Элизабет Вернер
«Роковые огни (Flammenzeichen). 2 часть.»

"Роковые огни (Flammenzeichen). 2 часть."

Вдруг в кустах что-то зашуршало. Гартмут равнодушно оглянулся в ту сторону, думая, что там пробежала какая-то дичь, но вместо дичи сквозь ветви увидел светлое платье; по узкой тропинке ему навстречу шла дама. Она остановилась, очевидно, не уверенная, что идет по той дороге, по какой следует. Роянов вздрогнул. Эта неожиданная встреча вывела его из мечтательного настроения. Незнакомка также заметила его и казалась также удивленной; но она смутилась лишь на мгновение, затем подошла ближе и сказала с легким поклоном:

- Не можете ли вы показать мне дорогу в Фюрстенштейн? Я не местная и заблудилась во время прогулки. Боюсь, что я сильно отклонилась в сторону.

Гартмут быстрым взглядом окинул даму и сразу решил предложить ей себя в проводники. Правда, он мог лишь приблизительно сообразить, в каком направлении находился замок, но это очень мало его смущало. Он с изысканной вежливостью поклонился.

- Я к вашим услугам. До Фюрстенштейна, действительно, довольно далеко, и вы никак не найдете дороги одна, а потому я должен просить вас взять меня в проводники.

Дама, очевидно, рассчитывала, что ей просто покажут дорогу, и предложение проводить ее было не совсем ей по вкусу, но, с одной стороны, она, вероятно, боялась снова заблудиться, а с другой - безупречная вежливость, с которой было сделано предложение, не оставляли ей выбора. После минутного колебания она слегка наклонила голову и ответила:

- Я буду вам очень благодарна. Пойдемте.

Роянов плотнее подтянул ремень своего ружья, указал на узкую тропинку, приблизительно державшуюся направления, в котором находился Фюрстенштейн, и пошел по ней, решив оправдать свою репутацию проводника, потому что приключение показалось ему романтичным.

Особа, доверившаяся его покровительству, была очень хороша собой. Нежный овал лица, высокий лоб, обрамленный белокурыми волосами, черты лица - все отличалось идеальной правильностью; но в строгих пропорциях этого лица было что-то ледяное, а ярко выраженные энергия и сила воли не только не смягчали этого впечатления, но еще увеличивали его. Этой даме могло быть, самое большее, лет восемнадцать-девятнадцать, но в ней не было и капли той несказанной прелести, которая обычно свойственна этому юному возрасту, ни следа веселости и непринужденности, придающих очарование молодому существу, не тронутому жизнью с ее проблемами, и делающих его похожим на цветок, только что раскрывающийся навстречу солнцу. Ее большие голубые глаза смотрели так холодно и серьезно, точно вовсе не были знакомы с девичьими мечтами, и той же гордой, холодной серьезностью были проникнуты все ее манеры, свидетельствовавшие о том, что незнакомка принадлежала к высшему кругу общества.

Роянов имел достаточно времени рассмотреть ее, пока шел то впереди, то позади нее, отклоняя в сторону низко нависшие ветви и предупреждая о неровностях почвы. Узкую лесную тропинку нельзя было назвать удобной. Платье незнакомки не раз цеплялось за колючий кустарник, вуаль ее шляпы то и дело повисала на ветвях, а мшистая почва была очень сырой, и местами было просто грязно; но дама переносила все это с полнейшим равнодушием, что не мешало Гартмуту чувствовать, что он не особенно блистательно выполняет принятую на себя роль проводника.

- Мне очень жаль, что приходится вести вас по такой неудобной дороге, - любезно начал он. - Боюсь, что вы устанете. Но мы в лесу, и выбора нет.

- Я не так легко устаю, - последовал спокойный ответ, - и вообще мало забочусь об удобствах дороги, лишь бы она вела к цели.

Эти слова в устах девушки звучали как-то странно. Роянов, немного насмешливо улыбнувшись, повторил:

- Лишь бы она вела к цели! Совершенно справедливое замечание, я и сам того же мнения. Но дамы обычно думают иначе, они, как правило, хотят, чтобы их вели в обход или же осторожно переносили через препятствия.

- Неужели? Есть женщины, которые предпочитают идти одни и не позволяют вести себя, как ребенка.

- Это уже исключение. Я очень благодарен случаю, доставившему мне удовольствие встретить такое восхитительное исключение...

Гартмут собирался сказать весьма смелый комплимент, но вдруг замолчал, потому что голубые глаза посмотрели на него с такой строгостью, что слова застряли у него в горле.

В эту минуту вуаль снова зацепилась за колючую ветку. Дама остановилась, но не успел ее спутник протянуть руку, чтобы отцепить нежную ткань, как она быстрым движением головы освободилась сама; куски вуали повисли на кусте, но зато посторонняя помощь оказалась совершенно излишней.

Роянов прикусил губу: дело принимало совсем другой оборот, чем он ожидал. Он собирался смело разыграть роль любезного кавалера, и вдруг при первой же попытке начать любезничать его поставили на место одним взглядом! Ему весьма ясно показали, что он должен быть только проводником и никем больше. Кто была эта девушка, которая в восемнадцать или девятнадцать лет уже держала себя с уверенностью великосветской дамы и умела быть недосягаемой? Он решил во что бы то ни стало выяснить этот вопрос.

Они вышли на прогалину, по другую сторону которой снова начинался лес. Нелегко было найти здесь дорогу человеку, мало знакомому с местом, но теперь Гартмут уже окончательно не мог признаться в своем неведении. Он уверенно придерживался прежнего направления и выбрал одну из дорог, по которой через лес возили дрова. Должны же они были когда-нибудь выбраться на такое место, с которого будут видны окрестности, и они смогут сориентироваться.

Более широкая дорога теперь позволяла Гартмуту спокойно идти рядом, и он сразу воспользовался этим, чтобы завязать разговор, до сих пор немыслимый на узкой тропинке.

- Я еще не имел чести представиться вам, - начал он. - Моя фамилия Роянов, а в Родек я приглашен к принцу Адельсбергу, который имеет счастье быть вашим соседом. Ведь вы живете в Фюрстенштейне?

- Нет, я тоже здесь только в гостях, - ответила молодая дама.

По-видимому, она осталась равнодушна как к соседству принца, так и к имени своего спутника; во всяком случае она не нашла нужным назвать свое имя и ответила на представление Гартмута гордым аристократическим кивком головы, что было, очевидно, ее обычной манерой поведения.

- А, так вы, вероятно, живете в столице и воспользовались прекрасной осенней погодой для того, чтобы прокатиться?

- Да.

Этот лаконичный ответ не поощрял к дальнейшему разговору, но Роянов был не из тех, кто позволил бы себя оттолкнуть. Он привык всюду производить впечатление, особенно на женщин, и чувствовал себя почти оскорбленным тем, что в данном случае это не удалось. Но именно это и подстрекало его вызвать свою спутницу на разговор, который ее явно не интересовал.

- Как вам нравится Фюрстенштейн? - продолжал он. - Я видел замок только издали, но он единственный во всей окрестности. Впрочем, надо иметь особый вкус, чтобы находить подобный ландшафт красивым.

- А у вас, кажется, другое мнение?

- По крайней мере, я не люблю однообразия, а здесь, куда ни взглянешь, всюду одно и то же: лес и лес, ничего кроме леса; иной раз приходишь в отчаяние.

В тоне Гартмута слышался сдержанный гнев. Бедный немецкий лес был виноват в том, что он мучил вернувшегося беглеца своим шорохом и шелестом, так что тот уже не раз готов был снова обратиться в бегство. Он был не в состоянии выносить эту серьезную, монотонную мелодию далекого прошлого, которую напевали ему вершины деревьев. Но его спутница услышала в его замечании только насмешку.

- Вы иностранец? - спокойно спросила она.

По лицу Гартмута опять пробежала мрачная тень, и он холодно ответил:

- Да!

- Я так и думала, судя по вашей фамилии и внешности. В таком случае ваше суждение понятно.

- По крайней мере, это откровенное суждение, - сказал Гартмут, рассерженный упреком, который почувствовал в последних словах. - Я немало повидал на свете и только что вернулся с Востока. Кто знает океан с его лучистой, прозрачной синевой, с его грандиозными бурями, кто наслаждался роскошью тропического мира и упивался яркостью его красок и игрой света, тому эти вечнозеленые чащи лесов, все эти немецкие ландшафты вообще покажутся только холодными и бесцветными.

Снисходительное пожатие плеч говорившего, казалось, вывело его спутницу из хладнокровного спокойствия; по ее лицу пробежало выражение недовольства, и она с волнением ответила:

- Это дело вкуса. Я не видела Востока, но все же знаю хоть южную Европу. Эти пронизанные солнцем, блещущие красками ландшафты вначале опьяняют, но потом утомляют; им недостает свежести, силы. В такой обстановке можно наслаждаться и мечтать, но нельзя жить и работать. Впрочем, к чему спорить? Вы не понимаете нашего немецкого леса.

Гартмут улыбнулся с несомненным чувством удовлетворения - ему удалось-таки проломить лед сдержанности своей спутницы. Вся его любезность скользнула по броне ее равнодушия, не произведя никакого действия; теперь же он видел, что существует хоть что-нибудь, что может заставить оживиться эти прекрасные, холодные черты, и находил особенное наслаждение в том, чтобы вызывать это оживление. Ему было безразлично, что он рисковал оскорбить ее при этом; это доставляло ему удовольствие.

- Это звучит упреком, но, к сожалению, я должен принять его, - сказал он, не скрывая насмешки в голосе. - Может быть, я, действительно, не понимаю вашего леса: я привык подходить и к природе, и к людям с другой меркой. Жить и работать? Это зависит от того, что подразумевать под этими словами. Я несколько лет жил в Париже, этом ослепительном центре цивилизации, где жизнь переливается тысячами потоков. Кто привык плыть по таким бурным волнам, тот уже не может примириться с узкими, мелочными рамками существования, со всеми предрассудками, со всем педантизмом и филистерством, которые здесь, в этой честной Германии, называются жизнью.

В презрительном выражении, которое Гартмут придал последним словам, было что-то вызывающее, и он достиг цели. Незнакомка вдруг остановилась и смерила его взглядом с головы до ног. В ее глазах блеснула молния гнева. Казалось, горячее возражение готово было сорваться с ее языка, но она сдержалась и ответила с ледяной гордостью:

- Вы забываете, что говорите с немкой. Позвольте напомнить вам об этом.

Услышав это резкое замечание, Гартмут покраснел, хотя оно относилось лишь к чужестранцу, забывшему деликатность, обязательную для гостя. Жгучий стыд вдруг охватил Гартмута, но он был настолько светским человеком, что тотчас овладел собой и проговорил с легким полунасмешливым поклоном:

- Прошу извинить меня. Я полагал, что мы только обмениваемся общими взглядами, и каждая сторона сохраняет за собой право свободно излагать свое мнение. Крайне сожалею, если оскорбил вас.

Гордое и презрительное движение головы собеседницы показало ему, что он не в состоянии оскорбить ее; она чуть заметно пожала плечами.

- Я не имею ни малейшего намерения повлиять на ваше мнение, но наши точки зрения в этом вопросе так различны, что мы в любом случае сделаем лучше, если прекратим этот разговор.

Гартмуту тоже не хотелось продолжать его. Теперь он знал, что эти холодные голубые глаза могут загореться; он хотел этого и добился своего, но дело кончилось иначе, чем он думал. Он искоса бросил почти враждебный взгляд на стройную фигуру шедшей с ним рядом девушки, потом его глаза сердито устремились в зеленую чащу леса, который он только что так горько высмеивал.

Тишина леса, тронутого первым дыханием осени, удивительно успокаивала. Там и сям среди зелени мелькали золотистые и красные листья, но сам лес был еще свежим и душистым. Под сенью вековых деревьев стояла глубокая, прохладная тень; местами вдруг открывалась лужайка, вся залитая золотыми лучами солнца, в которых сверкали и переливались яркими красками полевые цветы, еще попадавшиеся здесь на открытых местах; кое-где вдали блестела поверхность тихого маленького озерка, одиноко затерявшегося среди дремучего леса. Тишина нарушалась едва слышным шорохом могучих вершин деревьев да жужжанием насекомых. Это были те таинственные голоса, которые раздаются лишь в тиши уединения и из которых слагается сладкая, мечтательная песнь леса. Он непреодолимо притягивал, звал к себе этой песнью, этими зелеными чащами, которые расступались перед путниками все дальше и дальше, как будто были намерены навсегда удержать в своих объятиях двух людей, попавших в их царство.

Вдруг на их пути встало неожиданное препятствие. С густо поросшего лесом холма, шумя и пенясь, бежал широкий лесной ручей, весело и резво извиваясь между камнями и кустами. Роянов замедлил шаг и оглянулся; нигде не было видно мостика или хотя бы доски. Он повернулся к своей спутнице.

- Кажется, мы попали в неприятное положение - ручей совершенно преградил нам путь. Обычно через него легко перебраться по тем мшистым камням на дне, но вчерашний дождь совсем затопил их.

Его спутница тоже остановилась, ища глазами место, где можно было бы перейти.

- Нельзя ли перебраться там? - спросила она, указывая вниз по течению ручья.

- Нет, там еще глубже и вода течет быстрее, переправляться надо только здесь; вы позволите мне перенести вас?

Предложение было сделано безупречно вежливо, но глаза Роянова при этом блеснули торжеством; случай мстил за него этой недотроге, которая не хотела принять его помощь даже для того, чтобы отцепить вуаль от колючей ветки. Теперь она, безусловно, должна была принять его услуги, должна была позволить ему перенести себя на руках. Он подошел к ней, как будто ее согласие само собой разумелось, но она отступила.

- Нет, благодарю вас!

Гартмут иронически улыбнулся. Теперь он был господином положения и надеялся им остаться.

- Прикажете вернуться назад? - спросил он. - Это будет, по крайней мере, часовой обход, а тут мы через несколько минут будем на другой стороне. Вы можете довериться мне без страха, переправа вовсе не опасна.

- Я тоже так думаю и потому попробую перейти сама.

- Сами? Это невозможно! Ведь ручей глубже, чем вы думаете! Вы насквозь промокнете и, кроме того... это решительно невозможно!

- Я не неженка и не так легко простуживаюсь. Пожалуйста, идите вперед, я пойду по вашим следам.

Желание было выражено так повелительно, что противоречить было бесполезно. Гартмут молча поклонился и пошел через воду, которая, конечно, не могла особенно повредить его высоким охотничьим сапогам. Ручей на самом деле был довольно глубокий и быстрый, так что даже ему трудно было удержаться на камнях; на его губах играла легкая насмешливая улыбка, когда он, стоя на противоположном берегу, ожидал свою спутницу. Он был уверен, что если она и решится попробовать перебраться самостоятельно, то быстрое течение испугает ее, она не выдержит и в конце концов позовет его на помощь, несмотря на все свое нежелание.

Она не колеблясь последовала за ним и уже стояла в воде в изящных, тонких ботинках, а между тем вода была очень холодной. Однако молодая женщина как будто не чувствовала холода; обеими руками придерживая платье, она медленно и осторожно, но совершенно уверенно продвигалась вперед, пока не дошла до середины ручья.

Однако, чтобы удержать равновесие среди журчащего, пенящегося потока, нужна была твердая мужская рука, и узкая, нежная женская ножка напрасно искала опору на скользких камнях; сильно мешали высокие каблуки, так же как и платье, подол которого уже окунулся в воду. Храбрая путешественница явно утратила прежнюю самоуверенность; она несколько раз оступилась, покачнулась, наконец остановилась и бросила беспомощный взгляд на другой берег, где стоял Роянов, твердо решивший не двигаться с места, пока она не позовет на помощь.

Вероятно, она прочла это намерение в его глазах, и это вдруг вернуло ей силы. Одно мгновение она стояла не двигаясь, но потом на ее лице появилась прежняя уверенность. С камней, которые были своего рода мостиком, она ступила на дно и очутилась по колени в воде; дно ручья оказалось гораздо более надежной опорой, и она уже без всяких препятствий дошла до берега. Здесь, вместо протянутой руки Гартмута, она схватилась за ветку дерева и выбралась на сушу.

Она сильно вымокла, вода ручьем стекала с ее платья, тем не менее она обратилась к своему спутнику с полнейшим спокойствием:

- Пойдемте дальше. Очевидно, Фюрстенштейн уже недалеко.

Гартмут не ответил; в нем закипела ненависть к этой женщине, которая предпочла скорее окунуться в холодную воду, чем довериться его рукам. Он, гордый, избалованный человек, особенно сильно чувствовал унижение, которому его подвергли, и был близок к тому, чтобы проклинать эту встречу.

Они пошли дальше. Время от времени Роянов бросал взгляд на мокрый подол платья, волочившийся по земле рядом с ним, оставляя за собой мокрый след; впрочем, его внимание было обращено главным образом на местность и лес, который, действительно, как будто начинал редеть. Должна же была наконец кончиться эта чаща!

Предположение Гартмута оправдалось. Минут через десять они уже стояли на небольшой возвышенности, откуда открывался вид на окрестности. За морем леса виднелись башни Фюрстенштейна, а к подошве замковой горы вела довольно широкая проезжая дорога, которую можно было легко проследить глазами.

- Вот и Фюрстенштейн! - сказал Гартмут. - Впрочем, до него еще с полчаса ходьбы.

- О, это уже пустяки! - быстро перебила его спутница. - Я очень благодарна вам за сопровождение, но теперь сбиться с дороги уже невозможно, и мне не хотелось бы больше утруждать вас.

- Как вам угодно! - холодно проговорил Роянов. - Если вы желаете распрощаться со своим провожатым здесь, то он не станет дольше навязывать вам свое общество.

Упрек был понятен.

- Я в самом деле чересчур долго злоупотребляла вашей любезностью, - уклончиво ответила незнакомка. - Однако, так как вы отрекомендовались мне, то и мне следует хоть на прощанье сказать свое имя... Адельгейда фон Вальмоден.

Гартмут слегка вздрогнул; на его лице вспыхнул мимолетный румянец, и он медленно повторил:

- Вальмоден?

- Эта фамилия вам знакома?

- Мю кажется, я слышал ее раньше, но это было в... северной Германии.

- Очень может быть, потому что это моя родина, а также родина моего мужа.

На лице Роянова изобразилось самое недвусмысленное изумление, когда та, кого он считал молодой девушкой, оказалась замужней женщиной; но он, учтиво поклонившись, произнес:

- В таком случае прошу извинить меня за то, что я неправильно называл вас; я не подозревал, что вы замужем. Но я не имел чести знать вашего супруга, потому что господин, о котором мне рассказывали, и тогда уже был немолод. Он был дипломатом и, если не ошибаюсь, его звали Гербертом фон Вальмоденом.

- Совершенно верно, мой муж в настоящее время - посланник при здешнем дворе. Однако он будет беспокоиться, и мне не следует дольше задерживаться. Еще раз благодарю вас! - и молодая женщина, слегка кивнув головой Роянову, пошла по дороге, ведущей вниз.

Гартмут стоял не двигаясь и смотрел ей вслед; его лицо было покрыто зеленоватой бледностью. Значит, все-таки... Не успел он ступить на немецкую землю, как тут же услышал знакомое имя и вспомнил давние отношения, которые были ему по меньшей мере неприятны.

Герберт фон Вальмоден, брат Регины фон Эшенгаген, опекун Виллибальда и друг юности... Роянов резко оборвал ход своих мыслей, потому что в его сердце будто вонзилась острая игла. Как будто отталкивая от себя что-то, он выпрямился, и на его губах появилась сардоническая улыбка.

- Дядюшка Вальмоден сделал прекрасный выбор, - пробормотал он почти вслух. - Видно, ему вообще везет. У него уже давно должны быть седые волосы, а он еще обзавелся молодой и красивой женой. Правда, посланник в любом случае - партия, а Адельгейда фон Вальмоден рождена для того, чтобы быть ее превосходительством. Так вот откуда это холодное аристократическое высокомерие, которое не удостаивает снисходить до простых смертных! Очевидно, она прошла дипломатическую школу у своего почтенного супруга, который выдрессировал свою избранницу сообразно ее высокому положению. Он достиг превосходных результатов! - Его глаза все еще следили за молодой женщиной, уже спустившейся с холма, и между бровями появилась глубокая морщина. - Если я где-нибудь встречусь с Вальмоденом, то он наверняка узнает меня. Если он скажет ей правду, если она узнает, что было, и опять посмотрит на меня так презрительно... - В порыве ярости он топнул ногой и горько расхохотался. - Ах, что мне за дело до этого! Что может знать эта белокурая, голубоглазая порода людей с ленивой, холодной кровью о пылком стремлении к свободе, о бурях страстей, о жизни вообще? Пусть ломают шпагу над моей головой! Я не боюсь этой встречи и сумею выдержать ее!

И, гордым, упрямым движением закинув голову назад, Гартмут отвернулся от тонкой женской фигуры, все еще видневшейся на проезжей дороге, и пошел назад в лес.

8

Семейное торжество, ради которого и приехал Вальмоден с женой, а именно обручение владельца Бургсдорфа с Антонией фон Шонау, было отпраздновано в доме главного лесничего по обычной программе.

Молодые люди давно знали, что родители предназначают их друг для друга, и были совершенно согласны с их планом. Как примерный сын, Виллибальд все еще придерживался мнения, что выбор его будущей подруги жизни касается только его матери, и терпеливо ждал, когда она найдет нужным обручить его; но все-таки ему было очень приятно, что он должен жениться именно на двоюродной сестре. Он знал ее с детства, они вполне сходились во вкусах, и, что главное, она не ждала от помолвки никакой романтичности. При всем своем желании Вилли не смог бы выполнить такое требование, если бы ей вздумалось заявить о нем. Со своей стороны Тони проявила благоразумие, на которое надеялась ее тетка; кроме того, Вилли очень понравился ей, а перспектива стать хозяйкой громадного Бургсдорфа нравилась ей еще больше. Словом, все было как нельзя более благополучно.

Обрученные сидели в гостиной, где стоял рояль, и Антония по настоянию отца, который желал показать гостям, что его дочь не только умеет вести хозяйство, но и выучилась кое-чему в пансионе, развлекала жениха музыкой; сама же она считала музыку очень скучным и совершенно ненужным занятием. Лесничий вышел с невесткой на террасу слушать игру дочери, но вместо этого они снова затеяли ссору, хотя начали с самого мирного разговора о счастье своих детей.

- Я просто не знаю, что и думать о тебе, Мориц! - воскликнула Регина, покраснев, как пион. - Ты как будто совсем не понимаешь, до какой степени неприлично это знакомство! Я тебя спрашиваю, кто такая эта подруга Тони, которая должна приехать в Вальдгофен, а ты с самой спокойной миной отвечаешь, что она певица и недавно поступила на сцену придворного театра! Комедиантка! Театральная принцесса! Одно из тех легкомысленных созданий...

- Пожалуйста, не горячись, Регина! Ты говоришь так, точно бедная девочка уже безвозвратно погибла лишь потому, что стала актрисой.

- Да так оно и есть! Кто раз попал в этот Содом, тому уже нет спасения; он так там и пропадет.

- Чрезвычайно лестно для нашего придворного театра! А между тем мы все ходим туда.

- Как зрители! Это совсем другое дело, хотя я всегда была даже против этого. Я очень редко пускала Вилли в театр, да и то он ходил только со мной. Я добросовестно исполняла свой материнский долг, оградив сына от всякого соприкосновения с опасными кругами общества; ты же подвергаешь его будущую жену их отравляющему влиянию. Это возмутительно!

Регина почти кричала, отчасти от негодования, отчасти же для того, чтобы ее можно было расслышать, потому что музыкальные упражнения в гостиной, двери которой были раскрыты, были несколько шумными. Молодая музыкантша обладала довольно жестким туше (Туше - свойственная каждому пианисту манера удара по фортепианному клавишу, придающая особый оттенок извлекаемому звуку. (Прим. ред.)), и ее исполнение напоминало до известной степени стук топора по очень твердому дереву. Разговаривать тихо под эту музыку было совершенно немыслимо.

- Да дай же толком объяснить тебе суть дела! - унимал невестку лесничий. - Я уже говорил тебе, что это - исключительный случай. Мариетта Фолькмар - внучка нашего милого старика-доктора в Вальдгофене. В результате несчастного случая он потерял сына, который был еще совсем молодым; на следующий год его вдова последовала за мужем, а ребенок перешел на попечение дедушки. Это случилось десять лет тому назад, как раз когда я был переведен в Фюрстенштейн. Доктор Фолькмар стал моим домашним врачом, а его внучка - подругой моих детей, а так как школа в Вальдгофене очень плохая, то я предложил малютке заниматься вместе с ними; отсюда началась эта дружба. Позднее, когда Тони на два года уехала в пансион, а Мариетта - в город для получения музыкального образования, ежедневные встречи прекратились, но Мариетта всегда приезжает к нам, когда гостит у деда, и я не вижу, на каком основании я мог бы запретить девушке бывать у нас, пока она живет честно и прилично.

Регина выслушала это объяснение, не изменяя своей строгой мины судьи, и насмешливо улыбнулась.

- Честно и прилично, будучи на сцене! Кто же не знает, что там делается. Кажется, ты относишься к этому так же легко, как этот доктор Фолькмар. На вид он такой почтенный со своими седыми волосами и в то же время допускает, чтобы молодая душа, отданная ему на попечение, шла стезей греха.

Шонау сделал нетерпеливое движение.

- Вообще, ты умная женщина, Регина, но в данном случае ты не права. Театр и все, что имеет к нему отношение, с давних пор у тебя в опале. Доктору нелегко было на это решиться; да и вообще тому, кто, как мы с тобой, сидит в теплом гнезде и может щедро обеспечить своих детей, не следовало бы так поспешно судить родителей, которые испытывают крайнюю нужду. Фолькмар, несмотря на свои семьдесят лет, трудится день и ночь, но наш край беден, и практика приносит ему мало дохода, а после его смерти Мариетта останется совсем без средств к существованию.

- Так пусть бы сделал из нее гувернантку или компаньонку (Компаньонка - женщина, которую нанимали в барский дом для развлечения или сопровождения куда-либо дам и девиц. Прим. ред.)), по крайней мере, это приличное занятие и обеспечит ей кусок хлеба.

- Но зато жалкий кусок, от которого, Боже, избави! Известное дело, как обращаются с этими беднягами, как их эксплуатируют! Если бы дорогую моему сердцу девушку ожидала такая судьба и если бы в то же время я слышал со всех сторон, что ее горло - настоящий клад и у нее блестящее будущее, то и я предпочел бы отпустить ее на сцену, можешь быть в этом уверена!

На одно мгновение Регина окаменела от испуга, а потом торжественно произнесла:

- Мориц, ты заставляешь меня содрогаться!

- Сделай одолжение! Но если Мариетта все-таки приедет в Фюрстенштейн, я не оттолкну ее, а также ничего не имею против того, чтобы Тони отправилась к ней в Вальдгофен. Вот тебе и весь сказ!

Шонау кричал изо всех сил, потому что его дочь в это время так колотила по клавишам, что струны могли вот-вот лопнуть. В пылу ссоры лесничий не замечал этого так же, как и его невестка; она ответила самым резким тоном:

- Счастье, что Тони скоро выйдет замуж, тогда этой дружбе с театральной принцессой наступит конец! В нашем честном Бургедорфе не станут терпеть таких гостей, и Вилли не позволит жене продолжать переписку, которая сейчас, кажется, в полном разгаре.

- То есть ее не позволишь ты, - насмешливо возразил лесничий. - Вилли ничего не может сам ни позволять, ни запрещать, он все делает по указке мамаши. Собственно говоря, с твоей стороны непростительно до сих пор водить на помочах сына, который стал уже женихом, а скоро будет и женатым человеком.

- Полагаю, что я больше тебя осознаю свою ответственность. Уж не собираешься ли ты упрекать меня в том, что я воспитала сына в почтении и любви к матери?

- Полно!.. Материнская любовь имеет границы, за которыми начинается просто тирания! Своей вечной опекой ты превратила Вилли в совершеннейшего дурака; даже предложение он не мог сделать самостоятельно. Когда тебе показалось, что эта история тянется слишком долго, ты сейчас же вмешалась. "К чему эти церемонии, дети? Вы должны пожениться, родители согласны, я вас благословляю, так поцелуйтесь, и дело с концом!". Вот твоя точка зрения! Я тоже был воспитан в почтении к родителям, но если бы они вздумали вмешаться в мое объяснение с невестой, то услышали бы от меня что-нибудь весьма непочтительное, а этот мальчишка Вилли спокойно отнесся к твоему вмешательству; мне кажется, он был даже рад, что ему нет надобности объясняться невесте в любви.

Возбуждение обоих дошло до своего апогея, а потому было весьма кстати, что шум музыки в гостиной в это время дошел до таких невероятных пределов, что невозможно было расслышать собственный голос. У Тони была такая сила в руках, что во время ее игры казалось, словно целый полк солдат несется в атаку. Даже отцу пьеса показалась слишком громкой; он внезапно оборвал разговор и, войдя в комнату, сердито сказал:

- Ну, Тони, будет разбивать новый рояль! Что это ты играешь?

Тони, сидя за роялем, трудилась в поте лица; неподалеку от нее, на маленькой софе, сидел ее жених, опустив голову на руку и закрыв ею глаза, очевидно, полностью погруженный в музыку. Услышав вопрос отца, девушка обернулась и ответила как всегда сонным голосом:

- Марш янычар, папа. Я думала, что он доставит удовольствие Вилли, ведь Вилли тоже был на военной службе.

- Вот как! Только, к сожалению, он служил в драгунах, - пробурчал Шонау, направляясь к своему будущему зятю, который, казалось, не оценил по достоинству нежного внимания невесты, потому что ничем не выразил признательности. - Что ты на это скажешь, Вилли? Ты слышишь? Право, мне кажется, он спит!

Его предположение оказалось совершенно справедливым. Под гром "Марша янычар" Вилли безмятежно задремал и теперь спал так крепко, что не проснулся, даже когда с ним заговорили. Это показалось слишком невежливым даже его матери, тоже вошедшей в комнату; она грубо схватила его за плечо.

- Вилли, это что значит? Как тебе не стыдно!

Владелец майората, которого со всех сторон толкали и осыпали бранью, наконец проснулся и заспанными глазами оглянулся вокруг.

- Что такое? Что надо? Да, это было очень хорошо, милая Тони!

- Оно и видно! - воскликнул лесничий, разражаясь сердитым хохотом. - Не трудись больше играть ему, дитя мое! Пойдем, дадим твоему жениху выспаться. Однако, надо признаться, крепкие же у него нервы!

Он взял дочь под руку и вышел с ней из комнаты, в то время как на бедного Виллибальда изливался поток материнского гнева. Регина не щадила сына и, как бы в доказательство справедливости упреков зятя, бранила жениха, а в недалеком будущем женатого человека, как мальчишку-школьника.

- Это превосходит все, что только можно себе представить! - с негодованием закончила она. - Твой покойный отец тоже был не мастер ухаживать, но если бы он заснул у меня на второй день после обручения, в то время как я играла для него, я разбудила бы его не особенно ласково. Сию же минуту ступай к невесте и извинись! Она совершенно права, если чувствует себя обиженной.

С этими словами она схватила его за плечи и толкнула к двери. Виллибальд принимал все это с горестным и смиренным видом, потому что и сам был совершенно перепуган тем, что заснул так не вовремя; но это было свыше его сил: он устал, а музыка была чрезвычайно скучной. Совершенно убитый, он вошел в соседнюю комнату, где у окна стояла его невеста, в самом деле немножко обиженная.

- Милая Тони, не сердись! - начал он запинаясь. - Было так жарко... а твоя прекрасная игра действовала так успокоительно...

Тони обернулась. Для нее было новостью, что "Марш янычар", да еще в ее исполнении, мог действовать успокоительно, но когда она увидела сокрушенную мину жениха, стоявшего перед ней в позе кающегося грешника, то ее добродушие взяло верх, и она протянула ему руку.

- Я не сержусь, Вилли, - просто сказала она. - Я сама не люблю этой глупой музыки. Когда мы будем в Бургсдорфе, то станем заниматься чем-нибудь поумнее.

- Да, чем-нибудь поумнее! - радостно подхватил Вилли. - Какая ты добрая, Тони!

Регина фон Эшенгаген, вошедшая в комнату вскоре после сына, застала молодых людей в полнейшем согласии и занятыми в высшей степени полезным разговором о молочном хозяйстве, которое велось в южной Германии несколько иначе, чем в Бургсдорфе. Эта тема не усыпляла Вилли, и мать поздравила себя с прекрасной невесткой, которая нисколько не обиделась.

Впрочем, Виллибальд сразу нашел случай отблагодарить невесту за ее снисходительность. Тони пожаловалась, что не получила посылки, которая необходима ей к вечернему столу. Она пришла в Вальдгофен на почту вовремя, но, должно быть, в адресе была какая-то ошибка, потому что ее не выдали посланному за ней человеку; послать же его вторично не удалось, потому что лесничий отправил его в какое-то другое место; остальная прислуга вся занята, а между тем время не терпит. Виллибальд предложил лично устроить это дело, и это предложение пришлось чрезвычайно по сердцу его невесте.

Вальдгофен - самый крупный населенный пункт данной местности, но, в сущности, он был лишь маленьким городком.

Он находился в получасе езды от Фюрстенштейна и служил своего рода центром окрестных сел и деревень.

В полуденные часы, когда на улицах не было ни души, Вальдгофен казался пустынным и скучным; так думал и Вилли Эшенгаген, плетясь Через базарную площадь с почты. Он уладил дело, ради которого пришел в Вальдгофен, и нашел человека, который взялся отнести ящик в замок. Так как улицы не представляли ничего интересного, то он свернул в переулок между садами, выходивший прямо на шоссе. Дорога была грязная, но Виллибальд не обращал на это внимания и беззаботно шел дальше. Он чувствовал себя прекрасно, находил, что быть женихом очень приятно и нисколько не сомневался, что будет счастлив со своей доброй Тони.

Навстречу ему показался экипаж, с трудом тащившийся по грязи и, очевидно, везший путешественников, потому что сзади лежал большой чемодан, пристегнутый ремнями, а внутри тоже виднелись вещи. Виллибальд не мог не удивиться, что путешественники выбрали именно этот переулок; казалось, кучер тоже был очень недоволен дорогой. Он обернулся и начал говорить с пассажиром, которого пока не было видно:

- Ну, уж теперь, право, дальше не проедешь! Колеса тонут в грязи. Делай теперь, что хочешь!

- Да ведь уже недалеко, - послышался из экипажа звонкий голос. - Еще каких-нибудь несколько сот шагов. Постарайтесь!

- Нет, по такой грязи не проедешь, надо вернуться.

- Но я не хочу ехать через город. Если ехать дальше невозможно, то остановитесь, я выйду.

Дверца открылась, и маленькая фигурка выскочила из экипажа так ловко, что одним прыжком перелетела через грязь на более сухое место; там барышня остановилась и оглянулась, но так как недалеко был поворот, то увидела лишь небольшую часть переулка. Вдруг она увидела Эшенгагена, только что вышедшего из-за угла.

- Скажите, пожалуйста, можно там пройти? - крикнула ему барышня.

Он не ответил, так как был изумлен смелым и в то же время грациозным прыжком девушки; она пролетела по воздуху как перышко и очень удачно приземлилась.

- Вы не слышите? - нетерпеливо крикнула она. - Я спрашиваю вас, можно ли там пройти?

- Да... я прошел... - проговорил Виллибальд, растерявшись от повелительного тона, каким был задан этот вопрос.

- Это я вижу, но у меня нет непромокаемых сапог, как у вас, и я не могу шлепать прямо по грязи. Можно ли пробраться возле изгороди? Господи, да отвечайте же!

- Мне... мне кажется, что там посуше.

- Ну, так я попробую. Кучер, поворачивайте обратно и сдайте мои вещи на почте, я пришлю за ними. Стойте! Ручной чемодан я возьму с собой, передайте его мне.

- Чемодан слишком тяжел для вас, - возразил кучер, - а я не могу оставить лошадей.

- Так мне донесет его этот господин, ведь до нашего сада недалеко. Пожалуйста, возьмите чемодан, вот тот маленький, на заднем сиденье, черный кожаный. Да шевелитесь же!

Маленькая ножка нетерпеливо топнула, потому что Виллибальд не двигался с места и стоял с разинутым ртом; он был ошеломлен тем, что совершенно незнакомая особа так бесцеремонно распоряжается им, а еще удивительнее казались ему такие деспотические манеры у такой молоденькой девушки. Хотя последние слова были произнесены весьма резко, он со всех ног бросился к экипажу и взял указанный чемодан.

- Хорошо! - коротко проговорила девушка. - Так поезжайте же на почту, кучер. А теперь вперед, в вальдгофенскую грязь!

Она приподняла юбку серого дорожного костюма и пошла около самой изгороди, где было несколько выше и суше. Виллибальд шел сзади с чемоданом. Он никогда еще не видел ничего прелестнее этой легкой, стройной фигурки, едва доходившей ему до плеча, и усердно ее рассматривал, так как больше делать ему было нечего.

Во всех движениях молодой девушки было что-то невыразимо привлекательное и грациозное, так же как и в ее внешности, но ее манера держать головку с темными вьющимися волосами, выбивающимися из-под шляпы, свидетельствовала о несомненном чувстве собственного достоинства. Черты ее лица не отличались тонкостью, но были прехорошенькие; лукавые темные глаза, маленький розовый ротик, выражавший упрямство, и две ямочки на щеках делали его просто очаровательным. Серый дорожный костюм был сшит с большим вкусом и соответствовал требованиям моды; очевидно, юная путешественница не принадлежала к числу обывательниц Вальдгофена.

За поворотом дорога, действительно, оказалась несколько суше; тем не менее приходилось продвигаться вперед по узенькому валу возле самой изгороди, а по временам перепрыгивать через грязь. При таких обстоятельствах вести разговор было неудобно, да Вилли и не Думал заводить его; он покорно нес чемодан и так же покорно переносил полное невнимание к себе со стороны своей спутницы, которая больше не заботилась о нем, пока минут через десять они не дошли до низенькой садовой калитки.

Девушка перегнулась через планки калитки, откинула приделанный с внутренней стороны деревянный крюк и обернулась к Виллибальду.

- Благодарю вас! Теперь дайте мне чемодан.

Несмотря на небольшие размеры, чемодан был слишком тяжел для ее маленьких ручек. Виллибальд ощутил прилив рыцарства и заявил, что донесет чемодан до самого дома; предложение было принято. Они прошли через маленький садик и через заднюю дверь вошли в полутемные сени старого простого дома. Их появление тотчас было замечено: из кухни им навстречу бросилась старуха-служанка.

- Фрейлейн! Фрейлейн Мариетта! Вы приехали? Вот-то будет рад...

Она вынуждена была замолчать, потому что Мариетта подбежала и зажала ей рот рукой.

- Тише, Бабета! Говори тише: я хочу сделать сюрприз. Дедушка дома?

- Да, доктор в кабинете. Вы хотите пройти к нему?

- Нет, я прокрадусь в гостиную, тихонько сяду за рояль и запою его любимую песню. Тише, Бабета, чтобы он не услышал!

Девушка легко скользнула на противоположный конец сеней и открыла дверь в комнату, расположенную на нижнем этаже; Бабета, взволнованная приездом своей барышни, не замечая, что в полутемных сенях стоит еще кто-то, последовала за ней. Дверь осталась открытой настежь. Слышно было, как слегка хлопнула осторожно поднятая крышка рояля, как придвинули стул, потом раздалась тихая прелюдия, и наконец зазвучал голос, чистый и звонкий, как песня жаворонка, и такой же ликующий, как его песня.

Впрочем, все это заняло не более нескольких минут. Противоположная дверь распахнулась, и на пороге появился старик с совершенно белыми волосами.

- Мариетта! Моя Мариетта! Неужели это ты?

- Дедушка! - радостно пронеслось в ответ, а затем пение вдруг смолкло, и Мариетта повисла на шее у деда.

- Гадкая девочка, как ты напугала меня! - с нежностью бранил он ее. - Я ждал тебя только послезавтра, собирался выехать тебе навстречу на станцию, и вдруг слышу твой голос в гостиной! Я просто не поверил своим ушам.

Девушка весело рассмеялась, как расшалившийся ребенок.

- А что, удался сюрприз, правда, дедушка? Я нарочно поехала по дороге за садом, так что даже застряла с экипажем в грязи; я пришла через сад и... Что тебе надо, Бабета?

- Носильщик еще тут, - сказала старуха, только теперь заметившая незнакомца. - Дать ему на водку?

Молодой владелец майората все еще стоял с чемоданом в руке. Доктор Фолькмар обернулся и испуганно воскликнул:

- Боже мой! Господин фон Эшенгаген!

- Ты знаешь этого господина? - спросила Мариетта, не особенно удивляясь, так как ее дедушка, будучи врачом, знал весь Вальдгофен и всех живущих в окрестностях.

- Конечно! Но возьми же у барона чемодан! Прошу вас, извините... Я не знал, что вы уже знакомы с моей внучкой.

- Мы ничуть не знакомы, - возразила девушка. - Познакомь нас, дедушка!

- Разумеется, дитя мое! Господин Виллибальд фон Эшенгаген из Бургсдорфа...

- Жених Тони! - обрадовано воскликнула Мариетта. - Ах, как это комично, что мы познакомились посреди грязной улицы! Если бы я знала, кто вы, то не обошлась бы с вами так дурно. Ведь я заставила вас идти позади, как настоящего носильщика! Но почему же вы ни слова не сказали?

Виллибальд и теперь не говорил ни слова, а только молча смотрел на маленькую ручку, которую так приветливо ему протягивали. Но так как он чувствовал, что должен что-нибудь сказать или сделать, то вдруг схватил эту розовенькую ручку и потряс ее, сильно сжав в своем исполинском кулаке.

- Ай! - вскрикнула девушка, с ужасом отступая. - Как вы больно жмете руку! Вы, кажется, переломали мне все пальцы.

Виллибальд от смущения покраснел как рак и пробормотал какое-то извинение. К счастью, в это время вмешался доктор, пригласив его войти в комнату.

Виллибальд молча принял приглашение. Мало-помалу завязался разговор, в котором главную роль играла, разумеется, Мариетта. Она подробно и очень комично описала встречу с Виллибальдом. Так как ей давно было известно о предстоящей помолвке Тони, то она обращалась с ее женихом как со старым знакомым, спрашивала о Тони, о лесничем, и ее розовый ротик работал как мельница.

Тем молчаливее был Виллибальд. Этот звонкий голос, звучавший как щебетание птички, приводил его в замешательство. Он только вчера познакомился с доктором, когда тот был в Фюрстенштейне; во время этого визита говорили о какой-то Мариетте, с которой дружна его невеста, но больше он ничего не знал, потому что Тони была не особенно общительна.

- И эта шалунья без всяких церемоний оставила вас стоять в сенях, а сама уселась за рояль, чтобы возвестить меня о своем приезде! - сказал Фолькмар, качая головой. - Это было очень невежливо, Мариетта!

- О, господин Эшенгаген не сердится! Зато он услышит твою любимую песню, я сейчас ее спою. Ты ведь и двух тактов не выслушал... Спеть?

Не дожидаясь ответа, она подбежала к роялю, И снова раздался чарующий, серебристый голос. Мариетта пела старинную народную песню; ласкающая мелодия лилась так мягко, так сладко, что казалось, будто тихая комната старого дома вдруг осветилась солнцем и в воздухе запахло весной. Просияло и лицо старика, на котором заботы и горе оставили множество морщин, и он с улыбкой слушал песню, вероятно, напоминавшую ему то время, когда он был еще молод и счастлив.

Но не он один слушал внимательно; хозяин Бургсдорфа, два часа тому назад заснувший под гром "Марша янычар", теперь так благоговейно слушал эти мягко льющиеся звуки, точно они были для него откровением. Он сидел, сильно подавшись вперед, и не сводил глаз с девушки, всей душой отдававшейся пению и при атом необыкновенно милым движением наклонявшей головку то в одну, то в другую сторону. Когда же песня была окончена, он глубоко вздохнул и провел рукой по лбу.

- Моя маленькая певчая птичка! - с нежностью сказал доктор, нагибаясь к внучке и целуя ее в лоб.

- Правда, дедушка, голос у меня не стал хуже за последние месяцы? - шаловливо спросила она. - Но господину Эшенгагену он, должно быть, не нравится; он не говорит ни слова.

Девушка посмотрела на Виллибальда, надув губки, как ребенок, которому не угодили. Он встал и подошел к роялю; его лицо покраснело, а голубые глаза блестели.

- О, вы пели очень, очень хорошо!

Молодая певица почувствовала глубокий, откровенный восторг, выражавшийся в этих лаконичных словах, и очень хорошо заметила, какое впечатление произвело ее пение. Поэтому она с улыбкой ответила:

- Да, эта песня очень хороша. Она всякий раз производила фурор, когда я пела ее на бис в конце представления.

- Представления? - переспросил Виллибальд не понимая.

- Ну да, на гастролях, с которых я только что вернулась. О, гастроли прошли блестяще, дедушка, и директор с удовольствием продолжил бы их, но они и без того заняли большую часть моего отпуска, а я хотела провести хоть несколько недель с тобой.

Виллибальд слушал с возрастающим изумлением. Гастроли... отпуск... директор... что должно было все это означать? Доктор заметил его недоумение и спокойно сказал:

- Господин фон Эшенгаген еще не знает, кто ты, дитя мое. Моя внучка - певица.

- Как прозаически ты выражаешься, дедушка! - воскликнула Мариетта вскакивая; ее хорошенькая фигурка вытянулась во весь рост, и она продолжала с комической торжественностью:

- Перед вами артистка достославного герцогского придворного театра, уже пять месяцев носящая это звание, особа с влиянием и положением; следовательно, шляпу долой!

Артистка придворного театра! Виллибальд буквально содрогнулся при этих роковых словах. Как благовоспитанный сын своей матери, он вполне разделял ее отвращение к "комедиантам". Он невольно сделал три шага назад и с ужасом уставился на особу, сказавшую ему такие страшные слова.

Она громко расхохоталась.

- Ну, такого почтения я не требую! Я позволяю вам оставаться у рояля. Разве Тони не говорила вам, что я поступила на сцену?

- Тони?.. Нет... - растерянно пробормотал Виллибальд. - Но она ждет меня, мне пора в Фюрстенштейн. Я и так слишком долго задержался здесь...

- Очень любезно! Это не особенно лестно для нас, но так как вы жених, то вам, разумеется, нужно спешить к невесте.

- Да, и к моей маме, - сказал Вилли, смутно чувствуя, что здесь ему грозит какая-то опасность, вследствие чего мать казалась ему ангелом-спасителем. - Прошу извинить, но я... я в самом деле... слишком долго задержался здесь...

Он запнулся, вспомнив что уже говорил эту фразу, стал искать, другие слова и, не найдя их, благополучно повторил свою любезность в третий раз.

Мариетта надрывалась от хохота. Доктор вежливо заявил, что не будет дольше удерживать гостя, и попросил засвидетельствовать его почтение лесничему и Тони фон Шонау. Но Виллибальд его почти не слышал; он нашел свою шляпу, отвесил поклон, бормоча слова прощания, и выбежал как ошпаренный. Он знал одно: ему следует уйти как можно скорее. Этот веселый, шаловливый смех Мариетты сводил его с ума.

Когда Фолькмар, проводивший его до двери, вернулся в гостиную, его внучка, задыхаясь от смеха, вытирала слезы, выступившие у нее на глазах.

- Мне кажется, у жениха Тони здесь, - она приложила маленький пальчик ко лбу, - не все дома. То он бежал с чемоданом сзади меня и молчал как рыба, потом, когда я пела, как будто немножко оттаял, а теперь ему вдруг захотелось немедленно убежать, и он помчался в Фюрстенштейн к своей "маме", так что я не успела даже передать через него привет его невесте.

Доктор болезненно улыбнулся; он догадался, почему в его госте произошла такая внезапная перемена, и уклончиво ответил:

- Вероятно, молодой человек мало бывал в дамском обществе. Кроме того, он, кажется, до сих пор слушает только свою мать. Но невесте он нравится, а это, в конце концов, главное.

- Да, он красив, даже очень красив, но, я думаю, дедушка, что он очень глуп.

Тем временем Виллибальд вихрем добежал до ближайшего угла улицы; тут он остановился и попытался привести в порядок свои мысли. Прошло немало времени, прежде чем это ему удалось. Он еще раз оглянулся на дом доктора и медленно пошел дальше.

Что сказала бы на это его мать, которая всех "комедиантов" без исключения презирала! И она была права, ведь Вилли на себе испытал, что от этих людей исходит какая-то волшебная сила, что их надо остерегаться!

А что, если этой Мариетте Фолькмар вздумается навестить свою подругу и приехать в Фюрстенштейн? Собственно говоря, Вилли следовало бы прийти в ужас от этой мысли, и он был твердо убежден, что действительно боится. Но в его глазах снова появился странный блеск. Он вдруг представил в гостиной за роялем, за которым недавно сидела его невеста, маленькую, воздушную фигурку девушки, которая, как певчая птичка, наклоняла свою темную кудрявую головку то в одну, то в другую сторону, а гром "Марша янычар" превратился в мягкие звуки старинной песни, сквозь которые прорывался серебристый смех, звучавший тоже как музыка.

Все это было ужасно, потому что она поступила на сцену. Регина фон Эшенгаген не раз говорила об этом, а Виллибальд был слишком хорошим сыном, чтобы не считать мать оракулом. И все-таки он прошептал, глубоко вздохнув:

- О, как жаль! Как сильно жаль!

9

Приблизительно на половине пути между Фюрстенштейном и Родеком, в самой высокой части лесистых гор, находилась гора Гохберг, часто посещаемое место, славившееся превосходным видом, открывавшимся с нее. Древняя каменная башня на ее вершине (последний остаток развалин некогда стоявшего здесь замка) была немного подремонтирована для посетителей, а у ее подножия приютилась маленькая гостиница; в летние месяцы она принимала многочисленных приезжих из окрестностей; чужестранцы же редко забирались в эти малоизвестные лесистые горы и долины...

Осенью это место вообще мало посещалось, но сегодня прекрасная погода выманила на прогулку несколько человек; полчаса тому назад сюда приехали верхом два господина в сопровождении грума, а только что к гостинице подъехал экипаж с новыми гостями.

Двое приехавших раньше мужчин стояли на верхней площадке башни, и младший с увлечением показывал товарищу привлекшие его внимание уголки.

- Наш Гохберг славится прекрасными видами, - сказал он. - Мне непременно хотелось показать тебе их, Гартмут. Не правда ли, это безграничное зеленое море леса представляет несравненное зрелище?

Гартмут не ответил; вооружившись биноклем, он, казалось, искал какое-то место.

- Где же Фюрстенштейн? - спросил он. - А, вот он! Кажется, это очень величественное древнее здание.

- Да, замок стоит посмотреть, - заметил принц Адельсберг. - Впрочем, ты хорошо сделал, что остался дома третьего дня; во время этого визита я безбожно скучал.

- Да? Но ведь ты, кажется, большой приятель лесничего.

- Я люблю с ним поболтать, но его не было дома; он вернулся только незадолго до моего отъезда. Его сына сейчас нет в Фюрстенштейне, он кончает курсы в лесном институте, и мне пришлось беседовать только с Антонией фон Шонау, но это "удовольствие" оказалось далеко не из приятных! Она хорошо разбирается в хозяйстве, и других добродетелей у нее сколько угодно, но ума что-то не видно. Я прилагал все усилия, чтобы поддерживать разговор, и в награду имел честь познакомиться с ее женихом, настоящим, чистокровным деревенским дворянчиком, и его энергичной мамашей, командующей и сынком, и своей будущей невесткой. Мы вели необыкновенно остроумный разговор и наконец стали обсуждать культуру репы, и я был посвящен во все ее тайны. Я почувствовал себя по-человечески только тогда, когда вернулся лесничий со своим шурином Вальмоденом.

Роянов все еще смотрел в бинокль на Фюрстенштейн и, по-видимому, слушал совершенно равнодушно. Он повторил вопросительным тоном:

- Вальмоденом?

- Это новый прусский посланник при нашем дворе. Настоящий дипломат, важный, холодный, застегнутый на все пуговицы, но, впрочем, приятный господин. Ее превосходительство, его супруга, не изволили показаться, но я стоически перенес это, ведь если супруг убелен сединами, то эта дама, должно быть, тоже преклонного возраста.

Гартмут опустил бинокль; странно горькое выражение появилось на его губах. Он не сказал другу о своей встрече с Адельгейдой фон Вальмоден; ему не хотелось произносить это имя, он хотел как можно реже вспоминать о нем.

- Скоро мы распростимся с нашим романтическим лесным уединением, - продолжал Эгон. - Лесничий говорит, что на охотничий сезон двор приезжает в Фюрстенштейн; тогда я должен быть готов к визиту герцога в Родек. Не могу сказать, чтобы эта перспектива приводила меня в восторг. Мой светлейший дядюшка имеет обыкновение так же часто и так же настойчиво читать мне нравоучения, как Штадингер, с той только разницей, что его проповеди мне приходится выслушивать. Но я воспользуюсь этим визитом, чтобы представить тебя, Гартмут; надеюсь, ты ничего не имеешь против?

- Если ты находишь это необходимым, и этикет при вашем дворе допускает...

- О, у нас не так строго придерживаются этикета, и, кроме того, ведь Рояновы принадлежат к числу старинных боярских родов твоего отечества?

- Разумеется.

- Значит, ты имеешь несомненное право быть представленным. Лично мне этого очень хочется, потому что мне взбрело в голову поставить твою "Аривану" на сцене нашего придворного театра, а стоит только герцогу познакомиться с тобой и твоим произведением, и дело будет в шляпе.

В этих словах слышался страстный восторг, который внушал молодому принцу его друг, но тот лишь слегка пожал плечами.

- Может быть, если ты похлопочешь, но было бы лучше обойтись без протекций. Я не поэт по профессии, не знаю даже, поэт ли я вообще, и если мое произведение не заслуживает того, чтобы его заметили...

- То у тебя хватит упрямства скрыть его от публики. Это на тебя похоже! Неужели у тебя нет честолюбия?

- Скорее, его у меня слишком много, и отсюда проистекает то, что ты называешь моим упрямством. Я никогда не умел подчиняться и приспосабливаться к условиям жизни, это всегда было выше моих сил, вся моя натура возмущается против этого. Я совершенно не гожусь для того, чтобы жить при каком-нибудь из ваших немецких дворов.

- Кто же говорит о подчинении? - смеясь спросил Эгон. - При дворе тебя будут так же баловать и носить на руках, как везде. Ты будешь появляться, как блестящий метеор, а от метеоров не требуют, чтобы они двигались по обычной орбите. Кроме того, как гость и иностранец, ты будешь занимать исключительное положение, если же к этому еще присоединится ореол поэта...

- То ты постараешься удержать меня в своем отечестве, - договорил Роянов.

- Ну да, я на это надеюсь! Я не рассчитываю только на свои собственные силы, чтобы удержать надолго такого необузданного непоседу как ты, но зарождающаяся слава поэта - такая цепь, от которой не так-то легко освободиться, а я поклялся себе сегодня утром ни за что не отпускать тебя.

Роянов с недоумением посмотрел на него.

- Почему же именно сегодня утром?

- Это пока моя тайна. А, кажется, сюда еще кто-то жалует.

В самом деле на узкой витой каменной лестнице послышались шаги, и в следующую минуту в отверстии, выходящем на площадку, появилось бородатое лицо старика-сторожа.

- Осторожнее, сударыня, - произнес он, озабоченно оглядываясь. - Последние ступеньки очень крутые и совсем стерлись. Ну, вот мы и поднялись!

Он протянул руку, чтобы помочь идущей за ним даме, но она не нуждалась в помощи и очень легко поднялась на площадку.

- Какая прелестная девушка! - прошептал товарищу принц Адельсберг, но Гартмут, не отвечая ему, церемонно поклонился даме.

Увидев его, она не могла скрыть легкого удивления и воскликнула:

- Господин Роянов, вы здесь?

- Да, любуюсь видом с Гохберга, о котором, вероятно, вы тоже наслышаны, ваше превосходительство.

Молодой принц очень удивился, во-первых, потому, что его друг знаком с дамой, а во-вторых, что прелестную девушку следует величать ее превосходительством. Он поспешно подошел, чтобы познакомиться с ней, и Гартмут вынужден был представить его госпоже Вальмоден, но о встрече в лесу упомянул лишь вскользь, потому что молодая дама и сегодня была неприступно гордой. Роянов соблюдал крайнюю сдержанность. Казалось, они оба приняли решение смотреть на свое случайное знакомство как на мимолетное и самое поверхностное.

Эгон с обычной живостью включился в разговор. Он представился как сосед, упомянул о своем визите в Фюрстенштейн третьего дня и выразил сожаление, что не застал госпожи фон Вальмоден. Завязался разговор, в котором молодой принц предстал во всем блеске своей любезности, в то же время не переступая границ строгой корректности. Своей веселой, - непринужденной вежливостью ему удалось даже до известной; степени согреть ледяную атмосферу, окружавшую красавицу, а под конец он удостоился чести показывать ей прекрасные виды ландшафта.

Гартмут, против обыкновения, не принимал живого участия в разговоре. Доставая по просьбе принца бинокль, он вдруг хватился своего бумажника, который исчез из его кармана; сторож вызвался пойти его поискать, но Роянов объявил, что отправится на поиски сам. Он вспомнил, что когда они подымались по лестнице, что-то упало у его ног, только он не обратил на это внимания; конечно, это и был бумажник, он сейчас найдет его и вернется наверх. С этими словами он поклонился и ушел с площадки.

При других обстоятельствах Эгон счел бы, вероятно, очень странным, что его друг отправился сам искать потерянную вещь на темной лестнице, но он так увлекся ролью гида, что как будто был даже доволен представившейся возможностью блеснуть красноречием наедине с дамой. Молодая женщина взяла предложенный ей бинокль и с интересом слушала пояснения, которые он давал, указывая на разные возвышенности и поселения.

- А вон там, за теми лесистыми горами, мой Родек, маленький охотничий замок, где мы живем, как два мизантропа-отшельника, отрезанные от всего света. Наше единственное общество - несколько обезьян и попугаев, которых мы привезли с собой с Востока.

- Ну, вы-то вовсе не похожи на мизантропа, ваша светлость, - с легкой улыбкой сказала молодая женщина.

- Это правда; я не расположен чуждаться людей, но Гартмут иногда страдает настоящими припадками этой болезни, и в угоду ему я тоже неделями не вижу людей.

- Гартмут? Ведь это древнегерманское имя. И как это удивительно, что господин Роянов говорит по-немецки совершенно чисто, без всякого иностранного акцента, а между тем он сказал мне, что он иностранец.

- Он родом из Румынии, но воспитывался у родственников в Германии и от них же, должно быть, унаследовал свое немецкое имя. Я познакомился с ним в Париже в то время, когда собирался ехать путешествовать по Востоку, и он решил ехать со мной. Меня свела с ним моя счастливая звезда.

- Кажется, вы очарованы своим другом.

- Да, очарован! - с увлечением воскликнул Эгон. - Да и не я один! Гартмут - одна из тех гениальных натур, которые всюду, где бы ни появились, мгновенно располагают к себе всех. Надо Видеть и слышать его, когда он в настроении и ничто его не стесняет; тогда он похож на огонь, зажигающий всех вокруг; он всех увлекает за собой и не идти за ним невозможно, куда бы он ни вел.

Эта пылкая характеристика не нашла отклика в его слушательнице; казалось, все внимание молодой женщины было сосредоточено на ландшафте, в то время как она ответила:

- Может быть, вы и правы; по глазам господина Роянова, действительно, можно понять, что он именно таков, но мне такие пламенные натуры несимпатичны, они производят на меня скорее Неприятное впечатление.

- Может быть, потому, что они обладают дьявольской силой, почти всегда присущей гению. Эта сила есть и у Гартмута; иной раз он буквально пугает меня, но именно эти странности, скрывающиеся в его натуре, и привлекают к себе. Я совсем разучился жить без него и прилагаю множество усилий, чтобы удержать его в Германии.

- Едва ли вам это удастся. Господин Роянов очень нелестного мнения о нашей родине; третьего дня во время нашей встречи он высказал его в довольно оскорбительных выражениях.

Эти слова молодой женщины вдруг объяснили принцу причину холодной сдержанности Гартмута.

- А, так вот почему он скрыл от меня эту встречу! Вероятно, вы выразили ему свое недовольство? Впрочем, поделом ему: зачем так упорно лгать. Он не раз сердил и меня этим напускным презрением, которое я принимал за чистую монету. Теперь-то я знаю правду.

- Вы не верите его искренности?

- Не верю, и улика у меня в руках. Он в восторге от нашей немецкой природы! Вы смотрите на меня недоверчиво? Открыть вам тайну?

- Пожалуйста.

- Сегодня утром я зашел за Гартмутом в его комнату, но его там не оказалось. Вместо него я нашел на его столе стихотворение, которое он, вероятно, забыл спрятать, потому что оно, конечно, не предназначалось для моих глаз. Я без всяких угрызений совести похитил его, и оно теперь со мной. Прикажете прочесть?

- Я не понимаю по-румынски, - с холодной насмешкой сказала Адельгейда Вальмоден, - а господин Роянов едва ли снизойдет до того, чтобы писать стихи на немецком языке.

Вынув из кармана бумажку, Эгон развернул ее.

- Я вижу, вы настроены против моего друга, а мне не хотелось бы, чтобы вы видели его в ложном свете, в котором он сам себя представил. Вы позволите мне оправдать его его же собственными словами?

- Пожалуйста.

Голос Адельгейды выражал полное равнодушие, но ее взгляд с напряженным ожиданием устремился на листок, на котором было набросано небольшое стихотворение.

Эгон стал читать. В самом деле это были немецкие стихи, но чистота и звучность языка показывали, что автор мастерски владел им, а картина, которую они вызывали в воображении слушательницы, была до боли ей знакома. Удивительно прекрасный летний день, чуть тронутый первым дыханием осени, бесконечные зеленые чащи, неотразимо манящие в свою сумеречную тень, душистые лужайки, купающиеся в горячем солнечном свете, тихие маленькие озерки, сверкающие вдали, и пенящийся ручей, шумно бегущий с горы, - это была сама вечная песнь леса с его шелестом и шорохом, его таинственной жизнью, вылившаяся в словах и, как мелодия, чаровавшая слух. От всего стихотворения веяло неподдельной грустью и глубокой тоской по этому лесному миру и покою.

Принц читал, все больше и больше увлекаясь. Окончив, он опустил листок и торжествующе спросил:

- Ну, что?

Молодая женщина слушала не шевелясь. Вопрос принца заставил ее слегка вздрогнуть.

- Что вы сказали, ваша светлость?

- Разве это язык человека, презирающего наше отечество? По-моему, нет, - сказал Эгон с уверенностью победителя.

Однако увлеченность стихами своего друга не помешала ему заметить, как прекрасна была Адельгейда именно в эту минуту. Ее лицо порозовело, а глаза заблестели, но она по-прежнему была сдержана и холодно ответила:

- В самом деле удивительно, как может иностранец так хорошо владеть немецким языком.

Эгон смотрел на нее с изумлением. И это все? Он ожидал совсем другого ответа.

- Ну, что вы думаете о стихотворении?

- В нем много настроения. Кажется, господин Роянов, действительно, одарен выдающимся поэтическим талантом. Вот ваш бинокль, ваша светлость, благодарю вас. Однако мне пора возвращаться, я и так заставила мужа слишком долго дожидаться.

Эгон сложил листок и сунул его в карман. Увлеченный поэзией, он еще сильнее почувствовал ледяной холод, которым опять повеяло от молодой женщины.

- Я уже имел честь познакомиться с вашим супругом, - сказал он. - Вы позволите мне сегодня возобновить это знакомство?

Легким кивком головы Адельгейда дала ему разрешение сопровождать ее. Они пошли вниз, но принц Эгон вдруг стал неразговорчив; он чувствовал себя обиженным за друга и раскаивался, что, увлекшись прекрасными стихами, выдал его особе, не сумевшей оценить его по достоинству.

Между тем Гартмут, простившись с ними, медленно спустился с винтовой лестницы. Бумажник преспокойно лежал в его кармане, он послужил лишь предлогом, чтобы на время уйти. Адельгейда в разговоре упомянула, что приехала с мужем, только он остался внизу, в гостинице, потому что его испугал утомительный подъем по крутой и темной лестнице; таким образом Гартмут не мог избежать встречи с Вальмоденом, но он хотел, по крайней мере, встретиться с ним без свидетелей. Если бы Вальмоден узнал сына своего друга юности, что было вероятно, хотя он видел его только мальчиком, то он, пожалуй, был бы не в силах скрыть свое удивление.

Гартмут не боялся этой встречи, хотя она была ему неприятна. Во всем мире существовал только один человек, которому он не посмел бы посмотреть в глаза; но этот человек был далеко, и с ним он едва ли мог когда-либо увидеться. Перед другими же он чувствовал себя гордо и уверенно, как человек, который, уклонившись от ненавистной службы, лишь воспользовался своим правом. Он был намерен не допускать никаких вопросов или упреков со стороны посланника, если тот его узнает, и самым решительным образом предложить ему забыть о прежних отношениях, так как они раз и навсегда порваны. С такими мыслями он вышел из башни.

На маленькой веранде гостиницы сидел Герберт Вальмоден с сестрой. Лесничий был сильно занят предстоящим приездом двора, а жених с невестой остались дома.

- На Гохберг, действительно, стоит посмотреть, - сказала Регина, окидывая взглядом ландшафт. - Но отсюда почти такой же вид, как с башни; охота лазить по бесконечной лестнице и задыхаться от усталости и жары! Благодарю покорно!

- Адельгейда иного мнения, - возразил Вальмоден, мельком поглядывая на башню. - Она не знает ни усталости, ни жары.

- Ни простуды! Она доказала это третьего дня, когда вернулась домой насквозь промокшая и даже не схватила насморка.

- Но я все-таки просил ее на будущее брать с собой провожатого, - спокойно проговорил посланник. - Блуждать по лесу, переходить вброд ручьи и, наконец, принимать услуги первого встречного охотника - все это не должно повториться. Адельгейда и сама согласилась с этим и обещала впредь прислушиваться к моим советам.

- Да, она умная женщина и ей совершенно чужд всякий романтизм и любовь к приключениям, - похвалила ее Регина. - Однако, кажется, на башне еще кто-то был, а я думала, что мы сегодня - единственные посетители.

Вальмоден равнодушно взглянул на высокого, стройного господина, вышедшего из низенькой двери башни и направившегося к гостинице. Регина сначала тоже мельком посмотрела на него, но вдруг стала приглядываться и вздрогнула.

- Герберт!.. Посмотри! Тот господин!.. Какое удивительное сходство!

- С кем?

Герберт тоже стал присматриваться к незнакомцу.

- С... Не может быть! Это не простое сходство! Это он сам!

Регина вскочила, бледная от волнения, и буквально впилась взглядом в лицо подходившего к ним господина, который уже поднимался по лестнице веранды; ее глаза встретились с темными, жгучими глазами, которыми так часто глядел на нее когда-то мальчик, и у нее исчезла последняя тень сомнения.

- Гартмут! Гартмут Фалькенрид! Ты?..

Она вдруг замолчала, потому что рука Вальмодена опустилась на ее руку, и он резко сказал:

- Ты ошибаешься, Регина, мы незнакомы с этим господином.

Гартмут остановился, пораженный при виде Регины, которую раньше не увидел за зеленью веранды; к встрече с ней он не был подготовлен. Но в ту же минуту, как он узнал ее, до него долетели и слова посланника; он понял его тон, и кровь бросилась ему в голову.

- Герберт!.. - и Регина неуверенно взглянула на брата, который все еще крепко держал ее за руку.

- Мы незнакомы с ним! - повторил он тем же тоном. - Неужели я должен убеждать тебя в этом?

Теперь и она поняла его; бросив полусердитый, полупечальный взгляд на сына своего друга юности, она отвернулась от него и сказала с глубокой горечью:

- Ты прав. Я ошиблась.

Гартмут вздрогнул и, в порыве гнева сделав шаг по направлению к ним, произнес:

- Господин фон Вальмоден!

- Что вам угодно? - спросил тот так же резко и презрительно, как и раньше.

- Вы предупредили мое желание, ваше превосходительство, - сказал Гартмут, с трудом сохраняя самообладание. - Я только что хотел покорнейше просить вас не узнавать меня. Мы не знаем друг друга.

С этими словами он повернулся и, гордо подняв голову, прошел мимо, после чего вошел в дом через другую дверь.

Вальмоден хмуро проводил его глазами, потом обернулся к сестре.

- Ты совершенно не умеешь владеть собой, Регина! Зачем было делать сцену? Для нас этот Гартмут больше не существует.

По лицу Регины было видно, как взволновала ее эта встреча: у нее еще дрожали губы, когда она ответила:

- Я ведь не записной (Записной - настоящий, рьяный, завзятый. (Прим. ред.)) дипломат, как ты, Герберт. Я еще не умею оставаться спокойной, когда передо мной вдруг появляется человек, которого я считала давно погибшим или умершим.

- Умершим? Едва ли это можно было предполагать, ведь он так молод, но погибшим - другое дело; при его образе жизни ничего иного и ждать нельзя.

- Тебе что-нибудь известно? Ты знаешь о его жизни?

- По крайней мере, отчасти. Фалькенрид мне не чужой, и я не мог не поинтересоваться, что вышло из его сына. Само собой разумеется, я не говорил об этом ни ему, ни тебе, но как только снова приступил тогда к исполнению служебных обязанностей, то сразу же воспользовался обширными дипломатическими связями, чтобы навести справки.

- И что же ты узнал?

- Сначала Салика отправилась с сыном к себе на родину. Когда после развода она вернулась к матери, ее отчим, наш кузен Вальмоден, уже умер; с тех пор мы не общаемся, но я узнал, что незадолго до своего вторичного появления в Германии Салика вступила во владение всеми рояновскими поместьями.

- Салика? Разве у нее не было брата?

- Был и лет десять владел имениями, но умер неженатым и совершенно неожиданно, вследствие несчастного случая на охоте. А так как от второго брака у матери детей не было, то Салика оказалась единственной наследницей; но из-за безалаберной жизни большая часть наследства перешла, разумеется, к ростовщикам. Как бы там ни было, она почувствовала себя полновластной госпожой и затеяла свой coup d'etat (Coup d'etat, фр. (ку д' эта) - государственный переворот. (Прим. ред.)) - похитила сына. Еще несколько лет после этого в ее имениях шла прежняя разнузданная жизнь, хозяйство велось из рук вон плохо; все это "великолепие" кончилось полным банкротством, и мать с сыном, как цыгане, пустились рыскать по белу свету.

Вальмоден рассказывал все это с тем же холодным презрением, которое выказал перед тем по отношению к Гартмуту; лицо его сестры выражало отвращение, которое внушал такой образ жизни этой женщине, строго относившейся к долгу и нравственности. Тем не менее она с невольным участием спросила:

- И с тех пор ты ничего больше не слышал о них?

- Слышал несколько раз. Когда я работал в посольстве во Флоренции, то случайно в разговоре услышал их фамилию; это навело меня на след; я узнал, что они жили в то время в Риме. Несколько лет спустя они появились в Париже; оттуда я и получил известие о смерти Салики Рояновой.

- Так она умерла! - тихо сказала Регина. - Чем же они жили все эти годы?

- Чем живут искатели приключений, рыскающие по свету? Может быть, им удалось что-то спасти от банкротства, а может быть, и нет, но, как бы то ни было, они вращались в высшем обществе Рима и Парижа. Женщина вроде Салики всюду найдет источник к существованию и... протекцию. Ее боярское происхождение и румынские поместья, о продаже которых с молотка едва ли кто-нибудь знал, вероятно, сослужили ей немалую службу.

- Но Гартмут, которого она насильно вовлекла в эту жизнь, что вышло из него?

- Искатель приключений, что же больше? Задатки для этого у него были всегда, а школа матери, разумеется, развила его природные наклонности. После смерти Салики прошло три года, я ничего больше о нем не слышал.

- Зачем было скрывать все это от меня? - с упреком сказала Регина,

- Я щадил тебя; ты слишком любила этого мальчишку. Кроме того, я боялся, чтобы ты не проговорилась нечаянно Фалькенриду.

- Совершенно напрасный страх. Один только раз я осмелилась заговорить с ним о прошлом, в надежде хоть этим проломить ледяную стену, которой он окружил себя. Он только посмотрел на меня и сказал таким тоном, от которого мне стало страшно: "Мой сын умер, вы это знаете, Регина! Оставьте мертвых в покое!". Нет, я никогда больше не решусь произнести при нем это имя.

- В таком случае мне незачем советовать тебе молчать, когда ты вернешься в Бургсдорф, - ответил Вальмоден. - Но лучше было бы не говорить об этой встрече и Виллибальду; при своем добродушии он способен выкинуть какую-нибудь глупость, если узнает, что его бывший товарищ так близко от него. Пусть он лучше ничего не знает о нем. Я намерен просто игнорировать этого "господина", если нам придется еще раз встретиться, Адельгейда же и вовсе не знает его.

Он замолчал и поднялся с места, увидев свою молоденькую жену, которая вышла из башни вместе со своим спутником. Ничего не подозревая, принц Адельсберг после первых приветственных фраз осведомился, не проходил ли мимо его друг Роянов.

Вальмоден взглядом предостерег сестру и вежливо выразил сожаление, что не видел упомянутого господина, а потом сказал, что намерен сейчас же отправляться домой со своими дамами и ждет только возвращения жены.

Эгон не покидал общества до самого отъезда и проводил дам до экипажа; с низким поклоном простился он с посланником и его супругой и еще несколько минут следил глазами за удалявшимся экипажем.

В пустой приемной гостиницы у окна стоял Гартмут и тоже смотрел вслед уезжающим. Его лицо было бледным, как тогда, когда он впервые услышал имя Вальмодена; но теперь эта бледность была следствием душившего его гнева.

Он ждал вопросов и упреков и собирался высокомерно отказаться отвечать на них, а вместо этого встретил пренебрежение, оскорбившее его гордость. Резкое предостережение, с которым Вальмоден обратился к сестре: "Мы незнакомы с ним! Неужели я должен убеждать тебя в этом?" - перевернуло в нем всю душу. Он почувствовал в этих словах уничтожающий приговор. И даже Регина, всегда относившаяся к нему с материнской любовью, действовала заодно с братом и отвернулась от него, как от человека, знакомства с которым стыдятся. Это было уж слишком!

- А, вот где ты! - раздался в дверях голос Эгона. - Ты точно сквозь землю провалился! Нашел ты наконец свой несчастный бумажник?

Роянов обернулся и рассеянно ответил:

- Нашел! Он лежал на лестнице.

- В таком случае и сторож нашел бы его. А почему ты не вернулся? Как это вежливо так ни с того ни с сего бросать меня и супругу посланника! Ты даже не простился с ней уходя и попадешь к ней в немилость.

- Постараюсь как-нибудь перенести это несчастье. Принц, положив руку ему на плечо, шутливо проговорил:

- Вот как! Не потому ли, что уже впал в немилость еще третьего дня? Обычно ты не имеешь привычки избегать общества красивых дам. О, я знаю, в чем дело; ее превосходительство изволила прочесть тебе нотацию по поводу твоих излюбленных нападок на Германию, а тебе, избалованному барину, это не понравилось. Но, мне кажется, из таких уст можно выслушать и правду.

- Ты, кажется, совсем потерял голову, - насмешливо заметил Гартмут. - Берегись! Как бы почтенный супруг, несмотря на свои годы, не вздумал ревновать.

- Да, странная пара! Старый дипломат с седыми волосами и холодной физиономией и молоденькая женщина, блистающая лучезарной красотой, точно...

- Северное сияние, поднимающееся из Ледовитого океана! Еще вопрос, кто из двух дальше от точки замерзания.

- Очень поэтично и очень зло! Впрочем, ты отчасти прав, и меня несколько раз обдало изрядным холодом, но это - счастье для меня, потому что иначе я безнадежно влюбился бы в чудную красавицу. Однако не пора ли и нам ехать домой, как ты думаешь?

Он пошел к двери, чтобы позвать слугу. Прежде чем последовать за ним, Гартмут еще раз взглянул в окно; на дороге, там, где она выходила на открытое место, в это время показался экипаж посланника. Рука Гартмута невольно сжалась в кулак.

- Мы еще поговорим с вами, господин фон Вальмоден! - прошептал он. - Теперь я непременно останусь! Пусть он не воображает, что я избегаю его. Теперь я попрошу Эгона представить меня ко двору и приложу все усилия, чтобы мое произведение имело успех. Посмотрим, посмеет ли он и тогда обращаться со мной как с первым встречным проходимцем. Он еще поплатится за этот взгляд и этот тон!

10

В Фюрстенштейне все были подняты на ноги - готовились к приему двора; на этот раз здесь намеревались остаться на всю осень, причем ожидали также и герцогиню. Многочисленные комнаты верхнего этажа приводились в порядок; часть придворных и прислуги уже прибыла, а в Вальдгофене готовились к торжественной, встрече владетельного герцога.

Визит Вальмодена затянулся: герцог, всячески поощрявший посланника, узнав, что тот едет в Фюрстенштейн на семейное торжество, выразил непременное желание увидеть его с супругой в замке. Это было равносильно приглашению, отказаться от которого было невозможно. Регина с сыном решила тоже остаться, чтобы "вблизи немножко поглядеть на придворную жизнь". Лесничий, желавший, чтобы предстоящая большая охота возвысила его в глазах окружающих, совещался со своими подчиненными и поставил на ноги весь персонал лесничества.

В комнате Антонии слышался веселый говор и звонкий смех. Мариетта Фолькмар на часок приехала к подруге, и, по обыкновению, рассказам и хохоту не было конца. Тони сидела у окна, а рядом стоял Виллибальд, который по приказанию мамаши должен был играть роль часового.

Регине не удалось пока настоять на своем: зять продолжал упрямиться, и даже со стороны будущей невестки она встретила неожиданное сопротивление, когда вздумала требовать прекращения знакомства с Мариеттой.

- Не могу, тетя, - ответила Тони. - Мариетта такая милая, такая славная! Право, я не могу так обидеть ее.

"Милая"! "Славная"! Регина пожала плечами; она не могла смириться с недальновидностью девушки, которой не сумела открыть глаза; но она чувствовала себя обязанной вмешаться в это дело и решила действовать отныне дипломатически.

Виллибальд рассказал ей о своей встрече с молодой певицей, и Регина, разумеется, была вне себя от того, что владелец бургсдорфского майората нес чемодан за "театральной принцессой". Зато описание ужаса, который охватил его, когда он узнал, кто эта незнакомка, и его поспешное бегство было принято ею с величайшим одобрением. Но так как приезду Мариетты к Тони помешать было невозможно, и сама Регина считала унизительным для своего достоинства присутствовать во время ее визитов, то охрану невесты Виллибальду поневоле пришлось взять на себя.

Он получил строжайшее приказание никогда не оставлять девушек наедине и подробно доносить обо всем, что будет делать и говорить Мариетта. После первого же донесения Регина намеревалась втолковать зятю, на произвол какого легкомысленного общества отдает он свою дочь, призвать сына в качестве свидетеля и решительно потребовать разрыва этих отношений. Виллибальд покорился. Он присутствовал в комнате, когда Мариетта в первый раз явилась в Фюрстенштейн, сопровождал в Вальдгофен невесту, когда та наносила визит подруге, и сегодня опять находился на своем посту.

Девушки говорили о предстоящем приезде двора, и Антония, совершенно не обладавшая вкусом, попросила у подруги совета относительно туалета. Мариетта с полной готовностью занялась этим вопросом.

- Что тебе надеть к этому платью? Разумеется, розы, белые ли какие-нибудь бледные; они очень пойдут к светло-голубому.

- Но я не люблю роз! Мне хотелось бы астры.

- Тогда уж лучше подсолнечник! Ты - молодая девушка и невеста, а хочешь быть похожей на старуху. И как можно не любить роз? Я страстно люблю их и украшаю ими наряд при всяком удобном случае. Мне и сегодня хотелось бы вдеть в волосы розу на вечер у бургомистра, только, к несчастью, в Вальдгофене не достать ни одной. Правда, уже время года не то.

- У садовника в оранжерее целый куст покрыт цветами, - меланхолично заметила Антония, полная противоположность своей подвижной подруги.

- Ну, те розы, наверное, берегут для герцогини, и нам, грешным, не выпросить и цветочка. Что ж делать, придется обойтись без роз. Вернемся к вопросу о туалете. Однако вы при этом совершенно лишний, господин фон Эшенгаген! Вы ничего в этом не понимаете и, конечно, безбожно скучаете, а между тем не трогаетесь с места. И скажите, пожалуйста, что во мне такого замечательного, что вы не спускаете с меня глаз?

Вилли испугался, потому что упрек был справедлив. Он размышлял о том, как хороша была бы свежая, полураспустившаяся роза в этих темных локонах, и, само собой разумеется, усердно рассматривал при этом головку, которую она могла украсить. Невеста не замечала этого.

- Да, Вилли, ступай, - добродушно сказала она. - Тебе в самом деле должно быть скучно слушать наши разговоры о нарядах, а мне еще о многом надо посоветоваться с Мариеттой.

- Как хочешь, милая Тони. Но я могу потом вернуться?

- Конечно, когда угодно.

Виллибальд ушел. Ему и в голову не пришло, что он покидает вверенный ему пост; думая о чем-то совсем другом, он еще на несколько минут остановился в соседней комнате. Затем под влиянием этих мыслей спустился, наконец, с лестницы и направился прямехонько к квартире садовника.

Едва он успел выйти за дверь, как Мариетта вскочила и воскликнула с комическим отчаянием:

- О, Господи, что вы за скучные жених с невестой! Право, я приношу величайшую жертву на алтарь дружбы, вынося ваше общество. А я-то, услышав, что ты невеста, заранее радовалась, как будет весело! Положим, ты никогда не отличалась особенной резвостью, но твой жених как будто совершенно без языка. Как вы с ним объяснились? Неужели он сам говорил? Или это сделала за него мамаша?

- Перестань насмехаться! - с досадой возразила Антония. - Вилли только при тебе так молчалив; когда мы одни, он очень разговорчив.

- Да, когда рассказывает о новой молотилке, которую недавно купил. Я слышала сегодня, входя в комнату, как он выхвалял эту молотилку, а ты благоговейно внимала его панегирику. О, какая образцовая супружеская чета будет обитать в образцовом Бургсдорфе! Только да сохранит меня милосердное небо от подобного супружеского счастья!

- Ты ужасно невежлива! - сказала Тони, задетая за живое, но в ту же минуту маленькая шалунья повисла у нее на шее и стала осыпать ее ласками.

- Не сердись, Тони! Я не хотела тебя обидеть и от всей души рада твоему счастью, но видишь ли... мой муж должен быть немножко другим.

- Другим? Каким же?

- Во-первых, он должен быть под башмаком у меня, а не у своей маменьки; во-вторых, он должен быть настоящим мужчиной, чтобы я чувствовала себя под его защитой; это прекрасно вяжется с легким подчинением жене. Много говорить ему незачем - это я беру на себя, но он должен меня любить, так любить, чтобы забыть И папеньку, и маменьку, и свои поместья, и новую молотилку, и все это послать к черту, лишь бы заполучить меня!

Тони сострадательно пожала плечами.

- У тебя до сих пор совсем детский взгляд на вещи! Однако поговорим же наконец о платьях.

- Да, поговорим о платьях, а то твой жених вернется и опять прирастет возле нас к полу, как часовой. Значит, ты наденешь голубое шелковое платье...

Однако и на этот раз девушкам не суждено было разрешить вопрос о туалете, потому что дверь открылась, и вошла Регина, чтобы позвать свою будущую невестку, так как какое-то хозяйственное дело требовало ее присутствия. Тони с полной готовностью встала и вышла из комнаты; что касается Регины, то она не пошла за ней, а уселась на ее место у окна.

Повелительница Бургсдорфа не обладала дипломатическим талантом своего брата и предпочитала всегда идти напролом. У нее лопнуло терпение, потому что Виллибальд почти ничего не мог рассказать ей и только краснел и заикался, когда она заставляла его повторять, что говорила "театральная принцесса", и описывать ее поведение. Мать не верила, чтобы болтовня девушек была невинной, и решила сама взяться за дело.

Мариетта вежливо привстала, когда вошла пожилая дама, которую она видела лишь мельком во время первого визита и враждебной мины которой вовсе не заметила, обрадованная встрече с подругой. Она отметила только, что будущая свекровь Тони - не особенно любезная особа, и больше не думала об этой строгой даме, с видом судьи оглядывавшей ее теперь с ног до головы.

В сущности, на вид эта Мариетта ничем не отличалась от других девушек, но она была хороша собой, даже очень хороша! Найдем изъян! Ее вьющиеся волосы были обрезаны, это неприлично! Ее прочие дурные качества, несомненно, должны были выясниться при разговоре - и разговор начался.

- Вы дружны с невестой моего сына, дитя мое?

- Да, - последовал непринужденный ответ.

- Как я слышала, вы подружились еще в детстве? Вы воспитывались в доме доктора Фолькмара?

- Да, я рано лишилась родителей.

- Мой зять говорил мне об этом. Чем занимался ваш отец?

- Он был доктором, как и дедушка, да и моя мать была Дочерью доктора; настоящая семья медиков, не правда ли? Одна я выбрала другое занятие.

- Да, к сожалению! - с ударением сказала Регина.

Девушка взглянула на нее с удивлением. Что это? Шутка? Но на лице дамы не было и следа шутливого выражения и, кроме того, она продолжала:

- Вы, конечно, согласитесь со мной, дитя мое, что тот, кто имеет счастье происходить из уважаемой, почтенной семьи, должен быть достойным этого счастья. При выборе занятия вам следовало это учесть.

- Боже мой! Не могла же я изучать медицину, как мой отец и дедушка! - воскликнула Мариетта, звонко рассмеявшись.

Разговор казался ей крайне забавным, но ее замечание очень не понравилось строгому судье. Регина резко возразила:

- Слава Богу, на свете существует немало приличных и почетных профессий для девушки. Вы певица?

- Да, я пою на сцене придворного театра.

- Знаю. Вы хотите бросить сцену?

Этот вопрос был задан таким повелительным тоном, что Мариетта невольно отпрянула. Она все еще думала, что упорная молчаливость и стремительный побег Виллибальда доказывали его ненормальность, но теперь у нее вдруг мелькнула мысль, что он страдает семейным недугом, полученным в наследство от матери, потому что с ней было явно не все в порядке.

- Бросить? - повторила она. - Зачем?

- Из уважения к нравственности. Я готова протянуть вам руку помощи. Сойдите с этой стези легкомыслия, и я обещаю найти вам место компаньонки.

Молодая певица поняла, в чем дело, и, рассерженно откинув назад кудрявую головку, воскликнула:

- Очень благодарна вам! Я люблю свое занятие и не собираюсь менять его на какое-нибудь другое, я не хочу быть зависимой и не гожусь для роли старшей горничной.

- Я ожидала такого ответа, но считала своим долгом еще раз обратиться к вашей совести. Вы еще очень молоды и потому не можете понять всей полноты ответственности; главная вина падает на доктора Фолькмара, обрекшего на такую жизнь дочь своего сына.

- Покорнейше прошу вас оставить в покое моего дедушку! - вспыльчиво крикнула Мариетта. - Если бы вы не были будущей свекровью Тони, я не стала бы даже отвечать на ваши вопросы, но оскорблять моего дедушку я не позволю никому на свете!

Обе дамы были так возбуждены, что ни одна из них не заметила, как на пороге соседней комнаты появился Виллибальд. Увидев мать, он испугался и поспешно сунул в карман что-то, бережно завернутое в бумагу, но остался на пороге.

- Я вовсе не намерена спорить с вами, дитя мое, - сказала Регина сильно повышенным тоном, - но я действительно будущая свекровь Тони и в качестве таковой имею право оберегать ее от знакомств, которые нахожу неприличными. Прошу вас понять меня правильно. Я не спесива, и внучка доктора Фолькмара, на мой взгляд, может дружить с моей невесткой, но особа, посвятившая себя театру, должна искать себе подруг исключительно в театральном мире, а здесь, в Фюрстенштейне... Надеюсь, вы меня поняли?

- О, да, я понимаю! - Мариетта вдруг густо покраснела. - Вы можете не продолжать, я прошу вас сказать мне только еще одно: господин фон Шонау и Антония согласны с тем, что вы мне сообщили?

- В принципе - разумеется, но, понятно, им не хотелось своим отказом... - и выразительное пожатие плеч дополнило фразу.

Регина без зазрения совести погрешила против истины. Увлекшись собственным мнением, она убедила себя, что лесничий только из духа противоречия, а Антония только из добродушия настаивают на продолжении знакомства, которое тяготит их самих, и потому решила положить ему конец. Но тут произошло нечто совершенно неожиданное. Виллибальд двинулся вперед и проговорил голосом, выражавшим и просьбу, и упрек:

- Но, мама...

- Это ты, Вилли? Что тебе здесь надо? - спросила Регина, только теперь заметившая его присутствие и недовольная, что ей помешали.

Виллибальд прекрасно видел и слышал, что мамаша гневается, но удивительно храбро подошел ближе и повторил:

- Но, мама, Тони никогда и не думала желать, чтобы фрейлейн Фолькмар...

- Как ты смеешь? Не хочешь ли ты уличить меня во лжи? - сердито закричала мать. - Тебе какое дело до того, о чем мы говорим с фрейлейн Фолькмар! Видишь, твоей невесты тут нет, ну и убирайся!

Владелец майората очень смутился и покраснел. Хотя он давно привык к такому обращению, но присутствие девушки все-таки сконфузило его, и, казалось, он даже хотел возразить. На его лице появилось выражение упорства, однако при грозном окрике матери: "Ну, слышишь ты или нет?" - старая привычка взяла верх: он нерешительно повернулся и ушел из комнаты, оставив дверь полуотворенной.

Презрительно сжав губы, Мариетта посмотрела ему вслед и снова обернулась к своей противнице.

- Можете быть спокойны, я в последний раз в Фюрстенштейне. Так как господин фон Шонау встретил меня по-прежнему приветливо, а Тони - по-прежнему сердечно, то я не могла Подозревать, что они считают меня заклейменной позором, иначе я, конечно, не стала бы навязывать им свои визиты. Больше этого не будет, никогда!

Голос отказывался ей служить, она едва сдерживала подступавшие слезы, и ее маленький ротик так жалко и горько подергивался, что Регина почувствовала, как далеко зашла в своей грубости.

- Я не хотела обижать вас, дитя мое, - примирительно сказала она. - Я хотела только объяснить вам...

- Не хотели обижать меня и говорите такие вещи? - перебила ее девушка, внезапно вспыхивая гневом. - Вы обращаетесь со мной как с какой-нибудь отверженной, которая не должна даже близко подходить к порядочным людям, и все только потому, что Бог дал мне талант и я зарабатываю им свой хлеб и доставляю людям удовольствие. Вы оскорбляете моего милого старого дедушку, который принес столько жертв, чтобы дать мне образование, и которому так тяжело было отпускать меня в люди. Прощаясь со мной, он с горькими слезами на глазах обнял меня и сказал: "Оставайся честной, Мариетта! Честной можно быть везде. Я не сегодня-завтра закрою глаза и ничего не смогу оставить в наследство; ты должна сама заботиться о себе". И я осталась честной и всегда буду честной, хотя мне это будет не так легко, как Тони, у которой богатый отец и которая оставит родительский дом лишь для того, чтобы перейти в дом мужа. Но я не завидую ей в том, что она будет иметь счастье называть вас матерью!

- Вы забываетесь! - воскликнула оскорбленная Регина, величественно выпрямляясь во весь рост.

Но Мариетта не испугалась.

- О, нет, забываюсь не я; это вы забылись, когда оскорбили меня без всякого основания! Я знаю, что Тони и ее отец находятся под вашим влиянием и потому отворачиваются от меня; но все равно, я не нуждаюсь в их доброте и дружбе, если они так непрочны; мне не нужно подруги, которая отказывается от меня по приказанию свекрови; передайте ей это!

Девушка порывисто повернулась и выбежала. Но в соседней комнате самообладание, которое она с таким трудом сохраняла все время, оставило ее; горе пересилило гнев, и мужественно сдерживаемые слезы хлынули потоком. Она прислонилась головой к стене и горько расплакалась от обиды.

Вдруг кто-то тихо и робко произнес ее имя; Мариетта подняла голову и увидела Виллибальда, который стоял перед ней и протягивал сверток, поспешно сунутый перед тем в карман. Теперь бумага была развернута, и в ней лежала ветка розы с прекрасным душистым цветком и двумя полураспустившимися бутонами.

- Фрейлейн Фолькмар, - повторил он запинаясь, - вы желали иметь розу... пожалуйста, возьмите...

В его глазах, во всей его позе достаточно ясно выражалась немая просьба простить грубое поведение его матери. Мариетта подавила рыдания; на ее темных глазах еще сверкали слезы, но в то же время в них можно было прочесть безграничное презрение.

- Благодарю вас! - резко ответила она. - Вы, конечно, слышали наш разговор, и, наверно, получили приказание избегать меня. Почему же вы не повинуетесь?

- Моя мать несправедлива к вам, - проговорил Виллибальд вполголоса. - Она не имела также права говорить за других. Тони даже не подозревает, поверьте мне...

- Вот как! А вы знаете это и не нашли нужным возразить? Вы слышали, как ваша мать оскорбляла беззащитную девушку, и у вас не хватило мужества вступиться за нее? Правда, вы попробовали было, но вас выбранили и выгнали, как мальчишку, и вы все стерпели!

Виллибальд стоял как пораженный громом. Он глубоко чувствовал несправедливость матери и хотел по мере сил, загладить причиненное ею зло, и вдруг с ним так обращаются! Он растерянно молча смотрел на Мариетту. Но это молчание еще больше рассердило ее.

- А теперь вы являетесь ко мне с цветами, - продолжала она с возрастающим негодованием, - тайком, за спиной у матери, и воображаете, что я приму подобное извинение? Сначала научитесь, как должен вести себя мужчина, если ему случится быть свидетелем такой несправедливости, а потом являйтесь с любезностями! Теперь же... теперь я вам покажу, как отношусь к вашему подношению и к вам самим!

Она выхватила у него из рук розу, бросила на пол, и в следующую секунду маленькая ножка изо всей силы растоптала душистый цветок.

- Фрейлейн!..

Виллибальд возмутился и хотел запротестовать, но сверкающий взгляд темных глаз девушки, прежде таких веселых, заставил его замолчать. В довершение всего она презрительно отшвырнула бедные цветы ногой.

- Вот вам! Теперь мы с вами в расчете! Если Тони в самом деле ничего не подозревает, мне очень жаль, но все-таки я должна буду впредь держаться от нее подальше, потому что не намерена подвергаться новым "оскорблениям. Желаю ей быть счастливой; я же на ее месте не была бы счастлива. Я бедная девушка, но не вышла бы замуж за человека, боящегося своей мамаши, хоть бы он десять раз был владельцем бургсдорфского майората!

В следующую минуту она уже исчезла, а бедный владелец майората так и остался стоять на месте.

- Что это значит, Вилли? - раздался вдруг голос матери, стоявшей за полупритворенной дверью. Так как ответа не было, то она вошла и направилась к сыну с видом, не предвещавшим ничего хорошего. - Я стала свидетельницей преудивительной сцены! Не будешь ли ты так добр объяснить мне, что она означает? Эта девчонка кипятилась и говорила тебе в лицо самые возмутительные вещи, а ты стоял перед ней как баран и даже не думал защищаться.

- Потому что она была права, - пробормотал Вилли, все еще глядя на растоптанные розы.

- Она была... что? - спросила мать, не веря своим ушам.

- Я говорю - права, мама. Это правда, что ты обошлась со мной, как с мальчишкой; против этого я не мог ничего сказать.

- Мальчик! Да ты, кажется, рехнулся? - прошипела Регина, но Виллибальд рассерженно перебил ее:

- Я не мальчик! Я владелец бургсдорфского майората, и мне двадцать семь лет. Ты всегда забываешь это, мама! К сожалению, я и сам совсем забыл об этом, но теперь, наконец, вспомнил.

Регина в безграничном изумлении смотрела на своего покорного сына, вдруг осмелившегося противоречить.

- Право, ты, кажется, собираешься закусить удила! Смотри! Ты знаешь, я подобных вещей не терплю. Как ты смеешь позволять себе такое своеволие? Я стараюсь разорвать это в высшей степени неприличное знакомство и устранить эту Мариетту, а ты в это время у меня за спиной буквально просишь у нее прощения и даже преподносишь розы, которые приготовил невесте. Правду сказать, меня удивляет, как ты до этого додумался, ведь ты не очень сообразительный. Ну уж Тони поблагодарит тебя, когда узнает, что произошло с ее цветами! И поделом тебе, что этот злющий чертенок растоптал их; впредь не станешь делать такие глупости.

Она бранила сына, как всегда, не обратив никакого внимания на его попытку противоречить, но на этот раз Виллибальду это не понравилось. Десять минут тому назад он трусливо спрятал цветы в карман, чтобы не быть уличенным в такой любезности, теперь же вдруг ощутил прилив мужества и, вместо того чтобы унять расходившуюся бурю, заставил ее забушевать еще сильнее.

- Розы предназначались вовсе не для Тони, а для фрейлейн Фолькмар, - упрямо объявил он.

- Для?.. - у Регины от ужаса слова застряли в горле.

- Для фрейлейн Фолькмар! Она выразила желание приколоть к волосам розу на сегодняшний вечер, а так как в Вальдгофене нет больше роз, то я пошел к садовнику и достал цветок. Теперь тебе все известно, мама!

Регина фон Эшенгаген остолбенела. Она побелела как мел, потому что ее вдруг осенило, и она увидела все в истинном свете; это лишило ее дара речи и способности двигаться. Впрочем, к ней скоро вернулась энергия; она схватила сына за руку и произнесла коротко и ясно:

- Вилли, мы завтра же уезжаем!

- Уезжаем? - переспросил он. - Куда?

- Домой! Мы выедем в восемь часов утра и еще поспеем на курьерский поезд, а послезавтра будем уже в Бургсдорфе. Ступай сию же минуту в свою комнату и собирайся.

Увы! Повелительный тон на этот раз не произвел на Вилли никакого впечатления.

- Я не буду собираться, - упрямо объявил он. - Если ты непременно хочешь ехать, уезжай, а я останусь.

Это была неслыханная дерзость, но она устраняла последние остатки сомнения, а потому решительная дама, все еще продолжавшая крепко держать сына, изо всей силы тряхнула его за руку.

- Опомнись! Приди в себя! Ты сам еще не знаешь, что с тобой, так я тебе скажу: ты влюблен! Влюблен в эту Мариетту Фолькмар!

Она выкрикнула последние слова голосом, который должен был буквально сразить ее сына, но Вилли стоял спокойно. Правда, на одну минуту он окаменел от изумления; действительно, ему это и в голову не приходило и только теперь стало ясно.

- О! - сказал он с глубоким вздохом, и что-то похожее на улыбку показалось на его лице.

- О! Это - весь твой ответ? - закричала разгневанная мать. - Ты даже не отрицаешь этого? И это - мой единственный сын, которого я воспитывала и ни на шаг не отпускала от себя! Я ставила тебя сторожем на то время, когда эта особа сидела у твоей невесты, а она околдовала тебя самого, иначе это не назовешь. И она же после этого разыгрывает передо мной оскорбленную добродетель, униженную невинность! Эта тварь...

- Мама, перестань! Этого я не потерплю! - сердито остановил ее Вилли.

- Ты не потерпишь? Что это значит? - воскликнула Регина, но, вдруг повернув голову к двери, стала прислушиваться. - Вот возвращается Тони, твоя невеста, которой ты дал слово, которая носит твое кольцо. Какими глазами ты посмотришь на нее?

Она нашла, наконец, действенное средство. Молодой человек вздрогнул, а когда ничего не подозревающая Антония вошла в комнату, молча опустил голову.

- Ты уже вернулся, Вилли? - спросила она. - Я думала... Но что с тобой? Что-нибудь случилось?

- Да, - сказала Регина. - Мы только что получили телеграмму из Бургсдорфа, и нам необходимо уехать завтра же утром. Не пугайся, дитя мое, опасного ничего нет, там сделали одну глупость, - она резко подчеркнула это слово, - которую можно быстро исправить, если вовремя принять меры. Я тебе после расскажу в чем дело, а пока ничего не поделаешь, надо ехать.

Любопытство не принадлежало к числу недостатков Тони, и даже такое неожиданное известие не было в состоянии вывести ее из обычного равнодушия; уверение же, что ничего серьезного не случилось, окончательно ее успокоило.

- Неужели и Вилли необходимо ехать? - спросила она без особенного волнения. - Не может ли хоть он остаться?

- Ну, Вилли, отвечай же невесте! - Регина властно устремила свои зоркие серые глаза на сына. - Тебе лучше чем кому Другому известно, как обстоит дело. Можешь ли ты взять на себя ответственность за то, что случится, если ты останешься здесь?

Глаза Виллибальда встретились с глазами матери; он отвернулся и проговорил сдавленным голосом:

- Нет, Тони, я должен ехать. Иначе нельзя.

Антония выслушала это заявление, которое наверняка опечалило бы другую невесту, весьма спокойно и тотчас занялась обсуждением вопроса, где путешественники будут завтра обедать, потому что курьерский поезд нигде не останавливался надолго; это беспокоило ее почти так же, как и разлука. Наконец она решила, что лучше всего будет взять с собой бутерброды и поесть дорогой.

Регина торжествовала, идя к зятю, чтобы объявить ему об отъезде, для которого так быстро нашла предлог. В самом деле, мало ли какое неожиданное событие могло произойти в большом имении, что потребовало бы присутствия хозяина. Разумеется, лесничий, как и его дочь, не узнал правды, хотя именно его недальновидность и была причиной неприятности. Впрочем, Регина ничуть не сомневалась, что Вилли немедленно образумится, как только ей удастся благополучно удалить его от чар "колдовства": ведь он уже доказал это, решив уехать. Она ни за что бы не согласилась с утверждением, что решение об отъезде было принято только благодаря честности Вилли по отношению к невесте и что сама она сделала большой промах, заведя разговор о его чувствах к другой.

- Погоди, мой милый! - сердито ворчала она. - Я тебе покажу, как затевать такие истории да бунтовать против матери! Дай только нам вернуться в Бургсдорф, тогда упаси тебя Боже!

11

В назначенный день герцог с супругой в сопровождении многочисленной свиты прибыл в Фюрстенштейн, и здесь, как и в прежние времена, в громадном, великолепном бору закипела жизнь.

Нынешний герцог не был страстным охотником; поэтому старый охотничий замок годами пустовал, а если его изредка и посещали, то на самый короткий срок. Однако на этот раз предполагалось, что двор пробудет здесь несколько недель, а обширное здание не могло вместить в себе всех приехавших гостей, так что некоторых пришлось поселить в Вальдгофене; городок и все окрестности были охвачены радостным волнением. Это событие привлекло сюда на осенний охотничий сезон владельцев соседних замков и поместий, принадлежавших большей частью к знатнейшим фамилиям государства, причем почти каждый привез с собой гостей. Таким образом, в тихих горных лесах забурлила жизнь. Фюрстенштейн был в центре всех событий.

Замок сиял огнями, все окна верхнего этажа были ярко освещены; во дворе пылали смоляные факелы. Давали первый бал со времени приезда герцога; на него были приглашены все соседние помещики, важнейшие должностные лица округа, словом, кто только мог иметь притязание на высочайшее внимание. Многочисленные парадные залы замка при ярком свете множества свечей производили ошеломляющее впечатление своим дорогим убранством и толпой двигавшихся по ним гостей.

Среди многочисленных присутствующих здесь дам молодая супруга прусского посланника была совершенно новым лицом. Траур по отцу, умершем вскоре после ее свадьбы, не позволял ей до сих пор посещать подобные празднества, и сегодня она впервые появилась в этом высшем обществе, где положение мужа обеспечивало ей видное место; даже герцог и герцогиня удостаивали ее особым вниманием.

Впрочем, придворные дамы с некоторым недоброжелательством отнеслись к восходящей звезде; они считали, что Адельгейда фон Вальмоден слишком высокомерна, хотя у нее нет совершенно 'никаких оснований чваниться; ведь всем было известно, что она не дворянка, а потому не имеет права принадлежать к высшему свету, хотя богатство и положение ее отца в промышленном мире дают ей известные преимущества. Тем не менее она держала себя в новой для нее обстановке с удивительным самообладанием. Очевидно, муж отлично вышколил ее для этого первого появления в светском обществе.

Мужчины же придерживались мнения, что посланник наиболее блестяще проявил свой дипломатический талант там, где ему причлось хлопотать о себе самом. Стоя уже на пороге старости, он умудрился получить руку прелестной молодой женщины и вместе ж ней - громадное состояние. Сам Вальмоден, по-видимому, вовсе не был удивлен впечатлением, которое его жена произвела своей красотой и манерами, и принимал это как нечто совершенно естественное; он и не ждал ничего другого и, напротив, в высшей степени удивился бы, если бы случилось иначе.

В настоящую минуту он стоял в оконной нише со своим шурином фон Шонау и после нескольких незначительных фраз относительно праздника и гостей спросил как бы вскользь:

- Кого это привел с собой князь Адельсберг? Ты знаешь этого господина?

- Ты говоришь о молодом румыне? - спросил Шонау. - Нет, я сам впервые вижу его сегодня, но я много о нем слышал. Это закадычный друг принца; он ездил вместе с ним на Восток. Очень красивый малый; глаза так и горят.

- На меня он производит впечатление искателя приключений, - холодно заметил Вальмоден. - Каким образом он получил приглашение? Он был представлен герцогу?

- Да, насколько я знаю, это случилось на днях в Родеке, когда там был герцог. Князь Адельсберг любит поступать наперекор всем правилам этикета. Впрочем, приглашение на бал еще не значит, что он принят при дворе; сегодня всех приглашали.

- Все равно, следовало бы подумать, прежде чем допускать в общество неизвестно откуда взявшуюся личность.

- У вас, дипломатов, все должно быть подтверждено каким-нибудь документом с печатью, - засмеялся лесничий. - В этом Роянове, несомненно, есть что-то аристократическое, и, кроме того, к иностранцу не относятся так придирчиво. Я не ставлю в упрек герцогу и принцу того, что им хочется видеть и слышать что-нибудь, не похожее на обычное придворное общество; им наверняка страшно надоедает из года в год любоваться одними и теми же лицами. Герцог, кажется, просто в восторге от этого румына.

- Да, похоже на то, - проворчал Вальмоден.

- Однако, какое нам до этого дело? - продолжал Шонау. - Пойду посмотрю, что поделывает Тони. Ведь ей пришлось явиться без жениха. Опять эта Регина выкинула штуку! Улетела, как ракета, со своим сынком! Как только дело касается ее возлюбленного Бургсдорфа, твоей сестры ничем не удержишь. Хоть бы Вилли мне оставила! Решительно никто не может понять, как это мой будущий зять укатил как раз перед праздником, да я и сам этого не понимаю.

"Счастье, что их нет!" - подумал Вальмоден, расставшись с шурином.

Если бы Виллибальд неожиданно столкнулся со своим бывшим другом, то, пожалуй, снова разыгралась бы сцена вроде той, которая была на днях в Гохберге. Кто мог предполагать, что у Гартмута хватит наглости явиться в общество, где он обязательно встретится с посланником.

Князь Адельсберг в самом деле представил своего друга, и первая встреча герцога с молодым иностранцем в Родеке произвела на него такое благоприятное впечатление, что он сам представил его герцогине. Этот Роянов со своей подкупающей, обаятельной внешностью и каким-то Заграничным лоском был из ряда вон выходящей личностью, и, едва появившись, тотчас стал центром внимания; сегодня же он проявил все прекрасные качества, которыми так щедро одарила его природа. Собеседники отмечали его незаурядный ум, а пылкий темперамент, невольно проявляясь во всем его поведении, придавал ему особое очарование. В то же время он был вполне светским человеком, соблюдающим все требования утонченных и изящных правил изысканного общества. Одним словом, предсказание молодого принца сбылось. Как и везде, Гартмут, едва появившись в этом обществе, уже завоевал его силой своего обаяния.

Это не ускользнуло от внимания посланника, хотя ему еще не пришлось лицом к лицу столкнуться с "румыном"; при огромном наплыве гостей нетрудно было затеряться в толпе, а встречи ни один из них не желал.

Вальмоден отправился в соседний зал, где собралось многочисленное общество вокруг сестры герцога, принцессы Софии.

Принцесса была замужем за младшим принцем одного из герцогских домов, но, рано овдовев, вернулась ко двору своего брата, где ее, впрочем, недолюбливали из-за спесивости и сварливости; все боялись ее острого язычка и нехорошей привычки каждому преподнести что-нибудь неприятное. Этой участи не избежал и Вальмоден. Принцесса милостиво подозвала его к себе и для начала осыпала лестными комплиментами по поводу красоты его жены.

- Поздравляю вас, барон! Я была крайне поражена, когда вы представили мне свою жену; само собой разумеется, я ожидала увидеть даму постарше.

Это "само собой разумеется" было сказано с ядовитым намерением уколоть. Тем не менее Вальмоден очень любезно улыбнулся.

- Ваше высочество очень милостивы. Я очень рад, что моя жена имела счастье произвести приятное впечатление.

- О, в этом нет сомнения! Герцог и герцогиня вполне разделяют мое мнение. Ваша супруга, действительно, красавица; кажется, и принц Адельсберг так считает. Вероятно, вы не заметили, до какой степени он восхищается вашей женой?

- Напротив, ваше высочество, я заметил.

- В самом деле? Что же вы на это скажете?

- Я? - спросил Вальмоден с полнейшим спокойствием. - Примет ли моя жена поклонение принца или нет, это исключительно ее дело. Если оно доставляет ей удовольствие, я нисколько не стесняю ее в этом отношении.

- Завидная уверенность! Нашей молодежи не мешало бы брать с вас пример, - сказала принцесса, раздраженная тем, что ее стрела не попала в цель. - Во всяком случае молодой даме, должно быть, очень приятно иметь мужа, совершенно не расположенного к ревности. А, да вот и она сама! И рыцарь, разумеется, при ней! Милейшая баронесса, мы только что говорили о вас.

Адельгейда, вошедшая в сопровождении принца, поклонилась. В богатом придворном наряде она, действительно, была ослепительна. Тяжелые складки дорогого штофного белого платья великолепно подчеркивали ее высокую, стройную фигуру, а жемчуг, украшавший ее шею, и бриллианты, сверкавшие в белокурых волосах, вызывали зависть всех присутствующих дам. Но тем сильнее бросались в глаза своеобразная холодность и серьезность молодой женщины; она резко отличалась от дам ее возраста, Которые тоже в большинстве своем были уже замужем, но еще украшали себя, как девушки, воздушными кружевами и цветами. В ней не было и следа той показной прелести, той чарующей любезности, которые те усердно демонстрировали; каждое ее замечание носило отпечаток строгой, волевой натуры, унаследованной ею от отца.

Принц Эгон подошел к руке своей светлейшей тетки и удостоился нескольких милостивых слов, но вслед за тем вся любезность ее высочества была адресована молодой женщине.

- Я только что выразила вашему супругу свое удовольствие по поводу того, что вы так быстро и легко вписались в наше придворное общество, милая баронесса. Ведь сегодня вы впервые появились в свете и, по всей вероятности, до сих пор жили совсем в другой обстановке. Вы - урожденная...

- Штальберг, ваше высочество, - спокойно ответила Адельгейда.

Элизабет Вернер - Роковые огни (Flammenzeichen). 2 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :