Чарльз Диккенс
«Торговый дом Домби и сын. 06.»

"Торговый дом Домби и сын. 06."

Глава XLII.

Правая рука мистера Домби и случайно случившаеся случайность.

Робин Точильщик преобразился радикально и совершенно с головы до ног. Нет на нем светлосерого балахона, добытого с великими трудностями на толкучем рынке, и не торчит на его голове лощеная клеенчатая шляпа, подаренная капитаном Куттлем при начале великого траура; Робин, приглаженный и причесанный, щеголяет теперь в лакированных башмаках, и тучная его особа облачена в темную ливрею, построенную искусным художником лакейского туалета и удовлетворительную во всех отношениях, хотя довольно степенную и скромную. Достойный воспитанник благотворительного заведения с некоторого времени имеет честь состоять на непосредственной службе y своего патрона, м-ра Каркера, главного управителя знаменитой фирмы и правой руки м-ра Домби. Он знать теперь не хочет своего прежнего хозяина, покинутого в магазине инструментального мастера, и посмотрели бы вы, с каким самодовольством осклабляется Точильщик, припоминая в часы досуга достопамятный вечер, когда он с такою ухарскою ловкостью надул, подкузмил и поддедюлил капитана Куттля с его неизменным другом, молодым мичманом: разительное доказательство, что всякое доброе дело сопровождается спокойною совестью и ошущением блаженства, проникающего до костей и мозгов добродетельного смертнаго. Водворившись в доме м-ра Каркера, Точильщик со страхом и трепетом обращал свои круглые глаза на белые зубы великого патрона и вполне сознавал, что теперь, более чем когда-либо, он должен держать ухо востро.

Будь м-р Каркер великим чародеем, a его блистательные зубы - орудием страшных волхвований, гибкие и хрупкие суставы его покорного слуги не могли бы перед нимь сгибаться и трещать с большим подобострастием, ибо Благотворительный Точильщик глубоко сознавал верховную власть своего патрона, и это сознание, поглощая все его внимание, упрочивало на законном основании его всесовершеннейшую преданность и безусловное повиновение. Он едва осмеливался думать о своем властелине даже в его отсутствие, и ему мерещилось поминутно, что того и гляди зубастый накинется на него опять, как в то достопамятное утро, когда он первый раз осмелился смиренно предстать перед его грозные очи. Сталкиваясь с ним лицом к лицу, Робин не сомневался, что м-р Каркер и в отсутствии, по одному простому обнаружению воли, может читать самые тайные его мысли точно так, как будто онь стоял перед его глазами. Очарованный всем своим существом и вполне подчиненный этому магическому влиянию, робкий сын кочегара ни о чем больше не думал, как о непреоборимой власти своего повелителя, который, нет сомнения, может из него делать все, что угодно и когда угодно. Проникнутый такими помышлениями, он стоял перед ним неподвижно, едва переводя дух, и равнодушный ко всему на свете, ловил и угадывал смысл каждого мановения своего чародея, чтобы мигом приняться за исполнение его повелений.

Чем же объясняется такое страшное влияние м-ра Каркера? Уж не догадывался ли молодой Тудль, что его властелин в совершенстве владеет великим искусством измены, наушничества и ябеды, искусством, которое он сам прилежно и с удовлетворительным успехом изучал в учебном заведении Благотворительного Точильщика? Может быть, да, a может быть, и нет. По крайней мере, сам он не отдавал себе в этом ясного отчета; но м-р Каркер, вероятно, хорошо знаком был с источником своей власти.

Оставив службу y капитана Куттля и распродав на скорую руку с весьма значительным убытком своих голубей, Робин в тот же вечер опрометью побежал в дом м-ра Каркера и явился перед новым своим господином с пылающим лицом, на котором, казалось, было начертано ожидание похвалы и награды.

- А! это ты, - воскликнул м-р Каркер, бросив косвенный взгляд на грязный узел, заключавший пожитки кочегарова сына. - Ну, вот ты теперь потерял место и пришел ко мне. Так или нет?

- Так точно-с ... то есть, конечно, если осмелюсь доложить, когда я приходил сюда в иоследний раз, вы изволили сказать...

- Я изволил сказать? - гневно возразил м-р Каркер. - Что такое? что я тебе сказал?

- Нет-с, ничего... вы ничего не изволили сказать, сэр, - лепетал Робин, озадаченный и совершенно спутанный суровым тоном этих вопросов.

М-р Каркер оскалил зубы и, выстанляя вперед указательный палец, заметил несколько смягченным голосом:

- Ты любезный, сколько я вижу, плут первой руки, и уж не сносить тебе своей головы, за это я ручаюсь. Пропадешь, как паршивая собака!

- О, пощадите меня, сэр, помилосердуйте! вопил Точильщик, подернутый лихорадочною дрожью. - Я готов, сэр, трудиться для вас день и ночь ... Я стану служить вам верой и правдой!

- Еще бы! конечно, верой и правдой, иначе тебе будеть плохо.

- Да, да, сэр, я уверен в этом. Покорно вас благодарю. Приказывайте, что угодно, и вы увидите... потрудитесь испытать меня, сэр, попробовать. A если я сделаю что не так, как вы приказывали, то вы можете тотчас же убить меня.

- Великое дело убить тебя, щенок, - сказал м-р Каркер, облокачиваясь на спинку кресел. - Нет, если вздумаешь меня обманывать, я расправлюсь так, как тебе и на том свете не приснится!

- Да, сэр, - бормотал пораженный Точильщик, - уж вы запропастите меня в тар-тарары, в самую преисподнюю, сэр, я это знаю. Поэтому уж я не изменю вам, сэр, хоть бы кто вздумал осыпать меня золотом с ног до головы.

Потеряв так нечаянно всякую надежду на похвалу за свою горячую ревность, ошеломленный Точильщик стоял перед своим патроном с такою неловкостью, какую часто в подобных случаях испытывает дворняшка.

- Стало быть, говорю я, ты потерял свое прежнее место и теперь пришел просить, чтобы тебя приняли в услужение?

- Точно так, сэр.

Оставляя место, Точильщик действовал во всем по предписанию своего патрона; но и не думал, в оправдание себя, ссылаться на это обстоятельство.

- Ну! - продолжал м-р Каркер. - Ведь ты знаешь меня, плут?

- Знаю, сэр.

- Смотри же, держи ухо востро, - сказал м-р Каркер.

Точильщик поспешил выразить низкими поклонами живейшее понимание этого предостережения и задом попятился к дверям в сладкой надежде перевести на свободе дух, как вдруг неумолимый патрон остановил его опять.

- Эй, ты! - вскричал м-р Каркер, подзывая его к себе, - Ты привык... запри сначала дверь!

Робин с быстротою мысли исполнил приказание, как-будто от его проворства зависела теперь его жизнь.

- Ты привык, любезный, заглядывать в замочные скважины. Знаешь ты, мошенник, что это значит?

- Знаю, сэр, - пролепетал Робин после некоторого колебания. - Я подслушивал бывало...

- Подсматривал, подкарауливал и так далее, - добавил м-р Каркер.

- В вашем доме, сэр, я не стану этого делать; - отвечал Робин. - Ей Богу, сэр, не стану. ГИровались я сквозь землю, лопни мои глаза, чтобы не видать мне ни дна, ни покрышки. Разве вы сами, сударь, изволите приказать...

- Увидим. Ты привык еще болтать и шпионить; брось здесь эту привычку, не то... смотри y меня, не пеняй, - заключил Каркер, улыбаясь и вместе делая грозный жест указательным пальцем.

Точильщик вытянул шею и притаил дыхание. Ему хотелось бы привести в свидетельство чистоту своих намерений, но он мог только вылупить глаза на улыбающагося джентльмена с выражением раболепного благоговения, которым, по-видимому, был вполне доволен его грозный властелин. Через несколько минут м-р Каркер приказал ему удалиться на кухню и дал понять движением руки, что не удерживает его при своей особе.

Вот каким способом Робин поступил на службу к м-ру Каркеру. С этой поры усердный раб, отрекшийся от своей личности, закабалил себя душой и телом.

Через несколько месяцевь беспорочной службы, в одно прекрасное утро, Робмн отворил садовые ворота м-ру Домби, который, по обещанию, шествовал завтракать к его хозяину. В ту же самую минуту явился и м-р Каркер, поспешивший встретить знаменитого гостя и приветствовать его обоими рядами блистательных зубов.

- Мне никогда и в голову не приходило, - начал Каркер, помогая ему слезть с своей лошади, - что я буду иметь удовольствие видеть вас здесь. Это необыкновенный день в моем календаре. Такой человек, как вы, разумеется, может делать все, что ему угодно: случайности для него нипочем; но такой человек, как я... о, это совсем другая статья!

- У вас, однако, недурная дача, - сказал м-р Домби, благоволивший ступить на луг и обозревший ближайшие предметы.

- Вы это можете сказать, - отвечал Каркер. - Благодарю вас.

- Нет, Каркер, не шутя, всякий может это сказать. Местоположение чудесное и чрезвычайно удобное, сколько, по крайней мере, можно судить по этой обстановке, - продолжал м-р Домби тоном высочайшего покровительства.

- Да, разве по этой обстановке, - небрежно возразил Каркер, - эта оговорка необходима. Очень вам благодарен. А, впрочем, об этом не стоить распространяться. Не угодно ли вам пожаловат вперед?

Войдя в дом, м-р Домби изволил благосклонно заметить об изящном расположении комнат и о многочисленных принадлежностях комфорта, которые бросились ему в глаза. М-р Каркер смиренно выслушал такой отзыв и заметил, что весьма хорошо понимает его истинное значепие.

- А, впрочем, - прибавил он, - дача в самом деле недурная, даже, может быть, лучше, нежели на какую может рассчитывать подобный мне горемыка. Но ваше мнение, м-р Домби, во всяком случае преувеличено; и немудрено: вы, по своему положению, слишком удалены от бедных людей. Так точно сильные мира всегда находят некоторые приятности и удовольствия в жалкой жизни какого-нибудь нищаго.

При этой выходке фальшивый рот открылся во всем объеме, и любопытный наблюдатель мог бы беспрепятственно пересчитать все зубы интересного собеседника. В продолжение разговора, Каркер не сводил глаз с своего гостя, и взор его сделался еще проницательнее, когда м-р Домби, остановившись перед камином в позиции, в совершенстве изученной его подчиненным, начал обозревать картины, висевшие на стенах. Он следил за малейшим его движением, тщательно замечая каждый пункт, обращавший на себя внимание гостя. Наконец, когда взор м-ра Домби остановился в особенности на одной картине, Каркер, казалось, притаил дыхание, и весь обратился в кошку, сторожившую лакомый кусок; но, сверх всякого ожидания, глаз великого командира равнодушно перешел от картины на другие предметы, как будто это была ничтожнейшая из всех вещей в роскошной мебели м-ра Каркера.

Но Каркер смотрел на картину - это был портрет Эдифи - так, как будто бы она была живым существом. По его лицу пробежала злобная, язвительная насмешка, обращенмая, по-видимому, к картине, но которая, на самом деле, имела предметом великого челонека, стоявшего с невозмутимым спокойствием подле него. Подали завтрак. Приглашая м-ра Домби сесть на стул, стоявший спиною к портрету его жены, Каркер, по обыкновению, занял место насупротив картины.

М-р Домби на этот раз был даже серьезнее обыкновенного и не говориль ни слова. Напрасно попугай, без умолку махавший крыльями около золотого обруча в роскошной клетке, покушался обратить на себя внимание: м-р Домби, погруженмый в глубокие думы, неподвижно и почти угрюмо смотрел через накрахмаленный галстук, не отрывая глаз оть столовой скатерти. Что же касается до Робина. стоявшего за стулом, все его способности и душевные силы были обращены исключительно на его хозяина, и он даже едва ли подозревал, что настоящий гость был тот великий джентльмен, перед которым в своем детстве он стоял, как живой документ цветущего здоровья кочегаровой семьи, и которому впоследствии обязан был форменной курткой и кожаными панталонами.

- Позвольте спросить, - вдруг начал Каркер, подобострастно выставив голову, - как здоровье м-с Домби?

М-р Домби покраснел.

- Благодарю, Каркер, - сказал он, - м-с Домби совершенно здорова. Кстати, Каркер, вы обращаете мои мысли на разговор, который мне надобно иметь с вами.

- Можете нас оставить, Робин, - сказал м-р Каркер ласковым тоном.

Верный раб мгновенно исчез.

- Вы, конечно, не помните этого мальчишку?

- Нет, - отвечал м-р Домби с величественным равнодушием.

- Разумеется, где вам помнить всякую сволочь. Впрочем, этот мальчуган из семьи, откуда была взята ваша кормилица. Может быть, припомните, как еще в ту пору вы великодушно озаботились насчет его воспитания?

- Неужели это тот самый мальчик? Воспитание, кажется, не пошло ему в прок.

- Да, я боюсь, что из него выйдет негодяй, - заметил Каркер, пожимая плечами. - Но дело видите ли в чем: y него не было места, и он слонялся, как ошельмованный, из угла в угол. Потом, уж не знаю, сам ли он выдумал, или, что, вероятнее, мать нашептала ему в уши, только он забрал себе в голову, что имеет какое-то право на ваше покровительство, и поэтому начал день и ночь шататься около вашего дома, чтобы пристать к вам со своей просьбой. Мои сношения с вами, разумеется, главным образом, ограничиваются только торговыми делами, однако, по-временам я принимаю некоторое участие во всем, что ...

- Каркер, - прервал Домби, - мне приятно благодарить вас, что вы не ограничиваете вашей ...

- Службы, - подсказал улыбающийся собеседник.

- Нет, я хочу сказать - вашей любезной внимательности нашими конторскими делами, - заметил м-р Домби, обрадовавшийся случаю сказать прекрасный и лестный комплимент своей правой руке. - Наравне с коммерцией вас интересуют также мои чувства, желания, надежды и самые несчастия, как доказывает теперешний маловажный случай, о котором вы только что упомянули. Я очень вам обязан, Каркер.

М-р Каркер слегка наклонил голову и тихонько потер руками, как будто опасаясь более нескромным движением возмутить поток откровенности в м-ре Домби.

- Итак, - продолжал Домби после некоторого колебания, - итак, я пользуюсь настоящим случаем начать разговор, для которого, собственно, я приехал сюда, на эту дачу. Предваряю, впрочем, что главные основания беседы вам небезызвестны, хотя, натурально, я буду теперь гораздо откровеннее в отношении к вам, нежели до сих пор ...

- Удостоиться совершенной откровенности! - шептал Каркерь, скрестив на груди руки и повесив голову, - такое отличие! такая почесть! мог ли я воображать? Впрочем, такой человек, как вы, отлично понимает, как будет оценено его благоволение.

М-р Домби бросил величественный взгляд, поправил галстук и, помолчав с минуту, продолжал таким образом:

- Я и м-с Домби, сверх ожидания, не соглашаемся в рассуждении некоторых пунктов, имеющих большую важность по своей натуре. Мы, кажется, еще не понимаем друг друга. М-с Домби должна приобресть некоторую опытность, некоторые сведения, для неё необходимые.

- М-с Домби, бесспорно, владеет превосходными качествами души и тела, и, нет сомнения, она издавна должна была привыкнуть к лестным для неё похвалам и комплиментам, - возразил сладким языком неусыпный страж всех движений м-ра Домби, - но там, где долг и уважение неразрывно соединены с нежными влечениями сердца, там, без сомнения, какое-нибудь мелкое недоразумение легко может быть отстранено двумя-тремя словами, сказанными во время и кстати.

Мысли м-ра Домби инстинктивно перенеслись на лицо, смотревшее на него в уборной его жены, когда повелительная рука протянута была к дверям. Он живо представил себе уважение и долг, соединенный с нежнейшими влечениями сердца, и тут же почувствовал, что кровь прихлынула к его голове.

- Не задолго перед смертью м-с Скьютон я и м-с Домби имели некоторое рассуждение относительно моего неудовольствия, которого сущность, в общих чертах, вам уже известна из того, что на ваших глазах произошло между мной и м-с Домби в тот вечер, как вы находились в нашем... в моем доме.

- О, помню, помню, - сказал улыбающийся Каркер, - я очень жалел, что сделался тогда печальным свидетелем... Такой человек, как я, очень натурально, должен гордиться доверием такой фамилии, как ваша, хотя, признаться, сэр, я не понимаю, что заставляет вас выходить из пределов вашего крута и удостаивать чрезмерной благосклонностью таких ничтожных людей, как я ... Само собой разумеется, мне было очень приятно, что вы представили меня м-с Домби еще прежде, чем она возведена была на эту высокую ступень; но, повторяю еще раз, я очень жалел, что сделался предметом такого совершенно особенного, исключительного предпочтения.

М-р Домби призадумался. Он решительно не постигал, как можно по какому бы то ни было поводу принимать его благоволение и высокое покровительство с грустным чувством сожаления. Такая мысль была для него неразгаданным нравственным феноменом. Помолчав с минуту, он величаво поднял голову и, проникнутый сознанием своего достоинства, сказал довольно суровым тоном:

- Объяснитесь, Каркер, - как я должен понимать вас.

- О, да, я запутал свою мысль; извините, сэр. Но дело, однако, вот в чем: м-с Домби, как, вероятно, вы заметили, никогда не удостоивала меня благосклонного внимания ... это, разумеется, в порядке вещей, и было бы смешно, если бы такой человек, как я, вздумал обижаться, что на него не обращает внимания знатная леди, притом леди, справедливо гордая блистательными талантами и своим высоким положением в свете ... но все-таки, или, лучше, именно потому-то мне и не хотелось бы навлечь на себя её гнев; a я знаю, м-с Домби не вдруг простит мне мое невинное участие в тогдашнем вашем разговоре. Вашим негодованием шутить нечего, вы это должны помнить, a тут вдобавок, когда оно было выражено при третьем лице...

- Каркер, - сказал м-р Домби горделивым тоном, - я полагаю, что я, a не другой кто в моем обществе - первое лицо.

- О, кто же осмелится в этом сомневаться? - возразил Каркер с нетерпением человека, безусловно подтверждающего неопровержимый факт.

- М-с Домби, когда дело идет о нас обоих, становится вторым лицом, я полагаю, - продолжал Домби. - Так ли?

- Так ли! - подхватил Каркер. - Вы, конечно, знаете лучше всех, что тут нечего спрашивать.

- В таком случае, надеюсь, Каркер, вы не станете затрудняться в выборе между гневом м-с Домби и моим совершенным благоволением.

- Так это, конечно, - возразил Каркер, - я имел несчастие заслужить гнев м-с Домби. Она вам ничего не говорила об этом?

- Мало ли, что она говорила и может наговорить вперед! - отвечал м-р Домби с величественным спокойствием и холодностью, - я не чувствую никакого желания припоминать или повторять мнения, несогласные с моим собственным образом мыслей. Незадолго перед этим, как вамь известно, я старался ознакомить м-с Домби с известными случаями домашней подчиненности, которые прямо касаются до нея. Мне не удалось убедить м-с Домби, что она во всех этих отношениях должна переменить свое поведение для её же спокойствия и благополучия, неразрывно соединенного с моим собственным достоинством; поэтому я тогда же дал заметить м-с Домби, что дальнейшие свои виды и предположения на её счет я объясню ей через моего поверенного, то есть через вас, Каркер, которого в этом деле я хочу считать своей правой рукой.

- Теперь, Каркер, - продолжал м-р Домби, - я не считаю нужным откладывать своего намерения. Пусть без всякого замедления устроится дело так, как я этого хочу. Со мною шутить никто не должен. Пусть немедленно узнает м-с Домби, что моя воля для неё закон, и что я не привык ни по какому поводу делать исключения из общего правила моей жизни. На вас, Каркер, возлагаю это поручение и, надеюсь, после всего, что вам сказано, вы не будете отговариваться истинным или мнимым гневом м-с Домби. Здесь, как и в других случаях, ваша обязанность исполнить мою волю во всей точности.

- Приказывайте, - сказал Каркер, - и я повинуюсь.

- Да, я знаю, что мне стоит только приказать, и потому я приступаю к делу. М-с Домби, нет сомнения, принадлежит к разряду женщин с высокими талантами, и она даже вполне...

- Оправдывает ваш выбор, - подхватил улыбающийся Каркер.

- Да, если вам угодно употребить такой образ выражения, но я не понимаю, почему она не надлежащим образом ценит титул, которым ее удостоили. Есть в м-с Домби дух сопротивления, начало противоречия, которое должно быть ослаблено, потрясено, вырваио с корнем, уничтожено. М-с Домби, по-видимому, не хочет понять, что всякая мысль о противоречии мне чудовищна и нелепа.

- О, мы это отлично понимаем! - возразил Каркер, улыбаясь наилюбезнейшим образом.

- Конечно, вы понимаете. Надеюсь. Впрочем, хотя поведение м-с Домби, к великому изумлению, осталось неизменным после моего объяснения, однако, отдавая ей справедливость, я должен сказать, что мой выговор произвел на нее могущественное впечатление. И немудрено: я выразил свое неудовольствие прямо, решительно и с такою строгостью, которая исключала всякую возможность сопротивления.

Последния слова Домби произнес с необычайным эффектом.

- Поэтому, Каркер, - продолжал он, - вы примете на себя труд объявить м-с Домби от моего имени, что я рекомендую её вниманию наш первый разговор, и крайне удивляюсь, отчего до сих пор он не возымел ожидаемого действия; что моя непременная воля - изменить и установить её поведение сообразно правилам, подробно изложенным и объясненным в этом разговоре; что я недоволен её поведением; что я в высокой степени негодую на её поведение, и что, наконец, я буду поставлен в неприятную необходимость объявить ей через вас более строгия и решительные определения, если она не обратится к своему долгу и не будет во всем поступать сообразно моим желаниям, точно так же, как первая м-с Домби, или как поступала бы всякая другая женщина на её месте.

- Первая м-с Домби жила очень счастливо! - сказал м-р Каркер, испустив глубокий вздох.

- Первая м-с Домби была рассудительна и отличалась правильным образом мыслей, - сказал м-р Домби, проникнутый джентльменской терпимостью к покойнице.

- Как вы думаете, мисс Домби похожа на свою мать? - спросил Каркер.

В одно мгновение изменилась вся физиономия м-ра Домби. Поверенный агент вперил в него свои глаза.

- Я имел неосторожность коснуться самой чувствительной струны вашего сердца, - сказал Каркер сокрушенным тоном раскаяния, который, как нельзя более противоречил выражению его орлиного взора. - О, простите меня, сэр! В жару усердия к вашим выгодам я совсем забываю фамильные отношения. О, ради Бога, простите меня!

- Каркер, - начал м-р Домби торопливым и значительно измененным тоном. Его губы побледнели и потупившиеся глаза бессознательно прыгали с одной тарелки на другую. - Каркер, вы не имеете нужды в извинении. Ваши слова имеют прямое отношение к предмету настоящей беседы, и вы ошибаетесь, когда думаете, что пробудили во мне горестные воспоминания. Вам нечего оправдываться, Каркер, я не одобряю обращения м-с Домби с моею дочерью.

- Извините, я не совсем вас понимаю, - сказал Каркер.

- Так поймите же, что вы должны сделать... то есть, что вы непременно сделаете от моего имени возражение м-с Домби насчет этого пункта. Вы скажете м-с Домби, что мне отнюдь не нравится её романическая привязанность к моей дочери; это, вероятно, уже замечено. Вероятно, толкуют, что отношения м-с Домби к моей дочери резко противоречат её отношениям ко мне самому. Поэтому вы скажете ей прямо и без обиняков, что я протестую против такого чудовищного беспорядка, и требую, чтобы она обратила все свое внимание на этот протест. Истинное ли чувство увлекает м-с Домби, или один только каприз, или просто дух сопротивления моей воле, - в том или другом, или третьем случае скажите ей, что я протестую настоятельно и без всякого ограничения. Если ее увлекает истинное чивство, тем скорее и решительнее должно быть изменено её поведение, потому что она ни в каком случае не может быть полезна моей дочери. В моей жене могут, конечно, обнаруживаться избыток сентиментальности и нежнейшие привязанности разного рода; но пусть она обращает эти наклонности на что ей угодно, только отнюдь не на мою дочь. В моем доме, еще раз, я - первое лицо, и первая обязанность моей жены - безусловное подчинение моей воле.

М-р Домби говорил с одушевлением, и лицо его почти побагровело от сильного волнения, в каком до этой поры даже Каркер никогда его не видал. Мало-по-малу, однако, он пришел в обыкновенное положение и заключил свою речь более спокойным, хотя не менее величественным тоном:

- Итак, м-р Каркер, вы примете на себя труд представить вниманию м-с Домби этот важный пункт со всеми подробностями, которые к нему могут относиться. Не забудьте, что он должен составить первую статью в поручении, на вас возложенном.

М-р Каркер вышел из-за стола, поклонился и с задумчивым видом остановился перед камином, опустив свой гладкий подбородок на бархатную руку. В его взоре, обращенном на м-ра Домби, выражалось самое злобное, мефистофелевское лукавство и вместе сознание полного торжества над своим великим командиром. М-р Домби, между тем, снова приняв величественную позу, изволил любоваться на заморскую птицу, которая для его удовольствия выбивалась изо всех сил, гарцуя около своего большого обручального кольца.

- Прошу извинить, - сказал Каркер, усаживаясь опять на стул против м-ра Домби, - но для меня необходимы некоторые пояснения. Знает ли м-с Домби, что вы намерены сделать меня органом вашего неудовольствия?

- Знает.

- A зачем она знает? - быстро возразил Каркер.

- Как зачем? - я ей говорил.

- Так. A зачем вы говорили, смею спросить? Извините, - продолжал Каркерь, улыбаясь и положив свою бархатную руку на плечо м-ра Домби, - но мне надобно хорошо знать сущность дела, чтобы тем успешнее совершить важное поручение, от которого, нет сомнения, должны произойти самые благодетельные последствия. Кажется, впрочем, я с удовлетворительною ясностью представляю себе главные обстоятельства. Я не имею счастья пользоваться добрым мнением м-с Домби. В моем положении, разумеется, было бы глупо на это рассчитывать, но все же мне надобно уяснить этот пункт. Потрудитесь же сказать, точно ли м-с Домби гневается на меня?

- Может быть.

- Следовательно, для неё тем неприятнее будет узнать о вашем неудовольствии именно через меня?

- Каркер, я вам говорил и еще повторяю, что нет никакой надобности вам или мне принимать в соображение тот или другой образ мыслей м-с Домби. Пусть предположение ваше справедливо; что же из этого?

- Извините. Но если я хорошо вас понимаю, дело идет, кажется, о том, чтобы унизить, во что бы то ни стало, гордость м-с Домби... я осмелился употребить это слово для выражения качества, которое, будучи приведено в свои приличные границы, неоспоримо содействует к возвышению очаровательных прелестей леди, столь знаменитой по своей красоте и талантам. Словом сказать, сэр, вы хотите наказать... то есть, не то, чтобы наказать, a обратить свою супругу к пределам подчиненности, которая теперь от неё требуется по естественному и законному праву.

- Каркер, вам должно быть извесгно, что я не привык никому отдавать подробных отчетов в своем поведении. Я вам не возражаю и не хочу возражать. Но если вы сами имеете что-нибудь сказать против изложенных пунктов, - говорите; это другой вопрос. Признаюсь, однако, я никак не предполагал, чтобы доверие мое, в каком бы то ни было случае, могло вас унизить...

- Меня унизить! О, Боже мой! - воскликнул Каркер, всплеснув руками.

- Или поставить вас в ложное положение!

- Меня в ложное положение! - возразил Каркер, исполненный горестными чувствованиями, - я горжусь... я с величайшим восторгом готов взяться за исполнение вашего поручения, и будьте убеждены, я сумею оправдать доверие, которого меня удастаивают. Признаюсь, мне никак бы не хотелось быть предметом постоянного негодования леди, к ногам которой собираюсь повергнуть свое ревностное усердие; она ваша супруга, и этого довольно, чтобы я питал к ней глубокое уважение, но при всем том ваше желание было и будет для меня священным законом, пред которым уничтожаются всякие другия отношения. К тому же, как скоро м-с Домби обратится на истинный путь, отказавшись от мелких заблуждений, легко объясняемых новостью её положения, то я смею надеяться, она увидит тогда в моем слабом участии зародыш глубочайшего к вам уважения и поймет, что я готов пожертвовать для вас всеми благами на свете. Вот это только и утешает меня в настоящем положении, которое, согласитесь, слишком затруднительно для всякого, кто проникнут сознанием чести и долга. Заранее радуюсь успеху возложенного на меня поручения и не сомневаюсь, что благоразумное объяснение еще более укрепит нежнейшие узы любви и уважения, которыми соединена с вами прелестнейшая, прекраснейшая, очаровательнейшая из всех женщин.

В эту минуту м-р Домби, казалось, опять увидел руку очаровательнейшей женщины, протянутую к дверям, и в сладком языке поверенного агента опять услышал повторение слов: "Мы чужие с этого времени, и ничто не может нас более удалить друг от друга!" Но он скоро прогнал этот фантастический образ и, не изменяя своего решения, сказал:

- Конечно, Каркер, конечно. Я не сомневаюсь.

- Больше ничего? - промолвил Каркер, поставив стул на прежнее место - они еще не кончили завтрака - и с подобострастным вниманием дожидаясь ответа.

- Ничего больше, - сказал м-р Домби. - Заметьте хорошенько, Каркер, что во всех этих переговорах, производимых через вас, я ни по какому поводу не допускаю никаких возражений или отговорок со стороны м-с Домби. Вы примите меры не показываться мне на глаза с этими возражениями или отговорками. М-с Домби извещена, что я не намерен входить в длинные рассуждения о каком бы то ни было предмете, который происходит между нами. Что я сказал - сказал, и мое слово - неизменный закон.

М-р Каркер согласился на все с безмолвным благоговением, и потом они оба, каждый с удовлетворительным апетитом, принялись оканчивать завтрак. Явился и Точильщик по первому мановению своего всемогущего чародея, готовый для его удовольствия во всякую минуту сломить себе шею. Немедленно после завтрака подвели коня м-ру Домби, и когда вслед за тем Каркер сел на свою лошадь, они оба отправились в Сити.

М-р Каркер был в самом веселом расположении духа и повел оживленную речь с увлекательным красноречием. М-р Домби изволил слушать с высочайшей охотой и по-временам благосклонно делал краткие замечания, долженствовавшие поддержать разговор. Так они ехали оба спокойно и чинно, вполне довольные друг другом. Домби, как и следует, величаво держал шею на своем туго накрахмаленном галстуке и еще величественнее вытягивал ноги на своих очень длинных стременах. Опустив поводья и подняв хлыстик, он даже не смотрел, куда несет его благородный конь. На этом законном основании благородный конь имел полное право споткнуться среди дороги на огромный камень, сбросить через гриву своего всадника, лягнуть его своим звонким металлическим копытом и в заключение обнаружить твердое намерение повалиться на него всею тяжестью своего тучного тела.

Каркер, отличный наездник и проворный слуга, в одно мгновенье соскочил с седла и помот барахтающемуся коню встать на все четыре ноги в почтительном отдалении от всадника, лежавшего среди дороги. Одной минутой позже, и доверие нынешнего утра была бы последним в жизни Домби. Несмотря на торопливость и крайнюю запутанность движений, Каркер, нагибаясь над своим низверженным начальником, не замедлил выставить все свои белоснежные зубы и с мефистофелевской улыбкой прошептал: "Вот теперь-то м-с Домби имеет основательную причину гневаться на правую руку своего супруга".

Между тем, м-р Домби, безчувственный и облитый кровью, струившейся по голове и по лицу, немедленно, под надзором Каркера, был отнесен рабочими, занятыми починкой дороги, в ближайший трактир, куда через несколько минут со всех сторон нахлынули почтенные хирурги, привлеченные на место приключения таинственным инстинктом, подобно коршунам, которых тот же инстинкт и с такою же поспешностью наводит на труп верблюда, издохшего среди пустыни. Когда пациент, после некоторых трудов, приведен был в чувство, джентльмены принялись рассуждать о свойстве его ран. Первый хирург, живший подле трактира, доказывал весьма убедительно, что м-р Домби во многих местах переломил ногу. Такого же мнения был и трактирщик. Другие два хирурга, имевшие жительство далеко от места приключения, и которых привел сюда случай, опровергали это мнение с редким бескорыстием и так победоносно, что под конец консультации состоялось решение такого рода: "Так как больной, собственно говоря, не переломил ни одной кости, a получил только контузию, хотя довольно сильную, и повредил одно ребро, то отсюда и следует, что его сегодня же к вечеру надлежит перевезти из трактира в его собственный дом, наблюдая при этом действии всевозможные предосторожности". Когда раны были перевязаны и омыты, что, натурально, заняло довольно времени, и пациент уложен в постель, м-р Каркер опять вскочил на своего кокя и поскакал с горестною вестью.

В эту минуту, более чем когда-либо, вся его физиономия выражала жестокость и лукавство, хотя вообще черты его лица были довольно правильны и даже прекрасны. Взволнованный сильными ощущениями, он летел во весь опор как охотник, преследовавший, вместо дикого зверя, женщин и мужчин. Наконец, въехав в тесные и многолюдные улицы, Каркер сдержал поводья, и, предоставив белоногому коню самому выбирать дорогу, он с обыкновенным комфортом развалился на седле и выставил перед почтенной публикой свои перловые зубы.

Подъехав к дому м-ра Домби, он приказал доложить, что просит позволения видеть м-с Домби по весьма нужному делу. Слуга, оставивший его в зале, скоро воротился с ответом, что м-с Домби просит извинить, так как в этот час y неё не бывает гостей, о чем он, слуга, забыл сказать наперед.

М-р Каркер, совершенно приготовленный к холодному приему, поспешил написать на карточке, что ему непременно и без малейшего отлагательства должно иметь удовольствие видеть м-с Домби. "Я бы не осмелился, - писал он, - быть столь докучливым во второй раз (это было подчеркнуто), если бы теперь, так же как и тогда, не был уверен, что настоящий случай оправдает мою дерзость". Через несколько минут вышла горничная и повела м-ра Каркер в гостиную наверх, где сидели Эдифь и Флоренса.

Никогда не думал Каркер, чтобы Эдифь была так прекрасна. Часто и долго его сладострастное воображение останавливалось на её изящных формах, но никогда в самых смелых мечтах она не являлась ему и вполовину такой обворожительной красавицей.

Гордо встреченный её взглядом на пороге, он поклонился очень вежливо и в то же мгновение посмотрел на Флоренсу с неизъяснимым выражением новой власти, какую имел над нею. Девушка невольно потупила глаза к величайшему удовольствию м-ра Каркера, торжествовавшего теперь и над ней, и над Эдифью, которая привстала, чтобы его принять.

Он был в отчаянии.... глубоко огорчен.... даже не мог выразить, с какой неохотой он пришел приготовить м-с Домби к известию о приключении.... впрочем, о весьма маловажном приключении. Он умолял м-с Домби успокоиться.... вооружиться твердостью духа. Честное и благородное слово, что беды большой нет. Но м-р Домби....

Флоренса испустила пронзительный крик. Но м-р Каркер смотрел не на нее, a на м-с Домби. Эдифь успокоила девушку. Она не испустила пронзительного крика. Нет, совсем нет.

С м-ром Домби случилось на дороге приключение. Его лошадь споткнулас, и он упал.

- О Боже мой! - воскликнула Флоренса в порыве отчаяния - он расшибся.... изранен... убит!

О нет. Честное и благородное слово, м-р Домби, сначала, правда, довольно оконтуженный, скоро, однако, пришел в чувство, и хотя, конечно, он расшибся, но опасности нет никакой. Если-б было иначе, он, Каркер, несчастный вестник, никак бы не осмелился лично явиться перед м-с Домби. Он излагает теперь дело так, как оно есть, и в этом имеет честь торжественно уверить м-с Домби.

Все это было сказано как-будто в ответ не Флоренсе, a Эдифи, и его глаза были постоянно обращены на Эдифь.

Потом Каркер уведомил, где положили м-ра Домби и просил, чтобы немедленно приказали заложить карету для возвращения его домой

- Маменька! - лепетала Флоренса, заливаясь слезами, - нельзя ли мне ехать туда?

При этих словах, м-р Каркер бросил тайный взгляд на Эдифь и отрицательно кивнул головою. Потом он с удовольствием заметил внутреннюю борьбу м-с Домби, прежде чем она решилась отвечать ему своими прекрасными глазами, но все-таки ответ был вырван, потому что, в противном случае, Каркер обнаружил решительное намерение вступить в убийственное объяснение с самой Флоренсой.

- Мне поручено просить, - сказал м-р Каркер, - чтобы новая ключница.... м-с Пипчин, кажется, её имя...

Ничго не ускользало от его внимания. Сейчас он увидел, что в подобном распоряжении заключалась новая обида м-ра Домби его жене.

- ... чтобы м-с Пипчин распорядилась приготовить постель в нижнем этаже, так как м-р Домби желает во время болезни оставаться в своих комнатах. Сию минуту я опять еду к м-ру Домби Мне, конечно, нет надобности уверять вас, м-с, что вашему супругу оказывают всевозможное внимание и приняты самые решительные меры для его спокойствия. Позвольте повторить еще, что опасности нет никакой. Даже вы, м-с, можете быть совершенно спокойны: поверьте мне в этом.

Оы раскланялся очень любезно и с видом совершеннейшей искренности. Воротившись еще раз в комнаты м-ра Домби, он сделал необходимые распоряжения относительно кареты и постели, и потом, вскочив на своего коня, поехал тихим и ровным шагом в Сити, куда должны были отправить карету. Во всю дорогу он был очень задумчив, еще задумчивее казался в Сити, и эта задумчивость возросла до высшей степени, когда он поехал в карете к трактиру, где был оставлен м-р Домби. Но как скоро м-р Каркер очутился опять при постели больного, присутствие духа воротилось к нему в полном объеме, и он вновь получил совершеннейшее сознание о своих перловых зубах.

Были сумерки, когда м-р Домби, окутанный шинелями и обложенный подушками, поместился не без некоторого труда в своей карете, куда на противоположную сторону сел и м-р Каркер, для которого сделалось теперь священным долгом развлекать и успокаивать больного, отягченного страшными недугами. Они ехали тихо, почти шагом, избегая тряски, и поэтому была уже ночь, когда карета остановилась y подъезда, где их встретила м-с Пипчин, угрюмая и кислая, твердо помнившая перувианские рудники, о которых вся прислуга, женская и мужская, с каждым днем получала все более точные сведения. В эту минуту м-с Пипчин поливала уксусным красноречием дюжих лакеев, которые выносили из кареты м-ра Домби. Каркер оставался в спальне до тех пор, пока больного не уложили в постель; потом, так как м-р Домби изъявил желание остаться наедине с м-с Пипчин, Каркер еще раз отправился в аппартаменты м-с Домби с подробным докладом о состоянии драгоценнейшего здоровья её высокого супруга.

Эдифь была опять вместе с Флоренсой, и опять м-р Каркер к одной Эдифи обратил свои сладкоглаголивые уста, как будто она была жертвой ужаснейшего беспокойства. М-р Каркер с удивительным самоотвержением разделял это беспокойство, и, проникнутый трогательным участием, отважился на прощаньи взять руку м-с Домби и почтительно поднести ее к своим устам. В ту минуту он украдкой бросил взгляд на. Флоренсу и поспешно вышел из комнаты.

Эдифь не отняла руки и не сделала громкого апплодисмента по прекрасному лицу вежливого кавалера, несмотря на яркий румянец, покрывший её щеки, несмотря на яркое зарево в её глазах и судорожное биение её сердца. Но, оставшись одна в своей комнате, она со всего размаху дала пощечину мраморному камину, так что при этом ударе выступила кровь на её оконтуженной руке. И долго она держала перед открытым камином свою руку, как будто хотела ее оторвать и положить вместо полена на пылающие угли. И долго сидела она одна подле мерцающего иламени, в мрачной и грозной красоте наблюдая темные тени на стене, как будто в них обрисовывались её собственные мысли. И быстро тоскливое предчувствие вызывало перед её взволнованным воображеньем разнообразные фигуры одна другой мрачнее, одна другой отвратительнее. Но над всеми фигурами резко и гордо выставлялся один гигантский образ, отвратительный до омерзения.

То был образ м-ра Домби.

Собрание сочинений Чарльза Динкснса.

Домби и сын.

Часть третья.

Перевод Иринарха Введенскаго.

С. Петербург.

Типография Товарищества "Просвещение", 7 рота, 20.

Оглавление.

Глава XLIII. Ночные бдения

" XLIV. Разлука

" XLV. Поверенный агент

" XLVI. Глубокие соображения и нечаянная встреча

" XLVII. Громовой удар

" XLVIII. Бегство Флоренсы

" XLIX. Мичман делает открытие

" L. Жалоба мистера Тутса

" LI. Мистер Домби и светские люди

" LII. Таинственная весть

" LIII. Еще известие

" LIV. Беглецы

" LV. Благотворительный точильщик потерял свое место

" LVI. Радость за радостью и досада Лапчатого Гуся

" LVII. Другая свадьба

" LVIII. Время идет сердитой стопой

" LIX. Час пробил

" LX. Судьба - веревка

" LXI. Кузен Феникс

" LXII. Заключение

Глава XLIII.

Ночные бдения.

Флоренса, уже давно пробужденная от сна, исполненного прекрасными видениями, замечала теперь с отчаянием в душе, что её отец и Эдифь - чужие друг для друга. Она видела, что это отчуждение возрастаеть постепенно, и знала, что взаимная вражда укореняется с каждым днем. Ея любовь и надежды с каждым днем затмевались новою тенью, старая печаль, усыпленная на время, пробудилась с новою силой, и тяжело становилось её сердцу, гораздо тяжелее, чем в былые времена.

Пусть никто и никогда не знает, кроме Флоренсы, на какую пытку осуждено сердце, лишенное естественной любви и встречающее суровый отпор или обидное пренебрежение там, где должно находить нежнейшее покровительство и внимательные заботы. Но были для Флоренсы и другия не менее мучительные пытки. Сомневаясь в своем отце, она в то же время сомневалась и в Эдифи, столь ей преданной, и думала о своей к ним любви со страхом, недоверчивостью, изумлением.

Видения, дикие и странные, которые, однако, были следствием невинности сердца, возникали в её душе и быстро сменялись одно другим. Она видела, что её отец суров и холодень к Эдифи точно так же, как и к ней, что он жесток, непреклонен, неуступчив. Неужели, - думала она, заливаясь горькими слезами, - неужели её собственная родная мать, несчастная от такого обхождения, зачахла и увяла вследствие бессильной борьбы с нравственною пыткой? Потом она живо представляла, как Эдифь была горда и высокомерна со всеми, кроме нея, и с каким презрением она сама обращалась с её отцом, не удостаивая его ни малейшей лаской, ни одним благосклонным взглядом. Вслед за тем Флоренса сь ужасом, считая это преступлением, думала, что она любит особу, враждебную её отцу, и что отец, узнав об этом в своем уединенном кабинете, естественно, считает ее чудовищною дочерью. Прежде она была виновата лишь в том, что от самого рождения не умела найти дороги к отеческому сердцу, a вот теперь к этой вине прибавилось новое и, конечно, непростительное преступление. Но одно ласковое слово, один ласковый взгляд Эдифи, и все эти мысли опрокидывались вверх дном, и бедная девушка начинала упрекать себя в черной неблагодарности, потому что разве не Эдифь оказывала сочувствие страждущему сердцу Флоренсы? Разве не она была её лучшим другом, утешителем?

Таким образом, пылая любовью к обоим, чувствуя и разделяя несчастие обоих, и беспрестанно сомневаясь в своих собственных обязанностях в отношении к обоим, Флоренса и подле Эдифи терпела невыносимую пытку, гораздо мучительнее той, какая в былые времена раздирала её сердце, когда она одиноко страдала в заколдованном доме, еще не озаренном торжественным вступлением её новой прекрасной матери.

Было, однако же, одно несчастье утонченного рода, от которого судьба еще спасала бедную девушку. Она не имела ни малейшего подозрения о том, что Эдифь своею нежностью к ней еще более отдалялась от её отца и доставляла ему новые поводы к негодованию. Богу известно, на какие новые страдания было бы обречено её истерзанное сердце, если бы она могла представить, что от такой причины может произойти такое страшное действие. Но она не знала ничего на этот счет; хорошо, что не знала!

Обо всех этих предметах между Флоренсой и Эдифью не было произнесено ни одного слова. Раз навсегда Эдифь сказала, что в этом отношении между ними должно существовать всегдашнее молчание, подобное могиле. Флоренса чувствовала, что Эдифь была права.

Таково было положение дел, когда м-р Домби, изувеченный и страждущий, был привезен домой и отнесен в свои собственные аппартаменты под непосредственным надзором почтенной ключницы, прославившейся по всему хозяйству перувианскими рудниками. Эдифь и Флоренса получили предписание уволить себя от горестной обязанности навещать больного. Кроме м-с Пипчин, к нему имел свободный доступ только м-р Каркер, единственный его друг и собеседник, который обыкновенно просиживал до полночи.

- Ну да, мисс Флой, нечего и говорить, славный он собеседник, славный, славввный, чорт бы его взял! Такого не найти и со свечой среди белаго дня. A уж если понадобится отметка, мисс Флой, аттестат за верную службу, мисс Флой, - пусть он не показывается мне на глаза. Вот все, что я скажу!

Так повела речь Сусанна Ниппер Выжига, уже часа два сидевшая в комнате Флоренсы с головою, опущенною вниз, и руками, сложенными на груди.

- Перестаньте, Сусанна! - с кротостью отвечала Флоренса.

- Вам хорошо говорить "перестаньте", мисс Флой, - возразила Сусанна Ниппер с необыкновенной запальчивостью, - a ведь уж мы, с вашего позволения, доходим до таких пассажей, что y честной христианки вся кровь уйдет под пятки, если колоть их иголкой или булавкой. Мое дело сторона, мисс Флой, a все-таки мне нечего сказать против вашей мачехи: она обходится со мной, как следует. Горда она, правда, очень горда, да мне до этого нет никакого дела. A вот, когда командуют над нами какия-нибудь мистриссы Пинчинсисы и стоят в дверях вашего папа, как крокодилы (хорошо еще, что не кладут оне яиц), то уж извините, мисс Флой, ведь я не каменная!

- Папа хорошего мнения о м-с Пипчин, - возразила Флоренса, - и он вправе назначать ключниц. Пожалуйста перестаньте, Сусанна!

- Извольте, мисс Флой, я замолчу, если вам угодно. Только, что прикажете делать? М-с Пипчин, на мой вкус, кислее всякого неспелаго крыжовника. Было бы вам это известно.

Этот замечательный разговор происходил в тот самый вечер, когда м-р Домби, после бедственного приключения, только что привезен был домой. Сусанна была особенно не в духе, и не без причины: ее послали внизь наведаться насчет драгоценного здоровья м-ра Домби, и она принуждена была адресоваться с этим поручением к своему смертельному врагу, м-с Пипчин, которая, не передав её слов м-ру Домби, приняла на свою ответственность дать нахальный ответ, как выразилась Сусанна в донесении Флоренсе. Такое нахальство мисс Ниппер объяснила обидным и дерзким невниманием к Флоренсе, a этого, само собою разумеется, простить было невозможно. Вот почему она была не в духе в этот вечер. Впрочем, еще со времени свадьбы в этой девице начал развиваться беспокойный дух подозрительности: как и все особы с её характером, получающия искреннюю и сильную привязанность к лицам, высшим по своему общественному положению, Сусанна была очень ревнива, и её ревность теперь естественно обратилась на Эдифь, которая разделила её прежнюю власть и влияние на мисс Домби. Обрадованная от всей души и справедливо гордая тем, что Флоренса заняла, наконец, приличное место на сцене своего прежнего унижения и нашла себе естественную покровительницу в прекрасной жене м-ра Домби, Сусанна Ниппер не хотела однакож уступить Эдифи ни шагу из своих прежних владений без внутренней борьбы и скрытой досады, которая, бессознательно для неё самой и с видимым бескорыстием, высказывалась в её довольно резких указаниях на гордый и запальчивый характер молодой леди. Таким образом, с последнего плана в фамильной картине, на который она по необходимости снизошла после свадьбы, мисс Ниппер вообще смотрела на семейные дела с решительным убеждением, что нечего ждать добра от м-с Домби. Ho высказав эту сентенцию, она при каждом возможном случае спешила объяснить и доказать, что лично от себя она ничего не имеет сказать против прекрасной леди.

- Уж поздно, Сусанна. Мне ничего не нужно, - сказала Флоренса, сидевшая задумчиво за своим столом.

- Вот как, мисс Флой! A помните, мы бывало просиживали с вами напролет ночи, вы за работой, я за дремотой. Тогда Сусанне никогда не было поздно. Ну, да что было, то прошло. Теперь при вас есть маменька, которая сидит вместо меня. Оно и лучше. Я рада. Мне нечего сказать против нея.

- Поверьте, Сусанна, я никогда не забуду, кто делил со мною мое прежнее сиротство, никогда, моя милая, никогда!

И говоря это, Флоренса обвила рукою шею своей скромной подруги и, поцеловав ее в щеку, пожелала ей доброй ночи. Это до такой степени разнежило мисс Ниппер, что она зарыдала.

- Милая, ненаглядная моя, мисс Флой, - сказала Сусанна, - позвольте мне опять наведаться к вашему папа. Я знаю, моя душечка, вы очень беспокоитесь; я сама войду в его спальню и расспрошу от вашего имени, где, что и как. Позвольте, мисс Флой!

- Нет, Сусанна, ступайте спать. Завтра мы все узнаем. Утром я сама пойду. Маменька, я думаю, ходила туда, a может, она и теперь там. Прощайте, мой друг. Спокойной ночи.

Сусанна удалилась, не говоря ни слова. Взволнованная слишком нежными воспоминаниями, она удержалась от изложения собственного мнения насчет присутствия м-с Домби при особе её супруиа, да и не было нужды: Флоренса не верила сама своему предположению, и Сусанна заметила это по яркой краске, выступившей на её лице, когда она произносила последния слова. Оставшись одна, Флоренса скоро опустила голову на свои руки, как это она делывала в былые времена, и не удерживала слез, полившихся обильным потоком из её глаз. Домашния бедствия и раздоры, погасавшая надежда отыскать когда-либо дорогу к отцовскому сердцу, сомнение и страх за участь матери и отца, пламенная любовь к ним обоим, тяжкое разочарование в настоящем и предчувствие больших несчастий в будущем, - все это одно за другим теснилось в её душе и падало убийственным бременем на её измученное сердце. Ея мать и брат, сокрытые ранней могилой, непреклонный отец, Эдифь, презирающая его гордость и высокомерие, но любящая ее и любимая ею, - казалось, куда бы и на что бы ни обратилась её привязанность, нигде не могла она пустить глубоких корней и возрасти до полного расцвета.

И среди этих размышлений, отравивших спокойствие ночи, вдруг со всею живостью предстал перед нею образ отца, изувеченного и страждущего, который лежал в комнате один, безь родных и друзей, близких его сердцу. Страшная мысль, что он может и умереть в этом положении, не увидев своей дочери, не сказав ей предсмертного прости, острым кинжалом впилась в чя грудь и заставила ее, всплеснув руками, судорожно отпрянуть от своего места. Взволнованная и трепещущая, она задумала - и эта дума скоро перешла в твердое решение - попытаться еще спуститься по темной лестнице в нижний этаж и войти в комнату м-ра Домби.

Она подошла к дверям своей комнаты и начала внимательно прислушиваться. Во всем доме ни малейшего шороха, и свечи были давно потушены. Как много, много, - думала она, - прошло времени с той поры, как первый раз она предприняла свое ночное путешествие к дверям отцовского кабинета! И тогда, как теперь, она в глубокую полночь подкрадывалась к его комнате, откуда он тотчас же вывел ее назад.... но это было давно, давно... a теперь?.. но вот увидим.

С тем же детским сердцем, как и прежде, с теми же робкими глазами и распущенными волосами, Флоренса теперь, как и тогда, робко спустилась с лестницы, прислушиваясь к шуму собственных шагов, и подошла к его комнате. В доме никто не шевелился. Дверь была приотворена, и все вокруг так было тихо, что она могла слышать треск каминного огня и считать бой часов, стоявших на камине.

Она отважилась заглянуть в комнату. Ключница, закутанная в одеяло, дремала с закрытыми глазами в вольтеровском кресле перед камином. Дверь в другую комнату была приотворена и заставлена ширмами; но оттуда светился огонек, и свеча, казалось, стояла перед постелью отца. Все тихо, все спокойно, и по дыханию больного можно было судить, что он спит. Это придало ей духу пробраться за ширмы и заглянуть в его комнату.

Она на цыпочках прокралась к его постели, взглянула на спящее лицо и.... задрожала всем телом, как будто вовсе не ожидала его увидеть. Проснись он в эту минуту или сделай инстинктивное движение, Флоренса осталась бы прикованною к месту.

На его лице был глубокий шрам. Вспрыснутые цолосы неправильными прядями разбросались по подушке. Одна рука, свесившаеся с постели, была перевязана. М-р Домби был очень бледен. Но не это приковало к месту робкую девушку, после того как она бросила быстрый взгляд на отца и уверилась, что он спигь. Была в его глазах и во всей фигуре какая-то резкая особенность, вовсе незнакомая Флоренсе.

Во всю жизнь ни разу не видала она его лица свободным от какойто дикой угрюмости, близкой к негодованию. Везде и всегда отражался на нем этот дикий отпечаток, и при взгляде на него, Флоренса невольно потупляла глаза, и всякая надежда замирала в её сердце перед этим суровым, отталкивающим, нелюдимым взором. Но теперь... первый раз теперь это лицо было свободно от облака, омрачившего всю жизнь отверженного детища. Тихая, спокойная ночь отражалась на нем, и, казалось, он заснул, благословив наиеред свою дочь.

Пробудись, чудовищный отец! Пробудись теперь, чопорный варвар! Время летит быстро, и час идет сердитою стопою. Пробудись!

Никакой перемены на лице. Его неподвижное спокойствие напомнило наблюдавшей девушке милые лица, которых уже нет. Вот как бывало смотрели они, так и он бы мог смотреть! A почем знать? может, и придет пора, когда она, бедная сиротка, встретит ласковый взор отца, и когда вместе с тем прояснеют пасмурные лица всех, окружающих м-ра Домби. Как скоро наступит это блаженное время, ему, конечно, не будет тяжелее оттого, что теперь хотелось бы ей сделать, a она - Боже мой - как она была бы счастлива!

Она ближе подкралась к его постели и, притаив дыхание, тихонько поцеловала его в щеку. Потом она осмелилась даже на короткое время положить свое лицо подле его головы и обвить рукою подушку, на которой он лежал.

Пробудись, обреченная жертва, пока дочь твоя близко! Время летит быстро, и час идет сердитою стопою. Вот уже он шагает в твоем доме. Пробудись!

Она мысленно молилась Богу, чтобы он благословил её отца и смягчил его сердце, если можно; a если нельзя, то чтобы он простил ему его вину и простил ей самой её молитву, быть может, безразсудную. Потом, взглянув еще раз на спящее лицо, она робко прокралась из комнаты и незаметно прошла назад мимо дремавшей ключницы.

Спи теперь, м-р Домби, спи спокойно, сколько хочешь и можешь! Но ты проснешься, чудовищный отец, и благо тебе, если тот же взор, исполненный любви и грусти, встретит твое пробуждение!

Тоскливо и болезненно сжималось сердце Флоренсы, когда она опять взбиралась наверх. Спокойный дом, казалось, сделался еще угрюмей и мрачней. Общее усыпление среди глубокой полночи имело для неё торжественность смерти и жизни. Таинственность её собственной поступи усугубляла стеснительный ужас ночи. Ея ноги дрожали, подкашивались, и она не смела пройти в свою спальню. Отворив двери гостиной, куда прокрадывался через сторы бледный свет луны, она села под окном и смотрела на безлюдную улицу.

Ветер уныло завывал перед окнами сонных домов. Фонари бледнели и дрожали, как будто от стужи. На высоком небе мерещилось что-то такое, чего нельзя назвать ни мраком, ни светом, и ночь, чреватая зловещим предчувствием, беспокоилась и дрожала, как нечестивец, испускающий в предсмертных судорогах последнее грешное дыханье. Было пасмурно, очень пасмурно, a Флоренса чувствовала какую-то враждебную антипатию к другой погоде.

Ея прекрасная мама не заходила в этот вечер в её комнату, и вот почему, между прочим, она так долго не ложилась в постель. Томимая сколько общим беспокойством, столько и пламенной жаждой с кем-нибудь поговорить, чтобы разрушить эти страшные чары молчания и мрака, Флоренса направила свои шаги к той комнате, где спала Эдифь.

Незапертая дверь легко уступила усилию слабой руки. Комната была ярко освещена, и Флоренса чрезвычайно изумилась, увидев, что её мать, раздетая только вполовину, сидела подле камина, где искрился и хрустел перегорелый пепел. В её пламеневшем взоре, обращенном на потолок, её лице, в манере, с какой она облокотилась на ручку кресел, во всей её фигуре, Флоренса увидела такое гордое выражение, которое привело ее в трепет.

- Мама! Что с вами?

При звуке этого голоса Эдифь быстро вскочила с места и взглянула с таким странным изумлением, что Флоренеа испугалась еще более.

- Мама, милая мама! что с вами? - повторила Флоренса, поспешно подвигаясь вперед.

- Мне нездоровилось, - сказала Эдифь, продолжая смотреть на нее тем же странным образом. - Мне грезились дурные сны, мой ангел.

- Тогда как вы не ложились в постель, мама?

- Сны наяву. Полугрезы, гадкие призраки.... Ты не понимаешь, мой ангел.

Черты её лица постепенно приняли ласковое выражение, и, когда Флоренса бросилась в её объятия, она спросила с нежностыо:

- Но что сделалось с моей птичкой? Чего здесь надобно моей птичке?

- Мне грустно, мама. Сегодня вы не заходили ко мне, и я не знаю, что там с папенькой...

Флоренса остановилась.

- Поздно теперь? - спросила Эдифь, лаская кудри девушки, рассыпавшиеся по её лицу.

- Очень поздно, мама. Уже светает.

- Светает?! - с изумлением повторила Эдифь.

- Что вы сделали с вашей рукою, маменька? - спросила Флоренса.

Эдифь быстро отняла руку и взглянула с каким-то странным испугом на робкую девушку. Вскоре, однако, она оправилась и сказала:

- Ничего, мой ангел, ничего. Удар.... царапина.... О Флоренса, милая Флоренса!

И грудь её волновалась, и горькие слезы полились из её глаз.

- Что мне делать, мама?.. о, скажите, милая мама, что мне делать? Неужели мы не будем счастливее? Неужели я не могу помочь? Неужели нет никаких средств?

- Никаких! - отвечала Эдифь.

- Уверены ли вы в этом, милая мама? Неужели все и навсегда останется так? Если бы теперь, несмотря на ваше запрещение, я высказала, что y меня на душе... вы не станете бранить меня, милая мама, не станете?

- Безполезно, мой друг. Это ни к чему не поведет. Я сказала, что мне грезились страшные сны. Они могут воротиться опять, и ничто их не изменит!

- Я вас не понимаю, - сказала Флоренса, устремив глаза на её взволнованное лицо, которое теперь, казалось, принимало мрачное выражение.

- Грезилась мне гордость, бессильная в добре, всемогущая в зле, гордость, пропитанная желчью, накопившеюся в продолжение многих годов, гордость, подавившая грудь, где она гнездилась сознанием глубокого унижения, и никогда не одушевлявшая ее решимостью избегнуть поводов к этому унижению и сказать в свое время: "этого не должио быть!" И видела я спутников этой гордости, тащившихся по её пятам с криком и проклятиями, и имя этим спутникам - самопрезрение, ожесточение, гибель.

Она не смотрела более ма Флоренсу и продолжала так, как будто разговаривала сама с собой.

- И грезилось мне окаменелое равнодушие, которое родилось от этого самопрезрения. И вот оно, обхватив железными когтями свою жертву, ведет ее вперед и вперед по горячим углям, ведет до самого алтаря по мановению дрожащей, дряхлой и бесстыдной материнской руки! О мать моя, мать моя! встрепенутся ли грешные кости твои в глубине могильного склепа!

Ея глаза налились кровью, и рука с грозным жестоме протямулась к камину.

- И грезилось мне, что подлая, презренная нога попирает эту проклятую гордость при её первом усилии поднять голову. И вот она затоптана, изранена, опозорена, и целая стая борзых собак ждет мгновения, чтобы вцепиться в нее острыми клыками. Но еще барахтается истерзанная жертва и не хочет уступить. Она встает, должна встать, она не может не встать; и пусть миллион проклятий разразится над извергом, который осмелится явиться пред ней со своим презренным вызовом!

Она судорожно сжала трепещущую руку молодой девушки и, прижав ее к своей груди, успокоилась мало-по-малу.

- О Флоренса! - сказала она. - Мне казалось сегодня, что я с ума сойду!

И склонив свою гордую голову на шею сироты, она горько заплакала.

- Не оставляй меня, мой друг! Будь подле меня! Вся моя надежда лишь в тебе одной! О, не оставляй меня!

Эти восклицания много раз повторялись.

Скоро она успокоилась и, проникнутая материнской нежностью, сжалилась над слезами Флоренсы и над тем, что она принуждена бодрствовать в такие неурочные часы. Разсвет между тем с своим бледным, бесстрастным лицом уже смело заглядывал в окна. Эдифь взяла ее на руки, положила на постель и, усевшись подле, уговаривала ее заснуть.

- Ты устала, мой ангель, ты несчастна! Тебе нужен покой.

- Сегодня я точно несчастна, милая мама. Но и вы также устали, и вы несчастны.

- Да, но не теперь, когда ты спишь подле меня.

Оне поцеловались, и Флоренса мало-по-малу погрузилась в тихий сон. Ея лицо сохранило задумчивое выражение, и рука во сне часто прижималась к Эдифи, но с какою-то робостью, как будто этим движением она боялась оскорбить отца. Казалось, она старалась помирить их обоих и показать, что любит их обоих, но не знала, как это сделать. Так и во сне тревожное состояние духа отразилось на её печальной фигуре.

Эдифь сидела подле и с болезненным замиранием сердца смотрела на эти темные веки, омоченные слезами. Эдифь знала истину. Бледный рассвет сменился ясным днем, и солнечный луч прокрался чрез сторы, но Эдифь не ложилась и не смыкала глаз. Часто она целовала руку спящей девушки и еще чаще шепотом повторяла:

- Будь подле меня, Флоренса! На тебя вся моя надежда!

Глава XLIV.

Разлука.

Мисс Сусанна Ниппер встала очень рано, хотя не с рассветом. Черные глаза этой девицы отчего-то посоловели и, казалось, неохотно смотрели на окружающие предметы. Над ними была красная опухоль, несомненный признак обильных слез, пролитых во время ночи. Но не упал мужественный дух Сусанны Ниппер; она была чрезвычайно проворна и смела, и все её способности, казалось, были обращены на какоето великое дело. Это было заметно даже по её платью, перетянутому донельзя и нарядному до чрезвычайности. Притом, расхаживая по всему дому, она беспрестанно мотала головой, a это ясно говорило о работе её мыслительной машины.

Словом, мисс Сусанна Ниппер решилась - можете вообразить? - решилась на отчаянное предприятие: пробраться в комнату м-ра Домби и объясниться наедине с этим джентльменом. Поднявшись с постели этим утром, она сделала грозный жест и сказала самой себе с необыкновенной энергией:

- Хочу и сделаю! Желала бы я знать, кто мне помешает?

Пришпоривая себя без отлагательства исполнить отчаянный план, Сусанна Ниппер целое утро шмыгала по лестнице взад и вперед, напрасно отыскивая благоприятный случай к решительному нападению. Такие неудачи, раздражая её нетерпение, еще более увеличивали бдительность храброй девицы, и, наконец, к вечеру ей удалось открыть, что заклятый её враг, м-с Пипчин, под предлогом прошлой бессонной ночи, легла на часик всхрапнуть в своей собственной комнате, и что м-р Домби покоился один на софе без своей обычной свиты.

Вожделенное открытие привело в движение не только голову, но и все суставы отважной героини. Она на цыпочках подошла к дверям м-ра Домби и постучалась.

- Войдите? - сказал м-р Домби.

Сусанна еще раз мотнула головой, для окончательного возбуждения умственных способностей, и вошла.

М-р Домби, обращенный лицомь к камину, с величайшим изумлением взглянул на нежданную гостью и привстал немного с постели. Мисс Ниппер сделала книксен.

- Что вам надобно? - сказал м-р Домби.

- Мне надобно, сэр, поговорить с вами, если это вам угодно.

Губы м-ра Домби пошевелились, как-будто для повторе.ния этих слов, но, озадаченный дерзкой отвагой молодой женщины, он, казалось, не мог произнесть их вслух.

- Вот уже, сэр, если вам угодно, ровно двенадцать лет прошло, как я нахожусь в услужении при мисс Флой. Она была ребенком, когда я пришла сюда в первый раз, и уж я давно жила здесь, когда поступила сюда м-с Ричардс. Я не Мафусаил, с вашего позволения, но все же и не грудной ребенок.

М-р Домби смотрел во все глаза, но не сделал никакого замечания на это предварительное изложение фактов.

- Не было, нет и не будет девицы милее, добрее, привлекательнее мисс Флоренсы, сэр, если вам угодно слышать это от вашей покорной слуги. Я ее знаю биллион раз лучше, чем некоторые другие люди, потому что я видела ее в её печальные дни, и видела ее в её радостные дни (как мало их было!), видела ее и в одиночестве, когда она жила затворницей, a некоторые другие люди не видели её никогда и нигде. Уже давно я хотела сказать этим некоторым людям, и вот теперь говорю, - здесь черноокая вещунья для усиления эффекта притопнула ногой - говорю, что мисс Флой - прекраснейший, прелестнейший, благодатнейший ангел, какого не было, нет и не будет на земле. Я это говорила, говорю и буду говорить, сэр, хотя бы разорвали меня в мелкие куски. Конечно, я не блаженная мученица Фокса (Цитата из Fox's book of martyrs - сочинения, где изложены биографии христианских мучеников. Книга эта пользуется в Англии такою же популярностью, как y нас Четьи-минеи. Прим. перев.), но все же я христианка, к вашим услугам. Да-с!

М-р Домби, взволнованный негодованием, сделался теперь еще бледнее, чем при падении с лошади. Он не верил своим глазам, и ему казалось, что его уши не на своем месте.

- Моя двенадцатилетняя служба тут не идет в рассчет, сэр, - продолжала Сусанна, - всякий отдаст справедливость мисс Флой; да и как не отдать, когда она такой ангел? Но я люблю ее больше всех на свете, между тем как некоторые другие люди о ней и знать не хотят. Вот об этом-то именно я и пришла теперь сказать некоторым другим людям. - Здесь она опять притопнула ногой и сделала энергический жест. - И еще бы я стала молчать после двенадцатилетней беспорочной службы? Я, конечно, не крикунья площадная, сэр, ну да все же я и не рыба, с вашего позволения.

- Что вы под этим разумеете? - проговорил м-р Домби, вперив в нее гневный взгляд. - Как вы смеете это говорить?

- Что я под этим разумею? A ничего. Я пришла говорить с вами, как покорная ваша слуга, говорить с плеча. A как я смею, так этого, с вашего позволения, я и сама не знаю. Смею, да и только. О, вы не знаете мисс Флоренсы, не знаете, - вот и все тут!

М-р Домби, в бешенстве, протянул руку к снурку колокольчика, но по эту сторону камина не было снурка, a он не мог без посторонней помощй перейти на другую сторону. Быстрый глаз Сусанны мигом принял к сведению такое обстоятельство, и теперь-то, как она рассказывала после, Домби уже совершенно был в её рукахь.

- Мисс Флой, осмелюсь вам доложить, самая покорная, послушная, прекрасная и, по милости некоторых людей, самая несчастная из всех дочерей на белом свете. Желала бы я знать, какой джентльмен - будь y него целые амбары с золотыми мешками, целые погреба с изумрудами и алмазами - дас, какой господин не стал бы гордиться мисс Флоренсой? Он будет гордиться, должен, он не может не гордиться. A узнай он её настоящую цену, пойми хорошенько её добрую душу, так он, я вам скажу, скорее бы спалил свои амбары и разгромил погреба, скорее бы оделся в лохмотья и стал таскаться со двора на двор, чем допустил бы ее мучиться и горевать в этом доме, где, с вашего позволения, крушится, тоскует и ноет её нежное сердце.

Здесь Сусанна заплакала навзрыд и уже изо всей силы притопнула ногой.

- Женщина! - вскричал м-р Домби, - оставьте комнату.

- Прошу извинить, сэр; если бы мне даже пришлось оставить это место, где я столько леть служила верой и правдой, где я так много видела и слышала... Да это пустяки, сэр: y вас не достанет духу изъзза такой безделицы разлучить меня с мисс Флой... то есть, я вам скажу, вы непременно должны выслушать меня до конца, и выслушаете. Я ведь, слава Богу, не в Индии живу... ну, a если и в Индии, так вот я овдовела и решилась спалить себя на костре с протухлым телом гадкого мужа. И спалю, если решилась, это верно точно так же, как вот теперь я ни за что в свете не выйду из этой комнаты.

Энергические жесты Сусанны Ниппер, столько же, как и её слова, подтвердили действительность высказанной сентенции.

- Уж зато могу поручиться, сэр, - продолжала она, - что в целом доме никто вас столько не робеет и не трусит, как я, ваша покорная слуга. Поверите ли? я раз тысячу собиралась с вами объясниться, да все не хватало духу. A вот в прошлую ночь я решилась, да и пошла; так прошу извинить, я сделаю, что надо.

М-р Домби, в порыве бешеной досады, еще раз хотел схватиться за колокольный снурок и, за отсутствием снурка, ухватился за свою голову.

- Я видела, как мисс Флой мучилась и тосковала в своем детстве без укоров и без жалоб; я видела потом, как она просиживала напролет целые ночи, помогая в занятиях своему маленькому братцу; я видела, как она, не смыкая глазок, день и ночь сидела подле него в другое время - этого впрочем не могли не заметить и некоторые другие люди - я видела, как она, без помощи, без одобрений, без ласкового слова, достигла возраста прекрасной девицы, которая может составить честь и гордость всякого общества; я видела, как ее оскорбляли обидным невниманием, и как она, бедняжка, принимала это к сердцу; но никогда, смиренный и кроткий агнец, она не роптала мыслью, ни словом, ни делами, напротив, она любила и любит некоторых людей со всей горячностью нежного сердца, она обожает их и поклоняется им, a они молчат и хмурят брови, эти некоторые люди. Желала бы я знать, разве нет y них языка? Разве они истуканы? Ведь мисс Флой не идолопоклонница, надеюсь.

- Эй! кто-нибудь! - закричал м-р Домби изо всей силы. - Куда запропастилась ключница? Эй! кто-нибудь!

- Вчера я очень поздно оставила мисс Флоренсу, - продолжала неумолимая Сусанна, - и она не хотела лечь в постель, потому что вы больны, и вот только поэтому надорвалось с печали её бедное сердце. Я ведь не павлин, y которого на хвосте целые дюжины зорких глаз, но все же, с вашего позволения, я и не крот, y которого нет ни одного глаза. Я стала сидеть и дожидаться в своей комнате, думая, что она соскучится и позовет меня, и вот смотрю: она, бедный агнец, потихоньку спускается с лестницы и на цыпочках подкрадывается к этой комнате, как будто, с вашего позволения, нежная дочь не имеет права навещать больного отца! Как будто за это ее стали бы судить, как преступницу! И потом она опять, бедняжка, робкими шагами побрела по лестнице и, войдя в гостиную, зарыдала, да так зарыдала, сэр, что y меня сердце надорвалось от жалости. Желаю теперь знать: будет этому конец или нет? - продолжала Сусанна Ниппер, вытирая свои черные глаза и неустрашимо устремив их на бешеное лицо м-ра Домби. - Я видела это не в первый раз! Я слышала это не чужими ушами! Вы не знаете, сэр, вашей дочери! Вы не знаете, сэр, что вы делаете! Раз навсегда решаюсь напомнить вам, что это и грешно, и стыдно, и бессовестно. Вот зачем я пришла, и вот что мне хотелось, с вашего позволения, объяснить некоторым людям! - заключила мисс Сусанна Ниппер, делая выразительные жесты и руками, и головой.

- Ахти, ахти! какие напасти! - послышался голос м-с Пипчин, когда черное бомбазиновое платье этого прекрасного перувианского рудокопа зашелестело в комнате. - Это что значит?

Сусанна приветствовала м-с ГИипчин таким взором, который она нарочно изобрела для неё при первом с нею знакомстве, и предоставила отвечать самому м-ру Домби.

- Это что значит? - повторил м-р Домби, выходя из себя. - Что это значит, сударыня? Вы заведываете здесь всем хозяйством и смотрите за порядком; кого же об этом спрашивать, если не вас? Знаете ли вы эту женщину?

- Я знаю о ней очень мало хорошего, сэр, - каркала м-с Пипчин. - Как вы сюда попали? Ступайте вон.

Непреклонная мисс Ниппер опять удостоила м-с Пипчин своим выразительным взглядом и осталась на месте.

- Так-то вы управляете моим домом, сударыня! - гневно продолжал м-р Домби. - Входят ко мне без позволения и осмеливаются разговаривать со мною! Как? Джентльмену в его собственной комнате нет покою от его же служанок!

- Извините, сэр, - возразила Пипчин, сверкая своим серым мстительным глазом. - Я чрезвычайно жалею об этом случае: это ни на что не похоже, это из рук вон; но я, к сожалению, принуждена сказать, сэр, что эта молодая женщина не признает над собою никакой управы. Ее избаловала мисс Домби, и она не слушается никого. Вы это сами знаете, негодница, - язвительно продолжала м-с Пипчин, кивнув головою на Сусанну Ниппер. - Вон отсюда, срамница, вон!

- Если вы находите здесь людей, которые не хотят над собой признавать никакой управы, - сказал м-р Домби, оборачиваясь к камину, - то вы, я думаю, должны знать, м-с Пипчин, что делать с такими людьми. В чем же иначе, смею спросить, ваши обязанности в этом доме? Велите ей убираться прочь.

- Сэр, я понимаю свои обязанности, и, следовательно, знаю, как распорядиться, - возразила м-с Пипчин, бросив в то же мгновение мстительный взгляд на свою жертву. - Сусанна Ниппер! Месяц вам сроку с этого часа!

- О? право? - вскричала Сусанна, выпрямившись во весь рост.

- Ну да, месяц с этого часа! Да что вы смеетесь? Вот вы y меня нахохочетесь! С глаз долой сию же минуту!

- Сию же минуту я и уйду; на это вы можете положиться, - скороговоркой отвечала Сусанна. - Я служила в этом доме двенадцать лет при своей молодой госпоже, a под командой какой-нибудь Пипчин часу не хочу остаться. Было бы вам это известно, матушка моя, м-с Пипчин.

- Да уберетесь ли вы отсюда? - кричала разъяренная старуха. - Вон, вон, или я велю вас вытолкать.

- Мое единственное утешение в том, - продолжала Сусанна, уставив острые глаза на м-ра Домби, - что я высказала некоторым людям чатицу истины, которую давно следовало бы высказать, ясно и честно. Пусть теперь нагонят сюда целую свору мистриссов Пипчинсисов... Надеюсь, впрочем, таких красавиц не много на белом свете....

Здесь м-с Пипчин испустила пронзительный вой и с яростью повторила: "Ступайте вон"! Сусанна не сделала ни шагу.

- Пусть, говорю я, нагонят сюда целую свору каких-нибудь мистриссин Пипчинсин, ни одного слова не взять им назад из того, что я теперь высказала, хотя бы оне кричали целый год от десяти часов утра до двенадцати вечера, и хотя бы оне издохли от надсады, что было бы очень весело!

И с этими словами мисс Сусанна Ниппер бодро пошла из комнаты в сопровождении своего смертельного врага. Войдя в свою комнату в верхнем этаже, она тотчас же заперлась, к прлному отчаянию взбешенной Пипчин, и, усевшись между своими сундуками, принялась рыдать.

Голос м-с Пипчин, стоявшей за дверями, скоро вывел ее из этого умилительного состояния духа.

- Останется ли пучеглазая дура доживать до месяца, или уйдет сейчас?

Мисс Ниппер отвечала из своей засады, что такой особы здесь не имеется, a что живет она в нижнем этаже, в комнате ключницы. Спросите старуху Пипчин.

- Ах, бесстыдница, срамница, сволочь водяная! - неистовствовала за дверями м-с Пипчин. - Убирайтесь вон сию же минуту. Захватывайте свои вещи, и чтоб духу вашего здесь не пахло. Как вы смеете говорить так с леди, которая видала лучшие дни.

На это мисс Ниппер отвечала, что она очень жалеет об этих лучших днях, которые видала м-с Пипчин; a что касается до водяной сволочи, то она, как известно, кишмя-кишит в перувианских рудниках, куда и следует отправиться за ней на первом корабле с бомбазиновым флагом.

- Да что вы там беснуетесь за моей дверью? - сказала Сусанна Ниппер. - Нечего поганить мой замок своим гадким глазом. Вы видите, что я укладываюсь и сейчас еду; можете в этом присягнуть.

Перувианская вдовица выразила живейшее удовольствие при этом известии и, сделав несколько общих замечаний насчет низкой породы, особенно, когда ее испортят фамилиарным обращением, отправилась приготовить жалованье Ниппер. Тогда Сусанна начала приводить в порядок свои сундуки, чтобы достойным образом выехать из дому, где она служила двенадцать лет верой и правдой. По временам, когда она думала о Флоренсе, эти занятия прерывались громким рыданием.

Скоро по всему дому распространился слух, что Сусанна Ниппер поссорилась с м-с Пипчин, что оне ходили жаловаться к м-ру Домби, что по этому поводу произошел большой шум в комнате м-ра Домби, и, что, наконец, Сусанна уезжает. Все это, с разными пояснениями, достигло до ушей Флоренсы, и она до того принила к сердцу последний пункт этой молвы, что мигом бросилась из гостиной в комнату своей черноокой приятельницы. Сусанна, между тем, уложивь последний ящик, сидела на нем, скрестив руки и с дорожною шляпою на голове.

- Сусанна, милая Сусанна! Неужели и вы оставляете меня? И вы?

- О, ради Бога, мисс Флой! - отвечала Сусанна рыдая, - не говорите мне ни слова, или я принуждена буду унизиться перед этими Чинпипчисами, a мне бы ни за что на свете не хотелось им показывать свои слезы, мисс Флой!

- Сусанна, друг мой, радость моя! Что мне без вас делать? Как мне с вами расстаться? Я не пущу вас, не пущу, не пущу!

- Нет, не-е-е-т, моя миленькая, моя душечка, мисс Флой, право, право же, ей Богу, нет! Нельзя. Этому так надобно быть. Я сделала свое дело, мисс. Воротить нельзя. Я не виновата. Я не тужу, мисс Флой. Пускай их себе, пускай! A уж месяца мне доживать нельзя, не то y меня не хватит духу расстаться тогда с вами, мое ненаглядное сокровище. Нет, мисс Флой, не отговаривайте меня, ради Бога! Я довольно твердая, как видите, но все же я не мраморный столб, с вашего позволения.

- Да что такое случилось, моя милая? Неужели вы мне не скажете?

Мисс Ниппер сделала отрицательное движение головой.

- Сусанна, голубушка моя, сделайте милость!

- Нет, мисс Флой, и не спрашивайте лучше. Я не могу, я не должна, и не хочу ни за какие блага в свете. Благослови вас Бог, и живите счастливо, мой светлый ангел! Если... в эти двенадцать лет... я оскорбила вас мыслью,.. словом или делом ... простите меня... за все простите, простите...

Первый раз в жизни Сусанна в своем разговоре соблюдала пунктуацию, даже довольно частую. Рыдание заглушало её слова.

- Красавица моя, душечка! - вопила мисс Ниппер, бросаясь в объятия Флоренсы, - придут к вам другия девушки, с радостью придут и станут служить вам верой и правдой, но уже не будет ни одной, которая бы стала служить вам с такою преданностью и любовью, как ваша горемычная Сусанна. Вот что меня утешает! Про-о-ощайте, мой ангел благодатный! Про-о-ощайте же, душенька моя, мисс Флой.

- Куда-ж вы поедете, Сусанна?

- Да y меня есть брат, мисс Флой, эссекский мызник, - отвечала расстроенная Сусанна Ниппер, - он богат, держит коров, свиней, ягнят. Я поеду туда в дилижансе и остановлюсь y него. A вы не тужите обо мне, ангельчик мой, и не думайте, и не горюйте: y меня есть деньженки в сберегательной кассе, и покамест я могу обойтись без места, и не нужно мне никакого места, и не могла бы я теперь жить ни на каком месте, не могла бы, не могла бы, ангельчик вы мой, жемчужина вы моя, горлица ненаглядная, агнец кроткий!

Голос м-с Пипчин, забурлившей внизу, вовремя остановил быстрый поток красноречия, слез и рыданий Сусанны Ниппер. Услышав ее, она немедленно осушила красные опухшие глаза и храбро закричала Таулисону, чтобы он нанял извозчика перевезти её сундуки.

Бледная, пораженная отчаянием, Флоренса не смела даже в этом случае употребить свое ходатайство перед прекрасной мама из опасения подать новый повод к несогласиям между отцом и его женой. Притом казалось ей, что, может быть, она сама как-нибудь является причиной того, что высылают из дому её старого друга. Заливаясь слезами, она побрела в уборную Эдифи, куда в ту же минуту пришла и Сусанна проститься.

- Ну, теперь поворачивайтесь живей! Извозчик y крыльца, вещи на крыльце, Таулисон ждет.

Так закаркала м-с Пипчин, поспешно и почти следом за Флоренсой входя в уборную залу Эдифи.

- Извините, сударыня, - продолжала она, обращаясь к Эдифи, - но м-р Домби изволил отдать весьма строгия приказания.

Эдифь сидела перед зеркалом под руками горничной, которая убирала ее к выезду со двора на какойто званый обед. Она вполне сохранила гордое выражение лица и не обратила ни малейшего внимания на ключницу.

- Вот ваши деньги, - продолжала м-с Пипчин, привыкшая теперь тормошить прислугу точно так же, как в бывалое время тормошила своих пансионеров и, преимущественно, бедного Байтерстона. - Чем скорее вы сгинете из этого дому, тем лучше.

На этот раз y Сусанны не доставало духу бросить даже взгляд, принадлежавший м-с Пипчин по законному праву. Она сделала книксен м-с Домби, которая в ответ кивнула головой, не сказав ни слова, и еще раз, последний раз, бросилась на шею своей молодой госпоже, поспешившей заключить ее в объятия. В эту роковую минуту лицо бедной Сусанны, взволнованной торжественностью последнего прощания и употреблявшей отчаянные усилия скрыть свои чувства от перувианской вдовицы, представляло глазам наблюдателя перспективу самых необычайных физиономических феноменов.

- Прошу извинить, сударыня, - сказал Таулисон, обращаясь к Флоренсе из-за дверей, где он стоял с картонами Сусанны, - м-р Тутс осведомляется о вашем здоровьи и желает знать, не случилось ли чего с Диогеном. Он дожидается ответа в столовой.

Быстрая, как мысль, Флоренса бросилась из комнаты и побежала в нижний этаж, где м-р Тутс, одетый блистательнейшим образом, скорыми шагами ходил по зале, сгарая от нетерпения получить ответ на свои вопросы.

- О, как ваше здоровье, мисс Домби? Я ничего, слава Богу. Покорно вас благодарю... о Боже мой! Боже мой!

Последнее восклицание вырвалось из уст м-ра Тутса в то мгновение, как он заметил следы глубокой печали на лице Флоренсы. Он лишь только собирался подарить владычицу своего сердца пленительной улыбкой, как вдрут окаменел с головы до ног и представил своей фигурой образец страшнейшего отчаяния.

- Любезный м-р Тутс, - сказала Флоренса, - вы были ко мне так добры, так благосклонны, что, надеюсь, вы позволите просить вас об одной милости.

- Мисс Домби, - отвечал Тутс, - назовите кого угодно, и... то есть, попробуйте только сказать, чего вам угодно, и y меня сейчас явится аппетит. Меня уж давным-давно отбило от еды, мисс Домби, клянусь вам! - заключил м-р Тутс не без некоторого волнения.

- Сусанна, моя давнишняя подруга, мой искренний и первый друг, сейчас оставляет наш дом и уезжает отсюда одна-одинехонька, бедная девушка! Она едет домой, в деревню, недалеко отсюда. Могу ли просить вас об одолжении позаботиться о ней, пока она не сядет в дилижанс?

- Мисс Домби, вы делаете мне... право, это такая честь, такое удовольствие, мисс Домби, ей Богу! Доказательство вашего доверия после того, как я скотиной вел себя в Брайтоне...

- Позабуде об этом, добрый м-р Тутс, - торопливо сказала Флоренса. - Так вы сделаете мне это одолжение, не правда ли? Вы подождете ее y подъезда и проводите? Благодарю вас тысячу раз! Вы так меня облегчили. Вы не можете представить, как я вам благодарна, добрый мой друг!

И Флоренса, в жару усердия, благодарила его опять и опять; и м-р Тутс, в жару усердия, поспешно пошел из комнаты, - но пошел задом, чтобы не проронить ни одного взгляда владычицы своего сердца.

Флоренса не отважилась идти вниз провожать Сусанну, которая теперь последний раз, со всею юркостью своего характера, расправлялась с перувианской вдовицей в присутствии одного грозного свидетеля, олицетворенного в мохнатой шкуре Диогена. Храбрый пес, так же как и Сусанна, терпеть не мог старуху Пипчин и на этот раз, бросаясь на нее с пронзительным воем, заглушавшим отчасти её собственный визг, обнаруживал решительное намерение запустить клыки в её черный бомбазиновый подол. И Флоренса видела из своего окна, как Сусанна простилась с домашней прислугой и как оглядывалась назад, чтобы еще раз взглянуть на дом, где она провела столько лет; и видела Флоренса, как Диоген поскакал за извозчичьей каретой, доказывая и ушами, и хвостом всю незаконность такого отъезда. Двери затворились, прислуга убралась в свои комнаты, и все затихло, все смолкло. Не стало мисс Сусанны Ниппер Выжиги в доме м-ра Домби. Не стало y Флоренсы её лучшего старинного друга. Кто теперь заменит ее? Никто. Никто. Флоренса горько плакала.

Добрый и верный м-р Тутс во мгновение ока остановил извозчичью карету и сказал Сусанне о своем поручении, при чем она расплакалась еще сильнее.

- Клянусь честью, - сказал м-р Тутс, усаживаясь подле нея, - я сочувствую вам от всей души. Клянусь честью, вы и сами теперь не помните своей печали так, как я это воображаю. Нет и не может быть страшнее несчастья, как разлучиться с мисс Домби.

Сусанна предалась теперь вполне своей грусти, и эта грусть в самом дела была трогательна.

- Перестаньте, мисс Ниппер; ну же перестаньте! Что делать, коли нечем пособить! - A послушайте-ка, что я вам скажу.

- Что такое?

- Вам теперь перед отъездом не мешает пообедать, да хорошенько пообедать. Поедемте ко мне, мисс Ниппер. Моя кухарка. - препочтенная женщина - вид y неё такой материнский - и она будет очеиь рада вас угостить. Ея сын, - продолжал м-р Тутс, прибавляя разительный пункть к своей рекомендации, - её сын воспитывался в первом приюте, и взлетел на воздух, когда взорвало пороховой завод, где он служил. Славная кухарка!

Сусанна охотно согласилась, и м-р Тутс торжественно повез ее к своему жилищу. Там их встретили почтенная женщина с материнским видом, действительно оправдывавшая рекомендацию своего хозяина, и Лапчатый Гусь, который, увидев леди, везомую на колеснице, предположил на первых порах, что м-р Тутс, верный его давнишнему совету, задал препорядочного тумака в высокую грудь м-ра Домби и победоносно совершил похищение его единственной дочери. Вид этого джентльмена возбудил в мисс Ниппер чувство некоторого изумления, так как его лицо находилось в состоянии великого распадения, и он не мог даже появляться в более или менее приличном обществе. Дело в том, что Лепчатый Гусь имел недавно состязание с отчаянным боксером, Сорви-Головою, который действительно чуть не сорвал головы своему знаменитому противнику. Сам Лапчатый Гусь объяснил это несчастье тем, что рано имел неосторожность попасть под Сиротский Суд (Выражение "Tо get into chancery, попасть под "Сиротский Суд" не совсем удобоизъяснимо, так же, как и русская фраза "задать под микитки". Сиротский Суд - самый дурной из всех судов в английской администрации, замечателен слишком медленным производством дел, которые иной раз не решаются и в десяток леть. В искусстве боксирования "взять под Сиротский Суд" значит - нагнуть левой рукой под мышку голову своего противника, a правой поддавать ему тузов и в нос, и в глаза до тех пор, пока, по другому весьма рельефному выражению, нос не превратится в горчичницу, a глаза в уксусницу. Вырваться из этого положения очень трудно, точно так же, как из канцелярии Сиротского Суда. Прим. перев.), из-под которого уже никак нельзя было освободиться. Но из публичных листков, возвещавших об этом великом состязании, было очевидно, что Сорви-Голова с самого начала искусно повел битву и в короткое время сбил своего противника на всех пунктах, превратив под Сиротским Судом его нос в горчичницу, a глаза в уксусницу. Впрочем, как на самом деле происходило это боксирование, Бог их ведает, только Лапчатый Гусь, кроме изумления, пробудил даже некоторое соболезнование в чувствительном сердце Сусанны Ниппер.

После сытного и вкусного завтрака, Сусанна отправилась в контору дилижансов в другом кабриолете вместе с мром Тутсом, который сел подле нея, между тем как Лапчатый Гусь, безотлучный спутник своего клиента, взгромоздился на козлы, придавая, сказать правду, весьма незначительное украшение этому поезду, так как вся его рожа была облеплена пластырями. М-р Тутс, наскучивший опекой этого героя, давно подумывал от него освободиться под каким-нибудь предлогом, который, однако-ж, приискать было очень трудно, тем более, что Лапчатый Гусь дал себе в глубине души твердое обещание не расставаться с мром Тутсом ни под каким предлогом, разве только он снимет для него трактирное заведение с мебелью и со всеми принадлежностями, и притом в лучшем квартале Лондона. На этом основании знаменитый боксер рад был, пожалуй, хоть сию же минуту бросить долговязаго Тутса и ознаменовать свое вступление в новую должность великолепным банкетом, на котором он заранее дал себе честное слово напиться до безсмертия - ученый термин, вынесенный им из академии пьяниц.

Вечерний дилижанс, в котором следовало отправиться Сусанне Ниппер к своему брату, стоял уже совсем готовый y подъезда конторы. М-р Тутс, усадив свою спутницу, с нерешительным видом остановился y окна, между тем как кучер уже собирался тронуть лошадей. Наконец, м-р Тутс, просунув через окно свою голову, сказал дрожащим голосом:

- Эй, Сусанна! Послушайте-ка...

- Что вам угодно, сэр?

- Мисс Домби... то есть оно... ну, право... вы сами знаете, Сусанна...

- Что такое?

- Как вы думаете?... ну, оно ведь того ... вы, разумеется, понимаете...

- Извините, м-р Тутс, - сказала Сусанна, - я совершенно вас не понимаю.

- То есть, оно, как вам кажется... можно ли этак... например... не теперь конечно, a co временем... надеяться, что мисс Домби... будет иметь... удов... то есть снисходительность... полюбить меня... ну, вы сами знаете? А? - заключил м-р Тутс.

- О нет, почтенный Тутс, нет! - отвечала Сусанна, сделав отрицательное движение головой.

- Неужели никогда?

- Никогда, решительно никогда!

- Покорно вас благодарю, мисс Ниппер. Это ничего. Счастливый вам путь. Это совершенно ничего. Покорно вас благодарю.

Дилижанс исчез, и вместе с ним исчезла всякая надежда в сердце доброго Тутса. Долго простоял он на одном месте, засматривая в даль без всякой определенной цели и, наконец, махнув рукой, пошел отыскивать Лапчатого Гуся, который между тем стоял за буфетом, выпивая третью порцию джина.

Глава ХL?.

Поверенный агент.

Эдифь выезжала в этот день одна и воротилась домой очень рано. Было пять минут одиннадцатого, когда карета её прокатилась по улице, где она жила.

Было на её лице какое-то принужденное спокойствие, как и поутру, когда ее одевали, и венок на её голове обвивал то же холодное и упрямое чело. Но одна минута, и - почем знать? - бешеная рука, пожалуй, в клочья растерзает листья и цветы этого венка, и не останется от драгоценного наряда ни малейших следов на угрюмом челе. Ничто, казалось, не могло смягчить дикую натуру этой женшины, неприступной, нераскаянной, непреклонной, и все явления в жизни, по-видимому, только ожесточали ее больше и больше.

При выходе из кареты, кто-то, спокойно стоявший y подъезда, предложил ей свою голую руку, и, так как лакея не было подле, Эдифь не могла отказаться от этой вежливости, и тогда она узнала, чья это рука.

- Что ваш больной, сэр? - сказала она, вздернув губы.

- Ему лучше, - отвечал Каркер, - гфраздо лучше. Я только что от него.

Она склонила свою голову и пошла наверх. Каркер, остановившийся y лестницы, почтительно спросил:

- Смею ли просить вас, м-с Домби, уделить для меня не более одной минуты?

Она остановилась и обратила на него глаза,

- Теперь не время, сэр. Я устала и хочу быть одна. Вам очень нужно?

- Чрезвычайно, м-с; дело не терпит никакой отсрочки. Так как я имел счастье случайно вас встретить, то уж позвольте вас побезпокоить.

Она смотрела на его лоснящийся рот, a он, с нижних ступеней, с жадностью вперил глаза в её нарядное платье и опять думал, как она прекрасна.

- Где теперь мисс Домби? - громко спросила она лакея.

- В уборной, сударыня.

- Ведите нас туда.

И взглянув опять на внимательного джентльмена, она показала легким движением головы, что он может за нею следовать, если хочет.

- Прошу извинить, м-с Домби! - проворно сказал Каркер, вдруг перешагнув через две ступени и поравнявшись с нею. - Смею ли просить вас, чтобы мисс Домби не присутствовала при нашем разговоре?

Она бросила на него гордый, вопросительный взгляд.

- Мне бы хотелось пощадить мисс Домби от известий, какие я вынужден сообщить вам, миледи, - продолжал Каркер, значительно понизив голос. - По крайней мере, вы сами потрудитесь решить, должна ли она их слушать, или нет. Этим вниманием к мисс Домби я обязан вам, и после нашего первого разговора было бы с моей стороны безразсудно и безчеловечно поступать иначе.

- Покажите другую комнату, - сказала она слуге, медленно отрывая глаза от своего собеседника.

Лакей повел их в гостиную, зажег свечи и поспешно удалился. При нем не было произнесено ни одного слова. Эдифь небрежно села в кресла подле камина. М-р Каркер, со шляпою в рукахь и уставив глаза на ковер, остановился перед ней в почтительном отдалении.

- Прежде, чемь вы начнете говорить, сэр, - начала Эдифь, когда дверь затворилась, - я желаю, чтобы вы выслушали меня.

- Слышать от м-с Домби что бы то ни было, хотя бы незаслуженные упреки, это такая честь, выше которой ничего не может быть для её усердного слуги, готового заранее согласиться на все её желания.

- Если, сэр, прислал вас ко мне этот человек, которого теперь вы только что оставили...

Каркер поднял глаза, как будто для выражения величайшего изумления, но тут же потупил их опять, когда встретился со взором Эдифи.

- ... то вы можете избавить себя от труда передавать мне его поручения. Я не стану вас слушать. Мне, впрочем, не к чему было об этом и спрашивать. Я вась ожидала.

- Я очень несчастлив, сударыня, что нахожусь здесь, совершенно против моей воли, именно для этой цели. Но это, если позволите сказать, только одна цель. Есть и другая.

- Стало быть, сэр, одной цели вы достигли. A если вздумаете к ней возвратиться...

- Может ли м-с Домби допустить мысль, что я осмелюсь в чем бы то ни было поступать наперекор её запрещению! - воскликнул Каркер, подвигаясь ближе. - Может ли м-с Домби, не обращая внимания на мое несчастное положение, решительно считать меня в такой степени нераздельным от моего повелителя, чтобы оказывать мне великую и упорную несправедливость?

- Сэр, - возразила Эдифь, устремив на него мрачный взгляд и говоря с возрастающим одушевлением, от которого ярко зарделось все её лицо, раздулись гордые ноздри и вытянулась во всю длину алебастровая шея. - Зачем и как вы осмелились говорить мне о моей любви и обязанностяхь к моему мужу и повторять тысячу раз, что я счастлива и горжусь этим замужеством? Как вы осмелились оскорблять меня, когда вам известно, как нельзя лучше, что вместо любви между нами отвращение и ненависть, и что я презираю его почти столько же, как сама себя за то, что я его жена. Я оказываю вам несправедливость?! Да если бы я захотела отдать справедливость пытке, которую вы заставляли меня чувствовать, я бы вас задушила! Зачем, о, зачем вы являлись на мои глаза с этим гнусным лицемерием, которым проникнута вся ваша натура?

- Как зачем?

Если бы м-с Домби не была ослеплена своим гневом, гордостью и самоуничижением, она бы прочла удовлетворительный ответ на его лице. М-р Каркер теперь, как и прежде, пришел именно затем, чтобы довести ее до этого признания.

Ослепленная Эдифь не заметила этого ответа, да и не заботилась о нем. Она видела только свое унижение и борьбу, которую вытерпела и должна была терпеть впереди. Занятая исключительно этой мыслью, она с неистовством выдергивала перья из крыла какой-то прекрасной и редкой птицы которое служило ей вместо веера, висевшего от её руки на золотой цепочке.

Каркер не оробел, не смешался от её взора, но стоял перед нею вкопанный с видом человека, речь которого, и речь весьма длинная, была впереди. Он молчал до тех пор, пока совсем не прекратились внешния проявления её гнева. Наконец, когда перья, все до одного, были разбросаны по полу, он повел свою речь плавно и стройно, смотря прямо в её огненные глаза.

- Я знаю, м-с, и давно знал, что не имею счастья пользоваться вашей благосклонностью, и знал я, за что. Да. Я знал, за что. Вы говорили со мной откровенно, и ваше лестное доверие, можно сказать ...

- Доверие! - повторила Эдифь с презрением. Каркер пропустил восклицание мимо ушей.

- ... сваливает с моих плеч тяжелое бремя. Теперь мне нет надобности притворяться. Да, я видел с первого раза, что с вашей стороны не было никакой привязанности к м-ру Домби, да и могла ли она существовать между такими различными натурами? И видел я потом, что в груди вашей родились чувства сильнее простого равнодушие, - могло ли быть иначе, под влиянием обстоятельств, которые вас окружали? Но поставьте себя на мое место и скажите, должен ли я был, в том или другом случае, сообщать вам свой настоящий образ мыслей об этом предмете?

- A должны ли вы были, - возразила Эдифь, - притворяться, что имеете совсем другой образ мыслей, и с бесстыдной наглостью навязывать его мне при каждом свидании?

- Да, я принужден был к этому. Если бы я поступил иначе, и позволил себе отступить в чем-нибудь от принятого плана, мне бы никогда не говорить с вами таким языком. И я предвидел - кому же, как не мне это предвидеть, когда, по долговременному опыту, я знаю м-ра Домби лучше самого себя? - я предвидел, что если ваш характер не окажется со временем столь же уступчивым и покорным, как характер его первой жены, чему, впрочем, я никогда не верил...

Гордая улыбка давала основательный повод заметить, что последняя фраза может быть повторена.

- Да, этому я решительно никогда не верил... Итак, после всего этого я предвидел, что наступит, вероятно, время, когда мой образ действий может, без сомнения, пригодиться...

- Кому же он пригодится? - прервала Эдифь с нетерпением.

- Вам, - отвечал Карпер, - да, вам. Не хочу прибавлять - и самому мне, по крайней мере, в том отношении, что теперь я могу себя освободить даже от ограниченных похвал м-ру Домби, из опасения оскорбить особу, которая питает к нему решигельное отвращение и презрение.

Последния слова были произнесены с расстановкой и с особенным эффектом.

- Это очень благоразумно с вашей стороны, - сказала Эдифь, - освобождать себя от ограниченных похвал и говорить презрительным тоном даже о нем, между тем как вы - его главный советник и льстец. Это делает вам честь.

- Советник - да, льстец - нет! - сказал Каркер. - Маленькая осторожность не вредит никому и полезна для многих. Свет вообще помешан на интересах и приличиях, которые очень часто препятствуют нам обнаруживать истинные чувства. Бывают компании, основанные на интересе и приличии, дружеские связи на интересе и приличии, торговые сделки на интересе и приличии, супружества, основанные на интересе и приличии, и так далее. Все это бывает сплошь да рядом, м-с Домби.

Эдифь закусила губы, но ни в чем не изменила сврей наблюдательной позы. Каркер сел теперь подле неё и продолжал с видом глубочайшего уважения.

- Позвольте, м-с, говорить с вами искренно, как человеку, который готов посвятить всего себя вашим услугам. Разумеется, совершенно в порядке вещей, если леди, с вашим умом и талантами, считала возможным изменить в некоторых отношениях характер своего суируга и отлить его в лучшую форму.

- Для меня, сэр, это было вовсе не в порядке вещей, - возразила Эдифь. - Этого никогда я не ожидала, и y меня вовсе не было такого намерения.

Ея гордое неусграшимое лицо показывало ясно, что она отнюдь не намерена носить маски, и готова показать себя во всем такою, какова она есть, не заботясь о мнении, какое могли о ней составить.

- По крайней мере, - продолжал Каркер, - вы могли надеяться, что, сделавшись женою м-ра Домби, вам можно будет жить, не унижаясь перед ним и не приходя в такие неприятные столкновения. Но, сударыня, вы не знали м-ра Домби, когда так рассуждали (если только рассуждали). Вы не знали, что при своей непомерной взыскательности и гордости, он в то же время - раб своего собственного величия, и что, запряженный в свою торжественную колесницу, он слепо и сломя голову идет вперед, не видя ничего за собою и не заботясь узнать, есть ли что на свете, кроме его фирмы.

Через зубы м-ра Каркера просвечивалось неимоверное презрение, когда он продолжал далее рекомендацию своего патрона:

- М-р Домби, могу в этом уверить, уважает вас не более как и меня. Сравнение, конечно, странное, но совершенно справедливое. М-р Домби, с высоты своего величия, просил меня - это я слышал своими собственными ушами вчера иоутру - просил, чтобы я был его посредником при вас. Он очень хорошо знает, что один мой вид крайне неприятен для вас, но для того-то именно он и выбрал меня, рассчитывая, что такое посольство будет наказанием для его супруги. Я не мог и не должен был высказывать ему своих мнений. По его понятиям, я не более, как купленный раб, y которого нет своей воли, и который, следовательно, не смеет отказываться ни от каких поручений; но ему не приходит и в голову, что, делая этого раба посредником при своей супруге, он оскорбляет вместе с тем и свою собственную честь. Да и что значит для него его супруга, когда он заранее осмелился грозить ей этим посольством? Вы, конечно, не забыли, м-с, в каком тоне говорил он об этом.

Она наблюдала его с большим вниманием, но и он не спускал с неё глаз. Поэтому Каркер заметил, что последнее известие впилось смертельною стрелою в её гордую грудь. До сих пор Эдифь надеялась, что Домби не рассказывал, по крайней мере, о своих переговорах с нею.

- Все это я говорю отнюдь не к тому, чтобы усилить раздор между вами и м-ром Домби - Боже сохрани! Какая мне от этого польза? - но единственно в подтверждение печальной истины, что м-р Домби не уважает никого на свете. И все, что его ни окружает, на его беду, только утверждало его в этом образе мыслей. Мы, в наших различных положениях, были всегда его безответными рабами, которые, при первом мановении, готовы были стать перед ним на колени и вытянуть к его услугам свои шеи. Иначе мы не можем себя вести, потому что м-р Домби привык повелевать безусловно. Не будь нас, он нашел бы других рабов, не менее покорных. Словом, до сих пор он встречал со всех сторон безусловную подчиненность. Поэтому, очень натурально, что до сих пор он и понятия не имел, что значит оскорбленная гордость, противопоставленная его деспотической власти.

Эдифь не пошевелила губами, но её глаза, казалось, выговаривали ответ: "Надеюсь, теперь он получил это понятие". - Каркер заметил, что её нижняя губа задрожала, и грудь высоко подымалась оть напряжения волновавших ее чувств. Ему следовало теперь дополнить свою рекомендацию, и он продолжал с непоколебимым спокойствием:

- М-р Домби, конечно, очень почтенный человек, но, отуманенный своим величием, он способен даже извращать факты и выводить из них заключения, какие ему нравятся. Так, например, он искренно убежден - извините за глупость, которую услышите, но она принадлежит не мне - убежден, что его строгие выговоры настоящей супруге, сделанные незадолго перед плачевной смертью м-с Скьютон, произвели на нее оглушительное действие, так что она совершенно подчинилась его воле.

Эдифь захохотала. Смех негармонический, но который однако-ж, чрезвычайно понравился м-ру Каркеру.

- Теперь, м-с, если вам угодно, это дело можно считать оконченным. Ваши собственные мнения так решительны и, я уверен в этом, так неизменны, что я почти боюсь вновь подвергнуться вашему негодованию, если осмелюсь заметить, что, несмотря на все эти недостатки м-ра Домби, я, однако, привык к нему и глубоко его уважаю. Все это, поверьте, я говорю отнюдь не для того, чтобы хвастаться чувствами, к которым, разумеется, вы не можете иметь никакой симпатии, но единственно для того, чтобы объяснить по возможности степень моего усердия к вашим общим интересам и вместе показать негодование на несчастную роль, которую я принуждень играть в этой печальной драме.

Эдифь сидела таким образом, как будто бы боялась оторвать свои глаза от его лица.

Теперь оставалось развязать последний узел.

- Уже поздно, м-с, - начал Каркер, - и вы, конечно, устали; но мне невозможно забыть другую цель, для которой я осмелился теперь явиться на ваши глаза. Вы любите мисс Домби, - это знаю я, и знает м-р Домби. Будьте, умоляю вас, как можно более осторожны в обнаружении этой привязанности.

- Осторожна! Это что значит?

- По причинам, весьма важным, вам не должно показывать чрезмерную привязанность кь этой молодой леди.

- Чрезмерную привязанность! - воскликнула Эдифь, нахмурив свои широкие брови и вставая с места. - Кто смеет судить о моих привязанностях. Кому какое до них дело? Вам?

- Конечно не мне! - отвечал Каркер, вздохнув из глубины души и притворяясь крайне растроганным.

- Кому же?

- Неужели вы сами не можете догадаться?

- Я не привыкла разгадывать.

С минуту они оба молчали и выразительно смотрели друг на друга. Каркер еще раз вздохнул из глубины души и начал таким образом:

- Я в крайне затруднительном положении, м-с, поверьте мне в этом. Вы объявили, что не примете через меня никаких поручений, и запретили мне возвращаться к этому предмету; но эти два предмета так тесно между собой соединены, что, если вам не угодно, без дальнейших объяснений, последовать совету относительно предосторожности, какую я имел честь рекомендовать вам, то я принужден, против воли, нарушить строгое ваше запрещение.

- Нарушайте. Этого от вас можно ожидать, - сказала Эдифь.

Она была бледна и дрожала всем телом. Каркер, верно рассчитавший на этот эффект, продолжал с обыкновенным спокойствием:

- Он поручил мне сказать, что ваше поведение в отношении к мисс Домби ему очень неприятно. Это, по его словам, подает повод к сравнениям, оскорбительным для его особы. Поэтому м-р Домби желает, чтобы вы совершенно переменили обращение с его дочерью, потому, говорит он, что ваша чрезмерная привязанность не принесеть ей ни малейшей пользы.

- Это угроза?

- Да, угроза, - отвечал Каркер шепотом и тут же прибавил громко, - но угроза, обращенная не на вас.

Гордая и величественная, Эдифь стояла прямо с сверкающими глазами и с презрительной улыбкой на лице; но вдруг её ноги подкосились, и она неминуемо упала бы на пол, если бы Каркер не поддержал ее обеими руками. Это ненавистное прикосновение мгновенно привело ее в себя; оттолкнув его, она вытянулась во весь рост и, протягивая руку к дверям, сказала:

- Осгавьте меня, прошу вас. Не говорите ничего больше.

- Да и нельзя говорить, если бы даже я хотел. Бог знает, какие непредвиденные следствия могли бы произойти, если бы вы благовременно не ознакомились с его образом мыслей. Мисс Домби, мне известно, огорчена теперь потерей своей старой служанки; но это ничего не значит в сравнении с этими непредвиденными следствиями. Я просил, чтобы мисс Домби не присутствовала при нашем разговоре; надеюсь, вы не гневаетесь теперь за эту просьбу. Да или нет?

- Да. Но пожалуйста оставьте меня.

- Я знал, что вы слишком любите молодую леди, чтобы подвергнуть ее убийственному несчастью выслушать разговор, который должен уничтожить её будущия надежды.

- Сделайте милость, оставьте меня.

- Я буду каждый день приходить к м-ру Домби во время его болезни и доносить ему о делах. Позвольте мне опять явиться к вам и узнать ваши желания относительно предмета, о котором мы говорим.

- Оставите ли вы меня, или нет?

- Я не знаю даже, говорить ли мне м-ру Домби, что я имел удовольствие вас видеть, или оставить его в предположении, что еще не было к этому удобного случая. Мне необходимо на этот счет узнать вашу волю, и чем скорее, тем лучше.

- Узнаете, но ради Бога, не теперь.

- Само собою разумеется, мисс Домби и вперед не должна присутствовать при наших свиданиях. Я буду приходить к вам, как человек, уполномоченный вполне вашим доверием и готовый вместе с вами предпринять всевозможные меры к предотвращению от неё угрожающей беды.

- Да, да. Только уйдете ли вы от меня?

Каркер поклонился и пошел к дверям; но тут же воротился опять и, останавливаясь перед Эдифью, сказал:

- Теперь, надеюсь, я прощен, и вина моя заглажена. Могу ли - ради мисс Домби и ради меня самого - поцеловать на прощанье вашу руку?

Она подала ему ту самую руку, которую изувечила накануне. Рука была в перчатке. Каркер ее поцеловал и удалился. За дверьми несколько раз целовал он свою собственную руку, которая имела вожделенное счастье прикасаться к перчатке м-с Домби.

Глава XLVI.

Глубокие соображения и нечаянная встреча.

В жизни и привычках м-ра Каркера совершились замечательные перемены. Нельзя было надивиться необыкновенному прилежанию, с каким он занимался конторскими делами, и той сосредоточенности, с какою он вникал в малейшие подробности торговых операций знаменитой фирмы. Всегда деятельный и проницательный на этот счет, он теперь удвадцатерил обыкновенную свою бдительность, и его рысьи глаза не смыкались ни на минуту. Он не только шел наравне с текущими делами, представлявшимися каждый день под какой-нибудь новой формой, но среди этих накопляющихся занятий он нашел досуг - то есть он создал для себя досут - обревизовать за целую дюжину годов коммерческую деятельность фирмы и свое собственное участие в её операциях. Часто, когда писаря расходились по домам, и вслед за ними пустели комнаты конторского заведения, м-р Каркер, анатомируя золотого тельца, заключенного в железном гробу, изследовал тайны книг и деловых бумаг с терпеливой кропотливостью человека, рассекавшего тончайшие нервы и фибры своего субъекта. Перч, рассыльный, обыкновенно в таких случаях услаждал свою душу чтением прейсъкуранта при свете сальной свечи или дремал в передней перед камином, рискуя каждую минуту нырнуть головою в угольный ящик. Занятый почти исключительно домашними наслаждениями по поводу м-с Перч, кормившей теперь двух близнецов, он, однако же, не мог удержаться оть благоговения перед необычайным усердием набольшего конторы и по целым часам рассказывал о нем своей почтенной супруге.

Такое же, если не большее внимание м-р Каркер обращал и на свои личные дела. Не быв никогда товарищем торгового дома - этой чести до сих пор удостаивались только наследники великой фамилии Домби - он постоянно пользовался некоторыми процентами с барышей и участвовал во всех предприятиях, содействовавших к приращению капитала. Поэтому в бурном денежном океане, мелкие вьюны между тритонами золота считали его богачем не последней руки. Джентльмены прилавков начали поговаривать, и довольно громко, что "Каркер себе на уме; знает он, где раки-то зимуют, и во время спешит собрать денежки в свой карман. Продувная бестия"! Некоторые господа между прочим держали пари, что Каркер собирается жениться на богатой вдове.

Впрочем, все эти заботы отнюдь не мешали м-ру Каркеру наблюдать попрежнему своего начальника и смотреть за собственной особой. Теперь, как и всегда, он был чист, опрятен, гладок и вообще отличался всеми кошачьими совершенствами. Не то, чтобы произошли существенные перемены в коренных основаниях его натуры, но усилилась и поднялась на несколько градусов вся жизненная эссенция человека, живущего в нем. Все, что замечали в нем прежде, замечали и теперь, только с приращением огромных процентов сосредоточенности. Он делал каждую вещь таким образом, как будто в жизни ничего больше не делал, - a это в таких людях верный знак, что их мыслительная машина в эту минуту на всем ходу.

Была в нем только одна радикальная перемена, не имевшая никакого отношения к прежним привычкам. Проезжая по улицам и переулкам, Каркер погружался в глубокое раздумье, как в то достопамятное утро, когда м-р Домби так неожиданно испытал на себе удары рока. Повесив голову и опустив глаза, он машинально избегал препятствий на своем пути и, казалось, ничего не видел и не слышал вплоть до прибытия на место своего назначения, если какой-нибудь внезапный случай не пробуждал его внимания.

Таким образом однажды ехал он на своем белоногом коне к конторе Домби и Сына и вовсе не замечал, что с одной стороны его наблюдают две пары женских глаз, a с другой очарованные буркулы Точильщика, который, в доказательство аккуратности, дожидался его на углу одного переулка, почти за целую версту от назначенного места. Бедный парень три-четыре раза бесполезно снимал шляпу и, отчаявшись обратить на себя внимание господина, пошел за хвостом его коня, готовый во всякое мгновение держать стремя, где бы м-р Каркер ни остановился.

- Посмотри сюда: вот он как едет! - вскрикнула одна из этих двух женщин, - безобразная старушенка, протянувшая свою морщинистую руку, чтобы указать на задумчивого всадника своей молодой товарке, которая стояла подле неё y ворот.

Дочь м-с Браун, при этом восклицании, обратила в его сторону глаза, и налице её мгновенно выразилась ужасная мстительность и злоба.

- Никогда не думала его видеть, - сказала она тихим голосом, - авось тем лучше, что вижу. Воть он! вот он!

- Не изменился ни на волос! - сказала старуха с выражением бессильной злобы.

- Еще бы, - возразила дочь, - от чего ему измениться! Какого чорта он перенес? Во мне зато достанет перемены на двадцать человек. Разве мне этого мало?

- Вот он как едет! - бормотала старуха, озирая дочь своими красными глазами, - красивый, чопорный господин на лихом коне, a вот мы сь тобой барахтаемся в грязи....

- Мы и вышли из грязи, - с нетерпением подхватила дочь, - чем же нам быть? Его конь может топтать нас сколько угодно.

Старуха хотела что-то сказать, но молодая женщина, сделав повелительный жест, еще раз впилась глазами в проезжавшего всадника. Мать принуждена была замолчать, как будто её голос мог ослабить пристальные взгляды Алисы. Мало-по-малу всадник скрылся, и молодая женщина успокоилась совершенно. Тогда старуха начала опять:

- Алиса! красотка моя! - И вместе с этим она дернула ее за рукав, чтобы пробудить её внимание. - Неужто он так и уедет, и ты не выпросишь y него денег? Да ведь это из рук вон, дочка, гадина ты этакая!

- Разве я не говорила, что не нужны мне его деньги? - возразила дочь, - сколько еще раз толко вать тебе об этом? Приняла ли я монету от его сестры! Да умирай я с голоду среди дороги, и тогда не возьму от него ни копейки... или нет, возьму пожалуй, да только для того, чтобы облить ее ядом и отослать ему назад. Пойдем отсюда, матушка.

- Он так богат, - бормотала старуха, - a мы так бедны!

- Бедны оттого, что не можем ему заплатить за его добро, - отвечала дочь, - пусть мне дадут такое богатство, и я сумею им распорядиться. Пойдем, матушка, нечего тут глазеть.

В эту минуту Точильщик возвращался по той же улице, ведя под уздцы белоногую лошадь своего хозяина. Старуха, уже сдвинувшаеся с места, вдруг остановилась опять и с жадностью начала вглядываться в физиономию молодого человека, поглотившего теперь все её внимание. Как скоро Робин поравнялся с ними, старуха мгновенно отпрянула от ворот, и, подскочив к молодому парню, ударила его по плечу.

- A где все это время погуливал, мой веселый Робин? - сказала старуха, когда парень обернулся к ней через плечо.

При этом возгласе веселый Робин вдрут сделал самую жалкую рожу и забормотал сквозь слезы:

- О, неужели ты не оставишь в покое бедного парня, м-с Браун, когда он достал себе честный кусок хлеба и ведет себя хорошо! Как это вам не стыдно, миссис Браун! Парень ведет в честную конюшню лошадь своего хозяина, a вы вот останавливаете его на улице и разговариваете! Да залучи ты к себе такого коня, ты из него мигом состряпала бы на продажу мясо для кошек и собак. Где погуливал? a тебе на что? Я думал, признаться, что твои косги давно убрались в дальнюю дорогу! - заключил Точильщик, думая этим последним замечанием кольнуть за живое привязчивую старуху.

- Вот он как поговаривает с своими старыми друзьями! - закричала старуха, обращаясь к дочери. - Я, бывало, возилась и нянчилась с ним по целым месяцам и неделям, когда он гонял голубей и перехватывал птиц. Вот тебе и благодарность!

- Отвяжитесь вы с этими птицами, миссис Браун! - возразил Робин тоном отчаянной тоски. Лучше бы бедному парню свести дружбу со львами, чем с этими маленькими пернатыми крикунами, которые вот как раз налетят иа твою рожу, когда этого нисколько не ожидаешь. - Ну, миссис Браун, как ваше здоровье, смею спросить, и что вам угодно?

Эти учтивые вопросы были, однако, произнесены таким тоном, в котором явно высказывалось желание спровадить с глаз долой навязчивую старуху.

- Поди ты, как он раскудахтался! - сказала м-с Браун, опять обращаясь к своей дочери. - Кудахтай, соколик, до поры до времени, a вот я потолкую о тебе с кое-какими твоими старыми приятелями, с которыми ты вместе обманывал и воровал....

- Да замолчите ли вы, миссис Браун? - прервал горемычный Точильщик, быстро озираясь вокруг, как будто за его затылком блистали перловые зубы всеведущего господина. - Что вам за радость погубить бедного парня? Подумайте о своих летах, миссис Браун! Разве вам нечего больше делать?

М-с Браун между тем гладила коня. Робин с неудовольствием взирал на эту операцию.

- Что ты хнычешь, безталанный детинушка? Какого чорта я сделаю твоему коню?

- Какого чорта! Да притронься к нему хоть соломинкой, хозяин все узнает.

И Точильщик усердно принялся дуть на место, к которому прикасалась старуха, как будто он действительно верил тому, что говорилх. Уничтожив, таким образом, истинный или мнимый след нечистого прикосновения, Робин повел вперед своего коня. Старуха пошла подле, бросив выразительный взгляд на дочь, и продолжала разговор:

- Теплое местечко, Робин, а? Везет тебе, детинушка, а?

- Толкуй вот тут, повезет много, если станешь с тобой встречаться, - возразил несчастный Точильщик, делая жалкую гримасу и останавливаясь среди дороги. - Да что это в самом деле, миссис Браун, отстанете ли вы от меня? Зачем не отзовет вас эта молодая женщина, если она вам приятельница? Проваливай, проваливай, бабушка Браун.

- Как, - закричала старуха, вытянув морщинистое лицо, исковерканное чудовищной улыбкой. - Так ты, мошенник, отпираешься от своих старых друзей! так ты забываешь их старую хлеб-соль! Проваливай? A кто давал тебе приют в своем доме, когда ты, как собака, валялся по каменным мостовым? a кто y тебя покупал и продавал с тобою разные вещицы, когда ты отлынивал от школы, озорник ты этакий? a где, в каком углу, на чьей лавке ты храпел в те поры, бутуз ты пучеглазый, образина ты непутная, а? Проваливай? Хорошо, голубчик, хорошо. Завтра же я нагоню к тебе целую свору твоих прежних товарищей, и вот увидим, как ты им скажешь - проваливай! Пойдем, Алиса. Чорт с ним!

- Погодите, миссис Браун! - закричал с отчаянием Точильщик. - Что вы хотите делать? На что это вы сердитесь, добрая бабушка? Да не уходите же, я и не думал вас обижать. Я ведь с самого начала сказал, - как ваше здоровье? - вольно же вам ничего не отвечать. Ну, бабушка, все ли вы в добром здоровьи? Да оглянитесь же сюда! - завопил Роб жалобным голосом, - ах, ты, Господи! Ну как бедному парню, разиня рот, стоять среди улицы с хозяйской лошадью, которую надобно вычистить и выхолить! И он-то.... ой, ой, ой!... он знает всю подноготную!...

Старуха, работая постоянно губами и мотая головой, бормотала что-то про себя, однако сделала вид, что перестает сердиться.

- Пойдемте же со мной, - продолжал Робин, я поставлю лошадь в стойло, и потом мы разопьем с вами бутылочку, не так ли, миссис Браун? Мисс, пойдемте с нами, будьте так добры. Я, право, очень рад этому свиданию, да только вот лошадь-то спутала меня.

После этого извинения, Точильщик, с отчаянием в душе, поворотил своего коня в глухой переулок, чтобы спокойнее добраться до конюшен. Старуха, беспрестанно озираясь на свою дочь, пошла подле, между тем как Алиса следовала за ними в некотором отдалении.

Минут через десять почтенная компания повернула на большой двор или площадь, обставленную амбарами, между которыми особенно бросался в глаза амбар бутылочного мастера. Здесь же была и огромная конюшня, дававшая приют нескольким дюжинам благородных животных. Отдав конюху белоногаго коня, Точильщик пригласил своих дам посидеть y ворот на каменной скамейке, a сам побежал в ближайший кабак, из которого тотчас же воротился со штофом и стаканом.

- Это за здоровье твоего хозяина, м-ра Каркера, что ли? - сказала тихонько старуха, принимая поданный стакан. - Ну, многая ему лета!

- Да разве я сказал, как зовут моего хозяина? - заметил Точильщик, выпучив глаза.

- Мы его знаем, - сказала м-с Браун, перестав жевать и впившись глазами в своего собеседника. - Мы его видели сегодня поутру верхом на лошади, a ты еще вертелся перед ним и снимал шапку.

- Ай, ай! что это с ней делается? Разве она не будет пить?

Этот вопрос относился к Алисе, которая, завернувшись в свой капот, сидела поодаль, не обращая никакого внимания на предложенный стакан. Старуха между тем качала головой.

- Ты не смотри на нее, - сказала м-с Браун, - она y меня такая странная. A вот м-р Каркер...

- Tс! - сказал Точильщик, осторожно осматриваясь во все стороны, как будто м-р Каркер сгоял и подслушивал где-нибудь за углом. - Тише, пожалуйста!

- A что? Разве он здесь?

- Как знать? - бормотал Робин, бросая робкий взгляд на амбар бутылочного мастера, как будто его хозяин скрывался там между громадами стклянок.

- Хороший хозяин? - спросила м-с Браун.

Робин кивнул головой и прибавил тихим голосом:

- Проницателен так, что Боже упаси!

- За городом живет?

- За городом, y него собственная дача, a только теперь мы живем не дома.

- Где же?

- На квартире, недалеко от м-ра Домби.

Вдруг молодая женщина бросила на него такой пытливый взор, что Робин совсем растерялся, и, не зная сам, что делает, налил ей еще стакан вина. Стакан опять не был принят.

- Вы, чай, помните м-ра Домби? - продолжаль Точильщик, - мы о нем, бывало, часто с вами толковали.

Старуха сделала утвердительный жест.

- Ну, так вот м-р Домби слетел намедни с лошади и разбился. Поэтому мой хозяин и переехал в город, чтобы чаще видеться с м-ром Домби или с м-с Домбй.

- A они уже подружились, голубчик? спросила старука

- Кто?

- Он и она.

- То есть м-р и м-с Домби? Почему мне зыать?

- Не они, цыпленочек ты мой, a твой хозяин и м-с Домби, - возразила старуха вкрадчивым тоном.

- Не знаю, - сказал Робин, озираясь вокругь, - может, и подружились. Как вы любопытны, бабушка Браун! По-моему, знай себя, и будет с тебя! Лучше держать язык за зубами. Право!

- Да ведь беды тут нет, касатик! - воскликнула старуха с диким смехом и хлопая руками. - Какой ты нынче скрытиый Робин! вот что значит попасть в люди. Ну, a все-таки беды тут нет.

- Нет-то нет, оно, пожалуй, и так, - возразил Робин, бросая опять отчаянный взгляд на бутылочный амбар, - a болтать, по-моему, никак не следует даже о пуговицах моего хозяина. Я ведь знаю, что говорю. Лучше повеситься или утопиться, чем заводить что на его счет. Я бы вам ни за что не сказал его имени, если бы вы сами не знали. Говорите о чем-нибудь другом.

Между тем, как Точильщик опять повел глазами по площадке, старуха сделала тайный знак своей дочери. Поняв смысл этого мгновенного жеста, Аииса отвела глаза от мальчишки, который их угощал, и села, как прежде, закутавшись в свой плащ.

- Робин! - сказала старуха, приглашая его на другой конец скамейки. - Ты всегда был моим ненаглядным любимцем... был или нет? Ну, говори же, касатик, да или нет.

- Да, бабушка, да! - отвечал Точильщик, делая прежалкую гримасу.

- И ты мог меня оставить! - сказала старуха, обвивая руками его шею. - Ты убежал, да и нропал, и нет о тебе ни слуху, ни духу, мошенник ты этакий! Что бы тебе хоть раз как-нибудь забежать к старым друзьям и подать о себе весточку! Так нет, плутяга, загордился, ой, ой!

- Поди-ка попробуй пожить с таким хозяином, как мой, - заголосил в отчаянии Точильщик, - он видит, кажись, за тридевять земель и знает побольше всякого чорта. Поневоле тут загордишься, да и прикусишь язык.

- Стало быть, ты никогда не навестишь меня, Робин? - вскричала м-с Браун. - Никогда ты не придешь ко мне, голубчик?

- Нет, нет, бабушка, приду. С чего ты накинулась? приду, говорят тебе.

- Ай же соколик! вот это хорошо! Люблю дружка за обычай, - кричала старуха, осушая слезы на своей щеке и сжимая его в своих объятиях. - Придешь на старое место, Робин?

- Да, бабушка.

- Скоро, касатик?

- Скоро.

- И часто будешь ходить, голубчик ты мой?

- Да, да, да, - отвечал Робин скороговоркой, - буду ходить часто, бабушка, ей Богу.

- Ну, любезный, если ты не врешь, - сказала м-с Браун, подняв руки и закинув голову назад, - я никогда не подойду к твоей квартире, хотя и знаю, где ты живешь, никогда не заикнусь о тебе, мой голубчик, никогда!

Это восклицание послужило каплей утешения для бедного Точильщика, и он, взяв руку м-с Браун, умолял ее со слезами на глазах, чтобы она, ради Бога, не расстраивала его счастья. М-с Браун согласилась, и в доказательство еще раз заключила в нежные объятия своего закадычного друга. Встав, наконец, со скамейки, чтобы идти за дочерью, она приложила палец к губам и шепотом начала просить денег.

- Шиллинг, мой милый, или хоть пол-шиллинга, ради старого знакомства! Я бедна, кормилец, a моя дочь ,- м-с Браун оглянулась через плечо - это ведь дочь хмоя... она морит меня и голодом, и холодом.

Но когда Точильщик сунул шиллинг в её руку, Алиса, быстро обернувшись назад, выхватила монету и бросила на пол.

- Как, матушка! - вскрикнула она, - опять деньги! деньги с начала до конца! Разве ты забыла, что я говорила тебе только-что? Молодой человек, можете взять вашу монету.

Старуха страшно застонала, когда y неё вырвали деньги, но, не смея прекословить, поковыляла за своей дочерью в переулок, выходивший от этого двора. Ошеломленный Точильщик, наблюдавший их с своего места, всксре увидел, что обе женицины остановились и вступили между собою в жаркий разговор, при чем молодая не раз делала рукою грозное движение, относившееся, вероятно, к предмету её речи.

- Вот тут и валандайся с этой сволочью, - думал Точильщик, продолжая свои безмолвные наблюдения с высоты каменной скамейки. - Не было печали, черти накачали. Ну, если этой ведьме когда-нибудь придет в голову выполнить свои угрозы.... a впрочем чего я робею? не Мафусаиловы же века проживет. негодная старушенка: авось как раз издохнет через год, a может, и раньше, и тогда все концы в воду.

Успокоив себя такими основательными предположениями, Робин соскочил со скамейки и весело направил шаги к конторе Домби и Сына в полной готовности дожидаться новых приказаний своего грозного владыки.

Однако, при взгляде на грозного владыку, заседавшего в конторе, Точильшик затрепетал и затрясся всеми суставами, ожидая заслуженных упреков за сношения с м-с Браун. Но упреков не было. М-р Каркер, по обыкновению, вручил своему слуге утреннюю пачку бумаг для м-ра Домби и записочку для м-с Домби, при чем только кивнул головою, рекомендуя быть осторожнее и держать ухо востро: таинственное предостережение, стоившее всяких угроз и наказаний для запуганного парня.

Оставшись опять один в своей комнате, м-р Каркер принялся за дела и проработал целый день. Он принимал посетителей, пересматривал документы, обозревал снаружи, вдоль и поперек, колеса и пружины меркантильной машины, и мысль его во время этих занятий ни на минуту не уклонялась в сторону от обдуманного плана. Наконец, когда на письменном столе не оставалось более ни одного клочка деловой бумаги, м-р Каркер еще раз погрузился в глубокое раздумье.

Он стоял на своем обыкновенном месте и в своей обыкновенной позе, уставив глаза на ковер перед камином, когда вошел в комнату его брат с пачкою писем, полученных в продолжение дня. М-р Каркерь, перестав наблюдать конторский пол, обратил геперь все свое внимание на брата, и когда тот, положив письма на стол, хотел уже идти, главный приказчик остановил его вопросом:

- Зачем ты приходил сюда, Джон Каркер?

Его брат указал на письма.

- Странно, любезный, ты ходишь сюда каждый день и ни разу не осведомишься о здоровьи нашего хозяина.

- Сегодня поутру говорили в конторе, что м-р Домби поправляется, - отвечал брат.

- Какая, подумаешь, кроткая овечка! - улыбаясь возразил приказчик. - Если бы этак м-р Домби схватил горячку или, чего доброго, отправился на тот свет, ты, конечно, мой милый, стосковался бы с печали: не так ли?

- Я был бы очень огорчен.

- Он был бы огорчен! - возразил приказчик, указывая на брата, как будто тут стоял еще человек, к которому он обращался. - Он был бы очень огорчен! Ай да братец! И эта ветошь, эта гадина, прибитая носом к стене уже чорт знает сколько лет и чорт знает для чего, тоже хвастается своей преданностью, благодарностью, уважением и, пожалуй, самоотвержением! И ты думаешь, любезный, что, вот так тебе и поверят!

- Я ни в чем тебя не уверяю, Джемс. Будь, ради Бога, справедлив ко мне, как и к другим. Ты предлагаешь вопрос, и я отвечаю; это, кажется, в порядке вещей.

- И тебе точно не на что пожаловатьсн, мокрая ты курица! - закричал приказчик с необыкновенной запальчивостью. - Гордое обхождение тебя не раздражает, глупые капризы, надутая важность, дерзкие выговоры, упреки, - все это тебе ни по чем! Да кой чорт! человек ты или мышь?

- Было бы очень странно, если бы два человека, прожившие вместе целые годы и поставленные в отношении один к другому как начальник и подчиненный, не находили друг в друге каких-нибудь поводов к неудовольствиям, особенно если взять в рассчет предубеждение ко мне м-ра Домби. Но кроме того, что моя история здесь....

- Его история здесь! - воскликнул Джемс. - Это твой всегдашний конек. Ну, продолжай!

- Кроме того, что моя здешняя история обязывает меня собственно быть благодарным, я уверен, что во всем торговом доме не найдется ни одного человека, который бы не находил повода к признательности. Не думай, брат, чтобы здесь оставались хладнокровными к судьбе м-ра Домби; совсем напротив, несчастное приключение с почтенным представителем фирмы огорчило более или менее каждого из нас.

- Да, y тебя особые причины быть благодарным! - воскликнул Джемс презрительным тоном. - Глупец! неужели ты не видишь, зачем ты удержан в этой конторе? Ты ни больше, ни меньше, как дешевый урок для всей остальной сволочи и вместе великолепнейший образчик милосердия Домби и Сына, которым очень нужны такие образчики для увеличения кредита.

- Я думаю, напротив, - отвечал брат кротким тоном, - что фирма удержала меня по другим, более бескорыстным причинам.

- По каким это, интересно бы знать? Уж не по чувству ли христианского милосердия и любви к ближнему? Глупец!

- Послушай, Джемс. Хотя узы братства между нами разорваны давным-давно....

- Кто же разорвал их, почтеннейший?

- Я, дурным поведением. Я ни в чем не обвиняю тебя.

- Это очень мило с твоей стороны не обвинять меня, - возразил главный приказчик, выставляя на показ свои блистательные зубы. - Ну, продолжай!

- Хотя узы братства, говорю я, давно разорваны между нами, однако я убедительно прошу не осыпать меня бесполезными упреками и не перетолковывать моих слов. Я хотел только заметить, что несправедливо было бы с твоей стороны предположение, что только ты один лично уважаешь м-ра Домби, хотя, разумеется, ты более всех нас имеешь причин дорожить благосостоянием фирмы: ты поставлен здесь выше всех, удостоен полной доверенности, обогащен и осыпан всеми милостями, и м-р Домби обходится с тобою, как с товарищем и другом. Но, при всем том, я нравственно убежден и повторяю еще, что все здесь уважают представителя фирмы.

- Ты лжешь! - закричал приказчик, вспыхнув от гнева. - Ты подлый лицемер, Джон Каркер, и я повторяю, что ты лжешь!

- Остановись, Джемс! что ты разумеешь под этими обидными словами?

- A вот видишь ли, любезный, что я под этим разумею, - отвечал приказчик, показывая брату оконечность указательного пальца. - Ты можешь сколько тебе угодно надевать маску подлейшего лицемера, я вижу тебя насквозь и знаю наизусть свычаи и обычаи всей конторской сволочи. Нет здесь ни одного человека, от меня до последнего молокососа, который бы сколько-нибудь уважал хозяина этих заведений. Все ненавидят Домби и втихомолку посылают ему тысячи чертей. Чем кто ближе к его милостям, тем ближе к его нахальству. Все и каждый удаляются от него по мере приближения к нему, и будь y кого побольше смелости, тот открыто возстал бы против этого гордеца. Вот какой здесь закон!

Джон, начинавший, в свою очередь, горячиться, до того был теперь изумлен последними словами брата, что несколько времени не мог выговорить ни слова.

- Не знаю, - сказал он наконец, приходя мало-по-малу в себя, - не знаю, кто так неудачно принял на себя труд нашептывать тебе все эти небылицы, и не понимаю, зачем именно меня, a не другого кого ловишь ты на удочку.... Не запирайся, я очень хорошо вижу, что ты испытываешь меня и выведываешь. Твое обращение и манеры, совсем тебе несвойственные, ясно подтверждают это. Но как бы то ни было, ты обманут, Джемс Каркер.

- Разумеется, я очень хорошо знаю, что обманут.

- Только не мною, в этом можно присягнуть. Обманывают тебя или шпионы, если оии y тебя есть, или собственные мысли и подозрения.

- У меня нет подозрений, - с живостью возразил главный приказчик. - Мои догадки - достоверность. У всех вас одна и та же песня. Все вы - низкие, презренные, гадкие собаки, воете на один тон и виляете одним хвостом. Знаю я вас!

Джон Каркер удалился, не сказав ни слова, и затворил дверь. Главный приказчик пододвинул к камину стул и начал тихонько разгребать уголь кочергой.

- Канальи, бестии, мошенники, плуты! - восклицал на досуге м-р Каркер, выставляя для собственного удовольствия свои перловые зубы. - Нет из них ни одного, который бы не прикинулся обиженным и оскорбленным... как! Да будь y них сила, власть и умение, они бы в прах уничтожили этого Домби и разбросали бы его кости с таким же хладнокровием, как я вот выгребаю этот пепел.

Разсеяв за решеткой остатки пепла, м-р Каркер любовался на свое произведение с задумчивой улыбкой.

- A для них ведь нет еще этой женщины, которая рисуется в перспективе блистательной наградой, - прибавил он торжественным тоном. - Мы шли напролом через рогатки гордости и высокомерия, - этого не должно забывать. Каково было наше знакомство? Да, чорт побери!

С этим он впал в глубокое раздумье и долго просидел, повесив голову над почерневшей решеткой. Наконец, он встал, надел шляпу и перчатки и вышел из комнаты. Была уже ночь. М-р Каркер сел на коня и поехал по освещенным улицам.

Подъехав к дому м-р Домби, Каркер взглянул на верхнее окно, где, бывало, он наблюдал Флоренсу с её собакой. В окне не было света; Каркер улыбнулся и небрежно повел глазами по всему фасаду великолепного чертога.

- Было время, - сказал он, - когда не без удовольствия наблюдал я и тебя, маленькая звезда, наводя тени по мере надобности и окружая тебя облаками! Но теперь на горизонте яркая планета, и ты потерялась в её свете.

Он поворотил за угол белоногаго коня и отыскал глазами одно из многочисленных окон на переулочной стороне дома. Другия мысли, другия воспоминания пробудились в его душе: какая-то гордая, величественная фигура, рука в перчатке, перья из крыла прекрасной птицы, рассеянные по полу, белая грудь, волновавшаеся под платьем, как будто от приближения бури.... Постояв с минуту, м-р Каркер поворотил назад и быстро помчался вперед по темным и опустелым паркам.

Роковое сцепление обстоятельств! Гордая женщина ненавидела его всеми силами души и между тем исподволь должна была привыкнуть к его обществу, и вот теперь он - единственный человек, который присвоил себе право разговаривать с ней о её супруге и о собственном её унижении в своих же глазах! Она знала его в совершенстве, точно так же, как и он ее знал, и поэтому между ними не могло быть никакой доверчивости, a между тем, несмотря на эту глубокую ненависть, он с каждым днем подходил к ней ближе. Несмотря на глубокую ненависть! Haпротив, очень смотря: на дне этого чувства, зоркий и грозный глаз её смутно прозирал зародыш отмщения, которое с некоторого времени мрачным пятном запало в её душу.

И неужели призрак этой женщины носился в его воображении, когда он стремглав летел по опустелому пространству? И был этот призрак верен действительности?

Да. Он воображаль ее точно такою, как она была. Ея гордость, отвращение, ненависть были для него столько же ясны, как её красота. Ничто с такою отчетливою верностью онь не представлял, как её ненависть к себе. Она то горделиво отталкивала его повелительным жестом, то иногда бросалась к ногам его лошади и уничтожалась во прахе; но как бы ни было, она всегда являлась его умственному взору без маски, без прикрас, и он наблюдал ее на опасном пути, по которому она проходила.

Глава XLVII.

Громовой удар.

Время не укоротило барьера между м-ром Домби и его женой. Утешитель скорбящих и укротитель гневных, благодетельное время нисколько не помогало этой чете, связанной не розовою цепью, a железными кандалами, натиравшими до крови и костей их крепкие руки, стремившиеся с каждым днем высвободиться от насильственного ига и разойтись в противоположные стороны. Разнородная их гордость, обращенная на разные предметы, была однакож совершенно равна в степени своей упругости и силы, и от их кремнистого столкновения мгновенно вспыхивал между ними огонь, который горел или тлелся, смотря по обстоятельствам, но сожигаль непременно все, к чему ни прикасался, и осыпал, таким образом, грудами пепла тернистый путь злополучного брака.

Будемь к нему справедливы. Надменный до чудовищного ослепления, возроставшего и усиливающагося по мере сопротивления, он принуждал и всегда готов был принуждать ее к чему бы и как бы то ни было; но, в сущности, он не переменил о ней своего мнения, и его чувства были всегда одни и те же. Она, нечего и говорить, вела себя очень дурно, не признавая над собой его верховного влияния и отказываясь от всякой подчиненности, поэтому следовало ее исправить и привести в приличные границы; но все же нет никакого сомнения, что при другом поведении, она была бы отличным украшением его дома и могла бы сообщить удивительный блеск знаменитому имени Домби и Сына.

Она между тем.... но её положение не изменилось с того вечера, когда она сидела одна подле мерцающего пламени, в мрачной и грозной красоте, наблюдая темные тени на стене, как будто в них обрисовывались её собственные мысли. Проникнутая страшным отвращением, она чаще и чаще обращала теперь свой мрачный взгляд на отвратительную фигуру, направлявшую против неё всевозможные роды нравственного унижения. Это была опять фигура её супруга.

Да неужели, в самом деле, мог в роде нашем образоваться такой характер, как y м-ра Домби? Естественно ли это?

Уже полгода прошло после бедственного приключения, a они не изменились в своих отношениях друт к другу. Она стояла на его пути мраморной скалою, несокрушимою никакими ударами грома, a он лежал на её дороге холодным болотом душного погреба, куда не проникал и не проникнет никогда луч дневного светила.

Что касается до Флоренсы, в её сердце исчезла теперь всякая надежда на лучшую будущность, надежда, основанная на водворении в новом доме прекрасной маменьки. Новый дом постарел почти двумя годами, и тяжелые опыты каждого дня задушили тоскливое предчувствие отдаленного счастья. Если еще в глубине её души оставался отблескь угасавшей надежды, что Эдифь и её отец со временем, быть может, как-нибудь сделаются счастливее, зато она была убеждена, что отец никогда не будет ее любить. Раз, и только раз в жизни, показалось ей, что она читает в глазах отца что-то, похожее на раскаяние, но это мгновение давно исчезло в продолжительном воспомииании о его холодности, мрачной и упорной.

Флоренса еще любила его, но с некоторого времени её любовь начала мало-по-малу принимать какой-то странный характер. Думая об отце, она представляла его не действительным существом, a отжившим членом вымершего семейства, который для неё очень дорог по воспоминаниям об этом семействе. Тихая грусть, с какой она любила память маленького Павла или своей матери, казалось, входила теперь частью в её представления о нем, имевшие вид милых сердцу воспоминаний, и, таким образом, отец, любимый ею, становился для неё неопределенною мечтою без всякой связи с действительною жизнью, как образ милаго брата, которому следовало со временем достигнуть зрелаго возраста и сделаться её естественным покровителем. Флоренса сама не могла отдать себе ясного отчета в этих представлениях, но нет ничего мудреного, если она считала своего отца умершим для себя: мысль о нем всегда соединялась с мыслью о погибщих надеждах и желаниах, умерщвленных его холодностыо.

Такая перемена в молодой девушке произошла незаметно для неё самой, точно так же, как незаметно перешла она от младенчества к детству и от детства к периоду полного расцвета женской красоты. Флоренсе было почти семнадцать лет, когда в своих уединенных размышлениях она мало-по-малу начала сознавать свое действительиое отношение к окружающим предметам.

Она часто оставалась теперь наедине, потому что её прежняя связь с её прекрасной матерью значительно изменилась. Во время несчастия, случившагося с отцом, когда он лежал одинокий в своей спальне, Флоренса в первый раз заметила, что Эдифь её избегает. Огорченная до последней степени и не умея никак согласить этой холодности сь её любовью, обнаруживающеюся при каждой встрече, Флоренса однажды вечером пошла еще раз в её комнату.

- Матушка, чем я вас оскорбила? - сказала Флоренса, с робостью остамавливаясь подле нея.

- Ничем, мой ангел.

- Отчего же вы переменились ко мне, милая матушка? Вероятно, я что-нибудь сделала: скажите, ради Бога, и я постараюсь загладить свою вину. Мне трудно сказать, с какою скоростью я в состоянии заметить каждую, даже малейшую перемену, потому-что я люблю вась от всего сердца.

- Так же, какь и я тебя, мой ангель, - отвечала Эдифь. - Ах, Флоренса, поверь мне, никогда я не любила тебя больше, чем теперь.

- Отчего же вы так часто удаляетесь от меня? И отчего иной раз вы так странно смотрите на меня? Не правда ли, вы странно на меня смотрите?

Эдифь дала утвердительный ответ своими черными глазами.

- Скажите мне, отчего, и я употреблю все средства, чтобы заслужить вашу благосклонность.

- Флоренса, - отвечала Эдифь, взяв руку, обвивавшую её шею, и бросая на нее такие нежные, такие любящие взоры, что молодая девушка стала перед нею на колени, - милая Флоренса, я не могу тебе сказать, отчего. Не мне это говорить, и не тебе слушать; но будь уверена, мой ангел, это должно быть так, a не иначе. Разве я поступала бы так, если бы это не было нужно?

- Неужели мы должны быть отчужденными, матушка? - спросила Флоренса, обратив на нее испуганные глаза.

В безмолвных глазах Эдифи обозначился утвердительный ответ.

Флоренса смотрела на нее с возрастающим изумлением и страхомь до тех пор, пока не могла больше ее видеть сквозь слезы, побежавшие по её лицу.

- Флоренса, жизнь моя! - восклицала Эдифь, - послушай меня. Я не могу больше смотреть на эту сцену. Успокойся, мой другь. Ты видишь, как я тверда и спокойна, a разве это ничего для меня?

При последних словах грудь её выпрямилас, глаза засверкали и голос сделался твердым. Она продолжала:

- Не совсем отчужденными. Только отчасти, и притом лишь для виду, Флоренса, потому что в душе я остаюсь такою же в отношении к тебе, как прежде, как и всегда. Но то, что я делаю, сделано не для меня.

- Неужели для меня, милая матушка?

- Довольно, - сказала Эдифь после некоторого размышления, - довольно знать дело, как оно есть, и не спрашивать, почему оно так. Милая Флоренса, мы должны видеться с этой минуты как можно реже: это необходимо, это неизбежно, этого требует роковая судьба. Искренность, утвердившаеся между нами, должна быть прекращена.

- Когда? - вскричала Флоренса, - о, милая матушка, когда?

- Теперь, - отвечала Эдифь?

- Неужели навсегда?

- Я не говорю этого. Я и сама не знаю. Наша дружба при лучших обстоятельствах, могла бы сделаться священным союзом, благодетельным для обеих; но что выйдет из неё теперь, мне неизвестно. Я пришла сюда по таким дорогам, по которым никогда теперь не идти, но путь мой отсюда.... я ничего не вижу.... Бог знает....

Голос её замер, и она взглянула на Флоренсу с каким-то диким испугом, который быстро перешел в мрачную гордость, и вдруг все черты её лица выразили гнев, неукротимый гнев, готовый разразиться при первой вспышке. И между тем как эти чувства сменялись с неуловимою быстротой, подобно струнам на дикой арфе, общее выражение гнева оставалось господствующим, и ничего похожаго на нежность не обрисовывалось её позой. Она не опустила своей головы, не заплакала и не сказала, что вся её надежда только на Флоренсу. Напротив, она держала голову вверх, готовая стать перед ним лицом к лицу, чтобы иоразить его смертью, Да и она бы поразила, если бы в её глазах заключалась чарующая сила.

- Матушка, - сказала Флоренса, проникнутая ужасным беспокойством, - есть в вас какая-то перемена, страшная перемена, которая сильно тревожит меня. Позвольте мне остаться с вами.

- Нет, мой друг, мне гораздо лучше одной, и всего менее я могу остаться с тобою. Не спрашивай меня, но поверь, что все эти капризы зависят не от собственной моей воли. Поверь, что в душе я нисколько не переменилась, хотя, быть может, нам следует казаться впредь еще больше отчужденными друг от друга. Прости мне, если своим присутствием я еще больше омрачила ваш мрачный дом.... я здесь лишняя тень.... мне это известно.... не станем больше говорить об этом.

- По крайней мере мы не расстанемся, матушка? - рыдала Флоренса.

- Мы для того и делаем это, чтобы не расстаться, - отвечала Эдифь, - не спрашивай больше. Ступай, Флоренса! Моя любовь и мое угрызение последуют за тобой!

Оне поцеловались и простились. Когда Флоренса выходила из комнаты, Эдифь воображала, что в лице этой невинной девушки ее покидает добрый ангел, услаждавший горькие минуиы её жизни, и вот теперь она опять оставлена на произвол страстей, заклеймивших своею печатью её гордое чело.

С этого часа Эдифь и Флоренса никогда не навещали друг друга. Днем оне встречались редко, только за столом, когда м-р Домби обедал дома. В эту пору Эдифь, повелительная, непреклонная, никогда не смотрела на нее и ни с кем не говорила ни слова. Когда с ними обедал Каркер, неразлучный спутник м-ра Домби во время и после его выздоровления, Эдифь еще больше удалялась от скромной девушки и никаким движением не обнаруживала, что замечает её присутствие. Но как скоро иикого не было подле, Эдифь спешила броситься в объятия Флоренсы и целовала ее с такою же нежностью, как в былые времена. Случалось, хотя довольно редко, Эдифь прокрадывалась в спальню молодой девушки, покоившейся тихим сном, и, склоняясь над её подушкой, произносила шепотом: "Прощай, мой ангел". Флоренса, не подозревавшая таких визитов, просыпалась иногда при этих словах и, казалось, чувствовала прикосновение губ на своем лице. Но реже и реже становились эти ночные посещения.

Опять пустота в сердце Флоренсы, и опять мрачное уединение вокруг нея. Как образь отца нечувствительно сделался для неё отвлеченною мечтою, так и Эдифь, разделяя судьбу всех, на кого обращались её нежные чувства, с каждым днем становилась безцветнее и бледнее для её воображения. Мало-по-малу она отступала от Флоренсы, подобно удаляющемуся духу, которого не в состоянии удержать никакая человеческая сила; мало-по-малу пропасть между ними расширялась больше и больше, становилась глубже и глубже; мало-по-малу вся сила искренности и любви, обнаруженная ею прежде, оледенела в сердитой дерзости, с какою она измеряла своим взором бездну, незримую для Флоренсы.

Таким образом потеряв Эдифь, Флоренса находила для себя одно только утешение, слабое, ничтожное утешение для растерзанного сердца. Теперь ся сердцу не было надобности оказывать предпочтение матери или отцу, и она могла любить их обоих с равною силой, не делая обиды никому. Теперь никто не оскорбит Флоренсы своими подозрениями, и не будет больше теней на её любящем воображении.

Так она и старалась делать. По временам, и довольно часто, она размышляла о странной перемене своей прекрасной матери, и эти мысли ее устрашали; но вообще она старалась подавить в себе этот пытливый дух и с полным самоотвержением переносила свою горемычную долю. Было ясно, что её обетованная звезда еще раз закатилась в общем мраке, которому, видно, суждено было тяготеть над злосчастным домом.

Живя, таким образом, отчасти в мечтах, где переполненная любовь её нежного сердца обращалась на фантастические формы, и отчасти в действитвльном мире, где сильный прилив этого чувства не находил для себя никакого русла, Флоренса достигла, наконец, семнадцати лет. Задумчивая и робкая от затворнической жизни, она однако не утратила ни одной черты, которая служила украшением её нежной, любящей натуры. В прекрасном её лице и во всей осанке грациозно соединялись свойства девочки и взрослой женщины: она была дитя по невинной простоте сердца, и взрослая женщина по глубокой сосредоточенности чувства; казалось, весна её жизни неохотно уступала свое место наступавшему лету и покрывала новыми цветами созревшие плоды. Но в её звучном голосе, кроткихе глазах, иногда в каком-то странном эфирномь свете, который, казалось, покоился над её головой, и, наконец, в самой её красоте, всегда проникнутой грустным, меланхолическим отпечатком, было такое же чудное выражение, какое некогда замечали в маленьком Павле, и по этому поводу на кухонном парламенте перешептывались очень многозначительно и кивали головами, и кушали, и пили в ознаменование теснейшего дружественного союза.

Этот наблюдательный сейм имел полную волю говорит о м-ре и м-с Домби, и о м-ре Каркере, который, по-видимрму, был посредником, старавшимся водворить между ними мир и тишину, но без успеха. Все и каждый оплакивали такое безотрадное положение, и все вообще единогласно полагали, что м-с Пипчин принимала здесь большое участие, ибо, как всему свету известно, Пипчин - старуха беспокойная, и нахальство её выходит из границ. Словом, почтенные сочлены кухонного сейма были очень, рады такому неистощимому предмету для совещаний, столь пользительных и душе, и телу.

Что касается до посторонних наблюдателей, приходивших по временам в этот чертог, все вообще были того мнения, что м-р и м-с Домби так себе, ничего, супруги, как супруги, и больше ничего не думали о них. Молодая шестидесятилетняя дама с горбиком на спине, после смерти м-с Скьютон прекратила на несколько времени свои визиты и рассказывала своим коротким приятельницам, что она не может думать об этой семье, не представляя в то же время катафалков, могильных памятников и других подобных ужасов; a впрочем, когда потомь возобновились её визиты, она ничего дурного не находила, кроме лишь того, что y м-ра Домби слишком много печатей на часовой цепочке. Флоренса, по её замечаниям, была девушкой с норовом, но все-таки не то, чтобы что-нибудь этак такое, хотя не мешало бы иметь ей талию покруглее. Другие, навещавшие негоцианта только в торжественных случаях, едва знали, кто была Флоренса, и, воротясь домой, обыкновенно говорили: "Вот что! Так это мисс Домби сидела в уголку! она мила, только уж слишком задумчива и, кажется, слабой комплекции".

От всех этих толков Флоренсе было, разумеется, ни лучше, ни хуже. Приближался торжественный день, когда её батюшка и матушка должны были праздновать свою свадьбу.... в первый год праздник не состоялся по случаю паралича м-с Скьютон. Накануне этого дня Флоренса села за обеденный стол с особенною неловкостью, доходившей до испуга. Единственным поводом к этому были выражение лица её отца, оледенившего ее своим взглядом, и присутствие м-ра Каркера, который в этот день почему-то был для неё особенно неприятен.

Эдифь была в богатом и пышном наряде, потому что она и м-р Домби были в тот вечер приглашены на какое-то большое собрание и обедали очень поздно. Уже все сидели за столомгь, когда она появилась в залу. М-р Каркер встал и поспешил подать ей руку, чтобы довести ее до места. Прекрасная и блистательная, как всегда, она, однако, не могла скрыть на своем лице чего-то вроде безнадежной тоски и вместе упорной решимости, удалявшей ее оть Флоренсы и от всего мира

Однако, Флоренса заметила на мгновение луч нежности в её глазах, когда они обратились к ней, как будто отыскивая на милом лице успокоения после неприятных впечатлений, произведенных ненавистными предметами.

Почти никакого разговора за столом. Флоренсе послышалось, будто бы отец заговорил с Каркером о коммерческих делах, и будто Каркер что-то отвечал вкрадчивым голосом, но она не обращала внимания на их слова и только желала, чтобы обед кончился поскорее. Когда на стол поставили дессерт, и слуги удалились из столовой, м-р Домби крякнул два, три раза таким способом, который не предвещал ничего доброго, и повел следующий разговор:

- Вы, полагаю, знаете, м-с Домби, что к завтрашнему обеду приглашены гости, и ключнице отданы приказания, соответствующия случаю.

- Я не обедаю дома, - отвечала Эдифь.

- Гостей не много, - продолжал м-р Домби, притворяясь не слыхавшим ответа, - особ двенадцать или четырнадцать. Моя сестра, майор Багсток и еще кое-кто. Вы знаете всех.

- Я не обедаю дома, - повторила Эдифь.

- Как бы ни были, м-с Домби, сомнительны причины, заставляющия меня праздновать этот день, посвященный известному воспоминанию, - величественно продолжал м-р Домби, как будто ему ничего не было сказано, - однако, здесь, как и во всем, есть приличия, которые должны быть строго соблюдаемы перед светом. Если вы, м-с Домби, не имеете никакого уважения к себе самой...

- Не имею никакого, м-р Домби.

- Сударыня, - вскричал м-р Домби, ударив рукою по столу, - угодно ли вам меня слушать? Я говорю: если вы не имеете никакого уважения кь себе самой...

- A я отвечаю: никакого, м-р Домби!

Он взглянул на нее, но лицо, к нему обращенное, не изменилось бы от рокового глаза самой смерти.

- Каркер, - сказал м-р Домби, обращаясь к этому джентльмену, - так как в предшествовавших случаях вы служили для меня средством сообщения с м-с Домби, и так как я привык соблюдать приличия в отношении, по крайней мере, к моему собственному лицу, то, по всем этим причинам, Каркер, я намерен и теперь просить вас об одолжении довести до сведения м-с Домби, что если она не имеет никакого уважения к себе самой, то я имею некоторое уважение к себе самому и, следовательно, требую, чтобы распоряжения, сделанные на завтрашний день, состоялись во всей силе.

- Скажите, сэр, вашему верховному владыке, что я намерена объясниться с ним после и без свидетелей.

- Каркер может избавить себя от сообщения мне таких поручений, потому что ему известны причины, препятствующия мне соглашаться на ваши условия.

Говоря это, м-р Домби заметил, что глаза его жены обращались на какой-то предмет.

- Здесь ваша дочь, сэр, - сказала Эдифь.

- Пусть она остается здесь, - отвечал м-р Домби.

- Моя дочь, сударыня ... - продолжаль он.

Эдифь остановила его таким голосом, который хотя не повысился ни одной нотой, но был так ясен, выразителен и силен, что его не могли бы заглушить и громовые удары.

- Я хочу, говорю я, объясниться с вами наедине. Обратите на это внимание, если вы не сошли с ума.

- Я имею, сударыня, полную власть говорить с вами, где хочу и когда хочу. Мое настоящее намерение - объясниться с вами здесь и сию же минуту.

Она встала, как бы намереваясь выйти из залы, однако, села опять и, взглянув на него с наружным спокойствием, сказала тем же голосом:

- Говорите!

- Я должен сначала сказать вам, милостивая государыня, что ваши манеры принимают какой-то угрожающий вид. Это вам вовсе не пристало.

Она захохотала, и с этим хохотом затряслись и задрожали бриллианты в её волосах. Драгоценные камни в известных сказках становятся бледными, как скоро их хозяин подвергается опасности. Будь это сказочные бриллианты, лучи света сбежали бы с нихь в эту минуту, и они потемнели бы, как свинец.

Каркер слушал с глазами, опущенными в землю.

- Что касается моей дочери, сударыня, - сказал м-р Домби, продолжая нить разговора, - её обязанности в отношении ко мне такого рода, что ей необходимо заранее знать, каких поступков должно остерегаться. В этом отношении вы теперь для неё назидательный пример, и я хочу, чтобы она им воспользовалась.

- Говорите. Я не останавливаю вас, - отвечала Эдифь, как будто приросшая кь месту, так что самый голос и глазаея остались неподвижны. - Я не тронусь с места и не произнесу ни слова, если бы даже эта комната загорелась.

М-р Домби саркастически кивнул головою, как будто благодаря за обещанное внимание, и продолжал свою речь, но уже не с такою твердостью, как прежде. Живое беспокойство Эдиеи в отношении к Флоренсе и совершенное равнодушие к нему самому и к его верховному суду были глубокою раною для его гордой души.

- М-с Домби, я полагаю, что не будет никакого противоречия обязанностям или нравственности моей дочери, если она узнает, что высокомерие и гордость бывают в известных случаях пороками, которые достойны осуждения и которые должны быть искореняемы всеми зависящими оть нас средствами. Особенно, я полагаю, неуместны эти свойства, если с ними соединяется неблагодарность за удовлетворенный интерес и честолюбивые виды. A мне кажется, м-с Домби, что интерес и честолюбие входили в ваши рассчеты, когда вы собирались занять настоящее место при этом столе.

- Вперед! вперед! вперед! я не тронусь с места и не скажу ни слова, хотя бы загорелся весь этот дом!

- В порядке вещей, м-с Домби, что вам неприятно слышать при других эти горькие истины, хотя я не понимаю, почему некоторые особы, - здесь он бросил пасмурный взгляд на Флоренсу, - могут придать им большую силу и важность, нежели я сам, до кого оне касаются ближайшим образом. В порядке вещей, вам иеприятно слышать в присутствии свидетелей, что в натуре вашей кроется дух сопротивления и буйства, который, к великому моему неудовольствию, я замечал в вас еще прежде вашего замужества, когда вы оспаривали мнения покойной вашей матушки. Вы должны, м-с Домби, исправиться в этом отношении совершеннейшим образом. Средства в ваших руках, и вам стоит только захотеть, чтобы явиться во всех отношениях дамой, достойной имени, которое вы носите. Я отнюдь не забыл, начав это объяснение, что дочь моя здесь, м-с Домби. Не забывайте и вы, что завтра y нас будут гости, которых вы должны принять приличным образом, как леди, заслуживающая уважение по своему высокому положению в свете.

- Итак, - начала Эдифь, - не довольно вам знать, что происходило между мной и вами; не довольно, что вы можете смотреть на него, - она указала на Каркера, который все еще слушал с глазами, опущенными в землю, - и вместе с ним припоминать обиды, которым вы меня подвергаете; не довольно, что вы можете смотреть на нее, - здесь она указала на Флоренсу, и рука её на этот раз затрепетала, - и думать в то же время об адской муке, которую я испытываю от вас постоянно, каждый день и каждый час; не довольно, что этот день из всех дней в году памятен для меня по этой демонской борьбе, от которой я желала бы отправиться на тот свет! Всего этого тебе не довольно, гордый безумец! К этому ты прибавляешь последнюю низость, делая ее свидетельницей бездны, в которую я упала, когда ты знаешь, что для её спокойствия я пожертвовала единственным благороднымь и нежнымь чувством, привязывавшим меня к жизни, когда тебе известно, что я хотела бы теперь ради нея, если бы могла - но я не могу, моя душа слишком гнушается тебя - хотела бы, говорю, совершенно подчиниться твоей воле и сделаться твоею безответною рабою!

Как мало м-р Домби был приготовлен кь таким возражениям!.. Его неприязнь, никогда не погасавшая, достигла теперь от этих слов последней степени своего развития. Как? Неужели и теперь, на этой трудной дороге жизни, отверженная дочь еще раз будет для него камнем преткновения? Какой сверхъестественной силой покорила она эту неукротимую женщину, которая окончательно вырывается из собственных его рук? Неужели здесь, подле этой женщины, она значит все, между тем, как он, всемогущий м-р Домби, не значить ничего!..

Он обернулся к Флоренсе, как будто она произнесла эти слова, и приказал ей оставить комнату. Флоренса повиновалась. Ея рыдания, при выходе из комнаты, не расшевелили ожесточенного сердца.

- Я понимаю, сударыня, - сказал м-р Домби, побагровев от сильного волнения, - почему и вследствие чего ваши нежные наклонности обратились к этому предмету; но, к счастью, вас предупредили, м-с Домби, и теперь ваша чувствительность не найдет более удобного канала.

- Тем хуже для тебя! - отвечала Эдифь, не изменяя ни голоса, ни своей позы.

М-р Домби сделал судорожное движение.

- Да, что дурно для меня, - продолжала она, - то в двадцать миллионов раз хуже для тебя. Заметь это хорошенько, если ты что-нибудь способен замечать.

Бриллиантовая дуга, украшавшая её волосы, заблестела и заискрилась, подобно звездному мосту. Это ничего: бриллиантам следовало бы потускнеть, если бы им суждено было подавать зловещие сигналы. Каркер все еще сидел и слушал с глазами, опущенными в землю.

- М-с Домби, - сказал м-р Домби, принимая по возможности самую величественную позу, - вы рассчитали на дурное средство для приобретения моей благосклонности. Таким поведением вы не заставите меня отказаться от своих распоряжений.

- Такое поведение - одно только истинное поведение, хотя оно слабо выражает мои чувства. Но, если бы я видела, что этим способом можно приобрести вашу благосклонность, я бы не позволила себе употребить его ни за какие блага в свете. Можете быть спокойны, сэр, я не сделаю того, о чем вы просите.

- Я не привык просить, м-с Домби. Я повелеваю.

- Ни завтра, ни после завтра, ни через двадцать лет, м-р Домби, я не намерена занимать назначаемых мне мест. Ни для кого я не намерена быть вывеской, как покорная раба, которую вы купили тогда-то и за столько-то. Я очень помню день моей свадьбы, постыдный, позорный день! Иметь уважение к самой себе! соблюдать принятые приличия! Зачем? для чего? Ты сделал все, чтобы уничтожить в моих глазах всякое самоуважение и всевозможные приличия.

- Каркер, - сказал м-р Домби, нахмурив брови, - м-с Домби до того во всем этом забывает себя и меня и ставит меня в положение, столь неприличное моему характеру, что я вынужден окончить немедленно этот иеестественный ход вещей.

- Так разорвите же цепь, которая меня связывает с вами. Позвольте мне идти.

- Сударыня! - воскликнул м-р Домби.

- Освободите меня! пустите меня! пустите меня!

- Сударыня! м-с Домби!

- Скажите ему, сэр, - продолжала Эдифь, обратив на Каркера свое гордое лицо, - скажите, что я желаю развода, - что разводу давно следовало быть между нами, - что я предлагаю ему развод. Скажите, что я заранее соглашаюсь на все его условия и требую только, чтобы формальности были окончены как можно скорее.

- Боже небесный, м-с Домби! - воскликнул супруг, проникнутый необыкновенным изумлением. - С чего вы взяли, что я могу слушать такие вещи! Знаете ли вы, что я представляю? Слыхали ли вы когда о Домби и Сыне? И люди станут говорить, что Домби, Домби! - развелся сь женою! И толпа станет рассуждать о м-ре Домби и его делах? Неужели вы серьезно думаете, м-с Домби, что я позволю помыкать моим именем на всех площадях и переулках? Фи, сударыня! как не стыдно? Да это такая нелепость, такая нел-л-лепость...

М-р Домби решительно захохотал.

Но не так, как она. Лучше бы ей умереть, чем разразиться таким. хохотом в ответь на слова своего супруга! Лучше бы ему умереть, чем сидеть здесь в таком великолепии и слушать хохот своей супруги! Безумцы! лучше бы вам обоим броситься в воду, чем заковывать себя в ненавистные кандалы!..

- Неть, м-с Домби, - продолжал м-р Домби, - нет, сударыня. Нечего и думать о разводе между нами. Советую вам выбросить из головы эти сумасбродные мысли и возвратиться к своему долгу. Теперь, Каркер, с вами пару слов.

Каркер, сидевший во все это время и слушавший с глубокомысленным вниманием, поднял теперь свои глаза, заблиставшие необыкновенным светом.

- Пару слов, Каркер. Теперь, когда мы защли так далеко, потрудитесь довести до сведения м-с Домби, что я не привык в своей жизни встречать противоречия от кого бы то ни было, и всего менее от особ, которые, по своему положению и по своим отношениям к моему дому, обязаны мне беспрекословным повиновением. Обхождение с моей дочерью и употребление из нея, сделанное вопреки моей воле, нелепы и чудовищны до последней крайности. Я не знаю и не хочу знать, находится ли моя дочь в действительном согласии с м-с Домби; но после того, что м-с Домби говорила сегодня и что моя дочь слышала, я должен просить вас, Каркер, довести до ясного и точного сведения этой дамы, что если она еще разь осмелится в моем доме повторить сцену раздора, то я принужден буду думать, что ответственность в этом деле равномерно падает и на мою дочь, которая, следовательно, подвергнется заслуженному гневу и строгим выговорам с моей стороны. М-с Домби спрашивала, довольно ли она наделала сумасбродств своим поведением. Можете отвечать ей, что еще не довольно.

- Остановитесь! - воскликнул Каркер, перебивая своего властелина, - остановитесь, ради Бога! Как ни мучигельно теперь мое положение, и как ни ужасна одна мысль о противоречии вам, однако, сэр, я вас всепокорнейше прошу, умоляю вас пересмотреть еще раз ваше собственное мнение о разводе. Я знаю, как он несовместим с вашим высоким положением в свете, и очень хорошо понимаю решительный смысл ваших слов, когда вы даете знать м-с Домби, что одна только смерть может разлучить вас. Смерть, - и ничего больше.

Последния слова м-р Каркер произносил медленно и внятно, и при этом свет из его глаз упадал прямо на лицо Эдифи.

- Но, если вы глубже вникните в то обстоятельство, - продолжал он, - что м-с Домби, как вы сказали, своим присутствием здесь не только делает из вашего дома сцену беспрестанных раздоров, но компрометирует вместе с тем и мисс Домби, подвергая ее опасности каждый день заслужить вашу опалу (кто не знает вашей решительности?), то неужели вы не согласитесь освободить вашу супругу от этого беспрестанного раздражения и вместе от убийственного сознания, что она, против своей воли, отравляет счастье других? Не будет ли это значить - я не говорю этого утвердительно, a только в виде предположения - что вы решаетесь принести м-с Домби в жертву общественным приличиям, от нарушения которых компрометируется ваше положение!

И опять свет из его глаз упал на её лицо, когда она неподвижно смотрела на своего супруга. Теперь на её щеках обрисовалась какая-то необыкновенная и даже страшная улыбка.

- Каркер, - сказал м-р Домби, презрительно нахмурив брови, и таким решительным тоном, который исключал всякую возможность противоречия, - Каркер, вы ошибаетесь в своем положении, осмеливаясь предлагать советы, где их не требуют, и вы ошибаетесь, к великому моему изумлению, в самом характере ваших советов. Больше я ничего не имею сказать.

- Это, быть может, вы, сэр, не поняли вашего положения, удостаивая меня доверенности в переговорах, которые мы ведем здесь относительно...

При этом Каркер указал на м-с Домби.

- Совсем нет, сэр, совсем нет, - гордо возразил м-р Домби. - Вы были здесь употреблены...

- Как ваш подчиненный, для унижения м-с Домби. Я и забыл. О, да, вы в совершенстве понимали ваше положение. Прошу извинить.

Он поклонился м-ру Домби с видом уважения, очень дурно согласовавшагося с его словами, которые, впрочем, были произнесены с достодолжным смиренномудрием. Затем голова его обратилась к м-с Домби, и, казалось, с этой минуты он впился в нее своим тигровым взором.

Лучше бы подурнеть ей до отвратительного безобразия или просто умереть, чем стоять с такой улыбкой на лице в падшем величии гордости и красоты. Она подняла свою руку к тиаре драгоценных камней, сиявших на её голове, и, сорвав ее с такою силою, от которой развеялись и рассыпались по плечам её черные волосы, бросила камни на пол. Она сорвала с каждой руки брилиантовые браслеты и с яростью придавила их ногами. Потом, не говоря ни слова и не стараясь подавить своей страшной улыбки, она еще раз взглянула иа м-ра Домби и вышла из дверей.

Из того, что слышала Флоренса, оставаясь в комнате, она знала теперь, что Эдифь еще любила ее, что она терпела из-за неё и приносила страшную жертву, чтобы не нарушить её спокойствия. Обо всем этом она не стала бы ей говорить, чтобы не компрометировать отца, но тем не менее она желала заключить ее в свои нежные объятия, и этим безмолвным способом уверить ее, что она все чувствует и понимает.

Ея отец в этот вечер уехал со двора одинь, и Флоренса, тотчас после его отъезда, отправилась по всем комнатам, чтобы встретиться с Эдифью, но без успеха. Эдифь была на своей половине, куда Флоренса не входила уже давно, и теперь не смела идти из опасения подать для неё повод к новому беспокойству. Перед отправлением в постель она еще раз начала переходить из одной комнаты в другую, не останавливаясь нигде.

Проходя по галлерее, выходившей на лестницу, которая освещалась только в чрезвычайных случаях, она увидела через отверстие фигуру человека, тихонько спускавшагося вниз по лестничным ступеням. Думая, что это её отец, она остановилась в темноте под аркой, через которую проходило отверстие, и с трепетом продолжала смотреть. Но это был м-р Каркер, который шел один по направлению к швейцарской. Ни один слуга не провожал его, и звон колокольчика не возвещал о его уходе. Он спокойно сошел вниз, сам отворил дверь и прокрался на улицу без всякого шуму.

Проникнутая непобедимым отвращением кь этому человеку, Флоренса дрожала с головы до ног, и кровь ея, казалось, застывала от внутреннего холода. Не смея дышать и едва передвигая ноги, она кое-как доплелась до своей спальни и заперла дверь; но даже здесь, в своей комнате, запертая вместе с Диогеном, она чувствовала невыразимый ужас, как будто над её головой висел кинжал, готовый поразить ее при малейшем движении.

Полувидения, полугрезы промучили ее всю ночь. Встав поутру с тяжелой головой и тяжелыми воспоминаниями о домашних бедах, она опять стала искать Эдифь по всем комнатам и проходила таким образом все утро. Но Эдифь опять оставалась на своей половине, и Флоренса ничего не узнала о ней. Услыхав однако, что предполагаемый обед отменен, Флоренса рассчитала, что её прекрасная мама к вечеру, вероятно, отправится в гости, как она говорила, и потому решилась ждать ее около галлереи, чтобы встретиться с нею на лестнице.

К вечеру она услыхала из своей засады чьи-то шаги на лестнице и не сомневалась, что это Эдифь. И точно, ей удалось, наконец, встретить ее.

Но как описать изумление и ужас Флоренсы, когда, при взгляде на нее, Эдиеь вскрикнула и быстро отпрянула назад.

- Не подходи ко мне! Дальше, дальше от меня! Прочь с дороги.

- Матушка, милая матушка!

- Не называй меня этим именем! не говори со мною! не смотри на меня!

Однако Флоренса с громким плачем и распростертыми объятиями хотела броситься к ней.

- Ни шагу дальше! - грозно вскрикнула Эдифь, - прочь от меня! прочь, говорю тебе!

Когда Флоренса остановилась в остолбенении перед её взволнованным лицом и блуждающими глазами, она заметила, как будто во сне, что Эдифь прижала свою голову руками, затрепетала всеми членами и, прислонившись к перилам, вдруг прошмыгнула мимо неё с быстротою кошки, спрыгнула через несколько ступеней и побежала к дверям, ни разу не оглянувшись назад.

Флоренса упала в обморок, и через несколько минут ее отыскала на лестнице, кажется, м-с Пипчин. Больше она ничего не знала до тех пор, пока опомнилась в своей комнате на постели. Подле неё стояли слуги и м-с Пипчин,

- Где матушка? - был её первый вопрос.

- Уехала на обед, - отвечала м-с Пипчин.

- A батюшка?

М-р Домби в своем кабинете, и вы, мисс Домби, всего лучше сделаете, если скинете ваше платье и сейчас же ляжете в постель.

Этим способом содержательница воспитательно-образовательного заведения имела обыкновение врачевать всякие жалобы капризных детей, особенно, если они отказывались спать. Случалось, в брайтонском замке непослушные ребята отправлялись на сон грядущий в десять часов утра.

Не обещая беспрекословного повиновения, Флоренса изъявила желание успокоиться и отделалась кое-как от усердного надзора м-с Пипчин и её служителей. Оставшись одна, она принялась думать о том, что случилось на лестнице, сперва с некоторым сомнением в действительности этой сцены, потом со слезами, и, наконец, с неописуемым ужасом, как будто предстоявшая будущность грозила ей страшными бедами.

Она решилась сидеть в своей комнате, не смыкая глаз, до возвращения Эдифи, и потом или объясниться с нею, если можно, или, по крайней мере, увериться собетвенными глазами, что она возвратилась благополучно. Как и для чего образовалась в ней эта странная решимость, Флоренса сама не знала и не смела анализировать своих неопределенных догадок. Она знала только одно, что до возвращения Эдифи не будет более покоя для её страждущей головы и взволнованного сердца.

Вечерело. Темнело. Уже ночь. Уже полночь. Нет Эдифи!

Флоренса не могла ни читать, ни спокойно сидеть на одном месте. Она ходила взад и вперед по своей комнате, отворяла дверь, гуляла по галлерее, опять входила в спальню, открывала окно, смотрела на опустелую улицу, прислушивалась к завывающему ветру и к дождевым каплям, садилась перед камином и наблюдала игру пламени, вставала опять и наблюдала луну, плывшую, подобно кораблю, через море облаков.

Весь дом давно покоился в глубоком сне, кроме двух лакеев, которые дожидались в швейцарской приезда барыни.

Час. Запоздавшие экипажи останавливались перед подъездами ближайших домов или проносились мимо. Ночная тишина изредка перерывалась отдаленным стуком или зловещим завыванием ветра. Два часа. Нет Эдифи.

Флоренса, более взволнованная, опять прошлась по комнате и опять вышла на галлерею. Она наблюдала темную ночь со слезами на глазах, которые были теперь подъстать к дождевым каплям на стекле. На небе была тревога между облаками, вовсе не похожая на спокойствие земли. Три часа. В камине на углях шевелились и трещали какия-то чудные страшилища. Эдифи нег как нет.

Более и более взволнованная, Флоренса ходила по комнате, ходила по галлерее и смотрела на луну, похожую тепер на бледного беглеца, скрывавшего свое преступное лицо. Четыре часа. Пять. Эдифи нет как нет!

Но теперь в доме исподволь поднимался осторожный шелест, и Флоренса слышала, как собирались будить м-с Пипчин, как она встала, оделась и отправилась в комнату её отца. Спустившись потихоньку вниз по лестнице и замечая, что происходило вокруг, она видела, как её отец вышел из кабинета в утреннем платье, и как он задрожал, когда сказали, что его жена еще не воротилась из гостей. Он послал в конюшню осведомиться, там ли кучер, a сам между тем поспешил одеться на скорую руку. Флоренса все это видела.

Скоро посланный воротился и привел с собою кучера, который сказал, что он был дома с десяти часов и давно уже спал на своей постели. Он отвез барыню в её старый дом на Брук-Стрите, где ее встретил м-р Каркер, который, то есть, м-р Каркер, сказал ему, то есть, кучеру, что барыне карета больше не нужна для возвращения домой, и отпустил его, давши ему на водку два шиллинга и шесть пенсов. Добрый барин!

Флоренса видела, какь отец её побледнел, и слышала, как он приказывал дрожащим голосом позвать к нему горничную м-с Домби. Весь дом теперь всполошился и все живое было на ногах. Явилась горничная, бледная, растрепанная, городившая какую-то околесицу, в которой едва могли добраться толку.

Она сказала, что одела барыню очень рано, часа этак за два до её отъезда; потом барыня приказала ей уйти и не показывать глаз до другого дня.

- Я только что сейчас, - продолжала девушка, - хотела идти на барынину половину, но...

- Ну, ну, что же там такое? Ну! ну!

Эти восклицания принадлежали м-ру Домби, который был теперь, как помешанный. Флоренса все это слышала.

- Но уборная барыии заперта, и ключ вынут из замка.

М-р Домби схватил свечу, забытую кем-то на полу, и побежал по лестнице вверх с такою поспешностью, что Флоренса едва успела посторониться. Она слышала потом, с какою яростью отец её начал разбивать дверь и руками, и ногами. Бедная девушка сама теперь была, как помешанная. Она опрометью бросилась в свою собственную комнату, вцепившись руками в свои растрепанные волосы.

Когда дверь уступила отчаянным усилиям своего хозяина, м-р Домби ворвался и ... но никто не знал и не видел, что нашел м-р Домби в будуаре своей супруги. На полу дорогими блестящими массами валялись её платья, шляпы, ленты, браслеты, драгоценные каменья, - все, что ей было куплено, подарено, и что она носила со времени своего замужества. Такова была комната, где некогда он надеялся подчинить своей власти эту неукротимую женщину, удостоенную высокого титула его супруги. Такова была комната, где некогда в безмолвном изумлении он видел гордую руку, указывавшую ему на дверь.

Собственными руками м-р Домби уложил все это в шкапы и запер их с отчаянным неистовством, от которого задребезжали стекла. Продолжая далее ревизовать ненавистный будуар, он увидел на столе несколько бумаг. То были - свадебный контракт, заключенный перед их венчанием, и письмо. М-р Домби прочел, что она ушла. М-р Домби прочел, что он был обезчещен. М-р Домби прочел, что она убежала в день празднования свадьбы с человеком, которого он выбрал для её унижения. Он опрометью бросился из комнаты и из дому, с бешеною мыслью захватить ее на месте, откуда она взята.

Флоренса, сама не зная, что делает, надела шлянку и шаль, в смутном намерении отыскать на улице Эдифь, и, бросившись в её объятия, привести назад домой. Но когда она выскочила на лестницу и увидела испуганных слуг, бегавших со свечами взад и вперед и робко сторонившихся от её отца, когда он проходил мимо, бедная девушка сознала чувство собственного своего бессилия и, скрывшись в одной из великолепных комнат, почувствовала, что её сердце готово надорваться от печали.

Сострадание к отцу было первым ясно сознаваемым чувством, устоявшим против потока сокрушавшей ее скорби. Ея нежная натура обратилась к нему в день его несчастья с такою пылкостью и верностью, как-будто в свои счастливые дни он олицетворял для неё ту идею, которя постепенно становилась темнее и темнее. Она еще не понимала и не могла понять. всей обширности его несчастья, но, тем не менее, он был в её глазах отверженным страдальцем, и её любящее сердце опять устремилось к нему с новой силой.

Недолго пропадал м-р Домби. Флоренса еще не перестала плакать и предаваться горьким думам о несчастии отца, как шаги его опять послышались внизу. Он приказал слугам приняться за свои обыкновенные занятия и отправился в свой кабинет, где начал ходить взад и вперед такими тяжелыми шагами, что Флоренса могла слышать каждое движение.

Уступая единственно влечению своего сердца, Флоренса, робкая во всякое другое время, но смелая в этот день страшного злополучия, поспешно сошла вниз, одетая кое-как в свое вечернее платье. В этот роковой час она не помнила и не хотела помнить прошедших оскорблений. Лишь только она переступила порог гостиной, отец вышел из своего кабинета. Она поспешила к нему с распростертыми руками и с криком - о папа, милый папа! - хотела обнять его за шею.

И обняла бы, но отец в бешенстве поднял свою руку и ... и ударил ее с такой силой, что бедная девушка зашаталась и чуть не упала на мраморный пол. Занося этот удар, м-р Домби сказал, чем была Эдифь, и велел своей дочери следовать за ней, так как оне обе всегда были в заговоре.

Она не упала к его ногам, не закрыла своих глаз трепещущими руками, не заплакала, не произнесла ни одной жалобы, но она взглянула на него, и крик отчаяния вырвался из её груди, ибо при этом взгляде она увидела, что он окончательно уничтожил ту любимую идею, которую она питала в своей душе, несмотря на его решительное отвращение к себе. Она увидела его жестокость, пренебрежение и ненависть, господствовавшую над всеми его чувствами. Она увидела, что нет для неё отца на зтом свете, и, отверженная сирота, она побежала из дому м-ра Домби.

Глава XLVIII.

Бегство Флоренсы.

Подавленная грустью и стыдом, отверженная девушка бежала вдоль по улице при ярких лучах утреннего солнца, которое было для неё ослепительнее мрака зимней ночи. Ломая руки и заливаясь горькими слезами, не чувствуя ничего, кроме глубокой раны в своей груди, оглушенная потерею всего, что она любила, оставленная на пустыном берегу подобно моряку, который один спасся от крушения большого корабля, она бежала вперед какбез мысли, безь надежды, без намерения, единственно для того, чтобы бежать куда-нибудь и нибудь.

Веселый вид длинной улицы, залитой yтренним светом, голубое небо и воздушные облака, живительная прохлада дня, распустившагося розовым цветом после победы над бурной ночью, - ничто не пробуждало соответствующего чувства в её растерзанном сердце. Куда-нибудь и как-нибудь, только бы скрыть свою бесприютную голову! Куда-нибудь и как-нибудь, в хижину, в сарай, в пещеру, только бы не видеть больше этого дворца, из которого она бежала!

Скоро толпы народа задвигались взад и вперед; отворились магазины, слуги выступили из домов, и вот наступил день, столичный день, лондонский день. Флоренса увидела на лицах изумление и любопытство, увидела на тротуарах длинные тени и услышала голоса, осведомлявшиеся, куда она шла, и зачем она шла. Эти вопросы сначала испугали ее еще больше и заставили ускорить шаги, но мало-по-малу она опомнилась и пришла в себя.

Куда же идти? Вперед и вперед, наудачу, на произвол судьбы? Но куда приведет судьба? Раз, и только один раз в своей жизни, она была затеряна среди лондонской пустыни и в ту сторону она направила свои шаги. Вперед, к дому Вальтерова дяди.

Заглушив рыдания и осушив распухшие глаза, Флоренса мало-по-малу успокоилась от сильного волнения и уже не обращала на себя внимания толпы. Продолжая теперь путь по глухим улицам и переулкам, она вдрут увидела знакомую маленькую тень на солнечной мостовой: тень останавливается, кружится, подходит к ней ближе и ближе, отскакивает опять, подпрыгивает, вертится, - и вот Диогень, запыхавшийся от надсады, разинув рот и высунув язык, делает еще раз с громким лаем гигантский прыжок и, заскакав вперед в довершение дивертиссемента, разваливается y ног своей хозяйки и энергично виляеть своим хвостом.

- О Диогень, милый, верный Диоген! как ты сюда попал? Как я могла оставить тебя, Диоген, тебя, который бы никогда не оставил меня!

Флоренса склонилась на мостовую и приставила к своей груди его грубую, старую, любящую, глупую морду, и они встали вместе и пошли вместе. Диоген прыгает опять, опрокидывается, валяется, вскакивает без малейшего смущения, старается еще и еще поцеловать свою госпожу, храбро и с веселым вызовом бросается на больших собак, пугает молодых девушек прикосновением к их платью своего чуткого носа, беспрестанно останавливается и выделывает тысячи глупостей, оглядывается на Флоренсу и лает до тех пор, пока не получает дружного ответа от соседних собак, и все соседния собаки выходят из своих домов, обнюхивают и скрепляют истинную дружбу всею длиною своих хвостов.

С этим веселым товарищем Флоренса, менее теперь запуганная, держала свой путь в Сити. Утро уступало место полудню, и солнце ярко горело на горизонте. Стук экипажей становился громче, толпы загустели, магазины запестрели, и молодая девушка очутилась среди потока этой бурной жизии, безразлично протекающего мимо площадей и базаров, мимо дворцов, тюрем, церквей, мимо богатства, бедности, мимо всех вместилищ добродетели и порока, подобно этой широкой реке в сердце великого города, которая, теперь пробужденная от своего сна, несет свои волны в глубокое море между трудами и заботами людей.

Вот, наконец, и квартира маленького мичмана. Еще несколько шагов, - и вот во всей красоте сам маленький мичман, вечно юный, вечно игривый и вечно занятый своими метеорологическими наблюдениями. Еще и еще несколько шагов, и дверь магазина отворилась, предлагая страннице радушный приют. Флоренса, ускорявшая шаги по мере приближения к цели своего путешествия, перебежала через улицу (Диоген теперь плотно прижимался к ней, так как уличная суматоха, очевидно, ему надоела) и мгновенно очутилась на пороге гостеприимной маленькой гостиной.

Капитан в своей лощеной шляпе стоял перед камииом и варил свой утренний какао. Его часы лежали на каминной полке, и он беспрестанно обращал свои взоры на эту драгоценную игрушку, чтобы следить за ходом кипения заморского растения. Услышав шаги и шорох платья, капитан быстро поворотил налево кругом, и в душе его мгновенно обрисовался образ м-с Мак Стингер со всеми подробностями страшного нападения; но тут же эта картина сменилась другою, вовсе не страшною и совсем неожиданною. Флоренса сделала к нему движение рукою, пошатиулась и упала на пол.

Побледнев еще больше, чем Флоренса, до самых морщинь на своем лице, капитан подняль молодую девушку, как ребенка, и положил на тот самый диван, на котором она так сладко покоилась в давно прошедшее время.

- Наше ненаглядное сокровище! - сказал капитан, всматриваясь пристально в её лицо. - Расцвела, выросла, созрела, и уж теперь не девочка!

И Куттль смотрел на взрослую девицу с таким почтительным благоговением, что не согласился бы ни за какие блага в свете взять ее на руки, несмотря на то, что она была в обмороке.

- Ненаглядное сокровище! ангел! восторг моего сердца! - восклицал капитан, удалившись оть неё на почтительное расстояние. Его физиономия выражала ужасное беспокойство. - Если вы можете внимать капитану Куттлю, отвечайте хоть мизинцем вашим на его салют!

Флоренса не шевелилась.

- Восторг моего сердца! ради Вальтера, потонувшего в глубоком море, откликнитесь на привет его друга!

Находя ее нечувствительною к этим умилостивительным заклинаниям, капитан схватил со стола графин с холодной водою и осторожно окропил её лицо. Потом, уступая экстренности случая, капитан распорядился с необыкновенной любезностью своею огромною рукою: снял с неё шляпу, обмочил её губы, лоб, волосы, затылок, прикрыл её ноги своим собственным камзолом, погладил её маленькую руку и, видя, наконец, что её брови задрожали и губы начали шевелиться, продолжал с большой смелостью употреблять свои медицинские приемы.

- Ура! - возопил капитан. - Ура! Держись крепче, моя красавица, держись крепче! Вот так! Вам теперь лучше. Причаливать смелей и опустить паруса! Проглотите несколько капель. Так, так, что нового, моя красавица, что новаго?

Здесь капитан очень кстати припомнил, что часы играют весьма важную роль в докторских рецептах, и поспешил снять свои собственные часики с каминной полки. Прицепив их к своему крюку и взявши за руку Флоренсу, он попеременно смотрел с напряженным вниманием то на её руку, которую держал в собственной лапе, то на часы, как будто ожидал прочитать рецепт на циферблате.

- Как теперь вы себя чувствуете, моя радость? - сказаль капитан. - От них можно ожидать добра, я полагаю, - говорил капитан, не переводя духу и бросая одобрительный взгляд на свои часы. - Ой вы, часики мои, дружочки! Ставь вас каждое утро получасом назад, a к обеду опять поверни стрелку на пятнадцать минут, и посмотрел бы я, какой хронометр будет тягаться с вами. Ваше здоровье, моя радость?

- Капитан Куттль! вы ли это? - воскликнула Флоренса, приподнимаясь немного с импровизированной постели.

- Да, моя радость, да! это я, капитань Куттль, мореход; да благословен будет Бог отцов наших ныне, и присно, и во веки! Да, это я, высокорожденная барышня-девица!

Капитан долго придумывал, каким бы приличным именем величать Флоренсу, и, наконец, остановился на этом замысловатом титуле высокорожденной барышни-девицы.

- Здесь ли дядя Вальтера?

- Здесь, моя радость... То есть, его уже давно - ох, как давно! - не видать на этой гавани, высокорожденная девица! Никто здесь слыхом не слыхал о дяде Соломоне с той поры, как он отчалил отсюда после бедного Вальтера. Но хотя он потерян для зрения, - продолжал капитан в виде цитаты, - Англия, родной очаг и красавицы никогда его не забудут!

- Разве вы здесь живете?

- Точно так, моя высокорожденная девица.

- О капитан Куттль! - воскликнула Флоренса, всплеснув руками, - спасите меня! Укройте меня здесь, и пусть никто не знаеть, где я. После, когда смогу, я скажу вам, что случилось. Мне не к кому больше идти. О, не отсылайте меня, капитан Куттль!

- Отсылать вас, высокорожденная девица! - забасил капитан, - вас, радость моего сердца! Нет, дядя Куттль, посторонись маленько! Мы поставим брам-стеньги и запрем дверь двойным ключем.

С этими словами капитан, расиоряжаясь одновременно и рукой, и крюком, выдвинул из-за угла огромный ставень, прикрыл им дверь и запер ее наикрепчайшим образом.

Воротившись после этой экспедиции к Флоренсе, он взял её руку и поцеловал сь необыкновенною нежностью. Безпомощное положение девушки, её обращение к нему, и доверчивость, выраженная с такою детскою простотою, неописуемая печаль на её лице, душевная мука, которую она, очевидно, терпела и терпит, знакомство с её прошлой историей и теперешний её вид, унылый, безнадежный, безотрадный, - все это так подействовало на доброго капитана, что он, казалось, готов был растаять от сострадания и нежности.

- Высокорожденная барышня-девица, - сказал капитан Куттль, полируя ногтем свою переносицу до тех пор, пока она не засияла на подобие красной вычищенной меди, - не извольте говорить ни одного слова Эдуарду Куттлю до тех пор, пока не станет гладким и ровным путь вашей жизни; a это придет не сегодня и не завтра. Что же касается до того, чтобы вас выдать, или донести, где вы поселились, то - забвенна буди десница моя, и блажени есте, егда рекут всяк зол глагол, глагол, глагол, - приищите этот текст в вашем катехизисе и положите закладку.

Все это капитан выговорил, не переводя духу и с большою торжественностью. Приводя текст, он снял с головы свою лощеную шляпу и устремил набожный взор в потолочное окно.

Флоренсе оставалось только поблагодарить своего друга и еще раз показать ему свою доверчивость. Она так и сделала. Прильнув к этому грубому творению, сделавшемуся теперь единственным убежищем для её страждущего сердца, она положила свою голову на его честное лицо, обвилась руками вокруг его шеи и, наконец, в избытке благодарности, хотела стать перед ним на колени, но тот, угадав это намерение, поддержал ее с вежливостью истинного рьщаря.

- Крепче, ребята, крепче! - забасил капитан. - , Вы слишком слабы, высокорожденная барышня-девица, чтобы стоять на ногахь, позвольте, я опять положу вас здесь. Вот так, вот так!

Искусный живописец дорого бы дал, чтобы посмотреть, каким образом капитан укладывал ее на диван и прикрывал своим камзолом.

- Теперь вам надобно позавтракать, высокорожденная барышня-девица, a заодно покушает и ваша собака. Потом вы пойдете наверх в Соломонову комнату и уснете там.

Говоря о Диогене, капитан гладил его по спине, и верный песь принимал эти ласки с грациозным вниманием. Во время обморока своей хозяйки, он, очевидно, колебался между двумя намерениями: померять ли с капитаном свои силы, или безь дальнейшихь околичностей предложить ему свою дружбу, и это столкновение противоположных чувств выражалось разнохарактерным маханием хвоста, явственным обнаружением клыков и таким ворчанием, которое, по его усмотрению должно было означать гнев или милость. Но теперь все его сомнения исчезли. Было ясно, что он считаль капитана любезнейшим из друзей и таким человеком, который своим знакомством сделает честь любой собаке, проникнутой сознанием собственных достоинств.

Признав очевидность таких заключений, Диоген усердно начал помогать капитану, когда тот готовил завтрак, и вообще принимал живейшее участие в его хозяйстве. Впрочем, напрасно добрый капитан заботился об угощении: Флоренса не кушала чаю и не дотронулась до жирных буттербротов: грусть и слезы заглушили её аппетит.

- Ну, делать нечего! - сказал сострадательный капитан. - Вам надо отдохнуть, моя радость, и чем скорей, тем лучше. A ты, любезный, - продолжал он, обращаясь к Диогену, - кушай теперь свою порцию и отиравляйся служить своей госпоже.

Но хотя Диоген давно острил зубы на лакомое блюдо, которое, казалось, заранее пожирал глазами, однако теперь, когда жирный суп стоял перед его мордой, он, вместо того, чтобы броситься на него с жадностью, вдруг насторожил уши, подскочил к дверям магазина, залаял и, приставив морду к едва заметной щели, принялся теребить доску с неистовством зверского отчаяния.

- Неужели там кто-нибудь есть? - спросила встревоженная Флоренса.

- Никого нет, моя радость, - отвечал капитан. - Кому там быть? Не бойтесь ничего, ненаглядное мое сокровище. Это кто-нибудь прошел мимо магазина.

Диоген думал иначе. Он лаял теперь с упорнейшею злобой и без всякого милосердия теребил дверь. Приостановившись на минуту, он опять насторожил уши, и в его мозгу, казалось, возникло новое несомненное убеждение, потому что он вдруг принялся работать и мордой, и ногами, решившйсь, во что бы ни стало, добраться до невидимого неприятеля. Искушаемый в то же время соблазнительным куском, он отступил от двери с весьма нерешительным видом и чрез минуту бросился опять к месту атаки, не успев отведать своей порции.

- Не подслушивают ли там, капитан Куттль? - шепнула Флоренса. - Может, меня кто-нибудь видел, следил за мною...

- Уж не ваша ли молодая женщина? - сказал капитан, озаренный светлой идеей.

- Сусанна, вы думаете? - возразила Флоренса, покачав головой. - Нет! Сусанна давно от меня ушла.

- Не дезертировала, я надеюсь? Как это можно говорить о ней, моя радость! - воскликнул капитан с некоторым испугом.

- О нет, нет! она была вернейшим моим другом.

У капитана отлегло от сердца, и, выражая свое удовольствие, он снял свою лощеную шляпу, скомкал в руке платок на подобие шарика и, вытирая свой лоб, заметил с довольным видом, что он это очень хорошо знал.

- Так вот, ты теперь спокоен, приятель, - сказал капитан, обращаясь к Диогену. - Там никого не было, моя радость, не тревожьтесь!

Однако Диоген не совсем был уверен в этом. С минуты на минуту дверь еще продолжала привлекать его внимание: он обнюхивал ее, ворчал про себя и, очевидно, был слишком занят своими подозрениями. Это обстоятельство, в связи с усталостью Флоренсы, заставило капитана немедленно заняться приготовлением для её отдыха Соломоновой спальни. Он торопливо взобрзлся на чердак и сделал всевозможные приготовления, какие только мог придумать на скорую руку.

И точно, Соломонова спальни мигом приняла изящнейший вид. Капитан, как человек порядочный, привык все устраивать на военную ногу, и на этом основании Соломонова постель превратилась в корабельную койку, покрытую со всех сторон белым, как снег, бельем. По такой же изобретательности, капитан сумел из маленького рабочаго столика соорудить род жертвенника, на котором в правильной симметрии расположены были: сахарные щипчики, две чайные ложечки из чистого серебра, горшок с цветами, телескоп, серебряные часики, гребенка, песенник и другия редкие безделки этого сорта. Закрыв, наконец, окно и разостлав на полу самый лучший ковер, капитан обозрел все эти приготовления с великим восторгом и сошел опять в маленькую гостиную, чтобы повести Флоренсу в её прелестную каюту.

Ничто не могло уверить капитана, что Флоренса сама можеть идти наверх, a еслиб и так, он счел бы оскорбительным нарушением гостеприимства допустить такой казус. Поэтому он учтиво заключил Флоренсу в объятия, взобрался с нею наверх и, положив ее в постель, прикрыл своим парадным камзолом.

- Высокорожденная барышня-девица! вы здесь так же безопасны, как на кровле соборной церкви святого Павла, если отнять оттуда лестницу. Прежде других вещей вам нужен сон, который должен укрепить вашу душу и тело, подобно живительному бальзаму, изготовленному для врачевания недугов мира сего. Если же вам нужно еще что, о восторге моего сердца, передайте пароль Эдуарду Куттлю, и он с живейшей радостью предложит кь вашим услугам все, чем может располагать в городе Лондоне первейший из магазинов мастера всех морских инструментов. Благослови вас Бог!

Затем капитан с вежливостью странствующего рьщаря поцеловал протянутую ему маленькую ручку и вышел изь комнаты на цыпочках.

Сойдя в маленькую гостиную, капитан, после кратковременного совещания с самим собою, решился отворить на несколько минут двери магазина и убедиться наглядным образом, что теперь, во всяком случае, никто не шляется около маленького мичмана. Исполнив этот план, он остановился на крыльце и, подняв голову, обозрел своими очками самые отдаленные точки горизонта.

- Как ваше здоровье капитан Гильс? - сказал голос подле него.

Капитан опустил глаза и чуть не наткнулся на м-ра Тутса, который между тем продолжал раскланиваться и ухмыляться.

- Как ваше здоровье, любезный друг? - воз. разил капитан.

- Покорно благодарю, капитан Гильс, я, вы знаете, оно ничего, то есть, я теперь никогда не бываю в своей тарелке, a впрочем, ничего особенного, покорно благодарю.

Ближе этого м-р Тутс в разговоре с капитаном никогда не подходил к великой задаче своей жизни. Читатель помнит условия дружбы, предложенные ему капитаном Куттлем; Тутс не нарушал их.

- Капитан Гильс, - сказал м-ръТутс, - если вы позволите иметь удовольствие переговорить с вами... то есть, это дело, собственно, касается вас.

- Что такое, любезный друг? - возразил капитан, сделав несколько шагов к гостиной. - Сказать правду, я не совсем свободен этим утром, и, стало быть, если вы можете отбарабанить свой пароль, то я, пожалуй, очень рад.

- Разумеется, капитан Гильс, - отвечал м-р Тутс, редко понимавший истинный смысл капитанских изречений. Отбарабанить - это собственно я и сам желаль. Само собою разумеется.

- Если так, любезиый другь, так нечего стоять на мели. Отваливай!

Они вошли в гостиную. Страшный секрет в руках капитана произвел на него такое сильное впечатление, что с его чела градом полились капли пота, между тем как м-р Тутс усаживался на указанный ему стул, и он считал невозможным оторвать свои глаза от лица м-ра Тутса. Гость и хозяин сидели несколько времени в глубоком молчании. М-р Тутс, казалось, сам имел некоторые тайные причины находиться в нервозном состоянии, которое, натурально, увеличилось еще больше от инквизиторских взглядов капитана. Повертевшись несколько времени на своем стуле, м-р Тутс повел речь таким образом:

- Прошу извинить, капитан Гильс, но я надеюсь, вы, конечно, ничего особенного во мне не замечаете?

- Ничего, дружище, ничего.

- Потому что, вот видите ли, я, как говорится, совсем сбился с панталыку. Да уж тут нечего и отвиливать: похудел, так похудел. Кому какое дело? Оно и лучше, Борджес и компания переменили мерку, так как прежнее платье слишком широко. Это, сказать по правде, мне очень приятно, и я рад от души. Видите ли, капитан Гильс, я ведь просто скотина, и чорт знает для чего пресмыкаюсь на этом свете.

Чем больше м-р Тутс продолжал свои объяснения в этом роде, тем больше капитан тяготился своим секретом и тем больше выпучивал глаза на своего гостя. Тревожимый внутренним волнением и желанием спровадить поскорее м-ра Тутса, капитан находился в таком запуианном и странном состоянии, что его физиономия не могла бы выразить большего расстройства, если бы даже ему пришлось разговаривать с выходцем с того света.

- Но я все собираюсь сказать вам, капитан Гильс... Видите ли, я как-то поутру очутился ненароком подле вашего магазина.... то есть, сказать правду, я шел к вам завтракать. Ну еще завтракать я могу, a что касается до того, чтобы спать, так уж наше почтение, - я решительно никогда не сплю. Быть бы мне сторожем, м-р Гильс, право караулил бы сряду дюжину ночей, - и без жалованья.

- Отваливай, любезный другь, отваливай!

- И отвалю, капитан, ей Богу, вот увидите! Ну так, когда я проходил здесь этим утром, - было довольно рано, час или, около того, a может быть, побольше, - и когда увидел, что дверь заперта....

- Как! Это ты заходил сюда, любезный другь?

- Совсем неть, капитан Гильс. Я только взглянул, да и пошел мимо, потому что капитана, думаю себе, должно быть, дома нет. Но тот господин сказал, немного погодя.... вы ведь не держите собаки, капитан Гильс?

Капитан кивнул головой.

- Ну, да я так и сказал. Я знаю, вы не держали. Есть, капитан Гильс, собака, соединенная с вос... впрочем извините, тут надо придержать язык.

В глазах капитана, неподвижно устремленных на досадного гостя, отразились теперь два м-ра Тутса, и почтенное чело его опять оросилось крупными каплями, когда он вообразил, что Диогену может придти фантазия спуститься в маленькую гостиную для увеличения компании.

- Вот он и сказал, - продолжал Тутс, - что слышал, дескать, собаку, чуть ли не перед самыми дверьми: a я отвечал, что быть не может, капитан не держит собак. Он между тем так и остался при своем, что слышал, дескать, собачий лай собственными ушами.

- Кто же это был? - спросил капитан.

- Вот ведь мне и в голову ие пришло осведомиться на счет этой материи, - отвечал смущенный м-р Тутс, нервозноеть которого возросла теперь до высшей степени. - Не мне, разумеется, сказать вам, что могло бы из этого выйти, или чего не могло бы выйти. Я, право, завален такими вещами, которых вовсе не понимаю, и, верно, есть кое что в моем мозгу.... право, капитан Гильс, я, должно быть, очень глуп.

Капитан Куттль кивнул головой в знак полнейшего согласия.

- Но когда мы отошли от магазина, тот господин сказал, будто вам известно, что такое может случиться при существующих обстоятельствах; слова "может случиться" он произнес с особенной силой; и поэтому вам бы на всякий случай следовало приготовиться.... то есть, вы и приготовитесь, в этом нет сомнения...

- Да кто же этот господин, любезный мой другь? - повторил капитан с некоторым нетерпением.

- Ну, да я право же не знаю, капитан Гильс - отвечал в отчаянии Тутс, - уверяю вас. Немного погодя я опять завернул сюда, и опять нашел его y дверей, Вот он и говорит: вы тоже, сэр, пришли сюда? Да, я говорю. - A вы разве знакомы, говорит, с хозяином этого магазина? - Да, говорю, я имел удовольствие приобрести его знакомство - ведь вы доставили мне удовольствие познакомиться с вами, не так ли? - Ну, говорит он, если так, потрудитесь, пожалуйста, передать ему, что я вам сказал насчет этих существующих обстоятельств и насчет того, говорит, чтоб он приготовился к ним на всякий случай. Вы, говорит, попросите его завернуть на минуту в лавку м-ра Брогли, маклера и оценщика. Очень, говорит, нужно. Вот вам и все, что я знаю, капитан Гильс. Дела, должно быть, важные, и если вы потрудитесь к нему завернуть, я покамест посижу здесь, ведь вы, разумеется, мигом воротитесь?

Капитан, колеблясь между опасностью скомпрометировать Флоренсу, если не идти на предложенное свидание, и между страхом оставить в магазине м-ра Тутса, под опасением открытия им заветной тайны, представлял такое зрелище умственной растерянности, которая не могла ускользиуть даже от внимания м-ра Тутса. Заметив, однако, что его морской друг собирается идти на свидание, молодой джентльмент совершенно успокоился и не мог удержаться от одобрительной улыбки.

Капитан между тем, выбирая из двух зол меньшее, решил, перед отправлением к Брогли, запереть в магазине дверь, имевшую сообщение с верхнею частью дома, и положить ключ в карман.

- Вы уж насчет этого извините, любезный друг, сказал капитан, взволнованный стыдом и нерешительностью, - есть на это особый резон, то есть, прич-ч-чина, с вашего позволения.

- Помилуйте, капитан, для меня очень приятно все, что вы ни делаете. Будьте спокойны. Это ничего.

Капитан, поблагодарив его от искреннего сердца и обещав воротиться менее, чем через пять минут, отправился скорым шагом к господину, который почтил м-ра Тутса своим таинственным поручением. Невинный м-р Тутс, предоставленный самому себе, развалился на диване, вовсе не думая, кто покоился здесь перед ним, и, устремив глаза на потолочное окно, услаждал свою фантазию образом мисс Домби. Время и место теперь для него не существовали.

И хорошо, что не существовали. Хотя капитан ходил не слишком долго, но все же несравненно долее, чем предполагал. Он воротился назад взволнованный и бледный, как полотно, и на глазах его были признаки недавних слез. Казалось, он утратил всякую способность говорить и пробыл нем до той поры, пока не подкрепил себя рюмкой рому, добытого из только что откупоренной бутылки, хранившейся на нижней полке его комода. Опорожнив рюмку, он сел на стул и облокотился на руку с видом человека, погруженного в глубокие размышления.

- Надеюсь, капитан Гильс, - начал м-р Тутс, - ничего особенного не случилось? Вы не получили неприятных вестей?

- Нет, дружище, неть. Совсем напротив. Покорно благодарю.

- Однако, y вас такой беспокойный вид - заметил м-р Тутс.

- Немудрено, товарищ, я сдрейфован со всех сторон.

- Не могу ли я в чем помочь вам, капитан Гильс? Если могу, располагайте мною.

Капитан взглянул на молодого джентльмена с каким-то особенным выражением нежности и сострадания и крепко пожал ему руку.

- Нет, товарищ, покорно вас благодарю. Теперь я прошу y вас, как милости, навещать нас.... то есть меня, как можно чаще.

И эта просьба сопровождалась таким пожатием руки, что бедный Тутс чуть не вскрикнул от боли.

- Я решительно того мнения, - продолжал капитан, - что после Вальтера вы единственный парень, с которым можно и должно вести дела. Да, я уверен в этом.

- Благородное и честное слово, капитан Гильс, - отвечал м-р Тутс, ударяя рукою ладонь почтенного моряка, - я очень рад, что заслужил ваше доброе мнение. Покорно благодарю.

- Давай руку, товарищ, и станем веселиться. Да! есть на свете не одно прелестное создание!

- Только не я, капитан Гильс, - с важностью возразил м-р Тутс, - не я только, уверяю вас. Состояние моих чувств относительно мисс Домби не может быть выражено никаким пером. Мое сердце все равно, что пустой остров, и только она одна живет в нем. Я рыхлею с каждым днем, и, признаться, горжусь тем, что рыхлею. Посмотрели бы вы на мои ноги, когда я снимаю сапоги, - вы бы, может, увидели, что значит неразделенное чувство. Мне предписали ванны, капитан Гильс, но я не стану употреблять их, потому что, видите ли, на кой чорт мне ванны? Пусть уж лучше высохну, как щепка. Впрочем, тут надо держать язык на привязи, я и забыл. Прощайте, капитан Гильс! Счастливо оставаться!

Бросив еще раз на молодого друга выразительный взор сострадания и нежности,. капитан запер за ним дверь и отправился наверх осведомиться насчет благополучия Флоренсы.

Была какая-то решительная перемена в лице капитана, когда он подошел к Соломоновой спальне. Он вытирал платком глаза и полировал переносицу ногтем точно так же, как утром этого дня, но лицо его совершенно изменилось. То был он, казалось, счастливейшим из смертных, то можно было считать его пропащим человеком: в том и другом случае черты его лица обличали необыкновенную важность, как будто в его натуре совершился чудный переворот, придавший новый отпечаток его физиономии.

Он стукнул тихонько два или три раза в дверь Соломоной спальни, но, не получив ответа, отважился сперва заглянуть в замочную щель, a потом войти. К этому последнему подвигу, может быть, ободрила его ласковая встреча Диогена, который, развалившись на полу подле постели своей хозяйки, приветливо завилял хвостом и моргнул глазами таким образом, как будто приглашал капитана смелее подвигаться вперед.

Флоренса спала тяжело и стонала во сне. Капитан, проникнутый совершеннейшим благоговением к её молодости, красоте и томительной грусти, осторожно приподнял её голову, поправил на ней свой камзол и, завесив хорошенько окно, чтобы она лучше спала, выкрался опять изь комнаты и занял свой караульный пост на лестничных ступенях. Его шаги и движения были на этот раз так же легки и воздушны, как y молодой девушки.

Да позволено будет спросить: какое из этих двух явлений изящнее по своей натуре? С одной стороны, нежные пальчики, созданные для чувствительности и симпатии прикосновения, с другой - жесткая, грубая рука капитана, готовая с полным самоотвержением протянуться на охранение и защиту невинного создания. Задача, не совсем удобная для рещения! Но пусть оба явления дольше и дольше существуют в этом мире, исполненном поразительными контрастами на каждом шагу!

Флоренса почивала, забывая о своем бесприютном сиротстве, и капитан стоял на часах подле её спальни. При малейшем шорохе или стоне, он немедленно подходил к дверямь, прислушивался и приглядывался; но мало-по-малу сон её сделался спокойнее, и караульный пост капитана обходился без тревог.

Чарльз Диккенс - Торговый дом Домби и сын. 06., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :