Элизабет Вернер
«Проклят и прощен (Gebannt und erlost). 5 часть.»

"Проклят и прощен (Gebannt und erlost). 5 часть."

Ночь уже давно наступила, в замке было тихо и темно, и даже в комнате барона Раймонда свет был погашен. Пауля, у которого всегда был крепкий, спокойный сон, в эту ночь обуревали тревожные сновидения. Волнения дня не давали ему спокойно спать, среди ночи он проснулся и долго не мог уснуть. При этом он вдруг вспомнил, что письмо Лили лежит в незапертом ящике письменного стола. Он заботливо оберегал эту переписку от любопытных глаз Арнольда и теперь подумал, что когда старик придет утром убирать его комнату, он непременно увидит письмо. Это необходимо было предупредить.

Поднявшись с постели, молодой человек прошел в соседнюю комнату, не зажигая свечи, так как луна достаточно освещала комнату. Он сейчас же нашел письмо, положил его к остальной переписке, запер ящик и хотел возвратиться в спальню, но сперва подошел к окну, чтобы посмотреть, какая погода. Ночь была бурная, луна все время исчезала за проносившимися по небу облаками, а в парке царил полумрак, в котором ничего нельзя было отчетливо различить. Вдруг Пауль остановился в недоумении: ему показалось, что кто-то осторожно прокрался под окнами вдоль стены замка, потом исчез в направлении к комнатам Раймонда.

При других обстоятельствах Пауль едва ли обратил бы на это внимание, но последние происшествия в Верденфельсе сделали его подозрительным, а в ушах еще звучала просьба Анны: "Оберегайте его!". Он решил расследовать дело, и так как был человеком бесстрашным, то ему и в голову не пришло прежде всего обеспечить себя какой-нибудь помощью. Наскоро одевшись, он взял заряженный револьвер и вышел из замка, воспользовавшись для этого боковой лестницей и дверью, предназначенной для прислуги и запертой изнутри на задвижку. Снаружи все было тихо, ничто не шевелилось возле замка, только ветер шумел среди деревьев парка. Пауль подумал, что их тени вызвали, вероятно, обман зрения, но прежде чем вернуться в свою комнату, хотел ради безопасности еще раз осмотреть помещение дяди и медленно пошел вдоль стены, тень которой совершенно скрывала его.

Комнаты барона были расположены с этой стороны замка и выходили в парк, стеклянная дверь вела из комнаты на красивую веранду, которую летом закрывали цветущие кусты. Сейчас они были покрыты плетеными соломенными рогожками для защиты от зимней стужи, а под балконом лежали кучи сухих листьев, защищавших корни от холода. Пауль был уже в нескольких шагах от веранды, как вдруг остановился, снова присмотрелся и ясно увидел, что там что-то шевелится. В следующее мгновение он различил человеческую фигуру, сидевшую на земле на корточках. Молодой человек подумал, что готовится новое посягательство на дорогие растения, и уже решил схватить негодяя, как вдруг ему стало ясно, что у злодея более ужасное намерение. Внизу у веранды мерцал огонек, и Пауль увидел руку с зажженной серной спичкой, увидел, как ее поднесли к соломе, которая сейчас же начала тлеть, и как потом спичка была брошена в сухие листья.

- Негодяй! - крикнул молодой человек, подбежав к поджигателю. Последний, ничего не предчувствуя, повернулся к нему спиной, и Пауль, схватив его за плечи, бросил на землю. - Так вот на что ты покушался! Не трогайся с места! - с угрозой продолжал он, когда тот сделал судорожное движение. - При первой попытке бежать моя пуля догонит тебя!

Он щелкнул курком пистолета, чтобы придать больше силы угрозе, но это, казалось, было излишне. Лежавший на земле человек был так оглушен неожиданным нападением, что не сделал никакой попытки обороняться, не двигался и только глухо стонал. Пауль отвернулся от него, сильным движением сорвал загоревшуюся рогожу и отбросил ее далеко в снег, где она, шипя, погасла; затем он разбросал ногой сухие листья, в которых огонь еще не успел разгореться. Все это было делом нескольких минут, однако от этого шума барон Раймонд проснулся. Его спальня вдруг осветилась, стукнула стеклянная дверь, и с веранды послышался его голос:

- Что здесь случилось?

- Подлость, которой нет подобной! - ответил Пауль голосом, дрожащим от гнева. - Хотели поджечь замок и первым делом имели в виду тебя. Но я поймал злодея, он от нас не уйдет. Позови слуг, Раймонд, а пока я сам справлюсь с негодяем.

Верденфельс ничего не ответил, не позвал никого на помощь, но сошел по лестнице с веранды и через минуту уже стоял рядом с Паулем.

- Что случилось? Кого ты схватил?

- Вероятно, одного из верденфельских крестьян. Я застал его в ту минуту, когда он поджигал рогожу. Если бы я пришел пятью минутами позже, вся веранда была бы уже в огне.

- Встань! - повелительно сказал Раймонд лежавшему на земле, - и отвечай, кто ты?

Человек повиновался, но ему, видимо, трудно было подняться. Судьба избавила его от ответа, так как в эту минуту луна вышла из-за туч и осветила седые волосы и коричневое обветренное лицо старого Экфрида.

- Экфрид! - вскричал Верденфельс, в ужасе отшатнувшись.

- Да, Экфрид! - сдавленным голосом ответил старик. - Теперь вы знаете. Отпустите меня!

- Бессовестный, твоя наглость зашла слишком далеко! - крикнул Пауль. - Мы тебя арестуем, и ты понесешь заслуженное наказание!

- Тише, не поднимай шума! - вполголоса перебил его Раймонд. - Сперва мы одни расследуем все. Отведи этого человека в мою комнату! Идите вперед, Экфрид, наверх по лестнице. Ты последуешь за ним, Пауль, и позаботишься, чтобы он не ушел. Я приду вслед за вами, но хочу сперва убедиться, не грозит ли замку опасность.

Пауль находил, что гораздо целесообразнее созвать слуг и сделать их свидетелями преступления, но так как при дряхлости старого крестьянина нечего было опасаться попытки к бегству, Пауль исполнил приказание дяди.

Оставшись один, Раймонд осмотрел веранду и все, что прилегало к ней. Злодеяние остановили вовремя: уже нигде не виднелась ни одна искра, не было запаха гари, и сорванная рогожа лежала на снегу, где не могла причинить никакого вреда. В замке все оставалось спокойным, казалось, никто не заметил ночной тревоги, что было вполне возможно, поскольку комнаты слуг выходили на другую сторону.

Раймонд вернулся в свою спальню. Колеблющийся свет свечи, которую он зажег, вставая, освещал сгорбленную фигуру Экфрида, стоявшего посреди комнаты, между тем как Пауль стоял возле него и наблюдал за каждым его движением.

- Это - закоренелый грешник, - гневно сказал он, - от него нельзя добиться ни одного слова. И при всей своей низости он неумело принялся за преступление. Огонь, разведенный снаружи, был бы тот час заметен, а каменные стены он не мог повредить, в крайнем случае сгорела бы только веранда. Я увещевал его, но он остается при своем упорном молчании.

- Он должен будет ответить мне, - холодно сказал Раймонд. - Оставь нас одних, Пауль!

- Тебя наедине с поджигателем? Ни в коем случае! А вдруг у него с собой нож, и он нападет на тебя сзади. От такого человека можно всего ожидать, а я обещал оберегать тебя.

- Обещал? Кому?

- Анне фон Гертенштейн, она поручила тебя моей защите, и я сдержу слово!

Лицо барона вспыхнуло румянцем, он не отозвался ни словом на это сообщение, а сказал с деланным спокойствием:

- Не беспокойся, мне не грозит никакая опасность, но мы должны объясниться с глазу на глаз.

- Этот человек ненавидит тебя, - многозначительно сказал Пауль, - ненавидит с такой слепой яростью, что я думал, что вижу сумасшедшего, когда нечаянно произнес твое имя.

- Я это знаю, потому и должен с ним поговорить. Уйди, прошу тебя!

Пауль неохотно повиновался и медленно пошел в соседнюю комнату, но только притворил дверь, чтобы при малейшем подозрительном звуке можно было прибежать на помощь. Тогда Раймонд обратился к крестьянину, все еще неподвижно и безучастно стоявшему посреди комнаты.

- Что вы хотели сделать, Экфрид?

Спрошенный поднял голову, в его лице не было ни раскаяния, ни страха, а только затаенное упорство. То же упорство звучало в его голосе, когда он ответил:

- Вы же видели. Отрицать этого я не могу, да и не хочу.

- Это на вас похоже. Мой племянник прав: если вы хотели поджечь замок, то неловко принялись за дело; огонь был разложен под окнами моей спальни, что объясняет вашу неловкость. Отвечайте: кому предназначался ваш замысел - мне или замку?

- Вам обоим.

В двух коротких словах прозвучала безграничная ненависть.

Верденфельс молчал, устремив на старика пристальный взор.

- Да, вам обоим! - с каким-то диким наслаждением повторил Экфрид. - Замок - за наше село, а вас - за моего бедного парня! Так было бы справедливо, я того и хотел! Теперь вы можете подать на меня в суд, можете засадить меня в тюрьму, но вы этого, я думаю, не сделаете, потому что тогда и я заговорил бы, и все село Верденфельс заговорило бы, а из этого могла бы выйти большая неприятность.

- Экфрид! - крикнул барон, судорожно сжимая кулак, и с поднятой, как для удара, рукой, быстро подошел к старику.

- Ударьте! - глухо сказал Экфрид, невольно отшатнувшись, - сделайте со мною то, что я готовил вам, мне только того и надо, чтобы всем моим несчастьям сразу пришел конец!

Эти слова, казалось, привели Раймонда в себя; он опустил руку, видимо борясь с собою, и наконец спросил:

- Вы по своей собственной воле терпели нужду. Много лет тому назад я предлагал вам щедрую помощь, вы не хотели принять ее.

- Не хотел, да и теперь не хочу. Я лучше умру с голоду вместе со своим внуком.

- Вы на это способны. Тогда вы мне отвечали с ружьем в руках и пустили бы его в дело, если бы я не ушел, чтобы избавить вас от убийства. Сегодня действительно чуть не произошло убийство, и не ваша вина, что ваш план не удался.

- Он и не мог удаться, - с горечью сказал старик, - я должен был знать. Я не хотел верить другим, что вы заколдованы, а теперь я вижу это собственными глазами. Вас ничто не берет: ни пуля, ни огонь.

Верденфельс презрительно пожал плечами.

- Опять старое, нелепое суеверие! Кто же втолковал вам, будто я - колдун? Уж не ваш ли священник?

Глаза Экфрида горели недобрым огнем.

- Нам никто ничего не втолковывал, но мы и сами понимаем, почему господин пастор отказывает вам в исповеди и прощении грехов, мы по опыту знаем, что вы нам привезли из Фельзенека. Вы приехали сюда в бурю и непогоду, подобно своему господину и повелителю, которому вы продали душу, и с того дня в Верденфельсе начались всякие несчастья: бури, метели, снег, болезни, нужда. И этому не будет конца, пока вы будете с нами. Это все мы знаем. Какое несчастье пошлете вы на мою голову за эту ночь, я не спрашиваю, мне немного осталось терять в жизни. Но я хотел помочь другим, и они все поблагодарили бы меня, никто не выдал бы. Наш священник... ну, тот пожалуй наказал бы меня, но в отпущении грехов не отказал бы. Он сам это сказал: "Все зло идет от Фельзенека".

Глухой и надломленный голос старика звучал теперь дикой страстью, а из глаз словно сыпались искры. В нем заговорил фанатизм ненависти и суеверия, не слушающий голос рассудка, признающий лишь одну цель - истребление врага, и убежденный, что этим он делает доброе дело.

- Так вот до чего дошел Грегор Вильмут! - дрожащими губами вымолвил Раймонд. - И с этим человеком я искал примирения! Теперь с меня достаточно, слишком достаточно! Выслушайте меня и повторите слово в слово своим товарищам в селе. Я устал от этих вечных мучений! Я приехал из Фельзенека, чтобы жить с вами в мире. Вместо него вы начали войну, но это не была честная, открытая война. В Верденфельсе я натолкнулся на ряд оскорблений, а теперь, кажется, ваш священник объявил меня лишенным покровительства закона, и убрать меня с дороги ставит вам в заслугу.

Но теперь конец моему терпению! Если в дальнейшем последуют покушения на меня, на замок или сады, злоумышленники будут без всякого снисхождения схвачены и понесут заслуженную кару. Так как вы мою снисходительность считаете страхом и слабостью, то должны узнать силу и власть своего господина. Остерегайтесь прикасаться ко мне и моему имуществу! Я не пощажу тогда никого, будь это и сам священник. Вы вынуждаете меня придать имени Верденфельса его прежнее грозное значение - в таком случае вы должны почувствовать, что значит власть Верденфельса. Тогда, может быть, вместе с прежним страхом вернется к вам и потерянный разум.

Эта грозная речь звучала так ужасающе серьезно, что Экфрид промолчал. Он пристально смотрел на барона, словно не мог понять только что услышанное. С его лица не исчезло выражение ненависти, но теперь к нему примешивался несомненный страх.

- Совсем как отец! - пробормотал он про себя. - Теперь он впервые похож на него.

- Вы поняли меня? - спросил Верденфельс после короткой паузы.

- Понял и все исполню, - встрепенулся старик, - положитесь на меня!

Он повернулся, чтобы уйти, но от волнения и удара, полученного при падении на землю, так ослабел, что покачнулся и судорожно ухватился за спинку стула. При мерцающем свете свечи его лицо с глубокими морщинами казалось таким печальным и мрачным, что Верденфельс невольно смягчил свой тон.

- Я не донесу на вас в суд и велю своему племяннику молчать о том, что случилось сегодня ночью. Если бы даже остались следы поджога, никто не узнает имени поджигателя, этим будут покончены наши старые счеты. Вы останетесь на свободе, и мне кажется, что ваша ненависть и желание мщения будут удовлетворены. Теперь мы с вами квиты.

- Вы думаете? - воскликнул старик с громким, язвительным смехом. - Если вы со мной расплатились, то я еще не расплатился с вами! Отдайте мне моего единственного сына! Вы ведь знаете, что его вытащили с раздробленной головой из-под горящих балок. Когда вы возвратите моего Тони здоровым и невредимым, тогда только мы будем квиты, но не раньше. В этом я поклялся себе, клянусь и вам!

Он встрепенулся, словно ненависть придала ему новые силы, нетвердыми шагами вышел из комнаты и исчез на веранде. Минуту спустя из соседней комнаты вошел Пауль.

- Ты в самом деле отпустил его, Раймонд! - с упреком произнес он. - Какое неуместное великодушие!

Раймонд мрачным и загадочным взором следил за удаляющимся поджигателем. Когда Пауль заговорил с ним, он вскочил, словно пробуждаясь ото сна, и, проведя рукой по лбу, сказал:

- Оставь это, Пауль! Старик имеет право на мою снисходительность, но только он один! Ты, наверно, слышал отчасти наш разговор? Даю тебе слово, что эти люди, считающие меня лишенным покровительства закона, скоро узнают мой ответ. Они совершенно также ненавидели моего отца, и все-таки склонялись перед ним в рабском страхе. Теперь они поймут, что я больше не позволю безнаказанно оскорблять себя и причинять мне вред своими мелкими укусами. Я предлагал им мир, они же посчитали меня трусом и думали, что я не посмею ничего им сделать. Так пусть же теперь узнают, кто здесь хозяин!

Глава 17

Фрейзинг уже несколько дней гостил в Фельзенеке, куда давно мечтал попасть. Дело в том, что библиотека и архивы Верденфельса считались самыми богатыми во всей окрестности, но барон приказал и то, и другое перевезти в Фельзенек, когда поселился там, и они были совершенно недоступны для Фрейзинга. Он ни разу не видел своего клиента, вернее, его архива, и всякая попытка личного сближения вежливо, но решительно отклонялась. Однако все это изменилось, когда барон переехал в Верденфельс и начал общаться с людьми. Он несколько раз лично принимал своего поверенного, и тот не замедлил попросить разрешения на основательный осмотр библиотеки и архива. Раймонд любезно дал свое согласие, и адвокат воспользовался первым удобным случаем, чтобы отправиться в горный замок.

Добыча, которую он там нашел, превзошла все его ожидания. Род Верденфельсов был не только одним из самых древних и богатых, но и одним из самых беспокойных, и члены "го жили в постоянной вражде со всеми соседями и родственниками. Там были тянувшиеся десятки лет старые споры о границах, запутанные процессы из-за наследства, жалобы, договоры, судебные решения и, кроме того, бесконечное количество актов. Фрейзинг сидел над ними с утра до вечера и с разрешения барона отобрал наиболее интересовавшие его бумаги, чтобы взять их с собой и дома спокойно изучить.

Было утро дня, назначенного для отъезда. Фрейзинг занимался укладыванием документов, которые хотел взять с собой, как вдруг дверь отворилась, и в комнату вошел его кучер.

- Вы хотите ехать как раз сегодня? Этого нельзя делать.

- Разве мы не можем выехать до полудня? Тут какое-то недоразумение.

Кучер в смущении произнес:

- Да ведь сегодня день святого Руперта и в горах небезопасно... это знает каждый ребенок. Мы сегодня угодим в снежную метель, попадем к Деве льдов, а ведь вы знаете пословицу: "Когда Дева льдов спускается вниз с вершины Гейстершпица"...

- Я предчувствовал, что окажется вздор! - воскликнул юрист. - Как вам не стыдно, Ансельм, верить таким пустякам? Вы ведь знаете, что я думаю об этом. Мы поедем после полудня! Говорю вам, будет хорошая погода, я ведь тоже понимаю эти признаки. Будьте с санями во дворе замка в назначенный мною час, чтобы мы успели попасть в город до наступления темноты, и если Гейстершпиц, Дева льдов и вся чертовщина, от которой у вас в голове все перепуталось, захотят нас задержать, я отправлю их всех к черту!

Кучер втайне очень испугался такого нечестивого вызова горным властелинам, но должен был подчиниться решительному приказанию своего господина и молча удалился, а Фрейзинг продолжал упаковывать акты с такой заботливостью, как будто дело шло об отправке драгоценного сокровища.

В назначенный час сани отъехали от Фельзенека. Погода действительно совершенно переменилась в эти несколько часов: солнце скрылось за сероватыми тучами, горы все больше заволакивало туманом, только Гейстершпиц был ясно виден. Лошадь бодро бежала по гладкой дороге, но тем печальнее казался кучер, рассматривавший небо с очевидной тревогой. Фрейзинг, закутанный в шубу, расположился удобно в санях, бросая от времени до времени нежные взгляды на лежавшую рядом с ним огромную связку актов. Путешествие продолжалось уже около часа, и они находились на пустынной горной дороге, как вдруг пошел редкий снег. Обернувшись к своему господину, кучер многозначительно произнес:

- Вот и снег!

Фрвйзинг не хотел соглашаться с ним и стал объяснять, что это ветер сметает снег с деревьев. Но снежные хлопья начали падать все чаще, и наконец завыла настоящая снежная вьюга, так что Фрейзинг не мог более упрямо утверждать, будто погода хороша.

- Поезжайте скорее, Ансельм, - вполголоса сказал он. - Погода, кажется, ненадежна, и если мы попадем под снег...

- Тогда нас захватит Дева льдов, - уныло докончил Ансельм. - Ведь сегодня день святого Руперта!

- Это становится невыносимо! - гневно закричал адвокат. - Хотел бы я иметь возможность послать вас с вашим днем Руперта на самый верх Гейстершпица. Вот настоящее место для глупцов, в головах которых Дева льдов все перепутала! Разумным людям, как я, она наверно не станет на дороге, да я и не советую ей познакомиться со мной.

Ансельм так испугался этих слов, что перекрестился и даже на несколько минут выпустил из рук вожжи. В эту минуту ветром сбросило ком снега с соседней ели, лошадь испугалась и рванулась в сторону. Сани с силой ударились о скалу, раздался громкий треск, и испуганная лошадь бросилась бежать со сломанной оглоблей, а сани, адвокат и кучер живописной группой остались лежать на снегу.

- А все от того, - заворчал Ансельм, опомнившись, - всё от безбожного издевательства! Господин Фрейзинг, вы еще живы?

Адвокат был жив, и первая его мысль после того, как он пришел в себя от падения, была о его сокровище.

- Мои акты! - закричал он. - Куда девались мои акты?

- Они, наверно, лежат там, внизу, - сказал Ансельм, указывая на откос горной дороги. - Слава Богу, что мы по крайней мере остались наверху.

Действительно, сани остановились у самого обрыва. Люди по счастливой случайности остались на шоссе, но тяжелая связка документов, очевидно, скатилась вниз, так как от них не осталось и следа.

Фрейзинг попробовал встать, и это удалось ему с большим трудом: он растянул сухожилие правой ноги и не мог ступить на ногу, и это было особенно скверно теперь.

Хотя кучер привел обратно лошадь, которая, отбежав на некоторое расстояние, вскоре остановилась, но сани так пострадали от сильного удара о скалу, что воспользоваться ими было теперь невозможно. Ансельм вслух горевал об этом, но не встретил сочувствия своего господина.

- Какое мне дело до саней! - в отчаянии воскликнул тот. - Я хочу достать обратно свои акты! Они не могли упасть глубоко и наверно лежат там, внизу, среди елей. Сходите вниз, Ансельм, и принесите мне их!

- Ни за что на свете! - ответил кучер. - После этого несчастья, да еще спускаться вниз по гладкой скале! Я поплатился бы за это головой в день святого Руперта. Что бы вы мне ни предложили, но этого я не сделаю!

Фрейзинг просил и угрожал, готов был сам спуститься, чтобы спасти любимые акты, но не мог двинуться с места, нога его начала сильно болеть. Он в самом деле оказался жертвой таинственной коварной силы, которая хотела отомстить ему за насмешку.

- Что мы будем теперь делать? - вздохнул он.

- Да, что-нибудь надо предпринять, - сказал Ансельм. - Мы не можем оставаться и сидеть в снегу, а идти вы не в силах. Садитесь на лошадь, а я поведу ее за повод до ближайшего двора.

- Ни в каком случае! - запротестовал Фрейзинг. - Чтобы это дикое животное еще раз понесло меня? Я совсем беспомощен, так как не могу шевельнуть ногой.

Тем не менее кучер попробовал устроить седло, но молодая, горячая лошадь, которой это не нравилось, так взбрыкивала, что пришлось оставить это намерение. Наконец решили, что Ансельм поспешит к ближайшему двору, находившемуся в получасовом расстоянии, попросит у крестьянина сани и приедет за своим господином. Фрейзинг, не способный пройти и десяти шагов, вынужден был остаться.

Хромая, с трудом дотащился он до скалы, которая могла защитить его от снежной вьюги, и опустился там на камень, а кучер с лошадью отправились в дорогу.

Так сидел бедный адвокат в одиночестве на снегу возле обломков саней, среди пустынной горной дороги, чувствуя себя несчастным и все более робея по мере того, как время шло и все еще приходилось ждать. Что, если Ансельм вовсе не вернется, если разразится снежная буря, и он не сможет пройти по дороге? Тогда его господин погибнет, замерзнет, и найдут только его труп, засыпанный снегом. Так вот как должна окончиться жизнь, которой никогда не коснулся солнечный луч любви, а всегда светил только холодный лунный свет "глубокого уважения"!

Глубоко вздохнув при воспоминании о пяти отказах, которые он уносил с собой в могилу, Фрейзинг стал утешать себя мыслью об удивлении, какое вызовет повсеместно его смерть. Да, в глубоком уважении у него никогда не было недостатка, и городские газеты наверно поместят лестное сообщение:

"Мы берем на себя печальную обязанность сообщить нашим читателям, что один из известнейших и любимейших юристов, советник юстиции Фрейзинг, нашел достойный сожаления конец. Вся страна разделит с нами горе утраты этого прекрасного человека, вместе с которым, к сожалению, погибли драгоценные, незаменимые акты из архива Фельзенека".

Здесь Фрейзингом снова овладела глубокая скорбь, и, простирая руки к Гейстершпицу, он громко закричал:

- Ты, белое чудовище! Возврати мне мои акты, и я в самом деле поверю в твое колдовство!

Надо отдать справедливость Гейстершпицу: эта гора была исполнительна. Едва были произнесены эти слова, как невдалеке раздались веселые звуки бубенчиков. Если бы Фрейзинг не был так сильно занят составлением извещения о собственной смерти, то уже давно услышал бы их. Теперь он неожиданно заметил на повороте дороги сани, подъезжающие к месту катастрофы. Старый кучер поднял свой воротник, но дама, сидевшая в открытых санях, казалось, не обращала внимания на непогоду и весело смотрела на массу сыпавшихся на нее снежных хлопьев. Вдруг у нее вырвался крик изумления, и она, велев кучеру остановиться, воскликнула:

- Господин Фрейзинг, отчего вы сидите здесь, на дороге, в такую непогоду?

Бедный юрист в самом деле представлял довольно необыкновенное зрелище: Ансельм заботливо закутал его в шубу и укрыл ему ноги полостью. С добродушной покорностью сидел Фрейзинг на своем камне, как любитель-натуралист, несмотря на то, что был уже с ног до головы одет белым покрывалом.

- Фрейлейн Гофер! - воскликнул он. - Слава Богу, что я опять увидел человеческое лицо! Я уже думал, что должен умереть в полном одиночестве.

- Но что случилось? Встаньте по крайней мере!

- Не могу: я заколдован... то есть я повредил себе ногу, - поправился адвокат, со страхом заметив, что впал в суеверие, и начал рассказывать о своем несчастье, к которому разбитые сани служили печальной иллюстрацией.

Эмма Гофер, гостившая еще у своих родителей и возвращавшаяся теперь с короткой прогулки, вышла из саней. Она с христианским милосердием приняла участие в своем противнике, предложила ему место в своих санях и обещала довезти его до дома лесничего, где ему достанут сани.

- Только еще одна просьба, - жалобно сказал Фрейзинг, с трудом поднимаясь со своего камня. - Помогите мне немного, чтобы я мог добраться до того откоса.

Фрейлейн нашла это желание несколько странным, но не замедлила исполнить его. С ее помощью Фрейзинг перебрался на другую сторону дороги, где облокотился на камень и стал смотреть в пропасть.

- Вон они лежат там, внизу! - сказал он печальным замогильным голосом.

- Ах, Господи! Неужели люди? - в ужасе воскликнула Эмма.

- Нет, акты! Я отчетливо вижу синюю обертку пакета.

- Оставьте их с Богом там лежать! Мы не можем при настоящих обстоятельствах заниматься вашими скучными актами.

- Скучные! - воскликнул возмущенный адвокат. - Это интереснейшие и удивительнейшие дела из архива Фельзенека. Спор из-за границ тысяча шестьсот восьмидесятого года, который продолжался до тысяча семьсот десятого года, процесс о наследстве... Нет, с начала этого столетия Верденфельсы против Верденфельсов - младшая линия против старшей, на редкость интересный процесс, при котором даже произошел подлог документов. И все это лежит зарытым в снегу! Через несколько часов они промокнут и погибнут. Не может ли ваш кучер попробовать туда спуститься? Я бы щедро вознаградил его.

- Нет, - решительно сказала молодая девушка, - старику за семьдесят, и он способен лишь на самые легкие усилия. Неужели эти акты так дороги вам и вы с ними что-нибудь теряете?

- Все! - сказал Фрейзинг, безутешно глядя в пропасть.

- Хорошо, я сама достану их вам. Я выросла в горах и, если нужно, могу спуститься по самому крутому откосу. Где лежит пакет? А, вот там, вижу!

- Я не допущу, - запротестовал Фрейзинг, - это слишком опасно! Мой Ансельм не мог решиться на это, к тому же сегодня день святого Руперта.

- Как, и вы сделались вдруг верующим? - звонко рассмеялась Эмма. - Однако какое дело вольнодумцу до дня святого Руперта, который упоминается только в кодексе наших суеверий? Не беспокойтесь, я на дружеской ноге с этим святым, он не допустит меня сорваться, - и, не слушая дальнейших возражений, она храбро направилась к пропасти.

Все-таки спуск был опасен, но, к счастью, снег здесь был неглубокий, а деревья и кусты представляли достаточную опору. Эмма воспользовалась ею с большой ловкостью, после смелого спуска благополучно добралась до утраченного сокровища и немедля навьючила его на себя. Обратный путь с тяжелой связкой документов оказался еще труднее, однако храбрая девушка справилась и с этим. Смело вскарабкавшись на крутой откос, она наконец показалась на краю шоссе, разгоряченная, с трудом переводя дыхание.

- Вот дело тысяча шестьсот восьмидесятого года вместе с подлогом документов! - с торжеством воскликнула она, швырнув пакет на дорогу и окончательно вылезая вслед за ним.

Фрейзинг вздохнул с облегчением. К страху, с каким он все время следил за храброй фрейлейн, примешивалось очень приятное чувство, так как в этом самопожертвовании он видел неопровержимое подтверждение того, что ему открыла Лили. Для чужого, для противника так не рискуют, маленькая Лили не ошиблась. Преисполненный таких мыслей, Фрейзинг протянул руки к поднимавшейся по откосу девушке со словами: - Я вечно буду благодарен вам!

Эмма, смеясь, отклонила предложенную помощь.

- Благодарю вас, господин Фрейзинг, я сама справлюсь. Думайте лучше о своей поврежденной ноге, а что касается вашей вечной благодарности, то ее не заслуживает маленькая прогулка по горе.

Фрейзинг был, конечно, совершенно иного мнения. Он видел перед собой акты из верденфельского архива, думал о том, что еще четверть часа назад составляя свой некролог, готовясь перейти в вечность со своими пятью отказами, и его всегда немного сухие черты приняли почти мечтательное выражение, когда он сказал:

- Вы мне вернули веру в жизнь!

Фрейлейн Гофер, полагавшая, что эти слова относятся к спасенным актам, нашла, что адвокат немного преувеличивал, и с удивлением покачала головой.

- Господин Фрейзинг, вы знаете, что я вас глубоко уважаю, но ваша актомания...

- Ради Бога, только не это! - с ужасом перебил ее Фрейзинг. - Все на свете, только не глубокое уважение! Я не переношу никакого "глубокого уважения", у меня к нему настоящее отвращение. Презирайте меня, если хотите, но не уважайте глубоко, это мне приходилось испытывать слишком часто.

Из болтовни Лили Эмма знала, откуда происходило отвращение к "глубокому уважению", но она не имела понятия о той интриге, которую затеяла Лили и жертвой которой была она сама. Не подозревая, что ее сострадание и простодушное участие были истолкованы совсем иначе, она спокойно сначала уложила акты, потом усадила адвоката и наконец сама села в сани, приказав кучеру ехать к дому лесничего.

Фрейзинг был кроток, как овечка, и позволял делать с собой все, что угодно.

Четверть часа спустя к месту катастрофы подъехали крестьянские сани, в которых сидел Ансельм и конюх, правивший лошадьми. Оба были крайне удивлены и смущены, не найдя никого на месте катастрофы. Обломки саней лежали на прежнем месте, но от адвоката не осталось и следа.

- Он не хотел больше ждать и сам отправился в путь, - сказал работник, но Ансельм покачал головой.

- Он не мог сделать и пяти шагов, да и тогда мы встретили бы его на дороге.

Они еще раз осмотрели все повороты дороги, заглянули в пропасть, кричали по всем направлениям. Все было напрасно - Фрейзинг исчез бесследно. Мужчины растерянно взглянули друг на друга: у обоих мелькнула одна и та же мысль, заставившая их содрогнуться.

- Его увела Дева льдов! - шепотом сказал наконец Ансельм. - Он на нее клеветал, вот она и захватила его с головой и ногами!

- Конечно, это сделала она! - подтвердил конюх, набожно складывая руки и бросая пугливый взгляд на Гейстершпиц.

Подойдя к краю дороги, Ансельм еще раз взглянул в пропасть.

- Она и акты тоже унесла! - закричал он со все возрастающим страхом. - Ужасно!

После этого оба быстро уселись в сани и без оглядки пустились прочь от страшного места. Они гнали во всю прыть, спеша распространить ужасную весть о том, что Дева льдов увела с собой советника юстиции Фрейзинга и что в наказание за свое вольнодумство он навсегда останется на вершине Гейстершпица.

Глава 18

- Так Анна была в прошлый вторник в лесничестве? Что это ей вздумалось? Прежде она там никогда не бывала! - так допрашивал Грегор Вильмут свою маленькую кузину Лили.

Только что приехав из Верденфельса, он застал ее одну в комнате, выходившей на балкон. Лили была воинственно настроена против двоюродного брата, когда его не оказывалось рядом, но в его присутствии совершенно теряла свою храбрость и обычный задор. И теперь вид у нее был серьезный и рассудительный; она только удивилась, что ее случайное упоминание о поездке сестры так взволновало строгого двоюродного брата. Когда она назвала день, он вскочил с места и стал так горячо и резко допрашивать ее, словно дело шло о каком-то дурном поступке.

- Анна давно обещала родителям фрейлейн Гофер навестить их, - возразила Лили. - Уже давно было решено, что она как-нибудь поедет к ним.

- И этот визит был таким неотложным, что она поехала среди зимы! Отчего она не взяла тебя с собой? Ты ведь почти всегда сопровождала ее?

- Она поехала с Эммой Гофер, а в - наших санях место только для двоих. Да она на следующий же день и вернулась.

Вильмут встал и подошел к окну, отвернувшись от молодой девушки.

- Он был в тот день в Фельзенеке! - пробормотал он. - Они опять виделись, опять говорили!. Я в этом уверен!

Лили отважилась робко заговорить, но не удостоилась ответа. Она считала дерзостью, что Вильмут позволяет себе контролировать даже визиты ее сестры, требуя в них отчета, но благоразумно молчала, видя, что он сегодня в крайне немилостивом настроении, и с облегчением вздохнула, когда в комнату вошла Анна.

Молодая женщина с холодной сдержанностью приветствовала своего родственника, который тут же обернулся и пошел к ней навстречу. Казалось, в их отношения вкралась какая-то отчужденность со времени последнего разговора в пасторате; в обращении Вильмута тоже незаметно было прежней доверчивости.

- Я приехал узнать, как обстоит дело с продажей Розенберга, - начал он. - Фрейзинг, с которым я виделся вчера, сказал мне, что нашел покупателя. Ты, разумеется, примешь его предложение?

- Нет, - спокойно ответила Анна, - я только что написала Фрейзингу о своем отказе.

- Ты отказываешься? Почему же?

- Потому что мне предлагают сумму меньше той, какую я назначила. Ты знаешь, для какой цели предназначается эта сумма и почему я должна настаивать на ней.

- Разумеется, но тем не менее ты не должна выпускать это дело из рук. Оставь нас одних, Лили, мне нужно поговорить с твоей сестрой!

При других обстоятельствах Лили сочла бы себя оскорбленной тем, что ее без лишних слов отсылают, как ребенка, но так как это давало возможность убежать от двоюродного брата, она простилась с видимым удовольствием и быстро исчезла из комнаты.

Анна села. Она была бледнее обыкновенного, а ее большие темные глаза утратили свой лучезарный блеск и казались усталыми и затуманенными, как будто в последнее время они пролили много слез. Вильмут также изменился. В нем больше не было заметно его обычного железного спокойствия, которое ничто не могло нарушить или поколебать. Во всем его облике просвечивала какая-то тревога, а в устремленном на Анну пристальном взоре, которым он словно хотел прочесть ее самые сокровенные мысли, уже не было прежней ледяной холодности. По временам, подобно пламени, колеблемому сквозным ветром, в его глазах вспыхивал враждебный огонек.

- Я посоветовал бы тебе принять предложение, - снова заговорил он. - Как знать, скоро ли опять найдется покупатель на Розенберг? Последний долг твоего мужа должен быть оплачен сполна, сумма, которую тебе предлагают, покроет большую его часть, а остальное в случае надобности я оплачу из собственных средств.

- Ты, Грегор? Твои средства также ограничены, как и мои, а нынешней зимой они требовались всюду, и ты, как и я, отдал все, что мог.

- Так что же? Моего поручительства будет достаточно для любой суммы, и я представляю его в твое полное распоряжение. Соглашайся на продажу!

- Для тебя так важно, чтобы я покинула Розенберг? - спросила Анна вместо ответа.

- Что за нелепая обидчивость! Мне важно вывести тебя из теперешнего неопределенного положения, чтобы ты могла наконец решить, как устроить на будущее время свою жизнь. Я думал, что это должно быть и твоим искренним желанием, но ты, кажется, нисколько не спешишь.

- Во всяком случае я не хочу действовать опрометчиво. Господин Фрейзинг советует мне еще подождать, так как имение стоит назначенной мною цены и в самом худшем случае может покрыть весь долг. У меня чуть не целый год до конца погашения этого долга.

- А до тех пор ты, разумеется; желаешь оставаться вблизи Верденфельса? - спросил Вильмут, резко подчеркивая каждое слово.

- Да!

В этом коротком слове чувствовалась такая гордая и решительная самозащита, что Вильмут невольно прикусил язык.

- Ты мне ясно показываешь, что я не имею больше никакого влияния на твои решения, - заметил он. - И свой странный визит в лесничество ты затеяла без моего ведома, и я, конечно, не узнаю, чем он был вызван.

- Да, Грегор, не узнаешь, потому что это касается меня одной.

- И, может быть, владельца Фельзенека, который как раз в тот самый день ездил в свой горный замок? Пусть будет так! Я догадываюсь о том, что ты скрываешь от меня. Но есть еще одно обстоятельство, которое потрудись мне объяснить. Правда ли, что Пауль Верденфельс, которому ты отказала в своей руке, несмотря на это, поддерживает постоянные отношения с Розенбергом, что не проходит недели, чтобы он не писал тебе?

- Относительно этой переписки ты ошибаешься. Пауль Верденфельс не написал мне еще ни одной строки, все его письма адресованы Лили.

- Лили? - с удивлением повторил. Вильмут. - И ты, зная об этой переписке, допускаешь ее?

- Я разрешила ее с условием, что буду читать все письма, и это аккуратно исполняется. Я хотела бы, - и здесь голос Анны зазвучал мягко и искренне, - вознаградить молодого человека за его юношеские мечты, которые я принуждена была разрушить. Ему это было очень больно, но я надеюсь и желаю, чтобы он нашел вознаграждение в моей сестре.

- Так ты на это надеешься?! Дальше, дальше!

- Барон Пауль еще не объяснился, но со своим прежним увлечением мною справился, - это я вижу по его письмам. Он уже любит Лили, может быть, сам еще того не зная; она же привязалась к нему всем своим маленьким сердечком. Они должны соединиться и соединятся, а я не могу да и не хочу препятствовать этой зарождающейся любви.

- Вот так удивительные новости! - с горечью сказал' Вильмут. - И ты взяла на себя такую ответственность, не спросив моего мнения? Или ты забыла, что я - опекун Лили, и никогда не дам согласия на этот союз?

По лицу Анны словно пробежала тень.

- А почему? Только потому, что Пауль носит имя барона? Неужели твоя ненависть заходит так далеко?

- Потому, что этот Пауль - тоже Верденфельс, и потому еще, что я не хочу, чтобы одна из опекаемых мною принадлежала к тому роду, который в своем высокомерии не уважает и не почитает даже священного сана. Представитель младшей линии не уступает в безбожии главе своего рода; он - способный ученик своего учителя. Ты ведь сама слышала, как он развивал передо мной свои планы относительно Бухдорфа? Неужели ты думаешь, что я потерплю, чтобы Лили отдала свою руку такому человеку?

- Значит, ты хочешь и ее принести в жертву своей упорной нетерпимости, как некогда принес меня? - с возрастающей горячностью воскликнула Анна.

- Тебя? - холодно спросил Грегор. - Как будто ты вообще дала бы принести себя в жертву! Как будто было что-нибудь на свете, что могло оторвать тебя от Верденфельса, если бы не его вина! Только это одно и связало твою волю, да и теперь еще связывает. Если бы не это, ты и мне выказала бы сопротивление.

- Очень возможно! Но для Лили не существует того, что связывало меня, и, если Пауль Верденфельс действительно сделает предложение, я с полным доверием отдам ее ему, несмотря на то, что он - твой противник. Он гораздо лучше и благороднее, чем ты думаешь. Да и твоя власть, как опекуна Лили, окажется ограниченной, если я открыто встану на сторону молодой четы, а я это сделаю!

В глазах Вильмута вспыхнул как-будто тревожный огонек, но сразу погас.

- Другими словами, ты тоже хочешь объявить мне войну? Я знал, что мы в конце концов до этого дойдем, знал с той минуты, когда Верденфельс вернулся из своего Фельзенека. С тех пор ты совсем переменилась, шаг за шагом приближаясь к той заколдованной сети, которою он уже однажды опутал тебя. Ты думаешь, я не замечал того тайного страха, который денно и нощно преследовал тебя с той минуты, как ты узнала, что ему грозит опасность? Я не знаю, что привело тебя в дом лесничего. Ты хотела предостеречь его, спасти от опасности? По-видимому, это было напрасно - он и до сих пор еще в Верденфельсе, и ему вдруг пришла охота разыгрывать роль строгого господина и повелителя.

- Да, это было напрасно! - сказала молодая женщина страстно, с гордым удовлетворением. - Раймонд мужественнее меня. Он остался и еще со всеми поборется!

Вильмут разразился пронзительным, насмешливым смехом, от которого невольно становилось жутко.

- С недавних пор ты восхищаешься им, как героем. А было время, когда об этом самом Раймонде нельзя было упомянуть в твоем присутствии, когда при одном его имени ты бледнела и умолкала. Теперь все изменилось: ты свободно произносишь его имя, и когда ты возьмешь руку своей сестры, а он - руку своего племянника, чтобы соединить их, может быть, соединятся и другие две руки!

Анна опустила глаза, вспомнив о своей последней встрече с Раймондом, о том как она с ужасом оттолкнула его руку, о его последних словах.

- Нет, - медленно, с трудом произнесла она, - те две руки никогда не встретятся!

Грегор подошел к Анне и так крепко сжал ее руку, словно хотел сломать ей пальцы. Его глаза впились в ее лицо, а голос звучал глухо и хрипло, точно у него захватило дыхание.

- Я на это надеюсь! Ты не смеешь принадлежать Верденфельсу! Я сказал это тебе, когда только открыл ваши отношения, и теперь повторяю. Он еще не искупил своего греха, и этот грех падет и на тебя, если ты осмелишься следовать за виновным, тогда вы оба погибнете! Твой учитель, твой прежний опекун утратил над тобой власть, так послушайся хоть слов священника, который говорит тебе: "Ты не должна принадлежать этому человеку!".

Эти слова прозвучали мрачным пророчеством. Медленно высвободив свою руку, Анна отошла на несколько шагов, но в ее лице не было ни страха, ни уступчивости, скорее оно выражало непреклонную решимость.

- Время моего слепого повиновения давно миновало, Грегор! Если бы я могла преодолеть воспоминание о прошлом, ты не в силах был бы удержать меня, и я не испугалась бы твоего "слова священника". Но я не могу сделать это, и Раймонд знает, что не могу, оттого он и держится вдали от меня. Однако если я не смела защищать свое собственное счастье, то за счастье сестры буду бороться. Если ты попытаешься разрушить его, то всегда найдешь меня возле Лили. Она не должна быть несчастной, как стали несчастными я и Раймонд благодаря тебе! - и, не дожидаясь ответа, Анна повернулась и вышла из комнаты.

Вильмут сделал невольное движение, точно хотел остановить ее, но в ту же минуту опомнился и стоял, не двигаясь, не отрывая взора от стройной фигуры, пока она не исчезла в соседней комнате.

- Кроме вас двоих, есть еще несчастный, - вполголоса проговорил он с бесконечной горечью, - и, может быть, еще несчастнее вас!

В то самое время как будущая судьба Лили дала повод к такой крупной размолвке между ее сестрой и пастором, сама молодая девица занималась делом, не имевшим никакого отношения к мыслям о замужестве. На голове у нее была огромных размеров бумажная шляпа, искусно сделанная из старых газет, с верхушкой, украшенной найденными где-то старыми павлиньими перьями. В руках она держала большие грабли, заменявшие ей ружье, и в таком снаряжении производила строевое учение по всем правилам военного искусства, между тем как маленький Тони из Маттенгофа, в таком же снаряжении, обучался у нее в качестве добровольного рекрута. Старый садовник, ездивший в Верденфельс, привез оттуда мальчика, как это часто случалось, потому что Тони был любимцем Анны Гертенштейн. Она принимала горячее участие в осиротевшем мальчике, и тот сегодня должен был явиться за новым платьем, подаренным ему Анной. Дедушка не провожал его, потому что не мог оставить тяжелую работу, которой вынужден был заниматься, чтобы прокормить себя и мальчика.

Едва лишь садовник приехал со своим маленьким спутником, пришла Лили и тотчас завладела Тони. Она увела ребенка в сад, и после "обхода с дозором" оба отправились в домик, где хранились садовые принадлежности. Так как погода была довольно холодная, игры перенесли в беседку, и вскоре игра в солдаты при помощи найденных там вещей была уже в полном разгаре.

Садовый домик находился в дальнем конце парка, на маленьком холмике; около самого домика пролегала проезжая дорога, немного далее выходившая на шоссе, по которому в эту минуту катился изящный охотничий экипаж. Господин, рядом с которым сидел старый слуга в темной ливрее, сам правил лошадьми, сдерживая их по мере того, как подъезжал к Розенбергу. Это был Пауль Верденфельс. Отправляясь в Бухдорф, он выбрал именно эту дорогу, которая проходила возле самого имения, тогда как шоссе делало большой крюк. До сих пор молодому человеку еще ни разу не посчастливилось увидеть одну из обитательниц Розенберга, тем более, что он редко ездил в свое имение. Но сегодня, когда он возвращался из Бухдорфа, случай благоприятствовал ему: из незакрытой двери садового домика несся задорный смех, и вместе с ним звучал веселый детский голос. Пауль, которому был очень хорошо знаком этот свежий серебристый смех, с минуту колебался, но, вспомнив, что Анне Гертенштейн известно о его переписке с Лили, рассудил, что может позволить себе неожиданно явиться в замок.

- Подержи вожжи, Арнольд! Я только зайду на минутку поздороваться с дамами и сейчас же вернусь. Подожди меня здесь! - поспешно сказал он и, спрыгнув с козел, отворил калитку в ограде, оказавшуюся незапертой, и вошел в сад.

Лили только что встала во главе своего победоносного "войска" и, исполнив удивительный церемониальный марш, во весь голос, произносила слова команды, как вдруг застыла на месте, увидев перед собой молодого барона Верденфельса, с удивлением разглядывавшего ее бумажную шляпу и грабли. Девушка сильно покраснела: к радости неожиданного свидания примешивалось мучительное смущение. Как досадно, что она позволила застать себя врасплох, после того как так долго играла серьезную роль ангела-хранителя и стала почти идеалом в глазах человека, нуждавшегося в ее утешении! К счастью, Пауль был смущен не меньше ее.

- Простите, если я помешал, - проговорил он, запинаясь. - Я ехал мимо и хотел узнать о вашем здоровье.

- Благодарю вас, - сказала Лили, окончательно смутившись. - Я совершенно здорова... Я играла в солдаты с Тони!

- Не сердитесь на меня за то, что я застал вас врасплох, - Пауль уже оправился от своего замешательства. - Я случайно проезжал мимо, услышал ваш голос и... не мог удержаться, чтобы не увидеть вас!

Лицо Лили пылало, хотя нельзя сказать, чтобы эти слова очень поразили ее. В последнее время барон в своих письмах выражался так недвусмысленно, что она уже не могла сомневаться в том, к кому относились выражения его чувств. Это невольно изменило то наивное простодушие, с каким она прежде встречала Пауля. Лили, разумеется, не знала, какой прелестной казалась ему в своем смущении. Он находил, что бумажная шляпа восхитительно идет ей, и даже неуклюжее полевое орудие нисколько не уменьшало ее очарования.

В этот момент на сцену выступил маленький Тони, очень недовольный тем, что им помешали играть. Он предложил "чужому дяде" также вооружиться и принять участие в игре под командованием Лили.

Его вмешательство вернуло девушке самообладание. Она приняла строгий вид и с достоинством проговорила:

- Уйди пока, Тони! Мне надо поговорить о важном деле с "чужим дядей".

Мальчик сделал недовольную мину, но исполнил приказание и продолжал играть в саду по собственной инициативе, то стоя на часах, то маршируя взад и вперед перед дверью домика.

Лили снова положила на плечо грабли, так судорожно сжимая их, словно от этого зависела ее жизнь. Пауль спокойно взял опасное орудие у нее из рук и прислонил его к стене, говоря:

- Отложите это чудовище в сторону! У вас такой воинственный вид, что я не решаюсь подойти к вам, а между тем мне надо так много сказать вам, ужасно много! Я давно приехал бы в Розенберг, если бы только смел. Я не знал даже, примет ли вообще госпожа Гертенштейн мой визит. А вы, Лили? Вы были бы рады мне?

Девушка ничего не ответила, но ее глаза говорили красноречивее всяких слов. Пауль, очевидно, понял этот немой язык; он подошел еще ближе и, наклонившись к Лили, продолжал со все возрастающим жаром:

- В последнее время я очень часто писал вам, и писал очень откровенно, поэтому вы, вероятно, догадываетесь, о чем я хочу сказать вам, о чем хочу просить... Неужели мне придется просить напрасно?

По лицу Лили пробежала тень, а в ясных карих глазах сверкнули слезы, когда она, волнуясь, тихо произнесла:

- О чем же вы можете просить меня? Ведь вы любили мою сестру!

- Да, я любил ее! - серьезно сказал Пауль, - и не хочу унижать или умалять эту любовь даже перед вами, но она была безнадежна, и насколько безнадежна - я узнал лишь на днях. Теперь я ясно чувствую, как далека была всегда от меня ваша сестра и как близка и мила мне другая с той самой минуты, когда судьба свела нас в первый раз. Можете ли вы, Лили, простить мне, что не вы были моей первой любовью? Сейчас я отдаю вам все свое сердце, безраздельно! Поверите ли вы мне, если я скажу: "Лили, моя маленькая Лили, я безгранично люблю тебя! "

Этот голос шел прямо из сердца, от звука его последняя тень сбежала с лица Лили, и в душе ее исчезли всякие сомнения.

- И я люблю тебя, Пауль! - воскликнула она, бросаясь в его объятия.

Он горячо прижал ее к своей груди; бумажная шляпа, шелестя, упала на пол, а перед открытой дверью стоял маленький Тони и широко раскрытыми глазами, разинув рот, смотрел на необыкновенное зрелище.

Между тем Арнольд продолжал сидеть в экипаже в прескверном настроении, с глубокой обидой в сердце. Он, конечно, знал, что означает этот неожиданный визит, и не нуждался в объяснениях, но то обстоятельство, что ему ничего не говорили, вызывало сильнейшее его неодобрение. Молодой барон был помолвлен с госпожой Гертенштейн - это был неоспоримый факт, и помолвку держали в тайне из-за пастора. Однако скрывать ее от него, преданного и старейшего слуги в доме - возмутительно, просто неслыханно, и Арнольд решил самым строгим образом поставить это на вид своему легкомысленному "молодому господину".

В настоящую минуту старик охотно пошпионил бы, да нельзя было бросить экипаж, оставив горячих животных на произвол судьбы. Но, как известно, твердая воля преодолевает все затруднения. Так случилось и теперь. Проехав шагов на двадцать вперед, Арнольд остановил лошадей - понятно, совершенно случайно - под самыми окнами садового домика, потом, также совсем случайно, встал в экипаже, чтобы отодвинуть ветку, задевавшую экипаж, причем случайно заглянул внутрь беседки. Разумеется, он знал заранее, что там увидит: вот госпожа Гертенштейн сидит на диване, а его молодой господин, удивительно почтительный в выражении своей любви, благоговейно подносит ее руку к своим губам. Однако картина, которую он увидел на самом деле, нисколько не соответствовала его ожиданиям.

Анны Гертенштейн вовсе не было в садовом домике, а его "дорогой господин" стоял посреди комнаты, держа в объятиях молодую девушку, на голове которой была удивительная бумажная шляпа с павлиньими перьями, и оба целовались без всякого благоговения, но самозабвенно, как будто так и следовало. В эту минуту бумажная шляпа упала на пол, и Арнольд узнал каштановые косы и розовое личико Лили Вильмут. Это было уже слишком для старого слуги! Вожжи выпали у него из рук, и он бессильно опустился на сиденье экипажа.

Не скоро еще возвратился к нему Пауль. Он хотел немедленно идти со своей невестой к Анне, но Лили воспротивилась, потому что у сестры сейчас был Грегор Вильмут, а молодому человеку, конечно, не следовало встречаться со священником после того, как они столь враждебно расстались; это значило бы с первой же минуты навлечь на помолвку бурю. Потому молодые люди условились, что Лили сперва поговорит со своей сестрой, а жених приедет завтра в Розенберг сделать официальное предложение.

- Вот и я! - вскричал Пауль, вскакивая в экипаж и берясь за вожжи. - Тебе долго пришлось ожидать, Арнольд!

- Да, долго, - подтвердил старик недовольным тоном, но молодой человек не обратил на него внимания и погнал лошадей во всю прыть, причем его лицо сияло счастьем.

Арнольд сначала молчал, не желая признаваться в том, что шпионил. Кроме того, неровная дорога, на которой при быстрой езде экипаж бросало из стороны в сторону, могла разрушить весь эффект его наставлений; когда же они выехали на шоссе, старик выпрямился и внушительно произнес:

- Дорогой мой господин, вы приводите меня в ужас!

- Что с тобой? - спросил Пауль, оборачиваясь к нему.

- Вы приводите меня в ужас! - еще энергичнее повторил Арнольд. - Этого я от вас не ожидал, ничего подобного вы не затевали даже в Италии, чтобы... да этого не сделал бы даже синьор Бернардо!

Столь невыгодное сравнение свидетельствовало о высшей степени презрения, и это, видимо, произвело впечатление, так как Пауль с некоторым беспокойством спросил:

- Но что же, наконец, я сделал?

- И вы еще спрашиваете! - воскликнул Арнольд. - Вы помолвлены с госпожой Гертенштейн, а устраиваете тайные свидания с ее сестрой! Без всякой церемонии целуете ребенка, и девочка позволяет себя целовать! Да это - вопиющее дело!

Пауль только громко рассмеялся - он был не в таком настроении, чтобы сердиться за шпионство.

- А, так ты подсматривал за нами? - сказал он. - То-то мне показалось, будто я видел в окне чье-то лицо, но не обратил внимания - мы были заняты другим, более приятным делом.

Это показалось старому слуге крайней низостью, и начатое им пламенное наставление превосходило красноречием все его прежние проповеди. Он рисовал синьора Бернардо каким-то светлым ангелом по сравнению с Паулем Верденфельсом - самым черным изменником. Пауль, которого все это очень забавляло, почтительно слушал, и, когда старый ментор остановился, чтобы перевести дух, произнес:

- Арнольд, во всем, что ты себе вообразил, нет ни капли правды. Я никогда не был помолвлен с госпожой Гертенштейн, а что касается ее сестры, то завтра ты должен представиться ей в Розенберге и засвидетельствовать свое нижайшее почтение, как своей будущей госпоже.

- Как! Эта девочка... в бумажной шляпе? - проговорил Арнольд, от изумления чуть на свалившись с козел.

- Фрейлейн Лили Вильмут - моя невеста! - подтвердил Пауль, подчеркивая каждое слово. - Да не смотри же так, словно ты с неба свалился! Что же ты не поздравляешь своего молодого господина?

Арнольду понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя, после чего он сложил руки и уныло произнес:

- Вот так жизнь будет в Бухдорфе! Теперь мне придется еще воспитывать молодую госпожу, а мне и так за глаза довольно возиться с вами, мой господин!

Глава 19

Раймонд Верденфельс сдержал слово. Его терпению действительно пришел конец, и теперь деревня познакомилась со строгостью своего владельца. Несмотря на все предостережения, ночные опустошения в парке повторились, и на этот раз по приказанию барона злоумышленников схватили, и они ожидали заслуженного наказания.

В Верденфельсе давно привыкли к каждому поступку барона относиться с недоверием и раздражением, но в то же время привыкли и к тому, что всякое покушение на его имущество оставалось безнаказанным. Высказанная на сей раз энергия в первую минуту вызвала общее недоумение, а затем по всей деревне пронесся крик негодования: все единодушно находили, что от Верденфельса нельзя и не следует переносить ничего подобного. В церкви только что отошла обедня, и благочестивые прихожане разошлись; лишь в исповедальне еще сидел священник, слушая передаваемую ему шепотом исповедь. Вероятно, дело шло о серьезном, тяжелом грехе, потому что коленопреклоненный старик низко опустил на сложенные руки свою седую голову, а голос священника звучал с убийственной строгостью:

- Вы заслуживаете тюрьмы, Экфрид! Что вам простил барон, то должен взыскать с вас я и потребовать, чтобы вы открыто перед всем селом повторили свое признание.

- Как, ваше преподобие, - в страшном волнении произнес Экфрид, - вы хотите...

- Нет, - перебил его Вильмут, - я не хочу предавать позору имя старой почтенной крестьянской семьи, но прежде всего не хочу, чтобы светский суд судил и наказывал за то, что было мне доверено на исповеди. Вы заслуживали бы наказания.

- Но ведь я ничего не совершил, - запинаясь, проговорил Экфрид. - Я никому не сделал вреда... молодой барон помешал, ведь я сказал вам...

- Намерение также дурно, как самое действие. Разве вы не посягали на жизнь барона? Отвечайте: да или нет?

В кабинете барона Экфрид с вызывающей дерзостью признался в своем намерении, даже хвастал им, но от строгого вопроса священника вся его дерзость бесследно исчезла, и он умолк.

- Я думал, что тут нет греха, потому что дело касалось Верденфельса! - наконец пробормотал он. - Вы ведь часто говорили нам, ваше преподобие, что он навеки проклят, а уж вам-то это должно быть хорошо известно!

- Уж не хотите ли вы свалить на меня ответственность за свое преступление? - с язвительной резкостью спросил Вильмут. - Вы считаете себя вправе судить, когда я осуждаю грешника? Это право принадлежит одному мне, однако в этом отношении, кажется, заблуждается все село. Я уже слышал не одно признание и должен был наложить не одну эпитимью, но ваше дело совсем особенное.

Старик больше не защищался, а испуганно и смиренно опустил чуть не до самой земли свою седую голову. Он не чувствовал себя убежденным, его ненависть к барону не уменьшилась, но так как его проступок осужден священником, он счел себя заслужившим осуждения, и невольно склонился под тяжестью властных слов Вильмута, который продолжал:

- Вы должны в точности исполнить эпитимью, налагаемую мною на вас.

- Да, ваше преподобие.

- Кроме того, вы еще сегодня приведете ко мне своего внука Тони. Нельзя предоставлять юную душу ребенка подобным влияниям. Он не может находиться под покровительством деда, который хотел сделаться поджигателем. Вы расстанетесь с ним.

- С Тони? С моим маленьким мальчиком? А что... что же вы с ним сделаете?

- Ему необходимо лучшее воспитание, а главное - строже вашего. Рыбаки на озере недавно потеряли своего единственного сына; ваш внук будет пока у них, и вы не увидите его, пока я не позволю вам этого.

- Ваше преподобие, - воскликнул старик в смертельном страхе, - не причиняйте мне этого горя! Все, что хотите, только не это! Рыбаки на озере - жестокие люди, они будут дурно обращаться с мальчиком, а он еще так мал и так привык ко мне! Наложите на меня какое-нибудь другое наказание, и, как бы оно ни было тяжело, я вынесу его, только оставьте мне моего Тони!

- Нет, - неумолимо ответил Вильмут. - Вы лишились права воспитывать ребенка. Я знаю, что это наказание для вас очень тяжело, тяжелее даже тюрьмы, потому и налагаю его на вас. У рыбаков мальчик получит грубое, но благочестивое и дельное воспитание, об этом уж я позабочусь. Вопрос решен, и вы сегодня же приведете мальчика ко мне.

Подняв сложенные руки, старик заговорил прерывающимся от отчаяния голосом:

- Ваше преподобие, мне недолго осталось жить, в своей жизни я знал только горе и нужду, это вам известно. Я все потерял... все! Только один этот мальчик у меня и остался, и, пока он у меня, до тех пор я и живу. В последнее время мне пришлось много работать для нас обоих, и когда я, полумертвый от усталости, возвращаюсь домой, стоит Тони подбежать ко мне и засмеяться, как все горе забывается. Вы не можете отнять у меня Тони, да и я не отдам его, будь, что будет!

- Не отдадите? - холодно спросил Вильмут. - Это мы посмотрим. Или вы отдадите мне мальчика, или я не дам вам отпущения грехов. Выбирайте!

Закрыв лицо руками, Экфрид громко застонал.

- Ну, что же? - спросил пастор после небольшой паузы. - Намерены вы подчиниться?

Тон вопроса показывал, что пастор не сомневается в нужном ответе, и он не ошибся. Руки старика беспомощно опустились, и он ответил глухим, беззвучным голосом:

- Я согласен!

Через несколько минут пастор в сопровождении Эк-фрида ушел из церкви. На площади шумела толпа ребятишек, бегавших взапуски, но при появлении священника игра сразу прекратилась, и все дети подошли поцеловать у своего пастора руку. Одним из первых был маленький Тони, который затем поспешно подбежал к нежно любимому деду. Старик судорожно прижал его к своей груди, не в силах отпустить его.

- Я теперь же возьму с собой вашего внука, - спокойно обратился к нему Вильмут, - и до завтрашнего дня он пробудет в пасторате.

Старик взглянул на розовое личико внука, разгоревшееся от беготни, на ясные голубые глазки, смотревшие так детски-весело, а потом перевел взор на строгое, мрачное лицо священника, в котором незаметно было и следа мягкости, и с отчаянием воскликнул:

- Я не могу, ваше преподобие! Я пойду в замок... попрошу у Верденфельса прощения... хоть бы мне пришлось от этого умереть! Но Тони я не могу отдать!

Вместо всякого ответа Вильмут высвободил мальчика из объятий деда и крепко взял его за руку.

- Вы знаете условие, под которым я вам дал отпущение грехов! Вы совершили грех и должны без ропота нести наложенное мною наказание. Если оно кажется вам тяжелым, то помните, что оно вполне заслужено вами. Пойдем, Тони!

Мальчик, естественно, не понимал, о чем идет речь, но боялся строгого священника, инстинктивно чувствуя, что его хотят отнять у деда. Поэтому он начал громко и горько плакать и попробовал сопротивляться. Однако Вильмут вскоре заставил его замолчать и, грубо схватив за руку, потащил за собой.

В Экфриде еще раз взяло верх обычное слепое подчинение воле священника: он допустил, что у него взяли его любимца, даже не сделал попытки удержать его силой, но на лице старика в первый раз появилось возмущенное выражение, а руки сжались в кулаки. Когда же мальчик в последний раз повернул к нему свое заплаканное личико, как бы умоляя о помощи, старик стиснул зубы и из его груди вырвался хриплый, грозный шепот:

- Меня-то он наказал, а кто во всем виноват? Он натравил и меня, и целую деревню на Фельзенекца... Он один, а мы должны расплачиваться!

Перед террасой замка стоял экипаж, в котором молодой барон собирался ехать в Розенберг, но в ту минуту он находился еще в комнатах дяди. Вчера, по возвращении из Розенберга, ему не пришлось говорить с бароном, и лишь сегодня перед обедом он сообщил ему о своей помолвке. Раймонд выслушал это известие с удивлением, но без неудовольствия, скорее можно было подумать, что оно доставило ему даже некоторое удовлетворение, возможно, ему было приятно, что молодой человек вполне победил свою прежнюю страсть к сестре невесты.

- Желаю тебе счастья, Пауль, - сказал он, сердечно пожимая племяннику руку, - и надеюсь, что ты его действительно найдешь в юном создании, которое так доверчиво отдает тебе себя. Правда, я всего один раз видел твою невесту тогда, у Шлоссберга, когда она искала у тебя защиты от моего присутствия. Теперь ты, вероятно, убедишь ее, что я вовсе не так страшен.

- О, моя маленькая Лили очень понятлива, - уверенно произнес Пауль, находившийся в самом счастливом настроении, как и подобает жениху. - Она скоро хорошо узнает страшного фельзенекца! Вчера она призналась мне, что серьезно сперва боялась, что ты вызвал меня в свой горный замок для того, чтобы там в тишине "свернуть мне шею".

- Я не думал, что крестьянское суеверие проникло даже в такой круг общества. Значит, Вильмут допускал подобные вещи даже у своей молодой родственницы?

- Конечно! Но в оппозиции против священника я и Лили заодно. Она, слава Богу, питает серьезную антипатию к своему святому кузену, и мы уже заключили оборонительный и наступательный союз против его преподобия.

- Но ты все же не должен слишком легко относиться к его значению. На примере нашего Верденфельса ты мог убедиться, что значит иметь его своим врагом. Как опекун твоей невесты, он может доставить вам множество неприятностей и затруднений; он во всяком случае будет стараться помешать этому браку.

- Пусть только попробует! - с веселым задором воскликнул Пауль. - Я готов померяться с ним силами, а в Лили я во всех отношениях уверен.

- В таком случае рассчитывайте и на меня, если я в чем-нибудь могу быть тебе полезен, - сказал барон. - А теперь поезжай и передай своей невесте мой привет и пожелание счастья.

- А кроме этого... ты не поручишь передать мне еще другой привет? - тихо спросил Пауль.

Раймонд отвернулся и наклонился над лежавшими на письменном столе бумагами.

- Нет, - ответил он после короткой паузы.

- Значит, я не могу привезти к тебе мою невесту? А мне так хотелось бы этого! Ты ведь заменил мне отца!

- . Когда Лили будет жить с тобой в Бухдорфе, я охотно и часто буду приезжать и радоваться вашему счастью, но от сближения с Розенбергом ты должен меня освободить.

Пауль не возобновил своей просьбы, чувствуя, что этого обстоятельства нельзя касаться. Взяв шляпу и перчатки, он собрался уходить.

- Вероятно, я вернусь только после обеда, - сказал он. - Ты понимаешь, Раймонд...

- Что ты немного затянешь свой первый визит в качестве жениха? Да, вполне понимаю.

Простившись с дядей, Пауль ушел, а барон подошел к окну и смотрел, как он садился в карету и как с бесконечно важным видом за ним последовал Арнодьд. Заметив дядю у окна, Пауль еще раз поклонился, сияющий и счастливый. Раймонд помахал ему рукой, но лицо его омрачилось.

- Как быстро и легко переносит все молодость! - думал он. - От прежней страсти не осталось и следа, ни одно облачко не омрачает его нового счастья. Я тогда также был молодо, но свое чувство я не мог победить, ни тогда, ни... теперь и никогда не смогу!

Наступило уже послеобеденное время, и барон сидел за своим письменным столом, как вдруг в комнату вошел его камердинер, как всегда тихий и почтительный, но весь его вид говорил о том, что он собирается доложить что-то необыкновенное.

- Священник Вильмут спрашивает, может ли он переговорить с вашей милостью.

- Кто? Что вы сказали? - спросил Верденфельс, обернувшись.

- Его преподобие, господин пастор Вильмут!

- Попросите его войти.

Слуга удалился, и тотчас вошел Вильмут; дверь за ним затворилась, и они остались одни.

Раймонд поднялся с места, но весь его вид выражал холодную гордость, которую пастор называл "высокомерием". Стоя лицом к лицу со своим врагом, он казался совершенно неприступным, и чуть заметно наклонил голову, приветствуя вошедшего. Вильмут, видя это, тоже стал еще неприветливее, чем обыкновенно.

- Вы уже были однажды на пути ко мне, господин Верденфельс, - начал он, медленно подходя к барону. - Тогда наша встреча помешала вам быть в моем доме, но я принимаю это за состоявшийся визит и отвечаю на него, являясь сегодня к вам.

- С того времени прошло более полугода, - сказал Раймонд, не трогаясь с места. - Как прошли эти месяцы в Верденфельсе, мы оба довольно хорошо знаем. С чем вы пожаловали ко мне, ваше преподобие?

- Я пришел в ваших интересах! - с ударением произнес Вильмут, раздраженный тоном барона, в котором скользило "верденфельское высокомерие".

- В моих интересах? К сожалению, должен сразу отклонить ваше предложение. Я сам знаю, как охранять свои интересы без советов и помощи с вашей стороны.

- Выслушайте по крайней мере предостережение. В последнее время вы выказали непривычную строгость по отношению к жителям села и хотите некоторых из них, как я слышал, заключить в тюрьму.

- Разумеется, потому что моему терпению пришел конец. Опять было посягательство на мои теплицы, которому помешала только бдительность моих слуг. Сегодня попытка повторилась, и вся моя оранжерея погибла. Хотя разрушители и пойманы на месте преступления, но стволы всех померанцевых деревьев оказались подпиленными; двадцатилетний труд и заботы уничтожены в какие-нибудь полчаса. Не ожидаете ли вы, что я и это оставлю безнаказанным?

- Нет, я, разумеется, согласен, что преступники должны быть наказаны, и ни в коем случае не оспариваю вашего права на это. Но осуществление его может привести к роковым последствиям. До сих пор вы всегда были невозмутимо равнодушны к подобным случаям, и люди не поймут столь внезапного перехода к строгости.

Раймонд пожал плечами.

- На понятливость моих крестьян я вообще больше не рассчитываю. До сих пор они видели от меня много снисхождения, так как я все надеялся, что смогу избежать строгих наказаний. Однако недавний опыт доказал мне, что они неизбежны. Поэтому пусть дело идет своим чередом.

- Вы говорите о покушении Экфрида; но ведь этому преступлению помешали! - сказал Вильмут.

- Да, но как вы узнали о нем? Не пошел же старик жаловаться вам сам на себя... Впрочем, я забыл, что исповедальня делает вас всеведущим. Надо полагать, вы слышали много подобных признаний и всем кающимся дали отпущение грехов. Всем вашим прихожанам известно, что вы отпускаете всякий грех, даже преступление, если оно относится ко мне.

- Кто это сказал? - воскликнул Вильмут.

- Сам Экфрид.

- Он солгал!

Верденфельс несколько секунд пристально смотрел на священника, лицо которого выражало искреннее негодование.

- Может быть, люди зашли дальше, чем вам было желательно, - медленно проговорил барон. - Камень, сдвинутый с места, может сам покатиться дальше. Вам следовало принять это во внимание.

- Не обо мне тут речь, - резко сказал Вильмут, - мне никто не грозит, но я повторяю, что вы не приучили людей к строгости, и внезапная беспощадная суровость может быть для вас очень опасна. К сожалению, между злоумышленниками находится сын одного из самых почтенных крестьян. Райнер играет в селе первую скрипку, и мысль о том, что его сын также должен идти в тюрьму, просто выводит его из себя. Сегодня утром он был у меня и высказывал по вашему адресу самые дикие угрозы. Остерегайтесь! Этот человек на все способен и может всех увлечь за собой. Я вас предупредил!

По губам Раймонда пробежала презрительная усмешка.

- Вы думаете, я боюсь крестьян потому, что вы потеряли над ними власть?

- Я? Кто вам сказал?

- Ваше появление в моем замке. Если бы все по-прежнему преклонялись перед вашей волей, если бы одного вашего слова было достаточно, чтобы принудить людей к послушанию, вы не пришли бы ко мне.

Вильмут прикусил язык, так как не мог оспаривать справедливость этих слов. Он сам чувствовал, что вожжи выпали у него из рук и что его запрещений больше не слушаются. Теперь его рука не в состоянии была остановить камень, сдвинутый им самим с места, но гордый священник ни за что в мире не сознался бы, в особенности своему противнику, что его власть миновала.

- Я пришел, чтобы предупредить опасность, - продолжал он, - и для этого есть средство: предоставьте мне наказать виновных! Экфрид уже наказан, и эпитимья, которую я наложил на него, для него хуже суда и тюрьмы; для остальных я также сумею найти действенное средство. Что им будет определено в исповедальне, то они и исполнят, а вы, господин Верденфельс, избегнете грозящей вам всеобщей ненависти. Передайте это дело в мои руки, и я вам ручаюсь, что все виновные понесут должное наказание.

- Благодарю вас, - холодно ответил Раймонд. - Я предпочитаю сам расплачиваться за оскорбления, касающиеся лично меня. Кроме того, я в присутствии всех своих служащих объявил, что на сей раз применю величайшую строгость, не поддаваясь слабости, и исполню это. По предоставленному мне, как владельцу Верденфельса, праву, я посадил злоумышленников под арест, а завтра передам их судебным властям. Это решено бесповоротно.

- Я, конечно, не могу воспрепятствовать вам воспользоваться своим правом, но в таком случае не отвечаю за вашу личную безопасность.

- Разве я просил вас об этом? - произнес Верденфельс, гордо выпрямившись. - До сих пор я не знал, что нахожусь под вашей защитой, а теперь решительно отказываюсь от нее. Господин в Верденфельсе - я, и если надо решить какой-нибудь вопрос по отношению к моим крестьянам, то это - исключительно мое дело, и я сумею один справиться с ними.

Вильмут отступил на шаг назад, видимо пораженный этой короткой, резкой и энергичной речью. Он с первого взгляда уже заметил в Раймонде перемену, но не знал, как далеко она простиралась. Теперь он убедился, что человек, стоявший перед ним с таким повелительным видом, не имел ничего общего с бледным "мечтателем" из Фельзенека; теперь легко можно было поверить, что он доведет до конца борьбу, в которую вступил несколько месяцев назад.

- Кажется, вы намерены ввести опять систему управления вашего отца, - сказал наконец Вильмут. - Сын похож на него больше, чем все мы думали, теперь это ясно видно. Разумеется, вы - господин в Верденфельсе, и в этом несчастная деревня уже однажды убедилась на тяжком опыте.

Хотя при последних словах священник понизил голос, но они, как острый нож, вонзились в душу его противника и достигли своей цели. Раймонд на миг побледнел, но тотчас поднял голову, и его мрачный взор твердо встретил угрожающий взгляд священника.

- Перестаньте же наконец преследовать меня прежним проклятием! Было время, когда я не мог переносить даже упоминания о нем, но теперь я научился смотреть ему прямо в глаза, и ваше право мучить меня им более не существует с тех пор, как вы, и только вы один, помешали постройке плотины: ведь я знаю, чего стоила в этом случае "свободная воля" ваших прихожан! Ценою жизни, полной страданий, я заплатил за один поступок, совершенный в минуту отчаяния, а вы, спокойно и холодно обсудив вопрос, сознательно и с намерением уничтожили защиту, которую я хотел дать своему селу, чтобы спасти его от страшной опасности. Берегитесь, чтобы еще раз не вторглась в Верденфельс ничем не сдерживаемая стихия, ведь тогда отчета спросят у вас!

В этих словах слышалось грозное пророчество, но они не могли поколебать в священнике сознание собственной непогрешимости.

- Я делал то, что признавал справедливым, - невозмутимо ответил он, - и сумею это защитить.

- Так сумейте защитить и благосостояние сотен людей, которое вы силой взяли на свою ответственность. Слишком дерзко для простого смертного присваивать себе роль Провидения, хотя бы даже он носил одежду священника. По крайней мере его воля и побуждения должны быть безусловно чисты, ваши же побуждения продиктованы ненавистью ко мне, преследующей меня с той самой минуты, когда я стал владельцем Верденфельса. Эта ненависть делала невозможной всякую попытку примирения, она даже отняла у меня невесту!

- Только последнее обстоятельство вы и не можете простить мне, господин Верденфельс, я это хорошо знаю! Ко мне и моей вражде вы отнеслись бы с презрением, даже сан священника не имел бы значения в ваших глазах, потому что в вас течет кровь вашего рода. Но власть опекуна вы все-таки должны были признать, хотя вы ему и не прощаете, что он исполнил свой долг и открыл глаза опекаемой им девушке.

- Ваше преподобие, - медленно проговорил Верденфельс, устремив на противника пристальный, испытующий взор, - у меня иногда бывают свои собственные мнения об этом "долге", о том неустанном горячем рвении, с каким вы старались разлучить меня с Анной и мешали всякой попытке нашего нового сближения. Стоял ли между нами исключительно опекун и священник, или же...

Он остановился, но его взгляд докончил вопрос, и его поняли без слов. Вильмут вздрогнул, точно его ударили.

- Вы смеете думать...

- Я ничего не смею, я только предполагаю. Могло случиться, что человек, читающий в сердцах других, как в открытой книге, относительно самого себя находился в роковом заблуждении.

Грегор смертельно побледнел. В его глазах снова сверкнул огонек, и на этот раз он погас не так быстро, как вспыхнул, потому что в нем светилась открытая ненависть к человеку, осмелившемуся поднять завесу с чувства, которое не имело права существовать и должно было быть побеждено силой воли, но против которого самая энергичная воля оказалась бессильной.

- Я пришел сюда не за тем, чтобы выслушивать оскорбления, - сказал наконец Вильмут, но в его голосе не слышалось обычной уверенности. - Я хотел предупредить вас об опасности, вызванной вашей несвоевременной строгостью. Если же вы пренебрегаете моим предупреждением, то я слагаю с себя всякую ответственность за то, что может случиться, и наш разговор кончен. Прощайте!

Прощальный привет звучал довольно враждебно. Раймонд только наклонил голову так же холодно и гордо, как и при приходе священника, и остался один.

Глава 20

Полчаса спустя Верденфельс вышел на террасу, перед которой его уже ожидал оседланный Эмир. Хотя барон всегда выезжал в это время, но сегодня это почему-то удивило слуг, о чем-то перешептывавшихся между собой. При появлении барона они расступились с почтительным поклоном, один дворецкий приблизился к нему.

- Вы желаете выехать, ваша милость? - спросил он почтительно, но каким-то особенным тоном.

- Разумеется! Я всегда езжу после обеда.

- Но именно сегодня в Верденфельсе сильное возбуждение, а молодой барон, который всегда сопровождает вас, теперь в отсутствии.

- Тем лучше! Мой племянник не может в таких случаях обуздать свою молодую горячую кровь, а тут прежде всего необходимо спокойствие, - сказал Раймонд и дал конюху знак подвести лошадь.

Дворецкий колебался, но страх за своего господина взял верх над его обычной сдержанностью, и он продолжал умоляющим голосом:

- Я не смею давать советы вашей милости, но настроение в селе на самом деле в высшей степени угрожающее. Крестьяне ожесточились за то, что злоумышленники схвачены и посажены под арест, они не могут перенести, что те будут наказаны. Не показывайтесь им сегодня, ваша милость, только сегодня! Вы ведь знаете верденфельцев!

- Да, я знаю их! - сказал барон, лаская стройную шею Эмира, приветствовавшего его веселым ржанием. - Но пора и им узнать меня!

Он вскочил на лошадь и взял в руки поводья. Дворецкий сделал последнюю попытку.

- Нельзя ли хоть конюху сопровождать вас? - спросил он. - Молодой барон тоже думает...

- Я поеду один, - перебил его Верденфельс, но, взглянув на встревоженное лицо старика, прибавил мягче: - Не бойтесь! Я скоро вернусь.

Дворецкий отступил назад, и с тяжелым сердцем смотрел вслед своему барину.

Верденфельс медленно ехал по аллее, ведущей к селу. Он знал, что действительно есть основания тревожиться, - это ясно показало ему появление в замке Вильмута. Но после разговора с Экфридом он знал также, что его прежнюю снисходительность объясняли страхом и трусостью. Эти люди не имели никакого понятия о мужестве, которое с холодным непоколебимым спокойствием выдерживало все их оскорбления и нападки и не мстило им. По их понятиям, энергия олицетворялась лишь той беспощадной жестокостью, какую они видели от покойного барона. Вот к тому никто не осмеливался приблизиться с оскорблением, как ни велика была ненависть к нему, потому что все знали, что за этим последует строжайшее наказание. Против сына позволяли себе решительно все, и если до сих пор дело не доходило до открытого нападения, то исключительно благодаря суеверию, которое приписывало Раймонду сверхъестественную силу.

Именно эти мысли и занимали теперь Раймонда, заставляя его мрачно хмуриться. Он только что достиг первых домов деревни и ехал вдоль сада священника, как вдруг услышал горький детский плач и за низеньким забором увидел мальчика лет пяти, который так громко и судорожно рыдал, словно его маленькое сердечко готово было разорваться. Этот безутешный плач одинокого, покинутого малютки нашел отклик в душе Раймонда. Почти бессознательно придержав лошадь, он перегнулся через забор и спросил:

- О чем ты плачешь, дитя?

При звуках незнакомого голоса мальчик поднял белокурую кудрявую головку, в его больших голубых глазах еще стояли слезы. Он не знал этого чужого господина и принял его за одного из служащих в замке, час-то проезжавших через село. Когда Раймонд повторил свой вопрос, мальчик снова расплакался.

- Я должен уйти от дедушки... надо уйти в Грундзе... и я не смею вернуться, так сказал господин пастор!

- Кто же твой дедушка? - спросил Раймонд, подъезжая ближе к забору.

- Его зовут Экфрид! - всхлипывал мальчик. - А я - Тони из Маттенгофа. Я не хочу уходить от дедушки, и он не хочет отпускать меня, а господин пастор не хочет, чтобы я у него оставался!

Барон в изумлении устремил на ребенка долгий, пристальный взгляд. Теперь он понял слова Вильмута и догадался, какому наказанию подвергся старик Экфрид, безумно любивший внука, единственное сокровище, оставшееся ему в жизни

- Действительно, пастор умеет поражать сердца людей, на это он мастер, - с горечью сказал он. - Так ты не хочешь уходить от своего дедушки?

Тони взглянул на незнакомца с испугом, но, услышав в его голосе участие, перестал плакать, а когда барон стал дальше расспрашивать его, принялся по-детски болтать. Слезы окончательно высохли, и он даже забыл свое горе, любуясь красивой лошадью.

- Можно мне погладить лошадку? - спросил он, протягивая к ней ручки.

- Тебе до нее не достать, - с улыбкой сказал Раймонд.

- Нет, достану! - воскликнул Тони и взобрался на забор, а через минуту уже сидел на нем, робко поглаживая блестящую шерсть коня.

Сначала Эмир недружелюбно отнесся к этой ласке и принялся нетерпеливо фыркать, но, успокоенный голосом своего хозяина, позволил маленькой ручке гладить себя.

- Мне хотелось бы поездить верхом! - сказал Тони, с жадностью глядя на лошадь.

Раймонд опять усмехнулся и, наклонившись, поднял ребенка к себе в седло. Тони визжал от удовольствия, радостно хлопая в ладоши и пытался даже понукать лошадь, так что барон вынужден был обнять шалуна, чтобы тот не свалился. В. первый раз после долгих лет держал он в объятиях существо, ласково и доверчиво прижавшееся к нему. Обычно вокруг него были только слуги, с боязливой почтительностью приходившие и уходившие, а покидая свой замок, Раймонд всегда был окружен врагами, которые ненавидели и преследовали его. Никогда еще не испытывал он так глубоко своего одиночества, как в эту минуту, и с почти страстной сердечностью прижимал к себе чужого ребенка, доверчивость которого заставила его снова почувствовать, что он еще не отрезан от живых людей. Нашлось все-таки создание, не отвернувшееся от него в страхе и ненависти! Он осторожно приподнял белокурую головку и заглянул в улыбавшиеся ему голубые глазки.

- Тони, где ты? Что это значит? - раздался вдруг резкий голос Вильмута, и, выйдя в сад поискать мальчика, он с величайшим удивлением увидел представившуюся ему картину.

Несмотря на свое кратковременное пребывание в пасторате, Тони хорошо познакомился со строгостью священника и теперь, боязливо взглянув на него, снова собрался плакать, но Раймонд спокойно сказал, не выпуская ребенка из своих объятий:

- Это вы, ваше преподобие? Я только что услышал от мальчика, что по вашему приказанию он должен разлучиться со своим дедом, и догадываюсь о причине этого. Отмените Экфриду наказание, его проступок касается меня одного, а я отказываюсь от какого бы то ни было удовлетворения.

- Очень сожалею, что не могу исполнить ваше желание, господин Верденфельс, - возразил пастор. - Экфрид совершил грех - все равно против кого - и я, как его духовный отец, наложил на него эпитимью, которую он и должен исполнить. Слезай с лошади, Тони!

Последние слова звучали повелительно. Тони не мог один спуститься с лошади и поднял глаза на барона, ожидая от него помощи, но в этом взгляде была немая, робкая просьба. Инстинктивно чувствуя, что он нашел покровителя, мальчик крепко прижался к Раймонду, схватив его руку обоими ручонками.

- Я отвезу мальчика к его дедушке, - коротко и решительно произнес Раймонд. - Вы меня простите, ваше преподобие, если я не допущу подобного наказания.

Крепко держа поводья, он приготовился ехать дальше. Вильмут не возражал, но по его губам пробежала насмешливая улыбка.

- Тони! Хочешь ты остаться у этого чужого господина? - спросил он, подчеркивая каждое слово. - Это - фельзенекский барон!

Тони вздрогнул, с выражением величайшего ужаса посмотрел на барона, затем сделал попытку быстро спрыгнуть с лошади и упал бы, если бы Раймонд не поддержал его. Ребенок с судорожными усилиями старался вырваться из тех самых рук, в которых только что искал защиты, все его маленькое тельце дрожало, и от ужаса он громко кричал. Достаточно было только сказать: "фельзенекский барон", чтобы все его доверие мгновенно сменилось слепым ужасом.

Раймонд не произнес ни слова, взял ребенка и помог ему спуститься с лошади. Тони добрался до забора, соскочил на землю и быстро подбежал к священнику, чтобы спрятаться за его спиной. Как ни боялся он Вильмута, но помнил, что это - пастор, а чужой человек на лошади был олицетворенным злым духом!

Грегор стоял, выпрямившись во весь рост, с насмешливой улыбкой на губах. Он снова вышел победителем: его рука твердо и верно направила в противника смертельный удар, и последний видимо попал метко. Раймонд еще раз оглянулся, сильно пришпорил лошадь, так что та взвилась на дыбы, и ускакал.

В селе царило необычайное возбуждение. Посреди улицы, у дома старшины, собралось почти все население; по-видимому там происходило какое-то совещание, и взоры всех были обращены на двери дома. Пастор, вероятно, уже сообщил им, что владелец замка отступает от своего намерения, так как в толпе со всех сторон неслись громкие угрозы и проклятия по адресу "фельзенекца".

Все это Раймонд увидел и услышал, как только въехал на улицу, и хотя понял, что здесь ему грозит опасность, но собирался избежать ее. Только что пережитая им сцена ясно показала ему, какие глубокие корни пустило отлучение, которому подверг его пастор. Он осмелился обнять ребенка, не имевшего еще понятия о ненависти и вражде, и от этого же самого ребенка ему пришлось узнать, до чего могут дойти ненависть и вражда. Многое довелось ему испытать в последние месяцы, но тот факт, что от него отвернулся мальчик, перед тем так доверчиво ласкавшийся к нему, переполнил чашу его горечи.

Шумевшая на улице толпа сначала была слишком занята своими делами, чтобы заметить приближавшегося к ней всадника, пока один из крестьян не крикнул во весь голос:

- Да вот он сам! Вот едет фельзенекец!

Известие пробежало по толпе с быстротой молнии; все оглянулись, устремив взоры на барона, находившегося еще на некотором расстоянии. Шум затих, как по команде, но внезапно наступившая глухая, неприязненная тишина могла оказаться для барона еще опаснее.

В эту минуту из дома вышли сам старшина, Райнер и еще несколько наиболее уважаемых крестьян. Они также изумились, увидев приближавшегося владельца замка, а старшина озабоченным взглядом окинул взволнованную толпу.

- Верденфельс? - громко сказал Райнер. - Тем лучше: мы можем тут же на месте расправиться с ним!

Заранее умерив галоп лошади, Раймонд ехал уже шагом. По тому, как держали себя крестьяне, можно было безошибочно заключить, с какими намерениями ожидали его, но, сделав вид, что ничего не замечает, барон отрывисто произнес:

- Почему загородили всю дорогу? Дайте мне проехать!

Властный, повелительный тон был настолько же необычен, как и неосторожен в данную минуту, но в нем слышались то упорство, та горечь, которые не только не устраняют опасности, но даже вызывают ее. Толпа, казалось, также поняла этот вызов, так как вокруг барона раздался громкий ропот, а Райнер с угрозой выступил вперед. Однако старшина, опасаясь взрыва возмущения, оттеснил его назад и заговорил:

- Мы как раз собирались идти в замок, чтобы поговорить с вами.

- О чем? - спросил Раймонд, скользнув холодным, презрительным взглядом по надвигавшейся толпе, которая окружила его со всех сторон так тесно, что лошадь не могла двинуться ни взад, ни вперед.

- Да о том, что случилось сегодня ночью, - ответил старшина. - Правда ли, что вы хотите заявить в суд, как говорит пастор?

- Да, правда, потому что я решил не допускать больше опустошений в моем имуществе. Впрочем, это дело касается одного меня.

- Ну, я думаю, что нас оно тоже касается! - заявил Райнер, не слушая больше никаких увещеваний. - Знайте же, что там и мой парень, но я не допущу его до тюрьмы! Я не потерплю, чтобы с ним что-нибудь случилось!

- Вам придется иметь дело с судом, - с прежней холодностью ответил Раймонд. - А теперь повторяю: дайте мне проехать!

Приказание было произнесено с такой энергией, что озадаченные крестьяне чуть было не подчинились. Однако впечатление от этой бесстрашной энергии было непродолжительно.

- Ого, собираетесь ли вы обращаться с нами, как ваш отец? - насмешливо крикнул Райнер. - Нынче так нельзя, теперь другие времена, а с вами еще надо свести старые счеты!

Эти слова, по-видимому, вывели толпу из оцепенения. Со всех сторон послышалось шумное одобрение, глухой ропот перешел в громкие крики, на барона посыпались всевозможные упреки и проклятия. Вначале это были только слова, но в следующую минуту дело дошло до действий. Старшина села тщетно пытался заставить выслушать себя, его перекричали другие, а когда он захотел унять Райнера, тот без дальних разговоров оттолкнул его.

Раймонд стоял среди бушующей толпы, не делая попыток успокоить или образумить ее, и глядя спокойно и безучастно. На его лице снова появилось выражение отрешенности от мира. Он ведь потерпел полную неудачу в своем стремлении сблизиться с людьми! В его мрачных глазах по временам вспыхивало нечто вроде презрения к этим людям, которым он столько раз протягивал руку помощи, ради безопасности которых готов был пожертвовать тысячами и которые теперь так отплачивали ему.

- Отдайте мне назад моего парня, да и других вместе с ним! - с необузданной яростью кричал Райнер. - Мы не потерпим, чтобы он был заперт в замке! Выпустите их всех!

- Да, их должны выпустить! Мы хотим, чтобы их освободили! - ревела толпа, все тесней окружая и лошадь, и всадника.

Верденфельс изо всех сил сдерживал фыркавшего и поднимавшегося на дыбы Эмира, который с каждой минутой становился все беспокойнее. Если бы барон не владел так лошадью, она давно силой проложила бы себе дорогу через толпу.

До сих пор никто еще не осмелился напасть на барона, как вдруг какой-то подросток подал знак к нападению, схватив лошадь за повод.

- Пусти лошадь! - глухо сказал Раймонд. - Пусти, или...

Парень не только не послушался, но повернулся к барону, пробуя стащить его с лошади. Раймонд вздрогнул, когда к нему прикоснулась грубая рука, лицо его покрылось густой краской, он приподнялся в седле, в воздухе свистнул хлыст, и нападающий получил такой удар, что с громким криком отскочил в сторону. За этим последовал, общий взрыв ярости и мести, толпа готова была напасть на барона, но он, отбросив хлыст, выхватил револьвер и крикнул властным голосом:

- Назад! Кто посмеет дотронуться до меня, будет убит!

Крестьяне отшатнулись, даже Райнер опустил поднятую руку. Их были сотни против одного, с которым они сообща легко могли справиться, но невольно вызванные воспоминания о прошлом парализовали их. До сих пор они не подозревали, что и в теперешнем владельце Верденфельса сохранились присущие его роду черты, так как выражение лица у этого серьезного, сурового человека было совсем иное. Однако в данную минуту сходство с отцом было так поразительно, словно портрет, висевший в замке, вышел из своей рамы.

Большинство присутствующих крестьян хорошо знали этот тон и голос, который они слышали от покойного барона, перед ними были его дико сверкавшие глаза, весь его облик, точно он сам вышел из могилы, а с ним вместе вернулись и прежние времена, когда он безнаказанно тиранил и топтал все, что стояло ему поперек дороги. Эта внезапная энергичная вспышка сына, словно переродившегося на глазах у крестьян, наполнила их суеверным страхом, а высказанная им угроза заставила их совершенно растеряться. Все ведь знали, что "фельзенекский барин" неуязвим, что никто не может ему ничем повредить. Пожалуй, он сумеет одним единственным выстрелом повалить всех нападающих на землю, а затем улетит по воздуху в свой неприступный замок; против колдовства не поможет никакой перевес в силе.

Шум затих, толпа расступилась, готовясь освободить дорогу. Заметив это, Райнер не спеша вынул дож, раскрыл его и в ту минуту, когда Верденфельс хотел двинуться с места, подскочил к нему.

- Ну, если он сам неуязвим, так уж лошадь наверно не заговорена, - насмешливо крикнул он, и изо всех сил ударил животное ножом в грудь.

Нож вошел по самую рукоятку; от смертельной раны Эмир взвился на дыбы, заставив всех стоявших поблизости разбежаться во все стороны.

Не понимая в чем дело, Раймонд пробовал овладеть лошадью, Эмир хотел сделать еще один прыжок, но силы ему изменили, и он, потеряв равновесие и выбросив всадника из седла, рухнул на землю в предсмертной агонии.

Все это было делом одной минуты. В нескольких шагах от истекавшей кровью лошади неподвижно лежал распростертый всадник с окровавленным лбом, без всяких признаков жизни. В толпе воцарилась мертвая тишина. Пугливо поглядывая на упавшего всадника и на издыхающую лошадь, крестьяне поняли, что "фельзенекский барин" не был "заговорен" и за доказательство своей уязвимости, кажется, заплатил жизнью.

В это время через деревню проезжала карета с кучером в вендерфельской ливрее, из окна выглядывал молодой человек. Это был Пауль, возвращавшийся из Розенберга. Заметив на улице необычное сборище, он велел кучеру остановиться и, выскочив из кареты, поспешно спросил с тревогой в голосе:

- Что тут такое? Что случилось?

Никто ему не ответил, но стоявшие поближе невольно столпились, чтобы закрыть от молодого барона лежащих на земле барона и лошадь.

- Случилось несчастье, - заговорил старшина. - Барон упал с лошади.

- Упал с лошади? Здесь, на улице? - воскликнул Пауль, прокладывая себе дорогу через толпу, и, с первого взгляда поняв, что произошло, в одну минуту очутился возле дяди, стараясь поднять его.

Снова расступилась толпа, на этот раз без малейшего колебания, чтобы пропустить священника, привлеченного шумом.

- Что здесь случилось? - в свою очередь спросил Вильмут. - Несчастье?

- Нет, преступление! - резко сказал Пауль, указывая на заколотую лошадь. - Вы вообще всегда оказываетесь на месте, ваше преподобие, когда в Верденфельсе что-нибудь случается, здесь же вы намеренно опоздали!

Глава 21

На следующий день ранним утром Вильмут уже открывал калитку в ограде розенбергского сада. Быстро направившись к дому, он увидел, как старый Игнатий с непривычной для него поспешностью выводит из конюшни лошадей. Пастор, остановившись, спросил:

- Разве госпожа собирается выехать?

- Да, ваше преподобие, она сейчас уезжает.

- Так рано? Куда же?

- Этого я не знаю, но мне приказано поспешить.

Вильмут, ничего не говоря больше, ускорил шаги и через минуту был уже в комнате, выходившей на балкон. Он застал там одну Анну, которая в величайшей тревоге ходила взад и вперед по комнате, держа в руках распечатанное письмо. На щеках молодой женщины выступил лихорадочный румянец, глаза сверкали неестественным блеском; она с мучительным страхом читала и перечитывала записку, содержащую всего несколько строк.

При появлении Грегора она остановилась и молча, почти враждебно глядя на него, ждала, чтобы он заговорил. Увидев в руках Анны письмо, Грегор сразу догадался о причине такого приема.

- Я нарочно пришел пораньше, чтобы помешать слухам из Верденфельса дойти до тебя в извращенном или преувеличенном виде, - начал он. - Но ты, кажется, уже все знаешь?

- Я только что получила известие об этом. Пауль Верденфельс прислал всего несколько строк своей невесте, а Лили передала записку мне.

Своей невесте! Значит, помолвка уже состоялась, несмотря на возражения опекуна. При других обстоятельствах Грегор строго взыскал бы за такое неуважение к его авторитету, но теперь он почти не обратил на это внимание. Что ему было за дело в эту минуту до Лили, До сопротивления его воле! Его мрачный, тревожный взор не отрывался от молодой женщины, словно хотел допытаться, какое впечатление произвело на нее полученное известие.

- Так ты, вероятно, знаешь, что рана барона не смертельна, - сказал он. - Доктор считает ее опасной, но питает надежду. Я говорил с ним самим, желая получить точные сведения о последствиях падения.

- Ты хочешь сказать - нападения! Ведь лошадь закололи, и этим вызвали падение всадника.

- Кто велел барону напрашиваться на это? Я настойчиво предупреждал его; было безумной смелостью ехать через деревню совершенно одному да еще отказывать возбужденной толпе в малейшей уступке. Его племянник, всегда сопровождающий его, находился, вероятно, в Розенберге, так как появился лишь после катастрофы.

- А где был ты сам, Грегор? - спросила Анна почти угрожающе.

- Я? А что, я обязан охранять барона фон Верденфельса?

- Ты всегда гордился тем, что охраняешь свое село. При всяком самом незначительном споре ты являлся мирить ссорящихся и решать их спор, а теперь спокойно оставался в пасторате, между тем как дело шло о жизни и смерти. Ну, да впрочем ведь вопрос касался Раймонда, единственного человека, к которому ты опоздал со своей помощью. Может быть, и я опоздаю, как бы ни спешила.

- Куда ты едешь? - крикнул Грегор.

- В Верденфельс, к Раймонду!

- Ну разумеется! Я предчувствовал нечто подобное. Конечно, он поспешил воспользоваться случившимся с ним несчастьем, чтобы вызвать тебя к себе.

- Нет! Если бы Раймонд стоял лицом к лицу со смертью, то и тогда не позвал бы меня после того, как я оттолкнула его. Но этого и не нужно, я еду по собственному желанию.

- Я боялся такого решения и собственно и пришел для того, чтобы помешать его осуществлению, - сказал Вильмут прежним твердым, решительным тоном. - Ты становишься совершенно невменяемой, как только дело, идет об опасности, угрожающей этому человеку. Тебя необходимо образумить. Я не допущу...

Элизабет Вернер - Проклят и прощен (Gebannt und erlost). 5 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :