Чарльз Диккенс
«Торговый дом Домби и сын. 04.»

"Торговый дом Домби и сын. 04."

Глава XXIII.

Одиночество Флоренсы и таинственность мичмана.

Флоренса жила одна в огромном мрачном доме. День проходил за днем, a она все жила одна, и пустые стены, как змеиные головы Горгоны, леденили ее мертвящим взглядом, угрожавшим превратить в камень её молодость и красоту.

Ни один волшебный замок, созданный сказочным воображением в дремучем лесу, среди болот и пропастей, не был столь одинок и запущен, как дом м-ра Домби в его угрюмой действительности. По ночам, когда яркий свет струился из соседних окон, он казался темным пятном среди улицы; днем, между другими зданиями, он хмурился, как рыцарь печального образа, мрачный и дикий в своей непроницаемой таинственности.

Не было здесь двух свирепых драконов, стерегущих вход перед теремом угнетенной невинности; но на этих страшных воротах каждый, казалось, читал адскую надпись: "Оставьте всякую надежду вы, которые входите сюда". Весь дом был до такой степени запущен, что мальчишки беспрепятственно чертили мелом разные фигуры на мостовой и на перилах и рисовали чертенят с рогами и хвостом на стенах конюшни. Случалось, м-р Таулисон разгонял неугомонных шалунов, и тогда взамен они принимались рисовать самого м-ра Таулисона с длинными ушами, торчавшими из-под его шляпы. Никакого шуму, никакого движения под запустелой кровлей. Странствующие музыканты с медными трубами не осмеливались прогудеть ни одной ноты перед этими окнами; прыгающие савояры и шарманщики с вальсирующими марионетками бегали, как от чумы, от запустелаго жилища.

Заколдованный дом спит непробудным сном целые века, но злой волшебник, по крайней мере не лишает его обыкновенной свежести. Чары над домом м-ра Домби имеют опустошительное действие. Тяжелые занавесы утратили свои прежния формы и повисли, как могильные саваны; зеркала потускнели; фигуры на коврах полиняли, как память минувших событий; половицы покоробились и трещали от непривычных шагов; ключи покрылись ржавчиной в замках дверей. Сырость расползлась по стенам и затмила фамильные портреты. Плесень с гнилью забралась в чуланы и погреба. Пыль накопилась во всех углах, неизвестно как и откуда. Пауки, моль и черви распложались с каждым днем. Любознательный жук, сам не зная как, попадал на лестничные ступени или пробирался в верхния комнаты. Крысы поднимали страшный гвалт по ночам и визжали в темных галлереях, прокопанных ими под панелями.

Мрачное великолепие парадных комнат, полуосвещенных сомнительным светом, пробивавшимся чрез затворенные ставни, довольно хорошо соответствовало типу заколдованного замка. Почерневшие лапы вызолоченных львов, свирепевших из-под своих чехлов; мраморные очертания бюстов на пьедесталах, страшно выглядывавших из своих потускневших покрывал; часы, которые никогда не были заводимы, a если как-нибудь заводились - били неземные числа, которых не было на циферблате; случайные брянчания висевших люстр, возвещавших фальшивую тревогу, как набатные трещотки, и безобразные группы других фантастических фигур, нахлобученных саванами, - все это довершало картину могильного очарования.

Была в заколдованном доме большая лестница, по которой хозяйский сын спустился в могилу. Теперь по ней никто не ходил, кроме Флоренсы. Были другия лестницы и галлереи, по которым тоже никто не проходил по целым неделям. Были еще две вечно запертые комнаты, посвященные блаженной памяти отживших членов фамилии. Носился слух - и все ему верили, кроме Флоренсы, - что по ночам бродит по пустым комнатам какая-то фигура, бледная и страшная, как выходец с того света.

И жила Флоренса одна в огромном мрачном доме. День проходил за днем, a она все жила одна, и холодные стены, как змеиные головы Горгоны, леденили ее мертвящим взглядом, угрожавшим превратить в камень её молодость и красоту.

Трава пробивалась на кровле и через щели панелей. Перед окнами в нижнем этаже начинали показываться какия-то чешуйчатые растения, отдававшие червивою гнилью. Изсохшая глина отваливалась с закоптелых труб и кусками падала на мостовую. Два тощия дерева с чахоточными листьями совсем завяли и корчились в предсмертных судорогах. По всему зданию цвета изменили свою форму: белая краска превратилась в желтую, желтая почти почернела. Словом, великолепный дом знаменитого негоцианта со смертью бедной хозяйки превратился мало-по-малу в какой-то темный и душный провал на длинной и скучной улице.

Но Флоренса расцветала здесь, как прекрасная царевна в волшебной сказке. Книги, музыка и ежедневные учителя, со включением Сусанны и Диогена, были её единственными собеседниками. Мисс Ниппер, постоянная слушательница всех уроков молодой девушки и наблюдательница её занятий, почти сама сделалась ученою и даже по временам рассуждала очень дельно об отвлеченных предмеиах, между тем как Диоген, оцивилизованный, вероятно, тем же ученым влиянием, клал по обыкновению свою голову на окно и, греясь на летнем солнце, взирал умильными глазами на уличную суматоху.

Так жила Флоренса в пустынном и диком доме среди своих занятий, и ничего не тревожило ея. Теперь, не боясь быть отверженной, она часто спускалась в комнаты отца, думала о нем и с любящим сердцем подходила к его портрету. Она безбоязненно смотрела на предметы, его окружавшие, и смело садилась на его стул, не опасаясь угрюмого взгляда. Она убирала его кабинет собственными руками, ставила букеты на его столе, переменяла их, если цветы начинали увядать, и почти каждый день оставляла какой-нибудь робкий знак своего присутствия подле того места, где садился отец. Сегодня появлялся на его столе разрисованный футляр для часов; завтра этот подарок заменялся другою безделкой её собственной работы, так как футляр, думала она, слишком резко бросается в глаза. Иногда, в бессонную ночь, ей приходило в голову, что отец нечаянно приедет домой и с презрением бросит её подарок; в таком случае она вдрут оставляла постель и, едва дыша, с бьющимся сердцем, прокрадываясь на цыпочках в отцовский кабинет, уносила в свою комнату приготовленный подарок. В другой раз, заливаясь слезами, она прикладывала лицо к его письменному столу и оставляла на нем поцелуй.

Никто не знал этой тайны страждущего сердца, потому что никто не входил в комнаты м-ра Домби, a Флоренса прокрадывалась в них по сумеркам, по утрам или когда домашняя прислуга сидела за обедом.

Но в этих грустных прогулках Флоренса была не одна. Фантастические мечты и призраки сопутствовали ей везде и толпами роились в её воображении, когда она сидела в пустынных комнатах. Часто думала она, как полна была бы её жизнь, если бы отец не отвергал её любви, и мечты её были так живы, видения так ясны, что иной раз казалось ей, что она в самом деле любимая дочь. Обольщенная яркой мечтой, она припоминала, будто они когда-то вместе горевали y постели умирающего младенца, и сердца их проникались взаимным сочувствием. Она вспоминала, как часто после того говорили они о своем любимце, и как нежный отец старался ее утешить общими надеждами и верой в лучшую будущность по ту сторону гроба. В другой раз казалось ей, будто мать её еще жива. О, с какою любовью вглядывалась она в этот призрак пылкого воображения, каким трепетом билось её сердце! Но скоро спокойное размышление заступало место сладкой мечты, и угрюмая действительность снова леденила ее мертвящим влиянием.

Но была одна мысль в этой душе, могучая и пылкая, которая поддерживала ее в трудной борьбе с несчастной действительностью. Она уверила себя, что смертью не разрываются узы, соединяющия нас с предметами нашей любви: уверенность, общая всем несчастным, для которых жизнь не представляет никакой отрады, никакого успокоения. Ей казалось, что её мать и брат, окруженные лучезарным сиянием, смотрят с высоты неба на оставленную сироту, наблюдают за её поступками, видят её мысли, сочувствуют горю, оживляют надежды её сердца и готовы руководить ею на всех ступенях её земного странствования. Эта мысль впервые озарила ее со времени рокового свидания с отцом в последнюю ночь и с той поры уже ни разу не оставляла ее. Думать об этой надзвездной жизни сделалось единственной отрадой её растерзанного сердца. Но вдруг, по странному сцеплению идей, ей пришло в голову, что, горюя беспрестанно по поводу суровости отца, она может вооружить против него умерших членов семейства. Как ни странна и дика подобная мысль, но источник её заключался в любящей натуре, и с этой минуты она принудила себя думать об отце не иначе, как с надеждой приобрести его любовь.

Почему же нет? Отец, - думала Флоренса, - не знает, как она его любит. Она еще так молода, и без матери никто не мог научить ее как должно выражать любовь своему отцу. Надо подождать. Со временем это искусство, вероятно, придет само собою, она сделается умнее, и тогда-то отец узнает, как она его любит.

Это сделалось задачей её жизни. Когда утреннее солнце бросало лучи на пустынный дом, одинокая его хозяйка уже была на ногах и трудилась без устали с одною целью - сделаться достойной отцовской любви. Флоренса думала, чем больше приобретет она познаний, чем совершеннее сделается её образование, тем приятнее будет отцу, когда он ее узнает и полюбит. Иногда, с трепещущим сердцем и слезами, она спрашивала себя, в состоянии ли она приличным образом поддержать разговор, когда они вместе станут рассуждать; иногда старалась придумать, нет ли особого предмета, которым отец дорожит больше, чем другими. Везде и всегда - за книгами, за музыкой, за тетрадями, за рукодельем, за утренними прогулками и в ночных молитвах - одна и та же цель преследовала ее в различных видах, с разными подробностями. Странный труд для ребенка - изучать дорогу к жестокому сердцу отца!

Многие беспечные зеваки, проходившие в летние вечера мимо заколдованного дома, видели в одном из окон молодое лицо, обращенное на луну и мерцавшие звезды, лицо тревожное и задумчивое; кому и как могло придти в голову, какая мысль отсвечивается на этом прекрасном лице! Только Бог один знал тайну бедной девушки!

И жила Флоренса одна в пустынном доме. День проходил за днем, a она все жила одна, и мрачные стены, как змеиные головы Горгоны, леденили ее мертвящим взглядом, угрожавшим превратить в камень её молодость и красоту.

Однажды утром Флоренса складывала и запечатывала какое-то письмо. Сусанна Ниппер стояла подле и смотрела на молодую госпожу с одобрительным взглядом, из которого значилось, что содержание письма ей было известно.

- Лучше поздно, чем никогда, мисс Флой, - говорила Сусанна, - и, я думаю, даже визит к этим беззубым Скеттльзам принесет вам пользу.

- Сэр Барнет и леди Скеттльз, Сусанна, делают мне большую честь, повторяя свое приглашение, - возразила Флоренса с кротким упреком за неосторожную фамильярность, с какою мисс Ниппер произнесла эти имена. - Я им очень благодарна.

Мисс Ниппер, самая отчаянная партизанка, какая когда-либо существовала на земле, вздернула губы и покачала головой, явно протестуя против бескорыстности Скеттльзов. Готовая воевать всегда и везде, она теперь, пожалуй, дала бы присягу, что старые черти себе на уме.

- Знают они, где раки-то зимуют, - ворчала Сусанна. - О, верьте вы этим Скеттльзам!

- Признаюсь, мне бы очень не хотелось к ним ехать, - сказала Флоренса после некоторого размышления, - но уж отказаться было бы неловко. Поеду, делать нечего.

- Разумеется, поезжайте, - с живостью перебила Сусанна, замотав головой.

- Дурно то, что теперь каникулярное время, и к ним, вероятно, наехало много молодежи. Я бы охотнее предпочла сделат этот визит во всякое другое время.

- A я так думаю, во всякое другое время y них пропадешь со скуки, как и в почтенном доме вашего батюшки. Ох-г-г-г!

Этим последним восклицанием мисс Ниппер довольно часто заключала свои сентенции, и в людской очень хорошо знали, что она выражала этим способом свое негодование против м-ра Домби.

- Как давно мы не имели известий о Вальтере, Сусанна! - заметила Флоренса после минутного молчания.

- Давненько, мисс Флой! Перч, правда, приходил сюда за письмами и болтал.... ну, да что слушать этого болвана? Много он смыслит!

Флоренса быстро подняла глаза, и лицо её покрылось ярким румянцем. Сусанна пришла в некоторое замешательство, но мигом оправилась и с большой энергией продолжала:

- Если бы во мне, мисс Флой, было столько же мозга, как в этом болване, я бы предпочла ходить с нечесаными волосами или, чтобы не быть пугалом добрых людей, просто удавилась бы на первой веревке. Я, конечно, не амазонка, мисс Флой, но и не трусиха, как этот свинопас, который от всего приходит в отчаяние.

- Что же теперь привело его в отчаяние? - вскричала Флоренса с величайшим испугом.

- Да ничего, ей Богу, ничего. Он всегда ходит, как мокрая курица; и если бы кто потрудился придавить его или размозжить его безмозглую башку, право, потери не было бы никакой. Чорт с ним!

- Что-ж такое случилось, Сусанна? Не говорил ли он, что потонул карабль?

- Еще бы! Если бы он это сказал, ему бы зажали глотку так, что он своих бы не узнал! Нет, мисс, не говорил; но эта гадкая папильотка в образине Перча ходит да хнычет, что ему до сих пор не шлют из Индии инбирного варенья, которое, говорит, обещался прислать м-р Вальтер. М-с Перч, говорит он, ждет да поджидает, a варенья нет как нет. Попробуй-ка придти он в другой раз... - заключила мисс Ниппер с яростным негодованием, - много можно вытерпеть, мисс Флой, но ведь я же не верблюд и не ослица.

- Не говорил ли он еще чего, Сусанна? Вы, кажется, что-то скрываете от меня.

- Как вам не грех это думать, мисс Флой! Стану я пересказывать вам все, что наврет всякий дурак! Ну, пожалуй, он болтал еще, что о корабле нет никаких известий, что вчера за справками забегала в контору жена капитана, да никто ничего не знает. Все вздор, как видите.

- Я должна навестить дядю Вальтера, - поспешно заговорила Флоренса, - прежде чем отправлюсь к Скеттльзам. Мне надо сейчас же видеть дядю Вальтера. Идем, Сусанна.

Так как со стороны мисс Ниппер не последовало никаких возражений, обе девушки оделись на скорую руку и отправились к деревянному мичману.

Читатели помнят, в каком состоянии был бедный Вальтер, бежавший к капитану Куттлю в тот несчастный день, когда жестокий маклер собирался делать опись владений инструментального мастера. В таком же точно положении была теперь Флоренса на пути к дяде Соломону, с тою разницею, что, вдобавок ко всем беспокойствам, бедная девушка думала, что она, может быть, сделалась невинной причиной отъезда и опасностей Вальтера. Флюгера на колокольных шпицах и на кровлях домов, как зловещие духи, таинственно намекали ей на грозные бури, и она с ужасом представляла гибель корабля, крик и стоны утопающих, уцепившихся за обломки и пропадающих в морской пучине. В говоре проходящих джентльменов ей слышались известия о крушении "Сына и Наследника" и о погибели всего экипажа. Выставленные в окнах гравюры кораблей в бессильной борьбе с разъяренными волнами поражали её душу невыразимым отчаянием. Ей казалось даже, что именно в эту минуту на океане свирепствует грозная буря, потому что движение облаков на пасмурном небе она находила слишком быстрым, хотя на самом деле они неслись очень медленно.

Сусанна Ниппер, по-видимому, не имела времени для таких соображений, потому что внимание её во всю дорогу обращено было на брань с уличными мальчиками.

Наконец, чтобы благополучно достигнуть до деревянного мичмана, им оставалось только перейти через улицу с противоположного конца. Остановившись здесь, задержанные густою толпою, оне с некоторым удивлением увидели при дверях инструментального мастера круглоголового мальчишку с одутловатым лицом, обращенным на небеса, который, в ту самую минуту, как на него смотрели, втиснул в широкий рот по пальцу от каждой руки и свистел, посредством этой уловки, с изумительной пронзительностью на стаю голубей, вившихся в воздухе на значительной высоте.

- Это старший сын м-с Ричардс, - сказала Сусанна, - горе и кручина её жизни.

Флоренса уже слышала от Полли о возвращении на истинный путь её блудного сына и наследника и знала наперед, что найдет его в доме дяди Вальтера. Дождавшись благоприятного случая, девушки перешли через улицу и остановились подле Роба. Не замечая их приближения, птичий охотник опять засвистал во всю мочь, и потом, выпустив пальцы изо рта, с необыкновенным восторгом закричал: "Ой, ой - гупп! ой, ой - гупп!" Голуби, казалось, хорошо поняли это приветствие и, к несказанной радости своего патрона, отменили намерение лететь в противоположную сторону.

Но из этого заоблачного восторга первенец мадам Тудль вдруг возвращен был к земным предметам энергическим толчком Сусанны Ниппер, впихнувшей его в двери магазина.

- Вот он как исправляется, разбойник! - грозно говорила Сусанна, входя в магазин, - a бедная мать не спит из-за него по целым ночам! Где м-р Гильс?

Роб, готовый взбунтоваться против нежданного судьи, немедленно был укрощен взглядом Флоренсы, которой он не заметил сначала.

- М-ра Гильса нет дома, - сказал он, обращаясь к Сусанне.

- Ступай, найди его и скажи, что его дожидается мисс Домби, - сказала Сусанна повелительным голосом.

- Да я не знаю, куда он ушел, - отвечал Роб.

- Этак-то ты исправляешься! - закричала Сусанна пронзительным голосом. - Вот я тебе дам, разбойник!

- Как же мне его найти, когда я не знаю, куда он ушел? С чего вы накинулись на меня?

- Не говорил ли м-р Гильс, когда он воротится домой? - спросила Флоренса.

- Говорил, мисс. Он хотел быть дома часа через два или через три.

- Он очень беспокоится о своем племяннике? - спросила Сусанна.

- Как нельзя больше, - отвечал Роб, обращаясь к Флоренсе и оставляя без внимания Сусанну Ниппер. - Он и четверти часа не бывает дома, мисс. Пяти минут не может просидеть на одном месте и ходит, как угорелый.

- Не знаете ли вы друга м-ра Гильса, по имени капитан Куттль? - спросила Флоренса после минутного размышления.

- Того, что с крючком, мисс? - сказал Роб, делая пояснительный жест левой рукой. - Знаю, мисс. Он приходил сюда третьяго дня.

- A сегодня он не приходил? - спросила Сусанна.

- Нет, мисс, - сказал Роб, опять обратясь к Флоренсе с ответом.

- Может быть, Сусанна, - заметила Флоренса, - дядя Вальтера сам отправился туда.

- К капитану Куттлю вы думаете? - перебил Роб. - Нет, мисс. Мне поручено сказать капитану Куттлю, если он зайдет, что м-р Гильс удивляется, почему не был он вчера, и теперь просит подождать его в магазине.

- Не знаете ли вы, где живет капитан Куттль? - спросила Флоренса.

Роб отвечал утвердительно и, вынув из конторки записную книгу, прочел адрес.

Флоренса начала тихонько переговариваться с мисс Ниппер, и Роб, верный приказаниям м-ра Каркера, старался не проронить ни одного слова. Флоренса предложила отправиться в дом капитана Куттля и, разведав, что думает он об отсутствии известий о "Сыне и Наследнике", привести его, если можно, утешать дядю Соля. Сусанна отговаривалась сначала дальностью расстояния, но тотчас же согласилась, когда Флоренса заговорила об извозчичьей карете. Совещание продолжалось минут пять, и во все это время Роб, взглядывая попеременно на обеих девушек, слушал с таким вниманием, как будто его выбрали посредником разговора.

Наконец, когда Роб привел извозчичью карету, посетительницы сели и отправились, поручив сказать дяде Солю, что на возвратном пути опять загернут к нему. Когда экипаж скрылся из виду, Роб с озабоченным видом уселся за конторку и принялся записывать на разных лоскутках все, что услышал, чтобы таким образом сделать подробнейший доклад своему патрону. Но эти документы отнюдь не могли быть опасными: каракули, выведенные на лоскутках, оказались такими гиероглифами, что значения их не постигал сам автор, когда произведение его было приведено к желанному концу.

Между тем извозчичья карета, после несказанных препятствий на каналах и тесных мостах, загроможденных экипажами всякого рода, счастливо въехала на Корабельную площадь, и путешественницы вышли на тротуар, чтобы расспросить о жилище почтенного капитана.

На беду это был один из-тех хлопотливых дней, когда в доме м-с Мак Стингер все переворачивалось вверх дном по поводу всеобщей стирки и чистки. В этих случаях м-с Мак Стингер обыкновенно поднималась с постели в три часа утра и редко оканчивала работу раньше полночи. Во весь день хозяйка в теплых туфлях расхаживала взад и вперед, вытирала стулья и комоды, вытащенные на двор, и давала сверхкомплектные щелчки своим птенцам, которые, не находя приюта под материнской кровлей, выбегали на улицу.

Когда Флоренса и Сусанна Ниппер подошли к воротам, м-с Мак Стингер, эта почтенная, но грозная дама, тащила из сеней одного из своих птенцов, чтобы насильно усадить его на мостовой. Этот птенец, по имени Александр, имел от роду два года и три месяца. Он только что получил значительное число колотушек от своей матери и кричал во весь рот, так что лицо его почернело от надсады и физической боли.

Как мать и как женщина, м-с Мак Стингер очень обиделась сострадательным взглядом, подмеченным на лице Флоренсы, невольной свидетельницы истязаний ребенка. Поэтому, усадив крикливое детище на мостовой, она, в довершение дивертисимента, дала ему энергический подзатыльник и грубо отвернулась от незнакомых женщин.

- Позвольте спросить вас, - сказала Флоренса, - не это ли дом капитана Куттля?

- Нет.

- Разве это не девятый номер?

- Кто-ж вам сказал, что не девятый?

- Что вы хотите этим сказать, матушка моя? - воскликнула Сусанна Ниппер, вмешиваясь в разговор. - Знаете ли вы, с кем говорите?

М-с Мак Стингер осмотрела ее с ног до головы.

- A зачем вам капитан Куттль, смею спросить? - сказала м-с Мак Стингер.

- Как вы любопытны, мать моя! - с живостью возразила Сусанна. - Жаль, что никак нельзя доложить вам, зачем нам капитан Куттль.

- Сусанна, молчите пожалуйста - сказала Флоренса. - По крайней мере, не можете ли сказать нам, сударыня, где квартира Куттля, если он живет не здесь?

- Кто вам сказал, что он живет не здесь? - возразила неумолимая м-с Мак Стингер. - Я сказала, что это не дом капитана Куттля - и это не его дом, и не будет его домом, потому что капитан Куттль не умеет держать дома, и не стоит он никакого дома, a это мой дом; если я отдаю верхний этаж капитану Куттлю, так это моя добрая воля, и никто мне не указ, хоть капитан Куттль - все равно, что свинья в огороде.

Голос м-с Мак Стингер возвышался crescendo furioso, и её замечания дошли по назначению до верхних окон. Капитан Куттль закричал из своей комнаты нерешительным тоном: - "Тише! что за возня!"

- Чего-ж вам надо? капитан Куттль здесь, говорю я вам! - сказала хозяйка, сердито махнув рукой.

Флоренса, не сказав ни слова, пошла в сопровождении Сусанны в верхний этаж. М-с Мак Стингер снова принялась за свои дела, a птенец ея, Александр, прекративший на минуту рыдания, чтобы вслушаться в разговор, заголосил опять во весь рот уже не по необходимости, a из удовольствия побесить свою матушку.

Капитан заседал среди своей комнаты, как на пустом острове, омываемом со всех сторон водами мыльного океана. Его руки были опушены в карманы, a ноги скорчены под стулом. Окна квартиры были вымыты, стены вымыты, печь вымыта, и все, за исключением печи, сияло свежим мылом, распространявшим приятнейший запах по всему жилищу. Капитан, заброшенный таким образом на пустой остров, с горестью озирался вокруг на произведенные опустошения и, казалось, ожидал, не мелькнет ли где какая-нибудь барка для его освобождения.

Никакое перо не опишет изумления капитана, когда он, обратив на дверь отчаянный взор, увидел Флоренсу с Сусанной. Так как красноречие м-с Мак Стингер заглушало все другие звуки, то он думал, что к нему идет молочница или трактирный мальчик, a других посетителей он никак не ожидал. Когда Флоренса подошла к прибрежью пустого острова и дружески подала ему руку, он остолбенел и на первых порах ему почудилось, что пред ним фантастический призрак.

Оправившись от восторженного изумления, капитан поспешил перенесть Флоренсу на материк, и благополучно совершил этот труд движением своей руки. Вслед за тем мисс Ниппер также была перенесена на тот же островок. Сам капитан, за недостатком места, должен был остановиться среди мыльного океана, и, новый тритон, он с глубоким благоговением поднес к своим губам руку Флоренсы.

- Вы, конечно, удивляетесь, капитан, видя нас здесь, - сказала Флоренса улыбаясь.

Облагодетельствованный капитан поцеловал свой железный крюк и, сам не зная для чего, проговорил: "Держись крепче! держись крепче". Лучшего комплимента он не придумал в эту минуту.

- Но я пришла, - продолжала Флоренса, - узнать ваше мнение насчет милаго Вальтера, моего теперешнего брата. Неизвестность о его судьбе меня очень беспокоит. Не потрудитесь ли вы теперь поехать вместе с нами утешить его дядю? Вам бы, впрочем, не мешало каждый день навещать старика, покуда не будут получены известия о его племяннике.

При этих словах, капитан Куттль, по невольному движению, ударил себя по голове, и устремил на Флоренсу отчаянный взор.

- Не имеете ли вы сами каких опасений насчет Вальтера? - спросила Флоренса.

- О нет, мое сокровище! - возгласил капитан, не спуская глаз с прекрасной гостьи. - Насчет Вальтера я ничего не боюсь. Вальтер невредимо пройдет сквозь огнь и сухим вынырнет из морской бездны. Вальтер такой малый, что любому кораблю принесет с собой благословение неба.

Капитан, вполне довольный приведенной фразой, которая так кстати подвернулась под язык, замолчал и с веселым видом поематривал на гостью. Флоренса тоже молчала, и кроткий взор её выражал нетерпение.

- До сих пор, сокровище мое, - начал опять капитан, - я решительно спокоен насчет Вальтера. Была, правда, прескверная погода, в тех широтах волнения страшные, и их, вероятно, умчало на тот конец света; но все это пустяк, мисс Домби, трын-трава. Корабль - славный корабль; малый - славный малый, и, если Господь Бог милостив, все, рано или поздно, устроится к лучшему. Словом, ненаглядное мое сокровище, я ни крошечки не боялся до сих пор.

- До сих пор! - повторила Флоренса.

- Ни крошечки! - продолжал капитан, поцеловав свой железный крюк, - и прежде чем я стану беспокоиться, мое сокровище, Вальтер двадцать раз успеет прислать письмо с какого-нибудь острова или пристани. A что касается до старика Соломона, - здесь капитан принял торжественный тон, - объявляю вам, мисс Домби, я стану защищать его до страшного суда, и егда разверзутся небеса, и воспрянут ветры от концов земли!... воспрянут.... воспрянут.... ну, да вы найдете этот текст в своем катехизисе. Теперь, когда надо узнать настоящее, достовернейшее мнение насчет "Сына и Наследника", то y меня, скажу я вам, есть один приятель, моряк - да что моряк? - он и на сухом пути не уронит себя, a морские тайны ему известны наперечет, как свои пять пальцев. Его зовут Бенсби. Когда-нибудь я завезу его к деревянному мичману, и уж он, с вашего позволения, выскажет такое мнение, что старик Соломон почувствует, будто его съездили дубиной по лбу. Ошеломит, говорю я вам, просто ошеломит!

- Покажите нам этого господина, - с живостью сказала Флоренса. - Я хочу его слышать. Поедемте вместе. С нами карета.

Капитан опять ударил себя по голове, на которой на этот раз не было лощеной шляпы, и бросил на Флоренсу взор безнадежного отчаяния. Но в эту самую минуту случилось достопримечательное происшествие. Какая-то невидимая сила отворила дверь, лощеная шляпа впорхнула в комнату, как птица, y улеглась при ногах капитана. Потом дверь сама собою затворилась опять; загадочное явление ничем не объяснилось.

Подняв шляпу, капитан Куттль вытер ее рукавом и принялся рассматривать с большою нежностью. Молчание продолжалось несколько минут.

- Вкдите ли, в чем дело, - заговорил наконец капитан. - Я вчера хотел идти к старику Соломону, и сегодня тоже, да вот она.... она спрятала мою шляпу.

- Как спрятала? кто? - спросила Сусанна Ниппер.

- Домовая хозяйка, - отвечал капитан тихим басом, делая таинственные сигналы. - Мы немножко поспорили насчет мытья полов в этой каюте, и она... - продолжал капитан, взглядывая на дверь и облегчая себя продолжительным вздохом, - она засадила меня под арест.

- О, желала бы я поспорить с вашей хозяйкой! - быстро заговорила Сусанна, вспыхнув от негодования. - Я бы ее засадила.

- Неужто, моя милая, неужто! - восклицал капитан, сомнительно качая головой и с явным удивлением размышляя об отчаянном мужестве прекрасной героини. - Не знаю однако-ж: тут трудная навигация, и дело не пойдет на лад. Никогда не допытаешься, куда подует ветер. Иной раз летит она на всех парусах в одну сторону, a потом глядь, она уже перед твоими глазами. У ней чорт в голове, и когда разбушуется... - здесь капитан обтер пот, выступивший на лбу, и окончил фразу трепетным свистом. - A вы неужто засадили бы ее?

Вместо ответа Сусанна только улыбнулась, но в этой улыбке было столько отваги, столько гордого вызова, что капитан вероятно никогда бы не кончил созерцания храброй девицы, если бы Флоренса в эту минуту не повторила своего приглашения к оракулу Бенсби. Возвращенный таким образом к своим обязанностям, капитан надел лощеную шляпу, взял сучковатую палку - такую же, какую подарил Вальтеру - и, подавая руку Флоренсе, приготовился идти напролом, если неприятель сделает засаду.

Но, к великому благополучию, м-с Мак Стингер уже переменила курс и лавировала в другом направлении. Когда капитан Куттль спустился с лестницы, достойная дама выбивала y ворот ковры и половики, от которых пыль образовала густое облако над головою Александра, продолжавшего сидеть на каменной мостовой. Это занятие до того поглотило умственные силы м-с Мак Стингер, что, когда капитан проходил мимо её с обеими девицами, она принялась колотить еще сильнее и ни словом, ни движением не обнаружила, что заметила бегство своего арестанта. Густая пыль от ковров толстым слоем покрыла самого капитана и заставила его несколько раз чихнуть, как от крепкого табаку; за всем тем он был очень доволен диверсией м-с Мак Стингер и едва верил своему благополучию. На дороге, между воротами и каретой, храбрый моряк несколько раз оглядывался через плечо назад с явным опасением погони со стороны бдительного неприятеля.

Но погони не было, и капитан, достигнув экипажа, ловко вскочил на козлы, отказавшись от удовольствия поместиться вместе с дамами, хотя оне усердно просили его занять место в карете. По указанию капитана, кучер погнал лошадей к Рэтклифской пристани, где стояла "Осторожная Клара", корабль Бенсби, втиснутый между сотнями других кораблей, перепутанные снасти которых казались издали чудовищной, до половины сметенной паутиной.

Когда путешественники прибыли на пристань, капитан, соскочив с козел, высадил дам и попросил их идти с ним на корабль, заметив, что чувствительный Бенсби имеет глубочайшее уважение к женскому полу, и что одно их появление на корабле развяжет его язык для удивительных секретов.

Флоренса охотно согласилась, и капитан, забрав её руку в свою огромную лапу, повел ее с видом покровительства, отеческой любви и вместе гордости, по грязным палубам, к "Осторожной Кларе", находившейся от берега на значительном расстоянии. Когда они подошли к кораблю, оказалось, что вход на него довольно затруднителен, потому что лестница была снята и полдюжины футов отделяли его от ближайшего судна. Капитан Куттль объяснил, что великий Бенсби, так же как и он, терпел по временам лютые напасти от своей хозяйки и, чтобы избавиться от нападений, становившихся невыносимыми, он, в критических случаях, отделялся от неё непроходимою пропастью, приказывая снимать лестницу, по которой она взбиралась на "Осторожную Клару".

- Клара, эгой! - закричал капитан, приставляя руку к обеим сторонам рта.

- Эгой! - откликнулся, как эхо, корабельный юнга.

- Бенсби на корабле? - кричал капитан, приветствуя юнгу богатырским голосом, как будто их разделяли сотни сажен расстояния.

- На корабле, - прокричал юнга точно таким же голосом.

Потом юнга перебросил лестницу, и капитан, устроив ее как следует, переправил Флоренсу и вслед за ней Сусанну Ниппер. Дамы остановились на палубе, с любопытством рассматривая некоторые принадлежности матросской кухни и туалета.

Через несколько минут из-за каютной переборки высунулась огромная человеческая голова с красным деревянным лицом и одиноким глазом, вращавшимся на подобие маяка в бурную ночь. Косматые волосы, развевавшиеся на чудной голове на подобие пакли, не имели преобладающего направления ни к северу, ни к югу, но склонялись ко всем четырем сторонам компаса и расходились по всем его румбам. За головою постепенно следовали острощетинистый подбородок, рубашечные воротники, толстейший галстук, непромокаемые лоцманские шаровары с высочайшим бантом, закрепленным, как на жилете, массивными деревянными пуговицами. Наконец во всей красоте перед глазами зрителей выставилась полная особа оракула Бенсби с руками в бездонных карманах и с глазом, обращенным на вершину мачты, как будто на корабле не было ни капитана Куттля, ни его спутниц.

Глубокомысленный вид этого мудреца, крепкого и дюжаго, с величавым выражением молчания на багряном лице, привел сначала в остолбенение даже капитана Куттля, стоявшего с ним вообще на короткой ноге. Шепнув Флоренсе, что Бенсби в жизнь никогда ничему не удивлялся и даже не постигает чувства удивления, Куттль робко наблюдал мудреца, глазевшего на мачту и потом устремившего вращающийся глаз на беспредельный горизонт. Когда, наконец, заоблачный философ насытил свою любознательность, капитан проговорил:

- Бенсби, дружище, как идут дела?

Суровый, басистый, дребезжащий голос, не имевиний, казалось, никакой связи с особой Бенсби и не сделавший никакой перемены на его деревянном лице, отвечал на вопрос таким же вопросом:

- Куттль, товарищ, как идут дела?

В это время правая рука философа, вынырнувшая из бездонного кармана, направилась к деснице Куттля.

- Бенсби, - сказал капитан, приступая к делу без обиняков, - вот ты стоишь здесь, человек умный и такой, который может дать свое мнение; и вот здесь стоит молодая леди, которая нуждается во мнении умного человека. Бенсби, слушай. Речь пойдет о Вальтере. Хочет о нем знать и другой мой друг, человек ученейший, муж науки, которая есть мать изобретений, не ведающих закона. Бенсби, такому человеку, как ты, стоит познакомиться с таким человеком, как Соломон. Бенсби, хочешь ли ехать с нами?

Заоблачный мудрец не отвечал ничего. По его физиономии можно было судить, что он привык созерцать предметы только в отдаленном пространстве и не обращает внимания на вещь, если она не удалена по крайней мере на десять миль от одинокого глаза.

Капитан, сделав выразительный жест железным крюком, обратился к дамам и продолжал начатую речь таким образом:

- Вот стоит перед нами человек, который падал с высот невообразимых, но никогда не ушибался. Он один вытерпел гораздо больше бед, чем все матросы морского госпиталя. Когда он был молод, его колотили по широкому лбу жердями, железными болтами, и о спину его изломалось столько мачтовых дерев, что можно бы из них построить увеселительную яхту. Верьте, это человек, которого мнениям нет ничего подобного на земле и на море.

Мудрец легким движением локтей, казалось, выразил некоторое удовольствие панегиристу; но никто в свете не угадал бы по его лицу, какая мысль занимает его в эту минуту. Вдруг он опустил глаза под палубу и басистым голосом прогремел:

- Товарищ, чего хотят выпить эти дамы?

Куттль, испугавшийся при таком предложении за Флоренсу, отвел мудреца в сторону и шепнул ему на ухо некоторые пояснения. Потом они оба спустились вниз и выпили по рюмке джину. Флоренса и Сусанна наблюдали друзей через открытый люк каюты и видели, как мудрец угощает капитана. Вскоре они опять появились на палубе. Поздравляя себя с успехом предприятия, Куттль повел Флоренсу к карете. Бенсби, с глубокомыслием медведя, предложил услуги мисс Ниппер, и следуя с ней по тому же направлению, толкнул ее раза два локтем, выражая нежную чувствительность, к великому неудовольствию молодой спутницы.

Философ уселся в карете вместе с дамами, a капитан по-прежнему поместился на козлах рядом с кучером. Вполне довольный приобретением знаменитого оракула, он улыбался во всю дорогу, подмигивал Флоренсе сквозь каретное окошко, и, ударяя себя по лбу, искусно намекал о сокровищах премудрости в голове Бенсби. Оракул между тем, чувствительность которого в отношении к женскому полу не была преувеличена капитаном, продолжал подталкивать мисс Ниппер, сохраняя впрочем во всей полноте свое глубокомыслие.

Соломон Гильс, уже воротившийся домой, встретил гостей y дверей и немедленно повел их в свою маленькую гостиную, которая теперь была уже не то, что в былые времена. По всем направлениям комнаты валялись морские карты, по которым грустный хозяин, с компасом в руках, следил за отплывшим кораблем, рассчитывая, как далеко занесли его бури, и стараясь убедиться, что еще не скоро наступит время, когда должно будет покинуть всякую надежду.

- Вот куда сдрейфовало его, - говорил дядя Соль, рассматривая карту, - но нет, это невозможно. A пожалуй, не занесло ли, например... предположим, что в тогдашнюю бурю он изменил курс и попал... да нет, это опять вздор!

И с такими противоречащими предположениями бедный дядя Соль разъезжал по огромным листам, безнадежно отыскивая верный пункт, где бы утвердить румбы своего компаса.

Флоренса тотчас же заметила, да и мудрено было не заметить, как ужасно изменился несчастный старик в отсутствии племянника. Кроме беспокойства и грусти, обыкновенных чувств в его положении, на его лице пробивалась какая-то загадочная, противоречащая решимость, которая особенно тревожила чувствительную девушку. Старик выражался как-то дико и наобум. Когда Флоренса изъявила сожаление, что не видела его сегодня поутру, он сказал сначала, что заходил к ней, но потом одумался и как будто хотел назад взять ответ.

- Вы заходили ко мне? - сказала Флоренса. - Сегодня?

- Да, моя любезная мисс, - отвечал дядя Соломон, посмотрев на нее с явным смущением. - Я хотел увидеть вас собственными глазами, услышать собственными ушами, увидеть и услышать еще раз, прежде чем...

- Прежде чего? прежде чего? - сказала Флоренса, положив руку на его плечо.

- Разве я сказал - прежде? - Ну, так я думал, прежде чем придут вести от моего милаго Вальтера.

- Вы нездоровы, - сказала Флоренса с нежностью. - У вас так много было беспокойства. Я уверена, вы нездоровы.

- Я здоров и крепок так, как только может быть человек моих лет - с жаром заговорил старик. - Посмотрите на эту руку: она не дрожит, и разве владелец её не может быть столь же отважным и решительным, как юноша в полном цвете сил? Увидим, увидим.

В движениях, сопровождавших эти слова, выражалось слншком очевидное расстройство, и Флоренса, тронутая до глубины души, хотела сообщить свои опасения Куттлю; но тот в эту самую минуту излагал, со всеми подробностями, обстоятельства дела, насчет которого требовалось положительное мнение мудреца.

Бенсби, старавшийся, по-видимому, разглядеть какой-то замечательный пункт между Лондоном и Грэвзендом, два или три раза пробовал протянуть свою косматую руку, чтобы обвить ее вокруг воздушного стана мисс Ниппер; но молодая девушка, с крайним негодованием, отскочила на противоположный конец стола, и чувствительное сердце командира "Осторожной Клары" не встретило вожделенного ответа. Наконец, после некоторых соображений, могучий гопос из внутренностей командира, не обращенный ни к кому в особенности и управляемый, независимо от воли самого владельца, каким-то фантастическим духом, забасил таким образом:

- Меня зовут Джоном Бенсби.

- Его окрестили Джоном, - воскликнул восторженный капитан Куттль. - Слушайте, слушайте!

- И что я говорю, на том стою.

Капитан выразительно мигнул слушателям и, пожимая руку Флоренсы, как будто говорил:

- Теперь-то он расходится! Слушайте его, слушайте! Вот зачем я его привел!

- Поэтому, - продолжал голос, - отчего же и не так? A если так, что-ж из этого? Кто другой скажет иначе? Никто. Баста! утекай!

После этой аргументации голос остановился и отдыхал. Слушатели безмолвствовали. Через минуту таинственный голос забасил опять таким образом:

- Полагаете ли вы, ребята, что "Сын и Наследник" пошел ко дну? Может быть. A я как думаю? о чем? Пусть будет так. Шкипер идет к каналу Святого Георгия, к Даунсам. Что y него перед носом? Гудвинские отмели. Кто это сказал? никто. Он может наскочить на Гудвинсы, может и не наскочить. Разумей. В зашеек не толкают. Баста! Не зевать на руле и счастливо оставаться.

Затем таинственный голос вышел на улицу, уведя с собой командира "Осторожной Клары" и сопутствуя ему до самой каюты, где он немедленно погрузился в койку и освежился крепким сном.

Внимательные слушатели изречений мудреца с крайним недоумением смотрели друт на друга, стараясь каждый иосвоему вникнуть в загадочные слова Бенсби, который, как оракул, поставленный на треножник, ни на шаг не отступил от существенных правил, свойственных всем вообще оракулам древыих и новых времен. Еще в большем недоразумении находился Благотворительный Точильщик, видевший всю сцену с чердака из потолочного окна: маленькая и очень невинная хитрость, которую шпион м-ра Каркера уже не раз позволял себе при разных случаях и обстоятельствах. Куттль, с своей стороны, убежденный еще больше в высочайшей премудрости командира Бенсби, в жизнь не дававшего никаких промахов, вывел изь его слов положительное заключение, чго "Сын и Наследник" бросает якорь надежды, за который с помошью божьею и должна уцепиться вся компания. Флоренса старалась уверить себя, что капитан был прав; но Сусанна Ниппер Выжига, энергически замотав головой, обънвила прямо и решительно, что командир Бенсби такой же дурак, как Перч рассыльный.

Дядя Соль, после торжественного совещания, остался в таком же расположении духа, как и прежде и тотчас по уходе Бенсби принялся разъезжать по географическим картам, отмеривая циркулем безнадежные расстояния. Когда, таким образом, он погружен был в свое путешествие, Флоренса шепнула о чем-то Куттлю, и тот немедленно подошел к старику.

- Ну что, дядя Соль? - заговорил капитан, дружески положив свою тяжелую руку на плечо инструментального мастера. - Что новенькаго?

- Ничего, Нед, так себе, - отвечал Соломон Гильс. - Мне пришло теперь в голову, что в этот самый день мой бедный мальчик поступил в контору Домби и Сына. Тогда он поздно воротился к обеду и сел там, где ты теперь стоишь. Мы заговорили тогда о кораблекрушениях, и я насилу мог отвлечь его от этого предмета.

Глаза Флоренсы с живейшим любопытством обратились на старика. Он остановился.

- Держись, крепче, старый друг! - возопил капитан. - Будь весел и смотри на все очертя голову. A знаешь, что? Я провожу теперь наше сокровище, - здесь капитан поцеловал руку Флоренсы, - и потом, на возвратном пути, завербую тебя на целый день. Мы отобедаем вместе y меня или в трактире.

- Нет, нет, - с живостью возразил старик, видимо смущенный этим предложением. - Отобедаем, пожалуй, только не сегодня. Сегодня я не могу.

- Почему же?

- Я... я очень занят сегодня. Надобно обдумать и привести в порядок... Право, Нед, сегодня не могу. Мне надобно подумать о многих вещах... Я должен остаться наедине.

- Ну, так завтра, Соломон?

- Завтра, пожалуй, - отвечал старик. - Да, именно завтра. Это лучше всего. Подумай обо мне завтра, Нед Куттль.

- Так помни же, Соломон, завтра поутру к тебе непременно явлюсь.

- Хорошо, хорошо. Утро вечера мудренее, Нед Куттль, a теперь прощай, мой друг, прощай. Благослови тебя Бог!

И говоря это, старик пожимал руку капитана с необыкновенным жаром. Потом он с большою нежностью поцеловал обе руки Флоренсы, пристально посмотрел на её лицо и с какой-то странной суетливостью проводил ее к карете. Все это произвело такое впечатление на Куттля, что он несколько минут промедлил на крыльце подле деревянного мичмана, делая увещания Робу, чтобы тот внимательнее смотрел за своим хозяином до следующего утра. За этим увещанием он всунул ему в руку шиллинг и обещал еще шесть пенсов на другой день, если тот исправно выполнит сделанные поручения. Устроив таким образом это дело, Куттль, считавший себя естественным и законным телохранителем Флоренсьы, взобрался на козлы и благополучно проводил ее домой. На прощаньи он уверил ее еще раз, что не расстанется с Соломоном до гробовой доски и будет охранять его до страшного суда. Затем пришла ему в голову м-с Макс Стингер и, припомнив храбрый вызов Сусанны Ниппер, он, обращаясь к этой девице, не мог удержаться от восклицания: "Так неужели бы вы засадили ее, моя милая, неужели!"

Проводив Флоренсу с её спутницей до двери заколдованного дома, капитан почувствовал в душе какое-то неопределенное беспокойство, и его мысли обратились к инструментальному мастеру. Вместо того, чтобы идти домой, он несколько раз прошелся взад и вперед по улице, где жил деревянный мичман, и, отложив до ночи путешествие на Корабельную площадь, отправился обедать в матросскую таверну, торчавшую клином на углу одной из улиц в Сити. В сумерки он забрел опять к магазину инструментального мастера и в наблюдательном положении остановился перед окном. Старик Соломон с озабоченным видом сидел в гостиной с пером в руках, и рука его быстро бегала по бумаге. Благотворительный Точильщик убирал комнату, запирал двери и стлал себе постель. Уверившись таким образом, что все обстоит благополучно, Куттль направил шаги на Корабельную площадь, твердо решившись на другой день сняться сь якоря как можно ранее.

Глава XXIV.

Занятия любящего сердца.

Сэр Барнет и леди Скеттльз жили в Фильгэме, в живописном предместьи Лондона, на самом берегу Темзы. Дача их превосходительств была одною из прелестнейших резиденций в мире среди и под конец лета, когда совершались по Темзе праздничные прогулки на шлюпках и катерах, но в другия времена она имела то маленькое неудобство, что соседние луга и кустарники потоплялись разливом воды, которая иногда забиралась даже в роскошную спальню их прв. Сэр Барнер Скеттльз главнейшим образом выражал свою личную знаменитость античной золотой табакеркой и огромным шелковым платком, который он величественно вытаскивал из кармана, как военное знамя и обеими руками подносил к своему вельможному носу. Сэр Барнет имел одну цель в жизни - распространять дальше и дальше круг своих знакомых. Как тяжелое тело, брошенное в воду - да не оскорбится низким сравнением сиятельная тень достойного джентльмена - сэр Барнет Скеттльз, по неизменному закону природы, постоянно увеличивал расширявшийся кружок до последних пределов возможности. Или, как звук в воздухе, которого колебания, по теории новейшего остроумного философа, идут вперед и вперед по беспредельным полям пространства, сэр Барнет Скеттльз не мог остановиться в своем путешествии по разнообразным областям социальной системы.

Сэр Барнет имел также страсть знакомить людей друг с другом, и это он делал бескорыстно, без всяких дальнейших видов, единственно из благородной любви к предмету. Если к его прву благодетельная судьба посылала какого-нибудь новичка или, если под сень его мирной виллы попадался заезжий, сэр Барнет Скеттльз на другой же день по его прибытии обыкновенно предлагал вопросы, вроде следующих: - "Ну, государь мой, с кем хотите вы здесь познакомиться? Кого вам угодно видеть? Не станете ли вы описывать ваше путешествие? Или, быть может, вы занимаетесь драматическим искусством? Не нужен ли вам сюжет для картины? для статуи? во всяком случае вы должны знать и видеть людей. С кем же я должен вас познакомить?" - Случалось, путешественник называл особу, с которой Барнет знаком был столько же, как с китайским императором; но это его не останавливало, и его прво, не задумавшись, отвечал, что упомянутая особа его искренний друг и приятель. Затем он отправлялся к неизвестной особе, оставлял карточку и писал на скорую руку записку: - "Сэр, блистательное положение, которое вы занимаете в обществе, позволяет мне обратиться к Вам с просьбой: любознательный путешественник, остановившийся в моем доме, хотел бы повидаться с Вами (леди Скеттльз ия принимаем в нем большое участие); такой гений, как вы, конечно не оскорбится нарушением мелких приличий - позволяем себе думать, вы удостоите нас высокой чести сделать визит" - и прочая, и прочая, Так или иначе, знакомство устраивалось, и опытный охотник разом ловил двух зайцев.

Вооруженный античной табакеркой и неизбежным знаменем, сэр Барнет Скеттльз обратился с своим обыкновенным вопросом к Флоренсе в первое утро после её прибытия на великолепную виллу. Флоренса думала в эту минуту о бедном Вальтере, и сердце её болезненно сжалось при таком вопросе; однако ж, она поблагодарила сэра Барнета и отвечала, что никого предпочтительно не желает видеть. Но сэр Барнет Скеттльз не отставал.

- Хорошо ли вы помните, милая мисс Домби, - сказал он, - что почтенный ваш родитель - поклонитесь ему от меня и леди Скеттльз, когда станете писать - ни с кем не желает вас познакомить?

Бедная девушка затрепетала всем телом и едва могла пролепетать отрицательный ответ.

Молодой Скеттльз гостил теперь дома, отпущенный на каникулы из докторской теплицы. Он терпел невыносимую муку от своего высочайшего галстука и от докучливой маменьки, которая непременно хотела, чтобы он беспрестанно любезничал с Флоренсой. Его мучения увеличились еще больше от общества д-ра Блимбера и м-с Блимбер, которые тоже были приглашены под мирную кровлю его гостеприимных родителей. Выведенный из терпения, молодой Барнет всю эту компанию посылал к чорту и даже говорил, что охотнее прожил бы каникулы на каторге.

- Не желаете-ли вы, д-р Блимбер, познакомиться с кем-нибудь через мое посредство? - спросил сэр Барнет, обратившись к этому джентльмену.

- Вы очень добры, сэр Барнет, - отвечал д-р Блимбер, - покорно вас благодарю. Здесь покамест я никого не имею в виду. Я следую Теренцию и думаю вместе с ним, что все люди имеют одинаковое право на мою любознательность. Впрочем, каждый отец, имеющий сына, особенно интересует меня.

- Не желаете-ли вы, м-с Блимбер, быть представленной какой-нибудь особе?

- О, если бы вы, сэр Барнет, могли представиь меня Цицерону, в его очаровательном тускулануме, я бы покорнейше стала просить вас о такой милости! - отвечала м-с Блимбер с приятнейшей улыбкой и повертывая во все стороны свою шляпу небесного цвета. - Общество ваше и любезной леди Скеттльз делает для меня излишним всякое другое знакомство. К тому же я и мой муж имеем удовольствие видеть каждый день милаго вашего сына.

При этом молодой Барнет вздернул нос, и лицо его, обращенное на обожательницу Цицерона, приняло самое сердитое выражение.

Сэр Барнет Скеттльз принужден был ограничиться небольшим обществом к великой радости Флоренсы, принявшейся изучать это общество с тою заветною целью, которая так глубоко запала в её душу.

В доме гостило несколько детей. Все они были так же свободны и счастливы с своими отцами и матерями, как розовые малютки напротив лондонского дома м-ра Домби. Ничто их не стесняло и они открыто выражали свои чувства. Флоренса старалась изучить их секрет, старалась угадать, чего недоставало в ней самой, чтобы сделаться столь же привлекательной, как эти маленькие дети. Она надеялась теперь, открыв их тайну, научиться, как должно обнаруживать свою любовь отцу.

Долго Флоренса наблюдала этих детей. Не раз, в ранния утра, когда солнце только-что вставало, и в доме еще никто не пробуждался, бедная девушка уединенно гуляла по берегу реки и заглядывала в окна спален, где покоились маленькие дети. Флоренса думала о них с любовью и наслаждением, но в то же время чувствовала, что здесь, среди этой розовой группы, она еще уединеннее, чем в опустелом доме своего отца. При всем том она продолжала жить среди этой группы и с терпением изучала трудное искусство возбуждать любовь в родительском сердце.

В чем же, наконец, состоит это искусство и где его начало? Были здесь дочери, уже владевшие сердцами своих отцов. Оне не встречали ни холодного взора, ни нахмуренных бровей, и даже не подозревали, что отец может отвергать свое дитя. Когда солнце бросало яркие лучи с высокого горизонта, и роса высыхала на цветах, окна спален постепенно открывались, и прекрасные беззаботные ребята с веселым криком выбегали на зеленый луг для утренней прогулки. Чему же могла Флоренса научиться от этих детей? Не поздно ли взялась она за дело? Каждый мальчик и каждая девочка безбоязненно подбегали к отцу, ловили готовый поцелуй и обвивались вокруг шеи, уже протянутой для детской ласки. Нельзя же ей с самого начала сделаться столь смелой в обхождении с своим отцом. О, неужели должна исчезнуть всякая надежда! Неужели следствием неутомимых занятий будет окончательное убеждение, что для неё не существует дороги к родительскому сердцу?

Даже та старуха, что ограбила ее в детстве - Флоренса хорошо помнила все подробности этого приключения - с любовью говорила о своей дочери, и мысль о разлуке с нею вырвала из её груди страшный и болезненный крик отчаяния. Но мать, вероятно, не то, что отец: Флоренса тоже со всею нежностью была любима своею матерью. "А, впрочем, как знать? - с трепетом и слезами думала несчастная девушка, живо представляя огромную пустоту между ею и отцем, - если бы мать была жива, вероятно, и она точно так же, как отец, стала бы меня ненавидеть, потому что должна же быть во мне какая-нибудь отталкивающая сила, развивающаеся от самой колыбели и достигшая с течением времени огромных размеров." - Она знала, что такая мысль, неправдоподобная сама по себе и не основанная ни на чем, была вместе с тем оскорбительна для памяти покойной матери; но так велико было её усилие оправдать отца и найти в себе какой-нибудь недостаток, что она готова была выдумывать самые химерические предположения.

Вскоре после неё приехала на дачу к Скеттльзам прекрасная девочка, двумя или тремя годами моложе Флоренсы. Она была сиротка, без матери и отца. Тетка ея, старая седоволосая леди, полюбила Флоренсу - ее все любили - с первого взгляда и каждый вечер садилась подле неё с материнским участием, когда молодая девушка пела или играла на фортепьяне. Однажды, в жаркое утро, через два только дня после приезда этих гостей, Флоренса сидела в садовой беседке, любуясь через кусты на группу детей, которые резвились на ближайшем лугу. Недалеко от нея, по уединенной аллее, гуляли тетка и племянница, разговаривая вполголоса, но так, что Флоренса могла слышать каждое слово. Разговор шел о ней.

- Разве Флоренса такая же сиротка, как я? - спросила девочка.

- Нет, моя милая. У ней нет матери, но отец её жив.

- Так она теперь носит траур по своей бедной матери? - с живостью спросила племянница.

- Нет, по своем брате.

- Есть y ней еще брат или сестра?

- Нет.

- Бедненькая, как мне ее жаль! - воскликнула девочка.

Последовало молчание. Тетка и племянница остановились посмотреть на какую-то лодку. Флоренса, как только произнесли её имя, набрала цветов и хотела идти к ним на встречу; но когда оне перестали говорить, она опять села на свое место и принялась делать букет. Вскоре, однако-ж, разговор возобновился.

- Флоренсу все здесь любят, и она, конечно; заслуживает любви, я уверена в этом, - сказала девочка. - Где её папа?

Тетка, после короткой паузы отвечала, что не знает. Флоренса опять хотела идти, но тон голоса, каким был произнесен этот отрицательный ответ, приковал ее к месту. Едва дыша и прижав свою работу к трепещущему сердцу, она старалась теперь не проронить ни одного слова.

- Он, конечно, в Англии, тетенька?

- Думаю, что так. Да, в Англии, я это знаю.

- Был он здесь когда-нибудь?

- Не думаю. Нет, не был.

- Он приедет ее навестить?

- Не думаю.

- Разве он хром, слеп или болен, тетенька?

Цветы начали вываливаться из рук Флоренсы, когда она услышала эти предположения. Она прижала их теснее к груди, на которую теперь невольно склонилась её голова.

- Китти, - отвечала старая леди, - я, пожалуй скажу тебе всю правду о Флоренсе, как сама слышала, да только ты не говори никому, иначе могут выйти неприятности для нея.

- Никому не скажу, тетенька.

- Я верю тебе, - отвечала старушка, - и могу на тебя положиться. Так вот в чем дело. Отец вовсе не заботится о Флоренсе, видит ее очень редко, в жизнь не сказал ей ласкового слова и теперь почти совершенно оставил ее. Она полюбила бы его нежно, если бы он захотел, но он не хочет, хотя она ни в чем не провинилась ни перед ним, ни перед кем на свете. Она вполне заслуживает любви, и все о ней жалеют.

Многие цветы из рук Флоренсы попадали на землю, a те, которые остались на её груди, были мокры, но не от росы. Лицо несчастной девушки склонилось на руки.

- Бедная Флоренса! милая, добрая Флоренса! - восклииал ребенок.

- Знаешь ли, Китти, зачем я тебе рассказала об этом?

- Затем, чтобы я всей душою полюбила ее и старалась ей понравиться. Так ли, тетенька?

- Так, моя милая, но не совсем. Ты видишь, Флоренса веселится, угождает нам всем, улыбается, принимает участие в каждой забаве; но думаешь ли ты, что она совершенно счастлива? Как тебе кажется, Китти?

- Я нахожу, что не совсем, - проговорила девочка.

- Далеко не совсем, моя милая. Перед ней маленькие дети с своими родителями, которые их любят и гордятся ими. Понимаешь ли теперь, отчего грустит она, наблюдая детей?

- Да, тетенька, понимаю очень хорошо. Бедная Флоренса!

Еще и еще несколько цветов попадали на землю, как будто от дуновения зимнего ветра.

- Китти, - продолжала старая леди важным, но совершенно спокойным и приятным голосом, - из всех детей, в этом месте, ты одна можешь быть её естественным и безвредным другом. У тебя нет тех невинных средств, которые имеют другия дети, счастливее тебя...

- Нет детей счастливее меня, тетенька! - воскликнула девочка, обнимая тетку.

- Ты не можешь, милая Китти, напоминать ей, как другия дети, о её несчастьи. Поэтому я бы очень хотела, чтобы ты сделалась её истинным другом. Без матери и без отца, круглые сироты, связанные общим горем, вы вполне могли бы сочувствовать одна другой.

- Но при вас, тетенька, для меня неизвестна утрата родительской любви, и я никогда её не понимала.

- Во всяком случае, моя милая, несчастье твое далеко не так велико, как Флоренсы. Нет на свете сироты, несчастнее ребенка, отверженного живым отцом.

Ho и после этой сцены Флоренса ни на шаг не отступала от своей заветной цели. Отец не знает, как она его любит. Рано или поздно, придет же, наконец, время, когда она найдет дорогу к его сердцу, а, между тем, она ни словом, ни делом, ни взором не обнаружит поводов к жалобам на него или к пересудам его поступков.

Даже в разговорах с девочкой, которую она полюбила очень нежно, Флоренса никогда не упоминала об отце. Позволить с нею в этом отношении некоторую откровенность предпочтительно перед другими детьми, значило, может быть, - думала Флоренса, - подтвердить мнение, что отец её был жесток и несправедлив. Спасти его, во что бы ни стало, от всех возможных пересудов, - вот еще новый пункт в занятиях её любящего сердца.

Случалось, вслух читали книгу, и там рассказывалась повесть о жестоком отце: Флоренса принимала самый веселый и беспечный вид, как будто хотела показать, что её папа, слава Богу, совсем не таков, как герой этой повести. Такие же насилия своему сердцу делала бедная девушка, когда на сцене домашнего театра дети разыгрывали какую-нибудь пьесу или показывали какую-нибудь картину с возможными применениями к её чудовищному отцу. Измученная беспрестанными противоречиями с самой собою, не раз собиралась она уехать в Лондон, чтобы снова жить спокойно и мирно, под мрачною сенью отцовского дома. Кто бы, смотря на эту царицу детских балов, мог вообразить, какое бремя тяготеет на её растерзанном сердце! Как немногие, под мерзлой кровлей её отца, подозревали, какая груда горячих угольев наброшена на её голову!

Терпеливо и с грустным самоотвержением несчастная девушка продолжала свои странные занятия. Не открыв искомого секрета безымянной прелести, побеждающей родительские сердца, в юном обществе, в богатой вилле, Флоренса часто в ранния утра совершала одинокие прогулки для наблюдений над детьми бедных отцов и матерей. Но и тут не было успеха. Бедные дети давно заняли приличные места под родительской кровлей, и объятия отцов были для них открыты. Нет, Флоренса опоздала и здесь.

Часто наблюдала она одного простолюдина, выходившего по ранним уграм на работу вместе с девочкой, почти одних с нею лет. Девочка по обыкновению садилась подле отца и не делала ничего. Это был человек бедный, не имевший, казалось, определенного ремесла. Иногда он бродил по берегу реки, если отлив быль слишком низок, отыскивая бревна и доски, завязшие в грязи, иногда он копал гряды в огороде перед своей хижиной или починял старую лодку. Но что бы он ни делал, девочка никогда не была занята работой. Она сидела подле отца с каким-то безжизненным видом, и взор её не выражал ни радости, ни горя.

Флоренса часто желала поговорить с этим человеком, но не решалась начать разговора, когда он был слишком занят. Однажды поутру, гуляя по ивовой аллее на берегу реки, недалеко от его избушки, она увидела, как он опрокинул лодку, развел огонь и, обращенный к ней, стоял в раздумьи с насмоленной паклей в руках. Флоренса подошла ближе и пожелала ему доброго утра.

- Сегодня вы очень рано принялись за работу, - сказала она.

- Принялся бы и раньше, мисс, если бы только была работа.

- Разве так трудно достать ее? - спросила Флоренса.

- Нелегко, мисс.

Девочка между тем сидела с обыкновенным бессмысленным видом, положив руки на колени и не обнаруживая ни малейшего любопытства.

- Это ваша дочь? ,

Он быстро поднял голову, взглянув на девочку с радостным лицом, кивнул Флоренсе и проговорил:

- Да, мисс, это моя дочь.

Флоренса подошла ближе и поздоровалась. Девочка в ответ промычала что-то глухим и крайне неприятным голосом.

- Разве и y неё нет работы? - сказала Флоренса.

- Неть, мисс, я работаю за нее и за себя.

- Вас только двое? - спросила Флоренса.

- Да, только двое. Ея мать умерла десять лет назад. Марта! скажи что-нибудь этой прекрасной мисс.

Девочка сделала нетерпеливое движение, судорожно вздернула плечами и отвернулась. Какая жалкая, грязная, безобразная, оборванная! И отец любил ее? О, да! Флоренса хорошо подметила его взор, исполненный нежности и любви.

- Я боюсь, не хуже ли ей сегодня, - с беспокойством цроговорил он, бросая работу. Вся фигура его была проникнута глубочайшим состраданием.

- Разве она больна? - спросила Флоренса.

Он вздохнул и продолжал смотреть на бессмысленную дочь с каким-то отчаянным видом.

- Я думаю, - сказал он, - моя бедная Марта и пяти дней не была здоровой в продолжение стольких лет!

- Да, толкуйте, стольких лет! - сказал неуклюжий сосед, подошедший в эту минуту к лодке. Не больше ли, дядя Джон?

- Как больше? - спросил Джон, поправляя истасканную шляпу и проводя рукою по лбу. - Пожалуй, что и так. Она всю жизнь хиреет.

- Поневоле захиреет, когда вы балуете ее, как чорт знает кого, - продолжал сосед. - A что толку? Она в тягость и себе, и другим.

- Только не мне, - с живостью перебил отец, нагибаясь к лодке, - не мне, приятель.

Он говорил правду, и Флоренса видела это как нельзя лучше.

- Кому же и ходить за ней, как не мне? - сказал отец. - Кто другой приласкает мою бедную дочь?

- Правда, Джон, правда! - заговорил сосед. - Кто же, кроме вас станет ласкать ее? A вы просто распинаетесь из-за неё день и ночь. Она спутала вас по рукам и по ногам, и уж я не знаю, какая собака работает больше вас. A что толку? Разве она понимает ваши заботы?

Отец обратился к дочери и просвистел каким-то оригинальным способом. Марта съежилась и сделала нетерпеливое движение плечами. Отец, казалэсь, был вполне доволен этим ответом.

- И вот все, мисс, за что он ее любит! - проговорил сосед, улыбаясь.

- Слава Богу и за то! - сказал отец, нагибаясь к работе. - Прежде, бывало, мое бедное дитя не шевелило ни волосом, ни пальцем, все равно, как мертвая!

Флоренса тихонько опустила в старую лодку несколько денег и удалилась.

В чем же, наконец, секрет родительской любви? Если бы Флоренса сделалась больна и начала увядать со дня на день, как её покойный брат, не узнал ли бы тогда м-р Домби, как она его любит? Может статься, она сделается для него милее, он подойдет к её постели, с грустью взглянет на её потухающий взор, обнимет ее и в избытке отеческой нежности, забудеть все прошедшее. Может статься, в этом измененном состоянии м-р Домби простит виновную дочь, что она в свое время не умела высказать ему своей детской любви; и тогда Флоренса расскажет, зачем и как она по ночам подходила к его кабинету, как сильно трепетало её сердце, и как после изучала она неизвестное ей искусство сделаться достойной родительской любви. Все это очень может быть.

A если бы Флоренса умерла? О, тогда, нет сомнения, м-р Домби раскается и станет горевать. Вообразите: Флоренса лежит на постели, точь-в-точь, как её братец, и она, так же, как он, не боится приближающейся смерти. Вот м-р Домби, растроганный до глубины души, подходит к ней и говорит: "Живи, милая Флоренса, живи, Флой, для меня, и мы станем любить друг друга, как давно бы следовало любить, и ты будешь счастлива, как давно бы следовало быть счастливой". Вот, услышав эти слова, Флоренса бросается на шею м-ра Домби, обвивает ее своими слабыми руками, и говорит: "Уж поздно, милый папа, слишком поздно, да и не нужно: я так счастлива в эту минуту, как не могла и не могу быть счастливее. Я за все вознаграждена, милый папа!" И тут она умирает с благословениями на губах.

Все эти химеры, по странной прихотливости любящего сердца, стройными толпами роились в голове бедной девушки. Флоренса вспомнила золотые волны на стене и живо представляла, как таинственный поток уносит ее в область вечности, где ее встречает милый брат с отверстыми объятиями. Стоя в эту минуту на берегу реки, плескавшей волны к её ногам, она с благоговениемь воображала ту же самую реку, о которой так часто говорил умирающий брат, уносимый в своих предсмертных видениях в безбрежный океан вечности.

Отец и больная дочь еще стояли перед умственными очами Флоренсы, как вдруг телесным её глазам представились в полной свежести сил здоровый отец и здоровая мать в сопровождении сына, цветущего молодостью и красотою. Сэр Барнет Скеттльз учтиво приветствовал девушку и пригласил гулять. Флоренса охотно согласилась, и леди Скеттльз поспешила дать приличные наставления сыну, который медленными шагами подступил к Флоренсе и подал ей руку. Должно сказать, леди Скеттльз считала первейшим наслаждением жизни видеть, как её сын гуляет с прекрасною девушкой.

Но должно также сказать, сам молодой джентльмен смотрел на эту статью с своей, совершенно противоположной, точки зрения, и ири таких случаях очень часто вслух выражал свое неудовольствие, называя себя девичьим прислужником. Впрочем, Флоренса, минут через пять ходьбы, всегда мирила молодого Барнета с его судьбой, и они начинали вести дружеский разговор. Сэр Барнет и леди Скеттльз, по обыкновению, выступали позади, любуясь на прекрасных детей.

В таком порядке совершалась и теперешняя дообеденная прогулка. Уже молодой Барнет усмирился и охотно развязал язык, чтобы отвечать на вопросы Фларенсы, как вдрут мимо их прогарцовал верхом на гнедом коне какой-то джентльмень, бросивший на них выразительный взгляд. Тут же он сдержал, повернул в их сторону коня и начал раскланиваться с шляпою в руках.

Джентльмен особенно смотрел на Флоренеу, и когда гуляющее общество остановилось, он раскланялся сперва с ней, a потом приветствовал сэра Барнета и леди Скеттльз. Флоренса никак не могла припомнить, видела ли когда это лицо, и как скоро джентльмен подъехал к ней ближе, она невольно отступила назад.

- Не бойтесь. Моя лошадь очень смирна, уверяю вас, - сказал джентльмен.

Но Флоренса испугалась не лошади. В самом всаднике было что-то такое, что как будто ее кольнуло и заставило отступить.

- Я, конечно, имею удовольствие говорить с мисс Домби? - сказал джентльмен с любезной улыбкой.

Флоренса поклонилась.

- Мое имя Каркер. Больше, кажется, мне не нужно рекомендовать себя, чтобы быть представленным мисс Домби. Каркер.

День был жаркий, но Флоренса почувствовала странную дрожь, пробежавшую по её телу. Она представила м-ра Каркера своему обществу.

- Прошу извинить, - сказал м-р Каркер, - тысячу раз; но я завтра поутру отправлюсь к м-ру Домби, в Лемингтон, и если вам, мисе, угодно дать мне какое поручение, я почту себя совершенно счастливым.

Сэр Барнет немедленно сообразил, что Флоренсе надо писать, и предложил окончить прогулку, приглашая м-ра Каркера на дачу отобедать. М-р Каркер, к великому несчастью, уже дал слово обедать в другом месте, но, ежели мисс Домби желает писать, он с удовольствием готов ждать сколько угодно. Представив это извинение с любезнейшей улыбкой, м-р Каркср нагнулся, чтобы погладить шею лошади, и Флоренса в эту минуту расслышала, или, правильнее, разглядела в его взоре следующия три слова: "О корабле никакого слуху! "

Бедная девушка с крайним испугом отскочила от всадника, который в эту минуту выставил все свои зубы, и трепещущим голосом проговорила, что не намерена писать к отцу.

- Может быть, вам угодно, мисс Домби, послать что-нибудь? - сказал зубастый всадник.

- Нет, благодарю вас. Мне нечего посылать, кроме ... кроме моей любви.

Несмотря на ужасную взволнованность, Флоренса подняла на него выразительный, умоляющий взор, в котором нетрудно было прочесть просьбу о пощаде, так как всякое сношение между ею и отсутствующим отцом выходило из круга обыкновенных вещей. М-р Каркер улыбнулся, отвесил низкий поклон и, снабженный комплиментами от сэра Барнета и леди Скеттльз к м-ру Домби, поскакаль назад, оставив самое благоприятное впечатление в превосходительных сердцах. Флоренса между тем продолжала дрожать, как в лихорадке, и сэр Барнет, не чуждый народных суеверий, заключил, что, вероятно, в эту минуту проходил кто-нибудь по её будущей могиле. М-р Каркер еще раз оглянулся из-за угла, поклонился и поскакал во весь опор... вероятно, на будущую могилу Флоренсы.

Глава XXV.

Странные вести о дяде Соломоне.

Несмотря на твердое намерение чуть свет сняться с якоря, капитан Куттль не прежде, как в шесть часов, проснулся в своей каюте после того достопамятного вечера, когда он наблюдал через окно, освещенное лампой, дядю Соломона за его письменным столом, вместе с деревянным мичманом на прилавке и Благотворительным Точильщиком, возившимся около своей постели за тем же прилавком. Зато теперь капитан пробудился и телом, и душой. Сидя на постели, он озирался вокруг комнаты и протирал свои глаза с какимъто особенным неистовсивом, как будто от них теперь требовалась чрезвычайная услуга. Случай необыкновенный. Перед особой капитана лицом к лицу, задыхаясь от усталости, стоял Роб Тудль, с раскрасневшимися щеками и выпученными глазами, блиставшими самым ярким светом.

- Ура! - проревел капитан. - Что новаго?

Но когда Роб хотел отвечать, капитан вепрем спрыгнул с постели и рукою зажал ему рот.

- Погоди, любезный, плгоди, - сказал он, - не говори покуда ни слова.

Затем капитан повернул посетителя налево кругом в другую комнату, и, скрывшись сам на несколько минут, воротился в синем камзоле, подошел к шкапу, налил две рюмки водки и подал одну Благотворительному Точильщику. Потом, опорожнив собственную рюмку, капитань приложился спиною к стене, как будто хотел на всякий случай предупредить возмзжность опрокинуться навзничь и, обратив глаза на Точильщика, скомандовал довольно решительным тоном:

- Ну, теперь отваливай, дружок, отваливай!

- Вы хотите, чтобы я говорил? - спросил Роб, озадаченный капитанскими приготовлениями.

- Да, начинай.

- Мне почти нечего рассказывать, капитан. Вот вам!

Роб показал связку ключей. Капитан, еще плотнее прислонившись к стене, бросал попеременно взгляды то на ключи, то на Точильщика.

- Вот вам еще, - продолжал Роб.

Тут он вынул запечатанный пакет, на который каиитан посмотрел с таким же вниманием, как и на ключи.

- Вставши сегодня в пять часов, - продолжаль Роб, - я нашел все эти вещи на своей постели. Двери в магазин были отперты, и м-р Гильс отошел...

- Как?! умер?! - проревел капитан, побледнев как смерть.

- Не умер, a исчез, - возразил Точильщик.

- Исчез?

- Скрылся из магазина, неизвестно куда.

Капитан заревел таким неистовым голосом и с такою быстротою ринулся от стены, что бедный Точильщик, вооруженный ключами и пакетом, поспешил забиться в противоположный угол.

- На ключах, сударь, и на пакете написано: "Для капитана Куттля", - завопил Робь, - Вот я и прибежал к вам. Больше я ничего не знаю, капитан Куттль, ей-же-ей! Уж лучше бы мне провалиться сквозь землю. Вот нашли место для бедного парня! Хозяин бежал и мне придется расстаться с местом, a еще меня же обвиняют!

Эти жалобные восклицания были вызваны сверкающими глазами капитана, который весь, с ног до головы, пылал подозрением и угрозами. Приняв пакет из рук Точильщика, капитан разломал печать и принялси читать:

"Милый мой Нед Куттль, здесь ты найдешь мою волю" - капитан для удостоверения перевернул лист - "и завещание"...

- Где же завещание? - закричал капитан, бросив подозрительный взглядь на Точильщика. - Воля здесь, a завещания я не вижу. Куда девал ты завещание?

- Я не видал никакого завещания - возразил Роб. - Пожалуйста, капитан, не нападайте на меня. Я не трогал завещания.

Капитан сомнительно покачал г.оловой и с важностью продолжал чтение:

"Не вскрывай документа до истечения года или пока не будет получено верного известия о моем милом Вальтере, который также - я уверен в этом - дорог и для тебя, любезный Нед...

Здесь капитан остановился с видимым волнением. Понимая, однако-ж, важность настоящего случая, он, для возстановления своего достоинства, бросил на Точильщика строгий взгляд и продолжал:

"Если ты никогда не услышишь обо мне или не увидишь меня больше, вспоминай, любезный Нед, о старом друге так же, как он будет вспоминать о тебе до последнего издыхания - с любовью, и заступи, ради Вальтера, его место при магазине до истечения упомянутого срока. Долгов нет. Заем фирме Домби и Сын уплачен. Посылаю тебе ключи. Храни все это в тайне и не делай обо мне никаких расспросов. Это бесполезно. Больше писать нечего, любеный Нед. Остаюсь твой верный друт Соломон Гильс.

Капитан перевел дух и читал далее постскрипт.

"Мальчик Роб, рекомендованный фирмой, как я тебе говорил, может остаться при магазине... Если окажется необходимым продавать вещи с аукциона, прибереги, милый Нед, маленького мичмана".

Капитан Куттль перечитал письмо, по крайней мере, двадцать раз и с сотню раз перевернул его в руках, сидя в глубоком раздумьи на своем стуле. Сначала мысли его были исключительно прикованы к письму, и он ни о чем больше не был в состоянии думать. Потом он постепенно начал вникать в посторонния обстоятельства, и мало-по-малу идея военного суда образовалась и созрела в его голове. Но подсудимым был Благотворительный Точильщик, и никто больше. Его следовало допросить. Утвердившись в этой мысли, капитан принял такой решительный, строгий, истинно судейский вид, что Точиьщик, еще прежде начатия допроса, понял всю опасность своего положения и счел необходимым опровергнуть обвинительные пункты, начертанные на челе грозного судии.

- О, зачем вы на меня так смотрите, капитан? - воскликнул Точильщик. - В чем я провинился перед вами?

- Не кричи, любезный, не кричи! Нечего обвинять себя прежде времени.

- Я ни в чем не виноват, капитан!

- Увидим, a покамест распускай-ка паруса и - марш вперед!

С глубоким чувством ответственности, возложенной на него в настоящем случае, капитан решился немедленно произвести строжайшее следствие на самом месте и, вооруживщись сучковатым жезлом, отправился в Сити вместе с Благотворительным Точильщиком. Считая этого малаго своим арестантом, он думал сначала сковать его или, по крайней мере, стянуть его руки, но, не зная обычных форм, употребительных при таком аресте, удовольствовался лишь тем, что держал его плечи во всю дорогу, приготовившись, в случае малейшего сопротивления, дать ему пинка и повалить на мостовую.

Но сопротивления не было, и они, без всяких приключений, достигли в Сити до дверей инструментального мастера. Так как ставни еще не были открыты, то капитан прежде всего озаботился осветить магазин, и когда дневной свет пробился через окна, он приступил к дальнейшим изследованиям.

Расположившись в креслах, как судья торжественного трибунала, капитан приказал Робу лечь в свою постель под прилавком и в точности объяснить: во-первых, где и как нашел он ключи с пакетом по своем пробуждении; во-вторых, в каком положении находились двери по его пробуждении; в-третьих, за чем и как побежал он на Корабельную площадь по своем пробуждении - пункт очень важный в случае, если бы Точильщик скрылся через окно. На все эти и другие, менее важные пункты подсудимый отвечал несколько раз очень удовлетворительным образом. Судья опустил голову и, казалось, вывел положительное заключение, что дело принимало очень дурной оборот.

Вслед затем был учинен строгий розыск по исему дому с неопределенной мыслью отыскать тело Соломона Гильса. В сопровождении подсудимого, ставшего со свечей на лестнице, капитан спустился в погреб, ощупал все углы железным крюком, беспрестанно ударяясь лбом о бревна, и воротился оттуда облепленный паутиной. При обозрении спальни старика, они нашли, что Соломон не ложился в прошлую ночь и только сидел на постели, так как одеяло не много было смято.

- Так вот что, - вскричал Роб, озираясь вокруг, - я знаю теперь, зачем м-р Гильс так часто выходил в эти дни из своей комнаты! Он, видите ли, капитан, потихоньку выносил отсюда вещи, чтобы не быть замеченным.

- Правда, любезный, правда, - сказал капитан с таинственным видом, - a какие это вещи?

- Да я не вижу здесь ни его бритвенного прибора, капитан, ни щеток, ни рубашек, ни сапог.

При исчислении этих статей, капитан оематривал подсудимого с ног до головы, вникая в каждую частицу его туалета и стараясь угадать, не употребил ли он в дело упомянутых вещей своего хозяина. Но бритвы Робу, казалось, были не нужны, щетки - тоже, потому что его платье никогда не подвергалось влиянию щеток, a дырявые сапоги его никак не могли принадлежать дяде Соломону.

- A что ты скажешь насчет времени, когда он ушел, - спросил капитан ь строгим голосом, - ну?

- Я думаю, капитан, м-р Гильс ушел очень скоро после того, как я начал храпеть.

- В котором же часу?

- Как мне вам это сказать, капитан? Знаю только, что с вечера я сплю крепко, a к утру y меня очень легкий сон. Если бы м-р Гильс ушел перед рассветом, я бы непременно это слышал, хотя бы он прокрался к дверям на цыпочках.

По зрелом обсуждении Куттль начал догадываться, что Гильс исчез по собственной воле. К этому логическому заключению приводило и письмо, оставленное на его имя. Почерк бесспорно был Соломонов, и в течении мыслей обнаруживалась обдуманная решительность. Словом, дядя Соломон давно задумал убежать - и убежал. Оставалось привести в ясность: куда он убежал и зачем он убежал? Но так как первая часть проблемы представляла непреоборимые затруднения, то мысли капитана сосредоточились только на втором её пункте.

Припоминая странные манеры старика и его вчерашнее слишком пламенное прощание, теперь совершенно понятное, капитан с ужасом дошел до заключения, что старик, не будучи в силах преодолеть страшного беспокойства насчет милаго Вальтера, решился кончить жизнь самоубийством. Уже давно жаловался он на треволнения жизни, и теперь, когда исчезла всякая надежда, очень может быть, что он раз навсегда задумал покончить с мирской суетой.

Ему нечего было опасаться за личную свободу и опись имения, потому что все деньги уплачены: что же, как не мысль о самоубийстве заставила его скрыться? A если он забрал с собою некоторые вещи - что, впрочем, еще следовало доказать - так это, без сомнения, - думал капитан, - сделано для отвлечения внимания других людей от его грешиаго умысла. Стало быть, вопрос решен: Соломон Гильс прекратил жизнь самоубийством.

Остановившись на этом роковом заключении, капитан, сокрушаемый лютою скорбью, ыашел справедливым освободить из-под ареста Благотворительного Точильщика, так как он оказался невинным в злоумышлении противь своего хозяина. Потом, оставив в магазине за присмотром вещей человека, нанятого из лавки маклера Брогли, Куттль и Тудль отправились на поиски смертных останков Гнльса.

Все полицейские бюро, все рабочие дома, все анатомические театры, какие только обретаются в столице Соедкненных Королевств, были изследованы и осмотрены капитаном Куттлем. Новый герой эпической поэмы, воплотивший в своем лице все народные элементы, он вмешивался во все уличные толпы, исходил все переулки и закоулки, обозрел все пристани, все корабли, везде и во всем отыскивая тленную плоть грешного друга. Целую неделю прочитывал он в газетах известия о пропаже людей, об отравлениях, об убийствах, и во всякое время дня и ночи готов был отправиться на место бедственного приключения, "для удостоверения, - говорил он, - что там не было Соломона". Оказывалось действительно, что там не было Соломона, и бедный капитан не получал никакого удовлетворения.

Наконец, безуспешные попытки были оставлены, и капитан принялся сосбражать, что ему делать. Прочитав еще раз это письмо пропавшего друга, он основательно рассудил, что нужно прежде всего устроить и сохранить магазин в приличном виде для Вальтера, и это бесспорно есть важнейшая обязанность, возложенная на него. Для выполнения этой обязанности оказывалось необходимым поселиться самому в магазине Соломона Гильса, a это сопряжено было с некоторыми затруднениями со стороны м-с Мак Стингер. Так как нечего было и думать, что почтенная дама изъявит на это добровольное согласие, то капитан, после некоторого колебания, решился на отчаянное средство - бежать с Корабельной площади.

- Вот что, любезный, - сказал капитан, обращаясь к Робу, когда этот смелый план окончательно созрел в его голове, - мне надобно идти, и я ворочусь не скоро. В полночь дожидайея меня в магазине, и когда я постучусь, отвори дверь.

- Очень хорошо, капитан.

- Ты не потеряешь своего места, - продолжал капитан снисходительным тоном, - и, если мы поладим, можешь надеяться на прибавку жалованья. Только смотри, не зевай: если я приду в полночь или перед рассветом, немедленно отвори дверь, когда услышишь стук. Вот, видишь ли, в чем дело, любезный. Легко станется, что за мной пустится кто-нибудь в погоню, и если ты не скоро отворишь дверь, меня как раз могут застигнуть. Понимаешь?

Роб обещался не смыкать глаз во всю ночь и стоять на карауле. Сделав это распоряжение, капитан отправился под мирную кровлю м-с Мак Стингер.

Мысль о преступном побеге до того взволновала душу капитана Куттля, что во все остальное время он дрожал, как в лихорадке, особенно когда ему слышались шаги м-с Мак Стингер и шорох платья. Случилось, в этот день на м-с Мак Стингер нашел добрый стих, и она была смирна, как овечка, что еще более растревожило доброго капитана.

- Что сегодня угодно вам кушать, капитан Куттль? - спросила хозяйка ласковым тоном. - Не хотите-ли пуддинга или бараньих почек? Пожалуйста, не церемоньтесь со мной.

- Благодарю вас, сударыня, - возразил капитан. - Не беспокойтесь.

- Не хотите ли пирога с начинкой, жареной курицы или яиц? - спросила м-с Мак Стингер. - Угостите себя хоть раз хорошим обедом, дорогой мой капитан.

- Благодарю вас, сударыня. Ничего не хочу, - возразил капитан смиренным тоном.

- Вас что-то тревожит, капитан, и, кажется, вы не совсем здоровы. Не принести ли вам бутылку хересу?

- Не мешает, сударыня, если только вы сами выкушаете рюмку или две. A между тем, - продолжал капитан, терзаемый лютыми угрызениями совести, - не угодно ли вам получить деньги вперед за следующую треть?

- Зачем же, капитан? - успеете отдать в свое время.

- Нет, сударыня, я не умею беречь денег, и вы меня очень обяжете, если потрудитесь взять вперед. Деньги из моего кармана просачиваются, как вода.

- В таком случае, извольте, капитан, - отвечала м-с Мак Стингер, потирая руки. - Сама бы я никогда не спросила, но когда вы предлагаете, отказать не могу.

- И еще, сударыня, будьте так добры, потрудитесь от меня раздать вашим малюткам по восемнадцати пенсов, - сказал капитан, вынимая из шкапа жестяную чайницу, в которой хранился его капитал. - Да уж сделайте милость, прикажите всем детям придти сюда: я бы очень желал их видеть.

Немедленно вбежали в комнату маленькие Мак Стингеры и обвились вокруг шеи капитана с полным доверием, которого он так мало заслуживал. Эти ласки острым кинжалом вонзились в капитанское сердце. Взгляд Александра Мак Стингера, его любимца, был для него невыносим; a голос Юлианы Мак Стингер, вылитой матери, приводил его в судорожный трепет, как отчаянного труса.

За всем тем капитан довольно сносно сохранил наружное спокойствие и часа два провозился с детьми таким образом, как будто сам был нежным отцом семейства. Он сажал их на колени, обнимал, целовал и был столь снисходителен, что нимало не рассердился, когда маленькие шалуны нанесли значительное повреждение лощеной шляпе, усевшись на ней, как на гнезде. Наконец, когда капитан расстался с этими херувимчиками, душой его овладела такая лютая тоска, как будто бы его приговорили к виселице.

Во мраке ночной тишины капитан уложил и запер свое тяжелое имущество в шкап, намереваясь его оставить тут, по всей вероятности, навсегда. Из легких вещей он сделал узел и положил его подле себя, совсем готовый к побегу. Ровно в полночь, когда Карабельная площадь была погружена в глубокий сон, и м-с Мак Стингер убаюкалась в сладком забвении с своими птенцами, преступный капитан, прокрадываясь в темноте на цыпочках, отворил дверь и... пустился бежать во весь опор.

Преследуемый образом м-с Мак Стингер, вскочившей с постели и гнавшейся за ним в своем ночном туалете, преследуемый также живым сознанием огромности преступления, капитан ни разу не перевел духу на расстоянии между Корабельной площадью и магазином инструментального мастера. Нырнув в комнату - Точильщик не спал - он тотчас же приказал запереть двери железными засовами, и мало-по-малу начал приходить в себя.

- Уф, замучился, - пыхтел капитан, - уф!

- Разве была погоня, капитан? - спросил Роб.

- Нет, нет! - отвечал капитан, изменившись в лице и прислушиваясь к шороху шагов на улице. - Только вот что, любезный: если придет сюда какая женщина, кроме тех двух, что были здесь при тебе, и станет спрашивать про капитана Куттля, отвечай всегда, что ты ничего не знаешь и даже не слыхал никогда о капитане с такой фамилией. Помни это хорошенько.

- Не забуду, капитан.

- А, пожалуй, ты можешь сказать, что читал в газетах об отплытии какого-то Куттля в Австралию вместе с шайкой эмигрировавших сорванцов, которые поклялись никогда не возвращаться в Европу.

- Слушаю, капитан, - отвечал Роб, мучимый ужасной зевотой.

- Если будешь умен и в точности исполнишь все мои приказания, - продолжал капитан, - я устрою тебя так, как тебе не грезилось. Ступай теперь, спи, a я уберусь в Соломонову спальню.

Что капитан вытерпел на другой день при каждом появлении перед окнами женских шляпок или как часто выскакивал он из магазина на чердак для избежания мнимых м-с Мак Стингер, описать невозможно. Когда, наконец, эти средства самосохранения оказались слишком тягостными, капитан завесил извнутри стекляную дверь между магазином и гостиной, прибрал ключ к замочной скважине и сделал в стене крошечное отверстие для тайных наблюдений. Выгоды такого укрепления очевидны. Лишь только появлялась враждебная шляпка, капитан мигом вбегал в свою крепость, запирал дверь и приставлял глаз к едва заметной щели. Убедившись, что тревога была фальшивая, он опять входил в магазин. A так как шляпок мимо окон прошло бессчетное число и каждая вызывала фалынивую тревогу, то и оказалось, что капитан весь этот день только вбегал и выбегал.

При всем том капитан ухитрился найти досуг для обозрения товаров в магазине, и Роб должен был вычистить, и выхолить каждую вещь до возможной степени совершенства. Потом капитан, к великому изумлению проходящей публики, расставил по окнам наудачу более привлекательные предметы и прибил на них ярлычки с обозначением ценности, от десяти шиллингов до пятидесяти фунтов стерлингов.

Совершив все эти улучшения, капитан, окруженный инструментами, почувствовал себя очень ученым и, когда наступила ночь, он, перед отправлением на чердак в Соломонову сиальню, закурил трубку и принялся через потолочное окно, смотреть на звезды с видом астронома, имеющего в некотором роде права собственности на небесные светила. Он начал также, подобно всем коммерческим людям Сити, принимать постоянное участие в лорде мере, во всех чиновниках городской думы и в торговых компаниях, вследствие чего он каждый день забегал на биржу справляться насчет повышения и понижения курсов, хотя, при всем знакомстве с правилами навигации, никак не мог понять, что значили таинственные цифры и особенно эти безчисленные дроби, от которых, наконец, он вовсе отказался. Немедленно по вступлении во владение деревянным мичманом, он отправился к Флоренсе с чудными вестями о дяде Соле; но, к несчастию, не застал её дома.

Глава XXVI.

Что-то будет!

- Тут нечего и толковать, сэр, - сказал майор, - приятель друга моего Домби должен быть и моим приятелем. Рад вас видеть, м-р Каркер.

- Майор Багсток оказал мне, Каркер, весьма важную услугу, - заметил м-р Домби, - я чрезвычайно обязан майору за его общество и любезность.

М-р Каркер, главный приказчик, только что приехал в Лемингтон. Представленный майору, он сгоял со шляпою в руках, раскланиваясь очень вежливо и выставляя напоказ оба ряда белых как снег зубов.

- Надеюсь, сэр, - сказал м-р Каркер, обращаясь к майору, - вы позволите поблагодарить вас от всего сердца за благодетельную перемену, произведенную вами в достоночтенной особе моего начальника.

- Э, помилуйте! - возразил майор, - что за счеты, м-р Каркер? Тут дело взаимное: рука руку моет. A насчет вашего начальника, сэр, - продолжал майор, значительно понизив голос, так однако же, чтобы м-р Домби не проронил ни одного звука, - это, скажу я вам, великий человек! Его нравственная натура так устроена, что он не может не возвышать своих друзей. Совершенствовать и укреплять своих ближних на пути морального развития - таково, государь мой, назначение гениальной натуры м-ра Домби!

- Вы предупредили мою мысль, майор. Я сам всегда точно так же думал о м-ре Домби. Вы совершенно постигли эту возвышенную натуру.

- Тенерь, м-р, позволые рекомендовать вам себя. Для всякого другого я - майор Багсток; но для друга моего Домби, а, следовательно, и для вас, я - просто старикашка Джой, крутой, прямой, тугой и всегда до нельзя откровенный с близкими людьми. Так и думайте обо мне, м-р Каркер. К вашим услугам, сзр.

М-р Каркер продолжал раскланиваться, и в каждом зубе его просияло глубокое удивление к прямоте, туготе, простоте огкровенного и проницательного Джоя.

- Ну, a теперь, друзья мои, - продолжал майор, - y вас, конечно, пропасть дела. Переговаривайте. Старикашка не помешает.

- Ничего, майор, останьиесь, - заметил м-р Домби.

- Домби, - выразительно сказал майор, бросая недоверчивый взгляд, - я знаю свет, и свет знает Джоя. Человек вашего полета - колос родосский в коммерческом мире... Домби, глупец тот, кто не будет деликатен в отношении к вам. Минуты ваши драгоценны. Оставайтесь. Старый Джо исчезнет. За обедом свидимся. Мы обедаем, м-р Каркер, в семь часов.

С этими словами майор надул щеки и с важностью вышел из комнаты. Но через минуту огромная голова его снова показалась в дверях.

- Извините, господа, - проговорил он. - Я иду теперь к ним, не будет ли какого поручения?

- Кланяйтесь им от меня, - сказал м-р Домби не без некоторого замешательства, бросив робкий взгляд на своего приказчика, который между тем с должною учтивостью начал раскладывать бумаги

- Только-то, Домби? - воскликнул майор. - И больше ничего? Да ведь старикашке Джозу житья не будет, если он станет носить одни холодные поклоны! Нет, Домби, что-нибудь потеплее...

- Свидетельствуйте им мое глубокое почтение, майор, - возразил м-р Домби.

- Фи, чорт побери! Да разве это не все равно? - возгласил майор, вздергивая плечами и настраивая щеки на шутливый лад, - нет, Домби, как хотите, a что-нибудь потеплее.

- Ну, так скажите им все, что найдете нужным. Даю вам полную волю, майор, - заметил м-р Домби.

- Хитер наш друг, ой, ой, ой, как хитер! - забасил майор, выпяливая глаза на м-ра Каркера. - Хитер, как Джозеф Багсток!

Затем, останавливаясь среди этих восклицаний и вытягиваясь во всю длину, майор, ударяя себя в грудь, торжественно провозгласил:

- Домби, я завидую вашим чувствам!

И с этим он исчез.

- Вы, конечно, нашли в этом джентльмене большую отраду, - сказал м-р Каркер, оскаливая зубы.

- Да, вы правы.

- У него без всякого сомнения здесь, как и везде, обширный круг знакомства, - продолжал м-р Каркер. - Из того, что он сказал, я догадываюсь, вы посещаете общество. A знаете ли, м-р Домби? Я чрезвычайно рад, что вы, наконец, заводите знакомства.

Ужасная улыбка, сопровождаемая обнаружением зубов и десен, свидетельствовала о чрезвычайной радости главного приказчика. М-р Домби, в ознаменование душевного наслаждения, брякнул часовой цепочкой и слегка кивнул головой.

- Вы сотворены для общества, - продолжал Каркер. - По своему характеру и блистательному положению, вы более, чем всякий другой, способны к использованию всех условий общественной жизни, и я всегда удивлялся, отчего с таким упорством и так долго вы отталкивали от себя представителей большого света.

- На это, Каркер, были свои причины. Как человек одинокий, я мало-по-малу отвык от всяких связей. Но и y вас, Каркер, если не ошибаюсь, отличные способности жить в свете. Вы понимаете и цените людей с первого взгляда: отчего же вы не посещаете общества?

- Я? О, это совсем другое дело! Может быть, точно я знаю толк в людях; но в сравнении с вами, м-р Домби, я не более, как жалкий пигмей.

М-р Домби откашлялся, поправил галстук и несколько минуть в молчании смотрел на своего преданного друга и верного раба.

- Каркер, - сказал наконец м-р Домби с некоторым трудом, как будто в его горле завязла неболыиая кость, - я буду иметь удовольствие представить вас моим ... то есть, майоровым друзьям. Чрезвычайно приятное общество.

- Очень вам благодарен, м-р Домби. Надеюсь, в этом обществе есть дамы?

- Обе дамы. Я ограничил свои визиты их домом. Других знакомых y меня здесь неть.

- Оне сестры? - спросил Каркер.

- Мать и дочь, - отвечал м-р Домби.

М-р Домби опустил глаза и снова начал поправлять галстук. Улыбающееся лицо м-ра Каркара в одно мгновение и без всякого естественного перехода съежилось и скорчилось таким образом, как будто он всю жизнь не питал ничего, кроме глубочайшего презрения к своему властелину. Но когда м-р Домби опять поднял глаза, главный приказчик начал улыбаться с необыкновениой нежностью, как будто счастье всей его жизни заключилось в беседе с великим человеком.

- Вы очень любезны, - сказал Каркер. - Мне весьма приятно будет познакомиться с вашими дамами. A кстати - вы заговорили о дочерях: я видел недавно мисс Домби. Я нарочно заезжал на дачу, где она гостит, и справлялся не будет ли к вам каких поручений. Но вместо всего мисс Домби посылает вам ... свою нежную любовь.

К довершению сходство с волком, м-р Каркер, сказав эти слова, высунул из пустой пасти длинный, красный, горячий язык.

- Как дела в конторе? - спросил м-р Домби после кратковременного молчания.

- Ничего особенного, - отвечал Каркер. - Торговля в последнее время шла не так хорошо, как обыкновенно, ну, да это вздор: вы, разумеется, не обратите на это внимания. О "Сыне и Наследнике" никаких вестей. В Лойде (Так называется главная в Лондоне страховая контора для кораблей и вообще для имущества купцов. Иначе называют ее "кофейным домом Лойда'' (Lloid's Coffee House). Прим. перев.) считают его погибшим. Потеря для вас пустая: корабль застрахован от киля до мачтовых верхушек.

- Каркер, - сказал м-р Домби, усаживаясь подле приказчика, - вы знаете, я никогда не любил Вальтера Гэя ...

- И я также, - перебил приказчик.

- При всем то.м я бы желал, - продолжал м-р Домби, - чтобы молодой человек не был назначен в Барбадос. Его не следовало отправлять на корабль.

- Вольно-ж вам было не сказать об этом в свое время! Как теперь помочь делу? Впрочем, знаете ли что, м-р Домби? Все к лучшему, решительно все. Это мое постоянное мнение, и я еще ни разу в нем не раскаивался. A говорил ли я вам, что между мной и мисс Домби существует некоторый род доверия?

- Нет, - сказал м-р Домби суровым тоном.

- Так послушайте же, сэр, что я вам скажу. Где бы ни был Валыер Гэй, куда бы ни умчала его судьба, ему быть лучше за тридевять земель в тридесятом царстве, чем дома, в лондонской конторе. Советую и вам так думать. Мисс Домби молода, доверчива и совсем не так горда, как вы бы этого хотели. Если есть в ней недостаток ... ну, да все это вздор. Угодно вам проверить эти бумаги? счеты сведены все.

Но вместо пересмотра бумаг и поверки итогов, м-р Домби облокотился на ручки кресел и обратил внимательный взгляд на своего приказчика. Каркер сь притворным вниманием принялся рассматривать цифры, не смея прервать нити размышлений своего начальника. Он не скрывал своего притворства, которое, само собою разумеется, было следствием тонкой деликатности, щадившей нежные чувства огорченного отца. М-р Домби вполне понимал такую деликатность и очень хорошо знал, что доверчивый Каркер готов, пожалуй, высказать многия очень любопытные и, вероятно, важные подробности, если его спросят; но спрашивать значило бы унизить свое достоинство, и м-р Домби не спрашивал. Впрочем такие сцены повторялись весьма часто между деликатным приказчиком и гордым негоциантом. Мало-по-малу м-р Домби вышел из задумчивости и обратил внимание на деловые бумаги, но взгляд его по временам снова устремлялся на приказчика, и прежнее раздумье брало верх над конторскими делами. В эти промежутки Каркер опять становился в прежнюю позу, озадачивая на этот раз, более чем когда-либо, своею разборчивою деликатностью. Разсчитанный маневр достиг вожделенной цели, по крайней мере в том отношении, что в грудь м-ра Домби заронилась искра ненависти к бедной Флоренсе, которая до этой поры была только нелюбима гордым отцом. Между тем майор Багсток, идол престарелых красавиц Лемингтона, сопровождаемый туземцем, навьюченным своей обыкновенной поклажей, величаво выступал по тенистой стороне улицы в направлении к резиденции м-с Скьютон. Ровно в полдень он удостоился лицезрения Клеопатры, возлежавшей обычным порядком на своей роскошной софе. Перед ией с подносом в руках стоял долговязый Витерс. Египетская царица кушала кофе. Комната была тщательно закрыта со всех сторон.

- Кто там? - вскричала м-с Скьютон, услышав шум приближающихся шагов. - Ступайте вон. Я не принимаю.

- За что, м-с, Джозеф Багстог подвергается вашей опале?

- Это вы, майор? Можете войти. Я передумала.

Майор подошел к софе и прижал к губам очаровательную руку Клеопатры.

- Садитесь, майор, только подальше. Не подходите ко мне: я ужасно слаба сегодня, и нервы мои до крайности расстроены, a от вас пахнет знойными лучами тропического солнца.

- Да, м-с, было время, когда солнце пекло и палило Багстока, но жгучие лучи под тропиками не портили его растительной силы. Он процветал, м-с, и процветал как лучший цветок в вест-индской оранжерее. Его и звали не иначе как цветком. Никто в те дни не говорил о Багстоке; но всякий, от офицера до последнего солдата, указал бы вам на "цветок нашего полка". Время, труды, заботы остановили рост цветка, но все же он остался в разряде растений вечно зеленых и не утратил своей свежести.

Здесь майор, несмотря на запрещение, придвинул стул к египетской царице и под покровом окружающего мрака замотал головой с таким неистовством, как будто чувствовал первые припадки паралича.

- A где м-с Грэйнджер? - спросила Клеопатра пажа.

Витерс полагал, что она в своей комнате.

- Очень хорошо, - сказала м-с Скьютон. - Убирайтесь отсюда и заприте дверь. Я никого не принимаю.

Когда Витерс исчез, м-с Скьютон слегка повернула голову, устремила томный взор на майора и осведомилась о здоровьи его друга.

- К чему расспрашивать о нем, м-с? - возразил майор с лукавым видом. - Домби здоров, как только может быть здоров человек в его отчаянном положении. Вы должны понимать, м-с, мой друг прострелен, насквозь прострелен, как бедная птичка, и уж не нам с вами поставить его на ноги.

Клеопатра бросила на майора быстрый и проницательный взгляд, противоречивший как нельзя более жеманному распеванию, сопровождавтему её разговор.

- Майор Багсток, я мало знаю свет с его мелкими, пустыми приличиями, но это не мешает мне... о свет, свет! куда девал ты натуру, высокую, благородную натуру со всеми её прелестями! Каким образом заглушил ты музыку сердца, поэзию души? Где найти в тебе эти искренния излияния, сопровождаемые небесными восторгами! О я не раскаиваюсь, что не знаю света, но это не мешает мне понимать вас, майор Багсток. Вы затронули теперь самую чувствительную струну моего бедного сердца. Ваши намеки относятся к милой моей дочери. Так ли, майор Багсток? Говорите прямее.

- Прямота была отличительною чертою в породе Багстоков. Это - их всегдашний недостаток. Хорошо, миледи. Я буду говорить без обиняков.

- Увы! глубоко падение человеческой натуры! - воскликнула Клеопатра, делая грациозное движение своим веером, - но есть еще священные чувствования, доступные для смертных, и теперь, майор, вы коснулись этих чувствований.

Майор, в знак согласия, приставил руку к губам и послал Клеопатре воздушный поцелуй.

- Я слаба, майор, и чувствую, что недостает во мне той энергии, какою на моем месте должна вооружиться чадолюбивая мать, - продолжала м-с Скьютон, приставляя к губам кружевной конец своего носового платка, - но великодушные сердца войдут в мое положение и легко поймут источник этой слабости. Вы, майор, злой человек и без пощады терзаете бедную мать; но будьте уверены, я не отступлю от своих обязанностей.

Под покровом окружающего мрака майор пыхтел, отдувался, моргал своими раковыми глазами и, наконец, почувствовав истерический припадок кашля, начал прохаживаться по комнате. Египетская царица, не обращая внимания на проделки своего обожателя, продолжала таким образом:

- Вот уже прошло несколько недель, как м-р Домби вместе с вами, любезный майор, начал удостоивать нас своими визитами. Я признаюсь... позвольте мне быть откровенной, майор, я дитя природы, и всегда увлекаюсь первыми впечатлениями. Мое сердце открыто для всех, и каждый может проследить в нем малейшие изгибы нежного чувства. Это мой недостаток, и я знаю его вполне. Заклятый враг не мог бы узнать его лучше, но я не раскаиваюсь. Пусть тяготеет на мне это обвинение людей без сердца и без всякой симпатии к бедным созданиям, увлеченным побуждениями натуры.

М-с Скьютон поправила косынку, придавила пружины на своем проволочном горле и продолжала с большою любезностыо:

- Признаюсь, любезный майор, я и милая Эдифь с самого начала были очень обрадованы визитами м-ра Домби. Уже по одному имени вашего друга он имел право на нашу благосклонность. Вскоре я заметила, или по крайней мере так мне показалось, что y вашего благородного друга чувствительиое сердце...

- У Домби теперь вовсе нет сердца, - сказал майор.

- Злой человек! - вокликнула м-с Скьютон, бросив томный взгляд на своего обожателя, - замолчи, сделай милость!

- Я буду нем, если вам угодно.

- Кто что ни говори, a натура, простая, безыскусственная имеет непобедимые прелести, - продолжала м-с Скьютон, разглаживая толстые слои румян на своих костлявых щеках. - Поэтому я не удивляюсь, что м-р Домби, увлеченный, конечно, простотою нашего общества и искренним радушием, начал повторять свои визиты и сделался по вечерам постоянным нашим гостем. Чувствительность его - этого уже нельзя было не заметить - увеличивалась с каждым днем, и когда я подумаю теперь о той страшной ответственности, какой я подвергалась, ободряя м-ра Домби брать....

- Брать приступом вашу крепость, - подсказал майор.

- О, грубиян! неисправимый грубиян! Впрочем, вы докончили мою мысль, хотя гадкими словами.

Здесь м-с Скыотон облокотилась на маленький столик перед софой и начала кокетливо махать веером, любуясь в то же время на кисть своей руки.

- Мало-по-малу истина открылась передо мной во всем своем свете, и как описать невообразимые страдания, которыми с той поры терзалось мое бедное сердце! Вся моя жизнь посвящена Эдифи, моему ненаглядному сокровищу, и видеть, как этот ангел, мужественно противостоявший всем возможным искушениям после своего друга, после покойного Грэйнджера, вдруг начал изменяться с каждым днем - о, что может быть ужаснее этих пыток, каким без всякой пощады подвергает нас коварный свет!

Коварный свет, конечно, всего менее виноват в ужасных пытках, ощущаемых чувствительным сердцем м-с Скыотон. Но это мимоходом.

- Да, майор, Эдифь драгоценный перл моей жизни. Говорят, она похожа на меня. Я верю этому: фамильное сходство должно быть.

- Есть на свете человек, готовый зажать рот всякому, кто бы вздумал утверждать, что вы на кого-нибудь похожи. Имя этого человека - старичина Джой Багсток.

Клеопатра сделала движение, как будто хочет ударить веером нескромного льстеца, но тут одумалась и с улыбкой на устах продолжала таким образом:

- Если моя прелестная дочь получила от меня в наследство какия-нибудь выгоды, то вместе с ними досталась на её долю и моя глупая натура. Говорили, хотя я не совсем этому верю, будто я всегда отличалась необыкновенною твердостью характера. Это же свойство обнаруживается и в ней; но если раз успели тронуть её сердце, она делается чувствительною до невероятной степени. Ея настоящее положение приводит меня в отчаяние. Вы не можете представить, какая между нами существовала дружба. Мысли, желания, чувства - все это было y нас общее. Всякий, глядя на нас, подумал бы, что это скорее две сестры, чем мат и дочь.

- Это и мое мнение. Джой Багсток, м-с, имел удовольствие повторять вам его пятьдесят тысяч раз.

- Да не прерываите меня, злой человек. И вот, после такой безграничной доверчивости, я вдруг увидела пропасть, готовую разделить нас. Эдифь, моя милая, безценная Эдифь, изменилась в своих отношениях ко мне. Глубокая тайна закралась в её ангельскую душу, и, откровенная во всем, она всячески начала избегать со мною разговоров о роковом предмете. Судите, если можете, об отчаянии несчастной матери.

Майор придвинул свой стул к маленькому столику.

- Я вижу это каждый день, и с каждым днем, любезный майор, убеждаюсь в этом больше и больше. С часу на час я упрекаю себя за избыток снисходительности и доверия, которое довело до таких жалких последствий, и с минуты на минуту я ожидаю, что м-р Домби наконец объяснится и облегчит невыносимые муки; но... увы! тщетные ожидания, напрасная надежда! Под гнетом угрызения - остерегитесь, майор, вы уроните чашку с моим кофе - моя безценная Эдифь совсем изменилась, и уж я не знаю, что мне делать. У кого пойдет просить совета несчастная мать?

Майор, ободренный доверчивым тоном, храбро протянул руку через столик и сказал улыбаясь:

- Посоветуйтесь со мной, м-с. Старикашка Джой всегда был мастер давать советы.

- Ну, так почему же вы ничего не говорите, лукавый и жестокий человек? - воскликнула Клеопатра, подавая руку майоруи слегка ударив его веером. - Вы знаете теперь тайну бедной матери, что можете вы сказать для её облегчения?

Майор засмеялся и поцеловал поданную руку.

- Точно ли я не ошиблась в предположении, что м-р Домби - человек с благородным и чувствительным сердцемь? Точно ли имеет он виды на мою дочь? Посоветуете ли вы, любезный майор, об этом поговорить с ним, серьезно поговорить или оставить его в покое? Что мне делать? О, говорите, майор, сделайте милость, говорите.

- Должны ли мы женить его на м-с Грэйнджер? - кажется, вот в чем вопрось, миледи.

- О жестокий человек! - воскликнула Клеопатра, придвигая свой веер к майорову носу, - как же мы его женим?

- Должны ли мы, спрашиваю я, женить негоцианта Домби на полковнице Грэйнджер?

М-с Скьютон не отвечала ничего, но улыбнулась майору с такой благосклонностью, что храбрый воин решился запечатлеть поцелуй на красных губках египетской красавицы, и запечатлел бы, если бы Клеопатра с девичьей ловкостью не отстранила его своим веером. Неизвестно, было ли такое сопротивление невольным порывом девственного сердца, или следствием некоторых опасений за розозые уста.

- М-р Домби славная добыча, не правда ли?

- О продажный человек! - взвизгнула Клеопатра с выражением оскорбленной добродетели. - Ты в грязь затаптываешь самые священные чувства невииного сердца!

- Домби, говорю я, славная добыча, и нет больше надобности его ловить: он спутан по рукам и по ногам. Это говорит вам Джозеф Багсток, a он знает, что говорит. Старичина Джой стоит y западни и держит ухо востро. Пусть Домби вертится как угодно: сеть крепка, и не ему вырваться из засады. A вы, миледи, можете быть спокойны и положитесь во всем на старого Джоя. Делайте то, что и прежде делали. Больше ничего не нужно с вашей стороны.

- Вы точно так думаете, любезный майор? - возразила Клеопатра, которая, несмотря на притворную рассеянность, во все это время не спускала проницательных глаз с болтливого собеседника.

- Так думал, миледи, так и буду думать. Несравненная Клеопатра и всенижайший слуга её Антоний Багсток вдоволь наговорятся о своем торжестве в богатом и великолепном дворце будущей м-с Домби. Это дело решенное. A знаете ли что? - продолжал майор серьезным тоном, перестав улыбаться, - приехал в Лемингтон главный приказчик, правая рука м-ра Домби.

- Сегодня поутру? - спросила Клеопатра.

- Да, сегодня поутру. Домби ожидал его с нетерпением и, если не ошибаюсь, он хочет знать его мнение насчет своих будущих планов. Я давно это смекнул. Старикашка Джой хитер, и его, с вашего позволения, сам чорт не проведет. Разумеется, Домби не скажет Каркеру ни слова, a все таки выведает всю подноготную. Такова уж его натура. Он горд, сударыня, горд, как Люцифер.

- Охотно этому верю, - лепетала м-с Скьютон, вспомнив о своей дочери. - Гордость - свойство великой души.

- Ну так видите ли в чем дело. Я уже мимоходом забросил два, три намека, и приказчик поймал их налету. К вечеру забросим еще. На ловца и зверь бежит. A между тем Домби затеял на завтрашнее утро после всеобщего завтрака прогулку в Уаррикский замок и Кенильворт. Мне поручено передать это приглашение. Угодно вам принять его?

Здесь майор, задыхаясь от одышки и от глубокого сознания своего лукавства, вынул из бумажника записку, адресованиую на имя её в-пр-ва м-с Скютон. Всенижайший и всепокорнейший Павел Домби свидетельствовал всесовершеинейшее почтение обеим дамам и всеусерднейше просил их осчастливить его принятием предложения, которого подробности поручалось изложить обязательному майору Багстоку. В постскрипте Павел Домби рекомендовал себя особенному вниманию прелестной и очаровательной м-с Грэйнджер.

- Тс! - вдруг прошептала Клеопатра, останавливая майора. - Эдифь?

Никакое перо не опишет вида притворнее и глупее принятого любящею матерью при этом восклицании. Притворство, впрочем, было постоянною задачею м-с Скьютон, и решение этой задачи должно было последовать не иначе и не раньше как в могиле. В одно мгновение уничтожено всякое подозрение, что здесь, в этой завешанной комнате, между четырех глаз происходил какой-нибудь серьезный разговор, и м-с Скьютон, небрежно развалившись на софе, приняла самое спокойное положение при входе своей дочери.

Эдифь, прекрасная, суровая и холодная, как всегда, небрежно кивнула головой майору, бросила проницательный взгляд на мать, подошла к окну, отодвинула занавес и принялась смотреть на улицу.

- Милая Эдифь! - сказала м-с Скьютон, - где ты так долго пропадала? мне нужно поговорить с тобою.

- Вы сказали, что очень заняты, и я оставалась в своей комнате, - отвечала м-с Грэйнджер, не отворачивая головы от окна.

- Это очень жестоко для старого Джоя, миледи, - сказал майор с обыкновенною любезностыо.

- Это очень жестоко, я знаю, - сказала м-с Грэйнджер, продолжая смотреть в окно, и сказала с таким спокойным презрением, что майор совершенно сбился с толку и ничего не приискал в ответ.

- Майор Багсток, милая Эдифь, - a ты знаешь нет на свете существа несноснее, скучнее, бесполезнее майора...

- К чему зти нежности, мама? кажется, мы теперь одне и можем говорить без всяких уловок. Мы понимаем друг друга.

Спокойное презрение, выразившееся на её прекрасном лице, было на этот раз так глубоко и так выразительно, что нежная маменька, в свою очередь, совсем растерялась, и сладенькая улыбка мгновенно сбежала с её багровых ланит.

- Милое дитя мое, - начала м-с Скьютон.

- Кажется, давно не дитя, если вам угодно, - прервала дочь с насмешливой улыбкой.

- Как ты сегодня капризна, мой ангел! дай же мне договорить. М-р Домби приглашает нас через майора на завтрак с тем, чтобы после отправиться в Уаррик и Кенильворт на гуляние. Вот его пригласительная записка. Хочешь ли ты ехать, Эдифь?

- Хочу ли я? - повторила дочь, вся вспыхнув и осматривая мать с головы до ног.

- Да, да, мой ангел, я знаю, ты поедешь, - заметила м-с Скьютон беспечным тоном. - Об этом нечего и спрашивать. Не хочешь ли взглянуть на письмо м-ра Домби?

- Благодарю. Я не чувствую ни малейшего желания читать письма м-ра Домби.

- В таком случае я сама напишу ответ, хотя сначала думала просить тебя быть моим секретарем.

Эдифь не пошевельнулась, не отвечала. М-с Скьютон попросила майора придвинуть письменный столик, выбрать перо и лист бумаги. Услужливый майор выполнил все это молча и с глубоким благоговением.

- Что сказать ему от тебя, Эдифь? - спросила м-с Скьютон, останавливаясь с пером в руках над постскриптом.

- Все, что хотите, мама, - отвечала дочь с величайшим хладнокровием.

М-с Скьютон, не спрашивая более объяснений, докончила письмо и подала его майору, который, принимая этот драгоценный дар, сделал вид, что кладет его подле сердца, но положил однако-ж в карман своих панталон, так как жилет оказался неудобным для такого груза. Потом майор вежливо начал раскланиваться с обеими дамами. Мать отвечала с обыкновенной учтивостью, a м-с Грэйнджер, продолжая сидеть y окна, кивнула с таким гордым презрением, которое в прах уничтожило ловкого джентльмена. Было бы гораздо сноснее для майора, если бы гордая красавица вовсе не заметила его поклонов.

Возвращаясь домой из этой экспедиции, майор велел идти туземцу с его багажем впереди, так как день был жаркий и нужно было укрываться под тенью злосчастиаго изгнанника. Мысли зароились стройной толпой в широкой голове храброго воина, и он выражал их даже вслух:

- Кой чорт! - говорил майор Багсток. - И странна, и дика, и люта, как будто с цепи сорвалась! Ну, да знаем мы вас, сударь мой! Кого другого, a нас не проведут. Экие штуки!... Однако-ж матушка, кажется, не шутя поссорилась с дочкой. Какой бес перемутил их? Странно! A пара, сударь мой, хоть куда, славная пара! Эдифь Грэйнджер и Домби вычеканены друг для друга. Безпардонные головушки! Пусть их! Мы за победителя!

При этих заключительных словах, произнесенных уже слишком громко и даже с некоторым остервенением, несчастный туземец приостановился и оглянулся назад, думая, что требуют его услуги. Взбешенный до последней степени таким нарушением субординации, майор немедленно направил свою палку в ребра беззащитного раба и, начав таким образом, продолжал во всю дорогу давать ему энергические толчки вплоть до самой гостиницы.

Еще большая ярость обуяла майора перед обедом, когда он начал одеваться. В это время на черного раба градом полетели сапоги, головные щетки и другие более или менее упругие предметы, попадавшиеся под руку его грозного властелина. Майор хвалился тем, что туземец его приучен слушаться военной команды и подвергался за нарушение её исправительным наказаниям всякого рода. Сверх того горемычный туземец был чем-то вроде лекарственного отвода против подагры, хирагры и других лютых недугов, удручавших тучное тело и грешную душу его господина, который, казалось, за это только и платил ему ничтожное жалованье.

Припадок ярости теперь, как и всегда, сопровождался безчисленными энергическими эпитетами, которые мелкой дробью летели на курчавую голову безответного раба. Наконец, майор кое-как оделся, причесался, подтянул галстук, и, находя себя в удовлетворительном виде, спустился в столовую для оживления Домби и его "правой руки".

Домби еще не явился, но м-р Каркер сидел в столовой и при виде майора поспешил выставить напоказ все свои зубные сокровища.

- Ну сэр, - сказал майор, - как провели вы время с той поры, как я имел счастье с вами познакомиться? Много вы гуляли?

- С полчаса, не более, - отвечал Каркер. - Мы все время были ужасно заняты.

- Коммерческими делами?

- Да, и коммерческими, и всякой всячиной. Ну, да это скучная история, a вот что, майор: я вижу вас почти первый раз, никогда не знал вас и не слыхал о вас, a между тем чувствую к вам непобедимое влечение. Случай странный и решительно небывалый со мною. Вообще я воспитан в такой школе, где всего менее приучишься быть откровенным; вам, напротив, я готов высказать всю душу.

- Вы делаете мне честь, сэр. Можете вполне положиться на старика Джоя.

- Так знаете ли что? я не нашел моего друга, или, правильнее, нaшего друга....

- То есть, м-ра Домби? Что-ж за беда? Теперь вы имеете дело со мною, a это все равно. Перед вами старик Джозеф Багсток. Вы меня видите.

- Я понимаю, - отвечал Каркер, - что имею удовольствие видеть почтенного майора и говорить с ним.

- Ну так, сэр, поймите же хорошенько майора Багстока. Это такого рода человек, который готов за Домби пойти в огонь и в воду.

- Я в этом нисколько не сомневаюсь, - отвечал Каркер с любезной улыбкой. - Я хотел сказать, майор, что наш общий друг сегодня далеко не так внимателен к делам, как обыкновенно.

- Неужто?

- Да, он немножко рассеян, задумчив, и мысли его бродят Бог знает где.

- Так вот оно какие вещи! - воскликнул восторженный майор. - Мысли его, м-р Каркер, должно быть, вертятся около одной леди, с вашего позволения.

- Право? a я думал, давеча вы шутили, когда намекнули об этом. Я знаю, военные люди....

- Веселый народ, сорванцы, так, что ли? - перебил майор, задыхаясь от лошадиного кашля. Потом он взял м-ра Каркера за пуговицу и, нагнувшись над его ухом, без перерыва пробормотал следующия лаконические сентенции:

- Женщина, сэр, красоты необыкновенной. Вдовушка, сэр, породы первейшего сорта. Птичка залетная, сэр, с золотыми крылышками. Домби влюблен по уши, она тоже. У ней красота, кровь, талант; y Домби куча золота. Лучшей пары не прибрать. Но все это пока между нами, - продолжал майор, заслышав шаги м-ра Домби. - Ни слова больше. Завтра вы ее увидите и будете в состоянии судить сами.

Прошептав заключительную фразу, мойор откашлялся, перевел дух и спокойно уселся за столом в ожидании обеда. Должно заметить, майор Багсток, как и некоторые другия благородные животные, особенно выставлял себя с выгодной стороны во время корма. На этот раз он сиял блистательнейшим светом за одним концем стола, тогда как за другим м-р Домби бросал яркий свет на м-ра Каркера.

За первыми блюдами майор обыкновенно хранил молчание. Туземец стоял позади и, следуя безмолвным указаниям, вынимал из судка хранилища разных жидкостей и орошал ими яства своего владыки. Сверх того черный раб запасался к этому времени особенными пряностями, которыми майор ежедневно прижигал свою внутренность независимо от спиртуозных напитков, окончательно возбуждавших его вдохновение. Но теперь майор и без этих средств, даже с первого блюда, почувствовал в себе необыкновенную наклонность к остроумию, и его юмористический талант нашел для себя неисчерпаемый источник в интересном положении м-ра Домби. Подмигнув два, три раза м-ру Каркеру, майор открыл беседу таким образом:

- Домби, вы ничего не кушаете. Что с вами?

- Ничего, майор, покорно благодарю. Сегодня y меня нет аппетита.

- Куда-ж девался ваш аппетит, Домби? а? Не оставили ли вы его где-нибудь этак... y наших знакомок, например? И y них тоже нет аппетита, бедняжки! За одну, по крайней мере, я готов ручаться, что она - не скажу которая - сегодня вовсе и не завтракала.

Тут майор, подмигнув м-ру Каркеру, расшутился до такой степени, что усердный раб, не дожидаясь команды, счел за нужное поколотить своего владыку по спине, иначе тот, вероятно, исчез бы под столом.

За последней сценой приятельского обеда, когда туземец с приличным эффектом приготовился разливать первую бутылку шампанского, юмор храброго воина проявился во всем блеске.

- Полней, мерзавец, полней, с краями наравне! - заголосил майор, подставляя бокал. - М-ру Каркеру с краями наравне! М-ру Домби с краями наравне! Господа, сей кубок в честь и славу богини, сияющей в неприступном свете могущества и красоты! Имя этой богини - Эдифь! Да здравствует Эдифь!

- Да здравствует богиня Эдифь! - повторил Каркер, улыбаясь наиочаровательнейшим образом.

- Пьем за здоровье Эдифи, - сказал м-р Домби.

Вошли оффицианты с новыми блюдами. Майор принял серьезный тон и, нагибаясь к Каркеру, приложил палец, к губам:

- Между нами, сэр, можно шутить и говорить серьезно, но перед этими скотами не должно профанировать священного имени. Старый Джо не компрометирует никого. Господа, ни слова больше, пока здесь эта сволочь!

Это было очень почтительно и деликатно со стороны майора. Так и понял его м-р Домби. Хотя намеки храброго воина приводили его в некоторое затруднение, но он не сделал ни малейшего возражения и, казалось, благосклонно принимал его шутки. Быть может, майор был сегодня поутру довольно близок к истине, когда объявил м-с Скьютон, что великий человек, конечно, не захочет из гордости говорить о заветных планах своему первому министру, но желает однако-ж, чтобы тот окольными путями был посвящен в его тайны.

Остроумие майора не ограничилось только лукавыми намеками на интересное положение м-ра Домби. Перед ним был теперь благосклонный слушатель, беззаботный весельчак и такого рода человек, которого он после не раз называл чертовски смышленым и приятным малым. На этом законном основании, как скоро убрали со стола, майор дал полный разгул своему геройскому духу и пустился в бесконечные рассказы о полковых шашнях и гусарских проделках, от которых надрывался со смеху м-р Каркер, встретивший как он говорил - истинно или притворно - первый раз в жизни такого неистощимого юмориста. М-р Домби между тем величаво смотрел через накрахмаленный галстук как владелец майора или как степенный содержатель зверинца, перед которым его добрый медведь выплясывает уморительные танцы на потеху глазеющей толпы.

Наконец, когда майор совсем уж стал задыхаться и охрип от чрезмерного напряжения желудка, горла и умственных способностей, собеседники вышли из-за стола и взяли по чашке кофе, после чего майор, почти без всякой надежды на утвердительный ответ, спросил м-ра Каркера, играет ли он в пикет.

- Немножко маракую, - отвечал Каркер.

- И в триктрак играете?

- И в триктрак.

- Каркер, я полагаю, играет во все игры, и хорошо играет, - заметил м-р Домби, разваливаясь на софе, как деревянный истукан без кожи и костей.

Действительно, м-р Каркер сыграл и в пикет, и в триктрак с таким совершенством, что майор в крайнем изумлении вытаращил свои раковые глаза и объявил, что даже y них в полку немного таких игроков.

- Да уж не играете ли вы и в шахматы, м-р Каркер? - спросил майор.

- Играю немножко, - отвечал Каркер. - Случалось даже и выигрывал, но это была шалость. Теперь, я думаю, совсем разучился.

- Чорт побери! Да вы, как вижу, вовсе не под пару вашему командиру. Домби совсем не играет.

- О, м-р Домби совсем другая статья! - возразил главный приказчик. - Еще бы стал он терять драгоцвнное время на такие пустяки! Такому человеку, как я, играть еще можно, мне, пожалуй, и пригодится какая-нибудь игра. Но м-ру Домби...

Может быть, это было просто следствием неправильного устройства широкого рта, только в эту минуту м-р Каркер чрезвычайно походил на огрызающуюся собаку, готовую вцепиться своими клыками в руку, которая ее ласкала. Но майор не делал такихь соображений, a м-р Домби с полузакрытыми глазами лежал на софе во все время игры, продолжавшейся далеко за полночь.

Состязание между игроками окончилось совершенной победой правой руки м-ра Домби. При всем том м-р Каркер и майор остались в этот вечер наилучшими друзьями, и, когда главный приказчик отправился спать, майор, в знак особенного внимания, приказал туземцу светить ему по коридору вплоть до самой спальни. Кончив экстраординарную обязанность, черный раб раздел своего господина и немедленно развалился сам на полу y его ног на соломенном матрасе, так как другой постели не смел иметь человек, низведенный цивилизованным европейцем на степень обезьяны....

Было, вероятно, какое-то пятно на зеркале в комнате м-ра Каркера, но оно отражало в эту ночь человека, которому мерещились в его сонных видениях толпы людей, валявшихся y его ног, точь в точь, как бедный туземец - y ног майора. И гордо шагал м-р Каркер через головы этих людей, пробивая себе путь вперед и вперед!

Глава XXVII.

Быть тут чуду.

Прекрасное летнее утро. М-р Каркер поднялся с постели вместе с жаворонком и отправился гулять. Он шагал медленно и осторожно, и мысль его, далекая от небесной лазури, устремлялась прямо и метко к земному гнезду, облепленному толстыми слоями грязи. Никакая птица не исчезала в воздухе с такой быстротой от человеческого глаза, как мысли Каркера, невидимые и непроницаемые для смертного наблюдателя. Он в совершенстве управлял своим лицом по произволу, и наблюдатель с некоторою ясностью мог только сказать, что м-р Каркер улыбается или размышляет. Теперь он размышлял. По мере того, как жаворонок уносился к облакам, м-р Каркер глубоко ниспадал в область мысли, и чем громче и яснее раздавалась утренняя трель пернатого музыканта, тем важнее и мрачнее становилась дума нашего глубокого мыслителя. Наконец, когда жаворонок, заливаясь потоком беззаботной песни, стремглав спустился на землю и впорхнул в зеленые колосья волнистой пшеницы, м-р Каркер вдруг пробудился от размышления, и лицо его мгновенно озарилось яркой улыбкой, как будто перед ним стояли многочисленные наблюдатели, которых нужно было задобрить в свою пользу. И уже улыбка не сходила более с этого лица.

Сознавая важность первых впечатлений, м-р Каркер оделся в это утро с особенною тщательностью. В его костюме, правда, обнаруживалась и теперь некоторая чопорность в подражание особе великого командира, однако-ж он, быть может, первый раз значительно отступил от манеры м-ра Домби насчет высочайшего, туго накрахмаленного галстука, потому что он знал, как это смешно, и потому еще, что м-р Домби должен был перед чужими людьми увидеть в этой перемене новую деликатность подчиненного, который так хорошо понимал огромное расстояние от своего начальника. Впрочем в других статьях туалета м-р Каркер теперь, как и всегда, был довольно верной копией своего ледяного патрона.

Долго гулял м-р Каркер в веселом расположении духа по зеленым лугам и густым аллеям, порхая, как мотылек, между деревьями. За полчаса перед завтраком, он вернулся назад и сказал довольно громко. "Взглянем теперь на вторую м-с Домби".

Эти слова были произнесены в живописной загородной роще, где местами разбросаны были скамейки для желающих присесть. Многочисленной публики здесь никогда не было, a теперь, в утренние часы, м-р Каркер полагал, что кроме его в этом месте нет ни одной души. Поэтому он не торопился и бродил между густыми деревьями с рассеянным видом человека, y которого есть еще лишних минут десять.

Но м-р Каркер ошибся. Проходя мимо одного дерева с толстой корой, похожей на шкуру носорога, он совсем неожиданно увидел на одной из скамеек фигуру молодой прекрасной леди в простом, но изящном наряде. Ея гордые черные глаза были обращены в землю, и во всей её позе выражалась страсть или внутренняя борьба с самой собой. Грудь её волновалась, губы дрожали, слезы негодования текли по щекам, и прекрасная ножка упиралась в дерн таким образом, как будто она хотела превратить его в прах. Быстрый взгляд Каркера, обращенный на даму, в одно мгновение охватил ее с ног до головы. Завидев незнакомца, прекрасная леди встала и пошла вперед с таким видом, который уже ничего не выражал кроме усталости и гордого презрения ко всему на свете.

Но не один Каркер наблюдал прекрасную даму. Недалеко от неё торчала на такой же кочке грязная безобразная старушенка в гадких лохмотьях, похожая на одну из тех безчисленных бродяг, которые, таскаясь по всем захолустьям, просят милостыню, воруют, починяют старую посуду, продают корзинки из тростника и всем надоедают предложением разных отвратительных услуг. Она как будто выкарабкалась из земли и вдруг очутилась перед лицом гуляющей леди, загородив ей дорогу.

- Хотите, погадаю вам, моя красотка, - сказала старуха, чавкая челюстями, как будто мертвая голова насильно порывалась выскочить из своей желтой шкуры.

- Я знаю свою судьбу, - отвечала леди.

- Знаешь, барыня, да не совсем. Много ты гадала, да не разгадала. Вижу тебя насквозь, моя красотка. Дай серебряную монету, и я скажу тебе всю правду истинную. Богатства на твоем лице, ух, какие богатства!

- Знаю без тебя, - возразила леди, проходя мимо старухи с мрачной улыбкой и гордым шагом. - Я знала это вперед.

- Так ты ничего не хочешь дать? - завопила старуха. - Ни одного пенни за всю свою судьбу! так послушай же, спесивая красавица: сколько ты дашь, чтобы я не пророчила тебе твоей судьбы? дай же что-нибудь или я всю подноготную закричу тебе вслед!

В эту минуту м-р Каркер, прокравшись из-за деревьев, очутился подле красавицы, снял перед нею шляпу и приказал старухе замолчать. Леди поблагодарила его легким наклонением головы и пошла своей дорогой.

- Ну, так дай же ты мне что-нибудь, чопорный молодец, не то я буду кричать за нею вслед, - завизжала старуха, порываясь вперед из-за Каркера, загородившего дорогу, - или послушай, молодец, дай мне что-нибудь: я тебе скажу её судьбу!

- Мне? что же ты скажешь? - возразил Каркер, опуская руку в карман.

- Да, тебе, молодец. Я знаю всю подноготную.

- Говори же: кто эта прекрасная дама? - спросил Каркер, бросив ей шиллинг.

Чавкая как ведьма, собравшаеся на шабаш, старуха подняла шиллинг и, усевшись на кочке подле старого дерева, вынула из своей шляпы коротенькую черную трубку, зажгла спичку и молча начала курить, выпучив опухшие глаза на вопрошателя.

М-р Каркер засмеялся и отошел прочь.

- Слушай же, молодец, - закричала старуха, - сын умер, дочь жива. Одна жена умерла, другая наклевывается. Ступай, познакомься с нею!

Каркер, по невольному движению, оглянулся на зад и остановился. Старуха принялась сосать чубук с особенною жадностью, как будто выгоняла из трубки беса, который ей прислуживал. Потом она указала пальцем в ту сторону, куда шел Каркер, и засмеялась.

- Что ты бормочешь, старая ведьма? - спросил он.

Старуха зачмокала и зачавкала еще сильнее, но не отвечала ничего. Пожелав ей на прощаньи тысячу чертей, м-р Каркер пошел своей дорогой, но, преодолеваемый сильным любопытством, оглянулся еще раз через плечо. Старуха, сидевшая на прежней кочке подле старого дерева, опять указала пальцем вперед и опять провизжала:

- Ступай, познакомься с нею.

Приготовления к парадному завтраку в "Королевской гостинице" были приведены к желанному концу. М-р Домби и майор сидели в столовой в ожидании дам. К ним присоединился и м-р Каркер, совершивший утреннюю прогулку. Аппетит, очевидно, брал перевес над нежной страстью м-ра Домби, который однако-ж был величав и холоден как всегда, но майор Багсток горячился и бурлил в порывах сильного раздражения. Наконец, черный раб отворил дверь и, после некоторой паузы, вплыла в комнату совершенно цветущая, но не совершенно молодая леди, одетая со всею роскошью модной красавицы большого света.

- Любезный м-р Домби, - сказала леди, - боюсь, не опоздали ли мы. Эдифь выходила сегодня докончить один из своих рисунков, и я принуждена была ее ждать. Здравствуйте, майор, - продолжала м-с Скьютон, протягивая ему перегнутый мизинец, - как ваше здоровье, фальшивое созданье?

- М-с Скьютон, - начал м-р Домби, - позвольте представить вам приятеля моего Каркера. Кажется, я имел честь говорить вам о м-ре Каркере.

М-р Домби сделал особенное ударение на слове приятеля, показывая, быть может, бессознательно, что главный приказчик удостаивается такого титула по особенному случаю.

- Я заранее прихожу в восторг от вашего друга, - отвечала м-с Скьютон, делая очаровательный книксен.

М-р Каркер тоже, разумеется, не помнил себя от восторга. Неизвестно, увеличился ли бы этот восторг, если бы м-с Скьютон, как сначала он подумал, была Эдифь, предмет торжественных тостов вчерашнего вечера.

- Да где же, наконец, Эдифь, - воскликнула м-с Скьютон, оглядываясь вокруг. - Она все еще y дверей приказывает Витерсу вставить в рамки свои новые рисунки. Любезный м-р Домби, будьте так добры...

Но любезный м-р Домби уже отправился на поиски. Через минуту он воротился под руку с прекрасной леди, в которой Каркер тотчас же узнал утреннюю незнакомку, сидевшую под липами на скамейке.

- Каркер, - начал м-р Домби, но тут же остановился с величайшим изумлением, так как было ясно, что его рекомендация бесполезна. Эдифь и Каркер были уже знакомы.

- Этот джентльмен, - сказала Эдифь с величественным поклоном, - только что сейчась освободил меня от какой-то докучливой нищей. Я ему очень обязана.

- Вдвойне чувствую себя счастливым, - отвечал Каркер, делая низкий поклон, - что случай позволил мне оказать эту ничтожную услугу. Я был бы горд, если-бы судьба позволила мне быть преданнейшим вашим слугою.

Светлый и быстрый взгляд красавицы, брошенный на Каркера, выразил очевидно подозрение, что тот втайне наблюдал ее в своей уединенной прогулке гораздо прежде появления безотвязной старухи. Каркер понял это, a она, в свою очередь, убедилась по его взгляду, что подозрение её было не без основания. М-с Скьютон между тем разглядывала Каркера в лорнет и довольно громко шептала майору, что y него должно быть самое чувствительное сердце.

- Удивительное совпадение! - провозгласила наконец м-с Скьютон. - Все мы здесь как на подбор. Говорите же после того, что нет судьбы на свете! О я уверена, что везде и во всем судьба. Ты со мной согласишься, милая Эдифь. Не даром эти басурманы - как бишь их? - да, турки... не даром турки говорят, милая Эдифь, что един есть Бог и Магомет, пророк его.

Эдифь не обратила ни малейшего внимания на экстренную цитату из алкорана, но м-р Домби счел необходимым представить свои замечания, которые, впрочем, относились не к Магомету.

- Мне очень приятно, - заговорил м-р Домби с неуклюжею любезностью, - что джентльмен, так тесно соединенный со мною, имел честь и счастье оказать маловажную услугу м-с Грэйнджер, - здесь м-р Домби поклонился Эдифи, - но я очень сожалею, что судьба, благосклонная к моему приятелю, не доставила самому мне этой чести и этого счастья. Я завидую Каркеру.

Тон, с каким произнесена была последняя фраза, выражал даже некоторую досаду в м-ре Домби. Он поклонился опять. Красавица слегка пошевелила губами и не отвечала ничего. Между тем оффициант, с салфеткой в руках, возвестил, что кушанье подано. Майор, молчавший все время, разразился таким образом:

- Дивлюсь, чорт побери, как это до сих пор никто не имел чести и счастья перестрелять всех этих скотов, которые собирают по дорогам милостыню. Всех бы их на осину... A между тем, м-с Грэйнджер, старикашка Джой осмеливается иметь счастье подать вам руку, и величайшая услуга, которую он вам окажет, будет состоять в том, что он поведет вас к столу.

Затем майор подал руку Эдифи, a м-р Домби повел м-с Скьютон. Каркер заключал шествие.

- Я очень рада, м-р Каркер, что вы приноровили свой приезд к нынешнему дню, - сказала м-с Скыотон, посмотрев еще раз через лорнет на улыбающагося джентльмена, - мы устраиваем очаровательную прогулку.

- Всякая прогулка будет очаровательна в таком обществе, - заметил м-р Каркер, - но вы правы, миледи, прогулка по таким местам сама по себе представляет много интереса.

- О, прелестный Уаррик! - воскликнула м-с Скьютон. - Идеи средних веков - и все это... прелестно, прелестно! Любите ли вы средние века м-р Каркер?

- Очень люблю, - отвечал м-р Каркер,

- Очаровательные времена! - продолжала Клеопатра, - столько веры, столько крепости и силы! какая поэзия, какой энтузиазм! все так удалено от общих мест; все так картинно! о Боже мой! Боже мой! отчего бы не удержать нам хоть частицу этих чарующих прелестей!

Несмотря на увлечение средними веками, м-с Скьютон во все это время не спускала глаз с м-ра Домби, который с величавым безмолвием смотрел на её дочь. Эдифь не поднимала глаз и, казалось, со вниманием прислушивалась к панегирику магери.

- Мы убили поэзию и совсем потушили огонь того энтузиазма, который одушевлял наших предков на великие дела, - продолжала м-с Скьютон, - мы слишком прозаичны, м-р Каркер, не правда ли?

Фальшивая с ног до головы, Клеопатра, конечно, менее всех имела причины жаловаться на прозаическую действительность новейших времен; но м-р Каркер вздохнул из глубины души и обнаружил сердечное соболезнование насчет отсутствия поэзии в девятнадцатом веке.

- Какие картины в замке, Боже мой, какие картины! - вопияла Клеопатра. - Надеюсь, м-р Каркер, вы любите картины?

- Уверяю вас, м-с Скьютон, - сказал Домби торжественным тоном покровителя своего приказчика, - Каркер отличный знаток живописи и понимает толк в произведениях артистов. Он даже сам очень хороший живописец. Я уверен, он придет в восторг от вкуса и таланта м-с Грэйнджер.

- Да вы, чорт побери, удивительны, Каркер, после всех этих вещей! - возгласил майор, - ваша голова напичкана познаниями всякого сорта!

- Мои познания довольно ограничены, сэр, - возразил Каркер со смиренным видом, - и м-р Домби слишком великодушен в своих отзывах. Конечно, для человека в моем положении необходимы некоторые мелочные сведения, бесполезные во всех отношениях для такого человека, как м-р Домби, который в своей высокой сфере...

Здесь м-р Каркер, сознавая бессилие восхвалить приличным образом великого человека, только пожал плечами и не сказал ничего больше.

Во все это время Эдифь взглядывала по временам только на мать, когда последняя уже слишком начинала блистать своим красноречием. Но, когда Каркер перестал говорить, она бросила на м-ра Домби быстрый взгляд, исполненный глубочайшего презрения, взгляд, подмеченный как нельзя лучше улыбающимся собеседником на другом конце стола. Подметил его и м-р Домби, но перетолковал к совершенному своему удовольствию.

- К несчастью, вы уже бывали в Уаррике? - заговорил м-р Домби, обращаясь к благосклонной красавице.

- Да, бывала.

- Боюсь, не скучно ли вам будет?

- О нет, совсем не скучно.

- Ты во всем, мой друт, похожа на своего кузена Феникса, - заметила м-с Скьютон, - он, я думаю, был в Уаррике пятьдесят раз, и приезжай он сегодня в Лемингтон - ты этого хотела бы, моя милая, не правда ли? - он непременно полетел бы с нами, чтобы взглянуть на очаровательный замок в пятьдесят первый раз. Удивительный энтузиаст.

- Мы все энтузиасты, мама, не правда ли?

- Да, моя милая, может быть, слишком большие энтузиасты; но я не хочу жаловаться. Душевное беспокойство слишком вознаграждается сладостными волнениями сердца. Если, как говорит кузен Феникс, меч слишком скоро изнашивается... ах, как это называется?

- Ножны, может быть, - сказала Эдифь.

- Да, ножны... так это потому, что он слишком блестит и пылает. Ты понимаешь, моя милая, что я хочу сказать?

М-с Скьютон испустила слабый вздох и потупила глаза, как будто хотела таким образом набросить легкую тень на поверхность кинжала, которого ножны представляла её поэтическая грудь. Склонив голову на сторону, по образцу древней Клеопатры, она с задумчивым видом, исполненным нежнейшей любви, принялась смотреть на свою дочь.

Раз обратив лицо на м-ра Домби, когда тот сделал ей вопрос, Эдифь не оставляла этой позы, и, разговаривая с матерью, она ни на минуту не спускала глаз с м-ра Домби, изъявляя таким образом готовность отвечать на новые его вопросы. Учтивость простая, но при настоящем положении довольно многозначительная. Казалось, будто в это время совершался ненавистный торт, и предметом его была дочь м-с Скьютон. Жертва сознавала свое достоинство и нравственное ничтожество покупателя, но, покорная деспотической силе обстоятельств, с самоотвержением выносила унизительную пытку. Эта немая сцена была слишком красноречива для улыбающагося наблюдателя на другом конце стола. Она служила для него дополнением и объяснением внутренней борьбы, которую так не давно изучал он в уединенной роще на прекрасном лице плачущей незнакомки.

Ни одного слова не приискал м-р Домби для красавицы, не спускавшей с него глаз. Когда, наконец, завтрак кончился, и майор насытился по горло, он заметил, что пора, кажется, ехать, и получил в ответ, что, действительно, кажется, пора. По данному знаку коляска подъехала к крыльцу. Дамы, майор и м-р Домби заняли в ней свои места. Туземец и долговязый паж вскарабкались на козлы. М-р Таулисон стал на запятки, a м-р Каркер, верхом на прекрасном гнедом коне, поехал в арриергарде.

И все-таки м-р Каркер, рисовавшийся на своем коне шагах во ста от экипажа, был как две капли воды похож на кошку, сторожившую добычу. Теперь перед ним были вдруг четыре мыши, и он ловил их с жадностью голодного кота, так однако же, что посторонний наблюдатель никак бы не заметил, что y него на уме. По-видимому, он наблюдал встреченные предметы, но куда бы ни смотрел он - вниз, наверх или по сторонам - один угол глаза его был постоянно обращен на чопорную голову м-ра Домби и на перо, волновавшееся на шляпке гордой красавицы. Раз, и только один раз осторожный взгляд его выпустил из виду эти предметы. Когда экипаж остановился y цели путешествия, м-р Каркер, перескочив через какой-то барьер, пустился в галоп по направлению к коляске и поспешил высадить дам. В эту минуту Эдифь бросила на него изумленный взгляд, но тут же опираясь на его плечо, не замедлила показать, что не обращает на него никакого внимания.

М-с Скьютон, завладев Каркером, решилась сама показать ему все красоты Уаррикского замка. Майор также должен был взять ее под руку, так как он был варвар в отношении изящных искусств, и руководство такой компании было для него необходимо. Такое случайное распоряжение представило м-ру Домби полную свободу разговаривать с Эдифью, и он с торжественною важностью пошел с нею по комнатам замка.

- Боже мой, м-р Каркер! - возгласила Клеопатра, начиная приходить в поэтический восторг от средних веков, - что за время, что за нравы! Воображаете ли вы эти прелестные крепости, эти милые тюрьмы и подземелья, эти очаровательные места для пыток, эту романтическую мстительность из рода в род, эти живописные приступы и осады, и все, что составляет истинную поэзию жизни! Божественные века, божественная старина! Как страшно мы переродились!

- Да, мы ужасно перодились, м-с Скыотон, - подтвердил м-р Каркер.

Но, несмотря на ужасное перерождение, м-с Скьютон и м-р Каркер, одушевленные поэтическими воспоминаниями времен давно минувших, ни на одну минуту не спускали глаз с м-ра Домби и его прекрасной спутницы. Поэтому, при всем энтузиаме, они говорили с некоторою рассеянностью и часто отвечали друг другу невпопад и наудачу.

- Нет в нас более этого увлечения, этой младенческой веры, при которых жизнь так спокойна, так полна - продолжала м-с Скьютон, насторожив морщинистое ухо, так как в эту минуту м-р Домби начал что-то говорить м-с Грэйнджер, - буйства ума и треволнения скептицизма совсем убили поэзию! Мы не верим больше в этих милых баронов, в этих восхитительных кардиналов и аббатов, которые все были такие храбрые, такие любезные! Взгляните на эту милую королеву: что за взгляд! что за нежная экспресия во всем лице! Да, да! Елисавета была перлом между коронованными головами и блистательным украшением своего пола! Она и думала сердцем, милое создание! A какою поэзиею проникнут вес характер её отца! Любите ли вы Генриха восьмого, м-р Каркер?

- Я очень удивляюсь ему, - сказал Каркер.

- Такой суровый, грозный! Не правда ли, м-р Каркер, он был очень грозен? И смотрите, как живо изображает его картина: что за глаза, что за подбородок!

- Но если говорить о картинах, миледи, так вот перед нами живая картина. Я желал бы знать, в какой галлерее мира найдете вы подобное произведение!

Говоря это, улыбающийся джентльмен указал через дверь в другую комнату, где на самой середине стояли м-р Домби и м-с Грэйнджер.

Живая картина в полном смысле была самая немая картина. Они стояли вместе рука об руку, но и воды океана не могли разделить их дальше друг от друга. В самой гордости их была такая разница, как будто стояли здесь самое гордое и самое смиренное создания между всеми живущими существами. Он - накрахмаленный, надутый, молчаливый, чопорный, суровый. Она - гибкое, тонкое, в высшей степени грациозное создание, но не обращающее ни малейшего внимания ни на него, ни на себя, и презирающее свои прелести с каким-то непостижимым ожесточением. Лед и огонь были более похожи друг на друга, чем Павел Домби и Эдифь Грэйнджер, связанные цепью, выкованною зловещим роком, который как нарочно теперь поставил их в галлерее, где все, казалось, поражено было негодованием против этой нечестивой пародии на брачные узы. Суровые рыцари и воины грозно смотрели на них из своих картинных рамок. Пастор с поднятой рукой отказывался вести к алтарю чудовищную чету. Тихие виды на ландшафтах, отражая солнце в своей глубине, казалось, говорили: "Утопитесь, безумцы, утопитесь, если нет вам другого спасения". Развалины кричали: "Взгляните, что сталось с нами, обрученными с враждебной силой всепоражающего времени!" Звери противоположных пород огрызались друг на друга, как будто в назидание м-ру Домби. Амуры и купидоны в испуге отлетали прочь, и живописная история мученичества с негодованием отказывалась прибавить к своим сюжетам новую, еще невиданную пытку человеческой природы.

При всем том м-с Скьютон, очарованная зрелищем, на которое указал ей м-р Каркер, воскликнула с необыкновенным чувством:

- Сколько тут жизни, поэзии, сколько души!

Эдифь судорожно вздрогнула, оглянулась на мать, и краска негодования покрыла её лицо до самых волос.

- Эдифь сердится, что я любуюсь на нее! - сказала Клеопатра, слегка, и почти с робостью дотронувшись зонтиком до её плеч, - капризное дитя!

И опять м-р Каркер подметил борьбу, которой сделался нечаянным свидетелем под липами. Но борьба была мгновенная, и облако совершенного равнодушие покрыло истомленное лицо прекрасной леди.

Не поднимая более глаз, Эдифь сделала матери едва заметный повелительный жест, и м-с Скьютон, отлично понимавшая все намеки дочери, поспешила подойти к ней с своими кавалерами. С этой минуты общество не разделялось больше на отдельные группы.

М-р Каркер, не имея больше надобности развлекать свое внимание, принялся рассуждать о картинах и выбирать особенно замечательные для м-ра Домби. Он говорил таким образом, что при всяком удобном случае в его словах выражалось глубокое удивление к этому великому джентльмену, которому и свидетельствовал свою преданность некоторыми маловажными услугами. Он прочищал и подавал ему зрительную трубку, отыскивал и объяснял места в его каталоге, держал его палку, и так далее. Впрочем, нельзя было сказать, чтобы м-р Каркер навязался с этими услугами; напротив, м-р Домби, как начальник, вполне сознающий свое превосходство, изволил требовать их самым снисходительным и даже ласковым тоном. Онъговорил: "Сделайте одолжение, Каркер, посмотрите сюда, помогите мне, устройте это, Каркер" и так далее.

Общество обозревало картины, статуи, стены, башни, вороньи гнезда, и так далее. Майор Багсток постоянно безмолвствовал, так как в его желудке совершался процесс пищеварения после сытного завтрака. М-с Скьютон, утомленная восторженными порывами, надрывавшими её грудь целую четверть часа, начинала теперь зевать. Тем общительнее и любезнее становился м-р Каркер, который теперь обратил исключительное внимание на своего принципала. М-р Домби тоже говорил очень мало: "Да, Каркер, ваша правда, Каркер, справедливо, Каркер", и больше ничего, - но он втайне поощрял м-ра Каркера идти вперед и внутренно был очень доволен его поведением, так как все его замечания и мнения могли доставить некоторое удовольствие м-с Грэйнджер, да притом же кто-нибудь должен был говорить. Владея в совершенстве даром скромности, м-р Каркер никогда не осмеливался прямо относиться к м-с Грэйнджер, но прекрасная леди слушала его внимательно, и даже два, три раза мерцающая улыбка прокралась на её лицо, когда восторженный оратор отыскал какое-то новое достоинство в особе м-ра Домби.

Когда, наконец, Уаррик был изследован по всем направлениям, общество пересело в карету и отправилось осматривать живописные окрестности замка к великому неудовольствию майора, который чувствовал себя совершенно утомленным. М-р Домби, любуясь, по указанию Каркера, на один из замечательных пунктов, церемонно заметил, что рисунок какой-нибудь местности, набросанный прекрасною рукою м-с Грэйнджер, оставил бы в нем навсегда приятное воспоминание об этом достопамятном дне. Немедленно долговязый Витерс, по распоряжению м-с Скьютон, подал дорожный портфель Эдифи, карета остановилась, и прекрасная леди приготовилась выполнить желание м-ра Домби.

- Боюсь, не беспокою ли я вас? - сказал м-р Домби.

- Совсем нет. Какой же пункт должна я рисовать? - спросила красавица с холодным вниманием.

- Предоставляю выбор пункта самому художнику, - сказал Домби.

- О нет, потрудитесь назначить сами, - отвечала Эдифь.

- В таком случае, - сказал м-р Домби, - если взять вот эту сторону или... как вы думаете, Каркер?

Случилось, не в далеком расстоянии от коляски, почти на первом плане, расположена была группа деревьев, очень похожая на ту, откуда м-р Каркер наблюдал поутру прекрасную леди. Тут же, для довершения сходства, стояла под одним деревом скамейка, такая же, как в роще, где сидела взволнованная красавица.

- Если позволите, - отвечал Каркер, - я указал бы на этот живописный кустарник. Вид, на мои глаза, очень замечательный и даже любопытный.

Глаза её устремились по указанному направлению и потом быстро обратились на Каркера. Это был старый взгляд, которым они обменялись после завтрака, но взгляд уже не двусмысленный.

- Нравится вам этоть вид, м-р Домби?

- Чрезвычайно. Вид очаровательный!

Коляска подъехала ближе к месту, очаровавшему м-ра Домби. Эдифь, не переменяя, позы открыла с гордым равнодушием портфель и принялась рисовать.

- Карандаши мои притупились, - сказала она, прекратив начатую работу.

- Позвольте мне их... или нет, Каркер сделает это лучше. Он мастер на эти вещи. Сделайте одолжение, Каркер, очините карандаши м-с Грэйнджер.

М-р Каркер подъехал к дверцам коляски, осадил лошадь, поклонился и, живописно рисуясь на седле, взял с улыбкой карандаши из рук красавицы и принялся очинять. Попросив позволения держать портфель, он подавал карандаши по мере надобности и любовался работой м-с Грэйнджер, находя, что она с особенным искусством обрисовывает деревья. Во все это время м-р Домби величаво и безмолвно стоял в коляске как болван, a Клеопатра и Антоний ворковали как голубки.

- Довольны ли вы этим, или желаете большей отделки? - спросила Эдифь, показывая рисунок м-ру Домби.

М-р Домби поклонился и отвечал, что рисунок - совершенство в своем роде, и не требует никакой отделки.

- Удивительный рисунок! - говорил Каркер - искусство, талант и вместе такой замечательный... такой необыкновенный сюжет!

Комплименты улыбающагося джентльмена равно относились и к художнику, и к выбранному пункту для работы; но никто не подозревал тут задней мысли. М-р Каркер с ног до головы был воплощенная откровенность. Он продолжал рассыпаться в похвалах до тех пор, пока рисунок был отложен для м-ра Домби и рисовальные материалы убраны. Тогда он подал карандаши, которые были приняты, с холодной благодарностью, сдержал коня, отступил назад и опять поехал за коляской.

- Быть может, - думал м-р Каркер, - даже и этот пошлый рисунок был выполнен и передан его властелину, как вещь сторгованная и купленная. Быть может, хотя красавица согласилась на его просьбу с видимой готовностью, однако-ж её надменное лицо, склоненное над работой, было лицом гордой женщины, завлеченной силою обстоятельств в грязную и постыдную сделку. Но о чем бы ни думал м-р Каркер, он постоянно улыбался и, галопируя на своем коне, посматривал во все стороны, как беззаботный весельчак, так однако-ж, что один угол его глаза всегда обращен был на волнующееся перо прекрасной леди.

Обозрением развалин Кенильворта окончилась экспедиция нынешнего дня. Здесь все виды были известны, и м-с Скьютон не раз напоминала м-ру Домби, что он видел все это дома на рисунках Эдифи. Дамы были отвезены на их квартиру, и Клеопатра на прощаньи пригласила улыбающагося джентльмена пожаловать к ним вечером вместе с Домби и майором. Три джентльмена отправились в гостиницу обедать.

Обед был такой же, как и вчера, с той разницей, что майор торжествовал уже явно и бросил всякую таинственность. Те же тосты в честь и славу прекрасной богини, то же приятное смущение со стороны м-ра Домби. М-р Каркер рассыпался в похвалах.

Теперь, как и всегда, не было других гостей в лемингтонской резиденции м-с Скьютон. Рисунки Эдифи были разбросаны по всем направлениям с большим обилием против обыкновеннаго. Долговязый Витерс подавал чай. Арфа и фортепиано стояли на своих местах. Эдифь играла и пела. Ho даже и самая музыка м-с Грэйнджер совершалась как будто по заказу м-ра Домби. Дело происходило таким образом:

- Милая Эдифь, - сказала м-с Скьютон минут через двадцать после чаю, - м-р Домби, я знаю умирает от желания слушать тебя.

- Надеюсь, мама, в м-ре Домби осталось еще столько жизни, чтобы изъявить это желание самому.

- Я буду вам бесконечно обязан, - сказал м-р Домби.

- На чем должна я играть?

- На фортепьяно, - сказал м-р Домби.

- Извольте. Какую же пьесу?

М-р Домби назначал, и красавица садилась за фортепьяно. Точно так же, по желанию м-ра Домби, она играла на арфе и пела. Такое холодное, но всегда беспрекословное и скорое исполнение желаний м-ра Домби, и только одного Домби, разумеется, всего менее могло ускользнуть от проницательного внимания м-ра Каркера, который казался погруженным в тайны пикета. Заметил он и то, что м-р Домби, очевидно, гордился своею властью и любил обнаруживать ее.

При всем том м-р Каркер играл хорошо, даже очень хорошо, и занял по этому поводу высокое место во мнении Клеопатры, которая так же, как и он, не спускала рысьих глаз с артистки и её слушателя. Когда м-р Каркер, прощаясь, объявил, что он должен, к великому своему несчастью, воротиться завтра в Лондон, Клеопатра изъявила лестную надежду, что знакомство их, конечно, не ограничится этой встречей.

- Я то же думаю, миледи, - отвечал Каркер, выразительно взглянув на Эдифь и м-ра Домби, - я почти уверен в этом.

Между тем м-р Домби, отвесив Эдифи глубочайший поклон, подошел к софе, где сидела м-с Скьютон, и, нагнувшись к её уху, прошептал вполголоса:

- Я просил y м-с Грэйнджер позволения навестить ее завтра утром по особенному случаю, и она назначила двенадцать часов. Могу ли надеяться, что и вы, м-с, будете в это время дома?

Клеопатра, как и следовало, была чрезвычайно взволнована таким необыкновенным известием. Не имея возможности говорить, она только покачала головой, закрыла глаза и подала руку м-ру Домби, которую тот выпустил тотчас же, не совсем ясно понимая, что с нею делать.

- Скорее, Домби! Что вы там разговорились? - кричал майор, останавливаясь в дверях, - чорт побери, мне пришла в голову мысль перекрестить Королевский отель в гостиницу "Трех веселых холостяков", в честь нашу и Каркера. Тут будет глубокий смысл.

С этими словами майор хлопнул Домби по спине и, лукаво подмигнув дамам, вывел его из комнаты.

М-с Скьютон развалилась на софе, a Эдифь села подле арфы, обе не говоря ни слова. Мать, играя веером, два, три раза взглянула на дочь, но красавица, опустив глаза в землю, не замечала ничего. Глубокое раздумье рисовалось на её челе.

Так просидели оне около часу, не говоря ни слова до тех пор, пока горничная м-с Скьютон не пришла, по заведенному порядку, раздевать свою барыню к ночному туалету. Вероятно, в лице горничной являлась не женщина, a страшный скелет с косою и песочными часами, потому что прикосновение её было прикосновением смерти. Размалеванный субъект трещал и корчился под её рукою. Спина постепенно сгибалась, волосы отпадали, черные дугообразные брови превратились в скаредный клочек седых щетин, бледные губы съежились, кожа опала, как на трупе, и на месте Клеопатры очутилась желтая, истасканная, трясущаеся старушенка с красными глазами, втиснутая, как вязанка костей, в грязную фланелевую кофту.

- Почему-ж ты мне не сказала, что он завтра, по твоему назначению, должен придти в двенадцать часов?

- Потому, что вам это известно, мать моя.

Последния два слова были произнесены с самою ядовитою колкостью.

- Вам известно, мать моя, - продолжала Эдифь, - что он купил меня, и что завтра конец торговой сделке. Он осмотрел свой товар со всех сторон и показал его своему другу. Покупка довольно дешева, и он гордится ею. Завтра окончательная сделка. Боже! дожить до такого унижения и понимать его!

Соедините в одно прекрасное лицо, пылающее негодование сотни женщин, проникнутых страстью, гордостью, гневом и глубоким сознанием позорного стыда - вот оно, это лицо, трепещущее и прикрытое белыми руками!

- Что ты под этим разумеешь? - с досадой проговорила мать. - Разве не с самого детства....

- С детства!... Остановитесь, мать моя! Я никогда не была ребенком. Назовете ли вы детством начало моей жизни? Я всегда была женщиной - коварной, хитрой, продажной, расставляющей сети мужчинам, и прежде, чем поняла я вас или себя, прежде даже, чем узнала низкую, проклятую цель всех этих стремлений, я была опытной и ловкой кокеткой, благодаря вашему искусству, мать моя! Вот какое детство отвели вы на мою долю. Вы родили женщину, вы вскормили и выростили кокетку! Любуйтесь же своим произведением: оно перед вами во всей красоте. Любуйтесь, мать моя!

И говоря это, она ударяла себя в грудь, как будто хотела уничтожить свое существование.

- Что же вы, матушка? Любуйтесь!! Любуйтесь на женщину, никогда не знавшую истинной любви, никогда не понимавшую, что значит иметь честное сердце! Любуйтесь на кокетку, владевшую своим ремеслом уже тогда, когда другия девочки её возраста играют только в куклы! В первой молодости, кокетка, по вашим интригам, вышла за человека, к которому не чувствовала ничего, кроме равнодушие, и он умер, этот человек, прежде, чем перешло к нему ожидаемое наследство. Достойное наказание вам, и урок бесполезный! Взгляните на меня, вдову этого человека, и скажите, какова была моя жизнь за последния десять лет!

- Мы всячески старались пристроить тебя, мой друг, - отвечала мать, - и в этом состояла твоя жизнь. Теперь, ты пристраиваешься.

- Как невольницу на базаре, как лошадь на ярмарке, вывозили, таскали, показывали, разглядывали меня с головы до ног в эти постыдные десять лет! - воскликнула Эдифь с пылающим челом и с выражением горького упрека в каждом слове. - Так ли, мать моя? Разве я не сделалась притчей мужчин всякого рода? Разве глупцы, развратники, мальчишки, старые негодяи не таскались везде по нашим следам и не оставляли меня поочередно один за другим, потому что вы слишком просты, мать моя, несмотря на все свои проделки, потому... да, потому, что вы слишком искренны при всей своей фальшивости! Везде и всюду продавали, всем и каждому навязывали меня, как презренный товар, и нет клочка земли во всей Англии, который бы не был свидетелем моего позора. Наконец умерло во мне всякое чувство уважения к себе самой, и теперь я ненавижу, презираю себя. Вот мое детство впродолжение последних десяти лет, a другого я никогда не знала. Не говорите же мне, что я делаюсь ребенком в эту последнюю ночь.

- Ты могла бы, Эдифь, двадцать раз выйти замуж, если бы довольно поощряла искателей твоей руки.

- То есть, если бы я побольше заманивала, я, жалкий осадок между всеми отживающими кокетками! - отвечала Эдифь, подняв голову и дрожа всем телом от стыда и взволнованной гордости. - Нет, мать моя! Кому выпал жребий меня взять, тот возьмет, как этот человек, без всяких уловок с моей и вашей стороны. Он видел меня на аукционе и расчитал, что покупка будет выгодна. Пусть его! С первого же раза он без церемонии потребовал список моих талантов, и ему их показали. С каждым днем он удостоверялся в доброте своей покупки, и я делала все, что он приказывал или заказывал. Но больше я ничего не делала, ничего и не стану делать. Проба оказалась удовлетворительною, и он меня покупает, покупает по собственной воле, оценив по-своему доброту товара и вполне понимая могущество своего кармана. Постараюсь, чтобы он не жалел. Я не подстрекала его ничем и не ускоряла торга, и даже вы, мать моя, на этот раз, сколько я могла предупредить, не навязывались с своими уловками.

- Какой y тебя странный язык, и как дико ты на меня смотришь, Эдифь!

- Будто бы? Вообразите, и я то же думала! Это видно значит, что воспитание мое достигло полного развития. Впрочем, оно окончилось давно. Теперь я слишком стара и упала слишком низко, чтобы идти по новому пути или удержать вас на вашей прекрасной дороге. Зародыш всего, что очищает сердце женщины и делает ее достойною своего пола, никогда не шевелился в моей груди, и мне нечего беречь, когда я презираю себя....

Трогательная грусть, сопровождавшая последния слова, опять быстро сменилась язвительною колкостью, и Эдифь продолжала:

- Что же вы не любуетесь, мать моя? Конечно, я не так мила, как в былые годы, но все же я не обезьяна.... Любуйтесь! Скоро мы не будем бедны, и её в-пр. м-с Скьютон назовется тещей первейшего из капиталистов Англии. Проделки ваши увенчались вожделенным успехом.... Одно могу сказать себе в утешение: несмотря на все ваши усилия, я твердо решилась не искушать этого человека, и не искушала его.

- Этого человека! - повторила м-с Скьютон. - Ты говоришь, мой друг, как будто бы ненавидишь его.

- Как?! A вы думали, что я люблю его? О, как вы дальновидны, матушка!.. Сказать ли вам, кто видит нас насквозь и читает самые тайные наши мысли? Назвать ли вам этого человека, перед кем еще больше я сознаю свое унижение?

- Кто же это, мой друг? Ты, кажется, нападаешь на этого бедного Каркера! На мои глаза, он очень добрый и приятный человек. A впрочем, что бы он ни думал, беспокоиться нечего: его мнение не помешает тебе пристроиться... Да что же ты так дико смотришь? Не больна ли ты?

Лицо Эдифи мгновенно покрылась смертельною бледностью, как будто сердце её поразили кинжалом. Она ухватилась обеими руками за грудь, преодолевая ужасный трепет, пробежавший по всем её членам. Но вдруг она встала с обыкновенным спокойствием и, не сказав более ни слова, вышла из комнаты.

Опять явилась горничная, уничтожавшая размалеванные прелести расфранченной старушенки, к которой вместе с фланелевой кофтой возвратились и все старческие недуги. Она приподняла и с некоторым усилием повела в другую комнату остов Клеопатры, готовой возродиться к новой жизни с завтрашним утром.

Глава XXVIII.

Перемены.

- Настал наконец день, Сусанна, когда мы воротимся опять в наш спокойный дом!

Сусанна перевела дух, откашлянулась, огляделась вокруг себя и резко отвечала:

- Да, мисс Флой, спокойный, нечего сказать, ох, какой спокойный дом!

- Послушайте, Сусанна, - начала Флоренса, подумав несколько минут, - не случалось ли вам, во время своего детства, видеть когда-нибудь этого джентльмена, который принял на себя труд заезжать ко мне сюда? Он был здесь три раза, Сусанна, кажется, три?

- Да, три, мисс Флой. Один раз, когда вы гуляли с этим беззуб...

Кроткий взгляд Флоренсы приостановил запальчивость мисс Ниппер.

- Я хотела сказать, когда вы гуляли с сэром Барнетом и его леди и молодым джентльменом. A потом еще два раза он был по вечерам.

- В моем детстве, Сусанна, не случалось вам видеть этого господина в нашем доме между гостями?

- Да, мисс... то есть, право, я не помню, видела его или нет. В ту пору, когда ваша маменька умерла, я была еще новичком в вашем доме, и моя должность, видите ли, состояла в том, чтобы убирать и выметать спальни на чердаках

Мисс Ниппер вытянулась в струнку и вздернула нос, изъявляя очевидное негодование против м-ра Домби, не умевшего оценить благовременно её талантов.

- Конечно, вы не могли знать всех, кто посещал наш дом. A я ничего не помню.

- И y меня тоже осталось мало в голове, мисс Флой. Помню, впрочем, на кухне часто болтали о гостях. Была старая кормилица, что жила прежде Ричардс, рассказывала преуморительные анекдоты, и мы все хохотали до упаду. Меня тогда она дразнила Пузырем, особенно, когда бывала под куражем, a это водилось за нею частенько. За это ее и прогнали.

Флоренса в раздумьи сидела y окна, облокотившись на руку, и, казалось, едва слышала, что говорит мисс Ниппер.

- A впрочем, я хорошо помню, мисс Флой, - продолжала Сусанна, - этот самый господин, м-р Каркер, что ли, был и тогда при вашем папе таким же великим джентльменом, как и теперь. Трубили по всему дому, что он заграбастал все дела вашего папы в Сити, и что ваш папа никого так не уважает, как м-ра Каркера. Это очень может статься, мисс Флой, потому что м-р Домби, с вашего позволения, никого на свете не уважает. Я и тогда понимала эти вещи, даром что Пузырь...

На этом последнем слове Сусанна Ниппер сделала особенное ударение, как будто перед ней стояла старая кормилица, которой теперь надлежало отомстить за обидное прозвище.

- A что м-р Каркер в ладах с вашим папа, так это я знаю из того, что всегда болтает этот Перч, когда заходит в наш дом. Перч вообще прежалкая животина, мисс Флой, и не умеет ни о чем рассказать порядком, a таки смыслит довольно насчет того, как идут дела в Сити. Вот он и говорит, эта мокрая папильотка, что м-р Домби ничего не делает без Каркера, что Каркер y него правая рука, что он просто водит за нос вашего папу. Оно, пожалуй, что все это и правда, мисс Флой, даром что ваш папа считает себя умнее всякого индийского набоба.

Флоренса, пробужденная от своей задумчивости, слушала теперь с большим вниманием и не проронила ни одного слова.

- Да, Сусанна, - сказала она, - я очень верю, что м-р Каркер пользуется большим доверием папы.

Флоренса постоянно думала об этом предмете несколько дней. М-р Каркер в два последние визита, говоря тихонько о корабле, утвердил некоторый род таинственной доверчивости между ею и собою, и вместе получил над нею какую-то странную власть, которая начинала ее беспокоить. Отказаться от его услуг или высвободиться из паутины, которою он ее постепенно опутывал, бедная девушка была не в силах: для этого требовалось некоторое знание света, и нужна была хитрость, чуждая простой и невинной душе. Правда, м-р Каркер говорил ей только то, что о корабле ни слуху, ни духу и что, по всей вероятности, он погиб; но какое право имел он рассказывать ей об этих вещах? Почему знал м-р Каркер, что судьба "Сына и Наследника" интересует Флоренсу? Зачем принимал он таинственный вид, когда говорил ей о корабле? Все эти вопросы чрезвычайно тревожили робкую девушку.

Безполезно ломая голову о загадочном поведении м-ра Каркера, Флоренса мало-по-малу начала рисовать его в своем воображении каким-то грозным страшилищем, которому суждено играть важную роль в её судьбе. Напрасно рассудок уверял ее, что м-р Каркер такой же человек, как и все другие, притом очень приятный человек, который постоянно улыбается и бросает на нее умильные взоры; зловещая мечта, наперекор рассудку, помрачала светлые образы пылкой фантазии.

Думая потом об отце и упорно продолжая обвинять сама себя в его холодности, соображая вместе с тем, что этот джентльмен был искренним другом м-ра Домби, Флоренса со стесненным сердцем пришла к заключению: её отвращение к м-ру Каркеру не есть ли следствие того же рокового недостатка, который охладил к ней сердце отца и упрочил её совершенное одиночество в отцовском доме? Иногда она не сомневалась, что это действительно было так, и в эти минуты вновь её сердцем овладевала твердая решимость искоренить, во что бы то ни стало, этот пагубный недостаток, лишь бы только узнать ero. A чтобы узнать, она станет внимательнее наблюдать м-ра Каркера, изучать его поступки, которые только нравятся м-ру Домби, и авось как-нибудь этим способом сама найдет дорогу к охладевавшему сердцу.

Таким образом без руководителя, без друга, с которым можно было бы посоветоваться, несчастная девушка носилась по бурному морю сомнений и надежл, a м-р Каркер как чешуйчатое чудовище озирал ее из морской бездны кровожадными глазами, дожидаясь удобного случая поглотить беззащитную жертву.

Во всем этом Флоренса видела новые побуждения поскорее воротиться домой. Ея одинокая жизнь была лучше приспособлена к этой борьбе между страхом и надеждой, притом ей казалось, что, быть может, своим отсутствием она пропустила удобный случай обнаружить перед отцом свою преданность.

Часто думала она о Вальтере, особенно в бурные ночи, когда ветер бушевал вокруг загородного дома. Но эти мысли всегда сопровождались отрадной надеждой. Трудно молодому сердцу вообразить, что пылкая юность может потухнуть как слабое пламя и яркий день жизни может погрузиться в мрачную ночь. Часто со слезами она представляла себе страдания Вальтера, но никогда или почти никогда не думала о его смерти.

Она писала к старому дяде Солю, но не получила от него ответа. A впрочем, ответ был и не нужен на её записку.

Таковы были размышления Флоренсы в то прекрасное утро, когда она, одушевленная надеждой, готовилась воротиться в лондонский дом своего отца.

Д-р Блимбер и м-с Блимбер, сопровождаемые - весьма неохотно - молодым Барнетом, уже отправились в Брайтон, где другие молодые джентльмены с новым усердием начинали пробивать трудную дорогу на вершины Парнаса. Каникулы прошли; гости почти все оставили гостеприимную дачу сэра Барнета; дошла очередь и до Флоренсы, загостившейся сверх чаяния очень долго.

Был, впрочем, один гость, который хотя не жил на даче, но удостаивал постоянным вниманием сэра Барнета и леди Скеттльз. М-р Тутс, имевший счастье познакомиться с молодым Барнетом в тот последний вечер, которым ознаменовалось его торжественное вступление в свет, заходил или заезжал на дачу регулярно каждый день и оставил в приемной целую колоду визитных карточек.

Должно, впрочем, отдать справедливость: смелая и счастливая идея предупредить фамилию Скеттльзов от забвения м-ра Тутса первоначально родилась и созрела в плодовитом мозгу Лапчатого Гуся. По его совету, м-р Тутс снарядил и устроил шестивесельную шлюпку, над которой, вместе с своими друзьями, принял верховную команду сам Лапчатый Гусь, одевавшийся для таких экспедиций в красный сюртук самого яркого цвета. Перед началом остроумного предприятия, м-р Тутс имел с своим достойным наставником аллегорическое совещание такого рода:

- Положим, например, - спросил м-р Тутс Лапчатого Гуся, - что вы влюблены в какую-нибудь молодую леди - пусть зовут ее хоть Мери - и решились в честь её завести собственную лодку: как бы, спрашивается, вы назвали эту лодку?

- Тут нечего и думать, отвечал наставник, - лодка должна быть названа Мери или Восторгом "Лапчатого Гуся".

Озаренный счастливою мыслыо, м-р Тутс, после глубоких соображений, решился наименовать шлюпку: "Радость Тутса", не сомневаясь, что такое имя будет самым тонким и деликатным комплиментом Флоренсе.

Развалившись на малиновой подушке и проветривая франтовские башмаки на воздухе, м-р Тутс, каждый день, в хорошую и дурную погоду, катался по Темзе в своей щегольской лодке и под конець прогулки всегда подъезжал к саду сэра Барнета, лавируя около берега взад и вперед и выделывая самые хитрые эволюции. приводивщия в изумление всех наблюдателей фантастической экспедиции. Но как скоро замечали его в саду Барнета с берега реки, м-р Тутс всегда притворялся, что попал сюда случайно, по сцеплению самых странных и еевероятных обстоятельств.

- Здравствуйте, Тутс, - говаривал сэр Барнет, махая рукою с террасы, между тем как хитрый Гусь прямо летел к берегу.

- Здравствуйте, сэр Барнет, - отвечал Тутс. - Какому чуду я обязан, что вижу вас здесь?

М-р Тутс, в своей проницательности, всегда изъявлял такое удивление, как будто он встречался с сэром Барнетом в каком-нибудь пустынном здании на берегу Нила или Ганга, a не в собственном его доме.

- Я никогда не был так изумлен! - восклицал м-р Тутс. - A мисс Домби здесь?

Случалось, при этом вопросе являлась сама Флоренса.

- О, Диоген совершенно здоров, мисс Домби! - говаривал м-р Тутс. - Я осведомлялся сегодня поутру.

- Очень вам благодарна, м-р Тутс, - отвечал приятный голосок.

- Не хотите ли, Тутс, выйти на берег? - спрашивал сэр Барнет. - Вам некуда торопиться: зайдите к нам.

- О, это ничего, покорно благодарю, - отвечал обыкновенно м-р Тутс, краснеё как пион. - Я хотел только известить мисс Домби о собаке, больше ничего. Прощайте!

И бедный Тутс, умиравший от желания принять обязательное приглашение, но никогда не имевший силы им воспользоваться, подавал обычный сигнал Лапчатому Гусю, и красивая шлюпка стрелою улетала от заветного берега.

Утром, в день отъезда Флоренсы, "Радость Тутса", окруженная необычайным блеском, причалила к саду сэра Барнета. Когда Флоренса, после разговора с мисс Ниппер, сошла вниз проститься с гостеприимными хозяевами, м-р Тутс дожидался ее в гостиной.

- О, как ваше здоровье, мисс Домби? Я совершенно здоров, покорно благодарю. Надеюсь, вы тоже здоровы. Диоген вчера был здоров.

- Вы очень любезны, м-р Тутс.

- О, это ничего, покорно благодарю. Я думал, не пожелаете ли вы, мисс Домби, воротиться в город водою. Погода прекрасная, a в лодке много места и для вашей девушки.

- Очень вам благодарна, м-р Тутс, но я не намерена ехать водою.

- О, это ничего, мисс Домби! Прощайте!

- Куда-ж вы торопитесь? Не угодно ли вам подождать леди Скеттльз? Она сейчас выйдет.

- О, нет покорно благодарю. Это ничего.

М-р Тутс совершенно растерялся и не зналь, что предпринять. В эту минуту вошла леди Скеттльз, и он немедленно осадил ее вопросом о здоровьи. Когда, наконец, явился сэр Барнет, м-р Тутс с упорным отчаянием ухватился за его руку.

- Сегодня, Тутс, - сказал сэр Барнет, обращаясь к Флоренсе, - скрывается от нас свет нашего дома.

- О, это ничего, сэр... то есть, это значит много, очень много, уверяю вас. Прощайте!

Но вместо того, чтобы идти после этого решительного прощанья, м-р Тутс остался прикованным к своему месту и смотрел во все глаза, как шальной. Чтобы выручить бедного парня, Флоренса обратилась с прощальными приветствиями к леди Скеттльз и подала руку сэру Барнету.

- Могу ли просить вас, милая мисс Домби, засвидетельствовать от меня искреннее уважение вашему почтенному родителю? - сказал сэр Барнет, провожая свою гостью к карете.

Трудное поручение для девушки, не имевшей ничего общего с почтенным родителем! Уверять сэра Барнета, что радушие, оказанное ей, было в то же время услугой м-ру Домби, значило бы отважиться на явную ложь, недоступную для невинного сердца. Вместо всяких объяснений, Флоренса только поклонилась и поблагодарила сэра Барнета. И опять пришло ей в голову, что опустелый и скучный дом отца, где не могло быть таких затруднений, был для неё естественным и самым лучшим убежищем.

Девочки, еще оставшиеся на даче, выбежали из комнат и из сада проститься с отъезжающей подругой, которую все оне любили искренне и нежно. Даже служанки обступили карету и прощались с любимой гостьей с видимым сожалением. Взглянув последний раз на все эти лица, между которыми особенно выдавались сэр Барнет, леди Скеттльз и м-р Тутс, пучеглазивший издали "на радость" своего сердца, Флоренса припомнила прощальную сцену в пансионе д-ра Блимбера, откуда Павел и она уезжали на каникулы... Слезы ручьями потекли из глаз бедной девушки, когда карета двинулась с места.

Горестные, но утешительные слезы! Воспоминания целой жизни толпами проносились в этой истерзанной душе и быстро сменяли одно другое. Умирающая мать, страдания любящего брата, м-р Домби, всегда суровый и надменный, всегда отталкивающий сиротливое дитя, прощальная сцена в доме дяди Соля, нежная грусть Вальтера и его последния слова, - все эти образы с большей или меньшей живостью носились в воображении Флоренсы по мере приближения экипажа к родительскому дому, который теперь тем дороже становился для неё после продолжительного отсутствия.

Даже Сусанна Ниппер благосклонно смотрела на дом, в котором прожила столько лет. Пусть он скучен и мрачен, но в эту минуту она прощала ему многое.

- Что и говорить, мисс, - сказала она, - мне приятно будет его увидеть. Немного, правда, в нем хороших вещей, a все было бы жаль, если бы его разломали или сожгли. Пусть стоит!

- Вы с удовольствием пройдете теперь по старым комнатам, не правда ли, Сусанна?

- Ну, да, конечно с удовольствием, мисс Флой, я и не запираюсь. A все-таки завтра или послезавтра я опять стану его ненавидеть. Это уж как Бог свят!

Но Флоренса чувствовала, что она будет жить спокойно под родительской кровлей. Лучше и удобней хранить свой секрет между четырьмя мрачными стенами, чем выносить его на вольный свет и скрывать оть толпы счастливых глаз. Отлученная от общества людей, она спокойно будет продолжать занятия любящего сердца, не встречая горестных развлечений со стороны счастливых отцов и дочерей. Здесь, в этом святилище воспоминаний, она будет надеяться, молиться и терпеливо ждать счастливой минуты, когда возвратится к ней отеческое сердце.

Экипаж, въехавший между тем в длинную и темную улицу, приближался к жилищу м-ра Домби, и Флоренса, обращенная лицом в другую сторону, видела уже розовых детей под окном знакомого дома. Вдруг Сусанна Ниппер, смотревшая в другое окно кареты, воскликнула с необыкновенным волнением:

- Ах, Боже мой! да где же наш дом? Где он?

- Наш дом? - повторила Флоренса.

Сусанна еще несколько раз высунулась в окно и с безмолвным изумлением начала смотреть на свою госпожу, не думая выходить из кареты, которая уже остановилась.

Вокруг всего дома м-ра Домби возвышался лабиринт лесов и подмосток от фундамента до кровли. Камни, кирпичи, глина, известь, груды бревен и досок загромоздили половину улицы вдоль и поперек. Со всех сторон к стенам приставлены были лестницы, и работники карабкались со своими инструментами, суетились и бегали взапуски по настланным доскам. У подъезда стояла телега с огромными свертками различной бумаги, и обойщик, войдя в комнату, глазел на стены, делая отметки и вычисления для будущих орнаментов. Ни малейшего следа мебели во всем доме, запруженномь всякой всячиной от кухни до чердаков. Кирпичники, маляры, декораторы, плотники, печники возились каждый со своим ремеслом, и строительная деятельность была во всем разгаре. Флоренса в неописуемом изумлении вышла из кареты и даже сомневалась, точно ли это дом её отца. В дверях встретил ее Таулисон.

- Ничего не случилось, Таулисон?

- О нет, мисс.

- В доме, кажется, большие перемены?

- Да, мисс, большие перемены, - отвечал камердинер.

Флоренса прошла мимо, как сонная, и поспешила наверх. Яркий свет со всех сторон пробивался в парадные комнаты, и везде подле стен стояли подмостки, на которых работали люди в бумажных колпаках. Портрет её матери был снят вместе с мебелью, и на месте его мелом сделана надпись: "Комната в панелях. Зеленая с золотом". Парадная лестница превратилась в лабиринт столбов и досок, a y потолочного окна устроился целый олимп стекольщиков и мастеров свинцовых дел. Комнату Флоренсы еще не тронули, но снаружи и к ней были приставлены подмостки, затмевавшие дневной свет. Она пошла в другую комнату, где стояла маленькая постель. Здесь торчал перед окном выпачканный верзила с трубкой во рту, с головой, повязанной носовым платком.

Немедленно вбежала сюда Сусанна Ниппер.

- Папенька дома, мисс Флой, - сказала она, - и желает вас видеть.

- Дома, и желает говорить со мною! - воскликнула Флоренса, затрепетав всем телом.

Сусанна, озадаченная и сама не менее Флоренсы, повторила свои слова. Не медля ни минуты, бледная, встревоженная, Флоренса побежала вниз. По дороге она думала, осмелиться ли поцеловать отца? Сердце, истомленное жаждою любви, давало утвердительный ответ.

Отец мог слышать биение этого сердца. Еще минута, - и она бросилась бы в его объятия, но...

М-р Домби был не один. С ним были две дамы, и Флоренса остановилась. В эту минуту с шумом и гвалтом вбежал в комнату косматый её друг Диоген, который, после предварительных прыжков, означавших радостное приветствие, положил свои лапы и морду на грудь воротившейся гостьи. При этом явлении одна из дам испустила довольно пронзительный крик.

- Флоренса, - сказал отец, протягивая руку с такою холодностью, как будто хотел оттолкнуть свою дочь, - как твое здоровье?

Эта же рука, до которой едва дотронулось робкое дитя, протянулась потом с одинаковой нежностью к замочной ручке, чтобы притворить дверь.

- Что это за собака? - сказал м-р Домби, сердитым тоном.

- Эта собака, папа... из Брайтона.

- A! - воскликнул м-р Домби таким тоном, который показывал, что он понял свою дочь. Пасмурное облако пробежало по его лицу.

- Она очень смирна, - продолжала Флоренса, обращаясь к дамам, - только теперь слишком обрадовалась мне. Простите ее.

Тут Флоренса увидела, что вскрикнувшая дама уже старуха, a другая, стоявшая подле м-ра Домби, молода и прекрасна.

- М-с Скьютон, - сказал отец, обращаясь к пожилой леди, - вот моя дочь, Флоренса.

- Мила, натуральна, очаровательна! - говорила старуха, лорнируя молодую девушку. - Поцелуйте меня, моя милая.

Выполнив это желание, Флоренса обратилась к молодой леди, подле которой стоял её отец.

- Эдифь, рекомендую вам мою дочь. Флоренса, эта леди скоро будет твоею матерью.

Судорожный трепет пробежал по всем членам изумленной девушки, и она смотрела на прекрасную даму с глубоким удивлением, любопытством и каким-то неопределенным страхом. Потом она вдруг бросилась на грудь будущей матери и, заливаясь горькими слезами, вскрикнула:

- О панпа, будьте счастливы! во всю жизнь будьте счастливы, милый папа!

Последовало молчание. Прекрасная леди, сначала не решавшаеся подойти к Флоренсе, держала ее в своих объятиях и крепко пожимала её руку, как будто хотела успокоить и утешить взволнованную девушку. Она склонила голову над её волосами, целовала её заплаканные глаза, но не произносила ни одного слова.

- Пойдемте же осматривать комнаты. Надо взглянуть, как идет работа. Вашу руку, м-с Скьютон.

И они пошли. Флоренса между тем продолжала рыдать на груди прекрасной дамы, которая не двинулась с места. Вдрут послышался голос м-ра Домби:

- Надо спросить об этом Эдифь. Ах, Боже мой, да где же она?

- Эдифь! - вскричала м-с Скыотон, - где ты, моя милая? Верно она ищет вас, м-р Домби. Мы здесь, мой друг.

Прекрасная леди высвободилась из объятий Флоренсы и поспешно удалилась к матери и жениху. Флоренса осталась на том же месте, счастливая, грустная, в слезах, не понимая, что с нею делается. Вскоре воротилась её новая мать, и она опять бросилась в её объятия.

- Флоренса, - сказала Эдифь, проницательно и с большим участием всматриваясь в лицо девушки, - надеюсь, вы не начнете с того, чтобы ненавидеть меня?

- Вас ненавидеть, мама? - вскричала Флоренса, обвиваясь вокрут её шеи.

- Так вы начнете думать обо мне с хорошей стороны и станете надеяться, что я сделаю вас счастливою. Я буду любить вас, Флоренса: уверьтесь в этом. Прощайте. Скоро мы увидимся опять. Не стойте здесь.

Все это Эдифь проговорила торопливо, но с необыкновенной твердостью. Поцеловав еще раз трепещущую девушку, она вышла в другую комнату и присоединилась к м-ру Домби.

Теперь-то наконец Флоренса отыщет дорогу к отцовскому сердцу, и под руководством новой маменьки её заветные стремления увенчаются полным успехом! Во сне явилась ей прежняя мать с лучезарной улыбкой и с благословениями на устах. Счастливая Флоренса!

Глава XXIX.

Мистрисс Чикк.

Возстав от сна и воздав благодарение Господу, мисс Токс, в одно прекрасное утро, изволила в своей храмине на Княгинином Лугу кушать свой обыкновенный завтрак, как-то: французскую булочку, свежее яичко в смятку и крылышко цыпленочка со включением чашки чаю, перемешенного и настоенного по известному рецепту с какою-то травой весьма целительного свойства. Мисс Токс еще не ведала и не гадала, что дом м-ра Домби обставлен подмостками и лестницами, по которым, как волшебные духи, карабкаются и снуют повсюду странные люди, перевязанные носовыми платками и перетянутые грязными передниками. Окончив завтрак, прелестная дева, по заведенному порядку, принялась убирать свою маленькую гостиную, служившую украшением всего Княгинина Луга.

Утренния занятия мисс Токс производились методически, по обдуманному плану. Сперва она надевала несколько похожия на засохшие листья, старые перчатки, которые во всякое другое время тщательно скрывались от человеческого взора в одном из нижних ящиков комода. Затем разыгрывался на клавикордах птичий вальс, наполнявший сердце сладостными ощущениями. Затем, по естественному сцеплению идей, обозревалась певчая птица - очень хорошая птица, голосистая канарейка, услаждавшая громкими трелями музыкальные уши всего Княгинина Луга. Затем расставлялись по местам хрустальные и фарфоровые украшения с некоторыми другими принадлежностями, придававшими уютной комнате вид необыкновенной чистоты и даже невинности. Затем совершалась ревизия растений, и мисс Токс, вооруженная маленькими ножницами, подстригала некоторые специменты с удивительиою ловкостью. Но в это утро прелестная дева медленно и с какою-то нерешительностью приступила к своим ботаническим упражнениям. Погода была тихая; южный ветерок, подувавший в растворенные окна, располагал душу к приятной меланхолии, и мисс Токс, на крыльях быстрой мысли, унеслась далеко за пределы шумного города. Трактирный мальчик из "Герба Княгини", курчавый и румяный, в белом переднике, вышел на площадку с медным ведром в одной и ковшиком в другой руке; и начал поливать весь Княгинин Лут, выделывая очень искусные водяные узоры. От этой операции травянистая почва получила свежий и, по выражению мисс Токс, совершенно растительный запах. Слабый луч солнца, промелькнувший из-за угла соседней шумной улицы, оживил внезапным восторгом целые кучи воробьев, запрыгавших и зачирикавших на дымных трубах в ознаменование сердечной благодарности дневному светилу. В городских предместьях там и сям косили пахучую траву, и запах свежаго сена, несмотря на сильное противодействие разных благовоний на своем пути, достигал однако-ж до Княгинина Луга, сообщая отрадные вести о природе и её целебном воздухе, столь необходимом для жалких пленников тесных и темных захолустьев, сделавшихся притоном всякого зловония ... Награди Господь лорда мера и его комитетских чиновников, любителей и покровителей зловонной чумы, отравляющей десятки тысяч нищих братий, дерзнувших искать приюта в роскошном городе, вверенном их отеческому понечительству! ... Но это в скобках.

Мисс Токс сидела на окне, погруженная в сладкое раздумье. Она думала о своем добродетельном папеньке, м-ре Токсе, который всю жизнь ловил контрабандистов со славою и честью и скончался как христианин в объятиях неутешного семейства. Она провела свое детство на морской пристани, вдыхая запах смолы и топленого сала. Счастливое время, золотое время! Где теперь эти прелестные луга, покрытые незабудками и лилиями, луга, на которых паслись коровы, заготовляя материал для сливочного масла! Куда девались эти румяные юноши в нанковых куртках, для которых мисс Токс в бывалые годы плела венки из незабудок и делала букеты из фиалок. Они исчезли, зти юноши в нанковых куртках, исчезли и с венками, и с пламенными клятвами в ненарушимой верности до гробовой доски! О время, время! ... О нанковые куртки! ...

Мисс Токс вздохнула из глубины души, посмотрела на трактирную вывеску, на чирикающих воробьев и снова задумалась, - задумалась о своей покойной маменьке, о её умилительных добродетелях и сильных ревматизмах. В эту минуту перед самым окном прошел дюжий колченогий мужчина с огромной корзиной на голове и кричал во весь рот: "Цветы - ландыши, цветы - маргаритки, сударыня!" Мисс Токс отвернулась, покачала головой, и мысль о скоротечности человеческой жизни, неизвестно почему, возникла в её уме со всеми доказательствами относительно непрочности мирских благ. Придет, и скоро придет пора, когда завянет и она, Лукреция Токс, завянет как маргаритка, сорванная безжалостной рукою! Да, завянет.

И от полевой маргаритки мысли мисс Токс незаметно перешли к м-ру Домби, вероятно потому, что майор уже воротился и учтиво раскланивался с нею из своего окна: иначе какая же другая связь могла быть между маргариткой и мром Домби? "Каков-то он теперь после своего путешествия? - думала мисс Токс. - Успокоилась ли его страждущая душа? Думает ли он жениться во второй раз, и если думает, на ком? Какой женщине суждено сделаться второю супругою м-ра Домби?"

Яркий румянец - погода была жаркая - покрыл задумчивое лицо мисс Токс, и она с изумлением заметила в себе эту странную перемену, когда увидела в каминном зеркале отражение своего лица. Румянец, еще более яркий, зарделся на её щеках, когда появилась на Княгинином Лугу небольщая карета, подъехавшая прямо к её дому. Мисс Токс поспешно встала, схватила маленькие ножницы и принялась с большим усердием подрезывать растения в ту минуту, когда вошла в гостиную м-с Чикк.

- Как ваше драгоценное здоровье, милый друг? - воскликнула мисс Токс, встречая гостью с распростертыми объятиями.

Какая-то величественная важность отражалась на этот раз во всей фигуре м-с Чикк; однако-ж она обняла своего милаго друга, поцеловала и сказала с некоторою торжественностью:

- Благодарю вас, Лукреция. Я совершенно здорова. Надеюсь, и вы также. Кге!

Односложный кашель м-с Чикк совершенно особого свойства служил, казалось, предисловием к настоящему кашлю.

- Сегодня вы очень рано приехали, моя милая, - сказала мисс Токс, - как я вам благодарна! Не хотите ли позавтракать?

- Благодарю вас, Лукреция. Брат мой вернулся из Лемингтона, и я завтракала сегодня вместе с ним. Кге!

Говоря это, м-с Чикк осматривалась кругом по всем направлениям, как будто видела в первый раз уютную комнату своей подруги.

- Надеюсь, моя милая, теперь получше вашему братцу?

- Благодарю вас, Лукреция, ему гораздо лучше. Кге!

- Ах, милая Луиза, вас очень беспокоит этот кашель. Остерегайтесь, мой безценный друг.

- Благодарю вас, Лукреция, это ничего. Так бывает со мной всегда перед переменою погоды. Мы должны ожидать перемены.

- В погоде? - спросила мисс Токс наивным тоном.

- Во всем, - возразила м-с Чикк. - Конечно должны, и свет не может обойтись без перемен. Лукреция, кто будет противоречить этой истине, покажет только, что y него голова не на своем месте. Перемены, говорю я, были, есть и будут! Пусть покажут мне хоть одну вещь, которая не изменяется. Боже мой, Боже мой! Даже шелковичный червь - насекомое бессмысленное, без чувства, без ума, без памяти - беспрестанно подвергается самым неожиданным и самым удивительным переменам. Да!

- Какая тонкая, удивительная наблюдательность! Несравненная Луиза всегда верна самой себе!

- Благодарю вас, Лукреция. Вы говорите и думаете искренно, я уверена в этом. Надеюсь, ничто в свете не заставит нас переменить мнение друг о друге.

- О, конечно, моя милая! - возразила мисс Токс.

М-с Чикк откашлянулась, как прежде, и принялась выводить на ковре разные фигуры костяным концом своего зонтика. Мисс Токс, привыкшая к раздражительности своей прекрасной подруги, воспользовалась этой паузой, чтобы переменить разговор.

- Кстати, моя милая, вы, кажется, приехали не одне, - сказала мисс Токс, - в карете я заметила лицо вашего супруга.

- Да, м-р Чикк в карете. Пусть он там и остается. У него газета, которая займет его слишком на два часа. Вы можете, Лукреция, подрезывать ваши цветы, a я посижу и отдохну.

- Несравненная Луиза понимает, что всякие церемонии бесполезны между такими друзьями, как мы. Следовательно ...

Но заключение договорено не словами, a самым делом. Мисс Токс надела перчатки, вооружилась ножницами и начала с микроскопической заботливостью подстригать растения. М-с Чикк, склонив голову на одну сторону, просидела несколько минут не говоря ни одного слова и продолжая выводить фигуры на ковре.

- Флоренса тоже вернулась домой из гостей, и я должна сказать, что Флоренса уже слишком давно ведет одинокую жизнь, - заговорила наконец м-с Чикк строгим и торжественным тоном, - да, слишком давно. В этом не следует и сомневаться, и тот потерял бы всякое уважение в моих глазах, кто стал бы противоречить этому мнению. Многое можно изменить, но не все. Кто станет с этим спорить? Я, с своей стороны, не могу наперекор очевидности и рассудку приневоливать своих чувств.

- О конечно, моя милая, как это можно! - подтвердила мисс Токс, не совсем понимая, или, правильнее, вовсе не понимая таинственных речей прекрасной подруги.

- Флоренса - странная девушка; это я говорила всегда, и брат мой, конечно, не виноват, что чувствует некоторую неловкость в её присутствии. Желала бы я знать, кто осмелится обвинять Павла Домби? A между тем что-ж ему делать после всех этих горестных происшествий, случившихся в нашей семье? Тут один ответ. Он должен сделать усилие. Павел Домби в этом случае даже обязан сделать усилие. Наша семья всегда отличалась усилиями, a Павел теперь глава семьи, единственный её представитель. Да, единственный, ибо что такое я? Ничто, или почти ничто!

- Полно, мой ангел, что с вами? ...

М-с Чикк отерла слезу, взглянула на потолок и продолжала таким образом:

- Следовательно, говорю я, Павел в настоящем случае обязан сделать усилие, и пусть оно пронзит кинжалом мое сердце, я заранее благословляю его. О Боже мой! я слаба, и природа y меня как y ребенка. Почему в этой груди не кусок мрамора на место сердца или просто булыжник с мостовой ...

- Полно, мой ангел, что с вами?

- Но так или иначе, я с восторгом узнаю, что Павел остался верным своему имени, хотя и прежде в этом я не сомневалась. Домби всегда будет Домби, и желала бы я знать, кто смеет иначе об этом рассуждать?

Молчание. М-с Чикк оглянулась во все стороны, как будто делала вызов противникам своего мнения.

- Одного только я желаю, - заметила м-с Чикк, - чтобы и она сделалась достойною этого имени.

Мисс Токс, переливавшая в эту минуту воду из зеленого кувшинчика, была в самой высокой степени изумлена серьезным голосом и выражением лица своей подруги. Прекратив ботанические занятия, она, в свою очередь, приняла глубокомысленный вид и уселась подле м-с Чикк с явным намерением сказать утешительное слово.

- Извините меня, милая Луиза; но я осмелюсь вам по этому поводу сделать скромное замечание, которое, может быть, не совсем согласно с вашими мыслями. Мне кажется, мой ангел, ваша племянница подает большие надежды ... да, большие во всех отношениях.

- Что вы под этим разумеете, Лукреция? К чему относится ваше замечание, и как должна я понимать вас? Объяснитесь.

- Я хотела сказать, мой друт, что Флоренса сделается достойною своего имени.

- Лукреция, вы меня не поняли, - возразила м-с Чикк с торжественным терпением, - впрочем, в этом моя вина, a не ваша, потому что я выразилась неясно. Может быть, мне вовсе не следовало говорить вам о таком предмете, но прежняя наша короткость ... a я думаю, Лукреция, и даже уверена, ничто не разорвет нашей дружбы. И что могло бы охладить нас друг к другу? Конечно, ничто, и было бы глупо об этом думать. Это мое неизменное мнение. Итак, Лукреция, я должна выразиться яснее. Поймите же, что мои замечания относились не к Флоренсе, - отнюдь нет!

- В таком случае, извините, мой ангел, я вас совсем не поняла. У меня теперь, право, какой-то туман в голове.

М-с Чикк выглянула на улицу и принялась осматривать комнату по всем направлениям, останавливая свой взор на растениях, на канарейке, на зеленом кувшине, на всем, кроме самой хозяйки. Но дошла, наконец, очередь и до мисс Токс. Бросив на нее быстрый и проницательный взгляд, м-с Чикк опустила глаза в землю, нахмурила брови и разразилась такими словами:

- Лукреция, особа, которая должна сделаться достойною своего имени, это - вторая жена моего брата Павла Домби. Вступить во второй брак - его неизменное намерение. Кажется, я об этом говорила, хотя, может быть, другими словами.

Мисс Токс вскочила, как ужаленная и, подбежав к растениям, принялась подстригать стебельки и ветки с такою же неблагосклонностью, как цирульник иной раз подчищает щетинистую бороду какого-нибудь бедняка.

- Поймет ли она отличие, которое ей делают, - продолжала м-с Чикк, - это другой вопрос. Надеюсь, что поймет. Мы обязаны в этом мире хорошо думать о своих ближних. Моего совета не требовали, да оно и лучше. Мое мнение в этом деле было бы принято свысока или с обидной снисходительностью. Так уж пусть идут дела сами по себе.

Мисс Токс еще ниже нагнулась к горшкам и с большим усердием подстригала растения.

- Если бы Павел посоветовался со мной, как это иногда он делает, - иродолжала м-с Чикк, преодолевая истерический припадок, - или лучше, как это он делывал ... теперь уж конечно мои советы не нужны, да и слава Богу, меньше ответственности ... я не ревнива и не завистлива, Бот с ними! - Здесь м-с Чикк залилась горькими слезами. - Так если-бы Павел пришел ко мне и сказал: "Луиза, каких достоинств посоветуешь ты искать в моей будущей жене?" - я бы отвечала прямо и решительно: "Хорошая семья, красота, образование, связи, - вот чего ты должен искать во второй супруге." - Да, именно я выразилась бы этими словами, хоть бы потом нести голову на плаху. Пусть посадят меня в тюрьму, я и в тюрьме стану говорить: "Павел! жениться во второй раз, и не на женщине из высшего круга! Жениться не на красавице! Жениться на женщине без образования, без связей!" Нужно с ума сойти, чтобы думать иначе об этомь предмете. Да, с ума сойти!

Луч надежды мелькнул в голове мисс Токс.

- Но я еще не сошла с ума, a потому и говорю, что внушает здравый смысл. Я вовсе не приписываю себе высокого ума, хотя некоторые люди почему то всегда приходили в изумление от моих талантов; может быть, они переменят свое мнение, и очень скоро! но все же я не была и не буду отъявленной дурой. За это ручаюсь. И пусть попробуют сказать мне, что брат мой Павел Домби может соединиться с кем бы то ни было ... да, с кем бы то ни было - эти слова произнесены были с особенной запальчивостью, - кто не имеет этих достоинств! ... о Боже мой, да это была бы смертельная обида! Все равно, если бы сказали, что я рождена и воспитана между слонами, никак не меньше! A впрочем, на этом свете надобно готовиться ко всяким обидам. Я и готовлюсь. Дерзкие мнения не удивляют меня!

Последовало молчание. Ножницы мисс Токс звякнули два, три раза, её платье заколыхалось, но лицо было тщательно скрыто между листьями. М-с Чикк, после внимательных наблюдений, которые, казалось, удовлетворили её ожидания, продолжала более спокойным тоном:

- Следовательно, брат мой, вступая во второй брак, сделал то, что и должно было ожидать от Павла Домби. Признаюсь однако-ж, это меня изумляет, хотя приятно изумляет. Когда Павел выехал из города, я никак не ожидала, чтобы y него могла родиться за городом какая-нибудь привязанность, хотя я очень хорошо знала, что здесь он ни в кого не влюблен. Как бы то ни было, партия во всех отношениях самая приличная, так что лучше и желать нельзя. Мать, без всякого сомнения, женщина тонкая и со вкусом, и, разумеется, я не в праве осуждать, зачем она желает жить вместе с ними; это - дело Павла, a не мое. Невесты я еще не видала, но, судя по портрету, она - красавица первой руки. Имя y ней прекрасное, мне, по крайней мере, кажется, что Эдифь - необыкновенное и вместе высокое имя. Стало быть, Лукреция, я не сомневаюсь, вы с удовольствием услышите, что свадьба будет на этих днях и, конечно, с восторгом узнаете об этой перемене в положении моего брата, который столько раз удостаивал вас своим благосклонным вниманием.

Вместо словесного ответа, мисс Токс дрожащею рукою взяла лейку и повела блуждающим взором вокруг комнаты, как будто соображая, какую часть мебели надлежало вспрыснуть содержащеюся влагою. В эту минуту отворилась дверь. Мисс Токс вздрогнула, захохотала и без всяких предварительных объяснений бросилась в объятия вошедшей особы, не сознавая, к счастью, возвышенного негодавания м-с Чикк и мефистофелевской радости майора, который все это время сидел y себя под окном с двухстволыюй трубкой.

Высокая честь держать в объятиях прелестную деву, упавшую в обморок, досталась ма долю горемычного туземца, который, по именному предписанию своего владыки, пришел наведаться о состоянии драгоценного здоровья мисс Токс. При этом посольстве в инструкцию его вошли еще другия очень строгия предписания, которых - увы! - исполнить было невозможно, несмотря на бдительный надзор яростного властелина, следившего за всеми происшествиями через двухствольную трубку. Бедный туземец трепетал за свои кости.

A между тем мисс Токс, прильнув к груди неожиданного пришельца, тихонько смачивала его теплой влагой из зеленого кувшинчика, остававшагося в её руках, как будто посланник майора Багстока был тропическим растением (оно и справедливо), требовавшим на европейской почве поливания искусственным дождем. М-с Чикк, сначала не принимавшая никакого участия в безмолвной сцене, приказала, наконец, туземцу положить свое бремя на софу и удалиться. Вслед за тем она принялась с большим усердием оживлять безчувственную подругу.

Но в хлопотах м-с Чикк отнюдь не было заметно того нежного участия, которое обыкновенно характеризует дочерей Евы, когда оне в подобных случаях ухаживают одна за другой. Не сестра милосердия, a палач средних веков, палач веков, столь оплакиваемых и в Англии многими добродетельными людьми, стоял теперь перед несчастной женщиной, приводимой в чувство единственно для приготовления к новым беспощадным пыткам. Спирт, духи, соль, холодная вода и другия испытанные средства употреблены были в дело с полным успехом. Но когда мисс Токс мало-по-малу пришла в себя и открыла глаза, м-с Чикк отпрянула от нея, как от злодея, и вновь явилась перед ней, как перед Гамлетом тень отца, но не с кротким и печальным взором, a с проклятиями и укорами на грозном челе.

- Лукреция, - сказала м-с Чикк, - я не стану скрывать своих чувств. Это бесполезно. Глаза мои открылись однажды навсегда. Не далее как за час сам архангел не уверил бы меня в том, что теперь ясно, как день.

- Обыкновенная слабость, - лепетала мисс Токс, - не беспокойтесь. Скоро я совсем оправлюсь.

- Скоро вы совсем оправитесь! - повторила мисс Чикк с презрительным негодованием. - Думаете ли вы, что я ослепла? Воображаете ли, что я глупа, как ребенок! Благодарю вас, Лукреция, благодарю!

Мисс Токс устремила на подругу умоляющий взор и приставила платок к заплаканным глазам.

- Если бы кто другой начал уверять меня в этом, - продолжала м-с Чикк величественным тоном, - мне кажется, я бы готова была поразить его, как бесстыдного клеветника. Благодарю вас, Лукреция Токс. Глаза мои открылись однажды навсегда. Спала с них роковая повязка, и слепота дружеского доверия не имеет более места. Лукреция Токс, вы играли мной как мячиком, вы лукавили и кривили душой наперекор моей искренности! Конец теперь вашим интригам, уверяю вас.

- О, на что вы намекаете, мой ангел, с такою жестокостью! - проговорила мисс Токс, задыхаясь от слез.

- На что я намекаю? Спросите собственное сердце, Лукреция Токс. A между тем убедительно прошу уволить меня от ваших фамильярных нежностей. Во мне еще осталось чувство уважения к самой себе, хотя, быть может, вы этого не думаете.

- Луиза, Луиза! как вы можете говорить подобным языком!

- Как могу я говорить подобным языком? - возразила м-с Чикк, которая, за недостатком более подходящих аргументов, думала уничтожить свою противницу презрительным повторением её же восклицаний. - Подобным языком! И вы еще об этом спрашиваете!

Мисс Токс плакала навзрыд.

- Вы вошли через меня почти в доверенность к моему брату и обвились вокруг его очага, как змея, подколодная змея, которая за все благодеяния хочет вонзить жало в сердце своего благодетеля! И Лукреция Токс изволит питать надежду превратиться в м-с Домби! О Боже мой! Да это такая колоссальная нелепость, из-за которой, право, почти не стоит выходить из себя!

- Ради Бога, Луиза, не говорите таких страшных вещей!

- Страшных вещей! - повторила м-с Чикк, - страшных вещей! Да разве не сейчас вы доказали очевиднейшим образом, что не можете скрывать своих чувств даже предо мною! Разве не сейчась спала страшная повязка, которую вы так искусно нахлобучили мне на глаза?

- Я не жаловалась и не сказала ничего, - отвечала мисс Токс, разражаясь громким плачем. - Ваше известие, Луиза, конечно, поразило меия до некоторой степени, и если прежде я имела слабую надежду, что м-р Домби чувствует ко мне некоторую привязанность, то не вам бы, Луиза, осуждать меня с такою беспощадною строгостью.

- Не мне бы! То есть, она хочет сказать, что я сама ее поощряла! - воскликнула м-с Чикк, обращаясь к мебели, как будто и бездушные вещи должны были сделаться вопиющими свидетелями буйного сумасбродства. - Да, да, я это зыаю, я вижу это по её глазам!

- Я не жалуюсь, милая Луиза, и не упрекаю вас; но для собственного оправдания ...

- Конечно, конечно! - воскликнула м-с Чикк, осматривая мебель с пророческой улыбкой. - Только этого недоставало! Объяснитесь же, Лукреция Токс, объяснитесь прямо и решительно, что y вас на уме! Будьте откровенны хоть раз с вашим другом, Лукреция Токс! Я уже приготовлена ко всему.

- Для собственного оправдания, милая Луиза, и только для оправдания, я хотела бы спросить вас: разве не вы первая подали мне эту мысль? Разве не говорили вы несколько раз, что, судя по всему, исполнение её не подвержено никакому сомнению?

М-с Чикк поспешно оставила кресла, прошлась по комнате, подняла голову вверх и, обращаясь на этот раз не к мебели, a к небесам, произнесла самым торжественным тоном:

- Есть предел, за которым человеческое терпение становится смешным и даже преступным. Я могу вынести многое, но не все, потому что я человек. Тяжелая мысль отягощала мою душу, когда я собралась сегодня в этот дом. Не знаю, как назвать и как определить эту мысль, но если бывают предчувствия на этом свете, то я предчувствовала ужасную, неотразимую беду. Сбылось предчувствие, оправдалась тайная тревога сердца! Доверенность многих лет уничтожилась в одну минуту! Крепкие узы дружбы разорвались, распались без жалости и без милосердия! Какое воображение представит сцену ужаснее той, которая так неожиданно и так мгновенно раскрылась перед моими пиазами! Я ошибалась в вас, Лукреция Токс, и теперь вижу вас в истинном свете. Всему конец, всему предел, всему вечная память! Лукреция Токс, прощайте! Желаю вам добра, и всегда буду желать вам только одного добра; но как человек и как женщина, верная самой себе, постоянная в своих правилах и всегда уважающая чувства чести и долга, как сестра моего брата, как золовка его жены, и, наконец, как урожденная Домби ... вы понимаете; я не могу теперь пожелать вам ничего, кроме доброго утра. Прощайте, Лукреция Токс!

С этими словами м-с Чикк, гордая сознанием своей правоты и чувством нравственного достоинства, сделала шаг к дверям. Остановившись еще раз в положении грозной статуи, она кивнула головой и отправилась к карете искать утешения в объятиях своего супруга, м-ра Чикк.

То есть, это сказано аллегорически, для красоты слога, a собственно говоря, объятия м-ра Чикк завалены были газетными листами. Джентльмен этот не обратил даже никакого внимания на свою драгоценную половину и только изредка украдкой бросал на нее косвенные взгляды. Он читал и по временам мурлыкал некоторые отрывки из любимых арий. Странное равнодушие!

Тем страннее, что м-с Чикк испускала глубокие вздохи, обращала очи к небесам, кивала головой и вообще вела себя таким образом, как будто еще чинила грозный суд над преступною Лукрециею Токс. Наконец, внутреннее волнение м-с Чикк выразилось громким и даже пронзительным восклицанием:

- Вот до какой степени открылись сегодня мои глаза!

- До какой же степени, моя милая? - пробормотал м-р Чикк.

- О, не спрашивай меня!

- Я и не спрашиваю. Ты сама навязываешься, мой ангел.

- Его жена взволнована до последней крайности и почти выходит из себя, a он и не думает спросить, что с нею случилось!

- Ну, так что же такое случилось, моя милая?

- И эта несчастная осмелилась питать низкую надежду вступить в брак с Павлом Домби! И когда она играла в лошадки с невинным младенцем, - мне никогда не нравились эти игры, - кто бы мог подумать, что в этой женщине плодятся коварные замыслы соединиться с нашей семьей! Низкая тварь! Но я надеюсь, небесное правосудие не оставит ее без наказания.

- К чему-ж тут вмешиваться небесному правосудию, моя милая? - слегка возразил м-р Чикк, почесав переносье газетным листом. - До нынешнего утра ты, кажется, и сама была не прочь от такого родства. Партия, пожалуй, довольно приличная, - ты именно была этих мыслей?

М-с Чикк заплакала навзрыд и сказала озадаченному супругу, что он может, если захочет, растоптать ее ногами, только не обижать постыдной клеветой. М-р Чикк замолчал.

- Но с Лукрецией Токс y меня покончено все, - начала м-с Чикк после короткой паузы. - Пусть Павел лишает меня доверенности в пользу особы, которая, как я надеюсь и уверена, имеет полное право заменить бедную Фанни; пусть он извещает меня о такой перемене со своей обыкновенной холодностью, - я не сержусь и не сетую, что заранее не спросили моего совета? Но хитрых замыслов, но двуличности, но низких уловок, - вот чего я не терпела и не терплю. Поэтому я все покончила с Лукрецией Токс. Тяжело мне было, но что же делать? Во всем надо полагаться на волю Божию. Да оно и к лучшему, если рассудить спокойно и без пристрастия. Павел попадает теперь в высший круг, и его новые родственники - аристократы чистейшей крови. Разумеется, знакомство какой-нибудь Токс могло бы компрометировать и его, и меня. Во всем видень перст Божий, и рука Всевышнего иногда спасает нас даже против нашей воли. Велико было мое искушение сегодня, но я не жалуюсь и не ропщу.

Глава XXX.

Перед свадьбой.

Быстро идет вперед архитектурыая деятельность в доме м-ра Домби. Шум, крик, стук, беспрерывная беготня взад и вперед от раннего утра до позднего вечера. Диоген видит грабителя на каждом шагу, лает без умолку и беспардонно от солнечного восхода до заката, и убеждается против воли, что дерзкий неприятель все перевернет вверх дном. Новые перемены, новые декорации встречает удивленный взор каждое утро; но ... но нет и нет перемены в образе жизни отверженной дочери м-ра Домби. По вечерам, когда работники уходят, Флоренса прислушивается к их шагам и воображает, с какою радостью возвращаются они в веселые семейства, с каким нетерпением ожидают их оставленные дети. A она одна, всегда одна, и дом её отца, по крайней мере по ночам, все тот же опустелый, скучный, заколдованный дом.

Но уже не с тоской, как прежде, встречала она наступающую ночь. Яркая надежда оживляла её сердце. Прекрасная леди, целовавшая ее в той самой комнате, где некогда безжалостный отец растерзал её любящую душу, рисовалась в её воображении светлым ангелом небесной благодати. В дали, еще туманной, но постепенно проясняющейся, уже мерцал для неё рассвет новой жизни, когда сердце отца будет, наконец, побеждено, и материнская любовь озарит ее тем же светом, который некогда изсяк на её губах вместе с последней искрою жизни, угасшей в день рождения Павла.

Думая о новой матери с любовью и беспредельной доверчивостью, Флоренса больше и больше любила свою покойную мать. Она не боялась их соперничества в своем сердце. Новый цветок выростал из глубоко-посаженного корня, который не мог быть вырван никакою человеческою силою. Каждое нежное слово из уст прекрасной леди отзывалось для Флоренсы эхом голоса, давно умолкнувшего, но затаенного навек в её осиротелом сердце. Память о покойной матери была для неё исходным пунктом всякой нежности и любви: какая же другая привязанность могла истребить или ослабить это чувство?

Прошло несколько дней после визита прекрасной леди. Флоренса сидела в своей комнате и читала книгу; но мысли её уносились далеко и от книги, и от уединенной комнаты. Вдруг отворяется дверь, и входит м-с Грэйнджер.

- Мама! - воскликнула Флоренса, бросаясь в объятия дамы. - Вот вы опять здесь!

- Еще не мама! - возразила леди с кроткой улыбкой, прижимая Флоренсу к своей груди,

- Все равно: вы скоро будете моею матерью!

- Да, моя милая, скоро, очень скоро.

Несколько минут Эдифь не говорила ни слова, лаская кудри и целуя розовые щеки прекрасной девушки. Во всей фигуре её выражалась необыкновенная нежность, и Флоренса была растрогана еще более, чем в первое свидание. Эдифь посадила ее подле себя, и оне держали друг друга за руки, обе проникнутые одинаковым чувством участия и любви.

- Ты все была одна, Флоренса, со времени нашего свидания?

- О да, я была одна!

Флоренса спуталась и потупила глаза в землю, потому что лицо её матери вдруг приняло слишком серьезное выражение.

- Я... я привыкла к одиночеству, - продолжала Флоренса, - и оно меня нисколько не тревожит. Случается иной раз, я и Ди (Di уменьшительная форма мужского имени Diogenes и женского Diana. Эдифь, вероятно, подумала, что речь идет о Диане.) сидим вместе по целым дням одне-одинехоньки.

Флоренса могла бы сказать: по целым неделям, по целым месяцам.

- Эта Ди твоя горничная, мой ангел?

- Моя собака, - отвечала Флоренса улыбясь. - Горничная y меня - Сусанна.

- A это твои комнаты? - спросила Эдифь, осматриваясь кругом. - Странно, мне их не показывали прошлый раз. Их надобно переделать, Флоренса. Твои комнаты должны быть лучшими во всем доме.

- Если бы мне позволили переменить их, мама, так я бы выбрала для себя одну комнатку, там, на верху.

- Разве это не довольно высоко, дитя мое?

- Но та комната моего брата, и я очень ее люблю. Я хотела просить об этом папеньку, когда воротилась домой и увидела перестройки, но...

Флоренса остановила глаза из опасения встретить проницательный взгляд прекрасной маменьки.

- Но я побоялась его побезпокоить этой просьбой, a потом рассудила, что лучше всего обратиться к вам, мама, так как вы скоро будете полной хозяйкой в этом доме.

После этих слов, произнесенных с детской наивностью, Эдифь, в свою очередь, потупила глаза, и Флоренса с изумлением увидела поразительную перемену в красоте этой леди. По первым впечатлениям, Эдифь должна была показаться гордой и величавой красавицей; но теперь манеры её были столь кротки и столь нежны, что будь она даже ровесницей Флоренсы, и тогда её обращение не могло бы вызвать на большую откровенность.

Странно однако-ж: Флоренсе - даже простосердечной Флоренсе - показалось, будто маменька её чувствует какую-то неловкость, и это сделалось слишком заметным после того, как ей сказали, что она будет полной хозяйкой в этом доме. Очень странно!

Между тем относительно комнат прекрасная леди обещалась выполнить все как можно скорее и как можно лучше. Потом оне потолковали несколько минут о бедном Павле, о житейских делах, и, наконец, Эдифь объявила, что хочет увезти Флоренсу к себе домой.

- Мы сегодня переехали с матушкой в Лондон, - сказала она, - и ты останешься y нас, мой ангел, до моего замужества; нам надобно узнать покороче друт друга.

- Как вы добры, милая мама! Как я вам благодарна!

- Теперь вот что, моя милая, - продолжала Эдифь, понизив голос и осматриваясь кругом, - так как мы теперь совершенно одне, то я пользуюсь случаем дать тебе очень важный совет, который ты непременно должна исполнить. После свадьбы мы с твоим отцом уедем на несколько недель, и я желаю, чтобы в мое отсутствие ты воротилась домой. Кто бы ни просил тебя погостить или отлучиться на несколько дней, непременно поезжай домой и не слушайся никого. Лучше быть одной, чем... я хочу сказать, мой ангел, что дома, в этих комнатах, тебе будет гораздо лучше, чемь во всяком другом месте.

- Я ворочусь домой, мама, в самый день вашего отъезда.

- Именно так. Помни же обещание. Теперь собирайся ехать со мной. Я пойду в зал и стану тебя ждать.

Медленно и спокойно будущая хозяйка пошла по огромному дому, не обращая ни малейшего внимания на великолепие и роскошь, уже заметные на каждом шагу. Это была та же красавица, которая, укротив внутреннюю бурю, гуляла между густыми деревьями в лемингтонской роще: та же неукротимая гордост души, то же презрение во взоре и на устах, та же дикая надменность, вооруженная негоаованием против самой себя и против всего окружающаго. Велйколепный чертог, казалось, еще больше пробуждал это негодование. Искусственные розы на стенах и на коврах впивались колючими шипами в её истерзанную грудь; в каждой позолоте сверкали атомы ненавистного металла, оценившего её красоту; в каждомь зеркале во весь рост выставлялась женщина, высокая по своей натуре, но униженная грустным ярмом нищеты и презренная в собственных глазах. И все это видят, - думала она, - и нет ей спасения нигде, кроме как в той же гордости, которая день и ночь терзает её собственную грудь.

И неужели эту женщину укрощает невинная девочка, сильная только своим простосердечием и откровенностью? Неужели все эти страсти, даже самая гордость, потухают от одного взгляда беззащитной сироты? О да, о да! посмотрите на них в эту минуту: оне обнявшись сидят в карете, и Флоренса, с лепетом любви и отрадной надежды, приютила голову на её груди. Пусть попробует теперь кто-нибудь обидеть беззащитную сироту! Гордая Эдифь бросит тысячу жизней, если нужно ими пожертвовать для спасения ребенка!

Умри Эдифь! Лучше и полезнее умереть тебе именно в эту минуту, чем доживать до конца свою долгую, долгую жизнь!

Как бы не так! Ея впрство м-с Скьютон уже давно строжайшим образом запретила произносить в своем присутствии низкое слово смерть. Переехав в Лондон, она расположилась в Брук-Стрите, на Гросвенор-сквере, в великолепном доме своего знаменитого, бывшего в отсутствии родственника, лорда Феникса, который, по поводу брачной сделки, очень охотно уступил свой чертог, надеясь, что одолжение будет уже последним подарком для м-с Скьютон и её прекрасной дочки. И вот в этом разукрашенном доме прекрасная Клеопатра, окруженная блестящей свитой, величественно возлежала на софе между бархатными подушками, вполне готовая принимать высоких гостей. На первый раз внимание её пробуждено было приездом Эдифи и Флоренсы.

- Как твое здоровье ангельчик Флоренса? Подойди ко мне, душенька, иоцелуй меня,

Флоренса робко остановилась, отыскивая белое место на лице м-с Скьютон; но почтенная леди подставила ей ухо, и таким образом вывела ее из затруднения.

- Милая Эдиф, - сказала м-с Скьютон, - я решительно... подойди немножко к свету, ангельчик Флоренса.

Флореиса повиновалась.

- Ты не помнишь, милая Эдифь, - продолжала м-с Скьютон, - какою была ты в возрасте нашей очаровательной Флоренсы или немножко помоложе ея?

- Я давно забыла этот возраст, мама.

- Я решительно думаю, что наша очаровательная малютка чрезвычайно похожа на то, чем сама ты была в её лета. A это показывает, что со временем можно из неё сделать, если хорошенько приняться за её образование.

Последния слова были произнесены таким тоном, из которого значилось, что м-с Скьютон считала еще неначатым развитие умственных и нравственных сил в будущей дочери Эдифи. Вместо ответа, Эдифь бросила на мать суровый взгляд, поставивший ее в некоторое затруднение. Чувствовалась необходимость сделать приличную диверсию.

- Подойди ко мне, ангельчик Флоренса, поцелуй меня еще раз, душенька.

Флоренса должна была приложить опять свои губы к морщинистому уху м-с Скьютон.

- Слыхала ли ты, душенька, - сказала м-с Скьютон, удерживая за руку робкую девушку, - что твой папа, которого мы все любим до безумия, женится на этой неделе на моей безценной Эдифи?

- Мне говорили, что свадьба будет скоро; но когда именно, я не знала.

- Неужели? Как это, милая Эдифь, ты до сих пор не сказала этого Флоренсе?

- Разве я должна была это говорить? - возразила дочь с такою колкостью, что Флоренса почти не узнала её голоса.

Делая другую, более счастливую диверсию, м-с Скьютон объявила Флоренсе, что м-р Домби сегодня будет y них обедать и, безь сомнения, с приятным изумлением увидит свою дочь. М-р Домби совсемь не знает о приезде Флоренсы, и Эдифь все это устроила без его ведома, когда он поутру занимался делами в Сити. Приятный, очень приятный сюрпризь. Флоренса слушала эту весть с величайшим волнением, которое возросло, наконец, до такой степени, что за час до обеда, не смея и не зная, как объяснить сущность дела, не компрометируя м-ра Домби, она чуть не решилась убежать домой пешком, без шляпы и без шали, лишь бы только не встретиться с грозным отцом.

Но Флоренса не ушла домой. Бледная, испуганная, не переводя духу, она осталась пригвожденною на месте подле м-с Скьютон. Она не смела подойти к окну из опасения, что отец увидит ее через улицу, не смела перейти в другую комнату из опасения встретиться в дверях с м-ром Домби. Клеопатра между тем болтала вздор, и бедная девушка принуждена была поддерживать разговор. Вдруг послышались на леснице мерные шаги ожидаемого джентльмена.

- Он идет, - закричала Флоренса в страшном испуге. - Он идет!

Клеопатра, любившая с детским увлечением театральные эффекты, немедленно толкнула Флоренсу за софу, накрыла ее шалью и, таким образом, приготовила очаровательный сюрприз для м-ра Домби. Это было сделано с такою быстротою, что Флоренса тут же услышала среди комнаты страшные шаги.

М-р Домби церемонно поздоровался с тещей и нареченной невестой. От звуков его голоса судорожный трепет распространился по всем членам бедной девушки.

- Любезный м-р Домби, - заголосила Клеопатра, - подойдите ко мне и скажите пожалуйста, все ли в добром здоровьи ваша прелестная Флоренса?

- Флоренса совершенно здорова.

- Она теперь дома?

- Дома, - сказал м-р Домби.

- Уверены ли вы, любезный м-р Домби, что меня не обманываете? Не знаю, как примет мои слова ваша милая невеста; но мне, право кажется, что вы самый фальшивый человек, любезнейший мой м-р Домби.

Верно и метко. Фальшивейший из людей был пойман в эту минуту в самой ужасной фальшивости, о какой только слышали когда-либо человеческие уши. М-с Скьютон сорвала шаль, и Флоренса, бледная и трепещущая, явилась пред отцом, как страшный призрак из за могилы. М-р Домби остолбенел. Преодолевая внутреннюю бурю, Флоренса бросилась к нему на шею, поцеловала его в щеку и, не помня более себя, побежала из комнаты. М-р Домби посмотрел вокруг себя, желая потребовать от кого-нибудь объяснений загадочной сцены; но Эдифь выбежала также за Флоренсой.

- Согласитесь же, м-р Домби, - начала м-с Скьютон, - вы никогда не были как приятно изумлены во всю вашу жизнь: не правда ли?

- Точно, я никогда не был так изумлен.

- Так приятно изумлены, любеный м-р Домби; не скромничайте, - возразила м-с Скьютон.

- Точно.... я рад видеть здесь Флоренсу, - сказал м-р Домби.

- Конечно, вы удивляетесь, как она очутилась здесь, - спросила м-с Скьютон, - не правда ли?

- Эдифь, может быть....

- О хитрец! о лукавый, лукавый человек! - воскликнула м-с Скьютон, погрозив пальцем, - таких вещей не должно бы рассказывать. Мужчины так тщеславны и так безбожно издеваются над нашей слабостью; но моя душа, вы знаете, открыта перед всеми.... хорошо, сейчас!

Последния слова относились к одному из высочайших лакеев, возвестившему об обеде.

- Но Эдифь, любезный мой Домби, привязана к вам, может быть, больше, чем вы заслуживаете; она беспрестанно хотела бы быть вместе с вами. Напрасно я говорю: "нельзя этого требовать, мой друг, y м-ра Домби есть другия дела", - ничего не хочет слышать. И вот поэтому она желает иметь хоть кого-нибудь, кто бы напоминал ей вас. Не правда ли, как это натурально! Нынешним утром ничто не могло ее удержать от поездки за нашей милой Флоренсой! Не правда ли, как это очаровательно!

Здесь м-с Скьютон остановилась в ожидании ответа, и м-р Домби отвечал:

- Чрезвычайно очаровательно!

- Благослови вас Бог, любезный мой м-р Домби, за такую правоту сердца, - воскликнула Клеопатра, крепко пожимая его руку. - Но я уже принимаю слишком серьезный тон. Сойдемте теперь вниз и посмотрим, что эти люди приготовили нам к обеду.

Флоренса и Эдифь были уже в столовой и сидели рядом. При входе м-ра Домби Флоренса хотела встать, чтобы уступить ему свой стул, но Эдифь положила руку на её плечо, и м-р Домби должен был поместиться на противоположном конце стола.

М-с Скьютон приняла на себя труд поддерживать весь разговор. Флоренса сидела молча и едва поднимала глаза, не совсем осушенные от слез, a Эдифь ограничивалась только ответами на вопросы.

- Стало быть, теперь, любезный м-р Домби, все приготовления с вашей стороны приведены к концу? - сказала Клеопатра, когда подали на стол дессерт, и седоволосый буфетчик удалился. - Даже судебные формальности окончены?

- Да, м-с, свадебный контракт, как сегодня меня известили, совсем готов, и милой моей невесте остается только назначить день свадьбы, о чем я и прошу ее убедительнейше.

Эдифь сидела, как прекрасная статуя, холодная, спокойная, неподвижная.

- Что ж ты, мой ангел, - сказала Клеопатра, - слышишь, что говорит м-р Домби? Как она рассеянна, бедняжечка! Знаете ли, м-р Домби? Ваша невеста напоминает мне, и живо напоминает, те дни, когда её папа находился в вашем положении.

- Пусть будет свадьба, когда вам угодно. Вы не нуждаетесь в моем назначении, - сказала Эдифь, едва взглянув через стол на м-ра Домби.

- В таком случае завтра?

- Пусть!

- Или, может быть, лучше послезавтра?

- Когда вам угодно. Я в полном вашем распоряжении. Поступайте, как думаете и как хотите. У меня нет никаких дел.

- Никаких дел, моя милая! - возразила мать, - тогда как целый день ты в ужасных хлопотах от утра до ночи! С одними этими магазинщицами сотни договоров и заказов!

- Это по вашей части, мама. Вы и м-р Домби можете устраивать все, как знаете.

- Ты рассуждаешь умно, мой ангел, и это делает тебе честь! - сказал Клеопатра. - Флоренса, подойди сюда и поцелуй меня, душенька.

Странное дело: всякий разговор, даже самый мелочной, как скоро участвовала в нем Эдифь, Клеопатра непременно заключала нежным обращением к Флоренсе, которой, конечно, во всю жизнь не приходилось расточать столько поцелуев, как в этот достопамятный день. Скромная девушка не подозревала, какую огромную пользу эти поцелуи приносили м-с Скьютон.

М-р Домби, в глубине души, был как нельзя более доволен странными манерами своей прекрасной невесты. Ея надменность и холодность, само собою разумеется, были самою лучшею рекомендациею для Домби и Сына. Притом, гордая со всеми, она однако ж почтительно склоняется перед его особой и не прекословит ему ни в чем: статья особенно заманчивая! Льстило самолюбию м-ра Домби и то обстоятельство, что эта женщина, составляя честь его дома, будет вместе с ним обдавать холодом его гостей.

Так рассуждал м-р Домби, оставшись один за обеденным столом и погруженный в глубокие думы о прошедшей и будущей судьбе. Наружная обстановка соответствовала как нельзя лучше этим думам. Душный воздух столовой залы, темнобурые стены с черными картинами и гербами, две дюжины черных стульев, расставленных в правильной симметрии как гробы, дожидавшиеся только факельщиков и наемных плакальщиков для начатия похоронной процессии, два сухопарых негра, поддерживавших на буфете изсохшие ветви канделябров, и затхлый запах от десятков тысяч обедов, погребенных в этом саркофаге, - все это превосходно согласовалось с настроением духа сосредоточенного мыслителя. Владелец дома жил за границей, так как воздух Англии, по каким-то причинам, уже давно оказывался вредным для благородных членов фамилии Фениксов. Комнаты постепенно погружались в глубокий траур, и недоставало только трупа, чтобы превратить их в погребальные склепы.

На случай, пожалуй, окоченелая фигура м-ра Домби с успехом могла бы заменить и этот недостаток.

Сумерки тянулись очень долго, и свечи были поданы поздно, так как м-с Скьютон при огне чувствует всегда головную боль. В этот промежуток м-с Скьютон постоянно беседовала с Флоренсой или заставляла ее играть на фортепьяно для собственного удовольствия, или подзывала ее для нежных поцелуев, и это случалось всякий раз после того, как Эдифь делала какое-нибудь замечание. Впрочем, поцелуи были теперь не так часты, потому-что Эдифь все время сидела подле открытого окна, несмотря на заботливое предостережение матери от простуды. В таком, почти совершенно безмолвном положении оставалась она до тех пор, пока жених её не собрался домой. Во время прощанья м-р Домби был очень милостив со своею дочерью, и Флоренса отправилась в спальню подле комнаты Эдифи до того спокойная и счастливая, что в прошедшем видела в себе совсем другую бедную девочку-сиротку, достойную сожаления. И она плакала об этой девочке, пока не уснула.

Неделя проходила скоро. Ездили в магазины, к модисткам, ювелирам, нотариусам, цветочницам, кондитерам. Флоренса была везде и y всех. Флоренса поедет в церковь. Флоренса скинет траур и нарядится в модное платье. Планы на этот счет модистки француженки, очень похожей на м-с Скьютон, были так изящны и великолепны, что м-с Скьютон заказала и себе такое же платье. Мадам заметила, что м-с Скьютон будет обворожительна, и все станут считать ее сестрою прекрасной невесты.

Неделя проходила еще скорее. Эдифь не смотрела ни на что, не заботилась ни о чем. Богатые наряды приносились на дом, примеривались, модистки и м-с Скьютон приходили в живейший восторг и укладывали их, куда и как следует. Эдифь не делала никаких замечаний. М-с Скьютон составляла планы на каждый день и сама приводила их в исполнение. Иногда Эдифь садилась в карету и отправлялась в магазины, как скоро нельзя было без неё обойтись; но это случалось очень редко. М-с Скьютон обо всем хлопотала сама и одна заведывала всеми делами, a Эдифь смотрела на все распоряжения с величайшим равнодушием, как лицо, совершенно постороннее.

Неделя промчалась с удивительною быстротой, и наступила последняя ночь перед свадьбой. В гостиной заседали м-с Скьютон и м-р Домби. Было очень темно, так как y м-с Скьютон по обыкновению болела голова, хотя с завтрашним утром она надеялась совсем освободиться от этой боли. Эдифь сидела y открытого окна и смотрела на улицу. М-р Домби и Клеопатра тихонько разговаривали на софе. Было очень поздно, и Флоренса уже отправилась спать.

- Любезный м-р Домби, - начала Клеопатра, - завтра вы навсегда лишаете меня общества милой Эдифи, и я хочу просить вас оставить y меня Флоренсу.

- С большим удовольствием, если вам угодно.

- Благодарю вас. Вы оба едете в Париж, и без вашей милой дочери я бы осталась в совершенном уединении. Мысль, что я буду содействовать образованию ума и сердца прелестной Флоренсы, прольет отрадный бальзам в мою душу, любезный м-р Домби.

М-р Домби повторил, что он с восторгом оставляет свою дочь в таких надежных руках.

Эдифь быстро поворотила голову. Невидимая в темноте, она внимательно прислушивалась к разговору, и лицо ея, прежде безжизненное, выражало теперь живейшее участие.

- Премного благодарна вам, любезный м-р Домби, за ваше доброе мнение, - продолжала Клеопатра. - Я боялась, что вы имеете злой умысел осудить меня на совершенное затворничество, как выражаются наши адвокаты, эти страшнейшие прозаики в целом мире.

- Отчего такая несправедливость ко мне, любезная м-с Скьютон?

- Да оттого, что Флоренса объявила наотрез, что она завтра воротится домой, - отвечала м-с Скьютон. - Я начинала считать вас, любезный Домби, порядочным тираном вроде турецкого паши.

- Уверяю вас, м-с, я не делал никаких распоряжений относительно Флоренсы. Во всяком случае, эти распоряжения отнюдь не будут противоречить вашим желаниям.

- О, я знала, вы порядочный льстец, м-р Домби. Говорят впрочем, y льстецов нет сердца, тогда как ваша нежная чувствительность составляет украшение и отраду вашей жизни. Что это? неужели вы хотите домой?

Было очень поздно, м-р Домби собирался идти.

- О Боже мой! сон это или мрачная действительность! - воскликнула м-с Скьютон. - Так это правда, милый Домби, что завтра утромь вы похищаете y бедной матери её единственное сокровище, её ненаглядную дочь?

М-р Домби, привыкший ионимать вещи в буквальном смысле, отвечал, что похищений не будет никаких, и что они встретятся с Эдифью в церкви.

- Нет на свете пытки мучительнее той, какую испытывает бедная мать при расставании с единственною дочерью, хотя бы эта дочь вручалась вам, любезнейший м-р Домби. - Я слаба, и тревоги сердца во мне всегда брали верх над холодным размышлением; но будьте уверены, м-р Домби, завтра я призову всю твердость духа и безропотно покорюсь неизбежной судьбе. Благословляю вас от всего моего сердца! Милая Эдифь, кто-то уходит, дитя мое! Опомнись, мой ангел!

Эдифь, не обращавшая опять никакого внимания на разговор, встала со своего места, но не сделала шагу вперед и не сказала ни слова. М-р Домби поспешил подойти к невесте и, поцеловав её руку, произнес с величавою торжественностью, приличною настоящему случаю:

- Завтра поутру я буду иметь счастье стоять перед алтарем вместе с м-с Домби.

Затем он поклонился и вышел, держа голову вверх.

Лишь только затих величественный скрип сапог м-ра Домби, м-с Скьютон позвонила и велела подать огня. Вместе со свечами горничная принесла то блистательное платье, которому предопределено завтрашним утром воспламенять мужские сердца; но покамест, теперь, в этом блистательном наряде старуха была еще отвратительнее и ужаснее, чем в своей фланелевой кофте. Этого не видела и не подозревала м-с Скьютон. Любуясь перед зеркалом и принимая обворожительные девические позы, Клеопатра рассчитывала на убийственные эффекты, которых неминуемою жертвой прежде других должен был сделаться майор Багсток. Скинув, наконец, обворожительное платье, a вместе с ним и прочия принадлежности туалета, Клеопатра развалилась в одно мгновение, как карточный домик.

Во все это время Эдифь оставалась y темного окна и смотрела на улицу. Когда, наконец, в комнате не осталось никого, кроме матери, она - первый раз в этот вечер - оставила свое место и стала перед софой напротив м-с Скьютон.

- Я устала до смерти, - сказала м-с Скьютон. - На тебя ни в чем нельзя положиться. Ты хуже маленького ребенка, да и ребенок не может быть упрямее и капризнее тебя.

- Выслушайте меня, матушка, - начала Эдифь, не обратив ни малейшего внимания на её слова. - Вы должны, до моего возвращения из Парижа, оставаться в этом доме одне, совершенно одне.

- Я должна оставаться одна, Эдифь, до твоего возвращения? - повторила м-с Скьютон. - Что это значит?

- Это значит, что если вы не согласитесь остаться одне, то я завтра в церкви отрекусь от руки этого человека, которому собираюсь дать такую ложную и позорную клятву, или я упаду мертвая на церковной паперти.

Тревожный взор матери отнюдь не успокоился встречей с непреклонным взглядом дочери. М-с Скьютон не отвечала ничего. Эдифь продолжала твердо и решительно:

- Пусть остаемся мы с вами тем, что есть; этого довольно. Я не хочу и не допущу, чтобы юное, невинное создание унизилось наравне со мною. Ни за какие блага в свете я не потерплю, чтобы для забавы моей матери развратилась и погибла беззащитиая сирота, которая должна теперь найти во мне свою естественную опору. Теперь вы знаете мое мнение. Флоренса должна уехать домой.

- Ты с ума сошла, Эдифь, - закричала взбешенная мать. - Думаешь ли ты найти спокойствие в этом доме, покуда она не выйдет замуж?

- Спросите лучше, ожидаю ли я когда-либо найти спокойствие в этом доме?

- И вот награда за все мои труды, за все попечения! вот благодарность за блестящее положение в свете, которое устраивается чрез меня! Я не гожусь быть компаньонкой какой-нибудь девочки! я ее развращаю! от меня надобно бежать, как от чумы! Да кто же ты, наконец, м-с Домби? Ты кто?

- Этот вопрос, матушка, - отвечала Эдифь, бледная как смерть и указывая на окно, - предлагала я себе несколько раз, когда сидела вот там, и погибшие подобия моего пола с клеймом бесстыдства проходили мимо ... Богу известно, какой ответ я получила. О мать моя, мать моя! если бы по крайней мере в невинный возраст детства вы бросили меня на произвол случая, на произвол собственных влечений моего сердца!.. но для меня не было невинных возрастов!

Понимая бесполезность обнаружения бессильного гнева, м-с Скьютон зарыдала и начала произносить горькие жалобы, что она зажилась на свете слишком долго, что собственное детище отрекается от нея, что в эти несчастные времена забыты обязанности к родителям, - что она слышит чудовищные упреки, и что, наконец, она сойдет с печалью в гроб.

- Лучше, гораздо лучше лежать в могиле, - вопияла м-с Скьютон, - чем выносить все эти ужасы! О Боже мой! собственное детище, собственная плоть и кровь питает против меня злобу отъявленного врага?

- Время взаимных упреков между нами, матушка, уже прошло, не возобновляйте его!

- Да не ты ли возобновляешь это несчастное время? Тебе известна моя чувствительность, и, как нарочно, ты поражаешь меня без всякой пощады, и в какое время! когда я должна всячески позаботиться, чтобы завтра выставить себя в приличном свете! Удивляюсь тебе, Эдифь. Превращать свою мать в безобразное чучело, и когда? в день своей свадьбы!!!

- Я сказала, что Флоренса должна ехать домой.

- Ну, и пусть уезжает! - скороговоркой отвечала запуганная мать. - Я даже рада, что она уедет. Что мне в этой девочке?

- A для меня эта девочка то, что из за нея, матушка, я готова отречься от вас, точно так же как хотела отречься от него завтра в церкви. В её грудь не должен западать зародыш того зла, которое развилось и окрепло во мне: в этом вам ручаюсь. Оставьте ее в покое и откажитесь раз навсегда от намерения преподавать ей уроки, которыми пользовалась собственная ваша дочь. Это - не трудное условие для вас.

- Конечно, если бы ты предложила его, как нежная дочь; но такие до крайности оскорбительные слова...

- Оскорбительных речей более не будет. Надеюсь, наши отношения кончились. Идите своей дорогой и наслаждайтесь плодами своих трудов. Забавляйтесь, веселитесь, наряжайтесь, сколько вам угодно, и будьте счастливы. Цели наших жизней достигнуты. Каждая из нас пойдет своей дорогой. С этого часа ни слова о прошедшем. Прощаю вам вашу долю в завтрашнем позоре. За себя стану просить Бога.

Затем она пожелала м-с Скьютон спокойной ночи и отправилась в свою спальню твердым и мерным шагом, который, казалось, подавлял всякое волнение её души,

Но тем большая тревога возстала в этой душе, когда она осталась одна. Пятьсот раз прошла она взад и вперед между блестящими уборами к завтрашнему утру. Ея волосы распустились, глаза горели лихорадочным блеском, белая грудь побагровела от ударов её мстительной руки, и она, казалось, хотела растерзать в конец свою собственную красоту, ненавистную, презренную, опозоренную. Так проводила последнюю ночь перед свадьбой Эдифь в борьбе со своим беспокойным духом, неукротимым под ярмом всесильного рока.

Наконец, случайно прикоснулась она к отворенной двери, которая вела в комнату Флоренсы.

Эдифь вздрогнула, остановилась и заглянула туда.

При свете мерцающей лампады она увидела спящую девушку в расцвете невинности и красоты. Эдифь притаила дыхание, и какая-то невольная сила повлекла ее к Флоренсе.

Ближе и ближе подходила она, и наконец, губы её прильнули к нежной руке, свесившейся с постели. Это прикосновение имело действие того ветхозаветного жезла, который некогда источил живительную воду для народа, погибавшего от жажды.

Эдифь стала на колени подле постели, спустила растрепанные волосы на подушку, и слезы ручьями заструились из её глаз.

Так провела Эдифь Грэйнджер последнюю ночь перед свадьбой.

Глава XXXI.

Свадьба.

Разсвет, со своим бесстрастным, бледным лицом, робко прокрадывается в церковь, под которой покоится прах маленького Павла и его матери, и уныло заглядывает в окна. Холодно и мрачно. Ночь держится еще на мраморном полу и гнездится в углах и закоулках. Уже виден циферблат на часах высокой колокольни, еще серый и туманный, но готовый служить маяком на бурном море человеческих сует, еще не всплывиших на поверхность после вечернего отлива. Спит утомленный город крепким сном богатыря, и утренняя заря еще не смеет заглянуть в его окна.

Тревожно проносясь и летая вокруг церкви, рассвет оплакивает свое кратковременное царство, и слезы его капают на стекла окон, и деревья вокруг церковных стен ровно склоняют свои головы, изъявляя сочувствие дружеским шелестом льстьев. Ночь постепенно бледнеет и с трепетом оставляет церковь, но еще упорно держится в сводах и прячется среди гробов. Мало-по-малу наступает день: колокольный циферблат очистился от серого тумана, рассвет осушает свои слезы, подавляет жалобы и, выгнав ночь из последнего её убежища, в испуге запирается сам в церковных сводах и между мертвецами, до тех пор, пока свежая ночь в свою очередь не выгонит его оттуда.

Полчища мышей, занимавшихся всю ночь молитвенниками усердных христиан, спешат укрыться в своих норах и в испуге собираются вместе, заслышав шум y церковных дверей. Сторож и надзиратель могил рано являются в это утро; но еще раньше их пришла и дожидалась в церковной ограде м-с Мифф, смотрительница церковных лож (В англиканской церкви каждое семейство имеет свое определенное место, или ложу, pew. Смотритель этих лож, обязанный содержать в чистоте, запирать и отпирать их, называется pew-opener. Место этого служителя, после его смерти, иногда переходмт к его вдове, которая тоже, как здесь м-с Мифф, называется pew-opener. Примеч. перев.), сухопарая, пискливая старуха в нищенском салопе.

Еще более нищенская шляпка украшает голову м-с Мифф, проникнутую неутолимой жаждой шиллингов и полушиллингов. Привычка заманивать в ложи сообщила м-с Мифф какой-то вид таинственности, и она получила удивительную способность распознавать, с какой стороны больше можно надеяться звонкой благостыни. Посетители знали м-с Мифф, и м-с Мифф знала их как нельзя лучше. Был когда-то, - a может и не был, - лет двадцать назад м-р Мифф, но его все забыли, и м-с Мифф никогда на него не намекала. Оно и лучше. М-р Мифф - не тем будь помянут - был большой вольнодумец и даже, говорят, держался мнения относительно свободных мест (Назначение определенных мест для каждого богомольца сопряжено с неудобствами, и англиканское духовенство хотело отменить этот обычай. Хлопоты не привели ни к чему, и странный обычай остался в прежнемь виде. Понятно теперь, в чем заключалось вольнодумство м-ра Миффа, защищавшего, наперекор личным выгодам, необходимость оставить церковные ложи свободными. Примеч. перев.). Конечно, м-с Мифф надеется, что м-р Мифф удостоился небесного блаженства, a может быть, и не удостоился, как знать? - дело темное.

Много хлопот для м-с Мифф сегодня. Она чистит пелены, вытрясает ковры, выбивает подушки, и при этом язык её не умолкает ни на минуту. Свадьба будет, богатая свадьба. М-с Мифф наверно знает, что перестройка дома и меблировка комнат стоили жениху пять тысяч фунтов стерлингов: легко сказать! a y невесты - это тоже знает м-с Мифф - за душой ни полушки. Равным образом м-с Мифф очень хорошо помнит - как будто это случилось вчера - похороны первой жены, за похоронами крестины, за крестинами другия похороны и, рассказывая об этом, она кстати вымывает мылом мраморную доску на памятнике маленького Павла. Во все это время м-р Саундс, церковный сторож, сидит на паперти, греется на солнце (других занятий м-р Саундс почти не имеет; в холодную погоду он греется y печки) и, кивая головой, одобряет все сказания м-с Мифф, "А не слыхали ли вы, м-с Мифф, - спрашивает он, - невеста, говорят, необыкновенная красавица?" М-с Мифф дает утвердительный ответ, и м-р Саундс, обожатель женской красоты, наперекор строгому благочестию, делает энергическое замечание: "Да, чорт побери, лихая, говорят, баба, сорвиголова". От этих слов м-с Мифф приходит в справедливое негодование.

В доме м-ра Домби усиленное деижение и суматоха, особенно, между женщинами. Все оне на ногах с четырех часов утра и к шести одеты в полном параде. Горничная, очевидно, оказывает величайшее, даже необыкновенное внимание к особе м-ра Таулисона, и кухарка, за поданным завтраком, остроумно замечает, что одна свадьба всегда ведет другую: этому горничная не верит, и такое мнение в глазах её не имеет смысла. М-р Таулисон не делает никаких замечаний, и вообще он немножко сердит, что наняли какого-то иностранца с бакенбардами - y Таулисона нет бакенбанрд - провожать счастливую чету в Париж. М-р Таулисон того мнения, что нечего ждать добра от иностранцев, что все они никуда не годятся. Дамы находят, что это в некотором роде предразсудок, a м-р Таулисон говорит: "хорош предразсудок! взгляните-ка на Бонапарта: он был первый между ними, зато и нагадил больше всех!" - "Справедливо, м-р Таулисон", заключает горничная.

Кондитер с самого утра готовит великолепный завтрак в резиденции м-с Скьютон, и высочайшие лакеи смотрят на него с некоторым изумлением. От одного из них сильно несет хересом, и в глазах его предметы начинают принимать странные формы. Сознавая в себе эту слабость, молодой человек говорит, что y него мишень, то есть, мигрень, хотел он сказать - и не сказал.

Колокольные звонари давно пронюхали богатую свадьбу и делают за городом симфонические репетиции. Бубенщики с косарями (Есть в Лондоне особая шайка промышленников, - marццц-bonеs and clavers, ремесло которых состоить в нарушении спокойствия новобрачных. Лишь только новобрачные, по выходе из церкви, сядут за стол, они схватывают кости, дубины, черепки и подымают адский гвалт на целую улицу. Только значительная сумма денег заставляет их удалиться или не приходить. совсем. Примеч. перев.) и трубачи предчувствуют отменную добычу. Первые заранее угрожают своим нашествием и соглашаются только в случае щедрой платы пощадить аристократические уши оть демонской тревоги; последние отправляют депутата в особе искусного тромбона, который стоит за углом и выжидает мясника, чтобы осведомиться о месте и часе парадного завтрака. Тревожное ожидание проникает в отдаленные захолустья Лондона. С Чистых Прудов приводит м-р Перч свою супругу к служанкам м-ра Домби, с которыми она отправится в церковь смотреть свадьбу. М-р Тутс в своих апартаментах облекается в произведения Борджесс и Компании: он будет смотреть на торжественный обряд из секретного угла на галлерее, куда поведет и Лапчатого Гуся. Там, наконец, м-р Тутс располагает открыть своему наставнику всю правду истинную и сказать ему: "Конечно, друг любезный, не хочу больше тебя обманывать: приятель, на которого столько раз я намекал, не кто другой, как сам я. Мисс Домби - предмет моей страсти. Что теперь y тебя на уме, и какой совет подашь ты своему нежному другу?" A между тем Лапчатый Гусь, в ожидании сюрприза, сидит на кухне м-ра Тутса, клюет бифштекс и засовывает свой клюв в кружку шотландского пива. На Княгинином Лугу м-с Токс суетится возле своего гардероба: и она, огорченная дева, решается подарить шиллинг м-с Мифф и посмотреть из потаенного уголка на пышную церемонию, сокрушившую роковым ударом её чувствительное сердце. Квартира деревянного мичмана оживлена необыкновенной деятельностью. Капитан Куттль в странных полусапожках и высочайших воротничках сидит в полном параде за своим завтраком и внимательно слушает Тудля, который, по его приказанию, читает для него венчальную службу, дабы капитан во всей ясности мот разуметь в самой церкви торжественную назидательность этого таинства. Для этой цели капитан с важностью дает по временам приказания своему чтецу вроде следующих: "Станьте на якорь, любезный. Переверните листок и читайте снова. Вы за пастора, a я буду говорить: аминь". Проба кончилась удовлетворительным образом, и капитан заранее проникся благоговейным духом.

Много в этот день было хлопот для особ всякого чина и звания. Двадцать нянек в улице м-ра Домби обещали показать своим питомцам - брачный инстинкт развивается, как известно, от самой колыбели - великолепную свадьбу и заранее побрели с ними в церковь.

Кузен Феникс воротился из-за границы с нарочитым намерением присутствовать на свадьбе. Лет за сорок кузень Феникс был первейшим франтом в целом городе; да и теперь еще, одетый щегольски, он смотрит молодцом, хотя посторонние с некоторым изумлением открывают морщины на его лордовском лице и вороньи гнезда под глазами. Замечают еще, что его в-пр-во, гуляя по улицам, постоянно описывает кривые линии. Но кузен Феникс, вставший с постели в половине восьмого или около этого, совсем другой, чем в десять часов, когда парикмахер и камердинер приводят к желанному концу свои волшебные манипуляции.

М-р Домби оставляет свой кабинет среди всеобщего волнения женщин, которые, завидев его, разбегаются в разные стороны с громким шорохом юбок и колебанием шляпок. Но м-с Перч, при своем интересном положении - она всегда в этом положении - не так проворна на ноги и, оставаясь на лестнице, принуждена встретиться лицом к лицу с блистательным женихом. Быть худу, думает м-с Перч, и, делая книксен, восклицает с набожным умилением: "Да спасет Господь Бог дом Перча от всякой беды и напасти!" В ожидании определенного часа м-р Домби шествует в гостиную. Великолепен на м-ре Домби новый синий фрак, великолепны его панталоны оленьяго цвета и сиреневый жилет. Слух пронесся по всему дому, что м-р Домби в модной французской прическе.

Двойной стук в дверь возвещает о прибытии майора, который тоже, как и следует, великолепен с ног до головы. В петлице его фрака огромный букет цветов, и его волосы симметрически вьются пышными буклями.

- Домби, - сказал майор, протягивая обе руки, - как вы себя чувствуете?

- Майор, как ваше здоровье?

- Клянусь Юпитером, сэр, Джо Багсток нынешнее утро просто в эмпиреях... уф! - здесь майор ударяет себя в грудь. - Да, чорт побери, Домби, нынешним утром майор Багсток чуть не решился устроить двойной брак, сударь мой, и обвенчаться с матерью вашей невесты. Вот как!

М-р Домби улыбается, но едва заметно и вовсе не благосклонно; ибо м-р Домби чувствует, что не должен допускать никаких шуток насчет своей почтенной тещи, особенно в такое торжественное утро. Майор замечает свой промах.

- Домби, приветствую вас от всей души! Домби, поздравляю вас со всем усердием! Клянусь Богом, сэр, в этот день вы счастливейший из смертных во всей Англии. Завидую вам.

Опять физиономия м-ра Домби принимает далеко не совсем благосклонное выражение: есть особа, достойная большей зависти, и это, без сомнения, избранная его сердца, которая, конечно, быв удостоена такой чести, должна считать себя счастливейшим существом.

- A что касается до Эдифь Грейнджер, сэр... - продолжает майор, - да что тут толковать? нет женщины в целой Европе, которая бы не согласилась быть сегодня на месте Эдифь Грейнджер. Всякая женщина с охотой отдаст свои уши и даже серьги, чтобы заменить собою Эдифь Грейнджер.

- Вы слишком любезны, майор.

- Домби, вы это знаете сами. Оставим в стороне бесполезную деликатность. Да, вы это знаете сами.

- Конечно, майор, если допустить ...

- Миллионы чертей и чертенят, м-р Домби, знаете ли вы этот факт, или не знаете? Домби! Признаете ли вы старого Джоя своим другом? Стоим ли мы с вами на короткой ноге, Домби, на такой ноге, что старикашка Джой может послать к чорту всякие церемонии, или я должен повернуться налево кругом и держать руки по швам на почтительной дистанции? Говорите откровенно, Домби, без обиняков и без ужимок.

- Вы слишкомь горячитесь, любезный майор, - сказал м-р Домби веселым тоном.

- Да, я горяч, чорт побери. Джо Багсток и не отпирается, - он горяч, сэр, И это, скажу я вам, такой случай, который выводит на свежую воду все благороднейшие симпатии, какие только остаются в старом, затасканном, истертом, дьявольском трупе старичины Джоя. В это время y честного человека все чувства брызнут фонтаном из души, не то ему следуеть напялить себе намордник; a Джозеф Багсток говорит вам в глаза, точно так же, как недавно говорил в клубе, что он не намерен напяливать намордника, как скоро речь идет о Павле Домби. Теперь, чорт побери, что вы на это скажете, сэр.

- Уверяю вас, майор, я вам много обязан. Ваша дружба, конечно, слишком пристрастная...

- Домби, ни слова больше. Пристрастья не было, нет, не будет и не может быть в старикашке Джое. Да!

- Ваша дружба, хочу я сказать, - продолжал, м-р Домби, - слишком очевидна и, конечно, не требует доказательств. В настоящем случае, майор, я всего менее могу забыть, чем и сколько обязан вам.

- Домби, вот вам рука Джозефа Багстока, или откровенного старикашки Джоя, если вам это лучше нравится. Об этой руке его королевское высочество герцог Иоркский изволил заметить его королевскому высочеству герцогу Кентскому, что это рука майора Джозефа, тертого старого забияки, который прошел на своем веку сквозь огонь и воду. Домби, да будет настоящая минута счастливейшею в жизни нас обоих. Благослови вас Бог!

Затем приходит м-р Каркер, великолепный и улыбающийся наиторжественнейшим образом. Он едва может выпустить руку м-ра Домби: так радушен его привет! и в то же время он с таким чистосердечием пожимает руку майора Багстока, что голос его дрожит от полноты благоговения и восторга.

- Самый день сияет счастьем, и солнце пламенеет лучами любви, - говорит м-р Каркер. - Погода великолепная! Надеюсь, я не опоздал?

- Акуратен и точен как всегда! - заметил майор. - Минута в минуту, как назначено.

- Очень рад, - сказал Каркер. - Я боялся промедлить несколькими секундами дольше назначенного времени, так как дорога была загромождена длиныыми обозами. Я принял смелость, м-р Домби, ехать через Брук-Стрит с тем, чтобы приготовить скромный букет цветов дли м-с Домби. Такой человек, как я, удостоенный высокого приглашеиия, гордится, если может обнаружить слабый знак своей признательности. Так как я не сомневаюсь, что м-с Домби окружена теперь всем, что есть в мире драгоценного и великолепного, то я осмеливаюсь надеяться, что и мое скромное приношение будет принято с некоторою благосклонностью.

- Я уверен, Каркер, м-с Домби, то есть будущая м-с Домби, оценит достойнейшим образом знак вашего усердия, - сказал м-р Домби снисходительным тоном.

- И если ей нынешним утром должно превратиться в м-с Домби, - заметил майор, допивая чашку кофе и взглянув на часы, - то нам нельзя больше медлить ни минуты. Марш, марш!

Едут, в одной карете едут м-р Домби, майор Багсток и м-р Каркер по направлению к церкви, где должен совершиться священный обряд. М-р Саундс на церковной паперти уже давно стоит на ногах и ждет торжественного поезда со шляпою в руке. М-с Мифф делает книксен и предлагает джентльменам посидеть в ризнице. Домби предпочитает остаться в церкви. Когда он смотрит на орган, м-с Токс прячется на галлерее за толстою ногою какой-то фигуры на одном памятнике. Напротив, капитан Куттль стоит прямо и машет своим крюком в знак приветствия и одобрения. М-р Тутс из-под руки дает знать Лапчатому Гусю, что джентльмен в панталонах оленьяго цвета - это и есть отец его возлюбленной. Гусь отвечает хриплым шепотом, что таких "стоячих" молодцов не много на свете, и только наука боксированья может перегнуть их на двое, поддав исправного тумака в средину жилета.

М-р Саундс и м-с Мифф созерцают м-ра Домби на почтительном расстоянии; но когда послышался шум колес подъезжавшего экипажа, м-р Саундс выбегает на паперть. М-с Мифф, уловив взор м-ра Домби, делает книксен и почтительно докладывает, что, кажется, изволила приехать его "добрая леди". Толпа прихлынула к дверям, и через минуту, среди общего шепота, величественно выступила по мраморным плитам "добрая леди", сопровождаемая своей свитой.

Нет на её лице ни малейшего следа страданий прошлой ночи, и никто бы не узнал в обворожительной невесте вчерашнюю женщину на коленях перед постелью спящей девочки. Прямая, гордая, стройная непреклонная, гордо смотрит она на толпу, изумленную её прелестями, и взор её редко падает на эту же девочку, нежную и любящую, которая в разительном контрасте стоит подле нея.

Все заняли места. Пастор и кистер еще не явились. В это время м-с Скьютон обращается к м-ру Домби и с большою выразительностью говорит:

- Любезный Домби, сверх чаяния, кажется, я принуждена буду лишиться милой нашей Флоренсы и отпустить ее домой, как сама она предложила. После сегодняшнего лишения, любезный Домби, y меня, я чувствую, не хватит сил даже для её общества.

- Не лучше ли ей остаться при вас? - возразил жених.

- Не думаю, любезный Домби, никак не думаю. Мне гораздо лучше одной. При том Эдифь, после вашего возвращения, сделается её естественным и постоянным опекуном, и мне, может быть, благоразумнее не вмешиваться в её распоряжения. Пожалуй, еще она будет ревновать. Не так ли, милая Эдифь?

При этих словах осторожная маменька пожимает руку своей дочери, может быть, серьезно вымаливая её посредничества.

- Серьезно, любезный Домби, я решилась проводить нашу малютку и не навязывать своей скуки. Мы об этом только что сейчас рассуждали. Она хорошо понимает эти вещи. Не правда ли, милая Эдифь, - она понимает?

И опять добрая маменька пожимает руку своей дочери. М-р Домби не представляет дальнейших восражений, потому что в эту минуту вошли пастор и кистер. М-р Саундс и м-с Мифф расставляют посетителей в приличных местах за перилами подле алтаря.

- Кто эту женщину вручает в жены этому мужу? - говорит пастор, начиная венчальный обряд.

Вручает кузен Феникс. Онь нарочно прискакал из Баден-Бадена для этой цели.

- Чорт побери, - думает кузен Феникс, - если принимать этого туза в нашу фамилию, так надобно для него что-нибудь сделать, Покажем ему наше внимание.

- Я эту женщину вручаю в жены этому мужу, - отвечал кузен Феникс.

Но при вручательстве вышло неопределенное qui pro quo. Кузен Феникс, думая идти по прямой линии, немного промахнулся и, ухватив за руку невестину подругу, годами десятью помоложе м-с Скьютон, поспешил вручить оную в жены м-ру Домби. Но м-с Мифф, поправляя ошибку, проворно повернула спину почтенного кузена и наткнула его на "добрую леди", которую кузен Фениксь и вручил надлежащим порядком.

- Хочешь ли ты эту женщину взять себе, как венчанную жену твою?

- Хочу, - отвечает м-р Домби.

Подобный же вопрос предложен Эдифи; она отвечает утвердительно.

Итак - они обвенчаны!

Твердою, свободною рукою невеста берет перо и подписывает свое имя в свадебном реестре, когда, после обряда, общество удалилось в ризницу.

- Не много найдется невест, которые бы так подписывали свои имена! - восклицает м-с Мифф, делая книксен при каждом обращении на нее чьего-нибудь взгляда.

М-р Саундс положительно удостоверяется, что новобрачная - лихая баба, но покамест не высказывает никому этой сентенции.

Флоренса также подписывается, но её рука дрожит, и робкой девушке никто не аплодирует. Все подписываются и последним, кузен Феникс; но его благородная рука невзначай попала в другую графу, и оказалось по этой подписи, что его в-пр-во родился сегодня поутру.

Майор целует новобрачную с величайшею любезностью и акуратно выполняет эту ветвь военной тактики в отношении ко всем дамам, за исключением м-с Скьютон, которая с девической стыдливостью поспешила укрыться в церкви. Примеру майора последовал кузен Феникс и даже м-р Домби. Наконец, подходит к Эдифи м-р Каркер со своими белыми блестящими зубами, как будто имеет намерение скорее укусить новобрачную, чем вкусить сладость её губ.

Пылают гордые щеки новобрачной, и сверкают её глаза, как-будто хотят остановить дерзновенного, однако, не останавливают. М-р Каркер целует ее так же, как другие и желает всякого блага.

- Если только, - прибавляет он тихим голосом, - желания не совершенно излишни после такого союза.

- Благодарю вас, сэр, - отвечает Эдифь, и губы её дрожат, и грудь высоко подымается при этом ответе.

Но неужели Эдифь чувствует опять, что Каркер видит ее насквозь, читает её сокровенные мысли, и что это сознание унижает ее больше, чем всякое другое? Отчего же иначе гордость её корчится и тает под его улыбкой, как снег под рукою, которая его сжимает? Отчего же повелительный взор её падает на землю при встрече с его проницательными глазами?

- Я в восторге, - говорит м-р Каркер, наклоняя свою шею с униженностью раба, проникнутого ложью и обманом с головы до нот, - я в восторге при настоящем радостном событии видеть свое скромное приношение в прелестной руке м-с Домби и буду всю жизнь гордиться таким лестным вниманием.

В ответ м-ру Каркеру Эдифь склоняет свою голову, но в руке её заметно судорожное движение, как-будто она хочет измять букет и с презрением разбросать по полу ненавистные цветы. Но не больше одного мгновенья продолжалась эта тревога. Подав руку своему супругу, который стоял подле, разговаривая с майором, Эдифь опять горда, опять величава и спокойна.

Кареты опять стоят y церковных дверей. М-р Домби, под руку с новобрачной, проходит через два ряда маленьких женщин, и каждая из них с этой мимуты раз навсегда удерживает в памяти фасон и цвет каждой статьи невестина костюма, и все это, по возвращении домой, возобновляется на кукле, которой вечно суждено выходить замуж. Клеопатра и кузен Феникс садятся в одну карету. В другой карете поместилась Флоренса с невестиной подругой, которую чуть не вручили жениху по ошибке вместо Эдифи, майор Багсток и м-р Каркер. Лошади приплясывают и припрыгивают; кучера и лакеи сияют гирляндами и новыми ливреями. Весело потянулся торжественный поезд по улицам города, и тысячи любопытных глазеют на него из своих окон; тысячи степенных холостяков сь завистью смотрят на счастливую чету, но утешают себя мыслью, что такое счастье - увы! - не может быть продолжительным.

М-с Токс выступает, наконец, из-за памятника и тихонько пробирается из галлереи. Красны глаза y прелестной девы, и платок её омочень слезами. Глубока рана в её сердце, но она надеется, что молодые будут счастливы. Она совершенно признает блистательную красоту новобрачной и смиренно допускает, что её собственные прелести сравиительно довольно слабы; но величественный образ м-ра Домби, его сиреневый жилет, его панталоны оленьяго цвета глубоко запали в её душу, и м-с Токс плачет навзрыд, возвращаясь домой на Княгинин Луг. Капитан Куттль еще слышит стройные звуки божественной службы; сотни раз повторяет аминь и чувствует заметную склонность к благоговейным размышлениям. В таком расположении духа ходит он по всей церкви с лощеною шляпою в руках и с умилением читает надпись на гробнице маленького Павла. М-р Тутс, сопровождаемый верным Гусем, оставляет Божий храм в лютом припадке мучительной страсти. Гусь еще не построил надежного плана относительно приобретения Флоренсы, думает, однако, что на первый случай не мешает дать хорошего пинка м-ру Домби. Служанки м-ра Домби выходят из потаенных мест и располагаются бежать в Брук-Стрит, но их задерживают новые припадки м-с Перч, которой нужен стакан холодной воды. Наконец м-с Перч оправилась, и все побежали, куда следует. М-с Мифф и м-р Саундс сидят на церковной паперти, разговаривают и считают собранные деньги. Могильщик идет на колокольню встречать нового покойника похоронным звоном.

Наконец кареты подъехали к резиденции м-с Скьютон, и трубачи с куклами и плясунами встретили счастливый поезд торжественным маршем. Густые толпы прихлынули со всех сторон, когда м-р Домби, под руку с новобрачной, торжественно входил в чертог кузена Феникса. За ними в стройном порядке следуют свадебные гости. Но зачем в эту минуту м-р Каркер, пробиваясь через толпу, вспомнил нищую старуху, которая остановила его в лемингтонской роще? Зачем Флоренса, в эту же минуту, выходя из кареты, с трепетом припомнила отвратительное лицо доброй бабушки, ограбившей ее в детстве.

Приветствиям, поздравлениям, комплиментам нет и счету в этот счастливый день. Оставляя гостиную, общество усаживается за столом в темнобурой зале, которой никакие усилия декоратора не могли сообщить веселаго вида, - нет нужды, что сухопарые негры подле канделябров убраны роскошными цветами и бантами.

Завтрак - великолепный, честь и слава модного ресторатора. М-р и м-с Чикк также присутствуют среди гостей. М-с Чикк с удивлением находит, что природа как будто нарочно истощила все свои дары, чтобы олицетворить в обворожительной Эдифи настоящую Домби. М-с Скьютон чувствует большое облегчение и выпивает даже очень исправно свою долю шампанскаго. Высочайший лакей, страдавший поутру мигренью, теперь в добром здоровьи, пасмурен, угрюм и смертельно ненавидит другого высочайшего лакея, y которого вырывает из рук тарелки с очевидною яростью. Компания холодна, спокойна и отнюдь не раздражает избытком веселости черные гербы и картины, погруженные на стенах в глубочайший траур. Кузен Феникс и майор Багсток веселятся за всех; м-р Каркер улыбается во все время, и особенно при взгляде на м-с Домби, которая, однако, не обращает на него ни малейшего внимания.

Завтрак кончился, и слуги удалились, кузен Феникс величаво подымается со своего места и обращает на себя всеобщие взоры. Его манжеты белы, как снег; его щеки после обильных излияний шипучей влаги рдеют свежими розами. Кузен Феникс смотрит настоящим лордом.

- Милостивые государыни и государь! - начинает кузен Феникс. - Хотя, быть может, в доме частного джентльмена это есть вещь не совсем обыкновенная, однако, я должен просить позволения напомнить вам, что приходит, наконец, пора предлагать то, что обыкновенно называется... словом сказать, предлагать тосты.

Майор аплодирует. М-р Каркер, выставив голову вперед через стол по направлению к особе кузена Феникса, улыбается и делает одобрительные жесты.

- Это, смею вам напомнить, есть... словом сказать...

- Слушайте! слушайте! - восклицает майор энергическим тоном убеждения.

М-р Каркер слегка хлопает руками и, опять, наклонившись вперед через стол, улыбается и делает самые одобрительные жесты, как будто он особенно был поражен этим последним замечанием и лично желал выразить оратору благодарность за доставленное удовольствие.

- Это есть, милостивые государыни и государи, такой случай, когда, не опасаясь нарушения общих приличий, можно и должно делать отступления от обыкновенных форм и условий светской жизни. В жизнь свою я не был оратором и не отличался даром слова. Когда, как член палаты депутатов, я имел честь поддерживать адрес и должен был при этом случае говорить речь, то, сознавая в себе свой природный недостаток, я принужден был на две недели сделаться больным...

Майор и м-р Каркер пришли в яростный восторг от этой черты из автобиографии лорда. Поощренный оратор обращается теперь лично к ним и продолжает таким образом:

- И, словом сказать, несмотря на то, что я был две недели чертовски болен, я чувствую, вы понимаете, на мне лежит обязанность. A как скоро англичанин чувствует, что на нем лежит обязанность, он должен, во что бы то ни стало, выполнить ее наивозможно лучшим способом, какой только ему известен. Итак, джентльмены, сегодня благороднейшая британская фамилия имела удовольствие соединиться в лице моей возлюбленнейшей и совершеннейшей родственницы, которую теперь я вижу присутствующею, словом сказать... присутствующею...

Общия рукоплескания.

- Присутствующею вместе с тем... словом сказать, с человеком, на которого никогда печать презрения... словом сказать, присутствующею с почтенным моим другом Домби, если он позволит мне называть его этим именем.

Кузен Феникс кланяется м-ру Домби. М-р Домби торжественно кланяется кузену Фениксу. Все счастливы и довольны. Оратор продолжает:

- До сих пор я не имел вожделенных случаев наслаждаться личным знакомством друга моего Домби и еще не изучил тех высоких качеств, которые равномерно делают честь его уму и... словом сказать, его сердцу, ибо я был подвержен несчастию все это время находиться... словом сказать, находиться в другом месте.

Майор свирепеет от полноты восторга.

- Однако, джентльмены, я довольно знаю друга моего Домби, чтобы иметь совершеннейшее понятие о том,, что он есть... словом сказать, выражаясь, некоторым образом, вульгарным слогом, что он есть негоциант, британский негоциант и... словом сказать, и... человек. И хотя я несколько лет сряду жил в чужих краях... мне весьма приятно будет принять друга моего Домби в Баден-Бадене и воспользоваться честью представить его великому герцогу... и хотя я жил в чужих краях, однако, я довольно знаю и ласкаю себя надеждой, что моя возлюбленная и совершеннейшая родственница владеет всеми принадлежностями, чтобы сделать своего мужа счастливым, и что её супружеский союз с другом моим Домби есть соединение нежных наклонностей сердца с обеих сторон.

Улыбка и жесты м-ра Каркера принимают чудовищные размеры.

- Итак, я поздравляю благородную фамилию, которой имею счастье быть членом, с приобретением друга моего Домби. Поздравляю друга моего Домби от всей души и радуюсь его союзу с моею совершеннейшею родственницею, которая владеет всеми средствами, чтобы сделать счастливым своего мужа. Принимаю смелость, джентльмены, напомнить, что каждый из вас обязан в настоящем случае приветствовать как друга моего Домби, так и совершеннейшую мою родственницу.

Общия рукоплескания. М-р Домби, принимая поздравления, благодарит за себя и за м-с Домби. Майор Багсток предлагает, наконец, тост в честь и славу м-с Скьютон, и этим достойным тостом оканчивается торжество. М-с Домби уходит в будуар и надевает дорожное платье.

Прислуга между тем завтракает в нижнем этаже. Шампанское льется через край в рюмках и бокалах; жареные курицы, жирные пироги, раковый салат, бифштексы, пуддинги - в изобилии. Высочайший лакей чувствует опять ужасную "мишень" и прислоняет головку к стене. Глаза y его товарища прыгают по всем сторонам и нигде не находят точки опоры. Дамы раскраснелись как свежия клюквы. М-с Перч сияет лучами радости, и все заботы убегают прочь из её головы: если бы в эту минуту спросили ее, куда дорога к Чистым Прудам, где скрыты её заботы, м-с Перч, без сомнения, пришла бы в очевидное сомнение относительно существования чистых или грязных прудов. М-р Таулисон предлагает тост за здравье и благоденствие счастливой четы, и сребровласый буфетчик от полноты восторга пожимает ему руку, ибо он действительно убежден в эту минуту, что он - старый слуга семьи, и совершившиеся перемены слишком близки его сердцу. Вся компания, дамы в особенности, чувствует себя в благодатном состоянии духа. Душа и сердце веселаго общества, кухарка м-ра Домби, озаренная счастливою идеей, предлагает всем вместе отправиться в театр, и все с восторгом принимают предложение, не исключая м-с Перч и даже туземца, который поглощает вино, и как тигр пугает всю компанию выкатывающимися гдазами. Легкая размолвка произошла только между горничной и м-ром Таулисоном: она, основываясь на старинном изречении, доказывала, что браки заключаются на небесах; он, не основываясь ни на чем, утверждал, что в аду. Главнейшим опровержением м-ра Таулисона было предположение, что горничная потому так думает, что сама собирается замуж, a она отвечала: "Боже сохрани! уж если и выйду, так не за вас"! В этот спор вмешался среброглавый буфетчик и, предлагая тост за здоровье м-ра Таулисона, остроумно заметил, что знать м-ра Таулисона - значит уважать его, a уважать м-ра Таулисона - значит желать ему всех благ вместе с его суженою, где бы она ни была; здесь сребровласый буфетчик лукаво подмигнул возлюбленной м-ра Таулисона. На все эти комплименты м-р Таулисон отвечает с достоинством и чувством. Речь заходит, наконец, об иностранцах, и м-р Таулисон решительно того мнения, что все они негодяи, хотя - случается иногда - умеют приобретать благосклонность в таких головах, y которых, по пословице, длинен волос да ум короток. Одного желает м-р Таулисон, чтобы не пришлось, например, услышать о каком-нибудь французе, который бы, например, обокрал карету какого-нибудь путешественника. При этом взгляд м-ра Таулисона принимает такое свирепое выражение, что с горничной делается истерика. Вдруг распространилась весть, что молодая уезжает, и вся компания выбегает на лестницу, чтобы видеть собственными глазами, как она уезжает.

Карета y ворот. Молодая сходит в залу, где ее встречает м-р Домби в дорожном костюме. Флоренса также готова к отъезду, и мисс Сусанна Ниппер, занимавшая среднее положение между гостиной и кухней, собирается вместе с нею. Выходит Эдифь, и Флоренса бросается к ней с прощальными объятиями.

Отчего же Эдифь дрожит в этих объятиях? Разве ей холодно? Или в объятиях Флоренсы заключена таинственная сила, распространяющая невольный трепет по прекрасным членам? Отчего, наконец, с такою судорожною поспешностью Эдифь вырывается из этих объятий, выбегает из залы и садится в карету?

Уехала м-с Домби, и не слышно более шуму от колес дорожного экипажа. М-с Скьютон, пораженная в чувствительное сердце матери, сидит на софе в положении Клеопатры и проливает горькие слезы. Майор, выходя с гостями из столовой, старается утешить ее; но все усилия бесполезны, и он оставляет неутешную мать. Кузен Фениксь также прощается с Клеопатрой, и м-р Каркер следует его примеру. Нет более гостей. Оставшись одна, Клеопатра чувствует легкое головокружение и, удалившись в спальню, засыпает крепким сном.

В нижнем этаже y всех страшное головокружение. Высочайший джентльмен, страдающий "мишенью", по-видимому, приклеил свою голову к столу и никак не может ее оторвать. Бурный переворот совершился в мозгу y м-с Перч, и она, в порыве негодования против м-ра Перча, жалуется кухарке, что он уже не так привязан к своей семье, как в прежнее время, когда их было только десятеро. У Таулисона звенит в ушах, и около его головы кружится какое-то огромное колесо. Горничную мучит сомнение, грешно или нет желать чьей-либо смерти.

М-с Скьютон почивает наверху уже два часа, но в кухне отдых еще не начинался. Черные гербы в столовой комнате с негодованием взирают на хлебные крошки, грязные блюда, винные брызги, полурастаявший лед, раковую скорлупу, объедки куриных ножек и на мягкое желе, постепенно превратившееся в тепловатый гуммиластический суп. Свадебное торжество почти так же потеряло всю свою прелесть, как и завтрак. Служанки м-ра Домби вдаются в нравственные назидания, жалеют о невинном препровождении времени подле домашнего очага за чайным столиком, и к восьми часам вечера все вообще настраивают себя на самый серьезный тон. В это время прибыл м-р Перч в белом жилете и сизом фраке, под куражем и в самом веселом расположении духа, с полною готовностью прокутить целую ночь; но его, к величайшеу изумлению, принимают очень холодно и навязывают ему м-с Перч, больную и расслабленную, с которою он тотчас же и отпрабляется на Чистые Пруды в первом омнибусе.

Ночь. Осмотрев великолепные залы преобразованного дома, Флоренса уходит в свою комнату, где заботливость Эдифи окружила ее роскошным комфортом. Она сбрасывает с себя пышные наряды, надевает прежнее простое черное платьице и садится читать в присутствии Диогена, который моргает и косится на свою хозяйку. Но Флоренса не может читать в этот вечер. Дом ей кажется странным, и громкое эхо пугает ее. Какое-то уныние давит сердце, и ей тяжело, хотя она сама не понимает отчего. Флоренса закрывает книгу, и невежливый Диоген, принимая такое действие за поданный сигнал, кладет к ней на колени свои лапы и трется ушами о её ласкающия руки. Но Флоренса на этот раз не видит его ясно: туман в её глазах, и проносятся в нем в виде светоносных ангелов её покойный брат и её покойная мать. A Вальтер, бедный, плавающий по бурному морю племянник дяди Соля, о, где бедный Вальтер?

Майор, конечно, ничего этого не знает. Всхрапнув часика два, три после полудня, майор Багсток пообедал в своем клубе и теперь сидит за бутылкою вина, осаждая скромного молодого человека безчисленными анекдотами о Багстоке, сударь мой, который был y Домби на свадьбе и подружился с лордом Фениксом, анафемски лукавым джентльменом. Молодой человек готов бы дать порядочную сумму, чтобы откупиться от этих анекдотов, но... увы! красноречие брызжет фонтанами из уст майора, и он, бедный юноша с розовыми щеками, принужден сидеть и слушать. Кузен Феникс между тем сидит за игорным столом в одном почтенном доме, куда, быть может, ненароком завели его упрямые ноги.

Ночь, как несокрушимый гигант, вторгается в церковь и распространяет свое владычество среди безмолвных стен. Бледный рассвет опять заглядывает в окна и, уступая место дню, подсматривает, как ночь удаляется под своды, идет за нею, прогоняет ее и сам скрывается среди мертвецов. Робкие мыши опять собираются вместе, заслышав шум y церковных дверей. М-с Мифф и м-р Саундс, неразлучные как супруги, связанные несокрушимой цепью, входят в безмолвный храм для своих обычных занятий. В условный час опять они на церковной паперти ожидают нового жениха и новую невесту, и опять сей муж берет сию женщину, и сия женщина берет оного мужа, дабы, как гласит англиканская формула:

"От сего часа любить и содержать в болезни и в здоровьи, в богатстве и нищете, в лепоте и безобразии, дондеже смерть их не разлучит".

Эти именно слова повторяет м-р Каркер, проезжая на другой день в Сити своей обыкновенной дороиой.

Чарльз Диккенс - Торговый дом Домби и сын. 04., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :