Чарльз Диккенс
«Торговый дом Домби и сын. 03.»

"Торговый дом Домби и сын. 03."

Глава XV.

Замысловатое лукавство капитана Куттля и новые хлопоты Вальтера Гэя.

Долго Вальтер не знал, что делать с барбадосским назначением, и даже лелеял слабую надежду, что м-р Домби авось изменит роковую резолюцию. Быть может, он одумается и прикажет старику Каркеру "оставить молодого Гэя в лондонской конторе". Но так как ничто не подтверждало этой, совершенно, впрочем, неосновательной надежды, бедный юноша увидел настоятельную необходимость действовать без замедления, не обольщая себя пустыми мечтами.

Главная задача - каким образом подступиться к дяде Соломону с этой неожиданной вестью, которая, нет сомнения, нанесет ему страшный удар? Старик только что начинал оправляться после нападений неумолимого кредитора, его мичман и гостиная повеселели, значительная часть долга заплачена м-ром Домби, впереди рисовалась надежда окончательно устроить денежные дела, - и вот все это вдругь опрокидывалось вверх дном по какому-то холодному рассчету или просто по безотчетному капризу всемогущего негоцианта.

Но что бы ни случилось, дядя Соль, так или иначе, заранее должен был ознакомиться с угрожающей бедой. Между "ехать или не ехать" Вальтер не мог выбирать. М-р Домби сказал прямо, что он молод, a обстоятельства старика Гильса не блестящи, и это определение м-р Домби сспровождал таким взором, в котором ясно значилось, что, в случае отказа, молодой человек должен оставить знаменитую контору. Он и его дядя были облагодетельствованы мром Домби, и Вальтер сам искал этого благодеяния. Чувство благодарности налагало долг безусловного повиновения; так, по крайней мере, думал Вальтер, хотя в то же время начинал догадываться, что ему вряд ли когда удастся обратить на себя милостивое внимание гордого хозяина, который по временам, Бог знает за что, бросал на него суровые взгляды.

Когда м-р Домби сказал: "вы молоды, a обстоятельства вашего дяди не блестящи", в его физиономии выразилось оскорбительное презрение, как будто он обвинял молодого человека в непростительной праздности, обременительной для старика-дяди, и эта мысль стрелою вонзилась в чувствительное сердце бедного юноши. Решившись во что бы то ни стало разуверить м-ра Домби и по возможности самым делом доказать несправедливость оскорбительного мнения, Вальтер, после poковoro назначения в Барбадос, удвоил свою деятельность в конторе и, скрепя сердце, казался веселым и совершенно довольным. Благородный и неопытный юноша, разумеется, никак не воображал, что эти-то именно свойства теперь всего менее могли понравиться м-ру Домби, который, напротив, рассчитывал, что его всесильная опала - заслуженная или незаслуженная, все равно - должна поражать страхом и трепетом его подчиненных.

- Ну, - подумал Вальтер с глубоким вздохом, - надо теперь разделаться с дядюшкой Соломоном. Но так как молодой человек не надеялся сохранить спокойствие духа, если бы сам известил старика об угрожающей беде и увидел первые следы отчаяния на его морщинистом лице, то он решился воспользоваться услугами могущественного посредника, капитана Куттля, и, дождавшись первого воскресенья, отправился после завтрака на корабельную площадь в его квартиру.

На дороге Вальтер не без удовольствия припомнил, что м-с Мак Стингер каждое воскресение поутру отправлялась в отдаленную капеллу слушать проповедь достопочтенного Мельхиседека Гоулера (Howler буквально значит ревун. Автор осмеивает здесь изступленных фанатиков, слава которых между простолюдинами основывается преимущественно на шарлатанском искусстве кричать во все горло и выделывать арлекинские жесты во время своих поучений. Англия, как и Северная Америка, при всей своей образованности, является привилегированной землей сектантов и фанатиков. Среди безчисленного множества сект особенно прославились своим сумасбродством: Seekers (искатели), Tumdlers (кувыркатели) и Ranters (пустомели). Гоулер, как видно, принадчежал к секте Реньтеров, и о них-то говорит здесь Диккенс. Прим. переводчика.), стяжавшего громкую известность между некоторыми особами. Сей благочестивый иастырь служил первоначально на вест-индских доках при винной конторе, откуда его выгнали по ложному подозрению, будто он завел грешное обыкновение просверливать буравчиком бочки с ромом и прикладываться к ним своими устами. Разумеется, это была клевета, взведенная на него общим нашим врагом, человекоубийцею искони. Достопочтенный Мельхиседек недавно предсказал с своей кафедры, что ровно через два года, в этот самый день, в десять часов утра, воспоследует преставление света, и по сей причине открыл y себя на дому прием благочестивых слушателей и слушательниц реньтерской секты, на которых, в первое собрание, слова красноречивого проповедника произвели самое могущественное впечатление; и когда словесное стадо, осененное после проповеди вдохновенным наитием, принялось совершать священную пляску, восторжениые слушатели и слушательницы вдруг все до одного с ужасным треском и шумом провалились в кухню и опрокинули каток, принадлежавший какой-то словесной овечке.

Обо всех этих подробностях капитан Куттль под веселую руку рассказал Вальтеру и его дяде, когда однажды вечером, после благополучной сделки с маклером Брогли, репетировал известную балладу о любовных похождениях Пегги. Сам капитан тоже с большою аккуратностью каждое воскресенье ходил в ближайшую церковь с королевским флагом, посещаемую моряками, где он, за отсутствием законного сторожа, дряхлаго и больного, добровольно принимал на себя обязанность верховного надзора над мальчиками, для которых особенно был страшен его таинственный крюк. Зная капитанский обычай, Вальтер бежал изо всех сил, чтобы предупредить его выход, и эта поспешность была увенчана вожделенным успехом. По прибытии на корабельную площадь, молодой человек, к величайшей радости, увидел и шрокий синий камзол и жилет, развешенные для просушки перед отворенным окном капитанской квартиры.

Казалось невероятным, что смертные глаза могли видеть этот костюм в разлуке с своим хозяином, но не подлежало никакому сомнению, что жилет и камзол висели без капитана, иначе его ноги непременно загородили бы уличную дверь, так как дома на корабельной площади очень невысоки. Удивляясь этому открытию, Вальтер только однажды стукнул молотком (В Лондоне, как и во многих других европейских городах и отчасти в наших остзейскихь провинциях, вместо колокольчиковь почти во всех домах употребляются молоточки, утвержденные в дверях над металлической доской. Человек порядочный, делающий визит другому, тоже порядочному человеку, должень стукнуть по крайней мере два раза. Воть почему капитан Куттль не догадался сначала, что пришли к нему. Прим. переводчика.) в дверь капитанской квартиры.

- А, это не ко мне! - воскликнул капитан в своей комнате. - Верно кто-нибудь пришел к Мак Стингер.

Вальтер ясно расслышал эти слова и стукнул молотком два раза.

- Ну, так, стало быть, ко мне. Кому это понадобился капитан Куттль?

И вслед затем высунулась из окна интересная фигура Куттля в чистой рубашке и подтяжках, в праздничном галстухе и лощеной шляпе на голове.

- Валли! - вскричал капитан, с изумлением осматривая неожиданного гостя. - Ты ли это любезный?

- Я, я, капитан, - отвечал Вальтер, - скорее пожалуйста впустите меня.

- Что такое, дружище? - спросил капитан с тревожным участием, - не случилось ли чего опять с нашим стариком?

- Нет, нет, - сказал Вальтер - все обстоит благополучно, да только впустите меня.

Капитан выразил свое удовольствие и сказал, что сейчас сойдет вниз отворить дверь.

- Зачем же ты так рано пришел, Валли? - спросил Куттль, сомнительно посматривая на молодого человека, когда они взбирались наверх.

- Дело вот видите ли в чем, любезный канитан, - сказал Вальтер, усаживаясь на стул, - я боялся не застать вас дома, a между тем мне нужно кой о чем с вами потолковать.

- Хорошо, хорошо, - сказал капитан, - да чем тебя угостить, мой милый?

- Угостите меня вашим советом, капитан Куттль, - отвечал Вальтер улыбаясь. - Больше мне ничего не нужно.

- Ну, говори. Мои уши к твоим услугам.

Вальтер рассказал о своих делах и о затруднениях насчет дяди Соломона, если капитан не иримет на себя труда известить его об угрожающей беде. Ничто не могло сравниться с ужасным изумлением и даже оцепенением Куттля, когда молодой человек раскрыл перед ним страшную перспективу, совершенно опрокидывавшую его смелые планы и надежды. Лицо его утратило всякое выражение, и он стоял, как статуя, в синем балахоне и нахлобученной лощеной шляпе.

- Так вот, видите ли, капитан Куттль, - продолжал Вальтер, - обо мне тут, собственно говоря, беспокоиться нечего: я молод и егде не велика птица, как выразился однажды м-р Домби. Я знаю, мне самому надобно пробить дорогу в свете и, надеюсь, дорога будет пробита; но есть, однако же, два пункта, которые не выходят y меня из головы. Дядя мой, вы знаете, считает меня гордостью и отрадою своей жизни, хотя, разумеется, я вовсе не заслуживаю такого мнения. Что вы на это скажете, Куттль?

Капитан, казалось, старался победить свой испуг и сообщить своему лицу прежнее выражение; но все усилия были тщетны, и лощеная шляпа кивала с безмолвным изумлением.

- Если даже я буду жив и здоров, все-таки, оставив Англию, я едва ли увижу когда своего дядю. Он уже стар, капитан Куттль, и в его годы было бы тяжело расставаться с любимыми людьми. Если, как некогда вы говорили, он мог умереть от потери мичмана, с которым так свыкся в продолжение многих лет, то не скорее ли можно заключить, что он умрет от потери...

- Своего племянника, - перебил капитан. - Справедливо!

- Вот почему, капитан Куттль, мы, с своей стороны, непременно должны уверить старика, что разлука во всяком случае будет временная. Но вы понимаете, что всего менее я способен был бы сохранить хладнокровие, если бы сам попытался уверить его в этом. Вы, и только вы одни, можете приличным образом сообщить ему горестную весть, и я вас усердно прошу не отказываться от этого поручения. Это первый пункт.

- И бедный парнюга унырнет от неё за тридевять земель в тридесятое царство! - заметил капитан созерцательным тоном.

- Что вы сказали, капитан Куттль?

- Погоди, мой милый, погоди! - глубокомысленно возразил капитан.

Молодой человек остановился в то.м предположении, что капитан собирается с мыслями и хочет что-нибудь прибавить к своему восклицанию. Но прошло несколько минут, a кагштан не сказал ни слова. Вальтер продолжал:

- Теперь - второй пункт, капитан Куттль. С горестью должен я сказать, что м-р Домби за что-то меня очень не жалует. Я выбивался и выбиваюсь изо всех сил, чтобы заслужить его благоволение, но все напрасно, и я очень хорошо вижу, что он не любит меня. Ему трудно, да он и не старается скрыть своих чувств, и моя опала слишком очевидна для всех. Мое назначение в Барбадос - ничто иное, как следствие этой опалы, и м-р Домби, говоря мне об этом, нисколько не позаботился подсластить горькую пилюлю. Это не только, не поведет меня к возвышению в торговом доме, - совсем напротив: я имею причины думать, что эта поездка должна окончательно разрушить мою карьеру. Так вот видите ли, капитан Куттль: об этом, само собою разумеется, мы тоже ничего не должны говорить дяде Соломону; напротив, он должен воображать, что м-р Домби назначает меня в Барбадос не иначе, как из особенного ко мне благоволения. Я бы, признаться, и вам ничего не сказал об этом пункте; но если, по ту сторону океана, мне суждено будет погибнуть, надобно, чтобы хоть один человек в Лондоне знал о моем настоящем положении. К тому же - почему знать? - может быть, при случае, вы, как истинный друг, найдете возможность подать руку помощи бедному страннику.

- Валли, друг мой, - возразил капитан с видомь необыкновенного добродушие, - в притчахь сказано: "На всякое время друг да будет тебе в нужде"... и бутылка вина для угощения! Отыщи это место и положи закладку (Но Вальтер напрасно стал бы искать этого места в Соломоновых притчах. Читатели вероятно заметили, что капитан Куттль очень несчастлив в библейских цитатах и вечно коверкает тексты. Этот текст также перековеркан. В притчах (гл. XVII. ст. 17) сказано: "На всякое время друг да будет тебе, братия в нуждах полезна да будут". Капитан Куттль припомнил только первую половину текста, a окончапие насчет бутылки вина приплел из поговорки, употребляемой англичанами во время тостов. Прим. переводчика.).

Капитан протянул молодому человеку руку с видом необыкновенного, красноречивейшего добродушие и еще раз повторил: "отыщи это место и положи закладку". Ясно, он гордился своею начитанностью и точностью приведенной цитаты.

- Капитан Куттль, - сказал Вальтер, взявши в обе руки огромный кулак своего друга, - после дядюшки Соля, вы первый, кого люблю я от всей души. Нет на свете человека, на которого я могь бы положиться с большею безопасностью. Насчет этого морского путешествия я вовсе не беспокоюсь, капитан Куттль; да и к чему тут беспокоиться? Если-бы дело шло о составлении моей карьеры - если-бы я мог сесть на корабль, как простой матрос - если-бы я по собственному произволу пускался на приключения - о! тогда другое дело! я бы с радостью поскакал или поплыл на другой конец света. И почему бы несколько лет раньше не отправить меня на корабль? Но это было несогласно с желаниями дядюшки, несогласно с его планами и надеждами обо мне; потолковали тогда об этом, да и только. На свою беду я остался в Лондоне, поступил в контору Домби, и вот уже прошло шесть лет, a карьера моя ни на шаг не подвинулась вперед, и вдобавок все это время я прожил как будто для того, чтобы ни за что, ни про что вооружить против себя гордую фирму.

- Воротись Виттингтон, воротись Виттингтон (В оригинале: "Turn again, Whittington". Должно заметить, что в английской народной литературе в большом ходу старинная сказка о Виттингтоне под заглавием: "Whittington and his cat", - "Виттингтон и его кошка". Дело в том, что Виттингтон, молодой человек без всяких стредств к существованию и без копейки в кармане, задумал ехать в Индию, откуда, как известно читателю, он воротился миллионером. На корабль его приняли потому только, что с ним была кошка, мастерица ловить мышей и крыс, которых на корабле развелось безчисленное множество. Когда молодой человек, с отчаянием в душе, выходил из Лондона, ему чудилось, будто городские колокола вызваиивали вслед за ним: "Turn again, Whittington, turn a-gain Whitting-ton", - "воротись Виттингтон, во-ро-тись Вит-тинг-тон". Эту колокольную фразу повторил теперь капнтан Куттль, и вот почему слова эти заставили Вальтера улыбнуться. Прим. перев.), - бормотал озадаченный капитан Куттль, устремив неподвижный взор на молодого человека.

- Поздно ворочаться, - возразил Вальтер, улыбаясь. - Фортуну не поймаешь, как скоро она оборотилась задом. Но я не жалуюсь, капитан Куттль. У меня есть средства к существованию, и этого довольно. Уезжая за море, я оставляю дядюшку на ваши руки, и кому, кроме вас, я мог бы безопаснее поручить старика? Не отчаяние заставило меня рассказать вам всю эту историю, - вовсе нет, мне хотелось только убедить вас, что в конторе Домби и Сына помыкают мною, как бессмысленным мальчишкой. Скажут: иди - и я иду; возьми - и я беру. Почем знать? Может быть, это к лучшему, что теперь прогоняют меня с глаз долой. М-р Домби - дорогой приятель дядюшки, и эту приязнь, как вы знаете, он осязательно доказал нам своим кошельком. Благосклонность его, вероятно, увеличится еще больше, как скоро я не буду ему каждяй день надоедать своим присутствием. Итак - ура Вест-Индия! Ура Барбадос! Как бишь начинается эта песня, что поют наши матросы?

На пристань Барбадоса, молодцы!

То-то люли, то-то люли!

Скорей от Темзы, молодцы!

То-то лю-ли, то-то люли!

И капитан проревел наистрашнейшим сопрано:

A то-то люли, то-то люли!

Тот-то люл-ли, тот-то люл-ли!

Последний припев достигнул до чутких ушей забубенного шкипера, квартировавшего насупротив, который покоился крепким сном после вчерашней попойки и еще далеко не пришел в трезвое состояние. Услышав знакомый припев, столь близкий его сердцу, моряк немедленно соскочил с постели, отворил окно и что есть духу загорланил:

То-то лю-ли, то-то лю-ли!

То-то люл-ли-и-и-и-и!...

Это произвело удивительный эффект. Показывая, однако-ж, что он еще не совсем задохся, вытягивая последнюю ноту, шкипер ужасным голосом проревел: "эгой!" как будто приветствовал через рупор подъезжавший корабль. Совершив этот подвиг, храбрый моряк снова закрыл окно и опять отправился на боковую.

- И теперь, капитал Куттль, - сказал Вальтер, подавая ему синий камзол и жилет, - если вы потрудитесь пойти со мною и объявить дядюшке эту новость, которую, сказать правду, ему давно бы следовало знать, то я оставлю вас y дверей нашего магазина и где-нибудь прогуляюсь до обеда.

Но капитан, казалось, вовсе не с большой охотой принимал на себя это поручение и отнюдь не надеялся на свою отвагу. Можете вообразить - он уже так блистательно и к полному своему удовольствию устроил будущую судьбу и приключения Вальтера, так часто и так торжественно поздравлял себя за удивительную проницательность и прозрение отдаленных судеб! A теперь вот одним ударом разбивались в дребезги все эти мечты, да еще в добавок его самого приглашают поднять руку на разрушение таких чудесных замков! Нелегко, даже и очень нелегко! Как прикажете вдруг выгрузить из головы все эти светлые идеи и нагрузить свой мозгь новыми и при том ужасно неприятными мыслями! Для этого, разумеется, надобно подумать да подумать, и вот капитан, вместо того, чтобы наскоро надеть свой жилет и камзол, как этого требовал Вальтер, вовсе отказался от облачения и наотрез объявил, что ему, при таком важном случае, следует наперед "немножко покусать ногти".

- Это уж моя старая привычка, Валли - сказал капитан, - когда ты увидишь, мой друг, что капитан Куттль кусает ногти, это будет значить, что он сидит на мели.

Потом капитан, за неимением действительной руки, поднес к зубам свой железный крюк и с видом самого сосредоточеиного философского глубокомыслия принялся рассматривать данный предмет во всех его видах и разветвлениях.

- Есть y меня приятель, - начал капитан таким тоном, как будто бы рассуждал сам с собою, - такой приятель, который мог бы дать шесть очков самому парламенту, и выиграл бы, непременно бы выиграл. Жаль, что теперь он на море, a будь он здесь, - для него бы это дело трын-трава! Удивительная голова! Три раза, сударь мой, бросали его за борт корабля, да и то как ни в чем не бывало! Когда он был в ученьи, целых три недели колошматили его по башке железным болтом, - и ничего, решительно ничего! Сух выходил из воды, не горел в огне. В целом свете не сыскать такого доки!

Однако-ж, Вальтер внутренно радовался, что прославляемого мудреца не было в наличности. Он имел причины думать, что всякое участие постороннего лица было бы неуместно и бесполезно в его делах.

- Если бы ты, например, указал ему на Темзе между кораблями на поплавок, - продолжал капитан тем же тоном, - и спросил бы его мнения насчет этой вещицы, он, я ручаюсь, Валли, доказал бы тебе как дважды два, что это не поплавок, a пуговицы твоего дяди. Вот оно как! Да что и толковать? Он за пояс заткнул бы самого чорта?

- A как его зовут, капитан Куттль? - спросил Вальтер.

- Его зовут Бенсби, - отвечал капитан, - да как бы его ни звали, какое до этого дело?

Больше капитан уже не распространялся об этом предмете, a Вальтер, с своей стороны, не считал нужным требовать дальнейших объяснений. Было ясно: капитан Куттль погрузился в такую глубокую задумчивость, что, казалось, утратил всякую способность видеть и слышать. Молодой человек с безмолвным уважением смотрел на почтенного друга.

И точно, капитан Куттль разрешался в эту минуту такими великими идеями, что не только благополучно сошел с мели, но даже вдруг попал в самый глубокий фарватер и не находил дна своей прозорливости. Озаренный вдохновенным сиянием, он вдруг увидел яснее солнца, что тут просто была ошибка, и уж, разумеется, ошибался не кто другой, как сам Вальтер, этот ветреный и пылкий юноша, который все так горячо принимал к сердцу. Если и в самом деле назначили его в Барбадос, то нет сомнения, назначали с тою целью, чтобы молодой человек с необыкновенной быстротой устроил свою блистательную карьеру. A если, сверх чаяния, в самом деле произошло между ними маленькое недоразумение, то есть, между Вальтером и м-ром Домби, то стоит только какому дружку с обоих сторон замолвить кстати приличное словцо, и, нет сомнения, все устроится к общей радости и благополучию. Вывод капитана из всех этих предварительных соображений был тот, что так как он уже имел удовольствие познакомиться с мром Домби и провел в его обществе очень приятных полчаса (в брайтонской гостинице, когда они ездили занимать деньги), то теперь ему, как истинному другу, надлежит, не говоря до времени Вальтеру ни одного слова, немедленно отправиться в дом м-ра Домби, сказать лакею: "Потрудитесь-ка, любезный, доложить своему барину, что капитан Куттль желает его видеть", - и потом, взяв м-ра Домби за пуговицу, переговорить с ним поприятельски, как водится между светскими людьми, вполне понимающими друг друга и питающими один к другому искреннее уважение. Нечего и толковать, что такие люди, как он и м-р Домби, весьма легко уладят всякое затруднение, и Валли не далее, как нынешний же день будет очень приятно изумлен радостною вестью.

Когда эти размышления заронились в капитанскую душу и приняли мало-по-малу соответственную форму, его лицо постепенно начало проясняться, как пасмурное утро, уступавшее место ясному полудню. Его грозные нахмуренные брови утратили свой щетинистый вид и совершенно разгладились; его глаза, почти замкнутые при этой головоломной экзерциции, открылись и приняли смелое, решительное выражение ; его улыбка, образовавшаеся сперва на трех ямочках на правой стороне рта и под углом каждого глаза, быстро распространились по всему лицу и озарила ярким светом величественное чело, так что лощеная шляпа гордо поднялась на голове, как будто она вместе с хозяином благополучно сдвинулась с мели и свободно поплыла в открытое море. Наконец, капитан перестал грызть ногти и решительным тоном сказал:

- Ну, Валли, теперь дело кончено. Помоги мне одеваться.

Вальтер никак не мог понять, отчего капитан Куттль оказался на этот раз внимательным к своему туалету. Надевая галстух, он распустил огромные концы шелкового платка, на подобие косы и продел их в массивное золотое кольцо с изображением надгробного памятника, обведенного красивыми железными перилами, в память какого-то усопшего друга. Потом он вздернул воротнички своей рубашки до последних пределов возможности и украсил себя ими, на подобие лошадиных наушников. Затем, сбросив башмаки, он надел превосходнейшую пару полусапожек, употребляемую только в экстренных случаях. Облачившись таким образом, к полному своему удовольствию, капитан самодовольно посмотрелся в бритвенное зеркальце, снятое для этой цели со стены, и, взяв свою сучковатую палку, сказал, что готов идти.

Походка капитана, когда они вышли на улицу, тоже была величественнее обыкновенного, но Вальтер приписывал такую перемену неизбежному влиянию экстренных полусапожек и не обращал на это большого внимания. На дороге встретилась с ними цветочница, и Куттль, вдругь остановившись среди тротуара, как будто озаренный счастливою мыслью, купил из её корзинки превосходнейший веерообразный букет прелестнейших цветов, какие когда-либо произрастали в самых редких оранжереях.

Вооруженный этим любезным подарком, предназначавшимся, как само собою разумеется, для м-ра Домби, капитан благополучно дошел с Вальтером до магазина мастера всех морских инструментов.

- Ну, так вы теперь пойдете к дядюшке? - сказал Вальтер.

- Да, - отвечал капитан, желавший поскорее отвязаться от молодого человека, который не должен был видеть, как он направит стопы свои в дом м-ра Домби.

- Стало быть, я пойду теперь гулять, чтобы не мешать вам.

- Хорошо, дружок, хорошо, - отвечал капитан. - Гуляй себе, сколько хочешь, и чем дольше, тем лучше.

Вальтер, в знак согласия, махнул рукой и пошел своей дорогой.

Для него было все равно, куда бы ни идти; однако-ж, он хотел бы выбраться за город, в какое-нибудь предместье, чтобы где-нибудь под деревом, на свободе помечтать о своей загадочной судьбе. Его выбор пал на Гапстед, и он туда отправился по той улице, где жил м-р Домби.

Величав и мрачен был дом м-ра Домби, как и всегда. Все было в нем тихо и спокойно, как в могильном склепе, и только ветерь, колыхавший сторы в отворенных окнах верхнего этажа, был признаком некоторой жизни и движения. Тихо прошел Вальтер мимо печального жилища, и на душе его сделалось отраднее, когда он очутилсь перед другими домами.

Ho сделав несколько шагов, он оглянулся назад и начал пристально всматриваться в верхния окна с таким участием, какое всегда чувствовал к этому месту после романического ириключения с Флоренсой. В эту минуту к воротам подъехала небольшая коляска, откуда выскочил джентльмен в черном фраке и с тяжелою часовою цепочкой. Припоминая после этого джентльмена с его экипажем, Вальтер без труда угадал в нем знаменитого врача, и дивился, для кого теперь понадобилась его помощь. Но эти мысли не вдруг пришли ему в голову. Другия мечты, другия думы занимали его.

Вальтер с удовольствием воображал, что, быть может, наступит время, когда прекрасная девушка - его старинный друг, благородный, чувствительный и нежный, напомнит о нем своему брату и заставит принять участие в его судьбе. Впрочем, и в эту минуту его радовали не столько житейские рассчеты, сколько утешительная мысль, что прелестное создание еще помнить его и всякий раз встречается с ним с видимым удовольствием. Но вместе с тем он не мог удалить от себя более основательного и зрелаго размышления, что в его продолжительное отсутствие Флоренса, богатая, гордая и счастливая, выйдет замуж и если еще будет по временам вспоминать о нем при этом новом образе жизни, то не более, как о детской игрушке, которая когда-то ее забавляла.

Между тем Вальтер представлял прекрасную девочку, встреченную им среди грязной улицы, в таком идеальном свете, и так живо рисовал в своем воображении её невинное личико с выражением искренней признательности и детской восторженности, что он с презрением отвергнул дерзкую мысль, будто Флоренса может современем сделаться гордою, и устыдился за самого себя, как за клеветника. Мало-по-малу размышления его приняли такой фантастический характер, что он считал уже непростительною дерзостью воображать Флоренсу взрослою женщиной и только позволял себе думать о ней не иначе, как о беззащитном милом ребенке, точь-в-точь, какою она была во времена доброй бабушки, м-с Браун. Наконец, Вальтер основательно рассудил, что ему вовсе непростительно мечтать о Флоренсе. "Пусть - думал он - её прелестный образ сохранится в душе моей, как недостижимый идеал с рукою ангела, удерживающего меня от дурных мыслей и поступков".

Долго бродил Вальтер в предместьи Лондона на открытом воздухе, с жадностью вдыхая испарения цветов, прислушиваясь к пению птиц, к праздничному звону колоколов и к глухому городскому шуму. Иногда, с глубокой грустью, он посматривал в даль, на беспредельный горизонт, туда, где лежала цель его морского путешествия, и в тоже время с еще большей грустью любовался зелеными лугами своей родины и прелестными ландшафтами.

Наконец, Вальтер вышел из предместья и тихонько побрел домой, продолжая размышлять о своей горемычной судьбе. Вдруг басистый мужской голос и пронзительный крик женщины, произносившей его имя, вывели его из задумчивости. С изумлением оглядываясь назад, он увидел извозчичью карету, спешившую за ним вдогонку. Когда экипаж остановился, кучер, с кнутом в руках, соскочил с козел, a молодая женщина почти всем корпусом высунулась из окна кареты и начала подавать Вальтеру энергические сигналы. Приближаясь к экипажу, он открыл, что молодая женщина была Сусанна Ниппер, и что она, Сусанна Ниппер, находилась в таком тревожном состоянии, что почти выходила из себя.

- Сады Стаггса, м-р Вальтер, - сказала мисс Ниппер, - ради Бога, сады Стаггса!

- Что такое? - вскричал Вальтер. - О чем вы хлопочете?...

- О, сделайте милость, м-р Вальтер, - говорила Сусанна, - сады Стаггса, чорт бы ихь побрал!

- Вот, сударь, - вскричал извозчик, с видом решительного отчаяния, - уж битый час кружимся мы взад и вперед, и эта молодая барыня гоняет меня по таким местам, где сам дьявол голову сломит. Много повозил я на своем веку, a еще таких седоков не видывал.

- Зачем вам сады Стаггса, Сусанна? - спросил Вальтер.

- Поди, спрашивай ее! Наладила себе одно и то же, да и только, - проворчал извозчик.

- Да где они, Боже мой? - вскрикнула Сусаына, как помешанная. - Ведь я однажды, м-р Вальтер, сама была там, вместе с мисс Флой и нашим бедненьким Павлом, в тот самый день, как вы нашли мисс Флой в Сити, когда мы потеряли ее на возвратном пути, то есть, я и м-с Ричардс; да еще помните - бешеный бык и Котел, кормилицын сынишка, и после я туда ездила, a вот никак не припомню, сквозь землю видно провалились, черти бы их побрали! Ах, м-р Вальтер, пожалуйста, не оставляйте меня... Сады Стаггса, с вашего позволения!.. Любимец мисс Флой, наш общий любимец, кроткий, миленький, бедненький Павел!.... Ах, м-р Вальтер!

- Боже мой! - вскричал Вальтер, - неужели он болен?

- Голубчик! - воскликнула Сусанна, ломая руки, - забрал себе в голову посмотреть на старую кормилицу, a я и вызвалась съездить за м-с Стаггс, в сады Полли Тудль!... Эй! кто-нибудь! куда проехать к Стаггсовым прудам?

Узнав теперь, в чем дело, Вальтер иринял такое жаркое участие в хлопотах Сусанны Ниппер, что извозчичьи клячи едва поспевали бежать по его следам. Он метался из стороны в сторону, как угорелый, и спрашивал всех и каждого, где дорога к садам Стаггса.

Не было в Лондоне ничего, похожаго на сады Стаггса: они исчезли с лица земли. Там, где прежде торчали гнилые беседки, теперь великолепные дворцы до облаков поднимали свои головы, и гранитные колонны гигаитского размера красовались перед самыми рельсами. Жалкий, ничтожный пустырь, заваленный всякою дрянью, пропал, сгинул, и вместо его, как из земли, выросли длинные ряды амбаров и магазинов с дорогими и редкими товарами. Прежния захолустья превратились в шумные улицы, набитые народом и разнообразными экипажами; как будто, по всесильному мановению волшебницы, возник из ничтожества целый город, откуда со всех сторон стекались жизненные удобства, о которых прежде никому и не грезилось. Мосты, ни к чему прежде не нужные, вели теперь в прекрасные дачи, сады, публичные гулянья. Остовы домов и новых улиц растянулись за город чудовищною цепью и помчались во всю прыть по следам паровоза. Бойкие жители глухого околотка, не признававшие железной дороги в бедственные дни её борьбы, раскаялись давным-давно с христианским смирением и гордились теперь своею могучею соседкой. Все и все заимствовали новый титул от железной дороги. Появились железнодорожные магазины, журналы, газеты, гостиницы, кофейные дома, постоялые дворы, рестораны, железнодорожные планы, ландкарты, виды, обертки, бутылки, кареты, извозчичьи биржи, железнодорожные омнибусы, дилижансы, рельсовые улицы и здания, даже специальные зеваки, пролазы, льстецы, им же несть числа. Самое время измерялось по часам железной дороги, как будто и солнце уступило ей свое место. Заносчивый трубочист, старинный наш знакомец, закоснелый невер между всеми вольнодумцами садов Стаггса, изволил теперь жительствовать в оштукатуренном трехэтажном доме, и на вывеске его красовались огромные золотые буквы, гласившия: "Подрядчик для очищения машинами трубь на железной дороге".

День и ночь от сердца этого могучаго богатыря с шумом и с ревом отплывали огромные потоки, увлекавшие чудовищные массы. Толпы народу и целые горы товаров, отвозимых и привозимых, производили на этом месте беспрестанное брожение, ни на минуту неумолкавшее в продолжение суток. Самые домы как будто укладывались и сбирались прокатиться по быстрым рельсам. Мудрые члены парламента, которые не далее как лет за двадцать, вдоволь потешались над дикими теориями инженеров, предстоявших на экзамене иеред грозными очами, изволили теперь отправляться к северу с часами в руках, доложив наперед о своем путешествии посредством элекрического телеграфа. День и ночь победоносные паровозы ревели изо всех сил и, совершив богатырскую работу, вступали, как ручные драконы, в отведенные уголки, выдолбленые для их приема не более как на один дюйм: они кипели, бурлили, дрожали, потрясали стены, как будто сознавая в себе присутствие новых великих сил, которых еще никто не открыл в них.

Но сады Стаггса... увы, увы! - нет более садов Стаггса! Безжалостная секира уничтожила их с корнями и ветвями, и ни один клочек английской земли не напоминал об их существовании.

Наконец, после многих бесполезных поисков, Вальтер, сопровождаемый кучером и Сусанной, наткнулся на одного человека, сохранившего смутное воспоминание о садах Стаггса. Это был опять-таки наш старый знакомец, рельсовый трубочист, который теперь пополнел, потолстел и сделался человеком очень порядочным.

- Тудля вы спрашиваете? Знаю. Служит при железной дороге?

- Да, да! - вскричала Сусанна, высовываясь из кареты.

- Где он теперь живет? - торопливо спросил Вальтер.

- В собственных заведениях компании, второй поворот направо, пройти двор, повернув опять направо. Номер одиннадцатый. Ошибиться нельзя. Не то - спросить, где живет Тудль, паровой кочегар. Всякий скажет.

При этом неожиданном успехе, Сусанна Ниппер выскочила из кареты, схватила Валыера за руку и побежала во всю прыть, приказав извозчику дожидаться.

- Давно ли, Сусанна, болен бедненький мальчик? - спросил Вальтер.

- Он уж давно захирел, м-р Вальтер, да только никто не знал. Ох, уж эти мне Блимберы?

- Как Блимберы?

- Да так. Если бы они попались в мои когти, я бы выгнала всю эту шайку на большую дорогу копать ямы и заставила саму докторшу возить кирпичи. Да только теперь не до того. Сердце надрывается, когда смотришь на этого мальчика, a он бедненький ни на кого не жалуется и всеми доволен.

Мисс Ниппер приостановилась на секунду перевести дух и потом помчалась еще быстрее. Вальтер тоже бежал изо всей мочи и уже не делал более никаких вопросов. Наконец, они постучались y дверей и вошли в маленькую опрятную гостиную, наполненную множеством детей.

- Здесь ли м-с Ричардс? - воскликнула Сусанна, озираясь вокруг. - Ах, м-с Ричардс, пойдем со мной, пойдем!

- Как, это вы Сусанна? - с изумлением вскричала Полли, выставляя свое честное материнское лицо из-за группы маленьких детей.

- Да, м-с Ричардс, это я, - сказала Сусанна, - хотя оно бы, может, лучше, если бы не я, да только наш маленький м-р Павел болен, очень болен и сегодня сказал своему папа, что он желает взглянуть на лицо своей кормилицы, и он, и мисс Флой надеются, что вы поедете со мной и с м-ром Вальтером; a про старое забудьте, пожалуйста, м-с Ричардс, и сделайте одолжение нашему голубчику. Он увядает, м-с Ричардс, ах Боже мой, как он увядает!

Сусанна Ниппер зарыдала, Полли расплакалась, младенцы запищали, дети разинули рты и с изумлением смотрели на мать. М-р Тудль, только что воротившийся из Бирмингама и усевшийся за свой обед, бросил ножик и вилку, накинул шаль на плечи жены, поправил чепчик, хлопнул ее по спине и сказал с выражением отеческого чувства:

- Полли! живей!

Вся компания подступила к извозчичьей карете гораздо скорее, чем ожидал кучер. Усадив Сусанну и м-с Ричардс в карету, Вальтер занял место подле извозчика, чтобы не сбиться с дороги, и, наконец, цель путешествия была достигнута. Молодой человек проводил своих дам в залу м-ра Домби, где, мимоходом, он увидел с некоторым изумлением возлежавший на столе великолепный букет цветов, напомнивший ему таковой же, приобретенный поутру капитаном Куттлем. Ему очень хотелось осведомиться о юном страдальце и оказать какую-нибудь услугу, но, не смея более медлить, чтобы не раздражить такою навязчивостью м-ра Домби, он потихоньку побрел домой, грустный и с растерзанным сердцем.

Не прошло пяти минут, как лакей догнал его и попросил воротиться от имени м-ра Домби. Вальтер ускорил шаги, как только мог, и вошел в печальный дом с горестным предчувствием.

Глава XVI.

Всегда говорят одно и то же морские волны.

Павел уже не вставал более. Спокойно день и ночь лежал он на своей маленькой постели, прислушиваясь к уличному шуму, и мало заботился о том, как проходило время. Но он наблюдал и время, и все, что его окружало.

Когда солнечные лучи врывались в комнату через тонкие сторы и колебались на противоположной стене, подобно золотым волнам, Павел знал, что наступил вечер, и что небо, позлащенное заходящим светилом, было прекрасно. Как скоро отражение лучей замирало, и мрак уныло прокрадывался на стену, он внимательно наблюдал за постепенным приближением ночи. Потом он думал, как длинные улицы звездились лампами и как настоящия звезды сияли в океане беспредельного неба. Его фантазия, по какому-то странному притяжению, постоянно направлялась к реке, которая, как он знал, проходила через большой город, и теперь, думал он, - как черна эта река, и какою неизмеримою казалась она, когда мириады звезд отражались в её глубине. Он с наслаждением думал, как речной поток встречался, наконец, с волнами безбрежного моря.

В поздние часы, когда стихал уличный шум, Павел очень хорошо слышал редевшие шаги, считал и следил их, пока они не исчезали в пустом пространстве. Он терпеливо дожидался рассвета и внимательно наблюдал кольца и круги вокруг свечи. Его безмятежный покой изредка только нарушался быстротою реки. Он старался иногда остановить стремительный поток своими детскими руками или запрудить его песчаною плотиной, и он плакал, когда видел, что предприятие не удается. Но одно слово из уст Флоренсы, неотлучно сидевшей подле постели, - и ребенок успокаивался. Он приподнимал головку к её груди, рассказывал о своем сне и улыбался.

С наступлением рассвета он наблюдал солнце, и когда лучи его проникали в комнату, он рисовал самому себе - нет - он видел на утреннем небе высокие шпицы церквей, видел и наблюдал, как город оживляется, как люди еще раз призываются к жизни, как повеселела быстрая река и как отдаленные поля блистали освежительной росой. Привычный гул снова начинал жужжать на улице под окном, домашние вставали и суетились; в дверях показывались знакомые лица и осведомлялись о его здоровьи. Павел всегда отвечал сам:

- Мне лучше. Покорно благодарю. Скажите папеньке, что мне гораздо лучше.

Мало-по-малу уличная суматоха его утомляла. Стук экипажей и толкотня проходившей толпы надоедали. Он впадал в дремоту и вдруг просыпался опять, растревоженный быстрым течением реки ... ребенок не знал, на яву или во сне боролся он с волнами.

- Ах, Флойи отчего же никогда не остановится эта река? - с беспокойством спрашивал он сестру. - Зачем она уносит меня все вперед и вперед? Ах, Флой!

Но Флой всегда умела успокоить и разнежить его. Он клал её головку на свою подушку и приглашал отдохнуть.

- Ты всегда ухаживаешь за мною, Флой. Позволь и мне посмотреть за тобой.

Его обкладывали подушками в углу постели, и он, приподнимаясь, смотрел с невыразимою любовью, как сестра покоилась на его изголовьи. Иногда он нагибался поцеловать ее, и тем, кто стоял подле, шептал, как она устала, и как она, бедняжка, по целым суткам, не смыкая глазок, все сидела подле него.

Таким образом день, возвышаясь и понижаясь в температуре и свете, постепенно склонялся к вечеру, и опять золотые волны струились на стене.

Три знаменитых врача постоянно посещали маленького Павла. Они собирались внизу для совещаний и потом все вместе всходили наверх. Тихо и спокойно было в комнате больного. Павел не любопытствовал и не разведывал, о чем говорят эскулапы, но он наблюдал их с таким вниманием и с таким успехом, что даже хорошо изучил разницу в бое их карманных часов. Весь интерес его преимущественно обратился на доктора Паркера Пепса, который всегда сидел на стуле подле его постели. Уже давно слышал Павел, как этот джентльмен был с его мамой, когда она держала в объятиях Флоренсу и умерла. Он не мог забыть этого теперь. Он не боялся доктора Паркера Пепса и полюбил его.

Все лица вокруг Павла изменялись с такою же непостижимою быстротою, как в первый вечер y д-ра Блимбера. Только Флоренса никогда не изменялась. Флоренса всегда была Флоренсой. A то, что за минуту было д-ром Паркером Пепсом, теперь принимало фигуру отца, который сидел в глубоком молчаньи, облокотившись головою на свою руку. Старая м-с Пипчин, дремавшая в спокойных креслах, часто превращалась в мисс Токс или в тетушку Чикк. Для Павла это было все равно. Он даже с некоторым удовольствием смыкал глаза, чтобы потом, открыв их опять, полюбоваться на новые превращения. Но эта фигура с головою на своей руке, возвращалась так часто, оставалась так долго, сидела так тихо и торжественно, ничего не говоря, ни о чем не спрашивая, что Павел начинал сомневаться, действительно ли это была живая фигура. Раз, увидев ее опять в глубокую полночь, на своем обыкновенном месте, в своей обыкновенной позе, он испугался.

- Флой! - сказал он, - что это такое?

- Где, душенька?

- Да там, на конце кровати.

- Там ничего нет, кроме папеньки!

Фигура приподняла голову, встала и пошла к постели.

- Что, друг? разве ты не узнаешь меня.

- Так, стало быть, это папа! - думал Павел, - неужели это он?

На лице м-ра Домби ясно выразилось трепетное колебание, как будто он старался подавить болезненное чувство. Но прежде, чем Павел протянул руки, чтобы его обнять, фигура быстро отскочила от маленькой постели и вышла из дверей.

Павел взглянул на Флоренсу с трепещущим сердцем, не понимая, что она хочет сказать, он притянул её лицо к своим губам. В другое время безмолвная фигура сидела опять на своем обыкновенном месте. Павел подозвал ее к своему изголовью.

- Милый папенька! не печалься обо мне: я, право, счастлив!

Отец подошел, нагнулся к изголовью, и Павел, обхвативши его шею, несколько раз повторил эти слова с нежным выражением глубокого сострадания. С этой поры уже каждый раз, днем или ночью, завидев в комнате отца, Павел немедленно подзывал его к себе и говорил: "Не печалься обо мне, папенька: я совершенно счастлив, право, счастлив". И всякое утро, как скоро м-р Домби просыпался, в кабинет его от имени Павла являлся человек с докладом, что больному гораздо лучше.

Однажды ночью Павел долго размышлял о своей матери и о её портрете в гостиной. Он думал, как нежно она должна была любить Флоренсу, когда держала ее в объятиях перед своим последним издыханием. Как бы желал он таким же точно образом выразить ей свою нежную привязанность! Цепь размышлений привела его в вопросу: видел ли он когда-нибудь свою мать? Он не мог хорошенько припомнить, как ему об этом рассказывали: река бежала все быстрее, быстрее и начинала заливать его мысли.

- Флой, видел ли я когда свою маму?

- Нет, светик мой, не видал.

- И когда я был ребенком, Флой, на меня никогда не смотрело нежное, любящее лицо, как y матери?

Было ясно, в душе его возникало какоето смутное видение незнакомого образа.

- О, да, мой милый!

- Кто же так смотрел на мсня, светик мой, Флой?

- Твоя старая кормилица и очень часто.

- Где она, где моя старая кормилица? - с живостью спросил Павел. - Неужели и она умерла? Неужели все мы умерли, Флой, кроме тебя?

В комнате кто-то зашевелился, но только на одну минуту, не более. Флоренса с бледным, но улыбающимся лицом, положила голову ребенка на свою руку, и сильно дрожала её рука.

- Покажи мне мою старую кормилицу, Флой, где она?

- Ея нет здесь, милый. Она придет завтра.

- Благодарю тебя, Флой!

С этими словами Павел закрыл глаза и погрузился в тихий сон. Когда он проснулся, солнце горело уже высоко на ясном и чистом небе. День был прекрасный. Свежий ветерок колыхал занавесы в отворенных окнах. Павел оглянулся вокруг себя и сказал:

- Что же Флой? Теперь уж, кажется, завтра. Пришла она?

- Кто-то, кажется, пошел за нею. Может быть, Сусанна.

Когда Павел опять закрыл глаза, ему послышалось, будто говорили, что она скоро воротится назад; но уж он не открывал глаз, чтобы удостовериться. Сусанна сдержала слово, а, быть может, она и не уходила - только на лестнице тотчас же послышался шум шагов. Павел проснулся - проснулся душой и телом - и прямо сел на своей постели. Он увидел всех, увидел и узнал. Туман, постоянно носившийся перед его глазами, исчез: он приветствовал каждого и всех называл по именам.

- A это кто? не старая ли моя кормилица? - спросил Павел, всматриваясь с лучезарною улыбкой в лицо входящей женщины.

О да, о да! При взгляде на него посторонняя женщина не стала бы проливать таких горьких, безотрадных слез, не стала бы называть его своим милым, прелестным дитяткой, своим бедным увядающим цветком. Никакая другая женщина, остановившись y его постели, не подносила бы к своим губам и сердцу его изсохшей руки. Никакая другая женщина, в избытке нежности и сострадания, не была бы в эту минуту способна забыть всех и все на свете, кроме Павла и Флоренсы. Да, это была женщина с неотъемлемым правом материнской любви! Это была старая кормилица.

- Ах Флой, милая Флой! - сказал Павел. - Какое y неё доброе, нежное лицои Как я рад, что опять ее вижу! Не уходи отсюда, старая кормилица! Останься здесь!

Тут произнесли имя, знакомое ГИавлу и которое он ясно расслышал.

- Кто назвал Вальтера? - спросил он, быстро оглядываясь во все стороны. - Кто-то сию минуту сказал - "Вальтер". Здесь что ли он? Я хочу его видеть.

Никто не отвечал прямо; но его отец сказал Сусанне:

- Ну, так вели его позвать, пусть войдет.

Наступило молчание. Павел с улыбкой смотрел на старую кормилицу и радовался, что она не забыла Флоренсы. Минут через пять Вальтер вбежал в комнату. Его открытое лицо, непринужденные манеры и веселый взор всегда нравились Павлу. Увидев теперь друга своей сестры, он протянул ему руку и сказал:

- Прощай!

- Как прощай, дитя мое! - вскричала м-с Пипчин, подбежав к его постели. - Зачемь прощай!

Павел взглянул на старуху с тем пытливым взором, с каким бывало наблюдал ее в брайтонском доме подле камина.

- О да, - сказал ласково Павел, - прощай, милый Вальтер, прощай навеки! - Где же папа? - прибавил он потом, с беспокойством озираясь вокруг.

Он почувствовал на щеке дыхание своего отца прежде, чем тот пошевелил губами для ответа.

- Помни Вальтера, милый напа, - шептал он, смотря ему в лицо. - Помни Вальтера. Я любил Вальтера!

И еще раз, поднимая на воздух дрожаиция руки, он воскликнул - Прощай, Вальтер!

- Ну, теперь положите меня, - сказал он, - a ты, Флой, подойди ко мне; ближе, моя милая, ближе: дай мне хорошенько посмотреть на тебя!

Брат и сестра обнялись друг с другом.

- О, как скоро бежит река, милая Флой, между зелеными берегами! Но вот и море близко. Уже я слышу его волны! Всегда говорят одно и то же морские волны!

Потом он сказал ей, что качание лодки на быстрой реке убакживает его. Как прекрасны теперь зеленые берега, как блестят цветы, растущие на них! Но вот уже лодка выплыла на море и тихо, тихо скользит по лазурным волнам. A вот и берег. Кто стоит на берегу? ...

Он сложил руки на молитву, - сложил их на шее сестры, не изменившей своей позы.

- Маменька похожа на тебя, Флой. Я вижу теперь её лицо. Но скажи им, что картина y доктора в пансионе слабо изображает божество. Светь от её головы блистает надо мною и.... я иду!

Золотые волны снова заструились на стене, но ничто уже не шевелилось в комнате страннаго мальчика!...

Старый, странный, страшный закон, - искони карающий бедные создания, облеченные в ветхую одежду плоти и крови, - о смерть!

Но есть другой древнейший закон, побеждающий тление плоти, и этот закон - бессмертие! Хвала и благодарение тебе, всемогущий Законодатель! Хвала и благодарение от всех живущих, которых каждая минута уносит в океан вечности!

- Ай, ай, ай, херувимы - серафимы! Кто бы мог подумать, что Домби и Сын будет теперь Домби и Дочь!

Это раздирающее восклицание вырвалось из растерзанных внутренностей мисс Токс.

Глава XVII.

Капитан Куттль устраивает судьбу молодых людей.

Приводя в исполнение свой замысловатый и глубоко обдуманный план, капитан Куттль, считавший себя, как и все добряки, человеком удивительно проницательным, поспешил отправиться в это чреватое событиями воскресенье в дом м-ра Домби, и через несколько минут после разлуки с Вальтером предстал пред очи Таулисона в полном блеске своих экстренных полусапожек. Но камердинер, к великому огорчению, известил его об угрожающем бедствии, и Куттль, как человек деликатный, понимающий приличия, ретировался назад, вручив наперед для доставления м-ру Домби прелестнейший букет цветов, который должен был служить несомненным доказательством его глубокого уважения к почтенной фамилии. Уходя, он очень основательно заметил, что все мы люди, все человеки; a в Писании сказано, что ни един волос с головы нашей не упадет без воли Божией. "Главное, - прибавил он, наконец, - надобно держать голову прямо против ветру, и авось Богь все устроит к лучшему. Передайте это, любезный, от моего имени м-ру Домби и скажите, что я завтра постараюсь как-нибудь завернуть".

Никто и никогда, кроме камердинера, не слыхал этих комплиментов. Капитанский букет, пролежавший всю ночь на столе, был поутру сметен в помойную яму, и таким образом великолепный план капитана Куттля, обещавший такие блистательные результаты, разбился в дребезги со всеми замысловатыми подробностями.

Уже поздно ночью Вальтер воротился домой после своей продолжительной прогулки. Взволнованный впечатлениями трагической снены, где судьба и на его долю отвела на последнюю роль, он почти не помнил себя, когда пересказывал печальные вести, и вовсе не замечал, что дядя Соль еще не посвящен был в барбадосские тайны. Капитан Куттль стоял, как на иголках, и боялся до смерти, как бы молодой человек не проболтался. Он делал ему своим крюком выразительные сигналы, как один из китайских мудрецов, пишущих на воздухе известные мистические слова, которых никак нельзя произнести. Он махал, чертил, кривлялся и грозил, но так, что и китайский мудрец не понял бы его мистерии.

Впрочем, узнав о подробностях приключения, Куттль отставил эти покушения, так как было ясно, что теперь едва ли удастся до Вальтерова отъезда покалякать с м-ром Домби. Но признавая с сокрушенным и смиренным сердцем, что молодой человек непременно теперь же дожен объясниться с дядей Соломоном, Куттль все-таки питал в глубине души непоколебимое упование, что такой человек, как он, приходился как нельзя больше по плечу для такого человека, как м-р Домби: всего каких-нибудь два, три слова между ними, и судьба Вальтера устроилась бы к общему благополучию. Ибо не мог забыть капитан, как он и м-р Домби в каких-нибудь полчаса стали в Брайтоне на самую короткую ногу в отношении друг к другу, и как ловко каждый из них начинал разговор именно там, где нужно было ввернуть приличное словцо. Не мог он забыть, что он, и только он один, Нед Куттль, привел к вожделенному концу маклерское дело, и без него, конечно, никому бы тогда не пришло в голову обратиться к м-ру Домби. Так и теперь: не случись этой беды, он, разумеется, не дал бы промаху. Ну, что-ж делать? Клюнуло - потащил, сорвалось - не спрашивай. A между тем благоразумному человеку отчаяваться не следует. Распустил морской парус, - и катай, валяй на волю Божию: авось еще поспеешь вовремя.

Эти глубокие соображения не помешали капитану Куттлю слушать молодого человека с напряженным вниманием и проливать слезы на праздничные воротнички своей рубашки. Наконец, в изобретательном мозгу его зародился новый весьма замысловатый план: "При первой же встрече, - думал капитан, - приглашу к себе м-ра Домби на Корабельную площадь перекусить хлеба-соли, и за дружеской бутылкой хорошего вина мы вдоволь наговоримся относительно будущих видов нашего парня". Но тут же пришла ему в голову неизвестность относительно м-с Мак Стингер. Как знать? Быть может, непутная лисица угораздится во время этой беседы засесть в передней и задумает читать свои проповеди. Нехорошо, очень нехорошо.

Один факт представлялся капитану Куттлю осязательно очевидным, факт, что молодой человек уже сделался в некотором роде членом семейства м-ра Домби. Разумеется, скромный парень сам этого не замечал; где ему? Он едва замечает непочатый обед, который стоит y него под носом. A дело яснее солнца: Вальтер был действующим лицом в печальной сцене, которую он изобразил с таким патетическим эффектом. Его вспомнили, назвали по имени, поручили особенной заботливости, - и теперь ли еще сомневаться, что м-р Домби станет пещись о нем, как о собственном детище? Такие заключения, и не быв приведены в ясность, могли быть чрезвычайно успокоительными для ученого мастера всех морских инструментов. Поэтому капитан основательно рассчитал, что теперь-то именно всего приличнее свести речь на вест-индский проект, который с этой точки зрения представлялся милостивым благословением самого неба.

- Будь y меня капитал, - сказал он, - я не замедлил бы сию же минуту вручить нашему мальчугану сотню тысяч фунтов чистоганом, и был бы убежден, как дважды-два четыре, что эти денежки воротятся в мой сундук с огромными процентами.

Это непредвиденное известие сперва, как громом, поразило Соломона Гильса; но капитан развернул перед ним такую блистательную перспективу, a с таким искусством намекнул на виттингтонские последствия, что y бедного старика закружилась голова. Затем капитан очень ловко повел речь на последния приключения, рассказанные Вальтером, и так как все это имело самую тесную связь с поэтическим сказанием о любовных похождениях красавицы Пегги, то он и пропел это стихотворение с таким чудным эффектом, какого и сам в себе не подозревал. Вальтер, с своей стороны, притворившись чрезвычайно веселым, настроил такую бездну воздушных замков относительно своего благополучного возвращения в Лондон после блистательных похождений на чужбине, что дядя Соломон, посмотрев сперва на племянника, a потом на закадычного друга, серьезно начинал думать, что ему должно с ума сойти от радости.

- Но вы понимаете, друзья мои, я уж отстал от времени, - заметил озадаченный старик, проводя с нервическим раздражением свои пальцы через весь ряд блестящих пуговиц жилета. - Мне бы хотелось иметь племянника на глазах. Это, уж, ведь я знаю, старая песня. Он всегда с ума сходит от моря. Он ... он, смею сказать, радехонек меня оставить.

- Дядя Соль! - вскричал Вальтер с живостью, - если ты так станешь думать, - кончено: я не еду. Что тут толковать, капитан Куттль? Не еду, да и только. Если дядюшка думает, что я радехонек его оставить, - к чорту вест-индские острова, к чорту мое губернаторство. Не двигаюсь с места.

- Полно, Валли, полно, - сказал капитан. - Ах Соломон, Соломон, как тебе не стыдно!

Старик неподвижно смотрел на Вальтера, не говоря ни слова.

- A вон плывет какой-то корабль, - затянул аллегорически капитан - плывет прямо сюда на нашу пристань. Чье это имя написано на корабле? имя Гэя, кажется? или нет, нет, сказал капитан, возвышая голос - теперь хорошо вижу: "Соломон Гильс".

- Нед, - сказал старик, притягивая Вальтера к себе и нежно смотря ему в лицо - я знаю, разумеется, я очень хорошо знаю, что Валли заботится больше обо мне, чем о себе самом. В этом и никогда не сомневался. Но если я говорю, что он рад уехать, это значит, я надеюсь, что он рад. Смотри сюда, Нед, да и ты, Валли: ведь это совсем неожиданная новость: ведь она, что называется, упала, как снег на голову. A я уж отстал от времени - ох! - далеко отстал. Скажи мне еще раз, но скажи по совести: точно ли тут дело идет о счастьи моего милаго племянника?

Старик с невыразимым беспокойством смотрел то на Вальтера, то на капитана. Те молчали.

- Говорите же: да или нет? Я могу привыкнуть ко всему и помирюсь со всем, если этого требуют выгоды Вальтера; но сохрани Бог, если он что-нибудь от меня скрывает или единственно из-за меня пускается на какое-нибудь опасное предприятие. Слушай, Нед Куттль, - продолжал старик таким трогательным голосом, который в основании поколебал дипломатическую тактику храброго капитана - откровенен ли ты со мной? Правду ли высказал ты своему другу? Говори. Что же ты молчишь, Нед Куттль? Какая задняя мысль y тебя на уме? Почему ты первый, a не я, узнал, что он должен ехать? Почему?....

Вальтер, скрепя сердце, с истинным самоотвержением поспешил на выручку капитана, и оба они, толкуя беспрестанно о заморских проектах, так запутали старика, что он, по-видимому, даже забыл о скорой разлуке с племянником.

Но медлить и колебаться было невозможно. На другой же день Вальтер получил от главного приказчика, м-ра Каркера, необходимые бумаги и деньги на экипировку вместе с извещением, что "Сын и Наследник" снимется с якоря недели через две. При торопливых хлопотах пред отъездом, - Вальтер нарочно суетился от утра до ночи; старик потерял и последнюю власть над собою. Он ходил, как угорелый, думая обо всем и ни о чем. Время отъезда приближалось быстро.

Капитан Куттль, ежедневно узнававший от Вальтера обо всех подробностях, видел очень ясно, что время идет к концу, и между тем не представлялось ни малейшего случая осведомиться хорошенько о настоящей сущности дела. Долго и бесполезно думал он об этом головоломном вопросе, пока, наконец, светлая идея не озарила его ум. "А что, если я заверну к м-ру Каркеру?" - спросил он сам себя. "Ведь можно и от него осведомиться о направлении ветра!"

Эта идея чрезвычайно понравилась капитану. Она осенила его мозг в счастливую минуту вдохновения, когда он после завтрака на корабельной площади с большим комфортом курил трубку. Табак был превосходный, a идея, нечего сказать, еще превосходнее. Она совершенно успокоила его честную совесть, немножко растревоженную как доверенностью Вальтера, так и бесконечными расспросами старика. Теперь он может услужить друзьям. Разумеется, он выведает наперед образ мыслей и характер м-ра Каркера, a там, смотря по обстоятельствам, разговорится с ним с большей или меньшей откровенностью.

В тот же день Куттль, не задерживаемый Вальтером, который дома укладывался в дальнюю дорогу, надел свои экстренные полусапожки, приколол к рубашке траурную булавку и благословясь пустился в свою вторую экспедицию. На этот раз в руке его не было великолепного букета; но зато в одной из пуговичных петель y него красовался прелестнейший и самый свежий подсолнечник, придававший ему очень приятный вид беспечного загородного жителя. С этим подсолнечником и сучковатой палкой, в своей лощеной шляпе, он отправился в конторские заведения Домби и Сына.

Забежав в ближайший трактир выпить для куражу стакан пуншу, капитан замаршировал самым скорым шагом, чтобы не испарилось благотворное действие рому, и через несколько минут он стоял уже перед интересной особой м-ра Перча.

- Дружище, - заговорил капитан смелым и решительным тоном, - есть y вас губернатор, по имени Каркер.

- Естьто есть, сударь, да только он занят, да и все наши губернаторы очень заняты, a если сказать всю правду, так y них, с вашего позволения, никогда ни одной минуты не бывает свободной. Да-с!

- Послушайте-ка, любезный, - шепнул капитан на ухо, - мое имя капитан Куттль.

Капитан хотел притянуть его железным крюком, но тот отскочил, испугавшись особенно за м-с Перч, для которой взгляд на подобное оружие мог сделаться, при её настоящем положении, очень вредным.

- Если вы, дружище, потрудитесь доложить о капитане Куттле, я повременю. Понимаете?

С этими словами капитан уселся на красной полке м-ра Перча и, вынув из лощеной шляпы, притиснутой между коленями, носовой платок, вытер свой лоб и голову, чтобы придать себе свежий и бодрый вид. Потом он расчесал железным крюком волосы и спокойно начал рассматривать писарей.

Такое равнодушие капитана и вместе его непроницаемая таинственность сильно подействовали на м-ра Перча.

- Как ваше имя? - спросил м-р Перч, нагибаясь к полке.

- Капитан Куттль.

- Так-с, - сказал м-р Перч, продолжая увеселительное занятие и стараясь хорошенько запомнить фамилию гостя. - Уж так и быть, пойду доложу. Может, на ваше счастье, он и не занят. А, впрочем, едва ли.

- Вы скажите, что капитан Куттль задержит его только на одну минуту, никак не более.

Через минуту Перч воротился и сказал:

- Не угодно ли капитану Куттлю пожаловать в кабинет м-ра Каркера.

Старший приказчик величаво стоял в своей комнате на ковре подле нетопленного камина, завешенного листом сахарной бумаги. Он окинул вошедшего капитана таким взором, в котором, казалось, не было ничего особенно ободрительнаго.

- М-р Каркер? - сказал капитан.

- К вашим услугам, - сказал м-р Каркер, выставляя на показ все свои зубы.

- Хорошая черта, - подумал капитан, вникая в характер собеседника, к которому чувствовал влечение.

- Вот видите ли, какая история, - начал капитан, озираясь вокругь комнаты, сколько позволяли высочайшие воротнички рубахи - я, с вашего позволения, старый моряк, м-р Каркер, a Валли, который записан y вас в книгах, тоже почти что мой сын.

- Вальтер Гэй? - сказал м-р Каркер, опять выставляя все свои зубы.

- Именно так, Вальтер Гэй. Вы правы, м-р Каркер.

Манеры капитана выражали еще большее сочувствие к проницательному собеседнику.

- Я искренний и уж давнишний другь Вальтера и его дяди. Может быть, ваш главный адмирал говорил вам когда-нибудь о капитане Куттле?

- Нет! - сказал м-р Каркер, еще более оскаливая свои белые зубы.

- Странно, однако-ж, - возразил капитан, - a я имел удовольствие с ним познакомиться. Я и молодой мой друг заезжали к нему в Брайтон по некоторому дельцу. Может быть, вы знаете?

- Кажется, я имел честь устроить тогда это дельце, - сказал м-р Каркер,

- Разумеется, кому же, кроме вас! - отвечал капитан. - Вы тут главный губернатор. Это вещь известная. Ну так я.... теперь я принял смелость....

- Не угодно ли вам садцться? - сказал м-р Каркер, улыбаясь.

- Покорно благодарю, - отвечал капитан, торопясь воспользоваться приглашением. - Разговор как-то идет плавнее, когда сидишь. Да не угодно ли и вам присесть?

- Нет, я не люблю сидеть, - сказал приказчик, продолжая всматриваться с особенным вниманием в капитана. Казалось, у него столько же было глаз, сколько зубов, - Так вы приняли смелость, сказали вы, то есть, смелости тут нет никакой, a вы просто пришли - зачем?....

- Пожалуй, что и так, - отвечал капитан, - Люблю дружка за обычай, и что в самом деле за церемонии между светскими людьми? Ну, так я пришел сюда потолковать с вами насчет приятеля моего Валли. Его дядя, старик Соль, надо сказать вам, человек ученый, то есть, он просто, с вашего позволения, собаку съел во всех науках; но все же он, если говорить всю правду, никогда не был моряком, да и не способен быть моряком, оттого не способен, что не понимает никакого толку в светском обращении. При всем уме и огромных познаниях, он человек вовсе не практический. Это уж по нашей части. A Валли, как вы, разумеется, знаете, прекраснейший молодой человек, да только опять та беда, что застенчив, - скромен и застенчив так, что из рук вон. Вот я и пришел переговорить с вами наедине, с глазу на глаз, по-дружески, относительно того, как y вас тут, - все ли обстоит благополучно, a главное: попутный ли ветер дует в паруса нашего Валли? Понимаете? Разумеется, я бы всю подноготную выведал от самого вашего адмирала, да только теперь.... что-ж делать? Все мы люди, все человеки, сказано в Писании.

- A как вы сами думаете? - спросил Каркер, загибая руки под фалды фрака. - Вы человек практический и моряк; какой же, по вашему, ветер дует в паруса молодого вашего друга?

Взгляд капитана при этом вопросе принял также многозначительное и глубокопроницательное выражение, которое опять мог бы только разъяснить китайский мудрец, владеющий непостижимым искусством писать на воздухе непроизносимые слова.

- Скажите наперед, - воскликнул капитан, одушевленный необыкновенным восторгом - угадал я или нет?

- Конечно, угадали, - сказал м-р Каркер, - я не сомневаюсь в этом.

- Ну так честь имею доложить вам, - вскричал капитан Куттль, - Вальтер летит на всех парусах при самом попутном ветре! да или нет?

М-р Каркер улыбнулся в знак согласия.

- Ветер дует взад, и на небе ни одного облачка, - продолжал капитан.

М-р Каркер опять улыбнулся, в знак совершенного согласия.

- Да, да, - говорил капитан, чувствуя себя значительно облегченным при этой выгрузке задушевных мыслей. - Я давно так думал и Вальтеру говорил то же самое. Очень вам благодарен, м-р Каркер.

- У Вальтера Гэя впереди блистательная перспектива, - заметил м-р Каркер, оскаливая зубы до самых десен. - Весь мир перед ним.

- Да, весь мир перед ним и жена на виду, как говорит английская пословица, - самодовольно прибавил капитан.

При слове "жена", которое на этот раз произнесено было без особого намерения, капитан приостановился, поднял глаза, повернул шляпу на конце своей палки и выразительно взглянул на своего вечно улыбающагося приятеля.

- Держу пари, - сказал он - на лучшую бутылку ямайского рому, я знаю, чему вы улыбаетесь.

М-р Каркер улыбнулся еще больше.

- Разумеется, это не пойдет дальше? - сказал капитан, притворяя дверь концом сучковатой палки.

- Ни на шаг, - отвечал м-р Каркер.

- Ну, так вы теперь думали о заглавной букве Ф?

М-р Каркер не возражал.

- Затем следует Л, - продолжал капитан - a затем О и Р. Так или нет?

М-р Каркер опять улыбнулся.

- Да, так или нет? - шопотом спрашивал капитан, расплываясь от возрастающего блаженства.

Когда Каркер, вместо ответа, оскалил зубы и кивнул головой в знак совершенного согласия, капитан вскочил со стула, взял его за руку и с жаром принялся уверять, что они оба идут по одной и той же дороге, и что он, Нед Куттль, первый напал на настоящий след.

- Судьба свое возьмет, - продолжал капитан с важным и таинственным видом. - Припомните, как он с нею познакомился: случай удивительный, необыкновенный! Он нашел ее одну, среди грязной улицы, без пристанища, и что же? - полюбил ее с первого взгляда! она его тоже полюбила, и с той поры они души не чают друг в друге. Мы тогда же сказали, то есть я и Соломон Гильс, что они сотворены друг для друга. Прелестная парочка!

Кошка, обезьяна, гиена или мертвая голова никогда бы не показали капитану столько зубов, сколько он увидел их в продолжение этого разговора в огромной пасти м-ра Каркера.

- Да, что ни говори, a судьба - веревка, - продолжал счастливый капитан, - начиет вязать, так уж мое почтение: скрутит по рукам и по ногам. Разберите-ка хорошенько последния приключения и выйдет, что ветер и вода дружно несутся в одну сторону.

- Все благоприятствует его надеждам, - сказал м-р Каркер.

- Вспомните этот несчастный день, когда бедный адмиральский сынок.... кто как не судьба, смею сказать, привела его к постели умирающего ребенка? Желал бы я знать, что теперь может оторвать его от этого семейства?

- Разумеется, ничто, - отвечал м-р Каркер.

- Вы опять совершенно правы, - сказал капитан, крепко ножимая его руку. - Ничто, конечно, ничто. Теперь только держись крепче и распускай паруса. Сына больше нет.... бедное дитя! Так ли м-р Каркер?

- Совершенно так. Сына нет болыие.

- Так перемените же пароль... и с Богом. Ура, Вальтер Гэй, новый адмиральский сынок! Ура, племянник Соломона Гильса! И да здравствует сам Соломон, муж совета и разума, муж силы и крепости, ученейший муж, какого еще свет не производил! Кто против Соломона и племянника его, Вальтера Гэя? Кто сей дерзновенный?...

При заключении каждой из этих сентенций, капитан благосклонно подталкивал локтем своего приятеля и потом в избытке восторженности отступил, чтобы издали полюбоваться на эффект, произведенный этим взрывом блистательного красноречия. Его грудь подымалась высоко, и длинный толстый нос находился в состоянии самого бурного воспламенения.

- Прав ли я, сударь мой?

- Капитан Куттль, - сказал м-р Каркер, перегибаясь в три погибели наистраннейшим образом, как будто совершенно уничтожался перед другом будущего представителя фирмы, - ваши виды в отношении к Вальтеру Гэю обнаруживают удивительную проницательность и глубокомыслие с вашей стороны. Мне приятно подтвердить, что вы читаете в будущем, как пророк. Я понимаю, что этот разговор останется между нами.

- Ни гугу! - перебил капитан, - никому ни полслова!

- То есть, ни ему, ни другому кому? - продолжал приказчик.

Капитан нахмурил брови и кивнул головой.

- Все это, разумеется, - сказал м-р Каркер, - должно только служить указанием и руководством для будущих ваших соображений и поступков.

- Благодарю вас от всего моего сердца, - сказал капитан, прислушиваясь с большим вниманием.

- Я не поколеблюсь сказать, что ваши предположения имеют силу очевиднейшего факта. Вы, что называется, прямо попали пальцем в небо.

- Ну, a что касается до вашего адмирала, - сказал капитан, - свиданье между нами авось устроится как-нибудь само собою. Время еще терпит.

М-р Каркер расширил пасть до самых ушей и не то чтобы повторил последния слова, a скривил рот и губы таким образом, как будто сам про себя бормотал: "Время еще терпит".

- И так как я знаю, - впрочем это я всегда знал, - что для Вальтера устраивают теперь карьеру... - заговорил капитан.

- Устраивают карьеру, - повторил м-р Каркер тем же безмолвным образом.

- Так как теперешнее путешествие Вальтера теснейшим образом соединено с общими ожиданиями насчет его в этом доме...

- С общими ожиданиями, - согласился м-р Каркер тем же безмолвно оригинальным образом.

- То я могу быть совершенно спокойным, - продолжал капитан, - и до времени буду только смотреть во все глаза, не пускаясь, однако же, ни в какие предприятия.

М-р Каркер благосклонно одобрил такую решимость, a капитан еще благосклоннее выразил свое мнение относительно того, что он, Каркер, прелюбезнейший человек в свете, и что нехудо бы самому м-ру Домби брать пример с такого совершеннейшего образца. В заключение капитан от полноты душевного удовольствия еще раз протянул свою огромную руку, несколько похожую на старый блок, и учинил такое дружелюбное пожатие, что на мягкой ладони его приятеля отпечатлелись видимые знаки трещин и щелей, какими нататуирована была капитанская десница.

- Прощайте, - сказал капитан, - прощайте, любезный другь. Я вообще держу язык на привязи и о пустяках толковать не люблю; a побеседовать о деле с умным и образованным человеком, - это уж мое дело. Извините, пожалуйста, если я так нечаянно оторвал вас от ваших занятий.

- Ничего, ничего, - проговорил приказчик.

- Покорно благодарю. Каюта y меня невелика, - сказал капитан, возвращаясь назад, - но довольно уютна и чиста. Если как-нибудь завернете на Корабельную площадь, припомните дом м-с Мак Стингер, небольшой, двухэтажный, номер девятый - не забудете? - толкнитесь в двери и ступайте себе с Богом наверх, ни на что не обращая внимания. Мне всегда приятно будет вас видеть. Прощайте.

После этого гостеприимного приглашения, капитан вышел из дверей, оставив м-ра Каркера в его прежнем положении y камина. Было какоето отчаянно кошачье или тигровое выражение во всех его приемах и обращении. Его проницательный и лукавый взгляд, фальшивый, вечно осклабляющийся рот, безукоризненно чистый и накрахмаленный галстух и самые бакенбарды, даже тихое движение его руки по белой рубашке и красным жирным щекам: все это выражало ужасно дикую и вместе самую хитрую свирепость.

Невинный капитан Куттль вышел из его кабинета в таком блаженном состоянии самопрославления, которое сообщило обновленный и свежий вид его широкому синему платью. "Держись крепче, Нед, - сказал он самому себе. - Ты сегодня устроил судьбу молодых людей! Да, ни больше, ни меньше. Чудесно устроил!"

Пропитанный с головы до ног самым поэтическим вдохновением при мысли о великолепных последствиях этого свидания, капитан, очутившись в передней, не могь не подшутить немножко над мром Перчем.

- Что, любезный, - сказал он ему, - губернаторы ваши всегда заняты? a? y них ни минуты нет свободной? a?

Ho чтобы не слишком огорчить добродушного малаго, который, вероятно, говорил, что приказано, капитан шепнул ему на ухо, что если он желает малую толику хлебнуть тепленькой водицы с ямайским ромком, так чтобы немедленно следовал за ним. Марш, марш!

Но прежде, чем выйти из дверей, капитан, к немалому изумлению писарей, начал, с таинственным видом, обозревать конторское заведение, как частицу будущих огромных владений своего молодого друга. Кассовая комната обратила на себя его особенное внимание; но чтобы не показаться в некотором роде любопытным, он ограничился простым одобрением и, деликатно раскланявшись с писарями с видом учтивости и вместе с тем покровительства, поспешно вышел из дверей. На улице немедленно догнал его м-р Перч, и они отправились в ближайшую таверну, чтобы на скорую руку выпить и закусить. М-р Перч, как человек подначальный, не могь долго медлить.

- Выпьем-ка, - сказал капитан, - за здоровье Вальра.

- За чье?

- За здоровье Вальра, - повторил капитан громовым голосом.

М-р Перч не спрашивал больше; но, обращаясь к впечатлениям детства, он припомнил, что был когда-то стихотворец (Поэт Валлер (Waller), прославившийся мелкими лирическими стихотворениями и замечательный по легкости и чистоте языка; жил в половине семнадцатого века. Прим. перев.), носивший это имя, и потому очень удивился, что капитан задумал предложить в Сити тост за здоровье стихотворца, который давным-давно отправился на тот свет. Это в некотором смысле показалось даже обидным м-ру Перчу. Еще бы предложили ему соорудить иамятник Шекспиру на публичной площади! На что это похоже? Словом, нехорошо, очень нехорошо. Он уж лучше ничего не скажет об этой истории своей жене. М-с Перч в таком положении, что пугать ее ничем не должно, a то долго ли до греха? На грех ведь мастера нет, и дураку закон не писан.

Во весь этот день капитан, блаженный своими подвигами, предпринятыми на пользу молодых людей, представлялся таинственным и непроницаемым даже для своих закадычных друзей. Он помииутно мигал, улыбался и делал самые многозначительные жесты. Если бы Вальтер попытался его допросить, нет сомнения, добродетельный муж не выдержал бы никаким образом и обличил бы себя еще до вечера; но Вальтер не допрашивал в той уверенности, что это самодовольствие происходило от их общего успеха в невинном обмане старика Соломона. Как бы то ни было, он не открыл своей тайны и унес ее с собою на Корабельную площадь. Возвращаясь домой поздно вечером, он надел лощеную шляпу набекрень, и в глазах его заискрилось такое лучезарное выражение, что м-с Мак Стингер - настоящая римская матрона, достойная быть первой воспитательницей в классическом пенсионе д-ра Блимбера - укрепилась, при первом взгляде на него, за уличными дверями и пребыла в этой засаде до тех пор, пока её жилец не убрался в свою комнату.

Глава XVIII.

Отец и дочь.

В доме м-ра Домби глубокая тишина. Слуги на цыпочках ходят взад и вперед без малейшего шуму. Беседа их производится почти шепотом, и они уже несколько часов заседают за трапезой, изобильно насыщаясь яствами и питиями. М-с Виккем, устремив заплаканные очи к небесам, рассказывала с глубокими воздыханиями печальные анекдоты. Она повествует, как, еще проживая y м-с Пипчин, она всегда предсказывала эту беду неминучую, что, однако, не мешало ей поминутно вкушать столовое пиво. Вообще м-с Виккем грустит и тоскует, но приятно занимает компанию. Кухарка обретается в таком же расположении духа. Она собирается поджарить что-то к ужину на сковороде, и находится под сильным влиянием горестных чувств и горьких луковиц. Таулисон начинает думать, что над домом тяготеет судьба, и желает знать, есть ли и был ли хоть один угольный дом, где бы обходилось без таких бед. Всем нам думается, что уж это случилось давно, давно, хотя еще ребенок лежит, спокойный и прекрасный, на своей маленькой постели.

После сумерек приходят посетители, бывшие тут прежде. Тихо и торжественно выступают они в своих башмаках, окутанных фланелью. За ними несут одр вечного покоя, страшный одр для младенца, убаюканного сном непробудным. Во все это время никто не видит осиротелаго отца, даже его камердинер. Он садится в отдаленном углу, если кто входит в его темную комнату, и ходит мерными шагами взад и вперед, как скоро остается один. Но поутру поговаривают, будто слышали, как он в глубокую полночь поднялся наверх и оставался там - в комнате сына - вплоть до солнечного восхода.

В конторских заведениях в Сити шлифованные стекла окон плотно затворены ставнями, и между тем как дневной свет, пробивающийся через щели, на половину затмевает лампы, зажженные на конторках, самый день вполовину затмевается этими же лампами, и всеобщий мрак преобладает. Обычная деятельность приостановилась. Писаря теряют охоту к работе, назначают дружелюбные свидания в трактирах, кушают котлеты и гуляют по берегу Темзы. Перч, рассыльный, медленно и вяло исполняет поручения, заходит с приятелями в знакомые харчевни и поговаривает с некоторым одушевлением о суете мира сего. По вечерам он раньше обыкновенного возвращается домой и угощает м-с Перч телячьими котлетами и шотландским пивом. М-р Каркер, главный приказчик, не угощает никого, и его никто не угощает. Он сидит одиноко в своей комнате и целый день скалит зубы.

Вот целая коллекция розовых детей выглядывает из окон напротив дома м-ра Домби. Они любуются на черных коней с перьями на головах, которые стоят y ворот Домби. Тронулись кони и повезли черную карету, a за каретой двинулся длинный ряд джентльменов с шарфами и высокими жезлами. За ними огромная толпа народу.

И вот из-за гурьбы слуг и рыдающих женщин в траурных платьях, выступает, наконец, сам м-р Домби, по направлению к другой карете, которая его ожидает. "Печаль и тоска не сокрушили его сердца", - думают наблюдатели. Походка его тверда; осанка величественна, как и прежде. Он не закрывает лица платком и гордо смотрит вперед. Немного побледнел он, но суровое лицо его сохраняет неизменно одинаковое выражение. Он садится в карету, и за ним следуют три других джентльмена. Тихо потянулась вдоль улицы похоронная процессия.

Наконец, медленный поезд двигается в церковную ограду при тоскливом гудении колоколов. Здесь, в этой самой церкви, бедный мальчик получил все, что собирается оставить на земле, - имя. Здесь же, подле истлевших останков матери, положат все, что умерло в нем. И благо им! Прах их лежит там, где Флоренса в своих одиноких - о да, одиноких! - прогулках будет навещать их могилы.

Панихида кончилась, и пастор удалился. М-р Домби озирается вокруг и спрашивает тихим голосом:

- Здесь ли человек, которому приказано дожидаться распоряжений относительно памятника?

Кто то выступает вперед и отвечает: "Здесь".

М-р Домби объясняет, где стоять памятнику, и показывает, поводя рукою по стене, фигуру и величину монумента. Потом, взяв карандаш, пишет надпись и, отдавая ее, говорит:

- Желаю, чтобы это исполнено было немедленно.

- Слушаю, сэр, поспеет скоро.

- Надеюсь. Тут, как видите, обозначены только имя и лета.

Человек кланяется, смотрит на бумагу, и какое-то недоразумение возникает в его голове. Но м-р Домби, не замечая его колебания, отворачивается и поспешно идегь к паперти.

- Прошу извинить, сэр, - сказал тот же человек, слегка дотрагиваясь сзади до его шинели, - но так как вы желаете, чтобы это было сделано немедленно, a я могу тотчас же приняться за работу...

- Ну?

- То не угодно ли вам прочитать, что вы изволили написать? Здесь, кажется, ошибка.

- Где?

Ваятель подает ему бумагу и указывает циркулем на слова: "любимое и единственное дитя".

- Кажется, сэр, тут должно бы стоять: "сын"?

- Вы правы. Так точно. Поправьте.

Отец ускоряет шаги и садится в карету. Когда три его спутника заняли свои места, его лицо покрылось воротником шинели, и никто уже не видал его в тот день. Он первый выходит из кареты и поспешно удаляется в свою комнату. Прочие его товарищи - м-р Чикк и два врача - идут наверх в гостиную, где их принимают мисс Токс и м-с Чикк. Но что теперь делается во втором этаже в запертой комнате, какие мысли волнуются в голове сироты-отца, какие чувства или страдания сокрушают его сердце, - никто не знает.

Внизу под лестницей, в огромной кухне, поговаривают, что "теперь как будто воскресенье", и, однако-ж, странно: по улицам народ кишит в будничном платье и будничная деятельность во всем разгаре. Не грешно ли это? Не преступно ли? Сторы на окнах вздернуты, ставни открыты, и кухонная компания с комфортом заседает за бутылками, которые откупориваются с некоторым эффектом, как на пиру. Все пребывают в благочестивом расположении духа и чувствуют наклонность к назиданию. М-р Таулисон восклицает с глубоким вздохом: "Горе нам грешным, аще не исправимся!" на что кухарка с глубоким вздохом ответствует: "Бог ведает, исправимся ли. Велики щедроты твои, Господи, и долготерпению твоему несть предела!" Вечером м-с Чикк и мисс Токс принимаются за шитье. Вечером также м-р Таулисон выходит за ворота погулять вместе с горничною, которая еще не обновляла своей траурной шляпки. Они бродят очень нежно по глухим переулкам, и Таулисон изъявляет непреложное намерение остепениться и торговать огурцами на Оксфордском рынке.

Уже давно в обители м-ра Домби не наслаждались таким глубоким и безмятежным сном. Утреннее солнце, возстановляет обычную деятельность, и еще раз приводит в прежний порядок. Розовые дети из противоположного дома выбегают на улицу и катают обручи. В церкви великолепная свадьба. Каменщик насвистывает веселую песню, выдалбивая на мраморной доске: П-а-в-е-л-.

И неужели в этом мире, столько деятельном, столько суетливом, потеря слабого создания может в чьем-нибудь сердце произвести пустоту, столько широкую и глубокую, что только широта и глубина беспредельной вечности может ее наполнить! Флоренса в своей душевной скорби, могла бы отвечать: "Братец, о милый, нежно любимый и любящий братец! единственный друг и товарищ моего отверженного детства! какая мысль, как не мысль о вечности прольет теперь на мою горестную жизнь тот благотворный свет, который уже мерцает на твоей ранней могиле?"

- Милое дитя, - сказала м-с Чикк, считавшая своей непременной обязанностью давать наставления, соответствующия случаю, - когда ты доживешь до моих лет...

- То есть, когда наступит полный расцвет вашей жизни, - заметила мисс Токс.

- Тогда ты узнаешь, - продолжала м-с Чикк, ласково пожимая руку приятельницы в благодарность за дружеское пояснение, - узнаешь, моя милая, что всякая печаль бесполезна, и что мы обязаны покоряться воле Божией. Погоревала, поплакала, - да и довольно. Пора перестать.

- Постараюсь, тетенька, - отвечала Флоренса рыдая.

- Очень рада от тебя слышать это, - сказала м-с Чикк. - Милая наша мисс Токс... a никто, конечно, не станет сомневаться в её уме, здравомыслии, проницательности ...

- Ах, милая Луиза, вы скоро сделаете меня гордою, - сказала мисс Токс.

- Несравненная наша мисс Токс объяснит тебе и подтвердит собственным опытом, что мы призваны в сей мир делать усилия. В этом наше назначение и природа всегда требует от нас усилий. Если бы какой-нибудь ми... ах, милая Лукреция, я забыла это слово. Мими ...

- Мистицизм? - подсказала мисс Токс.

- Фи! как это можно! Что за мистицизм! Вот так на языке и вертится, a невспомню. Ми...

- Миротворец?

- Ах, Лукреция, что это y вас за мысли? К чему нам миротворец? Мы кажется ни с кем не ссорились. Мимимизантроп, - насилу вспомнила! Если бы какой-нибудь мизантроп предложил в моем присутствии вопрос: "Для чего мы родимся?" - я бы не задумавшись отвечала: - "Для того, чтобы делать усилия".

- Правда, - сказала мисс Токс, пораженная оригинальностью мысли, - совершенная правда!

- К несчастью, - продолжала м-с Чикк, - пример y нас перед глазами. Мы имеем причины думать, дитя мое, что все эти ужасные несчастия не обрушились бы на нашу фамилию, если бы во время было сделано потребное усилие. Никто в свете не разуверит меня, - продолжала добрaя тетушка с решительным видом, - что если бы бедная Фанни сделала усилие, которого от неё требовали, наш малютка получил бы от природы крепкое телосложение.

На минуту м-с Чикк углубилась в созерцание прошедшего, настоящего и будущего, возвела очи свои к небу, испустила глубокий вздох и продожала:

- Поэтому, Флоренса, тебе следует теперь вооружиться всею твердостью духа. Докажи нам, милая, что ты способна к некоторому усилию. Эгоистическая печаль с твоей стороны могла бы еще больше расстроить твоего бедного папашу.

- Милая тетенька, - воскликнула Флоренса, с живостью становясь перед нею на колени, чтобы смотреть ей прямо в лицо, - говорите мне о папеньке, сделайте милость говорите, больше и больше, не в отчаянии ли он?

Это восклицание чрезвычайно растрогало мисс Токс. Быть может, показалось ей, что сердце отверженного дитяти проникалось трогательным участием к страдающему отцу или она увидела пламенное желание обвиться около сердца, переполненного нежностью к её умершему брату, или просто ее поразил отчаянный вопль заброшенного сиротливого детища, для которого теперь весь мир превращался в мрачную и безлюдную пустыню, как бы то ни было, только мисс Токс, при взгляде на девушку, стоящую на коленях, пришла в трогательное умиление. Забывая величие м-с Чикк, она погладила Флоренсу по головке и, отворотившись назад, испустила обильный поток горьчайших слез, не дожидаясь на этот раз предварительных наставлений от своей премудрой руководительницы.

Что всего удивительнее, даже м-с Чикк, дама с твердым и возвышенным характером, потеряла при этом присутствие духа и пребыла безмолвною, взирая на прекрасное юное лицо, исполненное невыразимой нежности и сострадания. Вскоре, однако-ж, она совершенно оправилась и, возвышая голос, - a известно, что возвысить голос и возвратить присутствие духа одно и то же - продолжала свою речь с важным достоинством:

- Флоренса, милое дитя мое, твой бедный папаша по временам бывает очень странен, и спрашивать меня о нем почти все равно, что спрашивать о таком предмете, которого я, право, не понимаю. Кажется, никто больше меня не имеет над ним власти, и при всем том в последнее время он очень мало говорил со мною. Я видела его раза два или три, да и то мельком, все равно, что вовсе не видела, потому что его кабинет постоянно закрыт. Я сказала твоему папе: - "Павел!" - я именно так выразилась. - "Павел! почему бы тебе, мой другь, не принять чего-нибудь возбудительнаго?" A твой папа отвечал: "Луиза, пожалуйста оставь меня. Мне ничего не нужно. Мне очень хорошо и одному". Если бы завтра, Лукреция, допросили меня перед судом, я бы поклялась, что он произнес именно эти слова.

Мисс Токс выразила свое удивление следующим изречением:

- Вы, милая Луиза, всегда поступаете методически.

- Короче сказать, моя милая, между мной и твоим папашей до нынешнего дня ничего не произошло, так-таки решительно ничего. Когда я напомнила ему, что сэр Барнет и леди Скеттльз прислали к нам очень приятное письмо... Ах, Боже мой! как леди Скеттльз любила нашего ангельчика! - куда девался мой платок?

Мисс Токс вынула из ридикюля и подала карманный платок.

- Чрезвычайно приятное письмо. Они принимают в нас самое искреннее участие и просят тебя, Флоренса, к себе. Для тебя нужно теперь развлечение, моя милая. Когда я сказала твоему папаше, что я и мисс Токс собираемся домой, он только махнул рукой; a потом, на мой вопрос: не будет ли с его стороны препятствий к твоему выезду? он отвечал: "Нет, Луиза, делай, что хочешь".

Флоренса подняла на нее заплаканные глаза.

- Впрочем, ты можешь, если угодно, и не ехать к Скеттльзам. Оставайся, пожалуй, дома или поезжай со мной.

- Я хотела бы, тетенька, остаться дома.

- Как тебе угодно. Я, впрочем, заранее знала, что ты сделаешь странный выбор. Ты всегда была очень странна, даже дика, смею сказать. Всякая другая на твоем месте после того, что случилось - милая Лукреция я опять затеряла платок - поставила бы за особенную честь воспользоваться таким приятным приглашением.

- Я бы не хотела думать, - отвечала Флоренса, - что мне надобно чуждаться нашего дома. Не хо тела бы, милая тетенька, воображать, что его... его верхния комнаты должны теперь оставаться пустыми и печальными. Позвольте мне никуда не выезжать. О, братец, милый братец!

Это было естественное непобедимое волнение, и оно пробивалось даже между пальцами, которыми бедная сиротка закрывала свое лицо.

- Что-ж такое, дитя мое? - сказала м-с Чикк после короткой паузы. - Я ни в каком случае не намерена тебе делать неприятностей: ты сама это знаешь. Хочешь остаться дома, - и оставайся с Богом. Можешь делать, что тебе угодно. Никто не принуждает тебя, Флоренса, да никто и не захочет принуждать: кому какое дело?

Флоренса печально кивнула головой.

- Я принялась было советовать твоему бедному папа, - продолжала м-с Чикк, - развлечь себя прогулкой и переменою местности, a он отвечал, что в непродолжительном времени намерен сделать загородное путешествие. Надеюсь, он скоро отправится, и чем скорее, тем лучше. Быть может, вечер или два он займется еще бумагами и другими делами, соединенными - ах, Боже мой! куда это все девается мой платок? Лукреция, подайте пожалуйста свой. - Отец твой, дитя мое, Домби, - краса и честь фамилии. За него бояться нечего. Он сделает усилие, - заключила м-с Чикк, осушая с большим старанием заплаканные глаза противоположными углами платка своей приятельницы.

- A мне, тетенька, - робко спросила Флоренса, - ничего нельзя для него...

- Какая ты странная, душа моя! - поспешно перебила м-с Чикк. - Что это ты забрала себе в голову? Если твой папа мне, - слышишь ли? - мне сказал: "Луиза, оставь меня одного; мне ничего не нужнои" - что после этого, думаешь ты, сказал бы он тебе? Ты не должна ему показываться и на глаза, дитя мое. И не мечтай об этом.

- Тетенька, - сказала Флоренса, - позвольте проститься с вами: я пойду спать.

М-с Чикк одобрила это намерение и поцеловала племянницу. Но мисс Токс, под маловажным предлогом поискать наверху затерянный платок, отправилась вслед за Флоренсой и старалась ее утешить, к великому неудовольствию Сусанны Ниппер, для которой мисс Токс была хуже всякого крокодила. Впрочем, на этот раз её участие, кажется, было искреннее: каких выгод могла она ожидать от сострадания к отверженному ребенку?

И неужели, кроме Сусанны Ниппер, некому было облегчить тоску растерзанного сердца? кроме Выжиги никто не простирал к ней объятий? никто не обращал к ней своего лица? никто не говорил ей утешительного слова? никто, никто, никто! Флоренса была одна в пустынном мире, и ни одно сердце не разделяло её страданий. Без брата и без матери, круглая сирота была теперь, в полном смысле, брошена на произвол судьбы, и только одна Сусанна сочувствовала её горю. О, как она нуждалась в этом сочувствии!

Когда гости разъехались по домам, и в мрачном жилище м-ра Домби возстановился привычный порядок, слуги принялись за свои дела, a м-р Домби безвыходно заперся в кабинете. Флоренса в первые дни плакала от утра до ночи, бродила вверху и внизу, a иногда, в припадке отчаянной тоски, убегала в свою комнату, ломала руки, бросалась на постель и не знала никакого утешения. Каждый предмет пробуждал в ней горестные воспоминания, и несчастная терпела невыносимую пытку в этой юдоли плача и скорби.

Но чистая любовь не может гореть разрушительным пожаром в невинном сердце. Только такое пламя, которое в своем глубочайшем составе отзывается смрадным запахом земли, пожирает болезненную грудь, между тем, как священный огонь неба, огонь бескорыстной любви и самоотвержения, не производит разрушительного действия на человеческое сердце. Вскоре душевный мир и безмятежное спокойствие озарили кроткое лицо этого ангела, и Флоренса, хотя все еще плакала, но самая грусть уже сделалась для неё источникомь наслаждения.

Прошло немного времени, и взор ея, светлый и спокойный, обращался опять к золотым волнам, струившимся на стене на прежнем месте и в прежние часы ясного вечера. Прошло немного времени, и опять сидела она одна в роковой комнате, кроткая и страждущая, как будто бледный страдалец все еще томился на своей маленькой постели. И как скоро лютая скорбь врывалась в её сердце, она становилась на колени, и уста её пламенели молитвой, и дух её возносился высоко над треволнениями вседневной жизни.

Прошло немного времени, и нежный голосок её снова раздавался по сумеркам в этом мрачном, унылом и пустом жилище, и снова напевала она арию, к которой так часто прислушивался её брат, опустив головку на её колени. И когда потухали последние лучи солнца, в её комнате дрожали и переливались музыкальные звуки, и казалось, будто брат опять упрашивает ее петь, как в тот первый и последний праздник своей жизни, в ту роковую ночь, когда изсяк источник его жизни. И часто эти печальные воспоминания трепетали на клавишах инструмента, и дрожащий голос её замирал, наконец, в потоке горьких слез!

Прошло немного времени, и y ней достало духу с некоторой любовью приняться за работу, по которой некогда скользили её пальцы на морском берегу подле маленькой колясочки, откуда единственный друг её души безмолвно и по целым часам любовался на безбрежное море. И долго сидела она y окна в заброшенной, пустынной комнате, подле портрета своей матери, и далеко уносились её мысли!

Но зачем темные глаза её так часто обращались от работы к той стороне, где жили розовые дети? Маленькая группа не могла иметь прямого отношения к предмету её размышлений: все это были девочки, - четыре маленькие сестрицы. Но и y них, как y нея, не было матери; и y них, как y нея, был отец.

Немудрено было узнать, когда отец уходил и когда снова ожидали его домой. Перед этим временем старшая девочка, совсем одетая, ходила взад и вперед по гостиной или выбегала на балкон, и как скоро отец появлялся в туманной дали, тревожное лицо её озарялось радостным чувством, между тем как другия девочки, стоявшие для той же цели на высоких окнах, хлопали руками, барабанили по стеклам и громко кричали ему навстречу. Потом старшая сестра выбегала в корридор, и Флоренса видела, как она тащила отца за руку, и как отец сажал ее на колени, целовал, гладил по головке, между тем как дочь крепко обвивалась руками вокруг его шеи. Всегда они были веселы, но случалось, отец устремлял на нее задумчивый взор, как будто видел на нежном лице дочери отражение её покойной матери. Иногда Флоренса не выдерживала этой сцены и, заливаясь горькими слезами, отходила от окна, как будто боялась расстроить своим присутствием чужую радость; но едва проходил этот первый взрыв невольной грусти, она опять приближалась к окну, и работа её сама собою вываливалась из рук.

Это был дом, стоявший за несколько лет пустым и нанятый новыми жильцами, которые тут поселились, когда Флоренса проживала в Брайтоне. Его отделали, выкрасили, обставили цветами, птичьими клетками, и здание помолодело, похорошело, оживилось. Но Флоренса не обращала внимания на дом: дети и отец были для неё все.

Когда отец оканчивал обед, дети разбегались с своей гувернанткой по обширной зале, и веселые голоса их, сопровождаемые беззаботным смехом, проносились через улицу в печальную атмосферу пустынной комнаты, где сидела за своей работой бесприютная сирота. Потом они взбирались с отцом наверх, возились около него на софе, карабкались на его колени, и он, окруженный цветущими личиками, как прекрасным букетом, рассказывал, им забавные истории. Иной раз вся эта группа выбегала на балкон, и тогда Флоренса поспешно скрывалась в углубление комнаты, чтобы не испугать малюток своим траурным платьем.

Старшая дочь, оставаясь с отцом, когда другия убегали, разливала для него чай - счастливая маленькая хозяйка! - разговаривала с ним y окна или за столом до тех пор, пока подавали свечи. Он обращался с ней, как с другом, она, с большою важностью, как взрослая женщина, сидела за шитьем или за маленькой книгой. A она была гораздо моложе Флоренсы! Как скоро подавали огонь, Флоренса уже не боялась наблюдать всю эту группу из своей темной комнаты: "Прощай, папа, прощай! спокойной ночи, папа!" Флоренса горько начинала рыдать и уже не смотрела более.

Однако-ж она опять оглядывалась на счастливый дом, когда сама отправлялась в постель, напевая одну из тех арий, которая, бывало, убаюкивала её друга. Но что она всегда думала об этом доме или наблюдала его, это была тайна, никогда и ни по какому случаю не выходившая из её сердца.

И неужели в этом юном сердце, столь достойном любви, оживлявшей страдальческую душу её друга, хранилась еще тайна? Да, хранилась, - только Богу одному известна была эта другая тайна.

Как скоро обыденный шум смолкал, Флоренса тихонько выходила из своей спальни, украдкой спускалась с лестничных ступеней и приближалась к дверям отцовского кабинета. Здесь, на холодном каменном полу, каждую ночь стояла она по целым часам, едва дыша, не смея пошевелить губ. Любви, и только одной любви жаждало её сердце. Склонив головку к замочной скважине, она старалась прислушаться к дыханию этого человека, которого называли её отцом. С каким самоотвержением, с какою беспредельною преданностью она бросилась бы к ногам этого бездушного эгоиста, если бы она смела, если бы он позволил ей выразить свои чувства, если бы принял от неё слово утешения, от нея, бесприютной сироты, чуждой и лйшней в этом мире! Не знал и не справлялся м-р Домби, как живет и что делает его дочь.

В целом доме никто не подозревал тайных страданий отверженного дитяти. Кабинетная дверь всегда была заперта, и м-р Домби сидел неподвижно, как узник, прикованный к своему столу. Два или три раза выходил он со двора, и в доме поговаривали, что скоро он намерен отправиться за город; но покамест он один жил в этих комнатах, не видал дочери и не спрашивал о ней. Быть может, даже он забыл, что она живет под одной с ним кровлей.

Однажды, неделю спустя после похорон, Флоренса сидела за своей работой, как вдруг вбежала к ней Сусанна и, задыхаясь от громкого хохота, проговорила:

- Гость к вам пришел, мисс Флой, гость!

- Гость? ко мне, Сусанна? - с величайшим изумлением воскликнула Флоренса.

- Да, к вам. Что-ж за диковина? Я бы готова нагнать к вам целую стаю гостей, право, авось бы повеселели. Мое мнение, мисс Флой, чем скорее мы поедем к этим старым Скеттльзам, тем лучше для нас обеих, то есть, оно не то чтобы я любила жить среди суматохи, но - ведь я же и не устрица, мисс Флой.

Должно отдать справедливость: мисс Ниппер, говоря это, заботилась больше о своей молодой госпоже, чем о самой себе.

- Какой же гость, Сусанна? - спросила Флоренса.

Выжига в одно и то же время разразилась истерическим смехом и горьким плачем и едва могла проговорить:

- М-р Тутс.

Улыбка, появившаеся на лице Флоренсы, исчезла мгновенно, и глаза её наполнились слезами. Но все же это была улыбка, и мисс Ниппер радовалась произведенному впечатлению.

- Ни дать ни взять, как я, - промолвила Сусанна, качая головой и утирая передником заплаканные глаза. - Когда этот блаженный вошел в залу, я покатилась сперва со смеху, a потом чуть не задохлась.

Сусанна опять и опять невольно повторила этот трагикомический маневр. Между тем невинный м-р Тутс, не подозревавший произведенного впечатления, взобрался на лестницу и, доложив о себе сам щиколками руки о дверной замок, поспешно вошел в комнату.

- Здравствуйте, мисс Домби, здравствуйте! - сказал м-р Тутс. - Как ваше здоровье? Я здоров, слава Богу, покорно благодарю, a как ваше здоровье?

М-р Тутс, предобрейшее создание под солнцем, заранее не без некоторого труда сочинил эту рацею, чтобы разом успокоить Флоренсу и себя самого. Но лишь только рацея сорвалась с языка, он нашел, что поступил слишком опрометчиво и словно очутился в положении мота, который вдруг прокутил свое богатство. Запас красноречия истощился прежде, чем он успел взять стул, a Флоренса еще ничего не сказала. Чтобы выпутаться из беды, м-р Тутс рассудил вторично произнести свою речь:

- Здравствуйте, мисс Домби, здравствуйте! Как ваше здоровье, мисс Домби? Я здоров, слава Богу, покорно благодарю, a как ваше здоровье?

Флоренса подала ему руку и сказала, что она здорова.

- A я совершенно здоров, - сказал м-р Тутс, усаживаясь на стул. - Ей Богу, мисс Домби, совершенно здоров. То есть, я вам скажу, - продолжал м-р Тутс, подумав немного, - я даже не помню, чтобы был когда здоровее. Покорно благодарю вас, мисс Домби.

- Это очень любезно с вашей стороны, что вы навестили меня, - сказала Флоренса, принимаясь за работу. - Мне приятно вас видеть.

М-р Тутс сделал веселую гримасу; но находя, что радоваться нечему, испустил глубокий вздох, a рассудив, что печалиться не следовало, сделал опять веселую гримасу. Но недовольный ни одним из этих ответов, он с большим трудом начал переводить дух.

- Вы были очень добры к моему брату, - сказала Флоренса, повинуясь естественному побуждению вывести из затруднения. - Он мне часто говорил о вас.

- О, это ничего не значит, - подхватил м-р Тутс, - a тепло теперь: неправда ли?

- Прекрасная погода, - отвечала Флоренса.

- Лучше и не надо, - сказал м-р Тутс. - Решительно не запомню, чтобы я когда чувствовал себя лучше нынешняго. Покорно вас благодарю, мисс Домби.

И после этой неожиданной новости, м-р Тутс опустился в глубокий кладезь молчания.

- Вы, кажется, уж оставили пансион д-ра Блимбера? - спросила Флоренса, пробуя вытащить его оттуда.

- Как же, совсем оставил, - отвечал м-р Тутс, и снова погрузился в тот же кладезь.

На этот разъон попал на самое дно и барахтался минут десять. По истечении этого времени, вдруг он сказал:

- Счастливо оставаться, мисс Домби. Прощайте!

- Как? вы уж уходите? - спросила Флоренса, вставая со стула.

- A не знаю, право. Нет, еще не сейчас, - сказал м-р Тутс, усаживаясь опять на свое место совершенно сверх всякого ожидания. - Я бы хотел, или, то есть, я бы желал - ну, да ведь это все равно, мисс Домби?

- Конечно, все равно. Говорите со мной смелее, м-р Тутс, - сказала Флоренса с кроткой улыбкой. - Мне очень приятно слышать от вас о моем брате.

- Я бы хотел, - начал опять м-р Тутс, и лицо его, обыкновенно безжизненное, вдруг осмыслилось выражением живейшей симпатии. - Бедный Домби! Вот уж не думал, не гадал, чтобы Борджес и компания - славные портные, мисс Домби, только очень дороги, мы с вашим братцем часто о них говорили, a как было знать, что придется им заказывать это платье! - М-р Тутс был в трауре. - Бедный Домби! что же вы скажете, мисс Домби? - заключил Тутс, с трудом удерживаясь от слез.

- Что вам угодно? - сказала Флоренса.

- Он сдружился под конец с одним приятелем, и мне пришло в голову, вам авось приятно было бы удержать его при себе... на память. Помните вы, мисс Домби, как он упрашивал д-ра Блимбера о Диогене?

- О да, да! - вскричала Флоренса.

- Бедный Домби! Так вот поэтому, я...

При взгляде на плачущую Флоренсу, м-р Тутс совсем растерялся и готов был снова погрузиться в кладезь молчания, но улыбка спасла его на краю пропасти.

- Так вот же какие дела, мисс Домби! Я уж собирался украсть его за десять шиллингов, и украл бы, непременно бы украл, y меня уж и был на примете такой вор, который за десять шиллингов не побоится стянуть самого чорта. Да только Блимберы, кажется, рады были от него отвязаться. Если вам угодно его иметь, он дожидается y ворот. Я привел его нарочно для вас. Он, правду сказать, вовсе не дамская собака; но ведь вы на это не посмотрите, мисс Домби? Не так ли?

М-р Тутс и мисс Домби выглянули на улицу. Действительно, Диоген в эту минуту дожидался y ворот, глазея на незнакомые предметы из окна извозчичьей кареты, куда заманили его не без некоторого усилия, под благовидным предлогом ловить мышей под соломой. Это был самый невзрачный пес из всей породы собачьяго царства и с первого разу рекомендовал себя очень дурно. Он выбивался из сил, чтобы вырваться из плена, лаял на окно, падал на солому и опять, подымаясь на задния лапы, высовывал длинный язык, как будто он был в лазарете, и доктор осведомлялся о его здоровье.

Но хотя Диоген был очень смешен, космат, шаршав, с головою, похожею на ядро, с комическим носом, с всклокоченною шерстью над глазами, с хриплым голосом и гадким хвостом, и хотя он был в некотором роде даже очень глуп, потому что лаял без всякой цели на какого-то фантастического неприятеля; однако-ж, при всем том, невзрачный пес был для Флоренсы, вследствие прощального воспоминания, очень дорог, так дорог, что она, в избытке чувствительности, схватила и поцеловала руку м-ра Тутса и поблагодарила его от всего сердца. Освобожденный, после больших хлопот, из своей томительной засады, Диоген бойко взбежал на лестницу, юркнул в комнату и начал нырять под мебелью, обвиваясь длинною железною цепью вокруг ножек стульев и столов до той поры, пока не запутался совершенно и остался без движения. Тут он страшно выпучил глаза и залаял на м-ра Тутса, вздумавшего с ним обращаться по-приятельски, и еще страшнее захамкал на Таулисона, получив вероятно правильное убеждение, что это был тот самый неприятель, на которого он лаял из-за угла всю жизнь и которого теперь только увидел в первый раз. Флоренса чрезвычайно забавлялась всеми этими проделками, и храбрый пес заслужил её полную благосклонность.

М-р Тутс был так обрадован успехом своего подарка, и так приятно было ему видеть, что Флоренса ласкала Диогена и разглаживала ему спину своею маленькой ручкой - Диоген грациозно позволил эту фамильярность с первого разу - что он чувствовал явное затруднение при мысли о прощании, и нет сомнения, он пробыл бы в гостеприимной комнате гораздо долее, если бы Диогену не пришла счастливая идея броситься с открытой пастью ему на шею и заставить его защищаться. Не совсем довольный такими нежностями коварного зверя и соболезнуя о своих панталонах, сооруженных неподражаемым искусством гг. Боджес и компании, м-р Тутс, делая веселую гримасу, ускользнул из комнаты, но тут же воротился опять и снова был встречен свежими приветствиями Диогеновой морды. Наконец, он распростился, как следует, и благополучно отправился в обратной путь.

- Поди сюда, Диоген, поди, мой милый! Познакомься с твоей новой хозяйкой. Мы станем любить друг друга, - неправда ли, Диоген? - говорила Флоренса, лаская его шаршавую голову.

И Диоген, суровый и косматый, как будто его волосатая шкура была пропитана слезами, и собачье сердце растаяло от умиления, уставил свои нос на её лицо.

Диоген-философ не яснее разговаривал с Александром Македонским, чем Диоген-собака с Флоренсой. Немедленно изготовили для него великолепный пир в углу комнаты, и он принялся угошать себя с величайшим аппетитом. Накушавшись и напившись досыта, он подошел к окну, где сидела Флоренса, взглянул на свою хозяйку умильными глазами, встал на задния ноги, положил неуклюжия лапы на её плечи, облизал её руки и лицо, приютил свою огромную голову к её сердцу и завилял хвостом прелюбезнейшим образом. Наконец, он свернулся в клубок y её ног и погрузился в сладкий сои.

Хотя мисс Ниппер не совсем благосклонно смотрела на собачьи нежности и входила в комнату не иначе, как подобрав подолы своих юбок, как будто собиралась переходить в брод через речку с каменистым дном, и хотя она вспрыгивала на стулья всякий раз, как Диоген вытягивал свою длинную морду, при всем том Сусанна была, по своему, очень тронута любезностью м-ра Тутса и при взгляде на Флоренсу, обрадованную обществом неуклюжаго приятеля маленького Павла, делала в своем уме глубокомысленные соображения, которые навели слезы на её глаза. М-р Домби, по сцеплению понятий, занял в её голове ближайшее место подле собаки. Целый день просидела, она не говоря почти ни слова, безмолвно наблюдая безобразного пса и любуясь на свою госпожу. Наконец, приготовив для Диогена постель в передней подле спальни, она перед прощаньем обратилась к Флоренсе и торопливо заговорила:

- Завтра поутру, мисс Флой, папа уезжает.

- Завтра поутру, Сусанна?

- Да, ранехонько. Уж отдан приказ.

- Вы не знаете, Сусанна, куда он едет? - спросила Флоренса, опустив глаза в землю.

- Не совсем. Сперва, говорят, он хочет заехать к этому пучеглазому майору, a уж я скажу вам, мисс Флой, если бы мне пришлось познакомиться с каким-нибудь майором - чего Боже избави! - то уж он был бы, по крайней мере, не синий.

- Молчите, Сусанна, - возразила Флоренса с кротким упреком.

- Вот еще, стану молчать! - забормотала мисс Ниппер, исполненная самого пылкого негодования. - Мне он, чорт с ним, синей, как хочет, a я смиренная христианка, и терпеть не могу других цветов, кроме природных.

Из того, что она проведала на кухне, оказалось, что м-с Чикк предложила м-ру Домби выбрать в товарищи майора, и что м-р Домби, после некоторого колебания, согласился на предложение.

- Славный приятель, нечего сказать! - заметила мисс Ниппер с безграничным презрением. - По мне, коль выбирать, так выбирай бывалаго, a не всякого встречного да поперечнаго. Вот тебе и замен маленького Павла!

- Прощайте, Сусанна! - сказала Флоренса.

- Прощайте, моя милая, безценная мисс Флой! спокойной ночи.

Тон соболезнования, с каким Сусанна произнесла последния слова, задел за самую чувствительную струну бедной девушки. Оставшись одна, Флоренса опустила голову, прижала руку к трепещущему сердцу и свободно предалась печальному размышлению о своей горемычной судьбе.

Была сырая ночь. Мелкий дождь печально дребезжал в заплаканные окна. Зловещий ветер пронзительно дул и стонал вокруг всего дома, как будто лютая тоска обуяла его. Дрожащия листья на чахлых деревьях издавали пискливый шум. Флоренса сидела одна в своей траурной спальне и заливалась слезами. На часах колокольной башни прогудела полночь.

Флоренса была уже почти не ребенок. Мрак и таинственное уединение в этот час и в этом месте, где смерть так недавно произвела свое страшное опустошение, могли бы поразить ужасом фантазию девушки, которой уже было около четырнадцати лет. Но её невинное воображение было слишком переполнено одною мыслью и не допускало посторонних картин. Любовь пылала в её сердце, любовь непризнанная, отверженная, но всегда обращенная на один и тот же предмет.

Тоскливое падение дождевых капель, стон и завывание ветра, болезненная дрожь чахоточных деревьев, торжественный бой часового колокола, - все это отнюдь не ослабляло заветной мысли и не уменьшало её интереса. Воспоминания о покойном брате, всегда присущия её душе, слились с этою же мыслью и еще более усилили ее. И быть отчужденной, быть потерянной для отеческого сердца! никогда не прикоснуться к этому человеку, не взглянуть на его лицо! Ох! бедное, бедное дитя!

И с того рокового дня она не смыкала очей и не ложилась в постель, не совершив наперед ночного путешествия к его дверям. Это была бы поразительно страшная и вместе трогательная сцена, если бы кто увидел, как она теперь, среди непроницаемого мрака, украдкой спускалась с лестничных ступеней, останавливаясь поминутно с трепещущим сердцем, с опухшими глазами, с распущенными волосами, которые густыми прядями развевались по её плечам и по бледным щекам, орошенным свежими слезами. Но никто не видал этого явления, скрытого полуночным мраком.

Спустившись в эту ночь с лестничных ступеней, Флоренса увидела, что дверь в кабинет отца была отворена, - не более как на ширину волоса, но все же отворена, и это было в первый раз. В углублении мерцала лампа, бросавшая тусклый свет на окружающие предметы, Первым побуждением робкой девушки было удалиться назад, и она уступила этому побуждению. Ея вторая мысль - воротиться и войти в кабинет. Не зная, на что решиться, она несколько минут простояла неподвижно на лестничной ступени.

Наконец, второе побуждение одержало верх над её колебанием. Луч света, пробивавшийся через отверстие и падавший тонкою нитью на мраморный пол, светил для неё лучем небесной надежды. Она воротилась, и почти сама не зная, что делает, но инстинктивно побуждаемая одним и тем же чувством, ухватилась дрожащими руками за половинки приотворенной двери и... вошла.

Ея отец сидел за столом в углублении кабинета. Он приводил в порядок бумаги и рвал ненужные листы, упадавшие мелкими клочьями к его ногам. Дождевые капли барабанили в огромные стекла передней комнаты, где так часто он наблюдал бедного Павла, еще младенца. Пронзительный ветер завывал вокруг всего дома.

Но ничего не слыхал м-р Домби. Он сидел, погруженный в думу, с глазами, неподвижно устремленными на стол, и глубока была его дума, так глубока, что едва ли бы могла пробудить его походка более тяжелая, чем легкая поступь робкой девушки. Однако-ж лицо его обратилось на нее, суровое, постное, мрачное лицо, которому догоравшая лампа сообщала какой-то дикий отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.

- Папа! папа! - поговори со мной, милый папа!

При этом голосе он вздрогнул и быстро вскочил со стула. Флоренса остановилась подле него с распростертыми руками, но он отступил назад.

- Чего тебе надобно? - сказал он суровым тоном, - зачем ты пришла сюда? что тебя напугало?

Если что ее напугало, так это было лицо, обращенное на нее. Любовь, пылаюшая в груди его молодой дочери, леденела перед этим взглядом: она стояла и смотрела на ыего, как мраморный истукан.

И не виднелось на этом лице ни малейших следов нежности или сострадания, не искрилось на нем проблеска отеческой любви, участия или чего-нибудь похожаго на раскаяние! Но была однако-ж какая=то перемена на этом лице. Прежнее равнодушие и холодное принуждение уступили чему-то место; но чему именно, - Флоренса и догадывалась и не смела догадываться. Но она видела, или, точнее, чувствовала эту перемену без слов и без имени, и физиономия отца бросала тень на её чело.

Как? Неужели он видел в ней свою счастливую соперницу в любви сына, и досадовал, что она жива и здорова! Неужели дикая ревность и чудовищная гордость отравили сладкие воспоминания, при которых бедное дитя могло бы сделаться дороже и милее для его сердца! Возможно ли, чтобы мысль о сыне придавала горечь его взгляду, обращенному на единственную дочь, цветущую красотою, полную счастливых надежд в начинающейся весне своей жизни?

Флоренса не задавала себе таких вопросов, но любовь безнадежная и отвергнутая имеет зоркие глаза, a надежда замерла в её сердце, когда она устремила неподвижный взор на лицо отца.

. - Я спрашиваю, Флоренса, чего ты испугалась? Что тебя заставило сюда придти?

- Я пришла, папа...

- Против моей воли. Зачем?

Флоренса видела - он знал зачем. Яркими буквами пламенела его мысль на диком и угрюмом челе. Жгучею стрелой впилась она в отверженную грудь, и... вырвала из неё болезненный, протяжный, постепенно-замиравший крик страшного отчаяния!

Да, припомнит это м-р Домби в грядующие годы! Крик его дочери исчез и замер в воздухе, но не исчезнет он и не замрет в тайнике его души. Да, припомнит это м-р Домби в грядущие годы!

Он взял ее за руку холодно и небрежно, едва дотрогиваясь до её пальцев. Потом с зажженною свечею в другой руке он новел ее к дверям.

- Ты устала, - сказал он, - тебе нужен покой. Всем нам нужен покой, Флоренса. Ступай. Тебе, видно, пригрезилось.

Да, пригрезилось. Но теперь эти грёзы прошли, и она чувствовала, что оне никогда более не возвратятся.

- Я посвечу тебе здесь на лестнице. Весь дом наверху теперь твой, - сказал отец тихим голосом, - ты теперь полная хозяйка, Доброй ночи.

Закрыв лицо руками, она зарыдала и едва могла проговорить:

- Доброй ночи, милый папа!

Взбираясь по лестнице, она еще раз оглянулась наэад, как будто хотела воротиться, как будто надеялась, что отец позовет ее. Но это была мгновенная и совсем безотрадная надежда. Отец продолжал стоять внизу, без движения и без слов, до тех пор, пока не скрылась в темноте его дочь и не затих шорох её платья.

Да, припомнит это м-р Домби в грядущие годы! Проливной дождь крупными каплями падал на кровлю, ветер дико завывал вокруг пустынного дома, - дурные признаки! Да, припомнит это м-р Домби в грядущие годы!

Последний раз как он наблюдал ее с этого же места, она взбиралась на лестничные ступени с его сыном на руках. Это воспоминание не растрогало его души, не расшевелило его сердца. Он вошел в комнату, запер дверь, сел на кресло и заплакал о своем сыне... но дочь для него не существовала.

Вместо того чтобы спать, Диоген стоял на карауле y своего поста и с тревожным нетерпением дожидался отсутствующей хозяйки.

- О, Диоген, милый Диоген! полюби меня ради его.

Но Диоген уже любил ее всем сердцем своим и всеми собачьими способностями не ради чего другого прочаго, a ради собственной особы, и спешил, как мог, выразить свои верноподданнические чувства. Он начал прыгать и кривляться на все возможные манеры и в заключение, поднявшись на задния ноги, зацарапал дюжими когтями половинки дверей, между тем как хозяйка его уже спала и видела во сне группу розовых детей, ласкаемых отцом. Наконец, выбившись из сил, Диоген от досады скомкал свою постель в подушку и разлегся вверх ногами на голых досках во всю длину своей привязи. В этом положении он направил глаза на дверь спальни и замигал самым неистовым образом. После этой проделки он заснул, и во сне ему пригрезился его непримиримый враг, который, как следует, был встречен громким и храбрым лаем.

Собрание сочинений Чарльза Динкснса.

Домби и сын.

Часть вторая.

Перевод Иринарха Введенскаго.

С. Петербург.

Типография Товарищества "Просвещение", 7 рота, 20.

Оглавление.

Глава XIX. Вальтер уезжает

" XX. Мистер Домби и майор Багсток путешествуют

" XXI. Новые лица

" XXII. Мистер Каркер старший управляет конторой

" XXIII. Одиночество Флоренсы и таинственность мичмана

" XXIV. Занятия любящего сердца

" XXV. Странные вести о дяде Соломоне

" XXVI. Чтото будет!

" XXVII. Быть тут чуду

" ХХ?Ш. Перемены

" XXIX. Мистрисс Чикк

" XXX. Перед свадьбой

" XXXI. Свадьба

" XXXII. Деревянный мичман разбивается вдребезги

" XXXIII. Контрасты

" XXXIV. Еще мать и дочь

" XXXV. Счастливая чета

" XXXVI. Новоселье

" XXXVII. Предостережение

" ХХХ?III. Мисс Токс возобновляет старое знакомство

" XXXIX. Дальнейшие приключения капитана Эдуарда Куттля, морехода

" XL. Супружеские сцены

" XLI. Опять заговорили морские волны

" XLII. Правая рука мистера Домби и случайно случившаеся случайность

Глава XIX.

Вальтер уезжает.

Деревянный мичман, стороживший вход в магазин мастера всех морских инструментов, отверделый, жестокосердый мичман, смотрел с величайшим хладнокровием на отъезд Вальтера даже в тот роковой вечер, когда в последний раз его присутствие оживляло тихую беседу в маленькой гостиной. Погруженный в ученые разыскания, с квадрантом вокруг черного сучковатого глаза, он гордо выставлял на показ свои чертовски щеголеватые штаны и, по-видимому, не обращал никакого внимания на суеты и треволнения житейского моря, поднимаемого бурею напастей. Обстоятельства, самовластно управляющия судьбою смертных, имели над ним очень ограниченную власть. Сухой день покрывал его пылью, туманный - ваксил сажей, мокрый - наводил яркий лоск на его мундир, a самый жаркий день вздувал свежие пузыри на его безчувственном теле. И больше ничего. Во всех других отношениях он был жестоковыйный, одебелелый, горделивый мичман, занятый исключительно астрономическими наблюдениями, так же мало вникавший в земные тревоги, как Архимед при взятии Сиракуз.

Таким, по крайней мере, он казался при тогдашнем положении семейныхь дел. Вальтер нежно поглядывал на него, проходя мимо, a бедный дядя Соль, когда племянника не было дома, выходил на крыльцо, облокачивался на косяк и плотно прикладывался своим изношенным париком к ногам этого гения-хранителя его магазина. Но ни один надменный идол с огромными устами от уха до уха и убийственным ликом из перьев попугая не был столь хладнокровен к молитвам своих дикихь обожателей, как этот мичман к нежному участию своих хозяев.

Тяжело стало на сердце Вальтера, когда он бросил прощальный взгляд на свою спальню, на её стены и карнизы. Еще одна ночь, и он покинет приют своего детства, быть может, навсегда. Картины были сняты, книги собраны в кучу, вещи упакованы, и комната, лишенная привычного убранства, холодно и с горьким упреком смотрела на своего хозяина, который так безжалостно оставлял ее на произвол непредвиденных случайностей. "Еще несколько часов, - думал Вальтер, - и мечты, лелеявшие мое детство, когда я был школьником, так же не будут принадлежать мне, как и эта старая спальня. Мечты, авось, еще забредут в сонную голову, и сам я, может быть, возвращусь на это место, но комната успеет переменить десятки новых жильцов, и каждый из них станет издеваться над распоряжениями прежнего хозяина."

Но нельзя было оставить дядю в маленькой гостиной, где он сидел уже давно один-одинехонек, в глубоком раздумьи. Капитан Куттль, на этот раз, нарочно не явился с Корабельной площади, чтобы предоставить друзьям полную свободу наговориться в последний раз без свидетелей. Поэтому Вальтер, снова воротившись домой, после суетливых хлопот этого дня, поспешно вошел в гостиную и завязал разговор.

- Ну, дядя Соль, - весело вскричал Вальтер, положив руку на плечо старика. - Чего тебе прислать из Барбадоса?

- Надежду, милый Валли, надежду, что мы свидимся опять по эту сторону могилы. О, пришли, скорее пришли мне эту надежду.

- Пришлю, дядюшка. У меня вдоволь всяких надежд, и будь уверен, для тебя я скупиться не стану. A кроме надежды, пришлю тебе черепах, варенья, лимонов для пуншу капитана Куттля и других разных разностей, - целые корабли нашлю, когда разбогатею.

Старик вытер очки и улыбнулся.

- Правда, дядюшка, - вскричал Вальтер с живостью, хлопая его по плечу. - Давай же теперь кутить. Ты весели меня, a я тебя, и завтра поутру мы встрепенемея, как беззаботные жаворонки, и полетим высоко высоко. Мои мечты уж и теперь взвились за облака.

- Валли, светик мой, Валли, я сделаю все, что могу.

- И прекрасно, дядюшка! - отвечал Вальтер с веселым смехом. - Я тоже сделаю все, что могу, и... катай, валяй, заливай... наша взяла! - A ты не забыл, дядюшка, что обещал присылать мне в Барбадос?

- Нет, Валли, нет, - промолвил старик. - Все, что проведаю о мисс Домби, тотчас же отпишу. Теперь она одна-одинехонька, как в глухом лесу, - бедный агнец!

- A знаешь ли что, дядя Соль? - сказал Вальтер, после минутного колебания. - Я ведь сегодня был там.

- Как был? где? зачем? - бормотал Соль, приподняв брови и устремив очки на молодого человека.

- Был там, - продолжал Вальтер, - не затем, чтобы видеть ее, хотя, смею сказать, я мог бы войти в её комнату, потому-что м-р Домби уехал за город, a затем, чтобы сказать Сусанне прощальное слово. Мне казалось, я мог и даже должен был это сделать, если взять в рассчет обстоятельства, при которых я видел мисс Домби последний раз.

- Правда твоя, мой милый, правда! - проговорил старик, оправившись от минутного волнения.

- Вот я и видел ее, - продолжал Вальтер, - Сусанну, т. е., a не мисс Домби, и сказал ей, что завтра поутру уезжаю в далекий путь. Еще сказал я, дядюшка, что ты всегда принимал большое участие в мисс Домби с той поры, как она была y нас, что ты всегда желал ей счастья и всякого добра, и что тебе было бы очень приятно оказать ей какую-нибудь услугу. Мне кажется, ты знаешь, я мог это сказать, если взять в рассчет обстоятельства. Не так ли?

- Правда твоя, мой милый, правда! - проговорил старик тем же тономь.

- И сказал я еще, - продолжал Вальтер, - что если она - Сусанна, то есть, - когда-нибудь потрудится уведомить тебя или сама, или через м-с Ричардс, или все равно через кого бы то ни было, что мисс Домби здорова и благополучна, то это известие доставит тебе большое удовольствие, и ты тотчас же об этом напишешь мне, и я буду очень рад. Что-ж прикажешь делать? Я прошлую ночь не сомкнул глаз и разломал всю голову, думая об этих вещах. Мне кажется, я был бы прежалкой тварью, если бы выехал из Лондона, не облегчив сердца этими распоряжениями.

Честный голос и все движения молодого человека подтверждали истину его слов и оправдывали пылкость его чувства.

- Поэтому, дядюшка, если ты когда увидишь ее, т. е. мисс Домби, - продолжал Вальтер, - и вступишь с нею в разговор, как знать, может быть, тебе удастся сказать, как много и часто я думал о ней, и как говорил о ней со слезами в эту последнюю ночь перед отъездом в дальнюю дорогу. Скажи ей, как я говорил, что всегда помнил и никогда не забуду её нежной чувствительности, её прекрасного личика, её благосклонной снисходительности. Скажи ей, дядюшка, если не забудешь, что те башмаки - она не взрослая женщина, не молодая леди, я снял их с детской ноги - она припомнит, как часто их роняла - так скажи ей, дядюшка, что я взяль эти башмаки с собою на память и буду хранить их, как драгоценнейшее из моих сокровищ.

В эту самую минуту драгоценнейшее из сокровищ выносилось из дверей в одном из вальтеровых сундуков. Носильщик навьючил багажом небольшую тележку и повез незабвенные башмаки передь самым носом безчувственного мичмана, прежде чем счастливый владелец кончиль о них речь. Через чась заветное сокровище поступило во владение "Сына и Наследника".

Но на этот раз деревянному мичману можно было простить его равнодушие к гадким башмакам, потому что в эту самую минуту прямо перед ним появились Флоренса и Сусанна Ниппер. Флоренса робко заглянула ему в лицо, и, казалось, мичман значительно мигнул ей своим черным глазом.

Этого мало. Оне юркнули в магазин и отворили дверь гостиной, не быв никем замечены, кроме наблюдательного мичмана. Вальтер, стоявший к дверям задом, не мог видеть этого явления; но вдруг дядя Соль вскочил со стула и чуть не упал, споткнувшись о другой стул.

- Что такое, дядюшка? - воскликнул Вальтерь, - что случилось?

- Мисс Домби! - проговорил старик.

- Возможно ли! - вскричал Вальтер, - здесь!

Очень возможно. Еще слова эти шевелились на его губах, как Флоренса торопливо прошла мимо, ухватила обеими руками старика Соломона за обшлага фрака, поцеловала его в щеку и, отворотившись, подала руку Вальтеру с тою доверчивостью и простосердечием, которые принадлежали ей - и никому больше в целом мире.

- Вы уезжаете, Вальтер! - сказала Флоренса.

- Да, мисс Домби, - отвечал он дрожащим голосом, - предо мною дальняя дорога.

- A ваш дядя, - сказала Флоренса, оглядываясь на Соломона, - ему разве не жаль с вами расстаться? О, конечно жаль, вижу по его глазам. И мне жаль вас, милый Вальтер!

- И будто, кроме вас, некого послать, м-р Вальтер! - возгласила Сусанна Ниппер, - вот хоть бы м-с Пипчин - чего лучше? - она бы навела страх и ужас на всю колонию негров, a если надобно отобрать справки насчет свычек и обычаев черного народа, так д-ра Блимбера за бока с его супружницей и дочкой. Туда бы и дорога.

С этими словами мисс Ниппер распустила ленты своей шляпки и, бросив быстрый взглядь на чайный поднос, стоявший на столе со всем прибором, вынула из шкатулки жестяную коробочку и принялась делать чай, не спрашивая никого ни о чем.

Между тем Флоренса опять обратилась к инструментальному мастеру, который был проникнут неописуемым изумлением.

- Так выросла! - говорил он, - так похорошела! и ни в чем не изменилась! все такая же!

- Право? - сказала Флоренса.

- Да, да, - отвечал старик, слегка потирая руками и пристально всматриваясь в глаза, обращенные на него, - да, то же выражение на прекрасном личике, как и прежде!

- Вы помните меня, - сказала Флоренса, улыбаясь, - a какая тогда я была маленькая!

- Милое создание! - возразил инструментальный мастер, - как мне забыть вас, когда я так часто думал и слышал о вас с того самого дня? И теперь, в самую минуту вашего прихода, Валли разговаривал о вас и делал поручение передать вам...

- Будто бы? - сказала Флоренса, - благодарю вас, Вальтер! О, благодарю, милый Вальтер. A я боялась, что вы уезжаете, не думая обо мне.

И она опять подала маленькую ручку с такою непринужденностью и простосердечием, что Вальтер несколько минут не мог её выпустить из своих рук.

Однако-ж это прикосновение пробуждало в нем далеко не те бывалые мечты, которые смущали его фантастическими образами в прежние годы детства и первой юности. Чистота и невинность её чарующих движений, её совершенная доверчивость и непритворное уважение к нему, отражавшееся в её глазах и на прекрасном лице, оттененном полупечальною улыбкой, - все это отнюдь не могло доставить молодому воображению материалов для романтической постройки. Совсем напротив. Мысли его неслись назад, к одру смерти, где он видел ее коленопреклоненною, с пламенной молитвой на устах и в ангельском взоре, где он был свидетелем небесной любви двух прекрасных созданий, расставшихся на веки в этом мире с темным предчувствием замогильного свидания. И в прах разбивались праздные мечты перед этим святым воспоминанием, озарившим душу благородного юноши.

- Я бы хотела, - сказала Флоренса, обращаясь к старику, - хотела бы называть вас... просто дядей Вальтера. Позволите ли вы?

- Позволю ли? Господи помилуй! сделайте милость!

- Мы всегда называли вас этим именем, когда разговаривали о вас, - сказала Флоренса с легким вздохом и оглядываясь вокруг. - Точь в точь та же гостиная, уютная, хорошенькая, как и тогда. Как я хорошо ее помню!

Старик Соль взглянул сперва на нее, потом на племянника, потом потер руки, потом вытер очки, потом вздохнул из глубины сердца и с таинственной торжественностью произнес:

- О, время, время, время!

Последовало краткое молчание. Сусанна Ниппер вынула из шкатулки две чайных чашки, две ложки и, скрестив руки, дожидалась сь глубокомысленным видом, пока устоится чай.

- Мне надобно поговорить с дядей Вальтера, - сказала Флоренса, положив руку на плечо старика, чтобы обратить его внимание, - поговорить о том, что y меня лежит на душе. Теперь он остается один, и некому будет разделять его горе. Если он мне позволит - не заменить Вальтера: этого конечно, я не могу - но быть его истинным другом и помочь ему в отсутствии Вальтера, то я была бы ему очень, очень благодарна. Так ли, дядя Вальтера? согласны ли вы?

Инструментальный мастер, не говоря ни слова, поднес её руки к своим губам, a Сусанна Ниппер, испустив легкий вздох, устремила глаза на потолочное окно и закусила кончики лент от своей шляпки.

- Вы позволите мне навещать вас, - продолжала Флоренса, - когда будет можно, и станете передавать мне вести о милом Вальтере, и вы не будете иметь секретов от Сусанны, когда она придет к вам вместо меня: вы станете рассказывать нам все и обо всем, и положитесь на нас, и вверитесь нам во всем, и мы будем стараться вас утешать. Так ли, дядя Вальтера? согласны ли вы?

Нежное прелестное лицо, умоляющий взор, милый голосок, легкое пожатие руки, очаровательная поза, выражавшая глубокое уважение к почтенному возрасту и вместе грациозное сомнение в успехе великодушного предложения, - все это до того растрогало бедного мастера всех морских инструментов, что он мог только проговорить:

- Валли, друг мой, замолви за меня. Я... я не могу.

- Нет, Вальтер, - возразила Флоренса с веселой улыбкой, - не говорите за него ничего. Я понимаю его очень хорошо, и нам должно приучаться разговаривать без вас, милый Вальтер.

Умилительно-грустный тон, с каким были произнесены эти последния слова, затронул сокровеннейшие струны в сердце молодого человека.

- Мисс Флоренса, - сказал он, стараясь сохранить веселый вид, принятый в продолжение разговора, - я так же, как и дядя, не сумел бы выразить вам нашей благодарности. Впрочем, все, что я мог бы сказать, если бы говорил целый час, было бы одно: вы всегда верны самой себе.

Сусанна Ниппер закусила новые кончики лент от своей шляпки и кивнула на потолочное окно в знак совершенного одобрения мысли, выраженной этим ответом.

- Вальтер, - сказала Флоренса, - я хочу с тобой объясниться перед твоим отъездом; но ты должен говорить мне - ты, и называть меня просто Флоренсой. Зачем ты обращаешься со мной, как посторонний?

- Как посторонний! - возразил Вальтер. - О, нет, нет. По крайней мере, я чувствую не так, как посторонний.

- Хорошо. Но теперь не об этом речь. Он, милый Вальтер, - продолжала Флоренса, заливаясь слезами, - он любил тебя нежно, очень нежно, и разве забыл ты, как перед смертью завещал он "помнить Вальтера!" Я помню тебя, милый, я буду помнить тебя, пока скитаюсь на земле, и ангел мой с высоты неба увидит, как святы для меня его последния слова. Я хочу быть и буду твоей сестрой всю жизнь, и где бы ты ни был, куда бы ни забросила тебя судьба, ты должен знать, что сестра твоя любит тебя и всегда думает о тебе. Вот что я желала сказать тебе, милый Вальтер, но я не могу говорить так, как бы хотела, потому что сердце мое слишком переполнено.

И в полноте сердца, она протянула ему обе руки. Вальтер взял их, склонил голову и прикоснулся устами к заплаканному лицу, и оно не отпрянуло, это ангельское личико, не отворотилось, не вспыхнуло ярким румянцем, но смотрело на него спокойно и открыто с безграничной верой. В эту торжественную минуту всякая тень сомнения или тревожного волнения исчезла из души Вальтера. Живо представил он себе смертный одр невинного страдальца, и, благословляемый его присутствием, незримым для глаз человеческих, он поклялся самому себе запечатлеть навеки на скрижалях сердца пленительный образ его и своей сестры, и чтить ее, в своем изгнании, как святой идеал чистоты и высокой преданности. В эту минуту он счел бы униженным свое нравственное достоинство, если бы в его голове возникли такие мысли и такие надежды, каких не могло быть в её собственной душе.

И в эту минуту Сусанна Ниппер вдруг закусила все ленты от своей шляпки и, воспослав глубочайший вздох в потолочное окно, обратилась с неожиданным вопросом: кому угодно сливок и кому сахару. Потом, отобрав удовлетворительную справку на эти важные пункты, она принялась разливать чай. Все маленькое общество уселось вокруг стола и начало радушно угощаться под верховным председательством этой молодой лэди.

За полчаса перед этим Вальтер ни за что в свете не решился бы позволить себе фамильярного обращения с мисс Домби; но теперь он говорил ей - ты и называл ее просто Флоренсой. Он наслаждался её присутствием свободно, между тем не далее как за несколько минут позволял себе думать в тревожном смущении, что было бы гораздо лучше, если бы она не пришла. Он спокойно любовался на её личико, воображал полный расцвет её красоты и думал, как счастлив будет мужчина, который в свое время овладеет её сердцем. Потом он с гордостью мечтал о собственном месте в этом сердце и одушевлялся твердою решимостью, во что бы ни стало сделаться его достойным.

Вероятно, над руками Суссаны Ниппер, разливавшей чай, парило какое-то волшебное влияние, распространявшее по всей гостиной самую веселую и благоуханную атмосферу. Но, вероятно, также над стрелками хронометра дяди Соля парило какое-то враждебное влияние, потому что оне двигались с необыкновенной быстротой. Как бы то ни было, гостьи вспомнили, что их дожидается карета подле магазина за ближайшим углом, и когда насчет этого обстоятельства обратились с вопросомь к безукоризненному хронометру, он дал точный, положительный ответ, что карета дожидается очень давно. Никто не дерзал возставать против такого авторитета, и всего менее дядя Соль, который, если бы даже в определенную минуту ему назначена была петля на шею, без отговорок отправился бы на виселицу, не обнаружив ни малейшего неудовольствия за быстрый ход стрелок на его непогрешимом хронометре.

Флоренса на прощанье коротко изложила старику главнейшие пункты их договора и обязала его к безусловному повиновению. Дядя Соль, с отеческой заботливостью и нежнейшими ласками, проводил ее до ног деревянного мичмана и потом передал ее Вальтеру, который отправился с нею и Сусанной к дожидавшейся карете.

- Вальтер, - сказала Флоренса, когда они пошли, - перед дядей я боялась спросить тебя. Скажи, пожалуйста, надолго ли ты уезжаешь?

- Право, Флоренса, я и сам не знаю. Думаю, впрочем, что надолго. М-р Домби, кажется, имеет в виду не короткий срок.

- Что это, Вальтер, милост или опала? - спросила Флоренса после минутного колебания, устремив на него беспокойный взгляд.

- Мое назначение в Барбадос?

- Да.

Вальтер охотно дал бы утвердительный ответ, но его лицо заговорило прежде, чем пошевелились губы, и Флоренса слишком легко угадала настоящую мысль.

- Я боюсь, что папа не слишком благоволит к тебе, - сказала она робким голосом.

- Почему ты так думаешь? - возразил Вальтер, улыбаясь. - Кажется, нет никаких причин...

- Никаких причин, Вальтер?

- То есть не было никаких причин, хочу я сказать, - продолжал Вальтер. - В конторе много людей, занятых службой. Между м-ром Домби и таким молодым человеком, как я, огромное, неизмеримое расстояние, мой ангел. Если я исполняю свою обязанность, я должен исполнять ее, как и другие, или еще больше, чем другие.

Не возникло ли в душе Флоренсы смутное и неопределенное подозрение, - что опала м-ра Домби объясняется услугой, которую молодой человек оказал его дочери, всегда помнившей эту услугу, - подозрение, возможное только после роковой ночи, когда отверженное дитя последний раз совершало свое путешествие к дверям отцовского кабинета? Не зародилась ли в эту минуту такая же идея в душе самого Вальтера? Неизвестно. Молодые люди не подали друг другу ни малейшего намека и минуты две совсем ничего не говорили. Сусанна, которая шла по другую сторону Вальтера, беспрестанно бросала пронзительные взгляды на молодых людей, и нет никакого сомнения, идеи мисс Ниппер путешествовали прямо по этому направлению, где все для неё было ясно, как день. В голове Сусанны Ниппер всякое подозрение мигом перерабатывалось в очевиднейшую действительность.

- Может быть, милый Вальтер, ты очень скоро воротишься, - сказала Флоренса.

- Я могу воротиться стариком, - отвечал Вальтер, - и найти в тебе старую леди. Впрочем, y меня лучшие надежды.

- Папа, вероятно... вероятно, переменит свои мысли и, может быть, со временем сделается откровеннее со мной. Тогда я скажу ему, что желаю тебя видеть, и буду умолять возвратить тебя для меня.

Трогательные переливы голоса при произнесении этих слов хорошо объяснили Вальтеру её отношения к отцу.

Когда они подошли к карете, молодой человек хотел удалиться, не говоря ни слова, потому что теперь он почувствовал всю горечь разлуки; но Флоренса, усаживаясь в карету, взяла его за руку, и в его собственной руке очутился какой-то маленький пакет.

- Вальтер, - сказала Флоренса, устремив на него взор, исполненный нежнейшей преданности, - y меня, как y тебя, лучшие надежды впереди, и мне хотелось бы верить, что оне исполнятся. Я стану молиться за тебя и за себя. Этот маленький подарок я, было, приготовила для Павла. Прими его от меня вместе с моею любовью и, сделай милость, не раскрывай пакета до той поры, как сядешь на корабль. Теперь прощай, милый Вальтер. Благослови тебя Бог! Не забывай меня, милый, не забывай своей сестры, которая всегда будет о тебе думать. Прощай, милый Вальтер, прощай!

Он был рад, что Сусанна Ниппер заслонила его в эту последнюю минуту расставанья, иначе нежная сестрица могла бы сохранить печальное воспоминание о своем брате. Он был рад еще, что она не оглядывалась из кареты и только махала ему своей маленькой ручкой, пока он мог ее видеть.

Несмотря на её просьбу, он в эту же ночь, ложась в постель, вскрыл подаренный пакет. Там был маленький кошелек, a в кошельке были деньги.

Рано воротилось яркое солнце в следующее утро после своего путешествия по чужим странам, и рано воротился Вальтер из своей спальни, чтобы встретить капитана Куттля, который уже стучался в двери магазина. Почтенный моряк чуть свет поднялся из каюты и поспешил распустить паруса, покамест м-с Мак Стингер сладко почивала на своем ложе. Капитан, по-видимому, с ума сходил от радости и притащил в одном из карманов своего камзола чудеснейший копченый язык, предназначенный для последнего завтрака.

- Эгой! - заревел капитан, когда они заняли свои места за столом. - Вот какая история, Валли, дружок мой. Если дядя твой такой человек, каким я его знаю, он вытащит нам для такого случая свою последнюю бутылку мадеры.

- Нет, нет, - возразил старик. - Нет! ту бутылку разопьем по возвращении Вальтера.

- Хорошо сказано! - воскликнул капитан, - внимай ему Вальтер!

- Она лежит, - продолжал Соломон, - в отдаленном углу погреба, покрытая грязью и паутиной. Может быть, милый Нед, и нас с тобой покроет грязь и паутина, прежде чем она увидит свет.

- Внимай ему! - воскликнул капитан. - Хорошее нравоучение! Внимай, милый Валли, дружок мой. "Возрасти смоковницу на пути, по которому ходишь, и когда состаришься, сядь под тенью винограда твоего, и блажен будеши". Я забыл, где это сказано, Вальтер. Ну, Соломон, продолжай.

- Но где бы она ни лежала и чем бы ни была покрыта, Вальтер найдет ее, когда воротится назад. Вот все, что я хотел сказать, любезный Нед.

И хорошо сказано, - заметил капитан. - A если нам не придется свернуть ей голову втроем, я заранее вам уступаю свою долю. Пейте и поминайте, как звали.

Несмотря на чрезмерную веселость, капитан едва дотрогивался до копченого языка, хотя старался принять вид, когда на него смотрели, что пожирает его с волчьим аппетитом. Он также ужасно боялся оставаться наедине с дядей или с племянником с глазу на глаз и думал, казалось, что в состоянии владеть собой не иначе, как под условием дружелюбного соединения всей компании в одну группу. Когда Соломон куда-то отлучился, капитан немедленно выбежал за дверь, под предлогом посмотреть на какуюто странную карету, проезжавшую мимо окон; a когда Вальтер пошел наверх прощаться с жильцами, он тоже юркнул в другую комнату, объяснив Соломону, что почуял смрадный запах из соседней трубы. Капитан Куттль был уверен, что ни одна душа в мире не постигнет настоящей цели этих вылазок, если, по крайней мере, ее не осенит вдохновение свыше.

Возвращаясь из своей прощальной экспедиции, Вальтер наткнулся на особу с бледным лицом, стоявшую в дверях, недалеко от деревянного мичмана.

- М-р Каркер! - вскричал Вальтер, пожимая руку Джона Каркера младшаго. - Войдите, сделайте милость. Это очень любезно с вашей стороны придти так рано со мною проститься. Вы знали, как я рад буду вас видеть перед своим отъездом. Войдите, пожалуйста.

- Невероятно, чтобы мы встретились еще где-нибудь на этом свете, молодой человек, и потому я так же, как и вы, очень рад, что могу взглянуть на вас в последний раз. Теперь, в час разлуки, я могу говорить с вами свободно и не стану больше противиться вашим откровенным объяснениям.

Была какая-то глубокая меланхолия в улыбке Каркера, когда он произносил эти слова. Казалось очевидным, душевное бремя подавляло его с одинаковою силой даже теперь, когда он готовился к дружескому разговору.

- Ах, м-р Каркер! - сказал молодой человек, - зачем вы прежде противились моей откровенности? Вы не могли мне сделать ничего, кроме добра, я уверен в этом.

Каркер покачал головой.

- Если бы я мог, - сказал он, - сделать кому-нибудь добро на этой земле, то, конечно, сделал бы его для вас, молодой человек. Ваше присутствие со дня на день становилось для меня блаженством и вместе с тем поводом к бесполезным угрызениям совести. Но блаженство брало верх перед нравственною пыткой; теперь я очень хорошо узнаю это, когда теряю вас из виду.

- Войдите, м-р Каркер, сделайте милость войдите и познакомьтесь с моим добрым стариком. Я часто говорил с ним о вас, и он с удовольствием станет рассказывать все, что услышит обо мне. О последнем нашем разговоре, - продолжал Вальтер с некоторым затруднением, - я ничего не сказывал ему и, следовательно, никому на свете. Поверьте, м-р Каркер.

Седой Джон младший пожал его рук? и заплакал.

- Если я когда-нибудь познакомлюсь с ним, Вальтер, - возразил он, - то единственно для того, чтобы слышать о вас добрые вести. Можете быть спокойны, я оправдаю вашу благоразумную осторожность. Но было бы несправедливо не сказать ему всей правды, если бы я сам стал требовать его доверия. Поэтому, при всем вашем желании, я не могу войти сюда теперь же, как бы мне ни было приятно подолее остаться с вами в эти минуты. Кроме вас, нет y меня ни одного друга, ни одного знакомого, и даже для вас без крайней нужды, я не намерен заводить знакомства.

- Надеюсь, вы позволите мне, - сказал Вальтер, - навсегда остаться вашим другом. Вы знаете, как я этого желал, и теперь, когда мы с вами расстаемся, м-р Каркер, желание мое усиливается.

- Довольно. Вы всегда были другом моего сердца, и если я избегал вас, поверьте, это против моей воли, но мои мысли всегда были заняты вами. Прощайте, Вальтер!

- Прощайте, м-р Каркер. Благослови вас Бог.

- Если, - сказал Джон Каркер в сильном волнении, удерживая руку растроганного юноши, - если, по возвращении сюда, когда угол мой будет пуст, ты услышишь, где положили мои кости, приди и взгляни на мою могилу. Подумай, я мог быть столь же честным и счастливым, как и ты. И когда наступит мой последний час, позволь мне думать, что остается на земле человек, который будет вспоминать обо мне с сожалением и снисходительностью. Вальтер - прощай!

И фигура его побрела, как бледная тень, по улице, освещеннрй яркими лучами прекрасного летнего солнца. Скоро Вальтер совсем потерял его из виду.

Наконец немилосердный хронометр возвестил, что Вальтер должен был взглянуть в последний раз на деревянного мичмана. Дядя, племянник и капитан Куттль поехали в извозчичьей карете на пристань, где они пересели в лодку с тем, чтобы приплыть к какому-то изгибу реки, которого имя было безнадежной тайной для непривычных ушей сухопутного человека. Подъехав к этому изгибу, где уже красовался "Сын и Наследник", совсем погруженный, они были встречены разнокалиберной толпой перевозчиков, из которых один чуть ли не за версту узнал капитана и перекликался с ним на тысячу ладов, звучавших тарабарской грамотой для всякого профана в морском деле. Это был старинный знакомец капитана Куттля, грязный циклоп, шершавый и небритый, но с таким зорким оком, которое могло поспорить со всеми глазами Аргуса. С этим замечательным мужем они все трое перебрались на борт "Сына и Наследника". На корабле господствовало великое смешение людей в красных рубахах, бегавших взад и вперед, грязных парусов, скомканных на мокрых палубах, распущенных веревок и канатов различного сорта, бочек, боченков, ящиков, чемоданов и всякой живности, умильно взиравшей на негра-повара в дурацком колпаке, украшенного зеленью перед самыми его глазами и окуренного свежим дымом.

Капитан немедленно отвел Вальтера в угол и с великим усилием, от которого даже побагровело его лицо, вытащил из кармана огромные серебряные часы, укрепившиеся в своей засаде, как втулка в отверстии бочки.

- Валли, - сказал капитан, крепко пожимая его руку, - вот тебе, дружище, прощальный подарок. Ставь их каждое утро получасом назад, да еще в полдень поверни стрелку на пятнадцать минут, - и y тебя будут часики на славу.

- Что вы, капитан Куттль! помилуйте! - вскричал Вальтер, удерживая капитана, который убегал от него прочь. - Возьмите их назад, сделайте милость. У меня уж есть часы.

- Ну, в таком случае, - сказал капитан, нырнув в один из своих карманов, откуда выплыли две чайные ложки и сахарные щипчики, которыми он вооружился для отклонения предвиденных возражений, - в таком случае, мой милый, прими от меня эту посудину. Пригодится на черный день.

- Нет, нет, не нужно и этого! очень вам благодарен. О, что вы делаете, капитань Куттль? не бросайте их, - вскричал Вальтер, потому что капитан обнаружил явное намерение швыриуть свою посудину за борт. - Вам они больше нужны, чем мне. Дайте мне лучше вашу палку. Мне давно хотелось иметь ее. Вот так! благодарю вас. Ну, прощайте, капитан Куттль! смотрите хорошенько за моим стариком. Прощайте, дядюшка Соломон! Благослови вас Бог!

В крайнем смущении спустились они на свою лодку, не видя и не слыша ничего, что происходило вокруг. Когда Вальтер взглянул на них, выбежав на заднюю часть корабля, он увидел, что дядя его сидит с опущенною головою, a капитан Куттль колотит его в спину своими огромными часами (вероятно, это было очень больно) и делает ободрительные жесты чайными ложечками и сахарными щипчиками. Уловив вгляд Вальтера, капитан бросил свое сокровище на дно лодки с совершенным пренебрежением, как-будто решался забыть о его существовании, и, скинув лощеную шляпу, весело приветствовал отъезжавшего друга. Лощеная шляпа ярко блистала на солнце, и капитан неутомимо продолжал махать, пока Вальтер уж не мог более его видеть.

В эту минуту суматоха на корабле, возраставшая постепенно, достигла до последних пределов возможности. Две или три лодки отчалили от него с громким гвалтом, и бесконечное ура вылетело из сотни разинутых ртов. Паруса поднялись от попутного ветра; вода заклокотала и заискрилась яркими брызгами под корабельным носом, - и "Сын и Наследник" быстро пустился в дальний путь, припрыгивая и приплясывая, как множество других сынов и наследников, топивших на нем свои надежды в глубоком море.

День проходил за днем, и старик Соль с капитаном Куттлем, заседая в маленькой гостиной, плыли за молодым путешественником по морской карте, лежавшей перед ними на круглом столе. По ночам одинокий старик взбирался на чердак, где иной раз ходуном ходила завывающая буря, смотрел на звезды и прислушивался к ветру и долго стоял на часах, гораздо долее, чем караульный матрос на корабельном борте.

Глава XX.

Мистер Домби и майор Багсток путешествуют.

- Старичина Джой, сударь мой, никогда не будет охать да вздыхать. Это не в его натуре, м-р Домби. Но и под этой железной грудью таится чувствительное сердце и дай только разыграться этим чувствам ... a вот в том-то и штука, сэр, что старый Багсток знает, что это слабость, a он в жизнь не поддавался никаким слабостям!

Так разгружался майор Багсток, принимая на Княгинином лугу м-ра Домби, который между тем взбирался по лестнице в его квартиру. М-р Домби заехал к майору завтракать с тем, чтобы потом вместе с ним отправиться в дорогу. Это утро было настоящей каторгой для злосчастного туземца: его бедствия начались за приготовлением к завтраку горячих пирожков, a потом, когда дело дошло до вареных яиц, жизнь его сделалась невыносимой пыткою.

- Старый солдат из багстоковой породы сумеет справиться со своими чувствами - об этом нечего и толковать; но мне жаль вас, сэр, жаль, говорю я вам, тысячи чертей, м-р Домби! - заключил майор в новом припадке свирепаго бешенства.

Пурпуровое лицо майора, при этом изъявлении соболезнования, напузырилось и побагровело ужасным образом, и его раковые глаза запрыгали и засверкали каким-то диким огнем, когда к нему подошел м-р Домби. Он схватил и пожал его руку с такою силою, как будто собирался с ним боксировать, чтобы выиграть заклад в тысячу фунтов, или чтобы получить титул английского богатыря (В оригинале: championship of England. Встарину, при восшествии на престол нового короля, двое рыцарей, в ознаменование этого события, вызывали друг друга на бой, и победитель получал титул английского богатыря, champion of England. Нынче это обыкновение вывелось из употребления; но название английского богатыря до сих пор удерживается тем из английских боксеров, который еще не был никем побежден. Прим. перев.). Голова его тоже запрыгала и завертелась, из богатырской груди вырвалось хрипение, как y лошади, зараженной сапом, и весь этот прилив дружелюбных чувствований отхлынул от геройского сердца не прежде, как знаменитый гость занял свое место в гостиной, где майор приветствовал его с полной откровенностью, как близкого приятеля и дорожного товарища.

- Домби, - сказал майор, - я рад вас видеть и горжусь вашим знакомством. Немного в Европе людей, которым Джозеф Багсток подает свою руку: он прям, решителен и тугой натуры; но вы, Домби, другая статья: старичина Джо гордится - слышите ли? - гордится вашим знакомством.

- Майор, - возразил м-р Домби, - вы очень любезны.

- Нет, сэр, нет. Любезность не в моей натуре. Помилуй Бог! Если бы старикашка Джоз умел, где нужно польстить и вклеить, где следует, красное словцо, он был бы теперь, с вашего позволения, генерал-лейтенантом и кавалером ордена Бани, и его величали бы: - "ваше высокопревосходительство сэр Джозеф Багсток". Да, и тогда он имел бы удовольствие принимать вас не в такой квартире. Нет, Домби, вы, я вижу, еще не знаете старого Джоя ... A все-таки я горжусь вашим знакомством и даже считаю его за особенную честь. Ей Богу!

М-р Домби не счел нужным возражать против этой слишком очевидной истины, и ему было приятно, что майор хорошо понимает величие его особы. Это служило новым подтверждением, что он, м-р Домби, не ошибся в выборе приятеля. Было ясно, что его могущество далеко перешло за пределы коммерческой сферы: майор, как джентльмен и военный человек, точно так же уважал его особу, как швейцар на королевской бирже.

Утешительная мысль, особенно теперь, когда неумолимая судьба так безжалостно опрокинула заветные надежды сердца и показала все бессилие гордой, непреклонной воли! Некогда бедный Павел спрашивал отца: "Папа, что такое деньги, и что могут оне сделать?" Припоминая этот младенческий вопрос, м-р Домби в самом деле готов был усомниться в могуществе благородного металла, и невольно из уст его вырывалось восклицание: "О деньги, деньги, что же вы сделали"?

Но это были уединенные мысли, западавшие в душу отшельника в глубокую полночь, когда он безмолвно сидел в своем кабинете за разбросанными бумагами. Притом врожденная гордость легко находила противоядие безотрадному размышлению, и м-р Домби, вдумываясь в свое положение, естественно доходил до привычных заключений о своем финансовом могуществе, которое теперь так наглядно подтверждалось словами и обхождением храброго воина. Никогда не имея друзей, он чувствовал теперь некоторую наклонность к майору, и его сердце, всегда холодное, как лед, казалось, начинало оттаивать. Майор был светский человек, знакомый со многими знатными особами. Майор принимал некоторое участие в судьбе маленького Павла и оживлял светским разговором приятные часы, проведенные в Брайтоне. Майор был красноречивейший собеседник, рассказывал без умолку множество анекдотов и, очевидно, занимал в высшем кругу почетнейшее место, как блистательный дэнди и, что всего важнее, блеск его отнюдь не помрачался позорным пятном нищеты, которая, как известно, очень нередко затмевает великолепнейшие достоинства самых модных дэнди. Положение майора в обществе утверждено на прочном основании. Майор привык к рассеянной жизни и в совершенстве знал места, которые теперь они собирались посетить. Какого же надо лучше товарища для м-ра Домби, человека бесспорно совершенного в своем роде, но уже слишком исключительного, и для которого Свет ограничивался торговыми конторами и делами королевской биржи? Принято было в соображение и то обстоятельство, что майор, как человек военный, научившийся презирать смерть со всеми её ужасами, мог, в настоящем случае, светом своей философии озарить страждущую душу сироты-отца; но эту мысль м-р Домби таил в глубине сердца, и ни один смертный не подозревал её тайного присутствия.

- Где этот разиня? - воскликнул майор, яростно озираясь вокруг и ища глазами туземца. - Ты здесь, негодный, a где же завтрак?

Черный слуга исчез, и через минуту слышно было, как он дрожащими стопами взбирался на лестницу с подносом в трепетных руках.

Блюда и тарелки, по естественной симпатии, тряслись и дрожали вместе с ним.

- Домби, - сказал майор, ободряя туземца сжатым кулаком, когда тот, расставляя тарелки, уронил одну ложку, - вот тут жареные почки, пуддинг, пирог с разными разностями и так далее. Садитесь-ка за стол и не прогневайтесь на старикашку Джоза: он угостит вас по лагерному.

- Чудесный завтрак, - отвечал гость.

Не отвечая на комплимент, майор принялся угощать себя жареными блюдами с величайшим усердием, оказывая полное презрение медицинскому факультету, предписывающему строгую диэту для всех особ с его темпераментом и здоровьем.

- Вы не заходили туда, сэр? - спросил майор, указывая на противоположный флигель, - вы не видали нашей приятельницы?

- То есть, мисс Токс? Нет, майор, не видал.

- Славная женщина: не правда ли? - сказал майор с жирным смехом, от которого чуть не лопалось его узкое горло.

- Что вы хотите сказать? мисс Токс на мои глаза очень порядочная женщина.

Этот ответ, казалось, доставил майору бесконечное наслаждение. Он запыхтел, раздулся и, бросив ножик с вилкой, самодовольно начал потирать руками.

- Старикашка Джоз, сударь мой, занимал там не последний уголок; но теперь миновали его красные дни. Джой получил отставку. Джозефа Багстока затерли, загнали, уничтожили. Теперь это можно сказать вам, Домби.

Майор приостановился и посмотрел вокруг себя с таинственным негодованием.

- Это, судар мой, чертовски честолюбивая женщина!

- Будто бы! - сказал м-р Домби с холодным равнодушием. В его физиономии выразилась презрительная недоверчивость насчет того, чтобы женщина, подобная мисс Токс, осмеливались питать в себе такое высокое чувство.

- Эта женщина, - продолжал майор, - в своем роде настоящий Люцифер. Джой Багсток имел свои красные дни, но это не мешало ему держать ухо востро. Он смотрит, сударь мой, во все глаза. Его высочество, покойный герцот иоркский, не раз говаривал, что старого Багстока сам чорт не проведет.

Сказав это, майор с остервенением принялся доедать жирный пирог и запивать горячим чаем. Его красное богдыханское лицо разгорелось и раздулось до такой степени, что м-ру Домби сделалось страшно.

- Эта старая мартышка, сударь мой, - продолжал майор, - летит за облака с своими замыслами. Она метит выйти замуж не хуже какой-нибудь герцогини.

- Жалею о ней, - сказал м-р Домби.

- Не говорите этого, Домби, - возразил майор предостерегательным голосом.

- Почему же нет?

Вместо ответа майор захрипел, как надорванная лошадь, и принялся доедать кусок пирога.

- Она часто посещала ваш дом и, кажется, принимала участие в вашем хозяйстве?

- Это правда, - величаво отвечал м-р Домби. - Мисс Токс перед кончиной м-с Домби была мне представлена, как приятельница моей сестры. Так как после того она обнаружила некоторую привязанность к моему сыну и всегда вела себя приличным образом, то ей позволено было - даже могу сказать - ее поощрили повторить свои визиты, и она мало-по-малу поставила себя на короткую ногу в моем доме и заведывала некоторыми частями управления вместе с м-с Чикк. Я уважал и не мог не уважать мисс Токс. Она успела в короткое время оказать услуги в моем доме, незначительные, конечно, бездельные услуги, но сделанные со всею готовностью. Нельзя же мне было не заметить её искренности и усердия. Притом, если не ошибаюсь, майор, я одолжен единственно мисс Токс удовольствием быть с вами знакомым.

- Домби, - возразил майор с большим жаром, - вы ошибаетесь на этот счет, слишком ошибаетесь, и Джозеф Багсток считает обязанностью открыть вам глаза. Если вы знаете старого Джоя таким, как он есть, и если старый Джой имеет удовольствие знать вас, этим мы обязаны благородному созданию, Домби, a не гадкой мартышке, о которой вы составили такое ошибочное понятие. Вникните хорошенько в это обстоятельство, Домби: мы познакомились с вами через вашего сына, и больше ни через кого. Да!

М-р Домби, растроганный этим намеком, столь близким к сердцу, опустил глаза и вздохнул. Майор, в свою очередь, пришел в самое яростное волнение, вскочил со стула и объявил, что его сердце готово облиться кровью при таком горестном воспоминании, но он сумеет овладеть собой и не поддастся слабостям человеческой природы.

- Наша приятельница имела с этим событием отдаленную связь, и майор Багсток готов отдать ей полную справедливость. A все-таки ты, матушка моя, хитрая, бесстыдная ведьма, не в обиду будь тебе сказано, - продолжал майор, озираясь через Княгинин луг на соседнее окно, куда подошла мисс Токс поливать цветы, - бессовестная, чудовищная тварь! Смешна ты, матушка, с своими демонскими затеями, и уж если оне обратятся на твою же голову, пеняй на себя, a не на старого Багстока. - Здесь майор страшно захохотал. - Старичине Джою, красавица ты моя, нет до тебя никакой нужды; но если ты компрометируешь почтенных людей и платишь бесстыдным нахальством за их добро, то уж извини: мы с тобой разделаемся посвойски.

- Майор, - сказал м-р Домби, покраснев - надеюсь, намеки ваши не относятся ...

- Я ни на что не намекал и не намекаю, Домби: прошу это заметить однажды навсегда. Но майор Багсток, сударь мой, жил в свете и знает свет. Его не проведет какая-нибудь мартышка, a вам не худо выслушать еще раз, что эта женщина похитрее самого сатаны.

М-р Домби невольно бросил гневный взгляд на окно через Княгинин луг.

- Кончено об этом, - сказал майор с твердостью, - Джозеф Багсток никогда не был сплетником; но ты, красавица моя, хоть кому развяжешь язык. Бесово отродье! Я должен был говорит, м-р Домби, и теперь ни полслова больше.

Взволнованный майор захрепил опять, как надорванная лошадь, и на этот раз пароксизм продолжался довольно долго. Придя в себя, он продолжал:

- Старый Джоз, собственно говоря, не имеет высоких достоинств; но он прям, открыт, и душа y него как чистое стекло. Вы берете его товарищем в Лемингтон, - пусть: он едет, и вы можете, Домби, распоряжаться им, как угодно. Старикашка весь к вашим услугам. О люди, люди, - продолжал майор шутливым тоном, ухватив себя за подбородок, - я, право, не знаю, за что вы любите старого Джоза, за что вешаетесь к нему на шею; не будь он черств и разборчив, вы бы задушили его своими ласками и приглашениями.

М-р Домби в коротких словах благодарил за предпочтение, оказанное ему перед другими членами аристократического общества; но майор дал ему понять, что он в этом случае следует только наклонностям своего сердца.

- Лишь только я увидел вас, - сказал он, - рассудок и воображение заговорили вместе: не зевай, старикашка, Домби такой человек, с которым тебе стоит подружиться.

Между тем майор насытился до такой степени, что эссенция жирного паштета видимо просачивалась чсрез его глаза, a жареные почки и пуддинг до того раздули его короткую шею, что оказалось необходимым перевязать галстух. Когда наступило время отъезда на бирмингамскую железную дорогу, туземец с большим затруднением напялил на него теплый сюртук и застегнул его сверху до низу. При этой операции майор пыхтел и отдувался, как винная бочка. Вслед за тем, туземец с должным почтением и приличной расстановкою подал ему замшевые перчатки, толстую палку и шляпу, которую он очень искусно надел на бекрень, как опытный франт первой руки. Еще прежде туземец позаботился нагрузить экипаж м-ра Домби, дожидавшийся y ворот, до последних пределов возможности безчисленным множеством мешков, мешечков, чемоданов и чемоданчиков с такими же апоплексическими свойствами, как и сам майор. Затем он наполыил собственные карманы сельтерской водой, ост-индским хересом, буттербродами, шалями, телескопами, газетами и другими мелочами, которые могли в дороге понадобиться для майора, и наконец возвестил, что все готово к благополучному путешествию. Когда несчастный туземец - говорили, будто он был каким-то князьком на своей родине - занял в карете свое место подле м-ра Туалисона, домохозяин метнул в него с мостовой целой грудой майоровых шинелей и разнокалиберных сюртуков, под которыми он, зарытый как в могиле, покатился на станцию железной дороги.

Но прежде, чем карета тронулась с места и туземец схоронился в живом гробу, y окна появилась мисс Токс, сделала грациозный книксен и еще грациознее замахала лилейно белым платочком. М-р Домби принял это прощальное приветствие очень холодно - очень хододно даже для него - и, сделав ей самый легкий, едва заметный поклон, небрежно облокотился в карете с довольным видом. Это доставило майору невыразимое наслаждение. Сам он раскланялся с мисс Токс с обыкновенной любезностью и, усевшись в карету, продолжал самодовольно улыбаться, как Мефистофель, и пыхтеть, как откормленный буйвол.

Приехав на станцию, путешественники несколько времени ходили по галлерее взад и вперед, пока готовился поезд железной дороги. М-р Домби был пасмурен, молчалив и угрюм, a майор без умолку рассказывал разные очень забавные анекдоты, в которых главным действующим лицом, разумеется, был не кто другой, как Джозеф Багсток. Гуляя таким образом, они, с первого появления, обратили на себя внимание одного суетившагося около самого паровоза работника, который снимал шапку всякий раз, как они проходили мимо. Но ни один из них не замечал этого маневра. М-р Домби обыкновенно смотрел свысока и не обращал внимания на толпу, a майор был слишком углублен в сущность своих рассказов и не видал ничего. Наконец, при одном из их поворотов, работник выступил вперед, снял шапку и загородил дорогу мру Домби.

- Прошу извинить, сэр, - сказал он, - но я надеюсь, вы ничего, сэр, так себе: не правда ли?

Работник был одет в парусинный кафтан, запачканный угольной пылью, маслом и салом. Его волосы и бакенбарды были пропитаны пеплом и свежей золой. При всем том, в его манерах, грубых и неуклюжих, проглядывало добродушие. Словом, это был не кто другой, как м-р Тудль в своем форменном костюме.

- Я буду, сэр, вам кочегарить, то-есть загребать уголья, сэр, прошу извинить. Здоровы ли вы?

В награду за участие м-р Домби подарил грязного работника самым презрительным взглядом. Добрый Тудль смекнул, что его не узнали.

- Осмелюсь напомнить, - продолжал он, - жена моя Полли, a в вашем доме прозывалась Ричардс...

На этот раз физиономия м-ра Домби выразила слишком явное презрение, и м-р Тудль должен был остановиться, не окончив речи.

- Вашей жене нужны деньги, что ли? - сказал м-р Домби, опуская руку в карман.

- Нет, сэр, благодарю, - возразил Тудль. - У Полли есть деньги. У меня тоже. Благодарим.

М-р Домби остановился в свою очередь, и очень неловко. Его рука барахталась в кармане.

- Благодарю вас, сэр, - продолжал кочегар, повертывая на разные манеры свою клеенчатую фуражку. - Мы ничего, поживаем себе недурно. Полли с той поры, сэр, принссла мне еще четырех детенышей. Семья, сэр, большая, a концы с концами сводим.

М-р Домби хотел повернуть к своей карете, хотя бы пришлось сбить с ног кочегара, но его внимание невольно остановилось на фуражке, которую тот продолжал вертеть.

- Мы, сэр, потеряли одного детеныша, - продолжал Тудль. - Что делать! грешные люди.

- Недавно? - спросил м-р Домби, продолжая смотреть на фуражку, на которой торчал кусок крепу.

- Нет, сударь, давненько, года три назад, a впрочем другия дети живы и здоровы. A насчет грамоты, помните? вы изволили меня спрашивать. Тогда я немножко мараковал мелом, a теперь читаю и пишу с вашего позволения. Мои мальчуганы сделали из меня настоящего школьника. Все, сэр, идет как по маслу.

- Пойдемте, майор, - сказал м-р Домби.

- Нет уж вы извините меня, - продолжал Тудль, выступая вперед и размахивая фуражкой. - Я бы не стал вас беспокоить, да только старший мой сынишка, Котел, изволите припомнить? Его, впрочемь зовут Робин, a это только прозвище. Вы его включили тогда в училище Благотворительного Точильщика.

- Ну? - сказал м-р Домби строгим и сердитым тоном. - Что же он?

- Да что? - продолжал Тудль, махнув рукой и покачивая головой с видом отчаянной грусти, - ведь он совсем свихнулся.

- Как свихнулся? - спросил м-р Домби не без некотораио удовольствия.

- Да, так-таки и свихнулся, судари вы мои, - продолжал отец, устремив горестный взгляд на обоих путешественников, надеясь встретить в майоре некоторое сочувствие своему горю. - Котел пошел по дурной дороге. Злые люди завлекли его в свою шайку. Быть может, он опомнится и авось, Бог даст, возвратится на путь истиный, a теперь - беда, да и только. Вы об этом, м-р Домби, вероятно, услыхали бы от чужих людей, а, пожалуй, и начальство донесло бы вам, что вот-де Благотворительный Точильщик развратного поведения. Мне больно, сэр, говорить об этом да уж так и быть: узнайте от отца о разврате его сына. Бедная Полли горюет день и ночь. Она в отчаянии, господа, - заключил Тудль, снова устремив печальный взгляд на майора.

- Обыкновенная история, - сказал м-р Домби, подавая майору руку. - Его сыну я доставил воспитание. Вот и благодарность!

- И вперед наука, - отвечал майор. - Примите совет от старого Джоя, м-р Домби, - людей этого сорта воспитывать никогда не должно. Они же сядут вам на шею.

- Да и то сказать, - продолжал отец, - если бы вы знали, как тиранили мое детище в этой школе Благотворительного Точильщика! Не проходило недели, чтобы его не выпороли два или три раза. Бывало, бедняжка сидит за книгой день и ночь, a из училища воротится с раздутыми щеками и подбитым глазом. И как срамили его! Наденут, бывало, дурацкий колпак, да и давай дразнить, как попугая. Учитель-то его, скажу я вам, хуже всякой собаки. Ни жалости, ни пощады... и за всякую безделицу....

- Пойдемте, майор, - сказал м-р Домби. - Этому конца не будет.

- Разумеется, не будет, - подтвердил майор, усаживаясь в карету и потчуя страшными ругательствами бедного туземца, который помогал господину поместить приличным образом в вагоне его тучное тело.

- Да, м-р Домби, - продолжал он, - опять повторю вам, - этому народу не нужно давать никакого воспитания. Вот, напр., если бы выучить чему-нибудь этого разбойника, да его бы повесили на первой виселице.

М-р Домби согласился с печальным видом, нахмурил брови и молча сел в карету, не обращая внимания на окружающие предметы. Поезд тронулся. Майор болталь без умолку, a м-р Домби более и более погружался в пасмурные думы. Не один Точильщик был y него на уме: креп на запачканной фуражке кочегара послужил плодовитой темой для тревожных размышлений. Было ясно, тот носил траур по его сыне.

Итак, сверху до низу, дома и вне дома, от Флоренсы, в его богатых и пышных хоромах, до грязного работника, разгребающего уголья в дымящемся паровозе, - все обнаруживают притязания на участие в его сыне, все оспаривают его y отца! Мог ли он забыть, как жена этого добряка плакала над подушкой умирающего ребенка и называла его своим милым, ненаглядным дитяткой! Мог ли он забыть, какая лучезарная радость озарила лицо умирающего младенца, когда эта женщина осыпала его своими материнскими ласками!

- Как? - думал м-р Домби. - Ужели этот несчастный осмеливается обнаруживать свою печаль о предмете, бесконечно удаленном от него по общественному положению? Ужели он, забрызганный маслом, запачканный сажей и золою, смеет носить траур по его сыне? И ужели этот младенец, призванный по своему назначению разделять его сокровища, планы, власть, и с которым они должны были отделиться от всего мира грудами золота и серебра, - ужели он мог современем допустить к себе всю дрянь, которая теперь с такою наглостью хвастается своим участием к его преждевременной смерти! Ужасные предположения!

Путешествие не доставляло мру Домби никакого рассеяния. Цветущия поля и богатые сельские виды были для него дикой пустынею, по которой он стремглав летел с мучительными мыслями в голове, с безотрадной тоской в сердце. Быстрота дороги оскорбляла и дразнила его своим сходством с быстрым потоком молодой жизни, унесенной так безжалостно к её неведомой цели. Сила, которая теперь вихрем мчала его по железным рельсам, гордо презирая на своем пути все возможные препятствия и унося за собой живые создания всякого пола и возраста, всякого звания и положения - эта несокрушимая сила была, в его глазах, образом торжествующего чудовища, - смерти.

И летит оно, это чудовище, с громом, с ревом, с визгом, пробиваясь через жилища людей, сверкая по лугам, прокапываясь через сырую землю, волнуясь в темноте через затхлый воздух и вновь прорываясь на вольный свет, озаренный яркими лучами солнца! С громом, с визгом, с ревом летит оно через поля, через леса, через нивы, через песок, через глину, через меловые горы, через утесы, - и все дает ему дорогу, все склоняется перед ним, как перед смертью, перед этим неумолимым властелином всего живущего и прозябающего под солнцем!

По лощинам, по холмам, по долинам, по горам, по паркамь, по лугам, по огородам, по садам, через каналы, через реки, через тучные пастбища с табунами и стадами, через безмолвные кладбища с монументами и крестами, через заеоды с их дымными трубами, через деревни с их бедными хижинами, через площадки с их великолепными зданиями и куполами, - везде и через все летит оно с громом, с визгом, с ревом, не оставляя после себя никаких следов, точно так же, как смерть, как этот неумолимый властелин всего живущего и прозябающего под солнцем!

Вперед и вперед, в ведро и ненастье, в дождь и бурю, через пропасти и трясины, вперед по насыпям и массивным мостам, мимо деревенских хижин, мимо великолепных дач и богатых поместий, мимо старых дорог и тропинок, мимо мельниц и фабрик, вперед и вперед мимо всех этих людей, с безмолвным изумлением глазеющих на могучаго гиганта, который катится и ревет, гордо и быстро, ровно и гладко, направляя путь к верной цели, презирая всех и все, как этот неумолимый властелин всего живущего и прозябающего под солнцем.

Летит паровой гигант с громом, с ревом, с визгом, прорываясь под самою землею и работая с такой энергией, что движение среди мрака и вихря кажется остановленным до той поры, пока луч света на мокрой стене не обнаружит его стремления, подобного бурному потоку. И вновь летит он под открытым небом при блеске солнца, летит с пронзительным визгом, изрыгая из мрачной пасти адское презрение на всех и на все. Там и сям на мгновение останавливается он перед толпой новых лиц, с жадностыо пьет воду, смачивает перегоревшее горло, и прежде, чем помпа, утолившая его жажду, перестала капать, он опять кружится и ревет, с визгом и треском пробегая багряное пространство.

И громче визжит он, и сильнее ревет, подъезжая наконец к определенной цели. Его путь, как путь смерти, усеян теперь пеплом и прахом. Все почернело вокрут. Чуть виднеются там и сям грязные лужи, темные захолустья, мрачные жилища, развалившиеся стены, проломленные крыши, скаредные каморки, через которые проглядывают нищета и болезни во всех возможных положениях и видах. Дико и угрюмо смотрит м-р Домби из окна вагона на окружающие предметы: он уверен, что лучи дневного светила никогда не падают на эту грязь, окуренную дымом и копотью безобразного чудовища, которое принесло его на это место. Таков был соответствующий конец этого пути, опустошительный и гибельный, и таким могло быть окончание всякой вещи!

Ни на одно мгновение не прояснились мысли м-ра Домби. На все он смотрел с угрюмым и мрачным видом и во всем находил близкое отношение к своему несчастью. Все предметы, от дымящагося паровоза до изуродованной трубы на ближайшей развалине, обдавали его гордую душу мертвящим холодом, кололи без пощады его ревнивое сердце и, казалось, еще больше раздували его ненависть к тем лицам, которые, так или иначе, обнаруживали свои права на любовь и память умершего младенца.

Одно лицо в продолжение этого переезда с особенмой ясностью рисовалось в его воображении, лицо заплаканное, прикрытое дрожащими руками, через которые однако-ж искрились глаза, постигавшие сокровенные мысли его души. И теперь он видел перед собой это лицо, обращенное к нему с робкой мольбой, точь-в-точь, как в ту последнюю ночь перед отъездом, когда он приводил в порядок разбросанные бумаги в своем уединенном кабинете. Не выражалось на нем ни укоризны, ни упрека, но какое-то тревожное сомнение, очень похожее на упрек после того, как сомнение превратилось в роковую уверенность относительно подозреваемых чувств отца к отверженному детищу. Словом, лицо Флоренсы крайне тревожило м-ра Домби.

Отчего же? Разве он чувствовал угрызение совести? вовсе нет. Но чувство, пробужденное в нем этим воспоминанием, образовалось теперь ясно и грозило созреть во всей полноте, между тем как прежде он сам едва подозревал его существование. Лицо это окружилось для него атмосферой ненависти и преследования, и ему уже мерещился кинжал обоюдоострый, готовый на поражение смертельного врага. Чудовищное воображение, раз навсегда отравленное неестественной злобой, рисовало для него одинаково мрачными красками и картину смерти, уничтожившей заветные надежды, и картину жизни, представлявшей беспрерывную перспективу огорчений и досады. Одно дитя погибло, a другое уцелело. Зачем уцелела дочь, отверженная дочь, a не сын, на котором сосредоточивались все проекты ума, все надежды сердца? Прокиятая смерть!

Такоы были чувства и размышления, пробужденные в чудовищном отце прелестным и нежным образом его дочери. Она была незваным гостем при самом вступлении в жизнь, a теперь только растравляла раны его сердца. Будь его сын единственным детищем, удар, сразивший его, быль бы, конечно, тяжел для отцовского сердца, но все же не так, как теперь, когда он мог упасть на другое дитя, которое не стоило бы никаких сожалений. Словом, невинное, любящее лицо Фроренсы отнюдь не производило на него успокоительного действия. Он отвергал ангела и прилеплялся к злому духу, терзавшему его сердце. Ея терпение, доброта, расцветающая юность, любовь, самоотвержение, были не более как едва заметные пылинки на пепле ненависти и презрения. Ея образ носился перед ним в каком-то зловещем тумане и только сгущал ужасный мрак, облегавший его душу. Не раз, во время этой дороги, рисуя своей палкой фантастические фигуры, он думал, как бы избавиться оть преследующей его тени Флоренсы? Эта мысль и теперь тяжелым бременем лежала на его душе.

Майор между тем отдувался и пыхтел во всю дорогу не хуже дымного паровоза, и глаза его нередко отрывались от газетного листка, уносясь в туманную даль, как будто он видел целую коллекцию перезрелых дев, спасавшихся от него вместе с мисс Токс в сокровенньк и неприступных убежищах, где все-таки настигнет и откроет их мстительная десница проницательного Джоя. Теперь он вывел своего приятеля из задумчивости торопливым известием, что лошади заложены, и почтовая карета готова.

- Домби, - сказал майор, слегка дотрогиваясь палкой до его плеча, - перестаньте задумываться: это дурная привычка. Старичина Джо, скажу я вам, не был бы разбитным малым, если бы не держал на привязи своих мыслей. Вы великий человек, Домби, и вам ли давать волю бесполезному раздумью? Берите пример с меня, и будьте тверды, как гранит.

М-р Домби в самом деле почувствовал необходимость уступить дружескому совету джентльмена, умевшего везде и во всем сохранить присутствие духа, и который так хорошо постигал неотъемлемые достоинства его высокой натуры. Свежие кони побежали легкой рысцой по гладкому шоссе, майор принялся рассказывать интересные анекдоты, и м-р Домби, делая некоторое усилие, начал прислушиваться к одушевленному красноречию, которое, не быв более заглушаемо неугомонным паровозом, полилось обильным потоком из красноречивых уст блистательного оратора.

Неистощимо-остроумная беседа прерывалась только остановками на почтовых станциях, где путешественники закусывали на скорую руку, и обыкновенными подагрическими припадками красноречивого героя, за которые должен был разделываться горемычный туземец, создание жалкое всегда и особенно теперь, во время хлопотливого переезда. В темно-бурых ушах его торчали длинные неуклюжия серьги, и европейский костюм сидел на нем, как седло на корове; независимо от искусства портного, он был длинен, где следовало быть коротким, короток, где следовало быть длинным, узок там, где надлежало быть широким, и наоборот. К довершению эффекта, бедный туземец корчился, как продрогшая обезьяна и съеживался, как высохший орех всякий раз, как строгий властелин нападал на него с своими угрозами и энергическими жестами. Все это приятно разнообразило время, и день пролетел почти незаметно. Тихим и прохладным вечером карета катилась по зеленой травянистой дороге недалеко от Лемингтона, и майор, не умолкавший ни на минуту, забасил под конец таким образом, как будто голос его раздавался из-под ближайшей копны сена или из-под нижнего каретного ящика. По приезде в Лемингтон, путешественники остановились в королевском отеле, где майор немедленно заказал великолепный ужин, за которым наелся и напился до такой степени, что по выходе изъза стола уже не был в состоянии произнести ни одного слова, и туземец принужден был отгадывать его приказания по интонации хриплаго кашля, выходившего из его гортани.

Но на другое утро майор встрепенулся, как освежившийся богатырь, и отправился оживлять своего друга. За завтраком они уговорились насчет ежедневных занятий. Майор принял на себя ответственность заказывать кушанья и вина, и они условились завтракать вместе каждый день. М-р Домби изъявил желание в этот первый день пребывания в Лемингтоне, гулять по городу наедине или безвыходно остаться в своей комнате, a на другое утро решено было отправиться за город и в залу минеральных вод. Окончив эти распоряжения, приятели расстались до обеда. М-р Домби пошел сообразиться с мыслями, a майор, в сопровождении туземца, который нес за ним походный стул, зонтик и шинель, отправился разгуливать по площадям и гостиницам в намерении отобрать подробные справки обо всех приехавших в город. Он очень мило кокетничал с пожилыми дамами, бывшими от него в восторге, и успел объявить везде, где следует, что старичина Джой, хитрый и тугой, путешествует с богатейшим и почтеннейшим негоциантом, которого имя гремит на востоке и западе, по всем концам вселенной. Майор был мастер рекомендовать друзей, если вместе с этой рекомендацией выставлялась и его особа в выгоднейшем свете.

За обедом майор рассказал кучу самых свежих новостей, м-р Домби не мог надивиться светскости и социальным свойствам своего приятеля. Ранним утром он знал наперечет все известия последних газет и, рассказывая о них в продолжение завтрака мру Домби, очень искусно намекнул, что насчет различных политических новостей заезжали к нему советоваться такие важные и сильные особы, что он может сообщить о них не иначе, как весьма темными намеками. М-р Домби, живший так долго взаперти и ни разу не переступавший за очарованный круг торговых операций в Сити, начал думать, что теперь одинокая жизнь его озарится невиданным блеском и, отложив намерение провести в уединении еще один день, отправился гулять с майором рука об руку.

Глава XXI.

Новые лица.

Высокие путешественники гуляли рука об руку на главной лемингтонской улице по солнечной её стороне. Майор, синелицый и пучеглазый, как всегда, моргал и кашлял с удивительным эффектом, величественно вышагивая вперед и еще величественнее повертывая толстой головой из стороны в сторону, дабы видел и разумел всякий смертный, какая он особа. Едва они сделали несколько шагов, как майор встретил одного из своих знакомых; еще несколько шагов - и другой знакомый попался на встречу; но майор только слегка кивал им головою и, продолжая путеводительствовать мру Домби, объяснял ему значение местности и оживлял прогулку соблазнительными анекдотами о текущих новостях.

Гуляя таким образом около часу для собственного удовольствия, майор и м-р Домби завидели вдали катившееся к ним кресло на колесах, где развалившись сидела леди, поворачивая рулем, между тем как сзади какая-то невидимая сила толкала вперед фантастический экипаж. Хотя леди была очеиь не молода, но на полных щеках её расцветали розы, a наряд и осанка обнаруживали привычки первой юности. Подле кресел, немного поодаль, выступала, как павлин другая леди, гораздо моложе, красивая собой, гордая и величественная, с прозрачным зонтиком в руках, с поникшей головою, с опущенными ресницами. Ея поступь и надменная осанка говорили ясно, что, если кроме зеркала, есть на свете вещи, достойные некоторого внимания, так это, во всяком случае, не земля и не звезды.

- Что за дьявол! - вскричал майор, останавливаясь вдруг, когда подъехала маленькая кавалькада, - на кого это мы наткнулись?

- Милая Эдифь! - нежно лепетала пожилая леди, - майор Багсток!

Услышав этот голос, майор мгновенно выпустил руку м-ра Домби, стрелою подскочил к креслам, схватил перчатку пожилой леди и с нежностью поднес ее к своим губам. Потом с неменьшей любезностью он сложил на груди обе руки и низко поклонился молодой даме. Когда кресла остановились, двигавшая их сила явилась перед глазами зрителей в форме раскрасневшагося пажа, который, вытянувшись во весь рост, оказался высоким, долговязым и тощим верзилой с мутными глазами и длинным носом. Его волосы были растрепаны и шляпа скомкана, оттого что он, где не хватало силы, имел обыкновение пырять головой спинку экипажа, как это иной раз делают слоны в восточных странах.

- Джой Багсток, милостивые государыни, гордится и с этой минуты считает себя счастливым на весь остаток своей жизни.

- Фальшивое создание, - лениво проговорила пожилая леди, - терпеть тебя не могу. Откуда?

- В таком случае, миледи, чтобы сделаться терпимым, позвольте вам представить моего почтенного друга. М-р Домби, м-с Скьютон. - Пожилая леди растаяла от удовольствия. Майор скороговоркой продолжал: - м-р Домби, м-с Грэйнджер. - Леди с прозрачным зонтиком, казалось, едва заметила, что м-р Домби, скинув шляпу, делает ей низкие поклоны. - Я в восторге, сэр, - говорил майор, - от такого неожиданного случая.

Майор точно был в восторге, и его чувство выражалось энергическими жестами. Он самододовольно моргал глазами, осматривая трех особ, познакомившихся через его рекомендацию.

- М-с Скьютон, Домби, - продолжал майор, - производит тревогу в сердце старого Джоза.

М-р Домби деликатно заметил, что он этому не удивляется.

- Перестань, вероломный бесенок! - воскликнула пожилая дама. - Давно ли ты здесь, негодный?

- Только один день, - отвечал майор.

Пожилая леди осторожно поправила веером свои фальшивые локоны и фальшивые брови и, выставляя на показ свои фальшивые зубы, проговорила:

- Можешь ли ты, злой демон, пробыть хоть одну минуту в том саду - как он называется?...

- Вероятно Эдем, мама, - презрительно добавила молодая леди.

- Что делать, моя милая? - никак не могу удержать в голове этих страшных имен. - Так можешь ли ты, злой демон, пробыть в этом саду, не поражаясь красотами натуры, не вдыхая сладких благоуханий, проникающих бытие существ? - заключила м-с Скьютон, размахивая платком, который действительно был пропитан благовонными эссенциями.

Свежий энтузиазм красноречия м-с Скьютон поразительно противоречил её увядшим манерам, но еще большее противоречие обнаружилось между её платьем и возрастом: ей было под семьдесят, a она была разодета, как двадцатилетняя красавица. Ея поза в креслах, неизменно одна и та же, была та самая, которую лет за пятьдесят придал ей один молодой художник, подписавший под её портретом имя Клеопатры: она изображена была сидевшею в коляске, и современные критики действительно находили, что она очень похожа на египетскую царицу. М-с Скьютон считалась тогда одной из первых красавиц, и модные франты, выпивая в честь её дюжины тостов, бросали бокалы через головы в потолок. Красота и коляска исчезли давно; но она в точности сохранила старинную позу, и для этой только цели разъезжала в креслах на колесах, иначе ничто бы не мешало ей гулять пешком.

- М-р Домби, надеюсь, обожает натуру? - сказала м-с Скьютон, поправляя брильянтовую брошку. Должно заметить, что брильянты и фамильные связи были главнейшими предметами её гордости.

- Почтенный друт мой, - возразил майор, - конечно, втайне поклоняется красотам природы; но человек, который по своему положению поставлен выше всех в величайшем из городов вселенной...

- Всем известно огромное влияние м-ра Домби, - сказала м-с Скьютон.

М-р Домби признал действительность комплимента легким наклонением головы. Молодая леди обратила на него глаза и встретилась с его взором.

- Вы здесь живёте? - спросил м-р Домби, обращаясь к м-с Грэйнджер.

- Нет. Мы были во многих местах. В Гаррогете, в Скарборо и во всем Девоншире. Мы везде останавливались на несколько дней. Мама любит перемены.

- A Эдифь, конечно, не любит перемен, - с колкостью заметила м-с Скьютон.

- Не думаю, чтобы ездить по таким местам значило любить перемены, - с величайшим хладнокровием отвечала молодая леди.

- На меня клевещут, господа, - заметила м-с Скьютон с глубоким вздохом, - к одной перемене стремится мое сердце, но... увы! обстоятельства не позволяют ею наслаждаться. Свет и люди безотвязны с своими требованиями. Но уединенная жизнь, но созерцание - вот мой... как бишь это называется?

- Рай, хотите вы сказать, мама, так и говорите, пожалуйста, иначе не поймут.

- Ты знаешь, милая Эдифь, - возразила м-с Скьютон, - с этими варварскими именами я всегда завишу от тебя. Уверяю вас, м-р Домби, природа создала меня яркадской пастушкой, a люди забросили в самый вихрь мирской суеты. Коровы - страсть моя. Да, жить среди полей и лесов дремучих или удалиться в Швейцарию, на какую-нибудь ферму, окружить себя коровами и фарфором - вот где истинное блаженсгво.

Мрь Домби, по сцеплению идей, припомнил знаменитого быка, ()Автор намекает на известную и английской литературе оду "Mad dul and China shop", где герой пресы, бешеный бык, ворвавшись в фарфоровую лавку, перебил и перековеркал все, уничтожив таким образом скромные замыслы торговца. Прим. перев. забежавшего ошибкой в фарфоровый магазин, но, сохраняя неизменно важный вид, объявил с своей стороны, что природа доставляет великие наслаждения.

- Но чего нет y меня, - продолжала м-с Скьютон, слегка ущипнув себя за горло, - так это сердца.

Пожилая леди вовсе без умысла высказала ужасную истину.

- Чего недостает для моего общества, - продолжала она, - так это откровенности, простоты, свободного излияния мыслей и чувств Мы страшно неестественны.

- Точно мы неестественны.

- Словом, - продолжала м-с Скьютон, - натура нужна мне, натура, очаровательная везде и во всем.

- Натура приглашает нас вперед, мама, если вы готовы, - с нетерпением возразила молодая леди, вздернув прекрасные губки.

При этом намеке, долговязый паж, смотревший разиня рот на новых знакомцев, вдрут исчез за спинкой кресел, как будто провалился сквозь землю.

- Погодите, Витерс! - сказала м-с Скьютон, когда кресла пришли в движение. При этом воззвании к пажу, она сохранила такое достоинство, с каким в былые времена обращалась к кучеру в щегольском парике и шелковых чулках. - Где ты остановился чудовище?

Майор остановился в Королевском отеле вместе с приятелем своим Домби.

- Можешь заходить к нам по вечерам, если не будешь шалуном, - лепетала м-с Скьютон. - Если м-р Домби почтит нас своим посещением, мы будем очень рады. Ступайте, Витерс!

М-р Домби поклонился. Майор поспешил прижать к синим губам кончики пальцев, покоившихся a la Клеопатра на ручке кресел. Пожилая леди почтила их грациозной улыбкой и девическим движением руки, a младшая дама слегка и небрежно кивнула головой, сколько позволяло приличие.

Морщинистое наштукатуренное лицо семидесятилетней старухи, бросавшей на прощанье умильные взоры, и гордый взгляд молодой красавицы, стройной и прямой, как полевая лилия, возбудили в майоре и м-ре Домби такое невольное любопытство, что они оба в одну минуту обернулись назад, чтобы еще раз взглянуть на интересных знакомок. Долговязый паж, перегнувшись в три погибели, трудился изо всех сил за спинкой кресел, взбираясь на небольшой холм, шляпка Клеопатры, как и прежде, развевалась на воздухе; красавица, как и прежде, выступала гордой павой, выражая в своей изящной фигуре, с ног до головы, величавое презрение ко всем и ко всему на свете.

- Вот что, сударь мой, - сказал майор, взявши под руку своего приятеля, - будь Джозеф Багсток немного помоложе, эта женщина превратилась бы в м-с Багсток, ей Богу, я бы предпочел ее всем красавицам на свете. Не правда ли: она великолепна!

- Вы думаете о дочери? - спросил м-р Домби.

- A разве я чурбан, чтобы думать о матери? - возразил майор.

- Однако-ж вы ухаживали за матерью.

- Старинные шашни, ох, чертовски старинные! Надо же польстить старухе.

- Ея обращение обличает, кажется, даму высшего круга, - заметил Домби.

- Еще бы! - воскликнул майор, приостанавливаясь вдруг и вытаращив глаза на своего друга. - Ея высокопревосходительство м-с Скьютон, родная сестра покойного лорда Феникса и тетка нынешнего лорда этой фамилии. Она не богата, пожалуй, даже бедна, потому что живет на свое приданое; но кровь ея, сударь мой, кровь, - гласил майор Багсток, насильно увлекая товарища, как будто вдруг в нем забушевала его собственная кровь.

- A молодую лэди, кажется, вы называли м-с Грэйнджер? - спросил м-р Домбипосле короткой паузы.

- Эдифь Скьютон на восемнадцатом году вышла замуж за Грэйнджера, - начал майор, останавливаясь опять и втыкая палку в песок, как будто такой маневр мог оживить его воспоминания. - Грэйнджер был тогда полковником нашего полка, прекрасным мужчиной сорока одного года. Он умер через полтора года после свадьбы.

- Давно это было? - спросил м-р Домби.

- Да теперь, я думаю, этой красавице еще нет тридцати лет! - отвечал майор, прищуривая глаза и перебрасывая палку на левое плечо. - Да, сэр, Эдифь Грэйнджер - звезда первой величины. Не так ли, Домби?

- Были y них дети?

- Был один сын....

Пасмурное облако набежало на лицо м-ра Домби, и глаза его опустились в землю.

- Да и тот утонул, - продолжал майор, - на пятом году от рождения.

- Право? - воскликнул м-р Домби, поднимая голову.

- Няньку угораздило зачем-то посадить ребенка на краю лодки, a он и бултых в воду. Это уж оконченная и забытая история, a Эдифь Грэйнджер, первостатейная вдова, непременно превратилась бы в м-с Багсток, если бы старикашка был немного помоложе и побогаче.

- Разумеется, в том случае, когда бы с её стороны не было препятствий? - холодно заметил м-р Домби.

Майор страшно заморгал своими раковыми глазами и захохотал, как Мефистофель.

- Джозеф Багсток, скажу я вам, не привык к препятствиям такого рода. Нет, Домби, нет, вам, я вижу, не понять старикашки Джоза. A и то сказать, Эдифь могла бы выйти замуж двадцать раз, если бы не была так горда, так чертовски горда, сэр.

Это обстоятельство, казалось, не уронило красавицу в глазах м-ра Домби.

- Впрочем, гордость есть свойство высокой души, вам это известно лучше моего. Вы сами чертовски горды, Домби, и за это то именно уважает вас Джозеф Багсток.

Это, со стороны майора, была невольная дань хвалы, вынужденная обстоятельствами и стремительным потоком разговора. Кончив речь об этом предмете, он так же невольно обратился к воспоминаниям былых лет и рассказал множество анекдотов, из которых ясно значилось, что Джозефа Багстока в старинные годы боготворили самые блистательные женщины обоих полушарий.

Через день м-р Домби и майор встретили её высокопревосходительстзо м-с Скьютон с дочерью в зале минеральных вод, потом на другой день они столкнулись на гуляньи там же, где и в первый раз. Встретившись таким образом три или четыре раза, они уже из одной учтивости должны были сделать им визит. М-р Домби сам собою никак бы не решился идти к почтенным дамам, но на предложение майора отвечал, что готов сопровождать его с большим удовольствием. Туземец перед обедом отправился с поручением свидетельствовать от имени майора и м-ра Домби глубочайшее почтение, вместе с известием, что они имеют намерение нынче вечером явиться лично, если достопочтенные леди благоволять принять их. В ответ была принесена раздушеная записка, надписанная рукою м-с Скьютон на имя майора Багстока. Ответ был лаконический:

"Ты, неуклюжий, гадкий медведь, - писала м-с Скьютон, - и не заслуживаешь ни милости, ни пощады. Однако-ж я прощаю тебя, с условием, если не будешь шалить. - Последния три слова были подчеркнуты. - Можешь придти. Эдифь и я кланяемся м-ру Домби".

Ея высокопревосходительство м-с Скьютон и дочь её м-с Грэйнджер занимали в Лемингтоне довольно приличную и дорогую квартиру, но уже слишком тесную и сжатую, так что, отходя на покой, её в-пр. должна была класть ноги на окошко, a голову в каминь, между тем как горничная её в-пр. помещалась в таком крохотном чуланчике, отгороженном от гостиной, что она принуждена была вползать и выползать оттуда, как хорошенькая змейка. Витерс, долговязый паж, спал на дворе, под черепицами соседней сливочной лавки, a кресла, бывшие вечным камнем для этого молодого Сизифа, проводили ночь в сарае под навесом, где на ослиной телеге заседали куры, высиживая цыплят и неся свежия яйца для той же лавки.

М-р Домби и майор нашли м-с Скьютон в воздушном наряде, возлежащую на софе, обложенную подушками, точь-в-точь, как Клеопатра, - далеко однако-ж не шекспировская, - на которую время не оказывает разрушительного влияния. Взбираясь по лестнице, гости слышали звуки арфы, умолкнувшей при входе их в гостиную. Эдифь оказалась теперь еще величественнее, прекраснее и надменнее. Довольно характеристическая черта, что красота в этой леди обнаруживалась сама собою и даже против её воли. М-с Грэйнджер знала, что она прекрасна, - иначе и быть не могло, - но в гордости своей она, казалось, презирала свою красоту. Быть может, она считала слишком ничтожною и недостойною себя дань удивления, возбуждаемую этими прелестями и, быть может, вследствие тонкого рассчета, она надеялась этим способом еще более возвысить могущественное влияние на чувствительные сердца.

- Надеюсь, м-с Грейнджер, - сказал м-р Домби, подходя к гордой красавице, - не мы причиной, что вы перестали играть?

- Вы? конечно нет.

- Отчего-ж ты не продолжаешь, милая Эдифь? - спросила Клеопатра.

- Вздумалось - начала, вздумалось - и кончила. Кажется, я могу иметь свои фантазии.

Равнодушие и гордый взгляд, сопровождавший эти слова, совершенно согласовались с беспечностью, с какой пробежали её пальцы по струнам арфы. Затем она отступила на несколько шагов.

- Знаете ли, м-р Домби, - заговорила мать, играя веером, - y нас с Эдифью доходит иногда чуть не до ссоры по поводу этих холодных приличий, которые наблюдаются в разных мелочах?

- Однако-ж все-таки мы не ссоримся, мама, - сказала Эдиф.

- Конечно, милая! Фи, фи, как это можно! - воскликнула мать, делая слабое покушение дотронуться веером до плеча дочери. - Отчего мы не более натуральны? Боже мой! Со всеми этими стремлениями, излияниями сердца, со всеми высокими побуждениями, которые насаждены в наших душах, и которые делают нас столь очаровательными, отчего мы не более натуральны?

- Правда, - сказал м-р Домби, - совершенная правда.

- A мы могли бы быть натуральными, если бы захотели! - воскликнула м-с Скыотон.

- Конечно, - сказал м-р Домби.

- Позвольте с вами поспорить, сударыня, - сказал майор. - Иное дело, если бы мир населен был такими откровенными добряками, как ващ покорнейший слуга; тогда натуральность была бы y места.

- Замолчи, негодный! - проговорила м-с Скьютон.

- Клеопатра повелевает, - отвечал майор, целуя её руку, - и Антоний Багсток повинуется.

- Нет в тебе ни чувствительности, ни симпатии, бесстыдное создание! - воскликнула м-с Скьютон, слегка ударяя майора веером, чтобы заставить его замолчать. - A что и жизнь без симпатического влечения сердец, без магнетического стремления душ, проникнутых уважением одна к другой? Как холодна была бы наша земля без живительных лучей солнца, и как мертва была бы наша жизнь без симпатических увлечений! О, если бы весь мир составлял одно сердце!.. как бы я любила его?.. Слышишь ли ты, лукавая тварь?

Майор объявил, что тогда весь мир принадлежал бы Клеопатре без раздела, a это было бы слишком обидно для других. Клеопатра напомнила, что терпеть не может лести, и что она принуждена будет прогнать его домой, если он не станет держать на привязи неугомонного языка.

В это время долговязый Витерс начал разносить чай. М-р Домби подошел к молодой леди.

- Кажется, здесь не слишком большое общество? - заговорил он, принимая джентльменскую позу.

- Очень небольшое. Мы почти ни с кем незнакомы.

- Да и не с кем знакомиться, - заметила м-с Скьютон. - Порядочных людей здесь вовсе нет.

- То есть, людей с чувствительными сердцами? Так ли мама?

- Эдифь, как видите, смеется надо мной, - проговорила мать, слегка качая головой. - Негодная шалунья!

- Вы бывали здесь и прежде? - спросил м-р Домби молодую лэди.

- Очень часто. Впрочем, мы, кажется, везде перебывали.

- Прекрасная страна!

- Да, говорят.

- Твой кузен Феникс, Эдифь, бредит этими местами, - проговорила мать, небрежно облокачиваясь на подушки.

Дочь грациозно повернула головкой и нахмурила брови, как будто хотела показать, что лорд Феникс такого рода человек, о котором она думает менее всего на свете. Потом взоры её снова обратились к мру Домби.

- Все эти места, признаюсь вам, мне ужасно наскучили.

- Неудивительно, если эти прекрасные произведения - вашей кисти, - отвечал м-р Домби, бросив взгляд на дюжину акварельных ландшафтов, представлявших окрестности Лемингтона. Рисунки в беспорядке были разбросаны по столу.

М-с Грэйнджер, не отвечая ничего, гордо села на стул.

- Так это произведения вашей кисти? - спросил м-р Домби.

- Да.

- И вы также играете и поете? это мне известно.

- Да.

На эти вопросы м-с Грэйнджер отвечала с крайней неохотой и с тем замечательным видом пренебрежения, который составлял характеристическую черту её красоты. Впрочем, она в совершенстве владела собой и отнюдь не была в затруднении. Она не избегала и разговора, потому что её лицо постоянно было обращено на м-ра Домби, даже когда он молчал.

- У вас, по крайней мере, много средств против скуки, - сказал м-р Домби.

- Вы знаете их все теперь, и других y меня нет.

- Прекрасные средства! Могу ли в них убедиться? - сказал м-р Домби с торжественной любезностью, подходя к арфе и положив на стол один из рисунков, которым он любовался.

- Очень можете, если вам угодно.

И сказав это, она вышла из комнаты, бросив на мать один из тех выразительных взглядов, всеобъемлющее значение которых не может быть объяснено целою сотнею томов.

Между тем майор, вполне прощенный предметом своей страсти, пододвинул к Клеопатре маленький столик и уселся играть с нею в пикет. М-р Домби, не понимая игры, смотрел на них для собственного назидания, дожидаясь возвращения Эдифи и вместе удивляясь, зачем она ушла.

- Вы хотите слушать музыку, м-р Домби? - спросила Клеопатра.

- М-с Грэйнджер так добра, что обещала доставить мне это наслаждение.

- О, это очень хорошо. Вам ходить, майор.

- Нет, вы еще не покрыли.

- Так вы очень любите музыку, м-р Домби?

- Я в восторге от нея.

- Это значит, натура с избытком наделила вас изящным чувством, - отвечала Клеопатра, бросая на стол трефового валета. - О, как много тайн имеет натура. Если бы я решилась когда прекратить свое земное существование, то единственно для того, чтобы разгадать эти тайны, сокрытые от нас мраком вечности. Вам ходить, майор!

Майор бросил карту. М-р Домби, не обращая теперь ни малейшего внимания на игру, начинал беспокоиться, отчего так долго не возвращается прекрасная леди.

Накоиец, она пришла, села за арфу, и м-р Домби, став подле, приготовился слушать. Он не понимал музыки и не знал, какую пьесу она играла; но эти звуки напоминали ему почти забытую мелодию, услаждавшую последние дни его сына в борьбе с предсмертными страданиями.

Зоркий глаз Клеопатры, обращенный, казалось, только на карты, следил по всем направлениям комнаты, особенно впиваясь в безмолвного слушателя, недвижно стоявшего подле очаровательной артистки.

Кончив пьесу, гордая красавица встала, слегка кивнула на комплименты м-ра Домби и без малейшей паузы села за фортепьяно.

Эдифь Грэйнджер! какую угодно, только не эту, ради Бога, не эту песню! Эдифь Грэйнджер, ты прекрасна, голос твой великолепен, игра блистательна, но не эту песню, которую отверженная дочь пела для умирающего брата!

Ho м-р Домби не узнает этой арии, a еслиб и узнал, какой напев дочери мог бы растрогать огрубелое сердце чудовищного отца! Спи, одннокая Флоренса, спи, и да будут спокойны твои сновидения. Горизонт омрачается, облака густеют, сбираются тучи, и гроза уже висит над твоею головою.

Глава XXII.

Мистер Каркер старший управляет конторой.

Приказчик Каркер сидит за письменным столом, ровный и гладкий, как всегда, распечатывает письма, читает, делает отметки и рассылает резолюции в департаменты конторы для приведения в исполнение. Писем целые груды, и y м-ра Каркера много дела. Он раскладывает их в разные пачки, берет одни, бросает другия, читает, перечитывает, хмурит брови, закусывает губы, снова вникает в содержание, стараясь постигнуть настоящий смысл каждой фразы, каждого слова.

Словом, м-р Каркер в этом положении очень похож на картежного игрока, и всякий, посмотрев на него, занятого таким образом, непременно пришел бы к этому странному сравнению. Он ведет игру обдуманно и осторожно, подмечая все слабые и сильные стороны своих противников. Он знает все ходы, предвидит все последствия, рассчитывает все случайности, пользуется всякой ошибкой и никогда не ошибается сам.

Письма были на разных языках, но м-р Каркер прочитывает все. Если бы в конторе Домби и Сына нашлась бумага, которой он не может прочитать, это бы значило, что в колоде не достает одной карты. Он пожирает рукопись глазами и быстро делает соображения, объясняя одно письмо другим и переходя к отдаленным следствиям от ближайших оснований, как искусный игрок, который с первого выхода совершенно постиг метод своего противника. И сидит он один за этой игрой, освещенный солнцем, которое бросает на него косвенные лучи чрез потолочное окно.

Хотя в инстинкте кошачьей или тигровой породы не открыто ничего, обличающего уменье играть в карты, за всем тем м-р Каркер, греющийся, таким образомь, на солнце за своим столом, с ног до головы похож был на кошку. Его волосы и бакенбарды, безцветные всегда и особенно теперь, когда на них падал яркий солнечный луч, имели удивительное сходство с тигровою шерстью; a судя по его длинным ногтям, тщательно срезанным и заостренным, масляному языку, острым зубам, плутовским глазам, лукавым движениям можно было причислить его прямо и решительно к породе домашних кошек. При врожденном отвращении к малейшему пятнышку, он вглядывался по временам в пылинки, освещенные в воздухе лучем света, тщательно сметал их с рукава или манишки и, терпеливо заседая за своей работой, казалось, каждую минуту готов был броситься за мышью, если бы она вдруг мелькнула в каком-нибудь углу.

Наконец, все письма разобраны и рассортированы, кроме одного особенно важного, которое он отложил в сторону. Заперев секретные бумаги в ящик, м-р Каркер позвонил, и на этот призыв явился его брат.

- Разве я тебя спрашивал?

- Разсыльный вышел, a после него моя очередь.

- Твоя очередь! - бормотал приказчик, - это мне очень приятно, особенно теперь.

Он с презрением отвернулся от брата.

- Мне бы не хотелось беспокоить тебя, Джемс, - робко проговорил Каркер младший, - но...

- Ты хочешь сказать что-нибудь? Я знал это. Ну?

Не изменяя положения, не поднимая глаз на брата, м-р Каркер продолжал вертеть бумагу в руках.

- Что-ж ты не говоришь? - повторил он резко.

- Меня очень беспокоит участь бедной Гэрриет.

- Это что еще? Я не знаю никакой Гэрриет.

- Бедняжка очень изменилась, и её здоровье ослабело.

- Она изменилась давным-давно, и мне нет надобности о ней говорить.

- Если бы ты согласился меня выслушать...

- К чему мне слушать тебя, брат мой Джон? - возразил приказчик, делая особое ударение ыа последних словах, произнесенных саркастическим тоном. - Гэрриет Каркер, говорю тебе, давным-давно сделала выбор между двумя братьями, и раскаиваться теперь было бы поздно.

- Она и не раскаивается. Ты не хочешь понять меня, брат. Малейший намек на что-нибудь в этом роде был бы с моей стороны черною неблагодарностью. Поверь, Джемс, её самопожертвование столько же огорчает меня, как и тебя.

- Как и меня?

- То есть, я столько же огорчен её выбором, сколько ты сердит на него.

- Сердит?

- Или сколько ты им недоволен. Прибери сам приличное выражение. Ты понимаешь мою мысль и знаешь, что я не имею намерения обижать тебя.

- Все твои поступки - обида для меня, - возразил приказчик, бросив на него гневный взгляд, за которым тотчас же последовала язвительная улыбка. - Не угодно ли вам унести эти бумаги. Я занят.

Вежливый тон еще сильнее выражал скрытую злость. Младший брат, опустив голову, пошел из комнаты, но на пороге остановился опять.

- Когда Гэрриет, - сказал он, - упрашивала тебя за меня при первом обнаружении твоего справедливого негодования, когда она покинула тебя, Джемс, чтобы следовать за своим погибшим братом, y которого во всем свете не оставалось никого, кроме ея, она была молода и прекрасна. Если бы ты согласился взглянуть на нее теперь, я почти уверен, она пробудила бы в тебе удивление и сострадание.

Приказчик опустил голову и оскалил зубы.

- В те дни, - продолжал брат, - мы оба думали, что она, молодая и прекрасная, выйдет замуж и будет счастлива. О, если бы ты знал, с каким самоотвержением отказалась она от этих надежд, с какою твердостью пошла она по избранному пути, никогда не оглядываясь назад! Брат, ты не можешь сказать, что её имя чуждо для твоего слуха!

- Вот как! Это замечательно. Ты меня изумляешь.

- Могу я продолжать? - кротко спросил Джон Каркер.

- Сделай одолжение, - отвечал брат с язвительной улыбкой. - А, впрочем, не лучше ли тебе идти своей дорогой?

Джон Каркер вздохнул и тихонько поплелся к дверям. Голос брата остановил его на пороге.

- Если она, как ты говоришь, твердо идет по пути, ею избранному, скажи ей, что я с такою же твердостью иду по своей дороге. Скажи ей, что решения мои неизменны, и моя грудь, твердая, как мрамор, неспособна оборачиваться назад.

- Я ничего ей не скажу. Мы никогда не говорим о тебе. Только раз в год, в день твоего рождения, Гэрриет вспоминает твое имя и желает тебе счастья. Больше никогда мы не говорим о тебе.

- В таком случае потрудись с этими словами обратиться к себе самому, и пусть они будут для тебя уроком, что я менее всего расположен толковать с тобой о предмете, который до меня не касается. Заметь это хорошенько однажды навсегда. Я не знаю никакой Гэрриет Каркер. Такой женщины нет на свете. У тебя есть сестра, и ты можешь любоваться ею, сколько хочешь. У меня не было и нет сестры.

Сказав это, м-р Каркер с язвительной улыбкой указал на двери и отвернулся. По выходе брата он взял письмо, лежавшее на конторке, сломал печать и с величайшим вниманием принялся за чтение.

Письмо было от м-ра Домби, из Лемингтона. М-р Каркер, быстро пробежавший все другия бумаги, читал теперь с большой медленностью, останавливаясь на каждой фразе, взвешивая каждое слово. М-р Домби писал, между прочим:

"Путешествие, сверх ожидания, доставило мне много наслаждений, и я не расположен назначать срока для своего возвращения. Было бы недурно, Каркер, если бы вы потрудились сами приехать в Леминтон и лично известить меня о ходе наших дел..." Особенно замечателен был постскрипт: "Забыл сказать о молодом Гэе. Если "Сын и Наследник" не отправился и стоит еще в доках, назначьте в Барбадос другого мальчгика, a Гэя удержите в лондонской конторе. Я еще не решился, что из него сделать".

- Как это жаль! - сказал м-р Каркер, оскаливая зубы и еще раз перечитывая постскрипт. - Летит теперь далеко племянник дяди Соля, летит на всех парусах, как выразился мой приятель капитан Куттль. Право, очень жаль!

Он положил письмо в конверт и постукивал им по столу, повертывая его на все стороны. Было ясно, м-р Домби задал многосложную работу для его мозга. В эту минуту постучался в дверь рассыльный и, войдя на цыпочках, перегибался на каждом шагу, как будто низкие поклоны были наслаждением его жизни. Подойдя к столу, м-р Перч с благоговением подал своему повелителю несколько бумаг.

- Прикажете сказать, сэр, что вы заняты? - спросил м-р Перч, потирая руками и склонив голову на бок, как человек, хорошо понимавший, какою грубостью было бы держаться прямо в присутствии такой знатной особы.

- Кто меня спрашивает?

- Пожалуй, что никто, сэр, или, то есть, почти все равно, что никто. Приходил старик Гильс, инструментальный мастер, с уплатой долга, да я уж сказал, что ваша милость ужасно заняты.

- A еще был кто-нибудь?

- Нет, сэр, еще никого не было. Тот парнишка, что приходил вчера и на прошлой неделе почти каждый день, шляется и теперь около дома, да ведь нельзя же докладывать вашей милости о всякой сволочи. Какой-то бездомный прощалыга, сударь, свистит себе да гоняет воробьев.

- Вы не знаете, что ему нужно?

- Да говорит, сэр, что y него нет места, ваша милость, говорит, не пристроит ли его на доки: рыбу, говорит, умею ловить; ну да ведь...

Здесь м-р Перч сомнительно покачал головою и кашлянул изъпод руки.

- Кто же он такой?

- Бездомный прощалыга, как я осмелился докладывать вашей милости. Шляется без куска хлеба. Да только, видите ли, сэр, - прибавил м-р Перч, толкнув коленом в дверь, чтобы увериться, хорошо ли она заперта - нахал этот говорит, что мать его была кормилицей нашего молодого джентльмена; вот он и надеется, что авось, дескать, как-нибудь... народ грубый. Нет, это не по-нашему. М-с Перч выкормила для м-ра Домби девочку на славу, a небось, заикался ли я, что вот-де жена моя была кормилицей; определите меня в доки.

М-р Каркер оскалил зубы, как акула и, казалось, о чем-то размышлял.

- Как же прикажете, сэр? - продолжал м-р Перч после короткой паузы, - не сказать ли этому сорванцу, что его притянут в суд, если он станет надоедать? Оно бы, пожалуй, я пригрозил ему переломать бока, да только наживешь хлопот за телесный страх, ((Bodily fеаг). То есть, м-р Перч боится, как бы обиженный не пожаловался на него в суде. В таком случае, по английским законам, ему, как обидчику, следовало бы явиться в суд и дать подписку за денежным поручительством двух особ, что он, обидчик, не выполнит своей угрозы и вперед клятвенно обязывается на. блюдать общественную тишину, he will be bound to keep the peace. Прим. перев.) a y меня и без того голова идет кругом по поводу теперешнего положения моей жены. Суд - бедовое дело. Струхнешь, - и как раз подпишешь присягу.

- Приведите сюда этого сорванца. Я хочу его видеть.

Вскоре за дверьми послышался стук тяжелых сапог и пронзительный голос м-ра Перча, который говорил: "Тише, тише". В комнату, вслед за рассыльным, вошел дюжий парень лет пятнадцати, с красными круглыми щеками, с круглым и гладким лбом, с круглыми черными глазами, с круглым туловищем, и в довершение общей круглоты, имея круглую шляпу в руках с оторванными полями.

По мановению м-ра Каркера, Перч немедленно удалился, едва успев представить неуклюжаго просителя. Оставшись с ним с глазу на глаз, м-р Каркер, без всяких предварительных объяснеиий, схватил его за горло и начал душить без милосердия.

Ошеломленный мальчишка думал, что наступил его последний час. Вытаращив глаза на своего палача с белыми зубами и на конторские стены, он старался перед последним издыханием разгадать, за что предают его лютой казни. Мало-по-малу он опомнился и хриплым голосом закричал:

- Да оставьте же меня! что я вам сделал?

- Тебя оставить, мерзавец! Вот я тебе дам! Я задушу тебя, каналью!

- За что же? Связался с бедным парнем! Я никого не трогал. Душить, так души равного себе, a не меня! Вот нашел...

Но слова эти замерли в притиснутом горле, и озадаченный мальчик, потеряв всякое мужество, залился горькими слезами.

- Что же я вам сделал? - пробормотал Котел, он же и Роб, он же и Точильщик, он же и Тудль, старший сын м-с Ричардс.

- Мошенник! - вскричал м-р Каркер, медленно высвободив жертву из когтей и останавливаясь перед камином в своей обыкновенной позе. - Зачем ты слоняешься здесь каждый день?

- Я искал работы, сэр, - всхлипывал Роб, вытирая слезы кулаком и приставив другую руку к горлу, - y меня не было дурного умысла. Я никогда не приду сюда.

- Ты, лжешь, мерзавец, что искал работы! Разве ты не первый бродяга в целом Лондоне? Негодный Каин!

На такое обвинение грешный Тудль на нашелся, что отвечать. Он со страхом и трепетом смотрел на строгаго джентльмена, как будто взор м-ра Каркера оцепенил его.

- Разве ты не вор? - спросил м-р Каркер, запустив руки в карманы фрака.

- Нет, сэр, - отвечал Роб умоляющим тоном.

- Ты вор, говорю тебе.

- Ей, ей же нет. Провались я сквозь землю, если что-нибудь украл. Я только ловил птиц, и больше ничего, сэр. Птицы певчия, говорят, невинная компания, a вот до чего она доводит! - заключил молодой Тудль в свежем припадке раскаяния.

Птичья компания довела его до оборванной куртки, засаленвийо нагрудника, до истасканного синего галстуха и до шляпы без полей.

- В десять месяцев я не заглянул домой и двадцати раз, как начал тереться около птиц. Да и как показаться дома, когда всякий указывает на меня пальцем. Лучше, право, утопиться или наложить на себя руки, - вопил отчаянный Котел, пачкая глаза грязным рукавом.

В припадке откровенности бедный парень готов был разболтать все, лишь бы избавиться от мучений, которыми, казалось, угрожали ему острые зубы м-ра Каркера.

- Да, ты, я вижу, удалая голова, любезный, - сказал м-р Каркер, качая головой.

- Скажите, сэр, горемычная голова, - возразил злосчастный Котел, всхлипывая опять и пачкая глаза грязным рукавом - белый свет уж давно мне опостылел. Все беды начались с тех пор, как я принялся отлынивать, a посудите, сэр, разве я мог не отлынивать?

- A что?

- Отлынивать, сударь, от школы.

- То есть, ты говорил, что идешь в школу, a между тем не ходил?

- Точно так, сэр, это и есть отлынивать, - отвечал взволнованный экс-точильщик, - за мной гонялись по улицам, как за зверем, когда я туда шел, a там каждый день молотили меня, как в ступе. Я и начал отлынивать.

- Ты говоришь, что y тебя нет места? - спросил м-р Каркер, снова схватив его за горло и вперив в него тигровые глаза, - так, что-ль?

- Так, сэр, я бы век был благодарен вам.

М-р Каркер толкнул его в угол и позвонил. Котел, без малейшего сопротивления, стал как вкопанный в отведенном месте. Явился рассыльный.

- Позвать сюда м-ра Гильса.

М-р Перч поклонился и вышел, не выразив ни одним знаком изумления насчеть засады, поставленной в углу. Через минуту явился дядя Соль.

- Прошу садиться, м-р Гильс, - сказал Каркер улыбаясь, - как вы поживаете? Надеюсь, вы по-прежнему наслаждаетесь добрым здоровьем?

- Благодарю вас, сэр, - отвечал дядя Соль, вынув из кармана и вручая приказчику несколько банковых ассигнаций. - У стариков известное здоровье. Здесь ровно двадцать пять фунтов.

- Вы аккуратны и точны, м-р Гильс, как один из ваших хронометров, - сказал приказчик, вписывая в книгу полученные деньги. - Счет верный.

- О "Сыне и Наследнике" ничего не слышно, сэр? - спросил дядя Соль дрожащим голосом. - Кажется, с ним еще не встретился ни один корабль?

- Еще не встретился, - повторил приказчик. - Были сильные бури, м-р Гильс, и его, видно, куда-нибудь снесло.

- Однако-ж, даст Бог, он не погиб! - сказал старик.

- Даст Бог, не погиб, - подтвердил м-р Каркер таким голосом, который привел в трепет молодого Тудля. - A что м-р Гильс, вам очень жаль вашего племянника?

Дядя Соль махнул рукою и вздохнул.

- По моему мнению, м-р Гильс, вам бы не мешало иметь при себе какого-нибудь молодого человека, - продолжал Каркер, пристально всматриваясь в лицо инструментального мастера, - и y меня на виду молодец, очень годный для вашего магазина. Вы бы даже одолжили меня, приняв его к себе. Разумеется, - прибавил он с живостью, предупреждая возражение старика, - делать y вас почти нечего, я знаю; но вы можете заставлять его чистить инструменты, выметать комнату и, пожалуй, носить воду. Вот этот молодец.

Соломон спустил на глаза очки и увидел в углу молодого Тудля, стоявшего на цыпочках. Его грудь волновалась от сильных потрясений, пот лил градом с грязного лба, и его глаза неподвижно были обращены на м-ра Каркера.

- Так угодно ли вам, м-р Гильс, дать угол этому мальчугану?

Старик Соль, вовсе не имевший причин приходить в восторг от неожиданного предложения, отвечал, однако-ж, что он очень рад оказать эту ничтожную услугу м-ру Каркеру, и что он с удовольствием примет кого угодно под кров деревянного мичмана. Желание главного приказчика конторы Домби и Сына было для него законом.

При этих словах м-р Каркер обнажил не только зубы, но и десны, отчего Тудль затрепетал всем телом. Затем он встал и дружески пожал руку м-ру Гильсу.

- Очень, очень вам благодарен, м-р Гильс. Только мне надо наперед самому хорошенько разузнать этого мальчугана и решить, что из него выйдет. Родителей его я знаю. Это препочтенные люди. Сейчас я к ним заеду и расспрошу все, что нужно насчет вашего жильца, и потом уже отправлю его к вам. Я ничего не делаю наобум, почтеннейший м-р Гильс и, принимая теперь участие в молодом человеке, заранее прошу вас подробно сообщать мне, как он станет себя вести. Прощайте, м-р Гилье.

Прощальная улыбка главного приказчика привела в совершенное расстройство доброго старика, и на возвратном пути к деревянному мичману ему замерещились сверкающия молнии, утопающие корабли и отчаянный вопль погибающего племянника, с которым уж, видно, не распить старой бутылки... да сгинь она, проклятая! До неё ли теперь!

- Что, любезный? - сказал м-р Каркер, по ложив руку на плечо Тудля и выведя его на средину комнаты, - слышал ты, что я говорил?

- Слышал, сэр.

- Ты понимаешь, что хитрить со мною трудновато?

Роб очень хорошо понимал это.

- Лучше броситься в воду, чем обмануть меня?

Роб именно был этого мнения.

- Так слушай же. Если теперь ты что-нибудь соврал, убирайся отсюда и не попадайся мне на глаза; a если нет, к вечеру дожидайся меня подле дома своей матери. В пять часов я проеду верхом, и ты меня увидишь. Продиктуй, где живет твоя мать.

Роб тихонько проговорил адрес, и м-р Каркер записал. Затем приказчик указал на дверь, и Роб, не спускавший глаз с своего патрона, немедленно исчез.

Много в этот день было занятий y м-ра Каркера, и многие имели случай любоваться на его зубы. Белые как снег, они блистали теперь с особенной яркостью и в конторе, и на дворе, и на улице, и на бирже. В пять часов он сел на гнедого коня и поехал в Чипсайд.

Под вечер скорая езда по улицам шумного и многолюдного Лондона вообще довольно неудобна, и м-р Каркер, не имевший причин торопиться. пробирался очень медленно между фурами, телегами и каретами, тщательно избегая грязных мест, чтобы не запачкать коня и своих сапог. Глазея на проходящих, он вдруг наткнулся на круглоголового Роба, который впился в него глазами и, подтянув жгутом из носового платка грязную куртку, изъявлял отчаянную готовность следовать за ним на край света, каким бы шагом он ни поехал.

Эта готовность, бесспорно лестная, но не совсем обыкновенная, обратила на себя внимание проходящих, и м-р Каркер счел более удобным направить путь по глухим переулкам, где он попробовал поехать рысцой. Роб сделал то же самое. По мере того, как м-р Каркер прибавлял ходу, колченогий Роб шире и шире раздвигал ноги, и когда, наконец, м-р Каркер для опыта поскакал в галоп, молодой Тудль отчаянно замахал локтями, храбро прочищая дорогу между гулявшими джентльменами и ни на шаг не отставая от своего патрона.

Уверившись этим невинным способом в неоспоримой власти, приобретенной над новым клиентом, м-р Каркер поехал обыкновенным шагом к жилищу м-ра Тудля. Здесь Роб побежал вперед, чтобы указывать дорогу, и когда, наконец, они достигли строений железной дороги, заменивших сады Стаггса, м-р Каркер передал коня какому-то ротозею и высвободил ногу из стремени, которое теперь почтительно поддерживал быстроногий Тудль.

- Пойдем, любезный, - сказал м-р Каркер, опираясь на его плечо.

Блудный сын, очевидно, с крайним смятением приближался к родительскому крову, и если бы не м-р Каркер, поминутно толкавший его вперед, супруге кочегара не видать бы в тот день своего первенца. Принужденный отворить дверь, Котел шмыгнул в комнату и мигом очутился среди братьев и сестер, возившихся около чайного стола. При виде заблудшего детища, приведенного чужим человеком, бедная Полли побледнела, затряслась и чуть не выронила из рук младенца, братья и сестры подняли ужасный вой, и к этому хору невольно присоединился сам Котел, совсем растерявшийся и позабывший о присутствии могущественного патрона.

Нисколько не смневаясь, что чужой человек был сам палач или товарищ палача, братья и сестры завизжали немилосердным образом, между тем как младшие члены семейства, не способные удержать порывов лютой скорби, кучками побросались на пол, подняли ноги вверх и заголосили как запуганные птицы. Наконец, бедная мать, преодолевая испуг, от которого дрожала, как в лихорадке, проговорила трепещущим голосом:

- Ах, Роб, бедное дитя, что ты наделал?

- Ничего, матушка, - завопил Роб, - право ничего. Спросите этого господина.

- Не беспокойтесь, сударыня, - сказал м-р Каркер, - я намерен сделать ему добро.

При этом известии, Полли, еще не плакавшая, зарыдала изо всей мочи, a старшие Тудли, приготовившиеся выручать брата открытой силой, разжали кулаки. Младшие члены уцепились за платье матери и робко поглядывали на заблудшего брата и неизвестного благотворителя. Все благословляли джентльмена с прекрасными зубами, чувствовавшего потребность к благодеяниям.

- Так этот молодец, - сказал м-р Каркер, слегка кивая головой, - ваш сын, сударыня?

- Да, сэр, - провопила Полли, делая книксен, - да.

- И дурной сын, - не правда ли?

- О, нет, сэр, для меня он не был дурным. Он немножко одичал, сэр, и связался с негодными шалунами; но теперь, я надеюсь, он опомнился и возвратился на истинный путь.

М-р Каркер взглянул на Полли, на чистую комнату, на чистых детей и, казалось, хотел объяснить цель своего посещения.

- Вашего мужа, как я вижу, нет дома? - спросил он.

- Нет, сударь, он теперь на железной дороге.

Блудный сын, казалось, с некоторой отрадой услышал об отсутствии отца. Почти во все время он не мог оторвать глаз от лица своего патрона и только изредка украдкой бросал горестный взгляд на мать.

- В таком случае, - продолжал Каркер, - мне вам должно объяснить, как я наткнулся на вашего молодца и что намерен для него сделать. Но прежде вы должны узнать, с кем имеете дело.

Все эти объяснения м-р Каркер представил по-своему. Когда ему возвестили, говорил он, что какой-то негодяй беспрестанью слоняется вокруг конторских заведений Домби и Сына, его первою мыслию было позвать констебля, который, разумеется, поступил бы с бродягой по всей строгости законов. Но потом м-р Каркер одумался и, приняв в рассчет молодость шалуна, его раскаяние и огорчение семейства, решился повозможности сделать для него доброе дело, хотя, нет сомнения такой поступок с его стороны слишком опрометчив, но уж так и быть: он всю ответственность берет на себя. Само собою разумеется, прежния отношения м-с Тудль к дому м-ра Домби, равно как и сам м-р Домби, не имеют никакого влияния на это распоряжение, которое исключительно принадлежит ему, главному приказчику и управителю всех дел богатой фирмы. После этого и без прямых объяснений становилось совершенно ясным, что он, м-р Каркер, в праве ожидать за бескорыстное благодеяние совершенной преданности и безграничного повиновения со стороны Роба.

Полли чуть не бросилась на колени перед ангелом-спасителем, ниспосланным милосердым небом. Бедная мать, по целым неделям не смыкавшая глаз в отсутствии развратного сына, теперь не помнила себя от радости, и острозубый Каркер был в её глазах всемогущим гением добра. Когда он собирался идти, Полли напутствовала ero молитвами и благословениями: лучшая благодарность со стороны матери, и будь м-р Каркер истинным благодетелем, он бы почувствовал, с каким избытком наградили его за доброе дело! Когда главный приказчик пробрался через толпу детей по направлению к дверям, Роб бросился в объятия матери и, задыхаясь от слез, заговорил:

- Буду стараться, матушка, изо всех сил.

- О да, мой милый, я уверена, ты исправишься и успокоишь нас! - говорила Полли, целуя сына. - Но ты еще забежишь ко мне, когда проводишь этого джентльмена.

- Не знаю, матушка, - отвечал Роб с некоторым сомнением, потупив глаза, - a когда воротится отец?

- Не раньше, как в два часа по полуночи.

- Непременно приду, милая маменька, непременно!

И с этими словами он бросился из комнаты между братьев и сестер, повторяя еще, что непременно придет. Каркер слышаль все.

- A что? - спросил он, - разве y тебя дурной отец?

- Нет, сэр, - отвечал Роб, изумленный вопросом, - батюшка очень добр и милостив.

- Отчего же ты не хочешь его видеть?

- О, между матерью и отцом, сэр, большая разница! Большая разница! - проговорил Роб после минутного размышления, - батюшка, при всем желании, не вдруг поверит, что я обратился на истинный путь, a мать всегда верит добрым намерениям: таково по крайней мере сердце y моей матери.

М-р Каркер оскалил зубы, но не сказал ни слова, пока не взгромоздился на седло. Отпустив человека, караулившего лошадь, он еще раз вперил глаза в тревожное и внимательное лицо молодого Тудля.

- Завтра поутру ты явишься в контору, и тебе покажут, где живет джентльмен, к которому нужно поступить. Ты слышал, что я с ним говорил?

- Слышал, сэр.

- Я принимаю большое участие в этом старичке и, поступив к нему, ты станешь служить мне. Понимаешь? Ну, да вижу, что понимаешь. Мне нужно знать все подробности об этом старичке, и ты станешь доносить, что он делает, с кем знакомится, кто y него бывает. Я хочу быть всегда для него полезным. Понимаешь?

- Понимаю сэр, - отвечал Роб, кивая головой.

- Мне очень приятно будет узнать, что y него есть друзья, внимательные к нему по прежнему, и которые его не оставляют - старик теперь один-одинехонек, бедняжка! Хорошо еще, что друзья его любят и помнят его племянника. Может быть, ты увидишь молодую леди, которая по временам навещает старика. Доноси мне о ней все, что узнаешь, это особенно нужно: я и в ней прииимаю большое участие. Понимаешь?

- Понимаю, сэр.

- Так уж заодно пойми и то, что, кроме меня, ты никому в свете не должен говорить об этих вещах.

- Никому в свете, сэр, - отвечал Роб.

- Даже ни матери, ни отцу, - продолжал Каркер, делая выразительный жест, - я тебя испытаю и буду знать о тебе всю подноготную, Помни это.

И после этой угрозы, довершенной строгим взглядом, м-р Каркер повернул коня и поехал легкой рысцой. Его паж, к великому изумлению праздных зрителей, опять побежал за ним, расталкивая толпу. М-р Каркер приказал ему удалиться и, повертываясь на седле, самодовольно наблюдал, как тот, покорный его повелениям, побрел домой. Любопытно было видеть, как Роб, как бы пригвожденный какою-то магнетической силой, постоянно озирался назад, не обращая внимания на толчки и колотушки, щедро сыпавшиеся на него от прохожих. Его ум, очевидно занятый одною мыслью, потерял способность соображать.

Главный приказчик, постоянно улыбаясь, поехал шагом с видом человека, окончившего к совершенному удовольствию свои дневные дела. Проезжая по улицам, он, от полноты душевного наслаждения, замурлыкал даже какуюто арию. И как не замурлыкать? Он был рад.

В этом положении м-р Каркер имел поразительное сходство с кошкой, пригревшейся y печки. Свернувшись в клубок y ног хозяйки, она готова сделать прыжок, завилять хвостом, царапнуть или приласкаться, смотря по обстоятельствам. Так же, как и кошка, м-р Каркер сторожил добычу. Какая же птица, запертая в клетку, разлакомила его масляные глаза?

Молоденькая леди! - думал м-р Каркер, - когда я видел ее последний раз, была еще ребенком. Как теперь смотрю на её черные волосы, черные глаза, доброе лицо. Да, прехорошенькая леди!

Проникнутый с ног до головы самым сладостным восторгом, м-р Каркер въехал, наконец, в тенистую улицу, где стоял дом м-ра Домби. Занятый приятными мечтами, он почти не замечал, куда завез его добрый конь; но вдруг, бросив взгляд на высокую переспективу домов, он быстро остановил лошадь, и на лице его обнаружились явные признаки изумления. Это было в нескольких шагах от запустелых хором Домби и Сына! Чтобы объяснить, зачем м-р Каркер остановил коня и чему внезапно удивился, необходимо сделать маленькое отступление!

М-р Тутс, вырвавшись из теплицы д-ра Блимбера, принялся с великим тщанием изучать трудную науку жизни и уже вступил во владение значительною частью земных благ, которых, как говаривал он м-ру Фидеру в последний семестр, не могли оттягать y него бессовестные опекуны. Пылая благородным рвением отличиться на блистательном поприще, м-р Тутс великолепно омеблировал длинную анфиладу комнат, устроил в кабинете фантастический диван и развесил в другой комнате портреты знаменитых коней, выигравших скаковые призы. В этом очаровательном жилище Тутс посвятил себя изучению разных искусств, украшающих и облагораживающих человеческую жизнь. Его главным наставником и просветителем сделался очень интересный джентльмен, известный в трактире "Черного Ворона" под именем "Лапчатого Гуся". Этот искусный боксер, носивший в жаркую погоду косматый белый сюртук, колотил м-ра Тутса по голове три раза в неделю, получая за каждый визит десять шиллингов и шесть пенсов.

Лапчатый Гусь, сей Аполлон в пантеоне м-ра Тутса, отрекомендовал ему трактирного маркера для уроков на билиарде, лейб-гвардейца для уроков фехтования, берейтора для верховой езды, корнвалийского джентльмена для гимнастических упражнений, и еще двух приятелей, знакомых с общим ходом изящных искусств. Под их главным надзором эстетические наклонности м-ра Тутса в короткое время достигли высокой степени совершенства.

При всем том новая жизнь, полная деятельности, не совсем удовлетворяла м-ра Тутса, и он, несмотря на всегдашнее присутствие джентльменов, чувствовал какую-то пустоту в своих блестящих апартаментах. По временам находила на него хандра, которую не мог разогнать и Лапчатый Гусь. В минуты душевной невзгоды м-р Тутс, по обыкновению, направлял шаги к дому м-ра Домби и оставлял визитные карточки. Такие прогулки он предпочитал даже упражнениям в изящных искусствах. Великолепно одетый и блистательно причесанный м-р Тутс в урочные часы являлся перед дверями приемной залы в доме м-ра Домби.

- Доброго утра, почтеннейший! - говорил он выходившему слуге. - Для м-ра Домби. - Здесь вручалась одна карточка. - Для мисс Домби. - Слуга принимал другую.

Потом м-р Тутс показывал вид, что уходит, но лакей уже знал, что не уйдет.

- Да, кстати, - говорил м-р Тутс, как будто внезапная мысль озаряла его, - молодая женщина дома?

- Кажется дома, a впрочем не знаю, - по обыкновению отвечал слуга и тут же звонил в колокольчик, проведенный в одну из верхних комнат. Являлась мисс Ниппер, a лакей уходил.

- Здравствуйте. Как ваше здоровье? - говорил м-р Тутс, ухмыляясь и краснея.

- Очень хорошо, - отвечала Сусанна, - покорно благодарю.

- A что Диоген? - спрашивал потом м-р Тутс.

- Ничего, славный пес. Мисс Флоренса любит его все больше и больше.

Здесь м-р Тутс принимался хохотать и ждал еще каких-то известий от Сусанны.

- Мисс Флоренса здорова, - прибавляла Сусанна.

- О, это ничего, благодарю вас, - неизменно отвечал м-р Тутс и вслед за тем, расшаркиваясь, уходил.

Ясно, в душе м-ра Тутса таилась мысль известного рода, и он дошел окольными путями до вопроса, нельзя ли овладеть рукою Флоренсы. Тогда, нет сомнения, он был бы счастливейшим из смертных. Эта мысль уже ни на минуту не выходила из его головы. Сердце м-ра Тутса получило глубокую рану, и он был влюблен до неистовства. Однажды Тутс сделал отчаягшое покушение написать Флоренсе акростих и всю ночь просидел для этой цели за письменным столом, кусая ногти и взъерошивая волосы для возбуждения поэтического вдохновения; но ... увы! рифмы никак ему не давались, и после неимоверных усилий он мог только написать:

Фортуной злою удрученный,

Люблю...

Дальше ничего не придумал м-р Тутс, и оставленные шесть строчек остались при заглавных буквах.

Видя очень ясно, что визитные карточки, оставляемые ежедневно, не подвигают дела вперед, м-р Тутс долго размышлял о более надежных средствах обратить на себя внимание мисс Домби и убедился, наконец, в неизбежной необходимости приобрести наперед благосклонность мисс Сусанны, которая, нет сомнения, может успешно содействовать его планам. Как же взяться за это дело?

Не совсем полагаясь на собственную опытность, м-р Тутс решился стороной прибегнуть к совету Лапчатого Гуся и, заговорив с ним о разных разностях, мимоходом намекнул, что один приятель из Иоркшира писал к нему, м-ру Тутсу, о своем затруднительном положении в такой-то вот любовной истории. Лапчатый Гусь отвечал, что, по его мнению, на этот счет: "Бери грудью, тереби, ломи, приступай, и дело в шляпе". Этот аллегорический совет м-р Тутс растолковал таким образом, что ему на другой же день надо непременно поцеловать мисс Ниппер.

С этою благою целью м-р Тутс, облекшись на другой день во всеоружие Борджес и компании, отправился к дому м-ра Домби. Но мужество постепенно оставляло его по мере приближения к месту действия, так что, подойдя к воротам в три часа, он решился войти не прежде, как в шесть.

Все шло обыкновенным порядком до той минуты, когда Сусанна сказала, что мисс Домби здорова, и когда м-р Тутс ответил, что это ничего; но вместо того, чтобы улететь домой, на подобие ракеты, как бывало прежде, м-р Тутс, сделав это замечание, остановился и оскалил зубы.

- Может быть, сэр, вам угодно взойти на верх? - сказала Сусанна.

- Да, я думаю.

Но вместо того, чтобы идти наверх, смелый джентльмен притворил дверь и, сделав неуклюжий прыжок, обнял прелестную деву и влепил ей самый звонкий поцелуй.

- Отвяжись, или я тебе выцарапаю глаза! - закричала Сусанна.

- Еще раз! - воскликнул м-р Тутс.

- Отвяжись, говорю тебе. И этот блаженный туда же! Кто после этого не станет волочиться! Отвяжись!

Сусанна едва удерживалась от смеха, произнося эти слова, и вовсе не думала сердиться; но Диоген, карауливший на лестнице, счел это обстоятельство очень важным и, догадываясь по толкотне и шороху ног о завязавшейся битве, бросился на выручку хозяйки и в мгновение ока овладел ногою дерзкого неприятеля.

Сусанна, с визгом и смехом отворив дверь, побежала наверх, a храбрый Тутс, спотыкаясь, вышел на улицу вместе с Диогеном, который никак не хотел расстаться с ногою, как-будто Борджес и компания были повара, изготовившие для него праздничный пир из панталон м-ра Тутса. Отбитый неприятелем, он перевернулся в пыли и с новым остервенением бросился на лакомое блюдо. М-р Каркер сделался нечаянным свидетелем всей этой сумятицы, происходившей перед пышным домом м-ра Домби. Он сдержал коня и наблюдал, чем кончится любопытная история.

Наконец, Диогена отозвали домой и заперли дверь. М-р Тутс прислонился к ближайшей стене и перевязал драгоценным шелковым платком изорванную ногу. Каркер с любезной улыбкой подъехал к пораженному неприятелю.

- Прошу извинить, сэр, - сказал Каркер, - надеюсь, вы не ранены.

- О нет, ничего, - отвечал Тутс, подымая раскрасневшееся лицо. - Покорно благодарю.

- Но если собачьи зубы врезались в тело...

- Покорно благодарю, сэр. Все благополучно. Ничего.

- Я имею удовольствие быть знакомым с м-ром Домби, - заметил Каркер.

- Неужели! - воскликнул Тутс, покраснев до ушей.

- И надеюсь, - продолжал м-р Каркер, сняв шляпу, - за отсутствием его, вы позволите мне извиниться и пожалеть о случившейся неприятности.

М-р Тутс несказанно обрадовался случаю познакомиться с приятелем м-ра Домби и, раскланиваясь очень вежливо, поспешил вынуть карточку и вручил свой адрес м-ру Каркеру, который взамен подал ему свой. С этим они расстались.

М-р Каркер тихим шагом поехал подле дома и пристально смотрел на окна, стараясь разглядеть через гардины задумчивое лицо, обращенное в эту минуту на розовых детей в противоположном доме. Диоген в эту же минуту вскарабкался на окно и, выпучив глаза на проезжавшего всадника, залаял немилосердно, как будто хотел изорвать его в клочки, выпрыгнув на улицу с третьяго этажа.

Хорошо, Диоген, хорошо. Защищай свою госпожу. Голова твоя всклокочена, глаза сверкают, зубы наострились - браво, чуткий пес! Ва-ззы ва-ззы.

Чарльз Диккенс - Торговый дом Домби и сын. 03., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Торговый дом Домби и сын. 04.
Глава XXIII. Одиночество Флоренсы и таинственность мичмана. Флоренса ж...

Торговый дом Домби и сын. 05.
Глава XXXII. Деревянный мичман разбивается вдребезги. Прошли целые нед...