Даниель Дефо
«Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...04.»

"Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...04."

XVIII.

Я делаюсь осторожнее. - Открытие контрабанды. - Моя известность и происходящая отсюда опасность.- Я вновь избегаю виселицы.

Теперь, избежав близкой опасности быть повешенной и имея перед глазами подобные примеры, я стала еще более осторожной; но у меня была новая искусительница, которая каждый день подстрекала меня на новые предприятия; теперь представилось дело, подготовленное под её непосредственным управлением, и потому она надеялась получить большую долго ожидаемой добычи. В одном частном доме был устроен большой склад фландрских кружев, и так как эти кружева считались запрещенным товаром, то они представляли для каждого таможенного чиновника большой приз, в случае если бы ему удалось открыть этот склад; моя гувернантка сообщила мне полные сведения как о количестве кружев, так и о месте, где они спрятаны. Таким образом я отправилась к одному таможенному чиновнику и сказала ему, что я могу сделать ему важное открытие, если только он обезпечит мне известное вознаграждение. Дело было совершенно честное и законное, и потому он, согласившись на мое предложение, позвал констэбля, и мы заняли дом. Так как я заранее заявила ему, что я сама отправлюсь прямо в склад, то он и возложил на меня эту заботу; помещение было темное, узкое, я с большим трудом проскользнула туда со свечей в руке, и стала передавать ему куски кружев, позаботясь о том, чтобы в то же время оставить для себя, сколько можно было их спрятать и вынести. Я сдала всего кружева на сумму около 300 фунтов и спрятала для себя на 50. Эти кружева принадлежали не хозяевам дома, но купцу, который поместил их на складе, а потому хозяева не были особенно огорчены этим.

Я верно поделила добычу с моей гувернанткой, которая с этих пор стала относиться ко мне, как к очень искусной пройдохе в тонких делах. Я сама видела, что последняя операция была лучшей моей работой на этом поприще и потому теперь стала заниматься розыском запрещенного товара; собрав сведения о том, где можно найти такой товар, я сперва покупала немного, а затем доносила куда следует; однако, ни один из таких доносов не принес мне столько выгоды, как первый; я была слишком осторожна и не хотела, по примеру других, подвергать себя слишком большому риску, который приводит всегда к гибели.

Следующим моим приключением была попытка украсть золотые часы у одной дамы. Дело происходило в толпе у входа в церковь, причем мне угрожала сильная опасность быть схваченной на месте преступления. Я уже держала в руке часы, но почувствовала, что не могу их снять; тогда я мгновенно бросила их и так сильно закричала, точно меня убивают; я объяснила при этом, что какой-то мужчина наступил мне на ногу и что здесь, вероятно, есть жулики, потому что другой мужчина хотел оторвать у меня часы; вы должны помнить, что на все такие похождения мы выходим прекрасно одетыми, и в то время на мне было дорогое платье и с боку висели часы. Таким образом я нисколько не отличалась от любой богатой дамы.

Едва я перестала кричать, как моя дама тоже закричала: "воры", говоря, что у неё хотели снять часы.

В то время, когда у меня были в руках её часы, я стояла очень близко возле нея, но, когда я закричала, то быстро отскочила, и толпа увлекла ее немного вперед. Когда-же она в свою очередь закричала, то я находилась от неё уже на таком расстоянии, что у неё не могло возникнуть относительно меня ни малейшего подозрения; на её крик "воры" кто-то возле меня закричал: "Да, здесь тоже есть вор, он хотел обокрасть эту лэди".

В это самое мгновение, немного дальше в толпе, к моему величайшему счастью, снова закричали: "вор! вор!" и действительно тут же схватили одного молодого человека на месте преступления. Этот несчастный вовремя явился на выручку; хотя я и раньше вела себя бодро и уверенно, но теперь никто больше не мог заподозрить меня, и часть волнующагося народа направилась в ту сторону; бедный малый был предоставлен яростной уличной толпе, жестокость которой нет надобности описывать, хотя воры предпочитают эту жестокость Ньюгету, где после долгаго заключения их ожидает виселица, или, на лучший конец, ссылка в каторгу.

Таким образом я снова избежала близкой опасности и была так напугана, что долго не прикасалась к чужим часам.

Обращаюсь к моей доброй старой гувернантке. Я могу смело сказать, что она была рождена карманной воровкой и, как я узнала потом, прошла все степени этого искусства; однако, раз ее поймали и уличили так ясно, что она была осуждена в ссылку; но, благодаря своему редкому красноречию, а также деньгам, она нашла возможность в товремя, когда корабль остановился запастись провизией, уйти на берег и остаться в Ирландии. После того она многие годы продолжала заниматься своим старым ремеслом; потом, попав в другого сорта компанию, она стала акушеркой и сводней, и проделывала сотни различных штук, которые она и рассказала мне в то время, когда мы вступили с ней в самые интимные отношения; таким образом этому порочному созданию я была обязана такою ловкостью в деле, какой никто не достигал раньше меня; благодаря этой ловкости, я долго и безопасно продолжала свое занятие.

После этих приключений в Ирландии, моя гувернантка приобрела общую известность и потому, оставив Дублин, отправилась в Англию; так как срок её ссылки еще не истек, то она бросила свое прежнее ремесло, опасаясь снова попасть в плохия руки, что несомненно привело бы ее к гибели.

Теперь главная для меня опасность заключалась в том, что я стала известностью в своем деле; многие мои товарищи по ремеслу ненавидели меня скорей из зависти, чем по какому нибудь другому поводу; они негодовали на меня за то, что я избегала опасности в то самое время, когда их отводили в Ньюгет. Они-то и дали мне имя Молль Флендерс, не имевшее ничего общего с моим настоящим именем; впрочем, один раз в своей жизни, я, как уже говорила об этом, называлась Молль Флендэрс, и именно в то время, когда я жила в Минте. Но этого не мог знать никто из этих негодяев, и потому я решительно не понимаю, почему и при каких обстоятельствах они дали мне такое имя.

Скоро до меня дошли слухи, что некоторые из заключенных в Ньюгете поклялись донести на меня, и так как я знала, что между ними двое или трое были на это весьма способны, то я сильно встревожилась и долго не выходила из дому. Но моя гувернантка, разделяя со мной мои успехи и играя всегда наверняка, придумала новый способ дать мне возможность спокойно выходить на улицу: она одела меня мужчиной и заставила таким образом начать новую профессию.

Я была высокого роста, хорошо сложена, но имела слишком гладкое для мужчины лицо; однако же это не особенно мешало, потому что днем я выходила очень редко. Но я не скоро привыкла к своему новому платью; в нем я не чувствовала себя такой ловкой и подвижной, я делала все неуверенно и потому мне было не так легко, как прежде, избегать опасности; в виду этого я решила оставить этот костюм, тем более, что следующий случай вполне оправдал мое решение.

Моя гувернантка, переодев меня мужчиной, в то жо время познакомила с одним молодым человеком, весьма опытным в своем деле; в течении первых трех недель мы работали с ним вместе. Главным нашим занятием было сторожить прилавки магазинов и таскать какой попадется товар, оставленный там по небрежности; работая таким образом, мы, говоря нашим языком, сделали много хороших дел. Мы были всегда вместе и потому стали очень дружны, хотя он никогда не узнал, что я женщина, не смотря на то, что наше занятие заставляло меня иногда ночевать с ним в одной комнате.

Но его злосчастная судьба скоро положила конец нашей совместной жизни. На одной улице была лавка, позади которой находился склад, выходивший на другую улицу; таким образом, этот дом образовал угол. Через окно склада мы заметили на прилавке или на выставке, бывшей прямо перед нами, пять штук шелковой материи; было почти темно, но прикащики, занятые уборкой, вероятно не успели или позабыли закрыть окно.

Мой молодой товарищ так обрадовался этому, что не мог сдержать себя; он говорил мне: "клянусь, что все это будет мое, даже в том случае, если бы потребовалось взломать дом". Я хотя и отговаривала его, но видела, что слова мои были напрасны; и так, он быстро бросился к окну, ловко вынул одно стекло, взял четыре штуки шелковой материи и с ними вернулся ко мне. Но за ним немедленно погналась страшная толпа; мы стояли друг против друга, у меня в руках ничего не было, я тотчас шепнула ему:

- Ты погиб!

Он бросился бежать с быстротой молнии, я тоже; но его преследовали настойчивее, чем меня, потому что у него был товар; он выпустил из рук две штуки; это на мгновение остановило толпу, однако же она увеличивалась и нас преследовали обоих; скоро его схватили с двумя другими штуками шелку и тогда толпа разделилась,- часть повела его, а другая погналась за мной. Я бежала изо всех сил и, наконец, достигла дома моей гувернантки. Меня горячо преследовали несколько человек, которые, имея острое зрение, увидели, куда я скрылась, и осадили дом; они не сразу стали стучать в дверь, что дало мне время сбросить мужской костюм и одеться в свое платье; между тем моя гувернантка, бывшая всегда наготове, заперла дверь и закричала, что сюда не вбегал никакой мужчина. Но толпа утверждала, что все видели, как в этот дом вбежал молодой человек, а потому она требовала отпереть, угрожая в противном случае выломать дверь.

Моя гувернантка, нисколько не смущаясь, спокойно отвечала, что они могут свободно войти и обыскать её дом, если пожелают привести с собой констэбля, который выберет нескольких человек для осмотра, понимая, что было бы безразсудно впускать в дом всю толпу; толпа согласилась, тотчас послала за констэблем и, когда тот явился, хозяйка беспрекословно отворила дверь; констэбль остался охранять вход, отправя нескольких человек осмотреть дом; моя гувернантка ходила с ними по комнатам и, когда они подошли к моей двери, она окликнула меня и громко сказала:

- Кузина, прошу вас, отворите дверь; этим господам нужно осмотреть вашу комнату.

Вся моя обстановка имела скромный и благопристойный вид; поэтому они обошлись со мной так вежливо, как я не ожидала, впрочем, не прежде, чем сделали самый тщательный обыск, причем они осмотрели все на кровати, под кроватью, словом, везде, где можно было что нибудь спрятать; окончив обыск и не найдя ничего, они извинились и спустились вниз по дестеице.

Осмотрев таким образом весь дом от чердака до погреба и от погреба до чердака и не найдя никого, они успокоили толпу, но взяли с собой мою гувернантку и повели ее к судье, где двое свидетелей божились, что они видели, как преследуемый ими вор вбежал в её дом. Тогда моя гувернантка возвысила голос и стала шуметь, говоря, что опозорили её дом, а с ней поступили, как с какой-то негодяйкой; может быть к ней и входил какой нибудь человек, который, без её ведома, тотчас же благополучно вышел, но она готова присягнуть в том, что ни один знакомый ей мужчина не переступал её порога в этот день; могло легко случиться, что в то время, когда она была на верху, какой нибудь человек, найдя дверь открытой, в страхе вбежал в дом, желая найти в нем убежище от преследователей, и если это действительно так случилось, то он мог свободно уйти через другой выход, потому что в доме есть еще дверь, которая выходит в переулок.

Все это было вполне правдоподобно, и судья только заставил ее дать присягу в том, что она не впускала к себе никого с целью помочь ему скрыться от правосудия; она охотно дала эту присягу и затем ее отпустили на свободу.

Легко представить, в каком страхе я жила все это время; с тех пор моя гувернантка ничем не могла убедить меня переодеться мужчиной: ведь это значило бы, говорила я ей, самой выдать себя.

Благодаря этому несчастному случаю, дела моего товарища оказались чрезвычайно плохи; его привели к судье, который отправил несчастного в Ньюгет; поймавшие его люди стали преследовать его судом; они приняли участие в следствии и обязались явиться в заседание суда, чтобы поддержать против него обвинение.

Однако он получил отсрочку, в виду его обещания открыть своих соучастников и главным образом человека, с которым совершил последнюю кражу; он сообщил мое имя, Габриель Спенсер, под которым я действовала с ним, и сделал все, что мог, чтобы разыскать Габриеля Спенсера; он описал мою наружность, указал, где я жила, словом сообщил все известные ему подробности; но он поневоле скрыл главное, а именно мой пол, что и было моим спасением в данном случае. По его указаниям потревожили две или три семьи, но никто и ничего не знал обо мне; говорили только, что у него был товарищ и что его видели с ним. Что касается моей гувернантки, то хотя она и была посредницей при нашем с ним знакомстве, но оно состоялось через вторые руки, так что он тоже ничего не знал о ней.

Таким образом дело приняло для него плохой оборот, так как он не мог исполнить своего обещания; присяжные решили, что он издевается над правосудием, и лавочник с большей жестокостью начал против него свои преследования.

Все это время я была в ужасной тревоге и, наконец, во избежание всякой опасности я послала горничную взять место в почтовой карете и отправилась в Донстебль к моим бывшим друзьям, хозяевам гостинницы, в которой когда-то я так хорошо прожила несколько времени с моим Ланкаширским мужем. Здесь я рассказала им выдуманную басню, что я ожидаю своего мужа из Ирландии и послала ему письмо, в котором пишу, что хочу встретить его в Донстебле, в их гостиннице; он наверное прибудет сюда через несколько дней, если его корабль встретит попутный ветер.

Моя хозяйка очень обрадовалась моему приезду, а хозяин поднял такую суматоху по этому случаю, что будь я герцогиня, то не могла бы ожидать лучшего приема. Таким образом, если бы я захотела, то могла бы прожить здесь с удовольствием месяц или два, но меня поглотили совершенно иного рода заботы. Я страшно беспокоилась, чтобы мой товарищ не выдал меня, и это наполнило страхом мою душу; мне не у кого было искать помощи, я не имела друзей, кроме моей гувернантки, и не видела другого выхода, как отдать себя в её руки, что я и сделала, сообщив ей свой адрес и получая от неё письма, которые бросали меня в ужас. Наконец, она сообщила мне, что он повешен; это было для меня таким приятным известием, какого я давно не получала.

Я прожила здесь пять недель с полным комфортом и затем объявила своей хозяйке, что имею письмо от мужа из Ирландии, в котором он сообщает хорошие вести о своем здоровье и дурные о своих делах; это не позволяет ему уехать так скоро, как он рассчитывал, и по всей вероятности мне придется одной возвращаться в Лондон.

Моя хозяйка поздравила меня с хорошими известиями о здоровье моего мужа.

- Я замечала, мадам, что все это время вы не были так веселы, как прежде; вы были сильно озабочены,- говорила добрая женщина,- но теперь вы опять изменились и к вам вернулась ваше веселье.

- Да, да, но мне очень досадно,- сказал хозяин,- что ваш супруг не приедет сюда, а я так был рад его увидеть. Но раз вы наверное узнаете, что он возвращается, летите сюда на встречу ему, вы всегда будете у нас желанной гостьей.

После этих приветствий мы расстались, и я с радостью вернулась в Лондон, где нашла в таком же восторге свою старую гувернантку, в каком находилась сама. Теперь она объявила мне, что не советует вступать ни в какие сообщества, видя, что я гораздо удачнее рискую одна. Действительно, хотя я рисковала так смело, как никто из них, однако с большим благоразумием обдумывала предприятие и с большим присутствием духа избегала опасности.

Часто даже я сама удивлялась своему особенному удальству; и в самом деле, видя, как моих товарищей хватают и бросают в руки правосудия и как они гибнут, я тем не менее не могла серьезно решиться оставить свое постыдное ремесло, особенно принимая во внимание, что теперь я далеко не была бедной, и что соблазны нищеты, служащие главной причиной этого порока, уже не имели для меня значения: у меня было около 500 фунтов чистыми деньгами, так что я могла жить хорошо. Но повторяю, у меня и теперь не было желания остановиться, точно так же, как в то время, когда я не имела и 200 фунтов и у меня не стояли перед глазами такие ужасные примеры.

Однако судьба одной моей новой подруги произвела на меня на некоторое время сильное впечатление, хотя и оно также скоро изгладилось, как все остальные. Это была поистине несчастная случайность. Однажды я захватила штуку прекрасной камки (шелковая материя) в розничном магазине, но из него вышла с пустыми руками, так как успела передать товар своей компаньонке; мы пошли, одна в одну сторону, а другая в другую. Мы были еще недалеко от магазина, как его хозяин, заметив кражу, послал своих прикащиков, которые и побежали в разные стороны; скоро они схватили женщину с куском материи; я же случайно проскользнула в один дом, где в первом этаже находилась кружевная лавка; здесь я с удовольствием, или вернее с ужасом, увидела в окно, что мою несчастную подругу тащат к судье, который немедленно отправит ее в Ньюгет.

Разумеется, я ничего не тронула в кружевной лавке, но, чтобы выиграть время, стала перебирать все, что можно, и, купив несколько ярдов выпушки, вышла с стесненным сердцем, искренно сожалея о бедной женщине, которая поплатилась за мою кражу.

После этого случая с несчастной женщиной, я долго сидела дома; я понимала, что если при первой неудачной краже я попаду в тюрьму, то она со всей готовностью будет свидетельствовать против меня и, стараясь спасти свою жизнь, не пожалеет моей; я знала, что становлюсь известной суду присяжных в Лондоне и хотя никто не знает меня в лицо, но если попаду в их руки, то они станут на меня смотреть, как на человека, провинившагося не в первый раз; поэтому я решила ожидать, чем кончится судьба этого несчастного создания, находя случай несколько раз пересылать ей деньги.

Наконец настало судебное разбирательство её дела. Она оправдывалась тем, что не она украла найденные у неё вещи, а их передала ей некая женщина, известная под именем Молль Флендэрс, которую она не знает и с которой она вместе вышла из лавки. Прикащаки положительно утверждали, что она была в магазине в тот момент, когда украден товар, что они сразу заметили его исчезновение, нагнали ее и нашли у неё товар; на этом основании присяжные обвинили ее. Но судебная палата, усматривая, что в сущности не она была, лицом совершившим кражу, и что ей трудно найти Флендэрс, то есть, меня, оказала ей величайшую милость, приговорив ее к ссылке; кроме того, палата объявила, что, если современем она розыщет указанную Молль Флендэрс, тогда суд будет ходатайствовать о полном прощении, иными словами, если она сумеет в течение известного времени представить меня в суд, тогда меня повесят, а ей дадут полную свободу. Я приняла все меры, чтобы сделать это невозможным и, таким образом, спустя немного времени, приговор над ней привели в исполнение, то есть ее отправили в ссылку.

Несчастия этой женщины случились за несколько месяцев раньше моей последней истории, которую я уже рассказала. Они послужили отчасти поводом для моей гувернантки предложить мне переодеваться в мужское платье, чтобы я могла выходить, не быв замеченной; но я скоро оставила эти переодевания, представлявшие для меня большие затруднения.

XIX.

Я успокоиваюсь.- Мои похождения в качестве проститутки.

Теперь я была спокойна относительно всяких свидетельств против меня, потому что все те, кто был замешан со мной в различные дела или кто знал меня под именем Молль Флендэрс, все были повешены или высланы; поэтому я, так сказать, свободно открыла себе новый кредит и имела много счастливых других похождений, впрочем, мало похожих на прежния.

Теперь настало веселое время года, начиналась Варфоломеевская ярмарка. Я не имела привычки ходить по ярмарке, так как она не представляла для меня особенных выгод; в этом же году я направилась к монастырям; во время одной из таких прогулок я случайно попала в лавку, где разыгрывались в лотерею различные вещи. Здесь тоже не представлялось мне ничего особенного, пока не явился какой то джентльмен; он был прекрасно одет и повидимому очень богат. Беседуя то с тем, то с другим, он обратил на меня особенное внимание и был очень любезен со мной. Прежде всего он сказал мне, что возьмет на мое счастье билет, что и сделал. На этот билет выпала какая то безделица, кажется, пуховая муфта, которую он предложил мне; он продолжал поддерживать со мной разговор с более чем обыкновенною любезностью, но очень вежливо, как истинный джентльмен.

Таким образом мы долго говорили, пока не вышли из лавки и не направились вместе к монастырю; он наговорил мне тысячи различных пустяков, не делая однако никакого предложения. Наконец он объявил, что очарован моим обществом, и спросил, позволю-ли я себе довериться ему и сесть с ним в карету. Сначала я отклонила его предложение, но потом, не смотря на то, что мне немного наскучили его любезности, я согласилась.

Сперва я не могла сообразить, что представляет из себя этот джентльмен, но скоро я заметила, что он немного пьян и не прочь выпить еще. Он повез меня к Спринг-Гардн, в Найтс-бридж, где мы гуляли в саду, причем он очень деликатно обходился со мной, хотя пил много, предлагая и мне выпить, но я отказалась.

До сих пор во всех его беседах не было никаких непристойных намеков. Мы ездили в карете по разным улицам; было около десяти часов вечера, когда он приказал остановиться возле одного дома, где повидимому у него были знакомые, которые не постеснялись показать нам тот-час отдельную комнату. Сначала я сделала вид, что не хочу войти туда, но после многих настояний с его стороны я согласилась, желая знать, чем кончится все это, и надеясь в конце концов кое что проделать с ним.

Здесь он начал держать себя со мною немного свободнее, чем обещал, и мало по малу я уступала ему, словом мне нет надобности больше распространяться на эту тему. Все время он продолжал пить; было около часа утра, когда мы снова сели в карету и поехали. Свежий воздух и толчки экипажа подействовали на него и мало по малу он крепко заснул.

Я воспользовалась этим случаем, обыскала его и обобрала начисто. Я взяла у него золотые часы, кошелек с червонцами, изящный тонкий парик, перчатки, шпагу и красивую табакерку. Затем я тихо открыла дверцу кареты, соскочив на приступку; в это время карета остановилась в тесной улице, недалеко от Темпль-Бар, чтобы дать проехать другой карете. Я вышла, крепко заперла дверцу и оставила карету вместе с спящим в ней джентльменом.

Ничего нет более нелепаго, более мерзкого и смешного, как пьяный мужчина с порочными вкусами и наклонностями. Это люди, о которых Соломон сказал: "Они существуют как бык на бойне, пока стрела не пронзит его печень", хотя, надо сказать правду, мой бедный кавалер сразу внушал к себе уважение; это был человек хорошего происхождения, джентльмен, нежный, добрый, с хорошими манерами, благопристойный, здоровый, крепкого сложения и с очаровательным лицом; в нем все было приятно; но, к несчастью, перед тем, как встретиться со мной, он пил и не спал всю предъидущую ночь, как рассказывал мне потом; таким образом, разгорячив вином свою голову, он усыпил в ней свой рассудок.

Что касается меня, то я заботилась только об его деньгах и о том, что делать с ним дальше; если бы у меня нашлась возможность, я бы отправила его домой, в семью; быть может он был один из десяти, который имел честную и добродетельную жену и невинных детей; быть может они тревожились за его безопасность; как бы они обрадовались его возвращению домой, как бы они ухаживали за ним до тех пор, пока привели бы его в чувство; и потом с каким стыдом и сожалением он оглянулся бы назад!

Я вернулась с последней добычей домой к гувернантке и рассказала ей всю историю, которая так опечалила ее, что старуха была едва в силах удержать свои слезы. Она говорила, что ей жаль каждого джентльмена, который рискует попасть в беду, лишь только выпьет лишний стакан вина.

Но когда я передала ей, каким образом я начисто обобрала своего джентльмена, она осталась очень довольна и затем сказала: "Нет, дитя мое, насколько я знаю, привычки и обычай действуют на человека сильнее, чем все проповеди, какие приходится ему слышать во всю свою жизнь". Если окончание моей последней истории верно, тогда и её замечание тоже справедливо.

На следующий день я заметила, что она сильно интересуется этим джентльменом; мое описание его платья и наружности вполне согласовалось с её представлением о том господине, которого она знала. На некоторое время она задумалась и, выслушав подробности, сказала: "Бьюсь об заклад на 100 фунтов, что я знаю этого джентльмена".

- Мне очень жаль, если это так, сказала я,- я бы не стала ни за что на свете смеяться над ним; он и так много перенес оскорблений, и я не хочу больше давать для этого повод.

- Нет, нет, отвечала она, я не буду оскорблять его, но вы так затронули мое любопытство, что я ручаюсь вам найти его.

При этих словах я слегка задрожала и сказала ей с видимо озабоченным лицом, что точно таким же образом он может найти и меня, и тогда я погибла. Она быстро повернулась ко мне, говоря:

- Неужели вы думаете, дитя мое, что я выдам вас? Нет, нет, ни за что на свете я не сделаю этого. Я хранила более серьезные ваши тайны, а уж теперь вы можете вполне на меня положиться.- На этом мы и кончили разговор.

Между тем она составила себе другой план и, не говоря мне ни слова, решила найти этого джентльмена сама. Она пошла к одной своей приятельнице, которая, по её догадкам, знала его семью, и сказала ей, что имеет очень важное дело к джентльмену (который, сказать мимоходом, был если и не бароном, то во всяком случае человек из очень хорошей фамилии), но не знает, как явиться к нему самой без всякой рекомендации. Ея приятельница обещала помочь ей в этом и потому отправилась на дом узнать, в городе он, или нет.

На следующий день она пришла к моей гувернантке и сказала, что сэр - дома, но с ним случилось большое несчастье, почему она и не могла переговорить с ним.

- Какое несчастье?- поспешно спросила моя гувернантка, сама притворно удивляясь этому известию.

- Какое?- отвечала её приятельница, он был в гостят в Гэмпстеде у своего знакомого и, когда возвращался домой, то его остановили и ограбили; полагают, что он был выпивши, и воры, пользуясь этим, причинили ему много вреда.

- Ограбили! - сказала моя гувернантка, а что они у него взяли?

- Золотые часы, золотую табакерку, изящный парик и все бывшие при нем деньги, которых оказалась значительная сумма, так как сэр никогда не выезжает без кошелька, набитого гинеями.

- Полноте, смеясь, сказала моя старая гувернантка. Ручаюсь вам, что он напился пьян и взял с собой развратницу, которая обобрала все его карманы, а он, приехав домой, сказал своей жене, что его ограбили разбойники; это старые штуки; каждый день бывают тысячи подобных проделок с бедными женами.

- Фи,- сказала её приятельница, сейчас видно, что вы не знаете сэра,- он очень образованный джентльмен. Во всем Сити нет скромнее и благонравнее господина, как он; он питает отвращение к подобным вещам; и каждому, кто его знает, не может придти в голову то, что вы говорите.

- Хорошо, хорошо, сказала моя гувернантка, это не мое дело, но если что и случилось с ним, то я ручаюсь вам, что это что-нибудь в этом роде; ваши так называемые скромные люди не лучше всякого другого, и отличаются только тем, что принимают на себя личину скромности, или если хотите, являются лучшими лицемерами, чем люди нашего слоя. Но это меня нисколько не касается; мне необходимо поговорить с ним совершенно по другому делу.

- Но теперь, сказала её приятельница, отложите все ваши дела; вы не можете его увидеть, так как он действительно болен и весь разбит.

- Бедный джентльмен, сказала моя гувернантка, значит придется обождать, пока он поправится, но я надеюсь, что это будет скоро.

Затем она пришла ко мне и рассказала эту историю.

Спустя десять дней, она снова отправилась к своей приятельнице, прося, чтобы та повела ее к этому джентльмену, хотя в то же время она нашла другие пути увидеться с ним и переговорить тотчас, как он выздоровеет.

Хитрая женщина явилась к нему и сказала, что хотя она незнакома с ним, но решилась придти с тем, чтобы оказать ему услугу; он сам скоро убедится, что она не имеет никакой другой цели, и так как является с одними дружественными намерениями, то и просит его обещать, если он не примет её любезного предложения, не отнестись к ней дурно за то, что она вмешивается не в свое дело.

Сначала он принял недоверчивый вид и сказал, что не знает за собой ничего такого, что бы требовало тайны.

Встретив такое равнодушие с его стороны, она боялась входить в дальнейшие подробности; однако же после долгих разглагольствований, наконец, сказала ему, что, благодаря странному и непостижимому случаю, ей пришлось в точности познакомиться с его последним несчастным приключением и узнать таким образом то, чего никто в мире, кроме её и его, не знает, неисключая даже той особы, которая была с ним.

Сначала он сердито осмотрел ее и сказал:

- Какое же это приключение?

- Как какое?- отвечала она,- я говорю о том, как вас ограбили, когда вы возвращались из Найтсбридж, из Гэмпстеда, должна бы я сказать. Не удивляйтесь сэр, если я могу объяснить вам каждый ваш шаг в тот день, когда вы отправились из монастыря в Смизсфильде в Спринг Харден к Найтсбридж, а оттуда в.... на Странд, где вас оставили сонного в карете. Повторяю, сэр, не удивляйтесь, я пришла к вам не затем, чтобы извлечь себе из этого дела выгоду, я ничего не требую от вас и уверяю, что бывшая с вами женщина не знает, кто вы, и не узнает этого никогда.

Эти слова поразили его, но он принял важный тон и сказал:

- Мадам, я вас не знаю, но, к несчастью, вы посвящены в тайну такого моего поступка, хуже которого я ничего не совершил в моей жизни и который покрывает стыдом мою голову; моим единственным утешением в этом случае было то, что я думал, что этот поступок известен только Богу и моей совести.

- Прошу вас, сэр, не причисляйте в вашему несчастью, того, что я обнаружила вам вашу тайну,- сказала она. Я верю, что обстоятельства застали вас врасплох и быть может я употребила некоторую хитрость, чтобы напомнить вам о них. Однако же у вас никогда не будет основательного повода пожалеть, что я знаю все, так как даже ваши собственные уста не могут быть более немы, чем были и будуть мои.

- Хорошо, сказал он, но позвольте мне отдать справедливость бывшей со мной тогда женщине, кто бы она ни была; уверяю вас, что она не только не подстрекала меня на что либо дурное, но скорее отвлекала от него. Что касается того, что она обобрала меня, то в её положении я не мог ожидать ничего другого, хотя и до сих пор не знаю, кто собственно обокрал меня: она или кучер, и если она: то я прощаю ей. Вообще меня более огорчает совершенно другое обстоятельство...

Теперь моя гувернантка, видя, что он откровенно признался во всем, дала полную волю своему языку. На его вопрос прежде всего обо мне, она отвечала:

- Я очень рада, сэр, что вы так справедливо отнеслись к женщине, которая была с вами. Уверяю вас, что она благородная дама и что у ней не бывало никаких приключений.

Он очень обрадовался её сообщению и сказал:

- Хорошо, мадам, теперь я буду говорить с вами откровенно. Итак, если то, что вы передали мне, справедливо, тогда я не могу придавать большого значения моей потере, потому что искушение было слишком велико, а бедная женщина быть может слишком нуждалась.

- Если бы она не была бедная, сказала гувернантка, то я уверена, что вам никогда бы не пришлось обладать ею; её нищета сперва дала вам возможность сделать с ней то, что вы сделали, а потом та-же нищета победила её волю и заставила самой вознаградить себя, когда она увидела, что вы находитесь в таком состоянии, что если она и не сделает этого, то первый кучер или носильщик могут сделать то же, если не хуже.

На это он ответил, что он сильно желает видеть меня и готов чем угодно уверить, что не воспользуется своим положением и прежде всего даст полное отречение от каких бы то ни было притязаний на меня. Затем, когда она стала утверждать, что в таком случае нельзя будет поручиться за сохранение тайны в дальнейшем, что, разумеется, возбудит оскорбительные для него толки, тогда он отказался от своего намерения. После этого они перевели разговор на взятые у него вещи; повидимому, ему очень хотелось возвратить золотые часы и потому он спросил, не может ли она доставить их, охотно обещая заплатить гораздо больше, чем они стоят. Она обещала и просила, чтобы он сам назначил их цену.

В виду этого, на следующий день она принесла ему часы и он заплатил за них тридцать гиней, что превышало ту сумму, которую я могла бы выручить, хотя кажется они стоили много дороже. Потом он заговорил о парике, который оценил в шестьдесят гиней, и о своей табакерке; через несколько дней она отнесла ему то и другое, чему он очень обрадовался, заплатив за них на тридцать гиней больше. На следующий день я послала ему его шпагу и палку, не требуя с него ничего; я не хотела видеться с ним и предоставила ему довольствоваться только тем, что я знаю, кто он.

Я много думала по поводу его желания снова увидеться со мной и часто жалела, что отказалась от этого свидания. Я была убеждена, что еслиб увидела и дала ему понять, что знаю, кто он, то быть может я поступила бы к нему на содержание; и хотя такая жизнь была не менее порочна, чем жизнь вора, по крайней мере она не была так опасна, как моя. Однако, скоро я оставила эти мысли и отклонила это свиданье; но моя гувернантка, пользуясь его расположением, часто бывала у него; при каждом её посещении он дарил ей что нибудь. Однажды она застала его особенно веселым и, как ей казалось, он был немного пьян; поговорив с ней, он стал настаивать, чтобы она показала ему ту женщину, которая, по его словам, околдовала его в известную ночь; моя гувернантка, как известно, была сначала против этого, но теперь сказала ему, что, в виду его сильного желания, она, быть может, устроит наше свиданье, если только я соглашусь на это; при чем она прибавляла, что в таком случае он должен придти к ней вечером, и тогда она постарается уладить дело, с условием, что он даст мне слово забыть все прошлое.

Согласно с этим, она пришла ко мне и передала весь этот разговор; разумеется, она скоро уговорила меня согласиться на то, на что с сожалением я не соглашалась раньше; таким образом я приготовилась к свиданью. Я оделась возможно лучше и к лицу, и уверяю вас, что в первый раз в жизни я воспользовалась притираньем: я говорю: в первый раз, потому что я никогда прежде не прибегала к такому унизительному средству; я была слишком тщеславна, чтобы думать, что нуждаюсь в этом.

В назначенный час он пришел и, хотя пьяный, но совершенно спокойный, каким был всегда в этом состоянии, по наблюдениям моей гувернантки. Казалось, он очень обрадовался, увидя меня, и тотчас вступил со мной в длинный разговор по поводу всей нашей истории. Я часто просила у него прощения, доказывая, что не имела никаких дурных намерений при встрече с ним и не зашла бы так далеко, еслибы не считала его за настоящего джентльмена и если бы он не давал мне столько обещаний быть со мной учтивым.

Я также торжественно заявила, что до сих пор не позволила прикоснуться к себе ни одному мужчине, кроме моего мужа, умершего около восьми лет тому назад. Он отвечал, что верит этому, так как мадам раньше намекала на то же самое, благодаря чему у него и явилось желание снова увидеть меня, и ему кажется, что, раз нарушив со мной свою добродетель без всяких дурных последствий, он может рискнуть на это снова; короче сказать, он дошел до того, чего я ожидала и о чем неудобно рассказывать.

Когда он уходил, я высказала надежду, что теперь его не обокрали. Он ответил, что он совершенно спокоен на этот счет, причем, вынув из кармана пять гиней, отдал их мне; это были первые деньги, заработанные мною таким путем, не смотря на мои большие годы.

Я много раз принимала его таким образом, и повидимому, об много думал о том, что первый увлек меня на путь разврата, и по его словам, он не намерен был этого сделать. Это обстоятельство отчасти трогало его и он говорил, что считает себя причиной как моего, так и своего греха. Часто он разбирал подробно все обстоятельства своего проступка и говорил, что вино порождает дурные наклонности, а дьявол всегда наталкивает человека на грех, доставляя ему предмет искушения.

Когда на него находили такие мысли, он уходил от меня и не возвращался в течении месяца и больше, но мало по малу чистая сторона его души заглушалась порочными инстинктами и он приходил снова. Таким образом мы прожили с ним некоторое время, и хотя он не держал меня на содержании, тем не менее давал столько денег, что я могла хорошо жить без работы.

Но скоро всему этому настал конец. Прошло около года и вот я заметила, что он начал ходить ко мне реже, чем обыкновенно, а затем совсем оставил меня без всякого повода, не сказав последнего прости. Таким образом закончилась эта сцена из моей жизненной драмы, не имевшая для меня никакого особенного значения, кроме того, что прибавился новый повод для раскаяния.

Во все это время я почти всегда сидела дома; не нуждаясь ни в чем, я не хотела подвергать себя риску и потому даже после того, как он меня оставил, я около трех месяцев не выходила на промысел; однако, видя, что мои фонды истощаются и не желая тратить свой основной капитал, я стала подумывать о своих старых похождениях и выглядывать на улицу, при чем мой первый дебют оказался довольно удачным.

XX.

Я возвращаюсь к ремеслу воровки.- Меня ошибочно привлекают к ответственности.- Дело с купцом.

Я появлялась в различных видах на улице. Одетая очень просто: на мне было обыкновенное платье с синим фартуком и соломенная шляпа, я поместилась у дверей гостинницы на Сент-Джонс-стрит. Возле этой гостинницы обыкновенно останавливались извощики в каретах и кибитках, отвозившие пассажиров в Бернет, Тотридж и другие ближайшие города; они собирались здесь всегда к вечеру, ко времени отъезда; поэтому сюда являлось много пассажиров с тюками и связками, спрашивая того или другого извощика, который мог доставить их куда было нужно; обыкновенно у дверей гостинницы можно было встретить жен носильщиков или служанок, готовых по первому требованию отнести багаж в карету.

По странной случайности, в то время, когда я стала у двери гостинницы, там уже стояла другая женщина, жена одного носильщика, при карете, ходившей до Бернета; эта женщина спросила меня, не ожидаю ли я какого нибудь пассажира в Бернет; я ответила ей, что жду свою хозяйку, которая отправляется в Бернет.

Мы провели в молчании несколько минут, как вдруг кто то позвал мою соседку; уходя, она просила меня, если будут спрашивать карету в Бернет, тотчас пойти за ней в пивной дом; я охотно согласилась, и она ушла.

Едва она исчезла, как из гостинницы вышла девушка с ребенком, которая, пыхтя и обливаясь потом, спросила карету в Бернет. Я быстро сказала ей:

- Здесь, сударыня.

- Вы состоите при Бернетской карете?

- Да, милый друг, что вам нужно?

- Мне нужно два места,- сказала она.

- Для кого же, моя милая?- спросила я.

- Для этой девочки,- прошу вас посадите ее в карету, а я пойду за моей мистрисс.

- Поторопитесь мой друг,- сказала я,- иначе все места будут заняты.

У девушки был в руках большой узел, я посадила в карету ребенка, говоря:

- Вы бы хорошо сделали, если бы оставили этот узел в карете.

- Нет,- сказала она, я боюсь, что его кто нибудь возметь у ребенка.

- Тогда, дайте его мне.

- Возьмите,- сказала она,- но дайте слово, что вы будете внимательно смотреть за ним.

- Я отвечаю двадцатью фунтами, если нужно,- сказала я.

- Хорошо, возьмите увел. С этими словами она ушла. Едва только она скрылась из виду, как я пошла к главному дому, где была жена носильщика; таким образом, если бы я ее встретила там, то сказала бы ей, что пришла отдать узел и позвать ее, как будто мне нужно было куда идти и я не могла ожидать служанки; но так как я не нашла в пивной жены носильщика, то отправилась дальше и повернула на Чартер-хаус-лен, пересекла Чартер-хаус-ярд, чтобы выйти на Лонг-лен, потом пришла в ограду Сент-Бартлехи, откуда в Литль-Бритен и чрез Блюкот-хоспиталь пошла до Ньюгет-стрит и вернулась домой.

Честь изобретения подобных похождений принадлежала не мне, но одной женщине, практиковавшей их с успехом, и я несколько раз пользовались ими, хотя никогда не повторяла их два раза под-ряд в одном и том же месте; и действительно, в следующий раз я сделала такой же опыт около Уайт-чапель, на углу Петикот-Лен, где стоят кареты, идущия в Стратерарт, Бау и их окрестности; в другой раз я повторила его около Флайинг-хорс на Бишопс-Гете, откуда в то время отправлялись кареты в Честон, при этом мне всегда удавалось уносить с собой какую-нибудь добычу.

Однажды я стала на морском берегу между товарными амбарами, куда приходили прибрежные суда с севера, из Ньюкестля на Тайне, Сендерленда и других мест. Кладовые были заперты, но к ним подошел молодой человек с письмом, ему нужно было получить здесь ящик и корзину, прибывшие из Ньюкестля на Тайне. Я спросила, есть ли у него уведомление на них. Он показал мне письмо, по которому можно было потребовать посылку, в письме значился реестр товара, из которого я узнала, что в ящике находилось полотно, а в корзине стеклянная посуда. Я прочитала, письмо, внимательно заметив имена отправителя и получателя, уведомление и реестр; потом я попросила молодого человека придти завтра утром, так как смотритель кладовых не обязан быть здесь ночью.

Как только од ушел, я быстро написала письмо, от М. Джона Ричардсона из Ньюкестля к своему любезному двоюродному брату Джемми Коол, в Лондон, которым он уведомлял, что им отправлено на таком то корабле (я хорошо запомнила все подробности) столько то штук толстого холста, столько то штук голландского и так далее, описав все, что заключалось в ящике и в корзине с хрустальной посудой от торгового дома Хензиль; марка на ящике 1. С. No 1, а на корзинке адрес помещен на этикете, привязанном к ней.

Спустя около часа, я отправилась в кладовую и без малейшего затруднения получила весь товар: одно полотно стоило около 22 фунтов.

Я бы могла наполнить целую книгу описаниями подобных похождений, которые внушались мне моей ежедневной изобретательностью и которые я совершала с большою ловкостью и всегда с успехом.

Но наконец на мне оправдалась пословица: повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить; действительно, я подвергалась многим опасностям, которые хоть и не имели для меня рокового исхода, однакоже оне сделали меня известной и имели не последнее значение в смысле моей преступности вообще.

Теперь я стала одеваться вдовой, впрочем без всяких особенных целей, а просто в ожидании какой нибудь случайности; в таком платье я часто появлялась на улицах.

Однажды случилось, что в то время, когда я проходила по Ковент-Гарденской улице, раздался сильный крик, "воры! воры!" Вероятно, какие нибудь артисты сыграли штуку с лавочником, потому что их преследовали по обеим сторонам улицы и, как говорили, между ними была одна женщина в трауре; вот почему возле меня скоро собралась толпа и одни утверждали, что эта женщина я, а другие говорили нет. Вдруг ко мне подбежал прикащик лавочника и громко клялся, что воровка была я. Таким образом меня схватили; но, когда толпа привела меня к лавке, хозяин прямо заявил, что я не та женщина, которую он видел, и хотел тотчас меня отпустить; но другой малый с важностью заметил: "Подождите, пока придет М.. (другой прикащик), он узнает ее". Таким образом меня задержали больше, чем на полчаса. Они позвали констэбля и поставили его при мне, как тюремного сторожа; в разговоре с констэблем, я спросила его, где он живет и чем занимается; он, не предвидя, что случится потом, сказал мне свое имя и местожительство, причем шутя заметил, что я еще услышу его имя, когда он отведет меня в тюрьму. Вся прислуга дерзко относилась ко мне и стоило большого труда удержат их и не позволять бить меня; правда, хозяин был со мною вежлив, тем не менее не хотел отпустить меня, хотя и соглашался, что я не была в его лавке.

Я несколько возвысила голос и с чувством оскорбленного достоинства сказала ему, что надеюсь, он не удивится, если я потребую с него удовлетворения за такую обиду и прошу его послать за моими друзьями, с целью возстановить истину. Нет, сказал он, я не имею права допустить это, и вы можете предъявить такие требования, когда будете у судьи. Видя, что я угрожаю ему, он начал тоже стараться о том, чтобы посадить меня в Ньюгет. Сказав ему, что теперь я в его руках, но скоро он будет в моих, я овладела собой и сдержала гневный порыв; однако-же я попросила констэбля позвать мне привратника, что он и сделал; потом я попросила дать мне перо, чернил и бумагу, но они отказали мне в этом. Я спросила у привратника его имя и местожительство. Он охотно ответил; за тем я попросила его быть свидетелем их обхождения со мною и объяснила, что меня задержали здесь насильно и что он понадобится мне в другом месте и не пожалеет, если расскажет там все, что видел здесь. Привратник ответил, что он от всего сердца готов служит мне.

- Но, мадам,- прибавил он,- позвольте услышать, что они отказываются отпустить вас, чтобы я мог потом вполне все объяснить.

Тогда я обратилась к хозяину лавки и громко сказала ему:

- Сэр, вы сознаете, что я не та особа, которую вы ищете, и что я только в первый раз вошла в вашу лавку; поэтому я требую, чтобы вы не задерживали меня здесь больше или объяснили причину моего ареста.

Этот господин, приняв теперь более надменный тон, чем прежде, объявил, что он не сделает ни того, ни другого, пока не найдет этого нужным.

- Прекрасно,- сказала я,- обратясь к констэблю и привратнику,- вы будете обязаны, господа, повторить эти слова в другом месте.

- Да, мадам,- отвечал привратник. Констэбль тоже был недоволен поведением хозяина лавки и старался убедить его отпустить меня, так как было ясно, что меня взяли по ошибке.

- Милостивый государь,- сказал насмешливо хозяин,- кто вы, мировой судья, или констэбль? Я отдал ее вам под стражу и потому прошу вас: исполняйте свою обязанность

Немного взволнованный констэбль с достоинством отвечал:

- Я знаю, сэр, кто я и каковы мои обязанности; но я сомневаюсь, сознаете ли вы теперь то, что делаете.

Они перекинулись еще немногими резкими словаки, а между тем бесстыдные и в высшей степени наглые прикащики стали варварски обходиться со мной, один из них и именно тот, который первый арестовал меня, объявил, что он хочет обыскать меня и начал шарить по мне руками. Я плюнула ему в лицо и громко крикнула констэбля, прося его внимательно заметить, как обходятся со мной здесь. "Я прошу вас, мистер констэбль, спросить имя этого негодяя", прибавила я, указывая на нахала. Констэбль сделал ему приличный выговор, говоря, что он не понимает, что делает, так как видит, что его хозяин не признает во мне воровку. "И я боюсь - добавил констэбль, что ему придется отвечать, если эта леди докажет, кто она и где живет, и таким образом выяснится, что она не та женщина, которую вы ищете".

- Чорт возьми,- вскричал бесстыжий нахал, будьте уверены, что это именно та самая леди; я готов присягнуть, что она была у нас в лавке, и я сам ей показывал штуку сатина, которую украли; вы убедитесь в этом еще лучше, когда придут мистер Вильям и мистер Антоний (другие прикащики); они тотчас признают ее так же, как и я.

В ту самую минуту, когда говорил этот бесстыжий негодяй, явились Вильям и Антоний и с ними толпа народа, вместе с вдовой, за которую меня принимали. Все они были в поту и тяжело дышали; с яростным торжеством они тащили несчастную к хозяину, стоявшему в глубине лавки, и громко кричали:

- Вот эта вдова, сударь. Наконец таки мы поймали ее.

- Что вы говорите?- спросил хозяин,- у нас уже есть вдова, и М... утверждает, что готов присягнуть в том, что это она,- Тот, кого звали Антонием, возразил:

- М... может говорить все, что ему угодно, и присягать в чем угодно; но вот вам женщина и вот что осталось от того сатина, который она украла и который я вытащил из под её юбок своими собственными руками.

Теперь я начала понемногу приходить в себя; я только улыбалась и не произносила ни слова; хозяин побледнел, констэбль обернулся ко мне и смотрел на меня.

- Пусть делают, что хотят, мистер констэбль, сказала я, не мешайте им.

Дело было ясно, и никто не мог сомневаться. Оставалось одно: передать в руки констэбля действительную воровку; торговец очень вежливо сказал мне, что его сильно огорчает эта ошибка, но он надеется, что я не объясню ее в дурную сторону; каждый день с ними проделывают подобные вещи, и потому их нельзя осуждать за слишком суровое обхождение, в виду желания выяснить истину.

- Не объяснять этого в дурную сторону!- вскричала я; но как же я объясню в хорошую? Если бы вы меня отпустили в то время, когда ваш наглый бездельник, арестовав меня на улице, притащил к вам и вы увидели, что я не та женщина, которую вы ищете, тогда, быть может, я и не объясняла бы вашего поступка в дцрную сторону, имея в виду те многочисленные проделки, которые практикуют с вами; но я не могу перенести вашего обхождения со мной и особенно обхождения вашего слуги! За все это я должна получить удовлетворение, и я его получу.

Тогда он вступил со мною в переговоры и объяснил, что готов дать мне всякое благоразумное удовлетворение, стараясь узнать от меня, чего я потребую. Я сказала, что я не желаю быть собственным судьей и что закон определит это; меня должны отвести в суд, там он и услышит, что я скажу. Он ответил, что ему нет времени сейчас идти в суд, а что я могу идти куда хочу; затем, обратясь к констэблю он сказал, что тот может отпустить меня, так как я оправдана. На это констэбль спокойно ответил:

- Сэр, сейчас вы меня спрашивали, кто я, констэбль, или мировой судья; вы требовали, чтобы я исполнял свои обязанности, и приказали мне арестовать эту благородную даму; но теперь я вижу, что вы совсем не понимаете моих обязанностей, потому что хотите из меня сделать действительно судью; однако я обязан сказать вам, что это не в моей власти; я имею право по требованию арестовать человека, но оправдать его может только суд; в этом и состоит ваше заблуждение, сэр; таким образом, я обязан отвести ее в суд, нравится-ли вам это или нет.

Сначала торговец держал себя свысока с констэблем, но констэбль не был обыкновенный чиновник, а человек состоятельный, и потому не хотел отступиться от своих обязанностей; он отказался освободить меня прежде, чем отведет к судье, на этом настаивала и я, и потому торговец сказал:

- Хорошо, ведите ее куда как угодно, мне же нечего ей больше сказать.

- Но, сэр,- сказал констэбль, я надеюсь, что вы пойдете с нами, так как я арестовал эту лэди по вашему требованию.

- Нет, нет,- отвечал торговец, повторяю, мне нечего больше сказать ей.

- Извините меня, сэр, но это необходимо в ваших интересах, я прошу вас об этом; без вас судья решить дела не может.

- Если вам угодно, мой друг, отправляйтесь по своим делам,- сказал лавочник,- еще раз повторяю, что не имею ничего сказать этой женщине и именем короля требую отпустить ее.

- Сэр,- сказал констэбль, я вижу, вы не знаете, что такое констэбль, и прошу вас, не заставляйте меня прибегнуть к строгим мерам.

- Все равно,- отвечал торговец, вы и так очень строги со мной.

- Нет, сэр, я не был строг с вами: вы нарушили общественное спокойствие, приведя с улицы честную женщину, которая шла по своим делам и которую вы задержали в лавке, позволяя своим служащим дерзко и нагло обходиться с ней, и вы еще говорите, что я был строг с вами. Я думаю, напротив, что я действую слишком слабо, не приказывая вам, именем короля, следовать за мной и не приглашая любого прохожаго явиться сюда и оказать мне помощь отвести вас силой к судье; вот чего вы не знаете и что я имею право сделать; тем не менее, пока я не пользуюсь этим правом и еще раз прошу вас: идите за мной.

Несмотря на все это, лавочник отказался идти и стал говорить дерзости констэблю. Однако, последний продолжал быть спокойным, не выходя из себя; тогда я вмешалась и сказала:

- Мистер констэбль, оставьте его в покое, не бойтесь, я найду средство вызвать его в суд; а пока обратите внимание вот на этого молодца, который набросился на меня в то время, когда я мирно проходила по улице. Вы сами были свидетелем его дерзкого обхождения со мной и потому позвольте просить вас отвести его к судье.

- Хорошо, мадам,- отвечал констэбль и, обращаясь к этому на дому, он сказал:

- Пойдем, молодой человек, вы обязаны следовать за нами, и я надеюсь, что вы иначе думаете, чем ваш хозяин, о власти констэбля.

Молодой человек с видом пойманного вора попятился назад и посмотрел на своего хозяина, как бы прося у него защиты; последний был настолько глуп, что начал поощрять его в сопротивлению, и действительно в то время, когда констэбль хотел схватить молодого человека, он начал отбиваться от него; тогда констэбль, свалив его на землю, крикнул на помощь; мгновенно лавка наполнилась народом, и констэбль арестовал хозяина, приказчика и всех его служащих.

Первым дурным следствием этой суматохи было то, что женщина, укравшая в лавке товар, скрылась в толпе, вместе с двумя пойманными мужчинами. Были ли действительно эти последние виновны в краже, я не могу сказать.

В то же время в лавке собралось много соседей, которые, узнав весь ход дела, объяснили лавочнику и убедили его в том, что он был не прав, так что наконец мы довольно спокойно отправились к судье, в сопровождении толпы, состоявшей по крайней мере из пяти сот человек. Всю дорогу я слышала, как одни спрашивали, что это такое? А другие отвечали, что лавочник арестовал вместо воровки, которую поймали потом, благородную лэди, и теперь эта лэди арестовала в свою очередь лавочника и ведет его в суд. Эти слова приводили в страшный восторг толпу, которая постоянно увеличивалась, многие, особенно женщины, кричали: "Где этот плут? Где лавочник?" Затем, увидя его, оне с криками: "вот он! вот он!", забрасывали его грязью; так мы шли довольно долго, пока наконец лавочник не попросил констэбля взять карету, чтобы избавиться от этого сборища. Карета была подана, я, констэбль, лавочник и его служащие сели в нее и поехали.

Когда мы приехали к судье,- это был старый джентльмен в Блумсбери,- то констэбль первый изложил ему сущность всего дела, потом судья обратился со мне и спросил, что я имею сказать? Прежде всего он потребовал объяснить, кто я и где живу; мне было очень неприятно назвать свое имя и потому я неохотно объявила ему, что меня зовут Мери Фландерс, что я вдова и мой муж, морской капитан, умер во время путешествия в Виргинию; при этом я рассказала ему такие обстоятельства своей жизни, которых он не мог опровергнуть, прибавя, что я теперь живу в городе с такой-то дамой (я назвала имя своей гувернантки) и приготовляюсь к отъезду в Америку, где находится имущество моего мужа; что сегодня я пошла заказать для себя малый траур и не успела еще войти в лавку, как на меня набросился этот малый, (при этом я указала на прикащика) с такою яростью, что я страшно испугалась, и потащил меня в лавку к своему хозяину. Здесь хозяин лавки, несмотря на то, что сам же не признал меня за воровку, не пожелал меня отпустить и приказал констэблю арестовать.

Потом я продолжала объяснять судье, каким образом меня оскорбляли все служащие в лавке, как они не позволили послать за моими друзьями, как привели в лавку женщину, которая действительно украла товар, словом, я рассказала ему все до мельчайших подробностей. Потом констэбль изложил свое дело; весь свой разговор с лавочником по поводу моего освобождения, наконец, отказ приказчика следовать за ним, когда я этого потребовала, подстрекательства его хозяина, сопротивление того и другого, словом все, о чем я уже говорила.

Затем судья выслушал показание лавочника и его приказчика. Лавочник сказал по истине длинную речь на тему о том, как они ежедневно подвергаются большой потере от воров и мошенников, поэтому им всегда легко обмануться, и когда открылось его заблуждение, то он был готов тотчас отпустить меня, и так далее.

Что касается прикащика, он имел мало что сказать, кроме того, что все служащие указывали ему на меня.

По окончании этих допросов, судья прежде всего любезно объявил мне, что я свободна, и что он с сожалением видит, что прикащик был мало осмотрителен при своем горячем преследовании и таким образом принял невинную особу за преступницу; что если бы он потом не осмелился неправильно задержать меея, то я наверное простила бы ему первое оскорбление; что во всяком случае он не в праве дать мне другое удовлетворение, как только объявить ему публичный выговор, что он и сделает; но он предполагает, что я воспользуюсь всеми правами, предоставляемыми мне законом, и поэтому он обяжет всех присягой.

Что же касается нарушения общественного спокойствия,- добавил он,- то в этом отношении я могу дать вам полное удовлетворение, отправив обвиняемого в Ньюгет за совершенное им насилие над вами и констэблем.

Действительно, он отправил прикащика в тюрьму, а с хозяина взял денежное обезпечение, и затем мы ушли; я с удовольствием видела, как поджидавшая нас толпа встретила их обоих свистками и гиканьем, забрасывая комками грязи карету, в которую они вошли; затем я отправилась домой.

Когда после этой возни я пришла в себе и рассказала все моей гувернантке, она начала смеяться мне прямо в лицо.

- Отчего вам весело?- сказала я.- Вся эта история не так смешна, как вы воображаете; уверяю вас, я была страшно напугана шайкой этих негодных плутов.

- Что я смеюсь?- отвечала моя гувернантка.- Я смеюсь потому, дитя мое, что, если вы сумеете взяться за дело, то на вашу долю выпала такая добыча, какая вам не попадалась во всю вашу жизнь. Я обещаю вам, что вы заставите купца заплатить 500 фунтов проторей и убытков, не считая того, что вы еще можете получить с его прикащика.

Но у меня явились по этому поводу совершенно другия соображения; я объявила свое имя мировому судье, а я знала, что оно было хорошо известно суду присяжных и другим присутственным местам; я была уверена, что, если это дело дойдет до публичного разбирательства и представится надобность расследовать мое общественное положение, то никакой суд не присудит проторей и убытков особе с такой известностью, как я. Тем не менее, я была вынуждена начать формальный процесс; поэтому моя гувернантка приискала стряпчаго, который вед большие дела и пользовался прекрасной репутацией; в этом отношении она была совершенно права, ибо, если бы я поручила дело какому нибудь пройдохе-крючкотвору или человеку мало известному, то я получила бы очень немного.

XXI.

Я выигрываю процесс.- Я обкрадываю двух маленьких леди.

И так, мы нашли стряпчаго и я сообщила ему все обстоятельства дела; он уверил меня, что в этом деле не может быть вопроса о том, чтобы суд не присудил большого вознаграждения за протори и убытки, и таким образом, сделав мне некоторые наставления, он начал преследование моего купца, который, будучи арестован, внес залог и через несколько дней заявил ему, что он желает окончить дело миром; он объяснил, что все произошло благодаря его несчастному вспыльчивому характеру и что я очень резко и оскорбительно говорила с ним, что дало ему повод принять меня за воровку, и прочее и прочее.

Мой стряпчий очень ловко стоял за меня; он уверил суд, что я богатая вдова, могу сама вести дело и имею значительных друзей, которые ходатайствуют за меня и которые обещали все, лишь бы только я начала преследование, говоря, что они не пожалеют и тысячи фунтов, лишь бы отомстить за нанесенное мне нестерпимое оскорбление. Через некоторое время они снова пришли к нему спросить, говорил-ли он со мной. Он отвечал, что говорил и что я более склонна к примирению, чем мои друзья, которые принимают близко к сердцу нанесенное мне оскорбление и подстрекают меня не мириться. После долгих разговоров и совещаний они наконец остановились каждый на своей цифре, но эти цифры были до того далеки одна от другой, что не было никакой надежды на соглашение; таким образом, переговоры были прерваны и купец предложил назначить совещание лично со мной, на что мой стряпчий охотно согласился.

Он посоветовал мне, идя на это совещание, хорошо одеться, чтобы купец мог увидеть, что я нечто большее, чем казалось в то время, когда он меня арестовал. В виду этого, я надела новое полутраурное платье, желая подтвердить свое показание у судьи о том, что я вдова. И так, я оделась так хорошо, как может одеться вдова; моя гувернантка дала мне прекрасное жемчужное ожерелье, которое замыкалось бриллиантовым замком, это ожерелье было у неё в залоге; сбоку у меня висели дорогие золотые часы, таким образом, я представляла собой очень красивую особу; и обождала, пока мне дали знать, что они собрались, и потом подъехала к дому в карете с своей горничной.

Когда я вошла в комнату, купец пришел в удивление. Он встал и поклонился мне, я едва обратила на него внимание и, пройдя мимо, села на место, указанное мне моим стряпчим, так как мы находились в его доме. Когда все сели, купец сказал мне, что сначала не узнал меня, при этом он начал говорить мне комплименты. Я ответила, что я охотно верю этому и потому надеюсь, что он будет иначе относиться ко мне.

Он сказал, что очень сожалеет о том, что случилось, и предложил мне 100 фунтов и уплату судебных издержек; прибавя, что кроме того, он намерен подарить мне прекрасной материи на платье. Я требовала 300 фунтов, причем настаивала, чтобы это дело было напечатано в газете.

На последнее он не согласился ни за что. Наконец, благодаря ловкости и уменью моего стряпчаго, мой ответчик согласился yплатить мне 150 фунтов и черное шелковое платье, и так, по совету стряпчаго, мы кончили это дело, обязав купца заплатит вознаграждение моему стряпчему и угостить нас хорошим ужином при окончании сделки.

Когда я явилась за получением денег, со мной приехала моя гувернантка, одетая как княгиня, и тоже прекрасно одетый джентльмен, который делал вид, что ухаживает за мной; я называла его кузеном, а наш законник намекнул им, что это мой жених.

Купец очень любезно принял нас и аккуратно заплатил все, что следовало по уговору; эта история стоила ему 200 фунтов, если не больше. При последнем нашем свидании дело его приказчика близилось к концу и купец начал сильно просить меня за него; он рассказал, что этот приказчик имел прежде свою лавку, что у него есть жена и много детей и теперь он совершенно разорен, так что не может ничем удовлетворить меня и готов на коленях вымолить у меня прощение.

Когда мы сидели за ужином, он привел этого несчастного, который теперь также признавал свою вину, как прежде нахально наносил мне постыдные оскорбления; он представлял собою пример полной низости души, он был жесток, могуществен и безжалостен, когда сила была на его стороне и теперь низок и подл, когда я имела над ним полную власть. Однако же, я прервала его поклоны, сказав ему, что я прощаю ему, но желаю только одного, чтобы он ушел прочь.

Затем я одела очень хорошее платье и пошла бродить по улицам, но мне не представлялось ничего до тех пор, пока однажды я не вошла в Сент-Джемский парк. Здесь я увидела много изящных лэди, гулявших по главной аллее, и между ними девочку, лет двенадцати или тринадцати, которая ходила с другой девочкой, лет девяти, и и думала, что это её сестра. На старшей я заметила богатые золотые часы и жемчужное ожерелье, с ними был ливрейный лакей, но он, по принятому обычаю, не ходил по аллее, а я видела, как он остановился у входа, причем старшая девочка приказала ему ожидать их здесь.

Услыхав, что они отпустили лакея, я подошла к нему и спросила, кто такая маленькая лэди? Потом мало-по-малу я разговорилась с вин, начала хвалить старшую, удивлялась её красоте, прекрасным манерам и уменью держать себя так скромно и серьезно, как будто она была взрослая женщина; этот дурак развесил уши и рассказал мне, что она дочь сэра Томаса Эссекского и имеет большое состояние; что её мать еще не приехала в город и девочка живет с женой сэра Вилльямса в её квартире на Суффольк-Стрите, затем он передал мне много других подробностей и между прочим сказал, что у них есть горничная, ключница, что они держат карету, кучера и его, что эта маленькая лэди ведет себя также хорошо дома, как здесь; словом, я собрала от него все сведения, какие мне были нужны.

Я была очень хорошо одета и также, как она, имела при себе золотые часы. Итак, оставя ливрейного лакея, я направилась в ту сторону, где была моя лэди, и стала поджидать, пока оне, вернувшись назад, не подойдут ко мне; лишь только мы поровнялись, я поклонилась им, назвав старшую её именем, лэди Бетти. Я спросила ее, что она слыхала об отце, когда вернется в город её мать и как она вообще поживает.

Я так дружески и свободно расспрашивала ее о всей семье, что у неё не осталось ни малейшего сомнения в моих самых близких отношениях к ним. Я спросила, почему она выехала гулять без мистрисс Чайм (их ключницы), так что ей приходится самой смотреть за мистрисс Юдифь, её маленькой сестрой. При этом я начала длинный разговор по поводу её сестры; я восхищалась красотой маленькой лэди, спрашивала, учится-ли она по французски, и вообще говорила им тысячу любезностей, как вдруг показались гвардейцы и толпа бросилась смотреть въезд короля в Парламент.

Дамы побежали по аллее и я помогла моим лэди устоять возле ограды по одной стороне этой аллеи, чтобы остаться на высоком месте, откуда все было видно; я взяла маленькую лэди и подняла ее на своих руках; между тем я постаралась так ловко снять золотые часы с лэди Бетти, что она не заметила этого до тех пор, пока толпа не прошла, и она не возвратилась на середину аллеи.

Я оставила их в тесной толпе и как бы впопыхах сказала:

- Милая лэди Бетти, смотрите за вашей сестрой.

Потом толпа меня отодвинула от них и я сделала вид, что это мне очень неприятно.

В таких случаях давка скоро проходит и где король проедет, там место делается свободным, но по пути его следования толпа усиливается и теснится и я, пользуясь этим моментом, оставила моих маленьких лэди. Сделав свое дело без всякого неприятного затруднения, я продолжала тесниться в толпе, притворяясь, что хочу видеть короля, таким образом, я пробилась вперед толпы и дошла до конца аллеи. Король ехал по направлению к главному военному штабу; я вошла в пассаж, который в то время доходил до Гэймеркета, здесь я взяла коляску и убежала; я должна сознаться, что никогда не исполнила своего обещания навестить лэди Бетти у её родителей.

На минуту у меня мелькнула мысль остаться с лэди Бетти до тех пор, пока она заметит, что у неё украли часы, и затем вместе с ней поднять тревогу, отвести их в коляску, сесть с ними и доставить их домой. Маленькая лэди была так очарована мной и так одурачена приятными рассказами моими о ней и о моих отношениях к её родителям, что я могла надеяться повести дело дальше и наложить свою руку по крайней мере на ее жемчужное колье. Но я рассудила, что если ребенок и не заподозрит меня, то это могут сделать другие и если обыщут меня, тогда я буду открыта, поэтому я решила уйти, довольствуясь тем, что приобрела.

Позже я случайно узнала, что маленькая лэди, заметив, что у неё исчезли часы, подняла в парке крик и послала своего лакея розыскать меня; она описала меня с таким совершенством, что он сразу узнал, что это была та самая женщина, которая стояла с ним в парке и долго разговаривала, расспрашивая о всей семье; но я была далеко гораздо раньше того времени, когда она пришла к своему лакею и рассказала ему это приключение.

XXII.

Я в игорном доме.- Мои похождения по ярмаркам.

После этого со мной случилось другое приключение, совершенно иного характера, чем все, что случалось до сих пор; оно произошло в игорном доме возле Ковент Гардна.

Здесь я увидела много народу; одни выходили, другие входили, я же долго стояла у прохода вместе с другой женщиной, бывшей со мной; между другими я заметила одного джентльмена, который выделялся своими приятными манерами, и потому, подойдя к нему, я сказала:

- Сэр, позвольте спросить вас, пускают туда женщин?

- Да, мадам,- отвечал он,- вы можете и играть там, если пожелаете.

- Да, я желаю, сэр,- сказала я.

После этого он предложил провести меня, и я пошла за ним в двери, затем он посмотрел в комнату и сказал:

- Здесь играют, если хотите, можете попробовать счастья.

Я посмотрела тоже туда и, обратясь к своей компанионке, сказала:

- Здесь только одни мужчины. Я не хочу рисковать.

Все сидевшие за столом были очень учтивые люди и один из них, желая ободрить меня, сказал:

- Позвольте, мадам, вы, кажется, боитесь рискнуть одна; мне всегда бывает удача, когда я играю с леди; вы будете ставить на меня, если не желаете ставить на себя. Здесь десять гиней, поставьте их за меня.

Я взяла деньги и положила, глядя на него. Я истратила их по одной и по две за раз, и когда стакан перешел к моему соседу, мой джентльмен дал мне еще десять гиней и велел положить из них за-раз пять, а когда джентльмен, у которого был стакан, выбросил деньги, то оказалось, что мой джентльмен, кроме своих, еще выиграл пять гиней. Ободренный этим, он просил меня взять стакан и начать ставку, что было большим риском с его стороны; однако я держала так долго стакан, что выиграла ему все деньги; много гиней лежало даже в складках моего платья; это было в высшей степени удачно, потому что он взял столько же или вдвое против того, что я положила.

После этого я предложила джентльмену взять все золото, так как оно было его и я играла за его счет, почти не понимая игры. Он засмеялся и сказал, что при моем счастьи решительно все равно, умею ли я играть или нет; но я не должна оставлять игры. Затем он взял себе пятнадцать гиней, а на остальные приказал мне начать снова. Я хотела показать ему, сколько у меня денег, но он сказал: "не надо, не надо, не говорите об этом, я верю вашей честности, но говорить об этом нельзя, это значит искушать счастье". И так я опять начала игру.

Я играла довольно хорошо, хотя и утверждала противное, и играла очень осторожно; действительно в складках моего платья остался порядочный запас гиней, которые я перевела в карман, разумеется, так ловко, что он не заметил этого.

Я играла очень долго и очень удачно для него, но в последнее время, когда я держала стакан, игроки сделали большую ставку и я смело метала на все и держала стакан с ставками до тех пор, пока выиграла около восьмидесяти гиней; но при последней ставке я проиграла около половины; тогда я поднялась и, боясь проиграть все, сказала ему:

- Прошу вас, сэр, продолжайте теперь сами, мне кажется я выиграла довольно для вас.

Он настаивал, чтобы я не бросала игры, но становилось поздно и я извинилась. Отдавая ему деньги, я сказала, что, надеюсь, теперь могу наконец узнать сколько я выиграла в его пользу; оказалось шестьдесят три гинеи.

Если бы не было последней несчастной ставки, я бы выиграла сто гиней. Я отдавала ему деньги, но он и хотел их брать, пока я не взяла несколько монет; он требовал, чтобы я взяла, сколько нахожу нужным. Я отказывалась и действительно не хотела сама брать денег, думая, что если он намерен дать мне что нибудь, то может сделать это сам.

Один из сидевших за столом джентльменов, услыхав наш спор, закричал: "Отдайте ей все"; но я положительно отказалась от этого. Тогда другой сказал: "Джек, поделитесь с ней пополам; разве вам неизвестно, что вы равноправны с леди". Короче сказать, он разделил выигрыш пополам со мной, и таким образом я унесла тридцать гиней, не считая сорока трех, которые тихонько украла, хотя потом и сожалела об этом, так как мой джентльмен был очень великодушен.

И так, я принесла домой семьдесят три гинеи, при чем рассказала моей гувернантке, как я была счастлива в игре. По её мнению, мне не следовало больше рисковать и я согласилась с ней; я также, как и она, очень хорошо понимала, что значит игорная чесотка и как скоро я могу проиграть все, что приобрела.

До сих пор мне улыбалось счастье, и я также сильно богатела, как и моя гувернантка, с которой я делилась всегда; теперь моя благородная дама стала заговаривать со мной о том, что нам пора остановиться, пока все идет хорошо; но я не знаю, что за роковая судьба руководила мной: теперь я также была не расположена оставить свое ремесло, как раньше она не соглашалась на это. И так, в этот роковой час мы, так сказать, отложили в сторону все подобные мысли, я стала смелее и отважнее, чем когда либо, и мои постоянные удачи сделали мое имя таким знаменитым, каким не пользовался ни один вор в подобного рода кражах.

Иногда я свободно принималась играть ту самую игру, какую вела прежде, что было не практично, хотя и не безуспешно; вообще же я появлялась в новых видах и старалась принимать новые формы, выходя на улицу.

Настало шумное время года, когда большая часть населения отправлялась за город, в Тонбридж, Эпсон и другия подобные места. Город опустел, и я, полагая, что наша торговля пойдет здесь также слабо, как и остальная, отправилась в конце года с толпой народа в Стоур-бридж на ярмарку, а оттуда в Бери, в Суффольке. Мы надеялись на большие барыши, но когда я увидала, как идут дела, то была очень недовольна, потому что кроме опустошений карманов там было мало такого, к чему стоило бы приложить руки; там не представлялось столько случаев для работы, как в Лондоне. Таким образом, впродолжении целаго путешествия я заработала золотые часы в Бери и небольшой сверток полотна в Кембридже, что дало мне повод проститься с этими местами.

Моя комната находилась рядом с комнатой одного голландца. Однажды, в его отсутствие я зашла к нему, и втащив с трудом к себе его тяжелый чемодан, пошла на улицу, с целью найти возможность вынести его из гостинницы; долго я ходила, но мне не представлялось никого, кем бы я могла для этого воспользоваться; город был не велик, меня было легко заметить и потому я возвращалась в гостинницу с намерением отнести чемодан назад и оставить его там, где взяла. Но в эту самую минуту я услыхала,что какой то человек шумно торопит людей на бот, который, пользуясь приливом, сейчас отходит. Я позвала этого малаго и спросила:

- Скажите, мой друг, какой это бот, на котором вы служите?

- Лодка из Ипсвича, мадам,- отвечал он.

- Когда вы отправляетесь?

- Сию минуту, мадам, а вы тоже туда едете?

- Да,- сказала я,- не можете ли вы обождать, пока я вынесу свои вещи?

- А где ваши вещи, мадам?- спросил он.

- В этой гостиннице.

- Тогда я пойду за вами и отнесу их на шлюпку,- любезно предложил он.

- Пойдемте,- сказала я и мы пошли с ним.

В гостиннице была большая суматоха; только что пришел пакет-бот из Голландии, вместе с тем приехали две кареты с пассажирами из Лондона, которые отправлялись на другой пакет-бот в Голландию, а кареты должны были уехать на другой день назад с пассажирами, только что прибывшими из Голландии. В этой суматохе я подошла к конторке рассчитаться с хозяйкой гостинницы, говоря, что я отправляюсь морем в лодке.

Эти лодки также обширны, как морское судно, и приспособлены для перевозки пассажиров из Горнича в Лондон; хотя их называют лодками, однако оне вмещают двадцать пассажиров и десять или пятнадцать тонн груза.

Моя хозяйка очень любезно приняла от меня по счету деньги, но в этой суматохе ее сейчас же куда то позвали и она ушла. Оставшись одна, я повела малаго в свою комнату, дала ему чемодан или сумку, которая была очень похожа на чемодан, завернув ее в старый передник; я послала его с вещами прямо на бот, сама следуя за ним; меня никто ничего не спросил об этих вещах. Владелец чемодана сидел в зале с другим джентльменом за ужином, где они шумно разговаривали; таким образом, я чисто обделала дело и отправилась в Ипсвич; ночью никто не мог узнать куда я уехала: в Лондон на Горничской лодке, как я говорила хозяйке, или в другое место.

Меня очень встревожили таможенные чиновники в Ипсвиче, которые остановили мой чемодан, с целью осмотреть его. Я объявила, что не имею ничего против этого, но ключ от чемодана находится у моего мужа, а он еще не приехал из Горнича; я дала такое объяснение чиновникам, имея в виду, чтобы им не показалось странным, что в случае осмотра чемодана они найдут в нем только мужские вещи. Они решили во что бы ни стало открыть чемодан, я согласилась сломать замок, что было не трудно сделать.

При осмотре они не нашли никакой контрабанды, так как чемодан был уже раньше осмотрен, но я к своему удовольствию увидела там много прекрасных вещей; особенно мне понравились свертки французских пистолей и голландских дукатов, за тем там лежали два парика, белье, мыло, духи, бритвы и другия принадлежности необходимые для всякого джентльмена, а равно и для того, который пошел за моего мужа и которого я предоставила самому себе.

После этого я возвратилась в Лондон и хотя случайно, но благодаря последнему приключению, я приобрела довольно значительную добычу. Однако, я никогда больше не предпринимала подобных прогулок и не решилась бы на это, если бы даже продолжала свое ремесло до конца жизни. Я рассказала своей гувернантке историю моих путешествий и ей особенно понравилось приключение в Горниче. В разговоре по этому поводу, она заметила, что вор есть такое создание, которое чутко сторожит каждую человеческую ошибку, желая извлечь из неё для себя пользу, и потому невозможно, чтобы при такой бдительности и таком старании ему не представилось много счастливых случайностей; вот почему она думает, что с моим тонким и превосходным знанием этого дела я не могу упустить ничего где бы то ни было и куда я ни пойду.

С другой стороны мораль всей моей истории заключается в том, что она предоставляет каждому читателю сделать из неё свои выводы, согласно его разумению и понятиям; я же не берусь проповедывать им. Пусть опыт несчастного и в конец испорченного создания послужит складочным местом полезных предостережений для каждого, кто прочтет эту историю.

XXIII.

Мое последнее покушение.- Меня отправляют в Ньюгет.- Описание тюрьмы.- Меня навещает моя гувернантка; её заботы.

Теперь я приближаюсь к новой эпохе моей жизни. Благодаря длинному ряду преступлений с необыкновенно удачным исходом, я совершенно очерствела и мне уже никогда не приходила в голову мысль бросить свое ремесло, которое, если судить по примеру других, должно было рано или поздно окончиться для меня полным несчастьем и позором.

Чтобы закончить описание моих преступлений, расскажу еще следующее.

Я рискнула войти в один дом, двери которого были отворены, и взять две штуки парчи с разводами, полагая, что меня никто не заметит. Это не был мануфактурный магазин или лавка, а был просто жилой дом, в котором повидимому квартировал человек, продававший товары торговцам, маклер или фактор.

Желая сократить мрачную часть этой истории, скажу только, что на меня напали две женщины, которые бросились за мной с криками, в тот момент, когда я выходила из двери; одна из них потащила меня назад, заставя войти в комнату, в то время как другая заперла за мной дверь. Я старалась подкупить их добрыми словаки, но я думаю, что два самых вспыльчивых драгуна не могли придти в большую ярость, чем оне; оне рвали на мне платье, оскорбляли меня и кричали на меня так, как будто хотели убить; потом вышла хозяйка, за нею хозяин, но и они были также жестоки.

Я ласково и нежно обратилась к хозяину и сказала ему, что отворенная дверь и разложенные вещи послужили для меня искушением, что я бедная и несчастная женщина; ведь нищета так ужасна, что немногие могут устоять против нея; со слезами на глазах я умоляла его сжалиться надо мной. Хозяйка тронулась чувством сострадания и готова была меня отпустить и почти склонила к тому же мужа, но грубые девки побежали за констэблем прежде, чем их послали; поэтому хозяин сказал, что теперь он не может отказаться от обвинения и должен идти к судье, так как, если отпустит меня, то сам будет подлежать ответственности.

Присутствие констэбля как гром поразило меня, мне казалось, что я проваливаюсь сквозь землю, я упала в обморок и все думали, что я действительно умерла; жена хозяина снова была тронута чувством жалости и просила мужа отпустить меня на свободу, говоря, что они ничего не потеряют от этого. Я предложила им заплатить за обе штуки парчи, не смотря на то, что не взяла их, и сказала, что товар их остался цел и потому с их стороны будет жестоко отправить меня на верную смерть и требовать моей крови за одну мою попытку ввять их товар. Я объясняла констэблю, что я не ломала замка у двери и ничего не унесла, а когда мы пришли к судье, то и ему я сказала то же, так что последний почти согласился отпустить меня на свободу. Но та грубая девка, которая первая набросилась на меня, утверждала, что я уже вышла с парчой на улицу, но она остановила меня и потащила назад; на этом основании судья приговорил меня в тюрьму и меня отправили в Ньюгет, в это ужасное место. Кровь застыла в моих жилах, при одном этом названии. Ньюгет! где столько моих товарищей сидят под замком и откуда их выпустят только для того, чтобы отвести к роковому дереву; Ньюгет, где моя мать так много и глубоко страдала, где я увидела свет и где в позорной смерти найду искушение своим грехам! И наконец, это тот Ньюгет, который так давно ожидает меня и от которого с таким искусством я так долго убегала.

И так, теперь я действительно в тюрьме; невозможно описать ужас, который охватил мою душу, когда меня заставили войти туда и когда, осмотревшись вокруг, я увидела всю мерзость этого отвратительного места; я смотрела на себя, как на совершенно погибшую женщину; мне оставалось думать только о смерти и то о самой позорной; адская суматоха, оранье, ругань, божба, клятвы, вонь, грязь, словом все атрибуты ужасной скорби соединились здесь с тем, чтобы показать эмблему ада или по крайней мере его преддверие.

Первое время я не спала несколько ночей и дней в этом ужасном месте; долго я мечтала только об одном счастии - умереть, хотя у меня не было правильных суждений о смерти; поистине ничто не могло исполнить таким ужасом мое воображение, как настоящая тюрьма; ничто не могло быть для меня отвратительнее того общества, которое находилось такм. О, я считала бы себя счастливой, если бы меня отправили во всякое другое место вселенной, только бы не в Ньюгет!

И потом, как торжествовали те ожесточенные и презренпые создания, которые попали туда раньше меня.

Что это? Мадам Флэндерс в Ньюгетте, наконец то! Мери, Моли, Моль Флэндерс здесь! Говорили, что сам дьявол помогал мне так долго царствовать; оне ждали меня многие годы и наконец я здесь! В ярости, издеваясь надо мной, оне пачкали меня экскрементами, оне поздравляли меня, советовали быть смелее, собраться с силами и не падать духом, говоря, что дела пойдут может быть не так плохо, как я думаю; потом оне послали за водкой и пили за мое здоровье, но водку поставили на мой счет, объясняя, что я только что прибыла в колледж (так они называли тюрьму) и что я наверно имею деньги, которых у них совсем нет. Я спросила одну из них, давно ли она здесь? "Четыре месяца",- отвечала она. "Какое впечатление произвела на вас тюрьма в то время, когда вас привели сюда?" - спросила я опять.- "Точное такое же, как и теперь, страшное и ужасное. Мне казалось, что я попала в ад; да и до сих пор я уверена, что живу в аду,- прибавила она, но все это так естественно, что я уже больше не тревожусь этим".

- Верно вам не грозит опасность в будущем?- сказала я.

- Нет, вы ошибаетесь; напротив, я уже осуждена, приговор произнесен, но я защищаю свою утробу, хотя я также беременна, как тот судья, который предал меня суду, и я ожидаю, что в следующую сессию меня призовут снова.

"Призвать снова", значит временно приостановить исполнение первого приговора, вследствие заявления подсудимой о своей беременности, и дать время выяснить справедливость или ложь её заявления.

- И неужели же вас это не беспокоит" - спросила я.

- Но чтож я могу сделать? Зачем горевать? Ведь если меня повесят, то я не буду больше здесь, вот и все.

С этими словами она повернулась и ушла, танцуя и припевая следующую Ньюгетскую песенку:

"Если я буду висеть на веревочке,

Я буду слышать звон колокола *).

Таков конец несчастной Дженни".

*) Колокол в церкви Гроба Господня, в который звонят в день исполнения казни.

Я не могу сказать вместе с другими, что не так страшен чорт, как его рисуют, потому что никакими красками нельзя описать это ужасное жилище людей, и нет человека, который мог бы представить, что происходит там, не испытав этого сам. Но каким образом этот ад постепенно делается естественным и становится не только сносным, но даже приятным, это можно понять только после долгаго личного опыта, что и было со мной.

В ту ночь, когда меня отправили в Ньюгет, я дала знать об этом моей гувернантке, которая, как и надо полагать, была страшно поражена этим известием; вероятно она также дурно провела эту ночь дома, как я в Ньюгете.

На следующее утро она пришла увидаться со мной и делала все, что могла, чтобы меня успокоить, хорошо понимая бесполезность своих стараний. Но во всяком случае, говорила она, гнуться поде тяжестью значит только увеличивать её вес, и потому она тотчас пустила в ход все средства, чтобы избежать того результата, который так сильно пугал нас обеих; прежде всего она нашла тех бешеных девок, которые захватили меня, она старалась подкупить их, она убеждала, предлагала деньги, словом делала все возможное, чтобы заставить их отказаться от обвинения. Она давала одной 100 фунтов, с тем, чтобы она оставила место и не показывала против меня; но горничная была так настойчива, что, не смотря на свое жалованье 3 фунта в год, она отказалась от этого, отказалась бы, как была уверена моя гувернантка, даже и тогда, если бы она предложила ей 500 фунтов. Затем она аттаковала другую девушку, которая не была так жестока, как первая, и одно время даже склонялась к милосердию, но первая стала увещевать ее и помешала моей гувернантке, угрожая донести, что она подкупает свидетелей.

Потом моя подруга обратилась к хозяину, то есть к тому, чьи были вещи, и главным образом к его жене, которая еще высказывала сожаление ко мне; жена по прежнему оставалась та же, но хозяин сослался на то, что он связан своим судебным обязательством поддерживать обвинение.

Моя гувернантка предложила найти людей, которые отошьют от дела это обязательство, но было невозможно убедит, что у него есть какой нибудь другой выход, кроме того, чтобы явиться в суд моим обвинителем. Таким образом против меня были три свидетеля - хозяин и его две служанки, и я также верно приближалась к смертной казни, как было верно то, что я живу сейчас, и мне оставалось одно - готовиться к смерти.

В течении нескольких дней я была вполне подавлена ужасом; перед моими глазами стояла смерть; день и ночь мне мерещились виселицы, злые духи и демоны; невозможно выразить, до какой степени меня истомил ужас смерти и мучения совести, которая упрекала меня за мою прошлую порочную жизнь.

Меня навещал ньюгетский капеллан, он начал свою обыкновенную проповедь; и все его божественные разговоры клонились к тому, чтобы я созналась в своем преступлении (он даже не знал, за что я сижу), чтобы я открыла все, что сделала без чего, по его словам, Господь никогда не простит меня; его речи были так далеки от того, чтобы тронуть мое сердце, что оне нисколько не утешили меня; и потом я заметила, что этот несчастный, проповедуя мне утром покаяние, к полдню напивался пьян; такое его поведение оскорбляло меня так, что скоро и его проповеди опротивели мне, и я, наконец, просила его не беспокоить меня больше.

Я не знаю, как случилось, но, благодаря неустанным стараниям деятельной гувернантки, мое дело не рассматривалось в ближайшей сессии суда в Чайдхоле, так что у меня еще оставалось два месяца с лишним, без сомнения для того, чтобы дать мне время приготовиться к тому, что меня ожидает; я должна была дорожить этой отсрочкой и употребить ее на раскаяние, но я не сделала этого. Меня, как и прежде, озлобляло мое пребывание в Ньюгете, и я не проявляла никаких признаков раскаяния.

Напротив, подобно тому, как вода в горной пещере осаждает камень на все, на что она падает по каплям, так постоянное общение со сворой адских ищеек производило на меня то же действие, что и на других,- я превращалась в камень; прежде всего я отупела и потеряла чувствительность, потом я стала грубой и впала в забвение, наконец на меня нашло такое яростное безумие, как ни у кого из них; словом я приобрела общую любовь и совершенно приспособилась к месту, как будто я там родилась.

Почти невозможно представить, чтобы природа человека могла извратиться до такой степени, чтобы сделать забавным и приятным то, что само по себе составляет полное бедствие. Я думаю, нет такого положения, которое былобы хуже этого; я была так интенсивно несчастлива, как может быть несчастлив человек, у которого когда то была жизнь, здоровье и средства существования.

Я обвинялась в преступлении, за которое закон полагает смерть; доказательства были так очевидны, что я не могла обжаловать приговор; я была такая известная преступница, что не могла ожидать ничего, кроме смерти, и не могла допустить мысли избегнуть ее; а между тем моей душой овладела какая то странная летаргия; смущение, боязнь, горе не касались ея; первый страх прошел, и я могу сказать, что я не знала, кто я; мои чувства, мой разум и всего более моя совесть уснули во мне; в течение сорока лет моя жизнь была ужасной смесью разврата, прелюбодеяния, кровосмешения, обмана и кражи; словом, с восемнадцати и до шестидесяти лет я была причастна всем преступлениям, кроме убийства и измены. Teперь меня поглотили бедствия наказания, у моей двери стояла позорная смерть, и тем не менее я не сознавала своего положения и не думала ни о небе, ни об аде; все это производило на меня не больше впечатления, чем укол жала; мое сердце настолько ожесточилось, что я не просила милосердия у Бога, я не думала об этом. Мне кажется, что я набросала верную картину одного из ужасных человеческих бедствий на земле.

XXIV.

Мое изумление при встрече с мужем в тюрьме. - Меня приговаривают к смерти. - Мое душевное состояние.

Во время этого грубого периода моей жизни меня постигла внезапная случайность, которая отчасти пробуждала во мне то, что называют горем, о котором я начинала терять всякое представление. Однажды ночью мне рассказали, что накануне, тоже ночью, привели в тюрьму трех разбойников с большой дороги, которые совершили грабеж возле Хаунслоут и которых крестьяне преследовали до Эгебриджа, где после мужественного сопротивления они были взяты, причем многие из крестьян ранены, а некоторые убиты.

Ничего нет удивительного, что мы, заключенные, сильно желали увидеть этих бравых и ловких молодцов; о них говорили, что еще не встречали таких и что утром их переведут на другой тюремный двор, где они будут пользоваться большей свободой и лучшим помещением, за что они заплатили главному начальнику тюрьмы. Итак, мы, женщины, стояли на дороге, чтобы лучше рассмотреть их; но как описать мое изумление, когда в первом выходившем мужчине я узнала своего ланкаширского мужа, с которым я прожила несколько времени в Денстебле и с которым встретилась потом в Брикхиле, в то время, когда вышла замуж за последнего мужа, как я уже говорила об этом.

Я онемела от удивления и не знала, что говорить и что делать. Единственным моим утешением в эту минуту было то, что он не узнал меня; я оставила своих товарищей и, насколько было возможно, быстро ушла из этого страшного места и долго горько плакала.

- Жестокое созданье,- говорила я себе, скольких людей ты сделала несчастными! Скольких ты привела в отчаяние и бросила в когти дьявола!

Я обвиняла себя в несчастиях этого джентльмена. Он говорил мне в Честере, что наш брак разорил его и привел его состояние в самое ужасное положение: думая, что я богата, он наделал долгов, которых никогда не мог выплатить; таким образом, по его словам, ему оставалось одно: или поступить в армию, или купить коня и отправиться в путешествие; положим, я никогда не говорила ему, что у меня большое состояние, и лично не принимала участия в обмане, однакоже, я поддерживала это убеждение и потому была главной причиной его дальнейших несчастий. Неожиданность этой встречи заставила меня углубиться в себя и вспомеить все, что произошло со мной до сих пор; я плакала день и ночь, так как мне сказали, что он был начальником банды и совершил столько грабежей, что Хайнд, Уитней и даже Золотой фермер были карлики в сравнении с ним; что он будет непременно повешен, так как против него существует масса улик.

Меня поглотило горе; мое собственное положение меня мало беспокоило, когда я сравнивала его с положением моего мужа; я осыпала себя упреками; теперь я оплакивала свои несчастья и свое падение так, как никогда прежде, и по мере того, как я разбирала свое ужасное прошлое, во мне пробуждалось глубокое отвращение к этому месту и ко всей этой жизни... Вообще я совершенно изменилась с этих пор и стала другим человеком.

В то время, когда я находилась под влиянием моего горя, мне объявили, что в ближайшую сессию меня вызовут в суд и приговорят к смертной казни. Ко мне возвратилась моя чувствительность; нахальство и наглость исчезли, сознание виновности начинало овладевать всеми моими чувствами. Словом сказать, я принялась размышлять, а размышление есть верный шаг из ада к небу, и вся та зачерствелость души, о которой я так много говорила, есть ничто иное, как полное отсутствие мысли. Тот кто начинает мыслить, начинает сознавать себя.

Лишь только я стала рассуждать, как первая, блеснувшая в моей голове мысль выразилась в следующих словах:

- Боже мой, что будет со иной? Меня наверное казнят, и потом ничего, кроме смерти. Я не имею друзей, что мне делать? Я буду осуждена, это верно! Боже мой, сжалься! Что будет со мной?

Эти первые мысли, так долго не пробуждавшиеся в моей душе, были слишком мрачны, скажете вы, но надо однако помнить, что оне были вызваны страхом за то, что ожидало меня, и потому в них не было и тени искреннего раскаяния. Я была ужасно подавлена, я была безутешна, у меня не было друга, которому я могла бы поверить свои скорбные мысли, оне такою тяжестью лежали у меня на сердце, что я по нескольку раз в день падала в обморок в нервном припадке. Я послала за своей старой гувернанткой, которая, надо отдать ей справедливость, действовала как самый верный друг; она не оставила камня на камне, чтобы помешать присяжным, решающим предание суду, составить обвинительный акт; она ходила ко многим, говорила с ними, убеждала, стараясь склонить их на мою сторону и утверждая, что вещи не были похищены, дверь не была взломана, и проч. и проч. Но ничто не помогло; обе девушки под присягой дали свои показания, и присяжные установили в моем обвинительном акте факт кражи со взломом.

Услыхав это, я упала в обморок и, когда пришла в себя, думала, что умру. Моя гувернантка вела себя со мной как родная мать, она жалела меня, плакала со мной, но ничем не могла помочь; к довершению всех ужасов, по всей тюрьме только и говорили, что мне не избежать смерти, и я часто слыхала, как оне толковали об этом между собой, покачивая головой и жалея меня; однако, никто не поделился со мной своими мыслями, пока наконец один тюремный сторож не подошел ко мне и, глубоко вздохнув, сказал:

- Итак, мадам Флэндерс, в пятницу вас будут судить (у нас была среда); что вы думаете делать?

Я побледнела, как полотно, и ответила:

- Бог один знает, что я буду делать.

- Что же! - продолжал он, я не могу вас утешить; готовьтесь к смерти; я не сомневаюсь, что вас осудят, и так как вы провинились не в первый раз, то по моему вам нельзя рассчитывать на помилование. Говорят, ваше место очень ясное и ваши свидетели так положительно обвиняют вас, что против них ничего нельзя возразить.

Это был удар, нанесенный мне прямо в сердце; долго я не могла произнести ни хорошего, ни дурного слова; наконец, я разразилась рыданием и сказала:

- Ах, что же мне делать?

- Что делать? - отвечал он, вам надо найти пастора и поговорить с ним; потому что, говоря правду, мадам Флэндерсь, хотя вы и не имеете сильных друзей, но мне кажется, что вы не принадлежите к здешнему сорту людей.

Эти хотя и искренния слова были для меня слишком жестоки; он оставил меня в полном смятении; всю ночь я не спала; теперь только я начала молиться, чего не делала со смерти моего последнего мужа. Я действительно могу сказать, что теперь я молилась; ибо я была так смущена, мой ум был подавлен таким ужасом, что хотя я плакала и постоянно повторяла: Боже мой, сжалься надо мной! но я не чувствовала себя грешницей, какою была в действительности, я не исповедывала перед Богом своих преступлений и не просила у него прощения ради любви к Иисусу Христу; я была вся поглощена своим положением, я думала только о предстоящем суде, который приговорит меня к смерти, и поэтому всю ночь кричала одно:

- Боже мой, что будет со мной? Боже мой, что мне делать? Боже мой, сжалься надо мной!

Моя несчастная гувернантка была не меньше опечалена, чем я, искренно каялась в своих преступлениях, хотя никто не обвинял ее, несмотря на то, что она заслуживала того же, к чему готовилась я, как говорила сама: втечении нескольких лет она укрывала у себя все, что воровала я и другие, поощряя нас на это. Она рыдала и металась, как безумная; ломая руки, она кричала, что она погибла, что над ней висит проклятье неба, которым она осуждена, погубив всех своих друзей и посылая их на эшафот; при этом она назвала десять или одиннадцать имен, которые, благодаря ей, нашли свой безвременный конец!.. Вот и теперь она служит причиной моей гибели, так как убеждала меня продолжать мое ремесло, в то время, когда я хотела его оставить. Но я прервала ее следующими словами:

- Нет, моя матушка, не говорите этого; вы мне советовали бросить все, в то время, когда я взыскала с купца мои протори и убытки, то же вы говорили, когда я возвратилась из Горнича, но я не хотела вас слушать и потому вас не за что обвинять; я сама приготовила себе гибель.

Таким образом мы проводили с нею целые часы. И так, надежды не было; процесс шел своим путем, и в четверг я была переведена в здание суда, а на следующий день я должна была предстать пред судьями. Я подала объяснение против обвинительного акта, не признавая себя "виновной". Действительно, я имела право сказать это, потому что меня обвиняли в краже со взломом, то есть в том, что я, выломав дверь, взяла две штуки материи, ценою в 46 фунтов, которые принадлежали Антонию Джонсону, а между тем я не только не ломала замка двери, но даже и не дотрогивалась до его ручки.

В пятницу меня привели в суд. Два или три дня и плакала и так ослабела, что в четверг ночью крепко заснула. Благодаря этому, я явилась в суд в более бодром настроении духа, чем ожидала.

Когда началось разбирательство дела и обвинительный акт был прочитан, я хотела говорить, но мне сказали, что следует сперва выслушать свидетелей, а потом меня. Свидетелями были известные вам служанки, эти, так сказать, две тугоуздые лошади; и в самом деле, им было мало, что факт на лицо, но оне преувеличили его до последней степени; оне клялись, что я совершенно завладела парчей, спрятав ее под платье и выйдя с ней за порог дома, так что я совсем ушла и была на улице, прежде чем оне успели схватить и, когда арестовали, то нашли на мне материю. В сущности это было верно, но я настаивала, что оне арестовали меня прежде, чем я переступила порог дома, хотя это не имело особенного значения, потому что я взяла материю и готова была унести ее, если бы оне не захватили меня.

Я оправдывалась тем, что я ничего не украла, а хозяин ничего не потерял, что дверь была открыта и я вошла с намерением купить материю, и если, не видя никого в доме, я взяла в руки штуку парчи, то из этого еще не следует заключать, что я имела намерение украсть ее, так как я вынесла материю только к двери, чтобы посмотреть ее на свет.

Суд не придал этому объяснению никакого значения и обратил его в шутки; мое заявление, что я понесла материю к свету подало повод горничным бесстыдно издеваться надо мной; между прочим, оне говорили, что действительно товар мне так понравился, что я тут же запаковала его и взяла с собой.

Словом, меня обвинили в краже без взлома; последнее обстоятельство было плохим утешением, так как суд первой инстанции вынес мне смертный приговор, а суд второй инстанции не мог сделать ничего иного. На другой день меня привели выслушать роковой приговор и, когда спросили, что я имею сказать в пользу остановки исполнения приговора, я некоторое время не могла выговорить слова; но когда кто то громко ободрил меня, советуя объясниться с судьями, в рассчете, что мое объяснение обнаружит благоприятные для меня обстоятельства, тогда я пришла немного в себя и сказала, что у меня нет причин остановить исполнение приговора, но я могу сказать, что я рассчитываю на снисходительность суда, потому что я не ломала двери и мой поступок не принес никому вреда, что хозяин взятых мною вещей готов был простить меня, о чем он действительно заявлял, что это было мое первое преступление и раньше я не судилась. Словом, я говорила так смело, как не ожидала, и говорила таким трогательным тоном, хотя сквозь слезы, но совершенно отчетливо, что видела, как некоторые плакали, слушая меня.

Судьи были торжественно молчаливы; они снисходительно меня выслушали и позволили вполне высказаться, но, не ответив на мою речь ни да, ни нет, приговорили меня к смертной казни. Этот приговор поразил меня, как сама смерть, я потеряла рассудок; я лишилась языка и не могла говорить; я лишилась глаз и не могла поднять их на Бога и людей.

Моя бедная гувернантка совершенно упала духом; она, утешавшая меня прежде, теперь сама нуждалась в утешении: она то рыдала, то приходила в бешенство и была вне себя, как сумасшедшая из Бедлама.

Скорее можно представить, чем описать то положение, в котором я находилась теперь; передо мною ничего не было, кроме смерти; я не имела друзей, которые могли бы ходатайствовать о помиловании, и мне оставалось одно: прочитать свое имя в приказе об исполнении казни, в ряду других пяти таких же несчастных; и этот приказ должен быть объявлен в следующую пятницу.

Между тем, по просьбе моей бедной гувернантки, меня навестил пастор. Он серьезно увещевал меня покаяться во всех моих грехах и не шутить больше с своей душой; он не обнадеживал меня избавлением от смерти, так как ему хорошо известно, говорил он, что я не могу ожидать этого; но советовал искренно и всем сердцем обратиться к Богу и вымолить у него прощение во имя Иисуса Христа. Он подтверждал свои увещевания подходящими текстами Священного Писания, которые побуждают раскаяться самых великих грешников и отвращают их от дурного пути. Когда он кончил, он стал вместе со мною на колени и начал молиться.

Это было в первый раз, что я почувствовала в своей душе признаки истинного раскаяния, я начинала с ужасом разбирать свою прошлую жизнь и, имея перед собой иную перспективу, что, я думаю, случается с каждым в подобные минуты, я стала смотреть на все другим взглядом, чем прежде, и печали жизый представились мне в ином виде, чем прежде; в моих мыслях явилось что то высшее, что заставляло меня не придавать никакого значения тому, что я считала важным и что теперь не имело никакой цены в моих глазах. Слово "вечность" предстало предо мною со всеми его непостижимыми дополнениями и во мне родилось такое обширное познание мира. какого я до сих пор не могла представить.

Добрый пастор был глубоко тронут, видя, какое влияние оказывают на меня его увещания; он благословлял Бога, допустившего его навестить меня, и решил не оставлять меня до самой последней минуты,

Прошло не менее двенадцати дней после того, как мы получили приговор, и никто из нас еще не был отправлен на казнь; потом был прислан приказ об исполнении казни, в котором между другими стояло и мое имя. Это нанесло страшный удар моим новым намерениям, сердце мое замерло и я два раза падала в обморок, но не говорила ни слова. Добрый пастор был глубоко опечален этим и делал все, чтобы успокоить меня, приводя те же аргументы и с тем же трогательным красноречием, которым действовал прежде. Он пробыл у меня так долго вечером, что тюремные сторожа хотели дозволить ему остаться в тюрьме, если только он пожелает быть запертым со мной, на что он не согласился.

Я очень удивилась, когда не увидела его на другой день, который был кануном казни; я была страшно обезкуражена и удручена; действительно, я почти всегда была в обмороке, если не слушала его утешений, которыми я так часто и так успешно пользовалась с самого первого его посещения. С величайшим нетерпением и под гнетом самых ужасных мыслей, какие можно только представить, я ожидала его до четырех часов, когда он вошел в мою камеру. Надо заметить, что благодаря деньгам, без которых здесь нельзя ступить шага, мне сделали снисхождение и не заперли в яму вместе с другими осужденными на казнь, а дали отдельную маленькую комнату.

В моей груди сердце затрепетало от радости, когда я, еще не видя его, услышала у двери его голос, но пусть судят, какое волнение охватило мою душу, когда он после коротких извинений в том, что не пришел, объявил мне, что он употребил это время для моей пользы и получил благоприятное уведомление от прокурора, который пересмотрел мое дело; словом, он принес известие об отсрочке моей казни. Он со всевозможными предосторожностями сообщил мне то, что было вдвойне жестоко скрывать от меня; ибо, как прежде перевернуло меня горе, так теперь перевернула меня радость: я упала в обморок более опасный, чем прежде, было не легко привести меня в чувство.

На другой день в тюрьме произошла по истине печальная сцена. Первое, чем приветствовало меня утро, был погребальный звон большого колокола в церкви Гроба Господня. Лишь только он раздался, как из ямы осужденных послышались мрачные стоны и крики пяти несчастных, которые томились там и которых должны были казнить в этот день за разные преступления, в том числе двух на убийство.

К их стонам примешивался смешанный гул тюрьмы, где заключенные грубо выказывали свое сочувствие несчастным, идущим на смерть; их горе выражалось различно: одни плакали, другие посылали им жестокое ура с пожеланием счастливого пути, третьи проклинали и осуждали тех, кто посылал их на эшафот; многие жалели осужденных и весьма немногие молились за них.

Здесь почти не было места такому душевному состоянию, чтобы я могла сосредоточить свои мысли и благословлять милосердное Провидение, которое вырвало меня из когтей вечной смерти; но я молчала, как немая, я была поглощена одним этим чувством и была неспособна выразить то, что волновало мою душу; в таких случаях страсти слишком сильно возбуждают человека, чтобы он мог управлять их движением.

Все время, пока несчастные осужденные готовились к смерти и священник Ньюгетской тюрьмы находился при них, увещевая покориться приговору, все это время меня трясла такая сильная дрожь, как будто мое положение было тоже, что и вчера; я была так взволнована этим внезапным припадком, что тряслась, как в лихорадке, я не могла ни смотреть, ни говорить и ходила, как помешанная. Едва их посадили в колесницу и повезли,- у меня недостало присутствия духа видеть это,- едва их повезли, говорю я, как ко мне подступили слезы, я невольно начала рыдать и рыдала долго, не имея сил остановить слезы.

Такой приступ продолжался со мной около двух часов, я полагаю до тех пор, пока все несчастные не оставили этот мир; затем меня охватила тихая и строгая радость покаяния. То было истинно восторженное чувство благодарности за спасенную жизнь, и этим чувством я жила почти весь день.

Даниель Дефо - Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...04., читать текст

См. также Даниель Дефо (Daniel Defoe) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :