Чарльз Диккенс
«Очерки лондонских нравов.»

"Очерки лондонских нравов."

1. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЛОНДОНСКОМ НАРОДОНАСЕЛЕНИИ.

Должно заметить, что в Лондоне есть люди, который живут - никем не замеченные, и умирают - не оставив по себе никакого воспоминания: ни хорошего, ни дурного; ни даже посредственнаго. В сердце ближнего не пробуждается никакого сочувствия к этим людям; существование их никому не интересно и кроме их никто не принимает в нем участия; нельзя сказать даже, что вместе с смертию они предаются забвению, потому что решительно никто не знает, жили они когда нибудь на белом свете или нет. В этой огромной столице существует многочисленный класс людей, которые, по видимому, не имеют ни единого друга из целаго народонаселения и о существовании которых едва ли кто заботится. Под влиянием крайних недостатков и необходимых средств к существованию, они покидают все близкое сердцу, стремятся в Лондон и поселяются в нем в надежде приискать себе какое нибудь занятие. Кому в нас неизвестно, как тяжело разорвать узы, которые привязывают нас к родному крову и милым друзьям? но не тяжелее ли изгладить из памяти те безчисленные воспоминания о минувших днях радости и счастия, которые в течение многих лет затем только и лежат убаюканными в наших сердцах, чтоб снова пробудиться в них и с грустною действительностию представить близкие отношения, соединявшие нас с друзьями, которых мы покинули, - сцены, которые мы видели, весьма вероятно, в последний раз, и надежды, которые мы некогда лелеяли в душе своей и с которыми должны расстаться навсегда? Подобные размышления не тревожат уже более людей и о которых мы говорим; да оно и к лучшему для них. Им не с кем поделиться своими чувствами: старинные домашние друзья их примерли, уехали в чужия земли; радушные корреспонденты исчезли в толпе и шуме какого нибудь деятельного города, и они сами постепенно обращаются в какия-то пассивные создания - в орудия привычки и лишений.

На днях мы сидели в Сент-Джэмском парке; внимание наше привлечено было человеком, которого мы не задумываемся причислили к клабу людей, о которых сейчас говорили. Это был высокий, худощавый, бледный мужчина, в черном фраке, в полинялых серых брюках, в штиблетах и коричневых перчатках. В его руке был зонтик, - не потому, чтобы предвиделась, в нем необходимость: день был прекрасный, - но потому кажется, что, отправляясь каждое утро в контору, где служил, он привык постоянно носить его с собой. Он ходил взад и вперед по окраине небольшого лужка, где расставлены были стулья для желающих присесть за известную плату, и ходил, как нам, казалось, не для удовольствия или освежения, но как будто из принуждения, точь в точь как ходит он в контору из самых отдаленных жилищ Эйлингтона. Был понедельник, следовательно человек этот на целые двадцать четыре часа оторвался от своей конторки и явился сюда для приятной прогулки. Мы невольно подумали, что он никогда прежде не имел свободного дня и что теперь он не знал даже, что ему сделать с собой. На зеленой травке весело резвились дети; по песчаным дорожкам проходили группы гуляющих; все весело разговаривали, шутили, смеялись, но этот человек весьма серьёзно расхаживал по одному и тому же пространству, не обращая ни на что внимания и не привлекая на себя внимания гуляющих. На бледном, тощем лице его не выражалось ни малейшего признака, чтобы его интересовало что-нибудь или возбуждало в нем любопытство.

В манере и наружности его заметна была какая-то особенность, которая ясно высказывала нам всю его жизнь, или, лучше сказать, целый день его жизни, потому что дни этого человека не имеют ни малейшего разнообразия. Глядя на него, мы почти видели перед собой грязную, небольшую контору, в которую он ходит каждое утро, вешает свою шляпу на один и тот же гвоздь и помещает ноги свои под ту же самую конторку; мы видели, как он снимает фрак, который должен служить ему целый год, надевает другой, который отслужил ему в течение прошлаго года, и который он хранит в своей конторе для сбережения новаго. В этой конторе он просиживает по пяти часов и работает так прилежно и так правильно, как часы, поставленные над камином, громкий ход которых также однообразен, как и все его существование; он только изредка приподнимает голову, и то за тем, чтобы среди затруднительных вычислений взглянуть на потолок, как будто в пыльных стеклах и зеленых переплетах потолочных рам сокрыто вдохновение. В пять часов или в половине шестого он тихо опускается с своей табуретки, переменяет фрак и отправляется куда нибудь поближе к Бокльсбири, к своему обычному обеденному месту. Лакей исчисляет ему список блюд с доверчивым видом, потому что он постоянный посетитель, и после вопроса: "что у вас хорошенькаго?" или "что у вас свеженькаго?" посетитель заказывает порцию росбифу с зеленью и пол-кружки портеру. Порция его сегодня меньше обыкновенной, потому что зелень дороже картофеля на целую пенни, и потому еще, что вчера он потребовал лишнюю булку, а третьяго дня позволил себе скушать лишний кусочек сыру. По окончании этого важного договора с лакеем, он вешает свою шляпу и обращается к ближайшему соседу с покорнейшею просьбою одолжить ему газету по миновании в ней надобности. Если ему удается достать ее в течение обеда - какое счастие! Он с очевидным удовольствием то съедает кусочек своей порции, то прочитывает несколько строчек какого нибудь интересного известия. Аккуратно пятью минутами ранее часа времени посвященного обеду, он вынимает из кармана шиллинг, расплачивается, бережно кладет сдачу в жилет (отложив сначала одну пенни за труды лакея) и возвращается в контору. Если этот день нет иностранной почты, то спустя пол-часа он снова выходить в неё и обычным шагом возвращается домой в свою маленькую квартирку, расположенную в задней части какого нибудь домика в Эйлингтоне. Здесь ожидает его чай, в течение которого он иногда с удовольствием вступает в разговор с маленьким сыном домовой хозяйки, а иногда задает ему задачи из простого сложения, за что награждается одною пенни. По временам ему случается снести письмо к своему патрону на Россель-сквэр, а тогда богатый купец, услышав голос своего подчиненного, зовет его в столовую. "Мистер Смит, пожалуйте сюда", и мистер Смит, опустив свою шляпу к ножке одного из стульев великолепной залы, робко входит в столовую; приняв снисходительное предложение присесть, он тщательно подворчивает ноги под стул, садится в значительном расстоянии от стола и, выпив рюмку хересу, которую подносит ему старший сын хозяина, встает со стула, осторожно пятится назад и ускользает из комнаты с таким душевным волнением, от которого тогда только оправляется, когда снова увидит себя на знакомой ему Эйлингтонской дороге. Бедные люди! они довольны, но нельзя сказать, что они счастливы; смиренные и унылые, они не чувствуют в душе своей страданий, но зато они не знают также, что значит удовольствие.

Сравнив теперь этих людей с другим классом созданий, которые, подобно им, не имеют ни друга, ни товарища, но которых положение в обществе основано на собственном их выборе. Эти люди обыкновенно узнаются по седым головам и красным лицам; они бывают преданы портвейну и любят носить самые модные сапоги. Из убеждения (трудно определять только, какого именно: действительного или воображаемого, но вероятнее всего - действительнаго), что они богаты, а родственники их бедны, они становятся подозрительны, обнаруживают явное ко всем нерасположение, находят величайшее удовольствие считать себя несчастными и наводить уныние на всех, кто приближается к ним. Подобных людей вы можете увидеть всюду; в кофейных - вы легко узнаете их по недовольным восклицаниям и по роскошным обедам; в театрах - всегда увидите их на одних и тех же местах, с одними и теми же недовольными взглядами, которые они бросают на ближайших в ним молодых людей; на вечерах - по раздражительности за картами и по ненависти к музыке, Человек подобного рода любит, чтобы комнаты его были убраны великолепно, чтобы кругом его находилось огромное собрание книг, серебра и картин, и любит это не столько для собственного своего удовольствия, сколько для возбуждения зависти и огорчения в тех, которые сами желали бы иметь все это, но не имеют средств состязаться с ним. Он принадлежит к двум или к трем клубам, все члены которых завидуют, льстят и ненавидят его. Иногда обращается к нему за вспомоществованием какой нибудь бедный родственник, женатый племянник, может быть, и тогда богатый дядюшка с чистосердечным негодованием пустится в ораторство о неосмотрительности женатых молодых людей, о недостатках жены, о несчастии иметь семейство и о сущей пагубе входить в долги со ста-двадцатью-пятью фунтами годового дохода и о многих других непростительных пороках; нотация обыкновенно заключается самодовольным обзором собственного своего поведения и деликатным намеком прибегнуть к приходской помощи. Оставив по духовному завещанию все свое состояние какому нибудь Обществу, такой человек умирает в один прекрасный день от апоплексии после роскошного обеда. И общество воздвигает ему огромный памятник, с исчислением добродетелей покойнаго.

Вслед за извощиками различных родов и кондукторами дилижансов, пользующихся особенным нашим вниманием, за их невероятное хладнокровие, всегдашнее присутствие духа, мы не знаем класса людей, который доставлял бы нашей наблюдательности столько пищи, как лондонские мастеровые. Эти люди не составляют уж, как было в старое время. организованного общества, имевшего резкий характер. Теперь порывы храбрости их очень легко обуздываются бдительным оком новой полиции, перспективным видом полицейского дома и наконец наказанием. При всем том они составляют, на наш взгляд, особый класс народа, интересный по своей смиренности. Неужели, проходя в праздничный день по улицам Лондона; никто не замечал этих людей? неужели никому не случалось видеть стремления, к торжественности и пышности, которое они обнаруживают? Недели две тому назад; в воскресный день, мы шли по улице Странд; позади небольшой группы, которая во всю дорогу доставляла нам сильное удовольствие. Было около четырех часов по полудни, и группа эта, состоявшая из четырех человек, держала путь свой по направлению к Сент-Джемскому парку. Они шли рука в руку; у каждого белые лайковые перчатки, точь-в-точь как у женихов, светлые брюки безукоризненного покроя и верхняя одежда, которой до ныне не придумали еще названия: что-то среднее между пальто и сюртуком, с воротником пальто, полами сюртука и карманами, равно идущими к тому и другому.

В руке каждого джентльмена находилась трость с огромной шолковой кистью, которую он грациозно обвивал вокруг набалдашника. Без смеха невозможно было смотреть на их свободную, беспечную поступь, исполненную чванства. Один из группы имел при себе часы, величиной и видом похожие на рибстонский ранет. Он осторожно вынимал их из жилета и тщательно сравнивал с часами на церкви Сент-Клемент, с великолепными часами Биржи, с часами церкви Сент-Мартин и наконец с часами Конной Гвардии. С прибытием в Сент-Джэмский парк, один из членов общества нанял стул второго разряда, нарочно затем, чтобы выказать свои блестящия сапоги, и опустился на эту двугрошовую роскошь с таким видом, в котором отражались все знаменитости между фамилиями Бруксов и Снуксов, Крокфордов и Велзов.

Конечно, мы можем смеяться над подобными людьми, и они никогда не заставят нас сердиться на них. Они обыкновенно бывают в хороших отношениях между собою, и из этого можно заключить, что в них есть доброе расположение и к окружающим их. Если они своими расфранченными особами и представляют иногда ходячую глупость, то каждый согласится, что она гораздо сноснее скороспелой тупости квадрантских щеголей и молодецкого дендизма, встречаемого на улицах Пэл-Мэл и Реджент.

II. РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПРАЗДНИКИ.

Рождественские праздники! Святки! веселые дни! Человек, в душе которого с наступлением Святок не пробуждаются радостные чувства, не рождаются воспоминания о приятных событиях в жизни, непременно должен быть мизантропом!! Бывают, впрочем, и такие люди, которые скажут вам, что Святки не имеют для них прежней прелести; что прежде, бывало, наступающие дни Рождества приносили с собой из минувшего старого года новую приятную надежду или пророчили счастье в будущем, теперь теже самые святки пробуждают в них грустные воспоминания о стесненных обстоятельствах и уменьшенных доходах, о пирах, которые некогда они давали своим коварным друзьям, и о холодном презрении, которое теперь, в минуты бедствия, обнаруживают коварные друзья. Оставьте эти грустные воспоминания! Конечно, нельзя сказать, чтобы вовсе не было таких людей, которые, прожив довольно долго в свете, не имели бы подобных мыслей. Но зачем для своих печальных воспоминаний выбирать из трех-сот-шестидесяти-пяти самый веселый ден! Бросьте их еще раз повторяю, придвиньте стул к яркому камину, налейте ваш стакан и пойте круговую песню. Если комната ваша сделалась немного теснее прежней, что за беда! не унывайте и в душе благодарите Бога, что вы не совсем еще несчастны! Чтож делать, если один маленький стул остается пустым, и если не видно на нем невинного малютки, который радовал сердце отца и возбуждал радость в душе матери! Не останавливайтесь на прошедшем; не думайте о том, что не прошло еще и года, как прекрасное дитя, которого теперь уже нет, сидело перед вами, с цветущим здоровьем на лице и игривым сознанием ребячества в веселых глазах. Не лучше ли вспоминать о настоящих наших благах, которыми Провидение с изобилием одаряет человека, - но отнюдь не прошедших несчастиях, которых на долю смертного выпадает очень немного. Наполните же снова ваш стакан с веселым лицом и довольным сердцем. Веселитесь всей душой, как будто счастие жизни зависит от того, чтобы Святки были веселы, и новый год был встречен радостью.

Можно ли быть равнодушным к излиянию нежных чувств, дружбы, любви, которыми изобилует это время года? Кому неизвестны семейные собрания о Святках? право; мы ничего ни знаем более усладительного для души! Кажется, что в самом слове "Святки" заключается что-то мистическое! Раздор и несогласие - следствие какой нибудь пустой причины, позабываются; чувство братской любви пробуждается в сердцах людей, которые долгое время были чужды ему; родственники, несколько месяцев избегавшие встречи друг с другом, предлагают и принимают чистосердечные объятия и в настоящем счастии погребают прошедшую вражду. Добрые сердца, стремящиеся друг к другу, но удерживаемые ложными понятиями о гордости и личном достоинстве, снова соединяются и выражают искреннее добродушие и снисхождение. О, если бы Святки продолжались целый год, то предразсудки и страсти, искажающия нашу натуру, никогда ни обнаружились бы теми, кому они всегда должны быть чужды!...

Семейное собрание о Святках, про которое мы говорим, нельзя назвать обыкновенным собранием родственников, весьма однообразно встречающихся в неделю или в две недели раз по приглашению, - нет! это скорее полное годичное собрание всех возможных членов семейства, старых и малых, богатых и бедных; все дети еще за два месяца ожидают его с нетерпением. Прежде это собрание назначалось в доме дедушки, но дедушка становится стар, бабушка тоже; тот и другая, чувствуя слабость здоровья, передают свое хозяйство и поселяются в доме дядюшки Джорж. Итак, собрание бывает у дядюшки Джорж. Бабушка заранее присылает различные лакомства, а дедушка непременно сам плетется в Ньюгэтский рынок купить индейку, и нарочно нанимает человека, чтоб нести ее с триумфом. По приходе домой он непременно наградит своего провожатого сверх платы рюмкой водки, и честный носильщик долгом поставляет себе поздравить тетушку Джорж "с веселыми Святками и с наступающим новым годов". Бабушка дня за два или три во всех своих поступках делается таинственною, хотя и не до такой степени, чтоб не разнесся слух о сделанных ею покупках: о прекрасных чепцах для служанок и о целом коробе книг, перочинных ножей и ресфедеров для юной отрасли. В свою очередь и тетушка Джорж тоже секретничает и заблаговременно отдает на кухне приказание насчет приготовления лишней дюжины рождественских пирожков к обеду и огромного пуддинга для маленьких детей.

В рождественский сочельник бабушка бывает в самом приятном расположении духа. В течение целаго дня она заставляет детей очищать чернослив, миндаль и тому подобное, - а когда все очищено, упрашивает дядюшку Джоржа спуститься в кухню, снять сюртук и заняться приготовлением пуддинга. Дядюшка Джорж исполняет все приказания бабушки с веселым видом, возбуждает шумный восторг в маленьких детях и прислуге. Вечер заключается игрою в жмурки: дедушка попадается первым, доставляя своим проворством и ловкостью обильный источник к шуткам всему собранию.

На другое утро престарелая чета с огромнейшей свитой, состоящей из внучат, отправляется в церковь, между тем как тетушка Джорж остается дома вытирать графины и наполнять судки, а дядюшка Джорж - расставлять бутылки в столовой, откупоривать их и мешаться не в свои деда.

С возвращением из церкви к завтраку дедушка вынимает из кармана ветку омелы и заставляет мальчиков под этой веткой цаловать своих маленьких кузин; это доставляет как мальчикам, так и ему величайшее удовольствие, но раздражат понятия бабушки о приличии. Чтобы поправить дело, дедушка наивно признался, что когда ему минуло тринадцать лет и три месяца от роду, он сам в первый раз поцаловал бабушку под веткой омелы; без всякого сомнения, при этой откровенности все дети хлопают в ладоши и смеются от души; тетушка Джорж и дядюшка Джорж вторят детям; бабушка перестает хмуриться, смотрит веселие и с ласковой улыбкой говорит, что дедушка всегда был повесой; смех детей поднимается громче прежнего, а дедушка смеется громче их всех.

Но все эти ничто в сравнении с удовольствием, которое ожидает им впереди, когда бабушка, в высоком чепце и шолковом платье аспидного цвета, а дедушка - с пышными манжетами и в белом шейном платке, садятся в гостиной по одну сторону камина, а дети и тетушка Джорж располагаются против них и с нетерпением ждут дорогих гостей. Подъехала наемная карета; дядюшка Джорж глядит в окно и восклицает: "это Джон!".

Дети бросаются к дверям и стремглав бегут по лестнице. Дядюшка Роберт, тетушка Джэн, безценый малютка, и добрая няня, - словом сказать, целая семья дядюшки Роберта поднимается по лестнице, среди шумных криков: "душечка, милочка!", со стороны детей, и беспрестанных повторений: "не ушибите ребенка" - со стороны няни. Дедушка берет к себе на руки внучка, а бабушка цалует свою дочь; и едва только затихнут громкие восторги этой первой встречи, как являются другие дядюшки и тетушки, со множеством кузенов и кузин. В гостиной кроме невнятного говора, непринужденного смеха и веселья ничего больше, не слышно.

Среди минутной остановки разговора в уличную дверь раздается робкие стук и возбуждает общий вопрос: "кто там такой?" Двое детей, стоявших у окна, помещают тихим голосов, что "это бедная тетушка Маргарита". Дядюшка Джорж выходит из комнаты, чтобы с радушием встретить нового гостя. Бабушка принимает серьёзный вид, в ней является особенная принужденность: Маргарита вышла замуж за бедного человека, без согласия своей матери, мало того, что бедность сделалась её уделом и обратилась в наказание за её проступок, - она покинута сердечными друзьями и исключена из общества самых близких дорогих родственников. Но наступили Святки, и, под благотворным влиянием их, гнев, боровшийся в течение года с лучшими чувствами, должен растаять, как тает полу-образовавшийся лед под лучами утреннего солнца. Правда, родителю нетрудно в порывах гнева произнесть угрозу на непослушное дитя; можно ли допустить развиться этому гневу до такой степени, чтобы в минуты общей радости и веселья решиться изгнать свою дочь из отцовского дома, в котором она проводила подобные праздники в течение многих лет, постепенно переходя из юности в действенный возраст и потом почти незаметно обращаясь в прекрасную и умную женщину. Вид справедливой строгости и холодного упрека, который бабушка принимает на себя, страшить бедную преступницу; а когда сестра подводит ее, бледную и унылую - не от бедности, которую она могла перенести, но от сознания в пренебрежении к ней - холодный вид бабушки становится невыносим. Наступает минутное молчание; бедная дочь вдруг вырывается от сестры и, рыдая, бросается на шею матери... Отец поспешно выступает вперед и хватает руку её мужа. Друзья окружают их с выражением искреннего чувства и в семейном кругу снова водворяется счастие и pадость.

Что касается до обеда, то он усладителен, в полном смысле этого слова; все идет прекрасно, все в хорошем расположении духа, все расположены делать удовольствие друг другу и быть довольными. Дедушка со всеми подробностями рассказывает о покупке индейки и незаметно предоставляет бабушке рассказать о том, как покупалась эта птица в былые времена, что и исполняется с величайшей аккуратностью. Дядюшка Джорж, рассказывает анекдоты, разрезывает дичь, пьет вино, шутит с детьми, подмигивает кузинам, - словом сказал... восхищает всех своей любезностью и радушием. Наконец в столовую входит толстая служанка с гигантским пуддингом, украшенным огромной веткой мирты, и тогда поднимется такой смех, шум, хлопанье маленькими, пухленькими ручками и топанье ногами, это наступающее волнение только и можно сравнить с восторгом, которым встречается и провождается удивительный подвиг вливания зажженого рому в рождественские пирожки! А потом десерт! вино! шутки! Разве это ничего не значит? А прекрасные спичи, которые говорит, и восхитительные песни, которые поет муж Маргариты! Он употребляет все усилия, чтобы показаться приятным человеком: и оказать свое внимание бабушке. Даже дедушка не только споет свою, любимую песню, но поощряемый единодушным encore, появлется, по, принятому обыкновению, с новою песенкой, которую никто еще, исключая разве бабушки, не слышал. Молодой проказник кузен, находившийся у стариков в опале, за известные им шалости, доводит всех до судорожного смеха пением самых необыкновенных и нигде еще не слыханных комических песен.

Вечер проходит таким образом в шумной радости, пробуждает в душе каждого и, чувство любви к ближнему и укрепляет доброе расположение в сердцах на целый предстоящий год.

III. НОВЫЙ ГОД.

Вслед за Святками наступление Нового Года составляет в семейном кругу самую приятную годичную эпоху. Надобно заметить, что между ними есть довольно скучный класс людей, который вступает в Новый год с такой глубокое грустью, как будто присутствует в качестве главных траурных ассистентов при погребении старого года. С своей стороны, мы считаем приятным долгом проводить старый год, улетающий от нас на крыльях вечности, и встретить зорю Нового года с восторгом и радостью. Вероятно, в течение минувшего года с каждым из нас случались такие происшествия, на которых мы оглядываемся с улыбкой приятного воспоминания, с чувством сердечной благодарности. Почему же не встречать и Новый год с полным убеждением в его снисходительность?

Так, или по крайней мере так, мы смотрим на этот предмет. С этим взглядом и с чувством глубокого уважения к старому году, последния минуты которого улетают от нас с каждым словом, которое мы пишем, - мы располагаемся перед камином на кануне нового года и пишем эти строки с таким веселым лицом, как будто ничего особенного не случилось, да и не должно случиться к нарушению нашего душевного спокойствия.

Кареты и коляски с необыкновенной быстротой и шумом снуют по улице и, вероятно, развозят разряженных гостей на блестящие балы: громкий и беспрестанному стуку в двери соседнего дома с зелеными шторами возвещает всем соседям, что на их улице затевается огромный бал; сквозь окна и сквозь тумана, пока еще не поданы свечи и не опущены наши сторы, мы видим поваров с зелеными корзинами на головах, легкие вагоны с плетеными стульями и другой различной мебелью; все они спешат к безчисленному множеству домов, где встреча Нового года должна ознаменоваться великолепным пиршеством.

Мне кажется, что можно представить себе одно из этих блестящих собраний, и даже очень легко: стоит только вообразит, что мы в пышном бальном наряде являемся мы назначенном доме и имя наше громогласно возвещают у дверей гостиной.

Для примера возьмем хоть соседний дом с зелеными сторами. Нам заранее известно, что тут будут танцы, потому что во время завтрака мы видели, как лакей выносит ковры из передней гостиной. Впрочем, если потребуются дальнейшие доказательства нашей уверенности, то - нечего делать! придется рассказать всю истину - мы своими глазами видели, как у одного из окон спальни молоденькая лэди причесывала волоса другой, такой же молоденькой лэди, по самой последней и великолепной моде; а это, нам кажется, вполне должно оправдать ваши предположения касательно танцев за зелеными сторами.

Хозяин солидного дома служить в конторе богатого негоциянта: мы узнаем этот факт по покрою его фрака, по узлу его шейного платка и по самодовольной осанке; даже и зеленые сторы служат не последним доказательством.

Но позвольте! к дверям дома подъехал кэб. А! знаем кто такой! "Это младший писец конторы того же негоциянта - молодой человек, красивой наружности, с большим расположением к простуде и мозолям; он приехал в сапогах, носки которых сшиты из черного сукна, и привез с собой в кармане башмаки, которые он надевает тотчас по приходе в переднюю. В коридоре его встречает лакей и немедленно передает другому лакею в синем фраке, а этот синий фрак ни более, ни менее, как переодетый почтальон из той же конторы.

- Мистер Тупль! восклицает он при входе в гостиную.

- Ах, здравствуйте, Тупль! говорит хозяин дома, отходя от камина, перед которым он рассказывал политические новоcти.

- Рекомендую тебе, душа моя: это мистер Тупль (при этом хозяйка дома выражает церемонное приветствие); вот это моя старшая дочь. Джулия, рекомендую тебе, милая, мистера Тупля.... А вот это мои другия дочери, это мой сын.

Тупль весьма сильно потирает себе руки, сладко улыбается, беспрестанно кланяется и вертится до полного окончания рекомендации. После того он тихо пробирается в отдаленную часть комнаты, садится на стул подле софы и открывает с молодыми лэди весьма разнообразный разговор о погоде, о театрах, о старом годе, о последнем городском происшествии, о балах наступившего сезона и подобных не менее интересных предметах.

В уличные двери удары повторяются. Какое многочисленное собрание, какой неумолкаемый говор наполняет гостиную! Мы умственно представляем Тупля в зените его славы. Он только что принял чашку от толстой лэди и передал ее лакею, как в ту же минуту продирается сквозь толпу молодых людей, останавливает другого лакея, берет с его подноса несколько бисквитов и подает дочери престарелой лэди. Проходя мимо софы, он уже с видом покровительства поглядывает на молоденьких лэди, с которыми за несколько минут беседовал; в его взгляде выражается столько снисхождения и столько фамильярности, как будто знакомство их продолжалось с самого детства.

Прелестный молодой человек этот мистер Тупль, настоящий дамский кавалер, и какой очаровательный в обществе! Никто кроме мистера Тупля не понимает так хорошо и не умеет оценить шуток хозяина дома: он готов смеяться до слез при самом слабом остроумии последняго. Прелесть что за человек! Говорит без умолку, и сколько чувства в его словах, сколько остроумия, непринужденности! Да он просто душа общества. Конечно, в этом случае он не может рассчитывать на снисходительность молодых людей: они насмехаются над ним и готовы даже презирать его; но каждому известно, что это одна только зависть, и со стороны их напрасный был бы труд унизит его. Хозяйка дома уже объявила, что на будущее время его всегда будут приглашать к званому обеду, особливо если будет предвидеться необходимость занимать гостей разговором между переменами блюд и отвлекать их внимание от какого-нибудь необходимого замешательства на кухне.

За ужином занимательная особа мистера Тупля выигрывает еще более, чем в течение всего вечера, и когда папа обращается с просьбой к дорогим гостям наполнить их рюмки и выпить за счастие наступающего года, мистер Тупль делается любезным до беспредельности. Он ни за что не отстанет от девиц, не принудив их налить свои рюмки, несмотря на уверения, что оне ни под каким видом не могут этого сделать. Вслед на тем; попросив позволения сказать несколько слов, и мистер Тупль произносит самый блестящий и поэтический спич касательно старого и нового года. С окончанием тоста и когда лэди отправятся в гоcтиную, мистер Тупль обращается к каждому джентльмену и упрашивает наполнить свои рюмки, так как он намерен предложить тост. При этом все джентльмены восклицают: "гир!, гир!" и графины переходят из рук в руки. Когда хозяин дома возвестит, что все готово и что все ожидает предложенного тоста, мистер Тупль встает и просит присутствующих джентльменов вспомнить, с каким восторгом любовались они ослепительным блеском изящности и красоты, которыми наполнена была гостиная, и до какой степени были очарованы обворожительным средоточием - в той же самой гостиной - женской любезности. (Крики "гир! гир!" раздаются громче.) Хотя ему (Туплю) и очень прискорбно лишиться дам, но с другой стороны он утешает себя убеждением, что самое отсутствие их в настоящую минуту доставляет ему возможность предложить тост, который он ни за что на свете не решился бы произнесть в присутствии дам: этот тост он предлагает "за здоровье дам" (Громкие рукоплескания.) Здоровье дам! между которыми очаровательные дочери превосходного хозяина этого дома замечательнее прочих, как по красоте своей, так и образованию. Он просит джентльменов осушить бокал до дна "за здоровье прекрасного пола и пожелать ему счастия на Новый год!". (Раздаются громкие и продолжительные похвалы, в промежутки которых над головами джентльменов слышен танец качучи.).

Едва только затихли шумные восклицания, выражающие искренний восторг за предложенный тост, как молодой джентльмен в розовом жилете, сидевший на конце стола, заметно выражает душевное беспокойство и обнаруживает очевидные признаки желания излить свои чувства в красноречивом спиче. Догадливый Тупль сразу замечает это и решается предупредить соперника. Вследствие такой решимости, он снова встает, - с торжественным видом и с соблюдением приличного достоинства выражает надежду свою, что ему позволят предложить другой тост (всеобщее одобрение, и мистер Тупль продолжает), он уверен, что каждый из присутствующих глубоко проникнут радушным, мало того: роскошным гостеприимством, оказанным в этот вечер достойным хозяином и хозяйкой дома., (Безконечные рукоплескания.) Хотя он (Тупль) в первый раз еще имеет удовольствие сидеть за этим столом, но он давно и коротко знает своего друга Доббля; он тесно связан с ним по службе и желал бы даже, чтобы каждый из присутствующих знал его так, как он знал. (Хозяин кашляет.) Он (Тупль) не краснеё может положить руку на свое сердце и чистосердечно объявить, что лучшего человека, лучшего супруга, лучшего отца, лучшего брата, лучшего сына, лучшего родственника в каком бы то ни была колене, - не существовало в мире. (Громкие крики "гир! гирь!") Сегодня видят его в мирном лоне своего семейства, а завтра утром непременно увидят за тягостною должностью в конторе: всегда спокойного за чтением утренней газеты, неподражаемого в подписи своего имени, почтенного в ответах на вопросы незнакомых посетителей, покорного перед лицом патронов и величественного перед посланными из других контор. (Ура! ура!) Выразив без всякого лицеприятия достодолжную справедливость превосходным качествам своего друга Доббля, что же можно сказать касательно мистрисс Доббль? Неужели нужно распространяться о прекрасных качествах этой во всех отношениях любезной женщины? Нет, он пощадит чувства своего друга Доббля, он пощадит чувства своего друга, если только ему позволено будет иметь честь называться его другом. (При этом мистер Доббл принимает вид глубокой меланхолии.) Он (Тупль) скажет просто, с полной уверенностью, что с его мнением согласятся все присутствующие джентльмены, что друг его Доббль также высоко стоит над всеми мужчинами, которых он знал, как и мистрисс Доббль превосходит всех женщин, которых он видел (исключая её дочерей), и потому он долгом считает заключит предложением выпит "за неоцененное здоровье почтенных хозяина и хозяйки дома и пожелать им счастливо встречать новый год на многия и многия лета!"

Тост был выпит с шумными восклицаниями; Доббль выразил свою благодарность, и джентльмены отправились в гоcтиную. Молодые люди, стыдившиеся до ужина пуститься в танцы, обнаруживали теперь удивительную непринужденность; в музыкантах проявлялись несомненные признаки поздравления с наступающим новым годом, и танцы продолжались до последней поры первого утра нового года.

Едва только мы кончили последния слова вышеупомянутого тоста, как на соседних церквах раздалась первые удары полночного часа. Не правда ли, что в звуках этого удара отзывается что-то благоговейно-страшное? Не правда ли, что в другое время они не поражают нас так сильно, как теперь? В другое время часы спокойно летят мимо вас, и мы вовсе не замечаем их полета. Но ведь мы меряем человеческую жизнь годами, а этот торжественный звон ясно гласит нам, что мы миновали еще один поверстный столб, поставленный между нами и нашей могилой; пожалуй, мы можем заглушить его, но нам не заглушить душевного убеждения, что когда следующий звон возвестит прибытие нового года, то мы также останемся нечувствительны к глаголу времени и не подумаем о пределе нашей жизни!

IV. ГОСПИТАЛЬНАЯ ПАЦИЕНТКА.

Бродя по вечерам по улицам Лондона, мы часто останавливались под окнами какого нибудь госпиталя и рисовали в своем воображении мрачные и унылые сцены, происходившие внутри этой храмины. Внезапное движение светильника от одного окна к другому, а потом постепенное уменьшение света, как будто его уносили в отдаленный конец комнаты, к кровати страдальца, - быстро пробуждало в нашей душе целую толпу грустных размышлений. Чтоб прекратить порывы шумной веселости, в то время, когда весь город погружен в глубокий мрак и сон, стон только взглянуть на тусклый свет ночника у постели больного, который изнемогает в мучительных недугах.

Кто может высказать тоску тех долгих томительных часов, когда единственный звук, поражающий слух больного - это несвязный бред другого больного, снедаемого пламенен горячки, или невнятные слова молитвы, произносимой умирающим? Кто кроме тех, которые испытали это, может представить себе чувства одиночества и унылой печали, этого неизбежного удела несчастных, оставленных во время ужасной болезни на руки чужих людей? кто кроме матеря, жены или дочери так нежно отрет холодный пот с лица страдальца или поправить ему жосткой изголовье?

Под влияньем таких размышлений мы отворачивались, завидев больницу, и быстро уходили по опустелым улицам. Грусть, которую испытывало тогда наше сердце, нисколько не уменьшалась при виде жалких создании, изредка попадавшихся нам на встречу. Каждому из нас известно, что госпиталь есть место прибежища и успокоения множества бедняков, которые без этого заведения должны бы умереть на улице; но каковы должны быть чувства отверженных бродяг, когда им придется слечь на одр болезни; без всякой надежды на выздоровление? Если несчастную женщину, которая бродит по тротуарам далеко за полночь, и жалкую тень мужчины, призрак нищеты и пьянства, которая ищет приюта себе на ночь в каком нибудь уголке, прикрытом от дождя если их ничто не привлекает в этой жизни, то может ли в ней оставаться что нибудь, на которое они могли бы оглянуться при кончине? Станут ли они заботиться о спокойном крове и мягком ложе, когда в их душе пробуждаются воспоминания о позорной жизни их, когда, раскаяние для них непонятно и сожаление рождается слишком поздно?

Несколько месяцев тому назад, мы без всякой цели бродили по Ковент-Гардену, как вдруг внимание наше привлечено было весьма замечательной наружностью буяна, который, не соглашаясь принять на себя труд прогуляться в полицию, на том основании, что не имеет к тому ни малейшего расположения, был посажен на тачку и отвезен туда, к величайшему восторгу зрителей, но, повидимому, к крайнему прискорбию с его стороны.

По какому-то странному влечению, мы никак не могли удержаться от того, чтоб не вмешаться в толпу любопытных и ни войти в контору, вместе в привезенным буяном, с двумя полицейскими и таким множеством зрителей, сколько контора могла поместить в себе.

За решоткой сидел судья и тотчас же приступил к допросу. Преступника обвиняли в побоях, нанесенных женщине. Несколько лиц, формальным образом подтвердили это обвинение; и в заключение прочитано было донесение врача из соседнего госпиталя, в котором описано было свойство нанесенных побоев и предположение о сомнительном выздоровлении женщины

Со стороны присутствующих сделано было несколько возражений касательно личности обвиняемого - вследствие чего положено было отправиться в восемь часов вечера в госпиталь, чтоб отобрать показания от больной, взяв туда и преступника. При этом решении лицо обвиняемого покрылось мертвенной бледностью, и мы видели, как он судорожно схватился за решотку. Его выведи вон, и надобно сказать, что во все время допроса он не сказал ни слова.

Мы чувствовали крайнее желание присутствовать при этой очной ставке, хотя не умеем сказать, почему именно: мы заранее знали, что сцена будет неприятная. Для нас нетрудно было получить позволение войти в госпиталь, и мы получили его.

Когда мы явились в госпиталь преступник уже находился так, и, вместе с конвойным, ожидал в маленькой комнате нижнего этажа прибытия судьи. Руки его были скованы, и шляпа совершенно закрывало его глаза. По чрезвычайной бледности и беспрестанным подергиваниям мускулов, легко можно было видеть, что он страшился за последствия. Спустя немного времени, госпитальный доктор привел в маленькую комнатку судью, писца и еще двух молодых людей от которых сильно несло табаком; а спустя несколько минут, в течение которых судья успел пожаловаться на страшную стужу на дворе, а доктор - объявить, что в вечерней газете ничего нет нового, нам объявили, что все приготовлено, и мы отправились в "отдельную комнату", где лежала больная.

Тусклая свеча, горевшая в довольно обширной комнате, скорее увеличивала, нежели уменьшала страшный вид несчастных больных. Они лежали в постелях, расставленных в два продольные ряда по обеим сторонам комнаты. В одной кровати лежал ребенок, в другой - обезображенная женщина, которая под влиянием страшных страданий судорожно комкала в руках одеяло; на третьей лежала молодая девушка, и уже, по видимому, в том безчувственном состоянии, которое так часто бывает предвестником смерти; её лицо обагрено было кровью, грудь и руки перевязаны. Две или три кровати оставались пусты, и их владетели сидели подле них с такими глазами, что страшно было встречаться с их взглядами. На лице каждого выражались душевная пытка и страдания.

Предмет нашего посещения находился к отдаленном конце комнаты. Это была прекрасная молодая женщина, около двадцати-двух или трех лет от роду. Длинные, черные волосы ея, местами выстриженные, и именно там, где были раны на голове, в беспорядке лежали на подушке. Лицо её носило страшные следы побоев; одной руки она сжимала бок, как будто там заключалось главное страдание; дыхание её было коротко и тяжело; и ясно было видно, что она быстро умирала. На вопрос судьи о её страданиях она произнесла несколько невнятных слов, и когда сиделка приподняла ее на подушку, страдалица безумным взглядом окинула незнакомые лица, окружавшие её постель. Судья сделала знак привести преступника. Его привели и поставили подле кровати. Молодая женщина взглянула на него с безумным и мучительным выражением в лице; зрение её уже потухало, и она не узнала его.

- Снимите с него шляпу, сказал судья.

Приказания его исполняли, и черты лица несчастного вполне обнаружились.

Молодая женщина вдруг приподнялась почти с сверх-естественной энергией; в тусклых глазах её загорелся огонь, бледные и впалые щоки покрылись румянцем. Усилие было судорожное. Она снова упала на подушку и, закрыв избитое лицо свое обеими руками, тихо зарыдала. Обвиняемый устремил на нее пристальный взор. После непродолжительного молчания дело объяснилось, и обвиняемый признан виновным.

- О! нет, это не он, джентльмены! сказала больная, поднявшись еще раз и сложив свои руки: - не он, не он! Эти я сама сделала.... тут никто не виноват - эти несчастный случай. Он мне ничего решительно не сделал; он не тронул бы меня ни за что на свете! Джэк, дорогой мой Джэк, ведь ты знаешь, что ты ничего не сделал бы мне.

Взор страдалицы быстро потухал и она вынули из под одеяла руку, чтоб взять руку Джэка. При всем жестокосердии этого человека, он не приготовился к подобной сцене. Отвернув свое лицо, он зарыдал. Цвет лица больного переменился и дыхание её становилось тяжелей. Очевидно был, что ей умирала.

Мы уважаем ваши чувства, которые побуждают вас к этому, сказал судья:- по предупреждаю, напрасно вы стараетесь доказать его невинность: теперь уже поздно. Это на спасет его.

- Джэк, говорила слабым голосом умирающая женщина, продолжал свою руку на его:- они ведь не принудят меня обвинить тебя. Джентльмены, уверяю вас, что это сделал вовсе не он. Он вовсе не трогал меня.- И она крепко сжала руку Джэка и продолжала прерывающимся шопотом: - надеюсь, что милосердый Создатель простит все мои грехи и всю мою позорную жизнь, Джэк. Да благословит тебя Бог! Кто нибудь из джентльменов, вероятно, будет так добр и отнесет бедному отцу моему последнюю мою любовь. Я помню, как пять лет тому назад он желал, чтобы я умерла! О, как бы это было хорошо! как бы я сама желала умереть тогда!

Сиделка наклонилась над больной, несколько секунд посмотрела на все и потом закрыла ее простыней. Она закрыла уже труп.

V. ОТВЕРЖЕННАЯ ЛЮБОВЬ МИСТЕРА ДЖОНА ДУНСА.

Еслиб вам предстояло составить классификацию общества, то некоторому роду людей мы, нисколько не задумываясь, дали бы название "старых холостяков, или старых малых". И без всякого сомнения, из этих "старых малым" образовался бы список весьма значительных размеров. Мы не в состоянии определить, каким именно причинам должно приписать чрезвычайно быстрое распространение этих людей; конечно, изследование этих причин было бы весьма интересно и забавно, но так как место на позволяет нам распространяться об этом предмете, то мы скажем здесь одно, что размножение старых малых сильно увеличилось в течение нескольких последних лет.

Разсматривая этот предмет в общем его виде и не входя в дальнейшие подробности, мы намерены подразделить старых малых на два отдельные класса: на веселых и на серьёзных старых малых. Веселые старые малые обыкновенно бывают старики в наряде молодых людей, которые в дневное время посещают улицы Квадрант и Реджент, а вечером - театры, и которые принимают на себя фанфаронство, франтовство и легкомыслие молодых людей и вообще все замашки, неизвинительные даже молодости и неопытности. Серьёзные старые малые принадлежат к числу видных джентльменов красивой наружности, которых всегда можно видеть в тех же самых тавернах; в теже самые часы по вечерам, в том же самом обществе, за тем же табаком и грог.

Прекрасную коллекцию старых малых можно было видеть в одно время в знакомой нам гостиннице от половины девятого вечера до половины двенадцатаго. Впрочем вот уже несколько времени; как мы потеряли их из виду. Кроме того в гостинице Радуга на улице Флит находилась, да мы уверены, что и теперь находятся, два отличные образчика старых малых; они всегда бывало имели в перегородке ближайший к камину и всегда курили не сигары, но трубки из длинных черешневых чубуков, концы которых скрывались, где-то далеко под столом. Эти старые малые были в своем роде люди великие - толстые, краснолицые и белоголовые; всегда занимали тоже самое самое: один по одну сторону стола, другой по другую; курили они и пили с соблюдением величайшего достоинства; все знали их, а некоторые даже считали их бессмертными.

Мистер Джон Дунс принадлежал, числу старых малых последнего разряда; то есть не к числу бессмертных, но серьёзных; был был удалившийся перчаточник, вдвоем, и жил в улице Курситор на Чансрилэне не один, но с тремя дочерьми, взрослыми и незамужними. Он был коротенький, кругленький человек, с огромным лицом и имел величайшее сходство с винным боченком: всегда носил шляпу с широкими полями, фрак с широкими полями и имел весьма важную походку, свойственную вообще всем старым малым. Регулярность его не уступала патентованным часам, в девять часов он завтракал, после завтрака одевался; немного отдыхал, потом отправлялся в любимую таверну, выпивал стакан элю и прочитывал газету; возвращался домой и брал дочерей прогуляться, в три часа обедал, выпивал стакан грогу и выкуривал трубку, дремал, пил чай, прогуливался и снова приходил в ту же таверну. Чудная эта таверна! как очаровательно проводятся в ней вечера! Там бывал мистер Харрис - стряпчий по делам, и мистер Джэннингс - датский портной (оба такие же весельчаки, как и он сам), и еще Джонс, адвокатский писец,- чудак такой этот Джонс, славный товарищ, сколько у него анекдотов! и все они четверо просиживали каждый вечер аккуратно до трех четвертей двенадцатого, курили трубки, попивали грог, рассказывали анекдоты и предавались чистосердечному удовольствию,

Иногда Джонс делал предложение посетить за пол-цены Друрилевский театр, посмотреть два последних действия пяти-актной трагедии, новенький водевиль или балет, и в таких случаях все четверо отправлялись вместе. Они никогда не торопились, но обыкновенно, выпив с комфортом свой грог и заказав приготовить к их приходу бифштекс и устриц, уходили с обычным достоинством. В партер входили они весьма хладнокровно, как делается благоразумными людьми как делалось даже еще в ту пору, когда мистер Дунс был молодой человек и когда маэстро Бетти находился на самом верху своей популярности. Мистер Дунс даже и теперь живо припоминает, эту пору: помнит, как бывало, дождавшись праздника, он покидал контору, отправлялся к партерным дверям с одиннадцати часов утра и дожидался у них до шести часов вечера, подкрепляя себя от усталости и несносной теплоты сандвичами, заблаговременно завернутыми в носовой платок и несколькими каплями вина, налитыми в маленькую стлкянку. В антрактах мистер Дунс, мастер Харрист и мистер Джэннингс поднимались с места и осматривали ложи, а Джонс - этот всеведущий Джонс - показывал им первых лондонских красавиц и щеголих: при чем мистер Дунс приглаживал свои волосы, поправлял шейный платок, наводил огромную трубу по указанию и делал свои замечания: "да, действительно прекрасная женщина, чудесная женщина!" а иногда, смотря по обстоятельствам, говаривал: "а как ты думаешь, Джонс, ведь она могла бы быть немного и получше?" Когда начинался балет, Джонс Дунс и другие старые малые обращали все свое внимание на сцену. "Джонс - этот злодей Джонс - передавали на-ухо Джону Дунсу силы критические замечания: Джону Дунсу свои критические замечания, Джон Дунс сообщил их мистеру Харрису, а мистер Харрис мистеру Джэннингсу, и после все четверо начинали хохотать, и хохотали до слез.

Когда опускался занавес, старые малые попарно возвращались в таверну, где их ожидали устрицы и бифштекс, и в то время, как являлся на сцену второй стакан грогу, Джонс - этот лукавый насмешник Джонс - принимался рассказывать о том, как он заметил, что одна лэди в белых перьях, из ложи первого яруса, весьма пристально поглядывала в течение всего вечера на мистера Дуыса, а как он поймал ответный пламенный взгляд мистера Дунса, не воображавшего, что за ним кто нибудь подсматривает; при этом мистер Харрис и мистер Джэннингс принимались хохотать весьма непринужденно, а Джон Дунс хохотал непринужденнее их вех всех и в заключение порыва веселости признавался, что было время, когда действительно случались с ним подобные вещи. Мистер Джонс отвечал на это признание дружеским толчком и замечал, что в былые времена и подавно нельзя было ожидать от Дунса подобных подвигов, потому что он от самого рождения носил серьёзную физиономию, Джон Дунс улыбкой соглашался с этим, и старые малые, выразив похвалу серьёзному характеру, дружески прощались и расходились по домам.

Предопределения судьбы и причины, по которым оне совершаются, бывают таинственны и неисповедимы. Джон Дунс провел двадцать и даже более лет своей жизни без всякого желания изменить ее или придать ей какое нибудь разнообразие, как вдруг вся его система жизни изменилась и решительно повернулась кверх ногами - не от землетрясения или какого нибудь страшного переворота, как, может быть, читатель вздумает представать себе, но чрез весьма обыкновенное и черезчур простое посредничество устрицы, - вот как это случилось:

Однажды вечером мистер Джон Дунс возвращался из любимой таверны к месту своего жительства, не хмельной, как, пожалуй, него доброго, подумают другие, но так себе, немножко навеселе, потому что этот ден был ден рождения мистера Джэннингса: старые малые имели за ужином пару куропаток, выпили по лишнему грогу, и вдобавок Джонс был забавен более обыкновеннаго. В одной из улиц, ведущей к улице Курситер, взоры его остановилась на вновь открытой великолепной устричной лавке, в окнах которой в мраморных чашах красовались свеженькие устрицы и небольшие боченки, с надписями лордам и баронетам, полковникам и капитанам, во всех возможных обитаемых частях земного шара.

За устрицами стояли боченки, а за боченками находилась молодая лэди, лет двадцати-пяти, в синем платье, и одна-одинешенька - чудное создание, очаровательное личико, привлекательный стан! Трудно сказать, что именно располагало молодую девицу к смеху: красивое ли лицо мистера Джона Дунса, озаренное вдобавок ярким светом газового освещения, или, может быть, природная веселость заменила в ней ту серьёзность, соблюдение которой так строго предписывается условиями общежития. Мы знаем только то, что лэди улыбнулась, потом приложила палец к губкам, как будто стараясь припомнить, что ей нужно было сделать, и наконец стыдливо отошла в самый отдаленный угол лавки. Пораженный Дунс постоял еще несколько секунд; лэди в голубом платье не трогалась с места; он кашлянул; лэди ничего не слыхала. Джон Дунс решился войти в лавку.

- Нельзя ли открыть мне несколько устриц? спросил мистер Дунс.

- Почему же, извольте, сэр, отвечала голубая лэди с пленительной игривостью.

И мистер Дунс скушал одну устрицу, и посмотрел на лэди, съел другую и третью, потом четвертую, и наконец в самое короткое время уничтожил их целую дюжину.

- Нельзя ли открыть еще под-дюжины? спросил Дунс.

- Извольте, с удовольствием, очаровательнее прежнего отвечала голубая лэди.

И мистер Джон Дунс скушал и эту пол-дюжину, и непонятное чувство сильнее и сильнее развивалось в его душе.

- Мне кажется, что вы могли бы достать мне маленький стаканчик грогу? спросил Джон Дунс, таким тоном, в котором ясно обнаруживалась уверенность в его предположении.

- А вот сейчас, я посмотрю, сказала молодая лэди.

И вместе с тем быстро бросилась из лавки, побежала по улице, и её длинные, каштановые волосы развеялись по ветру самым пленительным образом. Спустя несколько секунд она возвратилась с полным стаканом горячаго грога и мистер Дунс попросил ее разделить порцию вместе с ним, так как в ней заключался настоящий дамский напиток - горячий, крепкий, сладкий, и в добавок стакан был огромный.

Молодая лэди села подле мистера Дунса, прихлебнула немного из стакана, лукаво взглянула на мистера Дунса, потом отвернулась и вообще вела себя так очаровательно, что мистер Дунс невольно вспомнил о той счастливой поре, когда из впервые влюбился в первую свою жену. Вследствие этого воспоминания, мистер Джон Дунс решился сделать обворожительной собеседнице несколько вопросов, целию которых было узнать, имела ли она, расположение к замужней жизни. Молодая лэди спокойно отвечала, что она не имеет к этому ни малейшего расположения, что она очень не любит мужчин за их непостоянство. Мистер Дунс сделал возражение, что, вероятно, подобное мнение распространяется на одних только молодых людей; при этом дама раскраснелась, (по крайней мере она сказала, что мистер Дунс заставляет ее краснеть, и потому, вероятно, покраснела), а мистер Дунс выпил длинный глоток любимого напитка и продолжал наслаждаться им довольно долго, между-тем как молодая лэди беспрестанно повторяла: "нет, довольно, благодарю вас". Наконец Джон Дунс отправился домой. В течение ночи сон его был очень тревожен; ему беспрестанно снились то первая его жена, то будущая вторая жена, то куропатки, то устрицы, то грог, и все это покрылось обворожительным светом бескорыстной любви.

На другое утро Джон Дунс чувствовал лихорадочное состояние; вероятно, это происходило от излишнего и непривычного употребления грогу, и частию для того чтобы освежить себя устрицами, а частию и для того, чтобы узнать, не остался ли должен за вчерашния устрицы, он отправился в туже устричную лавку. Если молодая лэди показалась прекрасною при газовом освещении, то при дневном свете она была в тысячу раз прекраснее; вот с этой-то поры и сделался в душе Дунса и в голове его изумительный переворот. Он купил новые булавки на манишку; надел блестящее кольцо на средний палец; читал стихи; условился с дешевым живописцем изобразить свою физиономию в миниатюре, но так, чтобы она имела сходство с наружностью юноши, чтобы над головой его висела драпировка, чтобы на заднем плане усматривалось шесть огромных томов, и чтобы в стороне виднелся сельский вид; в доме у себя он поступал невыносимым образом, так что три сестрицы его принуждены были выехать... Короче сказать, мистер Дунс вел себя во всех отношениях хуже всякого из старых малых.

Что касается до его старых друзей, других старых малых в его любимой таверне, то он отошел от них самым незаметным образом. Каждый раз, как он являлся к ним, Джонс - этот старый насмешник Джонс - как вампир впивался, в него с вопросами, выводил из его ответов оскорбительные заключения, от которых хохотал не только один Харрис, но и Джэннингс. Поэтому Джон Дунс решился навсегда прекратить с ними всякие сношения и привязался исключительно к голубой лэди в великолепной устричной лавке.

В заключение всего следует мораль - не подумайте, что из этого рассказа нельзя вывести нравоучения. Упомянутая молодая лэди сначала извлекла все выгоды, какие только можно было извлечь из привязанности Джона Дунсаа, а потом не только отказала ему в лестном предложении, но на отрез объявила ему, что "ни за какие сокровища не выйдет за него!" мы употребляем здесь её собственные слова. И таким образом Джон Дунс, потеряв своих друзей сделался посмешищем для каждаго. Впоследствии он делал предложения молодай учительнице, пожилой хозяйке дома, старой табачной лавочнице, и все безуспешно. Теперь его можно причислить к самому старому разряду старых малых, которым он служит живым примером отвергнутой любви.

VI. ДЖЕНТЛЬМЕНЫ-ОБОРВАНЦЫ.

Скажите, каким образом можно объяснить довольно странное обстоятельство, что некоторые классы людей, повидимому, принадлежат единственно Лондону. Кроме Лондона вы решительно нигде их не встретите; как будто лондонская почва служит рассадником для них, и как будто они вместе с вечными туманами и закоптелыми зданиями составляют исключительную принадлежность Лондона. Мы могли бы пояснить это замечание множеством примеров, и в настоящем скицце ограничиться тем, что представим для образца один только класс, который так верно и так выразительно определяется названием "shabby-genleelmen", или оборванных джентльменов.

Конечно, кто не согласится, что оборванные люди встречаются повсюду, а что джентльмены не принадлежат к числу резкостей и мне пределов Лондона, - но соединение этих двух качеств в одно составляет, по нашему мнению, не отъемлемую принадлежность нашей столицы, - все равно как монумент на Чаринг-Кроссе или как фонтан и бассейн у Алдгэта. И что еще замечательно - это сложное качество относится до одних только мужчин; женщина бывает или оборвана и грязна до крайности, или опрятна и внушает уважение, хотя бы нищета сделала сильный отпечаток во всей её наружности. Бедный человек, который как говорится, "видел лучшие дни", обнаруживает странное соединение неопрятности и жалкого стремления к смешному щегольству.

Для лучшего понятия мы постараемся другими словами объяснить название, которое мы придали этой статье. Если вам случится встретить человека, который беспечно шатается по Друри-лэну или стоит прижавшись спиной к деревянной стойке на Лонг-акре - если вы увидите; что руки его опущены в карманы широких брюк, украшенных пятнами, и заметите, что эти широкие брюки обильны сальными пятнами, что на мужчине надет коричневый фрак с блестящими пуговицами, что измятая шляпа его нахлобучена на правый глаз, - то советую вам не жалеть такого человека. Он принадлежит к разряду оборванцев, но не к разряду джентльменов. Этот человек любит посещать грязные гостинницы, любят заглядывать в дешевые театры, питает закоренелую симпатию к дельным занятиям и находится в таинственных сношениях с любителями чужой собственности. Ни если вы увидите в толпе другого человека, лет сорока или пятидесяти от роду, который торопливо пробирается по самому краю тротуара, если вы заметите, что этот человек завернут в изношенную пару платья, из которой фрак местами блестит, как пол, натертый воском, а брюки туго затянуты штрипками, частию для того, чтобы придать фасон этому наряду, а частично и для того, чтобы изношенные башмаки крепче держались на ногах, - если вы заметите, что его не желтовато-белый шейный платок тщательно зашпилен булавкой, для того, чтобы прикрыт лохмотья нижней одежды и что руки его всунуты в остатки лайковых перчаток, - то смело можете считать такого человека за джентльмена-оборванца. Один взгляд на печальное лицо этого человека, на робкое сознание своей нищеты, которая отражается в его лице, мгновенно пробуждает в нашей душе чувство сострадания, - в ваше сердце западает глубокая грусть.

Однажды мы встретились с подобным человеком, и как бы мы думали, он целый день мерещился нам в глазах и целую ночь грезился на сне. Человек, о котором Вальтер Скотт говорит в своей демонологии, и в половину не вынес того от воображаемого джентльмена в черной бархатной мантия, сколько мы перечувствовали в душе с минуты нашей встречи с джентльменом в описанном наряде. В первый раз он обратил на себя наше внимание тем, что расположился против нас за чтение в Британском Музеуме. И что еще замечательно, перед этим человеком лежали две оборванные книги, два старые фолиянта, с медными застежками, в грязных и местами проточенных молью обложках, которые в свое время, вероятно, считались щегольскими. Он являлся в Музеум каждое утро аккуратно с последней секундой десятого часа, выходил из Музеума самым последним и при этом случае принимал на себя вид человека, который не знал, где ему приютиться от холода и непогоды в течение остального дня. Сидел он всегда плотно прижавшись к столу, для того, чтобы скрыть недостаток пуговиц на фраке, и обыкновенно заботливо приставлял книгу к ногам, где, как он расчитывал, шляпа его безопасно могла скрываться от любопытных и нескромных взглядов.

Около двух часов вы всегда увидите, что он жует французский хлеб или грошовую булку; - не вынимая её из кармана сразу, как обыкновенно поступает тот, кто хочет завтракать, но отщипывает в кармане кусочки и съедает украдкой. Он знал также, что в этой булке заключался весь его обед.

При первой встрече нашей с этим жалким предметом мы тогда же подумали, что для его наряда не предстояло ни какой возможности сделаться хуже. Мы даже решили расчитывать на вероятность, что этот человек в скором времени покажется в новой подержанной одежде. Но как мы сильно ошибались! джентльмен этот с каждым днем становился более и более оборванным. Пуговицы одна за одной отстали от его жилета; он начал застегивал фрак, и когда одна сторона фрака доведена была до того же состояния, в котором находился жилет, застегиванье перешло на другую сторону. В начале каждой недели наружность его казалась несколько получше, и это изменение происходило оттого, что шейный его платок, хотя и удерживал за собой прежнюю желтизну, но уже не был таким грязным; к тому же много выигрывали вновь натянутые штрипки и заштопанные перчатки. В этом положении он оставался недели с две. Наконец одна из пуговиц на фалдах его фрака отвалилась, а вместе с этим несчастием исчез и сам человек. Мы уже начали считать его умершим.

Спустя неделю после того, как скрылся предмет наших наблюдений, мы за тем же самым столом сидели в Музеуме. Читая книгу, мы сами не заметили каким образом, остановили глаза на пустом стуле, занимаемым бедняком джентльменом, и в голове нашей столпился целый рой размышление о причинах, которые принудили его удалиться со сцены публичной жизни. С чувством глубокого сожаления представляли себе тысячу бед, которые могли встретиться ему, старались догадаться, действительно ли он умер, или попался только под арест, - как вдруг догадки наши разъяснились внезапным приходом самого джентльмена. С первого взгляда мы заметила, что с ним произошла какая-то странная перемена, и что в вошел в комнату с видом, который показывал полное сознание в улучшении своей наружности. И в самом деле, появление его показалось нам странным во многих отношениях: платье на нем было новое, темное, глянцоватое; но при всем том, оно казалось для нас тем же самым, в котором он приходил сюда до этого; мало того, мы увидели даже те самые заплатки, с которыми успели уже познакомиться; мы узнали ту же самую шляпу, - да и едва ли кто может не узнать ея, с её высокой тулейкой, которая постепенно становится кверху шире и шире; продолжительная служба этой шляпы сообщила ей красновато-коричневый цвет, но теперь мы усматриваем ее такою же черною, такою же лоснистою, как и самый фрак. Мы снова было задумались о причинах такой перемены, но в эту минуту истина мелькнула перед нами: мы сразу догадались, что костюм джентльмена-оборванца был "подновлен" и в душе пожалели об этом. Кому из нас неизвестно, что эта подновляющая жидкость чрезвычайно как обманчива; мы не раз видели её пагубное действие над многими джентльменами-оборванцами, видели, как часто вовлекала она свои жертвы в ложное сознание о их достоинстве, а еще чаще принуждала их покупать новые перчатки, камышевую трость или какой нибудь другой дешевенький наряд. Она укрепляет их бодрость не более как на неделю, а после того снова поселяет в них уныние и горесть и развивает эти чувства сильнее прежняго. Так точно случилось и на этот раз; скоротечное достоинство несчастного человека уменьшилось в прямом отношении с уменьшением "возобновительной влаги" Колени "невыразимых", локти фрака и швы начали белеть с тревожной быстротой. Шляпа снова поселилась под столом, и сам владелец её как нельзя смиреннее помещался на своем месте.

Случись же на беду, что в течение целой недели беспрерывно лил дождь, хотя и мелкий, но тем не менее "возобновительная влага" исчезала вместе с влагой атмосферы, и бедный джентльмен-оборванец не решался уже прибегать к улучшению своей наружности.

Трудно, и даже невозможно, определить какую нибудь особенную часть города главным убежищем джентльменов-оборванцев. Большая часть людей этого рода попадалась нам около присутственных мест. От осьми и до десяти часов утра их всегда можно видеть в Голборнском суде, а если кто любопытствует осмотреть отделение несостоятельных должников, то непременно увидит этих людей, не только в числе зрителей, но и в числе самих должников. Мы ни разу еще не бывали на бирже, не встретив там джентльменов-оборванцев, и каждый раз с удивлением старались разъяснить себе, какие именно дела или занятия могли привлекать их туда. Они просиживают там по целым дням, облокотившись на огромные, полинялые, постоянно влажные зонтики; никто с ними не вступает в разговор; впрочем, и они ни с кем ни говорят. Правда, случается иногда увидеть в разговоре двух джентльменов-оборванцев, но опыт уверяет нас, что это обстоятельство весьма необыкновенное, причиной которому служит или щепотка табаку, или какая нибудь другая подобная вежливость.

Если трудно определить постоянное местопребывание этих людей, то еще труднее узнать главное занятие их. Нам во всю жизнь приходилось иметь дело с одним только джентльменом-оборванцем: это был пьяный гравёр, который жил в сырой, душной комнате одного из вновь выстроенных домов в Камден-тоуне, подле самого канала. Джентльмен-оборванец или вовсе не имеет занятия, или действует в качестве агента по хлебной, винной или угольной торговли, а иногда принимает на себя обязанность сбирать долги, участвует в торговле подержанными вещами и наконец хлопочет по чужим делам. Встречали ли наши читатели подобных людей, во время прогулок своих, нам неизвестно; мы знаем только то, что бедный человек (нет нужды, обязав ли он за свою бедность собственному своему поведению, тли поведению других), который чувствует свою нищету и тщетно старается скрыть ее, составляет самый жалкий предмет в человеческом роде. Мы не краснеё можем пожалеть о нем и при случае подать ему руку помощи. К числу этих несчастных, с весьма немногими исключениями, можно причислят и джентльменов-оборванцев.

VII. СМЕРТЬ ПЬЯНИЦЫ.

Смело можно сказать, что едва ли найдется человек, который, гуляя ежедневно по многолюдным улицам Лондона не припомнит людей, знакомых ему "по одному взгляду", - людей с жалкой и отталкивающей наружностью, которых, сколько помнится ему, он видывал совершенно в другом положении, которые, по наблюдениям его, падают с каждым днем все ниже и ниже, которых нищета и лохмотья производят самое грустное, тягостное впечатление. Найдется ли и такой человек, который, при беспрестанных и разнообразных сношениях с обществом, не припомнит времени, когда этот жалкий человек в грязи, в лохмотьях, в ужасной нищете был некогда или почтенным купцом, или деятельным конторщиком, или человеком, преданным другому призванию, с честными видами на будущность и с хорошими средствами в настоящем? Неужели никто из читателей не припомнит между давнишними своими знакомыми какого нибудь, павшего, потерянного человека, который бродит по тротуару в страшной нищете, от которого отворачиваются все с видом холодного пренебрежения и который неизвестно каким образом поддерживает свое существование?

К несчастию, опытность наша говорит нам, что подобные примеры слишком часто повторяются перед нашими глазами, и мы ясно видим, что они проистекают из одного источника - от невоздержной жизни, от пьянства, этого ужасного пристрастия к медленной, но верной отраве, - пристрастия, которое заглушает в человеке все лучшие чувства, которое заставляет его покидать жену, детей, друзей, счастливое и честное положение в обществе и быстро влечет к унижению и смерти.

Некоторые из подобных людей предаются этому унизительному пороку под влиянием горя и несчастий. Обманутые надежды, на которых основывалось благополучие их жизни, смерть нежно любимого создания, скорбь, медленно снедающая сердце, доводят их до безумия, и они представляют собою отвратительный образец сумасшедишх, медленно умирающих от своих собственных рук. Но самая большая часть из них добровольно и с открытыми глазами бросаются в бездну, в которую упавши однажды, они никогда уже не возвращаются, напротив того, глубже и глубже погружаются в нее, и наконец спасение становится для них совершенно безнадежным.

Представим себе, что подобный человек стоит подле кровати умирающей своей жены, между тем как дети его, опустившись на колени вокруг болезненного ложа, мешают тихие порывы своей скорби с невинными мольбами. Комната меблирована скудно, и чтоб узнать всю скорбь, всю нужду и заботы, которые скрывались в этой комнате в течение многих томительных лет, стоит взглянуть на бледный образ женщины, жизнь которой быстро улетает. Молодая девица, лицо которой орошено слезами, поддерживает голову умирающей. Эта девица - дочь страдалицы. Но не к дочери обращено истомленное лицо умирающей; холодные и трепещущие пальцы её не сжимают руки, на которой покоится её головка: нет! они слабо прикасаются к руке мужа, затухающие взоры остановились на его лице, и под влиянием их он трепещет. Одежда мужа в беспорядке, лицо его пылает, глаза налились кровью, веки тяжелы. Его только что призвали от шумной оргии к скорбному и смертному одру.

Прикрытая лампада разливает тусклый свет на предметы, окружающие ложе страдалицы, и оставляет прочия части комнаты в глубокой темноте. Окрест дома водворяется безмолвие ночи, внутри его - летает ангел смерти. Над камином повешены часы. Тихий, однообразный звук маятника один только нарушает глубокую тишину. Все присутствующие притаили дыхание: каждый из них знает, что следующий бой часов будет вместе и погребальным звоном отлетевшей душе.

О, как страшно ждать и наблюдать за приближением смерти, знать наверное, что всякая надежда на выздоровление исчезла, сидеть и считать печально скучные часы медленных и долгих ночей! Кров застывает в жилах, когда вы слышите, что самые драгоценные, самые сокровенные тайны души раскрываются перед вами, когда горячка и бред срывают маску и обнаруживают вам жизнь человека во всей её наготе. Какую странную исповедь читает умирающий в последния минуты своей жизни! сколько вины и преступлений заключается в этих признаниях! окружающие смертный одр иногда с ужасом отступают от него: они страшатся, чтобы виденное и слышанное ими не заразило их. И много, много несчастных умирали одиноко, признаваясь в преступлениях; одно название которых удалило бы самых неустрашимых людей.

Но вам не услышать подобных признаний от страдалицы, ложе которой окружают дети. Полу-скрываемые вздохи и рыдание их нарушают безмолвие комнаты. И наконец, когда слабая рука матери остается неподвижною, когда потухающий взор её слабо переходит от отца к детям, когда она тщетно старается что-то сказать и голова её тяжело опускается на подушку, тогда все притихает, и она, по видимому, предается сладкому сну. Дети наклоняются над ней; они призывают ее - сначала тихо и нежно, а потом громким и раздирающим воплем отчаяния. Но на призыв их нет ответа. Они прислушиваются к её дыханию, но дыхание замерло в её груди. Они щупают биение сердца, но оно затихло навеки. Это сердце сокрушилось, и страдалица заснула непробудным сном.

Муж опускается подле кровати на стул и обеими руками сжимает себе пылающую голову. Он смотрит то на одно, то на другое дитя и, встречаясь с горячими слезами их, невольно содрогается. Ни одного слова утешения не достигает его слуха, ни одного взгляда сострадания не останавливается на его лице. Все и все охладело к нему, и когда он неровными шагами удаляется из комнаты, никто не следует за ним, никто не хочет утешать его.

Но было время, когда множество друзей окружали его во время горести, когда искреннее сострадание отвечало на его душевную скорбь. И где же теперь эти друзья? Друзья, родственники, знакомые один за другим отстали от него, покинули его как беспутного человека, как горького пьяницу. Одна только жена прильнула к нему, одна только она делила с ним радости и горе и при крайней нищете терпеливо переносила тяжкий недуг, и чем же он заплатил ей за это? он едва доплелся из таверны в то время, когда несчастной матери оставалось несколько минут жизни.

Время проходит: трое оставленных ему детей подростают и наконец выходят из детского возраста. Отец по прежнему тот же закоренелый, неисправимый пьяница, но только сделался еще беднее, еще оборваннее, еще распутнее. Мальчики долго бегают по улицам без всякого присмотра, без всякого воспитания и наконец совсем покидают его; при нем остается одна только дочь, и остается для тяжкой работы. Брань и побои всегда доставляют ему несколько денег чтоб снести их в таверну. И таким образом разгульная жизнь течет обычным чередом.

Однажды вечером он возвращается домой около десяти часов, - ранее обыкновенного, потому что дочь его вот уже несколько дней лежит больная, и следовательно ему не на что гулять в таверне. Для приобретения денег руками дочери он первый раз во время её болезни решается посоветовать ей обратиться к приходскому доктору, или по крайней мере решается спросить, чем она страдает. Была дождливая декабрьская ночь; ветер дул пронзительно холодный и дождь падал крупными, тяжелыми каплями. По дороге он выпрашивает у проходящих несколько пенсов, покупает небольшую булку (заметьте - он заботится о дочери, когда видит в ней орудие для приобретения денег) и торопится к дому с такой быстротой, сколько позволяют ему ветер и дождь. Между улицей Флит и набережной Темзы находится несколько грязных ветхих строений. К одному-то из этих строений он и направляет свои нетвердые шаги.

Переулок, в который он поворачивает, самый грязный и самый бедный. Дома, вышиною от двух и до четырех этажей, окрашены теми неопределенными красками, какие время, сырость и гнилость сообщают зданиям, сооруженным из самых грубых и самых твердых материалов. Окна многих домов заклеены бумагой; двери попадали с петель; почти из каждого окна высовывается жердь для сушки белья; из каждой комнаты вылетают громкие звуки брани и ругательств.

Одинокий фонарь в центре мрачного двора погашен или силою ветра, или кем нибудь из обитателей этого места, для того, чтобы жительство его не было доступно для человека незнакомого с местностью; единственный свет, подающий на избитую мостовую, выходит из окон комнат, принадлежащих более счастливым обитателям, которым подобная роскошь еще доступна. Посреди переулка проходило глухое журчанье потока грязи вместе с дождевой водой: ветер свистал между ветхими домами, двери и ставни пронзительно скрипели на петлях, окна дребезжали. Казалось, что каждый новый порыв ветра грозил разрушением всему кварталу.

Человек, за которым мы следим, почти ощупью пробираясь в эту берлогу, беспрестанно попадает в глубокие лужи и наконец доходит до последнего дома в квартале. Двери, или, лучше сказать, остатки от дверей, стояли настежь для лучшего удобства безчисленному множеству жильцов. По старой и переломанной лестнице мужчина ощупью пробрался на чердак.

Уже он находился в двух ступеньках от своей комнаты, как вдруг отворяется дверь в нее и является девушка. Вид этой девушки болезненно изнуренный; его можно сравнить со свечей, которую она прикрывала изсохшей рукои.

- Это вы батюшка? спрашивает девушка.

- Кому же еще быть, как не мне? грубо отвечает отец.- Отчего же ты дрожишь? Сегодня я немного пил: без денег не достанешь вина, а без работы не достанешь денег. Скажи, пожалуста, какая нелегкая приключилась тебе?

- Я нездорова, батюшка... я не совсем здорова, отвечает несчастная дочь, заливаясь слезами.

- Я знаю, что ты нездорова, возражает отец таким тоном, каким говорить человек, когда он принужден бывает допустить весьма неприятный факт.- Тебе нужно скорее поправляться: ты знаешь, что нам нужны деньги. Отправдяйся же к приходскому доктору и скажи, чтобы он дал тебе лекарства. Они должны вылечить тебя: они берут за это деньги. Чтожь ты стоишь в дверях? Пусти меня... да что же ты стоишь тут? тебе я говорю?

- Батюшка, шопотом говорит девушка, притворяя дверь и заслоняя вход в нее: - батюшка, вы не знаете, что Вильям воротился назад.

- Кто? с изумлением восклицает отец.

- Ради Бога, тише, возражает дочь.- Вильям воротился, мой брат Вильям.

- А что ему здесь нужно? вопрошает отец, стараясь сохранить спокойствие.- Небось ему нужно денег? хлеба? вина? Ошибся, очень ошибся, если только за этим пришел сюда. Не туда попал, любезный!... Дай мне свечу!... дай же мне свечу, дура... я ведь не трону его.

Он грубо выхватывает свечу из рук дочери и, входит в комнату.

Подле камина, в котором тлелся жалкий огонек, на старом истертом сундуке, сидит молодой человек, лет двадцати-двух от роду, бедно одетый в куртку и брюки из грубой материи. Голова его задумчиво склонена на руку. При входе отца он вздрогнул.

- Мэри, запирай скорее дверь, говорит молодой человек, весьма торопливо.- Запирай дверь, Мэри. Вот так. Батюшка, ты, кажется, не узнаешь меня. Мудрено, впрочем, и узнать. Много прошло времени, с тех пор, как ты прогнал меня. Ты очень легко мог позабыть меня.

- Чтожь тебе нужно здесь? спрашивает отец, опускаясь на стул, по другую сторону камина.- Чего же ты хочешь от меня теперь?

- Убежища, прикрытия, отвечает сын; - Я в беде - вот и все тут. Если меня поймают, то непременно повесят. А если я не останусь здесь, то меня непременно поймают. Вот вся моя история.

- То есть ты хочешь сказать, что ты ограбил кого нибудь... или убил, не так ли?

- Так точно, отвечает сын.- Тебя это изумляет?

И вместе с этим он пристально смотрит на лицо отца.

Отец отводит свои взоры и устремляет их в пол.

- Где же твои братья? спрашивает он, после продолжительной паузы.

- Там, откуда они тебя никогда не потревожат: Джон в Америке, а Генри умер.

- Умер?! произносит отец, и по всему телу его пробегает трепет, скрыть который он не в состоянии.

- Да, умер, отвечает молодой человек. - Он умер на моих руках: лесничий подстрелил его. Он покачнулся назад; я подхватил; его, и его кровь обагрила мою руку; она лила ручьем из правого бока. Спустя несколько минут, он начал уже умирать, но вдруг встал на колени, на траву, и стал молиться Богу. Он говорил, что "если мать его на небесах, то она помолится, за её младшего сына, и Бог услышит молитву её и простит его. Я был любимый её сын. Мне приятно вспомнить теперь, Вилль, те минуты, когда она умирала. Я был тогда очень небольшой.... Сердце мое разрывалось; помню, что я стоял на коленях, в ногах её постели, и благодарил Бога за то, что Он научил меня так нежно любить мою мать, - так нежно, что поступками своими я ни разу не заставлял ее плакать... О, Вилль, зачем небо отняло у нас ее!" Его его последния слова; как хочешь, так и понимай их. Помнишь ли, что в то самое утро, как мы убежали, ты до крови прибил его.

Сестра молодого человека плачет; отец, склонив голову, угрюмо качается взад и вперед.

- Если меня поймают, продолжает молодой человек:- то привезут в провинцию и повесят за убийство убийцы моего брата. Без твоей помощи, никому не отъискать меня. Конечно, ты можешь отдать меня в руки правосудия, но до тех пор и останусь здесь и не выду отсюда, пока не представится случай бежать за границу.

В течение двух суток все трое оставались в жалкой комнате, не высовываясь за дверь. На третий день дочери сделалось хуже, и скудные крохи пищи, которые оставались у них, все вышли. Необходимость побуждала кого нибудь вытти со двора; по той же необходимости, выбор пал на отца, и он выходит с наступлением ночи.

Он достает лекарства для дочери и собирает подаянием немного денег. На возвратном пути ему поручают посмотреть за лошадью, он получает за это пол-шиллинга: и запас его становится весьма достаточным для поддержания семьи дня на два или на три. Но ему нужно проходить мимо знакомой таверны, и он невольно останавливается перед ней; потом снова: идет вперед - потом обращается к ней; еще раз останавливается - и наконец решается заглянуть в нее. Двое мужчин, которых он не заметил, следят за ним. Потеряв надежду отъискать преступника, они хотели уже удаляться, но нерешительность в прохожем привлекает их внимание, и когда несчастный отец входит в таверну, они следуют за ним.

- Не хочешь ли, приятель, выпить со мной? говорит один из мужчин, предлагая рюмку водки.

- Да кстати и со мной, говорит другой мужчина, наливая вторую рюмку, вслед за тем, как кончилась первая.

Отец вспоминает о голодных детях и об опасности сына. Но это воспоминание ни к чему не ведет его. Он продолжает пить, и рассудок покидает его.

- Не правда ли, Варден, что сегодняшняя ночь никуда не годится? говорит один из незнакомцев, обращаясь к несчастному отцу, который собирается уйти, издержав на водку половину денег, от которых быть может, зависела жизнь его дочери.

- Не правда: эта ночь как нельзя лучше пригодилась бы нашему приятелю. И кто его знает, куда он запрятался, тихо возражает другой.

- Присядем-ка лучше сюда, снова говорит первый, увлекая полу-пьяного в угол таверны. - Куда теперь итти по такой непроходимой грязи! Мы и сами не торопимся отъискать одного молодца, хотя и нужно, как можно скорее обрадовать его, что дело его кончилось благополучно. Впрочем, и то надобно сказать, где теперь его отъищещ. А может быть, он и без нас знает об этом... как ты думаешь, любезный Варден?

- Нет, он вовсе не знает, отвечал отец.

Незнакомцы бросают друг на друга выразительные взгляды.

- Куда как бы славно было для него, еслиб он узнал, что в доках стоит готовый корабль, который в полночь снимается с якоря и уходит за границу, продолжает первый.- Мы очень кстати пригодились бы ему. Паспорт для него взят на чужое имя: мало того, так и деньги за паспорт уплачены. Право, большое было бы счастье встретиться с ним.

- Да, правда, что большое, повторяет второй незнакомец.

- Такое счастье редко попадается на нашу долю, говорит первый, подмигивая своему товарищу.

- Очень, очень редко, отвечает товарищ, с выразительным взглядом.

- Эй, малый, дай сюда еще стаканчик, проворной! приказывает первый незнакомец.

Проходит еще пять минут - и отец бессознательно предает своего сына в руки съищиков.

Медленно и мучительно тянутся часы для бедных брата и сестры, в их жалком убежище. С нетерпением и страхом они прислушиваются к малейшему звуку. Но вот на лестнице раздаются тяжелые шаги; вот они становятся слышнее и слышнее, достигают до площадки, и наконец в комнату вваливается пьяный отец.

Дочь видит, в каком он положении, берет свечу и хочет помочь ему; но вдруг она останавливается, произносит громкий крик и без чувств падает на под. Она увидала на полу отражение тени другого человека.

Два незнакомца входят вслед за отцом, и минуту спустя молодой человек становится пленником, с цепями на руках.

- Нечего сказать, легко досталась нам эта добыча, говорит один из незнакомцев своему товарищу. - Спасибо старику: без него мы ничего бы не сделали. Тэм, подними, пожалуста, девушку. Полно плакать, моя милая. Слезы твои никому не помогут..... теперь все кончено!

-

Мрачное и холодное утро занялось на горизонте и тусклые лучи света прокрались сквозь закоптелые окна бедной комнаты, в которой происходила вчерашняя сцена. Варден проснулся от тяжелаго сна и увидел, что он был один-одинехонек. Он встал и осмотрелся кругом;. старый, истасканный матрац лежал на полу, со всеми признаками, что на нем никто не покоился; все окружавшее находилось в том самом положении, в каком он видел накануне; по всему заметно было, что в течение ночи он только один и спал в этой комнате. Он обратился к соседям и другим жильцам, но о его дочери никто не слыхал, никто ее не видел. Целый день он ходит по улицам и с беспокойством всматривается в лицо каждого прохожаго; но поиски его остаются бесполезны, и с наступлением ночи он, одинокий и усталый, возвращается на опустелый свой чердак.

Много дней проводит он в подобных поисках, и, несмотря за то, следы его дочери не отъискиваются; до его слуха не доходит ни слова о ней. Наконец он перестает отъискивать ее, считая это делом бесполезным. Варден давно уже догадывался, что она когда нибудь покинет его, на всегда приютит себя в другом месте и спокойно станет выработывать насущный хлеб. И вот она действительно оставила его, - без всяких средств иметь кусок хлеба.

Варден просит милостыню у дверей; каждый грош, поданный ему из сострадания и жалости, тратится по прежнему. Над головой его проходит год; свод темницы служит ему в течение многих месяцев единственным покровом. Часто, очень часто, проводит он дождливые и холодные ночи под воротами домов и на папертях церквей. Но и на самой последней ступени нищеты и болезни и бездомной жизни он не думает покинуть свой порок.

Наконец, в одну самую мрачную, непогодливую ночь, Варден, истомленный и больной, опускается на ступени театрального подъезда. Разрушительные силы порока и развратной жизни окончательно подействовали на всю его организацию. Щоки его впалы и закрыты мертвенной бледностью; глаза его мутны, и вокруг них образовались темные впадины. Ноги его дрожат, и лихорадочный трепет пробегает по всему его телу.

И вот перед ним быстро одна за другой являются давно забытые сцены минувшей его жизни. Он вспомнил время, когда имел дом" - счастливый дом, полный радости и веселья, - вспомнил людей, наполнявших этот дом, вспомнил чистосердечную дружбу, радушие, которые в ту пору окружали его. Пролетает эта сцена и является другая: он видит, что дети его встают из могилы и окружают его, и видит это так ясно, там натурально, что для убеждения в действительности он готов прикоснуться к ним. Они еще раз устремляют на него те взгляды, о которых он давно забыл; давно закрытые могилой голоса их поражают его слух как звуки вечернего сельского звона. Ни эти сцены мимолетны. Дождь крупными каплями падает на него; холод и голод снова грызут его сердце.

Он встает и с усилием делает несколько шагов вперед. Улица безмолвна и пуста; несколько пешеходов торопливо проходят мимо его, и его трепещущий голос теряется в порывах бурного ветра. И снова невыносимый, лихорадочный трепет пробегает по всему его телу, ему начинает казаться, что кровь застывает в его жилах. Он опускается в первый подъезд, сжимается в угол и старается заснуть. Но сон бежит тяжелых очей. Его душа как-то странно блуждает, хота он и чувствует, что это не во сне. В ушах его раздаются знакомые крики разгульной жизни, и он видит перед собой стол, покрытый отборными яствами, богатыми плодами и винами; он так живо видит это все перед собой, что ему стоит только протянуть руку и брать что угодно. Но, несмотря на такое близкое сходство призрака с действительностью, он знает, что сидит один-одинешенек на опустелой улице, и видит, как дождевые капли падают на тротуар. Он чувствует, что смерть приближается к нему - и несчастный! никто не поможет тебе, никто не позаботится приютить тебя! - Под влиянием беспредельного ужаса, он вспрыгивает с места. В безмолвии ночи ему слышится собственный свой голос, и он не может постигнуть причины этого явления. Он слышит стон.... другой! - чувства и рассудок покидают его. Полу-образовавшиеся несвязные слова срываются с его уст; он щиплет и рвет себя! он сходит с ума, хочет кричат о помощи, но голос изменяет ему.

Он приподнимает голову и вглядываясь в мрачную даль безмолвной, опустелой улицы, вспоминает, что отверженные, подобные ему, осужденные скитаться день и ночь по этим страшным улицам, часто сходили с ума. В один момент в душе Вардена рождается решимость, члены его принимают новую жизнь; он быстро бежит по улице и, не переводя духа, достигает набережной Темзы.

Тихо спускается он по каменной лестнице, ведущей от начала Ватерлосского моста до горизонта воды, - притаив дыхание, прижимается в угол и дает пройти ночному обходу. Сердце пленника не бьется так сильно при первой надежде на свободу и жизнь, как билось сердце этого несчастного человека при виде добровольной могилы. Патруль миновал, не заметив преступного бродяги, и вскоре шаги его замолкли в отдалении.

Прилив был в полной высоте, и вода притекала к самым ногам Вардена. Дождь перестал, ветер затих, и снова сделалось тихо и спокойно, так тихо, что малейшие звуки на противоположном берегу, даже самое журчание воды, омывающей борта ближайших лодок, внятно долетали до слуха преступника. В мрачной поверхности реки показывались странные, фантастические призраки и манили его к себе; в глубине сверкали черные огромные глаза и смеялись над его нерешимостью, между тем как позади его раздавался глухой, невнятный ропот, и как будто кто-то толкал его в бездну. Варден отступает несколько шагов назад, делает над собой последнее усилие, бежит и ... погружается в воду.

Не прошло и пяти секунд, как он поднялся на поверхность реки; но в течение этого кратковременного промежутка какая удивительная перемена происходит в его мыслях, в его чувствах! Жизнь! жизнь! в каком бы ты виде не была, в несчастии ли, в нищете ли, во всем, во всем, ты всегда привлекательнее смерти! - Несчастный борется с стихией, кричит о помощи, и в криках его раздаются отчаяние и ужас неизбежной смерти. Последния слова его сына звучат в его ушах. Но вот и берег - недостает какого нибудь фута до дна, и он был бы у пристани. Еще, еще одно усилие, и он спасен; но течение уносит его под мрачные арки моста, и он опускается на дно.

Вот он снова всплывает наверх и снова борется со смертью. Он снова видит здания на берегу реки, видит огни на мосту, от которого течение унесло его далеко, видит мрачную воду и быстро несущиеся облака, - видит все это на один момент и снова опускается ко дну.... Блестящий столб пламени мелькнул в его глазах; продолжительный треск оглушает его, и он исчезает.

Спустя неделю, Темза выбросила на берег обезображенные труп. Неузнанного и неоплаканного утопленника без сожаления и сострадания зарыли в простую могилу.

Чарльз Диккенс - Очерки лондонских нравов., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Повесть о двух городах. 01.
Пер. с англ. Е. Бекетовой. СОДЕРЖАНИЕ ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА Часть первая ...

Повесть о двух городах. 02.
Глава VII ГОСПОДИН МАРКИЗ В ГОРОДЕ Светлейший герцог, один из самых ва...