Альфонс Доде
«Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. 2 часть.»

"Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. 2 часть."

- Да, львов... видаете вы иногда? - продолжал, уже немного запинаясь, неустрашимый охотник.

Кабатчик расхохотался.

- Вот так история!... А зачем бы это они сюда пришли?

- Стало быть, их совсем нет в Алжире?

- По правде сказать, я никогда не видывал, хотя живу здесь лет двадцать. Точно, рассказывали что-то такое... Кажется, в газетах даже было. Только это там, много дальше, на юге.

Они подошли в кабачку. Кабак как кабак, точь-в-точь такие же можно встретить на любой проезжей дороге во Франции; над дверью торчит засыхающая ветка зелени, на стене нарисованы биллиардные кии, а над всем этим безобидная вывеска:

Свидание кроликов.

Как вам это нравится? Свидание кроликов!.. О, Бравида! Что бы ты сказал?

VII.

Омнибус, мавританка и венок жасмина.

Такое начало способно отбить охоту стрелять львов у очень многих людей, но Тартарена не так-то легко было обезкуражить.

"Львы там, дальше, на юге,- рассуждал он сам с собою,- и прекрасно: я поеду дальше, на юг!"

Он позавтракал, поблагодарил хозяев, не помня зла, поцеловался со старухой, пролил последнюю слезу о несчастном Черныше и поспешил в Алжир, с твердым намерением в тот же день забрать свои пожитки и уехать на юг. На грех, дорога от Мустафы показалась ему на этот раз много длиннее, чем накануне. Солнце пекло без милосердия; не продохнуть от пыли. А тут еще эта складная палатка тяжела чертовсви! Тартарен чувствовал, что не дойдет пешком до города. Он остановил первый омнибус и сел в него.

Бедный, бедный Тартарен! Ради громкого имени и славы, лучше было бы ему не садиться в этот злополучный рыдван и продолжать путь по образу пешего хождения, лучше было бы пасть мертвым на пыльной дороге под тяжестью тропической атмосферы, складной палатки и двухствольных штуцеров.

Тартарен занял в омнибусе последнее свободное место. В глубине кареты сидел, уткнувши нос в молитвенник, какой-то священник с большою черною бородой; против него молодой араб купец; потомь мальтийский матрос и четыре или пять мавританок; из-за белых покрывал видны были только их черные глаза. Оне возвращались с богомолья на могиле Абдель-Кадера; но незаметно было, чтобы посещение могилы знаменитого шейха их сильно опечалило. Оне болтали между собою, весело смеялись и грызли конфекты, кутаясь в свои покрывала. Тартарену показалось, что оне часто поглядывают на него, в особенности одна, сидевшая как раз против него. Она глаз с него не сводила во всю дорогу. Хотя лицо этой женщины было плотно закрыто, но по блеску темных глаз, по нежной ручке с золотыми браслетами, высовывавшейся от времени до времени из-под покрывала, по звуку голоса, по грации движений,- словом, по всем признавам можно било безошибочно сказать, что за безобразным белым платком скрывается нечто молодое, красивое, восхитительное. Несчастный Тартарен не знал куда деваться. Притягательная сила чудных восточных глаз приводила его в сильное смущение, манила и дразнила, бросала его то в жар, то в холод.

А тут еще,- как бы с тем, чтобы совсем доканать его,- вмешалась в дело туфелька обворожительной незнакомки; точно шаловливая мышка, эта крошечная туфелька заигрывала с толстыми охотничьми сапогами. Что делать? Как быть? Ответить на эти взгляды, ответить пожатием плутовке-туфельке? Да, ну, а последствия?... Любовная интрижка на Востове может легко окончиться страшною катастрофой! И пылкое, романтически настроенное воображение тарасконца уже рисовало картину, как он попадет в руки евнухов, как ему отрежут голову, или сделают что-нибудь еще похуже, зашьют в кожаный мешок и бросят в море. Это значительно охладило его пыл. А крошечная туфелька, знай себе, не унимается, большие темные глаза, словно черные бархатистые цветы, так и шепчут: "сорви нас!"

Омнибус остановился на театральной площади, против улицы Баб-Ацуна. Одна за другою вышли из него мавританки, кутаясь в свои покрывала. Соседка Тартарена поднялась с места последнею и при этом её лицо так близко наклонилось в лицу нашего героя, что он почувствовал на себе её дыхание, веющее молодостью и свежестью, аромат жасмина, мускуса и конфект. На этот раз тарасконец не выдержал. Опьяненный любовью и готовый на все, он бросился следом за мавританкой. Слыша за собой топот его тяжеловесных шагов, она обернулась, приложила палец к тому месту покрывала, за которым предполагались губы, и бросила ему венок из нанизанных один на другой цветов жасмина. Тартарен нагнулся поднять его; но так как герой наш был довольно полон и, в тому же, обременен своим вооружением, то и не мог скоро управиться с этим. Когда он поднялся, прижимая в сердцу венок жасминов, мавританки уже не было.

VIII.

Спите спокойно, львы африканские!

Спите, африканские львы! Спите спокойно в ваших логовах среди алоэ и диких кактусов. Тартарен из Тараскона не скоро еще начнет избивать вас. Все его боевые снаряды, ящики с оружием, аптека, складная палатка, питательные консервы мирно лежат, упакованные, в "Европейской гостинице". Мирно покойтесь и вы, хищники грозной пустыни! Тарасконец ищет свою мавританку. Со времени поездки в омнибусе несчастному герою во сне и на яву чудится шаловливая красная туфелька, заигрывавшая с его толстыми сапогами, и в каждом дуновении морского ветерка слышится запах мускуса, конфект и жасмина.

Тартарен жить не может без своей мавританки. Он должен найти ее во что бы то ни стало! Только не легкое дело разыскать в городе со стотысячным населением женщину по таким приметам, как цвет глаз и туфель, да аромат дыхания, и лишь без ума влюбленный тарасконец способен пуститься на такое предприятие. Всего ужаснее то, что под своими белыми чехлами все мавританки похожи одна на другую. К тому же, эти дамы почти никуда не показываются, и чтобы увидать их, надо идти в верхний город, в арабский квартал, в город турки. А этот город настоящая трущоба: темные переулки, точно корридоры, беспорядочно тянутся по горам; мрачные дома подозрительно смотрят на прохожаго своими крошечными, решетчатыми окнами; все двери наглухо заперты; по обе стороны множество темных лавчонок, в которых сидят свирепые турки, курят трубки с длинными чубувами и тихо говорят о чем-то друг с другом. Кто их знает, о чем они там говорят; быть может, на разбой сговариваются.

Не желая быть уличенным во лжи, я не могу сказать, чтобы Тартарен с покойным сердцем проходил по опасным закоулкам верхнего города. Совсем напротив, он сильно волновался и лишь с большими предосторожностями пускался в эти темные ущелья, зорко посматривал по сторонам и не спускал руки с курка револьвера, точь-в-точь как в Тарасконе по дороге к клубу. Каждую минуту ему казалось, что вот-вот нагрянет стая евнухов и янычар и пойдет потеха. Но непреодолимое желание разыскать даму сердца вдохновляло его безумную храбрость и придавало ему сверхъестественную силу.

В продолжение целой недели Тартарен все дни проводил в верхнем городе. Его постоянно можно было встретить прохаживающимея вблизи мавританских бань, подкарауливающим выход мусульманских дам, или же сидящим у входа в мечеть и с величайшими усилиями стаскивающим охотничьи сапоги, чтобы войти в храм правоверных. Иногда с наступлением ночи, на возвратном пути, после бесплодных поисков вокруг бань и мечетей, наш тарасконец останавливался у мавританского дома, из которого слышалось монотонное пение, звуки гитары и тамбурина и доносились отрывки женских голосов, женского смеха.

- Она тут, быть может! - шептал он с замиранием сердца и, если на улице никого не было, он подходил к дому, брался за молоток низкой входной двери и тихонько ударял им.

Песня и смех тотчас смолкали; за стеной раздавался неясный шепот.

- Смелей, смелей! - подбадривал себя наш герой.- Теперь что-нибудь да будет!

Всего чаще бывало, что его обливали холодною водой или осыпали корками апельсинов. Ничего более серьезного никогда не бывало.

Спите, львы африканские!

IX.

Князь Григорий Албанский.

Прошло более двух недель, а бедняга Тартарен все еще разыскивал свою алжирскую даму; весьма правдоподобно, что он и до сих пор искал бы ее так же безуспешно, если бы судьба не сжалилась над ним и не послала ему на помощь некоего знатного албанца. Вот как это случилось: зимой каждую субботу в алжирском театре бывают маскарады, ни дать, ни взять как в парижской Опере. В зале мало народу: несколько плохеньких представительниц Казино, несколько легких девиц, всюду следующих за армией, специально-маскарадные танцоры с линючими лицами, в линючих костюмах, пять или шесть туземных прачек с букетом чеснока и шафранного соуса. Но главная суть маскарада не в зале, а в фойе, которое на этот раз превращается в игорную комнату. Пестрая и шумливая толпа теснится вокруг зеленых столов: приехавшие в короткий отпуск тюркосы, мавританские купцы из верхнего города, негры, мальтийцы, колонисты, земледельцы,- все это волнуется, трепещет, бледнеет и стискивает зубы, лихорадочным, мутным взглядом следит за картами. Там и сям завязываются ссоры, драки, крик и ругань на всех возможных языках, сверкают ножи, является полиция, денег не досчитываются...

Раз Тартарен зашел сюда размыкать тоску, забыться среди шума и гама этой дикой сатурналии. Он ходил один-одинешенек и никак не мог отогнать от себя мысли о пленившей его мавританке, как вдруг у одного из столов, среди криков и звона золота, до его слуха донеслись раздраженные голоса:

- Я вам говорю, что у меня пропало двадцать франков!

- Позвольте, однако...

- Чего там, позвольте!

- Да знаете ли вы, с кем говорите?

- Любопытно!

- Я князь Григорий Албанский!

При этом имени Тартарен, в сильном волнении, протискался сквозь толпу к самому столу, очень довольный и гордый тем, что встретил албанского князя, с которым познакомился на пароходе. Тут, однако же, оказалось, что громкий княжеский титул не произвел ни малейшего впечатления на офицера, с которым происходила ссора.

- Что же из этого следует? - насмешливо воскликнул офицер и продолжал, обращаясь к публике:- Григорий Албанский?... Господа, кто слыхал про Григория Албанскаго?... Никто!

Тартарен выступил вперед.

- Извините... я знаю его светлость! - сказал он, гордо выпячивая грудь.

Офицер осмотрел его с головы до ног и пожал плечами.

- Ну, ладно... Поделите между собой мои двадцать франков и убирайтесь к чорту!

Пылкий Тартарен хотел броситься за удалявшимся офицером, но князь удержал его:

- Оставьте... Я сам разделаюсь с ним,- и, взявши Тартарена под руку, он поспешно вышел из театра.

Когда они очутились на площади, албанский князь снял шляпу, протянул руку нашему герою и, смутно припоминая его фамилию, начал взволнованным голосом:

- Господин Барбарен...

- Тартарен! - робко подсказал тот.

- Ну, Тартарен, Барбарен, все равно... Теперь мы друзья на жизнь и смерть!

Благородный албанец крепко пожал ему руку. Можете себе представить, какою гордостью сияло лицо Тартарена.

- Князь!... Ваша светлость! - бормотал он в восхищении.

Четверть часа спустя, друзья сидели в ресторане Платанов, на террасе, выходящей с морю, и благодушествовали за бутылкою вина. Трудно вообразить себе человека более привлекательного, чем этот албанский князь. Тонкий, изящный, завитой и гладко выбритый, увешанный удивительными орденами, с проницательным взглядом, мягкими манерами и с лерким итальянским акцентом, он напоминал Мазарини в молодости и при этом был очень силен в латинском языке, беспрерывно цитировал Тацита, Горация и Комментарии.

Он принадлежал к древней владетельной династии; по его рассказам можно было заключить, что братья изгнали его из отечества за либеральный образ мыслей, когда ему было лет десять от роду. С тех пор он скитается по свету, как истинный философ, из любознательности и для собственного удовольствия. И странное совпадение - князь прожил три года в Тарасконе. На выраженное Тартареном удивление, что он ни разу не встретил его ни в клубе, ни на Эспланаде, его светлость ответил уклончиво: "Я цочти никуда не показывался". Тартарен не стал расспрашивать: в жизни великих и сильных мира есть всегда немало таинственнаго.

Вообще князь Григорий оказался милейшим из владетельных принцев. Попивая розовое вино Кресчии, он терпеливо слушал рассказы Тартарена про таинственную мавританку и даже похвалился, что быстро разыщет ее, так как был хорошо знаком со многими туземными дамами.

Выпили они основательно и беседовали долго. На тосты князя: "За здоровье алжирских красавиц!" Тартарен отвечал тостами: "За освобождение Албании!"

Внизу под террасой рокотало море, плескались волны о берег; ночной воздух ласкал и нежил теплом; на небе сверкали безчисленные мириады звезд; в платанах пел соловей.

По счету заплатил Тартарен.

IX.

Скажи мне имя твоего отца, и я тебе скажу название этого цветка.

Молодцы эти албанские князья, право! Раным-равешенько на другой день после вечера, проведенного в рестораве Платанов, князь Григорий был у Тартарена.

- Вставайте скорей и одевайтесь... Ваша мавританка найдена... Зовут ее Байя... Ей двадцать лет, хороша, как цветок, и уже вдова.

- Вдова!... Вот удача! - радостно воскликнул храбрый Тартарен, подумывавший о восточных мужьях с понятною тревогой.

- Вдова, но... у неё есть брат.

- Ах, чорт возьми!

- Свирепый мавр!... Трубками торгует на Орлеанском базаре.

Минута молчания.

- Ну, да вас-то этим не испугаешь,- заговорил князь.- К тому же, мы как-нибудь и поладим, быть может, с этим разбойником, если купим у него несколько трубок. Одевайтесь-ка, одевайтесь, счастливчик!

Бледный, взволнованный, с сердцем, замирающим от любви, Тартарен вскочил с постели и стал наскоро застегивать свои широчайшие фланелевые кальсоны.

- Что же мне делать? - обратился он к князю.

- Очень просто: написать обворожительной вдовушке и просить у неё свидания.

- Так она знает по-французски! - уныло проговорил тарасконец, мечтавший о настоящем, чистейшем Востоке, без малейшей посторонней примеси.

- Ни единого слова не знает,- ответил князь совершенно спокойно.- Вы мне продиктуете письмо по-французски, а я переведу, вот и все.

- О, князь, как вы добры!

Тартарен молча и сосредоточенно заходил по комнате. Нельзя же писать мавританке, как пишут какой-нибудь портнихе в Тарасконе. К счастию, наш герой был достаточно начитан, что дало ему возможность из соединения красноречия индейцев Густава Эмара с Путешествием на Восток Ламартина и с сохранившимися в памяти отрывками из Жаколлио составить письмо в наилучшем восточном вкусе. Письмо начиналось так: Подобно страусу в песках пустыни... и заканчивалась фразой: Скажи мне имя твоего отца, и я тебе скажу название этого цветка...

Тартарену очень хотелось, вместе с письмом, послать даме своего сердца букет эмблематических цветов, как это делается на Востоке; но князь Григорий сказал, что будет много превосходнее купить несколько трубок у брата красавицы и тем, с одной стороны, заручиться благорасположением свирепаго мавра, с другой - сделать приятный подарок очаровательной мавританке, курящей очень много.

- Так идемте скорей покупать трубки! - воскликнул сгорающий от нетерпения Тартарен.

- Нет, нет... Вы подождите, я схожу один... Мне он дешевле уступит.

- Как! Вы сами?... О, ваша светлость! - и сконфуженный, глубоко тронутый Тартарен подал свой кошелек обязательному албанцу, прося его не щадить издержек, лишь бы только угодить прелестной вдовушве.

Дело, однако же, хотя и отлично направленное, пошло далеко не так быстро, как того можно было ожидать. Мавританка была очень тронута красноречием Тартарена, очарована его любезностью и с нетерпением ждала свидания с ним; все затруднения происходили со стороны брата и, чтобы устранить их, приходилось покупать дюжины, сотни трубов, целые тюки.

"На что нужны Байе все эти трубви?" - рассуждал иногда сам с собою Тартарен и, все-таки, продолжал покорно расплачиваться.

Наконец, перекупивши горы трубок и насочинявши почти том поэтических посланий в восточном вкусе, Тартарен достиг желаемаго. Я считаю излишним распространяться о том, с каким замиранием сердца собирался наш тарасконец идти на первое свидание, как тщательно он подстригал, выглаживал и душил свою загрубелую бороду охотника по фуражкам и как он не забыл сунуть в карманы кистень и два или три револьвера: осторожность никогда не мешает.

Князь был так обязателен, что пошел с Тартареном на это первое свидание в качестве переводчика. Вдовушка жила в верхнем городе. У её двери молодой мавр, лет тринадцати или четырнадцати, курил сигаретки. Это-то и был сам Али, брат красавицы. Как только Али увидал подходящих посетителей, он постучал в дверь и молча удалился. Дверь отворилась. Гостей встретила негритянка и, тоже не говоря ни слова, провела их через внутренний двор в маленькую прохладную комнатку, в которой их ожидала хозяйка, полулежа на низеньком диване. На первый взгляд она показалась Тартарену меньше ростом и полнее мавританки, встреченной им в омнибусе. Ужь, полно, та ли это самая? Но такое подозрение лишь мимолетною искрой пронеслось в голове Тартарена.

Вдовушка была так очаровательна: голые ножки шаловливо выглядывали из-под складок пестрого платья, нежные ручки были унизаны кольцами, золотистого цвета лиф обхватывал полный, как раз в меру, стан. Вся она такая кругленькая, свеженьная. соблазнительная. Янтарный мундштук кальяна дымился в её губахе и всю ее заволакивал нежным облаком ароматного дыма. Тартарен вошел в комнату, приложил руку к сердцу и приветствовал хозяйку самым изящнейшим мавританским поклоном, стараясь придать своим глазам выражение пламенной страсти. Байя несколько ceкунд оглядывала его, не говоря ни слова; потом уронила мундштук, опрокинулась на подушки и закрыла лицо руками. Ея красивая шея и круглые плечи судорожно вздрагивали от неудержимого, безумного хохота.

XI.

Сиди Тартрибен-Тартри.

Если вы зайдете как-нибудь вечером в одну из алжирских кофеен верхнего города, то и теперь еще можете услыхать, как старожилы рассказывают друг другу с подмигиваниями и усмешечками про некоего Сиди Тартрибен-Тартри, очень любезного и богатого европейца, который несколько лет тому назад проживал здесь с одною местною дамочкой, по имени Байя. Сиди Тартри, оставивший по себе столь веселую и игривую память, был никто иной,- читатель уже догадался,- как наш Тартарен.

Да, так в мире сем всегда бывает: в жизни великих подвижников и героев проскальзывают часы ослепления, заблуждения и слабости. Знаменитый тарасконец не избежал общей участи, и вот почему, в течение двух месяцев, забывая львов и славу, он упивался любовью и предавался восточной неге, убаюканный прелестями белаго Алжира, подобно тому, как Аннибал когда-то благодушествовал в Капуе.

Тартарен нанял домик в самом центре арабского квартала, хорошенький, настоящий туземный домик, с внутренним двориком, с бананами, прохладною верандой и фонтаном. Тут он жил вдали от всякого шума с своею мавританкой, сам превратившись с головы до ног в мавра, трубя целый день свой кальян и услаждаясь конфектами с мускусом. Байя тут же лежит на диване с гитарой в руках и напевает монотонные мелодии. Иногда, для развлечения своего властелина, она встает и исполняет восточный танец с маленьким зеркалом в руке, в которое любуется на свои блестящие зубы и на кокетливые улыбки.

Так как Байя ни слова не знала по-французски, а Тартарен - ни слова по-арабски, то беседы и не могли блистать особенным оживлением; и тут-то болтливый тарасконец мог на досуге покаяться во всех вольных и невольных, но безчисленных грехах, учиненных им словом в аптеке Безюке или в лавке оружейника Костекальда. Но в самом этом покаянии была своего рода прелесть. Невольное молчание в течение целаго дня навевало на Тартарена как бы сладострастную дремоту под звуки гитары, глухаго бурчанья кальяна и однообразного рокота фонтана.

Кальян, бани и любовь наполняли всю его жизнь. Наша счастливая парочка редко выходила из дома. Иногда Сиди Тартри отправлялся вдвоем с своею сожительницей на добром муле полакомиться гранахами в маленьком саду, куиленном нашим героем в окрестностях города. Но ни разу он и не подумал даже спуститься в нижние, европейские кварталы с их кутящими зуавами, с их алькасарами, битком набитыми офицерами, с этим вечным дребезжаньем сабель по мостовой; ему противен и невыносим был европейско-солдатский Алжир, похожий на кордегардию Запада.

Вообще доблестный тарасконец наслаждался полным счастием; в особенности же заявлял свое довольство этою новою жизнью Тартарен-Санхо, которому очень по вкусу пришлись восточные лакомства. На Тартарена-Кихота находили, правда, иногда минуты тоскливого раскаянья при воспоминании о Тарасконе и об обещанных львиных шкурах. Но мрачное настроение быстро исчезало от одного взгляда Байи или от одной ложки дьявольских восточных варений, душистых и пряных, как напиток Цирцеи.

Вечерами заходил князь Григорий поговорить о свободной Албании. По своей безграничной любезности, этот милейший из странствующих принцев исполнял в доме должность переводчика, при случае даже управляющего, и все это даром, конечно, так, удовольствия ради. Кроме князя, у Тартарена бывали только турки. Все ужасные пираты с свирепыми лицами, нагонявшие на него вначале такой страх, оказались, при ближайшем знакомстве, добрыми и безобидными торговцами, лавочниками и ремесленниками, людьми благовоспитанными, тихими и скромными, себе на уме, большими мастерами играть в карты. Раза четыре, пять в неделю эти господа приходили провести вечер у Сиди Тартри, слегка обыгрывали его, поедали его варенье и в десять часов расходились по домам, славя Аллаха и пророка его.

Проводивши гостей, Сиди Тартри и его верная подруга заванчивали вечер на террасе или, вернее, на белой крыше дома, служившей террасой и господствовавшей над всем городом. Кругом тысячи таких же белых террас, освещенных луною, спускались уступами до самого моря. С некоторых из них доносились чуть слышные звуки гитар. И вдруг среди неясных и трепетных звуков, точно сноп лучезарных звезд, прорезывала ночной воздух и неслась к небу торжественная мелодия; то был голос красавца муэзина, статная фигура которого ясно выделялась на минарете ближней мечети. Он пел славу Аллаха и далеко неслась его чудная, звучная песня.

Байя тотчас же опускала гитару и восторженным взором, обращенным к муэзину, как бы упивалась словами молитвы. До тех пор, пока длилось пение, она глаз не спускала с минарета, вся трепещущая под влиянием охватившего ее экстаза. Растроганный Тартарен умиленно смотрел на немую молитву своей подруги и думал, как увлекательна и хороша должна быть религия, способная доводить человека до такой высокой степени воодушевления.

Облекись во вретище, Тараскон, и посыпь главу пеплом! Твой Тартарен подумывал сделаться ренегатом.

XII.

Нам пишут из Тараскона...

Раз как-то Сиди Тартри возвращался один верхом на муле из своего пригородного садика. В воздухе уже веяло вечернею прохладой. Убаюканный развалистым шагом своего мула, охваченный полудремотой благополучного обывателя, сложивши ручки на животе, наш счастливец мерно раскачивался на покойном седле, обвешанном плетюшками с арбузами и огромными толстокожими лимонами. В городе его заставил очнуться громкий голос, назвавший его по имени.

- Э!... Вот нежданная встреча! Господин Тартарен, если не ошибаюсь?

Тартарен поднял голову и тотчас же узнал загорелое лицо Барбасу, капитана парохода Зуав. Он сидел у двери маленькой кофейной, курил трубку и попивал абсент.

- А, здравствуйте, Барбасу,- ответил Тартарен, останавливая своего мула,- как поживаете?

Вместо ответа, Барбасу оглядел его удивленными глазами, потом расхохотался, да так расхохотался, что Тартарену стало даже неловко.

- С чего это вы в чалму-то нарядились, мой добрейший господин Тартарен?... Неужто правду болтают, будто вы сделались туркой?... А как поживает маленькая Байичка? Все еще распевает Marco la Belle?

- Marco la Belle? - переспросил Тартарен недовольным тоном.- Да будет вам известно, капитан, что особа, о которой вы говорите, честная мавританка и ни слова не знает по-французски.

- Байя не знает по-французски?... Да вы-то в своем ли уме? - и капитан захохотал еще громче. Но, увидавши, как вытягивается лицо бедняги Сиди Тартри, он поспешил прибавить:- Впрочем, может быть, это и не та совсем... Быть может, я спутал... Только знаете что, господин Тартарен, вы хорошо сделаете, если не очень-тобудете доверять алжирским мавританкам и албанским князьям!

Тартарен выпрямился на седле и выпятил грудь.

- Капитан! Князь - мой друг!...

- Ну, ладно, ладно... не сердитесь. Выпьемте-ка лучши. Не хотите?... Не дадите ли какого поручения домой?... Тоже нет?... Ну, так счастливый путь... Да, кстати, земляк, у меня вот хороший французский табак. Могу поделиться... Берите, берите!... Он вам будет на пользу... А то ваши проклятые восточные табаки скверно действуют на мозги...

Капитан уселся опять за столик и принялся за свой абсент, а Тартарен, погруженный в невеселую думу, поехал домой неторопливою рысцой. Хотя его возвышенно-благородная душа и отказывалась верить чему-либо дурному, тем не менее, его опечалили инсинуации капитана; а этот родной, провансальский выговор, это напоминание о далекой отчизне,- все это вновь разбудило смутные угрызения совести.

Дома он не нашел никого. Байя ушла в баню. Негритянка показалась ему безобразной, дом мрачным. Поде гнетом безотчетной тоски Тартарен сел у фонтана и стал набивать трубку табаком, данным ему Барбасу. Табак был завернут в обрывок газеты Семафор. Нашему герою бросилось в глаза имя родного города и он стал читать:

"Нам пишут из Тараскона:

"Город в большом волнении. От Тартарена, истребителя львов, уехавшего в Африку на охоту за этими страшными хищникаи, уже в течение нескольких месяцев нет никаких известий. Что сталось с нашим смелым соотечественником? Страшно даже подумать, когда знаешь, как знаем мы, его необыкновенную пылкость, его безумную храбрость и жажду опасных приключений. Погиб ли он, подобно многим другим, в песках пустыни, или стал жертвою страшных чудовищ, шкуры которых он обещал привезти согражданам? Ужасная неизвестность! Здесь был, впрочем, слух, занесенный негритянскими купцами, приезжавшими на ярмарку в Бокер, будто они встретили в пустыне по дороге на Томбукту одного европейца, приметы которого сходны с внешностью нашего дорогаго Тартарена... Господь да сохранит его нам на многие годы!"

Прочитавши это, тарасконец покраснел, потом побледнел; дрожь пробежала по его телу. Перед ним вдруг предстал весь Тараскон: клуб, охотники по фуражкам, зеленое кресло в лавке Костекальда, а над креслом, подобно орлу с распростертыми крыльями, огромные усы храброго капитана Бравиды... А он... он, Тартарен, позорно сидит тут на ковре, поджавши под себя ноги, как какой-нибудь турка, в то время, как его соотечественники воображают, будто он избивает кровожадных чудовищ. Тартарену из Тараскона стало невыносимо стыдно и он заплакал.

Вдруг герой воспрянул:

- На львов! На львов!

И он бросился в чулан, где под слоем пыли бездейственно валялись складная палатка, аптека, консервы, ящиви с оружием...

Через минуту все это было уже на середине двора. Покончились дни Тартарена-Санхо; налицо оставался только Тартарен-Кихот.

Все быстро осмотрено; вооружение, весь снаряд, огромные сапоги надеты; написана короткая записка, которою Байя поручается дружеским попечениям князя; к записке приложено несколько голубых банковых билетов, смоченных слезами... и неустрашимый Тартарен мчится в дилижансе по дороге на Блидах... В опустевшем домике негритянка растерянно разводит руками над опрокинутым кальяном, над чалмой, валяющейся рядом с туфлями, над всеми мусульманскими доспехами Сиди Тартри, беспорядочно разбросанными под фигурным навесом веранды...

ТРЕТИЙ ЭПИЗОД.

В стране львов.

I.

Дилижансы в ссылке.

По пыльному алжирскому шоссе катился грузный дилижанс, по старинному обитый толстым, вылинявшим от времени голубым сукном, с огромными жесткими помпонами в углах стежки. Тартарен уселся, как мог, в углу кареты. В ожидании вдохнуть в себя простор пустынь, по которым рыщут африванские хищные звери, наш герой вынужден был довольствоваться пока специфическим запахом старого дилижанса, странною смесью всевозможных запахов от людей, лошадей, сьестных припасов, кожи чемоданов и гнилой соломы. И народ в карете был всякий: монах-траппист, купец жид, две кокотки, догоняющия свой полк - третий гусарский, фотограф из Орлеансвилля. Но как ни разнообразно и интересно было такое общество, наш тарасконец не расположен был вступать в разговоры и сидел, мрачно задумавшись, заложивши руки за перевязи своего вооружения и уставивши штуцера между коленами. Его спешный отъезд, темные глаза Байи, перспектива грозных опасностей охоты,- все это волновало его ум и сердце, а тут еще этот старый европейский дилижанс своим патриархальным видом смутно напоминал о Тарасконе, о давно прошедшем, о днях молодости, поездках по окрестностям города, о веселых обедах на берегу Роны.

Смерклось, наступила ночь. Кондуктор зажег фонари. Дилижанс катился, жалобно поскрипывая заржавленными рессорами, лошади отбивали ногами частую дробь по дрянному шоссе; погромыхивали бубенцы. От времени до времени с империала кареты раздавался грохот железа. Это встряхивалось боевое снаряжение смелаго охотника. В течение нескольких минут Тартарен видел еще, сквозь дремоту, забавные фигуры соседей, то мерно кивающих головами в такт качки экипажа, то подпрыгивающих на толчках; потом его глаза закрылись, мысли спутались и только в ушах раздавался неясный гул колес и старческое покряхтывание тяжелаго дилижанса.

Вдруг какой-то таинственный голос, хриплый и шамкающий, назвал тарасконца по имени:

- Господин Тартарен! Господин Тартарен!

- Что нужно? Кто зовет меня?

- Я, господин Тартарен... Вы меня не узнаете?... Я старый дилижанс, возивший двадцать лет тому назад пассажиров из Тараскона в Ним... Сколько раз возил я и вас, и ваших друзей, когда вы отправлялись охотиться по фуражкам к Жонкьеру или к Бельгару... Сначала я было не признал вас,- ишь вы нарядились туркой, да и пополнели таки. Ну, а как вы только захрапели, тут уже не могло быть сомнения, я сразу узнал вас.

- Ладно, ладно! - проговорил Тартарен с досадой, потом смягчился и добавил:- Вас-то, старина, как сюда занесло?

- Ах, дорогой мой господин Тартарен, не по доброй воле занесло меня сюда, могу вас заверить. Как только прошла там железная дорога, так сейчас же и порешили, что я уже никуда не гожусь, и отправили меня в Африку... Да и не меня одного! Почти все французские дилижансы подверглись административной высылке. Признали нас слишком реакционными и закабалили в эту каторгу... Там у вас во Франции это зовется алжирскими железными дорогами.

Тяжко вздохнул старый дилижанс и продолжал:

- Ах, господин Тартарен, как грустно теперь вспомнить о нашем милом Тарасконе! Хорошее было тогда времячко, время моей молодости! Любо было посмотреть на меня, чисто-начисто вымытого каждое утро, протертого маслом, с блестящими фонарями! Любо было послушать, как почтарь весело пощелкивает бичом! Выйдет, бывало, кондуктор в расшитой галуном фуражке, с рожком на перевязи, вспрыгнет на свое сиденье и крикнет: "Пошел! пошел!" Подхватит меня четверик, звонко гремят бубенцы, трубит рожок, на улице открываются окна и весь Тараскон с гордостью любуется на дилижанс, несущийся по большой королевской дороге. А дорога-тог господин Тартарен! Широкая, столбовая, хорошо содержанная. По обе стороны симметрически расположены маленькие кучки щебенки, справа и слева мелькают виноградники, оливковые деревья. Через каждые двадцать шагов трактиры, каждые пять минут остановки. И что за милые, хорошие люди были мои пассажиры! Мэры и священники ехали в Ним представиться префекту или епископу, фабриканты и торговцы тафтой, школьники, спешащие на каникулы, добрые земледельцы в расшитых блузах, а на империале - вы, господа охотники по фуражкам, всегда такие веселые, и каждый из вас распевает, бывало, свою песенку на возвратном пути, после удачной охоты! А теперь, Господи Боже мой, что только делается! Что за народ я катаю! Нехристей каких-то, неведомо откуда набежавших сюда и всячески грязнящих меня, шершавых негров. бедуинов, каких-то разбойников, всевозможных проходимцев, оборванных переселенцев, коптящих меня своими трубками. И весь этот люд говорит на таких языках, что сам чорт их не разберет. И ко всему этому вы сами видите, как со мною обходятся: ни меня вымоют когда, ни меня вычистят. Да чего ужь там, - сала в колеса жалеют. Вместо добрых, крупных и степенных лошадей, запрягают маленьких арабских лошаденок, бешеных каких-то; только оне и знают, что бьются да кусаются, да прыгают, как козы, ломают ваги и рвут постромки. Ай, ай, ай!... Вот оно! Вот опять начинается история! Ну, да и дороги же здесь! Тут-то пока еще сносно, так как близко начальство; а дальше... там и дорог совсем нет никаких. Кати себе, как знаешь, по горам, да по долам, да по зарослям карличковой пальмы и мастикового дерева. Даже станций нет настоящих; останавливаемся где и когда вздумается кондуктору, то на одной ферме, то на другой. Иногда этот молодчик заставляет меня делать крюк в несколько километров, чтобы заехать к приятелю выпить. А потом и катай-валяй во все ноги, чтобы наверстать потерянное время. Солнце печет, раскаленная пыль жжется! Пошел-катай! Зацепили, вот-вот опрокинемся. Пошел, погоняй сильней! Реченка тут, в брод пошел, вплавь. Дела им нет, что вымочишься, простудишься, утонешь, пожалуй. Пошел, пошел!... Каково это в мои-то годы, при моих-то ревматизмах! А приехали, отпрягут тебя и бросят на всю ночь середи двора какого-нибудь дрянного каравансарая на ветру и холоде. Шакалы и гиены шатаются кругом и обнюхивают мои ящики; разные бродяги забираются ночевать в мой кузов. Вот каково мое житье, дорогой мой господин Тартарен; и в такой-то муке мученической мне приходится доживать свой век до того дня, когда упаду я где-нибудь на дороге, да уже и не поднимусь, и арабы растащат меня на щепки варить свое басурманское кушанье.

- Блидах! Блидах! - возгласил кондуктор, отворяя дверцу.

II.

Встреча с одним маленьким господином.

Сквозь потускневшие от времени стекла Тартарен увидал площадь хорошенького уездного городка, обсаженную апельсинными деревьями и окруженную аркадами; середи площади в утреннем тумане маршировали и проделывали свои учебные эволюции маленькие, точно игрушечные, солдатики. В кофейнях открывали окна; в углу площади виднелся овощный рынок. Все это было очень мило, но львами здесь даже не пахло.

- На юг!... Дальше на юг! - пробормотал Тартарен, отодвигаясь от окна в свой угол.

В эту минуту дверца отворилась. В нее ворвались волны свежаго воздуха и внесли с собой аромат цветущих апельсинов, а с ним вместе маленького господина в светло-коричневом пальто, старенького, сухаго, сморщенного, с лицом величиной в кулак, с шеей, стянутой широким черным галстухом, с шагреневым свертком под мышкой и дождевым зонтом в руках,- тип деревенского нотариуса. Маленький господин поместился против Тартарена и с большим недоумением стал осматривать грозное вооружение тарасконского героя.

Лошадей отпрягли, запрягли свежих, дилижанс покатил дальше. Маленький господин продолжал смотреть на Тартарена. Тот начал, наконец, сердиться.

- Вас это, кажется, удивляет? - сказал он, в свою очередь, пристально вглядываясь в соседа.

- Нет, стесняет,- ответил старичок совершенно спокойно.

И на самом деле, Тартарен, при своей корпуленции, да еще обвешанный складною палаткой, ружьями, револьверами, охотничьим ножом, занимал слишком много места. Ответ маленького господина окончательно взорвал тарасконца.

- А по вашему, быть может, мне бы следовало отправиться на львов с вашим зонтиком? - гордо сказал знаменитый охотник.

Маленький старичок посмотрел на свой зонт, добродушно улыбнулся и также невозмутимо продолжал:

- Так вы, стало быть?...

- Тартарен из Тараскона, истребитель львов!

Говоря это, неустрашимый тарасконец тряхнул синею кистью своей фески, как царь пустыни потрясает косматою гривой. Все пассажиры сразу встрепенулись. Траппист начал креститься, кокотки взвизгивали от страха, фотограф из Орлеансвилля пододвинулся к истребителю львов, мечтая о чести воспроизвести портрет великого охотника. Только маленький старичок остался, по-прежнему, невозмутимым.

- И вы уже много убили львов, господин Тартарен? - спросил он своим ровным голосом.

- Да, не мало-таки на свой пай!... И во всяком случае побольше, чем у вас на голове волос.

Весь дилижанс невольно рассмеялся, глядя на три-четыре желтых волоска, торчавших на голой голове маленького, сморщенного старичка. Тут заговорил фотограф из Орлеансвилля:

- Отчаянно опасное это дело, господин Тартарен... Приходится переживать ужасные минуты... Вот, например, бедняга Бонбоннель...

- А, да... охотник за пантерами...- презрительно сказал Тартарен.

- Вы знакомы с ним? - спросил старичок.

- Еще бы!... Раз двадцать охотились вместе.

Маленький господин улыбнулся:

- Так и вы, стало быть, охотитесь за пантерами, господин Тартарен?

- Иногда... знаете, ради забавы,- ответил неустрашимый тарасконец и прибавил с геройским видом, воспламенившим сердца двух кокоток:

- Это далеко не то, что львы!

- Я так полагаю,- нерешительно заметил фотограф.- что пантера, это - просто очень большая кошка...

- Именно! - подтвердил Тартарен, очень довольный возможностью принизить славу Бонбоннеля, особливо при дамах.

Дилижанс остановился, кондуктор отворил дверцу и, обращаясь к маленькому старичку, почтительно проговорил:

- Вот вы и приехали.

Старик вышел из кареты и обратился к Тартарену:

- Позвольте мне дать вам добрый совет, господин Тартарен.

- Какой совет?

- А вот какой... Говоря по правде, вы мне кажетесь хорошим человеком... Так вот что: возвращайтесь-ка поскорее назад в Тараскон,- здесь вам делать нечего... Тут, пожалуй, найдется еще несколько пантер; только для вас, ведь, это слишком мелкая дичь... Ну, а насчет львов уже не взыщите,- во всем Алжире ни одного не осталось... Мой друг Шассинг убил последняго.

Маленький старичок поклонился, затворил дверь и ушел, добродушно посмеиваясь.

- Кондуктор, кто такой этот чудачина? - спросил Тартарен, презрительно оттопыривши губу.

- Да разве же вы его не знаете? Это господин Бонбоннель.

III.

Монастырь львов.

В Милионахе Тартарен покинул дилижанс, направившийся далее на юг. Два дня дорожных толчков, две ночи, проведенные без сна и не отрывая глаз от окна в надежде увидать страшную тень льва где-нибудь близ дороги; все пережитые волнения и бессонница так утомили смелаго охотника, что он почувствовал необходимосх отдыха. К тому же, надо признаться, что со времени неудачного приключения с Бонбоннелем нашему честному тарасконцу, несмотря на его вооружение, надменный вид и красную феску, было очень не по себе в присутствии фотографа из Орлеансвилля и двух девиц третьяго гусарского полка.

По широким улицам со множеством деревьев и фонтанов он отправился на поиск подходящей гостиницы; но у него из головы не выходили слова Бонбоннеля. А что, если он сказал правду? Что, если и в самом деле в Алжире нет совсем львов? Из-за чего же столько хлопот, лишений и тревог?

Вдруг на повороте одной улицы наш герой встретился лицом к лицу - угадайте, с кем? - с великолепным львом, сидящим пособачьи у двери кофейной, гордо раскинувши на солнде свою золотистую гриву.

- Что же они мне врут, будто львов нет! - воскликнул Тартарен, отскакивая назад.

Лев услыхал это восклицание, опустил голову и, взявши в пасть стоявшую на тротуаре деревянную чашку, покорно протянул ее к неподвижному от изумления Тартарену. Проходивший мимо араб бросил в чашку медную монету; лев завилял хвостом. Тут Тартарену все стало ясно. Он увидал то, чего в первую минуту волнения не успел рассмотреть: толпу,стоявшую вокруг несчастного слепаго и прирученного льва, и двух вооруженных тяжелыми дубинами негров, водивших по городу грозного царя пустынь, как савойяры водят своих сурков. Тартарена так и взорвало.

- Мерзавцы! - крикнул он громовым голосом.- Осмеливаться так унижать благородное животвое!

Наш герой бросился к льву и вырвал чашку из его царственной пасти. Негры-поводильщики, воображая, что имеют дело с вором, кинулись на тарасконца. Произошла страшная свалка. Негры работали кулаками, женщины визжали, ребятишки хохотали. Старый жид-башмачник вышел из своей лавчонви:

- К мировой шудью ташши! К мировой шудью!

Даже слепой лев попытался рявкнуть. А несчастный Тартарен, после отчаянной борьбы, покатился на пыльную улицу среди рассыпанных медяков.

В эту минуту какой-то человек пробился сквозь толпу, двумя словами успокоил негров, отстранил вопящих баб и хохочущих ребятишек, поднял Тартарена, отряхнул с него пыль и сор и усадил его на тротуарный столбив.

- Князь!... Вы!... Какими судьбами? - говорил запыхавшийся добряк Тартарем, потирая намятые бока.

- Я, я, мой доблестный друг,- я собственною персоной. Как только я получил ваше письмо, так сейчас же поручил Байю попечениям её брата, взял почтовую карету, сломя голову промчался пятьдесят лье и, как видите, подоспел как раз вовремя, чтобы освободить вас от неистовства этих дикарей... Да что вы такое наделали и из за чего вышла вся эта неприятная история?

- Ах, князь!... Ну, посудите сами, каково же это видеть несчастного льва с нищенскою чашкой в зубах... Униженный, порабощенный, опозоренный, служащий посмешищем негодным ребятишкам...

- Вы ошибаетесь, вы жестоко ошибаетесь, мой благородный друг. Совсем напротив, этот лев пользуется величайшим почетом. Это священное животное принадлежит к составу большего монастыря львов, основанного лет триста назад Магометом-бен-Ауда. В страшной обители четвероногих траппистов своего рода монахи воспитывают и приручают сотни львов и отправляют их по всей Северной Африке в сопровождении братий-сборщиков подаяний... На эти сборы содержатся монастырь и его мечеть, и негры потому ополчились на вас, что они верят, будто за утайку или пропажу, по их вине, хотя бы одной монетки лев немедленно их растерзает.

Слушая неправдоподобный, но, тем не менее, достоверный рассказ, Тартарен отдышался и приободрился.

- Во всем этом для меня важно одно,- сказал он в заключение,- это то, что,- не во гнев почтеннейшему Бонбоннелю,- в Алжире, все-таки, есть львы!...

- Еще бы не быть львам! - воскликнул князь.- С завтрашнего дня мы пустимся на поиски в долину Шелиффа, и вы сами увидите...

- Как, князь?... Вы располагаете тоже охотиться?

- А вы что же воображали? Что я вас покину одного в глубиве Африки, среди диких племен, языка и обычаев которых вы совсем не знаете? Нет, мой знаменитый друг, я вас не покину, мы уже более не расстанемся... Куда вы, туда и я с вами!

- О, князь!... О, ваша светлость!...

И сияющий от счастья Тартарен прижал в своей груди благородного албанского принца. гордо мечтая о том, что, подобно Жюлю Жерару, Бонбоннелю и всем другим славным охотникам, и ему, Тартарену из Тараскона, будет сопутствовать иностранный принц в его охотничьих подвигах.

IV.

На походе.

Раннею зарей следующего дня неустрашимый Тартарен и не менее неустрашимый князь Григорий, в сопровождении полдюжины негров-носильщивов, вышли из Милионаха и направились к долине Шелиффа по чудесному спуску, отененному жасминами, туйями, рожковыми деревьями, дикими маслинами и пересекаемому множеством звонко и весело журчащих ключей.

Князь Григорий также обвешался всяким оружием, как славный охотник Тартарен, да, кроме того, изукрасился великолепным и необыкновенным кепи, расшитым золотыми галунами и серебряными дубовыми листьями. Такой удивительный головной убор придавал его высочеству вид не то мексиканского генерала, не то начальника станции с берегов Дуная. Это кепи сильно интриговало тарасконца; он решился, наконец, осторожно попросить разъяснения у своего спутника.

- Необходимая вещь для путешествий по Африке,- важно ответил князь, протирая рукавом блестящий козырек, и потом сообщил своему наивному товарищу всю важность роли, какую играет кепи в сношениях с арабами, пояснил ему, что только военная фуражка способна внушать им надлежащий страх, так что гражданское управление нашлось вынужденным нарядить в кепи всех своих служащих, начиная с сторожей и кончая сборщиками податей. В сущности, для управления Алжиром,- поучал князь своего друга,- не требуется дельных голов, да и никаких голов, пожалуй, не требуется; нужно только кепи, блестящее кепи, расшитое как можно ярче и надетое хоть на палку.

Друзья рассуждали и философствовали, а караван все подвигался и подвигался вперед. Босоногие носильщики прыгали с камня на камень, покрикивая, как обезьяны. Оружие в ящиках громыхало; ружья блестели на солнце. Встречные туземцы чуть не до земли преклонялись перед чудодейственным кепи. А там, наверху, на укреплениях Милионаха, вышел было подышать утреннею прохладой начальник арабского бюро с своею супругой, да услыхал подозрительный звон оружия, увидал блеск стволов между деревьями и вообразил, что это подкрадываются немирные арабы напасть на город, приказал скорее опустить подъемный мост, ударить тревогу и привести город в осадное положение.

Недурное начало для каравана!

К вечеру, однако же, дела пошли худо. Один из негров, несших багаж, наелся липкого пластыря из аптечки и катался по земле от жестоких спазм; другой валялся мертво пьяный от выпитого канфарного спирта. Третий, несший альбом для записки путевых и охотничьих впечатлений, соблазнился золочеными застежками и бежал, воображая, что захватил неоценимое сокровище.

Пришлось остановиться и держать совет.

- Я полагаю,- заговорил князь, тщетно стараясь распустить плитку пемикана в усовершенствованной кострюле с тройным дном,- я полагаю, что нам следует совсем прогнать носильщиков-негров... Тут как раз невдалеке есть арабский рынок. Всего лучше будет завернуть туда и купить нескольких ишаков...

- Ах, нет... нет... ишаков не надо! - перебил его Тартарен, краснеё до ушей при воспоминании о бедняге Черныше. Потом он спохватился и лицемерно прибавил: - Где же таким малявцам тащить все наши пожитки!

Князь улыбнулся.

- На этот счет вы ошибаетесь, мой дорогой друг. Как ни слабы вам кажутся алжирские ишачки, а на них можно положиться... Надо только знать, что они способны выносить.. Спросите-ка лучше у арабов. Они так разъясняют нашу колониальную организацию: во главе всего стоит мусю губернатор с толстым дрючком, которым он лупит свой штаб; штаб срывает зло на солдатах и колотит солдат, солдат дует кололониста, колонист - араба, араб - негра, негр - жида, а жид, в свою очередь, колотит ишака. Бедняге ишаку бить уже некого; ну, вот он и подставляет спину и таскает все, что на него ни навьючат. После этого, кажется, ясно, что он потащит и ваши ящики.

- Все-таки,- возразил Тартарен,- я нахожу, что вид нашего каравана на ослах будет не особенно красив. Мне бы хотелось чего-нибудь более характерного, настоящего восточнаго. Вот если бы, например, добыть верблюда.

- За этим дело не станет,- ответил принц, и они направились в арабскому рынку.

Торг был расположен в нескольких километрах от их стоянки, на берегу Шелиффа. Там пять или шесть тысяч оборванных арабов пеклось на солнце и шумно торговалось среди кувшинов черных маслин, горшков с медом, мешков с пряностями и сигар, сваленных кучами; на больших кострах жарились целые бараны, залитые салом; тут же босоногие негры устроили бойни под открытым небом и, облитые кровью, разнимали на части козлят, подвешенных к жердям. В одном углу, под тенью палатки в разноцветных заплатах, сидел писец-мавр в очках и с большою книгой. Далее толпа неистовствовала вокруг рулетки, устроенной в дне железной хлебной меры; кабилы пустили в ход ножи. Издали несутся радостные крики, веселый хохот,- все в восторге от того, что жид с своим мулом попал в Шелифф и тонет. Всюду скорпионы, собаки, вороны и мухи, мухи без числа.

И, как на грех, верблюдов не было. После долгих поисков нашелся, все-таки, один, которого старались сбыть с рук мзабиты. Это был настоящий верблюд пустыни, классический верблюд, весь облезлый, унылаго вида и до того изголодавшийся, что его горб совсем опал от худобы и висел жалким мешком на боку. Тартарен нашел его восхитительным и потребовал, чтобы его тотчас же нагрузили. Верблюд покорно опустился на колена: ящики и чемоданы были повешены. Князь уселся на шею животного, а Тартарен, ради пущей важности, забрался на самый верх горба, между двумя ящиками, и оттуда гордым и величественншс жестом приветствовал толпы сбежавшихся со всех сторон оборванцев. Вот бы когда показаться тарасконцам!

Верблюд поднялся на ноги и зашагал... Что за притча. Не успел верблюд сделать нескольких шагов, как Тартарен почувствовал, что бледнеет; его гордая феска принимает последовательно одно за другим те же положения, которые так помяли ее на пакетботе Зуав. Проклятый верблюд раскачивается, как фрегат.

- Князь... принц! - едва выговаривает совсем позеленевший Тартарен, хватаясь за складки верблюжьяго горба,- Бога ради... Сойти, сойти... Я чувствую, я чувствую, что посрамлю Францию.

Чорта с два! Верблюд разошелся и остановить его не было никакой возможности. За ним бежало четыре тысячи арабов, жестикулируя, хохоча, как полуумные, и сверкая на солнце шестью стами тысяч белых зубов. Великий тарасконец вынужден был склониться перед неизбежностью своей судьбы, и он действительно склонился на горб верблюда. Склонилась гордая феска, и Франция была посрамлена.

V.

Вечер на-стороже.

Как ни живописно было путешествие на верблюде, а наши истребители львов принуждены были от него отказаться во внимание к красной феске с синею кистью. Они направились далее на юг по образу пешего хождения, тарасконец передом, за ним верблюд с багажом и албанец в арриергарде. Экспедиция продолжилась около месяца.

В поисках за несуществующини львами грозный Тартарен бродил из дуара в дуар (Дуар - становище кочевых арабов.) по обширной долине Шелиффа, по страшному и безобразно потешному французскому Алжиру, где ароматы древнего Востока мешаются с запахом скверной водки и казармы, где наивные черты патриархального быта перепутываются с нелепою солдатчиной. Любопытное и поучительное зрелище для глаз, которые умеют видеть: первобытный и в конец прогнивший народ, который мы цивилизуем, прививая ему наши пороки; дикая и бесконтрольная власть туземных начальников, наших ставленников, которые важно сморкаются в жалуемые им ленты "Почетного Легиона" первой степени и которые из-за самодурства приказывают бить людей палками по пятам; бессовестные суды кадиев, этих тартюфов Корана, мечтающих о наградах и орденах и продающих свои приговоры, подобно тому как Исав продал право первородства за горшок чечевичной похлебки.

Пьяные и развратные каиды, попавшие в командиры из лакеев какого-нибудь генерала Юсуфа, напиваются шампанским с босоногими прачками и заедают шампанское жареною бараниной в то время, как целое племя околевает с голода и вырывает у борзых собак кости, выкидываемые с господского пира.

А кругом целые области заброшенных полей, выжженных солнцем, заросших диким кактусом и чахлыми кустарниками. Это житница Франции! Житница, увы, бесплодная и богатая только шакалами да клопами. Покинутые селения, одуревшие от голода и отчаяния племена, бегущия куда глаза глядят и устилающия свой путь трупами... Там и сям французские поселки с развалившимися домами, с одичавшими полями, опустошенными саранчей, пожирающею даже занавесы на окнах, с пьяными колонистами, не выходящими из кабаков.

Вот что увидал бы Тартарен, если бы потрудился взглянуть вокруг себя; но, увлеченный своею страстью к львам, знаменитый тарасконец шел своею дорогой, не оглядываясь ни направо, ни налево, тщетно ища взором воображаемых чудовищ, упорно не показывавшихся нигде.

Так как складная палатка, по-прежнему, не поддавалась никаким ухищрениям и не распладывалась, а плитки пемикана, по-прежнему, не распускались ни в холодной воде, ни в кипятке, то нашим путешественникам пришлось искать приюта у туземцев. Благодаря кепи князя Григория, их всюду принимали с распростертыми объятиями. Они останавливались у начальствующих лиц, в удивительных дворцах, обширных белых сараях без окон, в которых были в кучу свалены кальяны и коммоды красного дерева, смирнские ковры и карсельские лампы, резные ящики, наполненные турецкими секинами, и бронзовые часы стиля Луи-Филиппа. В честь Тартарена давались праздники и обеды, устраивались скачки и джигитовки, расстреливалось множество пороха. Потом, когда увеселения были кончены, являлся добродушный ага и представляль счет. Таково ужь арабское гостеприимство. А львов все нет, как нет. Наш тарасконец не унывал, однако же; смело подвигаясь на юг, он целыми днями бродил по зарослям, концом штуцера похлопывал по карличковым пальмам и покрикивал: "кшишь! кшишь!" перед каждым кустом. Затем каждый вечер он выходил "взять зорю" часика на два, на три. Все напрасно,- львы и носа не показывали.

Раз вечером, часов около шести, когда караван, проходил зарослью мастикового дерева, в котором кое-где лениво вспархивали отяжелевшие от жары куропатки, Тартарену показалось, будто он слышит,- но далеко, далеко, едва уловимо,- чудный рев, к которому он так усердно прислушивался в Тарасконе, стоя за бараком зверинца. Сперва наш герой думал, что ему это только почудилось. Но через минуту, все еще очень издалека, но уже вполне явственно, он различил настоящее рыкание льва. На этот раз не могло быть сомнения: на страшный голос отозвался испуганный вой собак на арабских кочевьях и загромыхали консервы и оружие в ящиках на вздрагивающем горбе верблюда.

И так, сомнения нет, лев близко. Скорей, скорей на сторожу; нельзя терять ни минуты. Как раз тут же близехонько оказался старый марабу (могила мусульманского святаго), с белым куполом, большими желтыми туфлями праведника в нише над дверью и множеством всяких ex voto,- обрывков бурнусов, нитей галуна, рыжих волос, висящих по стенам. Тартарен оставил там своего принца и верблюда и пустился на поиски удобного для сторожи места. Князь Григорий хотел было идти с ним, но тарасконец не согласился: он хотел померяться с львом один-на-один. А на всякий случай он попросил его светлость быть невдалеке и из предосторожности передал принцу свой бумажник,- толстый бумажник, набитый ценными бумагами и банковыми билетами, которые лев мог бы, пожалуй, изорвать в клочки. Устроивши все как следует, герой отправился на розыски подходящего места. В ста шагах от могилы, на берегу почти высохшей речонки, под лучами заката трепетал небольшой лесок олеандров. Тут-то и расположился Тартарен, точь-в-точь по писанному: он стал на одно колено со штуцером в руках и воткнул перед собою охотничий нож в песок. Наступила ночь. Розовые тоны перешли в фиолетовые и быстро сменились темно-синими. Внизу, среди мелких камушков, точно ручное зеркало, сверкала вода, задержавшаеся в выбоине. То был водопой хищных зверей. На склоне противуположного берега чуть виднелась белесоватая тропа, протоптанная их могучими лапами среди заросли мастичника. При виде этой таинственной тропы невольная дрожь пробегала по телу. Прибавьте к этому смутные звуки африканской ночи, шелест ветвей, крадущиеся шаги бродячих животных, глухой лай шакалов... а там, наверху, во ста или в двух стах метрах над головой югромные стаи журавлей, летящих с раздирающими душу криками... и вы поймете, как трудно человеку сохранить полное спокойствие.

Тартарен и не сохранил его; можно даже сказать, что совсем утратил. Зубы бедняги громко стучали; а ствол его ружья, положенный на рукоятку охотничьяго ножа, воткнутого в землю, отбивал частую дробь не хуже испанских кастаньет. Что ни говорите, а выдаются такие вечера, когда человек просто не в ударе; к тому же, в чем же собственно заключалось бы истинное геройство, если бы герои никогда не испытывали страха?

Ну, и Тартарен испытывал страх, да еще какой страх! И, однако же, бодро выдерживал час, два часа; но всякое геройство имеет свой конец. Тарасконец вдруг услыхал шаги, близехонько от него мелкие камушки посыпались на пересохшее дно ручья. На этот раз ужас охватил охотника, он вскочил на ноги, выстрелил два раза наудачу и во все ноги ретировался к могиле мусульманского святого, оставивши в песке свой охотничий нож, в виде креста, водруженного на память грядущим поколениям о величайшей из паник, когда-либо охватывавших душу истребителя чудовищ.

- Князь, князь!... Сюда, ко мне... лев!...

Ответа не было.

- Князь... принц!... Где вы там?

Принца нигде не было. На белой стене мусульманской могилы выделялась только неуклюжая фигура верблюда. Князь Григорий исчез, унося с собою бумажник с банковыми билетами. Его высочество целый месяц терпеливо поджидал такого случая.

VI.

Hаконец-то!

На другой день после этих трагических событий, когда наш герой проснулся на рассвете и окончательно убедился в безвозвратности исчезновения принца и бумажника, когда он понял, что предательски обокраден и покинут в дикой, чужой стране с престарелым верблюдом и небольшим количеством мелкой монеты в кармане, тогда знаменитый тарасконец впервые начал сомневаться. Он усомнился в Албании, усомнился в дружбе, в славе, усомнился даже в львах и горько заплакал.

Он сидел, печально захвативши голову, обеими руками; штуцер лежал на его коленах, а над ним стоял верблюд и уныло чавкал свою жвачку. Вдруг шелохнулась цыновка, прикрывавшая входную дверь, и перед ошеломленным Тартареном появилась громадная, косматая голова льва; своды старого здания дрогнули от страшного рева, подпрыгнули даже желтые туфли мусульманского праведника в нише над дверью.

Не.дрогнул только Тартарен.

- А, наконец-то! - вскричал он, прикладывая ружье к плечу. Паф! Паф!... Трах! Трах! - готово.

Две разрывных пули угодили прямо в голову льва. С минуту под раскаленным африканским небом летел во все стороны целый фейерверк львиных мозгов, осколков черепа и окровавленных лохмотьев рыжей шерсти. Потом все упало на землю и Тартарен увидал двух негров, несущихся на него с поднятыми дубинами. Он узнал негров, поколотивших его в Милионахе.

Сущий скандал! Разрывные тарасконские пули уложили прирученного льва, несчастного слепца, ходившего по сбору на монастырь Магомета-бен-Ауда.

На этот раз - слава Аллаху и пророку его! - тартарен отделался очень счастливо. Чернокожие, освирепевшие фанатики, наверное, разнесли бы его в клочки, если бы христианский Бог не сжалился над героем Тараскона и не послал бы ему ангела-избавителя в образе полевого сторожа орлеансвилльской общины, прибежавшего на выстрелы с саблей под мышкой. Вид кепи сразу охладил неистовый гнев негров. Спокойный и величественный страж общественной безопасности составил протокол о событии, приказал взвалить на верблюда бренные останки льва и, вместе с потерпевшими и обвиняемым, препроводил по начальству в Орлеансвилль.

Началась длинная и страшная процедура.

После только что пройденного Алжира кочевых туземцеве, Тартарен из Тараскона познакомился с не менее потешным, но и не менее грозным Алжиром городов, судебных мест и адвокатских кляуз. Тут он узнал все судебные выверты, которые проделываются за стаканами пунша в кофейнях, узнал темную адвокатсжую практику, узнал приставов и делопроизводителей, всю голодную саранчу, гнездящуюся за кипами гербовой бумаги, объедающую колониста до подметок его сапогов, пожирающую его живьем.

Прежде всего оказалось необходимым решить вопрос о том, на какой территории убит лев,- на территории гражданского или военного ведомства. В первом случае дело подлежало разбирательству коммерчесжаго суда, во втором - Тартареп подвергался суду военному. При одном имени военного суда впечатлительному тарасконцу представлялось, что его сейчас же расстреляют на гласисе укреплений, или, по крайней мере, засадят на веки веков в арабский сило (Silo - вырытая в земле яма, род громадного кувшнна, в который арабы ссыпают хлеб и, как говорят, сажают иногда преступников.). Всего ужаснее было то обстоятельство, что в Алжире до крайности сбивчиво разграничение этих двух территорий. Наконец, после целаго месяца хлопот, интриг, хождений по арабским бюро, было решено, что хотя, с одной стороны, лев и убит на территории военного ведомства, за то, с другой, Тартарен, стреляя в него, находился на территории, состоящей в гражданском управлении. А потому дело было разобрано гражданским судом, и наш герой присужден в уплате убытков в размере двух тысяч пятисот франков, не считая судебных издержек.

Как разделаться со всеми этими платежами? Несколько пиастров, уцелевших от захвата албанским принцем, данным-давно ушли на гербовую бумагу и на угощения дельцов. Несчастный истребитель львов оказался вынужденнвм распродать в розницу все свои пожитки, начиная с ружей, кинжалов и револьверов. Один торговец бакалейными товарами купил пищевые консервы; аптекарь приобрел остатки пластырей. Даже охотничьи сапоги отправились следом за усовершенствованною складною палаткой, попавшею в лавку старьевщика и занявшею место в ряду кохинхинских редкостей. За всеми уплатами у Тартарена остались только шкура льва и верблюд. Шкуру он тщательно упаковал и отправил в Тараскон, адресовавпий ее на имя храброго капитана Бравиды (читатель скоро узнает, что сталось с этим баснословным трофеем). Что же касается верблюда, то наш знаменитый охотник рассчитывал воспользоваться им, чтобы добраться до города Алжира, только, конечно, не верхом, а продавши его и на эти деньги взявши место в дилижансе. Он не без основания отдавал предпочтение именно такому способу путешествовать на верблюдах. К несчастию, верблюд не шел с рук, никто не давал за него ни сантима.

Между тем, Тартарен во что бы ни стало хотел как можно скорее добраться восвояси. Его неудержимо влекло увидать опять голубой корсаж Байи, мирный домик с фонтаном, отдохнуть под резным навесом веранды и там дождаться присылки денег из Франции, и наш герой не стал откладывать своего возвращения; удрученный ударами судьбы, но бодрый духом, он решил отправиться пешком. Верблюд не покинул его при столь плачевных обстоятельствах. Странное животное с необычайною нежностью привязалось в своему хозяину и шаг за шагом, не отставая от него ни на аршин, последовало за ним из Орлеансвилля.

В первую минуту такая преданность растрогала Тартарена; в тому же, неприхотливый спутник ничего ему не стоил и питался чем попало. Но по прошествии нескольких дней уныло шагающий по пятам компаньон стал сильно надоедауь странствующему тарасконцу, видевшему в нем постоянное напоминание о всех своих невзгодах. Мало-по-малу стали противны до отвращения и мрачно-задумчивая морда, и висящий сборками горб, и эта качающаеся походка. Короче сказать, герой возненавидел своего верблюда и только о том и думал, как бы от него избавиться; но это было совсем не так просто, как могло казаться. Тартарен пробовал скрыться от него потихоньку - верблюд его разыскивал; пробовал убежать от него - верблюд так шагал, что убежать не было возможности: Он кричал на него: "Пошел прочь!..." и бросал в него камнями. Верблюд останавливался, грустно смотрел на него, потом через минуту шагал опять и догонял его. Тартарену ничего больше не оставалось, как покориться своей участи.

Однако же, когда на девятый день своего пешего хождения измученный тарасконец, весь покрытый пылью, издали увидал среди зелени белые балконы Алжира, когда он подошел к городским воротам и очутился на шумной дороге, ведущей в Мустафу, среди зуавов, носильщиков, лодочников, торговок, прачек, среди разноголосой и разноязычной толпы, глазеющей на него и его верблюда, он не выдержал:

- Нет! Это, наконец, невозможно! - проговорил он.- Не могу же я войти в Алжир в сопровождении такой гадины!

И, воспользовавшись теснотой. Тартарен бросился в сторону и залег в канаве. Через минуту он увидал, как над его головой пронесся по дороге старый верблюд с тревожно вытянутою вперед шеей.

Тут только наш герой вздохнул свободно, как человек, с плеч которого свалилась большая тяжесть, и вошел в город окольною дорогой мимо своего загородного садика.

VII.

Катастрофа за катастрофой.

У своего мавританского домика Тартарен остановился в совершенном недоумении. Смеркалось; на улице не видно было ни души. Сквозь полуотворенную дверь, которую негритянка забыла запереть, слышались смех, звон стаканов, хлопанье пробок шампанского и, покрывая весь этот приятный шум, веселый и звонкий женский голос пел:

Aimes-tu, Marco la Belle,

La danse aux salons en fleurs...

- Что за дьявольщина! - крикнул тарасконец, бледнея, и кинулся во двор.

Несчастный Тартарен! Какие виды он тут увидал! Под аркадами его тихаго приюта, среди бутылок, лакомств, разбросанных подушек, трубок, гитар и тамбуринов, стояла Байя, без голубого корсажа, а в одной прозрачной газовой сорочке и в широких розовых шароварах, и пела Marco la Belle, лихо надевши на беврень фуражку флотского офицера. У её ног полулежал на цыновке и громко хохотал над её песней пресыщенный любовью и вареньями разбойник Барбасу, капитан пакетбота Зуав...

Появление Тартарена, покрытого пылью, исхудалаго, загорелаго, с страшным взором и в дыбом торчащей феске, сразу оборвало это милое турецко-марсельское пиршество. Байя взвизгнула, точно испуганная собачонка, и убежала в дом. А Барбасу, как ни в чем не бывало, продолжал хохотать еще громче.

- Эге!... Господин Тартарен! Ну, что-то вы теперь скажете? Как видите, она говорить по-французски!

- Капитан! - крикнул Тартарен, не помня себя от бешенства.

- Digoli que vengue, moun bon! - крикнула мавританка, наклоняясь через перила балкона.

Наш злосчастный герой был окончательно уничтожен и бессильно упал на тамбурин. Его мавританка говорила даже по-марсельски!

- Предупреждал я вас не очень-то доверять марсельским дамам! - наставительно сказал Барбасу.- И вот насчет вашего албанского принца тоже...

Тартарен поднял голову.

- А вы знаете, где принц?

- О, недалеко. Теперь он погостит пять лет в тюрьме Мустафы. Молодец попался с поличным... Ему, впрочем, не в первый раз приходится отсиживать. Его высочество уже высидел где-то три года. Да, позвольте, я даже припоминаю где: у вас в Тарасконе.

- В Тарасконе!...- вскричал Тартарен, которому вдруг все стало ясно.- Так вот почему он знал только одну часть города...

- Само собою разумеется... Ту часть, что видна из тюремных окон... Ах, милейший мой господин Тартарен, надо держать ухо очень востро в этом проклятом краю, не то здесь живо обделают на все лады... Вот хоть бы взять вашу историю с муэзином.

- Какую историю? С каким еще муэзином?

- Ге! А вы и не подозреваете!... Вон с тем муэзином, что волочился за Байей... В Акбаре (Akbar - местная газета.) рассказана эта история сполна, и весь Алжир еще о ею пору над ней потешается... На самом деле трудно придумать что-нибудь забавнее этого муэзина, который, распевая молитвы на своем минарете, у вас перед носом обьяснялся в любви с вашею сожительннцей и назначал ей свидания, выкрикивая хвалы Аллаху...

- Да они здесь все, поголовно, мошенники и негодяи! - завопил несчастный тарасконец.

- Таков уже, знаете, всегда новый край,- философски заметил Барбасу.- Как бы то ни было, однако, послушайтесь моего совета и возвращайтесь-ка поскорее в Тараскон.

- Легко вам говорить: возвращайтесь... А с чем бы это я возвратился?... Деньги где?... Вы, стало быть, не знаете, как меня ощипали там в пустыне?

- Э, за этим дело не станет! - рассмеялся капитан.- Зуав отходит завтра, и, если хотите, я предоставлю вас на родину... Согласны, земляк?... Ну, и чудесно. Теперь вам остается одно. Тут есть еще несколько бутылок шампанского и кое-какая закуска... садитесь, наплюйте на все досады и выпьем...

После минутной нерешимости, ради поддержания собственного достоинства, тарасконец последовал благому совету: сел, чокнулся и выпил. На звон стаканов сошла сверху Байя, допела конец Marco la Belle, и кутеж протянулся далеко за полночь.

Около трех часов ночи, с облегченным сердцем и слегка заплетающимися ногами, добряк Тартарен провожал своего друга капитана. У дверей мечети он вспомнил про муэзина, весело рассмеялся над его проделками и тут же придумал чудесный план мести. Дверь мечети была отдерта. Тартарен вошел в нее, поднялся на лестницу, поднялся на другую лестницу и добрался до маленькой турецкой молельни, освещенной прорезным железным фонарем, подвешенным к потолку.

Тут на диване сидел муэзин в своей большущей чалме, в белом балахоне, с трубкой в зубах, и попивал холодный абсент из огромного стакана, в ожидании часа, когда ему следует сзывать правоверных на молитву. При виде Тартарена он со страху выронил трубку.

- Сиди смирно,- сказал тарасконец.- И живо давай сюда чалму и балахон!

Муэзин, дрожа всем телом, отдал чалму, белую рясу, все, что от него требовалось. Тартарен облекся во все это и важно направился на площадку минарета.

Вдали сверкало море. Лунный свет серебрил белые крыши домов. Морской ветерок доносил откуда-то звужи запоздавших гитар. Тарасконский муэзин с минуту подумал, потом поднял руки и завопил неистовшс голосом:

- Ли Алла иль Алла... А Магомет старый плут... Восток, Коран, кадии и баш-аги, львы и мавританки не стоют ослиного уха!... Турки нигде нет... остались одни проходимцы... Слава Тараскону!...

И в то время, как африканский ветер разносил над городом, морем, равниной и горами потешные ругательства, выкрикиваемые знаменитым Тартареном на невообразимой смеси языков арабского и провансальского, муэзины с других минаретов подхватили призыв к утренней молитве, и правоверные верхнего города благоговейно присели на пятки и набожно стали колотить себя в грудь.

VIII.

Тараскон! Тараскон!

Полдень. Зуав развел пары; он готов в отходу. На балконе кофейной Валентена офицеры навели на нароход подзорную трубу и по чинам, начиная с полковника, смотрят на счастливцев, отплывающих во Францию. Это люблмое развлечение штабных. Набережная и рейд залиты солнцем. Пассажиры торопливо собираются в путь. Носильщики и лодочники таскают багаж.

У Тартарена из Тараскона нет багажа. Наш герой идет по Морской улице, через рынок, заваленный бананами и арбузами; с ним идет и его друг Барбасу. Несчастный тарасконец оставил на мавританском берегу свои ящики с оружием и свои иллюзии и теперь собирается восвояси с пустыми руками. Только что он успел войти в шлюпву капитана, как увидал, что с горы во все ноги мчится огромное запыхавшееся животное и направляется прямо к нему. Это верблюд, верный верблюд, целые сутки разыскивавший по городу своего хозяина. Увидавши его, Тартарен изменился в лице и притворился, что не узнает его; но верблюду и дела нет до этого. Он бегает по набережной, зовет своего друга и смотрит вслед ему нежным взглядом, точно говордт: "Возьми меня, возьми с собой и увези далеко, далеко от этой опереточной Аравии, от смешного Востока, в котором свистят локомотивы и пылят дилижансы... где мне, заштатному дромадеру, делать уже нечего... Ты - последний турка, я - последний верблюд. Не покидай же меня, о, мой Тартарен!"

- Это ваш верблюд? - спросил капитан.

- Знать его не знаю! - ответил Тартарен.

Сердце у него замерло от одной мысли явиться в Тараскон с таким смешным спутником и, бесстыдно отрекшись от товарища своих злоключений, он ногой оттолкнул лодку от алжирского берега.

Верблюд понюхал воду, вытянул шею, потоптался немного на месте и со всех ног бросился в море. Следом за шлюпкой он направился к пароходу из одно время с ней подвалил к его борту.

- Мне жаль, наконец, несчастного дромадера! - сказал капитан Барбасу.- Я возьму его на борт. А в Марсели подарю зоологическому саду.

Верблюда втащили кое-как на палубу, и Зуав пустился в путь.

В течение двух дней, что длился переезд, Тартарен просидел один одинешенек в своей каюте, не от качки и не от того, чтобы страдала его феска,- нет, море было спокойно,- а потому, что проклятый верблюд, как только его хозяин показывался на палубе, сейчас же подлетал к нему с своими верблюжьими нежностями. Никогда еще и никого верблюд не ставил в такое дурацки-смешное положение!

Час за часом, выглядывая из полупортика каюты, Тартарен видел, как бледнеет алжирское небо. Наконец, ранним утром, сквозь серебристый туман он с неописуемым восторгом услыхал звон марсельских колоколов. Прибыли. Зуав отдал якорь.

Багажа, как известно, у нашего героя не было; не говоря никому ни слова, он тихомолком сошел на берег, торопливо прошел город, все боясь, как бы его не догнал верблюд, и вздохнул свободно лишь когда уселся в вагон третьяго класса и на всех парах понесся к Тараскону. Обманчивое спокойствие! Не успел поезд отойти двух лье от Марсели, как все головы высунулись в окна; послышались крики, выражения удивления. В свою очередь, выглянул в окно и Тартарен... и увидал... увидал верблюда, своего верного, неизменного верблюда, вихрем мчащагося по шпалам, следом за поездом, не отставая от него ни на сажень. Тартарен в отчаянии опромнулся на скамью и закрыл глаза.

После столь плачевно кончившейся экспедиции он рассчитывал вернуться домой тихохонько, незаметно. Присутствие этого громадного четвероногаго делало его план неисполнимым. Что же это такое будет? Господи Боже!... Ни денег, ни львов... А тут еще верблюд!...

"Тараскон!... Тараскон!..."

Надо выгружаться.

О, удивление! Едва только феска героя показалась в двери вагона, как оглушительные крики: "Да здравствует Тартарен! Vive Tartarin!" - потрясли своды станционных зданий.

- Vive Tartarin! Да здравствует истребитель львов!

Крики смешались с громом музыки, с пением хора воспитанников учебных заведений. Тартарен чуть не упал в обморок: ему представилось, что все это мистификация. Ничуть не бывало! Весь Тараскон был налицо, и неподдельный восторг был на всех лицах. Вот храбрый командир гарнизонной швальни Бравида, вот оружейник Костекальд, председатель суда, аптекарь и вся благородная корпорация охотников по фуражкам. Все наперерыв теснятся вокруг своего признанного главы, его подхватывают на руки и, как триумфатора, несут с лестницы.

Поразительное действие миража! Весь шум наделала шкура слепаго льва, присланная капитану Бравиде. Ея жалкие лохмотья, выставленные в клубе, настроили воображение тарасконцев, а за ними и всех южан Франции. О них заговорили газеты; складывались целые драмы. Тартарен убил не одного льва, а десять, двадцать львов... стада, табуны львов! Сходя с парахода в Марсели, Тартарен и не подозревал, что его уже опередила громкая слава, что о его прибытии сограждане уже извещены телеграммой.

К довершению восторга всего населения, следом за героем появилось необычайное животное, покрытое пылью, обливающееся потом, и, спотыкаясь, сошло с лестницы станции. В первую минуту Тараскон чуть не принял его за мифического Тараска. Тартарен успокоил сограждан.

- Это мой верблюд,- объяснил он.

И под влиянием тарасконского солнца, этого чудного солнца, невольно заставляющего разыгрываться фантазию, он прибавил, любовно похлопывая горб дромадера:

- Это благородное животное!... На его глазах я убил всех львов.

Затем он дружески взял под руку задыхающагося от восторга командира швальни и, в сопровождении своего верблюда, окруженный охотниками по фуражкам, при громких кликах всего населения, мирно направился с домику с боабабом и тут же, не откладывая в долгий ящик, начал повествование о своих охотничьих подвигах:

- Представьте себе,- говорил он,- раз вечером, среди пустынь Сахары...

Альфонс Доде - Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. 2 часть., читать текст

См. также Альфонс Доде (Alphonse Daudet) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :