Георг Эберс
«Жена бургомистра (Die Frau Burgemeisterin). 5 часть.»

"Жена бургомистра (Die Frau Burgemeisterin). 5 часть."

XX

Мария очень обеспокоилась за Хенрику, но та приветствовала ее особенно радостно и на ее кроткие упреки отвечала уверениями, что это утро принесло ей пользу. Провидение справедливо, утверждала девушка, и если правда, что уверенность больного в своем выздоровлении помогает врачу, то доктору Бонтиусу будет легко справиться с нею. Убитый кастилец - не кто иной, как тот негодяй, что принес столько горя ее сестре Анне. Мария оставила девушку, удивленная, но совершенно успокоенная, и отправилась к мужу сообщить ему о состоянии здоровья Хенрики и о том, в каких отношениях к ней и ее сестре, по-видимому, был убитый Аллертсоном испанский офицер. Питер выслушал ее с видимым нетерпением, и, когда Варвара принесла ему свежесплоенные брыжи, он прервал Марию на середине рассказа и, подавая ей бумажник убитого, сказал:

- Ну, пусть она сама убедится в этом, а сегодня вечером возврати мне этот бумажник. Я вряд ли вернусь к обеду. Может быть, в течение дня ты еще увидишь вдову бедного Аллертсона.

- Непременно! - ответила она с жаром. - А кого вы назначите на его место?

- Это уж решит принц.

- А подумали ли вы уже о средствах сохранить беспрепятственное сообщение с Дельфтом?

- Ты думаешь о твоей матери?

- Не только об этом. На юг лежит и Роттердам. От Гарлема и Амстердама, то есть с севера, нам нечего ждать помощи, потому что там все в испанских руках.

- Я дам тебе место в военном совете. Откуда у тебя такие познания?

- Всякий составляет себе собственное мнение, и разве не естественно, что я смотрю на будущее не как слепая, а как зрячая? Воспользовались ли английскими отрядами для того, чтобы обезопасить работы на старом канале? Это также важный пункт!

Питер с удивлением взглянул в лицо молодой женщины; его охватило то неудовольствие, которое испытывает неуверенный писец, когда ему через плечо смотрит непосвященный. Она указала ему на большой и чреватый непредсказуемыми последствиями просчет, и так как он не хотел оправдываться перед ней и, может быть, даже сомневался в удачном исходе своей защиты, то он ничего не отвечал и, сказав только: 'Это уж дело мужчин! До вечера!' - прошел мимо нее и Варвары к дверям.

Мария сама не понимала, что с ней произошло, но он не успел еще положить руки на ручку двери, как она уже собралась с духом и крикнула ему вслед:

- Ты хочешь уйти так, Питер? Разве это справедливо? Вспомни, что ты обещал мне, возвратившись из путешествия к принцу?

- Да, знаю, знаю! - возразил он нетерпеливо. - Нельзя служить двум господам, и в эти дни я прошу тебя не мешать мне вопросами и не вмешиваться в такие вещи, которые тебя совсем не касаются. Предоставь мне руководить делами города; тебе остаются больная, дети, бедные, ну и удовольствуйся этим!

Не дожидаясь ее ответа, он вышел из комнаты, а она неподвижно смотрела ему вслед.

Несколько минут Варвара молча и озабоченно наблюдала за нею. Потом она сделала вид, что занялась бумагами на письменном столе брата и сказала, как бы разговаривая сама с собой, но в то же время слегка повернувшись к невестке:

- Плохие времена! Пусть возблагодарит Господа Бога всякий, кого не одолевают такие заботы, какие выпали на долю Питера. Ведь он несет за все ответственность, а с гирями на ногах не пропляшет ни один ветреник. Ни у кого нет такого благородного сердца, и никто не может думать честнее, чем он. Как восхвалял его предусмотрительность ярмарочный люд! Лоцмана можно оценить только во время бури, а Питер всегда был на высоте положения, когда дело обстояло особенно плохо. Он знает, куда ведет, но последние недели состарили его на целый год. Мы должны быть во многом снисходительны к нему, так мне кажется.

Мария опустила голову, а Варвара вышла из комнаты и, возвратившись через несколько минут, сказала ей умоляющим голосом:

- Ты плохо выглядишь, дитя, пойди-ка и ляг в постель. Час сна приносит больше пользы, чем три обеда. В твоем возрасте не проходит даром такая бессонная ночь, как сегодня. Солнце так ярко светит, я спустила занавеси на окнах и приготовила твою постель. Будь умницей и пойдем со мною.

С последними словами она схватила за руку невестку и увлекла ее за собой. Мария не сопротивлялась, и хотя ее глаза не были сухи, когда она осталась одна, но скоро сон одолел ее. Подкрепившись и переодевшись в темное платье, она отправилась перед обедом на квартиру капитана. На сердце у нее было тяжело, и снова ею овладевала жалость к самой себе и к своей участи.

Вдова Аллертсона, Ева, тихая, скромная женщина, не вышла к ней. Она сидела одиноко в своей комнате и плакала, но Мария встретилась у нее в доме с музыкантом Вильгельмом, который участливо разговаривал с сыном своего покойного друга и обещал взять его к себе и сделать из него славного музыканта.

Бургомистерша передала вдове просьбу позволить ей прийти на следующий день и вместе с музыкантом вышла на улицу. Повсюду стояли группы горожан, подмастерьев и женщин; разговор шел о только что совершившемся и еще грозящем бедствии. Пока Мария рассказывала музыканту о том, кто был убитый кастилец, и о том, что Хенрика желает поговорить с ним, Вильгельмом, как только это будет возможно, ее несколько раз прерывали: то проходили мимо них добровольцы и городские отряды, которые должны были сменять караулы на башнях и на стенах, то преграждала путь артиллерия. Ожидание ли грядущих событий, или дробь барабанов и звуки труб действовали так сильно на ее спутника, но только он все время хватался за голову, и она должна была просить его умерить свой шаг. Точно так же было что-то чуждое, сдавленное в его голосе, когда он рассказал по ее просьбе, что испанцы вошли на кораблях по Амстелю, Дрехту и Бразскому озеру в Рейн и высадились около Лейдендорфа.

Рассказ был прерван конным вестником, одетым в цвета принца, за которым бежали не только дети, но и взрослые любопытные, желавшие в одно время с ним добраться до ратуши. Как только толпа пронеслась мимо, Мария продолжала засыпать своего спутника вопросами. Военная тревога, доносящаяся издали стрельба, пестрые одежды солдат, которые мелькали повсюду вместо более темных платьев горожан, сообщали и ей беспокойство и волнение, а то, что она узнавала от Вильгельма, нисколько не меняло этого настроения. Главная сила испанцев находилась на пути к Гааге. Окружение города уже начиналось, но вряд ли оно могло удаться неприятелю, так как на английские резервы, защищавшие новые шанцы у Валькенбурга, деревню Альфен и Гудаский шлюз, можно было положиться совершенно. Вильгельм сам видел британских солдат, их полковника Честера и капитана Дженсфорта; он очень хвалил их превосходное вооружение и завидную подготовленность.

Перед своим домом Мария хотела проститься со своим спутником, но тот умолял ее позволить ему сейчас же поговорить с Хенрикой; его с трудом удалось убедить повременить, пока этого не разрешит врач.

За столом Адриан, который, пользуясь отсутствием отца, давал довольно много воли своему языку, рассказывал обо всем виденном лично, передавал известия и слухи, которые он подцепил в школе и на улице, и болтливость его находила немалую поддержку в живых вопросах матери.

Беспокойство бургомистерши все увеличивалось. Ярко вспыхнуло в ее душе воодушевление в защиту свободы, жертвами которой пали самые дорогие из близких ей людей, и страстное возмущение против притеснителей ее страны наполняло грудь. В обыденной жизни нежная, девственно углубленная в себя, неспособная ни на какое резкое и громкое выражение чувств, эта женщина теперь была бы в состоянии спешить на вал, чтобы вместе с мужчинами бороться с врагами, как это сделала в Гарлеме Кенау Хасселэр.

Оскорбленная гордость и все, что час тому назад сжимало ее сердце, теперь отступило на задний план перед тревогой за дело соотечественников. Она пошла к Хенрике, а когда наступил вечер, села около лампы, намереваясь написать своей матери: она совершенно запустила переписку с ней с того времени, как приняла в свой дом больную, - а сообщение с Дельфтом могло прекратиться в самом ближайшем будущем.

Написав и перечитав написанное, она осталась довольна и им, и самой собою; письмо дышало твердой уверенностью в победе и ясно и просто выражало ее самоотверженную готовность перенести даже самое трудное и тяжелое.

Варвара уже удалилась на покой, когда, наконец, вернулся Питер. Он был так утомлен, что едва прикоснулся к приготовленному ужину. Поднося ко рту еду, он подтвердил Марии то, что она уже слышала от музыканта, был кроток и ласков, но вид его огорчал ее, так как воскрешал в ее памяти слова Варвары о тяжести, которую он взвалил на себя. Сегодня в первый раз Мария заметила две глубокие морщины, которые забота провела у него между глазами и ртом; охваченная нежным сочувствием, она подошла к нему сзади, положила обе руки на щеки мужа и поцеловала его в лоб. Он слегка вздрогнул, схватил ее правую руку так сильно, что она хрустнула, поднес к своим губам, а затем закрыл ею себе глаза и держал в этом положении несколько минут.

Наконец он поднялся, пошел впереди нее в спальню, пожелал ей покойной ночи и лег. Когда и она ложилась в постель, он уже тяжело дышал. Сильная усталость быстро одолела его. В эту ночь им обоим досталась в удел только часто прерываемая дремота, и всякий раз, просыпаясь, она слышала его вздохи и стоны. Она не шевелилась, чтобы не прерывать его сна, которого он так желал и в котором так нуждался, и дважды она затаивала дыхание, потому что он начинал говорить сам с собой. Сначала он тихо пожаловался: 'Тяжело, слишком тяжело!', - а потом: 'Только бы мне вынести!'

Когда на следующее утро Мария проснулась, Питера уже не было в доме: он уже ушел в ратушу. Около полудня он вернулся домой и рассказал, что испанцы взяли Гаагу, и были с торжеством встречены гнусными прислужниками короля. Благомыслящие горожане и гёзы, к счастью, нашли время выбраться в Дельфт, так как у Гестбурга смелый Николас Руиххавер на некоторое время задержал неприятелей. Запад еще свободен, а вновь укрепленный и занятый англичанами Валькенбург осадить не так-то легко. На востоке у Альфена, за спиной испанцев, расположились еще другие британские резервы. Бургомистр рассказал все это, не дожидаясь вопросов, но не так свободно и естественно, как в разговоре с мужчинами. Во время своего рассказа он часто смотрел в тарелку и останавливался на полуслове. Как будто ему приходилось делать над собой усилие, рассказывая женщинам, прислуге и детям о таких вещах, о которых он привык говорить только с равными себе. Мария внимательно слушала его, но она скромно сдерживалась и выражала свое сочувствие только ласковыми взглядами и восклицаниями участия, но Варвара смело задавала брату один вопрос за другим.

Обед уже приближался к концу, когда в комнату вошел без доклада юнкер фон Вармонд. Он попросил бургомистра немедленно следовать за ним, так как перед Белыми воротами стоит полковник Честер с частью английских резервов и просит разрешить войти в город. При этом известии Питер с гневом поставил на стол кружку пива, вскочил и пошел за молодым дворянином.

После полудня дом ван дер Верффа был уже полон народу. Явились кумушки потолковать с госпожой Варварой о том, что произошло у Белых ворот. Жена ван Свитена узнала от своего мужа, что англичане при виде испанцев не оказали им ни малейшего сопротивления, сдали прекрасные новые укрепления Валькенбурга и обратились в позорное бегство. От Гарлема неприятель отправился через дюны над Нордвиком, и британцам было бы плевым делом удержать свою сильную позицию.

- Хороша помощь, которую оказывают такие резервы! - воскликнула возмущенная Варвара. - Мужчин королева Елизавета(37) удерживает на своем острове для самой себя, а нам посылает баб!

- И при этом это настоящие сыновья Иакова(38) и одеваются они, как самые нарядные солдаты! - сказала жена судьи Хемскерка. - Высокие сапоги, куртки из тонкой кожи, пестрые перья на касках и шляпах, большие, широкие панцири, алебарды, которыми можно сразу уложить с полдюжины противников, и все это как новое!

- Вероятно, они не хотели портить свои доспехи, потому-то они, жалкие трусы, и скрылись поскорее в безопасное место, - воскликнула жена настоятеля церкви де Хеса, известная своим злым языком. - А вы, кажется, их близко рассматривали, госпожа Маргрет!

- С ветряной мельницы у ворот! - ответила та. - Парламентер стоял на мосту как раз около нас. Красивый человек на прекрасной лошади. Его сигнальщик сидел так же в седле, и широкое бархатное покрывало его трубы было сплошь вышито красивым узором золотыми нитками и жемчугами. Они очень просились внутрь, но ворота остались закрыты!

- Правильно! - воскликнула госпожа Хемскерк. - Комиссар принца, Бронкхорст, мне нравится. Что ему спрашивать с нас, если королева не оставляет своих капризов и не присылает нам помощи. Я слышала, что он хочет заступиться за Честера и разрешить ему вступление.

- Он-то, может быть, - прибавила жена городского секретаря ван Гоута, - но ваш супруг, госпожа Мария, и мой муж, я говорила с ним по дороге сюда, употребят все усилия, чтобы помешать этому. Оба господина ван дер Доес также придерживаются их мнения; таким образом, комиссар, может быть, окажется в меньшинстве.

- Дай Бог! - воскликнула своим грубоватым тоном мать музыканта Вильгельма. - Завтра или послезавтра за ворота не выберется уже ни одна кошка, а мой муж говорит, что мы должны с самого начала беречь припасы.

- С полтысячи лишних едоков в городе, которые станут отнимать кусок у наших детей. Это было бы несправедливо! - воскликнула жена де Хеса; с этими словами она таким резким движением опустилась на стул, что тот затрещал, и хлопнула себя руками по коленям.

- И ведь это англичане, кумушка, англичане! - прервала госпожу Маргрет сборщица податей. - Англичане не едят, не жрут, - они глотают. Мы дразним и наших мужей; но господин фон Нордвик, я говорю о младшем, который был послом принца у королевы, рассказывал моему Вильгельму, что для английского едока это настоящие пустяки. Они истребляют говядину, как сыр, а наше пиво просто какие-то помои в сравнении с их черным солодовым варевом.

- Все бы это ничего, - заметила Варвара, - если бы они были хорошими воинами. На сотню коров больше-меньше для нас значит не так уже много, а самый ненасытный становится умеренным, когда в доме бедность. Но для этих трусов я не отниму у нашего Адриана ни одного его серого кролика.

- Да и жалко было бы, - сказала госпожа де Хес. - Теперь я пойду домой, а как только найду своего старика, то узнаю, что думают умные люди об англичанах.

- Успокойтесь, кумушка, успокойтесь, - сказала жена бургомистра ван Свитена, до сих пор безмолвно игравшая с кошкой. - Поверьте мне, что, в сущности, совершенно все равно, впустим ли мы резервы, или нет, все равно раньше, чем в нашем саду поспеет крыжовник, сопротивление уже окончится.

Мария, разносившая пирожные и вино, поставила при этих словах поднос на стол и спросила:

- Неужели вы этого желаете, госпожа Магтельт?

- Да, я этого желаю! - ответила та твердо. - И этого желают многие разумные люди. Невозможно сопротивляться такому перевесу сил, и чем раньше мы обратимся к милости короля, тем вернее это будет.

Все женщины, ничего не говоря, внимали смелой Магтельт; одна Мария подступила к ней и, возмущенная, ответила:

- Кто говорит это, может сейчас же уходить к испанцам; кто говорит это, желает позора для города и страны; кто говорит это!...

Магтельт с принужденным смехом прервала Марию и воскликнула:

- Госпожа из молодых да ранняя, вы хотите учить опытных женщин? Слыханное ли это дело, чтобы на тебя так нападали в гостях?

- Слыханное или нет, - возразила Мария, - только я не потерплю в своем доме таких речей, и, если бы даже они вырвались из уст моей сестры, я сказала бы ей: уходи, ты не подруга моя!

Голос Марии задрожал, и, вытянув руку, она показала на дверь. Госпожа Магтельт старалась сохранить присутствие духа, но, покидая комнату, она не нашла сказать ничего, кроме:

- Не беспокойтесь, не беспокойтесь... в другой раз не увидите меня!

Варвара последовала за обиженной, и в то время как оставшиеся смущенно опустили глаза, мать Вильгельма воскликнула:

- Браво, милочка, браво!

Приветливая жена городского секретаря обняла одной рукой молодую женщину, поцеловала ее в лоб и прошептала ей на ухо:

- Отвернитесь от других женщин и вытрите глаза!

XXI

Есть легенда об одном осужденном, которого жестокие палачи бросили в искусно построенную темницу. С каждым днем стены этой клетки сдвигались все теснее и теснее, с каждым днем они все больше сдавливали несчастного, пока он в отчаянии не испустил дух, и тюрьма стала его гробом. Так с каждым часом все ближе и ближе сдвигались железные стены испанских войск, окружавших Лейден, и когда им удавалось сломить сопротивление своей жертвы, ей грозил еще более ужасный и беспощадный конец, чем тому несчастному заключенному. Пояс, которым опоясали в какие-нибудь два дня город войска дель Кампо Вальдеса и его искусного лейтенанта дона Айлы, был уже почти стянут; Валькенбургский бастион, укрепленный со всей тщательностью, уже принадлежал врагам, и опасность сделалась еще сильнее и возрастала с неудержимой силой, когда наиболее робкие среди обитателей города почувствовали страх. Если бы Лейден пал, его строения были бы преданы огню и разрушению, мужчины - смерти, женщины - позору. По примеру участи других завоеванных городов.

Кто бы мог в этот день представить себе гения этого делового города иначе, как под мрачным небом, с нахмуренным челом и полным тревоги взором, а между тем у Белых ворот все в этот послеобеденный час выглядело так пестро и радостно, как будто праздник весны кончался блестящим представлением. Везде на валах вплоть до Екатерининской башни, где только находилось местечко, все сплошь было усеяно мужчинами, женщинами и детьми. Со старой стены взорам многочисленных зрителей открывалась обширная площадь, и далеко по городу разносился говор этой многоголосой, жадной до зрелищ толпы.

Величайший дар судьбы - делать людей способными радоваться короткому солнечному лучу во время страшной непогоды; так и теперь подмастерья и слуги, женщины и мальчики позабыли о грозящей опасности и глядели во все глаза на нарядно одетых английских воинов, которые в свою очередь смотрели на них, смеялись и делали знаки девушкам или же с озабоченными лицами следили за переговорами, которые велись внутри стен.

Но вот отворились Белые ворота: комиссар ван Бронкхорст, ван дер Верфф, городской секретарь ван Гоут и другие вожаки городской партии провожали на мост английского полковника и трубача. Первый казался страшно разгневанным и несколько раз ударил рукой о золотую рукоятку своего меча. Лейденские господа что-то говорили ему и, наконец, удалились с глубокими поклонами, на которые он отвечал гордым движением руки. Горожане отхлынули назад, ворота закрылись, старый замок заскрипел, обитые железом балки моста откинулись назад, звон цепей у моста разнесся далеко вокруг, и собравшейся толпе стало ясно, что англичанам запрещен вход в город.

Раздались громкие крики 'виват!' вперемежку с восклицаниями явного неудовольствия. 'Да здравствует Оранский!' - кричали мальчики, между которыми находились Адриан и сын убитого Аллертсона, женщины махали платками, и все взгляды были прикованы к британцам. Раздались громкие звуки труб, конные английские офицеры подскакали к полковнику, и между ними произошло короткое совещание, прерываемое отдельными горячими замечаниями; вскоре вслед за тем протрубили сигнал к отступлению. Нарядные английские воины торопливо спешились, причем некоторые грозили городу кулаками.

Сложенные вместе алебарды и мушкеты быстро разобрали, и под звуки труб и барабанов войско выстроилось. Отдельные воины стали в ряды, из рядов образовались отряды, пестрые полотнища знамен были развернуты и подхвачены вечерним ветром, и с громким криком 'ура!' войско англичан двинулось вдоль Рейна, к юго-западу, туда, где стояли испанские форпосты.

Лейденские мальчишки громко вторили крикам 'ура' англичан. Осиротевший сын учителя фехтования Андреас начал было тоже кричать вместе с ними, но, когда он увидел высокого капитана, гордо выступавшего впереди своего знамени, у него сорвался голос, и, закрыв глаза рукой, он бросился домой к матери.

Другие мальчики не заметили этого: заходящее солнце так ярко отражалось на панцирях и шлемах, алебардах и мечах солдат, трубы звучали так весело, жеребцы офицеров так горячились и танцевали под всадниками, пестрые перья, знамена и дым от тлеющих фитилей приобретали такую великолепную окраску в красноватых лучах заходящего солнца, что слух и зрение были очарованы этим зрелищем. Но скоро внимание старого и малого было привлечено еще новым зрелищем.

Тридцать шесть англичан, и между ними нарядные офицеры, отстали от других и приблизились к воротам. Снова заскрипел замок и загремели цепи. Маленький отряд был впущен в город и встретил у первых же домов с северного конца приветливый прием со стороны господ ван Бронкхорста и бургомистра.

Каждый из стоявших на валах думал, что теперь на его глазах произойдет стычка между удалявшимися британцами и кастильцами. Но ничуть не бывало! Прежде чем первые успели дойти до неприятеля, фитили полетели в воздух, знамена опустились, и когда наступила ночь, и любопытные рассеялись, то уже всем было известно, что англичане изменили правому делу и перешли на сторону испанцев.

Тридцать шесть человек, которых впустили в город, были единственные, отказавшиеся принять участие в позорном акте.

На долю городского секретаря выпала задача позаботиться о постое для капитана Кромвеля и других оставшихся верными англичан и нидерландцев. Ван дер Верфф отправился домой вместе с господином Бронкхорстом. Они обменялись несколькими тихими, но выразительными словами. Комиссар уверял, что принц будет в высшей степени возмущен уходом англичан, потому что он по справедливости придавал большое значение благосклонному отношению королевы Елизаветы к делу свободы, и значит сегодня бургомистр и его друзья сослужили ему плохую службу. Ван дер Верфф отрицал это, так как все дело было в том, чтобы крепко держать Лейден. С падением этого города будут потеряны также и Дельфт, Гуда и Роттердам, и все дальнейшие попытки завоевать свободу Голландии окажутся тщетны: пятьсот вошедших в поговорку едоков слишком скоро уничтожили бы и без того недостаточный провиант. Ведь было сделано все, чтобы придать изгнанию англичан более мягкую форму, им было предложено расположиться лагерем под защитой валов, под городскими пушками.

Когда эти люди расстались, ни один из них не был убежден другим, но каждый сохранил уверенность в верности другого.

При расставании Питер сказал:

- Городской секретарь должен в ясном и убедительном письме, как это умеет только он один, представить принцу мотивы нашего поведения, и его светлость в конце концов должен будет признать их справедливость. Будьте уверены в этом.

- Увидим, - отвечал комиссар. - Но вспомните, что скоро мы очутимся в этих стенах, как запертый в тюрьму преступник; может быть, уже послезавтра в город не проберется ни один посланный.

- Городской секретарь пишет быстро!

- И завтра пораньше велите объявить, что женщинам, старикам и детям, одним словом, всем, кто уменьшает запасы, но не может оказаться полезным в защите, мы советуем покинуть город. Они в полной безопасности достигнут Дельфта, так как путь туда еще свободен.

- Совершенно верно, - ответил Питер, - хотя уже сегодня многие женщины и девушки могут подать пример другим.

- Разумеется! - воскликнул комиссар. - Мы едем на утлом судне по бурному морю. Будь у меня дома дочь, я бы знал, что мне делать. До свидания, мейстер! Что произошло с Альфеном? Не слышно более ни одного выстрела.

- Вероятно, темнота прервала сражение!

- Будем надеяться на завтрашний день и на лучшее, а если они там все сдадутся, мы все-таки не поколеблемся и не уступим.

- Будем держаться твердо до конца, - решительно отрезал Питер.

- До конца, и если Богу будет угодно - до счастливого конца!

- Аминь! - воскликнул Питер.

Пожав руку комиссару, бургомистр вошел в свой дом. На лестнице его встретила Варвара. Она хотела позвать Марию, бывшую у Хенрики, но он запретил это и стал задумчиво ходить взад и вперед по комнате. При этом его губы не раз начинали дрожать, как будто он испытывал сильное страдание. Услышав через некоторое время голос жены в столовой, он сделал над собою нелегкое усилие, подошел к двери и медленно открыл ее.

- Ты уже дома, а я сижу здесь спокойно и вяжу! - воскликнула она.

- Да, дитя! Подойди, пожалуйста, ко мне: мне нужно с тобой поговорить.

- Ради Бога, Питер, что случилось? Какой странный у тебя голос, и как ты бледен!

- Я не болен, но дело становится серьезным, невероятно серьезным, Мария!

- Так это правда, так враги...

- Вчера и сегодня они наступали успешно, но прошу тебя, если ты любишь меня, не прерывай теперь: то, что я должен сказать тебе, сказать нелегко, трудно даже заставить себя говорить. С чего мне начать? Как бы мне выразиться, чтобы ты поняла меня верно? Видишь ли, дитя, я взял тебя в свой дом из теплого гнездышка; того, что мы могли предложить тебе, было мало, а ты, вероятно, надеялась найти больше. Я знаю: ты недовольна.

- Но тебе так легко сделать меня довольной.

- Ты ошибаешься, Мария. В эти тяжелые дни меня занимает только одна проблема, а то, что выше и ниже ее, что отвлекает мои мысли от нее, то все пустое. Но теперь как раз одно обстоятельство умаляет мое мужество и силу воли: это опасение за твою судьбу. Кто знает, что угрожает нам, а потому я должен сказать это, должен вести на плаху свое сердце и высказать одно желание свое... Желание? О милосердное небо, неужели нет другого названия для того, о чем я думаю?

- Говори, Питер, говори, не мучь меня! - воскликнула Мария, с тревогой глядя в глаза мужу. Верно, не пустяки какие-нибудь заставляли этого спокойного и решительного человека говорить так запутанно.

Бургомистр собрался с мыслями и заговорил снова:

- Ты права. Не следует откладывать то, что все-таки следует сказать. Мы решили сегодня в ратуше потребовать от женщин и девушек покинуть город. Дорога в Дельфт еще свободна; послезавтра ее, может быть, уже перережет противник, а после... Кто может сказать, что будет после? Если нас не освободят, а припасы истощатся, то нам не останется ничего другого, как только открыть неприятелю ворота, а тогда, Мария... представь себе, что будет тогда! Рейн и каналы окрасятся в пурпур, так как в них прольется много человеческой крови; они станут зеркалом, отражающим пожары. Горе мужчинам, но в десять раз хуже будет женщинам, на которых и устремится неистовство победителей. А ты, ты жена человека, который целые тысячи людей подвигнул отпасть от короля Филиппа, жена изгнанника, который оказывает сопротивление в этих стенах...

При последних словах Мария широко открыла удивленные глаза и прервала своего мужа вопросом:

- Ты хочешь испытать, насколько я мужественна?

- Нет, Мария, я знаю, что ты осталась бы такой же верной и, может быть, так же непоколебимо, как твоя сестра, взглянула бы в лицо смерти; но я, я не могу вынести мысли, что ты можешь попасть в лапы наших палачей. Тревога за тебя, страшная тревога будет отнимать у меня в решительную минуту силу и энергию, а потому я должен сказать...

До сих пор Мария слушала мужа спокойно; она поняла, чего он хочет от нее. Теперь она подступила к нему и оборвала его, воскликнув твердо, даже повелительно:

- Не продолжай, не продолжай, слышишь! Я не вынесу ни одного слова больше.

- Мария!

- Стой! Теперь мой черед! Чтобы избавиться от тревоги, ты хочешь выгнать свою жену из дома; ты говоришь, что тревога подорвет твою силу. А тоска усилит ее? Если ты любишь меня, то непременно будешь тосковать...

- Люблю ли я тебя, Мария?

- Хорошо, хорошо. Но ты и не подумал о том, как я буду чувствовать себя в изгнании, если я люблю тебя так же, как ты меня. Я - жена твоя. Мы перед алтарем клялись друг другу, что только смерть разлучит нас. Ты забыл это? Разве твои дети не стали моими? Разве я не научила их любовно называть меня своей матерью? Да или нет?

- Да, Мария, да, да, сто раз да!

- И у тебя хватит сердца отдать меня во власть гнетущей тоски? И ты хочешь помешать мне выполнить священнейшую из клятв? И ты можешь решиться оторвать меня от детей? Ты считаешь меня слишком ничтожной и слабенькой, чтобы перенести нужду и смерть за святое дело, которое настолько же твое, насколько и мое. Ты любишь называть меня 'мое дитя', но я могу быть сильной, и что бы ни случилось, я не заплачу. Ты - мужчина и имеешь право приказывать, я же только женщина и буду повиноваться. Должна я уходить? Должна я остаться? Я жду ответа!

Она произнесла эти слова дрожащим голосом, но он воскликнул в глубоком волнении:

- Оставайся, оставайся, Мария! Приди ко мне и прости меня!

И, схватив ее руку, Питер еще раз проговорил:

- Поди, поди ко мне!

Но она высвободила свою руку, отступила назад и сказала, умоляя:

- Оставь меня, Питер, я не могу; дай мне время, чтобы справиться со всем этим.

Он отнял руки и, глубоко озабоченный, заглянул ей в лицо, но она повернулась и молча вышла из комнаты.

Он не пошел за ней, а направился в свой кабинет и стал обдумывать различные планы, которые относились к его службе, но мысли его постоянно возвращались к Марии. Его любовь тяготила его, как грех, а он казался сам себе гонцом, срывающим по дороге цветы, убивающим время за этим праздным занятием и совершенно забывающим о цели, ради которой его послали. Невыразимо тяжко и больно было у него на сердце, и когда незадолго до полуночи раздался звон набата с Панкратиевой башни, возвещавший несчастье, для него это было почти спасением. Он знал, что во время бедствия он думал и чувствовал только то, что требовал от него его долг, и теперь с обновленными силами взял шляпу с гвоздя и твердой поступью вышел из дому.

На улице бургомистр встретил юнкера ван Дуивенворде, который шел звать его к Северным воротам, где снова появились англичане; это были несколько мужественных людей, которые долго отстаивали в горячей, кровавой битве против испанцев Альфен и Гудские шлюзы, пока у них не вышел порох, и они принуждены были или сдаться, или искать спасения в бегстве. Бургомистр последовал за юнкером и велел отворить ворота этим смельчакам. Их было человек двадцать, а между ними нидерландский капитан ван дер Лан и молодой офицер из немцев. Петр распорядился, чтобы их пока поместили на ночь в ратуше и на карауле у ворот, а на следующее утро подыскали подходящие квартиры в домах горожан. Ян Дуза просил капитана оказать ему честь остановиться у него, а немец вернулся в гостиницу. Всем приказали явиться на следующий день перед обедом к бургомистру, чтобы выбрать себе квартиры и вступить в ряды добровольцев.

Набат с Панкратиевой башни нарушил ночной покой женщин в доме ван дер Верффа. Варвара пошла за Марией, и только после того как выяснилась причина звона, и Хенрика успокоилась, обе женщины разошлись по своим комнатам.

Мария не могла заснуть. Предложение мужа о том, чтобы разлучиться на время грозящей опасности, перевернуло все ее существо и глубоко оскорбило мужественную женщину. Она чувствовала себя униженной; она сознавала, что если и не может считать себя непонятой, то все же в ней не признавали того, что радовало ее самое, потому что она ощущала в своей душе высокие стремления и большой подъем духа.

Какая польза прекрасной жене слепца от красоты ее лица, какая польза ей, Марии, от того, что в ее груди погребено богатое сокровище, когда он не хотел ни видеть его, ни взять! 'Покажи ему, скажи ему, как высок твой образ мыслей', - советовала любовь; но женская гордость говорила: 'Не приставай к нему с тем, чего он не удостаивает даже поискать'.

Так проходили часы за часами, не принося ей ни сна, ни утешения, ни забвения только что перенесенного унижения.

Наконец Питер осторожно и тихо, чтобы не разбудить ее, вошел в спальню. Она сделала вид, что спит, но сквозь полузакрытые веки наблюдала за мужем. Мерцающий свет падал на его лицо, и морщины, которые она уже заметила на нем, положили глубокие тени между глазами и вокруг рта. Они запечатлели в его чертах печать тяжелых, горьких забот и напомнили Марии слова, которые он произнес во сне прошлую ночь: 'слишком тяжело' и 'если бы я только мог вынести'. Но вот он подошел к ее постели и долго стоял над ней; она уже не видела его, потому что глаза ее были крепко закрыты, но первый блестящий, полный любви взгляд, с которым он приблизился, не укрылся от нее. Он продолжал светиться перед ее внутренним взором; ей казалось, что она чувствует, с какой нежностью он смотрит на нее и молится за нее, как за ребенка.

Муж давно уже спал, когда Мария, все еще бодрствуя, всматривалась в утренний рассвет. Ради его любви она должна была многое простить ему, но унижение, испытанное ею, не могло стереться. 'Игрушку, - говорила она себе, - произведение искусства, которым забавляются, можно спрятать в безопасное место, когда дому угрожает опасность; но топор и хлеб, меч и талисман, который предохраняет нас от беды, все, что необходимо нам для жизни, мы до самого конца не выпускаем из рук'. Она не была ему ни нужна, ни необходима. Стоит ей только исполнить его волю и покинуть его тогда, да, тогда...

На этом прекратился поток ее мыслей, и в первый раз в ее мозгу промелькнул вопрос: действительно ли он так нуждался в ее заботливой руке, в ее одобряющем слове?

Мария беспокойно повернулась на постели, и сердце ее билось тревожно, когда она сказала себе, что она мало делала для того, чтобы облегчить тернистый путь, по которому он шел. Тяжелое сознание, что не на нем одном лежала вина, если она не нашла с ним полного счастья, наполнило тревогой ее душу. Разве ее прежнее поведение не давало ему права ожидать от нее в эти дни невзгод скорее помехи, чем ободрения и помощи?

Подчиняясь страстному желанию понять себя, она села, прислонившись к подушкам, и стала припоминать всю свою прошлую жизнь.

Ее мать в молодости была католичкой и часто рассказывала ей, как свободно и легко бывало у нее на сердце, когда она могла поверить третьему лицу все, что может тревожить сердце женщины, и услышать из уст служителя Бога, что теперь она, уверенная в прощении, может начать новую жизнь. 'Теперь нам тяжелее, - сказала ей мать перед ее первой конфирмацией, - мы, реформированные, должны ограничиваться собой и нашим Богом, мы должны совершенно очиститься перед Ним и самими собою, прежде чем приступим к вечерне Господней. Конечно, этого совершенно достаточно, так как раз мы открыто, без утайки, признаемся в глубине своей души перед Вышним Судьею во всем, что удручает нашу совесть делом ли, или мыслью, и если мы чистосердечно раскаемся в этом, то мы можем быть уверены в получении прощения, благодаря страданиям Спасителя'.

И вот Мария сосредоточенно приготовилась к такой безмолвной исповеди и строго и беспощадно разбирала свое поведение. Да, она увидела, что сама слишком мало понимала себя, что она много требовала и мало давала. Вина была осознана, и теперь должно было начаться исправление.

После этого самоанализа у нее снова стало легко на сердце, и, когда, наконец, она отвернулась от пробивающегося рассвета, желая заснуть, она наслаждалась мыслью о дружеском привете, которым она встретит утром Питера. Она уснула, а когда проснулась, муж уже давно покинул дом.

Как и всегда, Мария прежде всех других дел привела в порядок кабинет Питера, и при этом бросила дружелюбный взгляд на портрет покойной Евы. На письменном столе лежала Библия, единственная книга, которая не относилась к его непосредственным занятиям и которую любил читать муж. Варвара также черпала из нее иногда утешение и ободрение; она использовала ее и как оракула: когда занимал ее какой-нибудь вопрос, она раскрывала Библию и клала палец на определенное место. По большей части это место имело самостоятельное значение, и так, как оно предписывало, Варвара обыкновенно и поступала, хотя и не всегда. Так и сегодня она оказалась непослушной, ибо на ее вопрос, решиться ли ей, не обращая внимания на окружающих город испанцев, послать своему сыну, морскому гёзу, мешок с разными гостинцами, она в ответ получила слова Иеремии: 'И возьмут у них их хижины и стада, и будут они лишены своих палаток, всех припасов и верблюдов'. Тем не менее мешок был доверен рано поутру одной вдове, которая, согласно с требованием ратуши, задумала уехать со своими подрастающими дочерьми в Дельфт. Может быть, как-нибудь ее подарок и доберется до Роттердама: ведь всякая мать постоянно ожидает какого-нибудь чуда для своего ребенка...

Прежде чем положить Библию на место, Мария раскрыла тринадцатую главу первого послания Павла к коринфянам, где говорится, что имело для нее особенную ценность, - о любви. Там говорилось: 'любовь долго терпит, милосердствует; любовь не завидует' и далее: 'все покрывает, всему верит, всегда надеется, все переносит'.

Будь милосерд и долготерпелив: на все уповай и все терпи - вот обязанность, которую налагала на нее любовь.

Когда она закрыла Библию и собралась идти к Хенрике, Варвара ввела к ней Яна Дузу. Молодой дворянин был закован в латы и гораздо более походил на воина, нежели на ученого или поэта. Он безуспешно искал Питера в ратуше и надеялся найти бургомистра дома. Один из посланных им к принцу вернулся, и притом с письмом, в котором освободившаяся после гибели Аллертсона должность главнокомандующего передавалась ему. Он должен был взять на себя командование не только городскими солдатами, но и всеми вообще вооруженными силами. Он принял это назначение с радостной готовностью и просил Марию передать об этом ее мужу.

- Примите мое поздравление! - сказала бургомистерша. - Но как же вы теперь поступите с вашим девизом: 'Ante Omnia Musae!'(39)

- Я немного изменю слова и скажу: 'Omnia ante Musas!'(40)

- Разве ты понимаешь эту тарабарщину? - спросила Варвара.

- Музам дается отпуск впредь до дальнейших распоряжений, - весело ответила Мария.

Яна развеселил этот быстрый ответ, и он воскликнул:

- Какой у вас веселый и бодрый вид! В эти суровые дни неозабоченные лица - редкие птицы!

Мария не знала, какой смысл вкладывал в свои слова дворянин, умевший придавать даже упреку особенную остроту тонкой насмешкой, поэтому она искренне ответила:

- Не считайте меня легкомысленной, юнкер. Я сознаю важность этих дней, но я только что закончила свою внутреннюю исповедь и нашла в себе много непохвального, но вместе с тем и желание заменить его лучшим.

- Видите, видите! - подхватил Ян. - Я уже давно знаю, что в дельфтской школе вы заключили дружбу с моими стариками. 'Познай самого себя', - гласило важнейшее правило греков, и вы мудро следуете ему. Всякая внутренняя исповедь, всякое стремление к внутреннему очищению должно начинаться с намерения познать самого себя, и если приходится натолкнуться на вещи, которые вовсе не служат к украшению своего дорогого 'я', и если есть мужество и в себе считать их такими же противными, как в другом...

- Тогда само собою возникает отвращение, и уже вступает на первую ступень исправление.

- Нет, достойная госпожа, тогда уже стоишь на одной из высших ступеней. После многочасового глубокого размышления Сократ узнал - знаете что?

- Что он ровно ничего не знает. Мне нужно гораздо меньше времени, чтобы прийти к тому же выводу.

- А христианство учит этому уже в школе, - сказала Варвара, желая принять участие в разговоре. - Всякое знание - несовершенно!

- А мы все - грешники, - прибавил Ян. - Это легко сказать, милая матушка, легко и понять, когда это относится к другим. 'Он - грешник' выговаривается легко, но 'я - грешник' с трудом вырывается из уст; а кто в тихой комнате с болью сердца воскликнет это, у того в черных дьявольских крыльях появляются уже белые перья ангела. Простите, что в эти дни все, о чем люди говорят и думают, превращается в угрюмую серьезность. Здесь Марс, и веселые Музы замолкли! Поклонитесь вашему мужу и передайте ему, что труп капитана Аллертсона привезен, и погребение его назначено на завтрашний день.

Молодой дворянин простился, а Мария, навестив свою пациентку и найдя ее здоровой и веселой, послала Адриана и Лизочку в сад перед городскими стенами нарвать цветов и зелени, так как она хотела сплести венки на гроб павшего героя. Сама она отправилась к вдове капитана.

XXII

Незадолго до обеда бургомистерша вернулась домой. Перед домом она увидела пеструю толпу бородатых воинов. Они старались объясниться с несколькими городскими служителями на английском языке, и когда те почтительно приветствовали Марию, англичане также приложили руки к каскам. Она приветливо ответила им и вошла в прихожую, куда через широко раскрытые двери вливался широкой полосой свет полуденного солнца.

Бургомистр отвел английским солдатам квартиры и, по соглашению с новым главнокомандующим Яном ван дер Доесом, назначил им командиров. Вероятно, они ожидали товарища, так как, вступив на первую ступеньку и взглянув вверх, молодая женщина заметила на верхнем конце узкой лестницы высокую фигуру незнакомого воина. Он стоял к ней спиной и показывал Лизочке свой темный бархатный берет, отороченный прямоугольными зубчиками и украшенный прекрасным голубоватым страусовым пером. По-видимому, девочка уже была в самых приятельских отношениях с офицером, так как, несмотря на то, что он что-то запрещал ей, малышка заливалась самым веселым смехом.

Мария остановилась на одну минуту в нерешительности; но, когда девочка схватила нарядный головной убор офицера и надела его на свои локоны, сочла нужным вмешаться и, останавливая ребенка, сказала:

- Лизочка, это вовсе не игрушка для детей!

Военный обернулся, на одно мгновение остановился как вкопанный, поднял руку ко лбу и затем сделал несколько быстрых прыжков по ступенькам лестницы навстречу бургомистерше. Та в изумлении отступила назад; но он не дал ей времени опомниться, протянул к ней обе руки и воскликнул, радостно и восторженно сверкая глазами:

- Мария! Фрейлейн Мария! Вы здесь? Вот счастливый-то день!

Молодая женщина тотчас же узнала его и с радостным видом, хотя и не без некоторого смущения, пожала его руку.

Светлые голубые глаза офицера искали ее взора, но она опустила глаза и произнесла:

- Я уже не то, чем была прежде: из девушки я стала замужней женщиной!

- Замужней женщиной! - воскликнул он. - Как это почтенно звучит! И все-таки, и все-таки вы все та же фрейлейн Мария! В вас нет ни на волос перемены! Точно так же вы склоняли свою голову в Дельфте во время свадьбы сестры, поднимали руки, опускали глаза, и так же мило вы краснели и тогда!

Голос, которым офицер с веселой, почти ребяческой непринужденностью произносил эти слова, отличался редкой красотой, которая привлекала Марию настолько же, насколько ее отталкивало слишком фамильярное обращение гостя. Быстрым движением она подняла голову, твердо посмотрела молодому человеку в лицо и с достоинством промолвила:

- Вы судите только по внешности, юнкер фон Дорнбург; во мне за эти три года произошло много перемен!

- Юнкер фон Дорнбург! - произнес он и покачал кудрявой головой. - В Дельфте я был юнкером Георгом. Наши дороги шли совершенно в разные стороны, достойная госпожа! Посмотрите-ка, у меня выросли усы, порядочные, если и не очень большие, я возмужал, а солнце обожгло розовое-белое лицо мальчика, одним словом, мой внешний вид изменился к худшему, но здесь, внутри, я остался совершенно таким же, каким был три года тому назад.

Мария почувствовала, что кровь снова приливает у нее к лицу, но ей не хотелось краснеть, и потому она быстро ответила:

- Застой - это движение назад; таким образом, вы потеряли добрых три года, господин фон Дорнбург!

Офицер с удивлением взглянул в лицо Марии и затем ответил серьезнее прежнего:

- Ваша игра в остроумие достигает цели вернее, чем, может быть, вы сами думаете; я надеялся найти вас в Дельфте, но в Альфене у нас иссяк порох; поэтому испанцы придут в ваш родной город, может быть, раньше нас. И вот благосклонная судьба сталкивает меня с вами уже здесь. Однако позвольте мне быть откровенным!... То, на что я надеюсь, чего я желаю, отчетливо рисуется перед моими глазами, я всей душой чувствую это; и когда я думал о нашем свидании, я мечтал, что вы протянете мне обе руки, и я возьму их в свои, а вы встретите меня не резкими словами, но спросите, как старого товарища веселого времени, как лучшего друга вашего Леонарда: 'Помните вы нашего умершего друга?' И когда я на это отвечу вам: 'Да, да, я никогда не забывал о нем', - тогда, так думал я, кроткий блеск ваших глаз... О как я благодарен вам! Вот уже мелькнули милые звездочки на влажной поверхности ваших светлых глаз! Вы совсем не так сильно переменились, как вы думаете, госпожа Мария, и, если мне хочется с восторгом вспомнить о прошлом, неужели вы упрекнете меня?

- Конечно, нет, - сердечно возразила она, - и за то, что вы так говорите, я буду снова называть вас Георгом и - как друга Леонарда - приглашаю вас к себе в дом.

- Вот, вот это прекрасно! - искренне воскликнул он. - Мне нужно обо многом расспросить вас, а что касается меня самого... Господи Боже, мне бы хотелось, чтобы у меня было меньше, о чем рассказывать...

- Вы видели моего мужа? - спросила Мария.

- Я еще не знаю никого в Лейдене, кроме моего ученого и гостеприимного хозяина и дожа этой маленькой Венеции, столь богатой водой и мостами.

Георг указал пальцем на лестницу; Мария снова покраснела и сказала:

- Бургомистр ван дер Верфф - мой муж.

Юнкер помолчал некоторое время, потом быстро спросил:

- Он меня очень хорошо принял. А маленькая эльфа там наверху?

- Его дочь от первого брака, но теперь также и моя. Почему вы называете ее эльфой?

- Потому что у нее такой вид, как будто она родилась при лунном сиянии, среди белых цветов, и еще потому, что отблеск утренней зари, от которой убегают эльфы, играл на ее щеках, когда я встретился с ней.

- Ей уже дали это прозвище, - сказала Мария. - Вы позволите провести вас к моему мужу?

- Не теперь еще, госпожа бургомистерша, потому что я сначала должен позаботиться о тех людях, которые ждут меня на дворе, но завтра, если вы согласны!...

- Я расскажу о вас моему мужу. До свидания, юнкер Георг.

На обеденном столе Мария увидела дымящееся кушанье. Ее семья ожидала ее; разгоряченная быстрой ходьбой в полуденное время, возбужденная неожиданной встречей с молодым немцем, она отворила дверь кабинета и крикнула мужу:

- Прости, я запоздала. Уже очень поздно!

- Мы ждем охотно, - приветливо ответил он и подошел к ней ближе. Тогда ей вдруг вспомнилось все, на что она решилась, и в первый раз со времени их свадьбы она поднесла руку мужа к своим губам. Он, улыбаясь, отнял ее, поцеловал Марию в лоб и сказал:

- Как это хорошо, что ты здесь.

- Не правда ли? - спросила она и тихонько погрозила ему пальцем.

- Ну, теперь мы все собрались, и обед ждет нас.

- Пойдем же, - позвала она весело. - Знаешь, кого я встретила внизу, на лестнице?

- Английских солдат.

- Да, действительно, но между ними юнкера фон Дорнбурга.

- Он был у меня. Красивый парень, такой цветущий, что сердце радуется: немец из евангелических княжеств.

- Лучший друг Леонарда. А дальше ты не знаешь? Я, наверное, рассказывала тебе о нем. Наш гость на свадьбе Якоды.

- А ведь и правда, юнкер Георг! Он тогда еще объездил рыжую лошадь для шталмейстера принца.

- Это было смелое начало, - сказала Мария и глубоко вздохнула.

- Лошадь и теперь еще превосходно идет, - заметил Питер. - Леонард был уверен, что юнкер со своим искусством и дарованием перевернет всю землю; я прекрасно помню это, а теперь бедняга должен смирненько сидеть здесь и получать от нас пропитание. Как он попал к англичанам и сюда на войну?

- Я не знаю, он сказал мне только, что много пережил.

- Охотно верю. Он живет в долг в гостинице; но, может быть, мы найдем ему комнату в боковом флигеле на дворе.

- Нет, Питер, - горячо возразила она, - там тоже нет ни одной комнаты в порядке!

- Потом найдется. Будем приглашать его каждый день к обеду, так, может быть, он нам что-нибудь расскажет. У юнкера много хороших задатков. Он просил меня не оставлять его без дела, дать ему, как и всем, занятие. Ян ван дер Доес найдет ему сегодня же подходящее место, так как наш новый главнокомандующий разбирается в людях.

Варвара вмешалась в разговор. Питер велел, несмотря на будни, принести себе вместо пива кружку вина, и сегодня случилось то, чего не случалось несколько недель: кушанья были убраны, а хозяин еще добрых четверть часа оставался за столом со своими и рассказал им о быстром выступлении испанцев, о печальной участи английских перебежчиков, которые были обезоружены и уведены по отрядам, об отчаянном сопротивлении, оказанном у Альфена теми британцами, к отряду которых принадлежал и юнкер Георг, и о другом горячем сражении, в котором, вероятно, пал дон Гаэтан, правая рука и лучший офицер дель Кампо Вальдеса. По дельфтской дороге еще отправляются и прибывают в город вестники, но уже завтра, говорил он, и эта дорога, быть может, будет занята неприятелем. Говоря обо всем этом, Питер постоянно обращался к Марии, если не отвечал на прямой вопрос Варвары; поднимаясь же из-за стола, он заказал на завтра хорошее жаркое для гостя, которого хотел пригласить лично. Едва закрылась за ним дверь кабинета, как к Марии бросилась маленькая Лиза; она обвила ручками колени Марии и спросила:

- Правда, мама, юнкер Георг - это тот большой капитан с голубым пером, который так быстро спрыгнул к тебе по лестнице?

- Да, дитя мое!

- И он завтра будет обедать у нас! Адриан, он будет обедать у нас!

Малютка от радости захлопала в ладоши и побежала к Варваре, чтобы еще раз закричать:

- Тетя Бэрбель, ты слышала? Он завтра придет к нам!

- Со своим голубым пером, - ответила вдова.

- И у него локоны, локоны, такие же длинные, как у ассендельфтской Клэрхен. Можно мне пойти к тете Хенрике?

- Может быть, попозже, - ответила Мария. - Идите, дети, принесите цветы и хорошенько отделите их от зелени. Траутхен принесет обручи и ниток, и мы сплетем венки.

Слова юнкера Георга, что сегодня счастливый день, казалось, оправдывались: молодая женщина нашла Хенрику свежей и поправившейся. С разрешения доктора она ходила взад и вперед по комнате, довольно долго просиживала у раскрытого окна, с удовольствием съела своего цыпленка, и, когда к ней пришла Мария, она сидела в мягком кресле, наслаждаясь чувством восстанавливающихся сил.

Молодая женщина порадовалась ее хорошему виду и высказала, как она ей нравится сегодня.

- Я возвращаю вам ваш комплимент, - ответила Хенрика. - Вы сами такая радостная сегодня. Что вас порадовало?

- Меня? О мой муж был веселее обыкновенного, и за столом было много рассказов. Я пришла только осведомиться о вашем здоровье. До свидания, пока. Теперь мне нужно заняться вместе с детьми грустной работой.

- Вместе с детьми? Но что же может быть общего у эльфочки и синьора Сальваторе с печалью?

- Завтра состоится погребение капитана Аллертсона, поэтому мы хотим сообща сплести венки на гроб.

- Плести венки! - воскликнула Хенрика. - Я могу вас поучить этому. Траутхен, возьмите тарелки и позовите ко мне детей!

Служанка вышла, но Мария встревожно сказала:

- Вы опять слишком себя утомляете, Хенрика!

- Ничуть! Завтра я опять начну петь! Напиток моего исцелителя! Я вам скажу, что он делает просто чудеса. Достаточно ли у вас цветов и дубовых листьев?

- Да, я полагаю.

В это время отворилась дверь, и в комнату осторожно вошла Лизочка; она на цыпочках, как ей было приказано, подошла к Хенрике, позволила ей поцеловать себя и затем с жаром сказала:

- Тетя Хенрика, а ты уже знаешь? Завтра опять придет юнкер Георг с голубым пером и будет обедать у нас!

- Юнкер Георг? - спросила девушка. Мария прервала ребенка и смущенно ответила:

- Господин фон Дорнбург, офицер, который вступил в город с англичанами, о которых я говорила вам... немец... мой старый знакомый. Иди, Лизочка, и приведи вместе с Адрианом в порядок цветы; я попозже приду помочь вам.

- Нет, здесь, у тети Хенрики! - стала просить девочка.

- Конечно, эльфочка, здесь! И мы вместе сплетем такой чудесный венок, какого ты еще никогда не видала.

Девочка выбежала из комнаты и в своей радости забыла на этот раз закрыть потихоньку двери.

Молодая женщина стала смотреть в окно. Хенрика некоторое время молча наблюдала за ней и, наконец, воскликнула:

- Одно слово, дорогая Мария! Что там такое на дворе? Ничего? И почему вдруг погрустнели ваши веселые глаза? Ведь в вашем доме гости не кишат, так почему вы ожидали, чтобы Лизочка первая рассказала мне о вашем старом знакомом юнкере Георге?

- Оставьте это, Хенрика.

- Нет, нет! Знаете, что я думаю... буря войны занесла в ваш дом молодого сорванца, с которым вы провели такие счастливые часы на свадьбе вашей сестры? Ошибаюсь я или нет? Вам вовсе не следует так краснеть.

- Да, это он, - серьезно ответила Мария. - Но если вы меня любите, то забудьте, что я рассказала вам о нем, или лишите себя праздного удовольствия намекать на это, потому что меня очень огорчит, если вы будете это делать.

- Какое же я имею право! Вы - жена другого человека!

- Человека, которого я уважаю и люблю, который мне доверяет и сам пригласил в свой дом юнкера. Я хорошо относилась к этому молодому человеку; мне доставлял удовольствие его талант, и я беспокоилась за него, когда он играл своей жизнью, как будто она была жалким упавшим под ноги листиком.

- И теперь вы снова увидели его, Мария?

- Теперь я знаю свой долг. А вы пожелайте, чтобы мой покой не был нарушен праздными речами.

- Разумеется, нет, Мария! Но меня все же очень интересует этот рыцарь Георг и его пение. Жаль, что мы недолго будем под одним кровом. Я хочу ехать домой.

- Доктор еще не разрешил вам путешествовать.

- Все равно. Я уеду, как только почувствую себя лучше. Моему отцу запрещен въезд в город, но ваш муж может многое сделать, и я поговорю с ним.

- Хотите вы, чтобы он пришел к вам завтра?

- Чем скорее, тем лучше, потому что он ваш муж, и я повторяю вам, что у меня здесь земля горит под ногами.

- О! - вымолвила Мария.

- Это звучит слишком горько, - вздохнула девушка, - но верите ли вы, что мне тяжело расстаться с вами? Я бы еще не уехала, но моя сестра Анна овдовела... хвала Богу, могла бы я сказать, но она терпит нужду и совершенно одинока. Я должна поговорить о ней с отцом и снова из этой тихой бухты вступить в бурное море!

- Мой муж придет к вам, - обещала Мария.

- Отлично, отлично!... Войдите же, дети. Поставьте цветы вон на тот стол. Ты, эльфочка, сядь на скамеечку, а ты, Сальваторе, будешь подавать мне цветы. Но что это значит? Мне, право, кажется, что этот повеса вымазал свою курчавую голову благовонным маслом. В честь меня, мой исцелитель? Благодарю тебя. Бечевка пригодится нам позже. Сначала мы сплетем венки, а потом уже привяжем их вместе с зеленью к деревянному обручу. Пока мы будем работать, спойте нам песню, Мария. Это будет первая песня. Сегодня я могу слушать.

XXIII

Пол-Лейдена следовало за гробом храброго капитана, и между солдатами, отдававшими последнюю честь смелому герою, был и Георг фон Дорнбург. После погребения музыкант Вильгельм увел к себе в дом сына оплакиваемого всеми славного товарища. Когда печальное торжество кончилось, ван дер Верффу оставалось еще о многом позаботиться, но к обеду он освободился от всех дел: он ждал к себе в гости немца.

Бургомистр занял свое обычное место на конце стола; между ним и Марией сел юнкер, а напротив - Варвара с детьми.

Вдова не могла наглядеться на свежее, сияющее лицо молодого человека; хотя ее сын далеко уступал ему в красоте, но в выражении глаз юнкера было столько прямодушия, что оно напоминало ей о ее Вильгельме.

Сидевшие за столом обменялись уже многими вопросами и ответами, уже много дорогих воспоминаний было снова вызвано на свет, когда Питер, взяв кувшин с лучшим вином, наполнил юнкеру новый бокал и высоко поднял свой:

- Выпьем по стаканчику, - воскликнул он, с сердечной приветливостью глядя в глаза юнкеру, - выпьем за победу правого дела, ради которого и вы также добровольно взялись за меч! Спасибо вам за смелую решимость. Пить - это тоже искусство, а немцы на это мастера.

- Этому искусству обучаются у нас в различных местах, и в высшей школе в Иене не хуже, чем в других.

- Слава господам докторам и профессорам, ученики которых пошли так далеко, как, например, мой покойный блаженной памяти свояк и вы также, если судить по этому пробному бокалу.

- Леонард был моим магистром artis vivendi(41). Как давно это было!

- Юность никогда не довольствуется малым, - возразил Питер, - но когда дело идет о годах, она легко говорит: 'много' там, где старшим кажется 'мало'. Право, в эти последние годы вашей жизни, вероятно, у вас было много интересного. У меня остается еще часок свободный, и так как мы уже так уютно сидим здесь все вместе, то вы могли бы нам рассказать - конечно, если у вас нет причин скрывать, - каким образом попали с вашей далекой родины в Голландию, от немецких и латинских книг под английские знамена.

- Да, - просто сказала Мария, - вы обещали мне рассказать об этом. Дети, помолитесь и ступайте к себе.

Адриан с умоляющим видом взглянул сначала на мать, потом на отца, и так как ни тот, ни другая не запрещали ему остаться, то он придвинул свой стул вплотную к стулу сестры, и, прильнув друг к другу головами, они стали слушать с широко раскрытыми глазами то, о чем юнкер рассказывал сначала спокойно, а потом со все возраставшим воодушевлением.

- Вы знаете, что я родом из Тюрингии, гористой страны, которая находится в самом сердце Германии. Наш замок расположен в приветливой долине, по которой, извиваясь, бежит светлая река. Узкая площадь долины ограничена лесистыми горами, не такими могучими и высокими, как горы в Швейцарии, но и не очень маленькими. У подошвы их расстилаются поля и луга, а на самой вершине возвышаются еловые леса, которые во всякое время года носят зеленые одежды, как какой-нибудь егерь. Правда, зимой снег покрывает их блестящим белым покровом, а когда пробуждается весна, на елках показываются молоденькие побеги, такие свеженькие и сочные, как распускающаяся зелень на ваших дубах и буках, а на лугах у реки в теплом воздухе начинает идти снег - это цветут одно за другим плодовые деревья, и когда поднимается ветер, то нежные белые блестящие лепестки летают в воздухе, как снежные хлопья, и падают в траву к пестрым цветам и в чистое зеркало реки. На возвышенностях гор попадаются часто обнаженные утесы, и там, где они особенно круты и неприступны, наши отцы выстроили крепость, чтобы защитить себя от нападения неприятелей.

Наш замок расположен на гребне горы в долине реки Заалы. Там я родился, там прошли мои детские годы, там я играл, потом научился читать и водить пером по бумаге. В лесах можно было вдоволь охотиться, в конюшне у нас стояли резвые лошади, и я, дикий мальчишка, редко приходил добровольно в классную комнату; седой магистр Лоренц должен был ловить меня, если ему хотелось справиться со мной. Сестры и Вольфганг, наш младший брат - мальчик был всего тремя годами моложе меня, - слушались его; у меня был и старший брат, но в то же время его как будто и не было. Едва только у него показалась борода, как наш милостивый герцог определил его в оруженосцы к рыцарю Бранду, и он был послан в Испанию, чтобы купить там андалузских коней. Покойный отец Иоганна Фридриха имел случай узнать их достоинства в Мадриде после Мюльбергской битвы. Когда Людвиг уезжал, он был веселый малый и умел укротить самую дикую лошадь. Родителям было бы слишком тяжело считать его умершим, но годы проходили, и так как ни он, ни рыцарь Бранд не возвращались, то мы решили, что он погиб. Только мать не хотела этому верить и все ждала, что он вернется домой. Отец назначил меня будущим владетелем замка и наследником. Когда у меня стал изменяться голос и я с грехом пополам осилил Цицерона, меня послали в высшую школу в Иену, чтобы изучить там право и, как этого желал мой дядя, канцлер, сделаться потом членом Государственного совета.

О Йена, милая Йена! В мае и в июне выдаются такие блаженные дни, когда на небе бродят лишь легкие облачка, и все цветы и деревья так свежо и обильно цветут и красуются, что можно подумать - да, может быть, они и думают сами, - что они никогда не завянут и не опадут. Таким днем в жизни человека бывает веселая немецкая студенческая жизнь. Вы можете поверить этому. Леонард достаточно рассказывал вам об Йене. Он умел соединять удовольствие с работой; что же касается меня, то я не многому выучился на деревянных скамьях, так как редко сидел на них, и книжная пыль, наверное, не испортила моих легких, но я бесчисленное множество раз перечитывал Ариосто(42), ревностно занимался пением, и в то время, когда здесь все волновалось и шумело, я сочинял для собственного удовольствия множество песен. В Иене можно научиться и фехтовать, и мне очень хотелось скрестить разок свою шпагу с честным Аллертсоном, о котором вы рассказывали мне. Леонард был старше меня, и когда он с честью добился звания магистра, я был еще слаб в 'Пандектах'(43). Но мы по-прежнему оставались закадычными друзьями, поэтому-то я и поехал вместе с ним в Голландию. Да, это было доброе время! С господами йенскими теологами мы порядком поспорили о том, в каком месте Земли нужно искать райский сад. Я всех их признал тогда за дураков и подумал: 'Существует только один Эдем, и лежит он в Голландии, и лучшие розы, которые разбудила в первое утро роса, цветут в Дельфте!'

С этими словами Георг покачал головой и в замешательстве остановился, но поскольку все молчали, и он видел напряженное внимание Варвары и пылающие щечки детей, то продолжил уже спокойнее:

- Так я вернулся домой и в первый раз испытал, что и в жизни прекрасные, солнечные дни, к сожалению, слишком часто сменяются ненастьем. Я нашел отца больным, и через несколько дней после моего возвращения мне пришлось закрыть ему глаза. Я еще никогда не присутствовал при кончине человека, и первым, самым первым оказался он, мой отец.

Георг остановился и в сильном волнении провел рукой по глазам.

- Ваш отец, - прервала молчание Варвара тоном теплого участия, - был, наверное, если можно заключать по яблоку о дереве, прекрасным человеком.

Тогда юнкер опять поднял голову и воскликнул со сверкающими глазами:

- Соедините в одно все, что только есть хорошего и благородного, составьте из этого высокий, прекрасный образ человека, и вы получите верный портрет моего отца, а если бы я мог рассказать вам о своей матери!...

- Она еще жива? - спросил Питер.

- Дай Бог, чтобы это было так! - воскликнул юнкер. - Вот уже два месяца, как я не имею никакого известия от нее. Это ужасно! На всяком пути есть свои радости, и мое солдатское ремесло нравится мне, но иногда бывает очень тяжело, когда так мало удается слышать о доме. Хорошо бы быть птицей, солнечным лучом или странствующей звездой, тогда можно было бы хоть на одно мгновение увидеть и узнать, что делается дома, и душа снова исполнилась бы новой благодарностью или, если уж это должно быть... но я не хочу думать об этом. И в долине Заалы теперь цветут деревья, а луга усеяны цветами, как и здесь, как и два года тому назад, когда я во второй раз покинул родину.

После смерти отца я остался его наследником, но не мог развлечься ни охотой, ни поездками ко двору, ни пением, ни звоном бокалов. Я бродил, как во сне, и мне казалось, что без отца я не имею права чувствовать себя хорошо. Тогда - тому как раз два года - посланный привез мне письмо из Веймара, пришедшее из Италии вместе с письмом к его высочеству нашему государю; в нем заключалось известие, что наш потерянный брат еще жив и лежит больной и нищий в больнице города Бергамо. Вместо него писала одна благочестивая сестра, и мы узнали из письма, что по дороге из Валенсии в Ливорно Людвиг был захвачен морскими разбойниками и увезен в Тунис. Какие страдания он вынес там, от какой опасности ему наконец удалось освободиться, вы узнаете когда-нибудь после. На одной генуэзской галере он бежал в Италию. До Бергамо ноги его еще несли, но далее он идти не мог, и вот я узнал, что он лежит больной, может быть, умирающий, среди чужих, хотя и милосердных людей. Я не стал откладывать своего выезда и по дороге в Бергамо, разумеется, не щадил своего коня. Но сколько ни попадалось мне на пути замечательного и красивого, ничто не привлекало и не радовало, так как мысль о лежащем при смерти брате подавляла в моей душе всякую веселость. Бег встречного ручья заставлял меня спешить, а высокие горы представлялись мне завистливыми преградами. Когда я перевалил высокий Готард, у меня несколько полегчало на душе, а когда я спустился с Беллинзоны к озеру Лугано, и подобно голубому глазу навстречу мне сверкнула перед городом блестящая поверхность воды, то я на время забыл свои страдания, взмахнул шляпой и запел песню. В Бергамо я нашел брата еще в живых, но уже совершенно разбитым телесно и душевно, истощенным и без всякого желания нести далее бремя существования. Он находился в хороших руках, и уже спустя несколько недель мы смогли отправиться домой. Обратно мы поехали через прекрасный Тироль. Силы Людвига восстанавливались с каждым днем, но крылья души у этого страдальца были сломаны. Увы, долгие годы с цепями на ногах он копал землю и таскал тяжести под раскаленным солнцем. Рыцарь Бранд не долго мог выносить свою тяжелую судьбу, а Людвиг совершенно разучился в Тунисе плакать и смеяться. А легко ли это?

Даже при свидании с матерью он не смог проронить ни слезинки, хотя все его тело, и, наверное, душа трепетали от волнения. Сейчас он мирно живет у нас и ведает замком. В расцвете сил он уже старик, но теперь полностью возвращен к жизни, и только не может видеть чужих лиц. Я вынес тяжелую борьбу с Людвигом, так как по закону ему, как старшему, принадлежат замок и имение, но он хотел отказаться от своего права и на свое место назначить меня. Он привлек на свою сторону и мать; и дядя, и сестры старались также уговорить меня согласиться с его волей, но я остался непоколебим. На то, что мне не принадлежит, я руки не поднимаю, а наш младший, Вольфганг, подрос и, где нужно, может занять мое место. Когда наконец мне стали невыносимы все эти упрашивания и уговаривания, я снова оседлал своего коня и поехал из дому. Матери было очень тяжело отпускать меня, но я уже испытал всю прелесть путешествий и отправился как будто на свадьбу. Если уж признаться откровенно, то я отказался от замка и имения, как от тяжелого бремени. Свободный, как ветер и облака, я отправился по тому же самому пути, по которому ехал вместе с Леонардом: в вашей стране шла война, которая была мне очень по душе, а вся моя дальнейшая судьба зависела от меча. Я вступил в Кёльн под знаменами Людвига Нассауского; вместе с ним я сражался на Моокской равнине, сражался до тех пор, пока еще можно было держаться. Мой конь пал, мой воротник был разорван, ранец потерян, и у меня остались всего только одна бодрость да надежда на лучшие дни. Скоро они наступили, так как капитан Дженсфорт пригласил меня вступить в число английских резервов. Я сделался его прапорщиком, и у Альфена сражался подле него до тех пор, пока не был истрачен последний порох. Что там происходило, вы знаете сами.

- Капитан ван дер Лан, - заметил Питер, - рассказывал нам, что он обязан вам своей жизнью. Вы дрались как лев.

- Да, тут на шанцах было довольно жаркое дело, но все-таки ни у меня, ни у моего коня не пропало ни одного волоска, и на этот раз мне уже удалось спасти и ранец, и всю добычу. Судьба, как нежная мать, особенно любит тех, кто доставляет ей больше всего забот; потому она и привела меня к вам и к вашим домочадцам, господин бургомистр!

- А я прошу вас, - сказал Питер, - причислить себя к числу моих близких. У нас есть на дворе две уютные комнаты; если это вам будет угодно, их приготовят для вас.

- Очень рад, - ответил юнкер Георг. Подавая руку юнкеру, бургомистр сказал:

- Меня призывает моя служба; но вы можете сказать женщинам, что вам на первое время необходимо и когда вы рассчитываете поселиться у нас. Чем раньше, тем приятнее для нас. Не правда ли, Мария?

- Добро пожаловать, юнкер Георг! Теперь мне нужно пойти взглянуть на мою больную, которая лежит у нас. Варвара выслушает, что вам будет угодно.

Бургомистерша взяла руку мужа и вместе с ним вышла из комнаты.

С юнкером осталась одна вдова, которая старалась разузнать обо всем, чего бы он мог пожелать. Затем она пошла к своей невестке и, найдя ее у Хенрики, воскликнула, всплеснув руками:

- Вот человек-то! Я, старуха, говорю вам, фрейлейн Хенрика, что во всю свою жизнь я не встречала такого человека! Сердце, какое сердце, и притом такая красота! Кому уж раз дает что-нибудь счастье, оно дает полной мерой, и кто имеет, тому дастся! Это золотые слова!

XXIV

Питер обещал Хенрике дать ей конвой с разрешения городского совета. Разлука с домом бургомистра была для девушки тяжела. Прямой, искренний характер Марии оказывал на нее благодетельное влияние: в ее обществе Хенрике казалось, что в ней растет уважение к своему полу. Вчера она услышала и пение бургомистерши. Ее голос гармонировал со всем ее существом: каждый звук был безукоризнен и чист, как звон колокольчика; Хенрике было жаль, что она должна отказаться от удовольствия присоединить в дуэте и свой голос. Грустно было ей расставаться и с детьми. Тем не менее ей приходилось уезжать уже ради Анны, так как письма, по-видимому, не оказывали ни малейшего влияния на отца. Когда она письменно призывала его к прощению своей отвергнутой дочери, он едва дочитывал письмо до конца. Но словами в благоприятную минуту от него все-таки можно было добиться чего-нибудь. Она должна была поговорить с ним, хотя перспектива жизни в родном замке удручала ее, поэтому ей приходилось уверять себя, что и она все-таки необходима отцу. Он послал ее к тетке на житье в Голландию, для того чтобы обеспечить наследство; в то время когда она лежала при смерти, он ездил на турнир, и письмо, которое она вчера получила от него, не заключало в себе ничего, кроме сообщения, что ему запрещен въезд в город, и приказания отправиться в Гаагу в дом юнкера де Хеутера. В письмо была вложена охранная грамота, подписанная маэстро дель Кампо Вальдесом, в которой офицерам и солдатам короля Филиппа приказывалось заботиться о ее безопасности.

Бургомистр намеревался отправить Хенрику на носилках, в сопровождении парламентера, до испанской линии, и доктор уже больше не возражал против ее желания отправиться. Вероятно, уже сегодня ей придется выехать.

Она задумчиво стояла на балконе и смотрела на двор. Некоторые окна в правом здании были открыты. Траутхен, вероятно, встала рано, так как вместе со своей молодой помощницей, несшей за ней разные щетки и швабры, она вышла из помещения, назначенного Георгу. Затем появился Ян с большим креслом на голове. За фризом бежала Лизочка с криком:

- Дедушкин стул тети Бэрбель! Где же она будет отдыхать после обеда?

Хенрика поняла эти слова и подумала сначала о старой доброй Бабетте, которая до сих пор еще была способна к нежным чувствам, затем о Марии и о человеке, который должен был поселиться внизу. Порваны ли старые узы, некогда связывавшие бургомистершу с прекрасным юнкером, и не держатся ли они хотя бы еще на тонкой нити? Ее охватил легкий ужас. Бедный мейстер Питер, бедная Мария! Хорошо ли было как раз теперь покидать молодую женщину, протянувшую ей в тяжелую минуту руку спасения? Но какое огромное расстояние было между чужой и ее родной сестрой! Каждый день, которым она продолжала наслаждаться в этом мире, представлялся ей кражей у Анны, с тех пор как в ее письме к мужу, единственном письме, находившемся в портфеле убитого, прочла, что сестра больна и живет вместе со своим ребенком в бедности.

Анне необходима была помощь, а, кроме самой Хенрики, никто не мог помочь ей.

С помощью Варвары и Марии девушка уложила свои вещи. Еще до обеда все было готово к отъезду, но она не могла отказать себе в удовольствии сегодня в первый раз пообедать со всей семьей в столовой. Питеру помешали явиться к обеду; она заняла его место и за напускной, шумной веселостью скрыла горе и заботы, наполнявшие ее сердце. В сумерки бургомистерша и дети последовали за нею в ее комнату; она велела принести себе арфу и запела. Сначала ее низкому голосу не удавались некоторые ноты, но как снег, который, скатываясь с горной вершины в долину, скользит сначала медленно и с остановками, а затем, быстро разрастаясь и делаясь все тяжелее, превращается в твердый шар, так и ее низкий голос постепенно становился все сильнее и увлекательнее, и когда, наконец, она прислонила арфу к стене и, измученная, подошла к стулу, Мария схватила ее руку и сказала взволнованно:

- Останьтесь у нас, Хенрика!

- Я не имею права, - ответила девушка. - Вам достаточно и друг друга. А вас это огорчает, дети?

Адриан в смущении опустил глаза в пол, а Лизочка бросилась к ней на колени и воскликнула:

- Куда же ты пойдешь? Оставайся у нас!

В это время раздался стук в дверь, и в комнату вошел Питер. По его виду можно было судить, что он, пришел не с добрым известием. В совете его просьба была отклонена. Почти единогласно было принято предложение комиссара ван Бронкхорста задержать Хенрику в городе в качестве родственницы знатных приверженцев Испании среди нидерландского дворянства. Если дойдет дело до сдачи города, то хотя присутствие фрейлейн ван Гогстратен вряд ли предотвратит поджоги и убийства, все-таки оно может внушить предводителям некоторую осторожность. Доводы Питера не были приняты во внимание; он откровенно рассказал девушке, какую борьбу ему пришлось выдержать, и просил ее потерпеть и продолжать быть в его доме желанной гостьей.

Она несколько раз прерывала его восклицаниями возмущения и негодования и, немного успокоившись, сказала:

- Ну что же! Я с удовольствием остаюсь у вас, но вы знаете, как меня удручает это оскорбительное насилие. И затем, быть в плену и оставаться целые недели, месяцы без мессы и исповеди! Но Боже мой! Что-то будет с моей несчастной сестрой?

Мария бросила на мужа умоляющий взгляд, и он сказал:

- Если вы жаждете найти утешение в вашей религии, то я пришлю к вам патера Дамиана, а мессу вы можете слушать так часто, как вам будет угодно, в монастыре 'серых сестер', около нас. Мы боремся не против вашей религии, а, напротив, за свободное исповедование всякой религии, и вам открыт весь город. Помочь вам перенести вашу тревогу о сестре моя жена может лучше, чем я, но позвольте сказать вам вот что: где и когда я смогу помочь, я вам непременно помогу.

С этими словами он взял руку Хенрики. Та ответила на его пожатие и воскликнула:

- Мне есть за что благодарить вас, господин ван дер Верфф, я это знаю; но теперь, пожалуйста, оставьте меня и дайте мне подумать до завтра.

- Неужели никак нельзя изменить решение совета? - спросила мужа Мария.

- Разумеется, нельзя!

- Да, пожалуй, - серьезно сказала бургомистерша, - ну, так останьтесь с нами, Хенрика. Мысль о вашей сестре не дает покоя не только вам, но и мне самой. Значит, мы должны прежде всего позаботиться о ней. Питер, в каком положении сейчас дороги в Дельфт?

- Они отрезаны, и завтра или послезавтра уже никто не проберется по ним.

- В таком случае соберитесь с духом, Хенрика, и подумаем, что еще можно сделать!

Начались вопросы и расспросы, и девушка с изумлением смотрела на молодую женщину, которая в этом семейном совете с безошибочной твердостью и верностью суждения вела все прения. Самым надежным средством было признано сегодня же отыскать и послать человека, передать через него деньги Анне д'Авила и, если возможно, перевезти ее в Голландию. Бургомистр согласился выдать из своей кассы известную сумму в счет наследства, оставленного сестре Хенрики по завещанию покойной старухи, и сердечно принял благодарность своей гостьи. Но кого можно было послать?

Хенрика подумала о музыканте Вильгельме; ведь он был другом ее сестры.

- Но ведь он на службе! - ответил бургомистр. - Я знаю его. В эти тяжелые дни он, наверное, не покинет город, даже ради собственной матери!

- Я знаю подходящего человека, - сказала Мария. - Мы пошлем юнкера Георга!

- Вот это верно! - воскликнул Питер. - Мы найдем его теперь в гостинице. Мне нужно к ван Гоуту, а юнкер живет около 'Векселя'. Я пришлю к вам немца. К сожалению, у меня мало времени, да и к таким господам гораздо более подходят прекрасные дамы, нежели бородатый мужчина. До свидания, дорогая госпожа, и позвольте еще раз повторить вам, что мы всей душой рады нашей милой гостье.

Когда бургомистр вышел из комнаты, Хенрика сказала:

- Как-то это вышло поспешно и совсем иначе, чем я думала. Я к вам расположена, я вам обязана, Мария! Но быть в плену, в плену!... Меня будут сжимать стены, меня будет давить потолок. Должна ли я радоваться, или приходить в отчаяние, я не знаю. Вы имеете большое влияние на юнкера: расскажите ему об Анне, троньте его сердце, а если он согласится поехать, это будет действительно самое лучшее для нас обеих.

- Говорите только о себе и о вашей сестре, - сказала Мария, останавливая ее движением руки. - Вот лампа. Когда придет юнкер, мы опять увидимся с вами.

Мария ушла в свою комнату и бросилась на диван, но скоро опять встала и начала беспокойно ходить взад и вперед по комнате. Наконец, сложив и подняв руки, она воскликнула:

- О если бы он поехал, если бы он поехал! Благий Господи! Добрый, милостивый небесный Отец, дай ему всякого счастья, всяких удач, но сохрани мой мир; заставь его ехать и уведи его далеко, далеко отсюда!

XXV

Гостиница 'Вексель' расположилась на широкой улице. Это было большое здание с просторным двором, на котором стояли всевозможные повозки. Налево от въезда находилось обширное помещение, в котором не было ни одной двери и в которое входили через высокую арку. Здесь за кружкой вина и пива сидели извозчики, забавляясь тем, что хозяйские куры взлетали на лавки и иногда даже случайно на стол; здесь чистились и варились или жарились на большом очаге овощи; здесь грубоватая хозяйка не раз оказывалась вынужденной звать на помощь коренастых служанок и слугу, когда между гостями дело доходило до кулачной расправы или пьяница слишком безобразничал; здесь же практиковался и новый обычай курения табака, хотя со стороны всего нескольких матросов, служивших на испанских кораблях. Но госпожа ван Акен терпеть не могла резкого запаха табака и держала настежь окна, на которых стояли цветущая гвоздика, гибкие бальзамины и висели клетки с пестрыми щеглами. По другую сторону от входа находились две запертые комнаты. Над дверью первой красовалась тщательно вырезанная на дереве цитата из Вергилия(44):

'Yille terrarum mihi praeter om nes Angulus ridety'(45).

В эту узкую и длинную комнату допускались только немногие избранные гости. Она была сплошь обита деревянными досками, и в богатой резной раме висела странная картина, нарисованная яркими красками. Она изображала хозяина дома. Добродушный человек с гладким лицом, крепко стиснутым ртом и широчайшим носом сидел на троне, в одеянии римского полководца, а Вулкан(46), Бахус(47), Минерва и Помона(48) простирали к нему свои дары. Клаус ван Акен, или, как он любил, чтобы он его называли, Николаус Акванус, был редкий человек, получивший дары и от олимпийцев; не оставляя своих занятий, он в то же время с жаром изучал науку и искусства. Он был отличный серебряных дел мастер, искусный резчик штемпелей и гравер и при этом превосходный знаток монет, прилежный ученый и собиратель древностей. Его маленькая гостиная была в то же время и музеем; на полках, которые шли вокруг всей комнаты, стояли в большом изобилии и полном порядке всевозможного рода редкие вещички, старые кувшины и кружки, большие и маленькие монеты, драгоценные резные камеи в плотно закрытых стеклянных ящиках, старинные лампы из глины и бронзы, камни со старинными латинскими надписями, римские и греческие изделия из терракоты, шлифованные куски мрамора, найденные им в Италии среди развалин; голова Фавна, рука, нога и другие обломки, остатки языческого искусства; прекрасно эмалированный ящичек византийской работы и другой с эмалью из Лиможа. Здесь можно было также увидеть часть римского панциря и кусочек мозаики из римской бани. Между этими древностями стояли прекрасные венецианские стаканы, кедровые шишки и яйца страуса. Вряд ли в Голландии можно было найти вторую такую гостиницу, да и напиток, который наливала гостям опрятно одетая хозяйка из странного вида кувшина в бокалы прекрасной работы, отличался замечательным вкусом. В этой комнате сам господин Акванус имел обыкновение показываться гостям; в другой, напротив от входа, хозяйничала его жена.

Сегодня в 'Angulus'(49), так называлась обычно эта странная комната, было еще мало народу, потому что солнце еще только зашло, но свечи уже были зажжены. Они были вставлены в высокие тройные железные подсвечники. Каждая часть их - стройный стержень и красиво изогнутые переплетавшиеся между собой ручки - была тщательно сработана собственными руками Аквануса.

Несколько пожилых господ сидели у стола за вином, за другим столом расположились капитан ван дер Лан, храбрый голландец, состоявший на английской службе и пришедший в город вместе с другими защитниками Альфена, музыкант Вильгельм, юнкер Георг и хозяин гостиницы.

- Встречаться с такими людьми, как вы, юнкер, одно удовольствие, - сказал Акванус. - Вы все подметили во время путешествия, и то, что вы рассказали про Бресчию, раззадорило мое любопытство. Хотелось бы мне очень иметь эту надпись.

- Я вам ее достану, - заверил юнкер. - Если только испанцы не пошлют меня на тот свет, я наверняка переправлюсь еще раз через Альпы. Из этих римских древностей вы нашли кое-что и в вашей стране?

- Да, сударь. У Гоомбургского канала - место древнего преториума(50), - и у Катвика. Поблизости от Воорбурга лежала, вероятно, древняя площадь времен Адриана(51). Оттуда-то и взят панцирь, который я показывал вам.

- Ведь вот, - воскликнул Георг, - старая, позеленевшая, наполовину изъеденная коррозией вещь, а сколько воспоминаний при одном взгляде на нее! Быть может, римский кузнец сковал его для какого-нибудь странствующего римского императора? Когда я вижу этот панцирь, у меня перед глазами встают Рим и его легионы. Кто, как не вы, господин Вильгельм, мог бы поехать к Тибру, чтобы там, забыв современную суету, пережить снова несколько великих столетий?

- С вами, - ответил Вильгельм, - я охотно съездил бы еще раз в Италию.

- И я с вами.

- Сперва обеспечим себе свободу передвижения, - усмехнулся музыкант, - когда это удастся, тогда всякий опять будет принадлежать себе, потому что - не скрою от вас - тогда меня уж ничто не будет удерживать в Лейдене.

- А орган? А ваш батюшка? - спросил Акванус.

- Моим братьям уютно в своем гнезде, - ответил Вильгельм, - но я... меня что-то тянет и влечет...

- Да ведь и на земле есть стоячие воды и реки, - прервал его слова Георг. - На небе также есть неподвижные звезды; планеты же никогда не могут прекратить своего странствования. Так и между людьми есть домоседы, которым, как растению, больше всего нравится свое место, но есть и перелетные птицы, как мы. Я люблю нашу породу. Разумеется, чтобы послушать хорошее пение, вам не для чего ехать в Италию. Я недавно слышал один голос, такой голос...

- Где? Я страдаю от нетерпения.

- На дворе дома ван дер Верффа.

- Это была госпожа бургомистерша.

- О нет, у той совершенно другой голос!

Во время этого разговора капитан поднялся с места и рассматривал редкости хозяина. Внимание его остановилось на тщательно отшлифованной доске, на которой смело, свободно и верно была нарисована углем голова быка.

- Какая великолепная вещь этот бык, - сказал он хозяину.

- Это рисовал не кто иной, как Франс Флорис(52), - ответил Акванус. - Однажды он приехал сюда из Брюсселя и зашел к мейстеру Артьену. Старика в это время не было дома. Тогда Флорис взял уголь и сделал им этот рисунок. Вернувшись домой и найдя у себя эту голову быка, Артьен долго стоял перед ней и наконец воскликнул: 'Франс Флорис или сам черт!' Эта история... Однако к нам входит господин бургомистр. Добро пожаловать, господин ван дер Верфф. Редкая честь!

Гости встали и почтительно приветствовали бургомистра, Георг также вскочил со своего места, желая предложить ему свой стул. Питер немного посидел, выпил стакан вина, но вскоре сделал знак молодому дворянину и вывел его на улицу.

Здесь он попросил его пройти к нему в дом, так как там ему желают сделать важное сообщение. Затем он вошел в жилище городского секретаря, находившееся по соседству с 'Векселем'.

Георг задумчиво и в волнении отправился в назначенное место.

Под этим 'желают' вряд ли может подразумеваться кто-нибудь иной, кроме Марии. Чего же она могла желать от него в такой поздний час? Может быть, его друзьям стало неприятно предложить ему помещение в своем собственном доме? Завтра поутру ему придется подыскать новую квартиру; может быть, его хотели уведомить об этой перемене, пока еще не слишком поздно! Мария относилась к нему иначе, чем прежде, это не подлежало ни малейшему сомнению. Но ведь это было так естественно! Положим, он мечтал об ином свидании, совсем ином! Разумеется, он отправился в Голландию также ради правого дела принца Оранского, но все-таки, не будь Марии, он повернул бы своего коня не на север, а в свою излюбленную Италию, где хороший меч всегда оказывается кстати: его сердце было исполнено надежды опять увидеться в Голландии с той, о которой он никогда не переставал тосковать. Теперь она сделалась женой другого, женой человека, который был к нему добр и оказал ему доверие. Вырвать из сердца любовь был он не в силах; но оставаться сильным, могучей волей подавлять всякую мысль об обладании ею, наслаждаться только лицезрением ее, - это его обязанность перед ее супругом и перед собственной честью; он должен был стараться исполнить это.

Все это Георг уже не раз говорил себе и все-таки он чувствовал, что идет неверными шагами по узкой тропинке, когда Мария встретила его в столовой и он заметил, как холодна и нервна ее протянутая рука.

Она пошла вперед, он же молча последовал за ней в комнату Хенрики, которая приветствовала его дружеским кивком головы. Женщины не начинали разговора, но Георг быстро осмотрелся и, заметив, что находится в комнате, обращенной во двор, оживленно заговорил:

- Перед сумерками я заходил сюда вниз посмотреть свою новую квартиру, и в это время здесь, в этой вот комнате, кто-то пел, и как пел! Сначала я не мог еще понять, что будет дальше, потому что звуки были сдавленные, тусклые и прерывающиеся, но потом, потом они полились, как река лавы по пеплу. Кто умеет так выражать свою жалобу, тот, видно, пережил много горя.

- Вы должны познакомиться с певицей, - сказала Мария, указывая на девушку. - Фрейлейн Хенрика ван Гогстратен, дорогая наша гостья.

- Это вы пели? - воскликнул Георг.

- Это вас удивляет? - спросила Хенрика. - Действительно, в моем голосе сохранилось больше силы, чем в этом теле, ослабленном долгой болезнью. Я чувствую, как у меня ввалились глаза и как я должна быть бледна. Конечно, пение смягчает печаль, но я довольно долго была лишена этого утешения. В продолжение нескольких недель с моих губ не срывалось ни одного звука, да и теперь мне так тяжело, что я готова скорее плакать, чем петь. Что же меня так печалит, думаете вы? Мария посоветовала мне попросить вас оказать мне рыцарскую услугу.

- Говорите, говорите! - с жаром воскликнул Георг. - Если меня призывает госпожа Мария, и я могу служить вам, уважаемая госпожа, то я к вашим услугам. Распоряжайтесь мной!

Хенрика не отвернулась от его открытого взора и ответила:

- Послушайте сначала, какую непростую услугу мы требуем от вас. Прежде всего вам придется выслушать маленькую историю. Я еще слаба, и сегодня подвергла свои силы тяжелому испытанию. Вместо меня будет говорить Мария.

Молодая женщина спокойно и четко изложила просьбу девушки и закончила следующими словами:

- Я сама нашла посланника, в котором мы нуждаемся. Это вы, юнкер Георг.

Хенрика ни разу не прерывала рассказа бургомистерши, но затем сказала с чувством:

- Я вас знаю только с сегодняшнего дня, но я вам совершенно доверяю. Еще несколько часов тому назад моим цветом был черный, но теперь, если вы согласитесь быть моим рыцарем, то я выбираю дружелюбный зеленый цвет, так как опять начинаю надеяться. Согласны ли вы пуститься ради меня в этот путь?

Георг до сих пор молча смотрел в землю, но тут поднял голову и сказал:

- Если я получу позволение, то я тотчас же буду к вашим услугам; но цвет моей дамы - голубой, и я не имею права носить никакого другого.

Губы Хенрики слегка задрожали, а юнкер продолжал:

- Капитан ван дер Лаен мой командир. Я сейчас поговорю с ним.

Георг Эберс - Жена бургомистра (Die Frau Burgemeisterin). 5 часть., читать текст

См. также Георг Эберс (Georg Ebers) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :