Чарльз Диккенс
«Приключения Оливера Твиста. 02.»

"Приключения Оливера Твиста. 02."

ГЛАВА XVIII

Как Оливер проводил время в душеспасительном обществе своих почтенных друзей

На следующий день, около полудня, когда Плут и юный Бейтс ушли из дому на обычную свою работу, мистер Феджин воспользовался случаем, чтобы прочесть Оливеру длинную лекцию о вопиющем грехе неблагодарности, в котором, как доказал он ясно, Оливер был повинен в немалой степени, умышленно избегая общества своих встревоженных друзей и вдобавок пытаясь убежать от них после того, как стольких хлопот и издержек стоило найти его. Мистер Феджин в особенности подчеркивал тот факт, что он дал приют Оливеру и пригрел его в то время, когда - не будь этой своевременной помощи - он мог умереть с голоду; и мистер Феджин рассказал печальную и трогательную историю одного мальчика, которому он из человеколюбия помог при таких же обстоятельствах, но этот мальчик, оказавшись недостойным его доверия и обнаружив желание связаться с полицией, был, к сожалению, повешен однажды утром в Олд-Бейли *.

Мистер Феджин не пытался скрыть свою долю участия в катастрофе, но со слезами на глазах сокрушался о гнусном и предательском поведении упомянутого юнца, каковое привело к необходимости сделать его жертвой некоторых показаний, данных на суде, которые, если и не вполне соответствовали истине, были насущно необходимы для безопасности его (мистера Феджина) и немногих избранных друзей. В заключение мистер Феджин дал довольно неприятное описание неудобств, сопутствующих повешению, и очень дружелюбно и вежливо выразил горячую надежду, что ему никогда не придется подвергнуть Оливера Твиста этой неприятной операции.

У маленького Оливера кровь стыла в жилах, когда он слушал речь еврея и смутно догадывался о мрачных угрозах, таившихся в ней. Ему уже было известно, что даже правосудие может принять невинного за виновного, если тот и другой случайно очутились вместе. Вполне вероятным казалось ему также, что старый еврей уж не раз придумывал и приводил в исполнение таинственные планы с целью погубить слишком осведомленных или болтливых людей, так как Оливер вспомнил о пререканиях между этим джентльменом и мистером Сайксом, которые как будто относились к заговору, имевшему место в прошлом. Робко подняв глаза и встретив испытующий взгляд еврея, он почувствовал, что его бледность и трепет не остались незамеченными и доставили удовольствие этому бдительному старому джентльмену.

Еврей, отвратительно улыбаясь, погладил Оливера по голове и сказал, что они еще станут друзьями, если он будет вести себя хорошо и начнет работать.

Затем, взяв шляпу и надев старое, заплатанное пальто, он вышел из комнаты и запер за собой дверь.

Весь этот день и в последующие дни Оливер не видел никого с раннего утра до полуночи и в течение долгих часов был предоставлен своим собственным мыслям. А эти мысли, неизменно обращаясь к его добрым друзьям и к тому мнению, какое у них сложилось о нем, были очень грустны.

По прошествии недели еврей перестал запирать дверь, и теперь Оливер получил возможность бродить по всему дому.

Здесь было очень грязно. В комнатах верхнего этажа были огромные, высокие деревянные камины, большие двери, обшитые панелью стены и карнизы у потолка, почерневшие от времени и грязи, но украшенные всевозможными орнаментами. Все это позволяло Оливеру заключить, что много лет назад, еще до рождения старого еврея, дом принадлежал людям более достойным и, быть может, был веселым и красивым, хотя и стал теперь унылым и мрачным.

Пауки затянули паутиной углы комнаты, а иной раз, когда Оливер потихоньку входил в комнату, мыши разбегались во все стороны и в испуге пря-

тались в свои норки. За исключением мышей, здесь не видно и не слышно было ни единого живого существа; и часто, когда наступали сумерки и Оливер уставал бродить по комнатам, он забивался в уголок у входной двери, чтобы быть поближе к живым людям, и сидел здесь, прислушиваясь и считая часы, пока не возвращался еврей или мальчики.

Во всех комнатах ветхие ставни были закрыты, укреплявшие их болты плотно привинчены к дереву; свет пробивался только в круглые отверстия наверху, что делало комнаты еще более мрачными и наполняло их причудливыми тенями. Выходившее во двор чердачное окно с заржавленной решеткой, приделанной снаружи, не было закрыто ставнями, и в это окно грустивший Оливер часто смотрел часами; за окном в беспорядке громоздились крыши, видны были почерневшие трубы, коньки - и только. Правда, иной раз можно было увидеть седую голову, выглядывавшую из-за парапета какого-нибудь далекого дома, но она быстро исчезала; а так как окно в обсерватории Оливера было забито и за долгие годы потускнело от дождя и дыма, то ему оставалось только всматриваться в очертания различных предметов, не надеясь, что его увидят или услышат, - на это у него было не больше шансов, чем если бы он жил внутри купола собора св. Павла.

Как-то после полудня, когда Плут и юный Бейтс готовились к вечерней работе, первому из упомянутых молодых джентльменов пришла в голову мысль позаботиться об украшении собственной особы (нужно отдать ему справедливость

- обычно он не был подвержен этой слабости), и с этой целью он снисходительно приказал Оливеру немедленно помочь ему при совершении туалета.

Оливер был рад случаю оказать услугу, счастлив, что видит подле себя людей, хотя бы и дурных, страстно желал снискать расположение тех, кто его окружал, если этого можно было достигнуть, не совершая бесчестных поступков,

- вот почему он и не подумал возражать против такого предложения. Он поспешил изъявить свою готовность и, опустившись на пол, чтобы поставить себе на колено ногу Плута, сидевшего на столе, приступил к процедуре, которую мистер Даукинс назвал "полированием своих скакунов". Эти слова в переводе на обычный английский язык означали чистку сапог.

Сознание ли свободы и независимости, которое, по-видимому, должно испытывать разумное животное, когда оно сидит в удобной позе на столе, курит трубку и небрежно болтает одной ногой, пока ему чистят сапоги, хотя оно не потрудилось их снять, и неприятная перспектива снова их натягивать не тревожит его мыслей, или же хороший табак смягчил сердце Плута, а может быть, на него подействовало успокоительно слабое пиво, - как бы там ни было, но Плут в тот момент находился в расположении духа романтическом и восторженном, обычно чуждом его природе. Сначала он с задумчивым видом смотрел вниз на Оливера, а затем, подняв голову и тихонько вздохнув, сказал не то самому себе, не то юному Бейтсу:

- Какая жалость, что он не мазурик!

- Да, - сказал юный Чарльз Бейтс, - он своей выгоды не понимает.

Плут снова вздохнул и снова взялся за трубку; так же поступил и Чарли Бейтс. Несколько секунд оба курили молча.

- Ты, наверно, даже не знаешь, что такое мазурик? - задумчиво спросил Плут.

- Мне кажется, знаю, - отозвался Оливер, поднимая голову. - Это во...

вы один из них, правда? - запнувшись, спросил он.

- Совершенно верно, - ответил Плут. - Я бы не унизился до какого-нибудь другого занятия.

Сообщив о таком решении, мистер Даукинс сердито сдвинул шляпу набекрень и посмотрел на юного Бейтса, как будто вызывая его на возражения.

- Совершенно верно, - повторил Плут. - А также и Чарли, и Феджин, и Сайкс, и Нэнси, и Бет. Все мы мазурики, не исключая и собаки. А она будет половчее нас всех!

- И уж она-то не донесет! - добавил Чарли Бейтс.

- Она бы и не тявкнула на суде из боязни проболтаться... э, нет, даже если бы ее там привязали и две недели не давали жрать, - сказал Плут.

- Ни за что бы не тявкнула, - подтвердил Чарли.

- Чудная собака, - продолжал Плут. - Как свирепо она смотрит на чужого, который вздумает смеяться или петь при ней! А как ворчит, когда играют на скрипке! И ненавидит всех собак другой породы! О!

- Настоящая христианка! - сказал Чарли.

Он хотел только похвалить собаку за ее качества, но его замечание было уместно и в ином смысле, хотя юный Бейтс этого не знал: много есть леди и джентльменов, претендующих на то, чтобы их считали истинными христианами, которые обнаруживают поразительное сходство с собакой мистера Сайкса.

- Ну ладно, - сказал Плут, возвращаясь к теме, от которой они отвлеклись, ибо он всегда помнил о своей профессии. - Это не имеет никакого отношения к нашему простаку.

- Правильно, - согласился Чарли. - Оливер, почему ты не хочешь поступить в обучение к Феджину?

- И сразу сколотить себе состояние? - усмехаясь, добавил Плут.

- А потом уйти от дел и зажить по-благородному? Я и сам так поступлю, скажем, через четыре високосных года, в следующий же високосный, в сорок второй вторник на троичной неделе, - сказал Чарли Бейтс.

- Мне это не нравится, - робко ответил Оливер. - Я бы хотел, чтобы меня отпустили. Мне... мне хотелось бы уйти.

- А вот Феджин этого не хочет! - возразил Чарли.

Оливер знал это слишком хорошо, но, считая, что опасно выражать открыто свои чувства, только вздохнул и продолжал чистить сапоги.

- Уйти! - воскликнул Плут. - Стыда у тебя нет, что ли? И гордости никакой нет! Ты бы хотел уйти и жить за счет своих друзей?

- Черт подери! - воскликнул юный Бейтс, вытаскивая из кармана два-три шелковых платка и швыряя их в шкаф. - Это подло, вот оно что!

- Я бы на это не пошел, - сказал Плут тоном высокомерно-презрительным.

- А друзей своих бросать вы можете, - с бледной улыбкой сказал Оливер,

- и допускать, чтобы их наказывали за вас?

- Ну, знаешь ли, - отозвался Плут, размахивая трубкой, - это было сделано из внимания к Феджину, ведь ищейки-то знают, что мы работаем вместе, а он мог попасть в беду, если бы мы не улизнули... Вот в чем тут дело, правда, Чарли?

Юный Бейтс кивнул в знак согласия и хотел что-то добавить, но, внезапно вспомнив о бегстве Оливера, захохотал, и дым, которым он затянулся, попал не в то горло, вследствие чего он минут пять кашлял и топал ногами.

- Смотри! - сказал Плут, доставая из кармана целую пригоршню шиллингов и полупенсовиков. - Вот это развеселая жизнь! Не все ли равно, откуда они взялись? Ну, бери! Там, откуда их взяли, еще много осталось. Что, не хочешь?

Эх ты, простофиля!

- Это очень дурно, правда, Оливер? - сказал Чарли Бейтс. - Кончится тем, что его за это вздернут, да?

- Я не понимаю, что это значит, - отозвался Оливер.

- А вот что, дружище! - сказал Чарли.

С этими словами юный Бейтс схватил конец своего галстука, дернул его кверху и, склонив голову набок, издал сквозь зубы какой-то странный звук, поясняя с помощью этой веселенькой пантомимы, что вздергивание и повешение -

одно и то же.

- Вот что это значит, - сказал Чарли. - Смотри, Джек, как он таращит глаза! Никогда еще я не видывал такого простофилю, как этот мальчишка.

Когда-нибудь он меня окончательно уморит, знаю, что уморит.

Юный Чарльз Бейтс, снова расхохотавшись так, что слезы выступили у него на глазах, взялся за свою трубку.

- Тебя плохо воспитали, - сказал Плут, с большим удовольствием созерцая свои сапоги, вычищенные Оливером. Впрочем, Феджин что-нибудь из тебя сделает, или ты окажешься первым, от которого он ничего не мог добиться.

Начинай-ка лучше сразу, потому что все равно придется тебе заняться этим ремеслом, и ты только время теряешь, Оливер.

Юный Бейтс подкрепил этот совет всевозможными увещаниями морального порядка; когда же они были исчерпаны, он и его приятель мистер Даукинс принялись описывать в ярких красках многочисленные удовольствия, связанные с той жизнью, какую они вели, и намекали Оливеру, что для него лучше безотлагательно снискать расположение мистера Феджина с помощью тех средств, которыми пользовались они сами.

- И вбей себе в башку. Ноли, - сказал Плут, услыхав, что еврей отпирает дверь наверху, - если ты не будешь таскать утиралки и тикалки...

- Что толку в этих словах? - вмешался юный Бейтс. - Он не понимает, о чем ты говоришь.

- Если ты не будешь таскать носовые платки и часы, - сказал Плут, приспособляя свою речь к уровню развития Оливера, - все равно их стащит кто-нибудь другой. От этого плохо будет тем, у кого их стащат, и плохо будет тебе, и никто на этом деле не выгадает, кроме того парня, который эти вещи прикарманит, а ты имеешь на них точь-в-точь такое же право, как и он.

- Верно! - сказал еврей, который вошел в комнату, не замеченный Оливером. - Все это очень просто, мой милый; очень просто, можешь поверить на слово Плуту. Ха-ха-ха! Он знает азбуку своего ремесла.

Старик весело потирал руки, подтверждая рассуждения Плута, и посмеивался, восхищенный способностями своего ученика.

На этот раз беседа оборвалась, так как еврей вернулся домой в сопровождении мисс Бетси и джентльмена, которого Оливер ни разу еще не видел; Плут называл его Томом Читлингом; он замешкался на лестнице, обмениваясь любезностями с леди, и только что вошел в комнату.

Мистер Читлинг был старше Плута - быть может, видал на своему веку восемнадцать зим, - но обращение его с этим молодым джентльменом отличалось некоторой почтительностью, казалось свидетельствовавшей о том, что он признавал себя, пожалуй, ниже Плута, поскольку речь шла о хитроумии и профессиональных способностях. У него были маленькие, блестящие глазки и лицо, взрытое оспой; на нем была меховая шапка, темная, из рубчатого плиса куртка, засаленные бумазейные штаны и фартук. Правду сказать, его костюм был в незавидном состоянии; но он принес извинения компании, заявив, что его

"выпустили" всего час назад, а так как он в течение последних шести недель носил мундир, то и не имел возможности уделить внимания своему штатскому платью. С величайшим раздражением мистер Читлинг добавил, что новый способ окуривать одежду чертовски противоречит конституции, так как прожигается материя; но нет никакой возможности бороться с властями графства. Подобное же замечание он сделал по поводу распоряжения стричь волосы, которое считал решительно противозаконным. Свою речь мистер Читлинг закончил заявлением, что вот уже сорок два бесконечных трудовых дня у него ни капли не было во рту и "пусть его прихлопнут, если он не усох".

- Как ты думаешь, Оливер, откуда пришел этот джентльмен? - ухмыляясь, спросил еврей, когда два других мальчика поставили на стол бутылку виски.

- Н-не знаю, сэр, - сказал Оливер.

- Это кто такой? - спросил Том Читлинг, бросив презрительный взгляд на Оливера.

- Это, милый мой, один из моих юных друзей, - ответил еврей.

- Значит, ему повезло... - сказал молодой человек, многозначительно посмотрев на Феджина. - Не все ли равно, откуда я пришел, мальчуган? Бьюсь об заклад на крону, что ты скоро отыщешь туда дорогу!

Эта шутка вызвала смех у мальчиков. Побалагурив еще немного на ту же тему, они шепотом обменялись несколькими словами с Феджином и ушли.

Новый гость потолковал в сторонке с Феджином, после чего оба придвинули свои стулья к очагу, и еврей, подозвав к себе Оливера и приказав ему сесть возле, завел речь о том, что должно было больше всего интересовать его слушателей. Разговор шел о великих выгодах их профессии, о сноровке Плута, о добродушном нраве Чарльза Бейтса и о щедрости самого еврея. Наконец, эти темы истощились, истощен был и мистер Читлинг, ибо пребывание в исправительном доме становится утомительным по истечении одной-двух недель.

Поэтому мисс Бетси ушла, предоставив компании расположиться на отдых.

Начиная с этого дня Оливера редко оставляли одного; почти всегда он находился в обществе обоих мальчиков, которые ежедневно играли с евреем в старую игру - то ли для собственного усовершенствования, то ли для Оливера,

- об этом лучше всех знал мистер Феджин. Иногда старик рассказывал им истории о грабежах, которые совершал в дни молодости, и столько было в них смешного и любопытного, что Оливер невольно смеялся от души и, несмотря на все свои прекрасные качества, не мог скрыть, что эти истории его забавляют.

Короче говоря, хитрый старый еврей опутал мальчика своими сетями.

Подготовив его душу одиночеством и унынием к тому, чтобы мальчик предпочел любое общество своим печальным мыслям, старик теперь вливал в нее по капле яд, который, как он надеялся, загрязнит ее, навеки изменив ее цвет.

ГЛАВА XIX,

в которой обсуждают, и принимают замечательный план

Была серая, промозглая, ветреная ночь, когда еврей, застегнув на все пуговицы пальто, плотно облегавшее его иссохшее тело, и подняв воротник до ушей, чтобы скрыть нижнюю часть лица, вышел из своей берлоги. Он приостановился на ступени, пока запирали за ним дверь и закладывали цепочку, и, убедившись, что мальчики заперли все как следует и шаги их замерли вдали, побежал по улице так быстро, как только мог.

Дом, куда привели Оливера, был расположен по соседству с Уайтчеплом *.

Еврей на минутку приостановился на углу и, подозрительно осмотревшись по сторонам, перешел через улицу по направлению к Спителфилдс.

Грязь толстым слоем лежала на мостовой, и черная мгла нависла над улицами; моросил дождь, все было холодным и - липким на ощупь. Казалось, именно в эту ночь и подобает бродить по улицам таким существам, как этот еврей. Пробираясь крадучись вперед, скользя под прикрытием стен и подъездов, отвратительный старик походил на какое-то омерзительное пресмыкающееся, рожденное в грязи и во тьме, сквозь которые он шел: он полз в ночи в поисках жирной падали себе на обед.

Он шел извилистыми и узкими улицами, пока не достиг Бетнел-Гряна;

затем, круто свернув влево, он очутился в лабиринте грязных улиц, которых так много в этом густонаселенном районе.

По-видимому, еврей был очень хорошо знаком с той местностью, где находился, и его отнюдь не пугали темная ночь и трудная дорога. Он быстро миновал несколько переулков и улиц и, наконец, свернул в улицу, освещенную только одним фонарем в дальнем ее конце. Он постучал в дверь одного из домов и, обменявшись вполголоса несколькими невнятными словами с человеком, открывшим ее, поднялся по лестнице.

Когда он коснулся ручки двери, зарычала собака, и голос мужчины спросил, кто там.

- Это я, Билл, это только я, мой милый, - сказал еврей, заглядывая в комнату.

- Ну, так вваливайтесь сюда, - сказал Сайкс. - Лежи смирно, глупая скотина! Не можешь ты, что ли, узнать черта, если он в пальто?

Очевидно, собаку ввело в заблуждение верхнее одеяние мистера Феджина, ибо, как только еврей расстегнул пальто и бросил его на спинку стула, она удалилась в свой угол и при этом завиляла хвостом, как бы давая понять, что теперь она удовлетворена, насколько это чувство свойственно ее природе.

- Ну! - сказал Сайкс.

- Ну что ж, милый мой!.. - отозвался еврей. - А, Нэнси! В этом обращении слышалось некоторое замешательство, свидетельствовавшее о неуверенности в том, как оно будет принято: мистер Феджин и его юная приятельница не виделись с того дня, как она заступилась за Оливера.

Поведение молодой леди быстро рассеяло все сомнения на этот счет, если таковые у него были. Она спустила ноги с каминной решетки, отодвинула стул и без лишних слов предложила Феджину подсесть к очагу, так как ночь - что и говорить - холодная.

- Да, моя милая Нэнси, очень холодно, - сказал еврей, грея свои костлявые руки над огнем. - Пронизывает насквозь, - добавил старик, потирая себе бок.

- Лютый должен быть холод, чтобы пробрать вас до самого сердца, -

сказал мистер Сайкс. - Дай ему выпить чего-нибудь, Нэнси. Да пошевеливайся, черт подери! Тут и самому недолго заболеть, когда посмотришь, как трясется этот мерзкий старый скелет, словно гнусный призрак, только что вставший из могилы.

Нэнси проворно достала бутылку из шкафа, где стояло еще много бутылок, наполненных, судя по их виду, всевозможными спиртными напитками.

Сайкс, налив стакан бренди, предложил его еврею.

- Довольно, довольно... Спасибо, Билл, - сказал еврей, едва пригубив и поставив стакан на стол.

- Боитесь, как бы вас не обошли? - сказал Сайкс, пристально посмотрев на еврея. - Уф!

С хриплым, презрительным ворчанием мистер Сайкс схватил стакан и выплеснул остатки бренди в золу - эта церемония предшествовала тому, чтобы затем наполнить его для себя, что он и сделал.

Пока он опрокидывал в глотку второй стакан, еврей окинул взглядом комнату - не из любопытства, так как не раз уже видел ее, но по свойственной ему подозрительности и вследствие беспокойной своей натуры. Это была нищенски обставленная комната, и только содержимое шкафа наводило на мысль, что здесь живет человек, не занимающийся трудом; на виду не было никаких подозрительных предметов, кроме нескольких тяжелых дубинок, стоявших в углу, и дубинки со свинцовым наконечником, висевшей над очагом.

- Ну вот, - сказал Сайкс, облизывая губы, - теперь я готов.

- Поговорим о делах? - осведомился еврей.

- Ладно, пусть о делах, - согласился Сайкс. - Выкладывайте, что хотели сказать.

- О делишках в Чертей, Билл? - спросил еврей, придвинув свой стул и понизив голос.

- Ладно. Что вы об этом скажете? - спросил Сайкс.

- Ах, милый мой, ведь вы знаете, что у меня на уме... - сказал еврей. -

Ведь он это знает, Нэнси, правда?

- Нет, не знает, - ухмыльнулся мистер Сайкс. - Или не хочет знать, а это одно и то же. Говорите начистоту и называйте вещи своими именами! Нечего сидеть здесь, моргать да подмигивать и объясняться со мной намеками, как будто не вам первому пришла в голову мысль о грабеже! Что у вас на уме?

- Тише, Билл, тише! - сказал еврей, тщетно пытавшийся положить конец этому взрыву негодования. - Нас могут услышать.

- Пусть слушают! - сказал Сайкс. - Не все ли мне равно?

Но так как мистеру Сайксу было не все равно, то, поразмыслив, он заговорил тише и стал заметно спокойнее.

- Ну-ну, - сказал еврей, улещивая его. - Я просто осторожен, вот и все.

А теперь, мой милый, поговорим об этом дельце в Чертей. Когда мы его обделаем, Билл? Когда? Какое там столовое серебро, мой милый, какое серебро!

- сказал еврей, потирая руки и поднимая брови в предвкушении удовольствия.

- Ничего не выйдет, - холодно отозвался Сайкс.

- Ничего из этого дела не выйдет?.. - воскликнул еврей, откинувшись на спинку стула.

- Да, ничего не выйдет, - сказал Сайкс. - Во всяком случае, это не такое простое дело, как мы думали.

- Значит, за него взялись плохо, - сказал еврей, побледнев от злости. -

Можете ничего мне не говорить!

- Нет, я вам все расскажу, - возразил Сайкс, - Кто вы такой, что вам ничего нельзя сказать? Я вам говорю, что Тоби Крекит две недели слонялся вокруг этого места и ему не удалось связаться ни с одним из слуг!

- Неужели вы хотите сказать, Билл, - спросил еврей, успокаиваясь по мере того, как его собеседник начинал горячиться, - что хоть одного из этих двух слуг не удалось переманить?

- Да, это самое я и хочу вам сказать, - ответил Сайкс. - Вот уже двадцать лет, как они служат у старой леди, и если бы вы им дали пятьсот фунтов, они все равно не клюнули бы.

- Неужели вы хотите сказать, мой милый, что никому не удастся даже женщин переманить? - спросил еврей.

- Совершенно верно, не удастся, - ответил Сайкс.

- Как, даже такому ловкачу, как Тоби Крекит? - недоверчиво сказал еврей. - Вспомните, Билл, что за народ эти женщины!

- Да, даже ловкачу Тоби Крекиту, - ответил Сайкс. - Он говорит, что приклеивал фальшивые бакенбарды, надевал канареечного цвета жилет, когда слонялся в тех краях, и все ни к чему.

- Лучше было бы ему, мой милый, испробовать усы и военные штаны, -

возразил еврей.

- Он и это пробовал, - сказал Сайкс, - а пользы от них было столько же.

Это известие смутило еврея. Уткнувшись подбородком в грудь, он несколько минут размышлял, а потом поднял голову и сказал с глубоким вздохом, что если ловкач Тоби Крекит рассказал все правильно, то игра, он опасается, проиграна.

- А все-таки, - сказал старик, опуская руки на колени, - грустно, милый мой, столько терять, когда на это были направлены все наши помыслы.

- Верно, - согласился мистер Сайкс. - Не повезло.

Наступило длительное молчание; еврей погрузился в глубокие размышления, и сморщенное его лицо поистине стало дьявольски мерзким. Время от времени Сайкс украдкой посматривал на него. Нэнси, явно боясь раздражать взломщика, сидела, не спуская глаз с огня, будто оставалась глухой ко всему происходившему.

- Феджин, - спросил Сайкс, резко нарушая наступившую тишину, стоит это дело лишних пятидесяти золотых?

- Да, - сказал еврей, также внезапно оживившись.

- Значит, по рукам? - осведомился Сайкс.

- Да, мой милый, - ответил еврей; глаза у него засверкали, и каждый мускул на лице его дрожал от волнения, вызванного этим вопросом.

- Ну, так вот, - сказал Сайкс, с некоторым пренебрежением отстраняя руку еврея, - это можно сделать когда угодно. Позапрошлой ночью мы с Тоби перелезли через ограду сада и ощупали дверь и ставни. На ночь дом запирают, как тюрьму, но есть одно местечко, куда мы можем пробраться потихоньку и ничем не рискуя.

- Где же это, Билл? - нетерпеливо спросил еврей.

- Нужно, знаете ли, пересечь лужайку... - шепотом заговорил Сайкс.

- Да? - подхватил еврей, вытянув шею и выпучив глаза так, что они едва не выскочили из орбит.

- Уф! - воскликнул Сайкс и запнулся, так как девушка вдруг оглянулась и чуть заметным кивком головы указала на еврея. - Не все ли равно, где это?

Знаю, что без меня вам все равно не обойтись... Но лучше быть начеку, когда имеешь дело с таким, как вы.

- Как хотите, мой милый, как хотите, - отозвался еврей. - Помощи вам никакой не надо, вы справитесь вдвоем с Тоби?

- Никакой, - сказал Сайкс. - Нам нужны только коловорот и мальчишка.

Первый у нас есть, а второго должны достать нам вы.

- Мальчишка! - воскликнул еврей. - О, так, стало быть, речь идет о филенке?

- Вам до этого нет никакого дела! - ответил Сайкс. - Мне нужен мальчишка, и мальчишка должен быть не жирный. О господи! - раздумчиво сказал мистер Сайкс. - Если бы я мог заполучить сынишку трубочиста Нэда! Он нарочно держал его в черном теле и отпускал на работу. Но отца послали на каторгу, и тогда вмешалось Общество попечения о малолетних преступниках, забрало мальчишку, лишило его ремесла, которое давало заработок, обучает грамоте и со временем сделает из него подмастерье. Вечно они суются! - сказал мистер Сайкс, припоминая все обиды и раздражаясь все больше и больше. - Вечно суются! И будь у них достаточно денег (слава богу, их нет!), у нас через годик-другой не осталось бы и пяти мальчишек для нашего ремесла.

- Правильно, - согласился еврей, который в продолжение этой речи был погружен в размышления и расслышал только последнюю фразу. - Билл!

- Ну, что еще? - сказал Сайкс.

Еврей кивнул головой в сторону Нэнси, которая по-прежнему смотрела на огонь, и этим дал понять, что лучше было бы удалить ее из комнаты. Сайкс нетерпеливо пожал плечами, как будто считал такую меру предосторожности излишней, но тем не менее подчинился и потребовал, чтобы мисс Нэнси принесла ему кружку пива.

- Никакого пива ты не хочешь, - сказала Нэнси, складывая руки и преспокойно оставаясь на своем месте.

- А я говорю тебе, что хочу! - крикнул Сайкс.

- Вздор! - хладнокровно ответила девушка. - Продолжайте, Феджин. Я знаю, что он хочет сказать, Билл. На меня он может не обращать никакого внимания.

Еврей все еще колебался. Сайкс удивленно переводил взгляд с него на нее.

- Да неужели девушка мешает вам, Феджин? - сказал он, наконец. - Что за чертовщина! Вы давно ее знаете и можете ей доверять. Она не из болтливых.

Верно, Нэнси?

- Ну еще бы! - ответила эта молодая леди, придвинув стул к столу и облокотившись на него.

- Да, да, моя милая, я это знаю, - сказал еврей, - но... - И старик снова запнулся.

- Но - что? - спросил Сайкс.

- Я думал, что она, знаете ли, опять выйдет из себя, как в тот вечер, -

ответил еврей.

Услыхав такое признание, мисс Нэнси громко расхохоталась и, залпом выпив стаканчик бренди, вызывающе покачала головой и разразилась восклицаниями, вроде: "Валяйте смелее", "Никогда не унывайте" и тому подобными. По-видимому, они подействовали успокоительно на обоих джентльменов, так как еврей с удовлетворенным видом кивнул головой и снова занял свое место; так же поступил и мистер Сайкс.

- Ну, Феджин, - со смехом сказала Нэнси, - поскорее расскажите Биллу об Оливере!

- Ха! Какая ты умница, моя милая! Никогда еще не видывал такой смышленой девушки! - сказал еврей, поглаживая ее по шее. - Верно, я хотел поговорить об Оливере. Ха-ха-ха!

- Что же вы хотели сказать о нем! - спросил Сайкс.

- Для вас это самый подходящий мальчик, мой милый, - хриплым шепотом ответил еврей, прикладывая палец к носу и отвратительно ухмыляясь.

- Он?! - воскликнул Сайкс.

- Возьми его, Билл, - сказала Нэнси. - Я бы взяла, будь я на твоем месте. Может, он не так проворен, как другие, но ведь тебе нужно только, чтобы он отпер дверь. Будь уверен, Билл, на него можно положиться.

- Я в этом не сомневаюсь, - подтвердил Феджин. - Эти последние недели мы его здорово дрессировали, и пора ему зарабатывать себе на хлеб. К тому же все остальные слишком велики.

- Да, он как раз подходит по росту, - задумчиво сказал мистер Сайкс.

- И он исполнит все, чего вы от него потребуете, Билл, милый мой, -

присовокупил еврей. - У него другого выхода нет. Конечно, если вы его хорошенько припугнете.

- Припугнуть! - подхватил Сайкс. - Запомните, я его припугну не на шутку. Если он вздумает увиливать, когда мы примемся за работу, я ему не спущу ни на пенни, ни на фунт. Живым вы его не увидите, Феджин. Подумайте об этом, прежде чем посылать его. Запомните мои слова! - сказал грабитель, показывая лом, который он достал из-под кровати.

- Обо всем этом я подумал, - с жаром ответил еврей. - Я... к нему присматривался, мой милый, очень внимательно. Нужно только дать ему понять, что он из нашей компании, вбить ему в голову, что он стал вором, - и тогда он наш! Наш на всю жизнь. Ого! Как это все кстати случилось!

Старик скрестил руки на груди; опустив голову и сгорбившись, он как будто обнимал самого себя от радости.

- Наш! - повторил Сайкс. - Вы хотите сказать - ваш!

- Может быть, мой, милый, - сказал еврей, пронзительно захихикав. -

Мой, если хотите, Билл!

- А почему, - спросил Сайкс, нахмурившись и злобно взглянув на своего милого дружка, - почему вы столько труда положили на какого-то чахлого младенца, когда вам известно, что в Коммон-Гарден каждый вечер слоняются пятьдесят мальчишек, из которых - вы можете выбрать любого?

- Потому что от них мне никакой пользы, мой милый, - с некоторым смущением ответил еврей. - Не стоит и говорить. Если случится им попасть в беду, их выдаст сама их физиономия, и тогда для меня они потеряны. А если этого мальчика хорошенько вымуштровать, мои милые, с ним я больше сделаю, чем с двумя десятками других. И к тому же, - добавил еврей, оправившись от смущения, - он нас теперь предаст, если только ему удастся удрать, а потому он должен разделить нашу судьбу. Не все ли равно, как это случится? В моей власти заставить его принять участие в грабеже - вот все, что мне нужно. И к тому же это куда лучше, чем смести с дороги бедного маленького мальчика. Это было бы опасно, и вдобавок мы потеряли бы на этом деле.

- На какой день назначено? - спросила Нэнси, помешав мистеру Сайксу разразиться негодующими возгласами в ответ на человеколюбивые замечания Феджина.

- Да, в самом деле, - подхватил еврей, - на какой день назначено, Билл?

- Я сговорился с Тоби на послезавтра, ночью, - угрюмо ответил Сайкс. -

В случае чего я его предупрежу.

- Прекрасно, - сказал еврей, - луны не будет.

- Не будет, - подтвердил Сайкс.

- Значит, все приготовлено, чтобы завладеть добычей? - спросил еврей.

Сайкс кивнул.

- И насчет того, чтобы...

- Обо всем договорились, - перебил его Сайкс. - Нечего толковать о подробностях. Приведите-ка лучше мальчишку завтра вечером. Я тронусь в путь через час после рассвета. А вы держите язык за зубами и тигель наготове, больше ничего от вас не требуется.

После недолгой беседы, в которой все трое принимали живое участие, было решено, что завтра, в сумерках, Нэнси отправится к еврею и уведет с собой Оливера; при этом Феджин хитро заметил, что, если Оливер вздумает оказать сопротивление, он, Феджин, с большей готовностью, чем кто-нибудь другой, согласен сопровождать девушку, которая недавно заступалась за Оливера.

Торжественно условились также, что бедный Оливер, ввиду задуманной экспедиции, будет всецело поручен заботам и попечению мистера Уильяма Сайкса и что упомянутый Сайкс будет обходиться с ним так, как сочтет нужным, и еврей не призовет его к ответу в случае, если Оливера постигнет какая-нибудь беда или окажется необходимым подвергнуть его наказанию; относительно этого пункта договорились, что любое заявление мистера Сайкса по возвращении домой будет во всех важных деталях подтверждено и засвидетельствовано ловкачом Тоби Крекитом.

Когда с предварительными переговорами было покончено, мистер Сайкс с ожесточением принялся за бренди, устрашающе размахивал ломом, во все горло, весьма немузыкально распевал какую-то песню и выкрикивая отвратительные ругательства. Наконец, в порыве профессионального энтузиазма он пожелал показать свой ящик с набором воровских инструментов; не успел он ввалиться с ним в комнату и открыть его с целью объяснить свойства и качества различных находящихся в нем инструментов и своеобразную прелесть их конструкции, как растянулся вместе с ящиком на полу и заснул, где упал.

- Спокойной ночи, Нэнси, - сказал еврей, снова закутываясь до ушей.

- Спокойной ночи.

Взгляды их встретились, и еврей зорко посмотрел на нее. Девушка и глазом не моргнула. Она так же не помышляла об обмане и так же серьезно относилась к делу, как и сам Тоби Крекит.

Еврей снова пожелал ей спокойной ночи, украдкой лягнул за ее спиной распростертое тело мистера Сайкса и ощупью спустился по лестнице.

- Вечно одно и то же, - бормотал себе под нос еврей, возвращаясь домой.

- Хуже всего в этих женщинах то, что малейший пустяк пробуждает в них какое-то давно забытое чувство, а лучше всего то, что это скоро проходит.

Ха-ха! Мужчина против ребенка, - за мешок золота!

Коротая время за такими приятными размышлениями, мистер Феджин добрался по грязи и слякоти - до своего мрачного жилища, где бодрствовал Плут, нетерпеливо ожидавший его возвращения.

- Оливер спит? Я хочу с ним поговорить, - были первые слова Феджина, когда они спустились вниз.

- Давным-давно, - ответил Плут, распахнув дверь. - Вот он!

Мальчик крепко спал на жесткой постели, постланной на полу; от тревоги, печали и затхлого воздуха своей темницы он был бледен как смерть - не мертвец в саване и гробу, но тот, кого только что покинула жизнь и чей кроткий юный дух секунду назад вознесся к небу, а грубый воздух земного мира еще не успел изменить тленную оболочку...

- Не сейчас, - сказал еврей, потихоньку отходя от него. - Завтра.

Завтра.

ГЛАВА XX,

в которой Оливер поступает в распоряжение мистера Уильяма Сайкса

Проснувшись утром, Оливер с большим удивлением увидел, что у его постели стоит пара новых башмаков на прочной толстой подошве, а старые его башмаки исчезли. Сначала он обрадовался этому открытию, надеясь, что оно предвещает ему освобождение, но надежда быстро рассеялась, когда он уселся завтракать вместе с евреем и тот сообщил ему, что сегодня вечером его отведут в резиденцию Билла Сайкса, причем тон и вид еврея еще более усилили его тревогу.

- И... и оставят там совсем, сэр? - с беспокойством спросил Оливер.

- Нет, нет, мой милый, не оставят, - ответил еврей. - Нам бы не хотелось расставаться с тобой. Не бойся, Оливер, ты к нам вернешься!

Ха-ха-ха! Мы не так жестоки и не отпустим тебя, мой милый. О нет!

Старик, склонившийся над очагом и поджаривавший кусок хлеба, оглянулся, подшучивая над Оливером, и захихикал, давая понять, что прекрасно знает, как рад был бы Оливер уйти, будь это возможно.

- Я думаю, мой милый, - сказал еврей, устремив взгляд на Оливера, -

тебе хочется знать, зачем тебя посылают к Биллу?

Оливер невольно покраснел, видя, что старый вор отгадал его мысли, но храбро сказал: да, ему хотелось бы это знать.

- А как ты думаешь, зачем? - спросил Феджин, уклоняясь от ответа.

- Право, не знаю, сэр, - отозвался Оливер.

- Эх, ты! - воскликнул еврей и, пристально всмотревшись в лицо мальчика, с неудовольствием отвернулся. - Подожди, пусть Билл сам тебе скажет.

Еврею как будто досадно было, что Оливер не проявил большого любопытства. Между тем дело объяснилось так: хотя Оливер и был очень встревожен, но его слишком смутили серьезные и лукавые взгляды Феджина и его собственные мысли, чтобы он мог в тот момент задавать какие-нибудь вопросы.

Но другого случая ему уже не представилось, потому что вплоть до самого вечера еврей хмурился и молчал, а потом собрался уйти из дому.

- Ты можешь зажечь свечу, - сказал он, поставив ее - на стол. - А вот тебе книга, читай, пока не зайдут за тобой. Спокойной ночи!

- Спокойной ночи, - тихо отозвался Оливер.

Еврей направился к двери, посмотрел через плечо на мальчика. Вдруг он остановился и окликнул его по имени.

Оливер поднял голову; еврей знаком приказал ему зажечь свечу. Он повиновался и, поставив подсвечник на стол, увидел, что еврей, нахмурившись и сдвинув брови, пристально смотрит на него из темного угла комнаты.

- Берегись, Оливер, берегись! - сказал старик, предостерегающе погрозив ему правой рукой. - Он человек грубый. Что ему стоит пролить кровь, если у него самого кровь закипит в жилах! Что бы ни случилось - молчи. И делай все, что он тебе прикажет. Помни!

Сделав ударение на последнем слове, он отвратительно улыбнулся и, кивнув головой, вышел из комнаты.

Когда старик ушел, Оливер подпер голову рукой и с трепещущим сердцем задумался о словах Феджина. Чем больше он размышлял о предостережении еврея, тем труднее было ему угадать подлинный его смысл. Он не мог придумать, для какого недоброго дела хотят отослать его к Сайксу и почему нельзя достигнуть той же цели, оставив его у Феджина, и после долгих размышлений решил, что его выбрали прислуживать взломщику и исполнять повседневную черную работу, пока тот не подыщет другого, более подходящего мальчика.

Он слишком привык к страданиям и слишком много выстрадал здесь, чтобы с горечью сетовать на предстоящую перемену. Несколько минут он сидел погруженный в свои думы, потом с тяжелым вздохом снял нагар со свечи и, взяв книгу, которую оставил ему еврей, стал читать.

Он перелистывал страницы. Сначала читал рассеянно, но, заинтересовавшись отрывком, который привлек его внимание, он вскоре погрузился в чтение. Это были биографии и судебные процессы знаменитых преступников; страницы были запачканы, замусолены грязными пальцами. В этой книге он читал об ужасных преступлениях, от которых кровь стынет в жилах; об убийствах из-за угла, совершенных на безлюдных проселочных дорогах; о трупах, сокрытых от глаз людских в глубоких ямах и колодцах, которые - как ни были они глубоки - не сохранили их на дне, но по истечении многих лет выбросили их в конце концов на поверхность, и это зрелище столь устрашило убийц, что в ужасе они покаялись и молили о виселице, чтобы избавиться от душевной муки. Здесь читал он также о людях, которые, лежа глухой ночью в постели, предавались (по их словам) греховным своим мыслям и потом совершали убийства столь ужасные, что при одной мысли о них мороз пробегал по коже и руки и ноги дрожали. Страшные описания были так реальны и ярки, что пожелтевшие страницы, казалось, краснели от запекшейся крови, а слова звучали в ушах Оливера, как будто их глухо нашептывали ему призраки умерших.

В ужасе мальчик захлопнул книгу и отшвырнул ее от себя. Потом, упав на колени, он стал молиться и просил Бога избавить его от таких деяний и лучше ниспослать сейчас же смерть, чем сохранить ему жизнь для того, чтобы он совершил преступления столь страшные и отвратительные. Мало-помалу он успокоился и тихим, прерывающимся голосом молил спасти его от угрожающей ему опасности и, если можно, прийти на помощь бедному, всеми отвергнутому мальчику, никогда не знавшему любви друзей и родных, помочь ему сейчас, когда он, одинокий и всеми покинутый, находится в самой гуще пороков и преступлений.

Он кончил молиться, но все еще закрывал лицо руками, как вдруг какой-то шорох заставил его встрепенуться.

- Что это? - воскликнул он и вздрогнул, заметив какую-то фигуру, стоящую у двери. - Кто там?

- Я... это я, - раздался дрожащий голос.

Оливер поднял над головой свечу и посмотрел в сторону двери. Там стояла Нэнси.

- Поставь свечку, - отворачиваясь, сказала девушка. - Свет режет мне глаза.

Оливер заметил, как она бледна, и ласково спросил, не больна ли она.

Девушка бросилась на стул спиной к нему и стала ломать руки, но ничего не ответила.

- Помилуй меня, боже! - воскликнула она немного погодя. - Я об этом не подумала.

- Что-то случилось? - спросил Оливер. - Не могу ли я вам помочь? Я все сделаю, что в моих силах. Право же, все!

Она раскачивалась взад и вперед, схватив себя за горло, и, всхлипывая, ловила воздух ртом.

- Нэнси, - крикнул Оливер, - что с вами?

Девушка заколотила руками по коленям, затопала ногами, потом, вдруг затихнув, задрожала от холода и плотнее закуталась в шаль.

Оливер размешал угли в очаге. Придвинув стул к огню, она сначала сидела молча; наконец, она подняла голову и осмотрелась вокруг.

- Не понимаю, что это иной раз на меня находит, - сказала она, делая вид, будто оправляет платье, - Должно быть, виновата эта сырая, грязная комната... Ну, Ноли, дорогой мой, ты готов?

- Я должен идти с вами? - спросил Оливер.

- Да, меня прислал Билл, - ответила девушка. - Ты пойдешь со мной?

- Зачем? - отшатнувшись, спросил Оливер.

- Зачем? - повторила девушка и подняла глаза, но, взглянув на мальчика, тотчас же отвернулась. - Нет, не для худого дела.

- Не верю, - сказал Оливер, пристально следивший за ней.

- Пусть будет по-твоему, - отозвалась девушка с деланным смехом. -

Пожалуй, не для доброго.

Оливер видел, что может в какой-то мере пробудить в девушке лучшие чувства, и, нигде не находя помощи, подумал воззвать к ее состраданию. Но потом у него мелькнула мысль, что сейчас только одиннадцать часов и на улице еще много прохожих; конечно, среди них найдется кто-нибудь, кто поверит его рассказу. Придя к такому заключению, он шагнул вперед и торопливо заявил, что готов идти.

Недолгое его раздумье было подмечено Нэнси. Она следила за ним, пока он говорил, и бросила на него зоркий взгляд, который ясно показывал, что она угадала, какие мысли пронеслись у него в голове.

- Тсс!.. - зашептала девушка, наклонившись к нему, и, осторожно озираясь, указала на дверь. - Ты ничего не можешь поделать. Я изо всех сил старалась тебе помочь, но это ни к чему не привело. Ты связан по рукам и по ногам. Если удастся тебе когда-нибудь вырваться отсюда, то во всяком случае не сейчас.

Пораженный ее выразительным тоном, Оливер удивленно смотрел на нее.

Казалось, она говорят правду; лицо у нее было бледное и встревоженное, и она дрожала от волнения.

- Один раз я тебя уже спасла от побоев, и еще раз спасу, да я и сейчас это делаю, - повысив голос, продолжала девушка. - Ведь если бы вместо меня послали кого-нибудь другого, он обошелся бы с тобой гораздо грубее, чем я. Я поручилась, что ты будешь вести себя тихо и смирно. Если ты не послушаешь, то повредишь и себе и мне и, может быть, принесешь мне смерть. Смотри!

Клянусь богом, который меня видит сейчас, вот что я уже перенесла из-за тебя!

Она торопливо указала на синяки на шее и на руках и заговорила скороговоркой:

- Помни это! И сейчас не заставляй меня сильнее страдать из-за тебя.

Если бы я могла тебе помочь, я бы тебе помогла, но я не могу. Они не хотят причинить тебе зло. Что бы они не заставили тебя сделать - вина не твоя.

Молчи! Каждое твое слово может погубить меня. Дай мне руку! Скорей! Дай руку!

Она схватила Оливера за руку, которую он машинально подал ей, и, задув свечу, увлекла его за собой на лестницу. Кто-то невидимый в темноте быстро распахнул дверь и так же быстро ее запер, когда они вышли. Их ждал наемный кабриолет; с той же стремительностью, с какой она говорила с Оливером, девушка втащила его в кэб и плотно задернула занавески. Кучер не нуждался ни в каких указаниях - он хлестнул лошадь и погнал ее во всю прыть.

Девушка все еще сжимала руку Оливера и продолжала нашептывать ему предостережения и увещания, которые он уже раньше от нее слышал. Все произошло так быстро и внезапно, что не успел он сообразить, где он и почему сюда попал, как экипаж уже остановился перед домом, к которому накануне вечером направил свои стопы еврей.

Была минута, когда Оливер быстро окинул взглядом безлюдную улицу и призыв на помощь едва не сорвался с его губ. Но в ушах его еще звучал голос девушки, с такой тоской заклинавшей помнить о ней, что у него не хватило духу крикнуть. Пока он колебался, благоприятный момент был упущен: его уже ввели в дом, и дверь захлопнулась.

- Сюда! - сказала девушка, только сейчас разжав руку. - Билл!

- Ну, что там! - отозвался Сайкс, появляясь со свечой на площадке лестницы. - О! Вот здорово! Пожалуйте!

Со стороны особы такого темперамента, как мистер Сайкс, эти слова выражали весьма решительное одобрение, необычайно сердечный прием. Нэнси, по-видимому очень этим довольная, приветствовала его с жаром.

- Фонарик отправился домой с Томом, - сказал Сайкс, освещая дорогу. -

Он бы здесь помешал.

- Верно, - отозвалась Нэнси.

- Значит, привела мальчишку? - заметил Сайкс, когда все трое вошли в комнату, и с этими словами запер дверь.

- Да, вот он, - ответила Нэнси.

- Послушно шел? - осведомился Сайкс.

- Как ягненок, - отозвалась Нэнси.

- Рад это слышать, - сказал Сайкс, хмуро посмотрев на Оливера, - рад за его шкуру, иначе ей пришлось бы худо. Пожалуйте сюда, молодой человек, и выслушайте мое поучение; лучше с этим покончить сразу.

Обратившись с такими словами к своему новому ученику, мистер Сайкс сорвал с Оливера шапку и швырнул ее в угол; потом, придерживая его за плечо, уселся на стул и поставил мальчика перед собой.

- Ну-с, прежде всего, известно ли тебе, что это такое? - спросил Сайкс, беря карманный пистолет, лежавший на столе.

Оливер отвечал утвердительно.

- А теперь посмотри-ка сюда, - продолжал Сайкс, - Вот порох, вот пуля, а вот кусочек старой шляпы для лыжа...

Оливер прошептал, что ему известно назначение указанных предметов, а мистер Сайкс принялся очень старательно заряжать пистолет.

- Теперь он заряжен, - сказал мистер Сайкс, покончив с этим делом.

- Вижу, сэр, - ответил Оливер.

- Слушай, - продолжал грабитель, крепко схватив Оливера за руку и приставив вплотную к его виску дуло пистолета, отчего мальчик невольно вздрогнул, - если ты хоть слово скажешь, когда мы выйдем из дому - разве что, я сам с тобой заговорю, - пуля сразу будет у тебя в голове. Стало быть, если ты вздумаешь говорить без разрешения, прочти раньше свои молитвы.

Для большего эффекта мистер Сайкс сопроводил это предостережение грозным взглядом и продолжал:

- Насколько мне известно, нет никого, кто бы стал беспокоиться о твоей судьбе, если бы тебя прикончили. Стало быть, мне незачем столько трудиться и объяснять тебе суть дела, не желай я тебе добра. Слышишь?

- Короче говоря, - решительно вмешалась Нэнси, хмуро посматривая на Оливера, чтобы тот обратил внимание на ее слова, - если Оливер тебя рассердит, когда ты примешься за работу, на которую ты идешь, ты прострелишь ему голову, чтобы он потом не болтал языком, хотя бы ты рисковал качаться из-за этого на виселице, ведь ремесло у тебя такое, что ты на этот риск идешь изза всякого пустяка каждый месяц в году.

- Правильно! - одобрил мистер Сайкс. - Женщины умеют объяснить все в двух словах, если только не начинают кипятиться, а уж тогда заводят волынку.

Ну, теперь он ко всему подготовлен... Давай ужинать, а потом всхрапнем перед уходом.

Исполняя его приказание, Нэнси - быстро накрыла на стол; исчезнув на несколько минут, она вернулась с кувшином пива и блюдом с фаршированной бараньей головой, что дало возможность мистеру Сайксу отпустить несколько острот, основанных на странном совпадении слов: "джемми" * называлось и это кушанье и хитрый инструмент, весьма распространенный среди лиц его профессии. Достойный джентльмен, возбужденный, может быть, перспективой незамедлительно приступить к действию, был очень весел и находился в превосходном расположении духа; в доказательство этого можно здесь отметить, что он с удовольствием выпил залпом свое пиво и за ужином изрыгнул по приблизительному подсчету не больше восьмидесяти проклятий.

После ужина - нетрудно угадать, что у Оливера не было аппетита, -

мистер Сайкс осушил два стакана виски с водой, бросился на кровать и приказал Нэнси разбудить его ровно в пять часов, изругав ее заранее в случае, если она этого не сделает. По команде того же авторитетного лица, Оливер улегся, не раздеваясь, на тюфяке, лежавшем на полу; а девушка, подбрасывая топливо, осталась у очага, готовая разбудить их в назначенный час.

Оливер долго не спал, надеясь, что Нэнси воспользуется этим случаем и шепотом даст еще какой-нибудь совет, но девушка в мрачном раздумье сидела у очага, не двигаясь и только время от времени снимала нагар со свечи.

Измученный бдением и тревогой, он в конце концов заснул.

Когда он проснулся, стол был накрыт к чаю, а Сайкс рассовывал какие-то вещи по карманам своего пальто, висевшего на спинке стула. Нэнси суетилась, готовя завтрак. Еще не рассвело; горела свеча, и за окном было темно.

Вдобавок колючие струи дождя ударяли в оконные стекла, и небо было черным и облачным.

- Ну! - проворчал Сайкс, когда Оливер вскочил. - Половина шестого!

Поторапливайся, не то останешься без завтрака. Мы и так уже опаздываем.

Оливер быстро покончил со своим туалетом; позавтракав наспех, он на сердитый вопрос Сайкса ответил, что совсем готов.

Нэнси, стараясь не смотреть на мальчика, бросила ему платок, чтобы он обвязал его вокруг шеи; Сайкс дал ему большой плащ из грубой материи и велел накинуть на себя и застегнуть. Одевшись, Оливер протянул руку грабителю, который приостановился, чтобы показать ему пистолет, хранившийся в боковом кармине пальто, зажал его руку в своей и затем, распрощавшись с Нэнси, увел его.

Когда они подошли к двери, Оливер оглянулся, надеясь встретиться глазами с девушкой. Но она снова уселась на прежнее место у очага и сидела не шевелясь.

ГЛАВА XXI

Экспедиция

Унылое было утро, когда они вышли на улицу: дул ветер, шел дождь, нависли хмурые грозовые тучи. Дождь шел всю ночь - на мостовой стояли большие лужи, из желобов хлестала вода. Слабый свет загоравшегося дня только омрачал унылую картину; при бледном свете тускнели уличные фонари, и этот свет не окрашивал в более теплые и яркие тона мокрые крыши и темные улицы. В этой части города, казалось, никто еще не просыпался: во всех домах окна были закрыты ставнями, а улицы, по которым они проходили, были тихи и безлюдны.

Когда они свернули на Бетнел-Грин-роуд, уже совсем рассвело. Многие фонари были погашены. По направлению к Лондону медленно тащилось несколько деревенских повозок; изредка проносилась с грохотом почтовая карета, покрытая грязью, и кучер в виде предостережения угощал бичом неторопливого возчика, который ехал по той стороной дороги, вследствие чего кучеру грозила опасность подъехать к конторе на четверть минуты позже. Уже открылись трактиры, и в них горел газ. Начали открывать и лавки, и навстречу изредка попадались люди. Затем появились отдельными группами мастеровые, шедшие на работу. Потом мужчины и женщины с нагруженными рыбой корзинками на голове;

повозки с овощами, запряженные ослами; повозки с живым скотом и тушами;

молочницы с ведрами - нескончаемая вереница людей, несущих съестные припасы к восточным предместьям города. По мере приближения к Сити грохот экипажей усиливался; когда они проходили по улицам между Шордитч и Смитфилд, шум перешел в гул, началась сутолока. Стало совсем светло - светлее уже не будет, - и для половины населения Лондона настало деловое утро.

Миновав Сан-стрит и Краун-стрит, пройдя Финсбери-сквер, мистер Сайкс вышел по Чизуел-стрит на Барбикен, потом на Лонг-лейн и затем в Смитфилд, откуда неслись такие оглушительные нестройные звуки, что Оливер Твист пришел в изумление.

Был базарный день. Ноги чуть ли не по самую щиколотку увязали в грязи;

над дымящимися крупами быков и коров поднимался густой пар и, смешиваясь с туманом, казалось отдыхавшим на дымовых трубах, тяжелым облаком нависал над головой. Все загоны для скота в центре большой площади, а также временные загоны, которые уместились на свободном пространстве, были битком набиты овцами; вдоль желобов стояли привязанные к столбам в три-четыре длинных ряда быки и другой рогатый скот. Крестьяне, мясники, погонщики, разносчики, мальчишки, воры, зеваки и всякого рода бродяги смешались в толпу; свист погонщиков, лай собак, мычанье быков, блеянье овец, хрюканье и визг свиней, крики разносчиков, вопли, проклятья и ругательства со всех сторон; звон колокольчиков, гул голосов, вырывающийся из каждого трактира, толкотня, давка, драки, гиканье и вопли, визг, отвратительный вой, то и дело доносящийся со всех концов рынка, и немытые, небритые, жалкие и грязные люди, мечущиеся туда и сюда, - все это производило ошеломляющее, одуряющее впечатление.

Мистер Сайкс, тащивший за собой Оливера, прокладывал себе локтями путь сквозь толпу и очень мало внимания обращал на все то, что поражало слух и зрение мальчика. Раза два или три он кивал проходившим мимо приятелям и, отклоняя предложение пропустить утреннюю рюмочку, упорно пробивался вперед, пока они не выбрались из толпы и не направились по Хоузер-лейн к Холборну.

- Ну, малый, - сказал Сайкс, бросив взгляд на часы Церкви Сент Эндрью,

- скоро семь часов! Шагай быстрее! Еле ноги волочит, лентяй!

Произнеся эту речь, мистер Сайкс дернул за руку своего маленького спутника; Оливер по мере сил приноравливался к быстрым шагам взломщика; он пустился рысцой - это было нечто среднее между быстрой ходьбой и бегом.

Они не замедляли шага, пока не миновали угол Гайд-парка и не свернули к Кенсингтону; здесь Сайкс шел медленнее, пока их не нагнала пустая повозка, ехавшая некоторое время позади. Увидев на ней надпись "Хаунсло", он со всей вежливостью, на какую только был способен, спросил возницу, не согласится ли тот подвезти их до Айлуорта.

- Полезайте, - сказал возница. - Это ваш мальчуган?

- Мой, - отвечал Сайкс, пристально посмотрев на Оливера и небрежно сунув руку в карман, где лежал пистолет.

- Твой отец шагает, пожалуй, слишком быстро для тебя! Верно говорю, парнишка? - сказал возница, видя, что Оливер запыхался.

- Ничуть не бывало, - вмешался Сайкс. - Он к этому привык. Держись за мою руку, Нэд. Ну, полезай!

Обратившись с такими словами к Оливеру, он помог ему влезть в повозку, а возница, указав на груду мешков, предложил прилечь на них и отдохнуть.

Когда они проезжали мимо придорожных столбов, Оливер все больше и больше недоумевал, куда же спутник везет его. Кенсингтон, Хамерсмит, Чизуик, Кью-Бридж, Брентфорд остались позади, и тем не менее они подвигались вперед с таким упорством, как будто только что тронулись в путь. Наконец, они подъехали к трактиру, носившему название "Карета и Кони"; неподалеку от него начиналась другая дорога. Здесь повозка остановилась.

Сайкс поспешил выйти, не выпуская из своей руки руку Оливера; подняв его и опустив на землю, он бросил на него злобный взгляд и многозначительно похлопал кулаком по боковому карману.

- Прощай, мальчуган, - сказал возница.

- Он дуется, - отозвался Сайкс, встряхивая Оливера. - Дуется! Вот щенок! Не обращайте на него внимание.

- Стану я обращать на него внимание! - воскликнул тот, залезая в свою повозку. - А погода нынче славная.

И он уехал. Сайкс подождал, пока он не отъехал на порядочное расстояние, потом, сказав Оливеру, что он может, если хочет, глазеть по сторонам, потащил его вперед.

Миновав трактир, он свернул налево, потом направо. Шли они долго -

позади остались большие усадьбы с садами; задерживались они только для того, чтобы выпить пива, и, наконец, добрались до города, здесь на стене какого-то дома Оливер увидел надпись крупными буквами: "Хэмптон".

Несколько часов они слонялись по окрестным полям. Наконец, вернулись в город и, зайдя в старый трактир со стертой вывеской, заказали себе обед в кухне у очага.

Кухней служила затхлая комната с низким потолком, поперек которого тянулась толстая балка, а перед очагом стояли скамьи с высокими спинками, и на них сидели грубоватые на вид люди в рабочих блузах. Они не обратили никакого внимания на Оливера и очень мало - на Сайкса; а так как Сайкс очень мало внимания обратил на них, то он со своим юным спутником сидел в углу, нисколько не стесняемый их присутствием.

На обед они получили холодное мясо, а после обеда сидели очень долго, пока мистер Сайкс услаждал себя тремя-четырьмя трубками. И теперь Оливер почти не сомневался в том, что дальше они не пойдут. Очень устав от ходьбы, после раннего пробуждения, он начал дремать; потом от усталости и табачного дыма заснул.

Было совсем темно, когда его разбудил толчок Сайкса. Он преодолел сонливость, сел, осмотрелся и обнаружил, что сей достойный джентльмен завязал за пинтой пива приятельские отношения с каким-то рабочим.

- Значит, вы едете в Лоуэр-Халифорд? - спросил Сайкс.

- Да, - подтвердил парень, который как будто чувствовал себя немного хуже, а быть может, и лучше - после выпивки, - и поеду очень скоро. Моя лошадь дойдет порожняком - не то что сегодня утром, и пойдет она быстро.

Выпьем за ее здоровье! Ура! Это славная лошадка!

- Не подвезете ли вы меня и моего мальчика? - спросил Сайкс, придвигая пиво своему новому приятелю.

- Ну что ж, подвезу, если вы готовы сейчас же тронуться с места, -

отозвался парень, выглядывая из-за кружки. - Вы едете в Халифорд?

- В Шепертон, - ответил Сайкс.

- Подвезу... - повторил тот. - Все уплачено, Беки?

- Да, вот этот джентльмен заплатил, - сказала девушка.

- Э, нет! - воскликнул парень с важностью захмелевшего человека. - Так, знаете ли, не годится.

- Почему? - возразил Сайкс. - Вы нам оказываете услугу, вот я и хочу угостить вас пинтой-другой.

Новый знакомый с весьма глубокомысленным видом призадумался над этим доводом, потом схватил руку Сайкса и заявил, что он славный малый. На это мистер Сайкс ответил, что тот шутит; и, будь парень трезв, у него были бы серьезные основания для такого предположения.

Обменявшись еще несколькими любезностями, они пожелали доброй ночи остальной компании и вышли; служанка забрала кувшины и стаканы и, держа их в руках, подошла к двери посмотреть на отъезжающих.

Лошадь, за чье здоровье пили в ее отсутствие, стояла перед домом, уже запряженная в повозку. Оливер и Сайкс уселись без дальнейших церемоний, а владелец лошади на минутку замешкался, чтобы подбодрить ее и объявить конюху и всему миру, что нет ей равной. Затем конюху было приказано отпустить лошадь, и, когда это было сделано, лошадь повела себя весьма глупо: мотала головой с величайшим презрением, сунула ее в окно домика на другой стороне улицы и, совершив эти подвиги, поднялась на дыбы, после чего ретиво пустилась во всю прыть и с грохотом вылетела из города.

Вечер был очень темный. Промозглый туман поднимался от реки и от ближних болот, клубился над печальными полями. Холод пронизывал. Все было мрачно и черно. Никто не проронил ни слова: возницу клонило в сон, а Сайкс не был расположен заводить с ним разговор. Оливер, съежившись, забился в угол повозки, испуганный и терзаемый недобрыми предчувствиями: ему чудились странные существа вместо чахлых деревьев, ветки которых угрюмо покачивались, словно в упоении от унылого пейзажа.

Когда они проезжали мимо церкви Санбери, пробило семь часов. Напротив, в доме перевозчика, одно окно было освещено, и луч света падал на дорогу, отчего тисовое дерево, осенявшее могилы, казалось, окутывал более густой мрак. Где-то неподалеку слышался глухой шум низвергающейся воды, а листья старого дерева тихо шелестели на ветру. Это походило на тихую музыку, дарующую покой умершим.

Санбери остался позади, и снова они выехали на безлюдную дорогу. Еще две-три мили - и повозка остановилась. Сайкс вылез, взял за руку Оливера, и они опять побрели дальше.

В Шепертоне они ни в один дом не заходили, вопреки надежде усталого мальчика, и по-прежнему шли по грязи и в темноте унылыми проселочными дорогами и пересекали холодные, открытые ветрам пустоши, пока невдалеке не показались огни города. Пристально всматриваясь, Оливер увидел у своих ног воду и понял, что они подходят к мосту.

Сайкс шел, не сворачивая в сторону, до самого моста, Затем внезапно повернул налево, к берегу. "Там вода! - подумал Оливер, замирая от страха. -

Он привел меня в это безлюдное место, чтобы убить".

Он хотел упасть на землю, пытаясь спасти свою юную жизнь, как вдруг увидел, что они подошли к какому-то полуразрушенному, заброшенному дому. По обе стороны подгнившего крыльца было по окну; выше - еще один этаж, но нигде не видно было света.

Дом был темный, обветшалый и, по-видимому, необитаемый.

Сайкс, все еще не выпуская руку Оливера из своей, подошел потихоньку к невысокому крыльцу и поднял щеколду. Дверь поддалась его толчку, и они вошли.

ГЛАВА XXII

Кража со взломом

- Эй! - раздался громкий, хриплый голос, как только они вошли в коридор.

- Нечего орать, - отозвался Сайкс, запирая дверь. - Посветите нам, Тоби.

- Эге! Да это мой приятель! - крикнул тот же голос. - Свету, Барни, свету! Впусти джентльмена... А прежде всего не угодно ли вам будет проснуться?

По-видимому, оратор швырнул сначала рожок для надевания башмаков или что-нибудь в этом роде в особу, к которой обращался, чтобы пробудить ее ото сна, потому что слышно было, как с грохотом упала какая-то деревянная вещь, а затем послышалось невнятное бормотанье человека, находящегося между сном и бодрствованием.

- Слышишь ты или нет? - продолжал тот же голос. - В коридоре Билл Сайкс, и никто его не встречает, а ты дрыхнешь, как будто принял опиум за обедом. Ну что, очухался, или, может быть, запустить в тебя железным подсвечником, чтобы ты окончательно проснулся?

Как только был задан этот вопрос, по голому полу быстро зашлепали стоптанные туфли, и из двери направо появились - сначала тускло горевшая свеча, а затем фигура того самого субъекта, который уже был описан, -

гнусавого слуги из трактира на Сафрен-Хилле.

- Мистер Сайкс! - воскликнул Барни с искренней или притворной радостью.

- Пожалуйте, сэр, пожалуйте!

- Ну, входи первым, - сказал Сайкс, подталкивая Оливера. - Живее, не то наступлю тебе на пятки.

Ругая его за медлительность. Сайкс толкнул Оливера, и они очутились в низкой темной комнате, где был закопченный камин, два-три поломанных стула, стол и очень старый диван, на котором, задрав ноги выше головы, лежал, растянувшись во весь рост, мужчина, куривший длинную глиняную трубку. На нем был модного покроя сюртук табачного цвета с большими бронзовыми пуговицами, оранжевый галстук, грубый, бросающийся в глаза пестрый жилет и короткие темные штаны. Мистер Крекит (ибо это был он) не имел чрезмерного количества волос ни на голове, ни на лице, а те, какие у него были, отличались красноватым оттенком и были закручены в длинные локоны наподобие пробочника, в которые он то и дело засовывал свои грязные пальцы, украшенные большими дешевыми перстнями. Он был немного выше среднего роста и, по-видимому, слаб на ноги, но это обстоятельство ничуть не мешало ему восхищаться собственными, задранными вверх, высокими сапогами, которые он созерцал с живейшим удовольствием.

- Билл, приятель! - сказал субъект, повернув голову к двери. - Рад вас видеть. Я уже начал побаиваться, не отказались ли вы от нашего дельца, тогда бы я пошел на свой страх и риск. Ох!

Испустив этот возглас, выражавший величайшее изумление при виде Оливера, мистер Тоби Крекит принял сидячее положение и пожелал узнать, что это такое.

- Мальчишка, всего-навсего мальчишка, - ответил Сайкс, придвигая стул к камину.

- Один из питомцев мистера Феджина, - ухмыляясь, подхватил Барни.

- Ах, Феджина! - воскликнул Тоби, разглядывая Оливера. - Ну и редкостный мальчишка - такому ничего не стоит очистить карманы у всех старых леди в церкви! Этот тихоня составит Феджину целое состояние!

- Ну-ну, довольно! - нетерпеливо перебил Сайкс и, наклонившись к своему приятелю, шепнул ему на ухо несколько слов, после чего мистер Крекит неудержимо расхохотался и удостоил Оливера пристальным и изумленным взглядом.

- А теперь, - сказал Сайкс, усевшись на прежнее место, - дайте нам, пока мы тут ждем, чего-нибудь поесть и выпить, это нас подбодрит - меня во всяком случае. Подсаживайся к камину, малыш, и отдыхай - ночью тебе еще придется пройтись, хоть не так уж далеко.

Оливер посмотрел на Сайкса робко и с немым изумлением; потом, придвинув табурет к огню, сел, опустив голову на руки - она у него болела, - вряд ли сознавая, где он находится и что вокруг него творится.

- Ну, - сказал Тоби, когда молодой еврей принес еду и поставил на стол бутылку. - За успех дельца!

Провозгласив этот тост, он встал, заботливо положил в угол пустую трубку и, подойдя к столу, наполнил стаканчик водкой и выпил. Мистер Сайкс последовал его примеру.

- Нужно дать капельку мальчишке, - сказал Тоби, налив рюмку до половины. - Выпей залпом, невинное созданье.

- Право же, - начал Оливер, жалобно подняв на него глаза, - право же, я...

- Выпей залпом, - повторил Тоби. - Думаешь, я не знаю, что пойдет тебе на пользу?.. Прикажите ему пить, Билл.

- Пусть лучше выпьет! - сказал Сайкс, похлопывая рукой по карману. -

Провалиться мне в пекло, с ним больше хлопот, чем с целым семейством Плутов!

Пей, чертенок, пей!

Испуганный угрожающими жестами обоих мужчин, Оливер поспешил залпом выпить рюмку и тотчас же сильно закашлялся, что привело в восхищение Тоби Крекита и Барии и даже вызвало улыбку у мрачного мистера Сайкса.

Когда с этим было покончено, а Сайкс утолил голод (Оливера с трудом заставили проглотить корочку хлеба), двое мужчин улеглись на стульях, чтобы немножко вздремнуть. Оливер остался на своем табурете у камина; Барни, завернувшись в одеяло, растянулся на полу, перед самой каминной решеткой.

Некоторое время они спали или казались спящими; никто не шевельнулся, кроме Барни, который раза два вставал, чтобы подбросить углей в камин.

Оливер погрузился в тяжелую дремоту; ему чудилось, будто он бредет по мрачным проселочным дорогам, блуждает по темному кладбищу, вновь видит картины, мелькавшие перед ним в течение дня, как вдруг его разбудил Тоби Крекит, который вскочил и объявил, что уже половина второго.

Через секунду другие двое были на ногах, и все деятельно занялись приготовлениями. Сайкс и его приятель закутали шеи и подбородки широкими темными шарфами и надели пальто; Барни, открыв шкаф, достал оттуда различные инструменты и торопливо рассовал их по карманам.

- Подай мне собак, Барни, - сказал Тоби Крекит.

- Вот они, - отозвался Барни, протягивая пару пистолетов. - Вы сами их зарядили.

- Ладно! - пряча их, сказал Тоби. - А где напильники?

- У меня, - ответил Сайкс.

- Клещи, отмычки, коловороты, фонари - ничего не забыли? - спрашивал Тоби, прикрепляя небольшой лом к петле под полой своего пальто.

- Все в порядке, - ответил его товарищ. - Тащи дубинки, Барни. Пора идти.

С этими словами он взял толстую палку из рук Барни, который, вручив другую палку Тоби, принялся застегивать плащ Оливера.

- Ну-ка, - сказал Сайкс, протягивая руку.

Оливер, совершенно одурманенный непривычной прогулкой, свежим воздухом и водкой, которую его заставили выпить, машинально вложил руку в протянутую руку Сайкса.

- Бери его за другую, Тоби, - сказал Сайкс. - Выгляни-ка наружу, Барни.

Тот направился к двери и, вернувшись, доложил, что все спокойно. Двое грабителей вышли вместе с Оливером. Барни, хорошенько заперев дверь, снова завернулся в одеяло и заснул.

Была непроглядная тьма. Туман стал еще гуще, чем в начале ночи, а воздух был до такой степени насыщен влагой, что, хотя дождя и не было, спустя несколько минут после выхода из дома у Оливера волосы и брови стали влажными. Они прошли мостом и двинулись по направлению к огонькам, которые Оливер уже видел раньше. Расстояние было небольшое, а так как они шли быстро, то вскоре и достигли Чертей.

- Махнем через город, - прошептал Сайкс. - Ночью нам никто не попадется на пути.

Тоби согласился, и они быстро зашагали по главной улице маленького городка, совершенно безлюдной в этот поздний час. Кое-где в окне какой-нибудь спальни мерцал тусклый свет; изредка хриплый лай собаки нарушал тишину ночи. Но на улице не было никого. Они вышли за город, когда церковные часы пробили два.

Ускорив шаги, они свернули влево, на дорогу. Пройдя примерно четверть мили, они подошли к одиноко стоявшему дому, обнесенному стеной, на которую Тоби Крекит, даже не успев отдышаться, вскарабкался в одно мгновение.

- Теперь давайте мальчишку, - сказал Тоби. - Поднимите его; я его подхвачу.

Оливер оглянуться не успел, как Сайкс подхватил его под мышки, и через три-четыре секунды он и Тоби лежали на траве по ту сторону стены. Сайкс не замедлил присоединиться к ним. И они крадучись направились к дому.

И тут только Оливер, едва не лишившийся рассудка от страха и отчаяния, понял, что целью этой экспедиции был грабеж, если не убийство. Он сжал руки и, не удержавшись, глухо вскрикнул от ужаса. В глазах у него потемнело, холодный пот выступил на побледневшем лице, ноги отказались служить, и он упал на колени.

- Вставай! - прошипел Сайкс, дрожа от бешенства и вытаскивая из кармана пистолет. - Вставай, не то я тебе размозжу башку.

- Ох, ради бога, отпустите меня! - воскликнул Оливер. - Я убегу и умру где-нибудь там, в полях. Я никогда не подойду близко к Лондону, никогда, никогда! О, пожалейте меня, не заставляйте воровать! Ради всех светлых ангелов небесных, сжальтесь надо мной!

Человек, к которому он обращался с этой мольбой, изрыгнул отвратительное ругательство и взвел курок пистолета, но Тоби, выбив у него из рук пистолет, зажал мальчику рот рукой и потащил его к дому.

- Тише! - зашептал он. - Здесь это ничему не поможет. Еще словечко, и я сам с тобой расправлюсь - хлопну тебя по голове. Шуму никакого не будет, а дело надежное, и все по-благородному. Ну-ка, Билл, взломайте этот ставень.

Ручаюсь, что мальчик теперь подбодрился. В такую холодную ночь людям и постарше его в первую минуту случалось сплоховать - сам видел.

Сайкс, призывая грозные проклятья на голову Феджина, пославшего на такое дело Оливера, решительно, но стараясь не шуметь, пустил в ход лом.

Спустя немного ему удалось с помощью Тоби открыть ставень, державшийся на петлях.

Это было маленькое оконце с частым переплетом, находившееся в пяти с половиной футах от земли, в задней половине дома, - оконце в комнате для мытья посуды или для варки пива, и конце коридора. Отверстие было такое маленькое, что обитатели дома, должно быть, не считали нужным закрыть его ненадежней; однако оно было достаточно велико, чтобы в него мог пролезть мальчик ростом с Оливера. Повозившись еще немного, мистер Сайкс справился с задвижками; вскоре окно распахнулось настежь.

- Слушай теперь, чертенок! - прошипел Сайкс, вытаскивая из кармана потайной фонарь и направляя луч света прямо в лицо Оливера. - Я тебя просуну в это окно. Ты возьмешь этот фонарь, поднимешься тихонько по лестнице - она как раз перед тобой, - пройдешь через маленькую переднюю к входной двери, отопрешь ее и впустишь нас.

- Там наверху есть засов, тебе до него не дотянуться, - вмешался Тоби.

- Влезь на стул в передней... Там три стула, Билл, а на спинках большущий синий единорог и золотые вилы, это герб старой леди.

- Помалкивай! - перебил Сайкс, бросив на него грозный взгляд. - Дверь в комнаты открыта?

- Настежь, - ответил Тоби, предварительно заглянув в окно. - Потеха!

Они всегда оставляют ее открытой, чтобы собака, у которой здесь подстилка, могла прогуляться по коридору, когда ей не спится. Ха-ха-ха! А Барни сманил ее сегодня вечером. Вот здорово!

Хотя мистер Крекит говорил чуть слышным шепотом и смеялся беззвучно, однако Сайкс властно приказал ему замолчать и приступить к делу. Тоби повиновался: сначала достал из кармана фонарь и поставил его на землю, затем крепко уперся головой в стену под окном, а руками в колени, так, чтобы спина его служила ступенькой. Когда Это было сделано. Сайкс, взобравшись на него, осторожно просунул Оливера в окно, ногами вперед, и, придерживая его за шиворот, благополучно опустил на пол.

- Бери этот фонарь, - сказал Сайкс, заглядывая в комнату. - Видишь перед собой лестницу?

Оливер, ни жив ни мертв, прошептал: "Да". Сайкс указывая пистолетом на входную дверь, лаконически посоветовал ему принять к сведению, что он все время будет находиться под прицелом и если замешкается, то в ту же секунду будет убит.

- Все должно быть сделано в одну минуту, - продолжал Сайкс чуть слышно.

- Как только я тебя отпущу, принимайся за дело. Эй, что это?

- Что там такое? - прошептал его товарищ.

Оба напряженно прислушались.

- Ничего! - сказал Сайкс, отпуская Оливера. - Ну!

В тот короткий промежуток времени, когда мальчик мог собраться с мыслями, он твердо решил - хотя бы эта попытка и стоила ему жизни - взбежать по лестнице, ведущей из передней, и поднять тревогу в доме. Приняв такое решение, он тотчас же крадучись двинулся к двери.

- Назад! - закричал вдруг Сайкс. - Назад! Назад!

Когда мертвая тишина, царившая в доме, была нарушена громким криком, Оливер в испуге уронил фонарь и не знал, идти ли ему вперед, или бежать!

Снова раздался крик - блеснул свет; перед его глазами появились на верхней ступеньке лестницы два перепуганных полуодетых человека. Яркая вспышка, оглушительный шум, дым, треск неизвестно откуда, - и Оливер отшатнулся назад.

Сайкс на мгновение исчез, но затем показался снова и схватил его за шиворот, прежде чем рассеялся дым. Он выстрелил из своего пистолета вслед людям, которые уже кинулись назад, и потащил мальчика вверх.

- Держись, крепче, - прошептал Сайкс, протаскивая его в окно. - Эй, дай мне шарф. Они попали в него. Живее! Мальчишка истекает кровью.

Потом Оливер услышал звон колокольчика, выстрелы, крики и почувствовал, что кто-то уносит его, быстро шагая по неровной почве. А потом шум замер вдалеке, смертельный холод сковал ему сердце. И больше он ничего не видел и не слышал.

ГЛАВА XXIII,

которая рассказывает о приятной беседе между мистером Бамблом и некоей леди и убеждает в том, что в иных случаях даже бидл бывает не лишен чувствительности

Вечером был лютый холод. Снег, лежавший на земле, покрылся твердой ледяной коркой, и только на сугробы по проселкам и закоулкам налетал резкий, воющий ветер, который словно удваивал бешенство при виде добычи, какая ему попадалась, взметал снег мглистым облаком, кружил его и рассыпал в воздухе.

Суровый, темный, холодный был вечер, заставивший тех, кто сыт и у кого есть теплый у гол, собраться у камина и благодарить бога за то, что они у себя дома, а бездомных, умирающих с голоду бедняков - лечь на землю и умереть. В такой вечер многие измученные голодом отщепенцы смыкают глаза на наших безлюдных улицах, и - каковы бы ни были их преступления - вряд ли они откроют их в более жестком мире.

Так обстояло дело под открытым небом, когда миссис Корни, надзирательница работного дома, с которым наши читатели уже знакомы как с местом рождения Оливера Твиста, уселась перед веселым огоньком в своей собственной маленькой комнатке и не без самодовольства бросила взгляд на небольшой круглый столик, на котором стоял соответствующих размеров поднос со всеми принадлежностями, необходимыми для наилучшего ужина, какой только может пожелать надзирательница. Миссис Корни хотела побаловать себя чашкой чая. Когда она перевела взгляд со стола на камин, где самый маленький из всех существующих чайников затянул тихим голоском тихую песенку, чувство внутреннего удовлетворения у миссис Корни до того усилилось, что она улыбнулась.

- Ну что ж! - сказала надзирательница, облокотившись на стол и задумчиво глядя на огонь, - Право же, каждому из нас дано очень много, и нам есть за что быть благодарными. Очень много, только мы этого не понимаем.

Увы!

Миссис Корни скорбно покачала головой, словно оплакивая духовную слепоту тех бедняков, которые этого не понимают, и, погрузив серебряную ложечку (личная собственность) в недра металлической чайницы, вмещающей две-три унции, принялась заваривать чай.

Как мало нужно, чтобы нарушить спокойствие нашего слабого духа. Пока миссис Корни занималась рассуждениями, вода в черном чайнике, который был очень маленьким, так что ничего не стоило наполнить его доверху, перелилась через край и слегка ошпарила руку миссис Корни.

- Ах, будь ты проклят! - воскликнула почтенная надзирательница, с большой поспешностью поставив чайник на камин. - Дурацкая штука! Вмещает всего-навсего две чашки! Ну кому от нее может быть прок?.. Разве что, -

призадумавшись, добавила миссис Корни, - разве что такому бедному, одинокому созданию, как я! Ах, боже мой!

С этими словами надзирательница упала в кресло и, снова облокотившись на стол, задумалась об одинокой своей судьбе. Маленький чайник и одна-единственная чашка пробудили печальные воспоминания о мистере Корни

(который умер всего-навсего двадцать пять лет назад), и это подействовало на нее угнетающе.

- Больше никогда не будет у меня такого! - досадливо сказала миссис Корни. - Больше никогда не будет у меня такого, как он!

Неизвестно, к кому относилось это замечание: к мужу или к чайнику. Быть может, к последнему, ибо, произнося эти слова, миссис Корни смотрела на него, а затем сняла его с огня. Она только отведала первую чашку, как вдруг ее потревожил тихий стук в дверь.

- Ну, входите! - резко сказала миссис Корни. - Должно быть, какая-нибудь старуха собралась помирать. Они всегда помирают, когда я вздумаю закусить. Не стойте там, не напускайте холодного воздуху. Ну, что там еще случилось?

- Ничего, сударыня, ничего, - ответил мужской голос.

- Ах, боже мой! - воскликнула надзирательница значительно более мягким голосом. - Неужели это мистер Бамбл?

- К вашим услугам, сударыня, - произнес мистер Бамбл, который задержался было в дверях, чтобы соскоблить грязь с башмаков и отряхнуть снег с пальто, а затем вошел, держа в одной руке шляпу, а в другой узелок. - Не прикажете ли, сударыня, закрыть дверь?

Леди из целомудрия не решалась дать ответ, опасаясь, пристойно ли будет иметь свидание с мистером Бамблом при закрытых дверях. Мистер Бамбл, воспользовавшись ее замешательством, а к тому же и озябнув, закрыл дверь, не дожидаясь разрешения.

- Ненастная погода, мистер Бамбл, - сказала надзирательница.

- Да, сударыня, ненастье, - отозвался бидл. - Такая погода во вред приходу, сударыня. Сегодня после полудня, миссис Корни, мы раздали двадцать четырехфунтовых хлебов и полторы головки сыра, а эти бедняки все еще недовольны.

- Ну конечно. Когда же они бывают довольны, мистер Бамбл? - сказала надзирательница, попивая чай.

- Совершенно верно, сударыня, когда? - подхватил мистер Бамбл. - Тут одному человеку, ради его жены и большого семейства, дали четырехфунтовый хлеб и добрый фунт сыру, без обвеса. А как вы думаете, почувствовал он благодарность, сударыня, настоящую благодарность? Ни на один медный фартинг!

Как вы думаете, что он сделал, сударыня? Стал просить угля - хотя бы немножко, в носовой платок, сказал он! Угля! А что ему с ним делать?

Поджаривать сыр, а потом прийти и просить еще. Вот какие навыки у этих людей, сударыня: навали ему сегодня угля полон передник, он, бессовестный, послезавтра опять придет выпрашивать.

Надзирательница выразила полное одобрение этому образному суждению, и бидл продолжал свою речь.

- Я и не представлял себе, до чего это может дойти, - сказал мистер Бамбл. - Третьего дня - вы были замужем, сударыня, и я могу это рассказать вам, - третьего дня какой-то субъект, у которого спина едва прикрыта лохмотьями (тут миссис Корни потупилась), приходит к дверям нашего смотрителя, когда у того гостя собрались на обед, и говорит, что нуждается в помощи, миссис Корни. Так как он не хотел уходить и произвел на гостей ужасающее впечатление, то смотритель выслал ему фунт картофеля и полпинты овсяной муки. "Ах, бог мой! - говорит неблагодарный негодяй. - Что толку мне от этого? С таким же успехом вы могли бы дать мне очки в железной оправе!" -

"Отлично, - говорит наш смотритель, отбирая у него подаяние, - больше ничего вы здесь не получите". - "Ну, значит, я умру где-нибудь на улице! - говорит бродяга. "Нет, не умрешь", - говорит наш смотритель...

- Ха-ха-ха! Чудесно! Как это похоже на мистера Граната, правда? -

перебила надзирательница. - Дальше, мистер Бамбл!

- Так вот, сударыня, - продолжал бидл, - он ушел и так-таки и умер на улице. Вот упрямый нищий!

- Никогда бы я этому не поверила! - решительно заметила надзирательница. - Но не думаете ли вы, мистер Бамбл, что оказывать помощь людям с улицы - дурное дело? Вы - джентльмен, умудренный опытом, и должны это знать. Как вы полагаете?

- Миссис Корни, - сказал бидл, улыбаясь, как улыбаются люди, сознающие, что они хорошо осведомлены, - оказывать помощь таким людям - при соблюдении надлежащего порядка, надлежащего порядка, сударыня! - Это спасение для прихода. Первое правило, когда оказываешь помощь, заключается в том, чтобы давать беднякам как раз то, что им не нужно... А тогда им скоро надоест приходить.

- Ах, боже мой! - воскликнула миссис Корни. - Как это умно придумано!

- Еще бы! Между нами говоря, сударыня, - отозвался мистер Бамбл, - это правило весьма важное: если вы заинтересуетесь теми случаями, какие попадают в эти дерзкие газеты, вы не преминете заметить, что нуждающиеся семейства получают вспомоществование в виде кусочков сыру. Такой порядок, миссис Корни, установлен ныне по всей стране. Впрочем, - добавил бидл, развязывая свой узелок, - это служебные тайны, сударыня, - о них толковать не полагается никому, за исключением, сказал бы я, приходских чиновников, вроде нас с вами... А вот портвейн, сударыня, который приходский совет заказал для больницы: свежий, настоящий портвейн, без обмана, только сегодня из бочки;

чистый, как стеклышко, и никакого осадка!

Посмотрев одну из бутылок на свет и хорошенько взболтав ее, чтобы убедиться в превосходном качестве вина, мистер Бамбл поставил обе бутылки на комод, сложил носовой платок, в который они были завернуты, заботливо сунул его в карман и взялся за шляпу с таким видом, будто собирался уйти.

- Придется вам идти по морозу, мистер Бамбл, - заметила надзирательница.

- Жестокий ветер, сударыня, - отозвался мистер Бамбл, поднимая воротник шинели. - Того гляди, оторвет уши.

Надзирательница перевела взгляд с маленького чайника на бидла, направившегося к двери, и, когда бидл кашлянул, собираясь пожелать ей спокойной ночи, она застенчиво осведомилась, не угодно ли... не угодно ли ему выпить чашку чаю?

Мистер Бамбл немедленно опустил воротник, положил шляпу и трость на стул, а другой стул придвинул к столу. Медленно усаживаясь на свое место, он бросил взгляд на леди. Та устремила взор на маленький чайник. Мистер Бамбл снова кашлянул и слегка улыбнулся.

Миссис Корни встала, чтобы достать из шкафа вторую чашку и блюдце.

Когда она уселась, глаза ее снова встретились с глазами галантного бидла;

она покраснела и принялась наливать ему чай. Снова мистер Бамбл кашлянул -

на этот раз громче, чем раньше.

- Послаще, мистер Бамбл? - спросила надзирательница, взяв сахарницу.

- Если позволите, послаще, сударыня, - ответил мистер Бамбл. При этом он устремил взгляд на миссис Корни; и если бидл может быть нежен, то таким бидлом был в тот момент мистер Бамбл.

Чай был налит и подан молча. Мистер Бамбл, расстелив на коленях носовой платок, чтобы крошки не запачкали его великолепных коротких штанов, приступил к еде и питью, время от времени прерывая это приятное занятие глубокими вздохами, которые, однако, отнюдь не служили в ущерб его аппетиту, а напротив, помогали ему управляться с чаем и гренками.

- Вижу, сударыня, что у вас есть кошка, - сказал мистер Бамбл, глядя на кошку, которая грелась у камина, окруженная своим семейством. - Да вдобавок еще котята!

- Ах, как я их люблю, мистер Бамбл, вы и представить себе не можете! -

отозвалась надзирательница. - Такие веселые, такие шаловливые, такие беззаботные, право же, они составляют мне компанию!

- Славные животные, сударыня, - одобрительно заметил мистер Бамбл. -

Такие домашние...

- О да! - восторженно воскликнула надзирательница. - Они так привязаны к своему дому. Право же, это истинное наслаждение.

- Миссис Корни, - медленно произнес мистер Бамбл, отбивая такт чайной ложкой, - вот что, сударыня, намерен я вам сказать: если кошки или котята живут с вами, сударыня, и не привязаны к своему дому, то, стало быть, они ослы, сударыня.

- Ах, мистер Бамбл! - воскликнула миссис Корни.

- Зачем скрывать истину, сударыня! - продолжал мистер Бамбл, медленно помахивая чайной ложкой с видом влюбленным и внушительным, что производило особенно сильное впечатление. - Я бы с удовольствием собственными руками утопил такую кошку.

- Значит, вы злой человек! - с живостью подхватила надзирательница, протягивая руку за чашкой бидла. - И вдобавок жестокосердный!

- Жестокосердный, сударыня? - повторил мистер Бамбл. - Жестокосердный?

Мистер Бамбл без лишних слов отдал свою чашку миссис Корни, сжал при этом ее мизинец и, дважды хлопнув себя ладонью по обшитому галуном жилету, испустил глубокий вздох и чуть-чуть отодвинул свой стул от камина.

Стол был круглый; а так как миссис Корни и мистер Бамбл сидели друг против друга на небольшом расстоянии, лицом к огню, то ясно, что мистер Бамбл, отодвигаясь от огня, но по-прежнему сидя за столом, увеличивал расстояние, отделявшее его от миссис Корни; к такому поступку иные благоразумные читатели несомненно отнесутся с восторгом и будут почитать его актом величайшего героизма со стороны мистера Бамбла; время, место и благоприятные обстоятельства до известной степени побуждали его произнести те нежные и любезные словечки, которые - как бы ни приличествовали они устам людей легкомысленных и беззаботных - кажутся ниже достоинства судей сей страны, членов парламента, министров, лорд-мэров и прочих великих общественных деятелей, а тем более не подобает столь великому и солидному человеку, как бидл, который (как хорошо известно) долженствует быть самым суровым и самым непоколебимым из всех этих людей.

Однако, каковы бы ни были намерения мистера Бамбла (а они несомненно были наилучшими), к несчастью, случилось так, что стол - о чем уже упомянуто дважды - был круглый, вследствие этого мистер Бамбл, помаленьку передвигая свой стул, вскоре начал уменьшать расстояние, отделявшее его от надзирательницы, и, продолжая путешествие по кругу, придвинул, наконец, свой стул к тому, на котором сидела надзирательница. В самом деле, оба стула соприкоснулись, а когда это произошло, Мистер Бамбл остановился.

Если бы надзирательница подвинула теперь свой стул вправо, ее неминуемо опалило бы огнем, а если бы подвинула влево, то упала бы в объятия мистера Бамбла; итак (будучи скромной надзирательницей и несомненно предусмотрев сразу эти последствия), она осталась сидеть на своем месте и протянула мистеру Бамблу вторую чашку чаю.

- Жестокосердный, миссис Корни? - повторил мистер Бамбл, помешивая чай и заглядывая в лицо надзирательнице. - А вы не жестокосердны, миссис Корни?

- Ах, боже мой! - воскликнула надзирательница. - Странно слышать такой вопрос от холостяка! Зачем вам это понадобилось знать, мистер Бамбл?

Бидл выпил чай до последней капли, доел гренки, смахнул крошки с колен, вытер губы и преспокойно поцеловал надзирательницу.

- Мистер Бамбл! - шепотом воскликнула сия целомудренная леди, ибо испуг был так велик, что она лишилась голоса. - Мистер Бамбл, я закричу!

Вместо ответа мистер Бамбл не спеша, с достоинством обвил рукой талию надзирательницы.

Раз сия леди выразила намерение закричать, то, конечно, она бы и закричала при этом новом дерзком поступке, если бы торопливый стук в дверь не сделал это излишним: как только раздался стук, мистер Бамбл с большим проворством ринулся к винным бутылкам и с рвением принялся смахивать с них пыль, а надзирательница суровым тоном спросила, кто стучит. Следует отметить любопытный факт: удивление оказало такое действие на крайний ее испуг, что голос вновь обрел всю свою официальную жесткость.

- Простите, миссис, - сказала высохшая старая нищенка, на редкость безобразная, просовывав голову в дверь, - старуха Салли отходит.

- Ну, а мне какое до этого дело? - сердито спросила надзирательница. -

Ведь я же не могу ее оживить.

- Конечно, конечно, миссис, - ответила старуха, - Это никому не под силу; ей уже нельзя помочь. Много раз я видела, как помирают люди - и младенцы и крепкие, сильные люди, - и уж мне ли не знать, когда приходит смерть! Но у нее что-то тяжелое на душе, и, когда боли ее отпускают - а это бывает редко, потому что помирает она в муках, - она говорит, что ей нужно что-то вам сказать. Она не помрет спокойно, пока вы не придете, миссис.

Выслушав это сообщение, достойная миссис Корни вполголоса осыпала всевозможными ругательствами тех старух, которые даже и умереть не могут, чтобы умышленно не досадить лицам, выше их стоящим. Быстро схватив теплую шаль и завернувшись в нее, она, не тратя лишних слов, попросила мистера Бамбла подождать ее возвращения на тот случай, если произойдет что-нибудь из ряда вон выходящее. Приказав посланной за ней старухе идти быстро, а не карабкаться всю ночь по лестнице, она вышла вслед за ней из комнаты с очень суровым видом и всю дорогу ругалась.

Поведение мистера Бамбла, предоставленного самому себе, в сущности не поддается объяснению. Он открыл шкаф, пересчитал чайные ложки, взвесил на руке щипцы для сахара, внимательно осмотрел серебряный молочник и, удовлетворив этим свое любопытство, надел треуголку набекрень и весьма солидно пустился в пляс, четыре раза обойдя вокруг стола. Покончив с этим изумительным занятием, он снова снял треуголку и, расположившись перед камином, спиной к огню, казалось, принялся мысленно составлять точную опись обстановки.

ГЛАВА XXIV

трактует о весьма ничтожном предмете. Но это короткая глава, и она может оказаться не лишней в этом повествовании

Особа, нарушившая покой в комнате надзирательницы, была подобающей вестницей смерти. Преклонные годы согнули ее тело, руки и ноги дрожали, лицо, искаженное бессмысленной гримасой, скорее походило на чудовищную маску, начертанную карандашом сумасшедшего, чем на создание Природы.

Увы! Как мало остается лиц, сотворенных Природой, которые не меняются и радуют нас своей красотой! Мирские заботы, скорби и лишения изменяют их так же, как изменяют сердца; и только тогда, когда страсти засыпают и навеки теряют свою власть, рассеиваются взбаламученные облака и проясняется небесная твердь. Нередко бывает так, что лица умерших, даже напряженные и окоченевшие, принимают давно забытое выражение, словно у спящего ребенка, напоминая младенческий лик; такими мирными, такими безмятежными становятся снова эти люди, что те, кто знал их в пору счастливого детства, преклоняют колени у гроба и видят ангела, сошедшего на Землю.

Старая карга ковыляла по коридорам и поднималась по лестницам, невнятно бормоча что-то в ответ на ругань своей спутницы; наконец, приостановившись, чтобы отдышаться, она передала ей в руки свечу и последовала за ней, стараясь не отставать от своей куда более проворной начальницы, направлявшейся в комнату больной.

Это была жалкая каморка на чердаке. В дальнем ее углу горел тусклый свет. У постели сидела другая старуха; у камина стоял ученик аптекаря и делал себе зубочистку из гусиного пера.

- Вечер морозный, миссис Корни, - сказал этот молодой джентльмен вошедшей надзирательнице.

- В самом деле, очень морозный, сэр, - приседая, ответила та самым учтивым тоном.

- Вам следовало бы получать лучший уголь от ваших поставщиков, - заявил помощник аптекаря, разбивая заржавленной кочергой кусок угля в камине, -

такой уголь не годится для морозной ночи.

- Совет выбирал его, сэр, - ответила надзирательница. - А совет мог бы позаботиться, по крайней мере о том, чтобы мы не мерзли, потому что работа у нас тяжелая.

Тут разговор был прерван стоном больной.

- О! - сказал молодой человек, поворачиваясь к кровати с таким видом, будто совсем забыл о пациентке. - Ее песенка спета, миссис Корни.

- Неужели, сэр? - спросила надзирательница.

- Я буду очень удивлен, если она протянет еще часа два, - сказал помощник аптекаря, сосредоточив внимание на острие зубочистки. - Организм совершенно разрушен. Посмотрите-ка, старушка, она дремлет?

Сиделка наклонилась к кровати и утвердительно кивнула головой.

- Быть может, она так и умрет, если вы не будете шуметь, - сказал, молодой человек. - Поставьте свечу на пол. Там она ей не помешает.

Сиделка исполнила приказание и в то же время покачала головой, как бы давая понять, что женщина так легко не умрет; затем она снова заняла свое место рядом с другой старухой, которая к тому времени возвратилась.

Надзирательница с раздражением завернулась в шаль и присела в ногах кровати.

Помощник аптекаря, покончив с отделкой зубочистки, расположился перед камином и в течение десяти минут грелся у огня; наконец, по-видимому соскучившись, он пожелал миссис Корни успешного завершения ее трудов и на цыпочках удалился.

Посидев несколько минут молча, обе старухи отошли от кровати и, присев на корточки у огня, стали греть иссохшие руки. Приняв такую позу, они вели тихим голосом разговор, и, когда пламя отбрасывало призрачный отблеск на их сморщенные лица, их безобразие казалось ужасающим.

- Больше она ничего не говорила, Энни, милая, пока меня не было? -

спросила та, что ходила за надзирательницей.

- Ни слова, - ответила вторая сиделка. - Сначала она щипала и ломала себе руки, но я их придержала, и она скоро утихомирилась. Сил у нее мало осталось, так что мне легко было ее успокоить. Для старухи я не так уж слаба, хотя и сижу на приходском пайке!

- Она выпила подогретое вино, которое ей прописал доктор? - спросила первая.

- Я пробовала влить ей в рот, - отозвалась вторая, - но зубы у нее были стиснуты, а за кружку она уцепилась так, что мне едва удалось ее вырвать;

тогда я сама выпила вино, и оно пошло мне на пользу.

Осторожно оглянувшись и убедившись, что их не подслушивают, обе старые карги ближе придвинулись к огню в весело захихикали.

- Было время, - снова заговорила первая, - когда она сама сделала бы то же самое и как бы еще потом потешалась!

- Ну конечно! - подхватила другая. - Она была развеселая. Много, много славных покойничков она обрядила, и были они такие милые и аккуратные, как восковые куклы. Мои старые глаза их видели, эти старые руки их трогали, потому что я десятки раз ей помогала.

Вытянув дрожащие пальцы, старуха с восторгом помахала ими перед носом собеседницы, потом, пошарив в кармане, вытащила старую, выцветшую от времени жестяную табакерку, из которой насыпала немножко табаку на протянутую ладонь своей приятельницы и чуть-чуть побольше себе на ладонь. Пока они так развлекались, надзирательница, нетерпеливо ожидавшая, когда же, наконец, умирающая очнется, подошла к камину и резко спросила, долго ли ей еще ждать.

- Недолго, миссис, - ответила вторая старуха, подняв на нее глаза. -

Всем нам недолго ждать смерти. Потерпите, потерпите! Скоро она заберет всех нас.

- Придержите язык, старая идиотка! - строго приказала надзирательница.

- Отвечайте мне вы, Марта: впадала ли она и раньше в такое состояние?

- Много раз, - отозвалась первая старуха.

- Но больше это уже не повторится - добавила вторая, - то есть еще один разок она очнется, но ненадолго, попомните мое слово, миссис!

- Надолго или ненадолго, - с раздражением сказала надзирательница, - но когда она очнется, меня здесь уже не будет! И чтобы вы не смели меня больше беспокоить из-за пустяков! В мои обязанности не входит смотреть, как умирают здесь старухи, и я этого делать не стану. Запомните это, бесстыжие старые ведьмы! Если вы опять вздумаете меня дурачить, предупреждаю - я с вами быстро расправлюсь!

Разозлившись, она бросилась к двери, но крик обеих старух, повернувшихся к кровати, заставил ее оглянуться. Больная приподнялась в постели и простирала к ним руки.

- Кто это? - глухо кричала она.

- Тише, тише! - зашипела одна из старух, наклоняясь к ней. - Ложитесь, ложитесь!

- Живой я никогда уже больше не лягу!.. - отбиваясь, воскликнула женщина. - Я хочу что-то сказать ей. Подойдите ко мне! Ближе! Я буду шептать вам на ухо.

Она вцепилась в руку надзирательницы и, заставив ее сесть на стул у кровати, хотела заговорить, но, оглянувшись, заметила двух старух, которые, вытянув шею, приготовились с жадностью слушать.

- Прогоните их, - слабеющим голосом сказала больная. - Скорее, скорее!

Старые карги, завопив в один голос, принялись жалобно сетовать на то, что бедняжке очень худо и она не узнает лучших своих друзей, твердили, что ни за что ее не покинут, но надзирательница вытолкала их из комнаты, заперла дверь и вернулась к кровати. Очутившись за дверью, старые леди переменили тон и стали кричать в замочную скважину, что старуха Салли пьяна; это было довольно правдоподобно, так как в дополнение к умеренной дозе опиума, прописанного аптекарем, на нее подействовала последняя порция джина с водой, которым, по доброте сердечной, тайком угостили ее достойные старые леди.

- Теперь слушайте меня! - громко сказала умирающая, напрягая все силы, чтобы раздуть последнюю искру жизни. - Когда-то в этой самой комнате я ухаживала за молодой красоткой, лежавшей на этой самой кровати. Сюда ее принесли с израненными от ходьбы ногами, покрытыми грязью и кровью. Она родила мальчика и умерла. Сейчас я припомню... в каком году это было?..

- Неважно, в каком году, - перебила нетерпеливая слушательница. - Ну, дальше, что скажете о ней?

- Дальше... - пробормотала больная, впадая в прежнее полудремотное состояние, - что еще сказать о ней, что еще... Знаю! - воскликнула она, быстро выпрямившись; лицо ее было багровым, глаза были выпучены. - Я ее ограбила. Да, вот что я сделала! Она еще не окоченела, говорю вам - она еще не окоченела, когда я это украла!

- Что вы украли, да говорите же, ради бога? - вскричала надзирательница, сделав движение, словно хотела позвать на помощь.

- Одну вещь, - ответила женщина, прикрыв ей рот рукой. - Единственную вещь, какая у нее была. Ей нужна была одежда, чтобы не мерзнуть, нужна была пища, но эту вещь она сохраняла и прятала у себя на груди. Говорю вам - вещь была золотая! Чистое золото, которое могло спасти ей жизнь!

- Золото! - повторила надзирательница, наклонившись к упавшей на подушку женщине. - Говорите же, говорите... что дальше? Кто была мать? Когда это было?

- Она поручила мне сохранить ее, - со стоном продолжала больная, - и доверилась мне, единственной женщине, которая была при ней. Как только она мне показала эту вещь, висевшую у нее на шее, я сразу порешила ее украсть.

Может быть, на моей душе лежит еще и смерть ребенка! Они бы лучше с ним обращались, если бы им все было известно.

- Что известно? - спросила надзирательница. - Да говорите же!

- Мальчик подрос и так походил на мать, - бессвязно продолжала больная, не обращая внимания на вопрос, - что я никогда не могла об этом забыть, стоило мне увидеть его лицо. Бедная женщина! Бедная женщина! И такая молоденькая! Такая кроткая овечка! Подождите. Я должна еще что-то сказать.

Ведь я вам еще не все рассказала?

- Нет, нет, - ответила надзирательница, наклоняясь, чтобы лучше расслышать слабеющий голос умирающей. - Скорее, не то будет поздно!

- Мать, - сказала женщина, делая еще более отчаянное усилие, - мать, когда настали смертные муки, зашептала мне на ухо, что если ее ребенок родится живым и вырастет, то, может быть, придет день, когда он, услыхав о своей бедной молодой матери, не будет считать себя опозоренным. "О боже милостивый! - сказала она. - Будет ли это мальчик или девочка, пошли ему друзей в этом мире, полном невзгод, и сжалься над бедным, одиноким ребенком, брошенным на произвол судьбы!"

- Имя мальчика? - спросила надзирательница.

- Его назвали Оливером, - слабым голосом ответила женщина. - Золотая вещь, которую я украла...

- Да, да... говорите! - крикнула надзирательница.

Она нетерпеливо наклонилась к женщине, чтобы услышать ответ, но невольно отшатнулась, когда та медленно, не сгибаясь, снова приподнялась и села, потом, вцепившись обеими руками в одеяло, пробормотала что-то невнятное и упала на подушки.

- Умерла! - сказала одна из старух, врываясь в комнату, как только открылась дверь.

- И в конце концов ничего не сказала, - отозвалась надзирательница и спокойно ушла.

Обе старухи, готовясь к исполнению своей ужасной обязанности, были, по-видимому, слишком заняты, чтобы отвечать, и, оставшись одни, закопошились около тела.

ГЛАВА XXV,

которая вновь повествует о мистере Феджине и компании

Пока происходили эти события в провинциальном работном доме, мистер Феджин сидел в старой своей берлоге - той самой, откуда девушка увела Оливера, - и размышлял о чем-то у тусклого огня в дымящем очаге. На коленях у него лежали раздувальные мехи, с помощью которых он, видимо, старался раздуть веселый огонек, но, задумавшись, он положил на них руки, подпер подбородок большими пальцами и рассеянно устремил взгляд на заржавленные прутья.

У стола за его спиной сидели Ловкий Плут, юный Чарльз Бейтс и мистер Читлинг; все трое с увлечением играли в вист; Плут с "болваном" играл против юного Бейтса и мистера Читлинга. Физиономия первого из упомянутых джентльменов, всегда удивительно смышленая, казалась теперь особенно интересной вследствие вдумчивого его отношения к игре и внимательного изучения карт мистера Читлинга, на которые, как только представлялся удобный случай, он бросал зоркий взгляд, мудро сообразуя свою игру с результатами наблюдений над картами соседа. Так как ночь была холодная. Плут не снимал шляпы, что, впрочем, являлось одной из его привычек. Он сжимал зубами мундштук глиняной трубки, которую вынимал изо рта на короткое время, когда считал нужным подкрепиться джином с водой из кувшина, вместимостью в кварту, поставленного на стол для угощения всей компании.

Юный Бейтс также уделял большое внимание игре, но так как у него натура была более впечатлительная, чем у его талантливого друга, то можно было заметить, что он чаще угощался джином с водой и вдобавок увеселял себя всевозможными шутками и непристойными замечаниями, в высшей степени неуместными при серьезной игре. Плут, на правах тесной дружбы, несколько раз принимался торжественно журить его за такое неприличное поведение, но все эти наставления юный Бейтс выслушивал с величайшим добродушием и предлагал своему другу отправиться к черту либо засунуть голову в мешок или же отвечал другими изящными остротами в том же духе, удачное пользование которыми приводило в восторг мистера Читлинга. Примечательно, что сей последний джентльмен и его партнер неизменно проигрывали, и это обстоятельство не только не раздражало юного Бейтса, но, по-видимому, доставляло ему огромное удовольствие, так как после каждой партии он оглушительно хохотал и уверял, что отроду не видывал такой веселой игры.

- Два двойных и роббер, - с вытянувшейся физиономией сказал мистер Читлинг, доставая из жилетного кармана полкроны. - В первый раз вижу такого парня, как ты, Джек. Ты всегда выигрываешь. Даже когда у нас с Чарли хорошие карты, все равно иы ничего не можем поделать.

Самый ли факт, или очень печальный тон, каким юыли сказаны эти слова, привели в такое восхищение Чарли Бейтса, что очередной его взрыв смеха заставили еврея очнуться от раздумья и спросить, в чем дело.

- В чем дело, Феджин!? - закричал Чарли. - Жаль, что вы не следили за игрой. Томми Читлинг ни разу не выиграл, мы с ним играли против Плута с

"болваном".

- Так, так, - сказал еврей с улыбкой свидетельствовавшей о том, что причина ему ясна. - Попробуй еще разок, Том, попробуй еще разок.

- Хватит с меня, благодарю вас, Феджин, - ответил мистер Читлинг. -

Хватит! Этому Плуту так везет, что против него не устоишь.

- Ха-ха-ха, милый мой! - рассмеялся еврей. - Встань утром пораньше, тогда выиграешь у Плута.

- Утром! - повторил Чарли Бейтс. - Если хотите его обыграть, нужно с вечера надеть башмаки, приставить к обоим глазам по подзорной трубе, а за спину повесить бинокль.

Мистер Даукинс с философическим спокойствием выслушал эти любезные комплименты и предложил любому из присутствующих джентельменов открыть фигуру, ставка - шиллинг. Так как никто не принял вызова, а трубку он к тому времени выкурил, то и начал для развлечения чертить на столе общий план Ньюгетской тюрьмы тем куском мела, который заменял ему фишки; при этом он долго и пронзительно свистел.

- Ну и скукотища же с тобой, Томми!.. - после долгого молчания сказал Плут, перестав свистеть и повернувшись к мистеру Читлингу. - Как вы полагаете, о чем он думает, Феджин?

- Откуда мне знать, мой милый? - оглядываясь, отозвался еврей, раздувавший огонь мехами. - Может быть, о своем проигрыше или о том уединенном местечке в провинции, которое он недавно покинул. Ха-ха!.. Верно, мой милый?

- Ничуть не бывало, - возразил Плут, перебивая мистера Читлинга, собиравшегося ответить. - А ты что скажешь, Чарли?

- Скажу, - ухмыляясь, отвечал юный Бейтс, - что он без ума от Бетси.

Смотрите, как он краснеет. Боже ты мой! Ну и умора! Томми Читлинг влюблен!..

Ох, Феджин, Феджин, вот так потеха!

Потрясенный образом мистера Читлинга - жертвы нежной страсти, - юный Бейтс столь энергически откинулся на спинку стула, что потерял равновесие и полетел на пол, где и остался лежать, вытянувшись во весь рост (это происшествие отнюдь не уменьшило его веселости), пока не нахохотался вдосталь, после чего занял прежнее место и снова захохотал.

- Не обращайте на него внимания, мой милый, - сказал еврей, подмигнув мистеру Даукинсу и в виде наказания ударив юного Бейтса рыльцем раздувальных мехов. - Бетси - славная девушка. Держитесь за нее, Том. Держитесь за нее.

- Я хочу только сказать, Феджин, - отозвался мистер Читлинг, густо покраснев, - что это решительно никого не касается.

- Разумеется, - подтвердил еврей. - Чарли так себе болтает. Не обращайте на него внимания, мой милый, не обращайте внимания. Бетси -

славная девушка. Делайте то, что она вам скажет, Том, - и вы разбогатеете.

- Да я так и поступаю, как она велит, - ответил мистер Читлинг. - Меня бы не зацапали, если бы я не послушался ее совета. Вам-то это оказалось на руку, правда, Феджин? Ну, да ведь шесть недель ничего не стоят. Рано или поздно, это должно было случиться, так уж лучше зимой, когда нет охоты болтаться по улицам. Правда, Феджин?

- Совершенно верно, мой милый, - ответил еврей.

- Ты бы согласился еще разок посидеть, Том, - спросил Плут, подмигивая Чарли и еврею, - раз Бет дала тебе хороший совет?

- Я хочу сказать, что я бы не отказался! - сердито ответил Том. - Ну, хватит! Хотел бы я знать, кто, кроме меня, мог бы это сказать, Феджин?

- Никто, мой милый, - ответил еврей, - ни один человек, Том. Я не знаю никого, кроме вас, кто бы мог это сказать. Никого, мой милый.

- Меня бы отпустили, если бы я ее выдал. Верно, Феджин? - с раздражением продолжал бедный, одураченный, слабоумный парень. - Для этого мне нужно было сказать только слово. Верно, Феджин?

- Разумеется, отпустили бы, мой милый, - ответил еврей.

- Но я ничего не выболтал. Правда, Феджин? - сказал Том, стремительно задавая один вопрос за другим.

- Нет, нет, разумеется, ничего, - ответил еврей, - вы слишком мужественны для этого. Слишком мужественны, мой милый!

- Может быть, это и верно, - отозвался Том, озираясь. - Но коли так, то что тут смешного, а, Феджин?

Еврей, видя, что мистер Читлинг не на шутку раздражен, поспешил уверить его, что никто не смеется; желая добиться серьезного отношения собравшихся, он воззвал к юному Бейтсу, первому обидчику. Но, к несчастью, Чарли, уже раскрыв рот и собравшись ответить, что еще ни разу в жизни он не был так серьезен, не смог удержаться и разразился таким неистовым хохотом, что оскорбленный мистер Читлинг без дальнейших церемоний кинулся в другой конец комнаты и замахнулся на обидчика, но тот, наловчившись избегать преследователей, шмыгнул в сторону, дабы ускользнуть от него, и столь удачно выбрал момент, что удар попал в грудь веселого старого джентльмена и заставил его пошатнуться и отступить к стене, где он и остановился, тяжело дыша, а мистер Читлинг взирал на него с ужасом.

- Тише! - крикнул в эту минуту Плут. - Что-то тренькает.

Взяв свечу, он крадучись стал подниматься по лестнице.

Снова раздался нетерпеливый звон колокольчика. Все остальные сидели в темноте. Вскоре вернулся Плут и с таинственным видом шепнул что-то Феджину.

- Как? - вскричал еврей. - Один?

Плут утвердительно кивнул головой и, заслонив рукой пламя свечи, украдкой дал понять Чарли Бейтсу с помощью пантомимы, что лучше бы ему теперь не смеяться. Оказав эту дружескую услугу, он устремил взгляд на еврея и ждал его распоряжений.

В течение нескольких секунд старик кусал свои желтые пальцы и пребывал в раздумье; лицо его подергивалось от волнения, словно он чего-то опасался и страшился узнать наихудшее. Наконец, он поднял голову.

- Где он? - спросил еврей.

Плут указал на потолок и сделал движение, будто намеревался выйти из комнаты.

- Да, - сказал еврей, отвечая на безмолвный вопрос. - Приведи его сюда, вниз. Тес!.. Тише, Чарли! Успокойтесь, Том! Смойтесь!

Это лаконическое приказание Чарли Бейтс и его недавний противник исполнили покорно и незамедлительно. Ни один звук не выдавал их присутствия, когда Плут со свечой в руке спустился по лестнице, а вслед за ним пошел человек в грубой рабочей блузе, который, быстро окинув взглядом комнату, снял широкий шарф, скрывавший нижнюю часть лица, и показал усталую, немытую и небритую физиономию ловкача Тоби Крекита.

- Как поживаете, Феги? - сказал сей достойный джентльмен, кивая еврею.

- Сунь этот шарф в мою касторовую шляпу, Плут, чтобы я знал, где его найти, когда буду удирать. Вот какие времена настали! А из тебя выйдет прекрасный взломщик, получше этого старою мошенника.

С этими словами он вытянул из штанов подол блузы, обмотал ее вокруг талии и, придвинув стул к огню, положил ноги на решетку.

- Посмотрите-ка, Феги, - сказал он, печально показывая на свои сапоги с отворотами. - Сами знаете, с какого дня они не нюхали ваксы Дэй и Мартин *, ей-богу ни разу не чищены!.. Нечего таращить на меня глаза, старик. Все в свое время. Я не могу говорить о делах, пока не поем и не выпью. Тащите сюда еду и дайте мне спокойно поесть в первый раз за эти три дня!

Еврей жестом приказал Плуту подать на стол съестные припасы и, усевшись против взломщика, стал ждать.

Суда по всему, Тоби отнюдь не спешил начать разговор. Сначала еврей довольствовался тем, что терпеливо изучал его физиономию, словно надеясь по выражению ее угадать, какие вести он принес, но это ни к чему не привело.

Тоби казался усталым и изнуренным, но лицо его оставалось благодушно спокойным, как всегда, и, невзирая на грязь, небритую бороду и бакенбарды, на нем сияла все та же самодовольная, глупая улыбка ловкача Крекита. Тогда еврей, вне себя от нетерпения, стал следить за каждым куском, который тот отправлял себе в рот, и, не скрывая волнения, зашагал взад и вперед по комнате. Но от всего этого не было никакого толку. Тоби продолжал есть с величайшим хладнокровием, пока не наелся до отвала; затем, приказав Плуту выйти из комнаты, он запер дверь, налил в стакан виски с водой и приступил к беседе.

- Прежде всего, Феги... - начал Тоби.

- Ну, ну?.. - перебил еврей, придвигая стул.

Мистер Крекит приостановился, чтобы хлебнуть джина с водой, и объявил, что он превосходен; затем, упершись ногами в полку над низким очагом так, чтобы сапоги находились на уровне его глаз, он спокойно продолжал.

- Прежде всего, Феги, - сказал взломщик, - как поживает Билл?

- Что! - взвизгнул еврей, вскакивая со стула.

- Как, неужели вы хотите сказать?.. - бледнея, начал Тоби.

- Хочу сказать! - завопил еврей, в бешенстве топая ногами. - Где они?

Сайкс и мальчик! Где они? Где они были? Где они скрываются? Почему не пришли сюда?

- Кража со взломом провалилась, - тихо сказал Тоби.

- Я это знаю, - сказал еврей, выхватив из кармана газету и указывая на нее. - Что дальше?

- Они стреляли, попали в мальчика. Мы пустились наутек вместе с ним через поля позади дома, бежали вперед быстрее, чем ворона летит...

перескакивали через изгороди и канавы. За нами погнались. Черт подери! Все окрестные жители проснулись, на нас напустили собак...

- А мальчик?

- Билл тащил его на спине и мчался как вихрь. Мы остановились, чтобы нести его вдвоем; голова у него свесилась, и он весь похолодел. Они гнались за нами по пятам. Тут уж каждый за себя и подальше от виселицы! Мы расстались, а мальчишку положили в канаву. Живого или мертвого - не знаю.

Еврей не стал больше слушать. Громко завопив и вцепившись себе в волосы, он бросился вон из дому.

ГЛАВА XXVI,

в которой появляется таинственная особа, и происходят многие события, неразрывно связанные с этим повествованием

Старик добежал до угла улицы, прежде чем успел прийти в себя от впечатления, произведенного на него сообщением Тоби Крекита. Он по-прежнему мчался с необычайной быстротой, растерянный и обезумевший, как вдруг пролетевший мимо экипаж и громкий крик прохожих, заметивших, какая грозила ему опасность, заставили его отступить на тротуар. Избегая по возможности людных улиц и крадучись пробираясь окольными путями и закоулками, он вышел, наконец, на Сноу-Хилл. Здесь он зашагал еще быстрее и не останавливался до той поры, пока не вошел в какой-то двор, где, словно почувствовав себя в родной стихии, поплелся, по своему обыкновению волоча ноги, и, казалось, вздохнул свободнее.

Неподалеку от того места, где Сноу-Хилл сливается с Холборн-Хиллом, начинается справа, если идти от Сити, узкий и мрачный переулок, ведущий к Сафрен-Хиллу. В грязных его лавках выставлены на продажу огромные связки подержанных шелковых носовых платков всевозможных размеров и расцветок, ибо здесь проживают торговцы, скупающие эти платки у карманных воришек. Сотни носовых платков висят на гвоздях за окнами или развеваются у дверных косяков, а в лавке ими завалены все полки. Как ни узки границы Филд-лейна, однако здесь есть свой цирюльник, своя кофейня, своя пивная и своя лавка с жареной рыбой. Это нечто вроде коммерческой колонии, рынок мелких воров, посещаемый ранним утром и в сумерках молчаливыми торговцами, которые обделывают свои делишки в темных задних комнатах и уходят так же таинственно, как и приходят. Здесь продавец платья, сапожник и старьевщик выставляют свой товар, который для мелких воришек заменяет вывеску; здесь кучи заржавленного железа и костей, заплесневевшие куски шерстяной материи и полотна гниют и тлеют в мрачных подвалах.

Вот в этот-то переулок и свернул еврей. Он был хорошо знаком чахлым его обитателям, и те из них, которые оставались на своем посту, чтобы продать что-нибудь или купить, кивали ему, как старому приятелю, когда он проходил мимо. На их приветствия он отвечал кивком, но ни с кем не вступал в разговор, пока не дошел до конца переулка; здесь он остановился и заговорил с одним торговцем, очень маленького роста, который, втиснув кое-как свою особу в детское креслице, курил трубку у двери своей лавки.

- Стоит на вас посмотреть, мистер Феджин, - и слепоту как рукой снимет!

- сказал сей почтенный торговец, отвечая на вопрос еврея о его здоровье.

- Слишком уж жарко было здесь по соседству, Лайвли, - откликнулся Феджин, приподняв брови и скрестив руки.

- Да, мне уже два раза приходилось выслушивать такие жалобы, - ответил торговец. - Но ведь огонь очень скоро остывает, не правда ли?

Феджин в знак согласия кивнул головой. Указав в сторону Сафрен-Хилла, он спросил, заглядывал ли туда кто-нибудь сегодня вечером.

- Навестить "Калек"? - спросил торговец.

Еврей снова кивнул головой.

- Подождите-ка, - призадумавшись, сказал человек. - Да, человек пять-шесть пошли туда. Думаю, что вашего друга там нет.

- Сайкса там нет? - спросил еврей; вид у него был очень встревоженный.

- Non istventus <Исковерканный юридический латинский термин "Non est inventus" - "Не найден">, как говорят законники, - отозвался человечек, покачав головой и скроив на редкость хитрую мину. - Нет ли у вас сегодня чего-нибудь по моей части?

- Сегодня ничего нет, - сказал еврей, отходя от него.

- Вы идете к "Калекам", Феджин? - крикнул ему вслед человечек. -

Постойте! Я не прочь пропустить с вами рюмочку!

Но так как еврей, оглянувшись, махнул рукой, давая понять, что предпочитает остаться в одиночестве, и к тому же человечку не очень-то легко было вылезти из креслица, то на этот раз трактир под вывеской "Калеки" не удостоился посещения мистера Лайвли. К тому времени, когда он поднялся на ноги, еврей уже скрылся из виду, и мистер Лайвли, постояв на цыпочках и обманувшись в надежде его увидеть, снова втиснул свою особу в креслице и, обменявшись кивком с леди из лавки напротив и выразив этим свои сомнения и недоверие, вновь взялся с торжественной миной за трубку.

"Трое калек", или, вернее, "Калеки" - ибо под этой вывеской учреждение было известно его завсегдатаям, - был тем самым трактиром, в котором появлялся мистер Сайкс со своей собакой. Сделав знак человеку, стоявшему за стойкой, Феджин поднялся по лестнице, открыл дверь и, незаметно проскользнув в комнату, с беспокойством стал озираться, прикрывая глаза рукой и словно кого-то разыскивая.

Комнату освещали две газовые лампы; с улицы не видно было света благодаря закрытым ставням и плотно задернутым вылинявшим красным занавескам. Потолок был выкрашен в черный цвет, чтобы окраска его не пострадала от коптящих ламп, и в комнате стоял такой густой табачный дым, что сначала ничего нельзя было разглядеть. Но когда мало-помалу дым ушел через раскрытую дверь, обнаружилось скопище людей, такое же беспорядочное, как и гул, наполнявший комнату, и, по мере того как глаз привыкал к этому зрелищу, наблюдатель убеждался, что за длинным столом собралось многочисленное общество, состоявшее из мужчин и женщин; во главе стола помещался председатель с молоточком в руке, а в дальнем углу сидел за разбитым фортепьяно джентльмен-профессионал с багровым носом и подвязанной -

по случаю зубной боли - щекой.

Когда Феджин прошмыгнул в комнату, джентльмен-профессионал пробежал пальцами по клавишам, взамен прелюдии, после чего все громогласно потребовали песни; как только крики затихли, молодая леди принялась услаждать общество балладой из четырех строф, в промежутках между которыми аккомпаниатор играл как можно громче всю мелодию с начала до конца. Когда с этим было покончено, председатель произнес свое суждение, после чего профессионалы, сидевшие по правую и левую руку от него, выразили желание спеть дуэт и спели его с большим успехом.

Любопытно было всматриваться в иные лица, выделявшиеся из толпы. Прежде всего-сам председатель (хозяин заведения), грубый, неотесанный, тяжеловесный мужчина, который шнырял глазами во все стороны, пока продолжалось пение, и делая вид, что принимает участие в общем веселье, видел все, что происходит, слышал все, что говорится, а зрение у него было острое и слух чуткий. С ним рядом сидели певцы, с профессиональным равнодушием слушавшие похвалы всей компании и по очереди прикладывавшиеся к дюжине стаканчиков виски с водой, поднесенных им пылкими поклонниками, чьи физиономии, носившие печать чуть ли не всех пороков во всех стадиях их развития, неумолимо привлекали внимание именно своей омерзительностью. Хитрость, жестокость, опьянение были ярко запечатлены на них, а что касается женщин, то иные еще сохранили какую-то свежесть юности, блекнувшую, казалось, у вас на глазах; другие же окончательно утратили все признаки своего пола и олицетворяли лишь гнусное распутство и преступность; эти девушки, эти молодые женщины - ни одна из них не перешагнула порога юности - являли собой, пожалуй, самое печальное зрелище в этом омерзительном вертепе.

Тем временем Феджин, отнюдь не тревожимый серьезными размышлениями, жадно всматривался в лица, по-видимому не находя того, кого искал. Когда ему удалось, наконец, поймать взгляд человека, занимавшего председательское место, он осторожно поманил его и вышел из комнаты так же тихо, как и вошел.

- Чем могу служить вам, мистер Феджин? - осведомился председатель, выйдя вслед за ним на площадку. - Не угодно ли присоединиться к нам? Все будут рады, все до единого.

Еврей нетерпеливо покачал головой и шепотом спросил:

- Он здесь?

- Нет, - ответил тот.

- И никаких известий о Барни?

- Никаких, - ответил хозяин "Калек", ибо это был он. - Барни не шелохнется, пока все не утихнет. Будьте уверены, они там напали на след, и, если бы он вздумал двинуться с места, их сразу бы накрыли. С Барни ничего плохого не случилось, не то я бы о нем услышал. Бьюсь об заклад, что Барни ведет себя молодцом. О нем можете не беспокоиться.

- А тот будет здесь сегодня? - спросил еврей, снова выразительно подчеркивая местоимение.

- Вы говорите о Монксе? - нерешительно спросил хозяин.

- Тес!.. - зашептал еврей. - Да.

- Конечно, - ответил хозяин, вытаскивая из кармана золотые часы. - Я ждал его раньше. Если вы подождете минут десять, он...

- Нет, нет! - быстро сказал еврей, который как будто и хотел видеть того, о ком шла речь, и был рад, что его нет. - Передайте ему, что я заходил сюда повидаться с ним; пусть он придет ко мне сегодня вечером. Нет, лучше завтра. Раз его здесь нет, то не поздно будет и завтра.

- Ладно! - отозвался хозяин. - Еще что-нибудь?

- Ни слова больше, - сказал еврей, спускаясь по лестнице.

- Послушайте, - заговорил хриплым шепотом хозяин, перевешиваясь через перила, - сейчас самое время обделать дело! У меня здесь Фил Баркер; так пьян, что любой мальчишка может его сцапать.

- А! Впрочем, для Фила Баркера время еще не пришло, - ответил еврей, подняв голову. - Фил должен еще поработать, прежде чем мы позволим себе расстаться с ним. Возвращайтесь-ка, мой милый, к своей компании и скажите им, чтобы они веселились... пока живы! Ха-ха-ха!

Трактирщик ответил ему смехом и вернулся к своим гостям. Как только еврей остался один, на лице его снова появилось тревожное и озабоченное выражение. После недолгого раздумья он нанял кабриолет и приказал извозчику ехать в Бетнел-Грин-роуд. За четверть мили до резиденции мистера Сайкса он отпустил извозчика и прошел это короткое расстояние пешком.

- Ну, - пробормотал еврей, стуча в дверь, - если тут ведут какую-то темную игру, то, как вы ни хитры, моя милая, а я у вас все выпытаю.

Женщина, которую он имел в виду, находилась у себя в комнате. Феджин потихоньку поднялся по лестнице и без дальнейших церемоний вошел. Девушка была одна; она положила на стол голову с распущенными, сбившимися волосами.

"Напилась, - хладнокровно подумал еврей, - или, может быть, просто горюет о чем-нибудь".

С этой мыслью он повернулся, чтобы закрыть дверь; шум заставил девушку встрепенуться. Зорко всматриваясь в его хитрое лицо, она спросила, нет ли новостей, и выслушала от него сообщение Тоби Крекита. Когда рассказ был закончен, она снова приняла прежнее положение, но не проронила ни слова. Она терпеливо отодвинула свечу, раза два лихорадочно меняла позу, шаркала ногами по полу, но не более того.

Пока длилось молчание, еврей с беспокойством озирался, словно желая удостовериться, что нет никаких признаков, указывающих на тайное возвращение Сайкса. По-видимому, удовлетворенный осмотром, он раза два-три кашлянул и столько же раз пытался завязать разговор, но девушка не обращала на него никакого внимания, словно перед ней был камень. Наконец, он сделал еще одну попытку и, потирая руки, спросил самым заискивающим тоном:

- Как вы думаете, моя милая, где теперь Билл?

Девушка невнятно простонала в ответ, что этого она не знает, и по приглушенному всхлипыванию можно было угадать, что она плачет.

- А мальчик? - продолжал еврей, стараясь заглянуть ей в лицо. - Бедный ребенок! Его оставили в канаве! Нэнси, подумай только!

- Ребенку лучше там, чем у нас, - сказала девушка, неожиданно подняв голову. - И если только Билл не попадет из-за этого в беду, я надеюсь, что мальчик лежит мертвый в канаве, и пусть там сгниют его кости.

- Что такое?! - с изумлением воскликнул еврей.

- Да, надеюсь! - ответила девушка, глядя ему в глаза. - Я буду рада, если узнаю, что он убрался с моих глаз и худшее осталось позади. Я не могу выносить его около себя. Стоит мне посмотреть на него - и я сама себе ненавистна, и вы все мне ненавистны.

- Вздор! - презрительно сказал еврей. - Ты пьяна...

- Вот как! - с горечью воскликнула девушка. - Не ваша вина, если я не пьяная! Будь ваша воля, вы бы всегда меня спаивали - но только не сегодня.

Сейчас эта привычка вам не по нутру, да?

- Совершенно верно! - злобно ответил еврей. - Не по нутру.

- Ну, так измените ее! - со смехом сказала девушка.

- Изменить! - крикнул еврей, окончательно выведенный из терпения неожиданным упорством собеседницы и досадными происшествиями этой ночи. -

Да, я ее изменю! Слушай меня, девка! Слушай меня - мне достаточно сказать пять слов, чтобы задушить Сайкса, вот так, как если бы я сдавил сейчас пальцами его бычью шею. Если он вернется, а мальчишку бросит там, если он выкрутится и не доставит мне мальчишки, живого или мертвого, убей его сама, если не хочешь, чтобы он попал в руки Джека Кетча *! Убей его, как только он войдет в эту комнату, не то - попомни мои слова - будет поздно.

- Что это значит? - невольно воскликнула девушка.

- Что это значит? - повторил Феджин, потеряв голову от бешенства. -

Этот мальчик стоит сотни фунтов, так неужели я должен терять то, что случай позволяет мне подобрать без всякого риска, - терять из-за глупых причуд пьяной шайки, которую я могу придушить! И вдобавок я связан с самим дьяволом во плоти, которому нужно только завещание, и он может... может...

Задыхаясь, старик запнулся, подыскивая слова, но тут же сдержал приступ гнева, и поведение его совершенно изменилось. За секунду до этого он ловил скрюченными пальцами воздух, глаза были расширены, лицо посинело от ярости, а сейчас он опустился на стул, съежился и дрожал, боясь, что сам выдал какую-то мерзкую тайну. После короткого молчания он решился взглянуть на свою собеседницу. Казалось, он немного успокоился, видя, что та по-прежнему сидит безучастная, в той позе, в какой он ее застал.

- Нэнси, милая! - прохрипел еврей обычным своим тоном. - Ты меня слушала, милая?

- Не приставайте ко мне сейчас, Феджин, - отозвалась девушка, лениво поднимая голову. - Если Билл теперь этого не сделал, так в другой раз сделает. Немало он хороших дел для вас обделал и еще немало обделает, если сможет. А не сможет, так, значит, нечего больше об этом толковать.

- А как насчет мальчика, моя милая?.. - спросил еврей, нервически потирая руки.

- Мальчику приходится рисковать, как и всем остальным, - быстро перебила Нэнси. - И говорю вам: я надеюсь, что он помер и избавился от всяких бед и от вас, - надеюсь, если только с Биллом ничего плохого не приключится. А если Тоби выпутался, то, конечно, и Билл в безопасности, потому что Билл стоит двух таких, как Тоби.

- Ну, а как насчет того, что я говорил, моя милая? - спросил еврей, не спуская с нее сверкающих глаз.

- Если вы хотите, чтобы я для вас что-то сделала, так повторите все сначала, - ответила Нэнси. - А лучше бы вы подождали до завтра. Вы меня на минутку растормошили, но теперь я опять отупела.

Феджин задал еще несколько вопросов все с той же целью установить, обратила ли девушка внимание на его неосторожные намеки; но она отвечала ему с такой готовностью и так равнодушно встречала его проницательные взгляды, что его первое впечатление, будто она под хмельком, окончательно укрепилось.

Нэнси и в самом деле была подвержена этой слабости, весьма распространенной среди учениц еврея, которых с раннего детства не только не отучали, но, скорее, поощряли к этому. Ее неопрятный вид и резкий запах джина, стоявший в комнате, в достаточной мере подтверждали правильность его догадки. Когда же она после описанной вспышки сначала впала в какое-то отупение, а затем пришла в возбужденное состояние, под влиянием которого то проливала слезы, то восклицала на все лады: "Не унывать! - и рассуждала о том, что хоть милые бранятся, только тешатся, - мистер Феджин, имевший солидный опыт в такого рода делах, убедился, к большому своему удовлетворению, что она очень пьяна.

Успокоенный этим открытием, мистер Феджин, достигнув двух целей, то есть сообщив девушке все, что слышал в тот вечер, и собственными глазами удостоверившись в отсутствии Сайкса, отправился домой. Молодая его приятельница заснула, положив голову на стол.

До полуночи оставалось около часу. Вечер был темный, пронизывающе холодный, так что Феджин не имел желания мешкать. Резкий ветер, рыскавший по улицам, как будто смел с них пешеходов, словно пыль и грязь, - прохожих было мало, и они, по-видимому, спешили домой. Впрочем, для еврея ветер был попутный, и Феджин шел все вперед и вперед, дрожа и сутулясь, когда его грубо подгонял налетавший вихрь.

Он дошел до угла своей улицы и уже нащупывал в кармане ключ от двери, как вдруг из окутанного густой тенью подъезда вынырнула какая-то темная фигура и, перейдя через улицу, незаметно приблизилась к нему.

- Феджин! - прошептал у самого его уха чей-то голос.

- Ах! - вскрикнул еврей, быстро обернувшись. - Вы...

- Да! - перебил незнакомец. - Вот уже два часа, как я здесь слоняюсь.

Черт подери, где вы были?

- Ходил по вашим делам, мой милый, - ответил еврей, с беспокойством посматривая на своего собеседника и замедляя шаги. - Весь вечер по вашим делам.

- Да, конечно! - с усмешкой сказал незнакомец. - Ну, а что же из этого вышло?

- Ничего хорошего, - ответил еврей.

- Надеюсь, и ничего плохого? - спросил незнакомец, неожиданно остановившись и бросив испуганный взгляд на своего спутника.

Еврей покачал головой и хотел было ответить, но незнакомец, перебив его, указал на дом, к которому они тем временем подошли, и заметил, что лучше поговорить под крышей, так как кровь у него застыла от долгого ожидания и ветер пронизывает насквозь.

Феджин, казалось, не прочь был отговориться тем, что не может ввести в дом посетителя в такой поздний час, и даже пробормотал, что камин не затоплен, но, когда его спутник повелительным тоном повторил свое требование, он отпер дверь и попросил его закрыть ее потихоньку, пока он принесет свечу.

- Здесь темно, как в могиле, - сказал незнакомец, ощупью сделав несколько шагов. - Поторапливайтесь.

- Закройте дверь, - шепнул Феджин с другого конца коридора.

В эту минуту дверь с шумом захлопнулась.

- Это не моя вина, - сказал незнакомец, пощупывая дорогу. - Ветер закрыл ее или она сама захлопнулась - одно из двух. Скорее дайте свет, не то я наткнусь на что-нибудь в этой проклятой дыре и размозжу себе голову.

Феджин крадучись спустился по лестнице в кухню. После недолгого отсутствия он вернулся с зажженной свечой и сообщил, что Тоби Крекит спит в задней комнате внизу, а мальчики - в передней. Знаком предложив незнакомцу следовать за ним, он стал подниматься по лестнице.

- Здесь мы можем обо всем переговорить, мой милый, - сказал еврей, открывая дверь комнаты во втором этаже. - Но так как в ставнях есть дыры, а мы не хотим, чтобы соседи видели у нас свет, то свечу мы оставим на лестнице. Вот так!

С этими словами еврей, наклонившись, поставил подсвечник на верхнюю площадку лестницы как раз против двери. Затем он первый вошел в комнату, где не было никакой мебели, кроме сломанного кресла и старой кушетки или дивана без обивки, стоявшего за дверью. На этот диван устало опустился незнакомец, а еврей подвинул кресло так, что они сидели друг против друга. Здесь было не совсем темно: дверь была приотворена, а свеча на площадке отбрасывала слабый отблеск света на противоположную стену.

Сначала они разговаривали шепотом. Хотя из этого разговора нельзя было разобрать ничего, кроме отдельных несвязных слов, однако слушатель мог бы легко угадать, что Феджин как будто защищается, отвечая на замечания незнакомца, а этот последний крайне раздражен. Так толковали они с четверть часа, если не больше, а затем Монкс - этим именем еврей несколько раз на протяжении их беседы называл незнакомца - сказал, слегка повысив голос:

- Повторяю, этот план ни к черту не годился. Почему было не оставить его здесь, вместе с остальными, и не сделать из него этакого паршивого, сопливого карманника?

- Вы только послушайте, что он говорит! - воскликнул еврей, пожимая плечами.

- Да неужели же вы хотите сказать, что не могли бы этого сделать, если бы захотели? - сердито спросил Монкс. - Разве вы этого не делали десятки раз с другими мальчишками? Если бы у вас хватило терпения на год, неужели вы не добились бы, чтобы его засудили и выслали из Англии, быть может на всю жизнь?

- Кому бы это пошло на пользу, мой милый? - униженно спросил еврей.

- Мне, - ответил Монкс.

- Но не мне, - смиренно сказал еврей? - Мальчик мог оказаться мне полезен. Когда в договоре участвуют две стороны, благоразумие требует считаться с интересами обеих, не так ли, милый друг?

- Что же дальше? - спросил Монкс.

- Я понял, что нелегко будет приучить его к делу, - ответил еврей. - Он не похож на других мальчишек, очутившихся в таком же положении.

- Да, не похож, будь он проклят! - пробормотал Монкс. - Иначе он бы давным-давно стал вором.

- Чтобы испортить его, мне надо было сперва забрать его хорошенько в руки, - продолжал еврей, с тревогой всматриваясь в лицо собеседника. - Но я ничего не мог с ним поделать. Я ничем не мог его запугать, а с этого мы всегда должны начинать, иначе наши труды пропадут; даром. Что мне было делать? Посылать его с Плутом и Чарли? Довольно с меня и одного раза, мой милый; тогда я трепетал за всех нас.

- Уж в этом-то я не виноват, - заметил Монкс.

- Конечно, конечно, мой милый? - подхватил еврей. - Да я и не жалею теперь: ведь не случись этого, вы, может быть, никогда бы не увидели мальчишки, а значит, и не узнали бы, что как раз его-то и разыскиваете. Ну что ж! Я его вернул вам с помощью этой девки, а потом она вздумала жалеть его.

- Задушить девку! - нетерпеливо сказал Монкс.

- Сейчас мы не можем себе это позволить, мой милый, - улыбаясь, ответил еврей. - И к тому же мы такими делами не занимаемся, иначе я бы с радостью это сделал в один из ближайших дней. Я этих девок хорошо знаю, Монкс. Как только мальчишка закалится, она будет интересоваться им не больше, чем бревном. Вы хотите, чтобы мальчишка стал вором. Если он жив, я могу это сделать, а если... если... - сказал еврей, придвигаясь к своему собеседнику,

- помните, это маловероятно... но если случилась беда и он умер...

- Не моя вина, если он умер! - с ужасом перебил Монкс, дрожащими руками схватив руку еврея. - Запомните, Феджин! Я в этом не участвовал. С самого начала я вам сказал - все, только не его смерть. Я не хотел проливать кровь: в конце концов это всегда обнаруживается, и, вдобавок человек не находит себе покоя. Если его застрелили, я тут ни при чем, слышите?.. Черт бы побрал это логовище!.. Что это такое?

- Что? - вскричал еврей, обеими руками обхватив труса, когда тот вскочил с места. - Где?

- Вон там! - ответил Монкс, пристально глядя на противоположную стену.

- Тень! Я видел тень женщины в накидке и шляпе, она быстро скользнула вдоль стены!

Еврей разжал руки, и оба стремительно выбежали из комнаты. Свеча, оплывшая от сквозняка, стояла там, где ее поставили. При свете ее видна была только лестница и их побелевшие лица. Оба напряженно прислушивались: глубокая тишина царила во всем доме.

- Вам почудилось, - сказал еврей, беря свечу и поворачиваясь к своему собеседнику.

- Клянусь, что я ее видел! - дрожа, возразил Монкс. - Она стояла, наклонившись, когда я ее увидел, а когда я заговорил, она метнулась прочь.

Еврей с презрением посмотрел на бледное лицо своего собеседника и, предложив ему, если он хочет, следовать за ним, стал подниматься по лестнице. Они заглянули во все комнаты; в них было холодно, голо и пусто.

Они спустились в коридор и дальше, в подвал. Зеленая плесень покрывала низкие стены; следы, оставленные улитками и слизняками, блестели при свете свечи, но кругом было тихо, как в могиле.

- Ну, что вы теперь скажете? - спросил еврей, когда они вернулись в коридор. - Не считая нас с вами, в доме нет никого - только Тоби и мальчишки, а их можно не опасаться. Смотрите!

В подтверждение этого факта еврей выдул из кармана два ключа и объяснил, что, спустившись в первый раз вниз, он запер их в комнате, чтобы никто не помешал беседе.

Это новое доказательство значительно поколебало уверенность мистера Монкса. Его возражения становились все менее и менее бурными по мере того, как оба продолжали поиски и ничего не обнаружили; наконец, он начал мрачно хохотать и признался, что всему виной только его расстроенное воображение.

Однако он отказался возобновить в тот вечер разговор, вспомнив внезапно, что уже второй час. И любезная парочка рассталась.

ГЛАВА XXVII

заглаживает неучтивость одной из предыдущих глав, в которой весьма, бесцеремонно покинута некая леди

Скромному автору не подобает, конечно, заставлять столь важную особу, как бидл, ждать, повернувшись спиной к камину и подобрав полы шинели, до той поры, пока автор не соблаговолит отпустить его; и еще менее подходит автору, принимая во внимание его положение и галантность, относиться с тем же пренебрежением к леди, на которую сей бидл бросил взор нежный и любовный, нашептывая ласковые слова, которые, исходя от такого лица, заставили бы затрепетать сердце любой девицы или матроны. Историк, чье перо пишет эти слова, - полагая, что знает свое место и относится с подобающим уважением к тем смертным, кому дарована высшая, непререкаемая власть, - спешит засвидетельствовать им почтение, коего они вправе ждать по своему положению, и соблюсти все необходимые церемонии, которых требуют от него их высокое звание, а следовательно, и великие добродетели.

С этой целью автор намеревался даже привести здесь доводы касательно божественного происхождения прав бидла и его непогрешимости. Такие доводы не преминули бы доставить удовольствие и пользу здравомыслящему читателю, но, к сожалению, за недостатком времени и места автор принужден отложить это до более удобного и благоприятного случая; когда же таковой представится, автор готов разъяснить, что бидл в точном смысле этого слова - а именно: приходский бидл, состоящий при приходском работном доме и прислуживающий в качестве официального лица в приходской церкви, - наделен по своей должности всеми добродетелями и наилучшими качествами, и ни на одну из этих добродетелей не имеют ни малейшего права притязать бидлы, состоящие при торговых, компаниях, судейский бидлы и даже бидлы в часовнях (впрочем, последние все-таки имеют на это некоторое право, хоть и самое ничтожное).

Мистер Бамбл еще раз пересчитал чайные ложки, взвесил на руке щипчики для сахара, внимательно осмотрел молочник, в точности установил, в каком состоянии находится мебель и даже конский волос в сиденьях кресел, и, проделав каждую из этих операций не менее пяти-шести раз, начал подумывать о том, что пора бы уже миссис Корни вернуться. Одна мысль порождает другую: так как ничто не указывало на приближение миссис Корни, мистеру Бамблу пришло в голову, что он проведет время невинно и добродетельно, если удовлетворит свое любопытство беглым осмотром комода миссис Корни.

Прислушавшись у замочной скважины с целью удостовериться, что никто не идет, мистер Бамбл начал знакомиться с содержимым трех длинных ящиков, начиная с нижнего; эти ящики, наполненные всевозможными принадлежностями туалета прекрасного качества, которые были заботливо уложены между двумя листами старой газеты и посыпаны сухой лавандой, по-видимому, доставили ему чрезвычайное удовольствие. Добравшись до ящика в правом углу (где торчал ключ) и узрев в нем шкатулочку с висячим замком, откуда, когда он ее встряхнул, донесся приятный звук, напоминающий звон монет, мистер Бамбл величественной поступью вернулся к камину и, приняв прежнюю позу, произнес с видом серьезным и решительным: "Я это сделаю". После сего примечательного заявления он минут десять игриво покачивал головой, как будто рассуждал сам с собой о том, какой он славный парень, а затем с явным удовольствием и интересом стал рассматривать свои ноги сбоку.

Он все еще мирно предавался этому созерцанию, как вдруг в комнату ворвалась миссис Корни, задыхаясь, упала в кресло у камина и, прикрыв глаза одной рукой, другую прижала к сердцу, стараясь отдышаться.

- Миссис Корни, - сказал мистер Бамбл, наклоняясь к надзирательнице, -

в чем дело, сударыня? Что случилось, сударыня? Прошу вас, отвечайте, я как на... на...

Мистер Бамбл от волнения не мог припомнить выражения "как на иголках" и вместо этого сказал: "как на осколках".

- Ах, мистер Бамбл! - воскликнула леди. - Меня так ужасно расстроили.

- Расстроили, сударыня? - повторил мистер Бамбл. - Кто посмел?.. Я знаю, - произнес мистер Бамбл с присущим ему величием, сдерживая свои чувства, - эти дрянные бедняки.

- Страшно и подумать, - содрогаясь, сказала леди.

- В таком случае не думайте, сударыня, - ответствовал мистер Бамбл.

- Не могу, - захныкала леди.

- Тогда выпейте чего-нибудь, сударыня, - успокоительным тоном сказал мистер Бамбл. - Рюмочку вина?

- Ни за что на свете, - ответила миссис Корни. - Не могу... Ох! На верхней полке, в правом углу... Ох!

Произнеся эти слова, добрая леди указала в умопомрачении на буфет и начала корчиться от спазм. Мистер Бамбл устремился к шкафу и, схватив с полки, столь туманно ему указанной, зеленую бутылку, вмещавшую пинту, наполнил ее содержимым чайную чашку и поднес к губам леди.

- Теперь мне лучше, - сказала миссис Корни, выпив полчашки и откинувшись на спинку стула.

В знак благодарности мистер Бамбл благоговейно возвел очи к потолку, потом опустил их на чашку и поднес ее к носу.

- Пепперминт *, - слабым голосом промолвила миссис Корни, нежно улыбаясь бидлу. - Попробуйте. Там есть еще... еще кое-что.

Мистер Бамбл с недоверчивым видом отведал лекарство, причмокнув губами, отведал еще раз и осушил чашку.

- Это очень успокаивает, - сказала миссис Корни.

- Чрезвычайно успокаивает, сударыня, - сказал бидл.

С этими словами он придвинул стул к креслу надзирательницы и ласковым голосом осведомился, что ее расстроило.

- Ничего, - ответила миссис Корни. - Я такое глупое, слабое создание, меня так легко взволновать...

- Ничуть не слабое, сударыня, - возразил мистер Бамбл, придвинув ближе свой стул. - Разве вы слабое создание, миссис Корни?

- Все мы слабые создания, - сказала миссис Корни, констатируя общеизвестную истину.

- Да, правда, - согласился бидл.

Затем оба молчали минуты две. По истечении этого времени мистер Бамбл, поясняя высказанную мысль, снял руку со спинки кресла миссис Корни, где эта рука раньше покоилась, и положил ее на пояс передника миссис Корни, вокруг которого она постепенно обвилась.

- Все мы слабые создания, - сказал мистер Бамбл.

Миссис Корни вздохнула.

- Не вздыхайте, миссис Корни, - сказал мистер Бамбл.

- Не могу удержаться, - сказала миссис Корни. И снова вздохнула...

- У вас очень уютная комната, сударыня, - осматриваясь вокруг, сказал мистер Бамбл. - Прибавить к ней еще одну, сударыня, и будет прекрасна.

- Слишком много для одного человека, - прошептала леди.

- Но не для двух, сударыня, - нежным голосом возразил мистер Бамбл. -

Не так ли, миссис Корни?

Когда бидл произнес эти слова, миссис Корни опустила голову; бидл тоже опустил голову, чтобы заглянуть в лицо миссис Корни. Миссис Корни весьма пристойно отвернулась и высвободила руку, чтобы достать носовой платок, но, сама того не сознавая, вложила ее в руку мистера Бамбла.

- Совет, отпускает вам уголь, не правда ли, миссис Корни? - спросил бидл, нежно пожимая ей руку.

- И свечи, - ответила миссис Корни, в свою очередь пожимая слегка его руку.

- Уголь, свечи и даровая квартира, - сказал мистер Бамбл. - О миссис Корни, вы - ангел!

Леди не устояла перед таким взрывом чувств. Она упала в объятья мистера Бамбла, и сей джентльмен в волнении запечатлел страстный поцелуй на ее целомудренном носу.

- Превосходнейшее творение прихода! - восторженно воскликнул мистер Бамбл. - Известно ли вам, моя очаровательница, что сегодня мистеру Скауту стало хуже?

- Да, - застенчиво отвечала миссис Корни.

- Доктор говорит, что он и недели не протянет, - продолжал мистер Бамбл. - Он стоит во главе этого учреждения; после его смерти освободится вакансия, эту вакансию кто-нибудь должен занять. О миссис Корни, какая перспектива! Какой благоприятный случай, чтобы соединить сердца и завести общее хозяйство!

Миссис Корни всхлипнула.

- Одно словечко, - промолвил мистер Бамбл, склоняясь к застенчивой красавице. - Одно маленькое, маленькое словечко, ненаглядная моя Корни?

- Д... д... да, - прошептала надзирательница.

- Еще одно, дорогая, - настаивал мистер Бамбл. - Соберитесь с силами и произнесите еще одно словечко. Когда это совершится?

Миссис Корни дважды пыталась заговорить и дважды потерпела неудачу.

Наконец, собравшись с духом, она обвила руками шею мистера Бамбла и сказала, что это произойдет, когда он пожелает, и что он "ненаглядный ее птенчик".

Когда дело было таким образом улажено, дружески и к полному удовлетворению, договор скрепили еще одной чашкой пепперминта, которая оказалась весьма необходимой вследствие трепета и волнения, овладевших леди.

Осушив чашку, она сообщила мистеру Бамблу о смерти старухи.

- Прекрасно! - сказал сей джентльмен, попивая пепперминт. - По дороге домой я загляну к Сауербери и скажу, чтобы он прислал, что нужно, завтра утром. Так, значит, это вас и испугало, моя дорогая?

- Ничего особенного не случилось, мой милый, - уклончиво отвечала леди.

- Но все-таки что-то случилось, дорогая моя, - настаивал мистер Бамбл.

- Неужели вы не расскажете об этом вашему Бамблу?

- Не сейчас... - ответила леди, - в один из ближайших дней, когда мы сочетаемся браком, дорогой мой.

- Когда мы сочетаемся браком! - воскликнул мистер Бамбл. - Неужели у кого-нибудь из этих нищих хватило наглости...

- Нет, нет, дорогой мой! - быстро перебила леди.

- Если бы я считал это возможным, - продолжал мистер Бамбл, - если бы я считал возможным, что они осмелятся взирать своими гнусными глазами на это прелестное лицо...

- Они бы не осмелились, дорогой мой, - ответствовала леди.

- Тем лучше для них, - сказал мистер Бамбл, сжимая руку в кулак. -

Покажите мне такого человека, приходского или сверхприходского, который посмел бы это сделать, и я докажу ему, что второй раз он не осмелится.

Не будь это заявление подкреплено энергической жестикуляцией, оно могло бы показаться весьма нелестным для прелестей сей леди, но так как мистер Бамбл сопровождал свою угрозу воинственными жестами, леди была чрезвычайно растрогана этим доказательством его преданности и с величайшим восхищением объявила, что он и в самом деле ее птенчик.

После этого птенчик поднял воротник шинели, надел треуголку и, обменявшись долгим и нежным поцелуем с будущей своей подругой жизни, снова храбро зашагал навстречу холодному ночному ветру, задержавшись лишь на несколько минут в палате для бедняков мужского пола, чтобы осыпать их бранью и тем самым удостовериться, что может с надлежащей суровостью исполнять обязанности начальника работного дома. Убедившись в своих способностях, мистер Бамбл покинул заведение с легким сердцем и радужными мечтами о грядущем повышении, которые занимали его, пока он не дошел до лавки гробовщика.

Мистер и миссис Сауербери пили чай и ужинали в гостях, а Ноэ Клейпол никогда не склонен был утруждать себя физическими упражнениями, за исключением тех, какие необходимы для принятия пищи и питья, - вот почему лавка оказалась незапертой, хотя уже миновал час, когда ее обычно закрывали.

Мистер Бамбл несколько раз ударил тростью по прилавку, но не привлек к себе внимания и, видя свет за стеклянной дверью маленькой гостиной позади лавки, решил заглянуть туда, чтобы узнать, что там происходит. Узнав же, что там происходит, он был немало удивлен.

Стол был покрыт скатертью; на нем красовались хлеб и масло, тарелки и стаканы, кружка портера и бутылка вина. Во главе стола, небрежно развалившись в кресле и перебросив ноги через ручку, сидел мистер Ноэ Клейпол; в одной руке у него был раскрытый складной нож, а в другой -

огромный кусок хлеба с маслом. Подле него стояла Шарлотт и раскрывала вынутые из бочонка устрицы, которые мистер Клейпол удостаивал проглатывать с удивительной жадностью. Нос молодого джентльмена, более красный, чем обычно, и какое-то напряженное подмигивание правым глазом свидетельствовали, что он под хмельком; эти симптомы подтверждало и величайшее наслаждение, с каким он поедал устрицы и которое можно было объяснить лишь тем, что он весьма ценил их свойство охлаждать сжигающий его внутренний жар.

- Вот чудесная жирная устрица, милый Ноэ, - сказала Шарлотт. - Скушайте ее, одну только эту.

- Чудесная вещь - устрица, - заметил мистер Клейпол, проглотив ее. -

Какая досада, что начинаешь плохо себя чувствовать, если съешь слишком много! Правда, Шарлотт?

- Это прямо-таки жестоко, - сказала Шарлотт.

- Совершенно верно, - согласился мистер Клейпол. - А вы любите устрицы?

- Не очень, - отвечала Шарлотт. - Мне приятнее смотреть, как вы их едите, милый Ноэ, чем самой их есть.

- Ах, боже мой... - раздумчиво сказал Ноэ. - Как странно!

- Еще одну! - предложила Шарлотт. - Вот эту, с такими красивыми, нежными ресничками.

- Больше не могу ни одной, - сказала Ноэ. - Очень печально... Подойдите ко мне, Шарлотт, я вас поцелую.

- Что такое? - вскричал мистер Бамбл, врываясь в комнату. -

Повторите-ка это, сэр.

Шарлотт взвизгнула и закрыла лицо передником. Мистер Клейпол, оставаясь в прежней позе и только спустив ноги на пол, с пьяным ужасом взирал на бидла.

- Повторите-ка это, дерзкий, дрянной мальчишка, - продолжал Бамбл. -

Как вы смеете заикаться о таких вещах, сэр?.. А вы как смеете подстрекать его, бесстыдная вертушка?.. Поцеловать ее! - воскликнул мистер Бамбл в сильнейшем негодовании. - Тьфу!

- Я вовсе этого не хотел, - захныкал Ноэ. - Она вечно сама меня целует, нравится мне это или не нравится.

- О Ноэ! - с упреком воскликнула Шарлотт.

- Да, целуешь. Сама знаешь, что целуешь, - возразил Ноэ. - Она всегда это делает, мистер Бамбл, сэр; она меня треплет по подбородку, сэр, и всячески ухаживает.

- Молчать!.. - строго прикрикнул мистер Бамбл. - Ступайте вниз, сударыня... Ноэ, закройте лавку. Вам не поздоровится, если вы еще хоть словечко пророните, пока не вернется ваш хозяин. А когда он придет домой, передайте ему, что мистер Бамбл приказал прислать завтра утром, после завтрака, гроб для старухи. Слышите, сэр?.. Целоваться! - воскликнул мистер Бамбл, воздев руки. - Поистине ужасна развращенность и греховность низших классов в этом приходе. Если парламент не обратит внимания на их гнусное поведение, погибла эта страна, а вместе с нею и нравственность крестьян!

С этими словами бидл величественно и мрачно покинул владения гробовщика.

А теперь, проводив домой бидла и покончив со всеми необходимыми приготовлениями для похорон старухи, справимся о юном Оливере Твисте и удостоверимся, лежит ли он еще в канаве, где его оставил Тоби Крекит.

ГЛАВА XXVIII

занимается Оливером Твистом и повествует о его приключениях

- Чтобы вам волки перегрызли глотку! - скрежеща зубами, бормотал Сайкс.

- Попадись вы мне - вы бы у меня завыли.

Бормоча эти проклятия с самой безудержной злобой, на какую только способна была его натура. Сайкс опустил раненого мальчика на колено и на секунду повернул голову, чтобы разглядеть своих преследователей.

В темноте и тумане почти ничего нельзя было увидеть, но он слышал громкие крики, и со всех сторон доносился лай собак, разбуженных набатом.

- Стой, трусливая тварь! - крикнул разбойник вслед Тоби Крекиту, который, не щадя своих длинных ног, далеко опередил его. - Стой!

После второго окрика Тоби Крекит остановился как вкопанный. Он был не совсем уверен в том, что находится за пределами пистолетного выстрела, а Сайкс пребывал не в таком расположении духа, чтобы с ним шутить.

- Помоги нести мальчика! - крикнул Сайкс, злобно подзывая своего сообщника. - Вернись!

Тоби сделал вид, будто возвращается, но шел медленно и тихим голосом, прерывавшимся от одышки, осмелился выразить крайнее свое нежелание идти.

- Поторапливайся! - крикнул Сайкс, положив мальчика в сухую канаву у своих ног и вытаскивая из кармана пистолет. - Меня не проведешь.

В эту минуту шум усилился. Сайкс, снова оглянувшись, увидел, что гнавшиеся за ним люди уже перелезают через ворота в конце поля, а две собаки опередили их на несколько шагов.

- Все кончено, Билл! - крикнул Тоби. - Брось мальчишку и улепетывай!

Дав на прощание этот совет, мистер Крекит, предпочитая возможность умереть от руки своего друга уверенности в том, что он попадет в руки врагов, пустился наутек и помчался во всю прыть. Сайкс стиснул зубы, еще раз оглянулся, накрыл распростертого Оливера плащом, в который его второпях завернули, побежал вдоль изгороди, чтобы отвлечь внимание преследователей от того места, где лежал мальчик, на момент приостановился перед другой изгородью, пересекавшей первую под прямым углом, и, выстрелив из пистолета в воздух, перемахнул через нее и скрылся.

- Хо, хо, сюда! - раздался сзади неуверенный голос. - Пинчер! Нептун!

Сюда! Сюда!

Собаки, казалось, испытывали от забавы, которой предавались, не больше удовольствия, чем их хозяева, и с готовностью вернулись на зов. Трое мужчин, вышедшие к тому времени в, поле, остановились и стали совещаться.

- Мой совет, или, пожалуй, следовало бы сказать - мой приказ: немедленно возвращаться домой, - произнес самый толстый из всех трех.

- Мне по вкусу все, что по вкусу мистеру Джайлсу, - сказал другой, пониже ростом, отнюдь не худощавый, но очень бледный и очень вежливый, каким часто бывает струсивший человек.

- Я бы не хотел оказаться невежей, джентльмены, - сказал третий, тот, что отозвал собак. - Мистеру Джайлсу лучше знать.

- Разумеется, - ответил низкорослый. - И что бы ни сказал мистер Джайлс, не нам ему перечить. Нет, нет, я свое место знаю. Слава богу, я свое место знаю.

Сказать по правде, маленький человечек как будто и в самом деле знал свое место, и знал прекрасно, что оно отнюдь не завидно, ибо, когда он говорил, зубы у него стучали.

- Вы боитесь, Бритлс! - сказал мистер Джайлс.

- Я не боюсь, - сказал Бритлс.

- Вы боитесь! - сказал Джайлс.

- Вы лжец, мистер Джайлс! - сказал Бритлс.

- Вы лгун, Бритлс! - сказал мистер Джайлс.

Эти четыре реплики были вызваны попреком мистера Джайлса, а попрек мистера Джайлса был вызван его негодованием, ибо под видом комплимента на него возложили ответственность за возвращение домой. Третий мужчина рассудительно положил конец пререканиям.

- Вот что я вам скажу, джентльмены, - заявил он, - мы все боимся.

- Говорите о себе, сэр, - сказал мистер Джайлс, самый бледный из всей компании.

- Я о себе и говорю, - ответил сей джентльмен. - Бояться при таких обстоятельствах вполне натурально и уместно. Я боюсь.

- Я тоже, - сказал Бритлс. - Только зачем же так грубо попрекать этим человека!

Эти откровенные признания смягчили мистера Джайлса, который немедленно сознался, что и он боится, после чего все трое повернули назад и бежали с полным единодушием, пока мистер Джайлс (который был обременен вилами и начал задыхаться раньше всех) весьма любезно не предложил остановиться, так как он хочет принести извинение за свои необдуманные слова.

- Но вот что удивительно, - сказал мистер Джайлс, покончив с объяснениями, - чего только не сделает человек, когда кровь у него закипает!

Я мог бы совершить убийство - знаю, что мог бы, если бы мы поймали одного из этих негодяев.

Так как другие двое чувствовали то же самое и так как кровь у них тоже совсем остыла, то они принялись рассуждать о причине этой внезапной перемены в их темпераменте.

- Я знаю причину, - сказал мистер Джайлс. - Ворота!

- Я бы не удивился, если б так оно и было! - воскликнул Бритлс, ухватившись за эту мысль.

- Можете не сомневаться, - сказал Джайлс, - это ворота охладили пыл.

Перелезая через них, я почувствовал, как весь мой пыл внезапно улетучился.

По удивительному стечению обстоятельств другие двое испытали такое же неприятное ощущение в тот же самый момент. Итак, было совершенно очевидно, что всему причиной ворота; к тому же не оставалось никаких сомнений относительно момента, когда наступила перемена, ибо все трое припомнили, что как раз в эту минуту они увидели разбойников.

Этот разговор вели двое мужчин, спугнувшие взломщиков, и спавший в сарае странствующий лудильщик, которого разбудили, чтобы он со своими двумя дворнягами тоже принял участие в погоне. Мистер Джайлс исполнял обязанности дворецкого и управляющего в доме старой леди; Бритлс был на побегушках;

поступив к ней на службу совсем ребенком, он все еще считался многообещающим юнцом, хотя ему уже шел четвертый десяток.

Подбодряя себя такими разговорами, но тем не менее держась поближе друг к другу и пугливо озираясь, когда ветви трещали под порывами ветра, трое мужчин бегом вернулись к дереву, позади которого оставили свой фонарь, чтобы свет его не надоумил грабителей, куда стрелять. Подхватив фонарь, они бодрой рысцой пустились к дому; и, когда уже нельзя было различить в темноте их фигуры, фонарь долго еще мерцал и плясал вдали, словно какой-то болотный огонек в сыром и нездоровом воздухе.

По мере того как приближался день, становилось все свежее, и туман клубился над землею, подобно густым облакам дыма. Трава была мокрая, тропинка и низины покрыты жидкой грязью; с глухим воем лениво налетали порывы сырого, тлетворного ветра. Оливер по-прежнему лежал неподвижный, без чувств, там, где его оставил Сайкс.

Загоралось утро. Ветер стал более резким и пронизывающим, когда первые тусклые проблески рассвета, - скорее смерть ночи, чем рождение дня, - слабо забрезжили в небе. Предметы, казавшиеся расплывчатыми и страшными в темноте, постепенно вырисовывались все яснее и яснее и принимали свой обычный вид.

Полил дождь, частый и сильный, и застучал по голым кустам. Но Оливер не чувствовал, как хлестал его дождь, потому что все еще лежал без сознания, беспомощный, распростертый на своем глинистом ложе.

Наконец, болезненный стон нарушил тишину, и с этим стоном мальчик очнулся. Левая его рука, кое-как обмотанная шарфом, повисла тяжелая и бессильная; повязка была пропитана кровью. Он так ослабел, что ему едва удалось приподняться и сесть; усевшись, он с трудом огляделся кругом в надежде на помощь и застонал от боли. Дрожа всем телом от холода и слабости, он сделал попытку встать, но, содрогнувшись с головы до ног, как подкошенный упал на землю.

Когда он очнулся от короткого обморока, подобного тому, в который он был так долго погружен, Оливер, побуждаемый дурнотой, подползавшей к сердцу и словно предупреждавшей его, что он умрет, если останется здесь лежать, поднялся на ноги и попытался идти. Голова у него кружилась, и он шатался, как пьяный. Однако он удержался на ногах и, устало свесив голову на грудь, побрел, спотыкаясь, вперед, сам не зная куда.

И тогда в его сознании возникли какие-то сбивчивые, неясные образы. Ему чудилось, будто он все еще шагает между Сайксом и Крекитом, которые сердито переругиваются, - даже те слова, какими они обменивались, звучали у него в ушах; а когда он, сделав неимоверное усилие, чтобы не упасть, пришел в себя, то обнаружил, что он сам разговаривал с ними. Потом он остался один с Сайксом и брел вперед, как накануне; а когда мимо проходили призрачные люди, он чувствовал, как Сайкс сжимает ему руку. Вдруг он отшатнулся, услышав выстрелы; раздались громкие вопли и крики; перед глазами замелькали огни;

вокруг был шум и грохот; чья-то невидимая рука увлекла его прочь. В то время как быстро сменялись эти видения, его не покидало смутное ощущение какой-то боли, которая не давала ему покоя.

Так плелся он, шатаясь, вперед, пролезал, чуть ли не машинально, между перекладинами ворот и в проломы изгородей, попадавшихся ему на пути, пока не вышел на дорогу. Тут начался такой ливень, что мальчик пришел в себя.

Он осмотрелся по сторонам и неподалеку увидел дом, до которого, пожалуй, мог бы добраться. Быть может, там, видя печальное его состояние, сжалятся над ним, а если и не сжалятся, подумал он, то все-таки лучше умереть близ людей, чем в пустынном открытом поле. Он собрал все свои силы для этого последнего испытания и нетвердыми шагами направился к дому.

Когда он подошел ближе, ему показалось, что он уже видел его раньше.

Деталей он не помнил, но дом был ему как будто знаком.

Стена сада! На траве, за стеной, он упал прошлой ночью на колени и молил тех, двоих, о сострадании. Это был тот самый дом, который они хотели ограбить.

Узнав его, Оливер так испугался, что на секунду забыл о мучительной ране и думал только о бегстве. Бежать! Но он едва держался на ногах, и если бы даже силы не покинули его хрупкого детского тела, куда было ему бежать?

Он толкнул калитку: она была не заперта и распахнулась. Спотыкаясь, он пересек лужайку, поднялся по ступеням, слабой рукой постучал в дверь, но тут силы ему изменили, и он опустился на ступеньку, прислонившись спиной к одной из колонн маленького портика.

Случилось так, что в это время мистер Джайлс, Бритлс и лудильщик после трудов и ужасов этой ночи подкреплялись в кухне чаем и всякой снедью. Нельзя сказать, чтобы мистер Джайлс привык терпеть излишнюю фамильярность со стороны простых слуг, по отношению к которым держал себя с величественной приветливостью, каковая была им приятна, но все же не могла не напомнить о его более высоком положении в обществе. Но смерть, пожар и грабеж делают всех равными; вот почему мистер Джайлс сидел, вытянув ноги перед решеткой очага и облокотившись левой рукой на стол, правой пояснял детальный и обстоятельный рассказ о грабеже, которому его слушатели (в особенности же кухарка и горничная, находившиеся в этой компании) внимали с безграничным интересом.

- Было это около половины третьего... - начал мистер Джайлс, -

поклясться не могу, быть может около трех... когда я проснулся и повернулся на кровати, скажем, вот так (тут мистер Джайлс повернулся на стуле и натянул на себя край скатерти, долженствующей изображать одеяло), как вдруг мне послышался шум...

Когда рассказчик дошел до этого места в своем повествовании, кухарка побледнела и попросила горничную закрыть дверь; та попросила Бритлса, тот попросил лудильщика, а тот сделал вид, что не слышит.

- ...послышался шум, - продолжал мистер Джайлс. - Сначала я сказал себе: "Мне почудилось", - и приготовился уже опять заснуть, как вдруг снова, на этот раз ясно, услышал шум.

- Какой это был шум? - спросила кухарка.

- Как будто что-то затрещало, - ответил мистер Джайлс, посматривая по сторонам.

- Нет, вернее, будто кто-то водил железом по терке для мускатных орехов, - подсказал Бритлс.

- Так оно и было, когда вы, сэр, услышали шум, - возразил мистер Джайлс, - но в ту минуту это был какой-то треск. Я откинул одеяло, -

продолжал Джайлс, отвернув край скатерти, - уселся в постели и прислушался.

Кухарка и горничная в один голос воскликнули: "Ах, боже мой!" - и ближе придвинулись друг к другу.

- Теперь я совершенно отчетливо слышал шум, - повествовал мистер Джайлс. - "Кто-то, говорю я себе, взламывает дверь или окно. Что делать?

Разбужу-ка я этого бедного парнишку Бритлса, спасу его, чтобы его не убили в кровати, а не то, говорю я, он и не услышит, как ему перережут горло от правого уха до левого".

Тут все взоры обратились на Бритлса, который воззрился на рассказчика и таращил на него глаза, широко разинув рот и всей своей физиономией выражая беспредельный ужас.

- Я отшвырнул одеяло, - продолжал Джайлс, отбрасывая край скатерти и очень сурово глядя на кухарку и горничную, - потихоньку спустился с кровати, натянул пару...

- Мистер Джайлс, здесь дамы, - прошептал лудильщик.

- ...башмаков, сэр, - сказал Джайлс, поворачиваясь к - нему и особо подчеркивая это слово, - схватил заряженный пистолет, который всегда относят наверх вместе с корзиной со столовым серебром, и на цыпочках вышел к нему в комнату. "Бритлс, говорю я, разбудив его, не пугайся!.."

- Да, вы это сказали, - тихим голосом вставил Бритлс.

- "Мне кажется, твоя песенка спета, Бритлс, говорю я, - продолжал Джайлс, - но ты не пугайся".

- А он испугался? - спросила кухарка.

- Ничуть, - ответил мистер Джайлс. - Он был так же тверд... да, почти так же тверд, как и я.

- Право же, будь я на его месте, я бы тут же умерла, - заметила горничная.

- Вы - женщина, - возразил Бритлс, слегка приободрившись.

- Бритлс прав, - сказал мистер Джайлс, одобрительно кивая головой, -

ничего другого и ждать нельзя от женщины. Но мы, мужчины, взяли потайной фонарь, стоявший на камине у Бритлса, и ощупью, в непроглядной тьме, спустились по лестнице - скажем, вот так...

Сопровождая свой рассказ соответствующими жестами, мистер Джайлс встал и сделал два шага с закрытыми глазами, но вдруг сильно вздрогнул, так же как и все остальные, и бросился назад к своему стулу. Кухарка и горничная взвизгнули.

- Кто-то постучал, - сказал мистер Джайлс, притворяясь безмятежно спокойным. - Пусть кто-нибудь откроет дверь.

Никто не шевельнулся.

- Довольно странно - стук в такой ранний час, - сказал мистер Джайлс, окинув взглядом бледные лица окружающих, да и сам он очень побледнел, - но дверь открыть нужно. Кто-нибудь, слышите?

При этом мистер Джайлс посмотрел на Бритлса, но сей молодой человек, будучи от природы скромным, должно быть почитал себя никем и, следовательно, полагал, что этот вопрос не имеет к нему ни малейшего отношения: во всяком случае он ничего не ответил. Мистер Джайлс перевел умоляющий взгляд на лудильщика, но тот внезапно заснул. О женщинах не могло быть и речи.

- Если Бритлс согласится отпереть дверь в присутствии свидетелей, -

сказал после короткого молчания мистер Джайлс, - я готов быть одним из них.

- Я также, - сказал лудильщик, проснувшись так же внезапно, как и заснул.

На этих условиях Бритлс сдался, и вся компания, слегка успокоенная открытием (сделанным, когда распахнули ставни), что уже совсем рассвело, стала подниматься по лестнице - впереди шли собаки. Обе женщины, боясь оставаться внизу, замыкали шествие. По совету мистера Джайлса, все говорили очень громко, предупреждая любого находящегося снаружи злоумышленника, что их очень много; а в прихожей, приводя в исполнение гениальный план, родившийся в голове того же изобретательного джентльмена, собак больно дергали за хвост, чтобы они подняли отчаянный лай.

Когда эти меры предосторожности были приняты, мистер Джайлс крепко уцепился за руку лудильщика (чтобы тот не убежал, как любезно пояснил он) и дал приказ открыть дверь. Бритлс повиновался; остальные, боязливо выглядывая друг из-за друга, не увидели ничего устрашающего, кроме бедного, маленького Оливера Твиста. От слабости он не мог говорить, только поднял отяжелевшие веки и безмолвно молил о сострадании.

- Мальчик! - воскликнул мистер Джайлс, храбро оттесняя на задний план лудильщика. - Что с ним такое... а?.. Что? Бритлс... Взгляни-ка... Ты узнаешь?

Не успел Бритлс - он отступил за дверь (чтобы открыть ее) - увидать Оливера, как у него вырвался громкий крик. Мистер Джайлс, схватив Оливера за ногу и за руку (к счастью, за здоровую руку), втащил его прямо в холл и положил на пол.

- Вот он! - заорал Джайлс, в сильнейшем возбуждении поворачиваясь лицом к лестнице. - Вот один из грабителей, сударыня! Вот он, грабитель, мисс! Он ранен, мисс! Я его подстрелил, а Бритлс мне светил.

- Держал фонарь, мисс! - крикнул Бритлс, приложив руку ко рту так, чтобы голос его звучал громче.

Обе служанки бросились наверх сообщить о том, что мистер Джайлс поймал грабителя, а лудильщик старался привести в чувство Оливера, чтобы тот не умер раньше, чем его можно будет повесить. Среди этого шума и суматохи послышался нежный женский голос, сразу водворивший тишину.

- Джайлс! - прошептал голос с верхней площадки лестницы.

- Я здесь, мисс, - отозвался мистер Джайлс. - Не пугайтесь, мисс, я не очень пострадал. Он не оказывал отчаянного сопротивления, мисс! Я быстро с ним справился.

- Тише! - сказала молодая леди. - Вы пугаете мою тетю не меньше, чем напугали ее воры... Бедняжка, он тяжело ранен?

- Ужасно, мисс! - ответил Джайлс с неописуемым самодовольством.

- Похоже на то, что он сейчас помрет, мисс, - заорал Бритлс тем же голосом. - Не угодно ли вам спуститься вниз и поглядеть на него, мисс, на случай если он помрет?

- Будьте добры, пожалуйста, потише! - сказала леди. - Подождите тихонько одну минутку, пока я переговорю с тетей.

И она вышла из комнаты, - поступь у нее была такая же мягкая, как и голос. Вскоре она вернулась и отдала распоряжение, чтобы раненого осторожно перенесли наверх, в комнату мистера Джайлса, а Бритлс пусть оседлает пони и немедленно отправляется в Чертей, откуда должен как можно скорее прислать констебля и доктора.

- Не хотите ли взглянуть на него сначала, мисс? - спросил мистер Джайлс с такой гордостью, как будто Оливер был птицей с диковинным оперением, которую он ловко подстрелил. - Один разочек, мисс?

- Нет, не сейчас, ни за что на свете, - ответила молодая леди. -

Бедняжка! О Джайлс, обращайтесь с ним ласково, ради меня!

Старый слуга посмотрел на говорившую, когда она повернулась, чтобы уйти, с такой гордостью и восхищением, словно она была его детищем. Потом, наклонившись к Оливеру, он заботливо и осторожно, как женщина, помог перенести его наверх.

ГЛАВА XXIX

сообщает предварительные сведения об обитателях дома, в котором нашел пристанище Оливер

В уютной комнате, хотя обстановка ее свидетельствовала скорее о старомодном комфорте, чем о современной роскоши, сидели за изысканно сервированным завтраком две леди. Им прислуживал мистер Джайлс, одетый в благопристойную черную пару. Он занимал позицию на полпути между буфетом и столом; выпрямившись во весь рост, откинув голову и слегка склонив ее набок, левую ногу выставив вперед, а правую руку заложив за борт жилета, тогда как в опущенной левой руке у него был поднос, он имел вид человека, который с большой приятностью сознает собственные свои заслуги и значение.

Что касается двух леди, то одна была уже пожилой, но держалась так же прямо, как высокая спинка дубового кресла, в котором она сидела. Одетая очень изысканно и строго в старомодное платье, причудливо допускающее некоторые уступки последней моде, которые не только не вредили общему впечатлению, но скорее изящно подчеркивали старый стиль, она сидела с величественным видом, сложив перед собой руки на столе. Глаза ее (а годы почти не затуманили их блеска) смотрели пристально на молодую ее собеседницу.

Для младшей леди наступил очаровательный расцвет, весенняя пора женственности - тот возраст, когда, не впадая в кощунство, можно предположить, что в подобные создания вселяются ангелы, если бог, во имя благих своих целей, когда-нибудь заключает их в смертную оболочку.

Ей было не больше семнадцати лет. Облик ее был так хрупок и безупречен, так нежен и кроток, так чист и прекрасен, что казалось, земля - не ее стихия, а грубые земные существа - не подходящие для нее спутники. Даже ум, светившийся в ее глубоких синих глазах и запечатленный на благородном челе, казалось, не соответствовал ни возрасту ее, ни этому миру; но мягкость и добросердечие, тысячи отблесков света, озарявших ее лицо и не оставлявших на нем тени, а главное, улыбка, прелестная, радостная улыбка, были созданы для семьи, для мира и счастья у домашнего очага.

Она усердно хозяйничала за столом. Случайно подняв глаза в ту минуту, когда старая леди смотрела на нее, она весело откинула со лба волосы, скромно причесанные, и ее сияющий взор выразил столько любви и подлинной нежности, что духи небесные улыбнулись бы, на нее глядя.

- Уже больше часу прошло, как уехал Бритлс, не правда ли? - помолчав, спросила старая леди.

- Час двадцать минут, сударыня, - ответил мистер Джайлс, справившись по часам, которые вытащил за черную ленту.

- Он всегда медлит, - сказала старая леди.

- Бритлс всегда был медлительным парнишкой, сударыня, - отозвался слуга.

Кстати, если принять во внимание, что Бритлс был неповоротливым парнишкой вот уже тридцать лет, казалось маловероятным, чтобы он когда-нибудь сделался проворным.

- Мне кажется, что он становится не лучше, а хуже, - заметила пожилая леди.

- Совершенно непростительно, если он мешкает, играя с другими мальчиками, - улыбаясь, сказала молодая леди.

Мистер Джайлс, по-видимому, раздумывал, уместно ли ему позволить себе почтительную улыбку, но в эту минуту к калитке сада подъехала двуколка, откуда выпрыгнул толстый джентльмен, который побежал прямо к двери и, каким-то таинственным способом мгновенно проникнув в дом, ворвался в комнату и чуть не опрокинул и мистера Джайлса и стол, накрытый для завтрака.

- Никогда еще я не слыхивал о такой штуке! - воскликнул толстый джентльмен. - Дорогая моя миссис Мэйли... ах, боже мой!.. и вдобавок под покровом ночи... никогда еще я не слыхивал о такой штуке!

Выразив таким образом свое соболезнование, толстый джентльмен пожал руку обеим леди и, придвинув стул, осведомился, как они себя чувствуют.

- Вы могли умереть, буквально умереть от испуга, - сказал толстый джентльмен. - Почему вы не послали за мной? Честное слово, мой слуга явился бы через минуту, а также и я, да и мой помощник рад был бы помочь, как и всякий при таких обстоятельствах. Боже мой, боже мой! Так неожиданно! И вдобавок под покровом ночи.

Казалось, доктор был особенно встревожен тем, что попытка ограбления была предпринята неожиданно и в ночную пору, словно у джентльменов-взломщиков установился обычай обделывать свои дела в полдень и предупреждать по почте за день - за два.

- А вы, мисс Роз, - сказал доктор, обращаясь к молодой леди, - я...

- Да, конечно, - перебила его Роз, - но тетя хочет, чтобы вы осмотрели этого беднягу, который лежит наверху.

- Да, да, разумеется, - ответил доктор. - Совершенно верно! Насколько я понял, это ваших рук дело, Джайлс.

Мистер Джайлс, лихорадочно убиравший чашки, густо покраснел и сказал, что эта честь принадлежит ему.

- Честь, а? - переспросил доктор. - Ну, не знаю, быть может, подстрелить вора в кухне так же почетно, как и застрелить человека на расстоянии двенадцати шагов. Вообразите, что он выстрелил в воздух, а вы дрались на дуэли, Джайлс.

Мистер Джайлс, считавший такое легкомысленное отношение к делу несправедливой попыткой умалить его славу, почтительно отвечал, что не ему судить об этом, однако, по его мнению, противной стороне было не до шуток.

- Да, правда! - воскликнул доктор. - Где он? Проводите меня. Я еще загляну сюда, когда спущусь вниз, миссис Мэйли. Это то самое оконце, в которое он влез, да? Ну, ни за что бы я этому не поверил!

Болтая без умолку, он последовал за мистером Джайлсом наверх. А пока он поднимается по лестнице, можно поведать читателю, что мистер Лосберн, местный лекарь, которого знали на десять миль вокруг просто как "доктора", растолстел скорее от добродушия, чем от хорошей жизни, и был таким милым, сердечным и к тому же чудаковатым старым холостяком, какого ни один исследователь не сыскал бы в округе и в пять раз большей.

Доктор отсутствовал гораздо дольше, чем предполагал он сам и обе леди.

Из двуколки принесли большой плоский ящик; в спальне очень часто звонили в колокольчик, а слуги все время сновали вверх и вниз по лестнице; на основании этих признаков было сделано справедливое заключение, что наверху происходит нечто очень серьезное. Наконец, доктор вернулся и в ответ на тревожный вопрос о своем пациенте принял весьма таинственный вид и старательно притворил дверь.

- Это из ряда вон выходящий случай, миссис Мэйли, - сказал доктор, прислонившись спиной к двери, словно для того, чтобы ее не могли открыть.

- Неужели он в опасности? - спросила старая леди.

- Принимая во внимание все обстоятельства, в этом не было бы ничего из ряда вон выходящего, - ответил доктор, - впрочем, полагаю, что опасности нет. Вы видели этого вора?

- Нет, - ответила старая леди.

- И ничего о нем не слышали?

- Ничего.

- Прошу прощения, сударыня, - вмешался мистер Джайлс, - я как раз собирался рассказать вам о нем, когда вошел доктор Лосберн.

Дело в том, что сначала мистер Джайлс не в силах был признаться, что подстрелил он всего-навсего мальчика. Таких похвал удостоилась его доблесть, что он решительно не мог не отложить объяснения хотя бы на несколько восхитительных минут, в течение коих пребывал на самой вершине мимолетной славы, которую стяжал непоколебимым мужеством.

- Роз не прочь была посмотреть на него, - сказала миссис Мэйли, - но я и слышать об этом не хотела.

- Гм! - отозвался доктор. - На вид он совсем не страшный. Вы не возражаете против того, чтобы взглянуть на него в моем присутствии?

- Конечно, если это необходимо, - ответила старая леди.

- Я считаю это необходимым, - сказал доктор. - Во всяком случае, я совершенно уверен, что вы очень пожалеете, если будете откладывать и не сделаете этого. Сейчас он лежит тихо и спокойно. Разрешите мне... мисс Роз, вы позволите? Клянусь честью, нет никаких оснований бояться!

ГЛАВА XXX

повествует о том, что подумали об Оливере новые лица, посетившие его

Твердя о том, что они будут приятно изумлены видом преступника, доктор продел руку молодой леди под свою и, предложив другую, свободную руку миссис Мэйли, повел их церемонно и торжественно наверх.

- А теперь, - прошептал доктор, тихонько поворачивая ручку двери в спальню, - послушаем, что вы о нем скажете. Он давненько не брился, но тем не менее вид у него совсем не свирепый. А впрочем, постойте! Сначала я посмотрю, готов ли он к приему гостей.

Опередив их, он заглянул в комнату. Потом, дав знак следовать за ним, впустил их, закрыл за ними дверь и осторожно откинул полог кровати. На ней вместо закоснелого, мрачного злодея, которого ожидали они увидеть, лежал худой, измученный болью ребенок, погруженный в глубокий сои. Раненая его рука в лубке лежала на груди; голова покоилась на другой руке, полускрытой длинными волосами, разметавшимися по подушке.

Достойный джентльмен придерживал полог рукой и с минуту смотрел на мальчика молча. Пока он наблюдал пациента, молодая леди тихонько проскользнула мимо него и, опустившись на стул у кровати, откинула волосы с лица Оливера. Когда она наклонилась к нему, ее слезы упали ему на лоб.

Мальчик зашевелился и улыбнулся во сне, словно эти знаки жалости и сострадания пробудили какую-то приятную мечту о любви и ласке, которых он никогда не знал. Так же точно нежная мелодия, журчание воды в тишине, запах цветка или знакомое слово иной раз внезапно вызывают смутное воспоминание о том, чего никогда не было в этой жизни, - воспоминание, которое исчезает, как вздох, которое пробуждено какой-то мимолетной мыслью о более счастливом существовании, давно минувшем, - воспоминание, которое нельзя вызвать, сознательным напряжением памяти.

- Что же это значит? - воскликнула пожилая леди. - Этот бедный ребенок не мог быть подручным грабителей.

- Порок находит себе пристанище во многих храмах, - со вздохом сказал врач, опуская полог, - и кто может сказать, что ему не служит обителью прекрасная оболочка?

- Но в таком юном возрасте? - возразила Роз.

- Милая моя молодая леди, - произнес врач, горестно покачивая головой,

- преступление, как и смерть, простирает свою власть не только на старых и дряхлых. Самые юные и прекрасные слишком часто бывают повинны в нем.

- Но неужели... о, неужели вы можете допустить, что этот хрупкий мальчик был добровольным сообщником самых отвратительных отщепенцев? -

сказала Роз.

Доктор покачал головой, давая понять, что это весьма возможно;

предупредив, чтоб они не потревожили больного, он повел их в соседнюю комнату.

- Но даже если он развращен, - продолжала Роз, - подумайте, как он молод. Подумайте, что, быть может, он никогда не знал ни материнской любви, ни домашнего уюта. Может быть, дурное обращение, побои или голод заставили его сойтись с людьми, которые принудили его пойти на преступление... Тетя, милая тетя, ради бога, подумайте об этом, прежде чем позволите бросить этого больного ребенка в тюрьму, где, конечно, будет погребена последняя надежда на его исправление! О, вы меня любите, вы знаете, что благодаря вашей ласке и доброте я никогда не чувствовала своего сиротства, но я могла бы его почувствовать, могла быть такой же беспомощной и беззащитной, как это бедное дитя! Так сжальтесь же над ним, пока еще не поздно!

- Дорогая моя, - сказала пожилая леди, прижимая к груди плачущую девушку, - неужели ты думаешь, что я трону хоть один волосок на его голове?

- О нет! - с жаром воскликнула Роз.

- Конечно, нет, - подтвердила старая леди. - Жизнь моя клонится к закату, и я в надежде на милосердие ко мне стараюсь быть милосердной к людям... Что мне делать, чтобы спасти его, сэр?

- Дайте подумать, сударыня, - сказал доктор, - дайте подумать...

Мистер Лосберн засунул руки в карманы и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате, часто останавливаясь, приподнимаясь на цыпочки и грозно хмурясь. Многократно восклицая: "придумал!" и "нет, не то!" - он снова принимался ходить с нахмуренными бровями и, наконец, остановился и произнес:

- Мне кажется, если вы мне позволите как следует припугнуть Джайлса и мальчугана Бритлса, я с этим делом справлюсь. Знаю, что Джайлс - преданный человек и старый слуга, но у вас есть тысяча способов поладить с ним и вдобавок наградить за меткую стрельбу. Вы против этого не возражаете?

- Если нет другого способа спасти ребенка, - ответила миссис Мэйли.

- Никакого другого способа нет, - сказал доктор. - Никакого! Можете поверить мне на слово.

- В таком случае тетя облекает вас неограниченной властью, - улыбаясь сквозь слезы, сказала Роз. - Но, прошу вас, не будьте с этими бедняками строже, чем это необходимо.

- Вы как будто считаете, мисс Роз, - возразил доктор, - что сегодня все, кроме вас, склонны к жестокосердию. Могу лишь надеяться, ради блага подрастающих представителей мужского пола, что первый же достойный юноша, который будет взывать к вашему состраданию, найдет вас в таком же чувствительном и мягкосердечном расположении духа. И хотел бы я быть юношей, чтобы тут же воспользоваться таким благоприятным случаем, какой представляется сегодня.

- Вы такой же взрослый ребенок, как и бедняга Бритлс, - зардевшись, сказала Роз.

- Ну что же, - от души рассмеялся доктор, - это не так уж трудно. Но вернемся к мальчику. Нам еще предстоит обсудить основной пункт нашего соглашения. Полагаю, он проснется через час. И хотя я сказал этому тупоголовому констеблю там, внизу, что мальчика нельзя беспокоить и нельзя разговаривать с ним без риска для его жизни, я думаю, мы можем с ним побеседовать, не подвергая его опасности. Я ставлю такое условие: я его расспрошу в вашем присутствии, и, если на основании его слов мы заключим, к полному удовлетворению трезвых умов, что он окончательно испорчен (а это более чем вероятно), мальчик будет предоставлен своей судьбе, - я, во всяком случае, больше вмешиваться не стану.

- О нет, тетя! - взмолилась Роз.

- О да, тетя! - перебил доктор. - Решено?

- Он не может быть закоснелым негодяем! - сказала Роз. - Это немыслимо.

- Прекрасно! - заявил доктор. - Значит, тем больше оснований принять мое предложение.

В конце концов договор был заключен, и обе стороны с некоторым нетерпением стали ждать, когда проснется Оливер.

Терпению обеих леди предстояло более длительное испытание, чем предсказал им мистер Лосберн, ибо час проходил за часом, а Оливер все еще спал тяжелым сном. Был уже вечер, когда сердобольный доктор принес им весть, что Оливер достаточно оправился, чтобы можно было с ним говорить. Мальчик, по словам доктора, был очень болен и ослабел от потери крови, но ему так мучительно хотелось о чем-то сообщить, что доктор предпочел дать ему эту возможность и не настаивал, чтобы его не беспокоили до утра; иначе он не преминул бы настоять на этом.

Долго тянулась беседа. Несложную историю своей жизни Оливер рассказал им со всеми подробностями, а боль и упадок сил часто заставляли его умолкать. Печально звучал в затемненной комнате слабый голос больного ребенка, развертывавшего длинный список обид и бед, навлеченных на него жестокими людьми. О, если бы мы, угнетая и притесняя своих ближних, задумались хоть однажды над ужасными уликами человеческих заблуждений, -

уликами, которые, подобно густым и тяжелым облакам, поднимаются медленно, но неуклонно к небу, чтобы обрушить отмщение на наши головы! О, если бы мы хоть на миг услышали в воображении своем глухие, обличающие голоса мертвецов, которые никакая сила не может заглушить и никакая гордыня не заставит молчать! Что осталось бы тогда от оскорблений и несправедливости, от страданий, нищеты, жестокости и обид, какие приносит каждый день жизни!

В тот вечер подушку Оливера оправили ласковые руки, и красота и добродетель бодрствовали над ним, пока он спал. Он был спокоен и счастлив и мог бы умереть безропотно.

Как только закончилась знаменательная беседа и Оливер снова начал засыпать, доктор, вытерев глаза и в то же время попрекнув их за слабость, спустился вниз, чтобы открыть действия против мистера Джайлса.

Не найдя никого в парадных комнатах, он подумал, что, может быть, достигнет больших успехов, если начнет кампанию в кухне; итак, он отправился в кухню.

Здесь, в нижней палате домашнего парламента, собрались служанки, мистер Бритлс, мистер Джайлс, лудильщик (который, в награду за оказанные услуги, получил специальное приглашение угощаться до конца дня) и констебль. У сего последнего джентльмена был большой жезл, большая голова, крупные черты лица и огромные башмаки, и он имел вид человека, который выпивает соответствующее количество эля, как оно и было в действительности.

Предметом обсуждения все еще служили приключения прошлой ночи, ибо, когда доктор вошел, мистер Джайлс разглагольствовал о своем присутствии духа; мистер Бритлс с кружкой эля в руке подтверждал каждое слово, прежде чем его успевал выговорить его начальник.

- Не вставайте, - сказал доктор, махнув им рукой.

- Благодарю вас, сэр, - отозвался мистер Джайлс. - Хозяйка распорядилась выдать нам эля, сэр, а так как я не чувствовал ни малейшего расположения идти к себе в комнату, сэр, и хотел побыть в компании, то вот и распиваю здесь с ними.

Бритлс первый, а за ним все леди и джентльмены тихим шепотом выразили то удовлетворение, какое им доставила снисходительность мистера Джайлса.

Мистер Джайлс с покровительственным видом осмотрелся вокруг, как бы говоря, что пока они будут держать себя пристойно, он их не покинет.

- Как себя чувствует сейчас больной, сэр? - спросил Джайлс.

- Неважно, - ответил доктор. - Боюсь, что вы попали в затруднительное положение, мистер Джайлс.

- Надеюсь, сэр, - задрожав, начал мистер Джайлс, - вы не хотите этим сказать, что он умрет? Если бы я так думал, я бы навсегда потерял покой. Ни одного мальчика я бы не согласился погубить - даже вот этого Бритлса, - не согласился бы за все столовое серебро в графстве, сэр.

- Не в этом дело... - таинственно сказал доктор. - Мистер Джайлс, вы протестант?

- Да, сэр, надеюсь, - заикаясь, проговорил мистер Джайлс.

- А вы кто, молодой человек? - спросил доктор, резко поворачиваясь к Бритлсу.

- Господи помилуй, сэр, - вздрогнув, сказал Бритлс. - Я... я то же самое, что и мистер Джайлс, сэр.

- В таком случае, - продолжал доктор, - отвечайте вы оба, да, оба: готовы ли вы показать под присягой, что этот мальчик, там наверху, - тот самый, которого просунули прошлой ночью в окошко? Отвечайте! Ну? Мы вас слушаем.

Доктор, которого все считали одним из благодушнейших людей в мире, задал этот вопрос таким разгневанным тоном, что Джайлс и Бритлс, в достаточной мере возбужденные и одурманенные элем, остолбенев, посмотрели друг на друга.

- Слушайте внимательно, констебль, - сказал доктор, весьма торжественно погрозив указательным пальцем и постучав им по переносице, чтобы вызвать к жизни всю проницательность сего достойного человека. - Сейчас кое-что должно обнаружиться.

Констебль принял самый глубокомысленный вид, какой только мог, и взял свой служебный жезл, который стоял без дела в углу у камина.

- Как видите, это вопрос об установлении личности, - сказал доктор.

- Совершенно верно, сэр, - ответил констебль, жестоко закашлявшись, так как с излишней поспешностью допил свой эль, который и попал ему не в то горло.

- В дом вламываются воры, - продолжал - доктор, - и два человека видят мельком в темноте, в самый разгар тревоги и сквозь пороховой дым какого-то мальчика. Наутро к этому самому дому подходит мальчик, и только потому, что рука у него завязана, эти люди грубо хватают его - чем подвергают серьезной опасности его жизнь - и клянутся, что он вор. Возникает вопрос: оправдано ли поведение этих людей, а если не оправдано, то в какое же положение они себя ставят?

Констебль глубокомысленно кивнул головой. Он сказал, что если это не законный поступок, то хотелось бы ему знать, что же это такое?

- Я вас спрашиваю еще раз, - громовым голосом произнес доктор, - можете ли вы торжественно поклясться, что это тот самый мальчик?

Бритлс нерешительно посмотрел на мистера Джайлса, мистер Джайлс нерешительно посмотрел на Бритлса; констебль поднял руку к уху, чтоб уловить ответ; обе женщины и лудильщик наклонились вперед, чтобы лучше слышать;

доктор зорко осматривался кругом, как вдруг у ворот раздался звонок и в то же время послышался стук колес.

- Это полицейские сыщики! - воскликнул Бритлс, по-видимому почувствовав большое облегчение.

- Что такое? - вскричал доктор, который теперь, в свою очередь, пришел в ужас.

- Агенты с Боу-стрит, сэр, - ответил Бритлс, беря свечу. - Мы с мистером Джайлсом послали за ними сегодня утром.

- Послали, вот как! Так будь же прокляты ваши... ваши здешние кареты -

они еле тащатся! - сказал доктор, выходя из кухни.

ГЛАВА XXXI

повествует о критическом положении

- Кто там? - спросил Бритлс, приоткрыл дверь и, не сняв цепочки, выглянул, заслоняя рукой свечу.

- Откройте дверь, - отозвался человек, стоявший снаружи. - Это агенты с Боу-стрит, за которыми посылали сегодня.

Совершенно успокоенный этим ответом, Бритлс широко распахнул дверь и увидел перед собой осанистого человека в пальто, который вошел, не говоря больше ни слова, и вытер ноги о циновку с такой невозмутимостью, как будто здесь жил.

- Ну-ка, молодой человек, пошлите кого-нибудь сменить моего приятеля, -

сказал агент. - Он остался в двуколке, присматривает за лошадью. Есть у вас тут каретный сарай, куда бы можно было ее поставить минут на пять - десять?

Когда Бритлс дал утвердительный ответ и указал им строение, осанистый человек вернулся к воротам и помог своему спутнику поставить в сарай двуколку, в то время как Бритлс в полном восторге светил им. Покончив с этим, они направились в дом и, когда их ввели в гостиную, сняли пальто и шляпы и предстали во всей красе.

Тот, что стучал в дверь, был человеком крепкого сложения, лет пятидесяти, среднего роста, с лоснящимися черными волосами, довольно коротко остриженными, с бакенами, круглой физиономией и зоркими глазами. Второй был рыжий, костлявый, в сапогах с отворотами; у него было некрасивое лицо и вздернутый, зловещего вида нос.

- Доложите вашему хозяину, что приехали Блетерс и Дафф, слышите? -

сказал человек крепкого сложения, приглаживая волосы и кладя на стол пару наручников. - А, добрый вечер, сударь! Разрешите сказать вам словечко наедине.

Эти слова были обращены к мистеру Лосберну, входившему в комнату; сей джентльмен, знаком приказав Бритлсу удалиться, ввел обеих леди и закрыл дверь.

- Вот хозяйка дома, - сказал мистер Лосберн, указывая на миссис Мэйли.

Мистер Блетерс поклонился. Получив приглашение сесть, он положил шляпу на пол и, усевшись, дал знак Даффу последовать его примеру. Сей джентльмен, который либо был менее привычен к хорошему обществу, либо чувствовал себя в нем менее свободно, уселся после ряда судорожных движений и в замешательстве засунул в рот набалдашник своей трости.

- Теперь займемся этим грабежом, сударь, - сказал Блетерс. - Каковы обстоятельства дела?

Мистер Лосберн, хотевший, казалось, выиграть время, рассказал о них чрезвычайно подробно и с многочисленными отклонениями. Господа Блетерс и Дафф имели весьма проницательный вид и изредка обменивались кивками.

- Конечно, я ничего не могу утверждать, пока не увижу место происшествия, - сказал Блетерс, - но сейчас мое мнение, - и в этих пределах я готов раскрыть свои карты, - мое мнение, что это сработано не какой-нибудь деревенщиной. А, Дафф?

- Разумеется, - отозвался Дафф.

- Если перевести этим дамам слово "деревенщина", вы, насколько я понимаю, считаете, что это было совершено не деревенским жителем? - с улыбкой спросил мистер Лосберн.

- Именно, сударь, - ответил Блетерс. - Больше никаких подробностей о грабеже?

- Никаких, - сказал доктор.

- А что это толкуют слуги о каком-то мальчике? - спросил Блетерс.

- Пустяки, - сказал доктор. - Один из слуг с перепугу вбил себе в голову, что мальчик имеет какое-то отношение к этим разбойникам. Но это вздор, сущая чепуха.

- А если так, то очень легко с этим разделаться, - заметил доктор.

- Он правильно говорит, - подтвердил Блетерс, одобрительно кивнув головой и небрежно играя наручниками, словно парой кастаньет. - Кто этот мальчик? Что он о себе рассказывает? Откуда он пришел? Ведь не с неба же он свалился, сударь?

- Конечно, нет, - отозвался доктор, бросив беспокойный взгляд на обеих леди. - Вся его история мне известна, но об этом мы можем потолковать позднее. Полагаю, вам сначала хотелось бы увидеть, где воры пытались пробраться в дом?

- Разумеется, - подхватил мистер Блетерс. - Лучше мы сначала осмотрим место, а потом допросим слуг. Так принято расследовать дело.

Принесли свет, и господа Блетерс и Дафф в сопровождении местного констебля, Бритлса, Джайлса и, короче говоря, всех остальных вошли в маленькую комнатку в конце коридора и выглянули из окна, а после этого обошли вокруг дома по лужайке и заглянули в окно; затем им подали свечу для осмотра ставня; затем - фонарь, чтобы освидетельствовать следы; а затем вилы, чтобы обшарить кусты. Когда при напряженном внимании всех зрителей с этим делом было покончено, они снова вошли в дом, и тут Джайлс и Бритлс должны были изложить свою мелодраматическую историю о приключениях минувшей ночи, которую они повторили раз пять-шесть, противореча друг другу не более чем в одном важном пункте в первый раз и не более чем в десяти - в последний. Достигнув таких успехов, Блетерс и Дафф выдворили всех из комнаты и вдвоем долго держали совет, столь секретно и торжественно, что по сравнению с ним консилиум великих врачей, разбирающих труднейший в медицине случай, показался бы детской забавой.

Тем временем доктор, крайне озабоченный, шагал взад и вперед в соседней комнате, а миссис Мэйли и Роз с беспокойством смотрели на него.

- Честное слово, - сказал он, пробежав по комнате великое множество раз и, наконец, останавливаясь, - я не знаю, что делать.

- Право же, - сказала Роз, - если правдиво рассказать этим людям историю бедного мальчика, этого будет вполне достаточно, чтобы оправдать его.

- Сомневаюсь, милая моя молодая леди, - покачивая головой, возразил доктор. - Полагаю, что это не оправдает его ни в их глазах, ни в глазах служителей правосудия, занимающих более высокое положение. В конце концов кто он такой? - скажут они. - Беглец! Если руководствоваться только доводами и соображениями здравого смысла, его история в высшей степени неправдоподобна...

- Но вы-то ей верите? - перебила Роз.

- Как ни странно, но верю, и, может быть, я старый дурак, - ответил доктор. - Но тем не менее я считаю, что такой рассказ не годится для опытного полицейского чиновника.

- Почему? - спросила Роз.

- А потому, прелестная моя допросчица, - ответил доктор, - что с их точки зрения в этой истории много неприглядного: мальчик может доказать только те факты, которые производят плохое впечатление, и не докажет ни одного, выгодного для себя. Будь прокляты эти субъекты! Они пожелают знать, зачем да почему, и не поверят на слово. Видите ли, на основании его собственных показаний, он в течение какого-то времени находился в компании воров; его отправили в полицейское управление, обвиняя в том, что он обчистил карман некоего джентльмена; из дома этого джентльмена его увели насильно в какое-то место, которое он не может описать или указать и ни малейшего представления не имеет о том, где оно находится. Его привозят в Чертей люди, которые как будто крепко связаны с ним, хочет он того или не хочет, и его пропихивают в окно, чтобы ограбить дом, а затем, как раз в тот момент, когда он собрался поднять на ноги обитателей дома и, стало быть, совершить поступок, который бы снял с него всякие обвинения, появляется эта бестолковая тварь, этот болван дворецкий, и стреляет в него. Словно умышленно хотел ему помешать сделать то, что пошло бы ему на пользу. Теперь вам все понятно?

- Разумеется, понятно, - ответила Роз, улыбаясь в ответ на взволнованную речь доктора, - но все-таки я не вижу в этом ничего, что могло бы повредить бедному мальчику.

- Да, конечно, ничего! - отозвался доктор. - Да благословит бог зоркие очи представительниц вашего пола. Они видят только одну сторону дела -

хорошую или дурную, - и всегда ту, которую заметят первой.

Изложив таким образом результаты своего жизненного опыта, доктор засунул руки в карманы и еще проворнее зашагал по комнате.

- Чем больше я об этом думаю, - продолжал док тор, - тем больше убеждаюсь, что мы не оберемся хлопот, если расскажем этим людям подлинную историю мальчика. Конечно, ей не поверят. А если даже они в конце концов не могут ему повредить, то все же оглашение его истории, а также и сомнения, какие она вызывает, существенно отразятся на вашем благом намерении избавить его от страданий.

- Ах, что же делать?! - вскричала Роз. - Боже мой, боже мой! Зачем они послали за этими людьми?

- Совершенно верно, зачем? - воскликнула миссис Мэйли. - Я бы ни за что на свете не пустила их сюда.

- Я знаю только одно, - сказал, наконец, мистер Лосберн, усаживаясь с видом человека, который на все решился, - надо сделать все, что можно, и действовать надо смело. Цель благая, и пусть это послужит нам оправданием. У мальчика все симптомы сильной лихорадки, и он не в таком состоянии, чтобы с ним можно было разговаривать; а нам это на руку. Мы должны извлечь из этого все выгоды. Если же получится худо, вина не наша... Войдите!

- Ну, сударь, - начал Блетерс, войдя вместе со своим товарищем и плотно притворив дверь, - дело это не состряпанное.

- Черт подери! Что значит состряпанное дело? - нетерпеливо спросил доктор.

- Состряпанным грабежом, миледи, - сказал Блетерс, обращаясь к обеим леди и как бы соболезнуя их невежеству, но презирая невежество доктора, - мы называем грабеж с участием слуг.

- В данном случае никто их не подозревал, - сказала миссис Мэйли.

- Весьма возможно, сударыня, - отвечал Блетерс, - но тем не менее они могли быть замешаны.

- Это тем более вероятно, что на них не падало подозрение, - добавил Дафф.

- Мы обнаружили, что работали городские, - сказал Блетерс, продолжая доклад. - Чистая работа.

- Да, ловко сделано, - вполголоса заметил Дафф.

- Их было двое, - продолжал Блетерс, - и с ними мальчишка. Это ясно, судя по величине окна. Вот все, что мы можем сейчас сказать. Теперь, с вашего разрешения, мы, не откладывая, посмотрим на мальчишку, который лежит у вас наверху.

- А не предложить ли им сначала выпить чего-нибудь, миссис Мэйли? -

сказал доктор; лицо его прояснилось, словно его осенила какая-то новая мысль.

- Да, конечно! - с жаром подхватила Роз. - Если хотите, вас сейчас же угостят.

- Благодарю вас, мисс, - сказал Блетерс, проводя рукавом по губам. -

Должность у нас такая, что в глотке пересыхает. Что найдется под рукой, мисс. Не хлопочите из-за нас.

- Чего бы вам хотелось? - спросил доктор, подходя вместе с молодой леди к буфету.

- Капельку спиртного, сударь, если вас не затруднит, - ответил Блетерс.

- По дороге из Лондона мы промерзли, сударыня, а я всегда замечал, что спирт лучше всего согревает.

Это интересное сообщение было обращено к миссис Мэйли, которая выслушала его очень милостиво. Пока оно излагалось, доктор незаметно выскользнул из комнаты.

- Ах! - произнес мистер Блетерс, беря рюмку не за ножку, а ежимая донышко большим и указательным пальцами и держа ее на уровне груди. - Мне, сударыня, довелось на своем веку видеть много таких дел.

- Взять хотя бы эту кражу со взломом на проселочной дороге у Эдмонтона, Блетерс, - подсказал мистер Дафф своему коллеге.

- Она напоминает здешнее дельце, правда? - подхватил мистер Блетерс. -

Это была работа Проныры Чикуида.

- Вы всегда приписываете это ему, - возразил Дафф. - А я вам говорю, что это сделал Семейный Пет. Проныра имел к этому такое же отношение, как и я.

- Бросьте! - перебил мистер Блетерс. - Мне лучше знать. А помните, как ограбили самого Проныру? Вот была потеха. Лучше всякого романа.

- Как же это случилось? - спросила Роз, желая поддержать доброе расположение духа неприятных гостей.

- Такую кражу, мисс, вряд ли кто мог бы строго осудить, - сказал Блетерс. - Этот самый Проныра Чикуид...

- Проныра значит хитрец, сударыня, - пояснил Дафф.

- Дамам, конечно, это слово понятно, не так ли?.. - сказал Блетерс. -

Вечно вы меня перебиваете, приятель... Так вот этот самый Проныра Чикуид держал трактир на Бэтл-бриджской дороге, и был у него погреб, куда заходили молодые джентльмены посмотреть бой петухов, травлю барсуков собаками и прочее. Очень ловко велись эти игры - я их частенько видел. В ту пору он еще не входил в шайку. И как-то ночью у него украли триста двадцать семь гиней в парусиновом мешке; их стащил среди ночи, у него из спальни, какой-то высокий мужчина с черным пластырем на глазу; мужчина прятался под кроватью, а совершив кражу, выскочил из окна во втором этаже. Очень он это быстро проделал. Но и Проныра не мешкал: проснувшись от шума, он вскочил с кровати и выстрелил ему вслед из ружья и разбудил всех по соседству. Тотчас же бросились в погоню, а когда стали осматриваться, то убедились, что Проныра задел-таки вора: следы крови были видны на довольно большом расстоянии, они вели к изгороди и здесь терялись. Как бы там ни было, вор удрал с добычей, а фамилия мистера Чикуида, владельца трактира, имевшего патент на продажу спиртного, появилась в "Газете" * среди других банкротов. И тогда затеяли всевозможные подписки и сбор пожертвований для бедняги, который был очень угнетен своей потерей: дня три-четыре бродил по улицам и с таким отчаянием рвал на себе волосы, что многие боялись, как бы он не покончил с собой.

Однажды он впопыхах прибегает в полицейский суд, уединяется для частной беседы с судьей, а тот после долгого разговора звонит в колокольчик, требует к себе Джема Спайерса (Джем был агент расторопный) и приказывает, чтобы он пошел с мистером Чикуидом и помог ему арестовать человека, обокравшего дом.

"Спайерс, - говорит Чикуид, - вчера утром я видел, как он прошел мимо моего дома". - "Так почему же вы не схватили его за шиворот?" - говорит Спайерс.

"Я был так ошарашен, что мне можно было проломить череп зубочисткой, -

отвечает бедняга, - но уж теперь-то мы его поймаем. Между десятью и одиннадцатью вечера он опять прошел мимо дома". Услыхав это, Спайерс сейчас же сует в карман смену белья и гребень на случай, если придется задержаться дня на два, отправляется в путь и, явившись в трактир, усаживается у окна за маленькой красной занавеской, не снимая шляпы, чтобы в любой момент можно было выбежать. Здесь он курит трубку до позднего вечера, как вдруг Чикуид ревет: "Вот он! Держите вора! Убивают!" Спайерс выскакивает на улицу и видит Чикуида, который мчится во всю прыть и кричит. Спайерс за ним; Чикуид летит вперед; люди оборачиваются; все кричат: "Воры!" - и сам Чикуид не перестает орать как сумасшедший. На минутку Спайерс теряет его из виду, когда тот заворачивает за угол, бежит за ним, видит небольшую толпу, ныряет в нее:

"Который из них?" - "Черт побери, - говорит Чикуид, - опять я его упустил".

Как это ни странно, но его нигде не было видно, - и пришлось им вернуться в трактир. Наутро Спайерс занял прежнее место и высматривал из-за занавески рослого человека с черным пластырем на глазу, пока у него самого не заболели глаза. Наконец, ему пришлось закрыть их, чтобы немного передохнуть, и в этот самый момент слышит, Чикуид орет: "Вот он!" Снова он пустился в погоню, а Чикуид уже опередил его на пол-улицы. Когда они пробежали вдвое большее расстояние, чем накануне, этот человек опять скрылся. Так повторялось еще два раза, и, наконец, большинство соседей заявило, что мистера Чикуида обокрал сам черт, который теперь и водит его за нос, а другие - что бедный мистер Чикуид рехнулся с горя.

- А что сказал Джем Спайерс? - спросил доктор, который вернулся в начале повествования.

- Долгое время, - продолжал агент, - Джем Спайерс решительно ничего не говорил и ко всему прислушивался, однако и виду не подавал; отсюда следует, что свое дело он разумел. Но вот однажды утром он вошел в бар, достал табакерку и говорит: "Чикуид, я узнал, кто совершил эту кражу". - "Да неужели! - воскликнул Чикуид. - Ах, дорогой мой Спайерс, дайте мне только отомстить, и я умру спокойно. Ах, дорогой мой Спайерс, где он, этот негодяй?

- "Полно! - сказал Спайерс, предлагая ему понюшку табаку. - Довольно вздор болтать. Вы сами это сделали". Так оно и было, и немало денег он на этом заработал, и ничего никогда бы и не открылось, если бы Чикуид поменьше заботился о правдоподобии, - закончил мистер Блетерс, поставив рюмку и позвякивая наручниками.

- Действительно, очень любопытная история, - заметил доктор. - А теперь, если вам угодно, можете пойти наверх.

- Если вам угодно, сэр, - ответил мистер Блетерс.

Следуя по пятам за мистером Лосберном, оба агента поднялись наверх, в спальню Оливера; шествие возглавлял мистер Джайлс с зажженной свечой.

Оливер дремал, но вид у него был хуже, и его лихорадило сильнее, чем раньше. С помощью доктора он сел в постели и посмотрел на незнакомцев, совершенно не понимая, что происходит, - он, видимо, не припоминал, где он находится и что случилось.

- Вот этот мальчик, - сказал мистер Лосберн шепотом, но тем не менее с большим жаром, - тот самый, который, озорничая, был случайно ранен из самострела *, когда забрался во владения мистера, как его там зовут, расположенные позади этого дома. Сегодня утром он приходит сюда за помощью, а его немедленно задерживает и грубо обходится с ним вот этот;

сообразительный джентльмен со свечой в руке, который подвергает его жизнь серьезной опасности, что я как врач могу удостоверить.

Господа Блетерс и Дафф посмотрели на мистера Джайлса, отрекомендованного таким образом. Ошеломленный - дворецкий с лицом, выражающим и страх, и замешательство, переводил взгляд с них на Оливера и с Оливера на мистера Лосберна.

- Полагаю, вы не намерены это отрицать? - спросил доктор, осторожно опуская Оливера на подушки.

- Я... хотел, чтобы было... чтобы было как можно лучше, сэр, - ответил Джайлс. - Право же, я думал, что это тот самый мальчишка, сэр, иначе я бы его не тронул. Я ведь не бесчувственный, сэр.

- Какой мальчишка? - спросил старший агент.

- Мальчишка грабителей, сэр, - ответил Джайлс. - С ними, конечно, был мальчишка.

- Ну? Вы и теперь так думаете? - спросил Блетерс.

- Что думаю теперь? - отозвался Джайлс, тупо глядя на допрашивающего.

- Думаете, что это тот самый мальчик, глупая вы голова! - нетерпеливо пояснил Блетерс.

- Не знаю. Право, не знаю, - с горестным видом сказал Джайлс. - Я бы не мог показать под присягой.

- Что же вы думаете? - спросил мистер Блетерс.

- Не знаю, что и думать, - ответил бедный Джайлс. - Думаю, что это не тот мальчик. Да я почти уверен, что это не он. Вы ведь знаете, что это не может быть он.

- Этот человек пьян, сэр? - осведомился Блетерс, повернувшись к доктору.

- Ну и тупоголовый же вы парень! - сказал Дафф с величайшим презрением, обращаясь к мистеру Джайлсу.

Во время этого короткого диалога мистер Лосберн щупал больному пульс;

теперь он поднялся со стула, стоявшего у кровати, и заметил, что если у агентов еще осталось какое-нибудь сомнение, то не желают ли они выйти в соседнюю комнату и потолковать с Бритлсом.

Приняв это предложение, они отправились в смежную комнату, куда был призван мистер Бритлс, опутавший и себя и своего почтенного начальника такой изумительной паутиной новых противоречий и нелепостей, что ни одного факта не удалось выяснить, за исключением факта полной его, Бритлса, растерянности; впрочем, он заявил, что не узнал бы мальчишку, если бы его поставили сейчас перед ним, что он принял за него Оливера только благодаря утверждению Джайлса и что пять минут назад мистер Джайлс признался на кухне в своих опасениях, не слишком ли он поторопился.

Затем среди других остроумных предположений появилось и такое -

действительно ли мистер Джайлс кого-то подстрелил; когда же был осмотрен пистолет, парный с тем, из которого стрелял Джайлс, в нем не обнаружилось заряда более разрушительного, чем порох и пыж. Это открытие произвело чрезвычайное впечатление на всех, кроме доктора, который минут десять тому назад вынул пулю. Но наибольшее впечатление произвело оно на самого мистера Джайлса, который в течение нескольких часов, терзаясь опасениями, не ранил ли он смертельно своего ближнего, с восторгом ухватился за эту новую идею и всеми силами ее поддерживал.

В конце концов агенты, не слишком утруждая себя мыслями об Оливере, оставили в доме его и констебля из Чертей и отправились ночевать в город, обещав вернуться утром.

А наутро распространился слух, что в Кингстонскую тюрьму посадили двух мужчин и мальчика, арестованных прошлой ночью при подозрительных обстоятельствах, и господа Блетерс и Дафф отправились в Кингстон. Впрочем, при расследовании подозрительные обстоятельства свелись к тому, что этих людей обнаружили спящими под стогом сена, каковой факт, хотя и является тягчайшим преступлением, наказуется только заключением в тюрьму и, с точки зрения милостивого английского закона с его всеобъемлющей любовью к королевским подданным, почитается при отсутствии других улик недостаточным доказательством того, что спящий или спящие совершили кражу со взломом и, стало быть, заслуживают смертной казни. Господа Блетерс и Дафф вернулись не умнее, чем уехали.

Короче говоря, после новых допросов и бесконечных разговоров местный мировой судья охотно принял поручительство миссис Мэйли и мистера Лосберна в том, что Оливер явится, если когда-нибудь его вызовут, а Блетерс и Дафф, награжденные двумя гинеями, вернулись в город, не сходясь во мнении о предмете своей экспедиции: сей последний джентльмен, по зрелом обсуждении всех обстоятельств, склонялся к уверенности, что покушение на кражу со взломом было совершено Семейным Петом, а первый готов был в равной мере приписать всю заслугу великому Проныре Чикуиду.

Между тем Оливер помаленьку поправлялся и благоденствовал, окруженный заботами миссис Мэйли, Роз и мягкосердечного мистера Лосберна. Если пламенные молитвы, изливающиеся из сердца, исполненного благодарности, бывают услышаны на небе - что тогда молитва, если она не может быть услышана! - то те благословения, которые призывал на них сирота, проникли им в душу, даруя покой и счастье.

ГЛАВА XXXII

о счастливой жизни, которая начались для Оливера среди его добрых друзей

Болезнь Оливера была затяжной и тяжелой. Не говоря уже о медленном заживлении простреленной руки и боли в ней, долгое пребывание Оливера под дождем и на холоде вызвало лихорадку, которая не покидала его много недель и очень истощила. Но, наконец, он начал понемногу поправляться и уже в состоянии был произнести несколько слов о том, как глубоко он чувствует доброту двух ласковых леди и как горячо надеется, что, окрепнув и выздоровев, сделает для них что-нибудь в доказательство своей благодарности, чтоб они увидели, какой любовью и преданностью полно его сердце, и окажет им хотя бы какую-нибудь пустячную услугу, которая убедит их в том, что бедный мальчик, спасенный благодаря их доброте от страданий или смерти, достоин их милосердия и от всего сердца желает им служить.

- Бедняжка! - сказала однажды Роз, когда Оливер с трудом пытался выговорить бледными губами слова благодарности. - Тебе представится много случаев нам услужить, если ты этого захочешь. Мы поедем за город, и тетя намерена взять тебя. Тишина, чистый воздух и все радости и красоты весны помогут тебе в несколько дней окрепнуть. Мы будем давать тебе сотни поручений, если тебе это окажется по силам.

- Поручений! - воскликнул Оливер. - О дорогая леди, если бы я мог работать для вас, если бы я мог доставить вам удовольствие, поливая ваши цветы, ухаживая за вашими птичками или весь день бегая на посылках, чтобы только вы были счастливы, - чего бы я не отдал за это!

- Тебе ничего не нужно отдавать, - улыбаясь, сказала Роз Мэйли, - ведь я уже сказала, что мы будем давать тебе сотню поручений, и если ты будешь хоть наполовину трудиться так, как сейчас обещаешь, чтобы угодить нам, я буду очень счастлива.

- Счастливы, сударыня! - воскликнул Оливер. - Как вы добры, что говорите так!

- Ты сделаешь меня такой счастливой, что и сказать нельзя, - ответила молодая леди. - Мысль о том, что моя милая, добрая тетя спасла кого-то от той печальной участи, какую ты нам описал, доставляет мне невыразимое удовольствие, но сознание, что тот, к кому она отнеслась с лаской и состраданием, чувствует искреннюю благодарность и преданность, радует меня больше, чем ты можешь себе представить... Ты меня понимаешь? - спросила она, вглядываясь в задумчивое лицо Оливера.

- О да, сударыня, понимаю! - с жаром ответил Оливер. - Но сейчас я думал о том, какой я неблагодарный.

- К кому? - спросила молодая леди.

- К доброму джентльмену и милой старой няне, которые так заботились обо мне, - сказал Оливер. - Они были бы, наверно, довольны, если бы знали, как я счастлив.

- Наверно, - отозвалась благодетельница Оливера. - И мистер Лосберн по доброте своей уже обещал, что повезет тебя повидаться с ними, как только ты в состоянии будешь перенести путешествие.

- Обещал, сударыня? - вскричал Оливер, просияв от удовольствия. - Не знаю, что со мной будет от радости, когда я снова увижу их добрые лица.

Вскоре Оливер достаточно оправился, чтобы перенести утомление, связанное с этой поездкой. Однажды утром он и мистер Лосберн двинулись в путь в - маленьком экипаже, принадлежащем миссис Мэйли. Когда они доехали до моста через Чертей, Оливер вдруг сильно побледнел и громко вскрикнул.

- Что случилось с мальчиком? - засуетился, по своему обыкновению, доктор. - Ты что-нибудь увидел... услышал... почувствовал, а?

- Вот, сэр, - крикнул Оливер, указывая в окно кареты. - Этот дом!

- Да? Ну так что же? Эй, кучер! Остановитесь здесь, - крикнул доктор. -

Что это за дом, мой мальчик? А?

- Воры... Они приводили меня сюда, - прошептал Оливер.

- Ах, черт побери! - воскликнул доктор. - Эй, вы там! Помогите мне выйти!

Но не успел кучер слезть с козел, как доктор уже каким-то образом выкарабкался из кареты и, подбежав к заброшенному дому, начал как сумасшедший стучать ногой в дверь.

- Кто там? - отозвался маленький, безобразный горбун, так внезапно раскрыв дверь, что доктор, энергически наносивший последний удар, чуть не влетел прямо в коридор. - Что случилось?

- Случилось! - воскликнул доктор, ни секунды не размышляя и хватая его за шиворот. - Многое случилось. Грабеж - вот что случилось!

- Случится еще и убийство, если вы не отпустите меня, - хладнокровно отозвался горбун. - Слышите?

- Слышу, - сказал доктор, основательно встряхивая своего пленника. -

Где этот, черт бы его подрал, как его, проклятого, зовут... Да, Сайкс. Где Сайкс, отвечайте, вор?

Горбун вытаращил глаза, как бы вне себя от изумления и негодования, затем, ловко высвободившись из рук доктора, изрыгнул залп омерзительных проклятий и вернулся в дом. Но не успел он закрыть дверь, как доктор, не вступая ни в какие переговоры, вошел в комнату. Он с беспокойством осмотрелся кругом: и мебель, и предметы, и даже расположение шкафов не соответствовали описанию Оливера.

- Ну? - сказал горбун, зорко следивший за ним. - Что это значит, почему вы насильно врываетесь в мой дом? Хотите меня ограбить или убить?

- Случалось вам, глупый вы старый кровопийца, видеть когда-нибудь, чтобы человек приезжал с этой целью в карете? - сказал вспыльчивый доктор.

- Так что же вам нужно? - крикнул горбун. - Убирайтесь, пока не поздно!

Будь вы прокляты!

- Уйду, когда сочту нужным, - сказал мистер Лосберн, заглядывая в другую комнату, которая, как и первая, не имела ни малейшего сходства с описанной Оливером. - Я еще до вас доберусь, приятель.

- Вот как! - огрызнулся отвратительный урод. - Если я вам буду нужен, вы найдете меня здесь. Я здесь один-одинешенек двадцать пять лет сижу, совсем рехнулся, а вы еще меня запугиваете! Вы за это заплатите, да, заплатите!

И уродливый маленький демон поднял вой и в ярости стал плясать по комнате.

- Выходит довольно глупо, - пробормотал себе под нос доктор, - должно быть, мальчик ошибся. Вот, суньте это в карман и заткните глотку!

С этими словами он бросил горбуну монету и вернулся к экипажу.

Горбун следовал за ним до дверцы кареты, все время осыпая его гнусными ругательствами; когда же мистер Лосберн заговорил с кучером, он заглянул в карету и бросил на Оливера взгляд такой зоркий и пронизывающий и в то же время такой злобный и мстительный, что в течение нескольких месяцев мальчик вспоминал его и во сне и наяву. Горбун продолжал омерзительно ругаться, пока кучер не занял своего места; а когда карета тронулась в путь, можно было издали видеть, как он топает ногами и рвет на себе волосы в припадке подлинного или притворного бешенства.

- Я - осел... - сказал доктор после долгого молчания. - Ты это знал раньше, Оливер?

- Нет, сэр.

- Ну, так не забывай этого в следующий раз. Осел! - повторил доктор, снова помолчав несколько минут. - Даже если бы это было то самое место и там оказались те самые люди, что бы я мог поделать один? А будь у меня помощники, я все же не знаю, какой вышел бы толк. Пожалуй, это привело бы к тому, что я сам попался бы, и обнаружилось бы неизбежно, каким образом я замолчал эту историю. Впрочем, поделом бы мне было. Вечно я попадаю в беду, действуя под влиянием импульса. Может быть, это пойдет мне на пользу.

Добрейший доктор и в самом деле всю свою жизнь действовал только под влиянием импульсов, и к немалой чести руководивших им импульсов служил тот факт, что он не только избег сколько-нибудь серьезных затруднений или неудач, но и пользовался глубоким уважением и привязанностью всех, кто его знал. Если же говорить правду, доктор одну-две минутки чувствовал некоторую досаду, ибо ему не удалось раздобыть доказательства, подтверждающие рассказ Оливера, когда впервые представился случай их получить. Впрочем, он скоро успокоился; убедившись, что Оливер отвечает на его вопросы так же непринужденно и последовательно и говорит, по-видимому, так же искренне и правдиво, как и раньше, он решил отныне относиться с полным доверием к его словам.

Так как Оливер знал название улицы, где проживал мистер Браунлоу, они поехали прямо туда. Когда карета свернула за угол, сердце Оливера забилось так сильно, что у него перехватило дыхание.

- Ну, мой мальчик, где же этот дом? - спросил мистер Лосберн.

- Вот он, вот! - воскликнул Оливер, нетерпеливо показывая в окно. -

Белый дом. Ох, поезжайте быстрее! Пожалуйста, быстрее! Мне кажется, я вот-вот умру. Я весь дрожу.

- Ну-ну, - сказал добряк-доктор, похлопав его по плечу. - Сейчас ты их увидишь, и они придут в восторг, узнав, что ты цел и невредим.

- О да, я надеюсь на это! - вскричал Оливер. - Они были так добры ко мне, очень, очень добры.

Карета мчалась дальше. Потом она остановилась. Нет, Это не тот дом;

следующая дверь. Еще несколько шагов, карета снова остановилась. Оливер посмотрел на окна. Слезы, вызванные радостным ожиданием, струились по его щекам.

Увы, в белом доме не было жильцов, и в окне виднелась табличка:

"Сдается внаем".

- Постучите в следующую дверь! - крикнул мистер Лосберн, взяв за руку Оливера. - Не знаете ли вы, что сталось с мистером Браунлоу, который жил в соседнем доме?

Служанка не знала, но не прочь была навести справки. Вскоре она вернулась и сказала, что мистер Браунлоу распродал свое имущество и вот уже полтора месяца как уехал в Вест-Индию. Оливер сжал руки и без сил откинулся на спинку сиденья.

- А экономка его тоже уехала? - помолчав, спросил мистер Лосберн.

- Да, сэр, - ответила служанка. - Старый джентльмен, экономка и еще один джентльмен, приятель мистера Браунлоу, уехали все вместе.

- В таком случае поезжайте домой, - сказал мистер Лосберн кучеру, - и не останавливайтесь кормить лошадей, пока мы не выберемся из этого проклятого Лондона.

- А книготорговец, сэр? - спросил Оливер. - Дорогу к нему я знаю.

Пожалуйста, повидайтесь с ним. Повидайтесь с ним.

- Бедный мой мальчик, хватит с нас разочарований на сегодня, - сказал мистер Лосберн. - Совершенно достаточно для нас обоих. Если мы поедем к книготорговцу, то, разумеется, узнаем, что он умер, или поджег свой дом, или удрал. Нет, едем прямо домой.

И, повинуясь внезапному требованию доктора, они отправились домой.

Это горькое разочарование принесло Оливеру, даже в пору его счастья, много скорби и печали. Не раз в течение своей болезни он тешил себя мечтой о том, что скажут ему мистер Браунлоу и миссис Бэдуин и какая это будет радость, - мечтал рассказать им, сколько долгих дней и ночей провел он, размышляя об их благодеяниях и оплакивая жестокую разлуку с ними. Надежда оправдаться и рассказать им о своем насильственном уводе воодушевляла и поддерживала его во время недавних испытаний; мысль, что они уехали так далеко и увезли с собой уверенность в том, что он - обманщик и вор, -

уверенность, которая, быть может, останется неопровергнутой до конца жизни,

- этой мысли он не мог вынести.

Впрочем, все это нисколько не изменило отношения к нему его благодетелей. Еще через две недели, когда установилась прекрасная теплая погода, деревья покрылись новой листвой, а цветы раскрыли свои бутоны, начались приготовления к отъезду на несколько месяцев из Чертей. Отправив в банк столовое серебро, столь воспламенившее жадность Феджина, и оставив дом на попечении Джайлса и еще одного слуги, они переехали в коттедж, находившийся довольно далеко от города. Оливера они взяли с собой.

Кто может описать радость и восторг, спокойствие духа и тихую умиротворенность, которые почувствовал болезненный мальчик в благовонном воздухе, среди зеленых холмов и густых лесов, окружавших отдаленную деревню?

Кто может рассказать, как запечатлеваются в душе измученных обитателей тесных и шумных городов картины мира и тишины и как глубоко проникает их свежесть в истерзанные сердца? Те, кто всю свою трудовую жизнь прожил в густо населенных, узких улицах и никогда не жаждал перемены, те, для кого привычка стала второй натурой и кто чуть ли не полюбил каждый кирпич и камень, служившие границей их повседневных прогулок, - эти люди, даже они, когда нависала над ними рука смерти, начинали, наконец, томиться желанием взглянуть хотя бы мельком в лицо Природе; удалившись от тех мест, где прежде страдали и радовались, они как будто сразу вступали в новую стадию бытия.

Когда они изо дня в день выползали на какую-нибудь зеленую, залитую солнцем лужайку, у них при виде неба, холмов, долины, сверкающей воды пробуждались такие воспоминания, что даже предощущение загробной жизни действовало умиротворяюще на быстрое их увядание, и они сходили в могилу так же безмятежно, как угасало перед их слабыми, тускнеющими глазами солнце, закат которого наблюдали они всего несколько часов назад из окна своей уединенной спальни. Воспоминания, вызываемые мирными деревенскими пейзажами, чужды миру сему, его помыслам и надеждам. Умиротворяя, они могут научить нас сплетать свежие гирлянды на могилы тех, кого мы любили, могут очистить наши мысли и сломить прежнюю вражду и ненависть; но под ними дремлет в каждой хоть сколько-нибудь созерцательной душе смутное, неопределенное сознание, что такие чувства были уже испытаны когда-то, в далекие, давно прошедшие времена, - сознание, пробуждающее торжественные мысли о далеких, грядущих временах и смиряющее суетность и гордыню.

Прелестным было местечко, куда они переехали. Для Оливера, всегда жившего в грязной толпе, среди шума и ругани, казалось, началась здесь новая жизнь. Розы и жимолость льнули к стенам коттеджа, плющ обвивал стволы деревьев, а цветы в саду наполняли воздух чудесным ароматом. Совсем поблизости находилось маленькое кладбище, где не было высоких безобразных надгробий, а только скромные холмики, покрытые свежим дерном и мхом, под которыми покоились старики из деревни. Часто Оливер бродил здесь и, вспоминая о жалкой могиле, где лежала его мать, садился иной раз и плакал, не видимый никем; но, поднимая глаза к глубокому небу над головой, он уже не представлял ее себе лежащей в земле и оплакивал ее грустно, но без горечи.

Счастливая была пора. Дни проходили безмятежные и ясные, ночи не приносили с собой ни страха, ни забот - ни прозябания в отвратительной тюрьме, ни общения с отвратительными людьми, - радостны и светлы были его мысли.

Каждое утро Оливер ходил к седому, старому джентльмену, жившему неподалеку от маленькой церкви, который помогал ему совершенствоваться в грамоте; старый джентльмен говорил так ласково и так много уделял ему внимания, что Оливер всеми силами старался угодить ему. Потом он шел гулять с миссис Мэйли и Роз и прислушивался к их разговорам о книгах или усаживался рядом с ними в каком-нибудь тенистом местечке и слушал, как читает молодая леди; слушать он готов был до самых сумерек, пока можно было различать буквы. Потом он готовил уроки к следующему дню и в своей маленькой комнатке, которая выходила в сад, усердно работал, пока не приближался постепенно вечер, и тогда обе леди снова отправлялись на прогулку, а с ними и он, с удовольствием прислушиваясь ко всем их разговорам. Если им нравился какой-нибудь цветок и он мог добраться до него и сорвать или если они забыли какую-нибудь вещь, за которой он мог сбегать, он был так счастлив, что со всех ног бросался оказать им услугу. Когда же совсем темнело, они возвращались домой, и молодая леди, садилась за фортепьяно и играла прекрасные мелодии или же пела тихим и нежным голосом какую-нибудь старую песню, правившуюся ее тете. В таких случаях свечей не зажигали, и Оливер, сидя у окна, в полном восторге слушал чудную музыку.

А воскресенье! Совсем по-иному проводили здесь этот день по сравнению с тем, как проводил он его раньше. И какой счастливый был день - как и все дни в эту счастливую пору! Утром - служба в маленькой церкви; там за окном шелестели зеленые листья, пели птицы, а благовонный воздух прокрадывался в низкую дверь и наполнял ароматом скромное здание. Бедняки были одеты так чисто и опрятно, так благоговейно преклоняли колени, как будто для удовольствия, а не во имя тягостного долга собрались они здесь вместе; а пение, быть может и неискусное, звучало искреннее и казалось (во всяком случае Оливеру) более музыкальным, чем слышанное им прежде. Затем, как всегда - прогулки и посещение чистеньких домиков рабочего люда, а вечером Оливер прочитывал одну-две главы из библии, которую изучал всю неделю, и чувствовал себя более гордым и счастливым, чем если бы он сам был священником.

В шесть часов утра Оливер был уже на ногах; он блуждал по полям и обшаривал живые изгороди в поисках полевых цветов; нагруженный ими, он возвращался домой, и тогда нужно было заботливо и внимательно составить букеты для украшения стола к первому завтраку. Был и крестовник для птиц мисс Мэйли; Оливер с большим вкусом убирал им клетки, научившись этому искусству у многоопытного приходского клерка. Когда с этим бывало покончено, его обычно отправляли в деревню для оказания кому-нибудь помощи или устраивали иной раз игру в крикет на лугу, а бывало и так, что находилось какое-нибудь дело в саду, которым Оливер (изучавший эту науку под руководством того же наставника, садовника по профессии) занимался весело и охотно, пока не появлялась мисс Роз. А тогда его осыпали тысячью похвал за все, что он сделал.

Так промелькнули три месяца - три месяца, которые в жизни самого благополучного и благоденствующего из смертных могли почитаться безграничным счастьем, а в жизни Оливера были поистине блаженством. Самое чистое и нежное великодушие - с одной стороны; самая искренняя, горячая и глубокая благодарность - с другой. Не чудо, что по истечении этого короткого срока Оливер Твист тесно сблизился со старой леди и ее племянницей, и пламенная любовь его юного и чуткого сердца была вознаграждена тем, что они привязались к мальчику и стали им гордиться.

ГЛАВА XXXIII,

в которой счастью Оливера и его друзей неожиданно угрожает опасность

Быстро пролетела весна, и настало лето. Если деревня была прекрасна раньше, то теперь она предстала в полном блеске и пышности своих богатств.

Огромные деревья, которые раньше казались съежившимися и нагими, преисполнились жизнью и здоровьем и, простирая зеленые свои руки над жаждущей землей, превратили открытые и оголенные места в чудесные уголки, окутанные густой и приятной тенью, откуда можно было смотреть на раскинувшееся вдали широкое и залитое солнцем пространство. Земля облачилась в самую яркую свою зеленую мантию и источала самое пряное благоухание.

Наступила лучшая пора года - вся природа ликовала.

По-прежнему тихо и мирно шла жизнь в маленьком коттедже, и то же беззаботное спокойствие осеняло его обитателей. Оливер давно уже выздоровел и окреп, но был ли он болен или здоров, горячее чувство его к окружающим ничуть не менялось, хотя такая перемена происходит весьма часто в чувствах людей. Он оставался все тем же кротким, признательным, любящим мальчиком, как и в ту пору, когда боль и страдания истощили его силы и он всецело зависел от внимания и забот тех, кто за ним ухаживал.

Однажды, чудесным вечером, они предприняли более длительную прогулку, чем обычно, потому что день выдался жаркий; ярко светила луна, и вместе с легким ветерком повеяло необычной прохладой. Да и Роз была в превосходном расположении духа, и, весело беседуя, они шли все дальше и оставили далеко позади места своих повседневных прогулок. Так как миссис Мили почувствовала усталость, они медленным шагом вернулись домой.

Молодая леди, сняв простенькую шляпу, села, по обыкновению, за фортепьяно. В течение нескольких ми нут она рассеянно пробегала пальцами по клавишам, потом заиграла медленную и торжественную мелодию; и пока она играла, им показалось, будто она плачет.

- Роз, дорогая моя! - воскликнула пожилая леди.

Роз ничего не ответила, но заиграла немного быстрее, словно эти слова отвлекли ее от каких-то тягостных мыслей.

- Роз, милочка! - вскричала миссис Мэйли, торопливо вставая и наклоняясь к ней. - Что это значит? Слезы? Дорогое мое дитя, что огорчает тебя?

- Ничего, тетя, ничего! - ответила молодая леди. - Я не знаю, что это... не могу рассказать... но чувствую...

- Чувствуешь, что больна, милочка? - перебила миссис Мэйли.

- Нет, нет! О нет, не больна! - ответила Роз, содрогаясь, однако, при этих словах так, будто на нее повеяло смертным холодом. - Сейчас мне будет лучше. Пожалуйста, закройте окно!

Оливер поспешил исполнить ее просьбу. Молодая леди, делая усилие, чтобы вернуть прежнюю жизнерадостность, заиграла более веселую мелодию, но пальцы ее беспомощно застыли на клавишах. Закрыв лицо руками, она опустилась на диван и дала волю слезам, которых больше уже не могла удержать.

- Дитя мое! - обняв ее, воскликнула старая леди. - Такою я тебя никогда еще не видела.

- Я бы не стала тревожить вас, если бы могла, - отозвалась Роз. - Право же, я очень старалась, но ничего не могла поделать. Боюсь, что я и в самом деле больна, тетя.

Она действительно была больна: когда принесли свечи, они увидели, что за короткий промежуток времени, истекший после их возвращения, лицо ее стало белым как мрамор. Выражение ее по-прежнему прекрасного лица было какое-то иное. Что-то тревожное и безумное появилось в кротких его чертах, чего не было раньше. Еще минута - и щеки ее залились ярким румянцем, и диким блеском сверкнули нежные голубые глаза. Затем все это исчезло, как тень, отброшенная мимолетным облаком, и она снова стала мертвенно-бледной.

Оливер, с беспокойством следивший за старой леди, заметил, что она встревожена этими симптомами; по правде говоря, встревожен был и он, но, заметив, что она старается не придавать этому значения, он попытался поступить также, и они добились того, что Роз, уходя, по совету тети, спать, была в лучшем расположении духа, казалась даже не такой больной и уверяла их, будто не сомневается в том, что утром проснется совсем здоровой.

- Надеюсь, - сказал Оливер, когда миссис Мэйли вернулась, - ничего серьезного нет? Вид у нее сегодня болезненный, но...

Старая леди знаком попросила его не разговаривать и, сев в темном углу комнаты, долго молчала. Наконец, она дрожащим голосом сказала:

- И я надеюсь, Оливер. Несколько лет я была очень счастлива с нею, может быть слишком счастлива. Может прийти время, когда меня постигнет какое-нибудь горе, но я надеюсь, что не это.

- Что? - спросил Оливер.

- Тяжкий удар, - сказала старая леди, - утрата дорогой девушки, которая так долго была моим утешением и счастьем.

- О, боже сохрани! - быстро воскликнул Оливер.

- Аминь, дитя мое! - сжимая руки, отозвалась старая леди.

- Но ведь никакой опасности нет, ничего страшного не случилось? -

воскликнул Оливер. - Два часа назад она была совсем здорова.

- Сейчас она очень больна, - сказала миссис Мэйли. - И ей будет хуже, я уверена в этом. Милая, милая моя Роз! О, что бы я стала без нее делать?

Печаль ее была так велика, что Оливер, скрывая свою тревогу, стал уговаривать и настойчиво упрашивать, чтобы она успокоилась ради молодой леди.

- Вы подумайте, сударыня, - говорил Оливер, а слезы, несмотря на все его усилия, навертывались ему на глаза, - подумайте о том, какая она молодая и добрая и какую радость и утешение дает она всем окружающим! Я знаю... я уверен... твердо уверен в том, что ради вас, такой же доброй, ради себя самой и ради всех, кого она делает такими счастливыми, она не умрет! Бог не допустит, чтобы она умерла такой молодой.

- Тише! - сказала миссис Мэйли, кладя руку на голову Оливера. - Бедный мой мальчик, ты рассуждаешь как дитя. Но все-таки ты учишь меня моему долгу.

Я на минуту забыла о нем, Оливер, но, надеюсь, мне можно простить, потому что я стара и видела достаточно болезней и смертей, чтобы знать, как мучительна разлука с теми, кого любишь. Видела я достаточно и убедилась, что не всегда самые юные и добрые бывают сохранены для тех, кто их любит. Но пусть это служит нам утешением в нашей скорби, ибо небеса справедливы, и это свидетельствует о том, что есть иной мир, лучший, чем этот... а переход туда совершается быстро. Да будет воля божия! Я люблю ее, и он знает, как я ее люблю!

Оливер с удивлением увидел, что, произнося эти слова, миссис Мэйли, с усилием прервав сетования, выпрямилась и стала спокойной и сдержанной. Еще более изумился он, убедившись, что эта сдержанность оказалась длительной и, несмотря на все последующие хлопоты и уход за больной, миссис Мэйли всегда оставалась энергичной, спокойной, исполняя свои обязанности неуклонно и, по-видимому, даже бодро. Но он был молод и не знал, на что способны сильные духом при тяжелых испытаниях. Да и как мог он знать, если даже люди, сильные духом, так редко сами об этом догадываются.

Настала тревожная ночь. Наутро предсказания миссис Мэйли, к сожалению, сбылись. У Роз началась жестокая, опасная горячка.

- Мы не должны сидеть сложа руки, Оливер, и поддаваться бесполезной скорби, - сказала миссис Мэйли, приложив палец к губам и пристально всматриваясь в его лицо. - Это письмо следует как можно скорее отправить мистеру Лосберну. Нужно отнести его в городок, где рынок, - отсюда не больше четырех миль, если идти по тропинке полем, а из города его отошлют с верховым прямо в Чертей. В гостинице возьмутся это исполнить, а я могу положиться на тебя, что все будет сделано. Я это знаю.

Оливер не ответил ничего, но видно было, что он рвется немедленно отправиться в путь.

- Вот еще одно письмо, - сказала миссис Мэйли и задумалась. - Право, не знаю, посылать ли его сейчас, или подождать, пока увижу, как развивается болезнь Роз. Мне бы не хотелось его отправлять, пока я не опасаюсь худшего.

- Это тоже в Чертей, сударыня? - спросил Оливер, которому не терпелось поскорее исполнить поручение, и он протянул дрожащую руку за письмом.

- Нет, - ответила старая леди, машинально отдавая письмо.

Оливер бросил на него взгляд и увидел, что оно адресовано Гарри Мэйли, эсквайру *, проживающему в поместье знатного лорда - где именно, он не мог разобрать.

- Послать его, сударыня? - с нетерпением спросил Оливер, поднимая глаза.

- Нет, пожалуй, не надо, - ответила миссис Мэйли, беря назад письмо. -

Подожду до завтра.

С этими словами она вручила Оливеру свой кошелек, и он, не медля больше, зашагал так быстро, как только мог.

Он бежал по полям и тропинкам, кое-где разделявшим их; то почти скрывался в высоких хлебах, то выходил на открытый луг, где косили и склады-

вали в копны сено; лишь изредка задерживался он на несколько секунд, чтобы передохнуть, и, наконец, вышел, разгоряченный и покрытый пылью, на рыночную площадь маленького городка.

Здесь он остановился и осмотрелся, отыскивая гостиницу. На площади находились белое здание банка, красная пивоварня и желтая ратуша, а на углу стоял большой деревянный дом, окрашенный в зеленый цвет, на фасаде которого виднелась вывеска Джорджа. К этому дому и бросился Оливер, как только его заметил.

Он заговорил, с форейтором, дремавшим в подворотне, который, выслушав, направил его к конюху, а тот к хозяину гостиницы, высокому джентльмену в синем галстуке, белой шляпе, темных штанах и сапогах с отворотами, который, прислонясь к насосу у ворот конюшни, ковырял в зубах серебряной зубочисткой.

Сей джентльмен неторопливо пошел в буфетную выписать счет, что отняло много времени; когда счет был готов и оплачен, нужно было оседлать лошадь, а человеку одеться, и на это ушло еще добрых десять минут. Оливер был в таком нетерпении и тревоге, что не прочь был сам вскочить в седло и мчаться галопом до следующей станции. Наконец, все было готово; и когда маленький пакет был вручен вместе с предписаниями и мольбами как можно скорее его доставить, человек пришпорил лошадь и поскакал по неровной мостовой рыночной площади; минуты через две он был уже за городом и мчался по дороге к заставе.

Так как было нечто успокоительное в сознании, что за помощью послано и ни минуты не потеряно, Оливер, у которого немножко отлегло от сердца, побежал через двор гостиницы. В воротах он неожиданно налетел на высокого, закутанного в плащ человека, выходившего в тот момент из гостиницы.

- Ого! - вскричал этот человек, взглянув на Оливера и внезапно попятившись. - Черт возьми, что это значит?

- Простите, сэр, - сказал Оливер, - я очень спешил домой и не заметил, как вы вышли.

- Проклятье! - пробормотал человек, впиваясь в мальчика своими большими темными глазами. - Кто бы подумал! Разотрите его в порошок - он все равно выскочит из каменного гроба, чтобы встать на моем пути!

- Простите, - заикаясь, сказал Оливер, смущенный безумным взглядом странного человека. - Надеюсь, я вас не ушиб?

- Черт бы тебя побрал! - проскрежетал тот, вне себя от бешенства. -

Если бы только хватило у меня храбрости сказать слово, я бы от тебя отделался в одну ночь. Проклятье на твою голову, чуму тебе в сердце, чертенок! Что ты тут делаешь?

Бессвязно произнеся эти слова, человек потряс кулаком. Он шагнул к Оливеру, словно намереваясь его ударить, но вдруг упал на землю с пеной у рта, корчась в припадке.

Одно мгновение Оливер смотрел на судороги сумасшедшего (он принял его за сумасшедшего), потом бросился в дом звать на помощь. Убедившись, что того благополучно перенесли в гостиницу, Оливер побежал домой как можно быстрее, чтобы наверстать потерянное время, и с великим изумлением и не без страха размышлял о странном поведении человека, с которым только что расстался.

Впрочем, это происшествие недолго его занимало, ибо когда он вернулся в коттедж, событий там было достаточно, чтобы дать пищу для размышлений и стереть из памяти все мысли о самом себе.

Роз Мэйли стало хуже; еще до полуночи она начала бредить. Врач, проживавший в этом местечке, не отходил от ее постели; осмотрев больную, он отвел в сторону миссис Мэйли и объявил, что болезнь опасна.

- Чудо, если она выздоровеет, - сказал он.

Сколько раз Оливер вставал в ту ночь с постели и, крадучись выйдя на лестницу, прислушивался к малейшему звуку, доносившемуся из комнаты больной!

Сколько раз начинал он дрожать всем телом, и от ужаса на лбу у него выступал холодный пот, когда внезапно раздавшиеся торопливые шаги заставляли его опасаться, что уже совершилось то, о чем слишком страшно было думать! И можно ли было сравнить прежние пламенные его молитвы с теми, какие возносил он теперь, молясь в тоске и отчаянии о жизни и здоровье кроткого существа, стоявшего у самого края могилы!

О, какое это жестокое мучение - быть беспомощным в то время, когда жизнь того, кого мы горячо любим, колеблется на чаше весов! О, эти мучительные мысли, которые теснятся в мозгу и силой образов, вызванных ими, заставляют неистово биться сердце и тяжело дышать! О, это страстное желание хоть что-нибудь делать, чтобы облегчить страдания или уменьшить опасность, которую мы не в силах устранить; уныние души, вызванное печальным воспоминанием о нашей беспомощности, - какие пытки могут сравниться с этими, какие думы или усилия могут в самую трудную и горячечную минуту их ослабить!

Настало утро, а в маленьком коттедже было тихо. Говорили шепотом. Время от времени у ворот появлялись встревоженные лица; женщины и дети уходили в слезах. Весь этот бесконечный день до самой ночи Оливер ходил по саду и поминутно поглядывал с дрожью на окно комнаты больной, и ему казалось, что над ним простерлась смерть. Поздно вечером приехал мистер Лосберн...

- Как это тяжело! - сказал добряк-доктор, отворачиваясь при этом в сторону. - Такая молодая, всеми любимая! Но надежды очень мало.

Снова утро. Ярко светило солнце - так ярко, словно не видело ни горя, ни забот; вокруг была пышная листва и цветы, жизнь, здоровье - звуки и картины, вещавшие о радости, а прекрасное юное создание быстро угасало.

Оливер прокрался на старое кладбище и, присев на зеленый холмик, плакал и молился о ней в тишине.

Такой был покой и так прекрасно вокруг, таким радостным казался озаренный солнцем пейзаж, такая веселая музыка слышалась в песнях летних птиц, так вольно над самой головой проносился грач, столько было жизни и радости, что мальчик, подняв болевшие от слез глаза и осмотревшись вокруг, невольно подумал о том, что сейчас не время для смерти, что Роз, конечно, не может умереть, когда так веселы и беззаботны все эти бесхитростные создания, что время рыть могилы в холодную и унылую зимнюю пору, а не теперь, когда все залито солнцем и благоухает. Он невольно подумал, что и саваны предназначены для морщинистых стариков и никогда не облекали своими страшными складками молодое и прекрасное тело.

Похоронный звон церковного колокола грубо оборвал Эти детские размышления. Еще один удар! Еще! Они возвещали о погребальной службе. В ворота вошла скромная группа провожающих; на них были белые банты, потому что покойник был молод. С обнаженной головой они стояли у могилы, и среди плачущих была мать - мать, потерявшая ребенка. Но ярко светило солнце и птицы пели.

Оливер побрел домой, размышляя о том, сколько добра видел он от молодой леди, и мечтая, чтобы вновь вернулось то время и он мог бы неустанно доказывать ей свою благодарность и привязанность. У него не было никаких оснований упрекать себя в небрежности или невнимании - он служил ей преданно, и тем не менее припоминались сотни мелких случаев, когда, казалось ему, он мог бы проявить больше усердия и рвения, и он сожалел, что этого не сделал. Мы должны быть осторожны в своих отношениях с теми, кто нас окружает, ибо каждая смерть приносит маленькому кружку оставшихся в живых мысль о том, как много было упущено и как мало сделано, сколько позабытого и еще больше непоправимого! Нет раскаяния более жестокого, чем раскаяние бесполезное; если мы хотим избавить себя от его мук, вспомним об этом, пока не поздно.

Когда он вернулся домой, миссис Мэйли сидела в маленькой гостиной. При виде ее у Оливера замерло сердце: она ни разу не отходила от постели своей племянницы, и он страшился подумать, какая перемена заставила ее уйти. Он узнал, что Роз погрузилась в глубокий сон и, очнувшись ото сна, либо выздоровеет и будет жить, либо простится с ними и умрет.

В течение нескольких часов они сидели, прислушиваясь и боясь заговорить. Обед унесли нетронутым; видно было, что мысли их витают где-то в другом месте, когда они следили, как солнце опускалось все ниже и ниже и, наконец, окрасило небо и землю в те радужные тона, которые возвещают закат.

Их чуткий слух уловил шум приближающихся шагов. Они невольно бросились к двери; вошел мистер Лосберн.

- Что Роз? - вскричала старая леди. - Скажите сразу! Я могу это вынести, я вынесу все, кроме неизвестности! Говорите же, ради бога!

- Вы должны успокоиться! - поддерживая ее, сказал доктор. - Прошу вас, сударыня, успокойтесь, дорогая моя!

- Пустите меня, ради бога! Дорогое мое дитя! Она умерла! Умирает!

- Нет! - с жаром воскликнул доктор. - Бог милостив, она будет жить еще много лет на радость всем нам!

Леди упала на колени и попыталась сложить руки, но силы, так долго ее поддерживавшие, унеслись к небесам вместе с первой благодарственной молитвой, и она опустилась на руки друга.

ГЛАВА XXXIV

содержит некоторые предварительные сведения о молодом джентльмене, который появляется ни сцене, а также новое приключение Оливера

Это счастье было почти непосильно. Оливер был ошеломлен и оглушен неожиданной вестью. Он не мог плакать, разговаривать, отдыхать. Он с трудом понимал происходившее, долго бродил, вдыхая вечерний воздух, и, наконец, хлынувшие слезы принесли ему облегчение, и он словно очнулся вдруг и осознал вполне ту радостную перемену, какая произошла, и как безгранично тяжело было бремя тревоги, которое сняли с его плеч.

Быстро сгущались сумерки, когда он возвращался домой, нагруженный цветами, которые собирал с особенной заботливостью, чтобы украсить комнату больной. Бодро шагая по дороге, он услышал за спиной шум бешено мчавшегося экипажа. Оглянувшись, он увидел быстро приближавшуюся почтовую карету и, так как лошади неслись галопом, а дорога была узкая, прислонился к каким-то воротам, чтобы ее пропустить.

Когда карета поравнялась с ним, Оливер мельком увидел человека в белом ночном колпаке, лицо которого показалось ему знакомым, хотя за это короткое мгновение он не мог его узнать. Секунды через две ночной колпак высунулся из окна кареты, а зычный голос приказал кучеру остановиться, что тот и исполнил, как только ему удалось справиться с лошадьми.

- Сюда! - крикнул голос. - Оливер, что нового? Мисс Роз? О-ли-вер!

- Это вы, Джайлс? - закричал Оливер, подбегая к дверце кареты.

Джайлс снова высунул свой ночной колпак, собираясь ответить, как вдруг его оттолкнул назад молодой джентльмен, занимавший другой угол кареты, и с нетерпением спросил, что нового.

- Одно слово! - крикнул джентльмен. - Лучше или хуже?

- Лучше, гораздо лучше! - поспешил ответить Оливер.

- Слава богу! - воскликнул джентльмен. - Ты уверен?

- Совершенно уверен, сэр! - ответил Оливер. - Кризис был всего несколько часов назад, и мистер Лосберн говорит, что всякая опасность миновала.

Джентльмен, не произнося ни слова, открыл дверцу, выпрыгнул из кареты и, схватив Оливера под руку, отвел его в сторону.

- Ты совершенно уверен? Ты не ошибаешься, мой мальчик? - дрожащим голосом спросил он. - Не обманывай меня, пробуждая надежду, которой не суждено сбыться.

- Ни за что на свете я бы этого не сделал, сэр, - ответил Оливер. -

Право же, вы можете мне поверить! Вот слова мистера Лосберна: "Она будет жить еще много лет на радость всем нам". Я сам слышал, как он это сказал.

У Оливера слезы выступили на глазах, когда он припомнил минуту, даровавшую такое великое счастье; а джентльмен молча отвернулся. Оливеру не один раз чудилось, будто он слышит его рыдания, но он боялся помешать ему каким-нибудь замечанием, ибо легко угадывал, что у него на душе, - а потому стоял в сторонке и делал вид, будто занят своим букетом.

Между тем мистер Джайлс, в белом ночном колпаке, сидел на подножке кареты, опершись обоими локтями о колени и утирая глаза бумажным носовым платком, синим в белую крапинку. Бедняга отнюдь не притворялся взволнованным

- об этом явно свидетельствовали очень красные глаза, которые он поднял на молодого джентльмена, когда тот повернулся и заговорил с ним.

- Пожалуй, лучше будет, Джайлс, если вы сядете в карсту и поедете к моей матери, - сказал он. - А я предпочел бы пройтись пешком, чтобы выиграть время, прежде чем увижу ее. Можете сказать ей, что я сейчас приду.

- Прошу прощенья, мистер Гарри, - сказал Джайлс, наводя носовым платком последний лоск на свою взбудораженную физиономию, - но если бы вы приказали форейтору передать это поручение, я был бы вам весьма признателен. Не годится, чтобы служанки видели меня в таком состоянии, сэр... Я утрачу всякий авторитет в их глазах.

- Хорошо, - с улыбкой ответил Гарри Мэйли, - поступайте как знаете.

Пусть он отправляется вперед с багажом, если вам это по вкусу, а вы следуйте за ним вместе с нами. Но сначала смените этот ночной колпак на более приличный головной убор, не то нас примут за сумасшедших.

Мистер Джайлс, получив напоминание о неподобающем своем наряде, сорвал с головы и спрятал в карман ночной колпак и заменил его шляпой солидного и простого фасона, которую достал из кареты. Когда с этим было покончено, форейтор поехал дальше; Джайлс, мистер Мэйли и Оливер следовали за ним не спеша.

Дорогой Оливер с большим интересов и любопытством посматривал на приезжего. На вид ему было лет двадцать пять; он был среднего роста, лицо открытое и красивое, обхождение простое и непринужденное. Невзирая на разницу в возрасте, он так походил на пожилую леди, что Оливер мог бы догадаться об их родстве, даже если бы он не упомянул о ней как о своей матери.

Когда он подходил к коттеджу, миссис Мэйли с нетерпением поджидала сына. При встрече оба были очень взволнованы.

- Маменька, - прошептал молодой человек, - почему вы не написали раньше?

- Я написала, - ответила миссис Мэйли, - но, подумав, решила не посылать письма, пока не услышу мнение мистера Лосберна.

- Но зачем, - продолжал молодой человек, - зачем было рисковать, когда могло случиться то, что едва не случилось? Если бы Роз... нет, сейчас я не могу выговорить это слово... если бы исход болезни оказался иным, разве могли бы вы когда-нибудь простить себе? Разве мог бы я когда-нибудь быть снова счастлив?

- Случись самое скверное, Гарри, - сказала миссис Мэйли, - твоя жизнь, боюсь, была бы навсегда разбита, и тогда имело бы очень, очень мало значения, приехал ты сюда днем раньше или позже.

- А если и так, что удивительного? - возразил молодой человек. - И зачем говорить если? Это так и есть, так и есть... вы это знаете, маменька... должны знать.

- Я знаю, что она заслуживает самой нежной и чистой любви, на какую способно сердце мужчины, - сказала миссис Мэйли, - знаю, что ее преданная и любящая натура требует не легкого чувства, но глубокого и постоянного. Если бы я этого не понимала и не знала вдобавок, что, изменись к ней тот, кого она любит, она тут же умерла бы с горя, я почла бы свою задачу не столь трудной и с легким сердцем взялась бы за исполнение того, что считаю своим непреложным долгом.

- Это жестоко, маменька, - сказал Гарри. - Неужели вы до сих пор смотрите на меня как на мальчика, не ведающего своего собственного сердца и не понимающего стремлений своей души?

- Я думаю, дорогой мой сын, - ответила миссис Мэйли, положив руку ему на плечо, - что юности свойственны благородные стремления, которые не бывают длительными, а среди них есть такие, которые, будучи удовлетворены, оказываются еще более мимолетными. А прежде всего я думаю, - продолжала леди, не спуская глаз с сына, - что если восторженный, пылкий и честолюбивый человек вступает в брак с девушкой, на чьем имени лежит пятно, то хотя она в этом не повинна, бессердечные и дурные люди могут карать и ее и их детей и, по мере его успеха в свете, напоминать ему об этом пятне и издеваться над ним; и я думаю, что этот человек - как бы ни был он великодушен и добр по природе - может когда-нибудь раскаяться в союзе, какой заключил в молодости.

А она, зная об этом, будет страдать.

- Маменька, - нетерпеливо сказал молодой человек, - тот, кто поступил бы так, недостоин называться мужчиной и недостоин женщины, которую вы описываете.

- Так думаешь ты теперь, Гарри, - отозвалась мать.

- И так буду думать всегда! - воскликнул молодой человек. - Душевная пытка, какую я претерпел за эти два дня, вырывает у меня признание в страсти, которая, как вам хорошо известно, родилась не вчера и возникла не вследствие моего легкомыслия. Роз, милой, кроткой девушке, навсегда отдано мое сердце, как только может быть отдано женщине сердце мужчины. Все мои мысли, стремления, надежды связаны с нею, и, препятствуя мне в этом, вы берете в свои руки мое спокойствие и счастье и пускаете их по ветру.

Маменька, подумайте хорошенько об этом и обо мне и не пренебрегайте тем счастьем, о котором вы как будто так мало думаете!

- Гарри! - воскликнула миссис Мэйли. - Как раз потому, что я так много думаю о горячих и чувствительных сердцах, мне бы хотелось избавить их от ран. Но сейчас сказано об этом достаточно, более чем достаточно...

- В таком случае пусть решает Роз, - перебил Гарри. - Вы не будете отстаивать свои взгляды, чтобы создавать препятствия на моем пути?

- Нет, - ответила миссис Мэйли, - но мне бы хотелось, чтобы ты подумал...

- Я думал! - последовал нетерпеливый ответ. - Мама, я думал годы и годы. Я начал думать об этом, как только стал способен рассуждать серьезно.

Мои чувства неизменны, и такими они останутся. К чему мне терпеть мучительную отсрочку и сдерживать их, раз это ничего доброго принести не может? Нет! Прежде чем я отсюда уеду, Роз должна меня выслушать.

- Она выслушает, - сказала миссис Мэйли.

- Судя по вашему тону, вы как будто полагаете, маменька, что она выслушает меня холодно, - сказал молодой человек.

- Нет, не холодно, - ответила старая леди. - Совсем нет.

- Тогда как? - настаивал молодой человек. - Не отдала ли она свое сердце другому?

- Конечно, нет! - сказала его мать. - Если не ошибаюсь, ее сердце принадлежит тебе. Но вот что хотелось бы мне сказать, - продолжала старая леди, удерживая сына, когда тот хотел заговорить, - прежде чем ставить все на эту карту, прежде чем позволить себе унестись на крыльях надежды, подумай минутку, дорогое мое дитя, об истории Роз и рассуди, как может повлиять на ее решение то, что она знает о своем сомнительном происхождении, раз она так предана нам всей своей благородной душой и всегда так безгранично готова пренебречь своими интересами - как в серьезных делах, так и в пустяках.

- Что вы хотите этим сказать?

- Я предоставляю тебе подумать, - отозвалась миссис Мэйли. - Я должна вернуться к ней. Да благословит тебя бог!

- Мы еще увидимся сегодня вечером? - с волнением спросил молодой человек.

- Позднее, - ответила леди, - когда я приду от Роз.

- Вы ей скажете, что я здесь? - спросил Гарри.

- Конечно, - ответила миссис Мэйли.

- И скажите, в какой я был тревоге, сколько страдал и как хочу ее видеть. Вы не откажете мне в этом, маменька?

- Нет, - отозвалась старая леди. - Я скажу ей все.

И, ласково пожав сыну руку, она вышла. Пока шел этот торопливый разговор, мистер Лосберн и Оливер оставались в другом конце комнаты. Теперь мистер Лосберн протянул руку Гарри Мэйли, и они обменялись сердечными приветствиями. Затем доктор в ответ на многочисленные вопросы своего молодого друга дал точный отчет о состоянии больной, оказавшейся не менее утешительным, чем слова Оливера, пробудившие в нем надежду. Мистер Джайлс, делая вид, будто занят багажом, прислушивался, навострив уши.

- За последнее время ничего особенного не подстрелили, Джайлс? -

осведомился доктор, закончив отчет.

- Ничего особенного, сэр, - ответил мистер Джайлс, покраснев до ушей.

- И воров никаких не поймали и никаких грабителей не опознали? -

продолжал доктор.

- Никаких, сэр, - важно ответил мистер Джайлс.

- Жаль, - сказал доктор, - потому что такого рода дела вы обделываете превосходно... А скажите, пожалуйста, как поживает Бритлс?

- Паренек чувствует себя прекрасно, сэр, - ответил мистер Джайлс, вновь обретя свой обычный, снисходительный тон, - и просит засвидетельствовать вам свое глубокое уважение.

- Отлично, - сказал доктор. - При виде вас я вспомнил, мистер Джайлс, что за день до того, как меня так поспешно вызвали, я исполнил, по просьбе вашей доброй хозяйки, маленькое приятное для вас поручение. Не угодно ли вам отойти на минутку сюда, в угол?

Мистер Джайлс величественно, с некоторым изумлением отступил в угол и имел честь вести шепотом краткую беседу с доктором, по окончании которой отвесил великое множество поклонов и удалился необычайно важной поступью.

Предмет этого собеседования остался тайной в гостиной, но незамедлительно был обнародован в кухне, ибо мистер Джайлс отправился прямо туда и, потребовав кружку эля, возвестил с торжественным видом, что его госпоже угодно было в награду за его доблестное поведение в день неудавшегося грабежа положить в местную сберегательную кассу двадцать пять фунтов специально для него. Тут обе служанки подняли руки и глаза к небу и предположили, что теперь мистер Джайлс совсем возгордится. На это мистер Джайлс, расправив жабо, ответствовал: "Нет, нет", - добавив, что, если они заметят хоть сколько-нибудь высокомерное отношение с его стороны к подчиненным, он будет им благодарен, когда бы они ему об этом ни сказали. А затем он сделал еще много других замечаний, в не меньшей мере свидетельствовавших о его скромности, которые были приняты так же благосклонно и одобрительно и являлись такими же оригинальными и уместными, какими обычно бывают замечания великих людей.

Конец вечера прошел наверху весело: доктор был в превосходном расположении духа, а как ни был утомлен сначала или озабочен Гарри Мэйли, однако и он не мог устоять перед добродушием достойного джентльмена, проявлявшимся в разнообразнейших остротах, всевозможных профессиональных воспоминаниях и бесчисленных шутках, которые казались Оливеру самыми забавными из всех им слышанных и заставляли его смеяться, к явному удовольствию доктора, который и сам хохотал безудержно и, в силу симпатии, принуждал Гарри смеяться чуть ли не так же заразительно. Таким образом, они провели время очень приятно, насколько возможно при данных обстоятельствах, и было уже поздно, когда они с легким и благодарным сердцем ушли отдыхать, в чем после недавно перенесенных треволнений и беспокойства очень нуждались.

Утром Оливер проснулся бодрым и принялся за свои обычные занятия с такой надеждой и радостью, каких не знал много дней. Клетки были снова развешаны, чтобы птицы пели на старых своих местах; и снова были собраны самые душистые полевые цветы, чтобы красотой своей радовать Роз. Грусть, которая, как представлялось печальным глазам встревоженного мальчика, нависла надо всем вокруг, хотя вокруг все и было прекрасно, рассеялась, словно по волшебству. Казалось, роса ярче сверкала на зеленой листве, ветер шелестел в ней нежнее и небо стало синее и ярче - Так влияют наши собственные мысли даже на внешний вид предметов. Люди, взирающие на природу и своих ближних и утверждающие, что все хмуро и мрачно, - правы; но темные тона являются отражением их собственных затуманенных желчью глаз и сердец. В действительности же краски нежны и требуют более ясного зрения.

Не мешает отметить - и Оливер не преминул обратить на это внимание, -

что в утренние свои экскурсии он отправлялся теперь не один. Гарри Мэйли с того утра, когда он встретил Оливера, возвращающегося домой со своей ношей, воспылал такой любовью к цветам и проявил столько вкуса при составлении букетов, что заметно превзошел своего юного спутника. Но если в этом Оливер отстал, зато ему известно было, где найти лучшие цветы; и каждое утро они вдвоем рыскали по окрестностям и приносили домой прекрасные букеты. Окно спальни молодой леди было теперь открыто; ей нравилось, когда в комнату врывался душистый летний воздух и оживлял ее своей свежестью; а на подоконнике всегда стоял в воде особый маленький букетик, который с величайшей заботливостью составляли каждое утро. Оливер не мог не заметить, что увядшие цветы никогда не выбрасывались, хотя маленькая вазочка аккуратно наполнялась свежими; не мог он также не заметить, что, когда бы доктор не вышел в сад, он неизменно посматривал в тот уголок и весьма выразительно кивал головой, отправляясь на утреннюю свою прогулку. Оливер занимался наблюдениями, дни летели, и Роз быстро поправлялась.

Нельзя сказать, чтобы для Оливера время тянулось медленно, хотя молодая леди еще не выходила из своей комнаты и вечерних прогулок не было, разве что изредка недалекие прогулки с миссис Мэйли. С особым рвением он принялся за уроки у старого, седого джентльмена и работал так усердно, что даже сам был удивлен своими быстрыми успехами.

Но вот однажды, когда он занимался, неожиданное происшествие несказанно испугало его и потрясло.

Маленькая комнатка, где он обычно сидел за своими книгами, находилась в нижнем этаже, в задней половине дома. Это была обычная комната сельского коттеджа - окно, забранное решеткой, а за ним кусты жасмина и вившаяся по оконной раме жимолость, наполнявшие помещение чудесным ароматом. Окно выходило в сад, садовая калитка вела на огороженный лужок; дальше -

прекрасный луг и лес. В этой стороне не было поблизости никакого жилья, а отсюда открывалась широкая даль.

Однажды чудесным вечером, когда первые сумеречные тени начали простираться по земле, Оливер сидел у окна, погруженный в свои книги. Он давно уже сидел над ними, а так как день был необычайно знойный и он немало потрудился - авторов этих книг, кто бы они там ни были, нисколько не унижает то, что Оливер незаметно заснул.

Иной раз к нам подкрадывается такой сон, который, держа в плену тело, не освобождает нашего духа от восприятия окружающего и позволяет ему витать где вздумается. Если ощущение непреодолимой тяжести, упадок сил и полная неспособность контролировать наши мысли и движения могут быть названы сном -

это сон; однако мы сознаем все, что вокруг нас происходит, и если в это время вам что-нибудь снится, слова, действительно произносимые, и звуки, в этот момент действительно слышимые, с удивительной легкостью приноравливаются к нашему сновидению, и, наконец, действительное и воображаемое так странно сливаются воедино, что потом почти невозможно их разделить. Но это еще не самое поразительное явление, сопутствующее такому состоянию. Хотя наше чувство осязания и наше зрение в это время мертвы, однако на наши спящие мысли и на мелькающие перед нами видения может повлиять материально даже безмолвное присутствие какого-нибудь реального предмета, который мог и не находиться около нас, когда мы закрыли глаза, и о близости которого мы и не подозревали наяву.

Оливер прекрасно знал, что сидит в своей комнатке, что перед ним на столе лежат его книги, что за окном ароматный ветерок шелестит в листве ползучих растений. И, однако, он спал. Внезапно картина изменилась. Воздух стал душным и спертым, и он с ужасом подумал, что снова находится в доме еврея. Там, в обычном своем уголку, сидел этот безобразный старик, указывая на него и шепча что-то другому человеку, который, отвернувшись в сторону, сидел рядом с ним.

- Тише, мой милый! - чудилось ему, будто он слышит слова еврея. -

Конечно, это он! Уйдем.

- Он! - ответил будто бы тот, другой. - Вы думаете, я могу не узнать его? Если бы толпа призраков приняла его облик и он стоял в этой толпе, что-то подсказало бы мне, как его опознать. Если бы его тело зарыли глубоко под землей, я сыскал бы его могилу, даже не будь на ней ни плиты, ни камня.

Казалось, человек говорит с такой страшной ненавистью, что от испуга Оливер проснулся и вскочил.

О боже! Что же заставило кровь прихлынуть к его сердцу, лишило его голоса и способности двигаться? Там... там... у окна... близко - так близко, что он мог бы его коснуться, если бы не отшатнулся, - стоял еврей. Он заглядывал в комнату и встретился с ним глазами. А рядом с ним -

побледневшее от ярости или страха, либо от обоих этих чувств - виднелось злобное лицо того самого человека, который заговорил с ним во дворе гостиницы.

Это было мгновение, взгляд, вспышка. Они исчезли. Но они его узнали; и он их узнал; и лица их запечатлелись в его памяти так прочно, словно были высечены глубоко на камне и со дня его рождения находились у него перед глазами. Секунду он стоял как пригвожденный к месту. Потом, выпрыгнув из окна в сад, громко позвал на помощь.

ГЛАВА XXXV,

повествующая о том, как неудачно окончилось приключение Оливера, а также о не лишенном значения разговоре между Гарри Мэйли и Роз

Когда обитатели дома, привлеченные криками, бросились туда, откуда они доносились, Оливер, бледный и потрясенный, указывал на луга за домом и с трудом бормотал: "Старик! Старик!"

Мистер Джайлс не в силах был уразуметь, что означает этот возглас, но Гарри Мэйли, соображавший быстрее и слышавший историю Оливера от своей матери, понял сразу.

- В какую сторону он побежал? - спросил он, схватив тяжелую палку, стоявшую в углу.

- Туда! - ответил Оливер, указывая, в каком направлении они скрылись. -

Я мгновенно потерял их из виду.

- Значит, они в канаве! - сказал Гарри. - За мной! И старайтесь от меня не отставать.

С этими словами он перепрыгнул через живую изгородь и помчался с такой быстротой, что остальным чрезвычайно трудно было не отставать.

Джайлс следовал за ним по мере сил; следовал за ним и Оливер, а минуты через две мистер Лосберн, вышедший на прогулку и только что вернувшийся домой, перевалился через изгородь и, вскочив на ноги с таким проворством, какого нельзя было от него ожидать, кинулся сломя голову в том же направлении и все время оглушительно кричал, желая узнать, что случилось.

Все мчались вперед и ни разу не остановились, чтобы отдышаться, пока их предводитель, свернув на указанный Оливером участок поля, не начал тщательно обыскивать канаву и прилегающие кусты, что дало время остальным догнать его, а Оливеру - поведать мистеру Лосберну о тех обстоятельствах, которые привели к столь стремительной погоне.

Поиски оказались тщетными. Не видно было даже свежих следов. Теперь все стояли на вершине небольшого холма, откуда на три-четыре мили можно было обозреть окрестные поля. Слева в ложбине находилась деревня, но чтобы добраться до нее дорогой, указанной Оливером, людям пришлось бы бежать в обход по открытому месту, и вряд ли они могли скрыться из виду за такое короткое время. С другой стороны луг был окаймлен густым лесом, но этого прикрытия они не могли достигнуть по той же причине.

- Не приснилось ли это тебе, Оливер? - сказал Гарри Мэйли.

- Нет, право же, нет, сэр! - воскликнул Оливер, содрогаясь при одном воспоминании о физиономии старого негодяя. - Я слишком ясно его видел! Их обоих я видел так же ясно, как вижу сейчас вас.

- А кто был этот второй? - в один голос спросили Гарри и мистер Лосберн.

- Тот самый, о котором я вам уже говорил. Тот самый, кто вдруг набросился на меня около гостиницы, - ответил Оливер. - Мы встретились с ним взглядом, и я могу поклясться, что это он.

- Они побежали в эту сторону? - спросил Гарри. - Ты в этом уверен?

- Уверен так же, как и в том, что они стояли у окна, - ответил Оливер, указывая при этих словах на изгородь, отделявшую сад коттеджа от луга. - Вот здесь перепрыгнул высокий человек, а еврей, отбежав на несколько шагов вправо, пролез вон в ту дыру.

Пока Оливер говорил, оба джентльмена всматривались в его возбужденное лицо и, переглянувшись, по-видимому, поверили в точность его рассказа. Тем не менее нигде не видно было следов людей, поспешно обратившихся в бегство.

Трава была высокая, но нигде не примята, за исключением тех мест, где они сами ее притоптали. По краям канав лежала сырая глина, но нигде не могли они различить отпечатков мужских башмаков или хоть какой-нибудь след, указывавший, что несколько часов назад здесь ступала чья-то нога.

- Удивительно, - сказал Гарри.

- Удивительно! - откликнулся доктор. - Блетерс и Дафф и те не могли бы тут разобраться.

Несмотря на явную бесполезность поисков, они не ушли домой - пока спустившаяся ночь не сделала дальнейшие поиски безнадежными; да и тогда они отказались от них с неохотой. Джайлса послали в деревенские трактиры, снабдив самым точным описанием внешности и одежды незнакомцев, какое мог дать Оливер. Еврей был во всяком случае достаточно примечателен, чтобы его запомнили, если б он зашел куда-нибудь выпить стаканчик или слонялся поблизости, но Джайлс вернулся, не принеся никаких сведений, которые могли бы раскрыть тайну или хоть что-нибудь объяснить.

На другой день возобновили поиски и снова наводили справки, но столь же безуспешно. Через день Оливер и мистер Мэйли отправились в городок, где был рынок, надеясь услышать что-нибудь об этих людях; но и эта попытка ни к чему не привела. Спустя несколько дней это событие стало забываться, как забываются почти все события, когда любопытство, не получая новой пищи, само собой угасает.

Между тем Роз быстро поправлялась. Она уже ходила по дому, начала выходить в сад и снова приняла участие в жизни семьи, радуя все сердца.

Но хотя эта счастливая перемена заметно отразилась на маленьком кружке и хотя в коттедже снова зазвучали беззаботные голоса и веселый смех, иногда кое в ком чувствовалась непривычная скованность - даже в самой Роз, - на что не мог не обратить внимания Оливер. Миссис Мэйли с сыном уединялись часто и надолго, а Роз не раз приходила заплаканная. Когда же мистер Лосберн назначил день своего отъезда в Чертей, эти признаки стали еще заметнее, и было ясно, что происходит нечто, нарушающее покой молодой леди и кого-то еще.

Наконец, как-то утром, когда Роз сидела одна в маленькой столовой, вошел Гарри Мэйли и нерешительно попросил позволения поговорить с ней несколько минут.

- Недолго... совсем недолго... я вас не задержу, Роз, - сказал молодой человек, придвигая к ней стул. - То, что я хочу сказать, уже открыто вашим мыслям... Самые заветные мои надежды известны вам, хотя от меня вы о них еще не слыхали.

Роз очень побледнела, когда он вошел, но это можно было приписать ее недавней болезни. Она опустила голову и, склонившись над стоявшими поблизости цветами, молча ждала продолжения.

- Я... я должен был уехать отсюда раньше, - сказал Гарри.

- Да... должны, - отозвалась Роз. - Простите мне эти слова, но я бы хотела, чтобы вы уехали.

- Меня привело сюда самое ужасное и мучительное опасение, - продолжал молодой человек, - боязнь потерять единственное дорогое существо, на котором сосредоточены все мои упования и надежды. Вы были при смерти; вы пребывали между землей и небом. Мы знаем: когда болезнь поражает юных, прекрасных и добрых, их дух бессознательно стремится к светлой обители вечного покоя...

Мы знаем - да поможет нам небо! - что лучшие и прекраснейшие из нас слишком часто увядают в полном расцвете.

При этих словах слезы выступили на глазах кроткой девушки; и когда одна слезинка упала на цветок, над которым она склонилась, и ярко засверкала в его венчике, цветок стал еще прекраснее, - казалось, будто излияния ее девственного, юного сердца заявляют по праву о своем родстве с чудеснейшим творением Природы.

- Создание, прекрасное и невинное, как ангел небесный, - с жаром продолжал молодой человек, - находилось между жизнью и смертью. О, кто мог надеяться - когда перед глазами ее приоткрылся тот далекий мир, который был родным для нее, - что она вернется к печалям и невзгодам этого мира! Роз, Роз, видеть, как вы ускользаете, подобно нежной тени, отброшенной на землю лугом с небес, отказаться от надежды, что вы будете сохранены для тех, кто прозябает здесь, - да и вряд ли знать, зачем должны вы быть сохранены для них, - чувствовать, что вы принадлежите тому лучезарному миру, куда так рано унеслись на крыльях столь многие, самые прекрасные и добрые, и, однако, вопреки этим утешительным мыслям, молиться о том, чтобы вы были возвращены тем, кто вас любит, - такое мучение вряд ли можно вынести! Я испытывал его днем и ночью. Вместе с ним на меня нахлынул поток страхов, опасений и себялюбивых сожалений, что вы можете умереть, не узнав, как беззаветно я любил вас, - этот поток мог унести с собой и сознание и мой разум!.. Вы выздоровели. День за днем и чуть ли не час за часом здоровье по капле возвращалось к вам и, вливаясь в истощенный, слабый ручеек жизни, медлительно в вас текущий, вновь подарило ему стремительность и силу.

Глазами, ослепленными страстной и глубокой любовью, я следил за тем, как с порога смерти вы возвращались к жизни. Не говорите же мне, что вы хотите лишить меня этого! Ибо теперь, когда я люблю, люди стали мне ближе.

- Я не это хотела сказать, - со слезами ответила Роз. - Я хочу только, чтобы вы уехали отсюда и снова устремились к высоким и благородным целям -

целям, вполне достойным вас.

- Нет цели, более достойной меня, более достойной самого благородного человека, чем старания завоевать такое сердце, как ваше! - сказал молодой человек, беря ее руку. - Роз, милая моя, дорогая Роз! Много лет, много лет я любил вас, надеясь завоевать пути к славе, а потом гордо вернуться домой, чтобы разделить ее с вами... Я грезил наяву о том, как в эту счастливую минуту напомню вам о многих безмолвных доказательствах юношеской любви и попрошу вашей руки во исполнение старого безмолвного соглашения, заключенного между нами! Это не случилось. Но теперь, не завоевав никакой славы и не осуществив ни одной юношеской мечты, я предлагаю вам свое сердце, давно отданное вам, и вся моя судьба зависит от тех слов, какими вы встретите это предложение.

- Вы всегда были добры и благородны, - сказала Роз, подавляя охватившее ее волнение. - Вы не считаете меня бесчувственной или неблагодарной, так выслушайте же мой ответ.

- Вы ответите, что я могу заслужить вас, не правда ли, дорогая Роз?

- Я отвечу, - сказала Роз, - что вы должны постараться забыть меня: нет, не старого и преданного вам друга - это ранило бы меня глубоко, - а ту, кого вы любите. Посмотрите вокруг! Подумайте, сколько на свете сердец, покорить которые вам было бы лестно. Если хотите, сделайте меня поверенной вашей новой любви... Я буду самым верным, любящим и преданным вашим другом.

Последовало молчание, в течение которого Роз, закрыв лицо рукой, дала волю слезам. Гарри не выпускал другой ее руки.

- Какие у вас причины. Роз, - тихо спросил он, наконец, - какие у вас причины для такого решения?

- Вы имеете право их знать, - ответила Роз. - И все ваши слова бессильны их изменить. Это - долг, который я должна исполнить. Я обязана это сделать ради других и ради самой себя.

- Ради самой себя?

- Да, Гарри. Ради себя самой; лишенная друзей и состояния, с запятнанным именем, я не должна давать вашим друзьям повод заподозрить меня в том, будто я из корысти уступила вашей первой любви и послужила помехой для всех ваших надежд и планов. Я обязана, ради вас и ваших родных, помешать тому, чтобы вы в пылу свойственного вам великодушия воздвигли такую преграду на пути к жизненным успехам...

- Если ваши чувства совпадают с сознанием долга... - начал Гарри.

- Нет, не совпадают... - сильно покраснев, ответила Роз.

- Значит, вы отвечаете на мою любовь? - спросил Гарри. - Только это одно скажите, дорогая Роз, только это! И смягчите горечь столь тяжкого разочарования!

- Если бы я могла отвечать на нее, не принося жестокого зла тому, кого люблю, - сказала Роз, - я бы...

- Вы приняли бы это признание совсем иначе? - спросил Гарри. - Хоть этого не скрывайте от меня. Роз!

- Да! - сказала Роз. - Довольно! - прибавила она, освобождая руку. -

Зачем нам продолжать этот мучительный разговор? Очень мучительный для меня, и тем не менее он сулит мне счастье на долгие времена, потому что счастьем будет сознавать, что своей любовью вы вознесли меня так высоко и каждый ваш успех на жизненном поприще будет придавать мне сил и твердости. Прощайте, Гарри! Так, как встретились мы сегодня, мы больше никогда не встретимся, но хотя наши отношения не будут походить на те, какие могла повлечь за собой Эта беседа, - мы можем быть связаны друг с другом прочно и надолго. И пусть благословения, исторгнутые молитвами верного и пылкого сердца из источника правды, пусть они принесут вам радость и благоденствие!

- Еще одно слово, Роз! - сказал Гарри. - Скажите, какие у вас основания? Дайте мне услышать их из ваших уст!

- Перед вами блестящее будущее, - твердо ответила Роз. - Вас ждут все почести, которых большие способности и влиятельные родственники помогают достигнуть в общественной жизни. Но эти родственники горды, а я не хочу встречаться с теми, кто может отнестись с презрением к матери, давшей мне жизнь, и не хочу принести позор сыну той, которая с такой добротой заступила место моей матери. Одним словом, - продолжала молодая девушка, отворачиваясь, так как стойкость покинула ее, - мое имя запятнано, и люди перенесут мой позор на невиновного! Пусть попрекают лишь меня и я одна буду страдать.

- Еще одно слово, Роз, дорогая Роз, только одно! - воскликнул Гарри, бросаясь перед ней на колени. - Если бы я не был таким... таким счастливцем, как сказали бы в свете... если бы мне суждено было тихо и незаметно прожить свою жизнь, если бы я был беден, болен, беспомощен, вы и тогда отвернулись бы от меня? Или же эти сомнения рождены тем, что я, быть может, завоюю богатство и почести?

- Не настаивайте на ответе, - сказала Роз. - Этот вопрос не возникал и никогда не возникнет. Нехорошо, почти жестоко добиваться ответа!

- Если ответ ваш будет такой, на какой я почти смею надеяться, -

возразил Гарри, - он прольет луч счастья на одинокий мой путь и осветит лежащую передо мной тропу. Произнести несколько коротких слов, дать так много тому, кто любит вас больше всех в мире, - не пустое дело! О Роз, во имя моей пламенной и крепкой любви, во имя того, что я выстрадал ради вас, и того, на что вы меня обрекаете, ответьте мне на один только этот вопрос!

- Да, если бы судьба ваша сложилась иначе, - сказала Роз, - и вы не намного выше меня стояли бы в обществе, если бы я могла быть вам помощью и утешением в каком-нибудь скромном, тихом и уединенном уголке, а не бесчестьем и помехой среди честолюбивых и знатных людей, - тогда мне проще было бы принять решение. Теперь у меня есть все основания быть счастливой, очень счастливой, но признаюсь вам, Гарри, тогда я была бы еще счастливее.

Яркие воспоминания о былых надеждах, которые она лелеяла давно, еще девочкой, воскресли в уме Роз, когда она делала это признание; но они вызвали слезы, какие всегда вызывают былые надежды, возвращаясь к нам увядшими, и слезы принесли ей облегчение.

- Я не могу побороть эту слабость, но она укрепляет мое решение, -

оказала Роз, протягивая ему руку. - А теперь мы должны расстаться.

- Обещайте мне только одно, - сказал Гарри, - один раз, один только раз

- ну, скажем, через год, а быть может, раньше - вы позволите мне снова заговорить с вами об этом... заговорить в последний раз!

- Но не настаивать на том, чтобы я изменила принятое мной решение, - с печальной улыбкой отозвалась Роз. - Это будет бесполезно.

- Согласен! - сказал Гарри. - Только услышать, как вы повторите его, если захотите - повторите в последний раз! Я положу к вашим ногам все чины и богатства, каких достигну, и если вы останетесь непоколебимы в своем решении, я не буду ни словом, ни делом добиваться, чтобы вы от него отступили.

- Пусть будет так, - ответила Роз, - это только причинит новую боль, но, может быть, к тому времени я в состоянии буду перенести ее.

Она снова протянула руку. Но молодой человек прижал Роз к груди и, поцеловав ее чистый лоб, быстро вышел из комнаты.

ГЛАВА XXXVI,

очень короткая и, казалось бы, не имеющая большого значения в данном месте.

Но тем не менее ее должно прочесть как продолжение предыдущей и ключ к той, которая последует в надлежащее время

- Так, стало быть, вы решили уехать сегодня утром со мной? - спросил доктор, когда Гарри Мэйли уселся за завтрак вместе с ним и Оливером. -

Каждые полчаса у вас меняются или планы, или расположение духа!

- Придет время, и вы мне скажете совсем другое, - отозвался Гарри, краснея без всякой видимой причины.

- Надеюсь, у меня будут на то веские основания, - ответил мистер Лосберн, - хотя, признаюсь, я не думаю, чтобы это случилось. Не далее чем вчера утром вы очень поспешно приняли решение остаться здесь и, как подобает примерному сыну, проводить вашу мать на морское побережье. Еще до полудня вы возвещаете о своем намерении оказать мне честь и сопровождать меня в Лондон.

А вечером вы весьма таинственно убеждаете меня отправиться в дорогу, раньше чем проснутся леди, - в результате чего юный Оливер принужден сидеть здесь за завтраком, хотя ему следовало бы рыскать по лугам в поисках всяких красивых растений... Плохо дело, не правда ли, Оливер?

- Я бы очень жалел, сэр, если бы меня не было дома, когда уезжаете вы и мистер Мэйли, - возразил Оливер.

- Молодец! - сказал доктор. - Когда вернешься в город, зайди навестить меня... Но, говоря серьезно, Гарри, не вызван ли этот неожиданный отъезд каким-нибудь известием, полученным от важных особ?

- От важных особ, - ответил Гарри, - к числу которых, полагаю, вы относите моего дядю, не было никаких известий с того времени, что я здесь, и в эту пору года вряд ли могло произойти какое-нибудь событие, делающее мое присутствие среди них необходимым.

- Ну и чудак же вы! - сказал доктор. - Разумеется, они проведут вас в парламент на предрождественских выборах, а эти внезапные колебания и переменчивость - недурная подготовка к политической жизни. В этом какой-то толк есть. Хорошая тренировка всегда желательна, состязаются ли из-за поста, кубка или выигрыша на скачках.

У Гарри Мэйли был такой вид, будто он мог продлить этот короткий диалог двумя-тремя замечаниями, которые потрясли бы доктора не на шутку, но он удовольствовался словом "посмотрим" и больше не говорил на эту тему. Вскоре к двери подъехала почтовая карета, и, когда Джайлс пришел за багажом, славный доктор суетливо выбежал из комнаты посмотреть, как его уложат.

- Оливер, - тихо произнес Гарри Мэйли, - я хочу сказать тебе несколько слов.

Оливер вошел в нишу у окна, куда поманил его мистер Мэйли; он был очень удивлен, видя, что расположение духа молодого человека было грустным и в то же время каким-то восторженным.

- Теперь ты уже хорошо умеешь писать? - спросил Гарри, положив руку ему на плечо.

- Надеюсь, сэр, - ответил Оливер.

- Быть может, я не скоро вернусь домой... Я бы хотел, чтобы ты мне писал - скажем, раз в две недели, в понедельник, - на главный почтамт в Лондоне. Согласен?

- О, разумеется, сэр! Я с гордостью буду это делать! - воскликнул Оливер, в восторге от такого поручения.

- Мне бы хотелось знать, как... как поживают моя мать и мисс Мэйли, -

продолжал молодой человек, - и ты можешь заполнить страничку, описывая мне, как вы гуляете, о чем разговариваете и какой у нее... у них, хотел я сказать... вид, счастливый ли и здоровый. Ты меня понимаешь?

- О да, прекрасно понимаю, сэр, - ответил Оливер.

- Я бы хотел, чтобы ты им об этом не говорил, - быстро сказал Гарри, -

так как моя мать стала бы писать мне чаще, что для нее утомительно и хлопотливо. Пусть это будет наш секрет. И помни - пиши мне обо всем! Я на тебя рассчитываю.

Оливер, восхищенный и преисполненный сознанием собственной значительности, от всей души пообещал хранить тайну и посылать точные сообщения. Мистер Мэйли распрощался с ним, заверив его в своем расположении и покровительстве.

Доктор сидел в карете; Джайлс (который, как было условлено, оставался здесь) придерживал дверцу, а служанки собрались в саду и наблюдали оттуда.

Гарри бросил мимолетный взгляд на окно с частым переплетом и вскочил в экипаж.

- Трогайте! - крикнул он. - Быстрей, живей, галопом! Сегодня только полет будет мне по душе.

- Эй, вы! - закричал доктор, быстро опуская переднее стекло и взывая к форейтору. - Мне полет совсем не по душе. Слышите?

Дребезжа и грохоча, пока расстояние не заглушило этого шума и только глаз мог различить движущийся экипаж, карета катилась по дороге, почти скрытая облаком пыли, то совсем исчезая из виду, то появляясь снова по воле встречавшихся на пути предметов и извилин дороги. Провожающие разошлись лишь тогда, когда нельзя было разглядеть даже пыльное облачко.

А один из провожавших долго не спускал глаз с дороги, где исчезла карета, давно уже отъехавшая на много миль: за белой занавеской, которая скрывала ее от глаз Гарри, бросившего взгляд на окно, сидела Роз.

- Он как будто весел и счастлив, - произнесла она, наконец. - Одно время я боялась, что он будет иным. Я ошиблась. Я очень, очень рада.

Слезы могут знаменовать и радость и страдание; но те, что струились по лицу Роз, когда она задумчиво сидела у окна, глядя все в ту же сторону, казалось говорили скорее о скорби, чем о радости.

ГЛАВА XXXVII,

в которой читатель может наблюдать столкновение, нередкое в супружеской жизни

Мистер Бамбл сидел в приемной работного дома, хмуро уставившись на унылую решетку камина, откуда по случаю летней поры не вырывались веселые языки пламени, и только бледные лучи солнца отражались на ее холодной и блестящей поверхности. С потолка свешивалась бумажная мухоловка, на которую он изредка в мрачном раздумье поднимал глаза, и, глядя, как суетятся в пестрой сетке неосторожные насекомые, мистер Бамбл испускал тяжкий вздох, а на физиономию его спускалась еще более мрачная тень. Мистер Бамбл размышлял;

быть может, насекомые напоминали ему какое-нибудь тягостное событие из его собственной жизни.

Но не только мрачное расположение духа мистера Бамбла могло пробудить меланхолию в душе наблюдателя. Немало было других признаков, и притом тесно связанных с его особой, которые возвещали о том, что в делах его произошла великая перемена. Обшитая галуном шинель и треуголка - где они? Нижняя половина его тела была по-прежнему облечена в короткие панталоны и черные бумажные чулки; но это были отнюдь не те панталоны. Сюртук был по-прежнему широкополый и этим напоминал прежнюю шинель, но - какая разница!

Внушительную треуголку заменила скромная круглая шляпа.

Мистер Бамбл больше не был приходским бидлом. Есть такие должности, которые независимо от более существенных благ, с ними связанных, обретают особую ценность и значительность от сюртуков и жилетов, им присвоенных. У фельдмаршала есть мундир; у епископа - шелковая ряса; у адвоката - шелковая мантия; у приходского бидла - треуголка. Отнимите у епископа его рясу или у приходского бидла его треуголку и галуны - кем будут они тогда? Людьми.

Обыкновенными людьми! Иной раз достоинство и даже святость зависят от сюртука и жилета больше, чем кое-кто полагает.

Мистер Бамбл женился на миссис Корни и стал надзирателем работного дома. Власть приходского бидла перешла к другому - он получил и треуголку, и обшитую галуном шинель, и трость.

- Завтра будет два месяца с тех пор, как это совершилось! - со вздохом сказал мастер Бамбл. - А мне кажется, будто прошли века.

Быть может, мистер Бамбл хотел сказать, что в этом коротком восьминедельном отрезке времени сосредоточилось для него все счастье жизни, но вздох - очень многозначителен был этот вздох.

- Я продался, - сказал мистер Бамбл, развивая все ту же мысль, - за полдюжины чайных ложек, щипцы для сахара, молочник и в придачу небольшое количество подержанной мебели и двадцать фунтов наличными. Я продешевил.

Дешево, чертовски дешево!

- Дешево! - раздался над самым ухом мистера Бамбла пронзительный голос.

- За тебя сколько ни дай, все равно будет дорого: всевышнему известно, что уж я-то немало за тебя заплатила!

Мистер Бамбл повернулся и увидел лицо своей привлекательной супруги, которая, не вполне уразумев те несколько слов, какие она подслушала из его жалобы, рискнула тем не менее сделать вышеупомянутое замечание.

- Миссис Бамбл, сударыня! - сказал мистер Бамбл с сентиментальной строгостью.

- Ну что? - крикнула леди.

- Будьте любезны посмотреть на меня, - произнес мистер Бамбл, устремив на нее взор. ("Если она выдержит такой взгляд, - сказал самому себе мистер Бамбл, - значит, она может выдержать что угодно. Не помню случая, чтобы этот взгляд не подействовал на бедняков. Если он не подействует на нее, значит я потерял свою власть").

Может быть, для усмирения бедняков достаточно было лишь немного выпучить глаза, потому что они сидели на легкой пище и находились не в очень блестящем состоянии, или же бывшая миссис Корни была совершенно непроницаема для орлиных взглядов - зависит от точки зрения. Во всяком случае, надзирательница отнюдь не была сокрушена грозным видом мистера Бамбла, но, напротив, отнеслась к нему с великим презрением и даже разразилась хохотом, который казался вовсе не притворным.

Когда мистер Бамбл услышал эти весьма неожиданные звуки, на лице его отразилось сначала недоверие, а затем изумление. После этого он впал в прежнее состояние и очнулся не раньше, чем внимание его было вновь привлечено голосом подруги его жизни.

- Ты весь день намерен сидеть здесь и храпеть? - осведомилась миссис Бамбл.

- Я намерен сидеть здесь столько, сколько найду нужным, сударыня, -

отвечал мистер Бамбл. - И хотя я не храпел, но, если мне вздумается, буду храпеть, зевать, чихать, смеяться или плакать. Это мое право.

- Твое право! - с неизъяснимым презрением ухмыльнулась миссис Бамбл.

- Да, я произнес это слово, сударыня, - сказал мистер Бамбл. - Право мужчины - повелевать!

- А какие же права у женщины, скажи во имя господа бога? - вскричала бывшая супруга усопшего мистера Корни.

- Повиноваться, сударыня! - загремел мистер Бамбл. - Следовало бы вашему злосчастному покойному супругу обучить вас этому, тогда, быть может, он бы и по сей день был жив. Хотел бы я, чтобы он был жив, бедняга!

Миссис Бамбл, сразу угадав, что решительный момент настал и удар, нанесенный той или другой стороной, должен окончательно и бесповоротно утвердить главенство в семье, едва успела выслушать это упоминание об усопшем, как уже рухнула в кресло и, завопив, что мистер Бамбл -

бессердечная скотина, разразилась истерическими слезами.

Но слезам не проникнуть было в душу мистера Бамбла: сердце у него было непромокаемое. Подобно тому как касторовые шляпы, которые можно стирать, делаются только лучше от дождя, так и его нервы стали более крепкими и упругими благодаря потоку слез, каковые, являясь признаком слабости и в силу этого молчаливым признанием его могущества, были приятны ему и воодушевляли его. С большим удовлетворением он взирал на свою любезную супругу и поощрительным тоном просил ее хорошенько выплакаться, так как, по мнению врачей, это упражнение весьма полезно для здоровья.

- Слезы очищают легкие, умывают лицо, укрепляют Зрение и успокаивают нервы, - сказал мистер Бамбл. - Так плачь же хорошенько.

Сделав это шутливое замечание, мистер Бамбл снял с гвоздя шляпу и, надев ее довольно лихо набекрень, - как человек, сознающий, что он должным образом утвердил свое превосходство, - засунул руки в карманы и направился к двери, всем видом своим выражая полное удовлетворение и игривое расположение духа.

А бывшая миссис Корни прибегла к слезам, потому что это менее утомительно, чем кулачная расправа, но она была вполне подготовлена к тому, чтобы испробовать и последний способ воздействия, в чем не замедлил убедиться мистер Бамбл.

Первым доказательством этого факта, дошедшим до его сознания, был какой-то глухой звук, а затем его шляпа немедленно отлетела в другой конец комнаты. Когда эта предварительная мера обнажила его голову, опытная леди, крепко обхватив его одной рукой за шею, другой осыпала его голову градом ударов (наносимых с удивительной силой и ловкостью). Покончив с этим, она слегка видоизменила свои приемы, принявшись царапать ему лицо и таскать за волосы; когда же он, по ее мнению, получил должное возмездие за оскорбление, она толкнула его к стулу, который, по счастью, стоял как раз в надлежащем месте, и предложила ему еще раз заикнуться о своем праве, если у него хватит смелости.

- Вставай! - повелительным тоном сказала миссис Бамбл. - И убирайся вон, если не желаешь, чтобы я совершила какой-нибудь отчаянный поступок!

Мистер Бамбл с горестным видом встал, недоумевая, какой бы это мог быть отчаянный поступок. Подняв свою шляпу, он направился к двери.

- Ты уходишь? - спросила миссис Бамбл.

- Разумеется, дорогая моя, разумеется, - отвечал мистер Бамбл, устремившись к двери. - Я не хотел... я ухожу, дорогая моя! Ты так порывиста, что, право же, я...

Тут миссис Бамбл торопливо шагнула вперед, чтобы расправить ковер, сбившийся во время потасовки. Мистер Бамбл мгновенно вылетел из комнаты, даже и не подумав докончить начатую фразу, а поле битвы осталось в полном распоряжении бывшей миссис Корни.

Мистер Бамбл растерялся от неожиданности и был разбит наголову. Он отличался несомненно склонностью к запугиванию, извлекал немалое удовольствие из мелочной жестокости и, следовательно (что само собой разумеется), был трусом. Это отнюдь не порочит его особы, ибо многие должностные лица, к которым относятся с великим уважением и восхищением, являются жертвами той же слабости. Это замечание сделано скорее в похвалу ему и имеет целью внушить читателю правильное представление о его пригодности к службе.

Но мера унижения его еще не исполнилась. Производя обход дома и впервые подумав о том, что законы о бедняках и в самом деле слишком суровы, а мужья, убежавшие от своих жен и оставившие их на попечение прихода, заслуживают по справедливости отнюдь не наказания, а скорее награды, как люди достойные, много претерпевшие, - мистер Бамбл подошел к комнате, где несколько призреваемых женщин обычно занимались стиркой приходского белья и откуда сейчас доносился гул голосов.

- Гм! - сказал мистер Бамбл, обретая присущее ему достоинство. - Уж эти-то женщины по крайней мере будут по-прежнему уважать мои права... Эй, вы! Чего вы такой шум подняли, негодные твари?

С этими словами мистер Бамбл открыл дверь и вошел с видом разгневанным и грозным, который мгновенно уступил место самому смиренному и трусливому, когда взгляд его неожиданно остановился на достойной его супруге.

- Дорогая моя, - сказал мистер Бамбл, - я не знал, что ты здесь.

- Не знал, что я здесь! - повторила миссис Бамбл. - А ты что тут делаешь?

- Я подумал, что они слишком много болтают, а дела не делают, дорогая моя, - отвечал мистер Бамбл, в замешательстве глядя на двух старух у лохани, которые обменивались наблюдениями, восхищенные смиренным видом надзирателя работного дома.

- Ты думал, что они слишком много болтают? - спросила миссис Бамбл. - А тебе какое дело?

- Совершенно верно, дорогая моя, ты тут хозяйка, - покорно согласился мистер Бамбл. - Но я подумал, что, может быть, тебя сейчас здесь нет.

- Вот что я тебе скажу, мистер Бамбл, - заявила его супруга, - в твоем вмешательстве мы не нуждаемся. Очень уж ты любишь совать нос в дела, которые тебя не касаются; только ты отвернешься, над тобой смеются, все время разыгрываешь дурака... Ну-ка, проваливай!

Мистер Бамбл, с тоской наблюдая радость обеих старух, весело хихикавших, минутку колебался. Миссис Бамбл, не терпевшая никакого промедления, схватила ковш с мыльной пеной и, указав на дверь, приказала ему немедленно удалиться, пригрозив окатить дородную его персону содержимым ков-

ша.

Что было делать мистеру Бамблу? Он уныло осмотрелся и потихоньку ретировался. Когда он добрался до двери, хихиканье старух перешло в пронзительный смех, выражавший неудержимый восторг. Этого только не хватало!

Он был унижен в их глазах; он уронил свой авторитет и достоинство даже перед этими бедняками; он упал с величественных высот поста бидла в глубочайшую пропасть, очутившись в положении мужа, находящегося под башмаком у сварливой жены.

- И все это за два месяца! - сказал мистер Бамбл, исполненный горестных дум. - Два месяца! Всего-навсего два месяца тому назад я был не только сам себе господин, но всем другим господин, во всяком случае в работном доме, а теперь!..

Это было уже слишком. Мистер Бамбл угостил пощечиной мальчишку, открывавшего ему ворота (ибо в раздумье, сам того не замечая, он добрался до ворот), и в замешательстве вышел на улицу.

Он прошел по одной улице, потом по другой, пока прогулка не заглушила первых приступов тоски, а эта перемена в расположении духа вызвала у него жажду. Он миновал много трактиров, но, наконец, остановился перед одним в переулке, где, как он убедился, глянув мельком поверх занавески, не было никого, кроме одного-единственного завсегдатая. Как раз в это время полил дождь. Это заставило его решиться. Мистер Бамбл вошел; пройдя мимо стойки и приказав, чтобы ему подали чего-нибудь выпить, он очутился в комнате, куда заглядывал с улицы.

Человек, сидевший там, был высокий и смуглый, в широком плаще. Он производил впечатление иностранца и, судя по изможденному его виду и запыленной одежде, совершил длинное путешествие. Когда вошел Бамбл, он искоса взглянул на него и едва удостоил кивком в ответ на его приветствие.

У мистера Бамбла хватило бы достоинства и на двоих, даже если бы незнакомец оказался более общительным; поэтому он молча пил свой джин, разбавленный водой, и читал газету с очень важным и солидным видом. Однако же случилось так - это бывает очень часто, когда люди встречаются при подобных обстоятельствах, - что мистер Бамбл то и дело чувствовал сильное желание, которому не мог противостоять, украдкой бросить взгляд на незнакомца, и всякий раз он не без смущения отводил глаза, ибо в эту минуту незнакомец украдкой посматривал на него. Замешательство мистера Бамбла усиливалось вследствие странного взгляда незнакомца, у которого глаза были зоркие и блестящие, но выражали какое-то мрачное недоверие и презрение, чего мистер Бамбл никогда доселе не наблюдал и что было очень неприятно.

Когда взгляды их таким образом несколько раз встретились, незнакомец грубым, низким голосом нарушил молчание.

- Это меня вы искали, когда заглядывали в окно? - спросил он.

- Думаю, что нет, если вы не мистер...

Тут мистер Бамбл запнулся, ибо он любопытствовал узнать имя незнакомца и в нетерпении своем надеялся, что тот заполнит пробел.

- Вижу, что не искали, - сказал незнакомец; саркастическая улыбка чуть заметно кривила его губы. - Иначе вы бы знали мое имя. Советую вам не осведомляться о нем.

- Я не хотел вас обидеть, молодой человек, - величественно ответствовал мистер Бамбл.

- И не обидели, - сказал незнакомец.

После этого краткого диалога снова воцарилось молчание, которое и на сей раз было нарушено незнакомцем.

- Мне кажется, я вас раньше видел, - сказал он. - Я видел вас мельком на улице, когда вы были одеты иначе, но, кажется, я вас узнаю. Вы когда-то были здесь бидлом, не так ли?

- Правильно, - с удивлением сказал мистер Бамбл, - приходским бидлом.

- Вот именно, - отозвался незнакомец, кивнув головой. - Как раз эту должность вы и занимали, когда я вас встретил. А теперь кто вы такой?

- Надзиратель работного дома, - произнес мистер Бамбл медленно и внушительно, чтобы воспрепятствовать неуместной фамильярности, которую мог позволить себе незнакомец. - Надзиратель работного дома, молодой человек.

- Полагаю, вы, как и в прежние времена, не упускаете из виду своих интересов? - продолжал незнакомец, зорко посмотрев в глаза мистеру Бамблу, когда тот поднял их, удивленный этим вопросом. - Не смущайтесь, говорите откровенно, старина. Как видите, я вас хорошо знаю.

- Мне кажется, - отвечал мистер Бамбл, заслоняя глаза рукой и с явным замешательством осматривая незнакомца с головы до ног, - женатый человек, как и холостяк, не прочь честно заработать пенни, когда представляется случай. Приходским чиновникам не так уж хорошо платят, чтобы они могли отказываться от маленького добавочного вознаграждения, если его предлагают им вежливо и пристойно.

Незнакомец улыбнулся и снова кивнул головой, как бы желая сказать, что не ошибся в этом человеке, затем позвонил в колокольчик.

- Наполните-ка еще разок, - сказал он, протягивая трактирщику пустой стакан мистера Бамбла. - Налейте покрепче и погорячее... Думаю, вам это по вкусу?

- Не слишком крепко, - ответил мистер Бамбл, деликатно кашлянув.

- Вы понимаете, что он хотел этим сказать, трактирщик? - сухо спросил незнакомец.

Хозяин улыбнулся, исчез и вскоре принес кружку горячего пунша; от первого же глотка у мистера Бамбла слезы выступили на глазах.

- Теперь слушайте меня, - начал незнакомец, предварительно закрыв дверь и окно. - Я приехал сюда сегодня, чтобы разыскать вас, и благодаря счастливому случаю, какие дьявол иной раз дарит своим друзьям, вы вошли в ту самую комнату, где я сидел, когда мои мысли были заняты главным образом вами. Мне нужно получить от вас кое-какие сведения. Хотя они и маловажны, но я не прошу, чтобы вы сообщали их даром. Для начала спрячьте-ка это в карман.

С этими словами он придвинул через стол своему собеседнику два соверена

- осторожно, словно опасаясь, как бы снаружи не услышали звон монет. Когда мистер Бамбл заботливо проверил, не фальшивые ли деньги, и с большим удовольствием спрятал их в жилетный карман, незнакомец продолжал:

- Перенеситесь мыслями в прошлое... Ну, скажем, припомните зиму двенадцать лет назад.

- Времена далекие, - сказал мистер Бамбл. - Ладно. Припомнил.

- Место действия - работный дом.

- Хорошо.

- А время - ночь.

- Так.

- И где-то там - отвратительная дыра, в которой жалкие твари порождали на свет жизнь и здоровье, так часто отнятые у них самих, - рождали хнычущих ребят, оставляя их на попечение прихода, а сами, черт бы их побрал, скрывали свой позор в могиле.

- Должно быть, это родильная комната? - спросил мистер Бамбл, не совсем уразумев описание комнаты, с таким волнением сделанное незнакомцем.

- Правильно, - сказал незнакомец. - Там родился мальчик.

- Много мальчиков рождалось, - заметил мистер Бамбл, удрученно покачивая головой.

- Провались они сквозь землю, эти чертенята! - воскликнул незнакомец. -

Я говорю только об одном: тихом, болезненном мальчике, который был учеником здешнего гробовщика - жаль, что тот не сделал ему гроб и не запрятал его туда, - а потом, как предполагают, сбежал в Лондон.

- Так вы говорите об Оливере? О юном Твисте? - воскликнул мистер Бамбл.

- Конечно, я его помню. Такого негодного мальчишки никогда еще...

- Я не о нем хотел слышать; о нем я достаточно наслушался, - сказал незнакомец, прерывая речь мистера Бамбла на тему о пороках бедного Оливера.

- Я спрашиваю о женщине, о той старой карге, которая ходила за его матерью.

Где она?

- Где она? - повторил мистер Бамбл, который после джина с водой не прочь был пошутить. - На это нелегко ответить. Куда бы она ни отправилась, повитухи там не нужны, вот я и полагаю, что работы у нее нет.

- Что вы хотите этим сказать? - сердито спросил незнакомец.

- Да то, что она умерла этой зимой, - отвечал мистер Бамбл.

Услышав эти слова, незнакомец пристально на него посмотрел, и, хотя довольно долго не сводил с него глаз, взгляд его постепенно делался рассеянным, и он, казалось, глубоко задумался. Сначала он как будто колебался, почувствовать ли ему облегчение или разочарование при таком известии, но, наконец, вздохнув свободнее и отведя взгляд, заявил, что это не так важно. С этими словами он встал, словно собираясь уйти.

Но мистер Бамбл был достаточно хитер - он сразу угадал, что представляется возможность выгодно распорядиться некоей тайной, которая принадлежала его лучшей половине. Он прекрасно помнил тот вечер, когда умерла старая Салли, ибо обстоятельства этого дня не без основания запечатлелись в его памяти: благодаря им он сделал предложение-миссис Корни, и хотя эта леди не доверила ему того, чему была единственной свидетельницей, он слышал достаточно и понял, что это имеет отношение к какому-то событию, которое произошло в ту пору, когда старуха как сиделка работного дома ухаживала за молодой матерью Оливера Твиста. Быстро припомнив это обстоятельство, он с таинственным видом сообщил незнакомцу, что перед самой смертью старой карги одна женщина оставалась с ней с глазу на глаз и у него есть основания предполагать, что она может содействовать ему в его расследованиях.

- Как мне ее найти? - спросил застигнутый врасплох незнакомец, явно обнаруживая, что эта весть воскресила все его опасения (каковы бы они ни были).

- Только при моей помощи, - заявил мистер Бамбл.

- Когда? - нетерпеливо воскликнул незнакомец.

- Завтра, - ответил Бамбл.

- В девять часов вечера, - сказал незнакомец, достал клочок бумаги и почерком, выдававшим его волнение, записал на нем название какой-то улицы у реки. - В девять часов вечера придите с ней туда. Мне незачем говорить вам, чтобы вы держали все в тайне. Это в ваших интересах.

С этими словами он направился к двери, задержавшись, чтобы уплатить за выпивку. Бросив короткое замечание, что здесь их пути расходятся, он удалился без всяких церемоний, внушительно напомнив о часе, назначенном для свидания на следующий день.

Взглянув на адрес, приходский чиновник заметил, что фамилия не обозначена. Незнакомец еще не успел отойти далеко, а потому он побежал за ним, чтобы справиться о ней.

- Что вам нужно? - крикнул тот, быстро повернувшись, когда Бамбл тронул его за руку. - Выслеживаете меня?

- Хочу только узнать, - сказал мистер Бамбл, указывая на клочок бумаги,

- кого мне там спросить?

- Монкса, - ответил тот и быстро пошел дальше.

Чарльз Диккенс - Приключения Оливера Твиста. 02., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :