Чарльз Диккенс
«Посмертные записки Пиквикского Клуба. 03.»

"Посмертные записки Пиквикского Клуба. 03."

Глава VI.

Старомодная игра в карты, стихотворение сельского пастора и новая повесть.

Вся гостиная встала при входе м-ра Пикквика и его друзей. Между тем как происходила рекомендательная церемония со всеми своими подробностями, м-р Пикквик углубился в рассмотрение физиономий действующих лиц и заранее, таким образом, старался составить безошибочное понятие об их нравственных и физических свойствах. Президент Пикквикского клуба, должно заметить, подобно многим великим людям, был замечательный физиономист.

На почетном месте, по правую сторону камина, в мягких креслах на колесах, сидела старая леди в полинялом шелковом платье и высоком чепце: это была достопочтенная родительница м-ра Уардля. По стенам и на столике около неё расположены были разные драгоценные вещицы, полученные ею в различные периоды её жизни от своих домашних, во первых в доказательство того, что они помнят день её рождения, a потом, как видимые знаки, того что они еще не дожили до её кончины. Тетушка и две молодые девицы, стараясь наперерыв угодить почтенной леди, окружили её кресло со всех сторон: одна приставляла к её уху слуховой рожок, другая давала ей нюхать пузырек с духами, третья усердно взбивала подушку за её спиной. На противоположной стороне возседал лысый старичок, с добрым и веселым лицом, пастор из Динглиделль, a подле него расположилась его цветущая половина, пожилая леди с красными щеками, мастерица готовить ликер и наливки для домашнего обихода. В одном углу краснощекий мужчина средних лет разговаривал с толстым старичком, беспрестанно делая пояснительные и дополнительные жесты. Все другие члены джентльменской гостиной - несколько пар стариков и старушек - сидели неподвижно на своих стульях и внимательно осматривали приезжих гостей.

- М-р Пикквик, матушка!- закричал громким голосом м-р Уардль, рекомендуя старой леди президента.

- А!- сказала старуха, тряхнув головой.- Не слышу.

- М-р Пикквик, бабушка!- закричали в один голос обе молодые девицы.

- А!- воскликнула старая леди.- Вздор говорите вы, дети. Какая ему нужда до такой старухи, как я.

- Уверяю вас, сударыня,- возгласил м-р Пикквик с таким отчаянным напряжением, что малиновая краска выступила на его лице,- уверяю вас, мне чрезвычайно приятно видеть такую почтенную леди во главе прекрасного семейства, тем более, что вы, сударыня, несмотря на преклонные лета, еще процветаете и телом, и душой.

- А-а-а!- откликнулась старая леди после минутной паузы.- Все это, может быть, недурно, только я ничего не слышу. Что вы говорите, мой батюшка?

М-р Пикквик принужден был еще раз надсадить свою грудь для повторения комплимента.

- Ну, все вздор, я так и думала,- отвечала старая леди.

- Бабушка теперь не в духе,- сказала мисс Изабелла Уардль,- извините ее, м-р Пикквик.

- Помилуйте, это очень естественно в её положении.

Затем завязался общий разговор, в котором приняли участие все наши друзья.

- Прекрасное местоположение!- воскликнул м-р Пикквик.

- Прекрасное!- подтвердили в один голос Топман, Снодграс и Винкель.

- Да, я согласен с вами,- сказал м-р Уардль.

- По моему мнению, джентльмены, нет красивее местоположения во всем Кентском графстве,- сказал задорный краснощекий мужчина средних лет,- я именно так рассуждаю, нет красивее Динглиделль, это даже очевидно.

И затем он бросил вокруг себя торжествующий взгляд, как будто ему удалось одержать победу над тысячами противоречащих мнений.

- Да, господа, нет красивее местности в целом графстве, я именно так рассуждаю,- повторил он с особенной энергией.

- Кроме, может быть, Муллинских лугов,- заметил толстый старичок.

- Муллинских лугов!- воскликнул задорный джентльмен с глубоким презрением.

- Ну, да, Муллинских лугов,- повторил толстый старичок.

- Местечко живописное, я с вами согласен,- сказал другой толстяк.

- Конечно, конечно,- подтвердил третий толстяк-джентльмен.

- Это всем известно,- сказал сам хозяин.

Задорный краснощекий джентльмен сомнительно покачал головою, но не решился, однакож, предложить дальнейших возражений.

- О чем они толкуют?- спросила старая леди одну из своих внучек, так, однакож, что громкий её голос раздался по всей гостиной. Разделяя почти общую участь глухих особ, старушка никогда не подозревала, что ее могут слышать, когда она говорит про себя.

- О хуторе, бабушка.

- Что-ж? Разве случилось что-нибудь?

- Нет, нет. М-р Миллер утверждает, что наш хутор лучше Муллинских лугов.

- A он-то как знает?- перебила старая леди тоном сильнейшего негодования.- Миллер - известный фанфарон: можешь это сказать ему от моего имени.

И высказав это суждение, старая леди, уверенная, что никто в мире не слышал её шопота, грозно повернулась на своих креслах, желая как будто наказать провинившагося хвастуна.

- Ну, господа, кажется, мы теряем драгоценное время,- сказал хлопотливый хозяин, видевший необходимость переменить разговор.- Что вы скажете насчет виста, м-р Пикквик?

- Я очень люблю вист, только из-за меня одного прошу не беспокоиться.

- О, здесь много охотников до виста,- сказал м-р Уардль.- Матушка, хотите ли играть в карты?

На этот раз старая леди ясно расслышала вопрос и отвечала утвердительно.

- Джой, Джой!- Куда он девался, пострел?- Ты здесь; ну, поставь ломберные столы.

Летаргический парень, с привычной расторопностью, выдвинул два ломберных стола; один для марьяжа, другой для виста. Вистовыми игроками были с одной стороны: м-р Пикквик и старая леди; с другой - м-р Миллер и толстый старичок. Остальные члены веселой компании предпочли марьяж.

Вист - изобретение англичан и любимая игра их - нашел на этот раз достойных представителей, посвятивших ему все силы своего рассудка. Молчание и торжественная важность яркими чертами изобразились на их лицах, когда открылся первый роббер. Напротив, игроки в марьяж за другим столом вели себя с такою буйною веселостью, что развлекли даже внимание м-ра Миллера в одну из критических минут, когда надлежало сообразить вероятность двух лишних взяток. Он сделал в этом случае непростительное преступление, обратившее на него всю ярость толстого старика, тем более досадную, что старая леди умела мастерски воспользоваться промахом слабой стороны и, совсем неожиданно, приобрела три лишних взятки. Скоро, однакож, судьба сжалилась над несчастным игроком.

- Вот оно как!- сказал м-р Миллер торжествующим тоном,- леве все-таки за нами: сыграли мастерски. Другой взятки никто не взял бы на моем месте.

- Миллеру следовало козырять с бубен: не правда ли, сэр?- сказала старая леди.

- Да, сударыня,- подтвердил м-р Пикквик.

- Неужто?- спросил несчастный игрок, обращаясь к своему партнеру.

- Конечно, с бубен, это было очень ясно.

- Жаль, очень жаль.

- Что толку в этом? С вами всегда проиграешь.

Сдали еще игру.

- Наши онеры!- воскликнул м-р Пикквик!- Король, дама и валет.

- A y меня туз,- сказала торжествующая старуха.

- Этакое счастье!- воскликнул м-р Миллер.

- Редкий случай!- подтвердил толстый джентльмен.

- Партия кончена,- заключил м-р Пикквик.

- Хотите еще роббер?- спросила старуха.

- С большим удовольствием,- отвечал м-р Пикквик.

Перетасовали, сдали, уселись, и опять наступило торжественное молчание, изредка прерываемое замечаниями старой леди.

Но, к несчастию, судьба опять опрокинулась всею тяжестью на злополучного м-ра Миллера. К невыразимому удовольствию старой леди, он сделал какой-то отчаянный промах, испортивший всю игру. Когда роббер кончился, толстый джентльмен, питавший справедливое негодование против своего партнера, забился в темный угол и оставался там совершенно безмолвным в продолжение одного часа и двадцати семи минут. Затем, махнув рукой он вышел из своей засады и, скрепя сердце, предложил м-ру Пикквику понюшку табаку с видом человека, который, в пользу ближнего, может забывать всякие личные оскорбления. Слух старой леди значительно улучшился, и она весьма остроумно забавлялась над несчастным м-ром Миллером, который, сознавая свои проступки и мучимый угрызением совести, готов был, казалось, провалиться сквозь землю. Один м-р Пикквик во всей этой партии вел себя истинно джентльменским образом, не обнаруживая ни в каком случае взволнованных чувств непристойной радости или неуместной печали.

Между тем игра на другом столе имела совершенно противоположный характер. Неизменными партнерами с одной стороны были: мисс Изабелла Уардль и м-р Трундель; с другой - Эмилия Уардль и м-р Снодграс; с третьей - м-р Топман и тетушка. Все остальные члены, старики и старухи, принимали также весьма деятельное участие в общем марьяже. Старик Уардль поминутно хохотал до упаду, и за ним - все старушки заливались самым единодушным смехом. Какими-то судьбами одной старой леди всегда приходилось платить за полдюжины карт, и при этом весь круглый стол надсаживался и дрожал от громкого смеха. Если старушка начинала сердиться, смех раздавался еще громче и дружнее и получал такую заразительную силу, что под конец она и сама хохотала громче всех. Как скоро целомудренная тетка выигрывала марьяж - что случалось довольно часто - молодые девицы вновь принимались хохотать, причем м-р Топман тихонько пожимал из-под стола дебелую руку старой девы, и она принимала торжественно-лучезарный вид, показывая несомненными признаками, что марьяж для неё совсем не такая дикая мечта, как воображают некоторые легкомысленные особы: вострушки ловили на лету тайные мысли девствующей тетушки и опять начинали хохотать. Степеннее других вел себя м-р Снодграс, уже пылавший поэтическим жаром к своей прекрасной подруге. Безпрестанно нашептывал он ей остроумные изречения, поэтического свойства и это крайне забавляло одного кругленького старичка, сообщившего несколько дельных замечаний насчет таинственного сходства случайной партии за карточным столомъь и существенной партии в делах человеческой жизни: намек был ловкий и тонкий, заставивший покраснеть мисс Эмилию Уардль и хохотать от чистого сердца всех старых джентльменов и леди. Великосветские шутки и остроты м-ра Винкеля, известные всему столичному миру, встретили дружное сочувствие и в этом скромном сельском кругу, и м-р Винкель был в самом зените почестей и славы. Добродушный пастор из Динглиделль был также очень весел и любезен, потому что видел вокруг себя счастливые лица, достойные наслаждаться скромными благами семейной жизни. Словом сказать, все веселились, шумели и резвились напропалую, потому что веселость y всех вообще и каждого порознь происходила от чистейшего сердца.

Вечер быстро пролетел между приятными забавами, и когда, наконец, подали сытный ужин, приправленный радушием молодых хозяек, м-р Пикквик почувствовал в глубине души, что он был в эту минуту на верху земного благополучия, какое только доступно человеку в этом подлунном мире, исполненном житейских треволнений. После ужина все общество уселось вокруг камина, где горел веселый огонек. Гостеприимный хозяин занял место подле кресел своей матери, поспешившей подать ему свою почтенную руку.

- Люблю я, господа, этот старый камин,- сказал м-р Уардль, испустив глубокий вздох и пожимая руку старой леди,- люблю, потому что здесь, перед этой решеткой, протекли счастливейшие минуты моей жизни. Не здесь ли и вы, матушка, проводили свои давнишние годы, когда сидели маленькой девочкой на этой маленькой скамейке - не здесь ли, а?

С грустной улыбкой старушка покачала головой, и слеза покатилась по её почтенному лицу, когда целый ряд воспоминаний о протекшей жизни обрисовался перед её мысленным взором.

- Извините, господа, что я с такой любовью говорю об этих вещах,- сказал хозяин после короткой паузы.- Надеюсь, м-р Пикквик, вы можете войти в чувства болтливого старика, немножко гордого многочисленными воспоминаньями о стародавних временах.

- О да, я понимаю вас и глубоко уважаю ваши чувства,- сказал м-р Пикквик.

- Признаюсь, я не могу без особенной любви смотреть на старые дома и поля,- продолжал радушный джентльмен,- и мне всегда кажется, что я связан с ними какими-то родственными отношениями. Сколько воспоминаний пробуждает во мне наша маленькая деревенская церковь с её зеленым плющем... кстати еще, почтенный наш священник сочинил песню в честь этого плюща, и, бывало, мы пели ее хором. Приятно, очень приятно.- Вы, кажется, допили ваш стакан, м-р Снодграс.

- Нет, покорно вас благодарю,- отвечал поэт, которого любопытство было теперь в высшей степени возбуждено последними замечаниями м-ра Уардля.- Прошу извинить... вы, кажется, изволили говорить насчет какой-то песни.

- Да; но уж насчет этого вы потрудитесь обратиться к нашему почтенному другу,- отвечал м-р Уардль, указывая на пастора.

- Не могу ли я, сэр, просить вас об одолжении прочесть нам эту песню?- сказал м-р Снодграс.

- Почему же нет? очень можете,- отвечал пастор,- только я должен наперед объяснить, что песня написана еще в первой молодости, когда я только-что поступил на это место. Всего два куплета, без соблюдения даже стихотворных правил: вы отнюдь не будете ею довольны, сэр.

- Совсем напротив, вы сделаете всем нам величайшее удовольствие.

- Если так, извольте, я готов повторить перед вами произведение своей юности.

Смутный говор любопытства пробежал по всей гостиной, и почтенный пастор, после предварительных совещаний с женою, начал таким образом:

- Песня моя, господа, называется:

Зеленый плющ.

Люблю тебя, зеленый плющ,

Что вьешься под руиной храма!

Отборный корм готов тебе

В развалинах веков протекших.

Камням и стенам должно пасть

В угоду зелени прекрасной,

И будет там веселый пир

Тебе в их плесени и пыли!

Где все мертво, где жизни нет -

Цветет и вьется плющ зеленый.

Исчезнут люди и пройдут века,

Погибнут целые народы;

Но не увянет вечный плющ

На гробовых плитах и камнях.

И будет он, среди могил,

Свидетель памяти минувшей,

И странника приютит он

Под зеленью своей тенистой.

Где все мертво, где жизни нет -

Цветет и вьется плющ зеленый.

- Прекрасно, прекрасно!- воскликнул м-р Снодграс в порыве поэтического воодушевления.- Как хороша идея - кормить отборную зелень развалинами веков минувших! Ведь это, я полагаю, должно понимать в аллегорическом смысле?

- Разумеется,- отвечал пастор.

- Могу ли, с вашего позволения, украсить свой путевой журнал произведением вашей музы?

- Сделайте милость!

- И вы продиктуете?

- Извольте.

После диктовки стихотворение еще раз было прочтено для исключительного наслаждения м-ра Пикквика, который, в свою очередь, нашел, что стихи были превосходны во всех возможных отношениях. Тетушка заметила, однакож, и весьма справедливо, что отсутствие рифмы несколько уменьшает достоинство "Зеленого плюща", но м-р Снодграс объяснил весьма удовлетворительно, что рифма, собственно говоря, изобретена в продолжение средних веков, и что, следовательно, без неё легко обойтись в девятнадцатом веке.

- Позвольте спросить вас, сэр,- сказал м-р Пикквик,- мне, однакож, очень совестно... знакомство наше началось так недавно...

- Что такое? Пожалуйста, без церемоний,- отвечал обязательный пастор,- я весь к вашим услугам.

- Я полагаю, в продолжение своей жизни, посвященной высокому служению на пользу человечества, вы должны были видеть множество сцен и событий, достойных перейти в потомство.

- Вы угадали: я был свидетелем многих приключений, но характер их вообще скромен и односторонен; потому что круг моих действий всегда был крайне ограничен.

- Мне кажется, вы хорошо помните историю Джона Эдмондса, если не ошибаюсь,- сказал м-р Уардль, желавший, повидимому, расшевелить своего друга в назидание столичных гостей.

Пастор слегка кивнул головою в знак согласия и хотел свести разговор на другие предметы: но м-р Пикквик поспешил его прервать:

- Прошу извинить, сэр, мне бы хотелось знать: кто такой был Джон Эдмондс?

- Вот этот же вопрос хотел и я предложить вам, сэр,- торопливо сказал м-р Снодграс.

- Это значит, почтенный друг, что вам надобно удовлетворить любопытство этих джентльменов, и чем скорее, тем лучше,- сказал веселый хозяин,- собирайтесь с духом и рассказывайте.

Пастор улыбнулся, кашлянул и подвинул свой стул. Остальные члены веселой компании, со включением м-ра Топмана и девствующей тетки, неразлучных спутников во весь вечер, также придвинули свои стулья и сформировали правильный полукруг по обеим сторонам будущего рассказчика. Когда, наконец, приставили слуховой рожок к правому уху старой леди и ущипнули за ногу м-ра Миллера, успевшего заснуть в продолжение чтения стихов, почтенный пастор, без всяких предварительных объяснений, начал свою назидательную повесть, которую, с позволения читателя, мы должны будем озаглавить просто:

Возвращение на родину.

"Когда я первый раз поселился в этой деревне,- этому уже слишком двадцать пять лет,- самым замечательным лицом между моими прихожанами был некто Эдмондс, арендатор небольшой фермы. Был он человек угрюмый, сердитый, суровый, жестокий, словом сказать, злой человек, с зверскими привычками и нравами. Кроме двух-трех ленивцев и забулдыжных бродяг, с которыми он таскался по полям или бражничал в харчевнях, y него не было знакомых и друзей. Все боялись арендатора Эдмондса, все презирали его и никто не хотел иметь с ним никаких сношений.

"Были y него жена и один сын, которого застал я мальчиком двенадцати лет. Трудно вообразить, не только передать словами, ужасные страдания бедной женщины, её безусловную покорность судьбе и ту мучительную заботливость, с какою воспитывала она своего сына. Прости меня Бог, если предположения мои имели оскорбительный характер; но я твердо верил и был нравственно убежден, что этот человек систематически губил свою жену и злонамеренно рассчитывал свести ее в преждевременную могилу. Все терпела, все переносила бедная женщина ради своего детища и, что всего страннее, ради его безжалостного отца, потому что было время, когда она любила его страстно, и воспоминание о счастливых днях пробуждало в душе её чувства кроткие и сладостные, чуждые для всех созданий в этом мире, но не чуждые и вполне понятные только женскому сердцу.

"Они были бедны. Иначе и не могло быть, когда глава семейства погрязал в мрачной бездне разврата; но жена трудилась изо всех своих сил, вечером, и утром, в полдень и полночь: нищета не смела закинуть скаредную ногу за порог арендаторской семьи. Неутомимые труды её вознаграждались слишком дурно. Случалось очень часто, прохожий в поздний час ночи слышал рыдания и стоны бедной женщины под ударами её мужа, и нередко бесприютный мальчик, в глубокую полночь, стучался в дверь соседнего дома, куда посылала его мать, чтоб спасти его от дикой ярости пьяного отца.

"Во все это время несчастная страдалица постоянно посещала нашу маленькую церковь, где нередко прихожане замечали на её лице багровые пятна - свежие следы безчеловечного тиранства, которых, при всем усилии, она не могла скрыть от любопытных взоров. Каждое воскресенье, поутру и ввечеру, видели ее на одном и том же месте с её маленьким сыном, одетым чисто и опрятно, хотя в бедном платье. Все и каждый спешили приветствовать ласковым словом "добрую м-с Эдмондс", и, бывало, иной раз, страдальческие черты её озарялись чувством искренней признательности, когда она, по выходе из церкви, вступала в разговор с добрыми людьми, принимавшими участие в её положении, или когда она, с материнскою гордостью, останавливалась полюбоваться на своего малютку, который между тем резвился с товарищами под тенью тополей и лип церковной ограды. В эти минуты м-с Эдмондс бывала спокойна и счастлива.

"Быстро пролетели пять или шесть лет. Малютка сделался юношей цветущим и сильным; но время, округлившее его формы, укрепившее его мускулы и члены, согнуло стан его матери, подкосило её ноги. Ничья рука не поддерживала бедной женщины, и не было подле неё лица, способного одушевлять восторгом её сердце. По-прежнему занимала она свою старую ложу в церкви, но уже никто не сидел подле нея. Библия, как и прежде, лежала перед ней и регулярно каждую обедню открывалась на известных страницах; но никто вместе с нею не читал священных псалмов, и слезы крупными каплями падали на ветхую книгу. Соседки, как и прежде, встречали ее ласковым поклоном; но она избегала их приветствий и ни с кем не вступала в разговор. Тополи и липы церковной ограды потеряли для неё чарующую силу, и она не думала останавливаться под их тенью. Лишь только оканчивалась служба, бедная женщина закрывалась платком и поспешно выходила из церкви.

"Должно ли мне объяснять вам, милостивые государи, что молодой человек, оглядываясь на пройденное поприще жизни, на первоначальные дни своих отроческих и юношеских лет, ничего не мог в них видеть, что бы теснейшим образом не соединялось с длинным рядом добровольных страданий и лишений, которым подвергала себя бедная женщина исключительно для того, чтоб взлелеять и воспитать своего единственного сына? Должно ли объяснять, что, при всем том, молодой человек забыл неимоверные труды, заботы, огорчения, напасти,- забыл все, что перенесла для него любящая мать - связался с отчаянными извергами и вступил, очертя голову, на тот гибельный путь, который неизбежно должен был довести его до позорной смерти? К стыду человеческой природы, вы угадали развязку.

"Пробил роковой час, когда бедной женщине суждено было испить до дна горькую чашу последних страданий. Мошеннические проделки беспрерывной цепью следовали одна за другою по всем этим местам, и дерзость тайных извергов, укрывавшихся от правосудия, увеличивалась с каждым днем. Отчаянный разбой среди белаго дня усилил бдительность местного начальства, и скоро приняты были решительные меры. Подозрения обратились на Эдмондса и трех его товарищей. Его схватили, заключили в тюрьму, допросили, обвинили,- осудили на смерть.

"Дикий и пронзительный крик из женской груди, крик, раздавшийся по судейскому двору, когда прочтен был смертный приговор, раздается до сих пор в моих ушах. Злодей, считавшийся погибшим для всякого человеческого чувства и смотревший с бессмысленным равнодушием даже на самое приближение смерти, очнулся при этом ужасном крике. Его губы, сомкнутые до этого часа упорной немотою, задрожали и открылись сами собою; холодный пот выступил из всех пор его тела: он затрясся, зашатался и едва не грянулся о каменный пол.

"При первых порывах душевной пытки страждущая мать бросилась на колени y моих ног, и я услышал из уст её пламенную молитву к Всемогущему Существу, хранившему ее до настоящей минуты среди безчисленных напастей и скорбей. Согласная на все возможные муки в этой и даже будущей жизни, она умоляла Небесного Творца пощадить юную жизнь её единственного сына. Следовали затем ужасный взрыв тоски и отчаянная борьба, невыносимая для сил человека. Я знал, что сердце её сокрушилось с этой минуты: но ни теперь, ни после ни одной жалобы, ни одного ропота не произнесли её уста.

"Грустно и жалко было видеть, как эта женщина каждый день приходила на тюремный двор, как старалась она, убеждениями и мольбами, именем неба и материнской любви, смягчить жестокое сердце своего закоснелаго сына. Все было напрасно. Молодой изверг остался упрямым, непреклонным, неподвижным. Смертный приговор неожиданно был изменен на четырнадцатилетнюю ссылку, но и это обстоятельство не образумило злодея.

"Дух самоотвержения и любви, поддерживавший так долго слабый организм, не мог до конца устоять против физических недугов. Мать преступника сделалась больна. Еще раз, один только раз, собралась она взглянуть на своего сына; но последния силы оставили ее на тюремном дворе, и она в изнеможении упала на сырую землю.

"И теперь поколебалось, наконец, высокомерное равнодушие и холодность молодого человека, и грозно пробил для него час неумолимой кары. Природа потребовала возмездия за нарушение своих правь.

"Прошел день - мать преступника не явилась на тюремный двор; еще прошел день - и она не пришла навестить своего сына; третий вечер наступил - ее нет как нет, a между тем через двадцать четыре часа ему должно будет расстаться с нею - вероятно, на всю жизнь. Как сумасшедший бегал он по тесному тюремному двору взад и вперед, как бешеный, хватался за свою голову, лишенную человеческого смысла. О, с какою быстротою нахлынули на его душу давно забытые воспоминания протекших дней!.. С каким ужасным отчаянием услышал он, наконец, роковую весть! Его мать,- единственное создание, связанное с ним узами крови и любви,- лежит на одре болезни, умирает, может быть, на расстоянии одной мили от места, где он стоит. Будь он свободен и не скован - в пять минут быстрые ноги принесли бы его в родительский дом. Он подскочил к железной двери, схватился за болт с энергией отчаяния, рванул, отскочил опять и ударился о толстую стену, в безумной надежде вышибить камни; но стена, как и дверь, издевались над усилиями сумасшедшего человека. Он всплеснул руками и заплакал горько.

"Я принес материнское благословение заключенному сыну, и принес я к болезненному одру матери горькое раскаяние её сына и торжественное обещание его загладить следы прошедшей жизни. Я слышал с замиранием сердца, как раскаявающийся преступник строил планы для утешения своей матери по своем возвращении из ссылки; но я знал, что прежде, чем достигнет он до места своего назначения, его мать не будет более принадлежать к этому миру.

"Его отправили ночыо. Через несколько недель душа страждущей матери возлетела - я торжественно верю и свято уповаю - к месту вечного блаженства и покоя. Я отслужил панихиду над бренными останками. Она лежит на здешнем кладбище. Над её могилой нет никакого камня. Человек знал её печали; добродетели её известны Богу.

"Заранее было устроено, что преступник, при первом позволении, станет писать к своей матери, и что письма его будут адресованы на мое имя. Отец положительно отказался от своего сына, лишь только отвели его в тюрьму, и для него было все равно, жив он или нет.

"Прошло два-три года: о молодом Эдмондсе не было ни слуха, ни духа. В продолжение семи лет, то-есть половины срока его ссылки, я не получил от него ни одного письма. Оставалось придти к вероятному заключению, что он погиб или умер.

"Нет, однакож. По прибытии на место ссылки Эдмондс был отправлен в одну из самых отдаленных колоний, и этим обстоятельством объясняется тот факт, что ни одно из его писем не дошло до моих рук, хотя писал он довольно часто. Все четырнадцать лет пробыл он на одном и том же месте. По истечении этого срока, верный обещанию, данному матери, он отправился в Англию и, после безчисленных затруднений, прибыл пешком на свою родину.

"В прекрасный воскресный вечер, в половине августа, Джон Эдмондс подходил к той самой деревне, которую, за четырнадцать лет, он оставил с таким позором и стыдом. Ближайший его путь лежал через кладбище. Как сильно забилось сердце в его груди, когда он подошел к церковной ограде! Высокие тополи и липы, озаренные последними лучами заходящего солнца, пробудили в его душе воспоминания давно прошедших дней. Он представлял себе, как, бывало, смотрел на её бледное лицо, и как глаза её наполнялись слезами, когда она любовалась на его черты. Случалось иногда, эти слезы падали на его щеки, когда мать наклонялась целовать своего любимца; невинный малютка плакал и сам, хотя не понимал, отчего и зачем. И вспомнил Джон Эдмондс, как часто он резвился со своими сверстниками по этому зеленому дерну, оглядываясь по временам назад, чтоб уловить улыбку матери или услышать её ласковое слово. Но вот декорация переменилась, младенчество и первые лета юности прошли: наступил период нравственного омрачения, период унижения, стыда, неблагодарности, позора... все припомнил Джон Эдмондс, и замер дух в нем, и сердце облилось кровью...

"Он вошел в церковь. Вечерня кончилась, народ расходился, но двери еще не были заперты. Глухо раздались его шаги по чугунному полу, и он почти оробел от этого звука. Все было тихо и спокойно. Он оглянулся вокруг. Ничего не изменилось: все те же старые памятники, на которые тысячу раз смотрел он с детским благоговением в бывалые годы; тот же маленький налой с полинялой пеленою, тот же алтарь, перед которым так часто повторял он символ веры и десять заповедей. Он подошел к старой ложе, где так часто в воскресные дни сиживал подле матери: ложа была заброшена, и обличала продолжительное отсутствие особы, которой она могла принадлежать. Не было здесь ни Библии, ни маленькой подушки, где лежала священная книга. Быть может, мать его занимала теперь другую, беднейшую ложу, или была так слаба, что не могла дойти до церкви одна, или... но он боялся подумать о том, что могло быть вернее всего. Холодный пот пробился из всех его пор, и он страшно задрожал при выходе из церкви.

"На церковной паперти он встретил старика и отступил назад при взгляде на него: то был могильщик, и Джон Эдмондс, в бывалые годы, часто видел его с заступом в руках. что-то теперь он скажет воротившемуся Джону? Старик поднял глаза на лицо незнакомца, проговорил "добрый вечер" и медленно побрел на кладбище. Он забыл Джона Эдмондса.

"Спустившись с холма, Джон Эдмондс пошел в деревню. Погода была теплая. Поселяне сидели y ворот своих домов, когда он проходил, или бродили в своих маленьких садах, наслаждаясь ясностью вечерней погоды и отдыхая от трудов. Многие взоры обращались на него, и не раз он сам бросал на обе стороны пытливые взгляды, боясь и желая удостовериться, мот ли кто-нибудь угадать его в этом месте. Почти в каждом доме попадались ему незнакомые лица; в некоторых, однакож, угадывал он своих старых товарищей по школе, бывших мальчиками, когда он видел их последний раз; но теперь они были окружены толпою веселых детей, народившихся после его ссылки. В чертах одного старика, тщедушного и слабого, сидевшего с костылем в руках на скамейке y ворот, Джон Эдмондс угадал бывшего земледельца, здорового и сильного, каким он знал его за четырнадцать лет. Но все, решительно все, забыли воротившагося Джона, и никто не приветствовал его ни поклоном, ни ласковым словом.

"Уже последние лучи заходящего солнца падали на землю, отбрасывая яркое зарево на желтые снопы сжатой пшеницы и растягивая на огромное пространство тени огородных дерев, когда Джон Эдмондс остановился, наконец, перед старым домом, где прошли его младенческие лета, и куда стремился он с неописанной тоской в продолжение бесконечных годов своего заточения и тяжкой работы. Да, это был точно он, родительский дом Джона Эдмондса. Вот палисадник - какой низенький!.. a было время, когда он казался ему высокою стеною,- вот и старый сад. Новые растения, цветы, деревья; но здесь же, на своих местах, и старые дерева: вот величавый и пышный дуб, тот самый, под которым тысячу раз отдыхал он после резвой игры с детьми... О, сколько воспоминаний, грустных и отрадных, теснятся в его грудь! Внутри дома раздаются голоса. Он становится на цыпочки; притаивает дух, прислушивается с напряженным вниманием - нет: ни одного знакомого звука! То были веселые голоса, a он знал хорошо, что бедная мать не могла веселиться в разлуке с несчастным сыном.

"Он постучался; когда отворили дверь, из комнаты повысыпала целая толпа маленьких детей, веселых и буйно резвых. Отец, с младенцем на руках, появился на пороге; дети обступили его со всех сторон, захлопали своими крошечными руками и дружно начали тащить его назад, приглашая принять участие в их шумных забавах. С замиранием сердца Джон припомнил, как часто, бывало, в старину, на этом самом месте, он отскакивал от своего буйно-пьяного отца. И припомнил он, как часто случалось ему, скрытому в подушках маленькой постели, слышать грубые слова и за ними - плач, стоны, крик и рыдания бедной женщины... Подавленный мучительной тоской, Джон опрометью бросился из дома, заплакал, застонал, зарыдал, но кулаки его были сжаты, зубы стиснуты, и палящая тоска сверлила его грудь.

"Таково было первое впечатление возвращения на родину после продолжительной ссылки. Этого ли ожидал несчастный, когда там, за океаном, представлял себе родительский дом, из-за которого вытерпел невыносимые муки в продолжение своего пути? Свидание, радушная встреча, прощение, радостные слезы, спокойный приют.- Увы!- все это мечты, мечты, дикие мечты! Нет более материнской хижины, и он одинок в своей старой деревне. Что значило его прежнее одиночество среди дремучих лесов, никогда не видавших человеческого лица?..

"Он почувствовал и понял, что там, за океаном, в стране бесславия и позора, родина рисовалась в его воображении с обстановкой его младенческих лет, но не такою, какою могла она быть после его возвращения домой. Печальная действительность сразила его сердце и погубила в нем остальной запас нравственного мужества и силы. Он не смел расспрашивать и был далек от надежды, что может кто-нибудь принять его здесь с чувствами сострадания и радушного участия к его судьбе.

"Медленным и нерешительным шагом пошел он вперед, склонив голову на грудь и не смея питать никаких определенных желаний. Одна, только одна мысль тускло мерцала в его мозгу - бежать от общества людей куда бы то ни было. Он вспомнил про зеленый луг на конце деревни, и туда направил свои шаги. Достигнув этого места, он бросился на траву и закрыл лицо обеими руками.

"Он не заметил, что на холме подле него лежал какой-то человек: его платье зашелестило, когда он обернулся и взглянул на нового пришельца. Эдмондс поднял голову.

"Человек уселся на том же холме, поджав ноги под себя. Его волосы были всклокочены, спина согнута, желтое лицо взрыто глубокими морщинами. Судя по платью, можно было догадаться, что он жил в богадельне. Он казался дряхлым стариком; но эта дряхлость могла быть скорее следствием разврата и болезней, чем естественным действием прожитых годов. Он принялся смотреть на незнакомца: его глаза, сначала впалые и безжизненные, засверкали диким блеском и приняли бурно тревожный вид, когда, повидимому, он вгляделся в предмет своих наблюдений. Еще минута и, казалось, эти глаза готовы будут выпрыгнуть из своих орбит. Эдмондс мало-помалу приподнялся на свои колена, и пристально начал всматриваться в лицо старика. Они глядели друг на друга, молчали и были неподвижны.

"Бледный, как смерть, и страшный, как выходец с того света, старик медленно привстал и зашатался. Эдмондс быстро вскочил с своего места. Старик отступил назад: Джон последовал за ним.

"- Кто ты, старик?- сказал он глухим, прерывающимся голосом.- Дай услышать твой голос.

"- Прочь!- закричал старик, сопровождая страшными проклятиями свое восклицание.

"Джон ближе подошел к нему.

"- Прочь! прочь!

"И дряхлый старик, волнуемый неистовою злобой, поднял палку.

"- Отец!..

"Старик между тем испустил пронзительный крик и громкое эхо, переливаясь и перекатываясь помчалось по уединенному полю. Его лицо побагровело и посинело; кровь фонтаном хлынула из горла и носа; трава окрасилась темно-багряною краской; старик зашатался и грянулся на землю. У него лопнул кровяной сосуд, и прежде, чем сын успел приподнять его из грязной лужи,- он уже был мертв.

-

"В одном из отдаленных углов нашего кладбища,- заключил священник после кратковременной паузы,- погребен человек, служивший три года в моем доме после этого события. Смиренный и кроткий духом, он чистосердечно каялся во всех своих грехах и даже мог служить образцом терпения и строгой жизни, очищенной сердечным сокрушением. Кто был он, и откуда пришел в нашу деревню - никто не знал, кроме меня; но это был Джон Эдмондс, воротившийся из ссылки".

Глава VII.

На грех мастера нет: метил в ворону, попал в корову.- Победоносная игра и некоторые другия чрезвычайно-интересные подробности назидательного свойства.

Утомительные приключения несчастного утра и счастливейшего вечера, равно как эффект пасторского рассказа, произвели самое могучее влияние на восприимчивые чувства президента Пикквикского клуба. Лишь только радушный хозяин, со свечою в руках, проводил своего гостя в комфортабельную спальню, м-р Пикквик минут через пять погрузился в сладкий и глубокий сон, от которого, впрочем, немедленно воспрянул при первых лучах палящего солнца. Иначе, конечно, и быть не может: между светилами двух миров, физического и нравственного, должна быть постоянная, прямая и непосредственная симпатия.

М-р Пикквик вскочил с постели, надел халат, открыл окно, испустил глубокий вздох и воскликнул таким образом:

- О природа, чистая, безыскусственная, очаровательная природа,- благословляю тебя! Какой безумец согласится навсегда запереть себя в душном пространстве, среди извести, кирпичей и глины, если только раз удалось ему почувствовать на себе влияние роскошной сцены, открывшейся теперь перед моими глазами? Какой сумасброд решится прозябать всю свою жизнь в таком месте, где нет ни овечек, ни коров, ни всех этих щедрых даров Сильвана и Помоны, рассыпанных здесь на каждом шагу для мирных и тихих наслаждений истинных сынов обожаемой натуры? Какой, говорю я, какой?

И м-р Пикквик, от избытка душевных волнений, высунул свою голову из окна, чтоб удобнее любоваться на лазурное небо и цветущия поля. Запах свежаго сена и сотни благоуханий от цветов маленького сада наполняли воздух перед окнами прекрасной дачи; зеленые луга сияли под утренней росой, блиставшей на каждом листке, и птицы стройным хором заголосили свой концерт, как будто в трепещущих каплях росы скрывался для них источник вдохновений. Сладостное и очаровательное мечтание осенило душу великого мужа.

- Джой!

Этот прозаический звук весьма неосторожно и некстати порвал нить размышлений, уже начинавших приходить в стройный, систематический порядок в голове глубокого мыслителя. М-р Пикквик взглянул направо: никого не было; взглянул налево: тоже никого; он возвел свой взор на небеса, но и там не оказалось ни одного подозрительного предмета. Затем великий муж отважился на действие, которое бы всего скорее пришло в голову обыкновенного человека: он взглянул в сад, и в саду увидел м-ра Уардля.

- С добрым утром, м-р Пикквик,- проговорил почтенный джентльмен, проникнутый, очевидно, чувствами поэтических наслаждений.- Чудесный день, не правда ли? Хорошо, что вы рано встаете. Выходите скорее к нам. Я буду вас ждать.

М-р Пикквик не заставил повторить обязательного приглашения. В десять минут туалет его был кончен, и через десять минут он был в саду подле веселаго старичка.

- Вот вы как!- воскликнул м-р Пикквик, заметивший, с некоторым изумлением, что товарищ его держал ружье в руке, и что другое ружье лежало на траве подле него.- Что вы хотите с этим делать?

- Ваш друг и я собираемся перед завтраком немного пострелять,- отвечал добродушный хозяин.- Ведь он хорошо стреляет?

- Да, мой приятель говорит, что он отличный стрелок,- подтвердил м-р Пикквик,- мне, впрочем, еще не случалось видеть его искусства.

- И прекрасно: стало быть, вам предстоит удовольствие быть свидетелем нашей забавы. Что это он так долго нейдет? Джой, Джой!

Жирный детина, освеженный живительным влиянием утренней погоды, был, казалось, на этот раз усыплен не совсем, a только на три четверти с дробью. Немедленно он вышел на крыльцо.

- Ступай, Джой, позови этого джентльмена и скажи, что мы с м-ром Пикквиком станем ждать его y деревьев перед грачами. Ты покажешь дорогу.

Сонливый толстяк поворотил налево кругом, a м-р Уардль, как новый Робинзон Крузо, положил на плечо оба ружья и вышел из садовой калитки.

- Вот мы здесь и остановимся,- сказал пожилой джентльмен, когда он и м-р Пикквик подошли к деревьям, унизанным на своих верхушках гнездами грачей.

- Что ж мы станем делать?- спросил м-р Пикквик.

- A вот увидите.

Пожилой джентльмен принялся заряжать ружье.

- Сюда, господа, сюда!- воскликнул м-р Пикквик, завидев фигуры господ Снодграса, Винкеля и Топмана.

Пикквикисты только что вышли из садовой калитки и направляли свои шаги к жилищу грачей. Жирный детина, не зная наверное, какого именно джентльмена должен он позвать к своему хозяину, пригласил их всех до одного, рассчитывая весьма благоразумно, что в таком случае не будет никаких недоразумений.

- Поздненько вы встаете, м-р Винкель,- проговорил пожилой джентльмен.- Исправный охотник не станет дожидаться солнечного восхода.

М-р Винкель отвечал принужденной улыбкой и принял поданное ружье с такой прискорбной физиономией, которая, в метафизическом смысле, могла бы скорее принадлежать невинному грачу, томимому предчувствием насильственной смерти.

Пожилой джентльмен свистнул и махнул рукой. По этому знаку двое оборванных мальчишек, выступивших на сцену под дирекцией нового Ламберта (Daniel Lambert - известный чудак, жирный, высокий и толстый. Он жил в Лондоне и показывал себя за деньги, как редкое произведение природы. Его имя сделалось нарицательным.) в детской форме, начали карабкаться по сучьям двух ближайших дерев.

- Зачем здесь эти ребята?- спросил м-р Пикквик взволнованным тоном.

Ему вдруг пришло в голову, что несчастные мальчишки, в надежде приобресть скудную плату за свой риск, промышляют тем, что делают из себя живые мишени для пуль неопытных стрелков. Его сердце облилось кровью.

- Им надобно вспугнуть игру, ничего больше,- отвечал, улыбаясь, м-р Уардль.

- Что?

- Вспугнуть игру, то есть, говоря на чистом английском наречии, расшевелить грачей.

- Только-то?

- Да. Вы успокоились?

- Совершенно.

- Очень хорошо. Могу я начать?

- Сделайте милость,- сказал м-р Винкель, обрадованный тем, что очередь до него дойдет не слишком скоро.

- В таком случае, посторонитесь. Ну, мальчуган!

Мальчишка свистнул, закричал и принялся раскачивать ветвь с грачиным гнездом. Встрепенулись юные птенцы, подняли встревоженный говор и, размахивая крыльями, с участием, расспрашивали друг друга, зачем зовет их беспокойный человек. Ружейный выстрел был для них громогласным ответом. Навзничь пал один птенец, и высоко взвились над ним уцелевшие птицы.

- Подыми, Джой,- сказал пожилой джентльмен.

Радостная улыбка засияла на щеках сонливого детины, когда он выступил вперед: смутные видения масляного пирога с начинкой из грача зашевелились в его воображении жирно и сладко. Он поднял птицу и засмеялся восторженным смехом: птица была толстая и жирная.

- Ну, м-р Винкель,- сказал хозяин, заряжая опять свое собственное ружье,- теперь ваша очередь: стреляйте.

М-р Винкель двинулся вперед и поднял ружье. М-р Пикквик и его друзья инстинктивно спешили посторониться на значительное расстояние, из опасения повредить свои шляпы убитыми грачами, которые, нет сомнения, дюжинами попадают на землю после опустошительного выстрела. Последовала торжественная пауза, и за нею - крик мальчишки - птичий говор - слабый стук.

- Эге!- воскликнул пожилой джентльмен.

- Что, друг? Ружье не годится?- спросил м-р Пикквик.

- Осечка!- проговорил м-р Винкель, бледный как снег.

- Странно, очень странно,- сказал пожилой джентльмен,- этого за ним прежде никогда не водилось. Да что это? Я вовсе не вижу пистона.

- Какая рассеянность!- воскликнул м-р Винкель.- Я ведь и забыл про пистон!

Ошибка мигом была исправлена, и м-р Винкель опять выступил вперед с видом отчаянно решительным и храбрым. М-р Топман приютился за кустом, и с трепетом смотрел на приготовительную церемонию стрельбы. Мальчишка опять поднял крик и вспугнул четырех птиц. М-р Винкель выстрелил. Стон из груди человека был жалобным и совершенно непредвиденным ответом: м-ру Топману суждено было спасти жизнь невинного грача принятием значительной части заряда в свое левое плечо.

Последовала суматоха, неизобразимая ни пером, ни языком, и мы отнюдь не беремся описывать как м-р Пикквик, проникнутый справедливым негодованием, назвал м-ра Винкеля - злодеем; как м-р Топман, низверженный и плавающий в собственной крови, лежал и стонал, произнося в забытьи какое-то имя обожаемой красавицы и проклиная своего убийцу, стоявшего перед ним на коленях; как потом он открыл свой правый глаз и прищурил его опять, опрокидываясь навзничь. Все это представляло сцену поразительную и даже раздирательную в некотором смысле. Наконец, однакож, к общему утешению, несчастный страдалец пришел в себя и обнаружил очевидные признаки жизни. Друзья поставили его на ноги, перевязали ему рану носовым платком и медленными шагами пошли домой, поддерживая его со всех сторон.

Шествие было умилительное и трогательное. Они приближались к садовой калитке, где уже давно стояли дамы, ожидавшие к завтраку своих городских гостей. Девствующая тетушка сияла самою радужною улыбкой и делала веселые знаки. Ясно, что она ничего не знала о случившейся беде. Невинное создание! Бывают времена, когда душевное неведение служит для нас залогом самого прочного блаженства.

Они подошли ближе.

- Что это y них сделалось с маленьким старичком?- сказала Изабелла Уардль.

Девствующая тетушка не обратила никакого внимания на этот вопрос, относившийся, по её мнению, к президенту Пикквикского клуба. Треси Топман был еще юношей в её глазах, и она смотрела на его лета в уменьшительное стекло.

- Ничего, mesdames, будьте спокойны,- сказал пожилой джентльмен, желавший. заранее предупредить суматоху в обществе женщин.

Дамы обступили м-ра Топмана.

- Не бойтесь, mesdames,- повторил хозяин.

- Что-ж такое случилось?- вскрикнули леди.

- Небольшое несчастие с м-ром Топманом - ничего больше.

Целомудренная тетка испустила пронзительный крик, закатилась истерическим смехом и повалилась без чувств в объятия своих племянниц.

- Окатить ее холодной водой,- сказал пожилой джентльмен.

- Нет, нет,- пробормотала целомудренная тетка,- мне теперь лучше, гораздо лучше. Изабелла, Эмилия - доктора! Он ранен? умер? О, Боже мой. Ха, ха, ха!

Это был второй нумер истерического хохота, сопровождаемый отчаянно диким визгом.

- Успокойтесь,- сказал м-р Топман, растроганный почти до слез этим умилительным выражением нежной симпатии,- успокойтесь, сударыня, сделайте милость.

- Его ли это голос?- воскликнула целомудренная тетка, дико вращая глазами.

Третий нумер истерики принял опустошительно страшный характер.

- Не тревожьтесь, сударыня, умоляю вас именем неба,- проговорил м-р Топман нежным тоном.- Я немного ранен, и ничего больше.

- Так вы не умерли?- взвизгнула истерическая леди.- О, скажите, ради Бога, что вы не умерли!

- Что за глупости, Рахиль?- перебил м-р Уардль довольно грубым тоном, совершенно противоречившим поэтическому характеру всей этой сцены.- За каким чортом он должен сказать, что не умер?

- О нет, нет, я не умер!- воскликнул м-р Топман.- Мне нужна только ваша помощь, сударыня. Позвольте облокотиться на вашу ручку,- прибавил он шопотом,- о, мисс Рахиль!

Девственная тетка сделала два шага вперед и подала ему руку. Они благополучно пришли в столовую. М-р Треси Топман, улучив удобную минуту, прижал её пальчики к своим губам и опустился на софу.

- Вы слабы?- сказала сострадательная Рахиль.

- Нет это ничего. Скоро я совсем оправлюсь. Благодарю вас.

И, проговорив последнюю фразу, м-р Топман закрыл глаза.

- Он спит,- пробормотала девственная тетка.- Его органы зрения были сомкнуты только в продолжение двадцати секунд.- Милый, милый Треси!

М-р Топман встрепенулся и вскочил.

- О, произнесите еще раз эти отрадные слова!- воскликнул он с трогательным умилением и самым убедительным тоном.

Целомудренная дева испугалась.

- Вы, конечно, их не слышали?- проговорила она с девственной застенчивостью.

- О, да, я слышал их!- возразил м-р Топман.- Повторите ли вы их из сострадания к несчастливцу, который ...

- Молчите!- прервала целомудренная леди.- Мой брат.

М-р Треси Топман принял свою прежнюю позу, и через минуту в комнату вошел м-р Уардль, сопровождаемый хирургом.

Плечо было освидетельствовано, рана перевязана, и доктор, к общему благополучию, объявил, что опасности не было ни малейшей. Мало-помалу веселость водворилась снова, и завтрак начался своим чередом. Джентльмены и леди, повидимому, совсем забыли неприятное приключение, грозившее оставить по себе такие печальные последствия. Один м-р Пикквик молчал и, казалось, был погружен в глубочайшую задумчивость. Его доверие к м-ру Винкелю поколебалось, расшаталось, и едва совсем не исчезло.

- Играете ли вы в криккет?- спросил м-р Уардль, обращаясь к несчастному стрелку.

В другое время и при других обстоятельствах м-р Винкель не задумался бы дать утвердительный ответ; но теперь он понимал и чувствовал деликатность своего положения, и скромно отвечал:

- Нет.

- A вы, сэр?- спросил м-р Снодграс.

- Игрывал встарину,- отвечал хозяин,- но теперь отвык. Я член здешнего клуба криккетистов, но сам уже давно не играю (Многосложная и довольно запутанная игра в криккет требует для русских читателей некоторых пояснений. Она разыгрывается двумя партиями, из которых каждая состоит из одинвадцати человек. Прежде всего вколачиваются в землю два, так называемые уиккета (wickets), или городка, на расстоянии двадцати шагов друг от друга. Каждый уиккет состоит из трех вертикально поставленных палок, на которые кладется еще палка меньшей величины. Партии бросают жребий, и тогда с одной стороны выходят с палками два игрока, и становятся подле уиккетов. Каждый из них обязан оборонять свой городок. С этой целью тот и другой отмеривают от уиккета длину своей палки, и на том расстоянии выкапывают маленькое углубление, куда вколачивают толстый конец дубины. С другой стороны выходят два, так называемые, баулера (bowlers), которые должны стараться попасть своим шаром в эти городки. Другие игроки из второй же партии, приставленные для наблюдения за ходом игры, обязаны считать и подавать баулерам шар, если он отлетит слишком далеко. Когда первый баулер бросит шар в противоположный уиккет, то могут произойти три характеристических обстоятельства: или баулер попадет в уиккет, или не попадет и, вместе с тем, удар его не будет отражен защитником уиккета, либо, наконец, брошенный шар далеко отпрянет от удара дубиной. В первом случае неловкий защитник городка совсем оставляет игру, и на его место становится игрок из той же партии; во-втором шар поднимается другим баулером и бросается в противоположный уиккет; в третьем - баулеры, приставленные для наблюдений, бегут за шаром, поднимают его и бросают в один из городков. Между тем, в этом последнем случае, защитники городков перебегают несколько раз от одного уиккета к другому, стараясь в то же время не прозевать неприятельского нападения. Число сделанных ими переходов отмечается особенными маркерами, и на них-то собственно основывается победа той или другой стороны. Как скоро сбит один из городков, защитник его немедленно должен оставить игру, и это место занимается другим из той же партии криккетистов. Когда таким образом все члены одной партии принуждены будут, один за другим, оставить игру, очередь доходит до игроков противоположной стороны. Победа окончательно решается числом переходов, сделанных криккетистами обеих партий. Должно заметить, что cricket - национальная и самая любимая игра англичан. Во многих городах учреждены для неё особенные клубы, и случается весьма нередко, что здесь один город соперничает с другим, выбирая из своей среды лучших криккетистов и противопоставляя их соперникам другого местечка. Причем, как водится, устраиваются с обеих сторон пари на огромные суммы. Прим. перев.).

- Сегодня, я полагаю, будет большое собрание,- сказал м-р Пикквик.

- Да, говорят, игра завязывается на славу,- отвечал хозяин.- Хотите посмотреть?

- Я люблю видеть игры всякого рода,- отвечал м-р Пикквик,- если только в них, от неопытности какого-нибудь хвастуна, не подвергается опасности человеческая жизнь.

М-р Пикквик приостановился и строго взглянул на м-ра Винкеля, который обомлел под испытующим взглядом президента. Через несколько секунд великий муж отвел от него свои глаза и прибавил.

- Можем ли мы поручить нашего раненого друга заботливости ваших леди?

- Совершенно можете,- пробормотал скороговоркой м-р Топман.

- Разумеется,- подтвердил м-р Снодграс.

Поразмыслили и решили, что м-р Топман останется дома под благодатным надзором женского комитета, a все остальные джентльмены, под предводительством м-ра Уардля, отправятся в город Моггльтон, куда поголовно выступит весь Дингли-Делль, чтоб принять участие в национальной игре, занимавшей теперь умы всех горожан и поселян.

Они пошли веселою и стройною толпой, и через несколько часов м-р Пикквик, почти сам не зная как, очутился в главной улице Моггльтона.

Всем, a может быть не всем, известно, статься может даже, что и никому неизвестно, что Моггльтон - весьма древний и почтенный город, имеющий все признаки настоящего корпоративного города: в нем есть мэр, буржуа и фримэны, он владеет с незапамятных времен неоспоримым правом представлять из своей среды одного депутата в английский парламент, где, тоже с незапамятных времен, насчитывают в деловом архиве три тысячи триста тридцать три документа относительно города Моггльтона. Этот старинный город отличается своею приверженностию к религии и консерватизмом в торговой политике. Однех просьб относительно уничтожения торговли в праздничные дни поступило от него в парламент пятьсот тридцать семь, и вслед затем таковое же число прошений последовало относительно поощрения торговли неграми и введения колониальной системы в Англии; шестьдесят восемь в пользу удержания и распространения привилегий церкви. Триста семьдесят проектов относительно дистиллирования можжевеловой желудочной водки тоже в свое время были представлены благосклонному вниманию лордов, вместе с покорнейшим прошением касательно выдачи столетней привилегии новоучредившемуся обществу воздержания от крепких напитков.

Проникнутый глубоким уважением к знаменитому городу, м-р Пикквик стоял на главной его улице и смотрел с видом ученой любознательности на окружающие предметы. Перед ним во всей красоте расстилалась торговая площадь, и в центре её - огромный трактир с блестящей вывеской весьма замысловатого вида: то был на мраморной колонне сизо-бирюзовый лев с высунутым языком и тремя низенькими ножками, поднятыми на воздух, между тем как четвертая лапа неистово опиралась на колонну. Тут были также пожарный двор и страховая от огня контора, хлебные амбары, водочный завод, булочная, полпивная и башмачная лавка, принимавшая также на себя обязанность доставлять честным гражданам потребное количество шляп, фуражек, колпаков, зонтиков, чепчиков и учебных книг по всем отраслям наук. Был тут красный кирпичный домик с небольшим вымощенным двором, принадлежавший, как всем было известно, городскому адвокату, и был тут, сверх того, другой красный кирпичный домик с венецианскими ставнями и огромной вывеской над воротами, где явственно обозначалось золотыми буквами жилище городского врача. Две-три дюжины мальчишек бежали через площадь на поле криккетистов, и два-три лавочника стояли y своих дверей, увлекаемые очевидным желанием быть свидетелями национальной игры. Все это заметил м-р Пикквик отчетливо и ясно, и уже в душе его заранее обрисовался план красноречивейшей страницы путевых впечатлений. Разсчитывая написать ее при первом удобном случае, он поспешил присоединиться к своим друзьям, которые уже поворотили из главной улицы и созерцали на краю города широкое поле битвы.

Уиккеты были уже совсем готовы, и не в дальнем расстоянии от них красовались две палатки обширного размера, снабженные всеми принадлежностями для отдыха и прохлады состязающихся криккетистов. Но игра еще не начиналась. Два или три героя из Дингли-Делль и столько же городских богатырей забавлялись на чистом воздухе, с величественным видом перекидывая с руки на руку массивные шары. Другие криккетисты в соломенных шляпах, фланелевых куртках и белых штанах, бродили около палаток, куда и м-р Уардль повел своих гостей.

Полдюжины приветствий, громких и радушных, встретили прибытие пожилого джентльмена. Все фланелевые куртки выступили вперед, когда он начал рекомендовать своих гостей, джентльменов из Лондона, желавших с нетерпением видеть собственными глазами национальное игрище, которое, нет сомнения, доставит им одно из величайших наслаждений.

- Вам, я полагаю, будет гораздо удобнее в палатке,- сказал один весьма статный джентльмен, с туловищем, несколько похожим на резиновый шар, набитый гусиным пухом.

- В палатке, сэр, вы найдете все, что провинция может придумать для столичных гостей,- подтвердил другой джентльмен весьма величавой и мужественной наружности.

- Вы очень добры, сэр,- сказал м-р Пикквик.

- Сюда пожалуйте,- добавил джентльмен с шарообразным туловищем.- Отсюда вы можете увидеть все эволюции наших молодцов.

Президент и м-р Уардль вошли в палатку.

- Безподобная игра... эффект сильнейший... упражнение для физики... мастерство!

Эти и некоторые другия слова стенографического свойства поразили прежде всего благородный слух м-ра Пикквика при входе его в гостеприимную палатку. Первый предмет, представившийся его глазам, был - зелено-фрачный приятель рочестерского дилижанса, расточавший свое красноречие перед избранным кружком, в клубе криккетистов. Его костюм был приведен в немного более исправное состояние, и, вместо башмаков, на нем были сапоги; но это был точно он, испанский путешественник, обожаемый друг донны Христины.

Незнакомец мигом угадал своих друзей. Выступив вперед, он схватил за руку м-ра Пикквика и с обычной торопливостью начал усаживать его на стул, продолжая говорить без умолку во все это время, как будто все городские распоряжения состояли под его особенным покровительством и непосредственным надзором.

- Сюда... сюда... отменная потеха... бочки пива... коньяк первейшего сорта... бифстекс... ростбиф... копченые языки... телега с чесноком... горчица дребезжит... превосходный день... пулярки... рад вас видеть... будьте как дома... без церемоний... отличная штука!

М-р Пикквик уселся на указанное место; Винкель и Снодграс также безмолвно повиновались распоряжениям своего таинственного друга. М-р Уардль смотрел, удивлялся и - ничего не понимал.

- Позвольте, м-р Уардль, представить вам моего друга,- сказал м-р Пикквик.

- Вашего друга! Здравствуйте, сэр. Очень приятно познакомиться с другом моего друга.

Незнакомец быстро сделал антраша и начал пожимать руку м-ра Уардля с такою пламенною горячностью, как будто они были закадычными друзьями лет двадцать сряду. Отступив потом шага два назад и окинув собрание орлиным взглядом, он еще раз схватил руку м-ра Уардля и, повидимому, обнаружил даже очевидное намерение влепить поцелуй в его розовую щеку.

- Как вы здесь очутились, любезный друг?- спросил м-р Пикквик с благосклонной улыбкой.

- Так себе,- отвечал стенографический друг,- прикатил ... городская гостиница... пропасть молодежи... фланелевые куртки, белые штаны ... горячия почки с перцом... сандвичи с анчоусами ... отменные ребята... весельчаки ... Превосходно!

М-р Пикквик, уже имевший довольно обширные сведения в стенографической системе незнакомца, быстро понял и сообразил из его лаконических речей, что он, неизвестно какими судьбами, вошел в сношения с членами Криккетского клуба, стал с ними на короткую ногу и получил от них приглашение на общий праздник. Таким образом любопытство ученого мужа было вполне удовлетворено; он надел очки и приготовился смотреть на криккет.

Игра была начата героями Моггльтона. Интерес сделался общим, когда м-р Домкинс и м-р Поддер, знаменитейшие члены славного клуба, отправились, с дубинами в руках, к своим уиккетам. М-р Лоффи слава и краса криккетистов Динглиделль, должен был бросать могучею рукой свой шар против богатыря Домкинса, a м-р Строггльс был выбран для исправления такой же приятной обязанности в отношении к непобедимому Поддеру. Другие игроки были поставлены в различных частях поля для наблюдений за общим ходом, и каждый из них, как и следовало ожидать, поспешил стать в наклонную позицию, опершись рукою, на колено, как будто собираясь подставить свою спину для первого прыжка мальчишки, который должен открыть игру в чехарду. Дознано долговременными опытами, что искусные игроки иначе и не могут делать наблюдений. Этот способ созерцания м-р Пикквик, в своих ученых записках, весьма справедливо называет "наблюдением a posteriori".

Позади уиккетов остановились посредствующие судьи; маркеры приготовились считать и отмечать переходы. Наступила торжественная тишина. М-р Лоффи отступил на несколько шагов за уиккет Поддера и приставил шар на несколько секунд к своему правому глазу. Доверчиво и гордо м-р Домкинс приготовился встретить враждебный шаре, и глаза его быстро следили за всеми движениями Лоффи.

- Игра идет!- раздался громовый голос баулера.

И шар, пущенный могучею рукою м-ра Лоффи, быстро полетел к центру противоположного уиккета. Изворотливый Домкинс был настороже; шар, встреченный его дубиной, перескочил через головы наблюдающих игроков, успевших между тем нагнуться до самых колен.

- Раз - два - три. Лови - бросай - отражай - беги - стой - раз - нет - да - бросай - два - стой!

Весь этот гвалт поднялся за ловким ударом, и в заключение первого акта, городские криккетисты отметили два перебега. Поддер тоже с своей стороны стяжал лавры в честь и славу Моггльтона. Он искусно каждый раз отражал от своего уиккета шары, и они разлетались по широкому полю. Наблюдающие игроки, перебегавшие с одного конца на другой, истощились до последних сил; баулеры сменялись беспрестанно и бросали шары, не щадя своих рук и плеч; но Домкинс и Поддер остались непобедимыми. Около часа их дубины были в постоянной работе, уиккеты спаслись от нападений, и публика сопровождала громкими рукоплесканиями необыкновенную ловкость своих героев. Когда, наконец, Домкинс был пойман, и Поддер выбит из своего места, городские криккетисты уже считали пятьдесят четыре перебега, между тем как герои Динглиделль остались ни при чем. Перевес на стороне горожан был слишком велик, и не было никаких средств поверстаться с ними. Напрасно пылкий Лоффи и нетерпеливый Строггльс употребляли все возможные усилия, чтоб возстановить некоторое равновесие в этом споре: все было бесполезно, и пальма первенства неоспоримо и решительно осталась за городом Моггльтоном.

Незнакомец между тем кушал, пил и говорил беспрестанно. При каждом ловком ударе он выражал свое одобрение и удовольствие снисходительным и покровительственным тоном; при каждом промахе делал гримасы и грозные жесты, сопровождаемые восклицаниями: "ах, глупо ... осел... ротозей ... фи... срам! " Такие решительные отзывы не преминули утвердить за ним славу совершеннейшего знатока и безошибочного судьи всех эволюций благородной игры в криккет.

- Игра на славу... экзерсиции первейшего сорта... были удары мастерские,- говорил незнакомец, когда обе партии сгрупировались в палатке, после окончания игры.

- A вы, сэр, играли когда-нибудь?- спросил Уардль, которого начинали забавлять энергичные выходки загадочного джентльмена.

- Играл ли? Фи!.. двести тысяч раз... не здесь только ... в Вест-Индии.

- Как? Вы были и в Вест-Индии?

- Был... по всем краям... во всех частях света... В Австралии три года.

- Но в Вест-Индии должно быть очень жарко,- заметил м-р Пикквик,- тамошний климат неудобен для криккетистов.

- Все палит - печет - жжет - томит - нестерпимо! Раз большое пари... один уиккет... приятель мой, полковник... сэр Томас Блазо ... бросать шары... я отбивать ... Началось рано утром. Шести туземцам поручено делать переходы ... утомились... повалились без чувств... все до одного ... Блазо все кидал... держали его два туземца ... устал, выбился из сил... я отражал ... ни одного промаха ... Блазо упал. Его сменил Кванко Самба ... солнце запекло.... шар в пузырях... пятьсот семьдесят перебегов... Устал и я... немного ... Кванко не уступал... победить или умереть ... наконец я промахнулся ... покончили ... искупался, освежился... ничего... пошел обедать.

- Что-ж сталось с этим джентльменом... как бишь его?- спросил Уардль.

- Блазо?

- Нет, с другим.

- Кванко Самба?

- Да.

- Погиб на повал... никогда не мог оправиться... Бедный Кванко ... умер... Печальный элемент.

Здесь незнакомец приставил к своим устам пивную кружку, вероятно для того, чтоб скрыть от взоров публики взволнованные чувства, вызванные свежим воспоминанием трагического события: затем он приостановился, перевел дух и с беспокойством начал озираться вокруг, когда главнейшие криккетисты из Дингли-Делль подошли к м-ру Пикквику и сказали:

- Мы намерены, сэр, покончить нынешний день скромным обедом в трактире "Голубого Льва", смеем надеяться, что вы и ваши друзья не откажетесь почтить своим присутствием....

- Само собою разумеется,- прервал м-р Уардль,- к числу наших друзей принадлежит также м-р....

И он с вопросительным видом взглянул на незнакомца, который не замедлил дать полный и удовлетворительный ответ:

- Джингль, сэр, Алфред Джингль, эсквайр - беспоместный и бездомный эсквайр, сэр.

- С удовольствием,- сказал м-р Пикквик;- мне будет очень приятно.

- И мне,- сказал м-р Алфред Джингль, подавая одну руку м-ру Пикквику, другую - м-ру Уардлю, и говоря потом втихомолку на ухо первого джентльмена: - обед превосходный ... заглядывал сегодня в кухню ... куры, дичь, пироги - деликатес! Молодые люди хорошего тона... народ веселый, разбитной - отлично!

Так как предварительные распоряжения были приведены заранее к вожделенному концу, то вся компания, разделенная на маленькие группы, поворотила из палаток на главную улицу Моггльтона, и через четверть часа господа криккетисты с своими гостями уже заседали в большой зале "Голубого Льва" под председательством м-ра Домкинса, и товарища его, вице-президента Лоффи.

Дружно поднялся за огромным столом говор веселых гостей, дружно застучали ножи, вилки и тарелки, хлопотливо забегали взад и вперед расторопные официанты, и быстро стали исчезать, одно за другим, лакомые блюда. М-р Джингль кушал, пил, говорил, веселился и шумел один за четверых. Когда все и каждый насытились вдоволь, скатерть была снята и на столе явились в симметрическом порядке бутылки, рюмки и бокалы. Официанты удалились в буфет и кухню рассуждать, вместе с поваром об остатках торжественного обеда.

Наступили минуты сердечных излияний и общего восторга. Среди одушевленного говора безмолвствовал только один маленький джентльмен с длинным носом и сверкающими глазами. Скрестив руки на груди, он путешествовал по зале медленными и ровными шагами, оглядываясь по временам вокруг себя и откашливаясь с какою-то необыкновенною энергией выразительного свойства. Наконец, когда беседа приняла на минуту более ровный и спокойный характер, маленький джентльмен провозгласил громко и торжественно:

- Господин вице-президент!

Среди наступившей тишины взоры всех и каждого обратились на вице-президента. М-р Лоффи выступил вперед и произнес торжественный ответ:

- Сэр!

- Я желаю сказать вам несколько слов, сэр: пусть почтенные джентльмены благоволят наполнить свои бокалы.

М-р Джингль сделал выразительный жест и произнес энергическим тоном:

- Слушайте, слушайте!

Когда бокалы наполнились искрометной влагой, вице-президент, принимая глубокомысленный вид, сказал:

- М-р Степль.

- Сэр,- начал миниатюрный джентльмен, выступив на середину залы,- я желал бы обратить свою речь собственно к вам, a не к нашему достойному президенту, потому что, так сказать, наш достойный президент находится в некоторой степени... можно даже сказать, в весьма значительной степени ... между тем как предмет, о котором хочу я говорить, или лучше... правильнее то есть... или ... или....

- Разсуждать,- подсказал м-р Джингль.

- Так точно рассуждать,- продолжал миниатюрный джентльмен.- Благодарю за такое пояснение мысли моего почтенного друга, если он позволит мне называть его таким именем (Слушайте, слушайте! - М-р Джингль суетится больше всех). Итак, сэр, объявляю, что я имею честь быть криккетистом из Дингли, то есть из Дингли-Делль (громкие рукоплескания). Само собою разумеется, что я отнюдь не могу обнаруживать притязаний на высокую честь принадлежать к почтенному сословию моггльтонских граждан, и вы позволите мне заметить откровенно, сэр, что я не ищу, не домогаюсь и даже нисколько не желаю этой чести (Слушайте, слушайте!). Уже давно продолжается похвальное соревнование на поле национального игрища между Моггльтоном и Дингли-Деллем,- это известно всему свету, сэр, и, конечно, никто не станет оспаривать, что европейский континент имеет высокое мнение о криккетистах.... Могуч и славен город Моггльтон, и всюду гремит молва о великих подвигах его граждан; но тем не менее я - дингли-деллер и горжусь этим наименованием вот по какой причине (Слушайте, слушайте!). Пусть город Моггльтон гордится всеми своими отличиями,- на это, конечно, он имеет полное право: достоинства его многочисленны, даже, можно сказать, безчисленны. Однакож, сэр, если все мы твердо помним, что Моггльтон произвел на свет знаменитых героев, Домкинса и Поддера, то, конечно, никто из нас не забудет и не может забыть, что Дингли-Делль, в свою очередь, может достойно превозноситься тем, что ему одолжены своим бытием не менее знаменитые мужи: Лоффи и Строггльс (Дружные и громкие рукоплескания). Унижаю ли я через это честь и славу моггльтонских граждан? Нет, тысячу раз нет. Совсем напротив: я даже завидую при этом случае роскошному излиянию их национальных чувств. Все вы, милостивые государи, вероятно хорошо знаете достопамятный ответ, раздавшийся некогда из бочки, где имел местопребывание свое великий философ древней Греции, стяжавший достойно заслуженную славу в классическом мире: "если бы я не был Диогеном," сказал он, "то я желал бы быть Александром".- Воображаю себе, что господа, здесь предстоящие, могут в свою очередь сказать: "не будь я Домкинс, я бы желал быть Лоффи", или: "не будь я Поддер, я желал бы быть Строггльсом" (Общий восторг). К вам обращаюсь, господа, почтенные граждане Моггльтона: один ли криккет упрочивает за вами громкую известность? Разве вы никогда не слышали о Домкинсе и его высоких подвигах, имеющих непосредственное отношение к вашей национальной славе? Разве вы не привыкли с именем Поддера соединять понятие о необыкновенной решительности и твердости характера в защите собственности? Кому еще так недавно пришла в голову счастливая мысль относительно увеличения наших привилегий? Кто так красноречиво ратовал в пользу нашей церкви? Домкинс. Итак, милостивые государи, приглашаю вас приветствовать с общим одушевлением почтенные имена наших национальных героев: да здравствуют многая лета Домкинс и Поддер! "

От громких рукоплесканий задрожали окна, когда миниатюрный джентльмен кончил свою речь. Весь остаток вечера прошел чрезвычайно весело и дружелюбно. Тосты следовали за тостами, и одна речь сменялась другою: красноречие господ криккетистов обнаружилось во всей своей силе и славе. М-р Лоффи и м-р Строггльс, м-р Пикквик и м-р Джингль были каждый в свою очередь предметом единодушных прославлений и каждый, в свое время, должен был в отборных выражениях благодарить почтенную компанию за предложенные тосты.

Как соревнователи национальной славы, мы весьма охотно согласились бы представить нашим читателям полный отчет обо всех подробностях знаменитого празднества, достойного занять одно из первых мест в летописях великобританских торжеств; но, к несчастию, материалы наши довольно скудны, и мы должны отказаться от удовольствия украсить свои страницы великолепными образчиками британского витийства. М-р Снодграс, с обычной добросовестностью, представил значительную массу примечаний, которые, нет сомнения, были бы чрезвычайно полезны для нашей цели, если бы, с одной стороны, пламенное красноречие, с другой - живительное действие вина не сделали почерк этого джентльмена до такой степени неразборчивым, что рукопись его в этом месте оказалась почти совершенно неудобною для ученого употребления. Мы едва могли разобрать в ней имена красноречивых ораторов и весьма немного слов из песни, пропетой м-ром Джинглем. Попадаются здесь выражения в роде следующих: "изломанные кости... пощечина... бутылка... подзатыльник... забубенный"; но из всего этого нам, при всем желании, никак не удалось составить живописной картины, достойной внимания наших благосклонных читателей.

Возвращаясь теперь к раненому м-ру Топману, мы считаем своей обязанностью прибавить только, что за несколько минут до полуночи в трактире "Голубого Льва" раздавалась умилительная мелодия прекрасной и страстной национальной песни, которая начинается таким образом:

Пропируем до утра,

Пропируем до утра,

Пропируем до утра,

Гей, гой! до утра!

Глава VIII.

Объясняет и доказывает известное положение, что "путь истинной любви не то, что железная дорога".

Безмятежное пребывание на хуторе Дингли-Делль, чистый и ароматический воздух, оглашаемый беспрерывно пением пернатых, присутствие прелестных представительниц прекрасного пола, их великодушная заботливость и беспокойство: все это могущественным образом содействовало к благотворному развитию нежнейших чувств, глубоко насажденных самою природою в сердце м-ра Треси Топмана, несчастного свидетеля птичьей охоты. На этот раз его нежным чувствам было, повидимому, суждено обратиться исключительно на один обожаемый предмет. Молодые девушки были очень милы, и обращение их казалось привлекательным во многих отношениях; но девственная тетка превосходила во всем как своих племянниц, так и всякую другую женщину, какую только видел м-р Топман на своем веку. Было какое-то особенное великолепие в её черных глазах, особенное достоинство в её осанке, и даже походка целомудренной девы обличала такие сановитые свойства, каких отнюдь нельзя было заметить в молодых мисс Уардль. Притом не подлежало ни малейшему сомнению, что м-р Треси Топман и девственная тетка увлеклись друг к другу с первого взгляда непреодолимою симпатиею; в их натуре было что-то родственное, что, повидимому, должно было скрепить неразрывными узами мистический союз их душ. Ея имя невольно вырвалось из груди м-ра Топмана, когда он лежал на траве, плавая в своей собственной крови, и страшный истерический хохот девствующей тетки был первым звуком, поразившим слух счастливого Треси, когда друзья подвели его к садовой калитке. Чем же и как объяснить это внезапное волнение в её груди? Было ли оно естественным излиянием женской чувствительности при виде человеческой крови, или, совсем напротив, источник его заключался в пылком и страстном чувстве, которое только он один из всех живущих существ мог пробудить в этой чудной деве? Вот вопросы и сомнения, терзавшие грудь счастливого страдальца, когда он был распростерт на мягкой софе перед пылающим камином. Надлежало разрешить их во что бы ни стало.

Был вечер. Изабелла и Эмилия вышли погулять в сопровождении м-ра Трунделя; глухая старая леди полулежала в забытьи в своих спокойных креслах; жирный и толстый детина храпел y очага в отдаленной кухне; смазливые горничные вертелись y ворот, наслаждаясь приятностью вечерней погоды и любезностью сельских кавалеров, изливавших перед ними свои пылкие чувства. Треси Топман и Рахиль Уардль сидели друг подле друга, не обращая ни малейшего внимания на окружающие предметы. Они мечтали о взаимной симпатии душ, мечтали и молчали.

- Ах! я совсем забыла свои цветы!- вдруг сказала девствующая тетка.

- Пойдемте поливать их теперь,- промолвил м-р Топман убедительным тоном.

- Вы простудитесь на вечернем воздухе,- отвечала целомудренная дева тоном глубочайшего сострадания и симпатии.

- Нет, нет,- сказал м-р Топман, быстро вставая с места.- Позвольте мне идти вместе с вами: это будет полезно для моего здоровья.

Сострадательная леди поправила перевязку на левом плече своего прекрасного собеседника и, взяв его за правую руку, отправилась в сад.

В отдаленном и уединенном конце сада красовалась поэтическая беседка из акаций, жасминов, душистой жимолости и роскошного плюша. В этот приют спокойствия и тишины направила свои шаги счастливая чета. Девствующая тетушка взяла лейку, лежавшую в углу, и собралась идти. М-р Топман удержал ее подле себя.

- Мисс Уардль! - воскликнул он, испустив глубокий вздох.

Девствующая тетка затрепетала, зашаталась, и лейка едва не выпала из её рук.

- Мисс Уардль!- повторил м-р Топман,- вы - ангел!

- М-р Топман!- воскликнула Рахиль, краснея, как пион.

- Да, вы ангел, мисс Уардль, вы ... вы ... вы - сущий ангел,- повторил энергическим тоном красноречивый пикквикист.

- Мужчины всех женщин называют ангелами,- пробормотала застенчивая леди.

- Что же вы после этого? С чем могу я вас сравнить, несравненная мисс Уардль,- говорил восторженный Топман.- Где и как найти существо, подобное вам? В каком углу мира может еще скрываться такое счастливое соединение физических и моральных совершенств? Где ах! где...

М-р Топман приостановился, вздохнул и с жаром начал пожимать руку красавицы, державшую ручку лейки. Она потупила глаза, опустила голову и прошептала едва слышным голосом.

- Мужчины как мухи к нам льнут.

- О, как бы я желал быть мухой, чтоб вечно жужжать вокруг вашего прелестного чела!- воскликнул вдохновенно м-р Топман.

- Мужчины все ... такие обманщики ...- продолжала застенчивая леди.

- Обманщики - да; но не все, мисс Уардль. Есть по крайней мере одно существо, постоянное и неизменное в своих чувствах, существо, готовое посвятить всю свою жизнь вашему счастию, существо, которое живет только вашими глазами, дышит вашею улыбкой, которое для вас, только для одной вас переносит тяжелое бремя своей жизни.

- Гдеж скрывается оно, м-р Топман, это идеальное существо?

- Здесь, перед вами, мисс Уардль!

И прежде, чем целомудренная дева угадала его настоящую мысль, м-р Топман стоял на коленях y её ног.

- М-р Топман, встаньте!- сказала Рахиль.

- Никогда, никогда!- был рыцарский ответ.- О, Рахиль!

Он схватил её трепещущую руку и прижал к своим пламенным устам. Зеленая лейка упала на пол.

- О, Рахиль, обожаемая Рахиль! Могу ли я надеяться на вашу любовь?

- М-р Топман, - проговорила девствующая тетка,- я так взволнована ... так измучена; но... но ... я к вам неравнодушна.

Лишь только вожделенное признание вырвалось из уст целомудренной леди, м-р Топман приступил к решительному обнаружению своих чувств, и начал делать то, что обыкновенно в подобных случаях делается пылкими юношами, объятыми пожирающей страстью: он быстро вскочил на ноги и, забросив свою руку на плечо девствующей тетки, напечатлел на её устах многочисленные поцелуи, которые все до одного, после некоторого сопротивления и борьбы, были приняты терпеливо и даже благосклонно. Неизвестно, как долго могли бы продолжаться эти пылкие обнаружения нежной страсти, если б красавица, испуганная каким то внезапным явлением, вдруг невырвалась из объятий пламенного юноши.

- За нами подсматривають, м-р Топман!- воскликнула целомудренная дева.- Нас открыли!

М-р Топман с беспокойством оглянулся вокруг себя, и взор его немедленно упал на один из самых прозаических предметов вседневной жизни. Жирный детина, неподвижный, как столб, бессмысленный, как осел, уставил свои большие глаза в самый центр беседки; но и самый опытный физиономист, изучивший до последних мелочей все возможные очертания человеческой фигуры, не открыл бы на его лице ни малейших следов изумления, любопытства или какого нибудь другого чувства, волнующего человеческую грудь. М-р Топман смотрел на жирного детину; жирный детина смотрел на м-ра Топмана с тупым, бессмысленным выражением. Чем долее м-р Топман наблюдал бессмысленно пошлую фигуру детины, тем более убеждался, что он или ничего не знал, не видал, или ничего не понимал. Под влиянием этого впечатления он сказал довольно твердым, решительным и несколько суровым тоном:

- Чего вам здесь надобно?

- Пожалуйте ужинать, сэр: стол накрыт.

- Давно ли вы пришли сюда?- спросил м-р Топман, окинув еще раз пытливым взором жирного детину.

- Только сейчас, сэр.

М-р Топман еще пристальнее впился глазами в пошлую фигуру; но не заметил в ней ни малейшего проявления какого нибудь чувства. Успокоенный счастливым результатом своих изследований, м-р Топмань подал руку девствующей тетке и вышел из беседки.

Они пошли домой. Детина следовал за ними.

- Он ничего не знает,- шепнул м-р Топман.

- Ничего,- подтвердила, девственная тетка.

Позади их послышался странный звук, произведенный как будто неловким усилием подавить невольный смех. М-р Топман оглянулся. Нет, быть не может: на лице жирного детины не было ни малейшей гримасы.

- Скоро он заснет, я полагаю,- шепнул м-р Топман.

- В этом нет никакого сомнения,- сказала целомудренная тетка.

Они оба засмеялись от чистого сердца.

М-р Топман жестоко ошибся. Жирный детина на этот раз бодрствовал и телом, и душой. Он все видел и слышал.

За ужином ни с чьей стороны не обнаружилось попыток завязать общий разговор. Старая леди пошла спать; Изабелла Уардль посвятила себя исключительному вниманию м-ра Трунделя; девствующая тетушка была вся сосредоточена на своем любезном Треси; мысли Эмилии Уардль были, казалось, обращены на какой-то отдаленный предмет, вероятно, на отсутствующего Снодграса.

Одиннадцать, двенадцать, час за полночь: джентльменов нет как нет. Безпокойство изобразилось на всех лицах. Неужели их остановили и ограбили среди дороги? Не послать ли людей с фонарями в те места, где им следует возвращаться домой? Или, пожалуй, чего доброго ... Чу! вот они. Отчего они так запоздали? Чу - какой-то странный голос! Чей бы это?

Все маленькое общество высыпало в кухню, куда воротились запоздалые гуляки. Один взгляд на них объяснил весьма удовлетворительно настоящее положение вещей.

М-р Пикквик, засунув в карманы обе руки и нахлобучив шляпу на свой левый глаз, стоял облокотившись спиною о буфет, потряхивая головой на все четыре стороны, и по лицу его быстро скользили одна за другою самые благосклонные улыбки, не направленные ни на какой определенный предмет и не вызванные никаким определенным обстоятельством или причиной. Старик Уардль, красный как жареный гусь, неистово пожимал руку незнакомого джентльмена и еще неистовее клялся ему в вечной дружбе. М-р Винкель, прислонившись спиною к стене, произносил весьма слабые заклинания на голову того, кто бы осмелился напомнить ему о позднем часе ночи. М-р Снодграс погрузился в кресла, и физиономия его, в каждой черте, выражала самые отчаянные бедствия, какие только может придумать пылкая фантазия несчастного поэта.

- Что с вами, господа?- спросили в один голос изумленные леди.

- Ни-чег-гго,- отвечал м-р Пикквик.- Мы все ... благо ... получны. Я говорю, Уардль, мы все благополучны: так, что ли?

- Разумеется,- отвечал веселый хозяин.- Милые мои, вот вам друг мой, м-р Джингль, друг м-ра Пикквика. Прошу его любить и жаловать: он будет y нас гостить.

- Не случилось ли чего с м-ром Снодграсом?- спросила Эмилия беспокойным тоном.

- Ничего, сударыня, ничего,- отвечал незнакомый джентльмен.- Обед и вечер после криккета ... веселая молодежь ... превосходные песни... старый портер ... кларет ... чудесное вино, сударыня ... вино.

- Врешь ты, шарамыжник,- возразил прерывающимся голосом м-р Снодграс.- Какое там вино? Никакого, чорт вас побери. Селедка - вот в чем штука!

- Не пора ли им спать, тетушка?- спросила Эмилия.- Люди могут отнести их в спальню: по два человека на каждого джентльмена.

- Я не хочу спать,- проговорил м-р Винкель довольно решительным тоном.

- Ни одной живой души не припущу к себе,- возгласил м-р Пикквик, и при этом лучезарная улыбка снова озарила его красное лицо.

- Ура!- воскликнул м-р Винкель.

- Ур-р-ра!- подхватил м-р Пикквик, снимая свою шляпу и бросая на пол, при чем его очки также упали на середину кухни.

При этом подвиге он окинул собрание торжествующим взором и захохотал от чистейшего сердца.

- Давайте еще бутылку вина!- вскричал м-р Винкель, постепенно понижая свой голос от самой верхней до самой низшей ноты.

Его голова опрокинулась на грудь, и он продолжал бормотать бессвязные звуки, обнаруживая между прочим зверское раскаяние, что поутру не удалось ему отправить на тот свет старикашку Топмана. Наконец он заснул, и в этом положении два дюжих парня, под личным надзором жирного детины, отнесли его наверх. Через несколько минут м-р Снодграс вверил также свою собственную особу покровительству Джоя. М-р Пикквик благоволил принять протянутую руку м-ра Топмана и спокойно выплыл из. кухни, улыбаясь под конец самым любезным и обязательным образом. Наконец и сам хозяин, после немого и трогательного прощания со своими дочерьми, возложил на м-ра Трунделя высокую честь проводить себя наверх: он отправился из кухни, заливаясь горючими слезами, как будто спальня была для него местом заточения и ссылки.

- Какая поразительная сцена!- воскликнула девственная тетка.

- Ужасно, ужасно!- подтвердили молодые девицы.

- Ничего ужаснее не видывал,- сказал м-р Джингль серьезным тоном.- На его долю пришлось двумя бутылками больше против каждого из его товарищей.- Зрелище страшное, сударыня, да!

- Какой любезный молодой человек!- шепнула девственная тетка на ухо Топману.

- И очень недурен собой!- заметила втихомолку Эмилия Уардль.

- О, да, очень недурен,- подтвердила девственная тетка.

М-р Топман думал в эту минуту о рочестерской вдове, и сердце его переполнилось мрачною тоской. Разговор, продолжавшийся еще минут двадцать, не мог успокоить его взволнованных чувств. Новый гость был учтив, любезен, разговорчив, и занимательные анекдоты, один за другим, быстро струились из его красноречивых уст. М-р Топман сидел как на иголках и чувствовал, с замиранием сердца, что звезда его славы постепенно меркнет и готова совсем закатиться под влиянием палящих лучей нового светила. Мало-помалу веселость его исчезла, и его смех казался принужденным. Успокоив, наконец, свою больную голову под теплым одеялом, м-р Топмал воображал, с некоторым утешением и отрадой, как бы ему приятно было притиснуть своей спиной этого проклятого Джингля между матрацом и периной.

Поутру на другой день хозяин и его гости, утомленные похождениями предшествовавшей ночи, долго оставались в своих спальнях; но рано встал неутомимый незнакомец и употребил весьма счастливые усилия возбудить веселость дам, пригласивших его принять участие в их утреннем кофе. Девствующая тетка и молодые девицы хохотали до упаду, и даже старая леди пожелала однажды выслушать через слуховой рожок один из его забавных анекдотов. Ея удовольствие выразилось одобрительной улыбкой, и она благоволила даже назвать м-ра Джингля "безстыдным повесой",- мысль, с которою мгновенно согласились все прекрасные родственницы, присутствовавшие за столом.

Уже издавна старая леди имела в летнее время похвальную привычку выходить в ту самую беседку, в которой м-р Топман накануне ознаменовал себя страстным объяснением своих чувств. Путешествие старой леди неизменно совершалось следующим порядком: во-первых, жирный детина отправлялся в её спальню, снимал с вешалки её черную атласную шляпу, теплую шаль, подбитую ватой, и брал толстый сучковатый посох с длинной рукояткой. Старая леди, надевая шляпу, закутывалась шалью и потом, опираясь одною рукою на свой посох, a другою на плечо жирного детины, шла медленным и ровным шагом в садовую беседку, где, оставаясь одна, наслаждалась около четверти часа благорастворенным воздухом летнего утра. Наконец, точно таким же порядком, она опиралась вновь на посох и плечо и шла обратно в дом свой.

Старуха любила аккуратность во всех своих делах и мыслях. Три года сряду церемония прогулки в сад исполнялась со всею точностью, без малейшего отступления от принятых форм. На этот раз, однакож, к великому её изумлению, произошло в этой церемонии совсем неожиданное изменение: жирный детина вместо того, чтобы оставить беседку, отступил от неё на несколько шагов, осмотрелся направо и налево и потом опять подошел к старой леди с таинственным видом, принимая, повидимому, необходимые предосторожности, чтоб его никто не заметил.

Старая леди была робка, подозрительна, пуглива, как почти все особы её лет. Первою её мыслью было: не хочет ли масляный болван нанести ей какое нибудь физическое оскорбление с преступным умыслом овладеть её скрытым капиталом. Всего лучше было бы в таком случае позвать кого-нибудь на помощь; но старческие немощи уже давно лишили ее способности издавать пронзительные звуки. Проникнутая чувством невыразимого ужаса, старушка наблюдала молча движения рослаго детины, и страх её увеличился еще больше, когда тот, прислонившись к её уху, закричал взволнованным и, как ей показалось, грозным тоном:

- Мистрисс!

Теперь должно обратить внимание на то, что в эту самую минуту м-р Джингль гулял в саду, весьма недалеко от беседки. Услышав громкое воззвание лакея, он остановился прислушаться, что будет дальше. Три существенные причины побудили его на этот поступок. во-первых, он был любопытен и празднен: во-вторых, деликатность чувства отнюдь не принадлежала к числу нравственных свойств м-ра Джингля, в третьих и в последних, он скрывался за куртиною цветов, и никто не видал его в саду. Поэтому м-р Джингль стоял, молчал и слушал.

- Мистрисс!- прокричал опять жирный детина.

- Чего вам надобно, Джой?- спросила трепещущая старушка.- Надеюсь, мой милый, я была снисходительна к вам и никогда не взыскивала строго за ваши проступки. Могло случиться что-нибудь невзначай; но этого, конечно, никто бы не избежал на моем месте. Жалованья получали вы много, дела y вас было мало, a есть позволялось вволю.

Старушка весьма искусно задела за чувствительную струну детины: он был растроган, и отвечал выразительным тоном:

- Много доволен вашей милостью, покорнейше благодарим.

- Ну, так чего ж вы хотите от меня, мой милый?- спросила ободренная старушка.

- Мне хочется поставить дыбом ваши волосы, сударыня.

Такое желание, очевидно, могло происходить из грязного источника, быть может, даже из жажды крови; и так как старая леди не совсем понимала процесс поднятия дыбом её волос, то прежний страх возвратился к ней с новою силой.

- Как вы полагаете, сударыня, что я видел вчера вечером в этой самой беседке?- спросил детина, выказывая свои зубы.

- Почемуж я знаю? Что такое?

- Я видел, сударыня, собственными глазами, на этом самом месте, где вы изволите сидеть, видел, как один из ваших гостей, раненый джентльмен, сударыня, целовал и обнимал...

- Кого, Джой, кого? Мою горничную?

- Нет, сударыня, похуже,- прервал жирный детина над самым ухом старой леди.

- Неужто мою внуку?

- Хуже, гораздо хуже!

- Что с вами, Джой? Вы с ума сошли!- проговорила старушка, считавшая последнюю догадку верхом семейного несчастия.- Кого же? Говорите: я непременно хочу знать.

Жирный детина бросил вокруг себя пытливый взгляд и, уверенный в своей полной безопасности, прокричал над ухом старой леди:

- Мисс Рахиль!

- Чтоо-о?- воскликнула старая леди пронзительным голосом.- Говорите громче.

- Мисс Рахиль,- проревел еще раз детина.

- Мою дочь!!!

Толстые щеки Джоя залоснились и раздулись, когда он, вместо ответа, утвердительно кивнул своей головой.

- И она не противилась!- воскликнула старая леди.

Джой выказал снова зубы и сказал:

- Я видел, как она сама целовала и обнимала раненого джентльмена.

Еслиб м-р Джингль из своей засады мот видеть выражение лица старой леди, пораженной неожиданною вестью, громкий смех, нет сомнения, обличил бы его присутствие подле таинственной беседки. Он притаил дыхание и старался не проронить ни одного звука. В беседке между тем раздавались отрывочные фразы в роде следующих: "Без моего позволения! " - "В её лета!" - "Боже мой, до чего я дожила!" - Все это слышал м-р Джингль и видел потом, как жирный детина, постукивая каблуками, вышел из беседки на свежий воздух.

Обстоятельство довольно странное, но тем не менее возведенное на степень очевидного факта: м-р Джингль через пять минут после своего прибытия на Менор-Фарм решился и дал себе честное слово - овладеть, во что бы ни стало, сердцем девственной тетки. С первого взгляда он заметил, что его безцеремонное и смелое обращение совершенно приходилось по мыслям старой деве, и он рассчитал наугад, что лучшим её достоинством, без сомнения, должно быть независимое состояние, принадлежавшее ей по праву наследства. Предстояла теперь неотложная необходимость, так или иначе, затеснить, отстранить или сокрушить своего счастливого соперника: м-р Джингль решился приступить к этой цели смело и прямо. Фильдинг говорит остроумно и справедливо: "мужчина то же, что огонь, и сердце женщины - фитиль для него: князь тьмы зажигает их по своей воле". М-р Джингль, великий практический философ, знал очень хорошо, что молодой человек, как он, для такой особы, как девственная тетка, был опаснее всякого огня. Он решился попробовать свою силу.

Исполненный глубоких размышлений насчет этого предмета, он выступил журавлиным шагом из своей засады и пошел вперед по направлению к джентльменскому дому. Фортуна, казалось, сама распорядилась помогать его планам. М-р Топман и другие джентльмены стояли y садовой калитки, и вслед за ними появились молодые девушки, которым тоже вздумалось погулять после своего завтрака. Крепость осталась без прикрытия.

Дверь гостиной была немного притворена. М-р Джингль заглянул: девствующая тетка сидела за шитьем. Он кашлянул, она подняла глаза и улыбнулась. Нерешительность и колебание были совсем незнакомы м-ру Альфреду Джинглю. Он таинственно приставил палец к своим губам, вошел и запер за собою дверь.

- Мисс Уардль,- сказал м-р Джингль, приняв на себя озабоченный вид,- извините... короткое знакомство... церемониться некогда... все открыто!

- Сэр!- воскликнула девственная тетка, изумленная неожиданным появлением незнакомца.

- Тише... умоляю... важные дела... толстый слуга... пухлое лицо... круглые глаза... мерзавец.

Здесь он выразительно кивнул своею головой; девствующую тетку пронял невольный трепет.

- Вы намекаете, если не ошибаюсь, на Джозефа?- сказала Рахиль, стараясь сообщить спокойное выражение своему лицу.

- Да, сударыня... чорт его побери.... проклятый Джой... изменник... собака... все сказал старой леди ... вспыхнула, пришла в отчаяние ... дико ... беседка ... Топман ... обнимает и целует... не противится... что вы на это скажете, сударыня?

- М-р Джингль, если вы пришли издеваться надо мной, обижать беззащитную девушку...

- Совсем нет... помилуй Бог!.. Слышал все... сообразил... пришел предостеречь, предложить услуги... сорвать маску. Думайте, что хотите... сделал свое дело... иду.

И он поспешно повернулся к дверям.

- Что мне делать? что мне делать?- завопила бедная дева, заливаясь горькими слезами.- Брат рассердится ужасно!

- Разсвирепеет... иначе нельзя... фамильная обида.

- Что-ж мне сказать ему, м-р Джингль?- всхлипывала девствующая тетка, терзаемая страшным припадком отчаяния.- Научите, присоветуйте!

- Скажите, что ему пригрезилось, и больше ничего,- холодно отвечал м-р Джингль.

Луч надежды озарил страждущую душу горемычной девы. Заметив это, м-р Джингль смелее начал развивать нить своих соображений.

- Все вздор, сударыня... очень натурально... заснул, пригрезилась красавица... кошмар... все поверят... понимаете?

Была ли девствующая тетка обрадована рассчитанной вероятностью ускользнуть от опасных следствий сделанного открытия или, быть может, приписанный ей титул красавицы значительно умягчил жестокость её печали, утвердительно сказать мы не можем ни того, ни другого. Как бы то ни было, её щеки покрылись ярким румянцем, и она бросила благодарный взгляд на м-ра Джингля.

Понимая в совершенстве свою роль, м-р Джингль испустил глубокий вздох, вперил на пару минут свои глаза в желтое лицо старой девы, принял мелодраматическую позу и внезапно устремил свой взор на небеса.

- Вы, кажется, страдаете, м-р Джингль,- сказала сострадательная леди жалобным тоном,- вы несчастны. Могу ли я, в благодарность за ваше великодушное участие, вникнуть в настоящую причину ваших страданий? Быть может, мне удастся облегчить ваше горе?

- Облегчить? Ха, ха, ха! И это говорите вы, мисс Уардль? вы говорите, тогда как любовь ваша принадлежит человеку, неспособному понимать свое счастье, человеку, который даже теперь рассчитывает на привязанность племянницы того самого создания... который... но нет!.. нет! он мой друг: я не буду выставлять на позор его безнравственные свойства. Мисс Уардль - прощайте!

В заключение этой речи, принявшей, быть может, первый раз на его языке последовательную логическую форму, м-р Джингль приставил к своим глазам коленкоровый лоскут суррогат носового платка и сделал решительный шаг к дверям.

- Остановитесь, м-р Джингль!- возопила девствующая тетка.- Ваш намек относится к м-ру Топману: объяснитесь.

- Никогда!- воскликнул м-р Джингль театральным тоном.- Никогда!

И в доказательство своей твердой решимости он придвинул стул к девствующей тетке и уселся рядом с нею.

- М-р Джингль,- сказала целомудренная дева,- я прошу вас, умоляю, заклинаю ... откройте ужасную тайну, если она имеет какую-нибудь связь с моим другом.

- Могу ли я,- начал м-р Джингль, пристально вперив глаза в лицо девствующей тетки,- могу ли я видеть, как безжалостный эгоист приносит в жертву прелестное создание ... Но нет, нет! Язык отказывается объяснить ...

- Именем всего, что дорого для вашего растерзанного сердца,- вопила целомудренная дева,- умоляю, объясните.

М-р Джингль, казалось, несколько секунд боролся с собственными чувствами и потом, преодолев внутреннее волнение, произнес твердым и выразительным тоном:

- Топман любит только ваши деньги!

- Злодей!- воскликнула мисс Уардль, проникнутая насквозь страшным негодованием.

Сомнения м-ра Джингля решены: y девствующей тетки были деньги.

- Этого мало,- продолжал кочующий актер,- Топман любит другую.

- Другую!- возопила тетка.- Кого же?

- Смазливую девушку с черными глазами, вашу племянницу - Эмилию.

Продолжительная пауза.

С этого мгновения в груди старой девы заклокотала самая непримиримая ненависть к мисс Эмилии Уардль. Багровая краска выступила на её лице и шее; она забросила свою голову назад с выражением самого отчаянного презрения и злобы. Закусив, наконец, свои толстые губы и вздернув нос, она прервала продолжительное молчание таким образом:

- Нет, этого быть не может. Я не верю вам, м-р Джингль.

- Наблюдайте за ними,- отвечал кочующий актер.

- Буду.

- Замечайте его взоры.

- Буду.

- Его шопот.

- Буду.

- Он сядет за стол подле нея.

- Пусть его.

- Будет любезничать с нею.

- Пусть.

- Станет расточать перед нею всю свою внимательность.

- Пусть.

- И он бросит вас с пренебрежением.

- Меня бросит!- взвизгнула девственная тетка,- меня!

И в припадке бешеной злобы, она заскрежетала зубами. Глаза её налились кровыо.

- Убедит ли это вас?

- Да.

- Вы будете равнодушны?

- Да.

- И вы оставите его?

- Да.

- Он не будет иметь места в вашем сердце?

- Да.

- Любовь ваша будет принадлежать другому?

- Да.

- Честное слово?

- Честное слово.

М-р Джингль бросился на колени и пять минут простоял y ног целомудренной леди: ему обещали подарить неизменно вечную любовь, как скоро будет приведена в известность гнусная измена Топмана.

В этот же самый день, за обедом, блистательным образом подтвердились слова м-ра Альфреда Джингля. Девственная тетка едва верила своим глазам. М-р Треси Топман сидел подле Эмилии Уардль напротив м-ра Снодграса, улыбаясь шептал, смеялся и выдумывал поэтические комплименты. Ни одним взглядом, ни одним словом не удостоил он владычицы своего сердца, которой так недавно клялся посвятить всю свою жизнь.

- Чорт побери этого болвана!- думал про себя м-р Уардль, знавший от своей матери все подробности романтической истории.- Жирный толстяк, вероятно, спал или грезил на яву. Все вздор!

- Изверг!- думала про себя девственная тетка,- о, как я ненавижу его! Да, это ясно: милый Джингль не обманывал меня.

Следующий разговор объяснит нашим читателям непостижимую перемену в поведении м-ра Треси Топмана.

Время действия - вечер; сцена - сад. Двое мужчин гуляют по уединенной тропинке: один низенький и толстый, другой сухопарый и высокий. То были: м-р Треси Топман и м-р Альфред Джингль. Беседу открыл толстый джентльмен:

- Ну, друг, хорошо я вел себя?

- Блистательно ... бесподобно ... лучше не сыграть и мне... завтра опять повторить роль... каждый вечер ... впредь до дальнейших распоряжений.

- И Рахиль непременно этого требует?

- Непременно.

- Довольна ли она моим поведением?

- Совершенно ... что делать?.. неприятно ... терпение ... постоянство ... отвратить подозрения... боится брата ... надо, говорит, молчать и ждать ... всего два-три дня ... старики угомонятся ... будете блаженствовать оба.

- Есть от неё какия-нибудь поручения?

- Любовь ... неизменная привязанность ... нежное влечение. Сказать ли ей что-нибудь от твоего имени?

- Любезный Альфред,- отвечал невинный м-р Топман, с жаром пожимая руку своего друга,- отнеси к ней мою беспредельную любовь и скажи, что я горю нетерпеливым желанием прижать ее к своей пламенной груди. Объяви, что я готов, скрепя сердце, безусловно подчиняться всем распоряжением, какие ты сегодня поутру передал мне от её имени. Скажи, что я удивляюсь её благоразумию и вполне уважаю её скромность.

- Очень хорошо. Еще что?

- Ничего больше. Прибавь только, что я мечтаю каждую минуту о том счастливом времени, когда судьба соединит нас неразрывными узами, и когда не будет больше надобности скрывать настоящия чувства под этой личиной притворства.

- Будет сказано. Еще что?

- Милый друг мой,- воскликнул м-р Топман, ухватившись за руку кочующего актера,- прими пламенную благодарность за твою бескорыстную дружбу и прости великодушно, если я когда словом или мыслью осмелился оскорбить тебя черным подозрением, будто ты остановился на перепутьи к моему счастью. Чем и как, великодушный друг, могу я когда-либо достойным образом отблагодарить тебя за твою безценную услугу?

- О, не стоит об этом распространяться!- возразил м-р Джингль,- для истинного друга, пожалуй, я готов и в воду.

Но тут он остановился, и, казалось, будто нечаянная мысль озарила его голову.

- Кстати, любезный друг,- сказал он,- не можешь ли ты ссудить мне десять фунтов? Встретились особенные обстоятельства ... отдам через три дня.

- Изволь, с величайшим удовольствием,- возразил обязательный м-р Топман,- только ведь на три дня, говоришь ты?

- На три, никак не больше.

М-р Топман отсчитал десять фунтов звонкою монетою, и м-р Джингль с благодарностью опустил их в свой карман. Потом они пошли домой.

- Смотри же, будь осторожен,- сказал м-р Джингль,- ни одного взгляда.

- И ни одной улыбки,- дополнил м-р Топман.

- Ни полслова.

- Буду нем, как болван.

- Обрати, как и прежде, всю твою внимательность на мисс Эмилию.

- Постараюсь,- громко сказал м-р Топман.

- Постараюсь и я,- промолвил про себя м-р Джингль.

И они вошли в дом.

Обеденная сцена повторилась и вечером с одинаковым успехом. Три дня сряду и три вечера м-р Треси Топман отлично выдерживал свой искусственный характер. На четвертый день хозяин был в самом счастливом и веселом расположении духа, потому что, после многих доказательств, пришел к положительному заключению, что клевета, взведенная против его гостя, не имела никаких оснований. Веселился и м-р Топман, получивший новое уверение от своего друга, что дела его скоро придвинутся к вожделенному концу. М-р Пикквик, спокойный в своей совести, всегда наслаждался истинным блаженством невинной души. Но грустен, невыразимо грустен был поэт Снодграс, начавший питать в своей душе жгучую ревность к м-ру Топману. Грустила и старая леди, проигравшая в вист три роббера сряду. М-р Джингль и девственная тетка не могли с своей стороны принять деятельного участия ни в радости, ни в печали своих почтенных друзей вследствие весьма основательных причин, о которых будет сообщено благосклонному читателю в особой главе.

Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пиквикского Клуба. 03., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :