Элизабет Вернер
«Архистратиг Михаил (Sankt Michael). 4 часть.»

"Архистратиг Михаил (Sankt Michael). 4 часть."

- Не знаю. Я работал в саду, вдруг он открыл окно, кликнул меня, и, когда я пришел, он уже был полумертвым. "Позовите отца!" - с трудом прошептал он. Ну, тогда я и кинулся сломя голову сюда!

- Господи, да ведь мальчишка до сих пор чувствовал себя как рыба в воде! - крикнул Велау, бросаясь к двери.

Забыто было все прежнее раздражение, забыта клятва никогда не переступать порога мастерской. Велау бегом бросился через сад к ателье.

Когда Антон распахнул дверь мастерской перед профессором, последнему представилась печальная картина. Молодой художник лежал, запрокинув голову, в кресле, его глаза были закрыты, рука судорожно держалась за грудь, лица почти не было видно, так как тяжелые гардины на окне были спущены и в мастерской царил полумрак.

Велау торопливо подошел к сыну и нагнулся к нему.

- Ганс, что с тобой? Надеюсь, ты не заболел? Это - единственная глупость, которой ты до сих пор пока еще не делал и которую я категорически запрещаю тебе! Да говори же, по крайней мере!

Ганс с трудом открыл глаза и проронил слабым голосом:

- Это ты, отец? Прости, что я тебя позвал, но...

- Да что с тобой случилось?

При этих словах профессор хотел взять сына за руку, чтобы, пощупать пульс, но Ганс словно нечаянно заложил руку за голову.

- Не знаю... у меня вдруг закружилась голова... Мне стало отчего-то страшно, и я лишился сознания. Ужасное состояние...

- Все это происходит от проклятой пачкотни! - крикнул Велау. - Антон! Откройте окно, подайте воды, скорее! - теперь профессор опять схватил больного за руку. Ганс хотел проделать тот же маневр, но на этот раз отец опередил его. - Что такое! Пульс совершенно нормален! - подозрительно буркнул он и быстрым движением отдернул занавеску.

В мастерскую хлынули потоки дневного света и залили лицо молодого человека, самым откровенным образом дышавшее здоровьем.

- Мальчишка! Это опять одна из твоих дьявольских проделок! - загремел профессор. - Берегись, если ты проделал всю эту комедию лишь затем, чтобы затащить меня к себе в мастерскую!

- Но ты все-таки у меня, папа! - смеясь, ответил Ганс, видя, что ему не удастся выдержать дольше роль больного. - И теперь ты во всяком случае не уйдешь отсюда, не кинув взгляда на моего "Архистратига Михаила". Вот он, там, у стены, тебе стоит только обернуться! - и, говоря это, Ганс проворно вскочил и встал в дверях.

- Ты хочешь таким путем насиловать мою волю? - вне себя от бешенства крикнул профессор. - О твоей выходке мы с тобой еще поговорим, а теперь дорогу!

Однако вместо того, чтобы повиноваться, Ганс запер дверь на замок перед самым носом старого Антона, который прибежал с водой и теперь остановился, недоумевая.

- Тебе ничего не поможет, отец, - сказал художник, - отсюда ты не выйдешь! Здесь - мое царство, я по всей форме захватил тебя в плен и не выпущу, пока ты не взглянешь на картину!

Это было уж чересчур, и буря разразилась со всей силой. Но Ганс оставался непоколебимым и обнаружил в то же время такой стратегический талант, который сделал бы честь его другу Михаилу. Не переставая дискутировать с отцом, он оттеснял его все дальше и дальше от двери и заставлял отступать к задней стене, мастерской, где висела картина. Когда же, подвигаясь таким образом, профессор очутился совсем близко от картины, Ганс неожиданно взял отца за плечи и повернул лицом к стене.

- Ганс, если ты позволишь себе еще раз... - воскликнул профессор и вдруг замолчал: невольно взглянув на картину, он был явно поражен. Еще раз глянул, смущенно кашлянул и подошел поближе.

В глазах Ганса сверкнул луч торжества. Теперь он был уверен в успехе, но все же из предосторожности стал, как часовой, за спиной отца.

- Это мое первое большое произведение, отец! - тихо сказал он. - Я никак не мог отдать его на общественный суд, не показав предварительно тебе. Ты не должен сердиться на мою военную хитрость, ведь это была единственная возможность.

- Молчи и не мешай мне смотреть! - сердито оборвал профессор, стараясь найти место, с которого картину было бы видно лучше всего.

Так прошло несколько минут. Затем послышалось какое-то ворчание.

Наконец профессор оглянулся на сына и буркнул:

- И ты будешь уверять, что совершенно самостоятельно написал эту картину?

- Конечно, отец.

- Не верю! - категорически заявил Велау.

- Но не будешь же ты оспаривать у меня мое собственное произведение! Как оно тебе нравится?

Опять послышалось какое-то неопределенное ворчание, но на этот раз оно звучало уже как будто примирительно.

- Гм... вещь неплоха... чувствуются сила и жизнь... Откуда ты взял сюжет?

- Из головы, отец.

Велау снова посмотрел на картину, затем еще раз оглянулся на сына, в голове которого, по мнению старика, могли найтись только глупости и дурацкие шуточки. Он отказывался понимать, как это возможно, чтобы...

- Я все еще жду твоего приговора, отец!

Что-то дрогнуло в лице профессора. Видно было, что ему чрезвычайно хотелось опять начать ворчать и ругаться. Но это ему не удалось, и он нашел компромисс:

- На будущее время я запрещаю тебе писать запрестольные образа!

- Нет, папа, в самом ближайшем будущем я нарисую естествоиспытателя в лице знаменитого исследователя Велау! Когда ты можешь начать позировать мне?

- Оставь меня в покое! - буркнул Велау.

- Это - полусогласие, а мне нужно полное! Не хочешь ли начать сеансы с завтрашнего утра?

- Черт возьми, да, если иначе никак нельзя!

- Победа! - закричал Ганс и бурно обнял отца.

На этот раз профессор не стал вырываться. Наоборот, он тоже крепко обнял юношу и, глядя в его лучистые, ясные глаза, сказал в неожиданном порыве сердечности:

- Паренек! В ученые ты не годишься, это я теперь и сам вижу, но все-таки, может быть, несмотря ни на что, из тебя и выйдет кое-что путное!

Глава 21

В Санкт-Михаэле шли деятельные приготовления к Михайлову дню, празднование которого должно было быть особенно торжественным по случаю освящения нового запрестольного образа. Церковь уже сияла в полном праздничном убранстве, а в маленькой, обычно тихой деревушке царило радостное оживление. Ведь предстояло приютить тысячи паломников, которые стекутся со всех окрестных гор; уже наступил канун торжественного дня, а с приготовлениями все еще не было кончено.

В канун праздника священник был неожиданно обрадован приездом своего бывшего ученика, капитана Михаила Роденберга.

- Вот так сюрприз! - сказал отец Валентин, радостно пожимая руку Михаила. - Я мог ожидать чего угодно, но только не твоего приезда в это время!

- В моем распоряжении всего несколько дней, - ответил Михаил. - Послезавтра мне надо опять быть в М., куда я сопровождал по служебным делам своего начальника, полковника Фернау. Мне удалось выхлопотать себе трехдневный отпуск, и я поспешил сделать небольшой крюк, чтобы повидать вас, ваше высокопреподобие!

Отец Валентин, улыбаясь, покачал головой.

- И это ты называешь маленьким крюком? Да ведь от нас почти день пути до М. Часов пять тебе пришлось ехать только горами. Но меня очень радует, что старый учитель все еще дорог тебе. По крайней мере хоть в Михайлов день ты будешь у меня, потому что надежда на приезд Ганса, которую я втайне питал, к сожалению, не осуществилась.

- Он с радостью приехал бы, но отказался от этого удовольствия из уважения к отцу, которому и без того достаточно тяжело, что имя Велау так тесно сплелось с церковным празднеством. Ведь вы знаете...

- Да, да, я знаю положение, которое занимает брат по отношению к церкви! - подавляя вздох, перебил его священник. - Но у Ганса мне придется серьезно просить прощения. До сих пор я не верил, что у нашего ветрогона найдется достаточно силы и глубины для подобного произведения!

- Все вы были несправедливы к нему и больше всех его собственный отец! - с искренней теплотой отозвался Михаил. - Только я, следивший за картиной с появлением первых эскизов, знал, чего можно ждать от нее! Впрочем, картина доставила Гансу бесконечный триумф. Как только ее выставили для публичного обозрения, восторгам и похвалам не было конца. К счастью, Ганс не из тех натур, которым лесть может повредить... Картину уже установили на место?

- Да, еще третьего дня. Это - прекрасное и драгоценное украшение, подаренное графиней Божьему дому. Она собиралась сама присутствовать при освящении и специально приехала из Беркгейма в Штейнрюк.

- Значит, завтра она будет здесь? - как будто с испугом перебил Михаил.

- Нет, к сожалению, она заболела. Переезд при суровой, бурной погоде вызвал у нее серьезное недомогание, и потому она...

Их прервал вбежавший псаломщик; он был чрезвычайно озабочен и принес массу сообщений и вопросов, касающихся празднества. Отец Валентин должен был везде быть решающей, контрольной, упорядочивающей инстанцией, а оставалось еще бесконечное количество дел.

- Насколько я вижу, мне немыслимо долее отвлекать вас, - сказал Роденберг. - Личное вмешательство вашего высокопреподобия повсюду необходимо. Поэтому я тем временем схожу в церковь, чтобы посмотреть, каков "Архистратиг Михаил" в теперешней обстановке. Авось хоть вечером у вас окажется досуг для дружеского разговора!

- Боюсь, что нет! - ответил отец Валентин. - Ты ведь не знаешь, что...

Священнику опять не пришлось договорить до конца, так как теперь вошла старая Катрина с целой охапкой гирлянд и еловых ветвей: она хотела знать, как распределить эти украшения. А тут явился крестьянский парень с не менее важным делом, да и псаломщик еще не получил ответа на все свои вопросы. Отец Валентин просто не знал, как ему всюду поспеть.

Михаил простился и направился хорошо знакомой ему дорогой к церкви. Было начало мая, и горные высоты осеняла суровая красота первых весенних дней.

Орлиная скала стояла еще в снегах, сияя сверкающими, роскошными кристаллами. Но и с нее уже неслись ручьи, освобожденные солнечными лучами из мощных глетчеров. Пенясь и ворча, они сбегали в долины, смывая снега с корней елей, прижавшихся к скалам. С гор и плато, окружавших Санкт-Михаэль, снега тоже уже сошли, и они улыбались в свежей, блестящей зелени. Рокот сбегавших ручьев и водопадов вносил жизнь в величественный пейзаж, а над вершинами носились весенние бури, и завывание ветра казалось приветственным, победным кличем.

Михаил вошел в церковь. Она была совершенно пуста в этот вечерний час, но уже принаряжена к празднику. Здесь, на этой одинокой высоте, не было весенней листвы и роскоши весеннего расцвета. Двери и колонны были обвиты лишь гирляндами темных еловых ветвей, а единственным украшением алтаря служили - маленькие букетики альпийских цветов, только что распустившихся на горных плато. И все-таки в этом просторном, тихом помещении было удивительно торжественно и ярко чувствовалась весна, а полумрак, слабо рассеиваемый косыми лучами заходящего солнца, проникавшими через окна, придавал внутренности церкви мистическое очарование.

Над алтарем высился "Архистратиг Михаил", теперь уже не прежний, потемневший, полуразрушенный временем образ с его наивной трактовкой сюжета, а блестящее художественное произведение, доказывающее крупное дарование автора. Михаил знал его с первых моментов возникновения, но для него, как для самого художника и публики, это был не образ, а картина, мастерское изображение батальной сцены, совершенно случайно касающаяся религиозной темы. Тем не менее Михаил был глубоко поражен впечатлением, которое производила картина в новой обстановке. В полумраке алтарной ниши, между готическими окнами, роспись которых сверкала пламенеющими красками, образ приобрел совершенно другой вид. Здесь картина вовсе отрешалась от малейшего светского элемента и представляла собой воплощение извечной святой легенды, общей для всех религий и верований, - легенды о победе, одерживаемой светом над тьмой, добром над злом.

Медленно двигался Роденберг к алтарю. Вдруг он заметил на передней молитвенной скамье женскую фигуру, скрытую от него до сих пор колонной. Это была не крестьянка: тяжелыми складками ниспадало до полу темное шелковое платье, а из-под кружевной косынки виднелись рыжевато-золотистые волосы, слишком хорошо знакомые Михаилу. Он остановился как вкопанный. Было ли это игрой фантазии, заставлявшей его повсюду видеть один и тот же образ? Но тут женщина, потревоженная шумом шагов Михаила, повернула голову и с ее уст сорвался возглас удивления, чуть ли не ужаса. На Роденберга смотрели глаза Герты!

Было что-то роковое в упорстве, с которым судьба вторично сводила их в далеком альпийском селении в тот момент, когда оба думали, что их разделяет большое пространство. Во всяком случае оба настолько растерялись, что не заметили смущения друг друга.

Прошло несколько минут, прежде чем они овладели собой.

- Я, как видно, испугал вас, - произнес наконец Михаил. - При входе мне показалось, что церковь пуста, и я заметил вас только в самый последний момент.

Герта медленно встала, сознавая, что ее испуганный вскрик требует объяснений. Она была углублена в созерцание запрестольного образа и не знала, сколько времени, не отрываясь, смотрела на "Архистратига Михаила", она совершенно забылась в этом созерцании, и вдруг, словно из-под земли, перед нею вырос тот, кого она видела на полотне...

Ее голос слегка дрожал, когда она ответила:

- Я и в самом деле была очень... поражена... Его высокопреподобие не упомянул ни словом о том, что и вы будете здесь на празднике!

- Я приехал всего полчаса тому назад и совершенно неожиданно. Я тоже не знал ничего о вашем пребывании здесь. Мне было сказано лишь, что графиня находится в замке Штейнрюк.

- Мы собирались обе приехать в Санкт-Михаэль, - сказала Герта, уже вполне овладевшая собой, - однако мама заболела, правда, несерьезно, кажется, но все-таки это меня сильно тревожит. Она пожелала, чтобы хоть один член нашей семьи непременно присутствовал при передаче церкви ее дара, и мне пришлось подчиниться ее желанию.

Михаил в нескольких словах выразил свое сочувствие и сожаление, но это были трафаретные фразы, они механически слетали с его уст и едва ли были расслышаны Гертой. При этом молодой человек не смотрел на девушку, как и она на него. Их взгляды инстинктивно избегали встречи и были устремлены к запрестольному образу, на который как раз падал широкий сноп солнечных лучей.

Ничто в этом образе не напоминало наивной традиционной манеры прежнего; сверху не парил рой ангельских головок, из пропасти не вырывались языки пламени, только две фигуры рвались с полотна, поражая мощью и яркостью. Над этими фигурами сверкало ясное небо, словно пронизанное золотым сиянием солнечных лучей, тогда как снизу, из пропасти, дышала вечная, мрачная ночь.

Сверзнувшись с высоты, уже касаясь в падении края пропасти, сатана еще раз пытался воспрянуть в последней судороге побежденного. Это было не рогатое, змееподобное чудовище из сказки, а человек жуткой, демонической красоты с темными крыльями ночной птицы. Черты его лица говорили о муке, бешенстве и в то же время ужасе перед силой, ниспровергшей его, но в глазах, обращенных кверху, чувствовались безнадежное отчаяние, страстное стремление к свету, который когда-то светил и для него и который ныне окончательно исчезал в вечной, беспросветной тьме. Это был Люцифер, падший ангел, и в падении удерживавший отблеск былого сияния.

А над ним из широкой небесной тверди несся светлый архангел архистратиг Михаил в сверкающих доспехах, поддерживаемый двумя мощными крыльями, и словно орел низвергался с высоты на врага. В правой его руке пылал огненный меч, и молнии сверкали из больших синих глаз, а вокруг чела развевались растрепавшиеся от бурного полета кудри. Взгляд, лицо, поза - все говорило о борьбе и целеустремленности, все дышало уничтожением, и все же как будто сияющий венец окружал могущественного архистратига, борца за свет!

- В этой обстановке картина производит совершенно другое впечатление, - сказала Герта, не отрываясь от образа. - Она кажется гораздо серьезнее и дышит большей силой. В архангеле есть что-то, внушающее ужас, так и кажется, что чувствуешь огненный дух уничтожения, исходящий от него. Боюсь только, что наши горцы не поймут его. Пожалуй, торжественное безразличие старого образа ближе их понятиям!

- Значит, вы не знаете наших альпийцев, - возразил Роденберг. - Именно эту картину они поймут скорее, чем любую другую, потому что это - их архистратиг Михаил, который в грозе и буре нисходит с гор, потрясая гибельными молниями. Это архангел не церковной легенды, а их собственных поверий. Однажды вы сочли ересью, когда я усмотрел в легенде о святом Михаиле староязыческий культ света. Теперь вы видите, что Ганс держится одного со мной мнения: в его архистратиге чувствуются черты древнегерманского бога Вотана.

- Профессор Велау обоим вам внушил эту мысль, - с упреком сказала Герта. - Он никак не может примириться с мыслью, что его сын написал настоящую икону, и хочет во что бы то ни стало усмотреть в ней что-то языческое. Словно народ видит в святом Михаиле только мстителя! Завтра, в день своего появления, он спустится с Орлиной скалы как жизнеподатель, его огненный меч взбороздит землю, и это пламя даст земле весеннюю творческую силу и жизнь. Я как раз сегодня опять слышала эту легенду!

- Ну, на сей раз он снизойдет в буре, - ответил Михаил. - Уже теперь непогода свистит на вершинах, и по всей вероятности Орлиная скала к ночи нашлет на нас одну из тех страшных весенних бурь, которых так боятся в этих краях. Я знаю приметы!

Словно в подтверждение его слов по улице с воем и ожесточением пронесся порыв ветра, который звучал уже не органными трубами, а словно дальним морским прибоем. К тому же солнце зашло за туманное облако и теперь заливало багровым светом всю церковь. Старые, выцветшие иконы на стенах, статуи святых, кресты и хоругви, все ожило какой-то странной, мистической жизнью в этом кровавом свете. Казалось, что фигуры ангелов на ступенях алтаря начали тихо помахивать крыльями, а сноп золотых лучей на запрестольном образе сменился красной полосой, поглотившей образ сатаны и яснее выявившей мощную фигуру архангела.

Наступило продолжительное молчание. Герта первая нарушила его, но ее голос звучал робко и неуверенно, когда она сказала:

- Капитан Ррденберг, у меня к вам просьба...

Он поспешно обернулся к ней:

- Вам угодно?

- Мне хотелось бы узнать истину, самую неприкрашенную истину кое о чем, связанном с одним инцидентом. Могу я узнать ее от вас?

- Если это в моей власти...

- Конечно! Вам стоит только захотеть. Дядя Штейнрюк сообщил мне, что столкновение, в которое он вмешался по моей просьбе, совершенно улажено, и я, разумеется, нисколько не сомневаюсь в правдивости его слов, но боюсь...

- Вы боитесь?

- Боюсь, что примирение было лишь притворным, кратковременным. Быть может, вам пришлось уступить парад авторитетом начальника, как Рауль подчинился авторитету главы семьи, но при следующей встрече ссора может опять возникнуть?

- С моей стороны - нет, - холодно возразил Михаил. - Так как граф Рауль в присутствии генерала взял назад свои оскорбительные слова, я получил достаточное удовлетворение.

- Рауль? Он действительно сделал это? - полунедоверчиво, полувозмущенно воскликнула Герта.

- При других условиях инцидент не мог быть улажен. Конечно, граф лишь подчинился авторитету деда, который категорически потребовал этого от него.

- И Рауль подчинился такому требованию? Невероятно!

- Вы сомневаетесь в правдивости моих слов? - резко спросил Михаил.

- Нет, капитан Роденберг, нет, но я по-прежнему вижу, что в основе этого дела лежит что-то особенное, хотя все и отрицают это. Еще тогда, в доме у Ревалей, в сцене с Раулем я услышала какие-то странные, непонятные мне намеки. Ведь, насколько я знаю, вы - посторонний нашей семье?

- Совершенно! - с ледяной решимостью ответил Михаил.

- И все-таки тогда шла речь о каких-то отношениях, которые ни вы, ни Рауль не хотели признавать. Что это за отношения?

- Не сумеют ли генерал и граф Рауль дать вам лучший ответ на этот вопрос, чем я?

Герта покачала головой.

- Они не могут или не хотят ничего открыть мне. Я уже не раз обращалась к ним. Но от вас я надеюсь узнать, наконец, истину.

- Однако и мне придется просить вас уволить меня от ответа. Всякие разоблачения такого рода будут лишь очень тягостными, а куда они могут завести, вы сами были свидетельницей.

- Я слышала только самое начало разговора, - сказала Герта, догадавшись, что здесь затрагивается пункт, которого лучше не касаться. - Разумеется этого было совершенно достаточно, чтобы бояться печального исхода, но дальнейшего я, право же...

- Не трудитесь щадить меня, - с глубокой горечью перебил ее Роденберг. - Я знаю, что вы слышали весь разговор, и уверен, что от вас не скрылось слово, которым граф Штейнрюк опорочил память моего отца!

Герта помолчала несколько секунд, затем тихо сказала:

- Да, я слышала, но была уверена, что это - ошибка. Думаю, и Рауль тоже убедился в этом и потому взял назад свои слова... Не правда ли?

Губы Михаила дрогнули. Он видел, что графиня не имеет ни малейшего представления о его отношении к ее семье, о той трагедии, которая разыгралась когда-то. Он не мог дать ей требуемые объяснения, но и не хотел слышать долее этот робкий участливый тон, который обвевал его большими чарами, чем вкрадчивая нежность прежнего. Он понимал, что его следующие слова откроют между ними пропасть, через которую уже нельзя будет перебросить мост! Но тем лучше! Это было необходимо, если он хотел сохранить остаток самообладания, а потому он ответил со всей возможной резкостью:

- Нет!

- Нет? - повторила Герта, отшатнувшись.

- Это пугает вас, графиня, не правда ли? Но когда-нибудь это должно было быть высказано. Я могу защищать собственную честь против попыток кого бы то ни было, покусившегося на нее. Против нападок на честь моего отца я бессилен. Я могу уничтожить оскорбителя, но обвинить его во лжи - нет!

Его голос казался совершенно спокойным, хотя и был странно беззвучен. Но Герта видела и чувствовала, что все существо этого стального человека содрогается от раны, которую он так открыто вскрыл на ее глазах. Она лучше кого бы то ни было могла оценить его гордость, не сгибающуюся даже в любви, и понимала, чего стоит ему это признание. Забыв обо всем на свете, следуя лишь порыву чувств, она воскликнула:

- Боже мой, как ужасно должны были вы страдать!

Михаил вздрогнул и вопросительно посмотрел на нее.

Он впервые слышал у нее этот тон, исходивший так непосредственно из самого сердца, полный такого пылкого участия, будто она чувствовала вместе с ним его муку. Перед ним словно сверкнул луч счастья, о котором он мечтал, которому противился со всей гордостью мужчины, не желающего быть игрушкой капризной девочки. То, что он увидел и услышал теперь, было не игрой, а искренним, неподдельным чувством. У него перехватило дыхание.

- Неужели вы и в самом деле можете сочувствовать мне? Вы, рожденная на высотах жизни, никогда не заглядывавшая в пучины людского горя? Да, я страшно страдал и страдаю до сих пор, потому что при воспоминании, которое должно было быть мне самым дорогим и священным, при слове "отец" - я должен потуплять свой взор.

Герта совсем близко подошла к Михаилу, и ее голос звучал тихо и мягко, словно лаская его.

- Но... если вы и не можете любить отца, то... ведь у вас была мать, и ее память осталась чистой?

- Ее память? Да! Но она была очень несчастна: она пожертвовала родиной и семьей, чтобы пойти за человеком, которого любила и в любовь которого верила. Она обманулась и за это ей пришлось заплатить несчастьем всей жизни... так она и умерла.

- И ее семья дала ей умереть в несчастье?

- А почему нет? Ведь это было ее собственным выбором, она только искупила свой проступок. Вам это непонятно, графиня?

Опять его слова были пронизаны обычной горечью. Герта медленно подняла на него глаза, но их взгляд уже не поражая своим ярким блеском - слезы смягчили этот блеск и придали необычную мягкость взгляду.

- Нет, это мне непонятно, но я понимаю, что она могла пойти за любимым человеком наперекор всему свету, хотя бы эта дорога и привела ее к несчастью и к позору, даже к гибели... Я сама могла бы поступить так!

- Герта! И это вы говорите мне? Это я слышу из ваших уст? - страстно крикнул Михаил и, прежде чем она могла воспрепятствовать, схватил ее руку и стал покрывать бурными поцелуями.

Это заставило графиню опомниться.

- Капитан Роденберг, Бога ради... Вы забываете...

- Что? - спросил он, еще крепче сжимая ее руку.

- Что я - невеста Рауля!

- Невеста, но не жена! Эту нить можно и порвать! Дайте мне право на это, и я...

- Нет, Михаил, никогда! Теперь поздно, я связана...

- Вы свободны, стоит вам только захотеть, но вы не хотите!

- Я не могу!

- Герта! Это - ваше последнее слово?

- Последнее.

Михаил выпустил ее руку и отступил назад.

- В таком случае извините меня за мою дерзость!

Герта видела, как глубоко он оскорблен. Михаил опять не верил ей, он думал, что это прежняя нечистая игра. Достаточно было ей сказать одно только слово, и он понял бы свою ошибку, но перед ней вдруг встал образ старого генерала. Да, слово было дано, и его надо было держать. Добровольно заключенного союза не разрывают за несколько недель до свадьбы только потому, что надумалось иное! Герта опустила голову и молчала. А на улице все более неистово, все более зловеще бушевал крепнувший ветер...

Прошла минута тяжелого молчания. Наконец Герта безмолвно направилась к выходу. Михаил последовал за ней на расстоянии нескольких шагов. Никто из них не говорил ни слова. Так они вышли в притвор, и тут навстречу им показался священник с взволнованным, озабоченным лицом.

- Я искал вас, графиня, - сказал он, тяжело переводя дух от быстрой ходьбы. - А, и ты тут, Михаил! Из замка прибыл нарочный...

- Из замка? - испуганно вскрикнула Герта. - Уж не стало ли маме хуже?

- Похоже, что состояние графини ухудшилось, и баронесса фон Эберштейн сочла нужным известить вас об этом. Вот письмо.

Герта вскрыла поданный ей конверт и пробежала письмо. Отец Валентин увидел, что она побледнела.

- Я должна ехать! Нельзя терять ни минуты. Прошу вас, ваше высокопреподобие, прикажите запрягать!

- Вы хотите ехать теперь? - с изумлением спросил священник. - Да ведь уже смеркается, через полчаса будет совсем темно, а буря все усиливается. Вы не можете отправиться ночью через горы!

- Я должна! Герлинда пишет мне в таких выражениях, которых не стала бы употреблять, если бы матери не грозила серьезная опасность.

- Но вы подвергаете опасности самое себя! Михаил, что ты скажешь?

- Будет очень бурная ночь, - сказал Михаил, выступая вперед. - Должны ли вы действительно ехать, графиня?

Вместо ответа она подала ему письмо, в котором было всего несколько слов, набросанных в большой спешке:

"Крестной внезапно стало хуже, она зовет тебя, я смертельно боюсь. Врач говорит о тяжелом, быть может, смертельном припадке. Сейчас же приезжай! Герлинда".

- Вы сами видите, что у меня нет выбора, - голос Герты дрожал. - Если я сейчас же двинусь в путь, то доберусь до замка еще до полуночи. Пойдемте, ваше высокопреподобие.

Они вышли из церкви и направились к деревушке. Герта и отец Валентин с трудом шли против ветра. Священник сделал еще попытку уговорить девушку отложить поездку до рассвета, но все было напрасно.

Из дома священника навстречу им выбежал гонец, прискакавший верхом. Но он не мог ничего ответить на тревожные расспросы Герты; он знал только, что доктор считает положение графини очень серьезным и велел ему торопиться, как только можно.

Михаил, молчавший, пока священник пытался отговорить Герту от поездки, теперь подошел к ней и тихо спросил:

- Могу я проводить вас?

- Нет! - последовал столь же тихий ответ, данный однако с полной решительностью.

Михаил мрачно отступил назад.

Через десять минут Герта уже сидела в горной колясочке, которой обыкновенно пользовалась ее мать при наездах в Санкт-Михаэль. На кучера можно было положиться, а слуга и гонец оба сидели на крепких лошадях. И все-таки старый священник с сильно озабоченным лицом стоял у коляски, пожимая на прощание руку графини. Затем ее прекрасное, теперь такое бледное лицо обернулось к двери дома священника, где стоял Михаил. Их взгляды встретились, это было "прости навсегда"...

- Дай Бог, чтобы буря не усилилась к ночи, - сказал отец Валентин, когда коляска отъехала. - В минуту серьезной опасности слуги наверняка растеряются. Я надеялся, что ты предложишь графине проводить ее, Михаил!

- Я это и сделал, но получил решительный отказ.

Священник недовольно покачал седой головой.

- Как можешь ты даже в такие минуты быть настолько обидчивым! Ведь ты видел, как волновалась графиня Герта, но если дело касается Штейнрюков, в тебе смолкает всякое чувство справедливости, я это давно знаю!

Михаил ничего не ответил на упрек. Его взгляд неотрывно следил за экипажем, исчезавшим за поворотом дороги, а затем он посмотрел на Орлиную скалу, призрачно белевшую в сгущавшихся сумерках. Да, вокруг ее вершины начинали нагромождаться облака, грозовые облака, медленно и мрачно роившиеся в вышине.

Глава 22

Отец Валентин вернулся с гостем в дом. Они не виделись с осени, и у них было много о чем расспросить и рассказать, а желание побыть наедине, без помех, неожиданным образом осуществилось. И все же разговор как-то не вязался. Особенно Михаил был необыкновенно рассеян и немногословен: по-видимому, он даже не слышал большинства вопросов священника, отвечал невпопад или вздрагивал при обращении к нему, словно просыпаясь от сна. Отец Валентин с недоумением заметил, что мысли молодого человека витают где-то далеко.

Сумерки сгущались все больше, и старая Катрина принесла свет. Вдруг кто-то постучал у дверей; и вслед за тем в комнату вошел пожилой человек в охотничьей одежде и направился прямо к отцу Валентину.

- Доброго здоровья, ваше высокопреподобие! Вот я и опять попал в Санкт-Михаэль! Узнаете меня? Ведь прошло добрых десять лет, как я уехал из здешних мест.

- Вольфрам, это вы? - воскликнул пораженный отец Валентин. - Откуда вы взялись?

- Из Таннберга. Я получил маленькое наследство и должен был выполнить некоторые судебные формальности, ну, а так как завтра как раз Михайлов день, то я захотел еще разок взглянуть на здешние места, да и на ваше высокопреподобие тоже! Я прибыл всего полчаса тому назад и остановился у трактирщика, но мне непременно хотелось еще сегодня повидать вас.

Священник с некоторым замешательством посмотрел на Михаила. Эта неожиданная встреча должна была быть тягостна для последнего, потому что если Вольфрам и не узнал его в первый момент, то этого было недолго ждать.

- Очень мило с вашей стороны, что вы сохранили приверженность ко мне и к старым краям, - с некоторым замешательством сказал отец Валентин. - Но я не один, как видите, у меня гость...

- Знаю-с - господин офицер, - лесник вытянулся по стойке "смирно", приветствуя Михаила с чисто военным шиком. - Уже слыхал от трактирщика! Кажется, это - сын вашего брата?

Михаил с первого взгляда узнал своего прежнего "пестуна". Это была все та же нескладно скроенная, но крепко сшитая фигура, те же резко очерченные черты лица. Если не считать того, что волосы Вольфрама сильно поседели, он почти не изменился. При виде этого грубого человека в груди Роденберга пробудились горькие воспоминания о всех ужасах его отрочества и первых лет юности. Правда, чувство справедливости подсказывало Михаилу, что лесник отнесся к порученной ему задаче так, как умел и мог, но все же офицер не мог побороть в себе досаду, не мог обратиться к Вольфраму со свободной непринужденностью. Что-то неприступное чувствовалось в нем, когда, встав с места и протягивая леснику руку, он сказал:

- Мне кажется, что этот офицер не так уже незнаком вам, господин лесничий! Как будто мы уже встречались прежде!

Вольфрама поразил звук голоса Роденберга, но, осмотрев офицера с ног до головы, он отрицательно покачал головой и ответил:

- Насколько мне известно, я не имел этой чести, господин капитан! Только вот голос кажется мне знакомым, да и лицо словно напоминает... напоминает... Да может ли это быть? Мне кажется, ваше высокопреподобие, что господин офицер немного похож на проклятущего Михаэля, который сбежал от нас!

- И которого вы, как видно, не поминаете добром?

- Еще чего не хватало! Мало я натерпелся горя с этим чертовым парнем! Он был силен, как медведь, но так глуп, что с ним никто ничего не мог поделать. Ничего-то он не понимал! А в заключение еще подвел меня под немилость графа Штейнрюка! Я был рад, когда парень сбежал, и я отделался от него. Наверное, он давно уже погиб, потому что мальчишка ровно ни на что не годился!

Михаил усмехнулся при этой не слишком лестной характеристике, но отец Валентин поспешил серьезно заметить:

- Вы ошибаетесь, Вольфрам, как всегда ошибались относительно своего воспитанника. Приглядитесь повнимательнее к господину офицеру: - это капитан Михаил Роденберг!

Вольфрам отскочил на три шага назад и уставился выпученными глазами на Михаила, словно увидел привидение:

- Капитан... Михель? - с трудом выговорил он наконец.

- Который, как видите, не совсем погиб и оказался кое на что годен, поскольку ему удалось, несмотря на свою глупость, дослужиться до капитанского чина! - иронически заметил Михаил.

Лесничий продолжал стоять, словно пораженный молнией, тщетно пытаясь охватить разумом истину. В смущенной беспомощности он смотрел на Михаила, переросшего теперь своего воспитателя на целую голову, и едва-едва решился дотронуться до протянутой ему руки. Он пробормотал несколько слов, в которых приветствия перепутались с извинениями, но не был в состоянии выразить ни того, ни другого.

Отец Валентин с обычной добротой пришел ему на помощь, принявшись расспрашивать о том, как Вольфрам провел эти десять лет, но прошло немало времени, прежде чем тот настолько пришел в себя, что смог отвечать на расспросы. Однако даже и тогда его речь была сбивчивой и спутанной. Впрочем, у него мало было о чем рассказывать. Хотя новая служба приносила ему больше дохода, чем прежнее лесничество, но он жил совершенно по-прежнему и по-прежнему избегал слишком тесного общения с людьми.

Михаил почти не слушал его рассказа. Его мысль неотступно следила за маленькой колясочкой, которая ехала теперь по опасной горной дороге среди неистовства бури. Правда, на небе показалась луна, но достаточно ли ярко светит она, чтобы помочь путникам разобраться в дороге? Пытаясь развеять свою тревогу, Михаил вышел из комнаты.

Вольфрам посмотрел ему вслед, взглянул затем на священника и сказал каким-то странно подавленным тоном:

- Ваше высокопреподобие, да может ли это быть? Неужели это и в самом деле - Михель, наш Михель?

Отец Валентин не мог удержаться от улыбки и ответил:

- Но ведь вы сами видите, что это так!

- Видеть-то вижу, да все же не верится! - заявил Вольфрам. - Неужели это тот парень, который не раз попадался мне под руку из-за своей глупости? Ведь трактирщик рассказывает, что капитан - страшно ученый человек, что его даже прикомандировали к генеральному штабу и в последней войне он так разносил врага, что только треск стоял! Ко всему тому он произведен в капитаны, совершенно как мой граф, когда сорок лет тому назад я поступил к нему под начало. Значит, Михель может стать еще и генералом, как его высокопревосходительство?

- Это вполне возможно. Но разве трактирщик не назвал вам имени, которое могло навести вас на догадку?

- Нет, он называл его все время просто "капитаном", видно, питает к нему дьявольское, почтение! Ну, насколько я заметил, теперь к господину Михелю не подступишься! Он очень любезен, но сквозь эту любезность как будто слышишь: "Смотри, лучше не подходи близко!" Теперь он и зовет-то меня "господин лесничий", значит, и мне, наверное, надо звать его "господин капитан"!

- Во всяком случае вам нужно считаться с изменившимися обстоятельствами. И вот еще что, Вольфрам! Совсем не к чему рассказывать трактирщику или другим здешним знакомым, что капитан Роденберг - ваш прежний питомец. В те времена он имел мало общего со здешними обитателями, да, кроме того, с тех пор он так переменился, что его никто не узнал, когда он приехал ко мне офицером. Насколько я знаю, в былое время граф Штейнрюк строго-настрого запретил вам болтать о вашем воспитаннике. Вы очень обязали бы Михаила и меня, если бы и теперь продолжали молчать.

- Болтовней я не занимаюсь, это вы и сами знаете, ваше высокопреподобие, - сухо отрезал Вольфрам. - К тому же мало чести для меня от того, что я когда-то пророчествовал Михелю. Надо мной только будут зубоскалить, так что мне же лучше, если это дело останется между нами.

Возвращение Михаила положило конец разговору. Лесничий тут же стал прощаться и отправился в трактир. Тем временем совсем стемнело, и Санкт-Михаэль скоро погрузился в глубокий сон.

Приметы, ясные опытному глазу еще с вечера, не обманули. Около полуночи на самом деле буря разразилась с такой силой, которая была редкостью даже в этих краях. Обыкновенно обитатели деревушки спали спокойно, не обращая внимания на осенние и весенние бури, но теперь стоял такой гул и стон, что все проснулись. Встревоженные жители боязливо крестились и на всякий случай оделись, боясь, что ураган сметет с лица земли все селение.

В доме священника тоже замерцал свет. Отец Валентин встал, оделся и подошел к окну. Вдруг по лестнице раздались шаги Михаила.

- Я увидел свет в вашей комнате и потому сошел вниз, - сказал он, входя. - Я так и думал, что буря поднимет на ноги и вас тоже!

- А ты, наверное, и вовсе не ложился? - спросил отец Валентин. - По крайней мере я все время слышал твои шаги над своей головой!

- Я не мог заснуть, но, право же, не думал, что помешаю вам!

- Да нет же! Я и без того не мог заснуть, все время думал, как доедет графиня Герта. Слава Богу, что буря разыгралась во всей силе лишь к полуночи! Графиня уже в одиннадцать должна быть дома.

- Вы уверены в этом? - быстро спросил Михаил.

- Ну, конечно! Отсюда до Штейнрюка три часа езды, а все это время небо было довольно ясно, к тому же сейчас полнолуние. Я боялся, что буря разыграется раньше и застанет графиню в пути. Но если она успела хотя бы выбраться с гор на долину, то опасности вообще не может быть!

- Если она успела! Но как знать это наверное? - пробормотал Михаил.

Он должен был согласиться со священником: по всей вероятности, Герта уже давно была в безопасности. Но жгучее беспокойство, лишившее его сна, не рассеивалось и теперь. Какая-то неясная тревога тяжело навалилась на душу Михаила, словно предчувствовавшего несчастье.

Он тоже подошел к окну и вместе со священником молча вглядывался в бурную ночь, стараясь проникнуть взглядом сквозь неуверенное мерцание света.

Полная луна достаточно ярко просвечивала между быстро бегущих туч, чтобы можно было различать очертания предметов на некотором расстоянии.

Вдруг показалась темная фигура, отчаянно борясь с бурей, она направлялась к дому священника.

- Кто бы это мог быть? - с удивлением произнес отец Валентин. - В такую погоду люди идут ко мне только затем, чтобы просить причастить умирающего. Но этот человек идет с самого конца деревни, где находится трактир и где, как мне известно, нет ни одного болящего! А все-таки он идет прямо ко мне... Пойду открыть ему!

Священник пошел к двери, и в тот же момент послышался голос Вольфрама:

- Это я, ваше высокопреподобие! Являюсь, можно сказать, "словно тать в нощи". Да ничего не поделаешь, и если бы вы не были на ногах, мне пришлось бы разбудить вас.

- Да что случилось? В чем дело? - тревожно спросил отец Валентин, впуская в комнату позднего гостя.

- Ничего хорошего, ваше высокопреподобие! Дайте только сначала дух перевести... Проклятая буря... просто опрокидывала меня по дороге! Я пришел из-за молодой графини...

- Графини Штейнрюк? Где она? - с ужасом крикнул Михаил.

- Это только Бог знает! Ведь сюда она не вернулась?

- Боже спаси! Нет! - испуганно воскликнул отец Валентин. - Да ведь графиня хотела ехать прямо в замок?

- Да, но ей пришлось вернуться обратно. Проклятая лошадь испугалась горного ручья (Весной в горах от таяния вершинных снегов и глетчеров нередко образуются шумные каскады, возникающие сразу и неожиданно и так же неожиданно исчезающие)! Просто свернул бы голову негодному животному, наделавшему все это несчастье. А кучер, вместо того чтобы придержать вожжи, сам полетел с козел и теперь лежит с раной в черепе. Слуга с большим трудом дотащил его до трактира, а графиня на обратном пути заблудилась. Никто не знает, где она, и это в такую ночь, когда вся нечистая сила сорвалась с цепи!

Вольфрам остановился, чтобы перевести дух. Михаил смертельно побледнел: как ни сбивчив был рассказ лесничего, все же стало ясно, что дурные предчувствия не обманули его.

- Сама-то графиня не пострадала? - воскликнул он. - Где случилось несчастье? В какое время? Да отвечайте же!

Михаил с такой страстью осаждал лесничего всеми этими вопросами, что отец Валентин, несмотря на свою тревогу, изумленно посмотрел на него. Вольфрам напряг все усилия, чтобы рассказать о случившемся более связно, и это до известной степени удалось ему, хотя само событие не стало от этого отраднее.

- Сначала все шло хорошо, - рассказывал он. - Месяц ярко светил, и экипаж ехал довольно быстро. Вдруг со скал с шумом и грохотом ринулся горный ручей, лошадь испугалась, кинулась в сторону и опрокинула экипаж.

- А графиня?

Этот вопрос вырвался у Михаила с такой же страстной тревогой, как и прежние.

- Нет, она сейчас же выскочила, но кучер получил опасную рану, а у экипажа сломалось колесо. Разумеется, слуги потеряли голову - этот народ вечно делает только глупости, если случается что-нибудь из ряда вон выходящее. Только одна графиня не растерялась и сейчас же отдала нужные распоряжения. В поломанном экипаже она не могла ехать дальше, следовательно, оставалось вернуться в Санкт-Михаэль. Кучера посадили в экипаж, один из слуг остался при нем, а другого графиня взяла с собой, собираясь послать из деревни помощь. С той поры о ней ничего не слышно!

- Когда это случилось? - спросил Михаил.

- Около девяти.

- В таком случае к десяти она должна была бы уже быть здесь, а теперь час пополуночи! Но дальше, дальше?

- А дальше-то и рассказывать нечего! - заявил Вольфрам. - Оба оставленные на дороге подождали часа два и, видя, что помощи нет, решили справиться собственными силами. Кучер несколько пришел в себя, слуга подсадил его верхом на лошадь, которую повел в поводу, и так они добрались до трактира. Здесь выяснилось, что графиня не возвращалась в село, потому что она должна была бы пройти мимо трактира, а ее никто не видел. Значит, надо было справиться у вашего высокопреподобия - может быть, она все-таки прошла незаметно? Слуга хоть и хныкал, словно старая баба, печалясь о судьбе своей госпожи, но его нельзя было никакой силой сдвинуть с места и заставить отправиться к вам, потому я и пошел сам. Что же делать-то, ваше высокопреподобие?

- Случилось несчастье! - воскликнул священник, с нарастающим ужасом слушавший рассказ лесничего. - Я боялся этого и отговаривал графиню от поездки ночью по горам! Теперь она, наверное, свалилась в пропасть...

- Я более склонен думать, что она заблудилась, - возразил Михаил дрогнувшим голосом. - Те двое, что вернулись, не обнаружили ни малейшего следа графини?

- Ни малейшего! - с уверенностью сказал Вольфрам.

- Значит, о падении нечего и говорить. Два человека на двух лошадях не могут бесследно пропасть на довольно безопасной дороге. Наверное они сбились с пути!

- Но там негде сбиться!

- Нет, ваше высокопреподобие, у Альменбаха легко сбиться: там дорога разветвляется, и одна ветвь ведет к горной часовне. Обе дороги очень схожи, лунный свет обманчив, и если графиня вовремя не заметила свой ошибки, то она... попала в ущелья Орлиной скалы!

- Боже сохрани! - крикнул священник. - Да ведь это мало чем лучше падения в пропасть!

Михаил стиснул зубы. Он знал, что тут нет никакого преувеличения, еще со времена своего детства он был отлично знаком с ущельями и пропастями Орлиной скалы!

- Но это - единственное, что можно логически предположить! - сказал он. - Во всяком случае нельзя терять ни минуты, и так уже четыре часа пропали даром. Нужно сейчас же отправляться в путь!

- Теперь? В такую ночь? - спросил Вольфрам, глядя на капитана так, словно сомневаясь в его умственных способностях.

- Михаил! Что тебе пришло в голову? Не собираешься ли ты... - испуганно начал священник.

- Искать графиню? Да! Мне кажется, что это понятно само собой. Уж не должен ли я спокойно оставаться дома, пока она одиноко бродит во тьме, среди этой ужасной бури?

- Но в данный момент это совершенно невозможно! Ты ведь знаешь наши горы и понимаешь, что пока буря неистовствует с такой силой, ничего предпринять нельзя. Как только буря ослабеет или только забрезжат первые лучи рассвета, мы сделаем все, что в человеческих силах. Но идти на поиски сейчас... да это не только безумная отвага, это - явное безумие!

- Безумие или нет, но нужно попытаться! - отрезал Михаил. - Неужели вы думаете, я стану заботиться о своей безопасности, раз дело идет о жизни графини Герты? И если даже мне придется последовать за ней на вершину Орлиной скалы, если там десятки раз смерть будет грозить мне - или я вырву ее из опасности, или погибну вместе с ней.

Отец Валентин с отчаянием всплеснул руками. Этот порыв страсти сразу обнажил тайну сердца Михаила, которую он так тщательно скрывал, но которую уже начал подозревать в последние моменты старый священник. Теперь он тихо сказал:

- Неужели дело обстоит так? Всемогущий Боже!

Михаил не обратил никакого внимания на эти слова и, обернувшись к Вольфраму, быстро сказал:

- Мне нужны спутники, потому что надо искать в разных направлениях. Пойдете вы со мной?

- Я?! - крикнул лесничий, отступая на шаг. - Теперь, когда все адские силы сорвались с цепи и неистовствуют в горах? Да ведь даже в те времена, когда я заведовал горным лесничеством, адская охота ни разу так не бесновалась!

- Проклятое суеверие! - буркнул Роденберг, топнув ногой. - Ну так доставьте мне сюда трактирщика! Он - отличный ходок по горам и неробкого десятка!

- Может быть! Но только и он не пойдет в такую погоду. Он еще недавно говорил, что даже за бочку золота он и носа не высунет на улицу, потому что ему прежде всего надо думать о жене и детях!

- Так я пойду один! - решительно сказал Михаил. - Пошлите мне подмогу, как только наступит утро. Я отправлюсь по дороге к горной часовне. Вы, Вольфрам, обыщете все свое прежнее лесничество, а вы, батюшка, распорядитесь тщательно осмотреть проезжую дорогу, может быть, все-таки найдется какой-нибудь след. Поднимите с утра на ноги всю деревню! А мне теперь нельзя терять ни минуты!

Он высказал все это энергичным, повелительным тоном, которым обычно говорил со своими подчиненными, и тут же бросился к двери. Лесничий смущенно посмотрел ему вслед и сказал:

- Видно, что капитан умеет командовать! Он распоряжается так, как будто вся деревня - его рота, обязанная ему повиновением! Чудное дело! Вот совершенно так же действовал мой граф! Знаете, у Михеля и в самом деле тот же голос и взгляд, как у графа, словно он ему - родной сын... Ваше высокопреподобие, тут что-то неладно! Это - колдовство!

Священник ничего не ответил ему, слишком подавленный всем происшедшим. К тому же Михаил вернулся в комнату через несколько минут, уже совершенно снаряженный для трудного путешествия.

- Будьте здоровы, ваше высокопреподобие, - сказал он, протягивая руку своему старому учителю. - А если нам не суждено свидеться больше, то храни вас Бог!

Отец Валентин судорожно ухватился за его руку. Боязнь потерять своего любимца перевешивала в нем мысль об опасности, в которой была Герта.

- Михаил, да образумься же! Ты только послушай, как ревет буря! Ты не пройдешь и ста шагов! Ну, подожди хоть полчаса!

- Нет, тут дорога каждая минута! Прощайте!

Он направился к двери. У ее порога стоял Вольфрам, на лице которого отражалась сложная игра чувств, когда он спросил:

- Господин капитан, так вы непременно хотите идти, да еще совершенно один-одинешенек?

- Раз ни у кого не хватает мужества последовать за мной, пойду и один! - резко ответил Михаил.

- Ну-ну! Мы тоже не из трусов будем! - обиженно воскликнул лесничий. - Конечно, христианская душа, у которой, как у трактирщика, на совести жена да ребята, не может рисковать. Ну, а у меня нет никого на шее, и если иначе никак нельзя - что поделаешь? - пойду с вами!

Отец Валентин с некоторым облегчением перевел дух: все же Михаил будет не один.

Роденберг коротко ответил Вольфраму:

- Ну, так пойдем! Двое всегда лучше одного!

- Это смотря как, - сухо ответил Вольфрам. - Быть может, адская охота тоже так подумает и заберет нас обоих. Сохрани Бог, ваше высокопреподобие! Не повредит, если вы будете все это время крепко молиться за нас. Вы - святой человек и если замолвите словечко архистратигу Михаилу, то, может быть, он и усмирит взбесившуюся нечистую силу. Это было бы в самую пору!

Михаил был уже за дверью, кивнув с порога священнику в знак последнего привета. Вольфрам последовал за ним, и вскоре оба исчезли в ночном мраке.

Глава 23

Действительно, Орлиная скала наслала одну из тех весенних бурь, которых опасались решительно все горные жители. Те, кто, как Вольфрам, были суеверны, видели в этой буре "адскую охоту", то есть стаю нечистых духов, носившуюся по горам и лесам в жажде бед и истребления. Буря выла, свистела, рычала, и луна, вдруг появляясь из грозовых облаков, окидывала небо и землю бледным, призрачным мерцанием, которое было еще более жутким, чем полная темнота. Вольфрам не раз осенял себя по дороге крестом, когда неистовство бури особенно возрастало, но, несмотря на это, храбро пробивался вперед. Нужно было так хорошо знать местность и обладать такой закаленной натурой, как у него и у Михаила, чтобы вообще подвигаться вперед.

Вплоть до горной часовни оба мужчины прошли вместе, не обнаружив ни малейших следов пропавших. У часовни они разошлись. Михаил, не обращая внимания на уговоры лесничего, решил пробираться к Орлиной скале, которая начиналась у часовни, а Вольфрам пошел в обход по горному лесничеству, некогда подлежавшему его дозору. Они условились, что тот, кто найдет затерявшихся, приведет их к часовне и там будет ждать наступления утра. При всех обстоятельствах оба сойдутся там к утру, и если поиски останутся безрезультатными, подождут подмоги из деревни, чтобы сообща снова начать розыски. Так распорядился капитан Роденберг.

- Если только он вообще вернется! - ворчал Вольфрам, остановившийся на лесной поляне, чтобы перевести дух. - Чистое безумие идти в такую ночь в ущелья Орлиной скалы. Но он пойдет на самую вершину, если не найдет графини внизу, готов поручиться головой! На уговоры он не очень-то падок, наоборот, держит себя так, будто он - мой господин и повелитель. Хотелось бы мне знать, почему я, собственно, допускаю это и к чему увязался за ним? Его высокопреподобие совершенно прав: чистейшее безумие рыскать по горам в такую адскую ночь, когда не расслышишь крика, не рассмотришь знака... Мы не знаем даже направления, в котором заблудилась графиня. Но Михеля это нисколько не беспокоит! И его-то я считал трусом! Правда, еще мальчишкой он готов был кинуться в самую адскую охоту, чтобы поближе рассмотреть бесовскую силу, но от людей вечно бегал. А теперь как будто уже не бегает от них, зато командует ими на славу. И ведь невольно слушаешься его, вроде иначе и нельзя! Совсем как мой граф!

Лесничий вздохнул и приготовился продолжать путь. Буря на минуту смолкла, и Вольфрам снова громко, протяжно крикнул, как уже делал это неоднократно. На сей раз он вдруг насторожился и прислушался: ему показалось, словно издали донесся слабый человеческий голос.

Он еще раз крикнул изо всех сил своих богатырских легких, и теперь ответ послышался совершенно ясно.

- Здесь! Сюда! - жалобно простонал невдалеке человеческий голос.

- Наконец-то! - воскликнул лесничий, быстро направляясь на голос. - Это не графиня, я слышу по голосу, но где один, там, наверное, и другая... Значит, вперед!

Не переставая покрикивать, он пошел по направлению голоса. Ответные крики звучали все ближе, и через каких-нибудь десять минут Вольфрам набрел на спутника Герты. Тот сейчас же ухватился за лесничего, как утопающий за соломинку.

- Вы меня опрокинете! - заворчал Вольфрам. - Разве вы раньше не слышали моих криков? Вот уже добрых два часа я ору во все стороны! Где графиня?

- Не знаю... я потерял ее... Уже час...

Вольфрам резко отдернул руку, за которую судорожно уцепился слуга.

- Что? Потеряли? Да порази меня Бог! Я думал, что наконец-то нашел графиню, а вместо того застаю одного слугу! Да как же вы посмели покинуть свою госпожу! Почему не остались при ней, когда это было вашей обязанностью?

- Я тут ни при чем, - оправдывался слуга. - Туман... буря... и лошади пропали...

- Дело идет о людях, а не о животных! - со свойственной ему грубостью оборвал несчастного Вольфрам. - Чтоб меня черт побрал, если я понимаю что-нибудь в вашем детском лепете! Рассказывайте, как следует, по порядку!

Но прошло немало времени, прежде чем слуга, почти потерявший разум от страха и усталости, смог ответить на вопросы лесничего. Он уже давно служил в графском доме, отличался верностью и надежностью, а потому графиня-мать и дала его Герте в провожатые. Но его надежности хватало лишь на обычную жизнь, а в тех необыкновенных обстоятельствах, в которые ему пришлось попасть, он оказался совершенно беспомощным и мог лишь ухудшить положение графини.

Как и полагал Михаил, они сбились с дороги и заметили свою ошибку лишь тогда, когда доехали до горной часовни. Они сейчас же повернули обратно, но тут луну заволокло тучами, и, не зная местности, они окончательно растерялись. Напрасно они кидались во все стороны - на проезжую дорогу им никак не удавалось выбраться, так что в результате они окончательно потеряли возможность ориентироваться. Лошади стали пугаться этого блуждания среди воя и грохота бури, пришлось слезть с них и привязать их к дереву.

Но буря усиливалась, и небо все сильнее заволакивалось тучами. Графиня поняла, что последний шанс на спасение - довериться инстинкту лошадей, и послала слугу за ними. В это время спустился густой ледяной туман, в котором уже невозможно было разобрать даже то, что находилось в двух шагах. Слуга не только не смог найти лошадей, но и свою госпожу тоже уже не мог разыскать. Он стал кричать, однако крики заглушались воем бури, и по всей вероятности несчастный отдалялся от Герты, думая, что приближается к ней. Он и сам не знал, как попал в это место.

- Это было глупее всего! - крикнул лесничий. - Теперь графиня совершенно одна, и весьма вероятно, что она и на самом деле попала на Орлиную скалу, как вбил себе в голову капитан Роденберг. Не могу понять, какое ему дело до нее, что он так безумно рискует из-за нее головой! Однако вперед! Сначала к горной часовне! По дороге будем кричать, не переставая, может быть, что-нибудь и выйдет!

* * *

Буря продолжала неистовствовать с прежней силой. Тучи проносились по небу, окутывая вершины гор нестройной ордой туманных, неясных теней. Свист, треск, грохот стояли в воздухе, и казалось, что ночь ожила тысячей голосов гибели.

Под гигантской развесистой сосной, вершина которой уже давно отсохла и, оголенная, вздымалась к небу, притаилась женская, фигурка, до смерти истомленная бесцельным блужданием, скованная ледяным туманом, отчаявшаяся в возможности спасения. Нежный, избалованный отпрыск графской семьи, тщательно охраняемый от любых невзгод и неприятностей, в тяжелую минуту доказал благородную твердость своей натуры. Графиня Герта проявила большую храбрость и неустрашимость перед лицом истинной опасности, старалась успокоить и ободрить перетрусившего слугу и поддерживала его бодрость, пока они были вместе, находя в этом опору и для себя. Старый, дрожавший от страха лакей не мог охранить свою госпожу, но все-таки около нее был человек, а теперь она была лишена даже этого. Сколько ни ищи, сколько ни кричи, его не вернешь, теперь она одна, окруженная всеми ужасами этой дикой бурной ночи!

О том, как она пришла к этой сосне, у Герты осталось самое смутное воспоминание. Мрачные, рокочущие леса, темные массивы скал, горные ручьи и водопады - все это мелькало перед ней в виде какой-то скомканной, кошмарной картины, и она продолжала идти все дальше и дальше в надежде найти какой-нибудь выход. Словно лунатик, она проходила по краю ущелий и пропастей, не сознавая всего ужаса дороги, по которой никогда не рискнула бы пройти при свете дня. Но тропинка, которая вела ее все дальше, неожиданно кончилась, и Герта в изнеможений остановилась у гигантской сосны.

На мгновение буря задержала свое дыхание, небо просветлело, луна выплыла из-за туч и ярко осветила всю окрестность. Теперь Герта увидела, что попала на крошечную, тесную площадку, что совсем рядом с ней зияет пропасть, а вокруг в диком беспорядке раскинулось море скал и утесов. Внизу чернели леса, а прямо над ней, вздымаясь на головокружительную высоту, уносилась ввысь Орлиная скала. Ее глетчеры сверкали в лунных лучах, и гулко шумели сбегавшие с них ручьи. Но все это длилось одно мгновение. Затем буря загрохотала с прежней силой, заглушая всякий посторонний звук, луна опять исчезла, и снова все погрузилось в обманчивый, неверный полусвет.

Старая сосна качалась, скрипела, стонала и склонялась все ниже - должно быть, буря хотела сорвать ее со скалистого пристанища. Герта обеими руками обхватила ее ствол. Она не плакала, не жаловалась, но все ее существо содрогалось в смертельном ужасе. Ее взгляд был прикован к сверкающим высотам Орлиной скалы, которые одни только и были видны в этом море туманного полусвета, и старая легенда вновь всплыла в ее памяти. Ведь оттуда с наступлением утра нисходит архистратиг Михаил! Неужели этот могущественный патрон ее рода, этот победоносный вождь воинства Господня не мог бы спасти несчастную девушку, вся горячая кровь которой протестовала и содрогалась перед ледяными объятиями смерти? Но владычество святого Михаила начиналось лишь с воцарением света, лишь с первым солнечным лучом засверкает над землей его благостный огненный меч, а теперь царили ночь и беда!

Горячая молитва вырвалась из сердца Герты. Перед ее глазами ясно стояло изображение архангела с орлиными крыльями и пламенными очами, красующееся за престолом, багровые лучи заката мистическим венцом окружали образ, а рядом стоял тот, с которого был написан архангел и который однажды воскликнул:

- Если бы мое счастье было так же высоко и недостижимо, как Орлиная скала, я все-таки добрался бы до него, хотя бы каждый шаг грозил мне гибелью!

Герта знала, что это - не фраза. Михаил последовал бы за ней в опасности, стал бы искать и нашел ее, если бы только мог подозревать, что приключилось с нею. Но ведь он думает, что она давно укрылась в родном замке! И все-таки ей показалось вдруг, что его должно привлечь сюда то страстное стремление к нему, в котором сосредоточилось все ее существо, и, словно он мог услышать ее на таком большом расстоянии, с ее уст сорвался отчаянный крик - мольба к архистратигу Михаилу или призыв к возлюбленному?..

- Михаил!.. Помоги!..

И вдруг в ответ донесся отклик, еще далекий, полузаглушенный, но его голос, который - она расслышала это сквозь вой и грохот бури - звучал торжеством:

- Герта!.. Герта!..

Она вскочила на ноги и ответила на призыв. Все ближе слышались спасительные оклики, теперь спаситель, должно быть, выяснил ее местонахождение, потому что совсем близко от нее снизу раздалось:

- Там наверху? Мужайся! Я иду!

Прошло еще несколько бесконечных, мучительных минут. Михаил медленно и с большим трудом поднимался по обрыву. Но вот его высокая фигура выросла перед Гертой, он вонзил в землю горную палку и вскочил на площадку. Вот он очутился около графини, схватил ее в объятия, и она прижалась к нему, как будто не желая больше никогда разлучаться с ним!

Но момент самозабвения был краток, опасность еще со всех сторон грозила им, нельзя было терять ни минуты.

- Нам надо опуститься вниз! - произнес Михаил. - Сосна качается, и ее корни наполовину обнажились. Она может в любой момент рухнуть вниз; здесь, в ущельях, вообще небезопасно... Пойдем, Герта!

Он не выпустил девушку из своих объятий, а она прислонилась к его плечу с полным доверием. Михаил пошел вперед и, почти неся графиню на руках, приступил к спуску. Теперь луна снова выплыла из-за туч, освещая путь. При ее свете было видно, какую страшную дорогу прошла Герта и как увеличилась опасность при спуске. Однако Михаил не напрасно провел десять лет в этих горах и, став взрослым человеком, не забыл того, что усвоил, будучи мальчиком, которому ни один утес не казался слишком высоким, ни одно ущелье - слишком обрывистым.

Так спускались они по почти отвесной дороге. Рядом с ними зияла пропасть, кругом свирепствовала буря, а в их сердцах пламенело безграничное счастье, которому не страшны ни пропасти, ни ущелья! Наконец они добрались до более надежного места. Михаил сдержал слово - он достал свое счастье с Орлиной скалы!

К утру буря стала стихать. Она уже не неистовствовала с прежним бешенством, да и небо мало-помалу начало светлеть. Тучи медленно спускались в долины, и вокруг горных вершин уже роились серые тени рассвета.

Михаил решил сделать передышку в устье ущелья. До горной часовни было еще не меньше часа пути, и необходимо было дать отдохнуть измученной Герте. Теперь опасность уже осталась позади, дальнейший путь не представлял особых трудностей, тем более при дневном свете.

Михаил посадил Герту под защиту скалистого выступа. Одежда графини носила на себе следы ее ночных скитаний: дождевой плащ разорвался в клочья, шляпа затерялась, и тяжелые волосы распустились и ниспадали на плечи, обрамляя бледное, усталое личико. А Михаилу казалось, что он никогда еще не видел ее такой прекрасной, как в этот момент, - ее, своей так тяжело выстраданной, вырванной у бури невесты.

До сих пор они молчали всю дорогу, где от каждого шага зависела их жизнь. И теперь, в первые минуты, они продолжали молчать, глядя на Орлиную скалу, где рассвет начинал пронизывать серые тени розоватым светом, становившимся все ярче.

Наконец Михаил склонился к девушке и тихо шепнул:

- Герта!

Она подняла на него глаза и вдруг простерла к нему обе руки.

- Михаил, как мог ты разыскать меня в этих ущельях? Ведь у тебя не было ни малейших указаний...

Улыбаясь, он прижался губами к ее рукам.

- Нет, указаний у меня не было, но я чутьем угадал, где моя Герта! Ведь и ты тоже почувствовала мою близость: ты позвала меня еще до того, как услышала мой призыв! И теперь я уже не дам запугать себя страшным словом "никогда!", которое ты бросила мне вчера, утверждая, что отдашься нелюбимому! Я отвоевал тебя у Орлиной скалы... ну, так надеюсь, мне удастся восторжествовать и над Раулем Штейнрюком!

- Да я и не могу стать его женой! - вспыхнула Герта. - Теперь-то я уже знаю, что это совершенно невозможно! Но не начинай снова спора, Михаил, умоляю тебя! Когда окажется возможным...

- Это никогда не "окажется возможным", не обольщайся, - перебил ее Михаил. - Понадобится ожесточенная борьба, быть может, разрыв со всей семьей, которая никогда не простит тебе, если ты разрубишь узел, так старательно завязанный семейными заботами, если пожертвуешь графом Штейнрюком ради офицера мещанского происхождения, у которого нет ничего, кроме шпаги и веры в будущее. Кроме того, существует еще кое-что, чем будут мучить и тебя, и меня. Я открыл тебе в церкви темное пятно моей жизни...

- Память отца?

- Да. Тебе постоянно будут напоминать о том, что ты собираешься вручить свою судьбу сыну авантюриста, имя которого запятнано. Я хотел отпугнуть тебя вчера этим, однако ты подумала в тот миг лишь о моих страданиях... Но выдержишь ли ты и тогда, когда эта тень коснется твоей собственной жизни, когда это имя станет и твоим тоже?

- Неужели мне нужно еще раз повторить то, что я уже сказала тебе вчера, когда мы говорили о твоей матери? Я готова последовать за избранником своего сердца наперекор всему свету, хотя бы моим уделом стали нищета, позор и гибель!

Михаил бурно привлек девушку в свои объятия, и она прижалась к нему, как в тот миг над пропастью у Орлиной скалы. А скала пламенела теперь в алых лучах восходящего солнца. Словно пламенный вестник дня, все шире разливался багрянец утренней зари. Уже розовели снежные вершины гор, и грозовые тучи, все еще осаждавшие небосвод, тоже начинали зарумяниваться.

- Загорается день! - сказал Михаил, целуя губы и лицо любимой девушки. - Как только ты отдохнешь, мы отправимся дальше, и еще сегодня я доставлю тебя к матери.

- К матери! - страдальчески крикнула Герта. - Боже мой, а я вовсе не думала о ней в эти часы. Возможно, я была к смерти ближе, чем она. Мать уступила бы моим мольбам, я знаю это. Но она слепо подчиняется во всем дяде Штейнрюку, и борьба с ним будет бесконечно тяжела!

- Это уже предоставь мне, - сказал Михаил. - Сразу по возвращении я сообщу генералу, что ты требуешь обратно свое слово, данное Раулю, что ты...

- Нет, нет! - испуганно перебила его Герта. - Первую бурю должна выдержать я сама. Ты еще не знаешь моего опекуна!

- Я знаю его лучше, чем ты думаешь, и уже не один раз вступал с ним в открытую борьбу. Если кому по силам бороться с ним, так именно мне, недаром в моих жилах течет его кровь!

Герта удивленно посмотрела на него.

- Что ты сказал? Я не поняла!

Михаил выпустил ее из объятий и, выпрямившись, ответил:

- Я умолчал кое о чем, Герта, умышленно умолчал. Я хотел узнать, согласна ли ты будешь принадлежать мне даже в том случае, если бы я оказался лишь сыном чуждого вам всем авантюриста. Но я не посторонний всем вам... Разве ты никогда не слышала, что у генерала был еще второй ребенок?

- Ну, конечно! Луиза Штейнрюк? Насколько мне помнится, ее предназначали в жены моему отцу, но она умерла молодой, не дожив до восемнадцати лет!

- Значит, ты слышала о ней лишь как о мертвой? Я так и думал! Да, она умерла очень молодой - по крайней мере для своего отца, для семьи, когда осмелилась последовать за избранником своего сердца... Это была моя мать!

- Как? Значит, ты - Штейнрюк? - воскликнула молодая графиня, пораженная услышанным.

- Я - Роденберг, Герта, не забывай этого! У меня нет притязаний на материнское имя!

- А твой дедушка? Знает ли он...

- Да, он знает, но видит во мне сына отверженной дочери, имя которой и посейчас запрещено произносить в его присутствии, и если я отниму тебя у его наследника - Рауля, то он восстанет против нас со всей присущей ему силой! Но пусть будет, что будет! Я завоевал тебя и сумею удержать свое счастье!

Вся поза Михаила говорила о готовности восстать против целого света. Он подал любимой девушке руку и повел ее вниз, к покинутому миру, который лежал далеко от них, в глубине, овеянный сумрачными туманами. А здесь, наверху, снеговые вершины уже были объяты багряным сиянием, небо на востоке совсем посветлело. Но вот что-то сверкнуло из-за туч, словно лезвие меча, и медленно всплыло пламенеющее солнце.

Рожденный в буре свет нового дня приветствовал землю - сияющим лучом утра снизошел архистратиг Михаил с Орлиной скалы!

Глава 24

Графиня Штейнрюк расхворалась настолько серьезно, что, по совету врача, от нее скрыли опасность, в которой была Герта. Молодая графиня, прибыв в замок на следующий день, рассказала матери, что ее задержала в Санкт-Михаэле буря, и, таким образом, графиня Марианна ничего не узнала о встрече дочери с капитаном Роденбергом.

Прошла неделя. В одной из комнат замка, предназначенных для приезжих, сидел отец Валентин, прибывший сюда, чтобы повидаться со своим вызванным к графине братом. Должно быть, тема их разговора отличалась особой серьезностью, это было видно по выражению их лиц. Профессор Велау как раз произнес:

- К сожалению, я не могу дать ни малейшей надежды. Оборот, который приняла застарелая болезнь графини, грозит смертельным исходом. По счастью, она не испытывает страданий и не сознает опасности, но она безнадежна, и, думаю, ей осталось не более четырех-пяти недель жизни.

- Я опасался этого, когда увидел графиню, - ответил отец Валентин. - Но для меня большое утешение, что ты приехал к больной. Я знаю, что тебя оторвали от лекций и научных занятий, да и вообще ты не занимаешься больше практикой.

Велау пожал плечами.

- Что было делать? Во-первых, графиня мне не чужая, потому что мои отношения к семье Штейнрюк имеют не меньшую давность, чем твои. А потом Михаил, который привез мне известие о болезни графини, ни за что не хотел оставить меня в покое, пока я не пустился в путь. Мне это показалось даже странным - ведь он очень поверхностно знаком с графиней, а между тем не отставал от меня до тех пор, пока я не обещал ему поехать.

Видно было, что последние слова брата произвели большое впечатление на священника, но он не сказал ничего по этому поводу и перевел разговор на другую тему, спросив:

- Ты привез с собой Ганса? Значит, я увижу и его тоже?

- Конечно! Он побывает у тебя на днях. Само собой разумеется, он остался у родственников в Таннберге, тогда как я из-за болезни графини должен жить в замке. Вообще не поймешь этого мальчишки! Уже в апреле он стал, уверять, что ему необходимо отправиться в горы на этюды, пока я, наконец, не образумил его, доказав, что это нелепость, ведь горы еще занесены снегом. Теперь, услыхав о моем отъезде, он вдруг втемяшил себе в голову необходимость "отдыха" в Таннберге. Уж не знаю, от чего ему отдыхать - разве от фимиама, которым ему кружат голову в последнее время. Но моя свояченица не упустит случая продолжать это благое занятие и в Таннберге!

- Несмотря на это, ты все-таки взял его с собой?

- Взял с собой? Точно меня кто-нибудь спрашивал! Господин художник стал совершенно самостоятельным, и я уже не смею налагать оковы на его гений, даже если дело касается самых сумасбродных капризов. Словом, он отправился со мной вместе и теперь с величайшей регулярностью приезжает сюда из Таннберга, чтобы навещать меня и узнавать, как обстоят дела. Положительно ничего не понимаю! И Ганс, и Михаил заботятся о здоровье графини так, как если бы она была их родной матерью! Но заботиться особенно нечего, потому что исход предрешен; что же касается ухода, то графиня в очень хороших руках у этой... как бишь ее?

- Герлинды фон Эберштейн?

- Вот-вот! Ужасно смешная козявка! Она с трудом раскрывает рот и делает невероятные книксены. Но как сиделка она выше всяких похвал - такая тихая, спокойная. Графиня Герта слишком порывиста и пуглива для ухода за больной!

В этот момент их прервали. Приехал врач, желавший переговорить со знаменитым коллегой. Велау встал и вышел, а в это время слуга доложил священнику, что с ним хочет повидаться лесничий Вольфрам.

Отец Валентин приказал впустить лесничего и обратился к нему со следующими словами:

- Вы все еще здесь, Вольфрам? Я думал, вы уже давно вернулись в свое лесничество!

- Завтра убираюсь восвояси, - ответил лесничий. - Дела в Таннберге закончились только теперь, и я хотел узнать сначала, как здоровье ее сиятельства. Слуги болтают, что не очень-то хорошо, но тут я узнал, что вы, ваше высокопреосвященство, в замке, и хотел...

Он запнулся и, изменяя своей обычной привычке "не лезть в карман за словом", видимо, не находил нужных выражений.

- Хотели попрощаться со мной? - договорил за него священник.

- Это тоже, конечно, но в сущности тут дело не в том, ваше высокопреподобие! Я целую неделю носился с этим делом, как дурак с писаной торбой, однако теперь больше не могу молчать и должен выложить его!

- Ну, так говорите, в чем дело?

Вольфрам оглянулся на дверь, проверяя, прикрыта ли она, затем подошел к священнику и заговорил, понизив голос:

- Михель-то!.. Я хочу сказать - капитан Роденберг... Если только ему вздумается, так он солнце с неба стащит! Что он теперь затеял, недалеко ушло от этого. Вот-то шума будет в сиятельной семье! Его высокопревосходительство налетит такой грозой, что горы затрясутся, и тогда капитан опять накинется на него, как тогда! По-моему, он на все способен!

- Вы говорите о Михаиле? - с удивлением спросил отец Валентин. - Но ведь его уже давно нет здесь, он в городе, брат только что передал мне поклон от него.

- Возможно, да ведь я говорю только о той бурной ночи, когда мы искали молодую графиню. Я добрался со слугой до горной часовни, где мы должны были встретиться. Затем я оставил там слугу, чтобы он дежурил у часовни, а сам отправился дальше, к Орлиной скале. Как раз начинало рассветать, и я надеялся найти хоть какие-нибудь следы, потому что не рассчитывал, что капитан или графиня вернутся живыми. Но через некоторое время я нашел их обоих на утесе, и они были очень даже живыми - они целовались!

- Что такое? - крикнул священник, отступая на шаг.

- Да уж разводите руками, сколько хотите, - я тоже немало подивился, только тут уж ничего не поделаешь, потому что я видел это сам, собственными глазами. Он, Михель, держал графиню в объятиях и страстно целовал... Да ведь это светопреставление какое-то!

Должно быть, отец Валентин принял бы точно так же подобное сообщение, если бы ему сделали его раньше. Но с того вечера он был подготовлен ко всему, и теперь слова Вольфрама скорее опечалили, чем удивили его.

- Значит, дело все-таки дошло до объяснения? Как я боялся этого! - тихо сказал он. - Ну, а графиня?

- А что графиня? Ей это было, по-видимому, совсем по вкусу, потому что она ни чуточки не отбрыкивалась. Оба они не видели и не слышали моего приближения, но я совершенно ясно расслышал, как Михель сказал: "Моя Герта!". Будто она принадлежит ему по праву! Но ведь графиня - невеста молодого графа! Позвольте же спросить вас, что из всего этого выйдет?

- Один Бог знает! - со вздохом ответил священник. - Во всяком случае в семье будут большие раздоры.

- Еще бы! - согласился лесничий. - Уж говорю вам, от этого парня вечно было одно только несчастье! Теперь-то он уже не удовольствуется поцелуями, теперь он захочет жениться на высокородной графине со всеми ее предками и миллионами! А если ему не отдадут ее, он подстрелит молодого графа, будет драться на дуэли с генералом и всей сиятельной семьей, расшибет все вдребезги, добудет "свою Герту" из замка, как уже добыл с Орлиной скалы, и женится на ней! Вот увидите, так оно и будет!

Очевидно, Вольфрам из одной крайности впал теперь в другую и перешел от огульного порицания своего питомца к безграничному восхищению им, скрываемому пока еще под ворчливым осуждением. Он был убежден, что теперь Михаил может пойти на все, даже сцепиться с генералом, а это в глазах лесничего было самым невероятным подвигом.

Наоборот, в священнике открытие Вольфрама вызвало тяжелую тревогу. Слишком быстро случилось то, чего он так боялся, и все-таки в данный момент нельзя было предпринять ровно ничего: оставалось молчать и заставить молчать и лесничего.

Это, впрочем, не вызвало особых затруднений: Вольфрам и сам смотрел на свой рассказ, как на своего рода исповедь, и охотно дал обещание молчать. Когда же он ушел, старый священник схватился за голову и скорбно прошептал:

- Сейчас начнется бой не на жизнь, а на смерть с генералом! И если эти железные, несгибаемые натуры станут друг против друга... Боже мой, Боже мой, что же теперь будет?

Глава 25

После обеда отец Валентин уехал. Проводив его, профессор Велау ушел к себе в комнату и принялся за чтение полученного письма, но тут ему доложили о бароне фон Эберштейне.

Старик приехал в замок, чтобы повидаться с дочерью, и узнал о нездоровье графини, а так как он слышал о прибытии знаменитого профессора из столицы, то хотел использовать счастливый случай и посоветоваться о собственной болезни. Велау сразу заподозрил нечто подобное, увидев изможденную, согбенную фигуру барона, и сразу принял неприступный вид: он ни в коем случае не был расположен распространять исключение, которое делал для графини, на совершенно посторонних людей.

- Удо барон фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберсбург! - торжественно представился старик, высокомерно кивая головой.

- Мне уже доложили, - сухо отрезал в ответ Велау и, указывая гостю на стул, спросил: - Чем могу служить?

Барон уселся, до крайности пораженный приемом этого человека, на которого его имя и титул явно не произвели ни малейшего впечатления.

- Я узнал, что вас вызвали сюда для пользования графини Штейнрюк, - снова заговорил он, - и хотел подробно поговорить с вами о ее болезни.

Профессор что-то сердито проворчал. Он вообще не любил говорить с профанами о болезнях, и, кроме того, ему вовсе не хотелось снова повторять то, что он только что сказал брату.

Но Эберштейн принял его ворчание за знак согласия и продолжал:

- В то же время я хотел попросить вашего совета также и по поводу моей собственной болезни, которая уже долгие годы...

- К сожалению, - сухо перебил его Велау, - я уже давно отказался от врачебной практики и вовсе не "вызван" сюда. Если я поспешил к одру болезни графини, то сделал это по дружбе. Но чужих я не лечу!

Барон с полным отчаянием и удивлением взглянул на профессора мещанского происхождения, который лечит графиню Штейнркж "по дружбе" и категорически отказывается пользовать одного из Эберштейнов. Замкнувшись в полном уединении у себя в замке, старик не имел представления о том, какое положение в обществе могут занимать светила науки. Зато еще во времена своей юности он слышал, что ученые представляют собой совершенно особый класс людей, что все они чудаки, совершенно не знакомые с понятиями изысканных кругов, и потому грубые и беззастенчивые. Ввиду этого он великодушно простил профессору его сословную особенность, но так как барону все же нужны были совет и помощь ученого, то он хотел прежде всего разъяснить "чудаку", кто обратился к нему за помощью.

- Я очень дружен со всей семьей Штейнрюк, - снова начал он. - Обе наши семьи - древнейшие в стране, причем мой род на двести лет старше: он восходит к десятому веку.

- Это удивительно! - заметил Велау, который никак не мог понять, причем здесь десятый век.

- Это - факт, - пояснил Эберштейн, - исторически доказанный факт. Граф Михаил, родоначальник дома Штейнрюк, всплывает из легендарной тьмы на свет исторической правды лишь во времена крестовых походов, тогда как Удо фон Эберштейн...

Тут старик сам нырнул в пучину семейной хроники и начал читать длинную проповедь, в точности схожую с той, которой когда-то так напугала Герлинда молодого художника.

Сначала профессор задумался, каким способом ему было бы легче всего выставить за дверь докучливого гостя. Но мало-помалу он стал прислушиваться внимательнее, даже подвинул свой стул поближе к старику и пытливо всматривался в него. Вдруг он перебил плавную речь барона и схватил его за руку:

- Позвольте-ка, меня очень заинтересовало ваше состояние... Странное дело, пульс совершенно нормален!

Барон торжествовал: да, теперь этот невежа-профессор понял, с кем имеет дело, и быстро согласился выслушать его, от чего прежде так категорически уклонялся!

- Нормален, говорите вы? - сказал он. - Это меня радует, но, несмотря на это, вы наверное пропишите...

- Ледяные компрессы на голову, не снимать в течение суток! - лаконически отрезал Велау.

- Господи Боже мой, при моей-то подагре? - испуганно вскрикнул старый барон. - Я переношу только тепло, и если вы подробно освидетельствуете меня, то...

- Совершенно не нужно! Я и без того вижу, в чем у вас дело! - заявил профессор.

Уважение барона еще более возросло. Очевидно, это очень выдающийся врач, если может ставить диагноз по одному внешнему виду, даже не расспрашивая больного о его страданиях.

- Графиня немало превозносила мне вашу проницательность, - сказал он. - Но я хотел бы обратиться к вам еще с одним вопросом, господин профессор Велау. Я обратил внимание на ваше имя. Не в родстве ли вы с Велау-Веленбергом ауф Форшунгштейн?

- Форшунгштейн? - профессор снова схватил барона за руку и пощупал его пульс.

- Ну, да! - подтвердил барон. - Ведь уже не раз бывало, что аристократ из родовитой семьи пренебрегал титулом, когда обстоятельства вынуждали его браться за мещанскую профессию.

- Мещанскую профессию! - вспыхнул Велау. - Сударь, уж не думаете ли вы, что естествоиспытатели принадлежат к цеху сапожников?

- Во всяком случае, это неподходящее занятие для аристократии, - надменно процедил Эберштейн. - Что же касается замка Форшунгштейн, то это - родовое владение одного юного дворянина, который прошлой осенью попал бурной ночью в Эберсбург и просил у меня приюта. О, удивительно любезный юноша - этот Ганс Велау-Веленберг ауф...

- Ауф Форшунгштейн! - договорил профессор, разражаясь бурным хахотом. - Теперь мне все ясно! Еще одна из проделок моего мальчишки. Ведь он сам рассказывал мне, что нашел приют во время бури в старом замке! Мне очень жаль, барон, но безбожный мальчишка обвел вас вокруг пальца! Название "Форшунгштейн" (Форшунг - по-немецки научное исследование. В том, что Ганс избрал такое название, близкое занятиям отца, для вымышленного родового замка, сказался юмор молодого художника.) очень остроумно придумано, но это - единственный титул, на который мы можем претендовать. "Любезный дворянин" - на самом деле просто Ганс Велау, так же, как и я сам, и я дам ему хороший нагоняй сегодня же за самозванство!

Профессор опять начал безумно хохотать, но старый барон, по-видимому, отнюдь не был расположен принять эту историю с комической стороны. В первый момент он просто онемел от гнева и возмущения, а затем разразился потоком негодующих слов:

- Ваш сын? Просто Ганс Велау? А я принял его, как человека равного мне происхождения! Я обращался с ним совершенно как с равным себе! С молодым человеком без рода, без имени!..

- Ну уж извините! - раздраженно перебил его профессор. - Я вовсе не собираюсь оправдывать эту дурацкую выходку, но что касается "рода и имени", то Ганс, во-первых, мой сын, а я кое-что сделал для науки, а, во-вторых, он сам тоже проявил себя с наивыгоднейшей стороны, хотя и в другой области. Имя Велау может с полным правом стоять рядом с именем Эберштейн, которое обязано своим значением только старым, заржавленным понятиям, ныне совершенно не идущим в счет!

Эти слова поразили барона в самое чувствительное место и привели в полное негодование.

- Заржавленные понятия? Не принимаются в расчет? Господин Велау, я не могу требовать от вас понимания таких вещей, которые слишком высоки для круга мещанских понятий, но требую уважения к...

- И не подумаю даже! - закричал профессор, который теперь тоже взбесился. - Я - человек науки, просвещения и не имею ни малейшего уважения к пыли и плесени веков и ко всем вашим Удо, Куно, Кунрадам, или как уже там черт дразнит всех этих субъектов, которые только и умели пьянствовать и резаться насмерть. Те времена, слава Богу, уже давно прошли, и если старое совиное гнездо Эберсбург окончательно развалится, то об этом ни один человек на свете не будет ничего знать!

- Милостивый государь! - закричал и Эберштейн, дрожа всем телом.

Больше он не мог ничего выговорить: лицо его побагровело и с ним приключился отчаянный припадок удушья. Он задыхался, вращал глазами и имел такой жалкий вид, что в профессоре проснулся врач. Он вскочил с места, силой усадил старика в кресло, закинул ему голову и, не переставая злиться, пытался облегчить ему дыхание.

Но барон всеми силами отбивался от него.

- Оставьте меня! - хрипел он. - Я не желаю никакой помощи от богохульника... от нигилиста... от...

Он собрал все свои силы, вскочил на ноги, схватился за палку и, хромая, выбежал в дверь.

- Ледяные компрессы на голову, держать круглые сутки! Не забудьте! - крикнул ему вдогонку профессор и затем бросился в кресло, чтобы дать исход душившему его гневу.

А барон, торопясь изо всех сил, шел к дочери, чтобы рассказать ей эту неслыханную историю. Ведь и она тоже была знакома с юношей "без рода, без имени", прикинувшимся аристократом, и наверное вполне разделит негодование отца на самозванца.

Глава 26

В то время как отцы с ненавистью орали друг на друга, дети сидели, мирно беседуя. Ганс Велау прибыл в Таннберг, чтобы повидать своего отца и справиться о здоровье графини. Но последнее было ему, по-видимому, важнее, потому что он регулярно начинал с этого, причем за сведениями о состоянии больной обращался не к отцу, а к баронессе фон Эберштейн. Разумеется, профессор и не подозревал этого; он воображал, что сын приезжает прямо к нему, и его радовала такая привязанность, развившаяся очень недавно.

И сегодня юный художник первым делом приказал доложить о себе баронессе, и молодая девушка быстро прибежала в приемную. Тут они просидели добрых полчаса, причем разговор, очевидно, шел вовсе не о здоровье графини, поскольку в тот момент, когда мы застаем парочку, Ганс как раз говорил:

- Значит, вы еще ничего не говорили своему батюшке? Он по-прежнему считает меня Велау-Веленбергом?

- Я... не имела случая... - смущенно пролепетала ГерЛинда. - Мне не хотелось писать об этом папе, так как это сразило бы его, и отложила до личного свидания. Но из столицы мы отправились в Беркгейм, а когда приехали сюда, то бедная крестная расхворалась с первого же дня... Не могла же я говорить о таких вещах.

Ее слова звучали смущенно и робко, в Ганс ясно видел, что у нее не было не случая, а храбрости.

- А кроме того, вы боялись, что барон будет очень сердит на меня! - сказал он. - Вполне понимаю и, разумеется, избавлю вас от неприятного разговора с отцом на эту тему. Я лично отправлюсь на днях в Эберсбург и покаюсь в своем грехе!

- Боже вас упаси! - испуганно воскликнула Герлинда. - Вы не знаете моего папаши! У него слишком твердые принципы в этом отношении, и он никогда не позволит...

- Чтобы мещанин Ганс Велау бывал в его доме на правах знакомого Герлинды фон Эберштейн? Возможно! Но для меня весь вопрос лишь в том, позволите ли это вы?

- Я? - в бесконечном смущении спросила девушка. - Что же я-то могу тут запрещать или позволять?

- И все-таки мне нужен ответ только от вас одной! Как вы думаете, ради чего приехал я сюда? Уж во всяком случае не ради таннбергских родных! В последние месяцы мне не сиделось в городе, хотя это время было очень счастливым для меня. Первый успех художника невольно опьяняет, а на мою долю выпал такой успех, на который я никогда даже не рассчитывал! Со всех сторон мне кричали о моем успехе, и все-таки одно воспоминание оставалось неизгладимым для меня, от одного страстного желания я никак не мог отделаться, оно вечно всплывало передо мной, не давало мне покоя, тянуло меня, настойчиво приказывало отправиться на поиски объекта этого желания!

Герлинда сидела с низко опущенной головой и разрумянившимися щеками. Как ни была она молода и неопытна, а смысл слов молодого человека был ей совершенно ясен: она знала, куда влекло его страстное желание.

Теперь Ганс встал, близко подошел к девушке и, склонясь к ней, заговорил, причем тон его голоса обогатился сердечными нотами, которые редко слышались в голосе задорного, веселого художника.

- Смею ли я еще разок побывать в Эберсбурге? Мне так хотелось бы еще раз пережить часы, когда утреннее солнце заливает старые развалины замка и золотит далеко внизу вершины лесов. Там, около вас, я впервые познал поэзию прошлого, великолепие сказочного мира древности. Ведь я смог заглянуть тогда в темные, мечтательные глаза спящей царевны... Я не забыл этих глаз, они глубоко запечатлелись в моей памяти... Позволите ли вы мне приехать туда, Герлинда?

Девушка покраснела еще больше, но не подняла взора, когда тихо, еле слышно ответила:

- Я все время надеялась, что вы опять приедете... всю зиму... но напрасно...

- Однако теперь я здесь! - пламенно воскликнул Ганс. - И теперь не уйду, не упрочив своего счастья. Милая, дорогая моя спящая царевна! Ведь я уже говорил тебе, что настанет день, когда появится рыцарь, который разорвет кольцо тесно сплетающихся ветвей шиповника и разбудит спящую поцелуем! Еще тогда в глубине своего сердца я таил мечту, что этого рыцаря будут звать Ганс Велау!

При последних словах он обнял девушку. Герлинда испуганно вздрогнула, но не вырвалась из его объятий. Медленно подняла она на Ганса взор прекрасных темных глаз и тихо, совсем тихо, но не скрывая своего счастья, шепнула:

- Я тоже!

Уж никак нельзя было поставить в вину художнику, если в ответ на это признание он поступил вполне по рецепту сказки, то есть поцеловал свою спящую царевну, которая приникла к нему, с блаженством глядя в глаза любимого. Но, когда он еще крепче сжал ее в объятиях и назвал своей милой маленькой невестой, Герлинда вдруг испуганно вздрогнула и с отчаянием вскрикнула:

- Ах, Ганс, милый Ганс, это невозможно! Я совсем забыла: мы не можем пожениться!

- Почему же нет? - удивленно спросил Ганс.

- Мой папа никогда не согласится... ведь мы... из десятого века...

- Десятый век никоим образом не может помешать нам жениться в девятнадцатом. Конечно, со стороны барона надо ждать бури, но я готов к ней. Я вообще удивительно приспособлен к тому, чтобы выдерживать всякую бурю и непогоду. Я знаю из богатого опыта, что значит пойти наперекор беснующемуся папаше и в конце концов все-таки сделать по-своему!

- Но нам это не удастся! - жалобно отозвалась "дворяночка". - С нами будет совершенно так же, как было с Гертрудис фон Эберштейн и Дитрихом Фернбахером. Они тоже сильно любили друг друга, но Гертрудис была обручена с благородным господином фон Рингштетеном и Дитрих отправился в бой против неверных и не вернулся из похода!

- Это было ужасно неумно со стороны Дитриха! - заявил Ганс. - Ему совершенно нечего было делать у неверных! Он должен был остаться дома и жениться на своей Гертрудис!

- Но она не могла сочетаться с ним браком, так как он был не рыцарского, а купеческого рода! - со слезами на глазах воскликнула Герлинда, добросовестно, слово в слово повторяя текст старой семейной хроники.

- Это было в средние века! - успокоительно возразил Ганс. - Теперь люди гораздо разумнее смотрят на подобные вещи. Я-то не отправлюсь в поход против неверных! В крайнем случае я возьму штурмом Эберсбург и силой вырву оттуда свою спящую царевну!

- О, Боже! Мой отец! Это его шаги! - Герлинда высвободилась из объятий Ганса и юркнула к окну. - Ганс, что нам делать?

- Мы представимся ему в качестве жениха и невесты и попросим благословить нас! - коротко, но ясно заявил молодой человек. - Когда-нибудь это все равно должно случиться, ну, так чем скорее, тем лучше!

Действительно, в соседней комнате послышались тяжелые, шаркающие шаги барона и пристукивание его палки. Вот он открыл дверь и... в ужасе замер на пороге. Он увидел "человека без рода, без имени" вместе со своей дочерью, правда, молодые люди держались на почтительном расстоянии друг от друга, но достаточно было самого факта их совместного пребывания, чтобы привести в полное негодование барона.

- А, господин Ганс Велау! - сказал он, делая резкое, язвительное ударение на имени.

Молодой человек поклонился.

- К вашим услугам, барон!

Отпрыск десятого века хотел встать в гневную позу, отвечающую торжественности этой судной сцены, но тут подагра сыграла с ним злую шутку. Барон уже ранее перенапрягся, и теперь ноги категорически отказались служить ему. Ему пришлось кинуться в первое попавшееся кресло, и его немощь производила теперь очень жалостное впечатление вместо того грозного, которое ему хотелось произвести. Тем не менее, преодолевая адскую боль, барон продолжал:

- Я только что от какого-то... - барон проглотил гневный эпитет, - какого-то профессора, уверяющего, будто он - ваш отец!

- Он делает это недаром! - объявил Ганс, сразу понявший, что в его признании уже нет никакой необходимости.

- И вы решаетесь заявлять мне это в глаза? - вспыхнул барон. - Значит, вы признаетесь, что разыграли со мной позорную комедию, что вкрались ко мне в дом под вымышленным именем, назвались не принадлежащим вам титулом?

- Ну уж, пожалуйста, барон, этого я не делал! - перебил его Ганс. - Я просто осмелился прибавить к собственному, бесспорно мне принадлежащему имени еще второе. А "барона" вы сами навязали мне. Но, конечно, вы в полном праве делать мне упреки, и я искренне прошу прощения за глупую выходку, с помощью которой добился гостеприимства. Я призываю баронессу фон Эберштейн в свидетельницы того, что я собирался по собственному побуждению, добровольно приехать в Эберсбург, чтобы признаться вам в истине. Случайному гостю, прибывшему вечером и скрывшемуся утром, можно было простить такую смелость, но длинная мистификация стала бы обманом. Я понял это сейчас же, как только встретил в столице баронессу, и, не задумываясь, первым делом признался ей во всем!

Эберштейн с удивлением и гневом взглянул на дочь.

- Как, Герлинда, ты знала об этом и молчала и несмотря на все позволила какому-то Гансу Велау находиться вблизи себя? Быть может, ты даже приняла его извинения в таком поступке, которому не может быть извинения? Я нахожу это в высшей степени неподобающим!

Герлинда не ответила ни звука. Бледная и дрожащая, стояла она у окна и с тревогой смотрела на Ганса: маленькая спящая царевна отнюдь не была героиней. Но тем неустрашимее выказал себя юный "рыцарь Фортунгштейн"! Он видел, что простым парламентированием здесь ничего не добьешься, что бури не миновать, и потому пошел прямо на приступ, отважно врубаясь в забор из шиповника.

- Баронесса пошла еще гораздо далее, - возразил он. - На один из вопросов, который я ей задал, она дала мне в высшей степени благоприятный, осчастлививший меня ответ. Я только что признался ей в любви и имел счастье выслушать ответное признание. Поэтому вы, наверное, разрешите мне, барон, попросить у вас отеческого благословения!

Вопреки ожиданиям, старик принял эти слова довольно спокойно - просто потому, что не понял их, счел за новую "позорную комедию". Он не мог даже представить себе, чтобы сын профессора из мещан осмелился всерьез претендовать на руку одной из Эберштейн.

- Милостивый государь, я запрещаю вам подобные бестактные и возмутительные шутки! - строго сказал он. - По-видимому, вы просто не соображаете, на что посягаете!

Ганс подошел к своей невесте и, взяв ее за руку, воскликнул:

- В таком случае мне придется просить уже тебя, Герлинда, подтвердить мои слова! Скажи своему отцу, что ты дала мне право домогаться твоей руки, что ты хочешь принадлежать только мне и никому другому!

Его слова звучали глубокой нежностью, Герлинда расслышала в них серьезный призыв и поняла, что настал момент, когда она должна побороть свою робость, не уступая в храбрости своему Гансу. Креме того, ведь он стоял рядом, готовый защищать ее! Поэтому она отважно сказала:

- О, папа, я так люблю его, так бесконечно люблю! И пусть у него нет ни герба, ни родословной - все равно, я не хочу никого другого, кроме моего Ганса!

- Моя Герлинда! - вне себя от восторга Ганс страстно сжал девушку в объятиях.

И тут случилось невероятное, непостижимое: перед глазами барона Удо фон Эберштейн-Ортенау ауф Эберс-бург человек "без рода и имени" поцеловал последний отпрыск прославленного рода, восходящего к девятому веку, и сделал это даже два раза подряд!

В первый момент старик просто остолбенел. Он бессмысленным взором смотрел на целующуюся парочку, а затем перевел взор к потолку, ожидая, видимо, что стены рухнут, погребая под развалинами святотатцев.

Но, надо полагать, замок Штейнрюков держался того мнения, что дело касается одного только Эберсбурга, которому и надлежит в данный момент с грохотом и треском рассыпаться в прах. Увидев, что страшный суд непонятным образом все еще не наступает, барон решил взять на себя его функции и хотел вскочить на ноги, чтобы вмешаться. Но, должно быть, подагра была в заговоре с обоими молодыми людьми, потому что она цепко удержала старика на месте. Барон хотел карающим ангелом встать перед преступной парой, а вместо того, сделав лишь несколько судорожных движений, опять беспомощно рухнул в кресло.

- Герлинда! - хрипло крикнул он. - Негодная девчонка! Сейчас же иди сюда, ко мне!

Герлинда сделала легкое движение, собираясь подчиниться отцовскому приказанию, но Ганс не допустил этого и удержал ее за руку. Она покорно осталась на месте и только повторяла, заливаясь слезами:

- О, папа, я так люблю его, так люблю!

- Господин Велау! - крикнул Эберштейн, окончательно выходя из себя. - Потрудитесь сейчас же оставить мою дочь в покое! Приказываю вам немедленно удалиться отсюда!

- Сию минуточку, барон! Позвольте мне только проститься с невестой! - ответил Ганс и с этими словами снова принялся целовать Герлинду, что у старика вызвало новый припадок судорожных подергиваний.

- Я позову на помощь! Я созову прислугу! Я прикажу бить в набат! - рычал он, тщетно стараясь дотянуться до звонка.

Вдруг дверь открылась, и в комнату вошла Герта, привлеченная шумом.

- Графиня Герта! - крикнул Эберштейн, почувствовав прилив свежих сил при виде девушки. - Спасите мою дочь! Этот субъект обошел ее, приворожил, околдовал! Прогоните его из замка!

Герта остановилась в полном недоумений. Она видела Герлинду в объятиях Ганса Велау, который никак не мог покончить с прощальной церемонией, и старого барона, беспомощно барахтающегося в кресле. Вся эта сцена была ей совершенно непонятна. Наконец Ганс нашел, что пора подчиниться приказанию барона. Однако он отвел Герлинду не к нему, а к графине Герте, и обратился к ней просительным тоном:

- Отдаю свою невесту под вашу защиту, графиня! В данный момент барон отклоняет мое сватовство, и мне придется пока что отступить, так как не могу же я быть грубым со своим будущим тестем...

- Бессовестный! - прорычал Эберштейн, с которым начался форменный припадок бешенства.

- Но вместе с тем, - ничтоже сумняшеся продолжал Ганс, - я не могу и выслушивать грубости с его стороны. Поэтому возьмите под свою защиту мою Герлинду! Как только господин Эберштейн успокоится, я опять приду!

Сказав это, он с полным душевным спокойствием снова расцеловал свою Герлинду, поцеловал руку графини, сделал в сторону барона изысканный поклон и, выйдя из комнаты, направился к отцу.

Тем временем профессор Велау поостыл от раздражения и спокойно покончил с корреспонденцией. Да и что за дело было ему в конце концов до старого чудака из десятого века! Этот субъект был явно ненормален, а потому Велау был склонен мягче отнестись к дурацкой проделке сына, чем сделал бы это в ином случае. Его даже забавляла идея сына назваться "ауф Форшунгштейн", хотя в то же время он все-таки считал нужным прочитать сыну нотацию. Случай сделать это тут же представился - Ганс как раз вошел в комнату.

- Опять мне приходится узнавать о твоих дурацких проделках! - встретил его отец. - Что ты там такое натворил в Эберсбурге? Ишь ты, рыцарь Форшунгштейн!

- Разве это была неудачная идея, отец? - смеясь, спросил молодой человек. - Я только что узнал, что это выплыло в разговоре между вами. Наверное, барон хотел посоветоваться с тобой по поводу своей подагры?

- Возможно! Только я установил умопомешательство! - сухо ответил Велау. - Я прописал ему ледяные компрессы на голову; помощи от них большой не будет, потому что болезнь слишком сильно развилась, но по крайней мере это успокоит его, что существенно необходимо.

- Как так? Уж не сцепились ли вы?

- А как же! Я ведь не придерживаюсь мнения большинства моих коллег о том, что надо щадить "неподвижные идеи". Наоборот, я признаю необходимым резко вырывать пациента из области бредовых, навязчивых фантазий, и когда этот Эберштейн начал выкладывать мне свою родословную, достаточно ясно дал ему понять, какого я мнения относительно всех этих средневековых бредней!

- О, горе! - вздохнул Ганс. - Ты задел его самую больную струну. Этого он никогда не простит ни тебе, ни мне!

- Ну, и пусть себе! Что у нас общего с этим старым безумцем?

- Довольно много! Я, например, обручился с его дочерью!

В первый момент профессор растерянно смотрел на сына, но затем нахмурился и сердито сказал:

- Ты опять взялся за свои дурацкие шуточки? Я думаю, тебе уже довольно дурить!

- Но ты ошибаешься, отец, я говорю совершенно серьезно. Я только что обручился с Герлиндой фон Эберштейн. Ты видел ее у больной графини и наверное будешь только рад, что я дам тебе в дочери такое милое, славное создание!

- Мальчишка, да ты с ума сошел, что ли? - загремел Велау. - Ты хочешь жениться на дочери признанного помешанного? Да ведь это может передаться в роду! В девчонке и без того чувствуется что-то неестественно робкое, угловатое, а ее отец совершенно ненормальный и...

- Да полно! - перебил его Ганс. - Барон просто происходит из десятого века, и потому ему следует простить некоторую душевную аномалию, но в остальном мой тесть совершенно нормален!

- Тесть? Ну, брат, тут и меня тоже не мешает спросить! И если ты действительно вбил себе в голову подобную вздорную идею, то заявляю тебе коротко и ясно: из твоего сватовства ничего не выйдет, так как я никогда не дам своего согласия! Слышишь: я запрещаю его тебе!

- Этого ты никак не можешь, отец. Барон тоже запретил Герлинде, с ним даже сделался припадок, когда я обратился к нему за благословением, да только все это вам обоим ровно ничем не поможет - мы поженимся, несмотря ни на что.

Велау, заметивший наконец, что дело обстоит вполне серьезно, с отчаянием всплеснул руками.

- Да ты рехнулся, малый? Старик помешан - в этом не может быть сомнений, и в качестве врача я говорю тебе, что зародышевое начало сумасшествия передается по наследству. Неужели ты хочешь внести гибель в наш род? Хочешь сделать несчастным целое поколение? Одумайся!

Но мрачная картина грядущих бед не произвела никакого впечатления на молодого человека, и он хладнокровно ответил:

- Знаешь, просто даже странно, отец, что мы всегда должны ссориться с тобой! А ведь у нас только что установились самые лучшие отношения! Ты примирился с моей "пачкотней" и готов даже гордиться ею, а теперь тебе вдруг приходится не по вкусу моя помолвка, которой ты тоже должен был бы гордиться. Подумай, к тебе приходит старая аристократия только затем, чтобы посоветоваться о подагре, я же путем брака соединяюсь с молодой аристократией, разве это не явный шаг вперед?

- Это - самая нелепая из всех твоих нелепых выходок! - крикнул рассвирепевший профессор" - Раз навсегда...

Его перебили - вошел слуга с докладом, что графиня проснулась. Так как Велау сам приказал известить его об этом, то он немедленно отправился к больной, приказав, однако, сыну ждать его здесь и сказав, что через четверть часа он будет обратно.

В комнате, смежной со спальней графини, профессор неожиданно натолкнулся на Герлинду, которая тоже спешила на зов проснувшейся графини. Едва завидев девушку, Велау ястребом кинулся к ней.

- Мне нужно поговорить с вами, баронесса. Угодно вам будет ответить мне на несколько вопросов? - спросил он.

- Конечно, господин профессор! - ответила Герлинда, ошеломленная этим натиском.

Она чувствовала непреодолимый страх перед профессором, который до сих пор совершенно не обращал на нее никакого внимания, а его повелительные манеры по отношению к пациентке еще более пугали девушку. И без того она ужасно робела при мысли, что этот страшный старик - отец ее Ганса, а теперь он вдруг набросился на нее и принялся задавать ей какие-то странные вопросы, которых она даже не понимала как следует. При этом он фиксировал ее сердитым взглядом, что окончательно лишало мужества бедную девочку, не подозревавшую, что профессор испытывает ее здравый рассудок. От смущения и робости она отвечала невпопад, что, разумеется, еще более утверждало профессора в его предвзятой мысли.

В конце концов он перешел на семейные предания Эберштейнов, на которых проявилась навязчивая идея барона. Во время пребывания в городе Беркгейме Герлинда почти отучилась от стиля старых хроник, в этом отношении графиня-мать и Герта оказали на нее самое благодетельное влияние. Но теперь она забыла обо всем. Неподвижно уставленный на нее взор профессора сковывал ее волю, словно взор змеи, зачаровывающий маленькую птичку. Она жаждала только одного - удовлетворить страшного экзаменатора, и когда ему подвернулся зловещий вопрос: "Ведь у вас, кажется, двойная фамилия - Эберштейн-Ортенау?", она по-прежнему сложила руки и залепетала:

- В лето от Рождества Христова тысяча триста семидесятое возникла распря между Кунрадом фон Эбер-штейном и Болдуином фон Ортенау, ибо рыцарю Кун-раду фон Эберштейну было отказано в руке Гильдегунды фон Ортенау, во время каковой распри...

И поехала дальше без удержу! Без запинки и передышки Герлинда рассказывала всю историю с начала до конца тоном ученого скворца. Она не заметила даже, что дверь открылась и на пороге появился Ганс, привлеченный недобрым предчувствием. Молодой человек попал как раз к концу истории, которая была ему так хорошо знакома.

- Вот оно! - крикнул профессор с великим торжеством, после чего подскочил к сыну, оттащил его в дальний угол и энергично зашептал: - Ведь я говорил тебе! Она тоже заражена, зловредное начало уже развивается в ее мозгу и непременно передастся следующим поколениям. Если ты останешься при своем безумном намерении, то сделаешь несчастным все свое потомство. Против этого я протестую, как врач и как отец! Я возьму тебя под опеку и запрещу жениться во имя человечества, которому никто не смеет навязывать сумасшедших!

- Отец, мне кажется, у тебя самого в мозгу развилось зловредное начало! - с досадой сказал Ганс, вырываясь из рук отца и подбегая к Герлинде, которую он покровительственно обнял, словно защищая от посяганий профессора. - Я не допущу, чтобы ты мучил мою невесту! Вообще я совершенно не понимаю, какое дело отцам до всей этой истории! Брак - наше личное дело, и мы обойдемся совершенно без вас!

Глава 27

Настало лето. Пришли уже первые числа июля, а семейное торжество, которое должно было быть отпраздновано в замке Штейнрюк, было отложено на неопределенное время. Правда, профессор Велау скрыл от графини Герты печальную истину и в течение некоторого времени подавал ей тщетные надежды, но сам генерал и его ближние знали, что смертный исход не за горами. По мнению Штейнркжа, смерть матери должна была еще крепче связать Герту со всей семьей, и он решил, как только кончится траур, сейчас же отпраздновать ее свадьбу с Раулем.

Граф Штейнрюк не подозревал, что судьба уже давно разрушила гордый храм его надежд. Он понятия не имел о той чреватой последствиями бурной ночи, и все его сведения о событиях в замке Штейнрюк исходили из писем Герты и бюллетеней врача.

Утром в Михайлов день Михаил Роденберг, по настойчивой просьбе Герты, проводил ее лишь до того места, где горная дорога переходила в долину, так как дальнейший путь не представлял уже ни малейшей опасности. Девушка одна прибыла в замок, и тяжелое состояние, в котором она застала мать, лишило ее возможности проронить хоть словечко о происшедшем. Врачи категорически запретили причинять больной даже малейшее волнение, а потому вся эта история должна была оставаться в тайне вплоть до выздоровления графини, на которое Герта не переставала надеяться.

Михаил, разумеется знал истинное положение вещей от профессора, но это еще более обязывало его щадить женщину, со стороны которой он постоянно встречал только ласку и дружелюбие. Если уж суждено было вступить в борьбу за Герту, пусть эта борьба начнется после ее смерти!

Наконец это случилось. Врач только что известил генерала, что ночью больная тихо отошла во сне. Как и все члены семьи, генерал был подготовлен к такому событию - последние бюллетени были совершенно безнадежны. И все-таки его глубоко огорчила смерть этой бесконечно милой женщины, которая всегда так охотно подчинялась его руководству и которой он из-за служебных дел не мог даже отдать теперь последний долг!

В те дни политическая атмосфера отличалась особенной напряженностью, и если публика почти не чувствовала ее, то военные круги были отлично осведомлены. Генерал Штейнрюк знал, что не имеет права отлучаться даже на несколько дней, так как в любой момент он мог понадобиться; долг главы семьи отступал перед долгом солдата. Но Рауль, разумеется, должен был сейчас же отправиться в замок, и ему, маленькому чиновнику, не могли отказать в кратковременном отпуске, тем более что сам министр, зная, как обстоит дело в семье Штейнрюк, заранее разрешил Раулю отправиться в замок, чтобы отдать последний долг матери своей невесты.

Генерал сидел в своем кабинете, еще раз перечитывая только что полученную телеграмму, когда ему доложили о приходе офицера из генерального штаба. У графа было мало времени для семейных дел, даже и в такие скорбные моменты ему непрестанно мешали, доклады, служебные депеши и предписания следовали непрерывной струей. Он приказал впустить посетителя, и вскоре в его кабинет вошел капитан Роденберг.

Генерал был неприятно поражен его появлением, хотя оно было вполне закономерно. С того момента, как Штейнрюк вмешался в ссору Михаила с Раулем, а Роденберг категорически отказался от признания каких бы то ни было родственных связей с дедом и кузеном, им не раз приходилось сталкиваться по служебным делам. Но во время этих чисто официальных свиданий они, разумеется, ни на одну секунду не выходили из деловых рамок: как и обещал генерал, Михаил встречал в нем с тех пор только начальника.

- Вы явились с поручением от вашего начальника? - спросил генерал.

- Нет, ваше высокопревосходительство, на этот раз я явился по личному делу и прошу уделить мне немного времени.

Штейнрюк был сильно изумлен. По личному делу? Значит, наверное случилось что-нибудь из ряда вон выходящее!

Он указал рукой на стул и сухо сказал:

- В таком случае говорите.

- Графиня Марианна Штейнрюк скончалась прошлой ночью...

- Вы это знаете? - перебил его генерал. - Откуда? С каких пор?

- Часа два.

- Но как это возможно? Я сам только сию минуту получил телеграфное извещение о смерти графини, еще никто не знает о ней, даже мой внук... Откуда же вы можете знать об этом?

- Мой старый учитель и друг, священник Санкт-Михаэля, известил меня телеграммой о кончине графини.

Это еще более удивило графа. Он резко сказал:

- В самом деле... очень странно! На каком же основании священник посылает вам известие о случае, который никоим образом не может интересовать вас? И почему вы получаете такое известие раньше родственников покойной? Все это так странно, что я должен просить у вас объяснений!

- Из-за этого я и пришел. Телеграмма была послана по распоряжению графини Герты.

- Вам?

- Мне.

Генерал побледнел. Ему вдруг вспомнилось, как однажды Герта, смеясь, сказала, что ее мог бы увлечь только такой человек, который похож на него, генерала. И он уже не в первый раз вспоминал эти слова. Тогда, когда Герта с такой страстной тревогой вмешалась в ссору Роденберга с Раулем, он тоже вспомнил о них. Когда же он пришел известить ее, что дело улажено, Герта разразилась таким потоком негодования на Рауля, что генерал был даже принужден спросить ее, за чью жизнь она дрожала, кого именно хотела уберечь своим вмешательством? Тогда Герта ничего не ответила опекуну, и ему пришлось спросить ее, помнит ли она, какие обязательства налагает на нее имя?

Как гордо выпрямилась она тогда, с какой твердостью заявила, что помнит и никогда не нарушит своих обязательств! Нет, тут что-нибудь не так, его тревога не напрасна! И генерал еще суровее спросил Роденберга:

- Что это значит? Как вы дошли до такой интимности с невестой графа Рауля Штейнрюк?

- Графиня Герта поручила мне потребовать у графа обратно слово, которое она дала ему! Это случилось бы уже давно, но тяжелая болезнь матери лишала Герту возможности предпринять что-либо, так как у смертного одра должно стихать все личное. Я понимаю, что может показаться бессердечным заявление о таких обстоятельствах в тот момент, когда Герта рыдает у трупа матери, но она сама потребовала этого от меня. Ведь наверное граф Рауль поспешит в ответ на это известие к своей невесте, а она не считает себя больше таковой и не может принять его в качестве жениха. Вот что мне поручено заявить вашему высокопревосходительству. Все другие объяснения будут даны впоследствии, так как теперь, конечно, не время...

- Чему это такому еще теперь не время, раз вы уже сказали самое худшее? - крикнул генерал. - Говорите до конца!

- Хорошо! Герта дала мне право быть ее представителем перед всей семьей. Я говорю от имени своей невесты!

Теперь все было сказано достаточно ясно и превзошло самые дурные ожидания графа. Даже тогда, когда он усматривал с этой стороны опасность, она казалась ему бесконечно далекой, а теперь весь его план рассыпался в один момент!

Все это так потрясло старика, что вместо того, чтобы обрушиться гневом на дерзкого офицера, он только мрачно, скорбно взглянул на него. Только тогда, когда Михаил с удивлением взглянул на генерала, он опомнился и накинулся на него с удвоенной яростью:

- В самом деле? И вы со спокойным выражением лица выкладываете мне такие возмутительные вещи! Вы как будто находите совершенно естественным, что обрученная невеста моего внука становится вашей лишь потому, что вы достаточно дерзки, чтобы протянуть к ней руки. За эту дерзость с вами посчитается Рауль, я же хочу только поставить вам на вид, что рука графини Штейнрюк - слишком высокая награда для какого-то Роденберга!

- Для меня не существует ничего слишком высокого среди того, чего вообще можно добиться, а любви Герты я именно добился! - холодно сказал Михаил. - Она лишь подчинялась до сих пор решению семьи, распорядившейся ее рукой в то время, когда сама она еще была ребенком. Но Герта ни в коем случае не может платиться несчастьем всей своей жизни за необдуманное согласие. От графа Рауля трудно ждать особенного сопротивления! Во всяком случае он потерял право считаться с кем-либо из-за своей бывшей невесты!

- Что это значит? Что вы хотите сказать?

- Об этом благоволите спросить лично самого графа. Насколько я вижу, вашему высокопревосходительству ровно ничего не известно, и мне противно быть доносчиком!

- Но я не желаю недомолвок и намеков! Я хочу знать, о чем вы говорите?

Элизабет Вернер - Архистратиг Михаил (Sankt Michael). 4 часть., читать текст

См. также Элизабет Вернер (Elisabeth Werner) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :