Альфонс Доде
«Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. 1 часть.»

"Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. 1 часть."

Перевод Митрофана Ремезова.

В Тарасконе.

I.

Сад с гигантским боабабом.

Я никогда не забуду моего первого визита Тартарену из Тараскона; с тех пор прошло лет двенадцать или пятнадцать, а я вспоминаю его так живо, будто это вчера было. Неустрашимый Тартарен жил тогда в третьем доме от въезда в город по Авиньонской дороге. То была хорошенькая тарасконская вилла с садом и палисадником, с балконом, с чистыми белыми стенами и зелеными занавесками, а перед её дверью вечно толклась, кувыркалась и прыгала толпа маленьких савойяров. Снаружи дом ничем особенным не выдавался и никому не могло придти в голову, что под его кровлей за простыми белыми стенами живет герой. Но стоило только войти, чтобы понять, кого загнала судьба-злодейка в это более чем скромное жилище. От подвала до чердака - все в нем было геройским, даже сад.

О, в Европе не найти ничего подобного саду Тартарена! Нет в нем ни одного туземного дерева, ни одного европейского цветка,- сплошь все экзотические растения: каучуковое дерево, тыквенное дерево, хлопчатник, кокосовая пальма, манговое дерево, банан, пальмы, боабаб, смоковницы, кактусы, музы,- совсем Африка, настоящая центральная Африка, тысяч за десять лье от Тараскона. Само собою разумеется, что все это было не в натуральную величину: так, кокосовые пальмы были не крупнее свеклы, а боабаб, гигантский боабаб, рос в горшке из-под резеды; но дело тут не в величине. Для Тараскона хорошо было и это, и городские обыватели, удостоивавшиеся чести полюбоваться тартареновским боабабом в воскресенье, возвращались по домам преисполненными удивления.

После этого, конечно, понятно, какое волнение я должен был испытывать, проходя через этот сад в первый раз. Но это волнение ничто в сравнении с чувством, охватившим меня, когда я вступил в жилище героя. Его кабинет,- одна из диковинок города,- находился в глубине сада против боабаба. Представьте себе большую залу, от пола до потолка увешанную ружьями и саблями; тут было оружие всех стран и народов: карабины, винтовки, мушеетоны, корсиканские ножи, каталонские кинжалы, кинжалы-револьверы, ятаганы, кривые малайские ножи, кистени, готтентотские дубины, мексиканские лассо,- и чего-чего только не было. Надо всем этим, как бы для вящего устрашения посетителя, зловещим блеском сверкала звезда из клинков сабель, шпаг, штыков и стволов... Успокоительное впечатление производили, однако же, образцовый порядок и чистота, царившие над всею этою смертоносною коллекцией. Все было прилажено в своему месту, вычищено, вытерто, снабжено ярлыком, точно в аптеке; кое-где виднелись добродушные надписи:

Отравленные стрелы,- не дотрогивайтесь!

Или:

Осторожнее,- заряжено!

Не будь этих надписей, кажется, ни за что в мире я не вошел бы сюда.

Посреди кабинета стоял стол, а на нем графинчик рома, кисет с турецким табаком, Путешествия капитана Кука, романы Купера, Густава Эмара, Охотничьи рассказы, Наставления для охоты за медведями, Руководство для охоты с ястребом, для охоты на слонов и т. д. И, наконец, перед столом сидел человек, лет сорока-сорока пяти, небольшего роста, толстый, коренастый, в рубашке и фланелевых кальсонах, краснолицый, с коротко остриженною густою бородой и огненными глазами. В одной руке он держал книгу, другою потрясал в воздухе огромною трубкой с железною крышвой. Он читал какую-то преужасную повесть об Охоте за скальпами и при этом оттопыривал нижнюю губу, делал страшное лицо, сообщавшее мирной фигуре благополучного тарасконского обывателя такой же вид безобидной свирепости, какой имела вся обстановка его дома.

Этот человек и был сам Тартарен,- Тартарен из Тараскона,- неустрашимый, великий, ни с кем несравнимый Тартарен.

II.

Общий взгляд на богоспасаемый город Тараскон.- Охота по-фуражкам.

В то время, о котором я вам рассказываю, Тартарен еще не был тем, чем он стал потом,- не был великим Тартареном, популярным на всем юге Франции; однако, уже и в то время он был первым человеком, королем Тараскона. Вот как достиг он своего значения. Прежде всего надо сказать, что в Тарасконе все поголовно охотники. Страсть в охоте можно считать врожденною каждому тарасконцу, развивавшеюся с тех пор, как мифологическое чудовище Тараск свирепствовало в соседних болотах и жители ходили на него облавой. Давненько это было. Теперь же по воскресеньям все население Тараскона, способное носить оружие, облекается в патронташи и ягдташи, забирает ружья, собак всякого вида и наименования и отправляется за город при звуках охотничьих рогов. Вид восхитительный. К несчастию, дичи нет,- хоть шаром покати, ни признака дичи. Как ни глупа дичь, но, в конце-концов, и она сообразила, что тут ей не сдобровать. На пять лье кругом Тараскона все норы, логовища и гнезда давным-давно опустели. Нет, как говорится, ни пера, ни шерстинки. А, между тем, как привлекательны для всякой дичи красивые тарасконские холмы, благоухающие миртами, лавандою и размарином, как соблазнительны расположенные по берегам Роны виноградники с ярко блестящими мускатными гроздьями! Да, все это чертовски заманчиво, не будь тут Тараскона, пользующагося самою дурною славой в мире пернатых, грызунов и хищных. Даже пролетные птицы отметили Тараскон красным крестом на своих маршрутах, и дикие утки, летящия на север и обратно, как-только завидят колокольни города, так начинают кричать во все горло: "Вот Тараскон! Вот Тараскон!"- и сворачивают в сторону, предпочитая сделать крюк.

Короче сказать, по части дичины во всей округе только и есть что один хитрый старый заяц, как м то чудом спасшийся от поголовного избиения и упорно продолжающий укрываться в окрестностях города. Обыватели Тараскона хорошо знают этого зайца; его зовут Быстряк. Известно, что он проживает в поместьи г. Боннара, и,- к слову сказать,- это удвоило и даже утроило стоимость имения. До сих пор никому не удалось подстрелить плутоватого зайца, так что в настоящее время лишь двое или трое самых отчаянных охотников не прекращают своих бесплодных покушений на его жизнь. Остальные с сердечным сокрушением махнули на него рукой, и Быстряк давно слывет чуть ли не оборотнем-чертенком, несмотря на то, что тарасконцы далеко не суеверны по природе и едят даже рагу из ласточев, когда им удается заполевать хотя эту безобидную птичку.

Вы в недоумении и хотите сказать: если в Тарасконе так мало дичи, то ради чего же ополчаются тарасконские охотники каждое воспресенье? А вот ради чего: ополчившись, они уходят за два или три лье от города, делятся на маленькие группы по пяти-шести человек, уютно располагаются под тенью дерева или какой-нибудь стены, достают из ягдташей жареную говядину, сырой лук, колбасу и иногда анчоусы и принимаются за бесконечный завтрак, который запивают хорошеньким ронским винцом, располагающим к веселью и песне. Плотно закусивши и основательно выпивши, охотники зовут собак, взводят у ружей курки и начинают охотиться. Охота же, собственно, состоит в том, что каждый снимает с себя фуражку, из всей силы бросает ее вверх и стреляет в "лет" дробью No 5, 6 или 8, смотря по уговору. Попавший большее число раз в фуражку провозглашается королем охоты и в вечеру возвращается в Тараскон триумфатором, с расстрелянною фуражкой на конце ружья, при звуках охотничьих рогов и при неистовом лае собак.

Само собою равумеется, что в городе процветает торговля охотничьими фуражками. Есть даже шапошники, изготовляющие продырявленные и рваные фуражки для плохих стрелков. Но в покупке их заподозрен только аптекарь Безюке. Как хотите, а это неблаговидно!

В охоте по фуражкам у Тартарена не было соперников. Каждое воскресенье он выходил из города в новой фуражке и всякий раз возвращался с лохмотом на конце ствола. Чердак беленького домика с боабабом был завален такими трофеями. За то Тартарен и пользовался особенным уважением и непререкаемым авторитетом среди своих сограждан. К тому же, он был отличным знатоком всех законов и обычаев охоты, он прочел все охотничьи трактаты и руководства по всем видам охоты, начиная с охоты по фуражкам и кончая охотою на бирманского тигра, а потому весь город признавал его безапелляционным судьей в делах, касающихся охоты, и все обыватели обращались в нему за разрешешем охотничьих споров.

Каждый день от трех до четырех часов в лавке оружейника Костевальда, на зеленом кожаном кресле, с трубеою в зубах заседал толстый, важный господин, окруженный шумно спорящею толпой охотников по фуражкам. То был Тартарен из Тараскона, чинящий суд и изрекающий приговоры,- Немврод с Соломоном пополам.

III.

Nan! Nan! Nan! - продолжение общего взгляда на богоспасаемый город Тараскон.

Тарасконцы не только страстные охотники, но и не менее страстные любители романсов. Все сантиментальное старье, валяющееся в старом хламе нотных магазинов, живым-живехонько в Тарасконе. Там оно собрано все сполна и блещет ярким разцветом молодости. У каждого семейства есть свой романс и в городе это всем известно. Так, например, известно, что аптекарь Безюке поет:

Звезда, души моей царица...

оружейник Костекальд:

В хижину скромную жду я тебя...

бухгалтер казначейства:

Невидимку не видать... (Комические куплеты)

и так далее. Два или три раза в неделю все сходятся друг у друга и распевают друг другу каждый свое. Всего страннее то, конечно, что поется всегда одно и то же и что благополучные тарасконцы не выказывают ни малейшего расположения к каким-либо новшествам или переменам. Романсы и песенки так и переходят из рода в род, от отца к сыну, и никто посторонний не дерзает покуситься на "чужой" романс. Это просто немыслимо; в голову даже не может прйдти Костекальду, напримере, запеть романс Безюке или Безюке - спеть романс Костекальда.

По части романсов, как и в охоте по фуражкам, первенство в городе принадлежало Тартарену. Его преимущество перед согражданами заключалось в том, что у Тартарена не было "своего" романса: он пел их все... Да, все!

Только поди-ка, заставь его пропеть что-нибудь,- чорта с два! Ему рано прискучили салонные успехи; тарасконский герой с большим удовольствием погружался в чтение своих охотничьих книг или проводил вечер в клубе и крайне редко соглашался подойти в фортепиано. Он считал музыкальные забавы несовместными с своим достоинством. Иногда, впрочем, когда общество собиралось в аптеке Безюке, он заходил туда как бы невзначай и, после долгих упрашиваний, соглашался пропеть дуэт из Роберта Дьявола с мадам Безюке-матерью. Кто не слыхал этого пения, тот, конечно, ничего подобного и представить себе не может. Если бы я прожил еще сто лет и вспомнил о дуэте в аптеке Безюке, то и тогда, как живой, встал бы передо мною великий Тартарен,- встал бы и торжественным шагом приблизился бы к фортепиано, оперся бы сжатым кулаком на крышку инструмента, усиливаясь придать своему благодушному лицу свирепо-сатанинское выражение Роберта Дьявола. Он подошел, стал в позу, и трепет пробежал по зале; все чувствовали, что имеет совершиться нечто необыкновенное. Мадам Безюке заиграла аккомпанимент и запела:

Robert, toi que j'aime

Et qui reeus ma foi,

Tu vois mon effroi (bis),

Grace pour toi-meme

Et grace pour moi.

И тут же тихо прибавила: "Вам, Тартарен". Тартарен вытягивает руку с сжатым кулаком, раздувает ноздри и страшным голосом, отдающимся в фортепиано, произносит три раза: "Non!.. non!... non!...", что, при его чисто-южном выговоре, выходит: "Nan!.. nan!... nan!..." Затем мадам Безюке-мать повторяет еще раз:

Grace pour toi-meme

Et grace pour moi.

"Nan!.. nan!... nan!..." - ревет Тартарен благим матом. Этим и заканчивался знаменитый дуэт. Как видите, не особенно длинно, но за то столько выражения, такая мимика, что дрожью прохватывало все общество, собиравшееся в аптеке, и, по настоятельному требованию слушателей, Тартарен четыре-пять раз кряду повторял свое: "Nan!... nan!...", потом отирал пот со лба, улыбался дамам, значительно взглядывал на мужчин и, при сознании собственного торжества, уходил в клуб, где с несколько напускною небрежностью говорил: "Я от Безюке... Пристали там,- ну, и не мог отговориться, спел им дуэт из Роберта Дьявола!" Но всего лучше то, что он и сам этому верил.

IV.

Они!!!

Благодаря столь разнородным талантам, Тартарен занимал выдающееся положение в городе. Этот необыкновенный человек умел привлечь всех на свою сторону. Армия в Тарасконе была за него. Храбрый капитан Бравида, отставной начальник гарнизонной швальни, говорил про него: "Он молодчина!" А ужь капитану ли не знать в этом толк, после того, как он обшил стольких молодцов!

Магистратура была за Тартарена. Сам старый председатель суда раза два или три сказал про него: "Это характер!"

Наконец, и народ был за Тартарена. Его широкие плечи, его походка, голос и неустрашимый вид, его репутация героя, неведомо как сложившаеся, несколько медяков, брошенных им маленьким савойярам, и несколько подзатыльников, данных уличным мальчишкам, сделали из него местного лорда Сеймура, короля тарасконского рынка. Нагрузчики барок на набережной почтительно кланялись Тартарену, когда он в воскресенье вечером возвращался с охоты с обрывком фуражки на конце ствола, подмигивали друг другу, указывая на его плечи и руки, и обменивались такими замечаниями: "Ну, этот за себя постоит!... Ишь мускулы-то - двойные!"

Двойные мускулы! Кроме Тараскона, нигде не услышишь ничего подобнаго!

И при всем этом, при всех своих многочисленных талантах, несмотря на двойные мускулы, на любовь народа и на лестные отзыви храброго начальника гарнизонной: швальни, Тартарен не был доволен своею судьбой: ему в тягость была жизнь в маленьком городке; он задыхался в нем,- великому человеку было тесно в Тарасконе. Да и на самом деле мог ли он, с своею героическою натурой, с душою пламенной и жаждущей сильных ощущений,- он, мечтающий о битвах, об опасных охотах, о приключениях в пампасах Америки или в песках Африки, об ураганах и тифонах,- мог ли он довольствоваться расстреливаньем фуражек по воскресеньям и разрешением охотничьих споров ежедневно у оружейника Костекальда? Вчуже жаль беднягу великого человека! В конце-концов, тоска способна была заесть его на смерть.

Тщетно искал он забвения среди своих пальм, боабаба и других чудес африканской растительности, напрасно обвешивал стены малайскими ножами и томагауками, напрасно зачитывался романтическими книгами, думая, подобно Дон-Кихоту, силою воображения отогнать от себя беспощадную действительность. Увы, все, что он проделывал, чтобы утолить жажду приключений, только еще больше разжигало ее! Вид окружавшего его смертоносного оружия только дразнил его; все эти ятаганы, стрелы и лассо взывали к нему: "На бой, на бой!..." В ветвях боабаба чудился свист ветра, зовущий в далекие страны и не дающий покоя. А тут еще Густав Эмар и Фенимор Купер...

Сколько раз, в часы послеобеденного чтения, среди воинственных доспехов, Тартарен с диким воплем вскакивал с своего кресла, бросал книгу и схватывал первое попавшееся под руку оружие. Бедняга забывал, что он у себя в Тарасконе, что голова его. обвязана старым фуляровым платком, и ополчался на воображаемого врага.

- Пусть-ка они попробуют сунуться! - орал он, потрясая топором или томагауком.

Они?... Кто они?

Тартарен сам не знал хорошенько. Они! - это были те, что нападают, те, с кем надо биться, - все те и все то, что кусает, что грозит когтями или скальпом, что ревет, кричит, рычит... Они - это индеец Сиу, пляшущий вокруг привязанного к столбу "белаго"... Это - бурый медведь Скалистых гор, это - Туарег пустыни, пират Малайских островов, бандит Абруццких ущелий... Словом, они - это они!.. а с ними вместе путешествия, воинственные подвиги, страшные привлючения, слава.

Но - увы! - тщетно звал их неустрашимый Тартарен, тщетно вызывал их на бой,- они упорно не показывались. Да и за каким бы чортом понесло их в Тараскон?

А Тартарен все ждал и ждал их, особливо по вечерам, направляясь в клуб.

V.

По дороге в клуб.

Сборы рыцаря-храмовника на бой с осаждающими его неверными, сборы китайского воина "знамени тигра", сборы команша, идущего на "тропу войны",- все это ничто в сравнении с приготовлениями Тартарена из Тараскона, вооружающагося с головы до ног, чтобы идти в клуб в десятом часу вечера, через час по пробитии зори у гауптвахты. На левую руку он надевал стальную "перчатку - sortie de bal" с острыми концами, в правую брал трость со вкладною шпагой, в левый карман запрятывал кистень, в правый - револьвер; между жилетом и фуфайкой засовывал малайский вож. Отравленных стрел Тартарен никогда не брал с собою,- скверная это штука, нечестное оружие!

Вооружившись достодолжным образом, он с минуту оставался в тиши своего кабинета, примеривался, как удобнее нанести удар, расправлял руки, потом брал отмычку и важно, не спеша, спокойно проходил через сад.- По английски, по английски! Спокойствие есть истинное мужество.- В конце сада он отпирал тяжелую железную дверь и - раз! - так ее распахивал, что она с глухим звоном ударялась о наружную стену. Вздумай они притаиться за этою дверью, тут им и карачун,- остался бы только мешок с костями. К сожалению, они никогда не прятались за дверью.

Выйдя из сада, Тартарен быстрым, зорким взглядом окидывал улицу вправо и влево, захлопывал дверь, запирал ее накрепко и пускался в путь. На Авиньонской улице - ни кошки: двери заперты, в окнах темно, на улице тоже; лишь кое-где чуть мерцает фонарь, силясь проглянуть сквозь прибрежный туман Роны. Спокойно-величествен подвигается Тартарен во мраке ночи, мерно и звонко отбивая шаг и извлекая искры из мостовой железным наконечником палки. Будь то бульвар, или широкая улица, или переулок, он шел всегда серединою; отличная мира предосторожности, чтобы избежать внезапного нападения и в особенности того, что в Тарасконе выкидывается иногда ночью из окон. Судя по всему этому, не подумайте, однако, что Тартарен трусил. Ничуть не бывало; он просто был осторожен. Лучшим доказательством его неустрашимости служит то обстоятельство, что он ходил в клуб не кратчайшею дорогой, а самою длинной, через весь город, по темным и дрянным переулкам. И все в надежде, что авось-либо из какого нибудь закоулка наскочат на него они. Тут ужь он бы с ними расправился, смею вас в том заверить. Как на смех, ни разу, во всю жизнь ни единого раза Тартарен не встретил ни души живой, ни даже собаки, ни пьянаго.

Случались иногда фальшивые тревоги: вдруг послышатся шаги, тихий говор. Тартарен в ту же минуту насторожится, замрет на месте, затаит дыхание, пригнется и приложит ухо к земле,- так делают индийцы. Шаги приближаются, голоса становятся слышнее. Сомненья быть не может!... Они!... Вот сейчас покажутся. Тартарен изготовился, еще миг - и он ринется на них с воинственным криком... и вдруг раздаются благодушные голоса мирных тарасконцев, называющих его по имени:

- Ээ!... Тартарен... Добрый вечер, Тартарен!...

- О, чтоб вас совсем!... - Это аптекарь Безюке с семейством возвращается от Костекальда.- Добрый вечер! Добрый вечер! - ворчит Тартарен и, сердито вскинув палку, устремляется дальше.

У подъезда клуба он приостанавливается, еще поджидает, проходит раз-другой мимо двери и, наконец, потерявши на этот раз всякую надежду встретить их, бросает вызывающий взор в сумрак ночи и гневно шепчет: "Опять никого!... Опять их нет!" Затем доблестный тарасконец входит в клуб и садится за партию безига с отставным начальником гарнизонной швальни.

VI.

Два Тартарена. - Достопамятная беседа Тартарена-Кихота с Тартареном-Санхо.

Как же, однако, могло случиться, что при такой страсти к приключениям, при жажде сильных ощущений, при стремлении путешествовать и совершать всякие геройские подвиги, Тартарен никогда не выезжал из Тараскона? Да, вот, подите же! Неустрашимый тарасконец дожил до сорока пяти лет и ни разу в жизни не ночевал вне родного города. Он не был даже в Марселе, что считается как бы обязательным для каждого доброго провансальца при достижении совершеннолетия. Он едва знал Бокер, хотя нельзя сказать, чтобы особенно далеко было от Тараскона до Бокера,- всего мост перейти. На беду, этот проклятый мост так часто сносило бурей, да и длинен он чертовски, выстроен непрочно, а Рона так широка в этом месте, что - ну, как бы это сказать? - Тартарен предпочитал прогулки по твердой земле.

Надо признаться, наконец, что в нашем герое было как бы два разных человека. Читатели уже поняли, конечно, что в великом тарасконце жил дух Дон-Кихота, с рыцарскими порывами, с геройскими идеалами, с увлечением всем романтическим и грандиозным. К несчастию, природа не дала ему тела знаменитого гидальго,- костлявого, сухаго тела, мало чувствительного в материальным неудобствам и лишениям, способного проводить двадцать ночей, не снимая рыцарских доспехов, и питаться по нескольку дней горстью риса. Напротив, тело Тартарена было настоящее тело благополучного обывателя, очень жирное, очень увесистое, очень чувственное, изнеженное тело, выхоленное буржуазными вкусами, избалованное домашними удобствами,- пузатенькое тело на коротких ножках бессмертного Санхо-Пансо.

Дон Кихот и Санхо-Пансо в одном человеке! Можете себе представить, как плохо они уживались! Какие ссоры, какие междоусобия должны были происходить между ними! Между двумя Тартаренами - Тартареном Кихотом и Тартареном Санхо - порою происходили достопамятные беседы, достойные пера Лукиана или Сент Эвремона! Тартарен Кихот, в неописуемом азарте от чтения рассказов Густава Эмара, кричит:

"Еду!"

- Шалости! - бурчит Тартарен Санхо, предвидя возможность простуды.

- Ты покроешь себа славой, Тартарен! - восклицает Тартарен-Кихот.

- Покройся-ка лучше фланелевым одеялом,- спокойно советует Тартарен-Санхо.

- О, чудные винтовки! - восторгается Тартарен-Кихот.- О, кинжалы, лассо, томагауки!...

- Умная это штука вязаные жилеты,- невозмутимо рассуждает Тартарен-Санхо.- Хорошая вещь и наколенники из сосновой шерсти, и шапки с наушниками!

- Топор мне! Тажелый, острый топор! - готов крикнуть вне себя Тартарен-Кихот.

- Жанетта! Шоколаду! - кричит, перебивая его, Тартарен-Санхо.

И Жанетта несет превосходный, горячий, ароматный шоколад с анисовыми сухариками. Добродушный смех потрясает лакомое брюшко Тартарена-Санхо и заглушает неистовые вопли Тартарена-Кихота.

Вот почему Тартарен из Тараскона никогда не выезжал из Тараскона.

VII.

Европейцы в Шанхае. - Огромное дело. - Татары. - Неужели Тартарен из Тараскона лгун? - Мираж.

Раз, впрочем, Тартарен чуть-чуть не уехал в далекое путешествие. Братья Гарсио Камюс, тарасконские уроженцы, живущие в Шанхае, предложили ему заведывание одною из их тамошних контор. Дело представлялось как раз по нем. Обширная торговля, полк прикащиков под командой, сношения с Россией, Персией, с Азиатскою Турцией,- словом, огромное дело.

В устах Тартарена слова "огромное дело" получали значение чего-то гигантского, необъятнаго. Помимо этого, конторы Гарсио Камюс имели еще и то преимущество, что подвергались иногда набегам татар. В таких случаях живо запирались двери; все прикащики брались за оружие, поднимался консульский флаг и... пиф паф! из окон в нападающую татарскую орду.

Нет надобности говорить, с каким воодушевлением ухватился Тартарен-Кихот за предложение ехать в Шанхай. К несчастию, такое путешествие было совсем не по вкусу Тартарену-Санхо; а так как перевес был всегда на его стороне, то дело и не могло состояться. Об этом было много толков в городе: поедет ли? откажется ли? Пари, что поедет... держу, что нет. Чуть не междоусобие... В конце-концов, Тартарень не поехал; тем не менее, вся эта история послужила к вящей его славе. Почти побывать в Шанхае, или побывать там на самом деле - это было безразлично для Тартарена. О путешествии Тартарена было столько говорено и так долго говорено, что всем стало казаться, будто он успел побывать в Шанхае и вернуться назад. По вечерам в клубе около Тартарена собиралась толпа знакомых, его расспрашивали про жизнь в Шанхае, про нравы, климат, про опиум, про огромное дело.

Тартарен обо всем имел самые точные сведения и охотно удовлетворял любопытство своих слушателей. Мало-по-малу, с течением времени, он и сам уже не был вполне уверен в том, что в глаза не видал никакого Шанхая, и, в сотый раз повествуя про набег татар, он совершенно натурально говорил: "Я сейчас же вооружаю прикащиков, приказываю поднять консульский флаг и... пиф паф! из окон в татарскую орду". При этом рассказе мурашки пробегали по спинам слушателей.

- После этого ваш Тартарен просто наглый лгун.

- Ничуть не бывало! Тартарен совсем не лгун.

- Позвольте, ведь, он-то сам знал же, что никогда не был в Шанхае?

- Само собою разумеется, знал... Только... Только прошу внимательно выслушать нижеследующее.

Надо раз навсегда установить правильный взгляд на то, что жители севера называют хвастовством и ложью южан. На юге нет лгунов, во всяком случае там лгунов не больше, чем где бы то ни было. Южанин не лжет; он ошибается. Он не всегда говорит правду, но сам он думает, что сказанное им - правда. Сказанная же им неправда не есть, все-таки, ложь,- это своего рода мираж... Да, мираж! Чтобы вполне понять меня, поезжайте на юг, и вы своими глазами увидите. Вы увидите удивительный край, где солнце все переиначивает по-своему, всему придает неестественно-большие размеры. Вы увидите крошечные холмы Прованса, не превышающие Монмартра, и они вам покажутся гигантскими горами; вы посмотрите на Maison Carree в Ниме, крошечную безделушку, и она вам покажется больше собора Notre-Dame. Вы увидите... Да что там толковать! На юге всего только и есть один единственный лгун, это - южное солнце. На что оно ни кинет свой луч, оно все преувеличивает!... Что такое была Спарта в самое славное время своего могущества? Плохое местечко. Что такое были Афины? На лучший конец - уездный городок. И, однако же, в истории они нам представляются громаднейшими городами. А все южное солнце...

После этого объяснения, надеюсь, вас перестанет удивлять, что солнце, греющее Тараскон, сумело превратить брюкву в боабаб, а человека, чуть не уехавшего в Шанхай, в человека, побывавшего в Шанхае.

VIII.

Зверинец Митена.- Африканский лев в Тарасконе.- Потрясающий торжественный момент.

До сих пор мы рассказывали читателю о Тартарене в его скромной доле, когда слава еще не отметила его своим лобзанием и не обвила его головы неувядаемым лавром, мы рассказывали о его героических порывах, нечтах, разочарованиях и надеждах, теперь же перейдем прямо к блестящим страницам его истории и в событиям, долженствовавшим иметь решающее значение в необычайной судьбе этого человека.

Раз вечером у оружейника Костекальда Тартарен объяснял нескольким любителям, как обращаться с только что появившимся в продаже игольчатым ружьем. Вдруг отворяется дверь, вбегает один из охотников по фуражкам и, едва переводя дух, кричит: "Лев!... лев!..." Всеобщее недоумение, ужас, шум, толкотня. Тартарен насаживает на винтовку штыв, Костекальд кидается запирать двери. Все окружают охотника, расспрашивают, требуют подробностей, торопят. Дело оказывается вот в чем: проездом с ярмарки в городе остановился зверинец Митена и расположился в сарае на площади; в зверинце есть удавы, тюлени, крокодилы и великолепный африканский лев.

Африванский лев в Тарасконе! Ничего подобного не видано, не слыхано с основания города. И надо было видеть, как гордо поднимали головы наши охотники по фуражкам, как сияли их лица, как крепко они пожимали друг другу руки в лавке оружейника Костекальда. Впечатление было так сильно, так неожиданно, что никто не мог сказать ни слова,- ни даже сам Тартарен. С побледневшим, нервно вздрагивающим лицом, с игольчаткою в руках он стоял у прилавка, погруженный в глубокую думу. Африканский лев, настоящий лев тут, близко, в двух шагах! Лев... ведь, это что же такое? Это сильнейший и страшнейший из зверей, это царь пустыни, дичь героев, о которой едва осмеливалось мечтать его воображение,- это... это, ведь, первый, пожалуй, между ними, между теми, с кем он так долго, так пламенно и так тщетно жаждал встречи.

Лев, чорт возьми, да еще африканский! У Тартарена захватило дыхание; горячая волна крови прилила к лицу, в глазах вспыхнуло пламя. Судорожным движением он вскинул ружье на плечо и, обращаясь к храброму начальнику гарнизонной швальни, проговорил громовым голосом: "Идем, капитан!"

- Ээ!... Вы... вы ружье-то!... Вы уносите мое игольчатое ружье! - робко заговорил было осторожный Костекальд.

Но Тартарен был уже на улице; за ним гордою поступью выходила из лавки толпа охотников по фуражкам.

Когда они пришли в зверинец, там уже было много публики. Тарасковцы, народ героический, но давно лишенный всяких зрелищ, так и ринулись в балаган. Толстая мадам Митен была в полном удовольствии. В африканском костюме, с хлыстом в голых по локоть руках, украшенных железными браслетами, она встречала посетителей и своими двойными мускулами производила на тарасконцев не меньшее впечатление, чем её пресмыкающиеся и четвероногие пансионеры.

Приход Тартарена с ружьем на плече сразу охладил публику. Благодушные обыватели, спокойно прогуливавшиеся перед клетками, без оружия, без малейшей тревоги, не предполагая даже возможности какой-либо опасности, поддались весьма естественному чувству страха, когда увидали известного своею храбростью Тартарена с смертоносным оружием в руках. Должно быть, дело не ладно, если уже он, этот герой... В одно мгновение вся толпа отхлынула от клеток. Дети завопили со страха, дамы бросились к дверям. Аптекарь Безюке совсем ушел, сказавши, что добежит лишь до дому захватить ружье.

Мало-по-малу, однако, вид Тартарена ободрил пугливых. Спокойно, с гордо поднятою головой, неустрашимый Тартарен обошел весь балаган, не посмотревши даже на чан, в котором полоскался тюлень, бросив лишь презрительный взгляд на длинный ящик с дремлющим удавом, и остановился перед клеткою льва.

Потрясающий, торжественный момент! Сошлись лицом в лицу лев тарасконский с африканским львом. С одной стороны, не знающий страха Тартарен, готовый к нападению и отпору с игольчатою винтовкой в руках, с другой - лев, сын африканских пустынь, лениво растянулся на соломе, положивши громадную косматую голову на передния лапы. Оба спокойны и как бы вымеривают друг друга взглядом. И странная вещь: вид ли оружия обезпокоил льва, или он зачуял в новом посетителе страшного врага, зверь, до сих пор смотревший на тарасконцев с величайшим презрением, начал выказывать явные признаки тревоги и гнева. Он начал с того, что фыркнул раза два, потом глухо зарычал, выпустил когти, расправил лапы, наконец, встал, поднял голову, встряхнул желтою гривой, раскрыл свою громадную пасть и грозно заревел на Тартарена.

Крик ужаса был ему ответом. Обезумевшие от страха тарасконцы кинулись к дверям,- женщины, дети, охотники по фуражкам, сам Бравида, храбрый начальник швальни,- все без исключения. Только один, один Тартарен из Тараскона не двинулся с места. Он по-прежнему стоял перед клеткой, спокойный, готовый к нападению и отпору, гордо и презрительно оттопыривши нижнюю губу. Через минуту, когда охотники по фуражкам, несколько ободренные его непоколебимостью и крепостью железной решетки, приблизились к своему вождю, они расслышали его слова:

- Да... это охота!

В этот день Тартарен не сказал больше ни слова.

Странное действие миража.

В этот день Тартарен не сказал больше ни слова; только на грех-то он уже сказал слишком много. На следующий день весь город только и говорил о скором отъезде Тартарера в Алжир на охоту за львами. Вы сами, дорогой читатель, можете по совести засвидетельствовать, что он и не думал говорить ничего подобнаго; но, знаете, действие миража...

Словом, весь Тараскон толковал об отъезде Тартарена, как о деле решеном. Знакомые, встречаясь в клубе, очень серьезно и с озабоченным видом спрашивали друг друга:

- Слышали новость?

- Что такое? Отъезд Тартарена в Африку? Знаю, давно знаю!

Всех более в городе был удивлен этим неожиданным отъездом сам Тартарен. И,- о, человеческое тщеславие! - вместо того, чтобы просто-напросто ответить, что он никуда не собирается ехать и никогда не думал отправляться в Африку, бедняга Тартарен на предложенный ему в первый раз вопрос о его путешествии ответил уклончивыми недомолвками:

- Ну... то-есть... может быть... оно, конечно...

На следующий раз, несколько освоившись с этою мыслью, он сказал:

- Весьма возможно... и даже вероятно...

В третий не выдержал и ответил:

- Да, это решеное дело!

Наконец, как то вечером в клубе и потом у Koстекальда, подогретый гоголь-моголем, увлеченный выражениями удивления и восторга, опьяненный тем впечатлением, какое производило на всех известие об его поездке, несчастный положительно заявил, что ему прискучила охота по фуражкам и что он в самом непродолжительном времени отправляется стрелять громадных африканских львов.

Это заявление было встречено оглушительными криками "ура!" Затем был опять подан гоголь-моголь, последовали крепкие рукопожатия, поцелуи, процессия с факелами, серенада перед маленьким домиком с боабабом.

Вся эта история глубоко возмущала Тартарена-Санхо. Мысль о путешествии в Африку и об охоте за львами холодом и дрожью прохватывала его покоелюбивое тело и, по возвращении домой, под звуки серенады, раздававшейся под их окнами, он сделал страшную сцену Тартарену-Кихоту, обзывал его полуумным, сумасбродным фантазером, неосторожным и трижды бессмысленным человеком, до мельчайших подробностей высчитывал все возможные и невозможные беды, ожидающия их в этой поездке: кораблекрушения, ревматизмы, горячки. дизентерии, чума, элефантиазис и все прочее.

Напрасно клялся Тартарен-Кихот, обещаясь быть осторожным, тепло одеваться, запастись в дорогу всем необходимым,- Тартарен-Санхо и слушать ничего не хотел. Бедняку уже представлялся его собственный труп разорванным в клочья львами, поглощенным песками пустыни, подобно блаженной памяти Камбизу; Тартарену-Кихоту удалось его немного успокоить лишь тем соображением, что ехать, все-таки, предстоит не сейчас, дело не к спеху, и что, во всяком случае, они еще пока дома.

Да и на самом деле нельзя же так вдруг, без приготовлений, подняться и пуститься в такую далекую экспедицию. Надо предварительно ознакомиться как следует с краем, куда едешь,- человек, ведь, не птица какая-нибудь перелетная.

Тартарен начал с того, что принялся за чтение рассказов знаменитых путешественников по Африке: Монго-Парка, де-Калье, доктора Ливингстона, Ганри Дюверье. Тут наш герой узнал, что смелые путешественники, прежде чем взять в руки страннический посох и пуститься в далекие страны, долго подговлялись переносить всякие лишения: голод, холод, жажду, усиленные переходы. Тартарен решился последовать их примеру и с того же дня стал питаться только вареною водой. Вареною водой называют в Тарасконе хлебную тюрю на воде, вскипяченную с зубком чеснока, с небольшим количеством тимияна и лавровым листком. Диэта, как видите, была довольно серьезная, и бедняга Санхо порядочно-таки морщился.

Тартарен не ограничился одною диэтой и к ней присоединил предписываемые благоразумием упражнения. Так, чтобы привыкнуть к большим переходам, он принял за правило ежедневно утром обходить весь город раз семь или восемь, то скорым шагом, то беглым, прижавши локти к телу и держа во рту два белых камушка, как делали древние. Потом, чтобы освоиться с ночным холодом, туманами, росой, он каждый вечер выходил в сад и пребывал там до десяти-одиннадцати часов, с ружьем в руках, притаившись за боабабом, как бы поджидая зверя.

Наконец, во все время, пока зверинец Митена пробыл в Тарасконе, охотники по фуражкам, засидевшиеся у Костекальда, проходя через площадь, видали в сумраке ночи, как какой-то таинственный человек прохаживался взад и вперед позади балагана. То был Тартарен: он приучался безтрепетно слышать рычание и рев льва в ночной темноте.

X.

Перед отъездом.

Пока Тартарен таким образом подготовлялся в опасной экспедиции, внимание Тараскона было сосредоточено на нем. Все другие интересы отошли на задний план. Охота по фуражкам кое-как влачила жалкое существование; романсы были почти забыты. В аптеве Безюке давно уже не открывалось фортепиано; на нем, поднявши кверху ножки, сохли шпанские мухи. Все как бы замерло в ожидании отъезда Тартарена. За то надо было видеть его успехи в гостиных. Его всюду приглашали наперерыв, его заманивали, отбивали друг у друга, похищали, перехватывали на дороге. Дамы только о том и мечтали, как бы добиться чести пройтись под руку с Тартареном по зверинцу и там, перед клеткою льва, расспросить его об охоте за этими страшными зверями, узнать от него самого, куда надо целить, во скольких шагах стрелять, часто ли бывают несчастные случаи и т. под.

Тартарен рассказывал и объяснял все, что угодно. Он прочел Жюля Жерара и так превосходно знал все подробности охоты за львами, как будто сам бывал на ней несчетное число раз. Его рассказы отличались необыкновенною увлекательностью. В особенности же любепытно было его послушать после обеда у председателя суда Ладвеза или у храброго капитана Бравиды, отставного начальника гарнизонной швальни, когда подавался кофе. Стулья теснились в одному концу стола и Тартарен принимался повествовать о своих будущих охотах.

Опершись на стол и склонившись головою к чашке душистого мокко, наш герой взволнованным голосом рассказывал обо всех опасностях, ожидающих его среди африканских пустынь. Он говорил о том, как в темную, безлунную ночь приходится сторожить зверя; он живо описывал страшные болота, убивающия своими миазмами, реки, отравленные падающими в них листьями олеандров, горные снега и зной тропического солнца, массы скорпионов и тучи саранчи; он знакомил слушателей с образом жизни и повадками громадных африканских львов, давал ясное понятие о их необычайной силе и кровожадности. Увлеченный собственным повествованием, он вскакивал из-за стола, делал прыжок на середину залы, изображая в лицах льва и подражая его страшному голосу... вдруг выстрел нарезного карабина: паф! паф!... свист разрывной пули - фшшь!... Тартарен жестикулирует, рычит, ревет, опрокидывает стулья...

Лица слушателей бледны. Мужчины переглядываются, значительно покачивая головами; дамы закрывают глаза и слегка вскрикивают; старики воинственно потрясают своими палками. Из соседней комнаты несутся вопли рано заснувших детей, в ужасе вскакивающих с постелей от львиного рыкания и выстрелов смелаго охотника.

Тартарен необыкновенно живо рассказывал, а уезжать... пока лишь только собирался.

XI.

На шпагах, господа, на шпагах не угодно ли?... Только не на шпильках!...

Думал ли он, на самом деле ехать? Вот вопрос, на который биограф Тартарена не в состоянии ответить с полною достоверностью. Несомненно одно, что зверинец Митена уехал из Тараскона; с тех пор црошло три месяца, а охотник за львами не трогался с места. Весьма возможно, впрочем, что наивный герой, под влиянием миража, совершенно искренно воображал, будто побывал уже в Африке. Быть-может, от постоянного повторения рассказов о будущих охотах ему самому эти охоты представлялись уже чем то пережитым в действительности, подобно тому, как он воображал, что приказывал поднять консульский флаг в Шанхае и отражал набеги татар.

На беду, тарасконцы не поддались наэтот разъдействию миража. Когда, по прошествии трех месяцев, в городе заметили, что сборы в путь нисколько не подвигаются вперед, между обывателями начался ропот.

- Повторение истории с поездкою в Шанхай! - сказал, улыбаясь, Костекальд.

В городе подхватили слова оружейника; вера в Тартарена была подорвана. Всех беспощаднее оказались наиболее доверчивые и трусливые,- люди, подобные Безюке, которого крупная блоха способна была обратить в бегство. В клубе, на гулянье, в обществе эти господа подходили к Тартарену и с ехидною улыбкой спрашивали:

- Так как же, когда выезжаете?

В лавке Костекальда Тартарен утратил всякий авторитет; охотники по фуражкам перестали признавать его главенство. Дело дошло и до эпиграмм. Председатель суда Ладвез, пописывавший иногда стишки в минуты досуга, сочинил на местном провансальском наречии шутливую песенку, имевшую большой успех. В ней говорилось о некоем великом охотнике, по фамилии Жерве, страшное ружье которого должно было истребить всех до единого львов в Африке. С сожалению, это проклятое ружье имело очень скверную особенность: его постоянно заряжали, а оно никогда не стреляло,- on le chargeait toujours, il ne partait jamais: "Il ne partait jamais",- понимаете ехидный намек?...

Lou fusiou de mestre Gervai

Toujou lou cargon, toujou lou cargon.

Lou fusiou de mestre Gervai

Toujou lou cargon, part jamai.

Пелось это, конечно, издали, так как у Тартарена были "двойные мускулы", но, все-таки, пелось... а давно ли, кажется... О, непостоянство тарасконских обывателей!

Великий муж делал вид, что ничего не замечает, ничего не слышит и не понимает. На самом же деле эта ядовитая шутка огорчала его до глубины души; он сознавал, что Тараскон ускользает из его рук, и это причиняло ему тяжелые страдания. Несмотря на страдания и огорчения, Тартарен по-прежнему улыбался и продолжал вести свою мирную жизнь, как ни в чем не бывало. Только изредка он не выдерживал роли; маска беззаботного добродушие спадала с его лица и, вместо смеха, на нем явно видны были негодование и печаль.

Так, раз маленькие савойяры пели под его окном: Lou fusiou de mestre Gervai; голоса негодных ребятишек достигли до ушей бедного великого человека, подбривавшего в то время бороду. Тартарен носил бороду, но когда она уже слишком разросталась, он подстригал ее и подбривал на щеках.

Вот тут-то окно распахнулось, в нем появился Тартарен в одной сорочке, с головой, повязанной платком, с намыленною бородой, и, потрясая бритвой, крикнул громовым голосом:

- На шпагах, господа, на шпагах не угодно ли?... Только не на шпильках!...

Прекрасные слова, достойные быть занесенными на страницы истории; одно лишь жаль, что они были обращены к маленьким карапузикам, кое-как чистившим сапоги прохожим и решительно неспособным еще держать в руках шпаги.

XII.

Разговор в домике с боабабом.

Среди всеобщей измены одно только военное сословие осталось верным Тартарену. Храбрый капитан Бравида, отставной начальник гарнизонной швальни, продолжал относиться в нему с прежним уважением: "Он молодчина!" - упорно, несмотря ни на что, повторял доблестный воин, и уже, конечно, его мнение имело неизмеримо более веса, чем слова какого нибудь аптекаря Безюке. Во все время капитан ни разу не намекнул на поездку в Африку; но когда говор об этом принял крайне неприятное направление, он решился заговорить.

Несчастный Тартарев сидел в своем кабинете один, погруженный в невеселые думы. Огворилась дверь и вошел капитан,- важен, торжественен, застегнут по уши, в черных перчатвах.

- Тартарен,- проговорил он тоном, не допускавшим возражения,- Тартарен, надо ехать!

Он стоял в темном четыреугольнике двери, строгий и непреклонный, как долг. Капитан сказал только три слова: "Тартарен, надо ехать!" - и Тартарен понял. Он поднялся с кресла, бледный, как полотно; грустным, нежным взором обвел свой хорошенький кабинет, уютный, теплый, светлый, свое покойное кресло, полки с книгами, белые занавески на окнах, за которыми так приветливо шепталась листва его садика, потом подошел в капитану, крепко пожал ему руку и со слезами в голосе, хотя и не без стоической твердости, проговорил:

- Я поеду, Бравида!

И он сдержал слово, только... не тотчас же. Надо же было приготовить все необходимое для дальнего путешествия и для опасной охоты.

Цервым делом он заказал два чемодана из толстой кожи с медными дощечуами на крышках, на которых была вырезана надпись:

Тартарен из Тараскона.

Оружие.

Исполнение заказа заняло немало времени. Таставену он заказал великолепный альбом для записывания путевых впечатлений; охота - охотой, но, ведь, нельзя же путешествовать и уже ни о чем не думать, кроме охоты. Затем он выписал из Марсели приличный запас питательных консервов, пемикан в плитках для бульона, палатку - tente-abri, новой конструкции, раскладывающуюся и складывающуюся в одну минуту, охотничьи сапоги, два зонтика, ватер-пруф, синия очки с боковыми сетками. Кроме того, аптекарь Безюке составил для него походную аптечку.

Бедный, бедный Тартарен! Все это он делал и припасал не для себя, а единственно ради того, чтобы всякими предосторожностями и самим заботливым вниманием успокоить Тартарена-Санхо, ни на минуту не перестававшего злобствовать и бушевать с тех пор, как отъезд был окончательно решен.

XIII.

Отъезд.

Наконец, настал торжественный, приснопамятный день. С рассвета весь Тараскон был на ногах. Авиньонская улица и охрестности домика с боабабом были заиружены народом. Любопытные теснились у окон, на крышах домов, влезали на деревья. Тут были лодочники с Рони, носильщики, мальчишки, торговцы и рабочие, дамы местного общества, швеи, ткачихи тафты, члены клуба,- словом, весь город. Да не один только город: с той стороны реки пришли жители Бокера, собрались из округи огородники, приехали виноделы на своих сытых мулах, разукрашенных лентами; толпы пешего и конного народа, шум, говор, звон бубенцов, яркие наряды. Все спешили, толкались, теснились перед домом Тартарена посмотреть, как милейший г. Тартарен поедет убивать львов в Туречину к турке.

Алжир, Африка, Греция, Персия, Турция,- все это представляется тарасконцам какою-то неведомою, баснословною страной и носит одно название Туречины, где живет турка (Teurs).

В толпе с озабоченным видом и гордою осанкой сновали взад и вперед охотники по фуражкам, сознававшие, что и на них отражается некоторый луч славы, готовый обвить своим ореолом голову их предводителя.

Перед домом стояли две большие телеги. В отворявшуюся от времени до времени калитку можно было видеть нескольких человек, важно прохаживавшихся по саду. Носильщики вытаскивали из дома чемоданы, ящики, мешки и укладывали их на подводы. При появлении каждого тюка в толпе пробегал трепет, слышались названия выносимых предметов: "Это походная палатка... А вот консервы... аптека... ящик с оружием... другой..." Охотники по фуражкам давали нужные разъяснения.

Вдруг около десяти часов толпа усиленно заволновалась. Калитка растворилась настежь.

- Сам, сам идет! - послышались возгласы.

Да, это был он сам.

Когда он показался на пороге, двойной крик недоумения огласил улицу.

- Турка!

- В очках!

Отправляясь в Алжир, Тартарен счел действительно нужным облечься в алжирский костюм. Белые, широкие панталоны пузырями, куртка с металлическими пуговицами в обтяжку, необычайной ширины красный пояс, открытая шея, бритая голова, а на голове громадная красная феска с длиннейшею синею кистью. При этом по тяжелому штуцеру на каждом плече, огромный охотничий нож за поясем, патронташ на животе поверх пояса, сбоку револьвер в кожаном чехле. В таком убранстве предстал он перед изумленною толпой... Виноват, я забыл очки: невиданной величины синия очки до некоторой степени смягчали через-чур свирепый вид нашего героя.

- Да здравствует Тартарен!... Vive Tartarin! - вопил народ.

Знаменитый муж улыбнулся; раскланяться он не мог,- ружья мешали. К тому же, он знал теперь цену популярности; быть может, в глубине души он проклинал своих безжалостных соотечественников, вынуждавших его ехать, чорт знает куда и чорт знает зачем, покинуть свой уютный угол, беленький домик, любимый садик. Только он никому и виду не показал.

Спокойный и гордый, хотя и бледный немного, он вышел на улицу, осмотрел подводы, все ли хорошо уложено, и твердым шагом пошел к железнодорожной станции, даже не оглянувшись на домик с боабабом. За ним шел храбрый капитан гарнизонной швальни, председатель суда Ладвез, оружейник Koстекальд и все охотники по фуражкам; потом ехали подводы, за ними народ.

У вокзала его встретил начальник станции, старый алжирец тридцатого года, и крепко, горячо пожал ему руку. Курьерский поезд из Парижа в Марсель еще не приходил. Тартарен с ближайшими спутниками вошел в вокзал. Начальник станции приказал запереть двери во избежание давки на платформе.

Минут пятнадцать Тартарен прохаживался по зале, окруженный охотниками по фуражкам. Он говорил о своем путешествии, о предстоящей охоте, обещал присылать львиные шкуры. На них записывались, как на кадриль царицы бала.

Благодушно спокойный, подобно Сократу в роковую минуту последнего прощанья с учениками, смелый путешественник каждому умел сказать доброе слово; он беседовал просто, задушевно, как бы желая оставить за собою впечатление тихой грусти и сожалений. У охотников по фуражкам выступали слезы на глазах; в душе иных, Ладвеза, например, и аитекаря Безюке, шевельнулось чувство раскаяния. Кое-кто плакал, отвернувшись в угол; а с улицы неслись клики народа:

- Да здравствует Тартарен!

Но вот прозвонил колокольчик, глухо прогремел поезд, раздался свист локомотива.

- Кому в Марсель, пожалуйте в вагоны!

- Прощай, Тартарен!... Прощайте! Adieu, Tartarin!...

- Прощайте... все прощайте! - проговорил великий человек, в лице храброго капитана Бравиды последним лобзанием простился с милым его сердцу Taрасконом и быстро направился в вагону, битком набитому парижанами, которые чуть не померли со страху при виде этого необыкновеннат человека, с голови до ног вооруженного штуцерами, револьверами и ножами.

XIV.

Марсель. - Море.

1 декабря 186* года, в полдень, при ярком, веселом свете зимнего провансальского солнца, изумленвне марсельцы увидали выходящего из дебаркадера железной дороги турку, да такого турку, какого никто еще не видывал; а ужь их ли мало бывает в Марсели! Нужно ли говорить, что приезжий турка был никто иной, как Тартарен, знаменитый Тартарен из Тараскона! Сопровождаемый своими чемоданами, ящиками с оружиемь, аптекой, консервами, он направился в гавани на пристань пароходной компании Туаш, откуда пакетбот Зуав должен был отвезти его за море.

Еще не опомнившийся от восторженных проводов тарасконцевь, опьяненный блеском неба и морским воздухом, Тартарен, весь сияющий, прохаживался с ружьями на плечах и не мог глаз оторвать от чудной гавани Марсели, которую он видел в первый раз в жизни. Все окружающее казалось ему волшебным сном, да и сам он себе представлялся моряком Синбадом, зашедшим в один из сказочных городов Тысячи одной ночи. Перед ним теснился целый лес мачт и рей, развевались флаги всех наций; суда всех воэможных величин и форм толпились у набережных, едва оставляя кое-где клочок блестящей воды. Кругом крики и говор на всех язывах мира. Суета, непонятная брань, смех, целый полк таможенных, тысячи носильщиков, подвод и лошадей. А там, дальше, магазины, лавки, прокопченные бараки, в которых матросы варили свой обед, продавцы трубок, обезьян и попугаев, торговцы канатами, парусным полотном, всяким старьем, начиная с медных пушек и огромних золоченых фонарей и кончая ржавыми блоками, ломаными якорями и подзорными трубами времен Жана Барта и Дюгей-Труэна. Груды всевозможных товаров: шелк и каменный уголь, яруса бревен и свинца в чушках, шерсть, хлопок, сахар, сукно, бочки спирта, сахарный тростник. На хлебной пристани разгружаются, сортируются и развозятся миллионы пудов золотистого зерна. А еще дальше доки с поваленными на бок огромными кораблями, с которых соскабливают приставшие к ним водоросли, оглушительный стук топоров и молотов, запах кипящей смолы... Иногда между мачтами выдавалась прогалина и глазам Тартарена представлялся вход в гавань. Он видел, как приходили и отходили суда: щеголеватый английский фрегат направляется в Мальту под командой чопорных офицеров в желтых перчатках; большой марсельский бриг тяжело отваливает среди невообразимого крика и ругательств; на его рубке толстый капитан в сюртуке и шелковой шляпе отдает команду по-провансальски. Одни корабли быстро на всех парусах убегали в синюю даль моря, другие тихо и осторожно подходили к порту, словно вынырнувши из этой неведомой дали, залитой лучами солнца. И над всем этим нескончаемый шум и гам, грохоть колес, крики матросов, песни, свистки пароходов, бой барабанов и звуки труб, несущиеся с форта St.-Jean, звон на церковных колокольнях. Дыханье морского ветра подхватывает все эти звуки, весь шум людской суеты, подхватывает их, уродует во что-то невообразимое, смешивает с своим собственным голосом и превращает в какую-то дикую, грандиозную мелодию, зовущую, манящую в беспредельную даль,- туда, куда она сама несется, в простор широкого моря, к чужим берегам.

Под звуки этой дивной мелодии неустрашимый Тартарен из Тараскона вступил на корабл и отплыл в страну львов.

ВТОРОЙ ЭПИЗОД.

У турки.

I.

Переезд. - Пять различных положений фески. - Вечер.- Спасите!

Я бы желал быть живописцем, любезный читатель,- желал бы быть великим живописцем,- чтоб изобразить на картине различные положения, которые принимала красная феска Тартарена в течение трех дней его переезда из Франции в Алжир. Я показал бы вам ее, при отходе пакетбота Зуав, на палубе, во всем её величии, осеняющею геройскую голову тарасконца. Потом изобразил бы ее при выходе в море, хогда начало "покачивать",- я показал бы ее трепещущею, изумленною и как бы уже предчувствующею нечто недоброе. Затем, по мере удаления от берега, я передал бы вам, как, в попытках противустоять разыгравшимся волнам, красная феска тревожно топырилась на голове смелаго путника, как её синяя кисть отчаянно билась под напором крепчавшего ветра. Положение четвертое: шесть часов вечера, в виду Корсиканского берега, несчастная феска склоняется над сеткой у борта и беспомощно заглядывает в пучины морския. Наконец, пятое и последнее положение: нечто измятое, безформенное и жалкое лежит комом в маленькой каюте, похожей на ящик коммода,- все та же гордая красная феска, но уже надвинутая на уши и ничем не отличающаеся от самого обыкновенного ночного колпака, прикрывающего бледное лицо, искаженное страданиями.

Ах, если бы тарасконцы могли видеть, в каком несчастном положении лежал их герой в этом комнодном ящике, если бы они слышали его жалобные, прерывающиеся стоны,- как бы раскаялись они в том, что заставили храброго Тартарена ехать за море. Правдивость историка вынуждает меня сказать, что бедный турка был необыкновенно жалок. Застигнутый врасплох злодейкою морскою болезнью, несчастный не догадался даже снять свой алжирский пояс и освободиться от своего арсенала. Огромная рукоятка охотничьяго ножа немилосердно давила ему грудь, револьвер увечил бок; а тут еще, как бы совсем уже доконать его, не перестает бушевать и ругаться Тартарен-Санхо.

- По делом тебе, сумасшедший!... Говорил я тебе, предупреждал,- так нет, хочу, ишь, видеть Африку!.. Вот тебе Африка!... Что, хороша твоя Африка?

К довершению всех неприятностей, из общей каюты доносились до несчастного веселые голоса других пассажиров, их смех, пение, звон посуды. На Зуаве собралось, точно на зло, многочисленное и очень веселое общество; тут былд офицеры алжирских полков, дамы марсельского Аль-касара, певицы и актеры, богатый мусульманин, возвращающийся из Мекки, какой-то албанский князь, не перестававший кутить и играть в карты. Никто из них не страдал морскою болезнью; все только и знали, что попивали шампанское с тодстым весельчаком капитаном, у которого одна жена была в Марсели, а другая в Алжире. Тартарен посылал их во всем чертям. Их беззаботная веселость усугубляла его страдания.

Наконец, после полудня третьяго дня на палубе послышалось необыкновенное движение, которое вывело нашего героя из его полузабытья. Прозвонил колокол, забегали матросы.

- Машина, отдай!... Машина, задний ход!... Машина, вперед! - кричал хриплый голос капитана.

- Машина, стоп! - Сильный толчок, и все смолкло. Пакетбот тихо и мерно покачивался из стороны в сторону. Эта странная тишина привела в ужас Тартарена.

- Спасите!... Тонем!...- завопил он не своим голосом,- откуда вдруг и силы взялись,- вскочил с койки и бросился на палубу во всем своем вооружении.

II.

Бей их! Руби!

Тонуть никто не думал. Пакетбот остановился, потоку что вошел в гавань, в прекрасный, глубоководный, но почти совершенно пустынный порт. Маленькие белые домики белаго Алжира, теснясь друг к другу, сбегают с холма к морю под ярко-синим небом. Тартарен ненного оправился от своего страха, залюбовался на пейзаж и заслушался албанского князя, стоявшего рядом с ник и называвшего разные кварталы города: Касбах, верхний город, улицу Баб-Ацуна. Очень милый человек этот албанский князь, очень благовоспитанный, отлично знакомый с Алжиром и, к тому же, бойко говорит по-арабски. Тартарен порешил сойтись с ним поближе. Вдруг за сетку вдоль борта хватаются снаружи несколько десятков черных рук. Почти тотчас же высовывается шаршавая черная рожа, за ней другая, третья, и не успел Тартарен рта открыть, как палуба была захвачена сотней пиратов, черных, желтых, оливковых... всех цветов... почти голых, губастых, отвратительных, ужасных.

Тартарен знал их, этих пиратов. Это они, то-есть те самые они, которых он так долго и так напрасно поджидал по ночам в Тарасконе. Наконец-то они явились воочию. В первое мгновение он не мог пошевелиться от изумления. Но когда пираты бросились на багаж, сорвали прикрывавший его брезент и принялись за разграбление корабля, тогда герой воспрянул, выхватил свой охотничий нож и кинулся на разбойников с криком: "Бей их! Руби!"

- Ques асо? Что тут такое? Что с вами? - спрашивал капитан Барбасу, выходя на палабу.

- А, капитан!... Скорей, вооружите ваших матросов...

- Это для чего же, позвольте увнать?

- Да разве же вы не видите?

- Ничего я не вижу...

- Как?... А пираты... разбойники...

Капитан Барбасу так и обалдел. В эту минуту здоровенный негр бежал мимо, унося походную аптеку нашего героя.

- Стой, злодей!... Вот я тебя... - заревел Тартарен и бросился за ним с ножом в руке.

Барбасу словил его, так сказать, на лету и схватил за пояс.

- Да перестаньте вы, чортова кукла!... Это не разбойники... Пиратов данным-давно нет. Это носильщики.

- Носильщики!...

- Конечно, носильщики,- багаж вот на берег доставляют. Вложите ваш тесак в ножны, дайте сюда ваш билет и идите за этим негром. Он честный малый, доставит вас на берег и проводить в гостиницу, если хотите.

Несколько сконфуженный, Тартарен отдал билет и, следом за негром, спустился в лодку, подпрыгивавшую у трапа. В ней уже были сложены все его пожитки: чемоданы, ящики с оружием, с консервами, аптека и прочее; а так как ими была занята вся лодка, то а не приходилось ожидать других пассажиров. Негр забрался на ящиви и уселся, как обезьяна, охвативши руками колена; другой негр взялся за весла. Оба смотрели на Тартарена и смеялись, скаля блестящие зубы.

Знаменитый тарасконец стоял на корме, не спуская грозного взгляда с негров и крепко сжимая рукоятку своего охотничьяго ножа. Несмотря на уверения Барбасу, он далеко не был убежден в безобидности этих черных, как голенище, носильщиков, нисколько не похожих на добродушных тарасконских носильщиков. Через пять минут лодка пристала к набережной, Тартарен вышел на ту самую варварийскую землю, где триста лет тому назад галерный каторжник, Михаил Сервантес, под ударами алжирских бичей обдумывал свой чудный роман, прославивший на весь мир имя Дон-Кихота и обезсмертивший автора.

III.

Обращение к Сервантесу.- В Алжире. - Где турка? - Нет турки.- Разочарование.

О, Сервантес Сааверда! Если справедливо верование, будто души великих людей охотно посещают те места, где оне провели часть своей земной жизни, как должен был возликовать твой дух, когда вступил на африканский берег Тартарен из Тараскона, этот удивительный тип француза-южанина, воплотивший в себе обоих героев твоей чудной книги, Дон-Кихота и Санхо-Пансо.

День был жаркий. На залитой солнцем набережной прохаживалось пять или шесть таможенных, несколько алжирцев поджидали новостей из Франции, небольшая кучка арабов сидела, поджавши ноги и покуривая длинные трубки, мальтийские матросы вытаскивали сети, в которых прыгали и сверкали серебристою чешуей тысячи сардинок. Но едва успел Тартарен ступить на землю, как вид набережной моментально изменился. Точно из земли повыскакали толпы каких-то диких народов и бросились на приезжаго. Огромные, голые арабы, едва прикрытые шерстяными одеялами, мавританские ребятишки в лохмотьях, негры, тунисцы, магонцы, мзабиты, трактирные гарсоны в белых фартуках,- все с криком и воплями хватали его за рукава и панталоны, вырывали друг у друга его багаж, один тащил консервы, другой аптеку... В невообразимой сутолоке каждый выкрикивал название отеля, одно невероятнее другаго.

Оглушенный этим гамом, несчастный Тартарен совсем растерялся, бегал, кричал, ругался, отмахивался руками, бросался в догонку за своими пожитками, не знал что делать и на каком языке говорить с этими варварами,- и по-французски пробовал, и по-провансальски, и, наконец, по-латыни, как умел, разумеется,- все напрасно; никто его не слушал.К счастью, какой-то человек, одетый в мундир с желтым воротником, вмешался в эту свалку и большою палкой разогнал оборванцев. Это был местный полицейский. Он очень вежливо предложил Тартарену остановиться в "Европейской гостинице" и передал его со всем багажом тамошним посыльным.

С первых шагов в Алжире Тартарен только глазами хлопал от удивления. Он воображал увидать восточный город. волшебный, сказочный, нечто среднее между Константинополем и Занзибаром, и очутился в настоящем Тарасконе. Кофейные, рестораны, широкие улицы, четырех-этажные дома, маленькая площадь, на которой полковые музыканты разыгрывают оффенбаховские польки, мужчины сидят за столиками, пьют пиво и закусывают пирожным, дамы в европейских костюмах, несколько кокоток и офицеров, безчисленное множество офицеров. Турки - ни одного, ни одного, кроме самого Тартарена. Ему даже стало как будто не по себе, когда пришлось переходить площадь. Все смотрят на него, даже музыканты перестали играть, и оффенбаховская полька оборвалась на каком-то ноющем бемоле.

С ружьями на плечах, с револьвером на боку, грозный и величественный, как Робинзон Крузое Тартарен важно прошел сквозь толпу любопытных; но силы его оставили, как только он вошел в гостиницу. Отъезд из Тараскона, Марсельский порт, мучительный переезд, албанский князь, пираты,- все спуталось и смешалось в его утомленной голове. Пришлось его внести в номер, снять с него оружие, раздеть и уложить в постель. Кто-то советовал даже послать за доктором. Но герой наш, едва добрался до подушки, захрапел так громко и раскатисто, что хозяин гостиницы счел врачебную помощь излишнею, и все тихо удалились из комнаты.

IV.

Первая охота за львами.

Три часа пробило на городских часах, когда Тартарен проснулся. Он проспал весь вечер, всю ночь и даже добрую половину следующего дня; надо и то сказать, что ему-таки изрядно досталось в предшествовавшие трое суток. Первое, что пришло в голову героя, как он только открыл глаза, было: "вот я и в стране львов!" И что же? Не солгу перед читателем, при мысли о львах, о том, что львы тут, близехонько, в двух шагах, так сказать, под боком, и что как-никак, а придется с ними лицом к лицу переведаться, бррр!... мороз так и пробежал по телу, и Тартарен с головой закутался в одеяло. Однако, веселый блеск дня, яркие потоки солнечных лучей, заливавших комнату, живительный морской ветерок, врывавшийся в открытое окно, вкусный завтрак и бутылка доброго вина быстро вернули ему прежнее геройство.

- За львами! За львами! - крикнул он, бодро вскакивая с постели.

Он составил уже такой план действия: выйти из города, не говоря никому ни слова, углубиться в пустыню, дождаться ночи, засесть в подходящем месте и в первого проходящего льва - бац-бац! - поутру вернуться в гостиницу, принять восторженные поздравления алжирцев и послать тележку за убитым зверем. Тартарен наскоро оделся, вооружился всеми охотничьими доспехами, навьючил на спину палатку-зонтик и вышел на улицу. Там, чтобы не возбудить ни в ком подозрения относительно своих намерений, он никого не стал спрашивать про дорогу, а повернул направо, прошел до конца аркад Баб-Ацуна, из-под которых, точно пауки из темных углов, выглядывали из своих лавок алжирские жиды, прошел мимо театра, миновал предместье и зашагал по пыльной дороге, ведущей на Мустафу.

Дорога была сплошь запружена оинибусами, фиакрами, шарабанами, войсковыми фургонами, возами сена, отрядами африканских стрелков, вереницами крошечных осликов, негритянками, продающими лепешки, обозами эльзасских переселенцев, солдатами в красных плащах. Все это двигалось, пестрело, шумело, пело, в трубы трубило под непроглядными облаками пыли, между двумя рядами дрянных бараков, грязных кабаков, битком набитых солдатами, вонючих лавчонок мясников и живодеров.

"Вот так Восток!... Нечего сказать, хорош Восток! Эка врут-то про него!" - раздумывал Тартарен. Правда, тут уже попадался кое-где турка, только и турки было без сравнения меньше, чем в Марсели.

И вдруг верблюд... настоящий, великолепный верблюд выступает с важно вытянутою шеей, точно индейский петух. У нашего героя даже сердце замерло: если уже стали встречаться верблюды, - стало быть, недалеко и львы. И на самом деле, через несколько минут показалась целая компания охотников за львами.

- Ах, канальи! - ворчал герой Тараскона, пропуская их мимо себя.- Вот канальи-то! Ходить на льва толпой, да еще с собаками!

Тартарен никак не мог себе представить, что в Алжире можно за чем-нибудь охотиться, помимо львов. А, между тем, встретившиеся ему охотники выглядели добродушнейшими купцами, покончившими свои торговые дела; да и самый способ охоты за львами с собаками и с ягдташами через плечо показался настолько странным тарасконцу, что он решился заговорить с одним из этих господ.

- Можно поздравить, охота была удачна?

- Так себе, недурна,- ответил охотник, с недоумением оглядывая солидное вооружение тарасконского воина.

- Убили?

- Конечно... и порядочно-таки... вот посмотрите,- и алжирский охотник указал на ягдташ, набитый кроликами и бекасами.

- Как? Вы их в ягдташ?

- А то куда же?

- Так, стало быть... совсемь маленькие...

- Да всякие, и маленькие, и большие...

И охотник быстро зашагал догонять товарищей. Тартарен так и остался в недоумении. Но после минутного раздумья он порешил:

- Э, просто шутник какой-то... ничего они ровно не убили,- и пошел своею дорогой.

Строения стали редеть, реже встречались и прохожие. Наступали сумерки. Тартарен шел еще с полчаса и, наконец, остановился. Была уже ночь, темная, безлунная ночь под небом, усеянным звездами. На дороге ни души. Несмотря на это, наш герой рассудил, что львы, все-таки, не дилижансы и по большим дорогам не ходят. Он пустился в сторону полем. На каждом шагу канавы, терновник, какие-то кусты. Он все шел вперед, потом вдруг остановился.

- А, тут львом пахнет,- проговорил он, обнюхнвая воздух.

V.

Бац! Бац!

Кругом была дикая пустыня, заросшая странными растениями Востока, похожими на злых, ощетинившихся зверей. При неясном блеске звезд от них ложились во все стороны какия-то фантастические тени. Справа виднелась сумрачная масса горы,- Атласа, быть может! Слева доносился шум невидимого моря. Настоящая пустыня, истинное раздолье для хищных зверей.

Тартарен положил одно ружье перед собою, другое вэял в обе руки, стал на одно колено и начал ждать. Прождал час, прождал два... ничего! Тогда он припомнил из прочитанных им рассказов знаменитых истребителей львов, что они всегда брали с собой на охоту маленького козленка, привязывали его в нескольких шагах и дергали веревочкой за ногу, чтобы заставить кричать. За неимением козленка, наш тарасконец попробовал сам поблеять по козлиному: мя-а-а!... мя-а-а!...- сперва потихоньку; в глубине души он, все-таки, побаивался, как бы лев и вправду не услыхал его. Потом, видя, что на его голос никто не идет, он заблеял погромче: ме-е-е!... ме-е-е!...- не действует. Тогда, выведенный из терпения, он заревел уже во весь голос: мя!... мя!... мя!...- да так громко, что ему мог бы позавидовать и бык средней величины.

Вдруг перед ним точно из земли выросло что-то такое черное, огромное. Он замолк. А то огромное нагибалось, нюхало землю, подпрыгивало, быстро исчезало в темноте и опять появлялось. Не оставалось никакого сомнения в том, что это лев. Можно было ясно различить его четыре лапы, почти всю фигуру и большие, блестящие в темноте глаза. Тартарен приложился, спустил курок, другой... Бац!... бац!... Готово. Прыжок назад - и охотник замер на месте с обнаженным охотничьим ножом в руке. Страшный вой раздался в ответ на выстрелы Тартарена.

- Ловко угодил! - крикнул храбрый тарасконец, готовый встретить зверя ударом ножа.

Выстрел действительно угодил ловко, и зверь скрылся, продолжая выть. Но охотник не тронулся с места; он ждал самку... как описано в книгах. К сожалению, самка не пришла. Прождавши еще часа два, Тартарен почувствовал порядочную усталость. Земля была сыра, ночная свежесть и морской ветерок давали себя чувствовать.

- Теперь можно и соснуть до утра,- рассудил охотник и, во избежание ревматизма, принялся за раскладывание своей ручной палатки.

Только тут вышел неожиданный казус: палатка оказалась так хитро устроенной, так хитро, что разложить ее не было никакой возможности. Как он не бился, как ни кряхтел, ничего не выходило и палатка не раскрывалась. Такие зонты иногда попадаются, что, как на смех, в сильный дождь-то ни за что их и не раскроешь. Измученный Тартарен бросил палатку на землю и улегся на нее, ругаясь самою отборною провансальскою бранью.

Тра-ля-ля... Тра-ля-ля-ля!...

- Ques асо? Что такое? - проговорил Тартарен съпросонья.

В казарме Мустафы трубили зорю. Охотник за львами протирал глаза в крайнем недоумении. Где он? Где вчерашняя дикая пустыня? Знаете ли, читатель, где он был? На грядах артишок, между грядами цветной капусты с одной стороны и свеклы - с другой. Его пустыня была засажена овощами. А тут же близехонько, на зеленых холмах верхней Мустафы, белели хорошенькие алжирские виллы, облитые розовым светом наступающего утра,- ни дать, ни взять окрестности Марсели с их хорошенькими дачками. Мирный и со всем буржуазный вид огородов до крайности удивил и рассердил нашего бедного героя.

- С ума, должно быть, сошли эти люди,- рассуждал он сам с собою,- нашли где сажать артишоки, когда тут львы бродят! Ведь, не во сне же мне все приснилось... Лев был здесь... вот и явное доказательство.

Явным доказательством служили кровавые следы убежавшего зверя. С благоразумною осторожностью, держа наготове револьвер, неустрашимый Тартарен направился по следам и вышел на небольшой участок земли, засеянный овсом. Овес помят, лужа крови, а в луже крови с широкою раной в голове лежит растянувшись... Угадайте, кто лежит?

- Лев, разумеется!

Нет, не лев,- осел, один из тех маленьких осликов, что в Алжире зовут буррико (а у нас, в России, зовут ишаками).

VI.

Самка.- Страшная битва.- Свидание кроликов.

В первую минуту, при виде своей несчастной жертвы, Тартарен страшно разозлился. Да и было с чего: стрелял льва - убил ишака! Но жалость быстро сменила собою чувство досады. Бедный ишачек был такой хорошенький, такая у него добродушная мордочка. Кожа была еще теплая, бока судорожно вздрагивали от прерывающагося дыхания. Тартарен опустился на колена и попробовал остановить кровь своим алжирским поясом. Великий человек ухаживает за маленьким осликом. Может ли быть что-нибудь трогательнее такой картины? И ослик, в котором чуть теплилась последняя искра жизни, открыл на мгновенье глаза и раза два или три пошевелил своими длинными ушами, точно хотел сказать: "Благодарю!... Благодарю!..." Последняя судорога пробежала от головы до хвоста и ишачка не стало.

- Черныш! Черныш! - послышался голос, полный тревоги.

Зашуршали и раздвинулись ветки соседних кустов. Тартарен вскочил на ноги и принял оборонительное положение. То пришла самка.

Пришла она, разъяренная и страшная, в образе старой эльзаски, вооруженной красным дождевым зонтом и вопящей на всю округу о пропавшем ослике. Лучше бы было Тартарену встретиться с настоящею львицей, чем с этою сердитою старухой. Напрасно пытался бедняга объяснить ей, как все произошло по недоразумению, как он принял Черныша за лъва африканской пустыни. Старуха приняла это за насмешку и с криком "tarteifle!" (Исковерканное местным говором немецкое: Der Teufel - чорт.) начала бить Тартарена зонтом. Наш растерявшийся герой защищался, как мог, отражал удары своим штуцером, увертывался, отскакивал, кричал: "Позвольте, сударыня... позвольте..."

Она посылала его ко всем чертям, ничего не хотела слушать и продолжала наносить удары. К счастию, третъе лицо появилось на поле битвы. На крики прибежал муж эльзаски, тоже эльзасец, содержатель кабачка, человек очень сильный в арифметике. Как только он увидал, с кем имеет дело, и что убийца охотно готов заплатить за свое злодеяние, эльзасец обезоружил супругу и вступил в мирные переговоры. Тартарен заплатил двести франков; осел стоит десять,- такова обыкновенная цена ишаков на арабских рынках. Потом общими силами зарыли Черныша, и эльзасец, приведенный в благодушное настроение видом тарасконских золотых, пригласил героя зайти закусить в его кабачке, находившемся в нескольких шагах на большой дороге. Алжирские охотники каждое воскресенье заходили в него на перепутьи; здесь лучшие в округе места для охоты, в особенности же много кроликов.

- А львов? - спросил Тартарен. Эльзасец посмотрел на него с удивлением.

- Каких львов?

Альфонс Доде - Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. 1 часть., читать текст

См. также Альфонс Доде (Alphonse Daudet) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Необычайные приключения Тартарена из Тараскона. 2 часть.
- Да, львов... видаете вы иногда? - продолжал, уже немного запинаясь, ...

Нума Руместан (Numa Roumestan: m?urs parisiennes). 1 часть.
Перевод с французского Ю. М. ЗАГУЛЯЕВОЙ Роман I. В РАЗВАЛИНАХ ДРЕВНЕГО...