Элизабет Вернер
«Своей дорогой (Freie Bahn!). 3 часть.»

"Своей дорогой (Freie Bahn!). 3 часть."

Грозные тучи собрались на лбу барона, и он сказал, с трудом владея голосом:

- По-моему, вы чересчур высокого мнения о своем любимце. Но как бы то ни было, вы намекнули...

- На что намекнул, господин фон Вильденроде?

- Я лучше сделаю, если не скажу, потому что... ведь это - абсурд.

- Почему? - рассерженно спросил Дернбург. - Не потому ли, что Эгберт - сын заводского рабочего? Его родители умерли, а если бы и были живы, то я выше подобных предрассудков.

Вильденроде молчал и смотрел не на говорившего, а перед собой, на заводы; на его лице застыло неприятное выражение.

- Я вижу, у вас иное мнение по данному вопросу, - снова заговорил Дернбург. - В вас возмущен родовой аристократ, которому мое мнение кажется чем-то чудовищным. Я иначе смотрю на это. Эриху я предоставил самостоятельность выбора, но за счастье дочери отвечаю я. Моя крошка Майя родилась поздно, но стала солнечным светом моей жизни; как часто в тяжелые минуты я черпал мужество в ее чистых глазах, в ее звонком детском смехе! Я не хочу, чтобы она стала жертвой корыстных расчетов; я желаю, чтобы она была любима и счастлива. Я знаю только одного человека, в руки которого без страха отдал бы ее судьбу, потому что убежден в его любви к ней. Он не способен на расчет, он доказал мне это.

В этот момент вышедший из дома лакей доложил, что с патроном желает поговорить директор и ждет его в кабинете.

- В воскресенье? Должно быть, что-нибудь важное, - сказал Дернбург, поворачиваясь к двери. - Еще одно слово, господин фон Вильденроде. То, о чем мы сейчас рассуждали, должно остаться между нами; прошу вас смотреть на это как на доверенную вам тайну.

Он вошел в дом, и Оскар остался один; скрестив руки на груди, он прислонился к балюстраде террасы и погрузился в мрачное раздумье. Об этой опасности он не подозревал, никогда на нее не рассчитывал; перед ней бледнела и превращалась в ничто опасность, которую представляло появление графа Экардштейна, за минуту перед тем казавшееся ему таким грозным.

Очевидно, Дернбург предполагал существование любви между своей дочерью и этим Рунеком. На губах Вильденроде появилась насмешливая улыбка превосходства; он лучше знал, кого любила Майя, и чувствовал себя достойным своего соперника. Достаточно колебаться, нечего больше раздумывать, пора действовать!

11

В конце обширного оденсбергского парка лежало Розовое озеро, маленький прудик, обрамленный тростником и острый громадный бук протянул над ним свои ветви, а густо разросшийся кустарник, весь в цвету, обступил его со всех сторон.

На скамье под буком сидела Майя; в ее руках были цветы, которые она нарвала по дороге, а теперь хотела сложить в букет. Но до этого дело не дошло, так как рядом с ней сидел Оскар фон Вильденроде, "случайно" пришедший на это же место и сумевший так занять ее разговором, что она забыла и о цветах, и обо всем на свете. Он рассказывал о своих путешествиях. В Европе почти не было страны, которой бы он не знал, а он был мастером рассказывать. Майя напряженно, затаив дыхание, слушала его; девушке, кругозор которой до сих пор ограничивался семьей, все это казалось странным, необычным, похожим на сказку.

- Чего только вы не видели и не испытали! - восторженно воскликнула она. - Ведь это совсем другой мир.

- Другой, но не лучший, - серьезно сказал Вильденроде. - Правда, есть привлекательная, опьяняющая сторона этой жизни; это полная свобода с постоянной переменой и обилием впечатлений, и меня когда-то она прельщала, но это уже давно прошло. Наступает день, когда с человека спадает пелена упоения и он чувствует, до какой степени все это глупо, пусто и ничтожно, когда он со своей желанной свободой оказывается совершенно одиноким среди людской суеты!

- Но ведь у вас есть сестра! - с упреком заметила девушка.

- Через несколько месяцев и она покинет меня, чтобы принадлежать мужу, и мне страшно подумать о том, каким одиноким я вернусь к прежнему бесцельному существованию. Вы не можете себе представить, как я" завидую вашему отцу! Он так уверенно стоит на земле благодаря труду, тысячам людей он дает заработать на хлеб, всеобщая любовь и уважение окружают его и последуют за ним в могилу; когда же я подвожу итог своей жизни, то что я вижу?

Майя, пораженная этими горькими словами, взглянула на него. Впервые Вильденроде заговорил с ней таким тоном; она знала его лишь остроумным светским кавалером, который по отношению к ней всегда оставался пожилым человеком, шутливо разговаривающим с молоденькой девушкой. Сегодня он говорил иначе - позволил ей заглянуть в его душу, и это победило ее робость.

- Я думала, что вы счастливы в этой жизни, которая кажется такой беззаботной и привлекательной, когда вы рассказываете о ней, - тихо сказала она.

- Счастлив? Нет, Майя, я никогда не был счастлив, ни одного дня, ни одного часа.

- Но в таком случае... зачем же вы продолжали так жить?

- Зачем? Зачем вообще люди живут? Чтобы добиться счастья, о котором нам поют еще в колыбели и которое в молодости чудится нам скрытым там, в огромном мире, в голубой дали. Не зная покоя, мы лихорадочно гоняемся за ним, все надеемся, что еще настигнем его, а оно отступает все дальше и дальше, наконец, бледнеет и рассеивается, как дым; тогда мы отказываемся от погони, а вместе с тем и от надежды.

В этих словах чувствовалась с трудом сдерживаемая мука, ведь Вильденроде лучше чем кому другому была знакома эта погоня за счастьем, которое он искал столько лет напролет; какими путями он стремился к нему - знал только он сам.

В этой прекрасной обстановке, среди весенней природы, где все дышало красотой и миром, его печальное признание прозвучало как-то странно. Вильденроде глубоко перевел дыхание, как будто хотел вместе со вздохом вдохнуть в себя мир и чистоту; потом он взглянул на розовое детское личико Майи, не задетое даже легким дыханием той жизни, которую он узнал до мельчайших подробностей; в темных глазах, смотревших на него, сверкали слезы, и тихий, дрожащий голос произнес:

- Все, что вы говорите, так грустно, дышит таким отчаянием! Неужели вы в самом деле больше не верите в возможность счастья?

- О, нет, теперь я верю! - горячо воскликнул Оскар. - Здесь, в Оденсберге, я опять научился надеяться. Это повторение старой сказки о драгоценном камне, который ищут тысячи людей по разным дорогам, в то время как он спрятан где-то в молчаливом дремучем лесу; наконец, один счастливец находит его; может быть, и я такой же счастливец! - и барон, схватив руку девушки, крепко сжал ее.

Майя вдруг поняла то, что до сих пор бессознательно таилось в ее сердце; сладкое чувство счастья поднялось в ее душе, но в то же время проснулся и тот странный страх, который она ощутила при первой же встрече, страх перед темным, пылким взглядом, лишившим ее воли, заставлявшим цепенеть. Ее рука дрогнула в руке барона.

- Господин фон Вильденроде... отпустите меня!

- Нет, я не отпущу тебя! - страстно вырвалось из его уст. - Я нашел драгоценный камень и хочу взять его себе на всю жизнь! Майя, нас разделяют десятки лет, но я люблю тебя страстно, как юноша, с той минуты, когда ты встретила меня на пороге дома своего отца; я знаю, что в тебе моя судьба, мое счастье! И ты любишь меня, я знаю; дай же мне услышать это из твоих уст! Говори, Майя, скажи, что хочешь быть моей! Ты даже не подозреваешь, что одно это слово спасет меня!

Барон обвил девушку рукой, его страстные, бурные речи, жгучие, как пламя, сыпались на дрожащую Майю. Ее голова покоилась на его груди, взгляд не отрывался от него. Теперь ее уже не пугали его глаза; она видела в них лишь горячую нежность, слушала его признание в любви, и прежний страх, полный тяжелого предчувствия, уступил место торжествующему чувству счастья.

- Да, я люблю тебя, Оскар, - тихо сказала она, - люблю безгранично!

- Моя Майя!

Это было восклицание восторга. Оскар обнял девушку и без конца целовал светлые волосы и розовые губки своей молоденькой невесты. Его охватило счастье; прошлое с его мрачными тенями исчезло, и в душе этого человека, уже близкого к осенней поре жизни, расцвела весна, которой вторила цветущая вокруг природа!

- Весна вернулась!

Майя тихо высвободилась из его рук; ее милое личико пылало.

- Но отец, Оскар... согласится ли он?

Вильденроде улыбнулся. Он знал, что разница в возрасте между ним и его невестой будет очень много значить в глазах Дернбурга, что получить его согласие будет нелегко и что они получат его не скоро, но это не пугало его.

- Твоему отцу нужно только, чтобы ты была счастлива и любима; я знаю это от него самого, - сказал он с захватывающей душу нежностью. - И ты будешь любима, будешь счастлива, моя Майя, мое милое, дорогое дитя!

12

Дернбург сидел в кабинете за письменным столом. Совещание с директором было окончено, и он просматривал бумаги, которые тот оставил. Вдруг дверь снова открылась, граф Экардштейн, не нуждавшийся в особом докладе как постоянный гость, вошел в комнату.

- Я видел, что директор ушел, - сказал он. - Могу я отнять у вас несколько минут? Я пришел проститься.

- Вы не останетесь обедать, как всегда?

- Благодарю вас, я должен вернуться в Экардштейн. Неужели мне действительно придется передать брату отказ? Мы так рассчитывали на ваше присутствие.

- Мне очень жаль, граф, но ведь вы слышали, что у нас самих будут гости в этот день.

Отказ был самый решительный и холодный; молодой граф не мог не почувствовать этого; он быстро подошел на несколько шагов ближе и сказал вполголоса:

- Господин Дернбург, что вы имеете против меня?

- Я? Ничего! Как вам пришла в голову такая мысль, граф?

- Уже одно ваше обращение может навести на такую мысль. Еще сегодня утром вы называли меня Виктором и относились ко мне с обычной добротой; неужели за несколько часов я стал вам чужим? Я боюсь, что тут замешано чье-нибудь влияние, и даже догадываюсь чье.

Дернбург сдвинул брови, намек на Вильденроде был чересчур ясен и задел его. Но он привык всегда идти к цели прямой дорогой. Зачем узнавать от посторонних то, что ему надо знать? Он взглянул на красивое лицо молодого человека и медленно произнес:

- Я не поддаюсь ничьему влиянию и не в моих правилах осуждать кого бы то ни было, не выслушав его оправданий, а тем более вас, Виктор, человека, которого я знаю с детских лет. Раз вы сами поднимаете этот вопрос - поговорим. Вы согласны ответить мне на несколько вопросов?

- Пожалуйста!

- Вы долго жили вдали от родины и много лет не переступали порога Экардштейна. По какой причине?

- Это зависело от личных, семейных обстоятельств.

- О которых, я вижу, вы желали бы умолчать.

- Нет, от вас я не стану их скрывать! Мои отношения с братом никогда не были особенно дружелюбными, а после смерти отца стали просто невыносимыми. Конрад - старший и владелец майората; я завишу от него и не могу продолжать военную службу без его помощи; он достаточно часто давал мне чувствовать это, да еще таким оскорбительным образом, что я предпочитал находиться подальше от него.

Было видно, что графу тяжело давать это объяснение, хотя своему слушателю он не сказал ничего нового; все соседи знали о натянутых отношениях между братьями, причем главная вина падала, по их мнению, на старшего. Владелец майората, который был старше Виктора всего на несколько лет и до сих пор оставался неженатым, слыл высокомерным и неделикатным человеком, а его скупость была всеми признанным фактом; вследствие этого он не пользовался ничьим расположением. Дернбург знал это, как и все, но ни словом не заикнулся об этом и только заметил:

- И тем не менее теперь вы приехали.

- Вследствие настойчивого желания брата.

- У которого составлен для вас совершенно ясный, определенный план!

Виктор остолбенел от изумления, и румянец медленно залил его лицо.

Дернбург, зорко и пытливо глядя на него, продолжал:

- Без сомнения, вы догадываетесь, что я хочу сказать. Я буду совершенно откровенен с вами и ожидаю столь же откровенных ответов и от вас. Итак, граф Конрад вызвал вас в Экардштейн с целью извлечь пользу из ваших прежних отношений с Оденсбергом? Так ли это?

Глаза молодого человека опустились, и на его лице отразилось мучительное смущение.

- Вы так ставите вопрос, что...

- Что уклончивый ответ невозможен... Да или нет?

- Вы как будто считаете мое сватовство оскорблением для себя, - сказал Виктор, не поднимая глаз. - Боже мой, неужели такое ужасное преступление приближаться с подобными намерениями к бывшей подруге детства? Ну да, я приехал сюда, чтобы добиться счастья, которое манило меня еще в юношеских мечтах; что же тут плохого? В мои годы вы сами сделали бы то же.

- Но не по приказу другого! - резко ответил Дернбург. - Кроме того, когда я сватался, то мог предложить своей невесте, во всяком случае, не то, что вы!

Граф вспыхнул и с трудом сдержался; его голос задрожал.

- Вы заставляете больно чувствовать мою бедность.

- Нисколько, потому что бедность в моих глазах - не порок. Вы разделяете участь младших сыновей в семействах, где все состояние заключается в майорате; но говорят, что у вашего брата есть иные, более серьезные причины советовать вам сделать так называемую хорошую партию.

- Так и об этом вам донесли, а вы истолковываете это в таком позорном смысле! - горько сказал Виктор. - Если я и легкомыслен, то мой брат безжалостно заставил искупать мою вину, а в настоящую минуту я искупаю ее в десять раз. Ну да, у меня есть долги, да и не могло не быть при тех ограниченных средствах, которые были в моем распоряжении. Конраду ничего не стоило освободить меня от моих обязательств, но он не сделал этого, и мне грозила даже необходимость выйти в отставку; тогда...

- Тогда вы согласитесь на его предложение! - голос Дернбурга прозвучал сурово и презрительно. - Я вполне понимаю вас, но вы тоже поймете, что я не отдам своей дочери для такой финансовой операции.

Лицо молодого человека то бледнело, то краснело, но, услышав последнюю фразу, он с полу подавленным криком рванулся вперед и угрожающе поднял сжатую в кулак руку на старика, смотревшего ему прямо в лицо.

- Что должен означать этот жест, граф Экардштейн? Не хотите ли вы вызвать меня на дуэль за то, что я осмелился сказать вам правду? В мои годы и в моем положении человек уже не делает подобных глупостей.

- Господин Дернбург, вы много лет были мне другом и выказывали отеческое расположение, Оденсберг был для меня вторым домом, и вы отец Майи, которую я...

- Которую вы любите, - с горькой насмешкой докончил Дернбург. - Вы это хотите сказать?

- Да, которую я люблю! - воскликнул Виктор, поднимая голову, и его глаза ясно и открыто встретили взгляд рассерженного старика. - Я понял это в ту минуту, когда вместо ребенка, жившего в моей памяти, впервые увидел расцветшую девушку. После ваших слов мне остается только покинуть ваш дом и никогда больше не переступать его порога, но в минуту разлуки я требую, чтобы вы, по крайней мере, поверили в искренность моего чувства к Майе, если уж она потеряна для меня навсегда.

Истинное горе, неподдельное страдание звучало в голосе графа и, конечно, это убедило бы всякого другого, но Дернбург сам никогда не был легкомыслен и не умел снисходительно относиться к ошибкам юности; может быть, он и был убежден в искренности графа, но не мог простить ему, что, ища руки его любимицы, он думал в то же время о ее деньгах.

- Я не судья вашим чувствам, граф, - сказал он ледяным голосом, - но понимаю, что после этого разговора вы станете избегать Оденсберг. Мне жаль, что мы расстаемся таким образом, однако при настоящих обстоятельствах это не может быть иначе.

Виктор не ответил ни слова, молча поклонился и вышел.

13

Внизу большой лестницы, ведущей на верхний этаж, стояли Вильденроде и Эрих. Первый только что пришел из парка и встретился здесь с бароном, который тотчас излил ему свое горе.

- Я боюсь, что Цецилия серьезно нездорова, - взволнованно проговорил он. - Она жалуется на сильную головную боль и страшно бледна, но строго-настрого запретила мне посылать за Гагенбахом. Она уверяет, что несколько часов покоя скорее всего восстановят ее силы. Я видел ее каких-нибудь две-три минуты, как только она приехала, и не смог узнать, где она была; она упрямо не отвечает на расспросы.

- А ты уже совсем растерялся? Я говорил тебе, чтобы ты привыкал к своенравию нашей маленькой избалованной принцессы. Когда Цецилия не в духе, она ложится на диван и дуется на весь мир, но, к счастью, каприз продолжается недолго, я знаю ее. Правда, твой отец того мнения, что ты должен отучить Цили от капризов, но ты не таковский, чтобы мог сделать это, а потому тебе остается одно: запастись христианским терпением и заранее готовиться к роли примерного супруга, которым ты, без сомнения, будешь.

Эрих смотрел на него с удивлением.

- Что с тобой, Оскар? Ты просто сияешь! Тебя переполняет какая-то радость?

- Кто знает, может быть!.. - сказал Оскар, и его темные глаза блеснули. - А потому я возьмусь тебе помочь, у тебя слишком отчаянный вид. Я все-таки имею большее влияние на свою сестрицу, чем ты, и постараюсь внушить ей, что с ее стороны непростительно сразу же заставлять тебя вкушать "прелести" супружеской жизни. Вот посмотришь, за стол она явится веселой и всем довольной, а тогда, надо надеяться, и у тебя будет другая физиономия, бедный, удрученный горем жених, принимающий так серьезно девичьи капризы!

Барон весело засмеялся и, кивнув через плечо Эриху, пошел вверх по лестнице. Эрих, качая головой, смотрел ему вслед; он никогда еще не видел своего шурина таким веселым, сегодня его просто невозможно было узнать. Что это с ним случилось?

Наверху, в гостиной, барон встретил горничную сестры; она объявила, что барышня строго приказала не мешать ей и отказывать всем без исключения.

- Ко мне такие приказания не относятся, вы знаете это, Наннон, - обрезал ее Вильденроде. - Я хочу говорить с сестрой; отоприте дверь!

Наннон повиновалась; она знала, что с бароном нельзя спорить. Он вошел в комнату сестры.

Цецилия лежала на кушетке, уткнув лицо в подушки; она не шевельнулась. Брата это ничуть не удивило; он спокойно подошел к ней.

- Ты опять не в духе, Цили? - шутливо спросил он. - Право, ты непростительно обращаешься с Эрихом; он только что излил мне свою душу.

Цецилия молчала и не двигалась. Вильденроде потерял терпение.

- Не будешь ли ты любезна хоть взглянуть на меня? Вообще, я попросил бы тебя...

Он замолчал, потому что сестра вдруг поднялась, и он увидел такое бледное, искаженное лицо, что почти испугался.

- Мне надо поговорить с тобой, Оскар, - тихо сказала она, - поговорить наедине. Наннон в гостиной; отправь ее куда-нибудь, чтобы нам никто не мешал.

Оскар нахмурился. Ему все еще не верилось, что здесь кроется что-то серьезное, но, будучи в таком прекрасном настроении, он был склонен уступить даже капризу; поэтому он пошел в гостиную, отослал горничную, дав ей какое-то поручение, и вернулся назад.

- Узнаю ли я наконец, что все это значит? - нетерпеливо спросил он. - Где ты была, Цили, и что значит эта поездка в горы на рассвете? Дернбург уже сделал весьма нелюбезное замечание по этому поводу. Ты могла бы, кажется, сообразить, что Оденсберг - не место для таких чудачеств.

Цецилия встала и, не отвечая на упрек, мрачно сказала:

- Я была на Альбенштейне.

- На Альбенштейне? Какое сумасбродство! Какая невероятная глупость!

- Перестань, дело вовсе не в этом, - горячо перебила барона девушка. - Я встретилась там с... с другом Эриха, и он сказал мне... Оскар, что произошло между тобой и этим Рунеком при первой встрече?

- Ничего! - холодно отрезал барон. - Может быть, я и видел его тогда - это возможно, такую личность нетрудно не заметить, но, во всяком случае, я не говорил с ним и даже не знал, что он был свидетелем одного неприятного происшествия, которое случилось в тот вечер.

- Какого происшествия?

- Оно не годится для твоих ушей, дитя мое, а потому мне было бы неприятно, если бы Рунек рассказал тебе о нем. Что именно он сказал тебе?

- По-видимому, он заранее предположил, что я знаю, в чем дело, и позволил себе делать какие-то намеки, которых я не поняла, но за которыми должно крыться что-то ужасное.

- Как он смеет! - воскликнул Оскар.

- Да, он смеет подозревать тебя, а со мной обращается, как с твоей сообщницей. Он говорит, что знает о твоей жизни больше, чем тебе может быть приятно, он назвал нас авантюристами! Но ведь ты потребуешь у него объяснения, ответишь ему так, как он этого заслуживает, отомстишь за себя и меня?

Вильденроде был бледен и стоял с омрачившимся лицом и сжатыми кулаками, но молчал; бурного взрыва гнева и негодования, которого ожидала Цецилия, не последовало.

- В самом деле он сказал это? - медленно спросил он наконец.

- Слово в слово! И ты... ты ничего не отвечаешь?

- Что же мне отвечать? Уж не требуешь ли ты, чтобы я принимал серьезно такую бессмысленную чушь?

- Он относился к этому серьезно, и, если, как он говорит, в настоящее время у него нет доказательств, то...

- В самом деле? - Оскар расхохотался насмешливо, торжествующе, и глубокий вздох облегчения вырвался из его груди. - Ну, так пусть поищет этих доказательств! Ничего не найдет!

Цецилия схватилась за кресло, возле которого стояла; от нее не ускользнул этот вздох, и ее глаза с ужасом устремились на брата.

- У тебя нет другого ответа, когда задевают твою честь? Ты не потребуешь от Рунека объяснений?

- Это мое дело! Предоставь мне разделаться с этим человеком. Тебе-то что до этого?

- Какое мне дело, когда оскорбляют тебя и меня? - вне себя от гнева крикнула Цецилия. - Назвать нас авантюристами, жертвой которых стал Оденсберг! И он смеет делать это безнаказанно! Оскар, посмотри мне в глаза! Ты боишься наказать этого Рунека, ты боишься его! О, Боже мой, Боже мой! - и она истерически разрыдалась.

Оскар быстро подошел к ней, и его голос понизился до гневного шепота:

- Цецилия, будь благоразумна! Ты ведешь себя, как сумасшедшая. Что с тобой? Ты стала совсем другой с сегодняшнего утра.

- Да, с сегодняшнего утра! - страстно повторила она. - Сегодня я проснулась. О, какое это было горькое пробуждение! Не уклоняйся от объяснений! Ты сказал мне, что наше состояние погибло, а я была до такой степени глупа, что даже не спросила, за какой счет мы, несмотря на это, жили на широкую ногу. Когда оно погибло? Каким образом? Я хочу знать!

Вильденроде мрачно смотрел на сестру; повелительный тон в ее устах был для него так же нов, как и все ее поведение.

- Ты хочешь знать, когда погибло наше состояние? - угрюмо спросил он. - Тогда же, когда произошел крах в нашей семье и отец наложил на себя руки.

- Наш отец? Он умер не от удара?

- Так сказано было свету, соседям и тебе, восьмилетнему ребенку, я же знаю, в чем дело. Наши имения были заложены, разорение было только вопросом времени, а когда оно действительно пришло, двенадцать лет тому назад, отец схватил пистолет и... оставил нас нищими.

Как ни бессердечны были эти слова, в них слышалась глухая боль.

Цецилия не вскрикнула, не заплакала, ее слезы вдруг будто иссякли; она тихо, почти беззвучно спросила:

- А потом?

- Потом честь нашего имени была спасена личным вмешательством короля; он купил наши имения и удовлетворил кредиторов. Твоей матери была назначена пенсия; она стала получать милостыню там, где была прежде госпожой, а я... я уехал искать счастья по свету.

Наступила минутная пауза. Цецилия опустилась в кресло и закрыла лицо руками.

- Для тебя это тяжелый удар, я верю, - продолжал барон, - но для меня это было еще более тяжелым ударом. Я не имел ни малейшего подозрения о том, что наши дела в таком состоянии, и вдруг разом лишиться богатства, блестящего положения в свете, прекрасной карьеры и заглянуть прямо в глаза бедности и нищете! Ты не знаешь, что это значит. Мне предлагали различные места в почтовом и морском ведомствах в какой-то отдаленной провинции; мне, человеку с пылким честолюбием, мечтавшему о самых высоких целях, предлагали нищенское жалованье и службу, на которой гибнут и нравственно, и физически в борьбе за жалкий кусок хлеба! Я не способен на такую жизнь. Я бросил все и уехал из Германии для того, чтобы продажа имений и моя отставка хоть казались добровольными.

- И тем не менее ты удержал за собой место в обществе, мы считались богатыми все три года, которые я прожила с тобой, мы были окружены блеском и роскошью!

Вильденроде не ответил на робкий, но полный упрека вопрос, выражавшийся в голосе Цецилии, и постарался не встречаться глазами с сестрой.

- Оставь это, Цецилия! Мне пришлось отчаянно бороться чтобы удержать за собой это место в обществе, которое я ни за что не хотел терять, и тут случилось немало такого, чему лучше было бы не случаться. Но ведь у меня не было выбора; в борьбе за существование человек должен или погибнуть, или победить. Что бы там ни было, - он глубоко вздохнул, - теперь все это позади; ты невеста Эриха, а я... я хочу сообщить тебе одно радостное известие.

Но барону не удалось закончить разговор, потому что послышался легкий стук в дверь гостиной и вслед за тем голос Эриха:

- Можно мне наконец войти?

- Эрих! - вздрогнув прошептала Цецилия. - Я не могу видеть его, теперь не могу!

- Ты должна поговорить с ним, - повелительно прошептал Оскар. - Или ты хочешь, чтобы твое поведение еще больше его удивило?

- Не могу! Скажи ему, что я больна, что я сплю или что-нибудь другое, что хочешь!

Она вскочила с места, но брат силой заставил ее опять сесть и весело крикнул:

- Входи, Эрих! Я уже целых полчаса наслаждаюсь аудиенцией у ее высочества.

- Я слышал это от Наннон, - с упреком сказал Эрих, проходя через гостиную и направляясь в комнату невесты. - Цили, неужели твоя дверь должна оставаться запертой для меня, когда она открыта для Оскара? Боже мой, как ты бледна и расстроена! Что случилось во время этой злосчастной поездки? Прошу тебя, скажи!

Он схватил ее руку и со страхом заглянул ей в лицо. Маленькая рука Цецилии дрожала в его руке, но ответа не было.

- Лучше выбрани ее, хотя я уже сделал это, кажется, в надлежащей мере, - сказал Вильденроде. - Знаешь, где она была сегодня утром? На Альбенштейне!

- Господи Боже! - с ужасом воскликнул Эрих. - Правда ли это, Цецилия?

- Совершеннейшая правда! Разумеется, на обратном пути у нее закружилась голова, она еле живая спустилась вниз и теперь больна от чрезмерного утомления и перенесенного страха. Ей стыдно было признаться в этом тебе и доктору, но ведь все равно ты должен это знать.

- Цецилия, как ты могла так поступить со мной! - с горестным упреком сказал молодой человек. - Неужели ты ни капельки не думала о том, что я буду беспокоиться, приду в отчаяние, если с тобой что-нибудь случится? Если бы я только подозревал, что ты не шутила, когда говорила мне и Эгберту... Что с тобой?

Услышав это имя, Цецилия вздрогнула, и по ее щекам покатились слезы.

- Прости меня, Эрих!.. прости! - пробормотала она.

Эрих никогда еще не видел своей невесты плачущей и не слышал, чтобы она просила прощения. В порыве безграничной нежности он стал целовать ее руки.

- Моя Цили, моя милая, я ведь не браню тебя, я только прошу никогда, никогда больше не делать подобного! А теперь...

- А теперь дадим ей покой, - вмешался Вильденроде. - Ты видишь, до какой степени она нуждается в нем. Постарайся поспать несколько часов, Цили, это успокоит твои расстроенные нервы... Пойдем, Эрих!

Дернбург последовал за бароном с явной неохотой, но так как Цецилия с лихорадочным нетерпением просила его уйти, то он покорился.

Оскар проводил его до лестницы и вошел в свою комнату, но, едва успели затихнуть шаги молодого человека, как он тотчас вернулся к сестре и, заперев дверь гостиной на задвижку, сказал сдержанным голосом:

- Ты совершенно не умеешь владеть собой! Счастье, что я был рядом. В данной ситуации лучше всего было бы рассказать о твоей безумной поездке в горы, теперь же надо позаботиться об устранении другой опасности. Не имея доказательств, Рунек не посмеет предпринять что-либо против нас; между тем обстоятельства складываются так, что неминуемо должны привести к разрыву между ним и Дернбургом, а тогда... Ну, мне случалось бывать и не в таких передрягах!

Цецилия встала, со странным выражением взглянула на брата и сказала:

- Тогда нас уже не будет в Оденсберге. Не возражай, Оскар! Я не хочу знать того, о чем ты умалчиваешь; того, что ты сказал, мне вполне достаточно. Ты должен предотвратить опасность, грозящую тебе со стороны Рунека, значит, он не лгал, он может обвинить тебя! Но я не желаю быть авантюристкой, которая втерлась в Оденсберг и которую, в конце концов, могут со стыдом и позором выгнать. Мы уедем под каким-нибудь предлогом, все равно куда, только бы прочь отсюда, прочь во что бы то ни стало!

- Ты с ума сошла! - воскликнул Вильденроде, хватая ее за руку. - Прочь? Куда? Или ты думаешь, что я могу опять дать тебе возможность жить прежней жизнью? Этого уже не будет, источники моих доходов иссякли!

- Да, эти источники внушают мне ужас! - дрожа воскликнула Цецилия. - Я хочу работать...

- Этими-то руками? Знаешь ли ты, что значит ежедневно зарабатывать себе на пропитание? Надо быть приспособленной к этому, иначе умрешь с голоду!

- Но теперь, когда мои глаза открылись, я не могу остаться здесь! Не принуждай меня, или я сейчас же скажу Эриху, что не люблю его, что наша помолвка была лишь делом твоих рук.

Оскар побледнел. Цецилия вырвалась из-под его власти, приказания и угрозы не действовали; он ухватился за последнее средство.

- Скажи! - вдруг ответил он холодно и твердо. - Уничтожь себя и меня, потому что для меня это вопрос жизни или смерти; час тому назад я обручился с Майей.

- С кем? - Цецилия посмотрела на брата, точно не понимая его слов.

- С Майей. Она любит меня, нужно только согласие Дернбурга. Если ты разойдешься с Эрихом и скажешь ему правду, то Оденсберг и для меня закроется навеки, а тогда... я последую примеру отца. Неужели ты думаешь, что мне легко было вести жизнь авантюриста, мне, Вильденроде? Знаешь ли ты, что я выстрадал, прежде чем дошел до этого? Сколько раз я пытался вырваться из этого омута, и всякий раз тщетно! Наконец, спасение близко, рука милого ребенка может сделать это, я смогу добиться счастья, которого долго-долго искал, и в ту самую минуту, когда я завладею им, мне грозят отнять его, хотят заставить меня вести прежнюю жизнь, над которой тяготеет проклятие! Этого я не вынесу... лучше сразу покончить со всем.

Его лицо и голос выражали железную решимость; это была не пустая угроза.

- Нет! - прошептала Цецилия содрогнувшись. - Нет, нет, только не это!

- И разве я требую от тебя чего-то ужасного? - спросил Вильденроде смягчаясь. - Ведь ты должна только молчать. Я хотел спасти тебя от жизни, в которую мне пришлось втянуть тебя, прежде чем раскрылись твои глаза, а теперь вместе с тобой я спасаю и себя. Прошлое останется у меня позади, и я начну новую Е жизнь; здесь, в Оденсберге, для меня открывается большое поле - деятельности, Дернбург найдет во мне того, кем не может быть для него сын; ты будешь женой Эриха, он любит, обожает тебя, ты можешь сделать его счастливым и можешь быть счастливой сама рядом с ним.

Он нагнулся над сестрой, и его голос звучал мягко; она бесконечно горестно посмотрела на него.

- Как я буду переносить теперь близость Эриха, его нежность! - воскликнула она. - Даже эти несколько минут были для меня пыткой. А если я опять встречу Рунека и прочту в его глазах презрение, как сегодня утром! Быть предметом презрения этого Рунека и не иметь даже права возмутиться!

В последних словах звучали такое отчаяние и боль, что Вильденроде оторопел.

- Ты так боишься его презрения? - медленно спросил он. - Успокойся, после своей выходки он сам станет избегать встречи, а в семейном кругу он и без того больше не появляется. Все остальное предоставь мне; ты должна только быть спокойной и молчать... Обещаешь?

- Да! - едва слышно пробормотала Цецилия.

- Благодарю тебя! Теперь я оставлю тебя одну, я вижу, что ты не в состоянии больше выносить этот разговор. - Барон повернулся к двери, но опять остановился и бросил проницательный взгляд на лицо сестры. - Эгберт Рунек - наш враг, здешний враг; он собирается уничтожить и тебя, и меня, и с ним я должен бороться, не останавливаясь ни перед чем, хотя бы дело дошло до ножей. Не забывай этого!

Цецилия не ответила; когда дверь захлопнулась за ее братом, она дрожала всем телом, как в лихорадке. Истина, которую он уже не старался скрывать от нее, потрясла ее до глубины души; сказочный мир радости и удовольствий, который она только и знала до сих пор, лежал разбитый вдребезги у ее ног. Скала была взорвана; что таилось в ее недрах?

14

Весна миновала, и лето наступило во всем своем жгучем великолепии. В Оденсберге уже начали готовиться к свадьбе, назначенной на конец августа. После обряда бракосочетания предполагался большой праздник, на который в дом Дернбурга должны были собраться гости со всей округи, а сразу после свадьбы молодая чета должна была отправиться в свадебное путешествие на юг.

Служащие и рабочие оденсбергских заводов тоже были намерены принять участие в празднестве - они хотели принести свои поздравления патрону по поводу брака его единственного сына и наследника. Директор возглавлял образованный с этой целью комитет по подготовке грандиозного торжества, и все ревностно выполняли его поручения.

Но точно какая-то туча омрачила дом и семью Дернбурга. Сам Дернбург был расстроен разными событиями. Предстоящие выборы в рейхстаг взволновали даже его Оденсберг, и он слишком хорошо знал, что здесь не обходится без наущений и подстрекательств; открыто никто не агитировал - он слишком крепко держал в руках вожжи, но он не мог воспрепятствовать тайной, а потому и опасной деятельности социал-демократической партии, шаг за шагом проникавшей в среду рабочих его заводов, на которые до сих пор он мог полностью положиться.

Кроме того, здоровье Эриха снова внушало Дернбургу серьезные опасения. Он почти отказался от мечты посвятить сына в дело, которое ждало его в будущем; молодой человек постоянно прихварывал, по-прежнему должен был тщательно беречь свое здоровье, а о регулярных занятиях не было и речи. Сюда присоединилось еще сватовство Вильденроде и открытое признание Майи в любви, которое было принято Дернбургом с величайшим изумлением и почти с досадой.

Объяснившись с молодой девушкой, барон попросил ее руки у отца, но встретил энергичное сопротивление. Несмотря на расположение к нему Дернбурга, он совершенно не был похож на человека, за которого тот хотел бы выдать свою дочь, а мысль, что шестнадцатилетняя девочка станет женой человека, который по возрасту мог бы быть ей отцом, не укладывалась в голове старика так же, как взаимность, которую встретила любовь Оскара со стороны Майи. Правда, просьбы его любимицы привели к тому, что он перестал настаивать на сиюминутном отказе, но ничто не могло заставить его сразу же дать свое согласие; он решительно заявил, что его дочь еще слишком молода, что она должна подождать, испытать себя, а года через два можно будет опять завести об этом речь.

Ждать! Это было невозможное слово для человека, которому приходилось считать минуты. А между тем в настоящее время ему не оставалось ничего другого, потому что Майю устранили от его влияния. Дернбург, отказывая ему в руке дочери, намекнул на то, что его ежедневные встречи с девушкой и жизнь в одном доме с ней будут неудобны. Но оставить Оденсберг теперь значило наверняка проиграть игру; надо было бдительно следить за всем, чтобы встретить опасность, грозовой тучей нависшую над головой барона со времени разговора с Рунеком; кроме того, надо было оставаться возле сестры, чтобы быть уверенным, что она сдержит вырванное у нее обещание. Вследствие этого Вильденроде не пожелал понять намек Дернбурга и остался; тогда Дернбург со свойственной ему энергией тотчас отослал дочь к своим знакомым погостить. Она должна была вернуться только к свадьбе брата.

Эгберт Рунек приехал из Радефельда с обычным докладом патрону. Он имел обыкновение заходить только в кабинет Дернбурга и, окончив дело, тут же удаляться; казалось, он стал совсем чужим семье Дернбурга. Но сегодня он сначала зашел к Эриху; тот был радостно изумлен его визитом, но' не мог не встретить его упреком:

- Наконец-то ты показался! Я уже думал было, что ты совсем забыл меня и что мы все вообще попали к тебе в немилость; только отцу еще удается лицезреть тебя.

- Ты знаешь, как я занят! Мои работы...

- Ну да, как же! Твои работы вечно служат для тебя предлогом. Однако иди же сюда, поговорим! Я так рад, что могу с тобой пообщаться.

Эрих усадил друга на диван рядом с собой, стал расспрашивать, рассказывать, но говорил почти один; Рунек был поразительно молчалив и лишь изредка механически отвечал, как будто его голова была занята совершенно не тем. Но когда Эрих заговорил о предстоящей свадьбе, он стал внимательнее.

- Мы уедем в день венчания, сразу после обеда, - со счастливой улыбкой сказал Эрих. - Несколько недель я думаю провести с женой в Швейцарии, а потом мы полетим на юг. Ты не знаешь, что я испытываю, произнося это слово! Это холодное северное небо, эти мрачные горы, вся здешняя жизнь и работа - все это таким тяжелым гнетом ложится на мою душу! Я не могу здесь полностью выздороветь; Гагенбах того же мнения и предлагает, чтобы я на всю зиму остался в Италии. К сожалению, отец не хочет об этом и слышать; придется вступить с ним в борьбу, чтобы настоять на своем.

- Ты опять чувствуешь себя хуже? - спросил Эгберт, глаза которого со странно пытливым выражением не отрывались от лица Эриха.

- О, это пустяки! - беззаботно ответил тот. - Доктор до смешного пуглив. Он надавал мне всевозможных наставлений и хочет даже ограничить празднества в день свадьбы, потому что они будто бы могут взволновать меня. Он смотрит на меня как на тяжелобольного, которому любое возбуждение может причинить смерть.

Рунек тяжело и мрачно смотрел на своего собеседника; в его взгляде и голосе выражалось нечто вроде подавленной борьбы.

- Так доктор боится последствий волнения? Правда, у тебя кровь шла горлом...

- Господи, ведь это было два года тому назад и давно уже прошло, - нетерпеливо перебил его Эрих. - Просто мне вреден воздух Оденсберга. Цецилия тоже не может привыкнуть к здешней жизни. Она создана для радости и солнечного света; здесь же, где все основано на труде и обязанностях, где строгие глаза моего отца постоянно следят за ней, она не в состоянии существовать. Если бы ты знал, что произошло с моей жизнерадостной Цили! Какой бледной и молчаливой она стала в последние недели, как изменилась до неузнаваемости! Иной раз я боюсь, что тут кроется совсем другая причина. Если она раскаивается в том, что дала мне слово, если... Ах, мне всюду что-то чудится!

- Полно, Эрих, прошу тебя! - успокоительным тоном заметил Рунек. - Ты волнуешься без всякой причины.

- Нет, нет! Я вижу, я чувствую, что Цецилия что-то скрывает от меня. Третьего дня она выдала себя. Я говорил о нашем свадебном путешествии по Италии, как вдруг у нее вырвалось: "Да, уедем, Эрих, куда хочешь, только подальше, подальше отсюда! Я не вынесу этого больше!". Чего она не вынесет? Она не захотела отвечать мне на этот вопрос, но ее восклицание было похоже на крик отчаяния.

Дернбург взволнованно вскочил. Эгберт тоже встал и, как бы случайно выйдя из полосы яркого солнечного света, падавшего через окно, остановился в тени.

- Ты, конечно, очень любишь свою невесту? - медленно спросил он.

- Люблю ли я ее! - глаза Эриха заблестели мечтательной нежностью. - Ты никогда не любил, Эгберт, иначе не задавал бы такого вопроса. Если бы Цецилия отказала мне, когда я просил ее руки, может быть, я и перенес бы этот удар; но если бы потерял ее теперь, это было бы моей смертью!

Эгберт молча стоял, полуотвернувшись, и на его лице все еще отражалась глухая, мучительная борьба; но, услышав последние слова, он поднял голову, подошел к другу и, положив руку ему на плечо, дрожащими губами, но твердо произнес:

- Ты не потеряешь ее, Эрих! Ты будешь жить и будешь счастлив.

- Ты уверен в этом? - спросил Эрих, с удивлением глядя на него. - Ты говоришь так, будто властен над жизнью и смертью.

- Считай мои слова пророчеством, которое исполнится. Ну, мне пора, я пришел проститься, потому что со всеми делами в Радефельде справился раньше чем предполагал.

- Тем лучше; ты вернешься в Оденсберг, и, я надеюсь, мы будем часто видеться.

- Едва ли. У меня другие планы, которые не позволяют оставаться в Оденсберге. Я хочу сегодня поговорить об этом с твоим отцом.

- Вот беспокойный человек! Вечно стремится вперед, к чему-то новому без отдыха и перерыва! Не успел закончить одну работу, как в твоей голове роятся новые проекты. Что там ты еще придумал?

- Будет лучше, если тебе расскажет об этом твой отец; теперь ты не в таком настроении, чтобы слушать. Итак, прощай, Эрих!

Рунек протянул другу руку, с трудом сдерживая волнение; Эрих непринужденно пожал ее.

- Но мы еще не прощаемся окончательно, не правда ли? Ты ведь еще вернешься пока в Радефельд?

- Разумеется, но я уеду оттуда, может быть, на днях, и как знать, где я раскину свою палатку, когда ты вернешься весной из Италии.

- В таком случае мы увидимся еще на моей свадьбе. Я не отпущу тебя, пока ты не дашь мне этого обещания. Я не хочу, чтобы тебя не было со мной в такой день, ты приедешь во что бы то ни стало! А теперь я отпущу тебя, потому что вижу, у тебя опять под ногами земля, горит... До свидания!

- Хорошо... прощай, Эрих! - Рунек почти судорожно пожал руку другу детства, быстро повернулся и вышел из комнаты, как будто боясь, чтобы его не удержали. В коридоре он остановился и с глубоким вздохом прошептал: - Он прав, это было бы его смертью. Нет, Эрих, ты не умрешь из-за меня! Этого я не могу взять на свою совесть.

Дернбург находился в кабинете и озабоченно слушал сидевшего против него доктора Гагенбаха. Вильденроде тоже был здесь; скрестив руки на груди, он стоял, прислонившись к косяку окна, не вмешиваясь в разговор, но следя за ним с напряженным вниманием.

- Вы преувеличиваете опасность, - сказал доктор успокоительным тоном, - Эрих страдает только от климата нашей суровой весны. Ему следовало дольше оставаться на юге и еще остановиться где-нибудь по пути для постепенной адаптации к нашим условиям; перемена климата оказала на него вредное воздействие. Ему необходимо вернуться на время в Италию, и я только что говорил с ним о том, где он проведет зиму. Он предпочитает Рим в угоду жене; я же настаиваю на Сорренто или Палермо.

Лицо Дернбурга еще больше омрачилось.

- Вы считаете крайне необходимым, чтобы Эрих всю зиму провел в Италии? - спросил он. - Я надеялся, что он с женой вернется к Рождеству.

- Нет, это значило бы снова поставить под удар все, чего мы достигли прошлой зимой.

- Чего же мы достигли? Частичного выздоровления, причем уже через несколько месяцев его здоровье опять стало ухудшаться! Будьте откровенны, доктор, вы считаете, что мой сын вообще не в состоянии переносить наш климат? Считаете ли вы возможным, чтобы Эрих подолгу жил в Оденсберге, чтобы он мог работать вместе со мной и в будущем стал моим преемником, как я надеялся, когда он вполне здоровым с виду вернулся весной?

Глаза Дернбурга с напряженным беспокойством следили за губами доктора, а Вильденроде даже вышел из оконной ниши, где до сих пор стоял. Гагенбах колебался; 'казалось, ему тяжело было отвечать. Наконец он серьезно произнес:

- Нет, уж если вы хотите знать правду, продолжительное пребывание на юге - обязательное условие жизни для вашего сына. Летом он может на несколько месяцев приезжать в Оденсберг, но зимы в наших горах он не вынесет, так же точно как не вынесет и напряжения сил, которого требует ведение дел. Это мое твердое убеждение.

Вильденроде невольно поднял брови; Дернбург молчал и только подпер голову рукой, но было видно, как тяжело поразил его приговор доктора, хотя он, вероятно, ожидал его.

- В таком случае придется проститься с планами, которые я так долго лелеял, - сказал он наконец. - Я все-таки надеялся... Как бы там ни было, Эрих - мой единственный сын, и я уберегу его, хотя бы при этом мне пришлось отказаться от сокровеннейшей мечты. Пусть он найдет себе уютный уголок где-нибудь на юге и ограничит свою деятельность его благоустройством. Это я могу для него сделать. Благодарю за откровенность, доктор. Как ни горька истина, надо с ней мириться. Мы еще поговорим об этом.

Гагенбах простился и вышел. Несколько минут в комнате царило молчание; наконец Вильденроде тихо произнес:

- Неужели этот приговор был для вас сюрпризом? Для меня нет, я уже давно боялся чего-нибудь подобного. Если отъезд необходим для выздоровления Эриха, то, мне кажется, вам обоим будет легче пережить разлуку.

- Эриху это понравится! Он всегда питал страх к положению, которое должен был занять, его пугала эта беспрерывная работа, которую он должен был возглавить, ответственность, которую он должен был на себя взять; ему будет гораздо приятнее сидеть на берегу голубого моря и мечтать о своей вилле; он будет очень рад, узнав, что ничто больше не прервет его мечтательного покоя, а я останусь здесь один-одинешенек с перспективой передать когда-нибудь Оденсберг, плод трудов всей моей жизни, в чужие руки. Это горько!

- Разве это в самом деле неизбежно? Ведь у вас есть еще дочь, которая может дать вам второго сына, но вы все еще отказываете ее избраннику в сыновних правах.

- Оставьте это! Не теперь...

- Именно теперь, именно в эту минуту я желал бы поговорить с вами! - возразил барон. - Я не ожидал и не заслужил такого отношения, с каким вы встретили мое предложение. Вы почти упрекнули меня, как будто, делая его, я совершил неблаговидный поступок.

- Вы его совершили; вы не должны были говорить о любви шестнадцатилетней девочке, не заручившись согласием отца. Если юноше простительно поддаться минутному увлечению, то человеку ваших лет это непростительно.

- Эта минута позволила мне изведать высшее счастье в моей жизни! - пылко воскликнул Оскар. - Она дала мне уверенность, что и Майя любит меня! Майя при вас повторила это признание; мы оба надеялись на благословение отца, а вместо этого нас осудили на бесконечное ожидание. Вы отправили Майю из Оденсберга, лишив себя ее близости только для того, чтобы отнять ее у меня.

- А что же я должен был сделать? После вашего преждевременного объяснения невозможно было позволить ей ежедневно, совершенно свободно видеться с вами, раз я не согласился на немедленную помолвку.

- Так сделайте это теперь! Сердце Майи принадлежит мне, а я люблю ее безгранично. Вы вынуждены отпустить сына в далекие края, позвольте же мне заменить его! Я полюбил ваш Оденсберг и отдал ему все силы человека, который устал вести бесцельную жизнь и желает начать новую. Неужели вы откажете мне только потому, что между мной и моей молоденькой невестой двадцать лет разницы?

В тоне барона слышалась горячая, убедительная просьба. Он не мог бы выбрать для разговора лучшего времени, чем сейчас, когда старик, хмуро сидевший перед ним, пережил крушение всех надежд, возлагаемых им на сына; надежда на человека, которого он прочил в помощники своему слабому, лишенному самостоятельности наследнику, тоже обманула его; этот план рухнул в ту минуту, когда Дернбург узнал, что сердце Майи уже не свободно. Ему не пришлось бы расстаться с любимой дочерью, если бы она стала женой Вильденроде, а последний со своей сильной, энергичной натурой заменил бы ему то, что он потерял в сыне.

- Это серьезное и важное по своим последствиям решение, - сказал Дернбург. - Если вы действительно решили полностью изменить свой образ жизни, то помните, обязанности, которые вас ждут, нелегки; может быть, они потому только и прельщают вас, что совершенно новы и незнакомы вам. Вы не привыкли к постоянному труду...

- Но я привыкну, - перебил Вильденроде. - Вы часто в шутку называли меня своим ассистентом, будьте же теперь моим настоящим учителем и наставником. Вам не придется стыдиться своего ученика. Я убедился, наконец, что надо работать и созидать, чтобы быть счастливым, и я буду работать. Исполните же наконец мою просьбу! Вы позволили Эриху быть счастливым, неужели вы откажете в счастье Майе?

- Поживем - увидим! Через три недели свадьба Эриха, Майя вернется в Оденсберг и...

- Тогда я могу просить руки моей невесты! - бурно воскликнул Оскар. - О, благодарю вас, мы оба благодарим нашего строгого, но такого доброго отца!

Легкая улыбка осветила лицо Дернбурга, хотя он и не выразил согласия, но и не отверг благодарности.

- Однако довольно об этом, Оскар, - сказал он, впервые называя его так фамильярно. - Иначе кто знает, чего вы добьетесь от меня своей бурной настойчивостью, а у меня есть еще дело; сейчас должен явиться Эгберт, он приедет сегодня с докладом из Радефельда.

Сияющее выражение на лице Вильденроде погасло, и он заметил вскользь с деланным равнодушием:

- Господина Рунека теперь, вероятно, просто осаждают: ведь в его партии царит такая суета, что дым стоит коромыслом.

- Да, - спокойно ответил Дернбург, - господа социалисты храбрятся и петушатся донельзя; кажется, они собираются даже впервые выставить собственного кандидата на выборах.

- Это правда. А вы знаете, кого они наметили?

- Нет, но полагаю, что Ландсфельда, который при всяком удобном случае разыгрывает роль вождя. Впрочем, он не больше как агитатор, для рейхстага он не годится, а Партия социалистов обычно знает своих членов от и до. Но ведь здесь все дело в том, чтобы попробовать свои силы; серьезно оспаривать у меня кандидатуру социалисты не собираются.

- Вы полагаете? Может быть, у господина Рунека имеются более точные сведения на этот счет.

Дернбург нетерпеливо пожал плечами.

- Разумеется, Эгберту придется теперь принять окончательное решение, он знает это не хуже меня. Если он будет заодно со своей партией, то есть в данном случае против меня, то между нами все будет кончено.

- Он уже решил, - холодно сказал Вильденроде. - Вы не знаете имени вашего соперника, а я знаю; его зовут Эгберт Рунек.

Дернбург вздрогнул как от удара, а потом заявил коротко и твердо:

- Это неправда!

- Извините, я узнал это из самых верных источников.

- Это неправда, говорю я вам! Вас обманули, этого не может быть.

- Едва ли. Впрочем, скоро мы все узнаем, так как вы ждете Рунека к себе.

Дернбург в сильном волнении заходил по комнате, но сколько ни размышлял, полученное известие казалось ему столь же неправдоподобным, как и в первую минуту.

- Вздор! На такое Эгберт не пойдет, он знает, что ему придется выступить против меня, бороться со мной.

- Не думаете ли вы, что это испугает его? - насмешливо спросил Оскар. - Во всяком случае, господин Рунек стоит выше таких устарелых предрассудков, как благодарность и привязанность, и кто знает, в самом ли деле на его избрание так мало надежды? Он столько месяцев жил в Радефельде, свободный от всякого надзора, имея в своем распоряжении несколько сот рабочих; без сомнения, он заручился их голосами, а каждый из них найдет ему десять-двадцать приверженцев среди своих оденсбергских товарищей. Он не терял времени даром. И этого человека вы осыпали благодеяниями! Он обязан вам воспитанием и образованием, всем, что у него есть; вы дали ему место, возбудившее зависть всех ваших подчиненных, а он воспользовался им для того, чтобы втихомолку подкопаться под вас и сокрушить здесь, в Оденсберге, голосами ваших же рабочих.

- Вы считаете это возможным? - резко спросил Дернбург. - Об этом, я полагаю, нам нечего беспокоиться.

- Дай, Бог, но довольно уже и одной попытки. До этой минуты Рунек предпочитал хранить благоразумное молчание, хотя ему уже несколько месяцев назад было известно, в чем дело. Откроет ли это, наконец, ваши глаза, или вы все еще верите своему любимцу.

- Да, впрочем, Эгберт скажет мне все сам.

- Скажет, только не добровольно! Это будет тяжелая минута и для вас; я вижу, что одно предположение уже волнует вас, а между тем...

- Уйдите, Оскар, - мрачно перебил его Дернбург, - Эгберт может войти каждую минуту, а я хочу говорить с ним наедине, что бы ни вышло из этого разговора.

Он протянул барону руку и тот ушел; его глаза горели гордым, страстным торжеством; наконец-то он ступил на почву, на которой хотел стать полновластным хозяином, когда теперешний повелитель Оденсберга закроет глаза! Эрих добровольно уступал ему поле битвы, уезжая с женой в Италию; теперь горячие мечты барона о богатстве и власти могли осуществиться, а рядом с ними расцветало чудное, неизведанное им счастье! Еще немного - и горячо желанная цель будет достигнута.

Вильденроде вышел в переднюю; в ту же минуту противоположная дверь открылась, и он очутился лицом к лицу с Рунеком. Он невольно сделал шаг назад, инженер тоже остановился; он видел, что барон хочет пройти в дверь, но продолжал стоять на пороге, как будто намереваясь загородить ему путь.

- Вы желаете что-нибудь сказать мне, господин Рунек? - резко спросил барон.

- В настоящую минуту - нет, - холодно возразил Эгберт, - позднее - может быть.

- Еще вопрос, найдется ли у меня тогда время и охота вас слушать.

- Я полагаю, у вас найдется время!

Их взгляды встретились; глаза одного сверкали дикой, смертельной ненавистью, глаза другого были полны мрачной угрозы.

- В ожидании этого я покорнейше попрошу вас дать мне дорогу, вы видите, я хочу выйти, - высокомерно произнес Оскар.

Рунек медленно посторонился; Вильденроде прошел мимо него с насмешливой, торжествующей улыбкой. Его не пугала больше опасность, до сих пор темной грозовой тучей висевшая над его головой; если бы его противник и заговорил теперь, его не стали бы слушать; "тяжелая минута", наступившая там, в кабинете, должна была уничтожить его врага.

Войдя в кабинет, Рунек застал патрона за письменным столом; в поклоне, которым Дернбург ответил на приветствие молодого человека, не было ничего особенного, но когда тот вынул портфель и стал открывать его, он сказал:

- Оставь, это ты можешь сделать после; я хочу поговорить с тобой о более важных вещах.

- Я попросил бы у вас сначала несколько минут внимания, - возразил Рунек, вынимая из портфеля бумаги. - Работы в Радефельде почти окончены; через Бухберг проложен туннель, и вся масса воды, находящаяся в почве, направлена к Оденсбергу. Вот планы и чертежи. Остается только соединить водопроводную трубу с заводами, а это сумеет всякий, когда я оставлю свое место.

- Оставишь? Что это значит? Ты не окончишь работ?

- Нет, я пришел просить отставки.

Рунек избегал смотреть на патрона. Дернбург ничем не выразил своего удивления; он откинулся на спинку кресла и скрестил руки.

- Вот как! Разумеется, ты сам знаешь, что тебе следует делать, но я надеялся, что ты хоть доведешь до конца порученные тебе работы. Прежде ты не имел привычки делать что-нибудь наполовину.

- Именно поэтому я и ухожу; меня призывает другой долг, и я обязан повиноваться.

- И он не позволяет тебе оставаться здесь?

- Да.

- Ты имеешь в виду предстоящие выборы? - сказал Дернбург с ледяным спокойствием. - Ходят слухи, что социалисты хотят на этот раз выставить собственного кандидата, и ты, надо полагать, решил вотировать (Вотировать (лат.) - голосовать. (Прим. ред.)) за него. В таком случае мне понятно, почему ты требуешь отставки. Положение, которое ты занимал в Радефельде, и твои отношения со мной и моей семьей несовместимы с твоими поступками. Так долой их! Не будем скрывать, что здесь все дело только в борьбе со мной.

Эгберт стоял молча и опустив глаза. Очевидно, ему трудно было признаться, но вдруг он решительно выпрямился.

- Господин Дернбург, я должен открыть вам одно обстоятельство: кандидат, которого намерена проводить наша партия, - я.

- Неужели ты снисходишь до милости лично сообщить мне об этом? - медленно спросил Дернбург. - Я не надеялся на это. Сюрприз, который ты намерен был сделать мне, несомненно, вышел бы гораздо эффектнее, если бы я узнал имя кандидата из газет.

- Вы уже знали? - воскликнул Эгберт.

- Да, знал и желаю тебе успеха. Тебя нельзя упрекнуть в робости, и для своих двадцати восьми лет ты достаточно нахально добиваешься чести, которой я счел себя достойным, только когда мог опереться на долгую трудовую жизнь. Ты только что встал со школьной скамьи и уже хочешь, чтобы тебя подняли на щит, как народного трибуна.

Лицо Рунека то краснело, то бледнело.

- Я боялся, что вы именно так все воспринимаете, и это еще более затрудняет положение, в которое против моей воли поставило меня решение моей партии. Я боролся до последней минуты, но, в конце концов, меня...

- Вынудили, не правда ли? Понятно, ты - жертва своих убеждений! Я так и знал, что ты станешь прикрываться этим! Не трудись напрасно; я знаю, в чем дело!

- Я не способен на ложь и думаю, вы должны бы знать это, - мрачно сказал Эгберт.

Дернбург встал и подошел к нему вплотную.

- Зачем ты вернулся в Оденсберг, если знал, что наши убеждения непримиримы? Ты не нуждался в месте, которое я предложил тебе; перед тобой был открыт весь мир. Впрочем, что я спрашиваю! Тебе надо было подготовить все для борьбы со мной, расшатать почву под моими ногами, сначала предать меня в моих же владениях, а потом разбить наголову!

- Нет, этого я не делал! Когда я приехал сюда, никто не думал о возможности моего избрания; всего месяц тому назад возник этот план, и только на днях он окончательно утвержден, несмотря на мое сопротивление. Я не мог говорить раньше, это была тайна партии.

- Разумеется! Что же, расчет верен. Ни Ландсфельд, ни кто другой не имел бы ни малейших шансов на успех в борьбе со мной; попытка вытеснить меня неминуемо потерпела бы фиаско. Ты же сын рабочего, вырос среди моих рабочих, вышел из их среды, все они гордятся тобой; если ты внушишь им, что я не кто иной, как тиран, который все эти годы угнетал их, высасывал из них последние соки, если пообещаешь им наступление золотого века, это подействует; тебе рабочие, может быть, и поверят. Если человек, который был почти членом моей семьи, возглавит их, чтобы начать борьбу со мной, то уж, верно, их дело правое; они готовы будут головы свои прозакладывать, что это так.

Почти те же слова молодой инженер слышал несколько месяцев тому назад из уст Ландсфельда; он опустил глаза перед проницательным взглядом Дернбурга.

А тот, выпрямившись во весь рост, продолжал:

- Но до этого еще не дошло! Еще посмотрим, забыли ли мои рабочие, что я тридцать лет работал с ними и для них, всегда заботясь об их благе; посмотрим, так ли легко разорвать союз, укреплявшийся в продолжение целой человеческой жизни. Попробуй! Если кому это и может удаться, то только тебе. Ты мой ученик и, вероятно, знаешь, как победить старого учителя.

Эгберт был бледен как мертвец; на его лице отражалась буря, происходившая в его душе. Он медленно поднял глаза.

- Вы осуждаете меня, а сами на моем месте, вероятно, поступили бы точно так же. Я достаточно часто слышал от вас, что дисциплина - первый, важнейший закон для всякого большого предприятия; я подчинился этому железному закону, должен был подчиниться. Чего мне это стоило, знаю лишь я один.

- Я требую повиновения от моих людей, - холодно сказал Дернбург, - но не принуждаю их становиться изменниками.

Эгберт вздрогнул.

- Господин Дернбург, я многое могу стерпеть от вас, особенно в эту минуту, но этого слова... этого слова я не вынесу!

- Что делать, вынесешь! Чем ты занимался в Радефельде?

- Тем, в чем могу отчитаться перед вами и самим собой.

- В таком случае ты плохо исполнил свою обязанность, и тебя заставят искупить свою вину. Впрочем, к чему ворошить прошлое? Речь о настоящем. Итак, ты кандидат своей партии и принял оказанную честь?

- Да... так как это - решение партии. Я должен был покориться.

- Должен! - повторил Дернбург с горькой насмешкой. - В твоем лексиконе появилось слово "должен"! Прежде ты почти не знал его, прежде ты только "хотел". Меня ты счел тираном потому, что я беспрекословно не принял твоих идей относительно облагодетельствования народа; ты оттолкнул мою руку, которая хотела направлять тебя, требовал свободы, а теперь добровольно подчинился игу, которое закует в цепи все твои помыслы и желания, вынудит тебя порвать со всем, что тебе близко, заставит унизиться до роли изменника. Не горячись, Эгберт, это правда! Ты не должен был возвращаться в Оденсберг, если знал, что может наступить час, подобный настоящему; ты не должен был оставаться, когда узнал, что тебя хотят столкнуть со мной; но ты вернулся, ты остался, потому что тебе приказали. Называй это как хочешь, а я называю это изменой. Теперь иди, мы закончили.

Дернбург отвернулся, но Эгберт порывистым движением приблизился к нему.

- Не прогоняйте меня! Я не могу так расстаться с вами. Вы ведь были мне отцом!

В этом душевном порыве прорвались долго сдерживаемая мука и горе, но донельзя раздраженный старик не видел этого или не хотел видеть; он отступил назад, и во всем его облике почувствовалось ледяное отчуждение.

- И сын поднимает руку на отца? Да, я с удовольствием назвал бы тебя сыном, тебя предпочтительно перед всеми другими! Ты мог бы стать хозяином в Оденсберге. Посмотрим, как отплатят тебе твои друзья за чудовищную жертву, которую ты им приносишь. Теперь все кончено, иди!

Эгберт молчал и медленно повернулся к выходу; с порога он бросил последний тяжелый взгляд назад и... дверь за ним закрылась.

Дернбург тяжело опустился в кресло и закрыл рукой глаза. Из всех испытаний, обрушившихся на него сегодня, это было самым тяжелым. В Эгберте он любил молодую, могучую силу, которая так напоминала его собственную и которую он хотел удержать за собой на всю оставшуюся жизнь; теперь ему казалось, будто с уходом этого молодого человека он навеки утратил лучшую часть самого себя.

Рунек мрачно шел через передний зал. Он так спешил, точно под его ногами горела земля. Было видно, как дорого обошелся ему этот час, когда он разорвал связь со всем, что ему было дорого. "Ты мог бы стать хозяином в Оденсберге!" - одна эта фраза уже определяла размеры жертвы, которую он принес и кому принес! Он уже давно не испытывал того радостного воодушевления, которое не знает сомнения и не задает вопросов; но он не располагал свободой действий как в былое время, не имел больше права хотеть; он должен был поступать так, а не иначе.

Вдруг рядом зашуршало шелковое платье, и Рунек увидел перед собой баронессу Вильденроде. Он хотел с церемонным поклоном пройти мимо, но Цецилия тихо произнесла:

- Господин Рунек! Я должна поговорить с вами.

- Со мной?

Эгберт думал, что ослышался, но баронесса повторила тем же тоном:

- С вами... и наедине. Прошу вас!

- Как прикажете!

Цецилия пошла вперед, и он последовал за ней в гостиную. Там никого не было. Баронесса подошла к камину, как бы желая избежать солнечного света, яркой полосой врывавшегося в окно. Прошло несколько минут, прежде чем она заговорила. Рунек тоже молчал; его взгляд медленно скользил по ее лицу, которое теперь казалось совсем другим. Веселая невеста странно изменилась. Вместо неотразимо привлекательного создания, все существо которого дышало задорным весельем и избытком энергии, перед Эгбертом стояла бледная, дрожащая девушка с опущенными глазами, с горьким выражением в уголках рта. Она тщетно искала слова, но никак не находила их.

- Я хотела написать вам, господин Рунек, - наконец начала Цецилия, - но услышала, что вы здесь, и решила переговорить с вами лично. Нам нужно объясниться. Я должна напомнить вам о нашей встрече на Альбенштейне. Вероятно, вы так же как и я не забыли слов и угроз, которые тогда бросили мне в лицо; они были неясны для меня тогда и остаются неясными и теперь, но с тех пор я знаю, что вы непримиримый враг моего брата и меня.

- Ваш - нет, баронесса, - перебил Рунек. - Я жестоко заблуждался и сразу понял это; я просил у вас прощения, но, правда, не получил его. Мои слова и угрозы относились к другому.

- Но этот другой - мой брат, и удар, который обрушится на него, поразит и меня. Если вы когда-нибудь встретитесь с ним, как встретились тогда со мной, то исход будет ужасный, кровавый. Я много недель дрожала при мысли об этом, а теперь не могу больше; я хочу знать... что вы намерены делать.

- Ваш брат знает о нашей встрече на Альбенштейне?

- Да.

Рунек не стал больше спрашивать, да и незачем было узнавать, что сказал Вильденроде; смущенный, растерянный взгляд Цецилии говорил достаточно ясно, и он решил избавить ее от тягостных расспросов.

- Успокойтесь, - серьезно сказал он. - Встречи, которой вы боитесь, не будет, потому что я завтра же покидаю Радефельд и окрестности Оденсберга, а так как вы с Эрихом уедете на юг, то у вашего брата не будет больше никаких оснований оставаться здесь после вашего бракосочетания; его отъезд избавит меня от необходимости относиться к нему враждебно. От вас же мне не нужно защищать Оденсберг и дом Дернбурга; теперь я знаю это.

Рунек не подозревал, как тяжело было Цецилии слушать его. Она знала о грандиозных планах Оскара, знала, что ее свадьба будет только способствовать осуществлению его собственной цели, что его брачный союз с Майей будет рано или поздно заключен и сделает его хозяином в Оденсберге; но она молчала, зная, что неправа, молчала, чтобы опять не навлечь несчастье, которое ей только что удалось устранить.

В большой комнате наступила могильная тишина; в этот миг расставания секунды и минуты бежали с пугающей быстротой! Вдруг Эгберт сделал несколько шагов к Цецилии и заговорил с дрожью в голосе:

- Своими беспощадными обвинениями я допустил по отношению к вам вопиющую несправедливость, которую вы не можете простить мне. Я не мог предполагать, что вы были в полном неведении. Согласны ли вы все-таки выслушать мою последнюю просьбу, предостережение?

Девушка утвердительно кивнула.

- Ваш брак вырвет вас из прежней обстановки и освободит от угнетения брата, освободитесь же и от его влияния! Не давайте ему распоряжаться вашей жизнью; его вмешательство принесет вам несчастье и гибель. То, что я раньше только подозревал, теперь знаю точно. Дорога барона идет по краю пропасти.

Цецилия вздрогнула. Она вспомнила о мрачной угрозе, которой Оскар заставил ее остаться в Оденсберге, и в ее воображении всплыл образ мертвого отца.

- Не продолжайте! - Она с усилием овладела собой. - Вы говорите о моем брате.

- Да, о вашем брате, - выразительно повторил Рунек, - и вы не возражаете мне; следовательно, вы знаете...

- Я ничего не знаю, не хочу ничего знать! О, Господи! Сжальтесь же надо мной! - Цецилия обеими руками закрыла лицо и покачнулась.

Эгберт мгновенно оказался рядом и поддержал ее; как и тогда на Альбенштейне, ее голова с бледным лицом и закрытыми глазами лежала на его плече.

- Цецилия!

В этом единственном слове, сорвавшемся с губ Эгберта, слышалась пылкая страсть; большие темные глаза Цецилии медленно открылись и встретились с его глазами; одну секунду - целую вечность - они смотрели друг другу в глаза.

Громкие звонкие удары часов возвестили полдень. Эгберт опустил руки и отступил.

- Сделайте Эриха счастливым! - глухо произнес он. - Прощайте, Цецилия!

Через секунду его уже не было в комнате, а Цецилия, прижимаясь пылающим лбом к холодному мрамору камина, плакала; ей казалось, что ее сердце разрывается на части.

15

Домики многочисленных служащих Оденсберга образовывали нечто вроде маленького городка. Тут был и дом доктора Гагенбаха - маленькая вилла в швейцарском стиле. Она была рассчитана на довольно многочисленное семейство, но пожилой холостяк-доктор и не думал жениться и уже много лет жил один в обществе старухи-ключницы, а теперь к ним присоединился его племянник. В качестве главного врача Гагенбах имел обширную практику в самом Оденсберге, но к нему часто обращались и со стороны.

И сегодня в его приемной сидел приезжий пациент, впрочем, внешне далеко не походивший на больного. На вид этому мужчине было приблизительно лет сорок и был он весьма внушительной полноты; его руки едва сходились на объемистом брюшке, а глаза почти исчезали за пухлыми, красными, лоснящимися щеками. Тем не менее он чрезвычайно долго рассказывал о своих страданиях и перечислил целый ряд недугов. Наконец Гагенбах перебил его.

- Все, что вы мне рассказываете, я прекрасно знаю, господин Вильман. Я неоднократно говорил вам о том, что вы слишком много внимания уделяете своей драгоценной особе. Если вы не станете в меру пить и есть, не будете укреплять здоровье моционом, то лекарства, которые я вам прописал, не помогут.

- В меру? О, Господи, я сама умеренность, но, к сожалению, хозяин гостиницы в данном отношении неминуемо становится жертвой своей профессии - должен же я иной раз поболтать со своими гостями, выпить с ними! На этом держится мое заведение и...

- И вы самоотверженно переносите свою мученическую участь? Как угодно, но в таком случае не требуйте от меня помощи, вообще, я не дорожу побочной практикой; у меня и в Оденсберге полно работы. Почему вы не обратитесь к моим коллегам, у которых гораздо больше свободного времени?

- Потому что я не доверяю им. В вас есть что-то, внушающее доверие.

- Да, благодарение Богу, я обладаю нужной для этого грубостью, - с полнейшим спокойствием ответил Гагенбах, - она всегда внушает доверие. Итак, угодно вам подчиняться моим предписаниям? Да или нет?

- Да ведь я во всем подчиняюсь! Если бы вы знали, что я вынес за эти последние дни! Эта ужасающая тяжесть в желудке...

- В чем виноваты вкусные жаркие и соусы.

- А эта одышка, это головокружение...

- Происходят от пива, которое вы прилежно употребляете каждый день. Пиво надо исключить, еду ограничить. Итак...

Доктор перечислил целый ряд средств, которые привели Вильмана в неописуемый ужас.

- Да ведь это просто лечение голодом! - завопил он. - Ведь так я и умереть могу!

- А вы предпочитаете пасть жертвой своей профессии? Мне это безразлично, но в таком случае оставьте меня в покое.

Пациент глубоко и сокрушенно вздохнул, но, видно, внушающая доверие грубость доктора одержала верх над его нерешительностью; он сложил руки и, подняв глаза к потолку, умиленно произнес:

- Если уж нельзя иначе, то, Господи, благослови! Доктор проницательно на него глянул и вдруг спросил:

- Нет ли у вас брата, господин Вильман?

- Нет, я был единственным сыном своих родителей.

- Странно, мне бросилось в глаза сходство... то есть, собственно говоря, это вовсе не сходство, напротив, у вас с ним нет ни одной общей черты. А, может быть, у вас есть родственник, который был в Африке, в Египте, в Сахаре или где-то там в песчаных пустынях?

Полные розовые щеки Вильмана слегка побледнели; он усердно занялся своей тяжелой золотой цепочкой.

- Да... двоюродный брат...

- Который был миссионером? Да? И потом умер от лихорадки?

- Да, господин доктор.

- Его звали Энгельбертом ? Так и есть! А вас как зовут?

- Пан-кра-ци-ус, - протяжно ответил Вильман, все еще играя цепочкой от часов.

- Красивое имя! Итак, через три недели вы опять приедете, а если мне случится проезжать мимо вашего ресторана, то я сам наведаюсь.

Вильман простился, кротко поблагодарив за полученный совет, и Гагенбах остался один.

- Все подходит! - пробормотал он. - Значит, двоюродный брат почившего Энгельберта с траурной лентой! У обоих манера набожно поднимать глаза; очевидно, это фамильный недостаток. Сказать ей или нет? Чтобы она сейчас же позвала дражайшего родственника, сызнова переживала вместе с ним всю эту прискорбную историю да еще возобновила свою клятву в вечной верности этому Энгельберту? Кстати, надо будет дать Дагоберту обещанный рецепт, ведь он как раз идет в господский дом к Леони.

Доктор отправился в комнату племянника. Молодой человек был уже совсем готов к выходу, но еще стоял перед зеркалом и внимательно рассматривал себя. Он расправил галстук, пригладил рукой белокурые волосы и постарался красиво закрутить пробивающиеся усики. Наконец он отступил на несколько шагов назад, убедительно приложил руку к сердцу, глубоко вздохнул и начал что-то вполголоса говорить.

Некоторое время доктор с возрастающим удивлением молча наблюдал за ним, а потом сердито крикнул:

- Мальчик, ты не рехнулся?

Дагоберт вздрогнул и покраснел как рак.

- Я уже думал, не спятил ли ты, - продолжал дядя подходя. - Что означают эти фокусы?

- Я... я учил... английские слова, - объяснил Дагоберт.

- Английские слова с такими вздохами? Странный способ учебы!

- Это были английские стихи; я хотел еще раз... Пожалуйста, милый дядя, отдай мне тетрадь! Это мои сочинения!

Как хищная птица, кинулся он к синей тетради, но слишком поздно, доктор уже раскрыл ее и стал перелистывать.

- Зачем так волноваться? Я думаю, у тебя нет причин стыдиться своих сочинений; к тому же ты, кажется, уже имеешь успехи. Фрейлейн Фридберг немало потрудилась над тобой, и, я надеюсь, ты благодарен ей.

- Да, конечно... она трудилась... я трудился... мы трудились... - заикался Дагоберт, очевидно не соображая, что говорит, а его глаза с ужасом следили за рукой дяди, который переворачивая тетрадь страницу за страницей, сухо заметил:

- Ну, если ты, так заикаясь, выразишь ей свою благодарность, то она будет не особенно польщена. А это что? - Он наткнулся на отдельно сложенный листок. - "К Леони" - с недоумением прочел он. - Стихи! "О, не сердись, что я у ног твоих"... Ого, что это значит?

Дагоберт стоял в позе преступника, застигнутого на месте преступления, в то время как доктор читал стихотворение, которое представляло ни более ни менее как форменное объяснение в любви втайне обожаемой учительнице, а заканчивалось торжественной клятвой в вечности этого чувства.

Прошло немало времени, прежде чем Гагенбах наконец разобрал, в чем дело; но зато, когда понял, над бедным Дагобертом разыгралась целая буря с громом и молнией. Сначала юноша терпеливо сносил головомойку, но затем попробовал протестовать.

- Дядя, я тебе очень благодарен, - торжественно сказал он, - но когда дело касается сокровенных тайн моего сердца, твоя власть кончается так же, как и мое повиновение. Да, я люблю Леони, я обожаю ее; это вовсе не преступление.

- Но глупость! - гневно крикнул доктор. - Мальчишка, едва соскочивший со школьной скамьи, не успевший еще даже стать студентом, и влюблен в даму, которая могла быть ему матерью! Так вот какие это были "английские слова"! Ты репетировал перед зеркалом объяснение в любви! Нет, я открою глаза фрейлейн Фридберг, пусть узнает, какой у нее примерный ученик! А когда она узнает все, помоги мне, Бог! Она будет возмущена, будет вне себя! - И доктор сердито сложил злополучный листок.

Когда молодой человек увидел, как его выстраданное стихотворение исчезает в кармане сюртука бессердечного дяди, отчаяние придало ему храбрости и вернуло самообладание.

- Я уже не мальчик. - Он ударил себя в грудь. - Ты не способен понять чувства, волнующие юношескую грудь; твое сердце давно остыло. Когда старость начинает серебрить голову...

Он внезапно замолчал и скрылся за большим креслом, потому что доктор, не терпевший намеков на свои седеющие волосы, грозно двинулся к нему.

- Я запрещаю тебе подобные язвительные выражения! - крикнул Гагенбах в ярости. - Серебрить голову! Сколько же, по-твоему, мне лет? Ты, вероятно, воображаешь, что дядюшка, наследником которого ты являешься, скоро отправится на тот свет? Я еще не собираюсь, заруби себе на носу! Теперь я пойду с твоей ерундой к фрейлейн Фридберг, а ты можешь тем временем дать Волю чувствам, волнующим твою юношескую грудь. Это будут премиленькие диалоги!

- Дядя, ты не имеешь права насмехаться над моей любовью, - несколько робко сказал Дагоберт из-за кресла, но доктор был уже за дверью и шел в свою комнату за шляпой и палкой.

- Серебрить голову! - бурчал он. - Глупый мальчишка! Я тебе покажу мое "давно остывшее сердце"! Ты меня попомнишь!

Он стремительно зашагал к господскому дому. Когда вошел доктор, Леони Фридберг сидела за столом и дописывала письмо. Она с удивлением взглянула на него.

- Это вы? Я думала, что это Дагоберт; обычно он очень аккуратен.

- Дагоберт не придет сегодня, - отрывисто ответил Гагенбах. - Я подверг его домашнему аресту. Проклятый мальчишка!

- Вы слишком строги к молодому человеку и обращаетесь с ним, как с ребенком, тогда как ему двадцать лет.

Доктор сердито продолжал:

- Он опять выкинул безбожную штуку. Я с удовольствием умолчал бы о ней, чтобы избавить вас от неприятности, но ничего не поделаешь, вы должны все знать! - И, достав из кармана сюртука поэтические излияния своего племянника, доктор со зловещей миной передал их Леони, сказав: - Читайте!

Леони прочла стихи с начала до конца с непонятным спокойствием, на ее губах даже дрогнула улыбка.

Доктор, тщетно ожидавший взрыва негодования, счел необходимым помочь ей.

- Это стихотворение, - пояснил он, - и оно посвящено вам.

- По всей вероятности, так как тут стоит мое имя. Надо полагать, это произведение Дагоберта?

- А вам это, кажется, приятно? - рассердился Гагенбах. - По-видимому, вы находите совершенно в порядке вещей, чтобы он был "у ваших ног" - так сказано в этой мазне.

Леони, все еще улыбаясь, пожала плечами.

- Оставьте своему племяннику его юношеские мечты, они не опасны. Право же, я ничего не имею против них.

- Но я имею! Если глупый мальчишка еще хоть раз посмеет воспевать вас и приносить к вашим ногам чувства, волнующие его юношескую грудь, то...

- Что вам-то до этого? - спросила Леони, пораженная таким взрывом горячности.

- Что мне до этого? Ах, да, вы еще не знаете! - Гагенбах вдруг встал и подошел к ней. - Посмотрите на меня, фрейлейн Фридберг.

- Я не нахожу в вас ничего особенно замечательного.

- Я и не хочу, чтобы вы находили меня замечательным. Но ведь у меня довольно сносная внешность для моих лет?

- Совершенно верно.

- У меня выгодное место, состояние, нельзя сказать, чтобы маленькое, и неплохой дом, который слишком большой для меня одного.

- Я нисколько не сомневаюсь во всем этом, но...

- А что касается моей грубости, - продолжал Гагенбах, не обращая внимания на попытку прервать его, - то она только внешняя, в сущности я настоящая овца.

При этом заявлении Леони весьма недоверчиво посмотрела на доктора.

- Одним словом, я человек, с которым можно ужиться, - с чувством собственного достоинства заключил доктор. - Вы этого не находите?

- Конечно да, но...

- Хорошо, так скажите "да", и дело с концом!

Леони вскочила со стула и густо покраснела.

- Что это значит?

- Что значит? Ах, да, я забыл сделать вам формальное предложение, но это нетрудно исправить. Итак, я предлагаю вам свою руку и прошу вашего согласия... по рукам!

Доктор протянул руку, но избранница его сердца отскочила назад и резко ответила:

- Вы не должны поражаться тем, что я так удивлена, право, я никак не считала возможным, чтобы вы удостоили меня таким предложением.

- Вы хотите сказать потому, что у вас есть "нервы"? - как ни в чем не бывало, произнес Гагенбах. - О, это пустяки, от этого я вас отучу, на то я врач.

- Мне очень жаль, что я не могу помочь вам в вашей практике. Такой холодный ответ озадачил доктора.

- Не должен ли я понять это так, что вы оставили меня с носом? - протяжно спросил он.

- Если вам угодно так называть это, то, действительно, таков мой ответ на ваш необычайно нежно и деликатно предложенный вопрос.

Лицо доктора вытянулось. Он не считал нужным соблюдать какие-то церемонии, делая предложение; он знал, что, несмотря На свои годы, представлял собой "партию" и что любая из его знакомых дам с готовностью разделила бы с ним его состояние и положение в обществе; и вдруг здесь, где его предложение, без сомнения, являлось большим счастьем, на которое эта лишенная средств девушка едва ли смела надеяться, оно было отвергнуто. Он думал, что ослышался.

- Так вы в самом деле отказываете мне?

- Мне очень жаль, но я вынуждена отказаться от предложенной мне чести.

Гагенбах смотрел то на Леони, то на портрет, висевший над столом; наконец досада прорвалась наружу.

- Почему? - повелительно спросил он.

- Это, надеюсь, мое дело.

- Извините, мое! Раз я остаюсь с носом, то хочу знать, по крайней мере, почему. Между нами что-то стоит - воспоминание, юношеская любовь, ну, словом, вот тот! - и он указал на портрет с траурной лентой.

Леони молчала, но по ее щекам вдруг заструились горячие слезы.

- Я так и думал! - сердито закричал доктор. - Но я не позволю так оттолкнуть себя! Кто был этот двоюродный брат? Где он жил! Как он попал в Африку? Хоть это я могу узнать?

- Если вам это кажется столь важным, - Леони попыталась сдержать слезы, - пусть будет по-вашему. Да, Энгельберт был моим женихом, и я вечно буду его оплакивать. Он был домашним учителем в семье, где я была гувернанткой, наши сердца встретились, и души слились воедино.

- Весьма трогательно! - буркнул доктор, но, к счастью, так тихо, что Леони не разобрала.

- Энгельберт уехал в Египет в качестве компаньона; там на него точно нашло откровение, и он решил посвятить остаток жизни миссионерству. Он великодушно вернул мне мое слово, но я не приняла его и объявила, что готова разделить с ним его тяжелую, полную самопожертвования жизнь. Этому не суждено было сбыться! Он еще раз написал мне перед отъездом в Африку, а потом... - голос Леони прервался рыданиями, - потом я уже ничего больше о нем не слышала.

Гагенбах испытывал чувство жгучего удовлетворения, убедившись, что упомянутый жених, просветитель язычников, в самом деле умер или пропал без вести. Объяснение смягчило его досаду и лишило полученный им отказ всякого обидного оттенка. Доктор успокоился.

- Мир праху его! - сказал он. - Но ведь когда-нибудь вы же перестанете оплакивать его, нельзя же всю жизнь грустить об одном человеке. В наше время невеста, пролив о почившем женихе приличное количество слез, обзаводится другим, если таковой подвернется. В данном случае он перед вами и снова повторяет свое предложение. Леони, вы хотите выйти за меня? Да или нет?

- Нет! Если бы я не знала, чем обладала в лице моего преданного, нежно любящего Энгельберта, то это показали мне вы. Может быть, к другой женщине вы не обратились бы так... так бесцеремонно, но ведь отцветшая, одинокая девушка, бедная, зависимая гувернантка, конечно, должна считать за счастье, что ей предлагают "хорошо обеспеченное положение"! К чему же тут еще церемонии? Я слишком высоко ставлю брак, чтобы смотреть на него только с такой точки зрения. Лучше я буду оставаться в бедности и зависимости, чем стану женой человека, который, даже явившись в качестве жениха, не счел нужным оказать мне элементарное уважение! Полагаю, нам нечего больше сказать друг другу!

Она поклонилась и вышла из комнаты. Гагенбах остался на прежнем месте и озадаченно смотрел ей вслед.

- Вот это называется распечь! - сказал он. - И я ничего, преспокойно вынес! Впрочем, в возбужденном состоянии, с раскрасневшимися щеками и блестящими глазами она была очень недурна! Я даже не знал, что она такая хорошенькая. Да, уж эти проклятые холостяцкие привычки! Просто хоть пропадай с ними! -

Он взял шляпу и собирался уже выйти, как вдруг его взгляд опять упал на портрет соперника; весь его гнев обратился против невинной фотографии.

- Нюня! Заморыш! Эн-гель-берт! - В этом имени выразилось все презрение, на какое он только был способен. - И из-за него она отталкивает такого человека как я. Это глупо, сумасбродно! - Он стукнул по столу так сильно, что бедный Энгельберт дрогнул. - И все-таки мне это нравится, и я женюсь на ней все равно, хочет она этого или не хочет!

16

В Оденсберге развевались флаги, на возвышенностях грохотали мортиры, триумфальные ворота, зеленые гирлянды и цветы всюду приветствовали новобрачных, возвращавшихся из-под венца.

Обряд бракосочетания происходил в довольно отдаленной церкви. Свадебный поезд уже возвращался; впереди ехали новобрачные. На заводах тоже был праздник; по дороге к господскому дому рабочие образовали шеренги, а золотые солнечные лучи августовского дня усиливали впечатление веселья и праздничного настроения во всем Оденсберге.

Экипаж с новобрачными въехал в большую триумфальную арку и остановился перед террасой. Эрих высадил жену; ноги молодой женщины буквально тонули в цветах, которыми был устлан ее путь. Громадный зал превратился в благоухающий цветущий сад, и настежь открытые парадные покои дома, также благоухая цветами, приняли новую хозяйку. Под руку с сестрой за ней последовал Дернбург. На его лице отразилось глубокое волнение, когда он обнял сына и невестку; он принес большую жертву, согласившись на разлуку и продолжительную жизнь молодой четы на юге, но счастье, которым сияло лицо Эриха, до некоторой степени вознаградило за это. Его взгляд упал на Майю, подходившую под руку с Вильденроде; он окинул глазами высокую, гордую фигуру этого человека, казалось, созданного для того, чтобы когда-нибудь занять в Оденсберге место хозяина; он увидел, что милое личико его любимицы тоже сияет радостью и счастьем, и последняя тень на его челе исчезла; судьба посылала ему полную замену того, от чего он вынужден был отказаться.

Майя бросилась в объятия брата и с нежностью поцеловала его красавицу-жену. Оскар тоже обнял молодых, но на Цецилию посмотрел мрачным, озабоченным и угрожающим взглядом; она почувствовала этот взгляд и поспешно высвободилась из его объятий.

Тем временем подъехали остальные экипажи. Гостей все прибавлялось. Новобрачных обступили со всех сторон с поздравлениями.

Среди этого великолепного общества не было лишь владельца майората, графа Экардштейна, отказавшегося от приглашения.

"Молодой" был на вершине блаженства. Казалось, этот счастливый для него день вернул ему здоровье; он хорошо выглядел и не горбился; с ярким румянцем на щеках от волнения он улыбаясь принимал поздравления, почти не отрывая глаз от жены.

Цецилия была обворожительна в подвенечном уборе, только ее прекрасное лицо казалось чересчур бледным. Она тоже улыбалась в ответ на поздравления и произносила общепринятые слова благодарности, но в этой улыбке было что-то неподвижное, застывшее, а голос был совершенно беззвучен. К счастью, это никого не удивляло, так как невеста имела право быть и бледной, и серьезной.

Директор оденсбергских заводов и доктор Гагенбах стояли несколько в стороне у окна. Первый взял на себя обязанности распорядителя праздничными церемониями. Все удалось сверх ожидания: и триумфальная арка, и убранство дороги в церковь, и депутации, и поздравления в стихах и в прозе; но главное еще предстояло. Перед домом выстраивалась большая процессия рабочих. Директор находился в приятной ажитации, так как это был один из самых оригинальных его номеров; он тихо, но с жаром говорил что-то доктору; тот рассеянно слушал его, поглядывая на новобрачных, и наконец произнес:

- Эта процессия займет больше часа, и все это время новобрачные должны будут простоять на террасе. Это будет слишком утомительно для Эриха. Венчание, процессия, потом праздничный обед и наконец отъезд. Я вообще с самого начала был против этих длительных и шумных торжеств, но с моим мнением не посчитались, и даже господин Дернбург пожелал устроить все как можно более торжественно.

- Вполне естественно, что он хочет как следует отпраздновать свадьбу единственного сына, - заметил директор, - а рабочие тоже хотели поучаствовать в поздравлении. Я думаю, наша процессия удастся на славу. Впрочем, не стоит беспокоиться за молодого Дернбурга; я никогда не видел его таким веселым и цветущим, как сегодня.

- Именно потому-то я и боюсь. В его возбуждении есть что-то лихорадочное, а всякое волнение - яд для человека в его состоянии. Как бы я хотел, чтобы он уселся с женой в экипаж и уехал от всей этой суеты!

Разговор был прерван слугой, пришедшим с докладом, что приготовления к процессии окончены. Директор направился к новобрачным и от имени всех рабочих оденсбергских заводов просил принять выражение их преданности. Эрих улыбнулся и предложил руку жене, чтобы отвести ее на террасу; окружающие последовали за ними.

Все служащие заводов находились возле террасы; рабочие, стоявшие по всей дороге до самых заводов, вдруг пришли в движение. Бесконечной толпой с музыкой и знаменами мимо молодоженов шли тысячи оденсбергских рабочих, к которым примкнула рудокопы из горных рудников. Колонны перемежались группами детей, чем приятно нарушалось однообразие шествия; ученики школы, основанной Дернбургом, маршировали тут же, и светлая радость сияла на их лицах. Поравнявшись с новобрачными, они махали фуражками и букетами цветов и бесконечно кричали "ура".

Очень трудно было охранять дорогу, по которой проходила процессия, так как по обеим ее сторонам встали жены рабочих с детьми на руках; кроме того, сюда стеклось все население из окрестностей. Все глаза были обращены на белую фигуру невесты. Она была центром праздника и принимала знаки почтения и преданности, с дружеской улыбкой кивая головой, но в этом движении было что-то вынужденное, а ее темные глаза смотрели безучастно, словно не видели того, что было перед ними, а искали вдали что-то совсем другое.

Эрих принимал во всем живейшее участие. Он указывал жене на интересные подробности процессии, постоянно обращался к директору с выражениями благодарности и удовольствия и, казалось, совсем забыл о своей застенчивости и сдержанности. Прежде ему было тягостно быть центром внимания в подобных церемониях, сегодня же ради своей молодой жены он принимал их с радостной гордостью.

Дернбург стоял возле сына и с удовольствием смотрел на торжество. Можно ли было осудить его за то, что его грудь гордо вздымалась, а фигура выпрямлялась при виде этих тысяч людей, проходивших мимо? Это ведь были его рабочие, для которых он тридцать лет был хозяином и отцом, о благе которых заботился, как о своем собственном; теперь между ними хотели посеять рознь! Эти люди должны были отвернуться от него и последовать за другим, который ничего для них еще не сделал и начинал свою карьеру с того, что стал врагом человеку, который был для него большим благодетелем, чем для всех остальных! Презрительная улыбка заиграла на губах повелителя Оденсберга; земля, на которой он стоял, была незыблема, как скала; сегодня он чувствовал это больше чем когда-либо.

И еще один человек с гордо поднятой головой и блестящими глазами смотрел на движение людей. Это был Оскар фон Вильденроде, стоявший рядом с Майей. Как ни внушительны казались ему "раньше пружины механизма, приводившего в движение оденсбергские заводы, всей мощи и значения Дернбурга он никогда еще не осознавал так ясно, как сейчас. И это место со временем займет он. Стать повелителем этого небольшого государства, управлять им одним словом, одним движением руки - такую цель он поставил перед собой с первого дня после приезда сюда.

Он посмотрел на Майю, и выражение гордого торжества в его Лице сменилось счастливой улыбкой. Полукомическое, полуторжественное достоинство, с которым девушка носила непривычно длинный шлейф голубого шелкового платья, восхитительно шло ей; ее личико горело от радости и возбуждения, она по-детски увлеклась праздничным настроением и счастьем, переполнившим ее сердце, ведь она уже знала, что отец не станет больше противиться ее любви.

- Ну разве это не красиво?! - прошептала она барону. - А как счастлив Эрих!

Оскар улыбнулся и нагнулся к ней.

- О, я знаю одного человека, который будет еще счастливее Эриха, когда будет стоять так, на его месте, под руку с молодой женой.

- Тише, Оскар! - остановила его Майя вспыхивая, - ты знаешь, папа не хочет разглашать этого сегодня.

- Нас никто не слышит, - успокоил ее Оскар, - да и папа вовсе не так строг, как кажется. Правда, он отказал мне в просьбе сегодня же объявить о нашей помолвке, и вообще трудно было добиться его согласия, но теперь ты здесь, и если ты, его любимица, станешь просить его, то, конечно, он не скажет "нет". Завтра я отважусь на новый приступ; ты поможешь мне, моя Майя?

Девушка не ответила, но ее глаза сказали ему, что в помощи отказа не будет. Барон схватил ее руку и с любовью пожал ее.

Последняя группа рабочих прошла мимо, и вся масса зрителей хлынула на освободившуюся дорогу. Директор еще раз выслушал благодарность Дернбурга и его сына и комплименты гостей по поводу удавшегося торжества, а потом новобрачные и гости вернулись в дом.

В большом зале вошедших встретили музыка и богато сервированный стол. Хотя Дернбург не любил хвастать своим богатством, но сегодня он выставил напоказ все сокровища своего дома. Обед прошел как обычно в подобных случаях, а затем начались танцы, которых очень ждали многие из приглашенных.

Новобрачные приняли участие лишь в первом туре, а затем удалились из зала.

- Почему Эрих и Цецилия уже уходят? - спросила Майя барона. - Они ведь должны уехать только через час.

- Это все Гагенбах; он боится, чтобы Эрих не переутомился. Совершенно безосновательное беспокойство, как мне кажется, потому что Эрих никогда не выглядел лучше, чем сегодня.

- Мне тоже кажется, но зато Цецилия ужасно бледна. Вообще она была так серьезна и молчалива; я совсем иначе представляла себе счастливую невесту.

- Она устала, тут нет ничего удивительного. Директор потребовал от нас слишком многого, заставив так долго смотреть эту бесконечную процессию.

Майя покачала головкой; она стала серьезной и задумчивой.

- Эрих говорит, что тут что-то другое и что когда-нибудь он узнает правду.

- Что хочет узнать Эрих? - спросил Вильденроде так быстро и резко, что девушка удивленно взглянула на него.

- О, может быть, он и ошибается, но он жаловался мне на перемену, происшедшую с Цецилией несколько недель тому назад. Он боялся, что ее тяготит что-то особенное, и надеялся, что она будет откровеннее со мной; я охотно исполнила его желание и спрашивала Цецилию, но ничего не добилась; она и мне не ответила. Эрих был страшно огорчен.

Оскар закусил губы, и Майя испугалась выражения, которое появилось на его лице; заметив ее вопросительный взгляд, он коротко рассмеялся и шутливо сказал:

- Я боюсь, что Эрих своей донельзя доведенной верностью, испортит жизнь и себе, и жене. К счастью, Цецилия не расположена к сентиментальности; она, осмеёт его способность видеть то, чего нет.

Начавшийся вальс прервал их разговор, потому что к Майе подошел молодой офицер, которому она обещала этот танец. Девушка, впервые танцевавшая в большом обществе, полностью была во власти танца, но скоро ее глаза снова обратились туда, где стоял барон, или, скорее, должен был стоять, потому что его уже там не было; она напрасно искала его, очевидно, он ушел из зала...

Эрих проводил жену в ее комнату и отправился к себе, чтобы переменить костюм. Он усмехнулся при мысли о педантичной осторожности доктора, который продолжал считать его больным, между тем как он никогда не чувствовал себя лучше, чем сегодня; но с распоряжением доктора он был вполне согласен - он еще ни минуты не был наедине с женой. Надеть дорожный костюм было недолго, и Эриху оставалось еще с полчаса для задушевной беседы с женой.

Элизабет Вернер - Своей дорогой (Freie Bahn!). 3 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Своей дорогой (Freie Bahn!). 4 часть.
Он поспешно вышел из своей комнаты, чтобы отправиться к жене, но внизу...

Своей дорогой (Freie Bahn!). 5 часть.
- Да, они хотят войны, - повторил Вильденроде, - и они получат ее! Уж ...