Чарльз Диккенс
«Рождественская песня в прозе. 01.»

"Рождественская песня в прозе. 01."

Святочный рассказ Чарльса Диккенса.

Новый перевод с английскаго С. Долгова.

Ивану Михайловичу Живаго

в знак глубокого уважения

и искренней благодарности

труд свой

посвящает

Переводчик.

I.

ТЕНЬ МАРЛЕЯ.

Марлей умер - начнем с того. Сомневаться в действительности этего события нет ни малейшего повода. Свидетельство об его смерти было подписано священником, причетником, гробовщиком и распорядителем похоронной процессии. Оно было подписано и Скруджем; а имя Скруджа, как и всякая бумага, носившая его подпись, уважалис на бирже.

А знал ли Скрудж, что тот умер? Конечно, знал. Иначе не могло и быть. Ведь они с Марлеем были компаньонами Бог весть сколько лет. Скрудж же был и его единственным душеприказчиком, единственным наследником, другом и плакальщиком. Но и тот не был особенно поражен этим печальным событием, и, как истинно деловой человек, почтил день похорон своего друга удачной операцией на бирже.

Упомянув о похоронах Марлея, я поневоле должен вернуться еще раз к тому, с чего начал, т. е., что Марлей несомненно умер. Это необходимо категорически признат раз навсегда, а то в предстоящем моем рассказp3; не будет ничего чудеснаго. Ведь если бы мы не были твердо уверены, что отец Гамлета умер до начала пьесы, то в его ночной прогулке, невдалеке от собственного жилища, не было бы ничего особенно замечательнаго. Иначе стоило любому отцу средних лет выйти в вечернюю пору подышат свежим воздухом, чтобы перепугать своего трусливого сына.

Скрудж не уничтожил на своей вывеске имени старого Марлея; прошло несколько лет, а над конторой по-прежнему стояла надпись: "Скрудж и Марлей". Под этим двойным именем фирма их и была известна, так что Скруджа иногда называли Скруджем, иногда, по незнанию, Марлеем; он отзывался на то и на другое; для него это было безразлично.

Но что за отьявленный кулак был этот Скрудж! Выжать, вырвать, сгресть в свои жадные руки было любимым делом этого старого грешника! Он был тверд и остер, как кремень, из которого никакая сталь не могла извлечь искры благородного огня; скрытный, сдержанный, он прятался от людей, как устрица. Его внутренний холод отражался на его старческих чертах, сказывался в заостренности его носа, в морщинах щек, одеревенелости походки, красноте глаз, синеве его тонких губ и особенно в резкости его грубого голоса. Морозный иней покрывал его голову, брови и небритый подбородок. Свою собственную низкую температуру он всюду приносил с собою: замораживал свою контору в праздничные, не трудовые дни и даже в Рождество не давал ей нагреться и на один градус.

Ни жар, ни холод наружный не действовали на Скруджа. Никакое тепло не в силах было согреть его, никакая стужа не могла заставить его озябнуть. Не было ни ветра резче его, ни снега, который, падая на землю, упорнее преследовал бы свои цели. Проливной дождь, казалось, был доступнее для просьб. Самая гнилая погода не могла донять его. Сильнейший дождь и снег, и град только в одном могли похвалиться перед ним: они часто сходили на землю красиво, Скрудж же не снисходил никогда.

Никто на улице не останавливал его веселым приветствием: "Как поживаете, любезный Скрудж? Когда думаете навестить меня?" Нищие не обращались к нему за милостыней, дети не спрашивали у него, который час; ни разу во всю его жизн никто не спросил у него дороги. Даже собаки, которые водят слепцов, и те, казалось, знали, что это за человек: как только завидят его, поспешно тащат своего хозяина в сторону, куда-нибудь в ворота или во двор, где, виляя хвостом, как будто хотят сказат своему слепому хозяину: без глаза лучше, чем с дурным глазом!

Но что за дело было до всего этого Скруджу? Напротив, он был очень доволен таким отношением к нему людей. Пробираться в стороне от торной дороги жизни, подальше от всяких человеческих привязанностей,- вот что он любил.

Однажды - это было в один из лучших дней в году, а именно накануне Рождества Христова - старик Скрудж занимался в своей конторе. Стояла резкая, холодная и притом очень туманная погода. Снаружи доносилось тяжелое дыхание прохожих; слышно было, как они усиленно топали по тротуару ногами, били рука об руку, стараясь как-нибудь согреть свои окоченевшие члены. День еще с утра был пасмурный, а когда на городских часах пробило три, то стало так темно, что пламя свечей, зажженных в соседних конторах, казалось сквозь окна каким-то красноватым пятном на непрозрачном буром воздухе. Туман пробивался сквозь каждую щель, чрез всякую замочную скважину и был так густ снаружи, что дома, стоявшие по другую сторону узкого двора, где помещалась контора, являлись какими-то неясными призраками. Смотря на густые, нависшие облака, которые окутывали мраком все окружающее, можно было подумат, что природа сама была здесь, среди людей, и занималас пивоварением в самых широких размерах.

Дверь из комнаты, где занимался Скрудж, была открыта, чтобы ему удобнее было наблюдать за своим конторщиком, который, сидя в крошечной полутемной каморке, переписывал письма. В камине самого Скруджа был разведен очень слабый огонь, а то, чем согревался конторщик, и огнем нельзя было назвать: это был просто едва-едва тлеющий уголек. Растопить пожарче бедняга не осмеливался, потому что ящик с углем Скрудж держал в своей комнате, и решительно всякии раз, когда конторщик входил туда с лопаткой, хозяин предупреждал его, что им придется расстаться. Поневоле пришлось конторщику надеть свой белый шарф и стараться согреть себя у свечки, что ему, за недостатком пылкого воображения, конечно, и не удавалось.

- С праздником, дядюшка! Бог вам на помощ! - послышался вдруг веселый голос.

Это был голос племянника Скруджа, прибежавшего так внезапно, что это приветствие было первым признаком его появления.

- Пустяки! - сказал Скрудж.

Молодой человек так нагрелся от быстрой ходьбы по морозу, что красивое лицо его как бы горело; глаза ярко сверкали, и дыхание его было видно на воздухе - Как? - рождество пустяки, дядюшка?! - сказал племянник.- Право, вы шутите.

- Нет, не шучу,- возразил Скрудж.- Какой там радостный праздник! По какому праву ты радуешься и чему? Ты так беден.

- Ну,- весело ответил племянник,- а по какому праву вы мрачны, что заставляет вас быть таким угрюмым? Вы ведь так богаты.

Скрудж не нашелся, что ответить на это и только еще раз произнес:

- Пустяки!

- Будет вам сердиться, дядя,- начал опять племянник.

- Что же прикажете делать,- возразил дядя,- когда живешь в мире таких глупцов? Веселый праздник! Хорош веселый праздник, когда нужно платить по счетам, а денег нет; год прожил, а побогатеть и на грош не побогател - приходит время подсчитывать книги, в которых за все двенадцать месяцев ни по одной статье не оказывается прибыли. О, еслиб моя воля была,- продолжал гневно Скрудж,- каждого идиота, который носится с этим веселым праздником, я бы сварил вместе с его пудингом и похоронил бы его, проколов ему сперва грудь колом из остролистника (Пудинг - необходимое рождественское блюдо англичан, как остролистник - обязательное украшение их комнат на святочных вечерах.). Вот чтоб я сделал!

- Дядя! дядя! - произнес, как бы защищаясь, племянник.

- Племянник! - сурово возразил Скрудж,- справляй Рождество, как знаешь, и предоставь мне справлять его по-моему.

- Справлят! - повторил племянник.- Да разве его так справляют?

- Оставь меня,- сказал Скрудж.- Поступай, как хочешь! Много толку вышло до сих пор из твоего празднования!

- Правда, я не воспользовался как следует многим, что могло бы иметь добрые для меня последствия, например Рождество. Но, уверяю вас, всегда, с приближением этого праздника, я думал о нем как о добром, радостном времени, когда, не в пример долгому ряду остальных дней года, все, и мужчины и женщины, проникаются христианским чувством человечности, думают о меньшей братии как о действительных своих спутниках к могиле, а не как о низшем роде существ, идущих совсем иным путем. Я уже не говорю здесь о благоговении, подобающем этому празднику по его священному имени и происхождению, если только что-нибудь, связанное с ним, может быть отделено от него. Поэтому-то, дядюшка, хотя оттого у меня ни золота, ни серебра в кармане не прибавлялось, я все-таки верю, что польза для меня от такого отношения к великому празднику была и будет, и я от души благословляю его!

Конторщик в своей каморке не выдержал и одобрительно захлопал в ладоши, но в ту же минуту, почувствовав неуместность своего постунка, поспешно загреб огонь и потушил последнюю слабую искру.

- Если от вас я услышу еще что-нибудь в этом роде,- сказал Скрудж:- то вам придется отпраздновать свое Рождество потерею места. Однако, вы изрядный оратор, милостивый государь,- прибавил он, обращаясь к племяннику:- удивительно, что вы не член парламента.

- Не сердитесь, дядя. Пожалуйста, приходите к нам завтра обедать.

Тут Скрудж, не стесняяс, предложил ему убраться подальше.

- Почему же? - воскликнул племянник. - Почему?

- Почему ты женился? - сказал Скрудж.

- Потому что влюбился.

- Потому что влюбился! - проворчал Скрудж, как будто это была единственная вещь в мире, еще более смешная, че;м радость праздника.- Прощай!

- Но, дядюшка, вы ведь и до этого события никогда не бывали у меня. Зачем же ссылаться на него как на предлог, чтоб не придти ко мне теперь?

- Прощай! - повторил Скрудж вместо ответа.

- Мне ничего от вас не нужно; я ничего не прошу у вас: отчего бы не быть нам друзьями?

- Прощай!

- Сердечно жалею, что вы так непреклонны. Мы никогда не ссорились по моей вине. Но ради праздника я сделал эту попытку и останусь до конца верен своему праздничному настроению. Итак, дядюшка, дай вам Бог в радости встретить и провести праздник!

- Прощай! - твердил старик.

- И счастливого Нового года!

- Прощай!

Несмотря на такой суровый прием, племянник вышел из комнаты, не произнеся сердитого слова. У наружной двери он остановился поздравить с праздником конторщика, который, как ему мы было холодно, оказался теплее Окруджа, так как сердечно ответил на обращенное к нему приветствие.

- Вот еще другой такой же нашелся,- пробормотал Скрудж, до которого донесся разговор из каморки.- Мой конторщик, имеющий пятнадцать шиллингов в неделю да еще жену и детей, толкует о веселом празднике. Хоть в сумасшедший дом бедняга, проводив племянника Скруджа, впустил двух других людей. Это были представительные джентльмены приятной наружности. Сняв шляпы, они остановились в конторе. В руках у них были книги и бумаги. Они поклонились.

- Это контора Скруджа и Марлея, если не ошибаюсь? - сказал один из господ, справляясь с своим листом.- Имею честь говорить с г. Скрудж или с г. Марлей?

- Г. Марлей умер семь лет тому назад,- ответил Скрудж.- Сегодня ночью минет ровно семь лет со времени его смерти.

- Мы не сомневаемся, что его щедрость имеет достойного представителя в лице пережившего его товарища по фирме,- сказал джентльмен, подавая свои бумаги.

Он сказал правду: это были родные братья по духу. При страшном слове "щедрость" Скрудж нахмурил брови, покачал головой и отстранил от себя бумаги.

- В эту праздничную пору года, г. Скрудж,- сказал джентльмен, беря перо,- более, чем обыкновенно, желательно, чтобы мы немного позаботились о бедных и нуждающихся, которым очень плохо приходится в настоящее время. Многия тысячи нуждаются в самом необходимом; сотни тысяч лишены самых обыкновенных удобств, милостивый государь.

- Разве нет тюрем? - спросил Скрудж.

- Тюрем много,- сказал джентльмен, кладя перо на место.

- А рабочие дома? - осведомился Скрудж.- Существуют они?

- Да, по-прежнему,- ответил джентльмен.- Хотелось бы, чтоб их больше не было.

- Стало быть, исправительные заведения и закон о бедных в полном ходу? - спросил Скрудж.

- В полнейшем ходу и то и другое, милостивый государь.

- Ara! А то я было испугался, слыша ваши первые слова; подумал, уж не случилось ли с этими учреждениями чего-нибудь, что заставило их прекратить свое действие,- сказал Скрудж.- Очень рад это слышать.

- Сознавая, что вряд ли эти суровые способы доставляют христианскую помощь духу и телу народа,- возразил джентльмен,- некоторые из нас взяли на себя заботу собрать сумму на покупку для бедняков пищи и топлива. Мы выбрали это время как такое, когда нужда особенно чувствуется, а изобилие услаждается. Что прикажете записать от вас?

- Ничего,- ответил Скрудж.

- Вы хотите остаться неизвестным?

- Я хочу, чтобы меня оставили в покое,- сказал Скрудж. - Если вы меня спрашиваете, чего я хочу, вот вам мой ответ. Я сам не веселюсь на празднике и не могу доставлять возможности веселиться праздным людям. Я даю на поддержание учреждений, о которых упомянул; на них тратится не мало, и у кого плохи обстоятельства, пусть туда идут!

- Многие не могут идти туда; многие предпочли бы умереть.

- Если им легче умереть,- сказал Скрудж,- пусть они лучше так и делают; меньше будет лишнего народа. Впрочем, извините меня, я этого не знаю.

- Но вы могли бы знать,- заметил один из посетителей.

- Это не мое дело,- ответил Скрудж. - Довольно для человека, если он понимает собственное дело и не мешается в чужия. Моего дела с меня достаточно. Прощайте, господа!

Ясно видя, что им не достигнуть здесь своей цели, господа удалились. Скрудж принялся за работу с лучшим мнением о самом себе и в лучшем расположении духа, нежели обыкновенно.

Между тем туман и мрак сгустились до такой степени, что на улице появились люди с зажженными факелами, предлагавшие свои услуги идти перед лошадьми и указывать экипажам дорогу. Древняя колокольня, угрюмый старый колокол которой всегда лукаво поглядывал вниз на Скруджа из готического окна в стене, стала невидимой и отбивала свои часы и четверти где-то в облаках; звуки её колокола так дрожали потом в воздухе, что казалось, как будто в замерзшей голове её зубы стучали друг об друга от холода. На главной улице, около угла подворья, несколько работников поправляли газовые трубы: у разведенного ими в жаровнp3; большого огня собралась кучка оборванцев, взрослых и мальчиков, которые, жмуря перед пламенем глаза, с наслаждением грели у него руки. Водопроводный кран, оставленный в одиночестве, не замедлил покрыться печально повисшими сосульками льда. Яркое освещение магазинов и лавок, где ветки и ягоды остролистника трещали от жара оконных ламп, отражалось красноватым отблеском на лицах прохожих. Даже лавочки торговцев жизностью и овощами приняли какой-то праздничный, торжественный вид, столь мало свойственный делу продажи и наживы. Лорд-мэр в своем громадном, как крепость, дворце отдавал приказания своим безчисленным поварам и дворецким, чтобы все было приготовлено к празднику, как подобает в хозяйстве лорда-мэра. Даже плюгавый портной, оштрафованный им в прошлый понедельнике на пять шиллингов за появление в пьяном виде на улице, и тот, сидя на своем чердаке, мешал завтрашний пудинг, пока худощавая жена его вышла с ребенком купить мяса.

Тем временем мороз все крепчал, отчего туман стал еще гуще. Изможденный холодом и голодом, мальчик остановился у двери Скруджа пославить Христа и, нагнувшись к замочной скважине запел было песню:

"Пошли вам Бог здоровья, добрый барин!

"Пусть будет радостен для вас великий праздник!"

Но при первом же звуке его голоса Скрудж схватил линейку так порывисто, что певец пустился с испуга бежать, предоставив замочную щель туману и еще более сродному Скруджу морозу.

Наконец, пришло время запирать контору. Нехотя слез Скрудж с своего табурета и тем молча признал наступление этой неприятной для него необходимости. Конторщик только того и ждал; он моментально задул свою свечу и надел шляпу.

- Вы, полагаю, захотите воспользоваться целым завтрашним днем? - сухо спросил Скрудж.

- Да, если это удобно, сэр.

- Это совсем неудобно,- сказал Скрудж,- и не честно. Еслиб я удержал полкроны из вашего жалованья, вы наверное сочли бы себя обиженным.

Конторщик слабо улыбнулся.

- Однако,- продолжал Скрудж,- вы не считаете меня обиженным, когда я даром плачу дневное жалованье.

Конторщик заметил, что это бывает только раз в году.

- Плохое извинение в обкрадывании чужого кармана каждое двадцать пятое декабря! - сказал Скрудж, застегивая до подбородка свое пальто.- Но, полагаю, вам нужен целый день. Зато на слp3;дующее утро будьте здесь как можно раньше!

Конторщик обещал исполнить приказание, и Скрудж вышел, бормоча что-то про себя. Контора была заперта во мгновение ока, и конторщик, с болтавшимися ниже куртки концами своего белаго шарфа (верхнего платья у него не было), раз двадцать прокатился по льду замерзшей канавки позади целой вереницы ребятишек - так рад был он отпраздновать ночь на Рождество - а затем во всю прыть побежал домой в Кэмден Таун играть в жмурки.

Скрудж съел свой скучный обед в своем обычном скучном трактире; затем, прочтя все газеты и проведя остаток вечера в рассматривании своей записной банкирской книжки, отправился домой. Он занимал помещение, принадлежавшее некогда его покойному компаньону. Это был ряд неприглядных комнат в большом, мрачном доме, в глубине двора; этот дом был так не на месте, что иной мог подумать, что, будучи еще молодым домом, он забежал сюда, играя в прятки с другими домами, но, потеряв дорогу назад, остался здесь. Теперь это было довольно старое здание, угрюмого вида, потому что никто, кроме Скруджа, в нем не жил, а другия комнаты все отдавались под конторы. На дворе стояла такая темнота, что даже Скрудж, знавший каждый камень, которым он был устлан, должен был идти ощупью. Морозный туман так густо навис над старою темною дверью дома, что казалось, как будто гений погоды сидел в мрачном раздумье на его пороге.

Несомненно, что, кроме больших размеров, решительно ничего особенного не было в колотушке, висевшей у двери. Одинаково верно, что Скрудж, за все время пребывания своего в этом доме, видал эту колотушку и утром и вечером. К тому же у Скруджа то, что называется воображением, отсутствовало в одинаковой мере, как и у любого обитателя лондонского Сити (Торговая часть Лондона.). Не забудъте при этом, что Скрудж ни разу не подумал о Марлее с тех пор, как при разговоре в конторе он упомянул о совершившейся семь лет тому назад его кончине. И пусть теперь кто-нибудь объяснит мне, если может, каким образом могло случиться, что Скрудж, вкладывая ключ в замок двери, увидал в колотушке, которая никакого непосредственного превращения не потерпела - не колотушку, а лицо Марлея.

Лицо это не было покрыто непроницаемым мраком, окутывавшим другие бывшие на дворе предметы - нет, оно слегка светилось, как светятся гнилые раки в темном погребе. В нем не было выражения гнева или злобы, оно смотрело на Скруджа так, как, бывало, всегда смотрел Марлей - подняв очки на лоб. Волосы стояли дыбом, как будто от дуновения воздуха; глаза, хотя и совершенно открытые, были неподвижны. Вид этот при сине-багровом цвете кожи был ужасен, но этот ужас был как-то сам по себе, а не в лице.

Когда Скрудж пристальнее вгляделся в это явление, оно исчезло, и колотушка стала опять колотушкой.

Сказать, что он не был испуган, и что кровь его не испытала страшного ощущения, которому он был чужд с детства,- было бы неправдой. Но он снова взялся за ключ, который было уже выпустил, решительно повернул его, вошел в дверь и зажег свечку.

Но он остановился на минуту в нерешительности, прежде чем затворил дверь, и сперва осторожно заглянул за нее, как бы отчасти ожидая быт испуганным при виде если не лица Марлея, то косы его, торчащей в сторону сеней. Но сзади двери ничего не было, кроме винтов и гаек, на которых держалась колотушка. Он только произнес: "фу! фу!" и захлопнул дверь с шумом.

Звук этот, как гром, раздался по всему дому. Казалось, каждая комната наверху, каждая бочка в подвале виноторговца внизу обладала своим особым подбором эхо. Скрудж был не из т
123;х, которые боятся эхо. Он запер дверь, прошел через сени и стал всходить по лестнице, но медленно, поправляя свечу.

Разсказывают про старинные лестницы, будто по ним можно было въехать шестериком; а про эту лестницу можно подлинно сказать, что по ней легко бы можно было поднять целую погребальную колесницу, да еще поставив ее поперек, так что дышло приходилось бы к перилам, а задния колеса к стене. Места для этого было-бы вдоволь, да и еще осталось бы. По этой, может быть, причине Скруджу представлялось, что перед ним подвигаются в темноте погребальные дроги. Полдюжины газовых фонарей с улицы не осветили бы достаточно входа,- так он был обширен; отсюда вам станет понятно, как мало света давала свеча Скруджа.

Скрудж шел себе да шел, ни мало об этом не беспокоясь; потемки не дорого стоят, а Скрудж любил дешевизну. Однако, прежде чем запереть свою тяжелую дверь, он прошел по всем комнатам с целью убедиться, что все было в порядке. У него как раз настолько осталось воспоминания о лице Марлея, чтобы пожелать исполнить эту предосторожность.

Гостиная, спальня, кладовая,- все как слѣдует. Никого не оказалось ни под столом, ни под диваном; в камине маленький огонь; на полке камина приготовленные ложка и миска да небольшая кастрюля с кашицей (у Скруджа была немного простужена голова). Ничего не нашлось ни под кроватью, ни в шкафу, ни в его халате, висевшем в несколько подозрительном положении на стене. В кладовой все те же обычные предметы: старая решетка от камина, старые сапоги, две корзины для рыбы, умывальник на трех ножках и кочерга.

Вполне успокоившись, он запер дверь и при этом дважды повернул ключ, что не было в его обыкновении. Обезопасив себя таким образом от нечаянностей, он снял галстук, надел халат, туфли и ночной колпак, и сел перед огнем есть свою кашицу.

Не жаркий это был огонь, совсем не по такой холодной ночи. Ему пришлось сесть к камину вплотную и еще нагнуться, прежде чем он мог почувствовать хотя небольшую теплоту от такого малаго количества топлива. Камин был старинный, построен Бог весть когда какими-нибудь голландскими купцами и кругом выложен причудливыми голландскими изразцами, долженствовавшими изображать библейские сцены. Тут были Каины и Авели, дочери фараона, савские царицы, небесные посланники, сходящие по воздуху на облаках, подобных пуховым перинам, Авраамы, Валтазары, апостолы, пускающиеся в море в масленках; сотни других фигур, которые могли бы привлечь к себе мысли Скруджа. Т
123;м не менее лицо Марлея, умершего семь лет назад, являлось подобно жезлу пророка и поглощало все естальное. Если бы каждый изразец был гладкий и в состоянии был бы отпечатлеть на своей поверхности какое-нибудь изображение из несвязных отрывков его мыслей, на каждом из них изобразилась бы голова старого Марлея.

- Пустяки! - сказал Скрудж и стал ходить по комнате.

Пройдясь несколько раз, он сел опят. Когда он откинул голову на спинку кресла, взор его случайно остановился на колокольчике, давно заброшенном, который висел в комнате, и для какой-то, теперь уже забытой, цели был проведен из комнаты, помещавшейся в самом верхнем этаже дома. К великому изумлению и странному, необъяснимому ужасу Скруджа, когда он смотрел на колокольчис, тот начал качаться. Он качался так слабо, что едва производил звук; но скоро он зазвонил громко, и ему начал вторить каждый колокольчик в доме.

Может быть, это продолжалось полминуты или минуту, но Скруджу показалось часом. Колокольчики замолчали так же, как и начали - разом. Затем глубоко внизу послышался звенящий звук, как будто кто-нибудь тащил тяжелую цепь по бочкам в подвал23; виноторговца. Тут Скруджу пришли на память слышанные им когда-то рассказы, что в домах, где есть домовые, последние описываются влекущими цепи.

Вдруг дверь погреба с шумом растворилась, звук стал гораздо громче; вот он доносится с пола нижнего этажа, затем слышится на лестнице и, наконец, направляется прямо к двери.

- Все-таки это пустяки! - произес Скрудж.- Не верю этому.

Однако, цвет лица его изменился, когда, не останавливаясь, звук прошел сквозь тяжелую дверь и остановился перед ним в комнате. В эту минуту угасавшее в камине пламя вспыхнуло, как будто говоря: я знаю его! это дух Марлея! и - снова упало.

- Да, это было то самое лицо. Марлей с своей косой, в своем жилете, узких обтянутых панталонах и сапогах; кисточки на них стояли дыбом, так же как и коса, полы кафтана и волосы на голове. Цепь, которую он носил с собою, охватывала его поясницу и отсюда свешивалась сзади вроде хвоста. Это была длинная цепь, составленная - Скрудж близко рассмотрел ее - из железных сундучков, ключей, висячих замков, конторских книг, деловых бумаг и тяжелых кошельков, обделанных сталью. Тело его было прозрачно, так что Скрудж, наблюдая за ним и смотря чрез его жилетку, мог видеть две задния пуговицы его кафтана.

Скрудж часто слыхал от людей, что у Марлея не было ничего внутри, но он никогда до сих пор не верил этому.

Да и теперь он не верил. Как он ни смотрел на призрак, как хорошо ни видел его стоящим пред собою, как ни чувствовал леденящий взор его мертвенно холодных глаз, как ни различал даже самую ткань сложенного платка, которым была подвязана его голова и подбородок, и который он сначала не заметил,- он все-таки оставался неверующим и боролся с собственными чувствами.

- Ну, что же? - сказал колко и холодно, как всегда, Скрудж.- Что тебе от меня нужно?

- Многое! - раздался в ответ несомненный голос Марлея.

- Кто ты?

- Спроси меня, кто я был.

- Это же был ты? - сказал Скрудж, повышая голос.

- При жизни я был твоим компаньоном, Яковом Марлеем.

- Можешь ли ты... можешь ли ты сесть?- спросил Скрудж, сомнительно смотря на него.

- Могу.

- Так сядь.

Скрудж сделал этот вопрос, не зная, может ли дух, будучи таким прозрачным, сесть на стул, и тут же сообразил, что если бы это оказалось невозможным, вызвало бы необходимость довольно неприятных объяснений. Но привидение село по другую сторону камина, как будто было совершенно привычно к этому.

- Ты не веришь в меня? - заметил дух.

- Нет, не верю,- сказал Скрудж.

- Какого доказательства желал бы ты в моей действительности, сверх своих чувств?

- Я не знаю,- ответил Скрудж.

- Почему ты сомневаешься в своих чувствах?

- Потому,- сказал Скрудж,- что веякая безделица на них влияет. Желудок не в порядке - и они начинают обманывать. Может быть, ты не больше, как непереваренный кусок мяса, комочек горчицы, крошка сыра, частица недоварившейся картофелины. Что бы там ни было, но могильного в тебе очень мало.

Не в привычке Скруджа было отпускат остроты, тем более в эту минуту ему было не до шуток. На самом деле, если он теперь и старался острить, то лишь с целью отвлечь свое собственное внимание и подавить свой страх, так как голос привидения тревожил его до самого мозга костей.

Просидеть и одну минуту, глядя в упор в эти неподвижные стеклянные глаза, было выше его сил. Что еще особенно наводило ужас, это какая-то сверхъестественная атмосфера, окружавшая привидение. Скрудж сам не мог ощущать ее, тем не менее присутствие её было несомненно, так как, несмотря на полную неподвижность духа, его волосы, фалды и кисточки,- все находилось в движении, как будто ими двигал горячий пар из печки.

- Видишь ты эту зубочистку? - спросил Скрудж, стараясь хотя на секунду отвлечь от собя стеклянный взор своего загробного посетителя.

- Вижу,- ответил дух.

- Ты не смотришь на нее,- сказал Скрудж.

- Не смотрю, но все-таки вижу,- отвечал дух.

- Так,- возразил Скрудж. - Стоит мне только проглотить ее, чтобы на весь остаток моей жизни подвергнуться преследованию целаго легиона привидевий; и все это будет дело собственных рук. Пустяки, повторяю тебе, пустяки!

При этих словах дух поднял страшный крик и с таким ужасающим звуком потряс своею цепью, что Скрудж крепко ухватился за кресло, боясь упасть в обморок. Но каков был его ужас, когда привидение сняло с головы свою повязку, как будто ему стало жарко от неё в комнате, и нижняя челюсть его упала на грудь.

Скрудж бросился на колена и закрыл лицо руками.

- Смилуйся, страшное видение! - произнес он.- За что ты меня мучаешь?

- Человек земных помыслов! - воскликнул дух,- веришь ли ты в меня или нет?

- Верю,- сказал Скрудж.- Я должен верить. Но зачем духи ходят по земле и для чего являются они ко мне?

- От всякого человека требуется,- ответило видение,- чтобы дух, живущий в нем, посещал своих ближних и ходил для этого повсюду; и если этот дух не странствует таким образом при жизни человека, то осуждается на странствование после смерти. Он обрекается скитанию по свету - о, увы мне! - и должен быт свидетелем того, в чем участия принять уже не может, но мог бы, пока жил на земле, и тем достиг бы счастия!

Дух снова поднял крик, потрясая свою цепь и ломая себе руки.

- Ты в оковах,- сказал Скрудж дрожа.- Скажи, почему?

- Я ношу цепь, которую сковал себе при жизни,- ответил дух.- Я работал ее звено за звеном, ярд за ярдом; я опоясался ею по своей собственной воле и по собственной же свободной воле ношу ее. Разве рисунок её не знаком тебе?

Скрудж дрожал все сильнее и сильнее.

- И если бы ты знал,- продолжал дух,- как тяжела и длинна цепь, которую ты сам носишь! Еще семь лет тому назад она была так же тяжела и длинна, как вот эта. А с тех пор ты над ней много потрудился. О, это тяжелая цепь!

Скрудж посмотрел на пол около себя, ожидая увидеть себя окруженным пятидесяти саженным железным канатом, однако ничего не увидал.

- Яков! - произнес он умоляющим тоном. Старинный мой Яков Марлей, поведай мне еще. Скажи мне что-нибудь утешительное, Яков.

- У меня нет ут
123;шения,- ответил дух.- Оно приходит из других сфер, Эбенизер Скрудж, и сообщается чрез иное посредство иного рода людям. И сказать тебе того, что бы хотел, я не могу. Лишь немногое еще дозволено мне. Для меня нет ни остановки, ни покоя. Мой дух никогда не выходил за стены нашей конторы - заметь себе! - при жизни дух мой никогда не покидал тесных пределов нашей меняльной лавчонки, за то теперь передо мною бесконечный тягостный путь!

У Скруджа была привычка опускать руки в карманы брюк, когда он задумывался. Так сделал он и теперь, размышляя о словах духа, но все не поднимая глаз и не вставая с колен.

- Ты, должно быть, очень медленно совершаешь свое путешествие, Яков,- заметил Скрудж деловым, хотя и почтительно-скромным тоном.

- Медленно! - повторил дух.

- Семь лет как умер,- удивлялся Скрудж,- и все еще странствует.

- Да, все время,- сказал дух,- не зная ни отдыха, ни покоя, и под беспрерывной пыткой угрызения совести.

- Ты скоро путешествуешь?и- спросил Скрудж.

- На крыльях ветра.

- Много ты успел пройти за семь лет.

При этих словах дух снова вскрикнул и так неистово загремел своею цепью среди мертвой тишины ночи, что полиция была бы в праве назвать это нарушением порядка.

- О, жалкий узник, скованный по рукам и по ногам! - воскликнуло привидение.- не знать, что века непрестанного труда бессмертных творений должны отойти в вечность, прежде чем восполнится мера добра, на которое земной мир способен. Не знать, что всякая христианская душа, делающая добро в своей ограниченной области, какова бы она ни была, не может не видѣть, что земная жизнь её слишком коротка для её обширных средств к добру и служению ближним. Не знать, что никакие века раскаяния не могут возвратить того, что упущено при жизни! А я был таким! О, я был таким!

- Но ведь ты всегда был хорошим деловым человеком, Яков,- произнес Скрудж, который начал прилагать это к себе.

- Деловой! - воскликнул дух, опять ломая себе руки.- Заботы о человеческом роде, об общем благе были моим делом; любовь к ближнему, милосердие и благотворительность,- все это было моим делом. Занятия торговлей составляли лишь каплю в обширном океане моих трудов.

Он вытянул руку, держа свою цепь, как будто в ней была причина его бесплодных сокрушений, и с силою бросил ее опять на пол.

- В эту пору истекающего года,- сказал дух,- я страдаю больше всего. Зачем я, проходя между толпами своих ближних, смотрел все вниз и ни разу не поднял глаз на ту благословенную звезду, которая привела мудрецов к убогому жилищу? Разве не было бедных домов, к которым свет её привел бы меня!

Скруджу страшно было это слышать, и он начал дрожать всем телом.

- Слушай! - воскликнул дух.- Мне остается мало времени.

- Я буду слушат,- сказал Скрудж.- Но не будь жесток ко мне! Говори проще, Яков! Прошу тебя!

- Как это происходит, что я являюсь перед тобою в видимом для тебя образе, того я не могу сказать тебе. Невидимо я сидел рядом с тобою в течение многих, очень многих дней.

Мысль об этом была не из приятных. Скрудж содрогнулся и вытер выступивший у него на лбу пот.

- Это одна из моих сильнейших очистительных жертв,- продолжал дух. - В эту ночь я здесь для того, чтобы предупредить тебя, что у тебя есть еще случай и надежда избегнуть моеи участи. Тем и другим ты мне обязан, Эбенизер.

- Ты был мне всегда хорошим другом,- сказал Скрудж.- Благодарю тебя!

- К тебе явятся,- возразило видение,- три духа.

Лицо Скруджа сделалось при этих словах почти так же длинно, как и у его загробного посетителя.

- Это тот самый случай и надежда, о которых ты упомянул, Яков? - спросил он голосом виноватаго.

- Да.

- Знаешь что? Мне бы этого не хотелось,- сказал Скрудж.

- Без их посещения, - ответил дух,- ты не можешь надеяться избежать пути, которым я иду. Ожидай первого завтра, когда пробъет час.

- Нельзя ли мне принят их всех сразу и тем покончить с ними, Яков? - вставил Скрудж.

- Ожидай второго в следующую ночь и в тот же час. Третьяго - еще через сутки, как только пробьет полночь. Меня больше не жди, но ради собственного блага не забудь того, что произошло между нами!

Сказав эти слова, привидение взяло со стола свою повязку и по-прежнему подвязало ею голову. Скрудж узнал об этом по легкому звуку, произведенному зубами привидения, когда повязкой челюсти были сдвинуты вместе. Он решился снова поднять глаза и увидал, что его сверхъестественный собеседник уже стоит перед ним, и цепь по-прежнему обвита вокруг его тела и руки.

Привидение стало отодвигаться от него задом, и с каждым его шагом окно понемногу открывалось, так что, когда дух дошел до него, оно было уже открыто настеж. Он знаком приказал Скруджу приблизиться, что тот и сделал. Когда они были на расстоянии двух шагов друг от друга, дух Марлея поднял руку, предупреждая его не подходить ближе. Скрудж остановился, но не столько из повиновения, сколько пораженный удивлением и страхом, потому что в то мгновение, как привидение подняло руку, до слуха Скруджа донесся раздававшийся в воздухе неясный шум каких-то несвязных воплей раскаяния, невыразимо горестных стонов самообвинения. Привидение, прислушавшись на минуту, затянуло ту же жалобную песнь и исчезло в мраке холодной ночи.

Скрудж подошел к окну и, влекомый любопытством, выглянул наружу.

Воздух был наполнен привидениями, которые, жалобно стеня, безостановочно носились взад и вперед. Каждое из них тащило цепь, похожую на це;пь Марлея; некоторые были скованы вместе, но ни одно не свободно от уз. Многих Скрудж знал лично при их жизни. Особенно близко знаком он был когда-то с одним из них: это был старик, в белом жилете; к ног23; его был привязан громадный железный сундук; старик горъко и громко плакал, что не в состоянии помочь бедной женщине с ребенком, которую видел внизу у порога одного дома. Горе всех их, очевидно, заключалось в том, что им хотелось бы вмешаться, с доброю целью, в людские дела, но возможность для этого миновала для них навсегда.

Сами ли эти существа поблекли в тумане, или туман закутал их, Скрудж не мог сказать. Но с исчезновением их смолкли и их неземные голоса, и ночь стала опять такою же, какою она была, когда он шел домой.

Скрудж закрыл окно и осмотрел дверь, чрезъткоторую вошел дух. Она оказалась на двойном запоре, как он собственноручно запер ее, и задвижки были не тронуты. Он было хотел опять сказать: "пустяки", но удержался на первом же слоге. Затем, от перенесенных ли им волнений, вследствие ли дневных трудов, или мимолетно упавшего на него отблеска невидимого мира, или от печальной беседы с духом, или, наконец, за поздним часом ночи,- но он сильно нуждался в рокое; поэтому, не раздеваясь, лег в постель и в ту же минуту заснул.

II.

ПЕРВЫЙ ИЗ ТРЕХ ДУХОВ.

Когда Скрудж проснулся, было так темно, что, выглянув из-за занавесок постели, он едва мог различить просвет окна от непрозрачных стен своей комнаты. Пока он усиливался проникнуть сквозь темноту своими зоркими, как у хорька, глазами, колокола сосѣдней церкви пробили четыре четверти. Он стал прислушиваться, сколько они пробьют часов.

К великому его удивлению, тяжелый колокол переходил от шести к семи, от семи к восьми и так попорядку, пока пробил, наконец, двенадцать и - остановился. Двенадцать! Был третий час, когда он лег в постел. Часы врут. Должно быть, сосулька льда попала в их механизм. Неужели двенадцать часов!

Он нажал пружинку своего репетитора, чтобы узнать настоящий час. Репетитор быстро прозвонил двенадцать и смолк.

- Как? Не может быть, чтобы я проспал целый день и прихватил еще изрядную часть следующей ночи. Нельзя же допустить, чтобы что-нибудь случилось с солнцем, и что теперь двенадцать часов дня?- сказал Скрудж.

Так как эта мысль не могла не встревожить его, то он кое-как выбрался из постели и ощупью добрел до окна. Ему пришлось рукавом халата протереть замерзшее стекло, прежде чем он мог увидать что-нибудь, да и тогда почти ничего не было видно. Оказалось только, что по-прежнему стоял густой туман, и было очень холодно, на улице никакого шума, ни малейшей суетни; а это непременно бы случилось, если бы ночь нагрянула вдруг, среди белаго дня, и завладела светом. Легко вздохнул Скрудж, убедившись, что с этой стороны тревога его была напрасна. А то представьте себе беспомощное положение человека: текст векселя гласит: "через три дня по предъявлении заплатите Эбенизеру Скрудж или его приказу" и т. д. - а какие же тогда дни считать?

Скрудж снова улегся в постель и начал думать, думать и думать, но ни до чего не мог додуматься. Чем больше он думал, тем больше становился втупик, и чем больше старался не думать, тем неотвязчивее были его мысли. Дух Марлея решительно не давал ему покоя. Каждый раз, как он, после зрелаго размышления, решал в себе, что все это был сон, ум его отпрядывал опять назад, подобно отпущенной пружине, к своему первому положению и представлял на решение все ту же задачу: "сон это был или нет?"

Скрудж пролежал в этом состоянии, пока часы пробили еще три четверти. Тогда он вдруг вспомнил слова Марлея, что один из возвещенных им посетителей явится, когда колокол пробьет час. Он решил лежать с открытыми глазами, пока этот час не наступит. Если принять в соображение, что ему так же трудно было бы заснуть, как и взойти на небо, то это было, пожалуй, самое мудрое решение, на котором он мог остановиться.

Эта четверть тянулась так долго, что Скрудж не один раз приходил к убеждению в том, что незаметно для себя засыпал и не слышал боя. Наконец, до его напряженного слуха донесся первый удар. "Дин, дон!"

- Четверть,- сказал Скрудж, прислушиваяс.

"Дин, дон!"

- Половина,- сказал Скрудж.

"Дин, дон!"

- Три четверти,- сосчитал Скрудж.

"Дин, дон!"

- Вот и час,- произнес Скрудж, торжествуя:- а ничего нет!

Он проговорил эти слова прежде, чем замер последний звук колокола, отличавшийся на этот раз каким-то особенно глубоким, глухим, печальным тоном. В комнате вдруг блеснул свет, и занавески его постели раздвинулись.

Заметьте: оне были раздвинуты рукою; не те занавески, что приходились у него над головою, и не те, что были сзади, но именно та часть их, куда обращено было его лицо. Пораженный таким неожиданным явлением, Скрудж привскочил наполовину и очутился лицом к лицу с неземным посетителем, который их отодвинул. Он очутился к нему так же близко, как я к вам теперь.

Это была странная фигура - как будто ребенок, но в то же время еще более похожая на старика. Смотреть на нее приходилось сквозь какую-то сверхъестественную среду, благодаря которой она виднелась как бы вдалеке, и от расстояния размеры её казалис детскими. Волосы призрака све;шивались ему на шею и спину и были старчески белы; но на лице не было ни морщинки, и самый нежный пушок покрывал его кожу. Руки были длинны и мускулисты, как бы обличая необыкновенную силу. Ноги, очень изящно сложенные, были, как и верхния оконечности, голы. Стан его одевала белая, как снег, туника, а талию охватывал восхитительно блестевший пояс. В руках он держал свежую ветку зеленого остролистника, за то, в противоположность этой эмблеме зимы, платье его было украшено летними цветами. Всего же замечательнее в нем было то, что с верхушки его головы выходил яркий луч света, которым все это и освещалось. Наверное, по причине этого света у него под мышкой вместо шапки был большой гасильник, который он надевал на себя в минуты своего затмения.

Но даже и не это еще оказалось самою странною особенностью призрака, когда Скрудж пристально всмотрелся в него. Верхом чудесного был пояс: он искрился и переливался то в одной, то в другой своей части; то, что светилось в одну минуту, было темно в другую, а вместе с ним то освещалась, то помрачалась и самая фигура видения; то у него одна рука, то одна нога, то вдруг как бы двадцать ног, или две ноги без головы, или одна голова без тела, так что никак нельзя было уловить очертания его отдельных частей, когда оне вдруг быстро исчезали, едва успѣв осветиться. Потом все эти переливы внезапно пропадали, и призрак становился опять самим собою, ясным и лучезарным по-прежнему.

- Ты дух, появление которого было мне предсказано? - спросил Скрудж.

- Я.

Голос был приятный и нежный и настолько тихий, что как будто доносился издалека.

- Кто и что ты? - осведомился Скрудж.

- Я дух прошедшего Рождества.

- Давно прошедшаго? - допытывался Скрудж, смотря на маленький рост призрака.

- Нет, твоего прошедшаго.

Скруджу очень хотелось посмотреть на духа в шапке, и он попросил его накрыться. Вероятно Скрудж и не сумел бы объяснить этого желания, если бы кто-нибудь спросил его.

- Как! - воскликнул дух,- уже так скоро ты хочешь своими земными руками погасить свет, который я даю? Разве не довольно того, что ты принадлежишь к числу людей, чьи страсти создали эту шапку и заставляют меня в течение долгаго ряда лет носить ее нахлобученною до бровей!

Скрудж почтительно отрекся от всякого намерения нанести духу обиду, а тем менее сознательно. Затем, он смело спросил его, по какому делу он к нему явился.

- Ради твоего благополучия! - сказал дух.

Скрудж выразил свою благодарность, но не мог не подумать, что этой цели скорее соотвествовала бы ночь ненарушимого покоя. Вероятно дух узнал его мысль, и сказал:

- Ну, так ради твоего исправления. Берегись!

Говоря это, он своею сильною рукою схватил руку Скруджа.

- Вставай и иди со мною!

Напрасно стал бы Скрудж представлять резоны против удобства путешествовать пешком в такую погоду и в такой час; тщетно бы он стал доказывать, что в постели тепло, а термометр показывает гораздо ниже нуля, что одет он очень легко: в туфлях, халате да ночном колпаке, и что ему не совсем здоровится: рука хотя и нежная, как у женщины, не допускала сопротивления. Он встал, но, видя, что дух направляется к окну, с мольбою схватился за его платье

- Я смертный,- упрашивал он,- и могу упасть.

- Дай мне только коснуться тебя вот здесь,- сказал дух, кладя ему руку на сердце,- и тогда ты и больше этого вынесешь!

Едва были произнесены эти слова, как они прошли сквозь стену и очутились на открытой проселочной дороге, по обеим сторонам которой широко расстилались поля. Город совершенно исчез из вида, незаметно было и следа его. Вместе с ним пропали и темнота и туман, так как стоял ясный, холодный зимний день, и снег покрывал землю.

- Бог мой! - воскликнул Скрудж, всплеснув руками и осматриваясь но сторонам.- Я родился здесь. Я был здесь мальчиком!

Дух кротко поглядел на него. Его нежное прикосновение, хотя оно было легко и кратковременно, еще живо отзывалось в ощущениях старика. Он почувствовал тысячи благоуханий, мосившихся в воздухе, и каждое из них соединялось для него с тысячами мыслей и надежд, и забот, и радостей, давно давно, забытых!

- У тебя дрожат губы,- сказал дух.- А что это у тебя на щеке?

Скрудж с необычною для него дрожью в голосе невнятно ответил, что это родинка, и попросил духа вести его, куда он хочет.

- Ты помнишь эту дорогу? - спросил дух.

- Как не помнить! - отозвался Окрудж горячо.- Я бы мог пройти по ней с завязанными глазами!

- Странно, что ты столько лет об ней не вспомнил,- заметил дух.- Пойдем дальше.

Они пошли вдоль дороги. Скрудж узнавал каждые ворота, каждый столб, каждое дерево. Наконец, вдали стал виден небольшой городок с мостом, церковью и вьющеюся, как лента, рекой. Навстречу им показалось несколько мохнатых пони, на которых ехали верхом мальчишки, перекликавшиеся с другими малъчиками, ехавшими в деревенских телегах и повозках, где кучерами были фермеры. Все эти мальчики были очень веселы и так громко переговаривались между собою, что крики их далеко разносились по широким полям, раскатываясь в свежем морозном воздухе.

- Это лишь тени былых вещей,- сказал дух.- Оне не замечают нашего присутствия.

Веселые путники скоро поровнялись с ними, и тут Скрудж узнавал всех, называя каждого по имени. Отчего это ему так невыразимо приятно было видеть их? Отчего так блистал его холодный взор, так трепетало его еердце, когда они проезжали мимо? Отчего он полон был радости, слыша их взаимное приветствие с веселым праздником, когда они разъезжались при поворотах по разным дорогам, направляясь каждый под свою родную кровлю? Что значит веселое Рождество для Скруджа? Прочь с веселым Рождеством! Что доброго он видел от него когда-нибудь?

- Школа еще не совсем опустела,- сказал дух.- Там еще остался один ребенок, о котором забыли его друзья.

Скрудж сказал, что ему это известно, и вздохнул.

Они повернули с большой дороги в хорошо памятный ему переулок и скоро дошли до неприглядного здания из красного кирпича; на крыше его возвышался увенчанный флюгером купол, под которым висел колокол. Это был обширный дом, когда-то богатый, а теперь запущенный; его просторные комнаты были почти пусты, стены сыры и покрыты мохом, окна повыбиты, двери покосились. В конюшнях бродили, кудахтая, куры, а сараи и навесы поросли травой. Да и внутри дома не больше оставалось следов прежнего его состояния: когда они вошли в мрачные сени и заглянули чрез открытые двери в целый ряд комнат, то оказалось, что хотя оне были велики, но холодны и очень бедно меблированы. В воздухе пахло гнилью; голо и безжизненно смотрело все кругом; вообще как-то чувствовалось, что здесь любили вставать при свечах и питаться впроголодь.

Дух и Скрудж направились чрез сени к двери, ведущей в заднюю половину дома. Дверь перед ними растворилась и открыла глазам их длинную, без всяких украшений, мрачную комнату, которая еще тоскливее казалась от расставленных в ней рядами скамеек и конторок. За одной из них, невдалеке от едва топившагося камина, сидел одинокий мальчик и читал книгу. И Скрудж се;л на одну из скамеек и горько заплакал при виде этого бедного забытого ребенка, в котором он узнал себя.

Каждый едва уловимый звук, раздававшийся в доме: и возня мышей за стенной панелью, и капель полуоттаявшего жолоба на заднем дворе, и легкий шум ветвей безлистного унылаго тополя, и скрип двери в пустой кладовой, и слабое потрескиванье огня,- все отзывалось в сердце Скруджа смягчающим влиянием, и все свободнее и свободнее текли его слезы.

Дух дотронулся до его руки и указал ему на прежнего маленького Скруджа, углубившагося в свое чтение. Вдруг под окном явился какой-то человек в странной чужеземной одежде, но совсем как настоящий, живой человек, с топором за поясом и державший в поводу осла, нагруженцаго дровами.

- Ах, да это Али-Баба!- закричал Скрудж в восторге.- Это дорогой, честный старик Али-Баба! Да, да, знаю! Один раз, на Рождестве, как тот покинутый ребенок оставался здесь совсем один, он пришел в первый раз совсем вот как сейчас. Бедный мальчик! И Валентин,- продолжал Скрудж,- и его дикий брат, Орсон, вон они идут! А как, бишь, зовут того, что спящим был спущен в своих панталонах у ворот Дамаска; разве ты не видишь его? А султанский конюх, которого гении поставили вверх ногами! вон он на голове стоит! По делом ему. Я очень рад. С какой стати ему жениться на принцессе!

Если бы кто-нибудь из деловых друзей Скруджа посмотрел на него в эту минуту, когда он, откинув всю серьезность своей натуры, так искренно увлекался подобными вещами, выражая свой восторг самым необыкновенным голосом, и смеясь и плача в одно и то же время, тот, наверное, не поверил бы собственным глазам.

- А вот и попугай! - воскликнул Скрудж.- Сам зеленый, а хвост желтый, и на голове точно салат вырос, вот он! Бедный Робин Крузо!- кричал он ему, когда тот возвращался домой, объехав весь остров. - Бедный Робин Крузо, где ты был, Робин Крузо? Человек подумал, что во сне это слышит; совсем нет. Это был попугай, ты знаешь. Вон Пятница ищет спасения в бp3;гстве, спеша к заливу! Гип, гоп, ура!

Вдруг, с весьма чуждою его обычному характеру быстротою перехода, он, жалея своего прежнего я, произнес:

- Бедный мальчик!

И опять заплакал.

- Хотелось бы,- проговорил Скрудж невнятно, опуская руку в карман и смотря около себя, вытерев себе сперва глаза рукавом,- но теперь уже поздно.

- В чем дело? - спросил дух.

- Ничего,- ответил Скрудж.- Ничего. Вчера какой-то бедный мальчик приходил было ко мне Христа славить. Мне хотелось бы дать ему что-нибудь, вот и все.

Дух задумчиво улыбнулся и махнул рукою, говоря:

- Посмотрим другое Рождество!

При этих словах прежний маленький Скрудж стал больше, и комната сделалась несколько темнее и грязнее. Панели растрескались; стекла в окнах полопались; штукатурка с потолка местами пообвалилась, обнажив решетку из драни; но как все совершилось, Скрудж так же мало знал, как и вы. Одно он только знал, что все это было верно, все это так и произошло когда-то на самом деле - что он опять был одинок здесь, когда все другие мальчики уехали по домам веселиться на праздниках.

Только он не читал теперь, а ходил взад и вперед в отчаянии. Скрудж посмотрел на духа и, грустно покачивая головою, в тоскливом ожидании глядел на дверь.

Она отворилась, и в нее быстро вбежала девочка, гораздо моложе мальчика, и, обвив его шею руками и целуя, называла его: "милый, милый братец".

- Я за тобой приехала, милый братец! - сказала она, всплеснув своими тонкими ручонками и готовясь рассмеятъоя.- Домой, домой повезу тебя, домой!

- Домой, Фанни? - переспросил мальчик.

- Да! - воскликнул ребенок, сияя от радости.- Домой совсем и навсегда. Отец стал теперь гораздо добрее; дома у нас как в раю! Он так ласково говорил со мною как-то вечером, когда я шла спать, что я не побоялась спросить его, можно ли тебе вернуться к нам, и он сказал: "да, он вернется", и велел мне за тобою ехать. И ты будешь мужчиной! - сказал ребенок, раскрывая глаза:- и никогда уже больше сюда не вернешься; но сначала мы вместе проведем все праздники и навеселимся досыта.

- Ты у меня совсем большая, Фанни!- сказал мальчик.

Она ударила в ладоши и, весело смеясь, старалась достать до его головы; но так как была еще мала ростом, то только опять засмеялась и встала на цыпочки, чтобы обнять его. Затем она начала со свойственною детям настойчивостью тащить его к дверям, куда очень охотно он и пошел за нею.

Вдруг раздался страшный голос: "Снесите вниз сундук мастера Скруджа!" и в сенях появился сам школьный учитель; он посмотрел на мастера Скруджа с каким-то свирепым снисхождением и, подав ему руку, привел его в состояние ужаса. Затем он повел обоих в свою холодную и сырую гостиную, где висевшие на стенах карты и расставленные по окнам глобусы от холода покрыты были точно инеем. Тут он достал графин с замечательно легким вином и кусок замечательно тяжелаго пирога и начал угощать этим детей. В то же время велел своему тощему слуге вынести стаканчик "чего-нибудь" кучеру; тот велел поблагодарить барина, сказав, впрочем, что если это такой же напиток, какой он пробовал прошлый раз, то "лучше не надо". Так как за это время багаж мастера Скруджа оказался уже привязанным на верху экипажа, то дети очень охотно поспешили распрощаться с учителем, сели в повозку и весело покатили домой.

- Она была всегда очень нежного сложения, готовая увянуть от малейшего ветерка,- сказал дух.- За то какое любящее было у неё сердце!

- Твоя правда,- отозвался Скрудж. - Спаси меня Бог отвергать это.

- Она умерла уже замужем,- прибавил дух,- и, кажется, у неё были дети.

- Один только ребенок,- поправил Скрудж.

- Верно,- сказал дух. - Это твой племянник.

Скрудж почувствовал себя неловко и коротко ответил:- "Да".

Хотя и минуты не прошло еще, как они покинули школу, но успели уже очутиться в оживленной части какого-то города, где происходила обычная уличная суета, двигались взад и вперед прохожие, теснились, прокладывая себе дорогу, всевозможные экипажи и тяжелые фуры. По убранству лавок очевидно было, что и здесь справлялось Рождество; но был вечер, и на улицах горели фонари.

Дух остановился у дверей одной конторы и спросил Скруджа, знакома ли она ему.

- Еще бы! - ответил он.- Ведь я здесь был в ученьи!

Они вошли. При виде пожилого господина в большом парике, сидевшего за такой высокой конторкой, что если бы она только еще на вершок была повыше, то он ударился бы головой о потолок, Скрудж в сильном волнении воскликнул:

- Да ведь это старик Феззивиг! Ей-Богу, это он, живой опять!

Старый Феззивиг положил перо и посмотрел на часы, которые показывали семь. Он потер руки, поправил свой широкий жилет и, как бы улыбаясь всем своим существом, приятнътм, жнрным, веселым голосом крикнул:

- Эй, где вы там! Эбенизер! Дик!

Прежний Скрудж, теперь уже молодой человек, быстро вбежал в комнату вместе со своим товарищем, другим учеником.

- Так и есть, это Дик Вилькинс! - сказал Скрудж, обращаясь к духу.- Ах, Господи, он это, он! Как он был ко мне привязан, бедный, милый Дик.

- Вот что, ребятушки,- сказал Феззивиг.- Довольно работать. Настал Рождественский вечер. Закрывайте-ка ставни, да, чур, живо!- вдруг воскликнул он, громко ударив в ладоши.

Вы бы не поверили, как дружно принялись они за работу. Раз, два, три - и молодцы были уже со ставнями на улице; четыре, пять, шест - и они вдвинули их на место; семь, восемь, девять - и они наложили задвижки и закрепили их, и, прежде чем вы успели бы досчитать до двенадцати, они были уже опять в комнате, дыша как заморившиеся кони.

- Теперь,- воскликнул старый Феззивиг, удивительно ловко спрыгивая с своего высокого табурета,- убирайте здесь, ребятушки, убирайте, чтобы побольше было нам места. Живо, Дик! Веселей, Эбенизер!

Какое тут убирать! Чего бы они только ни убрали, когда за ними смотрел старый Феззивиг. В минуту все было сделано. Все, что можно было сдвинуть, было вытащено, будто оказалос навсегда излишним; пол выметен и вспрыснут, лампы оправлены, в камин подкинуто угля, и торговое помещение превратилось в приличную, теплую, сухую, ярко освещенную бальную залу.

Вот вошел скрипач с нотами и, расположившись на высокой конторке, начал жалобно настраивать свою скрипку. Вот вошла мистрисс Феззивиг, изображая собою одну широкую улыбку. Вошли три красивые и лучезарные девицы Феззивиг. Вошли шестеро вздыхавших по них молодых людей. Вошли все молодые мужчины и женщины, бывшие при деле. Вошла горничная с своим двоюродным братом, пекарем. Вошла кухарка с близким другом своего брата, молочником. Явился и мальчик из лавки, что по ту сторону улицы, о котором рассказывали, будто хозяин плохо кормит его; войдя в комнату, он старался спрятаться за девочкой из соседнего заведения, относительно которой было удостоверено, что хозяйка таскала ее за уши. Все явились один за другим; одни робко, другие смело, одни грациозно, другие неуклюже, одних как будто кто толкал, других точно тянули насильно. Но как бы то ни было, все пришли, все были налицо. Начались танцы. Сразу двадцать пар пошли под звуки скрипки, двигаясь то гусем все направо, то так же все налево, то на средину, то опять назад, проделывая целый ряд мудревнейших фигур. По окончании последней старик Феззивиг ударом в ладоши подал знак остановиться, и скрипач не замедлил жадно погрузить свое разгоряченное лицо в приготовленную для него кружку с портером. Но, вынырнув оттуда, он, вместо отдыха, когда никто еще и не собирался танцовать, вдруг запиликал снова, и с таким жаром, как будто прежний скрипач, как выбившийся окончательно из сил, был замертво отнесен домой на ставне, а это был совсем свежий музыкант, решившийся, во что бы то ни стало, или затмить своего предшественника или погибнуть.

Опять пошли танцы, за танцами - фанты, за фантами - снова танцы; затем подавался пирог, после пирога глинтвейн, за ними огромные части холодного мяса в двух видах, пирожки с коринкой и, наконец, обильное количество пива. Но самый эффектный момент вечера наступил после этих угощений, когда скрипач - лукавый был он мужчина и куда как тонко понимал свое дело - заиграл "Сир Роджер ди Коверлей". Тут выступили на сцеии старый Феззивиг и мистрисс Феззивиг, составив первую пару. Не легкое предстояло им дело в виду целых двадцати, если не больше, пар участников; с этим народом шутить было нельзя: уж никак не ходить они собирались, а танцовать, и танцовать как следует.

Но, будь их вдвое, куда - вчетверо больше, старик, а также и мистрисс Феззивиг, не ударили бы в грязь лицом перед ними. Что её касается, это была дама достойная своего кавалера во всех отношениях; а это ли не похвала? Как две луны мелькали икры Феззивига. Напрасно бы вы старались предугадать, что оне изобразят собою в следующее же мгновение. Когда старик с супругою проделали все должные фигуры, Феззивиг закончил танец, так ловко выкинув последнее колено, будто мигнул ногами в воздухе, и твердо, не качнувшись, опустился на пол.

Когда пробило одиннадцать часов, этот домашний бал кончился. Мистер и мистрисс Феззивиг заняли места по обе стороны двери и, подавая руку каждому из расходившихся гостей, поздравляли их с праздником, желая весело провести его. Когда очеред дошла до двух учеников, хозяева и их приветствовали подобным же образом. Так постепенно смолкли веселые голоса, и мальчики были отпущены спать. Постели их помещались под прилавком в задней комнате конторы.

В течение всего этого времени Скрудж был как бы вне себя. Его сердце и душа переселились в его прежнее я и вместе с ним переживали все происходившее перед его глазами. Он все чувствовал, все вспоминал, всему радовался и находился в сильнеишем возбуждении. Только когда скрылись из вида довольные лица его прежнего я и его товарища Дика, вспомнил он о духе и заметил, что тот пристально на него смотрит, и свp3;т на его голове горит особенно ярко.

- Немногое нужно,- сказал дух,- чтобы вызвать такое чувство благодарности у этих простоватых людей.

- Немногое! - отозвался Скрудж.

Дух сделал ему знак прислушаться к разговору обоих учеников, изливавших свою душу в похвалах Феззивигу, и потом сказал:

- Не правда ли? Ведь куда как немного истратил он ваших презренных денег, всего каких-нибудь три-четыре фунта (Тридцать-сорок рублей на наши деньги). Неужели это большая сумма, чтоб он заслуживал подобной похвалы!

- Не в том дело,- сказал Скрудж, возбужденный этим замечанием и говоря бессознательно языком своего прежнего, а не настоящего я.- Не в этом дело, дух. В его власти сделать нас счастливыми или несчастными, сделать нашу службу легкою или тяжелою, удовольствием или трудной работой. Действительно, власть его заключается в словах и взглядах, в вещах столь легких и незначительных, что нет возможности собрать и сосчитать их. Но что из этого? Сообщаемое им счастие стоит целаго состояния.

Он почувствовал на себе взгляд духа и остановился.

- Что с тобой? - спросил дух.

- Ничего особенного,- сказал Скрудж.

- Однако? - настаивал дух.

- Нет,- сказал Скрудж,- нет. Мне только хотелось бы иметь возможность сказать сейчас два слова своему конторщику. Вот и все.

При этих словах Скруджа его прежний я погасил лампы, и Скрудж очутился с духом снова на открытом воздухе.

- Мой срок истекает,- заметил дух.- Скорей!

Эти слова не были обращены ни к Скруджу, ни к кому-либо другому, кого бы он мог видеть, но они произвели непосредственное действие. Скрудж снова увидал себя. Теперь он был старше, человеком в лучшей поре жизни. Лицо его еще не носило резких и грубых черт позднейших лет, но обнаруживало уже признаки забот и скупости. В беспокойном движении глаз сказывались инстинкты алчности и наживы; видно было, что эти страсти уже пустили корни в нем и вскоре обещали бросить на его взор тень быстро растущего от них дерева.

Он был не один, а сидел рядом с красивой девушкой, одетой в траур. В глазах её виднелись слезы, а в них искрился свет, сиявший с головы духа прошедшего Рождества.

- Это не важно,- сказала она тихо.- Для тебя это безделица. Другой кумир заместил меня; и если он может послужить тебе; в будущем радостью и утешением, которые я старалась бы доставить тебе, то у меня нет повода печалиться.

- Какой кумир заменил тебя? - возразил он.

- Золотой кумир.

- Вот вам людское беспристрастие! - сказал он.- Ни к чему мир так строго не относится, как к бедности, и в то же время ничто так сурово не осуждает, как стремление к богатству!

- Ты слишком боишься света,- кротко ответила она.- Все твои надежды поглощены одного - избегнуть повода к его горьким упрекам. Я была свидетельницеио того, как твои более благородные стремления пропадали одно за другим, уступая свое место одной господствующей страсти - наживы. Не так ли?

- Что же из этого? - возразил он.- Что из того, что я настолько поумнел? К, тебе я не переменился.

Она покачала головою.

- Разве не так?

- Мы помолвлены давно. В то время мы оба были бедны и не скучали этим, в надежде, при лучших обстоятельствах, устроить наше внешнее счастие терпеливым трудом. Ты не тот теперь. Тогда ты был другим человеком.

- Я был мальчиком,- сказал он нетерпеливо.

- Твое собственное сердце говорит тебе, что ты не тот, что был,- возразила она.- Я не переменилась. То, что обещало нам счастие, когда у нас было одно сердце, превратилось в беду, когда наши стремления разошлись в разные стороны. Мне нечего говорить, как часто и как мучительно я об этом думала. Довольно того, что мною теперь все обдумано, и я могу освободить тебя.

- Разве я когда-нибудь искал разлуки?

- На словах - нет, никогда.

- Так в чем же ты это видишь?

- В перемене твоих наклонностей, твоего характера, в ином взгляде на жизнь и преследовании в ней иной окончательной цели - во всем, что придавало моей любви какое-нибудь значение или цену в твоих глазах. Если бы ничего этого между нами не было,- продолжала она, глядя на него кротко, но решительно:- скажи мне, остановил ли бы ты теперь на мне свой выбор и старался ли бы приобрести мое расположение? Наверное, нет.

Он, повидимому, невольно соглашался с справедливостью этого предположения, но, подавив в себе голос совести, ответил:

- Ты этого не думаешь.

- И бы рада была думать иначе, если бы могла,- возразила она.- Богу известно, что, убедившись в подобной истине, я не могла не видеть, насколько она неотразима. Но, будь ты свободен сегодня, завтра, могу ли я поверить, чтобы ты избрал девушку-безприданницу - ты, который даже в интимной беседе с нею взвешиваешь все со стороны выгоды; даже допустив, что ты измp3;нил на минуту своему руководящему правилу и женился бы на такой девушке, разве не знаю я, что ты непременно бы в этом раскаялся и сожалел бы о своем поступке? Слишком хорошо я это знаю и потому освобождаю тебя от данного тобою слова. Я делаю это от полного сердца, ради любви к тому, каким ты был когда-то.

Он было хотел заговорить, но она, отвернувшись от него, продолжала:

- Может быть - в чем воспоминание прошлаго несколько обнадеживает меня - может быть, ты и поскорбишь об этом, но очень, очень не долго, и освободишься от этих воспоминаний с радостью, как от бесполезной мечты или сновидения, от которого приятно бывает проснуться. Итак будь счастлив в своей новой жизни!

Она вышла, и они расстались.

- Дух! - воскликнул Окрудж,- будет с меня! Сведи меня домой. Что тебе за удовольствие терзать меня?

- Еще одно видение,- ответил дух.

- Не надо! Не хочу больше ничего видеть!- умолял Скрудж.

Но безжалостный дух схватил его обеими руками и принудил наблюдат, что будет дальше.

Они очутились в другом месте и перед новою сценой. Это была не особенно большая или богатая комната, но комфортабельно и уютно обставленная. Недалеко от камина сидела красивая молодая девушка, так похожая на только что виденную, что Скрудж принял ее за одну и ту же, пока не узнал виденную раньше в лице другой красивой женщины, теперь уже матери семейства, сид
123;вшей против своей дочери. Шум в комнате стоял невообразимый. Там было столько детей, что Скрудж не мог. при своем волнении, сосчитать их. В полном противоречии со стадом, о котором говорится в одной поэме, зде;сь не то, что сорок детей можно было счесть за одного, а, напротив, каждый в отдельности производил больше шума, чем все сорок человек вместе. Можете себе представить, что это была за суматоха. Никто, однако, ею не тяготился, напротив, мать и дочь весело смеялись, с удовольствием глядя на детей. Скоро девушка даже сама приняла участие в их играх, и порядком же ей досталось.

Но вот послышался стук в дверь, и вся шумная ватага опрометью бросилась к ней, увлекая с собою растрепанную, с измятым платьем, старшую сестру, и очутилась у входа как раз в то мгновение, когда в дверях показался отец в сопровождении человека, нагруженного рождественскими подарками. Радостным возгласам и конца не было. Плохо пришлось бедному носильщику, когда нетерпеливые дети начали подставлять к нему стулья, вместо лестницы, карабкаться на него самого, заглядывать к нему в карманы, тащить его за воротник, обшаривать и теребить его со всех сторон, добывая завернутые в желтую бумагу сокровища. И каким взрывом восторга сопровождалось вскрытие каждого пакета! Вдруг страшная весть, что грудной ребенок засунул себе в рот кукольную сковороду, при чем, по всей вероятности, уже успел проглотить игрушечную индейку, изжаренмую на деревянном противне! А потом всеобщее облегчение, когда тревога оказалась напрасной. Со всех сторон крики радости, благодарности, восторга! Трудно поддается описанию подобная сцена. Хорошо, что детей одного за другим увели спать наверх, где взволнованные голоса их постепенно смолкли.

Скрудж стал внимательнее прежнего наблюдать, когда хозяин дома, не;жно обняв свою дочь, сел с нею и с её матерью на свое обычное место у камина. Глаза Скруджа подернулись слезами при мысли, что подобное существо, такое же милое и столь много обещающее, могло бы называть его отцом и быть весеннею отрадой в суровую зимнюю пору его жизни.

- Бэлла! - сказал муж, обращаясь с улыбкой к жене,- я видел сегодня одного твоего старого друга.

- Кого же это?

- Угадай.

- Как могу я угадать? А впрочем, постой,- поспешила она прибавить, смеяс как и он.- Мистера Скруджа?

- Верно. Я проходил мимо окон его конторы, и так как они не были закрыты, и внутри горела свеча, то я не мог удержаться, чтобы не взглянуть на него. Говорят, компаньон его при смерти, и вот он сидит теперь один. Ведь у него никого нет, я думаю.

- Дух! - взмолился опять Скрудж надломленным голосом,- уведи меня отсюда.

- Я сказал тебе, что это тени былых вещей,- сказал дух: - не моя вина, что оне таковы.

- Уведи меня! - настаивал Скрудж. - Мне этого не вынести.

Обернувшись в сторону духа и видя, что тот смотрит на него лицом, в котором необъяснимым образом отражались отдельные черты всех показанных ему духом лиц, Скрудж старался высвободиться из его крепких рук.

- Отпусти меня! Сведи меня назад и покинь меня!

В этой борьбе - если это только может назваться борьбою, где дух без всякого видимого напряжения с своей стороны не поддавался никаким усилиям своего противника - Скрудж заметил, что свет его горит широко и ярко; смутно объясняя себе, что именно в этом свете заключается сдерживающая его сила духа, он схватил шапку-гасильник и быстрым движением накрыл ею голову призрака.

Дух съежился под нею, так что гасильник покрыл его всего; но хотя Скрудж давил на него изо всей силы, он не мог совершенно загасить свет, который стремился из-под гасильника и целым потоком разливался до полу.

Он чувствовал, что силы оставляют его, и одолевает непреоборимая дремота, что, кроме того, он находится в своей спальне. Он еще раз надавил шапку, и рука его опустилась в изнеможении, так что едва успел он добраться до постели, как в то же мгновение крепко заснул.

Чарльз Диккенс - Рождественская песня в прозе. 01., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :