Чарльз Диккенс
«Жизнь и приключения Николаса Никльби (THE LIFE AND ADVENTURES OF NICHOLAS NICKLEBY) 04.»

"Жизнь и приключения Николаса Никльби (THE LIFE AND ADVENTURES OF NICHOLAS NICKLEBY) 04."

ГЛАВА XXXII,

повествующая главным образом о примечательном разговоре и примечательных последствиях, из него вытекающих

- Наконец-то Лондон! - воскликнул Николас, сбросив пальто и разбудив заспавшегося Смайка.- Мне казалось, что мы никогда до него не доберемся.

- Однако ехали вы с немалой скоростью,- заметил кучер, не очень-то любезно посмотрев через плечо на Николаса.

- Да, это верно,- последовал ответ,- но мне не терпелось как можно скорее быть у цели, а от этого путь кажется долгим.

- Да,- сказал кучер,- если путь показался долгим с такими лошадьми, какие вас везли, значит вам и в самом деле на редкость не терпелось приехать.

Они с грохотом неслись по шумным, запруженным суетливой толпой лондонским улицам, обрамленным двумя длинными рядами ярких огней, среди которых кое-где мелькали ослепительные фонари аптек,- по улицам, залигым светом, льющимся из витрин магазинов, где мелькали груды искрящихся драгоценностей, шелковые и бархатные ткани чудеснейших цветов, самые соблазнительные деликатесы и самые изысканные предметы роскоши. Вперед и вперед текли толпы людей, казавшиеся бесконечными; люди толкали друг друга и как будто едва замечали окружавшее их богатство, а экипажи всех видов и фacoнoв, сливаясь, подобно текучей воде, в бурный поток, своим непрерывным стуком усиливали шум и грохот.

Когда они мчались мимо быстро сменявшихся картин, любопытно было наблюдать, в каком странном чередовании эти картины проносились перед их глазами. Магазины великолепных платьев, тканей, привезенных из всех частей света; заманчивые лавки, где все возбуждало пресыщенный вкус и заставляло снова мечтать о пиршествах, столь привычных; посуда из сверкающего золота и серебра, принявшего изящную форму вазы, блюда, кубка; ружья, сабли, пистолеты и патентованные орудия разрушения; кандалы для преступников, белье для новорожденных, лекарства для больных, гробы для мертвых, кладбища для усопших - все это, наползая одно на другое и располагаясь рядом, пролетало, казалось, в пестром танце, как фантастические группы старого голландского живописца, преподавая все тот же суровый урок равнодушной неугомонной толпе.

И в самой толпе не было недостатка в фигурах, придающих остроту меняющимся картинам. Лохмотья убогого певца баллад развевались в ярком свете, озаряющем сокровища ювелира; бледные, изможденные лица мелькали у витрин, где были выставлены аппетитные блюда; голодные глаза скользили по изобилию, охраняемому тонким хрупким стеклом - железной стеной для них;

полунагие дрожащие люди останавливались поглазеть на китайские шали и золотистые ткани Индии. В доме крупнейшего торговца гробами праздновали крестины, а перестройку аристократического дома приостановило появление погребального герба*. Жизнь и смерть шли рука об руку; богатство и бедность стояли бок о бок - пресыщение и голод повергали их в одну могилу.

Но это был Лондон. И провинциальная старая леди, которая мили за две до Кингстона высунула голову из окна кареты и кричала кучеру, что, конечно, он проехал мимо и позабыл ее высадить, была, наконец, удовлетворена.

Николас позаботился о ночлеге для себя и для Смайка в той гостинице, куда прибыла карета, и, не теряя ни секунды, отправился к дому Ньюмена Ногса, потому что тревога его и нетерпение усиливались с каждой минутой и нельзя было их преодолеть.

В мансарде у Ньюмена был затоплен камин и горела свеча; пол был чисто подметен, в комнате аккуратно прибрано насколько это возможно в такой комнате, а на столе приготовлены мясо и пиво. Все говорило о дружеской заботе и внимании Ньюмена Ногса, но самого Ньюмена не было.

- Вы не знаете, когда он будет дома? - осведомился Николас, постучав соседу Ньюмена в дверь мансарды, выходившей окнами на улицу.

- Мистер Джонсон! - сказал, представ перед ним, Кроуль.- Добро пожаловать, сэр! Какой у вас прекрасный вид! Никогда бы я не поверил...

- Простите,- перебил Николас.- Я спросил... мне не терпится узнать...

- У него какое-то хлопотливое дело,- ответил Кроуль,- и домой он вернется не раньше двенадцати. Ему очень не хотелось уходить, могу вас уверить, но ничего нельзя было поделать. Впрочем, он просил вам передать, чтобы вы располагались здесь без стеснения, пока он не придет, и чтобы я вас развлекал, что я исполню с большим удовольствием.

В доказательство полной своей готовности потрудиться для всеобщего развлечения мистер Кроуль придвинул при этих словах стул к столу и, щедрой рукой положив себе холодной говядины, пригласил Николаса и Смайка последовать его примеру.

Огорченный и обеспокоенный, Николас не мог притронуться к еде и, удостоверившись, что Смайк удобно устроился за столом, вышел из дому

(вопреки многочисленным протестам, которые выражал с набитым ртом мистер Кроуль), поручив Смайку задержать Ньюмена, в случае если тот вернется первый.

Как и предвидела мисс Ла-Криви, Николас отправился прямо к ней. Не застав ее дома, он некоторое время раздумывал, идти ли ему к матери, что могло бы скомпрометировать ее в глазах Ральфа Никльби. Однако, вполне уверенный, что Ньюмен не настаивал бы на его возвращении, если бы не было каких-то веских причин, требующих его присутствия дома, он решил пойти туда и быстро зашагал в восточную часть города.

Миссис Никльби вернется домой в начале первого или еще позднее, сказала служанка. Она полагала, что мисс Никльби здорова, но она не живет теперь дома и приходит домой очень редко. Служанка не знала, где она живет, но во всяком случае не у мадам Манталини. В этом она была уверена.

С сильно бьющимся сердцем, предчувствуя какое-то несчастье, Николас вернулся туда, где оставил Смайка. Ньюмена дома не оказалось. Не было никакой надежды, чтобы он вернулся раньше двенадцати. Нельзя ли послать кого-нибудь за ним, чтобы он вышел хоть на миг, или передать ему короткую записку, на которую он ответил бы устно? Это оказалось совершенно неосуществимым. На Гольдн-сквере его не было, и, должно быть, он был послан куда-нибудь далеко с каким-то поручением.

Николас сделал попытку остаться там, где был, но он чувствовал такое волнение и возбуждение, что не мог сидеть спокойно. Ему чудилось, что он зря теряет время, если не находится в движении. Он знал, что это нелепая фантазия, но был совершенно неспособен противостоять ей. И вот он взял шляпу и снова пошел слоняться.

На этот раз он повернул на запад и быстро зашагал длинными улицами, тревожимый тысячью опасений и дурных предчувствий, которые не мог побороть.

Он зашел в Гайд-парк, сейчас немой и безлюдный, и ускорил шаг, словно надеясь оставить позади свои мысли. Но они еще теснее обступили его теперь, когда мелькающие мимо предметы не привлекали его внимания; и все время не оставляла его догадка, не обрушился ли такой жестокий удар судьбы, что все боятся сказать ему. Старый вопрос возникал снова и снова: что могло случиться? Николас бродил, пока не устал, но это ничуть ему не помогло, и в сущности он вышел, наконец, из парка еще более смятенным и взволнованным, чем вошел в него.

С раннего утра он почти ничего не ел и не пил и чувствовал себя измученным и ослабевшим. Устало возвращаясь к тому месту, откуда он пустился в путь, по одной из тех оживленных улиц, какие находятся между Парк-лейн и Бонд-стрит, он поравнялся с великолепной гостиницей, перед которой машинально остановился.

"Должно быть, цены здесь очень высокие,- подумал Николас,- но пинта вина и печенье - не такое уж роскошное пиршество, где бы это ни заказать. А впрочем, я не знаю".

Он сделал несколько шагов, но, задумчиво посмотрев на длинный ряд газовых фонарей, подумал о том, как долго придется идти до конца этого ряда;

будучи в том состоянии духа, когда человек наиболее расположен уступить первому своему импульсу, и чувствуя, что его влекут к этой гостинице отчасти любопытство, а отчасти какие-то странные побуждения, которые он затруднился бы определить, Николас вернулся назад и вошел в кофейню.

Она была очень красиво декорирована. Стены были обиты лучшими французскими обоями, украшены позолоченным карнизом изящного рисунка. Пол был покрыт дорогим ковром, и два превосходных зеркала - одно над камином, другое в противоположном конце комнаты, поднимавшееся от пола до потолка,дополняли убранство залы.

В отделении за перегородкой у камина сидела довольно шумная компания, состоявшая из четырех джентльменов, а кроме них, здесь было только два джентльмена - оба пожилые, сидевшие в одиночестве.

Заметив все это с первого взгляда, каким окидывает человек незнакомое ему место, Николас уселся в отделении рядом с шумной компанией, спиной к ней, и, отложив свой заказ на пинту кларета до той поры, пока официант и один из пожилых джентльменов не обсудят спорного вопроса касательно какой-то цифры в счете, взял газету и стал читать.

Он не прочел и двадцати строк и, по правде сказать, находился в полудремоте, когда его заставило встрепенуться упоминание имени его сестры.

"За малютку Кэт Никльби!" - были слова, коснувшиеся его слуха. Он с изумлением поднял голову и, взглянув на отражение в зеркале напротив, увидел, что двое из сидевшей за его спиной компании поднялись и стоят перед камином". "Должно быть, это сказал один из них",- подумал Николаc. Он ждал продолжения, негодуя, ибо тон, каким были произнесены эти слова, казался далеко не почтительным, а наружность человека, в котором он заподозрил того, кто говорил, была грубой и фатовской.

Говоривший,- Николас заметил это, взглянув в зеркало, которое помогло ему разглядеть его лицо,- повернулся спиной к камину, беседуя с человеком помоложе, который стоял спиной к остальной компании и, не снимая шляпы, поправлял перед зеркалом воротничок сорочки. Они разговаривали шепотом, то и дело разражаясь громким смехом, но Николас не мог уловить ничего похожего на слова, какие привлекли его внимание.

Наконец оба вернулись на свои места, и, потребовав еще вина, компания стала веселиться более шумно. Однако не было ни разу упомянуто о лицах, ему знакомых, и Николас начал убеждаться, что эти слова либо почудились его воспаленному воображению, либо он превратил другие звуки в имя, столь занимавшее его мысли.

"Все-таки это странно,- подумал Николас,- будь это "Кэт" или "Кэт Никльби", я бы не так удивился, но "малютка Кэт Никльби"..."

Вино, поданное в этот момент, оборвало течение его мыслей. Он залпом выпил рюмку и снова взялся за газету. И в это мгновение...

- За малютку Кэт Никльби! - крикнул голос за его спиной.

- Я был прав,- пробормотал Николас, выронив из рук газету.- Как я и предполагал, это тот самый человек.

- Кто-то возражал против того, чтобы пить за нее из початой бутылки,раздался тот же голос.- Это правильно. Поэтому осушим в ее честь первую рюмку из новой. За малютку Кэт Никльби!

- За малютку Кэт Никльби! - крикнули другие трое, И рюмки были осушены.

Тон и манера этого легкомысленного и пренебрежительного упоминания имени сестры в общественном месте ошеломили Николаса, он мгновенно вспыхнул, но страшным усилием воли заставил себя сдержаться и даже не повернул головы.

- Дрянная девчонка! - продолжал тот же голос, что и раньше.- Она настоящая Никльби - достойная копия своего дяди Ральфа... Она упирается, чтобы ее усиленно упрашивали, как и он: от Ральфа вы ничего не добьетесь, если не будете к нему приставать, а тогда деньги оказываются сугубо желанными, а условия сделки сугубо жестокими, потому что вы охвачены нетерпением, а он нет. О, это чертовски хитро!

- Чертовски хитро! - повторили два голоса.

Когда два пожилых джентльмена, сидевших поодаль, встали один вслед за другим и направились к выходу, Николас перенес жестокую пытку, опасаясь упустить хоть одно слово. Но беседа прервалась, пока они уходили, и приняла еще более вольный характер, когда они ушли.

- Боюсь,- сказал джентльмен помоложе,- боюсь, как бы старуха не вздумала ре-ев-новать и не посадила ее под замок. Честное слово, на то похоже.

- Если они поссорятся и малютка Никльби вернется домой к матери, тем лучше,- заявил первый.- Со старой леди я все что угодно могу сделать. Она поверит всему, что бы я ей ни сказал.

- Ей-богу, это правда,- отозвался другой голос.- Ха-ха-ха! Черт побери!

Смех был подхвачен двумя голосами, всегда раздававшимися одновременно, и стал всеобщим. Николас почувствовал прилив бешенства, но овладел собой и стал слушать дальше.

То, что он услышал, нет нужды повторять. Скажем только, что пока в соседнем отделении распивали вино, он услышал достаточно, чтобы познакомиться с характерами и намерениями тех, чей разговор подслушивал, получить полное представление о подлости Ральфа и узнать подлинную причину, почему потребовалось его присутствие в Лондоне. Он услышал все это - и больше того. Он услышал, как насмехаются над страданиями его сестры, как жестоко издеваются над ее целомудренным поведением и клевещут на нее; он услышал, как повторяют они ее имя, держат наглые пари и говорят о ней развязно и с непристойными шутками!

Человек, который заговорил первым, руководил беседой и почти целиком завладел ею, лишь время от времени подстрекаемый короткими замечаниями того или другого из своих приятелей. К нему-то и обратился Николас, когда настолько успокоился, что мог предстать перед компанией; он с трудом выдавливал слова из пересохшего и воспаленного горла.

- Позвольте сказать вам два слова, сэр,- выговорил Николас.

- Мне, сэр? - произнес сэр Мальбери Хоук, разглядывая его с презрительным удивлением.

- Я сказал - вам,- ответил Николас, говоря с величайшим трудом, потому что ярость душила его.

- Таинственный незнакомец, клянусь честью! - воскликнул сэр Мальбери, поднеся к губам рюмку и окидывая взглядом своих друзей.

- Согласны вы удалиться со мной на несколько минут или вы отказываетесь? - сердито спросил Николас.

Сэр Мальбери ограничился тем, что перестал пить и предложил ему либо изложить, какое у него дело, либо отойти от стола.

Николас вынул из кармана визитную карточку и швырнул ее перед ним на стол.

- Вот, сэр! - сказал Николас.- Какое у меня дело - вы догадаетесь.

Изумление, не без примеси некоторой растерянности, на секунду отразилось на лице сэра Мальбери, когда он прочел фамилию, но он мгновенно овладел собой и, перебросив карточку лорду Фредерику Верисофту, который сидел против него, взял зубочистку из стоявшего перед ним стакана и не спеша сунул ее в рот.

- Ваша фамилия и адрес? - спросил Николас, бледнея по мере того, как распалялся его гнев.

- Ни фамилии, ни адреса я вам не скажу,- ответил сэр Мальбери.

- Если есть в этой компании джентльмен,- сказал Николас, озираясь и с трудом складывая слова побелевшими губами,- он мне сообщит фамилию и адрес этого человека.

Последовало мертвое молчание.

- Я брат молодой леди, которая послужила предметом разговора,- сказал Николас.- Я заявляю, что этот человек лгун, и обвиняю его в трусости. Если есть у него здесь друг, он спасет его от бесчестной, презренной попытки скрыть свое имя - попытки, совершенно бесполезной, потому что я до тех пор не выпущу его, пока не узнаю его имя.

Сэр Мальбери посмотрел на него презрительно и, обращаясь к своим приятелям, сказал:

- Пусть болтает! Мне нечего сказать мальчишке, занимающему такое положение, как он. А его хорошенькая сестра избавит его от того, чтобы я проломил ему голову, хотя бы он болтал до полуночи.

- Подлый и трусливый негодяй! - крикнул Николас.- Об этом станет известно всем! Я узнаю, кто вы! Я буду идти за вами следом, хотя бы вы до утра бродили по улицам.

Рука сэра Мальбери непроизвольно сжала горлышко графина, и была секунда, когда он как будто собирался Запустить им в голову того, кто бросил ему вызов. Но он только налил себе рюмку и насмешливо захохотал.

Николас сел, повернувшись лицом к компании, и, подозвав официанта, расплатился.

- Вам известно имя этого субъекта? - громко задал он ему вопрос, указывая на сэра Мальбери.

Сэр Мальбери снова захохотал, и два голоса, которые всегда говорили вместе, подхватили смех, но довольно неуверенно.

- Этого джентльмена, сэр? - отозвался официант, который несомненно знал свою роль и вложил в свой ответ ровно столько - не больше - почтительности и ровно столько - не меньше - наглости, сколько мог себе позволить, ничем не рискуя.- Нет, сэр, неизвестно, сэр,

- Эй вы, сэр! - крикнул сэр Мальбери, когда тот собирался уйти.- Вам известно имя вот этого субъекта?

- Имя, сэр? Нет, сэр. - В таком случае вы найдете его здесь,- сказал сэр Мальбери, бросая ему карточку Николаса,- а когда вы его усвоите, швырните этот кусок картона в камин.

Официант ухмыльнулся и, взглянув с опаской на Николаса, пошел на компромисс, сунув карточку за зеркало над камином. Сделав это, он удалился.

Николас скрестил руки и, закусив губу, сидел совершенно неподвижно, однако явно показывая всем своим видом твердое намерение привести угрозу в исполнение и проследить сэра Мальбери до его дома.

Было ясно по тону, которым младший из этой компании увещевал своего друга, что он возражает прочив такого образа действий и уговаривает его подчиниться требованию Николаса. Однако сэр Мальбери, который был не совсем трезв и проявлял хмурое и настойчивое упорство, вскоре положил конец протестам своего слабохарактерного молодого друга, а затем, словно желая избежать их повторения, потребовал, чтобы его оставили одного. Как бы там ни было, молодой джентльмен и те двое, что всегда говорили вместе, вскоре после этого поднялись и ушли, оставив своего друга с глазу на глаз с Николасом.

Можно без труда предположить, что для человека, находящегося в положении Николаса, минуты тянулись так, словно у них были свинцовые крылья, и их течение не казалось быстрее от монотонного тиканья французских часов или от пронзительного звона маленького колокольчика, который отмечал четверти. Но Николас продолжал сидеть; а у противоположной стены развалился сэр Мальбери Хоук, положив ноги на диванную подушку, небрежно бросив носовой платок на колени и допивая бутылку кларета с величайшим хладнокровием и равнодушием.

Так пребывали они в полном молчании больше часа,- Николасу это молчание показалось бы трехчасовым, если бы маленький колокольчик не прозвенел только четыре раза. Два-три раза он сердито и нетерпеливо оглянулся, но сэр Мальбери оставался все в той же позе, время от времени поднося рюмку к губам и рассеянно глядя на стену, как будто он понятия не имел о присутствии какого бы то ни было живого существа.

Наконец он зевнул, потянулся и встал, спокойно подошел к зеркалу и, обозрев себя в нем, повернулся и удостоил Николаса пристальным и презрительным взглядом. Николас с величайшей охотой ответил ему тем же; сэр Мальбери пожал плечами, слегка улыбнулся, позвонил и приказал официанту подать пальто.

Человек повиновался и приоткрыл дверь.

- Можете не ждать,- сказал сэр Мальбери.

И снова они остались вдвоем. Сэр Мальбери несколько раз прошелся по комнате, все время небрежно насвистывая, остановился, чтобы допить последнюю рюмку кларета, которую налил несколько минут назад, снова зашагал по комнате, надел шляпу, поправил ее перед зеркалом, натянул перчатки и, наконец, медленно вышел. Николас, который дошел до исступления, сорвался с места и последовал за ним.

Здесь ждал кабриолет; грум откинул фартук и бросился к лошади.

- Скажете вы мне свое имя? - сдавленным голосом спросил Николас.

- Нет! - злобно ответил тот и скрепил отказ проклятьем.- Нет!

- Вы думаете, что вас спасет бег вашей лошади? Ошибаетесь! - сказал Николас.- Я поеду с вами. Клянусь небом, поеду, хотя бы мне пришлось висеть на подножке!

- Если вы это сделаете, вас отстегают хлыстом,- заявил сэр Мальбери.

- Вы мерзавец! - воскликнул Николас.

- Вы, насколько мне известно, мальчишка на посылках! - сказал сэр Мальбери Хоук.

- Я сын провинциального джентльмена, равный вам по рождению и воспитанию и, надеюсь, выше вас во всех остальных отношениях. Повторяю, мисс Никльби - моя сестра. Будете вы держать ответ за ваше гнусное поведение?

- Перед достойным противником - да. Перед вами - нет! - ответил сэр Мальбери, взяв вожжи.- Прочь с дороги, собака! Уильям, пускайте лошадь!

- Не советую! - крикнул Николас, прыгая на подножку, когда сэр Мальбери вскочил в экипаж, и хватая вожжи.- Вы видите, он не может править лошадью!

Вы не уедете, клянусь, вы не уедете, пока не скажете мне, кто вы такой!

Грум колебался, так как кобыла - горячая чистокровная лошадь - рвалась вперед с такой силой, что он с трудом мог ее удержать.

- Говорю тебе, пускай!- загремел его хозяин.

Тот повиновался. Лошадь стала на дыбы и ринулась вперед так, словно хотела разбить экипаж на тысячу кусков, но Николас, невзирая на опасность и не сознавая ничего, кроме своей ярости, удержался на подножке и ие выпустил вожжей.

- Разожмете вы руку?

- Скажете вы мне, кто вы?

- Нет!

- Нет!

Эти слова прозвучали быстрее, чем могут они в обычное время сорваться с языка, а затем сэр Мальбери злобно стал стегать хлыстом Николаса по голове и плечам. Хлыст сломался, Николас вырвал тяжелую рукоятку и раскроил ею своему противнику щеку от глаза до рта. Он увидел глубокую рану, понял, что кобыла понесла бешеным галопом, сотни огней заплясали у него перед глазами, и он почувствовал, как его швырнуло на землю, Он ощущал головокружение и дурноту, но поднялся, шатаясь, на ноги, оглушенный громкими криками людей, которые бежали по улице и кричали тем, кто был впереди, чтобы они освободили дорогу. Он сознавал, что людской поток быстро катится мимо; подняв глаза, он разглядел кабриолет, который с устрашающей быстротой мчался по тротуару, потом он услышал громкий вопль, падение какого-то тяжелого тела и звон разбитого стекла, а потом толпа сомкнулась вдали, и больше он ничего не мог ни видеть, ни слышать.

Общее внимание было всецело сосредоточено на человеке в экипаже, и Николас остался один. Правильно рассудив, что при таких обстоятельствах было бы безумием бежать за экипажем, он свернул в боковую улицу в поисках ближайшей стоянки кэбов, убедился минуты через две, что шатается, как пьяный, и только теперь заметил струйку крови, стекавшую по его лицу и груди.

ГЛАВА XXXIII,

в которой мистера Ральфа Никльби очень быстро избавляют от всяких сношений с его родственниками

Смайк и Ньюмен Ногс, который не утерпел и вернулся домой значительно раньше условленного часа, сидели у камина, чутко прислушиваясь, в ожидании Николаса, к шагам на лестнице и к малейшему шороху, раздававшемуся в доме.

Время шло, и было уже поздно. Он обещал прийти через час, и его продолжительное отсутствие начало серьезно беспокоить обоих, о чем явно свидетельствовали тревожные взгляды, которыми они время от времени обменивались.

Наконец они услышали, как подъехал кэб, и Ньюмен выбежал посветить Николасу на лестницу. Увидев его в состоянии, описанном в конце предыдущей главы, он оцепенел от изумления и ужаса.

- Не пугайтесь! - сказал Николас, быстро увлекая его в комнату.Никакой беды нет, мне нужен только таз с водой.

- Никакой беды! - вскричал Ньюмен, торопливо проводя руками по спине и плечам Николаса, как бы же- лая убедиться, что все кости у него целы.- Что вы учи- нили...

- Я все знаю,- перебил Николас.- Часть я слышал, остальное угадал. Но, прежде чем я смою хоть одно из этих кровавых пятен, я должен услышать от вас все. Вы видите - я спокоен. Решение принято. Теперь, мой добрый друг, говорите! Потому что прошло время смягчать или скрывать, и теперь уже ничто не поможет Ральфу Никльби!

- У вас платье в нескольких местах разорвано, вы хромаете, я уверен, что вам очень больно,- сказал Ньюмен.- Позвольте мне сначала заняться вашими повреждениями.

- У меня нет никаких повреждений, кроме легких ушибов и онемелости, которая скоро пройдет,- возразил Николас, с трудом садясь.- Но допустим даже, у меня были бы переломаны руки и ноги,- и тогда, если бы я не потерял сознания, вы бы мне не сделали перевязки, пока не рассказали бы о том, что я имею право знать. Послушайте,- Николас протянул руку Ньюмену,- вы мне говорили, что и у вас была сестра, которая умерла, прежде чем вас постигла беда. Подумайте сейчас о ней и расскажите мне, Ньюмен.

- Да, да, расскажу,- отозвался Ногс.- Я вам скажу всю правду.

Ньюмен заговорил. Время от времени Николас кивал головой, когда рассказ подтверждал подробности, которые уже были ему известны, но он не сводил глаз с огня и ни разу не оглянулся.

Закончив свое повествование, Ньюмен настоял на том, чтобы его молодой друг снял одежду и позволил заняться нанесенными ему повреждениями. После некоторого сопротивления Николас в конце концов согласился, и, пока ему растирали маслом и уксусом сильные кровоподтеки на руках и плечах и применяли всевозможные целительные снадобья, позаимствованные Ньюменом у разных соседей, он объяснял, каким образом эти кровоподтеки были получены.

Рассказ произвел сильное впечатление на пылкое воображение Ньюмена: когда Николас описывал бурную сцену драки, тот тер его с такой энергией, что причинил мучительнейшую боль; однако Николас ни за что на свете не признался бы в этом, так как было совершенно ясно, что в тот момент Ньюмен расправлялся с сэром Мальбери Хоуком и забыл о своем пациенте.

По окончании этой пытки Николас условился с Ньюменом, что на следующее утро, пока он займется другим делом, все будет приготовлено для того, чтобы его мать немедленно выехала из своей теперешней квартиры, и что к ней будет послана мисс Ла-Криви сообщить новости. Затем Николас надел пальто Смайка и отправился в гостиницу, где им предстояло ночевать; написав несколько строк Ральфу, передать которые должен был на следующий день Ньюмен, он воспользовался тем отдыхом, в котором так нуждался.

Говорят, пьяные могут скатиться в пропасть и, очнувшись, не обнаружить никаких серьезных повреждений. Быть может, это применимо к ушибам, полученным в любом другом состоянии чрезвычайного возбуждения; несомненно одно: хотя Николас, проснувшись утром, и чувствовал сначала боль, но, когда пробило семь, он почти без всякого труда вскочил с постели и вскоре мог двигаться с такою живостью, как будто ничего не произошло.

Заглянув в комнату Смайка и предупредив его, что скоро за ним зайдет Ньюмен Ногс, Николас вышел на улицу и, подозвав наемную карету, велел кучеру ехать к миссис Уититерли, чей адрес дал ему накануне вечером Ньюмен.

Было без четверти восемь, когда они приехали на Кэдоген-Плейс. Николас уже стал опасаться, что никто еще не проснулся в такой ранний час, и с облегчением увидел служанку, скоблившую ступени подъезда. Это должностное лицо направило его к сомнительному пажу, который появился растрепанный и с очень раскрасневшимся и лоснящимся лицом, как и полагается пажу, только что вскочившему с постели.

От этого молодого джентльмена Николас узнал, что мисс Никльби вышла на утреннюю прогулку в сад, разбитый перед домом. Услыхав вопрос, может ли он позвать ее, паж сначала приуныл и выразил сомнение, но, получив в виде поощрения шиллинг, воспрянул духом и решил, что это возможно.

- Передайте мисс Никльби, что здесь ее брат и что он хочет как можно скорей ее увидеть,- сказал Николас.

Позолоченные пуговицы исчезли с быстротой, совершенно им несвойственной, а Николас зашагал по комнате, пребывая в том состоянии лихорадочного возбуждения, когда каждая минута ожидания кажется нестерпимой.

Скоро он услышал легкие шаги, хорошо ему знакомые, и не успел он двинуться навстречу Кэт, как та бросилась ему на шею и залилась слезами.

- Милая моя девочка,- сказал Николас, целуя ее,какая ты бледная.

- Я была так несчастна здесь, дорогой брат! - всхлипывала бедная Кэт.Я очень, очень страдала. Не оставляй меня здесь, дорогой Николас, иначе я умру от горя.

- Нигде я тебя не оставлю,- ответил Николас.- Никогда больше, Кэт! -

воскликнул он, глубоко растроганный, прижимая ее к сердцу.- Скажи мне, что я поступал правильно. Скажи мне, что мы расстались лишь потому, что я боялся навлечь на тебя беду, а для меня это было не меньшим испытанием, чем для тебя... О, если я поступил неправильно, то только потому, что не знал жизни и не имел опыта.

- Зачем я буду говорить тебе то, что мы и так хорошо знаем? -

успокоительным тоном отозвалась Кэт.- Николас, дорогой Николас, можно ли так падать духом?

- Мне так горько знать, что ты перенесла,- сказал ей брат,- видеть, как ты изменилась и все-таки осталась такой кроткой и терпеливой... О боже! -

вскричал Николас, сжав кулак и внезапно изменив тон.- Вся кровь у меня закипает! Ты немедленно должна уехать отсюда со мной. Ты бы не ночевала здесь эту ночь, если бы я не узнал обо всем слишком поздно. С кем я должен поговорить, прежде чем мы уедем?

Вопрос был задан весьма своевременно, так как в эту минуту вошел мистер Уититерли, и ему Кэт представила брата, который сейчас же заявил о своем решении и о невозможности отложить его.

- Предупреждать об уходе надлежит за три месяца, но этот срок не истек и наполовину,- сказал мистер Уититерли с важностью человека, сознающего свою правоту.- Поэтому...

- Поэтому жалованье за три месяца будет потеряно, сэр,- перебил Николас.- Я приношу извинения за эту крайнюю спешку, но обстоятельства требуют, чтобы я немедленно увез сестру, и я не могу терять ни минуты. За теми вещами, какие она сюда привезла, я пришлю, если вы мне разрешите, в течение дня.

Мистер Уититерли поклонился, но не привел никаких возражений против немедленного отъезда Кэт, которым он в сущности был доволен, так как сэр Тамли Снафим высказал мнение, что она не подходит к конституции миссис Уититерли.

- Что касается такой безделки, как недоплаченное жалованье,- сказал мистер Уититерли,- то я...- тут его прервал отчаянный припадок кашля,- то я останусь должен мисс Никльби.

Надлежит отметить, что мистер Уититерли имел привычку не уплачивать мелких долгов и оставаться должником. У всех есть какие-нибудь маленькие приятные слабости, и это была слабость мистера Уититерли.

- Как вам угодно,- сказал Николас.

И, снова принеся торопливые извинения за столь внезапный отъезд, он поспешил усадить Кэт в экипаж и велел ехать как можно быстрее в Сити.

В Сити они прибыли с той быстротой, на которую способна наемная карета;

случилось так, что лошади жили в Уайтчепле и привыкли там завтракать, если вообще им приходилось завтракать, а потому путешествие совершено было быстрее, чем казалось возможным.

Николас послал Кэт наверх на несколько минут раньше, чтобы его неожиданное появление не встревожило мать-, и затем предстал перед нею с величайшей почтительностью и любовью. Ньюмен не провел времени праздно, так как у двери уже стояла двуколка и быстро выносили вещи.

Миссис Никльби была не из тех людей, кому можно второпях что-нибудь сообщить или за короткое время растолковать нечто сугубо деликатное и важное. Поэтому, хотя маленькая мисс Ла-Криви подготавливала славную леди в течение доброго часа и теперь Николас и его сестра втолковывали ей все, что полагалось, весьма вразумительно, она находилась в состоянии странного замешательства и смятения, и никак нельзя было заставить ее понять необходимость столь скоропалительных мер.

- Почему ты не спросишь дядю, дорогой мой Николас, каковы были его намерения? - сказала миссис Никльби.

- Милая мама,- ответил Николас,- время для разговоров прошло. Теперь остается сделать только одно, а именно - отшвырнуть его с тем презрением и негодованием, каких он заслуживает! Ваша честь и ваше доброе имя этого требуют. После того как нам стали известны его подлые поступки, ни одного часа вы не должны быть ему обязанной. Даже ради приюта, который дают эти голые стены!

- Совершенно верно! - сказала, горько плача, миссис Никльби.- Он чудовище, зверь! И стены здесь голые и нуждаются в покраске, а потолок я побелила за восемнадцать пенсов, и это чрезвычайно неприятно... Подумать только! Все эти деньги пошли в карман твоему дяде... Никогда бы я этому не поверила, никогда!

- И я бы не поверил, да и никто не поверит,- сказал Николас.

- Господи помилуй! - воскликнула миссис Никльби.- Подумать только, что сэр Мальбери Хоук оказался таким отъявленным негодяем, как говорит мисс Ла-Криви, дорогой мой Николас! А я-то каждый день поздравляла себя с тем, что он поклонник нашей милой Кэт, и думала: каким было бы счастьем для семьи, если бы он породнился с нами и использовал свое влияние, чтобы доста-

вить тебе какое-нибудь доходное место на государственной службе. Я знаю, при дворе можно получить хорошее место. Вот, например, один наш друг (ты помнишь, милая Кэт, мисс Крепли из Эксетера?) получил такое местечко;

главная его обязанность, я это хорошо знаю,носить шелковые чулки и парик с кошельком*, похожим на черный кармашек для часов. А что теперь получилось!

О, это может каждого убить!

Выразив такими словами свою скорбь, миссис Никльби снова предалась горю и жалобно заплакала.

Ввиду того что Николас и его сестра должны были в это время наблюдать за тем, как выносят немногочисленные предметы обстановки, мисс Ла-Криви посвятила себя делу утешения матроны и очень ласково заметила, что, право же, она должна сделать усилие и приободриться.

- О, разумеется, мисс Ла-Криви,- возразила миссис Никльби с раздражительностью, довольно естественной в ее печальном положении,- очень легко говорить "приободритесь", но если бы у вас было столько же оснований приободряться, сколько у меня...- Затем, оборвав фразу, она продолжала: -

Подумайте о мистере Пайке и мистере Плаке, двух безупречнейших джентльменах когда-либо живших на свете! Что я им скажу, что я могу им сказать? Ведь если бы я сказала им: "Мне сообщили, что ваш друг сэр Мальбери гнусный негодяй",-

они посмеялись бы надо мной.

- Ручаюсь, что больше они над нами смеяться не будут,- подходя к ней, сказал Николас.- Идемте, мама, карета у двери; и до понедельника, во всяком случае, мы вернемся на нашу старую квартиру.

- Где все готово и где вдобавок вас ждет радушный прием,- прибавила мисс Ла-Криви.- Позвольте, я спущусь вместе с вами.

Но миссис Никльби не так-то легко было увести, потому что сначала она настояла на том, чтобы подняться наверх посмотреть, не оставили ли там что-нибудь, а затем спуститься вниз посмотреть, все ли оттуда вынесли; а когда ее усадили в карету, ей померещился забытый кофейник на плите в кухне, а после того как захлопнули дверцу, возникло мрачное воспоминание о зеленом зонте за какой-то неведомой дверью. Наконец Николас, доведенный до полного отчаяния, приказал кучеру трогать, и при неожиданном толчке, когда карета покатилась, миссис Никльби уронила шиллинг в солому, что, по счастью, сосредоточило ее внимание на карете, а потом было уже слишком поздно, чтобы еще о чем-нибудь вспоминать.

Удостоверившись в том, что все благополучно вынесено, отпустив служанку и заперев дверь, Николас вскочил в кабриолет и поехал на одну из боковых улиц близ Гольдн-сквера, где условился встретиться с Ногсом; и так быстро все уладилось, что было только половина десятого, когда он явился на место свидания.

- Вот письмо Ральфу,- сказал Николас,- а вот ключ. Когда вы придете сегодня ко мне, ни слова о вчерашнем вечере. Плохие вести путешествуют быстро, и скоро они все узнают. Вы не слыхали, очень ли он пострадал?

Ньюмен покачал головой.

- Я выясню это сам, не теряя времени,- сказал Николас.

- Вы бы лучше отдохнули,- возразил Ньюмен.- Вас лихорадит, и вы больны, Николас небрежно покачал головой и, скрывая недомогание, которое действительно чувствовал теперь, когда улеглось возбуждение, поспешно распрощался с Ньюменом Ногсом и ушел.

Ньюмен находился всего в трех минутах ходьбы от Гольдн-сквера, но за эти три минуты он по крайней мере раз двадцать вынимал письмо из шляпы и снова его прятал. Он восхищался лицевой стороной письма, восхищался: им сзади, с боков, восхищался адресом, печатью. Затем он вытянул руку и с упоением обозрел письмо в целом. А затем он потер руки, придя в полный восторг от своего поручения.

Он вошел в контору, повесил, по обыкновению, шляпу на гвоздь, положил письмо и ключ на стол и стал нетерпеливо ждать появления Ральфа. Через несколько минут на лестнице послышался хорошо знакомый скрип сапог, а затем зазвонил колокольчик.

- Была почта?

- Нет.

- Писем никаких нет?

- Одно.

Ньюмен пристально посмотрел на него, положил письмо на стол.

А это что? - спросил Ральф, взяв ключ.

- Оставлено вместе с письмом. Принес мальчик, всего четверть часа назад.

Ральф взглянул на адрес, распечатал письмо и прочел следующее:

"Теперь я знаю, кто вы такой. Одни эти слова должны пробудить в вас чувство стыда в тысячу раз более сильного, чем пробудили бы любые мои упреки!

Вдова вашего брата и ее осиротевшая дочь отказываются искать приюта под вашей кровлей и сторонятся вас с омерзением и отвращением. Ваши родственники отрекаются от вас, ибо кровные узы, связывающие их с вами, для них позор.

Вы старик, вам недолго ждать могилы! Пусть все воспоминания вашей жизни теснятся в вашем лживом сердце и погружают во мрак ваше смертное ложе!".

Ральф дважды прочел это письмо и, мрачно нахмурившись, глубоко задумался; бумага затрепетала в его руке и упала на пол, но он сжимал пальцы, как будто все еще держал ее.

Вдруг он встал и, сунув смятое письмо в карман, повернулся в ярости к Ньюмену Ногсу, словно спрашивая его, почему он не уходит. Но Ньюмен стоял неподвижно, спиной к нему, и водил грязным огрызком старого пера по цифрам на таблице процентов, приклеенной к степе, и, казалось, ни на что другое не обращал никакого внимания.

ГЛАВА XXXIV,

где Ральфа посещают лица, с которыми читатель уже завязал знакомство

- Как вы дьявольски долго заставляете меня звонить в этот проклятый старый, надтреснутый чайник, именуемый колокольчиком, каждое звяканье которого может довести до конвульсий здоровенного мужчину, клянусь жизнью и душой, черт побери! - сказал Ньюмену Ногсу мистер Манталини, очищая при этом свои сапоги о железную скобу у дома Ральфа Никльби.

- Я всего один раз слышал колокольчик,- отозвался Ньюмен.

- Значит, вы чрезвычайно и возмутительно глухи,- сказал мистер Манталини,- глухи, как проклятый столб.

Мистер Манталини был уже в коридоре и без всяких церемоний направлялся к двери конторы Ральфа, когда Ньюмен загородил ему дорогу и, намекнув, что мистер Никльби не желает, чтобы его беспокоили, осведомился, срочное ли дело у клиента.

- Дьявольски важное! - сказал мистер Манталини.- Нужно расплавить несколько клочков грязной бумаги в ослепительном, сверкающем, звякающем, звенящем, дьявольском соусе из монет!

Ньюмен многозначительно хмыкнул и, взяв протянутую мистером Манталини визитную карточку, заковылял с нею в контору своего хозяина. Просунув голову в дверь, он увидел, что тот снова сидит в задумчивой позе, какую принял, когда прочел письмо своего племянника, и что он как будто опять его перечитывал, так как держал развернутым в руке. Но Ногс кинул только мимолетный взгляд, потому что потревоженный Ральф оглянулся, чтобы узнать причину вторжения.

Пока Ньюмен излагал ее, сама причина с чванным видом ввалилась в комнату и, с необыкновенным жаром дожимая жесткую руку Ральфа, поклялась, что никогда а жизни тот не бывал еще в таком прекрасном виде.

- У вас прямо-таки румянец на вашей проклятой физиономии,- сказал мистер Манталини, усаживаясь без приглашения и приводя в порядок волосы и бакенбарды.- У вас прямо-таки радостный и юношеский вид, черт меня побери!

- Мы здесь одни,- резко сказал Ральфа.- Что вам от меня нужно?

- Прекрасно! - воскликнул мистер Манталини, осклабившись.- Что мне от вас нужно! Ха-ха-ха! Великолепно!, Что мне нужно! Ха-ха! Черт побери!

- Что вам от меня нужно, сударь?- проговорил грубо Ральф.

- Учесть проклятые векселя,- ответил мистер Манталини, ухмыляясь и игриво покачивая головой.

- С деньгами туго... - сказал Ральф.

- Дьявольски туго, иначе они не были бы мне нужны,- перебил мистер Манталини.

- Времена настали плохие, и не знаешь, кому доверять,- продолжал Ральф.- В данный момент я не хочу заниматься делами, собственно говоря, я бы и не стал, но раз вы - друг... Сколько у вас тут векселей?

- Два,- ответил мистер Манталини.

- На какую сумму?

- Какая-то мелочь... Семьдесят пять.

- А сроки платежа?

- Два месяца и четыре.

- Я их учту для вас,-помните, только для вас, мало для кого бы я это сделал,- за двадцать пять фунтов,- спокойно сказал Ральф.

- Черт подери! - вскричал мистер Манталини, чья физиономия сильно вытянулась при таком блестящем предложении.

- Да ведь вам остается пятьдесят,- возразил Ральф.- Сколько бы вы хотели? Дайте мне взглянуть на имена.

- Вы дьявольски прижимисты, Никльби,- запротестовал мистер Манталини.

- Дайте мне взглянуть на имена,- повторил Ральф, нетерпеливо протягивая руку к векселям.- Так. Полной уверенности нет, но они достаточно надежны.

Согласны вы на эти условия и берете деньги? Я этого не хочу. Я предпочел бы, чтобы вы не соглашались.

- Черт возьми, Никльби, не можете ли вы... - начал мистер Манталини.

- Нет!- ответил Ральф, перебивая его.- Не могу. Берете деньги? Сейчас, немедленно? Никаких отсрочек. Никаких прогулок в Сити и никаких переговоров с компаньонами, которых нет и никогда не было. Согласны или нет?

С этими словами Ральф отодвинул от себя какие-то бумаги и небрежно, словно случайно, затарахтел своей шкатулкой с наличными деньгами. Этого звука не вынес мистер Манталини. Он согласился, как только звон коснулся его слуха, и Ральф отсчитал нужную сумму и бросил деньги на стол.

Он только что это сделал, а мистер Манталини еще не все собрал, когда раздалось звяканье колокольчика и немедленно вслед за этим Ньюмен ввел ни больше ни меньше как мадам Манталини, при виде которой мистер Манталини обнаружил сильное смущение и с удивительным проворством препроводил деньги в карман. - О, ты здесь! - сказала мадам Манталини, тряхнув головой.

- Да, жизнь моя и душа, я здесь! - отозвался ее супруг, падая на колени и с игривостью котенка бросаясь на упавший со стола соверен.- Я здесь, услада души моей, на земле Тома Тидлера*, подбираю проклятое золото и серебро.

- Мне стыдно за тебя! - с величайшим негодованием воскликнула мадам Манталини.

- Стыдно? За меня, моя радость? Моя радость знает, что говорит дьявольски очаровательно, но ужасно сочиняет,- возразил мистер Манталини.Моя радость знает, что ей не стыдно за ее милого котика.

Каковы бы ни были обстоятельства, приведшие к такому результату, но, очевидно, в данном случае милый котик плохо учел душевное состояние своей супруги. Мадам Манталини ответила только презрительным взглядом и, повернувшись к Ральфу, попросила простить ей ее вторжение.

- Которое вызвано,- продолжала мадам,- недостойными поступками и в высшей степени зазорным поведением мистера Манталини.

- Моим, мой ананасовый сок?

- Твоим!- подтвердила его жена.- Но я не позволю, я не допущу, чтобы меня разорило чье бы то ни было мотовство и распутство. Я хочу сообщить мистеру Никльби о тех мерах, какие я намерена применить к тебе.

- Пожалуйста, сударыня, не сообщайте мне,- сказал Ральф.- Улаживайте это между собой, улаживайте между собой.

- Да, но я должна почтительно просить вас,-сказала мадам Манталини,чтобы вы послушали, как я буду предупреждать его о том, что твердо намерена сделать... Твердо намерена, сэр! - повторила мадам Манталини, метнув гневный взгляд на своего супруга.

- Неужели она будет называть меня "сэр"!- вскричал Манталини.- Меня, который обожает ее с дьявольским, пылом! Она, которая оплетает меня своими чарами, как чистая и ангельская гремучая змея! Все будет кончено с моими чувствами! Она повергнет меня в дьявольское уныние.

- Не говорите о чувствах, сэр! - сказала мадам Манталини, садясь и поворачиваясь к нему спиной.- Вы не уважаете моих.

- Я не уважаю ваших, душа моя?- воскликнул мистер Манталини.

- Не уважаете,- ответила его жена.

И, несмотря на всевозможные улещиванья со стороны мистера Манталини, мадам Манталини еще раз сказала: "Не уважаете!"- и сказала с такой решительной и неумолимой злобой, что мистер Манталини явно смутился.

- Его мотовство, мистер Никльби,- продолжала она, обращаясь к Ральфу, который, заложив руки за спину, прислонился к креслу и созерцал очаровательную чету с улыбкой, выражающей величайшее и беспредельное презрение,- его мотовство не знает никаких границ.

- Никогда бы я этого не подумал,- саркастически отозвался Ральф. - Но уверяю вас, мистер Никльби, это правда,- возразила мадам Манталини.- Я так страдаю от этого! Я живу среди вечных опасений и вечных затруднений. Но и это еще не самое худшее,- сказала мадам Манталини, вытирая глаза.- Сегодня утром он взял из моего стола ценные бумаги, не спросив у меня разрешения.

Мистер Манталини тихо застонал и застегнул карман брюк.

- Я принуждена,- продолжала мадам Манталини,- со времени наших последних несчастий очень много платить мисс Нэг за то, что она дала свое имя фирме, и, право же, я не могу поощрять его в мотовстве. Так как я не сомневаюсь, мистер Никльби, что он пришел прямо к вам, чтобы обратить бумаги, о которых я упомянула, в деньги, и так как вы и раньше очень часто нам помогали и очень тесно связаны с нами в такого рода делах, я хочу, чтобы вы знали, к какому решению заставил ои меня прийти своим поведением.

Мистер Манталини снова застонал под прикрытием шляпки своей жены и, вставив в один глаз соверен, другим подмигнул Ральфу! Проделав очень ловко этот фокус, он сунул монету в карман и застонал с сугубым раскаянием.

- Я приняла решение перевести его на пенсию,- сказала мадам Манталини, заметив признаки нетерпения, отразившегося на лице Ральфа.

- Что сделать, радость моя? - осведомился мистер Манталини, который как будто не уловил смысла этих слов.

- Назначить ему,- сказала мадам Манталини, смотря на Ральфа и благоразумно остерегаясь бросить хотя бы мимолетный взгляд на своего супруга из боязни, как бы многочисленные его прелести не заставили ее поколебаться в принятом решении,- назначить ему определенную сумму... И я скажу, что, если он будет имегь сто двадцать фунтов в год на костюмы и мелкие расходы, он может почитать себя очень счастливым человеком.

Мистер Манталини ждал, соблюдая все приличия, в надежде услышать размеры стипендии, но, когда цифра достигла его слуха, он швырнул на под шляпу и трость и, вынув носовой платок, излил свои чувства в горестном стоне.

- Проклятье! - вскричал мистер Манталини, внезапно срываясь со стула и столь же внезапно бросаясь на него снова, к крайнему потрясению нервов своей владычицы.- Но нет! Это дьявольски страшный сон! Это не наяву! Нет!

Утешив себя этим завереньем, мистер Манталини закрыл глаза и стал терпеливо ждать пробуждения.

- Очень разумное соглашение, если ваш супруг будет соблюдать его, сударыня,- с усмешкой заметил Ральф.- И несомненно он будет.

- Проклятье! - воскликнул мистер Манталини, открыв глаза при звуке голоса Ральфа.- Это страшная действительность. Вот она сидит здесь, передо мной! Вот очаровательные контуры ее фигуры! Как можно ее не узнать? Второй такой не найдешь! У двух графинь не было вовсе никакой фигуры, а у вдовы...

у той была дьявольская фигура! Почему она так невыносимо прекрасна, что даже сейчас я не могу рассердиться на нее?

- Все это вы сами навлекли на себя, Альфред,- отозвалась мадам Манталини все еще укоризненно, но более мягким тоном.

- Я дьявольский негодяй! - вскричал мистер Манталини, колотя себя по голове.- Я разменяю соверен на полупенни, набью ими карманы и утоплюсь в Темзе. Но на нее я сердиться не буду. По дороге я пошлю ей письмо и напишу, где искать мой труп. Несколько красивых женщин будут рыдать, она будет смеяться!

- Альфред, жестокое, жестокое создание! - всхлипнула мадам Манталини, рисуя себе эту ужасную картину.

- Она называет меня жестоким... Меня! Меня, который ради нее готов стать проклятым, сырым, мокрым, отвратительным трупом! - воскликнул мистер Манталинш

- Ты разбиваешь мне сердце, когда говоришь такие вещи! - сказала мадам Манталини.

- Могу ли я жить, если мне не верят! - возопил мистер Мачталини.- Разве я не разрезал свое сердце на чертовски маленькие кусочки и не отдал их, один за другим, этой дьявольской чаровнице? И разве я могу вынести, чтобы она подозревала меня? Не могу, черт побери!

- Спроси мистера Никльби, приличную ли я назвала сумму,- увещевала мадам Манталини.

- Не хочу я никакой суммы!- ответил безутешный супруг.- Мне не понадобится никакая чертова пенсия. Я стану трупом!

При повторении мистером Манталини этой зловещей угрозы мадам Манталини заломила руки и взмолилась о вмешательстве Ральфа Никльби. И после долгих слез, и разговоров, и нескольких попыток со стороны мистера Манталини добраться до двери, чтобы сейчас же вслед за этим наложить на себя руки, сего джентльмена с трудом уговорили дать обещание, что он не станет трупом.

Добившись этой важной уступки, мадам Манталини подняла вопрос о пенсии, и мистер Манталини его поднял, пользуясь случаем пояснить, что он может, к полному своему удовольствию, прожить на хлебе и на воде и ходить в лохмотьях, но не может существовать под бременем недоверия той, кто является предметом его самой преданной и бескорыстной любви. Это вызвало новые слезы у мадам Манталини, чьи глаза только-только начали раскрываться на некоторые недостатки мистера Манталини, но легко могли снова закрыться. Результат был тот, что, не совсем отказавшись от мысли о пенсии, мадам Манталини отложила дальнейшее обсуждение вопроса, а Ральф понял достаточно ясно, что мистер Манталини снова завоевал право на привольную жизнь и что унижение его и падение откладываются во всяком случае еще на некоторое время.

"Но этого недолго ждать,- подумал Ральф.- Любовь,- ба, я говорю на языке мальчишек и девчонок!- проходит быстро. Впрочем, любовь, которая зиждется ни.восхищении усатой физиономией вот этого павиана, может длиться гораздо дольше, поскольку ее породило полное ослепление и питается она тщеславием. Ну что ж, эти дураки льют воду на мою мельницу! Пусть живут, как им хочется, и чем дольше, тем лучше".

Эти приятные мысли мелькали у Ральфа Никльби, в то время как объекты его размышлений обменивались нежными взглядами, полагая, что их не видят.

- Если тебе больше нечего сказать мистеру Никльби, дорогой мой,промолвила мадам Манталини,- мы распрощаемся с ним. Я уверена, что мы и так уже задержали его слишком долго.

Мистер Манталини ответил сначала похлопыванием мадам Манталини по носу, а затем изъяснил словами, что больше он ничего не имеет сказать.

- Черт побери! А впрочем, имею,- добавил он тотчас же, отводя Ральфа в угол.- Это касается историк с вашим другом сэром Мальбери. Такая чертовски необычайная, из ряда вон выходящая штука, какой никогда еще не случалось!

- Что вы имеете в виду?- спросил Ральф.

- Неужели вы не знаете, черт побери?- осведомился мистер Манталини.

- Я читал в газете, что вчера вечером он выпал из кабриолета, получил серьезные повреждения и жизнь его до известной степени в опасности,- с большим хладнокровием отозвался Ральф,- но ничего особенного я в этом не вижу. Несчастные случаи не чудо, когда человек живет широко и сам правит лошадью после обеда.

- Фью! - протяжно и пронзительно свистнул мистер Манталини.- Значит, вы не знаете, как было дело?

- Нет, если не так, как я предположил,- ответил Ральф, небрежно пожимая плечами, как бы давая понять своему собеседнику, что не любопытствует знать больше.

- Черт побери, вы меня удивляете!-вскричал мистер Манталини.

Ральф снова пожал плечами, словно невелика была хитрость удивить мистера Манталини, и бросил выразительный взгляд на Ньюмена Ногса, несколько раз появлявшегося за стеклянной дверью, ибо Ньюмен был обязан, когда приходили люди незначительные, притворяться, будто ему позвонили, чтобы их проводить: деликатный намек таким посетителям, что пора уходить.

- Вы не знаете, что это был совсем не несчастный случай, но дьявольское, неистовое, человекоубийственное нападение на него, совершенное вашим племянником? - спросил мистер Манталини, взяв Ральфа за пуговицу.

- Что! - зарычал Ральф, сжимая кулаки и страшно бледнея.

- Черт возьми, Никльби! Вы такой же тигр, как и он,- сказал Манталини, испуганный этими симптомами.

- Дальше!- крикнул Ральф.- Говорите, что вы имеете в виду. Что это за история? Кто вам рассказал? Говорите! Слышите вы меня?

- Какой вы чертовски свирепый старый злой дух, Никльби! - сказал мистер Манталини, пятясь к жене.- Вы можете испугать до полусмерти мою очаровательную малютку-жену, мою жизнь и душу, когда вдруг приходите в такое неистовое, неудержимое, безумное бешенство, черт бы меня побрал!

- Вздор! - отозвался Ральф, силясь улыбнуться.- Это просто такая манера.

- Дьявольски неприятная манера, позаимствованная из сумасшедшего дома,-

сказал мистер Манталнни, взяв свою трость.

Ральф постарался улыбнуться и снова спросил, от кого получил мистер Манталини эти сведения.

- От Пайка. И он чертовски приятный и любезный джентльмен,- ответил Манталини.- Дьявольски любезный и настоящий аристократ.

- Что же он сказал? - спросил Ральф, нахмурившись.

- Ваш племянник встретил сэра Мальбери в кофейне, напал на него с самой дьявольской яростью, последовал за ним до его кэба, поклялся, что поедет с ним домой, хотя бы ему пришлось сесть на спину лошади или уцепиться за ее хвост, разбил ему физиономию - чертовски красивую физиономию в натуральном ее виде, испугал лошадь, вышвырнул из кэба сэра Мальбери и самого себя и...

- И разбился насмерть? - сверкнув глазами, перебил Ральф.- Да? Он умер?

Манталини покачал головой.

- Уф! - сказал Ральф, отвернувшись.- Значит, дело кончилось ничем.

Постойте,-прибавил он, оглядываясь.- Он сломал себе руку или ногу, или вывихнул плечо, или раздробил ключицу, или сломал одно-два ребра? Шея его уцелела для петли, но он получил какие-нибудь мучительные и медленно заживающие повреждения? Не так ли? Уж об этом-то вы во всяком случае должны были слышать.

- Нет,- возразил Манталини, снова покачав головой.- Если он не разбился на такие мелкие кусочки, что они разлетелись по ветру, значит он не пострадал, потому что ушел он вполне спокойно и такой довольный, как...

как... как черт меня побери,- сказал мистер Манталини, не подобрав подходящего сравнения.

- А что...- не без колебания спросил Ральф,- что послужило причиной ссоры?

- Вы дьявольский хитрец,- с восхищением отозвался мистер Манталини,самая лукавая, самая подозрительная, несравненная старая лиса...

о, черт побери!.. вы притворяетесь, будто не знаете, что причиной была маленькая племянница с блестящими глазками - нежнейшая, грациознейшая, прелестнейшая...

- Альфред! - вмешалась мадам Манталини.

- Она всегда права,- примирительно ответил мистер Манталини,- и, если она говорит - пора идти, значит пора, и она идет. А когда она пойдет по улице со своим тюльпаном, женщины будут говорить с завистью: "Какой у нее чертовски красивый муж!", а мужчины будут говорить с восторгом: "Какая у него чертовски красивая жена!" И те и другие будут правы, и те и другие не ошибутся, клянусь жизнью и душой, о, черт побери!

В таких и подобных выражениях, не менее разумных и уместных, мистер Манталини попрощался с Ральфом Никльби, поцеловав пальцы своих перчаток, и, продев руку леди под свою, жеманно ее увел.

- Так, так,- пробормотал Ральф, бросаясь в кресло.- Этот дьявол опять сорвался с цепи и становится мне поперек дороги. Для этого он и на свет родился. Однажды он мне заявил, что рано или поздно настанет день расплаты.

Я из него сделаю пророка, потому что этот день несомненно настанет.

- Вы дома? - спросил Ньюмен, неожиданно просунув голову.

- Нет! - не менее отрывисто ответил Ральф.

Ньюмен втянул голову, до затем снова ее просунул.

- Вы уверены, что вас нет дома, а? - сказал Ньюмен.

- О чем толкует этот идиот? - резко крикнул Ральф.

- Он ждет с тех пор, как те пришли, и, быть может, слышал ваш голос, вот и все,- сказал Ньюмен, потирая руки.

- Кто ждет? - спросил Ральф, доведенный до крайней степени раздражения только что услышанной новостью и вызывающим хладнокровием своего клерка.

Необходимость дать ответ была утрачена неожиданным появлением человека, о коем шла речь, который, обратив один глаз (ибо у него был только один глаз) на Ральфа Никльби, отвесил множество неуклюжих поклонов и уселся в кресло, положив руки на колени и так высоко подтянув короткие черные штаны, что они едва достигали его веллингтоновских сапог.

- Вот так сюрприз! - сказал Ральф, устремив взгляд на посетителя, внимательно присматриваясь к иему и чуть улыбаясь.- Следовало бы мне сразу узнать ваше лицо, мистер Сквирс.

Ах,- отозвался этот достойный человек,- вы бы лучше его узнали, если бы не случилось всего, что выпало мне на долю. Снимите-ка этого мальчугана с высокого табурета в задней конторе и скажите ему, чтобы он пришел сюда, слышите, любезный? - сказал Сквирс, обращаясь к Ньюмену.- О, он сам слез Мой сын, сэр, маленький Уэкфорд. Что вы о нем скажете, сэр, каков образец питания в Дотбойс-Холле? Разве на нем не готово лопнуть его платье, расползтись швы и отлететь все пуговицы, такой он толстый? Вот это мякоть так мякоть! - воскликнул Сквирс, поворачивая мальчика и тыча пальцем и кулаком в самые пухлые части его особы, к величайшему неудовольствию своего сына и наследника.- Вот это упругость, вот это плотность! Попробуйте-ка его ущипнуть! Не удастся!

В каком бы превосходном состоянии ни был юный Сквирс, но он несомненно не отличался такой компактностью, ибо, когда указательный и большой пальцы отца сомкнулись для иллюстрации сделанного предположения, он испустил пронзительный крик и самым натуральным образом потер пострадавшее место.

- Тут я его подцепил,- заметил Сквирс, слегка обескураженный,- но это только потому, что сегодня мы рано закусили, а второй раз он еще не завтракал. Но вы его дверью не прищемите, когда он пообедает. Обратите внимание на эти слезы, сэр! - с торжествующим видом сказал Сквирс, пока юный Уэкфорд утирал глаза обшлагом рукава.- Ведь они маслянистые!

- У него действительно прекрасный вид,- отозвался Ральф, который из каких-то соображений как будто хотел ублаготворить школьного учителя.- А как поживает миссис Сквирс и как поживаете вы?

- Миссис Сквирс, сэр, остается такой, как всегда,- ответил владелец Дотбойса,- мать для этих мальчишек и благословение, утешение и радость для всех, кто ее знает. У одного из наших мальчиков,- он объелся и заболел, такая у них манера,- вскочил на прошлой неделе нарыв. Вы бы посмотрели, как она произвела операцию перочинным ножом! О боже! - сказал Сквирс, испустив вздох и множество раз кивнув головой.- Какое украшение для общества эта женщина!

Мистер Сквирс позволил себе на четверть минутки призадуматься, словно упоминание о превосходных качествах леди, естественно, обратило его мысли к мирной деревне Дотбойс, что неподалеку от Грета-Бридж в Йоркшире, а затем он посмотрел на Ральфа, как бы в ожидании, не скажет ли тот что-нибудь.

- Вы оправились после нападения этого негодяя? - всведомился Ральф.

- Если и оправился, то совсем недавно,- ответил Сквирс.- Я был одним сплошным кровоподтеком, сэр,- сказал Сквирс, притронувшись сначала к корням волос, а затем к носкам сапог,- вот отсюда к досюда. Уксус и оберточная бумага, уксус и оберточная бумага с утра до ночи! Чтобы облепить меня всего, ушло примерно полстопы оберточной бумаги. Когда я лежал, как мешок, у нас в кухне, весь обложенный пластырями, вы бы подумали, что это большой сверток в оберточной бумаге, битком набитый стонами. Громко я стонал, Уэкфорд, или я тихо стонал? - спросил мистер Сквирс, обращаясь к сыну.

- Громко,- ответил Уэкфорд.

- А мальчики горевали, видя меня в таком ужасном состоянии, Уэкфорд, или они радовались? - сентиментальным тоном спросил мистер Сквирс,

- Ра...

- Что? - воскликнул Сквирс, круто повернувшись.

- Горевали,- ответил сын.

- То-то! - сказал Сквирс, угостив его хорошей пощечиной.- В таком случае, вынь руки из карманов и не заикайся, отвечая на вопрос. Не хнычьте, сэр, в конторе джентльмена, а не то я сбегу от моего семейства я никогда к нему не вернусь. А что будет тогда со всеми этими дорогими покинутыми мальчиками, которые вырвутся на волю и потеряют лучшего своего друга?

- Вам пришлось прибегнуть к медицинской помощи? - осведомился Ральф.

- Да, пришлось,- ответил Сквирс,- и недурной счет представил помощник лекаря; впрочем, я заплатил.

Ральф поднял брови с таким видом, который мог выражать либо сочувствие, либо изумление - как угодно было истолковать собеседнику.

- Да, заплатил все до последнего фартинга,- подтвердил Сквирс, по-видимому слишком хорошо звавший человека, с которым имел дело, чтобы предположить, что какие бы то ни было обстоятельства побудят его покрыть часть чужих расходов,- И вдобавок ничего не потратил.

- Ну? - сказал Ральф.

- Ни полпенни,- отозвался Сквирс.- Дело в том, что с наших мальчиков мы берем доплату только на докторов, когда они требуются, да и то, если мы уверены в наших плательщиках, понимаете?

- Понимаю,- сказал Ральф.

- Прекрасно,- продолжал Сквирс.- Так вот, когда вырос мой счет, мы выбрали пять маленьких мальчиков (сыновья торговцев, из тех, кто непременно заплатит), у которых еще не было скарлатины, и одного из них поселили в доме, где были больные скарлатиной, и он заразился, а потом мы положили четверых остальных спать вместе с ним, они тоже заразились, а тогда пришел доктор и лечил их всех сразу, и мы разложили на них всю сумму моих расходов и прибавили ее к их маленьким счетам, а родители заплатили. Ха-ха-ха!

- Недурно придумано! - сказал Ральфт украдкой присматриваясь к школьному учителю.

- Еще бы! - отозвался Сквирс.- Мы всегда так делаем. Когда миссис Сквирс производила на свет вот этого самого маленького Уэкфорда, мы пропустили через коклюш шестерых мальчиков, и расход на миссис Сквирс, включая месячное жалованье сиделке, разделили между ними. Ха-ха-ха!

Ральф никогда не смеялся, но сейчас он по мере сил воспроизвел нечто, наиболее приближающееся к смеху, и, выждав, пока мистер Сквирс не насладился всласть своей профессиональной шуткой, спросил, что привело его в город.

- Хлопотливое судебное дело,- ответил Сквирс, почесывая голову,связанное с тем, что они называют нерадивым отношением к питомцу. Не знаю, что им нужно. Мальчишка был выпущен на самое лучшее пастбище, какое только есть в наших краях.

У Ральфа был такой вид, будто это замечание ему не совсем понятно.

- Ну да, на пастбище,- повысив голос, повторил Сквирс, считая, что если Ральф его не понял, значит он глух.- Если мальчишка становится вялым, ест без аппетита, мы переводим его на другую диету - ежедневно выпускаем его на часок на соседское поле репы, а иногда, если случай деликатный, то на поле репы и на морковные гряды попеременно, и позволяем ему есть, сколько он захочет. Нет лучшей земли в графстве, чем та, на которой пасся этот испорченный мальчишка, а он возьми да и схвати простуду, и несварение желудка, и мало ли что еще, а тогда его друзья возбуждают судебное дело против меня! Вряд ли вы могли бы предположить, что неблагодарность людская заведет их так далеко, не правда ли? - добавил Сквирс, нетерпеливо заерзав на стуле, как человек, несправедливо обиженный.

- Действительно, неприятный случай,- заметил Ральф.

- Вот это вы сущую правду сказали! - подхватил Сквирс.- Думаю, что нет на свете человека, который бы любил молодежь так, как люблю ее я. В настоящее время в Дотбойс-Холле собралось молодежи на сумму восемьсот фунтов в год. Я бы принял и на тысячу шестьсот фунтов, если бы мог найти столько учеников, и к каждым двадцати фунтам относился бы с такой любовью, с какой ничто сравниться не может!

- Вы остановились там, где и в прошлый раз? - спросил Ральф.

- Да, мы у "Сарацина",- ответил Сквирс,- и так как до конца полугодия ждать осталось недолго, мы там задержимся, пока я не соберу деньги и, надеюсь, еще нескольких новых мальчиков. Я привез маленького Уэкфорда нарочно для того, чтобы его показывать родителям и опекунам. На этот раз я думаю поместить его на рекламе. Посмотрите на этого мальчика - ведь он тоже ученик! Ну, не чудо ли упитанности этот мальчик?

- Я бы хотел сказать вам два слова,- заметил Ральф, который некоторое время и говорил и слушал как будто машинально.

- Столько слов, сколько вам угодно, сэр,- отозвался Сквирс.- Уэкфорд, ступай поиграй в задней конторе и поменьше возись, не то похудеешь, а это не годится. Нет ли у вас такой штуки, как два пенса, мистер Никльби? - спросил Сквирс, позвякивая связкой ключей в кармане сюртука и бормоча что-то о том, что у него найдется только серебро.

- Как будто... есть,- очень медленно сказал Ральф и после долгих поисков в ящике конторки извлек пенни, полпенни и два фартинга.

- Благодарю,- сказал Сквирс, отдавая их сыну.- Вот! Пойди купи себе пирожок - клерк мистера Никльби покажет тебе где - и помни, купи жирный. От теста,- добавил Сквирс, закрывая дверь за юным Уэкфордом,- у него кожа лоснится, а родители думают, что это признак здоровья.

Дав такое объяснение и скрепив его особо многозначительным взглядом, мистер Сквирс подвинул стул так, чтобы расположиться против Ральфа на небольшом расстоянии, и, поместив стул к полному своему удовлетворению, уселся.

- Слушайте меня внимательно,- сказал Ральф, слегка наклоняясь вперед.

Сквирс кивнул.

- Я не думаю, что вы такой болван,- сказал Ральф,- чтобы с готовностью простить или забыть совершенное над вами насилие и огласку?

- Как бы не так, черт побери! - резко сказал Сквирс.

- Или упустить случай уплатить с процентами, если таковой вам представится? - продолжал Ральф.

- Дайте мне его и увидите,- ответил Сквирс.

- Уж не это ли заставило вас зайти ко мне? - спросил Ральф, взглянув на школьного учителя.

- Н-н-нет, этого бы я не сказал,- ответил Сквирс.- Я думал... если у вас есть возможность предложить мне, кроме той пустячной суммы, какую вы прислали, некоторую компенсацию...

- Ax, вот что! - воскликнул, перебивая его, Ральф.- Можете не продолжать.

После длинной паузы, в течение которой Ральф, казалось, был погружен в созерцание, он нарушил молчание вопросом:

- Что это за мальчик, которого он увел с собой?

Сквирс назвал фамилию.

- Маленький он или большой, здоровый или хилый, смирный или буян!

Говорите,- приказал Ральф.

- Ну, он не так уж мал,- ответил Сквирс,- то есть, знаете ли, не так уж мал для мальчика...

- Иными словами он, должно быть, уже не маленький? - перебил Ральф.

- Да,- бойко ответил Сквирс, как будто этот намек доставил ему облегчение,- ему, пожалуй, лет двадцать. Но тем, кто его не знает, он не покажется таким взрослым, потому что у него вот здесь кое-чего не хватает,он хлопнул себя по лбу.- Никого, понимаете ли, нет дома, сколько бы вы ни стучали.

- А вы, разумеется, частенько стучали? - пробормотал Ральф.

- Частенько,- с усмешкой заявил Сквирс.

- Когда вы письменно подтвердили получение этой, как вы выражаетесь, пустячной суммы, вы мне написали, что его друзья давным-давно его покинули и у вас нет никакого ключа, никакой нити, чтобы установить, кто он такой.

Правда ли это?

- На мою беду, правда,- ответил Сквирс, становясь все более и более развязным и фамильярным по мере того, как Ральф с меньшей сдержанностью продолжал расспросы.- По записям в моей книге прошло четырнадцать лет с тех пор, как неизвестный человек привел его ко мне осенним вечером и оставил у меня, уплатив вперед пять фунтов пять шиллингов за первую четверть года.

Тогда ему могло быть лет пять-шесть, не больше.

- Что вы еще о нем знаете? - спросил Ральф.

- С сожалением должен сказать, что чертовски мало,- ответил Сквирс.Деньги мне платили лет шесть или восемь, а потом перестали. Тот парень дал свой лондонский адрес, но, когда дошло до дела, конечно никто ничего о нем не знал. И вот я оставил мальчишку из... из...

- Из милости?-сухо подсказал Ральф.

- Совершенно верно, из милости,- подтвердил Сквирс, потирая руки.- А когда он только-только начал приносить какую-то пользу, является этот негодяй, молодой Никльби, и похищает его. Но самое досадное и огорчительное во всей этой истории то,- сказал Сквирс, понизив голос и придвигая свой стул ближе к Ральфу,- что именно теперь о нем начали, наконец, наводить справки;

не у меня, а окольным путем, в нашей деревне. И вот, как раз тогда, когда я, пожалуй, мог бы получить все, что мне задолжали, а быть может,- кто знает, такие вещи в нашем деле случались,- еще и подарок, если бы спровадил его к какому-нибудь фермеру или отправил в плавание, чтобы он не покрыл позором своих родителей, если... если допустить, что он незаконнорожденный, как многие из наших мальчиков... черт бы меня побрал,- как раз в это время мерзавец Никльби хватает его средь бела дня и все равно что очищает мой карман!

- Скоро мы оба с ним посчитаемся,- сказал Ральф, положив руку на плечо йоркширского учителя.

- Посчитаемся! - повторил Сквирс.- И я бы охотно дал ему в долг. Пусть вернет, когда сможет. Хотел бы я, чтобы он попался в руки миссис Сквирс!

Боже мой! Она бы его убила, мистер Никльби. Для нее это все равно что пообедать.

- Мы об этом еще потолкуем,- сказал Ральф.- Мне нужно время, чтобы это обдумать. Ранить его в его привязанностах и чувствах... Если бы я мог нанести ему удар через этого мальчика...

- Бейте его, как вам угодно, сэр,- перебил Сквирс,- только наносите удар посильнее, вот и все. А затем будьте здоровы!.. Эй! Достаньте-ка с гвоздя шляпу этого мальчика и снимите его с табурета, слышите?

Выкрикнув эти приказания Ньюмену Ногсу, мистер Сквирс отправился в маленькую заднюю контору и с родительской заботливостью надел своему отпрыску шляпу, в то время как Ньюмен с пером за ухом сидел, застывший и неподвижный, на своем табурете, глядя в упор то на отца, то на сына.

- Красивый мальчик, не правда ли? - сказал Сквирс, слегка склонив голову набок и отступив к конторке, чтобы лучше оценить пропорции маленького Уэкфорда.

- Очень,- сказал Ньюмен.

- Неплохо упитан, а?- продолжал Сквирс.- У него жиру хватит на двадцать мальчиков.

- А!- воскликнул Ньюмен, внезапно приблизив свое лицо к лицу Сквирса.У него хватит... жиру на двадцать мальчиков!.. Больше! Он все себе забрал! Да поможет бог остальным! Ха-ха! О боже!

Произнеся эти отрывистые замечания, Ньюмен бросился к своей конторке и начал писать с поразительней быстротой.

- Что такое на уме у этого человека? - покраснев, вскричал Сквирс.- Он пьян?

Ньюмен ничего не ответил.

- Он с ума сошел? - осведомился Сквирс.

Но по-прежнему у Ньюмена был такой вид, как будто он не сознавал, что здесь кто-нибудь находится, кроме него; поэтому мистер Сквирс утешился замечанием, что он и пьян и с ума сошел, и с такими прощальными словами увел своего многообещающего сынка.

По мере того как Ральф Никльби начинал подмечать у себя зарождающийся интерес к Кэт, ненависть его к Николасу усиливалась. Возможно, что во искупление своей слабости, выражавшейся в приязни к одному человеку, он считал необходимым еще глубже ненавидеть другого; во всяком случае, так развивались его чувства. Знать, что ему бросают вызов, гнушаются им, убеждают Кэт в том, что он гнусен, знать, что ей внушают ненависть и презрение к нему и учат считать прикосновение его отравой, а общение с ним -

позором, знать все это и знать, что виновником был тот же бедный юноша-родственник, который стал хулить его при первой же их встрече и с тех пор открыто выступал против него и его не страшился,- все это распалило его скрытую ненависть до таких пределов, что он воспользовался бы любым средством для утоления ее, если бы нашел путь к немедленной расплате.

Но, к счастью для Николаса, Ральф Никльби этого пути не видел; и хотя он размышлял до самого вечера и, несмотря на повседневные дела, не переставал задумываться об этом одном тревожащем его предмете,- однако, когда настала ночь, его преследовала все та же мысль, и он тщетно думал все об одном и том же.

- Когда мой брат был в его возрасте,- говорил себе Ральф,- меня впервые начали сравнивать е братом, и всегда не в мою пользу. Он был прямодушным, смелым, щедрым, веселым, а я - хитрым скрягой с холодной кровью, у которого одна страсть - любовь к сбережениям, и одно желание - жажда наживы. Я об этом вспомнил, когда в первый раз увидел этого мальчишку. Теперь я припоминаю еще лучше.

Он занимался тем, что разрывал на мельчайшие кусочки письмо Николаса, и при этих словах швырнул их, и они рассыпались дождем.

- Когда я отдаюсь таким воспоминаниям,- с горькой улыбкой продолжал Ральф,- они надвигаются на меня со всех сторон. Если есть люди, притворяющиеся, будто презирают власть денег, я должен показать им, какова она.

И, придя в приятное состояние духа, располагающее ко сну, Ральф Никльби отправился спать.

ГЛАВА XXXV,

Смайка представляют миссис Никльби и Кэт. Николас в свою очередь завязывает новое знакомство. Более светлые дни как будто настают для семьи

Устроив мать и сестру в квартире добросердечной миниатюристки и удостоверившись, что сэру Мальбери Хоуку не грозит опасность распрощаться с жизнью, Николас начал подумывать о бедном Смайке, который, позавтракав с Ньюменом Ногсом, сидел безутешный в комнате этого превосходного человека, ожидая с большой тревогой дальнейших сведений о своем покровителе.

"Так как он будет одним из членов нашего маленького семейного кружка, где бы мы ни жили и что бы судьба нам ни готовила,- думал Николас,- я должен представить беднягу со всеми церемониями. Они будут добры к нему ради него самого, а если и не в такой степени, как мне бы хотелось, то хотя бы ради меня".

Николас сказал "они", но его опасения ограничивались одной особой. Он не сомневался в Кэт, но знал странности своей матери и был не совсем уверен в том, что Смайку удастся снискать расположение миссис Никльби.

"Впрочем,- подумал Николас, отправляясь в путь с такими добрыми намерениями,- она не сможет не привязаться к нему, когда узнает, какое он преданное создание, а так как это открытие она должна сделать очень скоро, то срок его испытания окажется короткими.

- Я боялся, что с вами опять что-нибудь случилось,- сказал Смайк, придя в восторг при виде своего друга.- Время тянулось так медленно, что я испугался, не пропали ли вы.

- Пропал! - весело воскликнул Николас.- Обещаю вам, что вы не так легко от меня отделаетесь. Я еще тысячи раз буду выплывать на поверхность, и чем сильнее меня толкнут, тем быстрее я вынырну, Смайк! Но идемте, я должен отвести вас домой.

- Домой? - пробормотал Смайк, пугливо попятившись.

- Да,- ответил Николас, беря его под руку.- А в чем дело?

- Когда-то я этого ждал,- сказал Смайк,- днем и ночью, днем и ночью, много лет. Я тосковал о доме, пока не измучился и не зачах от горя... Но теперь...

- Что же теперь? - спросил Николас, ласково заглядывая ему в лицо.- Что теперь, дружище?

- Я бы не расстался с вами ни для какого дома на Земле,- ответил Смайк, пожимая ему руку,- кроме одного, кроме одного. Мне не дожить до старости, и если бы ваши руки положили меня в могилу и я знал перед смертью, что иногда вы будете приходить и смотреть на могилу с вашей доброй улыбкой, в летнюю пору, когда вокруг все живет - не мертво, как я,- я мог бы уйти в этот дом почти без слез.

- Зачем вы так говорите, бедный мальчик, если вы счастливы со мной? -

сказал Николас.

- Потому что тогда изменился бы я, а не те, кто меня окружает. И, если меня забудут, я этого никогда не узнаю,- ответил Смайк.- На кладбище мы все равны, но здесь никто не похож на меня. Я жалкое существо, и это я хорошо знаю.

- Вы нелепое, глупое существо! - весело отозвался Николас.- Если вы это хотели сказать, я готов с вами согласиться. И с таким унылым видом появиться в обществе леди! Да еще перед моей хорошенькой сестрой, о которой вы меня так часто расспрашивали! Так вот какова ваша йоркширская галантность!

Стыдитесь! Стыдитесь!

Смайк повеселел и улыбнулся.

- Когда я говорю о доме,- продолжал Николас,- я говорю о моем доме, который, конечно, также и ваш. Будь он ограничен какими-то определенными четырьмя стенами и крышей, богу известно, я бы затруднился сказать, где он находится. Но не это я имел в виду. Говоря о доме, я говорю о том месте, где, за неимением лучшего, собрались те, кого я люблю; и будь это цыганский шатер или сарай, я все равно называл бы его этим славным именем. Итак, в мой нынешний дом, который, как бы велики ни были ваши опасения, не устрашит вас ни грандиозностью, ни великолепием!

С этими словами Николас взял своего приятеля под руку и, продолжая говорить в том же духе и показывая ему по дороге все, что могло развлечь и заинтересовать его, направился к дому мисс Ла-Криви.

- Кэт,- сказал Николас, входя в комнату, где его сестра сидела одна,вот мой верный друг и преданный спутник; я прошу тебя принять его.

Сначала бедный Смайк робел и смущался, но когда Кэт подошла к нему и ласково, нежным голосом сказала, как хотелось ей увидеть его после рассказов брата и как должна она благодарить его за помощь Николасу во время тяжелых превратностей судьбы, он начал колебаться, заплакать ему или не заплакать, и пришел в еще большее смятение. Однако он ухитрился выговорить прерывающимся голосом, что Николас - единственный его друг и что он готов жизнь отдать, чтобы помочь ему; а Кэт, хотя она и была такой доброй и внимательной, казалось, вовсе не замечала его терзаний и замешательства, так что он почти тотчас же оправился и почувствовал себя дома.

Затем вошла мисс Ла-Криви, и Смайк был представлен также и ей. И мисс Ла-Криви тоже была очень доброй и удивительно много говорила - не со Смайком, потому что это бы его сначала смутило, но с Николасом и его сестрой. Немного спустя она начала изредка обращаться и к Смайку; спрашивала его, может ли он судить о сходстве, и думает ли он, что она, мисс Ла-Криви, похожа на том портрете в углу, и не лучше ли было бы, если бы она изобразила себя на портрете на десять лет моложе, и не думает ли он, что молодые леди и на портрете и в жизни интереснее, чем старые. И много еще она острила и шутила так весело и с таким добродушием, что Смайку она показалась самой любезной леди, какую случалось ему видеть,- любезнее даже, чем миссис Граден из театра мистера Винсента Крамльса, хотя и та была любезной леди и говорила если не больше, то во всяком случае громче, чем мисс Ла-Криви.

Наконец дверь снова отворилась, и вошла леди в трауре, а Николас, нежно поцеловав леди в трауре и назвав мамой, повел ее к стулу, с которого поднялся Смайк, когда она вошла в комнату.

- У вас всегда было доброе сердце и горячее желание помочь тем, кто в том нуждается, дорогая мама,- сказал Николас,- вот почему, я знаю, вы будете расположены к нему.

- Разумеется, дорогой мой Николас,- отвечала миссис Никльби, пристально глядя на своего нового знакомого и кланяясь ему, пожалуй, более величественно, чем того требовали обстоятельства,- разумеется, любой из твоих друзей имеет - и, натурально, так и надлежит быть - все права на радушный прием у меня, и, конечно, я считаю большим удовольствием познакомиться с человеком, в котором ты заинтересован. В этом не может быть никаких сомнений, решительно никаких, ни малейших,- сказала миссис Никльби.Тем не менее я должна сказать, Николас, дорогой мой, как говаривала твоему бедному дорогому папе, когда он приводил джентльменов к обеду, а в доме ничего не было, что если бы твой друг пришел третьего дня - нет,- я имею в виду не третьего дня, пожалуй, мне бы следовало сказать два года назад,мы имели бы возможность принять его лучше.

После таких замечаний миссис Никльби повернулась к дочери и громким шепотом осведомилась, думает ли джентльмен остаться ночевать.

- Потому что в таком случае, Кэт, дорогая моя,сказала миссис Никдьби,я не знаю, где можно уложить его спать, и это сущая правда.

Кэт подошла к матери и без малейших признаков досады или раздражения шепнула ей на ухо несколько слов.

- Ах, Кэт, дорогая моя,- сказала миссис Ннкльби, отодвигаясь,- как ты меня щекочешь! Конечно, я это и без твоих слов понимаю, моя милочка, и я так и сказала - Николасу, и я очень довольна. Ты мне не говорил, Николас, дорогой мой,- добавила миссис Никльби, оглянувщись уже не с такой чопорностью, какую раньше на себя напустила,- как зовут твоего друга.

- Его фамилия Смайк, мама,- ответил Николас.

Эффект этого сообщения отнюдь нельзя было предвидеть; но как только было произнесено, это имя, миссис Никльби упала в кресло и залилась слезами.

- Что случилось?- воскликнул Николас, бросившись поддержать ее.

- Это так похоже на Пайка!- вскричала миссис -Никльби.- Совсем как Пайк! О, не разговаривайте со мной - сейчас мне будет лучше!

Проявив всевозможные симптомы медленного удушения во всех его стадиях и выпив чайную ложку воды из полного стакана и расплескав остальное, миссис Никльби почувствовала себя лучше и со слабой улыбкой заметила, что, конечно, она вела себя очень глупо.

- Это у нас семейное, такая слабость,- сказала миссис Никльби,- так что, разумеется, меня нельзя в этом винить. Твоя бабушка, Кэт, была точь-в-точь такая же. Легкое возбуждение, пустячная неожиданность - и она тотчас падала в обморок. Я частенько слыхала, как она рассказывала, будто еще до замужества своего она однажды свернула за угол на Оксфорд-стрит и вдруг налетела на своего собственного парикмахера, который, повидимому, убегал от медведя*. От неожиданности она мгновенно упала в обморок. А впрочем, погодите!- добавила миссис Никльби, приостановившись, чтобы подумать.- Позвольте мне припомнить, не ошибаюсь ли я. Парикмахер ли убегал от медведя, или медведь убегал от парикмахера? Право же, я сейчас не могу вспомнить, но знаю, что парикмахер был очень красивый мужчина и настоящий джентльмен по манерам; словом, это не имеет отношения к рассказу.

С этой минуты миссис Никльби, незаметно предавшись воспоминаниям о прошлом, пришла в более приятное расположение духа и, непринужденно меняя темы разговора, принялась рассказывать различные истории, в такой же мере связанные с данным случаем.

- Мистер Смайк родом из Йоркшира, Николас, дорогой мой? - спросила после обеда миссис Никльби, некоторое время не нарушавшая молчания.

- Совершенно верно, мама,- ответил Николас.Вижу, вы не забыли его печальной истории.

- О боже, нет! - воскликнула миссис Никльби.- Ах, действительно, печальная история! Вам не случалось, мистер Смайк, обедать у Гримбля из Гримбль-Холла, где-то в Норт-Райдинге?* - осведомилась, обращаясь к нему, добрая леди.- Очень гордый человек сэр Томас Гримбль. У него шесть взрослых очаровательных дочерей и прелестнейший парк в графстве.

- Дорогая мама,- вмешался Николас,- неужели вы полагаете, что жалкий пария из йоркширской школы получает пригласительные билеты от окрестной знати и дворянства?

- Право же, дорогой мой, я не понимаю, что в этом такого из ряда вон выходящего,- сказала миссис Никльби.- Помню, когда я была в школе, я всегда ездила по крайней мере дважды в полугодие к Хоукинсам в Тоунтон-Вэл, а они гораздо богаче, чем Гримбли, и породнились с ними благодаря брачным союзам;

итак, ты видишь, что в конце концов это не так уж невероятно.

Разбив с таким триумфом Николаса, миссис Никльби вдруг забыла фамилию Смайка и обнаружила непреодолимую склонность называть его мистером Сламонсом, каковое обстоятельство она приписала поразительному сходству в звучании обоих имен - оба начинались с "С" и вдобавок писались через "м". Но если и могли возникнуть какие-нибудь сомнения касательно этого пункта, то не было никаких сомнений, что Смайк оказался превосходнейшим слушателем, что имело большое значение, способствуя наилучшим отношениям между ними и побудив миссис Никльби высказать высокое мнение о его характере и уменье держать себя.

Итак, самые дружеские чувства объединили членов маленького кружка; в понедельник утром Николас отлучился на короткое время, чтобы серьезно подумать о положении своих дел и, если удастся, избрать какой-нибудь род деятельности, который дал бы ему возможность поддерживать тех, кто всецело зависел от его трудов.

Не раз приходил ему на ум мистер Крамльс, но, хотя Кэт была знакома со всей историей его отношений с этим джентльменом, мать его ничего не знала, и он предвидел тысячу досадливых возражений с ее стороны, если бы стал искать пропитания на сцене. Были у него и более веские основания не возвращаться к этому образу жизни. Не говоря уже о скудном и случайном заработке и его собственном глубоком убеждении, что у него нет надежды отличиться даже в качестве провинциального актера, может ли он возить сестру из города в город и с места на место и лишить ее общения с людьми, кроме тех, с кем он принужден будет встречаться, почти не делая выбора?

- Это не годится,- покачав головой, сказал Николас.- Нужно испробовать что-нибудь другое.

Легче было принять такое решение, чем привести его в исполнение. О жизни он знал лишь то, что успел узнать за время своих коротких испытаний;

он отличался в достаточной мере пылкостью и опрометчивостью (свойствами довольно натуральными в его возрасте), денег у него было очень мало, а друзей еще меньше,- что мог он предпринять?

- Ей-ей, попробую-ка я опять пойти в контору по найму,- сказал Николас.

Быстро отправившись в путь, он улыбнулся, потому что бранил себя мысленно за свою стремительность. Однако насмешки над самим собой не заставили его отказаться от этого намерения, и он шел дальше, рисуя себе по мере приближения к цели различные блестящие перспективы, как возможные, так и несбыточные, и, пожалуй, не без основания почитая большим счастьем, что он наделен таким жизнерадостным и сангвиническим темпераментом.

На вид контора была точь-в-точь такой, как в тот день, когда он в последний раз там был, и даже, за двумя-тремя исключениями, в окне красовались как будто те же самые объявления, какие он видел раньше. Здесь были те же безупречные хозяева, нуждавшиеся в добродетельных слугах, и те же добродетельные слуги, нуждавшиеся в безупречных хозяевах, и те же великолепные поместья для вложения в них капитала, и те же огромные капиталы для вложения в поместья - короче говоря, все те же блестящие возможности для людей, желающих нажить состояние. И самым поразительным доказательством национального благополучия был тот факт, что так долго ие являлись люди, чтобы воспользоваться такими благами.

Когда Николас остановился перед окном, случилось, что какой-то старый джентльмен остановился тут же; Николас, скользя взглядом по оконному стеклу слева направо в поисках объявления, которое подошло бы ему в его положении, обратил внимание на наружность этого старого джентльмена и непроизвольно отвел взгляд от окна, чтобы посмотреть на него внимательнее.

Это был коренастый старик в широкополом синем фраке, просторном, без талии; его толстые ноги были облечены в короткие темные штаны и длинные гетры, а голова защищена широкополой, с низкой тульей шляпой, какую можно увидеть на зажиточном скотоводе. Фрак его был застегнут, а двойной подбородок с ямочкой покоился в складках белого галстука - не одного из этих ваших туго накрахмаленных апоплексических галстуков, а хорошего, свободного, старомодного белого шейного платка,в котором человек может лечь спать и не почувствовать ни малейшего неудобства. Но особенно привлекли внимание Николаса глаза старого джентльмена: не бывало еще на свете таких ясных, искрящихся, честных, веселых глаз. Он стоял, глядя вверх, одну руку засунув в вырез фрака, a другою перебирая старомодную золотую цепочку от часов, голову слегка склонив набок,- причем шляпа склонилась чуточку ниже, чем голова (но, очевидно, это была случайность, а не обычная его манера носить шляпу),- с такой приятной улыбкой, мелькавшей на губах, и с таким забавным выражением лукавства, наивности, мягкосердечия и добродушия, освещавшим его веселое старое лицо, что Николас охотно стоял бы тут и смотрел на него до вечера, забыв на время, что на свете можно встретить озлобленный ум или сердитую физиономию.

Но даже сколько-нибудь удовлетворить это желание было невозможно, ибо, хотя старик как будто, и не подозревал, что является объектом наблюдения, он случайно взглянул на Николаса, и тот, опасаясь вызвать неудовольствие, немедленно вернулся к изучению окна.

Однако старый джентльмен продолжал стоять, переводя взгляд с одного объявления на другое, и Николас не мог удержаться, чтобы снова не посмотреть ему в лицо. В этом странном и своеобразном лице было что-то невыразимо привлекательное, и такие лучезарные морщинки собирались у уголков его рта и глаз, что смотреть на него было не только развлечением, но подлинным удовольствием и наслаждением.

И потому не чудо, что старик не один раз ловил Николаса за этим занятием. В таких случаях Николас краснел и смущался, потому что, сказать по правде, он начал подумывать, не ищет ли незнакомец клерка или секретаря, и, когда у него мелькнула эта мысль, он почувствовал себя так, будто старый джентльмен должен был ее угадать.

Рассказывать обо всем этом приходится долго, но в действительности прошло не больше двух минут. Когда незнакомец собрался уходить, Николас снова встретил его взгляд и в замешательстве пробормотал какое-то извинение.

- Вы меня ничуть не обидели... Ничуть! - сказал старик.

Это было сказано таким дружеским тоном,- и голос был как раз такой, какой должен быть у подобного человека, и столько было сердечности в обращении, что Николае расхрабрился а снова заговорил.

- Как много прекрасных возможностей, сэр! - сказал он с полуулыбкой, указывая на окно.

- Полагаю, многие, желающие и жаждущие получить место, очень часто это думали,- отозвался старик.- Бедные, бедные!

С этими словами он отошел, но видя, что Николас с намеревается еще что-то сказать, добродушно замедлил шаги, словно ему не хотелось его обрывать. После недолгого колебания, какое случается наблюдать, когда два человека обменялись кивком на улице и оба не знают, разойтись им или остаться и поговорить, Николас очутился рядом со стариком.

- Вы собирались заговорить, молодой джентльмен. Что вы хотели сказать?

- Я почти надеялся... Я хочу сказать-думал, что вы преследовали какую-то цель, знакомясь с этими объявлениями,- ответил Николас.

- Так, так. Какую же цель, какую цель? - подхватил старик, хитро посматривая на Николаса.- Вы подумали, что я ищу место? А? Вы это подумали?

Николас покачал головой.

- Ха-ха! - засмеялся старый джентльмен, потирая руки, словно он мыл их.- Мысль натуральная во всяком случае, раз вы видели, как я глазею на эти объявления. Я то же самое подумал сначала о вас. Честное слово, подумал.

- Если бы вы и сейчас так думали, сэр, вы бы недалеко ушли от истины,отозвался Николас.

- Как? - воскликнул старик, осматривая его с головы до ног.- Что? Ах, боже мой! Нет, нет. Благовоспитайный молодой человек дошел до такой крайности! Нет, нет, нет, нет!

Николас поклонился и, пожелав ему доброго утра, повернул назад.

- Постойте,- сказал старик, поманив его в боковую улицу, где они могли беседовать более спокойно.- Что вы имеете в виду? Что вы имеете в виду?

- Только то, что ваше доброе лицо и обращение, столь не похожие на все, что мне доводилось до сих пор видеть, толкнули меня к признанию, которое мне бы и в голову не пришло сделать кому бы то ни было еще в этих дебрях Лондона,- ответил Николас.

- Дебри! Да, верно, верно! Это действительно дебри,- с большим оживлением сказал старик.- Когда-то и для меня это были дебри. Я пришел сюда босиком... Я этого никогда не забываю. Слава богу!

И он приподнял шляпу и принял очень серьезный вид.

- В чем дело?.. Что такое?.. Как это все произошло? - спросил старик, положив руку на плечо Николасу и идя с ним по улице.- Вы... э? - Он коснулся пальцем рукава его черной одежды.- Вы это по ком, а?

- По отцу,- ответил Николас.

- А! - быстро подхватил старый джентльмен.- Плохо для молодого человека лишиться отца. Овдовевшая мать, быть может?

Николас вздохнул.

- Братья и сестры, а?

- Одна сестра,- отозвался Николас.

- Бедняжка, бедняжка! И вы, должно быть, ученый? - сказал старик, пристально всматриваясь в лицо молодого человека.

- Я получил довольно приличное образование,- сказал Николас.

- Дело хорошее,- сказал старый джентльмен.- Образование - великое дело, величайшее дело!.. Я никогда никакого не получал. Тем больше я восхищаюсь им у других. Прекрасное дело... Да, да. Расскажите еще что-нибудь о себе. Дайте мне послушать всю вашу историю. Это не назойливое любопытство - нет, нет, нет!

Было что-то столь искреннее и простодушное в тоне, каким все это было сказано, и такое полное пренебрежение всеми условными правилами сдержанности и холодности, что Николас не мог ничего возразить. На людей, у которых есть какие-нибудь подлинно хорошие качества, ничто не действует столь заразительно, как сердечная целомудренная откровенность. Николас заразился мгновенно и без умолчаний рассказал обо всех основных событиях своей жизни, скрыв только имена и, по возможности, вскользь коснувшись поведения дяди по отношению к Кэт. Старик слушал с величайшим вниманием и, когда он кончил, нетерпеливо продел его руку , под свою.

- Ни слова больше! Ни слова!- сказал, он.- Идемте со мной. Мы не должны терять ни минуты.

Говоря это, старый джентльмен потащил его назад на Оксфорд-стрит и, остановив омнибус, ехавший в Сити, впихнул туда Николаса и сам последовал за ним. Казалось, он был в крайнем возбуждении и беспокойстве, и каждый раз, когда Николас пробовал что-то сказать, перебивал его:

- Ни слова, ни слова! Ни под каким видом! Ни слова!

Поэтому молодой человек счел наилучшим больше ему не перечить. Итак, они отправились в Сити, сохраняя молчание, и чем дальше они ехали, тем больше недоумевал Николас, каков может быть исход этого приключения.

Когда они подъехали к Банку*, старый джентльмен вышел очень проворно и, снова взяв под руку Николаса, повлек его по Треднидл-стрит и какими-то переулками и проходами направо, пока они, наконец, не вышли на тихую и тенистую маленькую площадь. Он повел его к самому старому и самому чистенькому на вид торговому. дому. Единственная надпись на двери гласила:

"Чирибл, братья", но, бросив быстрый взгляд на лежавшие вокруг тюки, Николас предположил, что братья Чирибд - купцы, ведущие торговлю с Германией.

Пройдя через склад, где все указывало на процветающую торговлю, мистер Чирибл (ибо таковым считал его Николас, судя по тому уважению, какое ему свидетельствовали кладовщики и грузчики, когда он проходил мимо них) повел его в маленькую, разделенную перегородкой контору, похожую на большой стеклянный ящик, а в конторе сидел - без единой пылинки и пятнышка, словно его поместили в стеклянный ящик, накрыли крышкой и с той поры он оттуда не выходил - дородный пожилой широколицый клерк в серебряных очках и с напудренной головой.

- Мой брат у себя, Тим? - спросил мистер Чирибл так же приветливо, как он обращался к Николасу.

- Да, сэр,- ответил дородный клерк, поднимая очки на своего патрона, а глаза на Николаса,- но у него мистер Триммерс.

- А! По какому делу он пришел, Тим? - спросил мистер Чирибл.

- Он собирает по подписке на вдову и детей человека, который погиб сегодня утром в ост-индских доках*, сэр,- ответил Тим.- Его придавил бочонок с сахаром, сэр.

- Триммерс хороший человек,- с жаром сказал мистер Чирибл.- Он добрая душа. Я очень признателен Триммерсу. Триммерс один из наших лучших друзей.

Он сообщает нам о тысяче случаев, о которых мы сами никогда бы не узнали. Я очень признателен Триммерсу.

Говоря это, мистер Чирибл с наслаждением потер руки, и, так как в этот момент в дверях показался мистер Триммерс, направлявшийся к выходу, он бросился вслед за ним и схватил его за руку.

- Тысяча благодарностей, Триммерс, десять тысяч благодарностей! Я это рассматриваю как дружескую услугу с вашей стороны, да, как дружескую услугу,- сказал мистер Чирибл, увлекая его в угол, чтобы не было слышно.Сколько детей осталось и что дал мой брат Нэд, Триммерс?

- Детей осталось шестеро, а ваш брат дал нам двадцать фунтов,-ответил джентльмен.

- Мой брат Нэд хороший человек, и вы тоже хороший человек, Триммерс,сказал старик, с горячностью пожимая ему обе руки.- Запишите и меня на двадцать... или... подождите минутку, подождите минутку! Не следует выставлять себя напоказ: запишите меня на десять фунтов и Тима Линкинуотера на десять фунтов. Чек на двадцать фунтов для мистера Триммерса, Тим. Да благословит вас бог, Триммерс... Заходите на этой неделе пообедать с нами;

для вас всегда найдется прибор, а мы будем очень рады. Так-то, дорогой мой сэр... Чек от мистера Линкинуотера, Тим. Придавило бочонком с сахаром, и шестеро ребятишек! Ах, боже мой, боже мой!

Продолжая говорить в том же духе со всей живостью, на какую он был способен, чтобы предотвратить дружеские возражения сборщика против такой крупной суммы пожертвования, мистер Чирибл повел Николаса, удивленного и растроганного тем, что он видел и слышал за это короткое время, к полуоткрытой двери, ведущей в смежную комнату.

- Брат Нэд! - окликнул мистер Чирибл, постучав согнутым пальцем, и остановился, прислушиваясь.- Ты занят, дорогой брат, или у тебя найдется время перемолвиться со мной двумя словами?

- Брат Чарльз, дорогой мой,- отозвался из комнаты голос, столь похожий на только что прозвучавший, что Николас вздрогнул и готов был подумать, что это тот же самый голос,- не задавай мне никаких вопросов и входи немедля.

Они вошли без дальнейших разговоров. Каково же было изумление Николаса, когда его спутник шагнул вперед и обменялся горячими приветствиями с другим старым джентльменом, точной копией его самого: то же лицо, та же фигура, тот же фрак, жилет и галстук, те же брюки и гетры, мало того - та же белая шляпа висела на стене!

Когда они пожимали друг другу руку - у обоих при этом лица просияли любовью, которая восхитительна у маленьких детей и невыразимо трогательна у людей таких старых,- Николас мог заметить, что второй старый джентльмен был немного полнее, чем его брат; эта черта и что-то слегка неуклюжее в его походке и манере составляли единственную уловимую разницу между ними. Никто не мог сомневаться в том, что они близнецы.

- Брат Нэд,- сказал новый знакомый Николаса, Закрывая дверь,- это мой молодой друг, которому мы должны помочь. Мы должны надлежащим образом проверить его слова как ради него, так и ради нас, и, если они подтвердятся,- а я уверен, что они подтвердятся,- мы должны ему помочь, мы должны ему помочь, брат Нэд.

- Достаточно, если ты говоришь, что мы должны помочь, дорогой брат,ответил тот.- Раз ты это говоришь, никакие справки не нужны. Он получит помощь. В чем он нуждается, и чего он хочет? Где Тим Линкииуотер? Позовем его сюда.

Следует здесь отметить, что речь обоих братьев отличалась большой живостью и жаром. Оба потеряли чуть ли не одни и те же зубы, что делало их произношение одинаково своеобразным; и оба говорили так, как будто, обладая ясностью духа, какой наделены самые добродушные и доверчивые люди, они вдобавок выбрали изюминки из наилучшего пудинга Фортуны и, припрятав несколько изюминок впрок, держали их теперь во рту.

- Где Тим Линкинуотер? - спросил брат Нэд.

- Постой! Постой! - сказал брат Чарльз, отводя его в сторону.- У меня есть план, дорогой брат, у меня есть план. Тим стареет, а Тим был верным слугой, брат Нэд, и я не думаю, чтобы пенсия матери и сестре Тима и покупка маленького семейного склепа, когда умер его бедный брат, были достаточным вознаграждением за его верную службу.

- Ну, разумеется, нет! - ответил тот.- Конечно, нет. Совсем недостаточным.

- Если бы мы могли облегчить труд Тима,- сказал старый джентльмен,- и заставили бы его уезжать время от времени за город и спать раза два-три в неделю на свежем воздухе (а он мог бы это делать, если бы по утрам начинал работу на час позже), старый Тим Липкинуотер снова помолодел бы со временем, а сейчас он старше нас на добрых три года. Старый Тим Линкинуотер помолодеет! А, брат Нэд? Да ведь я помню старого Тима Линкинуотера совсем маленьким мальчиком. А ты? Ха-ха-ха! Бедный Тим, бедный Тим!

Славные старики посмеялись, у обоих выступили на глазах слезы любви к старому Тиму Линкинуотеру.

- Но послушай сначала, послушай сначала, брат Нэд,- быстро заговорил старик, поставив по стулу справа и слева от Николаса. Я сам расскажу, брат Нэд, потому что молодой джентльмен скромен, и он ученый, Нэд, и было бы нехорошо, если бы он должен был снова рассказывать нам свою историю, как будто он нищий или как будто мы в нем сомневаемся. Нет, нет, нет!

- Нет, нет, нет! - подхватил тот, серьезно кивая головой.- Совершенно верно, дорогой брат, совершенно верно.

- Он меня остановит, если я ошибусь,- сказал новый друг Николаса.- Но ошибусь я или нет, ты будешь очень растроган, брат Нэд, вспомнив то время, когда мы были, совсем юны и одиноки и заработали наш первый шиллинг в этом огромном городе.

Близнецы молча пожали друг другу руку, и брат Чарльз со свойственной ему простодушной манерой рассказал подробности, услышанные им от Николаса.

Последовавший за сим разговор был длинный, и почти такое же длительное секретное совещание имело место между братом Нэдом и Тимом Линкинуотером в другой комнате. К чести Николаса следует сказать, что не провел он и десяти минут с братьями, как уже мог отвечать только жестами на каждое новое выражение сочувствия и доброты и всхлипывал, как ребенок.

Наконец брат Нэд и Тим Линкинуотер вернулись вместе, и Тим тотчас подошел к Николасу и сообщил ему на ухо одной короткой фразой (ибо Тим обычно был немногословен), что он записал адрес и зайдет к нему вечером в восемь часов. Покончив с этим, Тим протер очки и надел их, приготовляясь слушать, что еще имеют сказать братья Чирибл.

- Тим,- сказал брат Чарльз,- вы поняли, что мы намерены принять этого молодого джентльмена в контору?

Брат Нэд заявил, что Тим знает об этом намерении и вполне одобряет его;

Тим кивнул, сказал, что одобряет, выпрямился и стал как будто еще более дородным и очень важным. Затем наступило глубокое молчание.

- Я, знаете ли, не буду приходить на час позже по утрам,- сказал Тим, вдруг прорвавшись и принимая очень решительный вид.- Я не буду спать на свежем воздухе, да и за город я не буду ездить. Хорошенькое дело - в эту пору дня! Тьфу!

- Будь проклято ваше упрямство, Тим Линкинуотер,- сказал брат Чарльз, смотря на него без малейших признаков гнева и с лицом, сияющим любовью к старому клерку.- Будь проклято ваше упрямство, Тим Линкинуотер! Что вы хотите сказать, сэр?

- Сорок четыре года,- сказал Тим, делая в воздухе вычисления пером и проводя воображаемую черту, прежде чем подвести итог,- сорок четыре года исполнится в мае с тех пор, как я начал вести книги "Чирибл, братья". Все это время я открывал несгораемый шкаф каждое утро (кроме воскресенья), когда часы били девять, и совершал обход дома каждый вечер в половине одиннадцатого (за исключением дней прибытия иностранной почты, а в те вечера

- без двадцати двенадцать), чтобы удостовериться, заперты ли двери и погашены ли огни. Ни одной ночи я не ночевал за пределами задней мансарды.

Там все тот же ящик с резедой на окне и те же четыре цветочных горшка, по два с каждой стороны, которые я принес с собой, когда только что сюда поступил. Нет в мире - я это повторяю снова и снова, и я это утверждаю,- нет в мире второй такой площади, как эта. Знаю, что нет! - сказал Тим с неожиданной энергией, насупил брови и огляделся по сторонам.- Нет такого! И для дела и для развлечения, летом или зимой - все равно когда,- нет ничего похожего на нее. Нет такого источника в Англии, как насос в подворотне. Нет такого вида в Англии, как вид из моего окна. Я на него смотрю каждое утро, когда еще не начал бриться, значит о нем я кое-что должен знать. Я спал в этой комнате,- добавил Тим, слегка понизив голос,- сорок четыре года, и если бы это не представляло неудобств и не мешало интересам дела, я бы просил разрешения там и умереть.

- Проклятье, Тим Линкинуотер! Как вы смеете говорить о том, что умрете?! - вскричали близнецы в один голос, энергически прочищая свои старые носы.

- Вот что я хотел вам сказать, мистер Эдвин и мистер Чарльз,- произнес Тим, снова расправляя плечи.- Уже не в первый раз вы говорите о том, чтобы перевести меня по старости лет на пенсию, но, с вашего разрешения, пусть это будет в последний раз, и больше мы к Этому вопросу не вернемся.

С этими словами Тим Линкинуотер гордо вышел и заперся в стеклянном ящике с видом человека, сказавшего то, что имел сказать, и твердо решившего не подчиняться.

Братья переглянулись и, не говоря ни слова, кашлянули раз шесть.

- Нужно что-то с ним сделать, брат Нэд! - с жаром сказал другой брат.Мы должны пренебречь его старческой щепетильностью, ее нельзя терпеть и сносить. Его нужно сделать компаньоном, брат Нэд, а если он этому не подчинится мирно, мы должны будем прибегнуть к насилию.

- Совершенно верно! - ответил брат Нэд, кивая головой с видом человека, принявшего твердое решение.- Совершенно верно, дорогой брат. Если он не желает слушать разумные доводы, мы должны сделать это помимо его воли и показать ему, что мы решили проявить власть. Мы должны с ним поссориться, брат Чарльз.

- Должны. Разумеется, мы должны поссориться с Тимом Линкинуотером,подтвердил тот.- Но пока что, дорогой брат, мы задерживаем нашего молодого друга, а старая леди и ее дочь будут беспокоиться, ожидая его возвращения. Итак, мы сейчас распрощаемся, и - так, так... не ударьтесь об этот ящик, дорогой сэр... нет, нет, нет, ни слова больше... будьте осторожны на перекрестках и...

И, произнося бессвязные и отрывистые слова, чтобы удержать Николаса от изъявления благодарности, братья поспешно его выпроводили, всю дорогу пожимая ему руку и весьма неудачно делая вид,- они были плохими притворщиками,- будто совсем не замечают, какие чувства им овладели.

У Николаса сердце было слишком переполнено, чтобы он мог показаться на улице прежде, чем овладеет собой. Выскользнув, наконец, из темного уголка у двери, где принужден был задержаться, он мельком увидел, как близнецы украдкой заглядывают в стеклянный ящик, видимо не зная, что делать: продолжать ли начатую атаку безотлагательно, или на время отложить наступление на неумолимого Тима Линкинуотера.

Рассказывать о том восторге и удивлении, какие были вызваны в доме мисс Ла-Криви только что изложенными обстоятельствами, и обо всем, что было сделано, сказано, передумано, чего ждали, на что надеялись и что в результате предвещали,- не отвечает цели этого повествования. Достаточно будет сообщить, что мистер Тимоти Линкинуотер явился пунктуально в назначенный час, что, хотя он и был чудаком и хотя он ревностно заботился, как и следовало ему заботиться, о том, чтобы всеобъемлющая щедрость его хозяев получала надлежащее применение, он высказался энергически и горячо в пользу Николаса и что на следующий день Николас был определен на вакантный табурет в конторе "Чирибл, братья" на жалование в сто двадцать фунтов в год.

- И я думаю, дорогой брат,- сказал новый друг Николаса,- что, если бы мы сдали им тот маленький коттедж в Боу, который сейчас пустует, за плату ниже обычной арендной платы?.. А, брат Нэд?

- Совсем бесплатно! - сказал брат Нэд.- Мы богаты, и нам стыдно брать при таких обстоятельствах арендную плату. Где Тим Линкинуотер? Бесплатно, дорогой брат, бесплатно.

- Пожалуй, лучше было бы назначить что-нибудь, брат Нэд,- кротко возразил другой брат.- Это, знаете ли, помогло бы сохранить привычку к бережливости и избавило бы от мучительного чувства чрезмерной благодарности.

Мы могли бы назначить пятнадцать или двадцать фунтов и, если бы эта сумма уплачивалась аккуратно, возместить им ее как-нибудь иначе. И я мог бы тайно предложить маленькую ссуду на обзаведение кое-какою мебелью, а ты мог бы тайно предложить другую маленькую ссуду, брат Нэд, и если мы увидим, что у них все идет хорошо,- а мы это увидим, опасаться не приходится, опасаться не приходится,- мы можем превратить эту ссуду в подарок. Осторожно, брат Нэд, и постепенно и не слишком их принуждая. Что ты на это скажешь, брат?

Брат Нэд дал согласие и не только сказал, что это будет сделано, но и сделал; и на протяжении одной короткой недели Николас вступил во владение табуретом, а миссис Никдьби и Кэт вступили во владение домом; и так много было связано с этим суеты, так много веселья и упований!

Право, никогда еще не бывало такой недели открытий и неожиданностей, как первая неделя в этом коттедже. Каждый вечер, к возвращению Николаса домой, обнаруживалось что-нибудь новое. Сегодня это была виноградная лоза, завтра - кипятильник, а на следующий день - ключ от стенного шкафа в гостиной, найденный на дне кадки, и сотни других вещей. Затем одна комната украсилась муслиновыми занавесками, а другая стала совсем элегантной благодаря шторе, и такие были сделаны улучшения, каких никто и вообразить не мог. Потом приехала в омнибусе денька на два погостить и помочь мисс Ла-Криви, которая вечно теряла очень маленький пакет с тонкими гвоздиками и очень большой молоток, и бегала повсюду с засученными рукавами, и падала с лестницы, и очень больно ушибалась; и была здесь миссис Никльби, говорившая без умолку и редко-редко что-либо делавшая; и была здесь Кэт, потихоньку работавшая повсюду, и Смайк, превративший сад в чудеснейший уголок, и Николас, помогавший всем и всех подбадривавший. Уют и безмятежность домашнего очага были восстановлены, но лишь перенесенные несчастья и разлука могли дать ту радость, какую давали скромные удовольствия, и то наслаждение, которое приносил каждый час, проведенный вместе.

Короче говоря, бедные Никльби были окружены людьми и счастливы, а богатый Никльби был одинок и несчастен.

ГЛАВА XXXVI,

интимная и конфиденциальная, имеющая отношение к семейным делам, повествующая о том, как мистер Кенуигс перенес жестокое потрясение, и о том, что миссис Кенуигс чувствовала себя хорошо, насколько это было возможно

Было часов семь вечера, и в узких улицах близ Гольдн-сквера начинало темнеть, когда мистер Кенуигс послал за парой самых дешевых лайковых перчаток - те, что по четырнадцати пенсов,- и, выбрав более прочную перчатку, каковой оказалась приходившаяся на правую руку, спустился по лестнице с видом торжественным и весьма возбужденным и принялся обертывать перчаткой кольцо у входной двери. Исполнив эту работу с большой аккуратностью, мистер Кенуигс захлопнул за собой дверь и перешел через дорогу, чтобы полюбоваться эффектом с противоположного тротуара. Убедившись, что лучшего и представить себе нельзя, мистер Кенуигс вернулся и, крикнув в замочную скважину Морлине, чтобы она открыла дверь, скрылся в доме и больше не показывался.

Если рассматривать это обстоятельство как нечто абстрактное, то не было никаких явных поводов или причин, почему мистер Кенуигс взял на себя труд обернуть именно это кольцо, а не кольцо у двери какого-нибудь аристократа или джентльмена, проживавшего на расстоянии десяти миль отсюда, ибо для наибольшего удобства многочисленных жильцов входная дверь всегда была раскрыта настежь и дверным кольцом никогда не пользовались. Второй, третий и четвертый этажи имели особые звонки. Что до мансард, то туда никто никогда не приходил. Если кому-нибудь нужны были первые этажи, то они были тут же, и оставалось только войти в них, а в кухню вел отдельный ход вниз по лестнице из нижнего дворика*. Поэтому, если исходить из соображений необходимости и пользы, это обертывание перчаткой дверного кольца было совершенно непостижимо.

Но дверные кольца можно обертывать не только из соображений утилитарных, что и было ясно доказано в данном случае. Есть некоторые утонченные формальности и церемонии, которые надлежит соблюдать в цивилизованной жизни, иначе человечество вернется к первобытному варварскому состоянию. Ни одна элегантная леди никогда не разрешалась от бремени - да и ни одно элегантное разрешение от бремени не могло иметь место - без символического обертывания дверного кольца. Миссис Кенуигс была леди с некоторыми претензиями на элегантность; миссис Кенуигс разрешилась от бремени.

И посему мистер Кенуигс обернул безмолвствующее дверное кольцо в своих владениях белой лайковой перчаткой.

- Право, не знаю,- сказал мистер Кенуигс, поправляя воротничок сорочки и медленно поднимаясь по лестнице,- не поместить ли объявление в газете, раз это мальчик.

Размышляя о целесообразности такого шага и о сенсации, которую он должен произвести в округе, мистер Кенуигс отправился в гостиную, где на подставке перед камином сушились чрезвычайно миниатюрные принадлежности туалета, а мистер Ломби, доктор, нянчил на руках младенца, то есть прошлогоднего младенца, не нового.

- Это чудесный малыш, мистер Кенуигс,- сказал мистер Ломби, доктор.

- Вы считаете его чудесным мальчиком, сэр? - отозвался мистер Кенуигс.

- Самый чудесный мальчик, какого мне случалось видеть. Никогда еще не видывал такого младенца.

Утешительный предмет для размышлений и дающий исчерпывающий ответ тем, кто твердит о дегенерации человеческого рода: каждый рождающийся в мир младенец лучше, чем предыдущий.

- Никогда не видывал такого младенца,- повторил дистер Ломби, доктор.

- Морлина была чудесным младенцем,- возразил мистер Кенуигс, словно нападали на его семейство.

- Все они были чудесными младенцами,- сказал мистер Ломби.

И мистер Ломби с задумчивым видом продолжал баюкать младенца. Если он размышлял о том, в какую статью счета вписать баюканье, то об этом должно было быть известно лучше всех ему самому.

На протяжении этого короткого разговора мисс Морлина, как старшая в семье и, натурально, представительница своей матери во время нездоровья последней, без устали тормошила и шлепала трех младших мисс Кенуигс; такая заботливость и нежность вызвали слезы на глазах мистера Кенуигса и побудили его заявить, что по уму и поведению это дитя - женщина.

- Она будет сокровищем для человека, за которого выйдет замуж, сэр,сказал вполголоса мистер Кенуигс.- Я думаю, она сделает выгодную партию, мистер Ломби.

- Меня это отнюдь бы не удивило,- отозвался доктор.

- Вы никогда не видели, как она танцует, сэр? - осведомился мистер Кенуигс.

Доктор покачал головой.

- Ax! - сказал мистер Кенуигс так, словно жалел его от всего сердца.- В таком случае вы не знаете, на что она способна.

Все это время в соседнюю комнату быстро входили и выходили оттуда, дверь очень тихо открывалась и эакрывалась (ибо необходимо было охранять покой миссис Кенуигс), и младенца показывали трем-четырем десяткам депутаций от избранных друзей женского пола, которые собрались в коридоре и у подъезда обсудить событие со всех сторон. Действительно, волнение охватило всю улицу, и можно было видеть, как леди группами стоят у двери (некоторые в таком же интересном положении, в каком миссис Кенуигс в последний раз появлялась в обществе), повествуя о своих испытаниях при подобных же обстоятельствах.

Иные даже завоевали себе славу, еще за день в точности предсказав, когда это должно произойти, а другие говорили о том, что они сразу угадали, в чем тут дело, когда мистер Кенуигс, весь бледный, изо всех сил пустился бежать по улице. Одни утверждали одно, а другие другое, но все говорили вместе, и все соглашались по двум пунктам: во-первых, в высшей степени достойно и весьма похвально сделать то, что сделала миссис Кенуигс, и, во-вторых, никогда еще не бывало такого искусного и ученого доктора, как доктор Ломби.

В разгар этой сумятицы доктор Ломби, как было сообщено выше, сидел в комнате второго этажа окнами на улицу, нянча на руках смещенного с должности младенца и беседуя с мистером Кенуигсом. Доктор Ломби был толстый, грубоватый джентльмен без воротничка и с бородой, отросшей со вчерашнего утра, ибо он был популярен, а округа плодовита и обернуто было еще три дверных кольца, одно за другим, в течение последних сорока восьми часов.

- Итак, мистер Кенуигс,- сказал доктор Ломби,- получается шесть. Со временем у вас будет славное семейство, сэр.

- Мне кажется, шестерых почти достаточно, сэр,- отозвался мистер Кенуигс.

- Ну-ну! - сказал доктор.- Вздор! Должно быть вдвое больше!

Тут доктор захохотал, но еще больше хохотала замужняя приятельница миссис Кенуигс, которая только что вышла из комнаты больной доложить о положении дел и хлебнуть немного бренди с водой; она как будто считала, что никогда еще не преподносили обществу такой прекрасной шутки.

- Им не приходится полагаться только на удачу,- сказал мистер Кенуигс, посадив к себе на колени вторую дочь,- у них есть виды на наследство.

- О, вот как! - сказал мистер Ломби, доктор.

- И, кажется, очень неплохие виды? - осведомилась замужняя леди.

- Видите ли, сударыня,- сказал мистер Кенуигс,- в сущности не мне говорить о том, каковы могут быть эти виды. Не мне хвастаться семейством, с которым я имею честь состоять в родстве... В то же время миссис Кенуигс... Я бы сказал,- неожиданно объявил мистер Кенуигс, повысив при этом голос,- что моим детям, быть может, придется по сто фунтов на каждого. Быть может, больше, но уж столько-то несомненно.

- А это очень приличное маленькое состояние,- сказала замужняя леди. -

- У миссис Кенуигс есть родственники,- продолжал мистер Кенуигс, беря понюшку табаку из табакерки доктора и затем чихая очень громко, так как не привык к нему,- родственники, которые могли, бы десятерым оставить по сто фунтов и после этого все-таки не просить подаяния.

- Я знаю, кого вы имеете в виду,- заметила замужняя леди, кивая головой.

- Я никаких имен не называл и не хочу называть никаких имен,- с величественным видом сказал мистер Кенуигс.- Многие из моих друзей встречали в этой самой комнате родственника миссис Кенуигс, который мог бы оказать честь любому обществу, вот и все.

- Я его встречала,- сказала замужняя леди, бросив взгляд на доктора Ломби.

- Разумеется, весьма лестно для отца видеть, что такой человек целует его детей и интересуется ими,- продолжал мистер Кенуигс.- Натурально, мои чувства человека ублаготворяет знакомство с таким человеком. И, натурально, мои чувства супруга будут еще более ублаготворены, если об этом событии доведут до сведения такого человека.

Выразив подобным образом свои мысли, мистер Кенуигс привел в порядок льняную косичку своей второй дочери и попросил ее быть хорошей девочкой и слушаться сестры Морлины.

- Эта девочка с каждым днем все больше-походит на мать,- сказал мистер Ломби, с восторгом взирая на Морлину.

- Ну вот! - подхватила замужняя леди.- А что я всегда говорила, что я всегда говорила? Она вылитый ее портрет!

Обратив таким образом всеобщее внимание на упомянутую юную леди, замужняя леди воспользовалась случаем, чтобы хлебнуть снова бренди с водой -

и хлебнуть основательно.

- Да, сходство есть,- подумав, сказал мистер Кенуигс.- Но что за женщина была миссис Кенуигс до своего замужества! Боже милостивый, что за женщина!

Мистер Ломби покачал головой с большой торжественностью, как бы давая понять, что, по его мнению, она была ослепительна.

- А говорят о феях! - воскликнул мистер Кенуигс.- Я никогда не видел на свете ничего более эфирного. Никогда! И какое обращение! Игривое и в то же время строгое и пристойное! А фигура! Это не всем известно,- понизив голос, добавил мистер Кенуигс,- но в то время фигура ее была такова, что с нее писали Британию на Холлоуэй-роуд*.

- Да вы только посмотрите, какова она сейчас!- сказала замужняя леди.Разве походит она на мать шестерых детей?

- Просто смешно! -воскликнул доктор.

- Она гораздо больше похожа на свою собственную дочь,- заявила замужняя леди.

- Совершенно верно,- согласился мистер Ломби.- Значительно больше.

Мистер Кенуигс собирался сделать какое-то замечание, по всей вероятности подтверждающее это мнение, но тут другая замужняя леди, которая зашла подбодрить миссис Кенуигс и помочь прибрать все, что могло иметь отношение к закуске и выпивке, просунула голову и доложила, что она секунду назад спустилась вниз, услышав колокольчик, и что у двери ждет какой-то джентльмен, который во что бы то ни стало хочет видеть мистера Кенуигса.

Туманный образ знатного родственника промелькнул в голове мистера Кенуигса, когда было сделано это сообщение, и под влиянием этого образа он немедленно приказал Морлине привести джентльмена.

- Смотрите-ка! - воскликнул мистер Кенуигс, остаиовившись против двери, чтобы как можно скорее увидеть поднимавшегося по лестнице посетителя.- Да ведь это мистер Джонсон! Как поживаете, сэр?

Николас пожал ему руку, перецеловал своих бывших учениц всех по очереди, вручил Морлине большой сверток с игрушками, поклонился доктору и замужней леди и осведомился о здоровье миссис Кенуигс тоном крайне заинтересованным, который проник в самое сердце и душу леди, пришедшей разогреть над огнем какую-то таинственную смесь.

- Я должен принести сотни извинений, что явился в такое время,- сказал Николас,- но я об этом не знал, пока не позвонил, а занят я теперь так, что боюсь - может пройти несколько дней, прежде чем мне удастся заглянуть еще раз.

- Лучшего времени не найти, сэр,- сказал мистер Кенуигс.- Надеюсь, положение миссис Кенуигс не является препятствием к нашей беседе, сэр.

- Вы очень любезны,- сказал Николас.

В этот момент еще одна замужняя леди провозгласила, что младенец начал сосать вовсю, после чего две замужние леди, уже упомянутые, шумно устремились в спальню созерцать его во время этого процесса.

- Дело в том,- начал Николас,- что перед отъездом из провинции, где я жил последнее время, я взялся передать вам одно поручение.

- Ну? - сказал мистер Кенуигс.

- И я уже несколько дней в Лондоне,- добавил Николас,- но не имел возможности его исполнить.

- Неважно, сэр,- сказал мистер Кенуигс.- Полагаю, оно не станет хуже оттого, что остынет. Поручение из провинции...- задумчиво повторил мистер Кенуигс.- Это любопытно. Я никого не знаю в провинции.

- Мисс Питоукер,-подсказал Николас.

- О, так это от нее? - сказал мистер Кенуигс.- О боже, ну, конечно!

Миссис Кенуигс рада будет услышать о ней. Генриетта Питоукер, а? Как странно все складывается! Вдруг вы встречаете ее в провинции! Ну-ну!

Услышав имя старой приятельницы, четыре мисс Кенуигс собрались вокруг Николаса, широко раскрыв глаза и рты, чтобы лучше слышать. Мистер Кенуигс тоже как будто любопытствовал, но был совершенно безмятежен, никаких подозрений у него не мелькало.

- Это поручение касается семейных дел,- нерешительно сказал Николас.

- О, это не имеет значения,- сказал Кенуигс, взглянув на мистера Ломби, который, опрометчиво взяв на свое попечение маленького Лиливика, обнаружил, что никто не расположен освободить его от этой драгоценной обузы.- Здесь все друзья.

Николас раза два кашлянул и как будто затруднялся приступить к делу.

- Генриетта Питоукер в Портсмуте,- заметил мистер Кенуигс.

- Да,- сказал Николас.- И мистер Лидивик там.

Мистер Кенуигс побледнел, но оправился и сказал, что и это тоже странное совпадение.

- Поручение от него,- сказал Николас.

Мистер Кенуигс, казалось, ожил. Мистер Лиливик знал, что племянница находится в деликатном положении, и несомненно просил передать, чтобы ему сообщили все подробности. Это было очень любезио с его стороны и так на него похоже!

- Он просил меня передать его нежнейший привет,- сказал Николас.

- Уверяю вас, я чрезвычайно ему признателен. Вашему двоюродному дедушке Лидивику, дорогие мои,- вставил мистер Кенуигс, снисходительно давая объяснение детям.

- Его нежнейший привет,- повторил Николас.- И передал, что писать ему было некогда, но что он женился на мисс Питоукер.

Мистер Кенуигс, выпучив глаза, сорвался с места, схватил свою вторую дочь за льняную косичку и закрыл лицо носовым платком. Морлина, вся оцепенев, упала в детское креслице, как падала на ее глазах в обморок ее мать, а две другие маленькие Кенуигс в испуге завизжали.

- Дети мои, мои обманутые, одураченные малютки! - завопил мистер Кенуигс, с такой силой дернув в неистовстве своем вторую дочь за льняную косичку, что та приподнялась на цыпочки и несколько секунд простояла в такой позе. - Злодей, осел, предатель!

- Черт бы побрал этого человека! - крикнула сиделка, сердито оглянувшись.- Чего ради он поднимает здесь такой шум?

- Молчать, женщина! - свирепо сказал мистер Кеиуигс.

- Не хочу я молчать,- возразила сиделка.- Замолчите сами, несчастный!

Или у вас нет никаких чувств к вашему младенцу?

- Никаких! - ответил мистер Кенуигс.

- Какой стыд! - заявила сиделка! - Уф! Изверг!

- Пусть он умрет! - вскричал мистер Кенуигс, обуянный гневом.- Пусть умрет! Никаких видов на наследство у него нет! Нам здесь младенцы не нужны,-

безрассудно сказал мистер Кенуигс.- Унесите их, унесите их в приют для подкидышей!

С такими ужасными словами мистер Кенуигс сел на стул и бросил вызов сиделке, которая поспешила в смежную комнату и, вернувшись с вереницей матрон, заявила, что мистер Кенуигс говорит кощунственно о своей семье и что у него, должно быть, буйное помешательство.

Внешний вид мистера Кенуигса несомненно свидетельствовал не в его пользу, ибо от усилий разглагольствовать с таким жаром и в то же время таким тоном, чтобы его сетования не коснулись слуха миссис Кенуигс, лицо у него почернело. Помимо сего, волнение, вызванное событием, и чрезмерное потребление крепких возбуждающих напитков в ознаменование этого события привели к тому, что физиономия мистера Кенуигса чрезвычайно раздулась и опухла. Но когда Николас и доктор, которые сначала оставались безучастными, весьма сомневаясь в том, чтобы мистер Кенуигс мог говорить всерьез, вмешались и объяснили непосредственную ппичину его состояния, негодование матрон сменилось жалостью, и они с большем чувством стали умолять его, чтобы он успокоился и лег спать.

- Внимание, внимание, какое я оказывал этому человеку! - сказал мистер Кенуигс, озираясь с жалостным видом.- Устрицы, которые он съел, и пинты эля, которые он выпил в этом доме!..

- Это очень мучительно и очень тяжело, мы понимаем,- сказала одна из замужних леди,- но подумайте о вашей жене, дорогой любимой жене.

- О да, и о том, что она испытала сегодня! - подхватило множество голосов.- Будьте мужчиной.

- Подарки, которые ему преподносились! - сказал мистер Кенуигс, возвращаясь к своей беде.- Трубки, табакерки... пара резиновых калош,- они стоили шесть шиллингов, шесть...

- О, конечно, нет сил об этом думать! - хором воскликнули матроны.- Но будьте спокойны, за все это ему воздается.

Мистер Кенуигс мрачно посмотрел на леди, словно предпочитая, чтобы за все это воздалось ему, раз уж ничего другого не получишь, но не произнес ни слова и, опустив голову на руку, как бы погрузился в дремоту.

Затем матроны снова распространились о том, насколько было бы целесообразно отвести доброго джентльмена спать, заметив, что завтра он будет чувствовать себя лучше и что они знают, какую пытку претерпевают иные мужчины, когда с их женами приключается то, что приключилось сегодня с миссис Кенуигс, и что это делает ему честь и стыдиться тут нечего, решительно нечего: им приятно было это видеть, потому что это свидетельствует о доброте сердечной. А одна леди привела в пример своего собственного мужа, который в подобных случаях часто лишался рассудка, и однажды, когда родился ее маленький Джонни, прошла почти неделя, пока он опомнился, и все это время он только и делал, что кричал: "Это мальчик? Это мальчик?" - и голос его проникал в сердца всех слышавших.

Наконец Морлина (которая совсем забыла о том, что упала в обморок, когда обнаружила, что на нее не обращают внимания) доложила, что постель для ее удрученнего родителя готова, и мистер Кенуигс, едва не задушив в тесных объятиях своих четырех дочерей, принял руку доктора с одной стороны и поддержку Николаса с другой и был препровожден наверх в спальню, отведенную для этого случая.

Убедившись, что он крепко заснул, услышав, что он храпит весьма удовлетворительно, и присмотрев за распределением игрушек к полному удовольствию всех маленьких Кенуигс, Николас удалился. Матроны ушли одна за другой, за исключением шести или восьми самых близких подруг, которые решили остаться на всю ночь; огни в домах постепенно погасли; последний бюллетень гласил, что миссис Кенуигс чувствует себя хорошо, насколько это возможно, и семейству предоставили расположиться на отдых.

ГЛАВА XXXVII,

Николас завоевывает еще большее расположение братьев Чирибл и, мистера Тимоти Линкинуотера. Братья устраивают банкет по случаю великой годовщины. Вернувшись домой с банкета, Николас выслушивает таинственное и важное сообщение миссис Никльби

Площадь, где была расположена контора братьев Чирибл, хотя, быть может, и не вполне оправдывала весьма радужные ожидания, какие могли возникнуть у человека, слышавшего пламенные хвалы, воспеваемые ей Тимом Линкинуотером, была тем не менее довольно привлекательным уголком в сердце такого суетливого города, как Лондон,- уголком, который занимал почетное место в благодарной памяти многих степенных особ, проживавших по соседству, чьи воспоминания, однако, относились к значительно более раннему периоду и чья привязанность к площади была гораздо менее захватывающей, чем воспоминания и привязанность восторженного Тима.

И пусть те лондонцы, которые привыкли к аристократической важности Гровенор-сквера и Ганновер-сквера, к вдовствующему бесплодию и холоду Фицрой-сквера или к усыпанным гравием дорожкам и садовым скамьям на Рассел-сквере и Юстон-сквере,- пусть эти лондонцы не думают, что привязанность Тима Линкинуотера или других менее солидных почитателей этого места зародилась и поддерживалась благодаря какой-нибудь освежающей ассоциации мыслей, имеющих отношение к листве, хотя бы тусклой, или к траве, хотя бы редкой и чахлой. На Сити-сквере нет никакой ограды, кроме загородки вокруг фонарного столба посередине, и никакой травы, кроме сорной, пробивающейся у его основания. Это тихое, мало посещаемое, уединенное место, благоприятствующее меланхолии, созерцанию и свиданиям, требующим ожидания. И ожидающий назначенного свидания лениво прохаживается здесь взад и вперед, пробуждая эхо монотонным шумом шагов по гладким истертым плитам и пересчитывая сначала окна, а потом даже кирпичи в стенах высоких безмолвных домов. В зимнюю пору снег задерживается здесь, хотя давно уже растаял на оживленных улицах и проезжих дорогах. Летнее солнце питает некоторое уважение к площади и, бережливо посылая сюда свои веселые лучи, сохраняет палящий жар и блеск для более шумных, и нарядных окрестных мест.

На площади так тихо, что вы можете услышать тиканье ваших карманных часов, если остановитесь отдохнуть. Издалека доносится гудение - экипажей, не насекомых,- но никакие другие звуки не нарушают тишины площади.

Рассыльный лениво прислонился к тумбе на углу, чувствуя приятное тепло, но не зной, хотя день очень жаркий. Его белый передник вяло развевается, голова постепенно опускается на грудь, глаза то и дело закрываются; даже он не способен противостоять усыпляющему действию этого места и в конце концов погружается в дремоту. Но вот он встрепенулся, отступил шага на два и смотрит перед собой напряженным, странным взглядом. Что это - надежда получить работу или он увидел мальчика, играющего в мраморные шарики? Увидел ли он привидение, или услышал шарманку? Нет, ему открылось зрелище более непривычное: в сквере бабочка, настоящая живая бабочка! Заблудилась, покинув цветы и ароматы, и порхает над железными остриями пыльной решетки.

Но если за пределами конторы "Чирибл, братья" мало что могло привлечь внимание или рассеять мысли молодого клерка, то в конторе многое должно было заинтересовать его и позабавить. Вряд ли был там хоть один предмет, одушевленный или неодушевленный, который бы в какой-то мере не участвовал в добросовестной пунктуальности мистера Тимоти Линкинуотера. Пунктуальный, как конторские часы, которые, по его утверждению, были лучшими в Лондоне, за исключением часов на какой-то старой неведомой церкви, скрывавшейся по соседству (ибо баснословную добропорядочность часов Конной гвардии* Тим считал милым вымыслом завистливых обитателей Вест-Энда), старый клерк исполнял мельчайшие повседневные обязанности и размещал мельчайшие предметы в маленькой комнатке с такой точностью и аккуратностью, какие остались бы непревзойденными, даже если бы комнатка и в самом деле была стеклянным ящиком, наполненным диковинками.

Бумага, перья, чернила, линейка, сургуч, облатки, коробка с сандараком*, коробка с нитками, коробка спичек, шляпа Тима, тщательно сложенные перчатки Тима, второй фрак Тима - он висел на стене и, казалось, облекал Тима,- всему были отведены привычные дюймы пространства. За исключением стенных часов, не существовало на свете такого аккуратного и непогрешимого инструмента, как маленький термометр, висевший за дверью. Не было во всем мире птицы с такими методическими и деловыми привычками, как слепой черный дрозд, который дни напролет мечтал и дремал в большой уютной клетке и потерял голос от старости задолго до того, как его купил Тим. В целой серии анекдотов не было такой богатой событиями истории, как та, какую мог рассказать Тим о приобретении этой птицы: о том, как, сочувствуя его голодному и несчастному существованию, он купил дрозда с гуманной целью пресечь его жалкую жизнь; о том, как он решил подождать три дня и посмотреть, не оживет ли птица; о том, как не прошло и половины этого срока, а дрозд ожил, и как он продолжал оживать и обретать аппетит и здоровый вид, пока постепенно не стал таким, "каким вы его теперь видите, сэр!" -

говаривал Тим, с гордостью посматривая на клетку. А затем Тим мелодично чирикал и кричал: "Дик!" - и Дик, который до сей поры не проявлял никаких признаков жизни, словно был кое-как сделанным деревянным изображением или чучелом черного дрозда, приближался в три маленьких прыжка к краю клетки и, просунув клюв между прутьями, повертывал слепую голову к своему старому хозяину. И в этот момент очень трудно было решить, кто из них счастливее, птица или Тим Линкинуотер.

Но этого мало. На всем лежал отпечаток доброты обоих братьев.

Кладовщики и грузчики были такими здоровыми, веселыми ребятами, что приятно было смотреть на них. Рядом с объявлениями пароходных компаний и пароходными расписаниями, украшавшими стены конторы, висели планы богаделен, отчеты благотворительных обществ и проекты новых больниц. Над камином красовались мушкет и две сабли для устрашения злодеев, но мушкет был заржавленный и разбитый, а сабли сломанные и тупые. Во всяком другом месте демонстрация их в таком виде вызвала бы улыбку, но здесь казалось, будто даже орудия насилия и нападения поддались господствующему влиянию и превратились в эмблему милосердия и терпения.

Такие мысли захватили Николаса, когда он впервые вступил во владение пустующим табуретом и осмотрелся вокруг более свободно и непринужденно, чем имел возможность сделать это раньше. Быть может, эти мысли его подбадривали и придавали ему усердия, ибо в течение следующих двух недель все его свободные часы до поздней ночи и с раннего утра были целиком посвящены овла-

дению тайнами бухгалтерии и другими видами торговых расчетов. Ими он занялся с таким упорством и настойчивостью, что хотя никаких предварительных сведений об этом у него не было, кроме смутного воспоминания о нескольких длинных арифметических задачах, записанных в школьную тетрадь и украшенных для родительского ока изображением жирного лебедя, которого нарисовал сам учитель,- однако к концу второй недели он оказался в состоянии доложить о своих успехах мистеру Линкинуотеру; а вслед за этим он потребовал, чтобы тот выполнил обещание и разрешил ему помогать в более серьезных трудах.

Нужно было видеть, как Тим Линкинуотер, медленно достав объемистый гроссбух и журнал, повертев их в руках и любовно смахнув пыль с корешков и обреза, раскрывал их в разных местах и с гордостью и вместе с тем печально пробегал глазами красивые, без помарок записи.

- Сорок четыре года исполнится в мае,- сказал Тим.- Много было с тех пор новых гроссбухов. Сорок четыре года!

Тим захлопнул книгу.

- Скорей, скорей! - сказал Николас.- Я горю нетерпением начать.

Тим Динкинуотер покачал головой с кроткой укоризной: на мистера Никльби недостаточно сильное впечатление произвели важность и устрашающий характер его нового занятия. Что, если вкрадется ошибка? Придется соскабливать!

Молодые люди отважны. Удивительно, как они иногда торопятся. Не позаботившись даже о том, чтобы усесться на табурет, но спокойно стоя у конторки и улыбаясь,ошибки тут никакой не было, мистер Липкинуотер часто упоминал впоследствии об этой улыбке,- Николас окунул перо в стоявшую перед ним чернильницу и погрузился в книгу "Чирибл, братья".

Тим Линкинуотер побледнел и, удерживая свой табурет в равновесии на двух ножках, ближайших к Николасу, смотрел из-за его плеча, задыхаясь от волнения. Брат Чарльз и брат Нэд вместе вошли в контору, но Тим Линкинуотер, не оглянувшись, махнул им рукой, предупреждая, что надлежит соблюдать глубокую тишину, и продолжал следить напряженным и беспокойным взглядом за кончиком неопытного пера.

Братья смотрели, улыбаясь, но Тим Линкинуотер не улыбался и не двигался в течение нескольких минут. Наконец он медленно и глубоко вздохнул и, сохраняя свою позу на накренившемся табурете, взглянул на брата Чарльза, украдкой указал концом пера на Николаса и кивнул головой с торжественным и решительным видом, явно говорившим: "Он справится". Брат Чарльз тоже кивнул и, усмехнувшись, переглянулся с братом: но тут Николас приостановился, чтобы перейти к следующей странице, и Тим Линкинуотер, не в силах сдерживать долее свою радость, слез с табурета и восторженно схватил его за руку.

- Какой молодец! - сказал Тим, оглянувшись на своих хозяев и торжествующе кивая головой.- Прописные В и D у него точь-в-точь, как у меня, во время письма он ставит точки над всеми i и перечеркивает все t. Другого такого юноши, как этот, нет во всем Лондоне! - Говоря это, Тим хлопнул Николаса по спине.- Ни одного! Не возражайте мне! Сити не может выставить равного ему. Я бросаю вызов Сити!

Швырнув перчатку Сити, Тим Линкинуотер нанес конторке такой удар кулаком, что старый черный дрозд, вздрогнув, свалился с жердочки и даже хрипло каркнул от крайнего изумления.

- Хорошо сказано, Тим! Хорошо сказано, Тим Линкинуотер! - воскликнул брат Чарльз, едва ли менее обрадованный, чем сам Тим, тихонько хлопая при этом в ладоши.- Я знал, чго наш молодой друг приложит большие старания, и был совершенно уверен, что он быстро преуспеет. Разве не говорил я этого, брат Нэд?

- Говорил, дорогой брат; конечно, дорогой брат, ты это говорил, и ты был совершенно прав,- ответил Нэд.- Совершенно прав. Тим Линкинуотер взволнован, но его волнение законно, вполне законно. Тим прекрасный парень.

Тим Линкинуотер, сэр, вы прекрасный парень!

- Вот о чем приятно подумать! - сказал Тим, не слушая этого обращения к нему и переводя очки с гроссбуха на братьев.- Вот что приятно! Как вы полагаете, мало я думал о том, какова будет судьба этих книг, когда меня не станет? Как вы полагаете, мало я думал о том, что дела здесь могут пойти беспорядочно и неаккуратно, когда меня не будет? Но теперь,- продолжал Тим, вытягивая указательный палец в сторону Николаса,- теперь, еще после нескольких моих уроков, я буду удовлетвореи. Когда я умру, дело будет идти так же хорошо, как при жизни моей,- точно так же,- и я буду иметь удовольствие знать, что никогда еще не бывало таких книг - никогда не бывало таких книг, да, и никогда не будет таких книг! - как книги "Чирибл, братья"!

Выразив таким образом свои чувства, мистер Линкииуотер усмехнулся в знак презрения к Лондону и Вестминстеру и, снова повернувшись к конторке, спокойно выписал из последнего столбца итог - семьдесят шесть - и продолжал свою работу.

- Тим Линкинуотер, сэр,- сказал брат Чарльз,- дайте мне вашу руку, сэр.

Сегодня ваш день рождения. Как осмеливаетесь вы, Тим Линкинуотер, говорить о чем бы то ни было другом, пока не выслушали пожеланий еще много раз счастливо встретить этот день? Да благословит вас бог, Тим!

- Дорогой брат,- сказал брат Нэд, схватив свободную руку Тима,- Тим Линкинуотер кажется моложе на десять лет, чем был в прошлый день рождения.

- Брат Нэд, дорогой мой друг,- отозвался другой старик,- я думаю, что Тиму Линкинуотеру было сто пятьдесят лет, когда он родился, и постепенно он спустился до двадцати пяти, потому что всякий раз в день своего рождения он становится моложе, чем был год назад.

- Это верно, брат Чарльз, это верно! - ответил брат Нэд.- Никаких сомнений быть не может.

- Помните, Тим,- сказал брат Чарльз,- что сегодня мы обедаем не в два часа, а в половине шестого. Как вам прекрасно известно, Тим Линкинуотер, в эту годовщину мы всегда отступаем от правила. Мистер Никльби, дорогой сэр, вы будете нашим гостем. Тим Линкинуотер, дайте вашу табакерку на память брату Нэду и мне о верном и преданном человеке, а взамен возьмите вот эту как слабый знак нашего почтения и уважения и не раскрывайте ее, пока не ляжете спать, и никогда ни слова об этом не говорите, а не то я убью черного дрозда. Разбойник! Он еще шесть лет назад получил бы золотую клетку, если бы это сделало хоть чуточку счастливее его самого или его хозяина. Брат Нэд, дорогой мой, я готов. В половине шестого, не забудьте, мистер Никльби! Тим Линкинуотер, сэр, позаботьтесь в половине шестого о мистере Никльби. Идем, брат Нэд.

Болтая таким образом, в согласии с обычаем, чтобы лишить другую сторону возможности выразить благодарность и признательность, близнецы удалились вместе, рука об руку, наградив Тима Линкинуотера драгоценной золотой табакеркой со вложенным в нее банкнотом, ценность которого в десять раз превышала стоимость самой табакерки.

В четверть шестого, минута в минуту, согласно установленному для этой годовщины правилу, прибыла сестра Тима Линкинуотера; и страшную суету подняли сестра Тима Линкинуотера и старая экономка, а причиной суеты послужила шляпка сестры Тима Линкинуотера, посланная с мальчиком из семейного пансиона, где жила сестра Тима Линкинуотера; эта шляпка еще не была доставлена, несмотря на то, что ее положили в картонку, а картонку обвязали платком, а платок привязали к руке мальчика, и несмотря на то, что место назначения было пространно указано на оборотной стороне старого письма, а мальчику под угрозой жесточайших кар, которые едва мог постигнуть ум человеческий, приказали доставить картонку как можно скорее и по дороге не мешкать.

Сестра Тима Линкинуотера волновалась, экономка выражала соболезнование, и обе высовывались из окна третьего этажа посмотреть, не видно ли мальчика,-

что было бы весьма отрадно и в сущности равносильно его приходу, так как до угла было меньше пяти ярдов,- но, когда его совсем не ждали, мальчик-посыльный, неся с преувеличенной осторожностью картонку, появился как раз с противоположной стороны, пыхтя и отдуваясь и раскрасневшись от недавнего моциона, что было не удивительно, так как сначала он совершил прогулку, прицепившись сзади к наемной карете, ехавшей в Кемберуэл, а затем следовал за двумя Панчами и проводил людей на ходулях до двери их дома.

Впрочем, шляпка оказалась в хорошем состоянии - это было утешительно, и не имело смысла его бранить - это тоже было утешительно. Итак, мальчик весело отправился восвояси, а сестра Тима Линкинуотера сошла вниз представиться обществу ровно через пять минут после того, как непогрешимые стенные часы Тима Линкинуотера пробили половину шестого.

Общество состояло из братьев Чирибл, Тима Линкинуотера, краснолицего седовласого приятеля Тима (который был банковским клерком, вышедшим на пенсию) и Николаса, представленного с большою важностью и торжественностью сестре Тима Линкинуотера. Так как все были в сборе, брат Нэд позвонил, чтобы подавали обед, и, когда обед вскоре после этого был подан, повел сестру Тима Линкинуотера в соседнюю комнату, где были сделаны великолепные приготовления. Затем брат Нэд сел во главе стола, а брат Чарльз в другом конце, а сестра Тима Линкинуотера села по левую руку брата Нэда, а сам Тим Линкинуотер по правую его руку, а престарелый дворецкий, с апоплексической наружностью и очень короткими ногами, занял позицию за спинкой кресла брата Нэда, простер правую руку, готовясь красивым жестом снять крышку с блюда, и застыл, прямой и неподвижный.

- Брат Чарльз, за эти и все другие блага...-начал Нэд.

- ...возблагодарим господа, брат Нэд! - сказал Чарльз.

После чего апоплексический дворецкий быстро снял крышку с суповой миски и мгновенно развил необычайную энергию.

Много было разговоров, и не приходилось опасаться пауз, так как благодушие славных старых близнецов расшевелило всех, и сейчас же после первого бокала шампанского сестра Тима Линкинуотера начала пространное и обстоятельное повествование о младенческих годах Тима Линкинуотера, не забыв предварить, что она гораздо моложе Тима и знакома с этими фактами только благодаря тому, что о них помнили и рассказывали в семье. По окончании этой истории брат Нэд рассказал, как ровно тридцать пять лет назад Тим Линкинуотер был заподозрен в том, что получил любовное письмо, и как в контору поступили туманные сведения, будто его видели прогуливающимся в Чипсайде с необыкновенно красивой старой девой; это было встречено взрывом смеха, а Тим Линкинуотер, которого уличили в том, что он покраснел, и потребовали объяснений, отрицал справедливость упреков и заявил, что никакой беды в этом нет, даже если бы это была правда. Последние слова заставили престарелого банковского клерка и оглушительно захохотать и объявить, что такого прекрасного ответа он никогда еще не слыхал и что, сколько бы ни говорил Тим Линкинуотер, не скоро удастся ему сказать нечто подобное.

Одна маленькая церемония, связанная с этим днем, и по существу своему и по характеру произвела очень сильное впечатление на Николаса. Когда сняли скатерть и графины в первый раз пошли по кругу, спустилось глубокое молчание и на веселых лицах братьев появилось выражение если и не меланхолическое, то серьезное и задумчивое, весьма необычное за праздничным столом. Пока Николас, пораженный этой внезапной переменой, недоумевал, что может она предвещать, оба брата вместе поднялись, и стоявший во главе стола наклонился вперед к другому и, говоря тихим голосом, словно обращаясь только к нему, сказал:

- Брат Чарльз, дорогой мой друг, еще одно событие связано с этим днем, которое никогда не должно быть предано забвению и никогда не может быть предано забвению тобою и мной. Эгот день, который дал миру самого верного, превосходного и примерного человека, отнял у мира добрейшую и лучшую из матерей, лучшую из матерей для нас обоих. Хотел бы я, чтобы она могла видеть наше благополучие и разделять его и была счастлива, зная, что сейчас мы ее любим так же, как любили, когда были бедными мальчиками. Но этому не суждено свершиться. Мой дорогой брат, почтим память нашей матери.

"Боже мой! - подумал Николас.- А ведь есть десятки людей, равных им по положению, которые, зная все это и еще в двадцать тысяч раз больше, не пригласят их к обеду, потому что они едят с ножа и никогда не ходили в школу!"

Но сейчас не время было философствовать, потому что веселье снова вступило в свои права, и, когда графин портвейна был почти осушен, брат Нэд позвонил в колокольчик, после чего немедленно явился апоплексический дворецкий.

- Дэвид! - сказал брат Нэд.

- Сэр! - ответил дворецкий.

- Большую бутылку токайского, Дэвид! Выпьем за здоровье мистера Линкинуотера.

Показав чудо ловкости, которое привело в восторг всю компанию и ежегодно приводило ее в восторг уже много лет, апоплексический дворецкий мгновенно предъявил спрятанную за спиной бутылку с ввинченным штопором, сразу откупорил ее и поместил бутылку и пробку перед своим хозяином с важностью человека, знающего цену своему мастерству.

- Ха! - сказал брат Нэд, сначала осмотрев пробку, а затем наполнив свою рюмку, в то время как старый дворецкий взирал самодовольно и благосклонно, словно все это принадлежало лично ему, но гостям предлагалось угощаться в свое удовольствие.- На вид неплохо, Дэвид.

- Так оно и должно быть, сэр,- отозвался Дэвид.- Вам пришлось бы потрудиться, чтобы найти стакан такого вина, как наше токайское, и мистеру Линкинуотеру это хорошо известно. Это вино было разлито в бутылки, когда мистер Линкинуотер в первый раз обедал здесь, джентльмены.

- Нет, Дэвид, нет,- вмешался брат Чарльз.

- Прошу прощения, сэр, я сам сделал запись в книге вин,- сказал Дэвид тоном человека, вполне уверенного в приводимых им фaктax.- Мистер Линкинуотер служил здесь только двадцать лет, сэр, когда было разлито токай-

ское.

- Дэвид совершенно прав, совершенно прав, брат Чарльз,- заметил Нэд.Все собрались, Дэвид?

- Они за дверью, сэр,- ответил дворецкий.

- Пусть войдут, Дэвид, пусть войдут.

Получив такое приказание, старый дворецкий поставил перед своим хозяином небольшой поднос с чистыми рюмками и, открыв дверь, впустил веселых грузчиков и кладовщиков, которых Николас видел внизу. Их было четверо. Они вошли, кланяясь, ухмыляясь и краснея; экономка, кухарка и горничная составляли арьергард.

- Семеро,- сказал брат Нэд, наполняя соответствующее количество рюмок,-

и Дэвид восьмой. Так! Теперь все вы должны выпить за здоровье вашего лучшего друга мистера Тимоти Линкинуотера и пожелайте ему быть здоровым, жить долго и еще много раз счастливо праздновать этот день - праздновать ради самого мистера Лиикинуотера и ради ваших старых хозяев, которые считают его бесценным сокровищем. Тим Линкинуотер, сэр, за ваше здоровье! Черт бы вас побрал, Тим Линкинуотер, сэр, да благословит вас бог!

После этих весьма противоречивых восклицаний брат Нэд угостил Тима Линкинуотера тумаком по спине, от чего Тим на момент стал походить на апоплексического дворецкого, а затем брат Нэд мгновенно осушил свою рюмку.

Как только была оказана честь этому тосту за Тима Линкинуотера, один из самых дюжих и веселых подчиненных, растолкав своих товарищей, шагнул вперед, очень красный и разгоряченный, дернул себя за единственную прядь седых волос, спускавшуюся на лоб, как бы почтительно приветствуя компанию, и произнес следующую речь, энергически вытирая при этом ладони синим бумажным носовым платком:

- Раз в год нам дается это право, джентльмены, и, с вашего разрешения, мы им сейчас воспользуемся. Нет времени лучше, чем настоящее, и, как всем известно, две птицы в руке не стоят одной в кустах - или наоборот, но смысл от этого не меняется. (Пауза - дворецкий в этом не уверен.) Мы хотим сказать, что никогда не бывало (смотрит на дворецкого) таких (смотрит на ку-

харку) благородных, превосходных (смотрит на всех и не видит никого), щедрых, великодушных хозяев, как те, которые так прекрасно угостили нас сегодня. И вот поблагодарим их за всю доброту, которая постоянно разливается ими повсюду, и пожелаем им жить долго и помереть счастливо.

По окончании сего спича - а он мог быть гораздо более изящным и значительно менее отвечать цели - все служащие под командой апоплексического дворецкого трижды прокричали "ура", каковое, к величайшему негодованию этого джентльмена, оказалось не совсем стройным, ибо женщины упорно выкрикивали множество раз короткие пронзительные "ура". После этого служащие удалились;

вскоре после них удалилась сестра Тима Линкинуотера, а спустя некоторое время все встали из-за стола, чтобы заняться чаем, кофе и игрой в карты.

В половине одиннадцатого - поздний час для площади - появился поднос с сандвичами и чаша бишопа*, который, завершая действие токайского и других возбуждающих средств, произвел сильнейшее впечатление на Тима Линкинуотера;

он отвел Николаса в сторону и конфиденциально дал ему понять, что все сказанное о необыкновенно красивой старой деве совершенно правильно и что она была действительно так хороша, как ее изобразили, даже еще лучше, но что она слишком торопилась изменить свое положение и в результате, пока Тим уха-

живал за ней и подумывал о перемене своего положения, вышла замуж за кого-то другого.

- Полагаю, что все-таки это была моя вина,- сказал Тим.- В один из ближайших дней я вам покажу эстамп, который висит у меня наверху. Он мне стоил двадцать пять шиллингов. Я его купил вскоре после того, как мы охладели друг к другу. Вы никому не говорите, но это самое поразительное случайное сходство, какое только можно себе представить, вылитый ее портрет, сэр!

Был уже двенадцатый час, и, когда сестра Тима Линкинуотера заявила, что ей следовало быть дома по крайней мере час назад, послали за каретой, в которую ее усадил с большими церемониями брат Нэд, тогда как брат Чарльз давал подробнейшие указания кучеру и, вручив ему шиллинг сверх полагающейся платы, дабы он с величайшей заботливостью отнесся к леди, едва не задушил его рюмкой спиртного необычайной крепости, а затем едва не вышиб дух из его тела энергическими усилиями снова привести его в чувство.

Наконец, когда карета отъехала и сестра Тима Линкинyoкера благополучно отправилась восвояси, Николас и друг Тима Линкинуотера попрощались и предоставили старому Тиму и достойным братьям располагаться на отдых.

Так как Николасу пришлось пройти некоторое расстояние пешком, было далеко за полночь, когда он вернулся домой, где мать и Смайк не ложились в ожидании его прихода. Давно уже настала пора, когда они обычно укладывались спать, и они поджидали его по крайней мере два часа, но для них время не тянулось медленно, так как миссис Никльби развлекала Смайка генеалогическим отчетом о своей родне с материнской стороны, включавшим краткие биографии основных ее членов, а Смайк сидел и недоумевал, о чем это идет речь и заучено ли это из книги, или почерпнуто из головы миссис Никльби; так что они провели время очень приятно.

Николас не мог лечь спать, не распространившись о высоких достоинствах и щедрости братьев Чирибл и не поведав о блестящем успехе, которым увенчались в тот день его труды. Но не успел он сказать и десяти слов, как миссис Никльби после многочисленных лукавых подмигиваний и кивков заметила, что мистер Смайк изнемогает от усталости и она вынуждена настаивать, чтобы он не сидел ни минуты дольше.

- Право же, он на редкость покорное создание,- сказала миссис Никльби, когда Смайк пожелал им спокойной ночи и вышел из комнаты.- Я знаю, ты меня извинишь, Николас, дорогой мой, но я не люблю это делать при постороннем человеке, в особенности при молодом - это было бы не совсем прилично, хотя я, право, не понимаю, что тут плохого, разве что это, конечно, не очень мне к лицу, хотя иные утверждают, что чрезвычайно к лицу, и я, право, не знаю, почему бы это было не к лицу, если он изящно сшит и края собраны в мелкие складочки; конечно, от этого зависит очень многое.

С таким предисловием миссис Никльби вынула ночной чепец из очень большого молитвенника, где он лежал, аккуратно сложенный, между страницами, и принялась его завязывать, не переставая болтать и, по своему обыкновению, перескакивая с одной темы на другую.

- Пусть говорят, что хотят,- заметила миссис Никльби,- но ночной чепец

- вещь очень удобная, и я уверена, ты бы в этом признался, Николас, дорогой мой, если бы у тебя был колпак с тесемками и ты носил бы его по-человечески, а не надевал на самую макушку, как приютский мальчик. Ты не думай, что нелепо и недостойно мужчины уделять внимание своему ночному колпаку; я часто слышала, как твой бедный дорогой папа и преподобный мистер... как его там звали... он, бывало, говорил проповедь в той старой церкви с забавным шпилем, с которого ночью слетел флюгер через неделю после твоего рождения...

я часто слышала, как они говорили, что в колледже молодые люди очень заботятся о своем ночном колпаке*, и оксфордские ночные колпаки даже прославились, такие они крепкие и добротные. И там молодому человеку и в голову не придет лечь спать без ночного колпака, а я думаю, всеми признано, что эти молодые люди знают, что хорошо, что плохо, и они отнюдь не неженки.

Николас засмеялся и, не распространяясь на тему этого длинного разглагольствования, вернулся к приятному разговору о маленькой вечеринке по случаю дня рождения. А так как миссис Никльби тотчас же очень заинтересовалась ею и задала множество вопросов касательно того, что подавали на обед, и кто там был, и что сказали "мистеры Чириблы", и что сказал Николас, и что сказали "мистеры Чириблы", когда он это сказал,Николас со всеми подробностями описал празднество, а также события этого утра.

- Сейчас уже поздно,- сказал Николас,- но я такой эгоист, что мне бы хотелось, чтобы Кэт не спала и слышала это. Когда я шел сюда, я только о том и думал, чтобы ей обо всем рассказать.

- О, Кэт легла спать,- сказала миссис Никльби, положив ноги на решетку камина и ближе придвинув к нему кресло, словно приготовляясь к длинному разговору.- Да, вот уже часа два тому назад, и я очень рада, Николас, дорогой мой, прости, что уговорила ее не дожидаться тебя, потому что мне очень хотелось воспользоваться случаем и сказать тебе несколько слов. Я, натурально, беспокоюсь, и, конечно, это чудесно и утешительно иметь взрослого сына, которому можно довериться и с которым можно посоветоваться.

Право, не знаю, какой смысл иметь сыновей, если им нельзя довериться!

Николас подавил зевок, как только его мать заговорила, и посмотрел на нее с напряженным вниманием.

- Была одна леди по соседству с нами,- сказала миссис Никдьби,- я ее вспомнила, заговорив о сыновьях,- была одна леди по соседству с нами, когда мы жили в Даулише, кажется ее фамилия была Роджерс... да, я уверена, что Роджерс... если только не Морфи, я в этом не уверена...

- Так вы о ней хотели поговорить со мной, мама? - спокойно спросил Николас.

- О ней?! - вскричала миссис Никльби.- Боже милостивый, Николас, дорогой мой, какой ты странный! Но так всегда бывало и с твоим бедным дорогим папой, точьв-точь так же: всегда рассеянный, ни на минуту не мог сосредоточиться на чем-нибудь одном. Я его как сейчас вижу! - сказала миссис Никльби, вытирая глаза.- Он смотрел на меня, когда я говорила ему о делах, как будто у него все мысли в голове перепутались. Всякий, кто нагрянул бы к нам в такую минуту, подумал бы, что я его смущаю и сбиваю с толку, а не разъясняю ему дело. Честное слово, подумал бы!

- Мне очень жаль, мама, что я унаследовал это печальное свойство туго соображать,- ласково сказал Николас,- но я изо всех сил постараюсь понять вас, если только вы приступите прямо к делу.

- Бедный твой папа! - призадумавшись, сказала миссис Никльби.- Он так и не узнал никогда, чего я от него добивалась, а потом было уже слишком поздно.

Несомненно, так именно обстояло дело, ибо мистер Никльби до самой смерти не обрел этого знания. Не обрела его и миссис Никльби, что до известной степени многое объясняет.

- А впрочем,- продолжала миссис Никльби, осушив слезы,- это не имеет никакого отношения, ровно никакого отношения к джентльмену из соседнего дома.

- Я бы сказал, что и джентльмен из соседнего дома не имеет никакого отношения к нам,- заметил Николас.

- Не может быть никаких сомнений в том, что он джентльмен,- сказала миссис Никльби.- У него и манеры джентльмена и наружность джентльмена, хотя он ходит в коротких штанах и серых шерстяных чулках. Может быть, это эксцентричность, а может быть, он гордится своими ногами. Не вижу причины, почему бы ему не гордиться. Принц-регент* гордился своими ногами, и Дэниел Лемберт, тоже дородный человек*, гордился своими ногами. А также и мисс Бифин*, она... нет,поправилась миссис Никльби,- кажется, у нее были только пальцы на ногах, но это одно и то же...

Николас посмотрел на нее, изумленный таким введением к новой теме.

Этого-то как будто и ждала от него миссис Никльби.

- Как тебе не удивляться, Николас, дорогой мой! - сказала она.- Я сама была удивлена. Меня это как огнем обожгло, и вся кровь во мне застыла. Его сад примыкает к нашему, и, конечно, я несколько раз его видела, когда он сидел в маленькой беседке среди красных бобов или трудился над своими маленькими грядками. Я даже заметила, что он смотрит очень пристально, но особого внимания не обратила, потому что мы здесь люди новые, и, может быть, он любопытствовал узнать, кто мы такие. Но когда он начал бросать огурцы через стену: нашего сада...

- Бросать огурцы через нашу стену?! - с изумлением повторил Николас. -

- Да, Николас, дорогой мой,-очень серьезным тоном подтвердила миссис Никльби,- огурцы через нашу стену. А также тыквы.

- Возмутительная наглость! - воскликнул Николас, мгновенно вспылив.Что он хочет этим сказать?

- Не думаю, чтобы у него были какие-нибудь дерзкие намерения,отозвалась миссис Никльби.

- Как! - вскричал Николас.- Швырять огурцы и тыквы в голову людям, прогуливающимся в своем собственном саду,- это ли не дерзость? Право же, мама...

Николас запнулся, потому что неописуемое выражение безмятежного торжества и целомудренного смущения появилось на лице миссис Никльби между оборками ночного чепца и внезапно приковало его внимание.

- Должно быть, он очень слабохарактерный, нелепый и неосмотрительный человек,- сказала миссис Никльби,- конечно, достойный порицания - по крайней мере, я думаю, другие нашли бы его достойным порицания; разумеется, я никакого мнения по этому вопросу высказать не могу, в особенности после того, как я всегда защищала твоего бедного дорогого папу, когда другие его порицали за то, что он сделал мне предложение. И несомненно он придумал очень странный способ выражать свои чувства. Но тем не менее его ухаживанье,- разумеется, до сих пор и в определенных пределах,- его ухаживанье лестно. И, хотя я и думать никогда не стала бы о том, чтобы снова выйти замуж, раз моя милая Кэт еще не пристроена...

- Да разве такая мысль могла хоть на секунду прийти вам в голову, мама?

- спросил Николас.

Ах, боже мой, Николас, дорогой мой! - капризным тоном отозвалась мать.- Разве не то же самое хотела я сказать, если бы ты мне только дал договорить? Конечно, я ни секунды об этом не помышляла, и я изумлена и поражена, что ты считаешь меня способной на подобную вещь, Я хочу спросить только об одном: какое средство будет наилучшим, чтобы отклонить эти авансы вежливо и деликатно, не слишком оскорбить его чувства и не довести его до отчаяния или до чего-нибудь еще в этом роде? Боже милостивый! - воскликнула миссис Никльби.- Что, если бы он что-нибудь над собой сделал? Разве могла бы я тогда жить счастливо, Николас?

Несмотря на свое раздражение и досаду, Николас с трудом удержался от улыбки, когда ответил:

- Неужели вы думаете, мама, что самый жестокий отказ может повлечь за собой такие последствия?

- Честное слово, не знаю, дорогой мой,- отозвалась миссис Никльби.Право, не знаю. Как раз в газете от третьего дня была помещена заметка из какой-то французской газеты об одном сапожнике, который стал ревновать девушку из соседней деревни, потому что она не захотела запереться с ним на третьем этаже и вместе умереть от угара; тогда он пошел и, взяв острый нож, спрятался в лесу и выскочил оттуда, когда она проходила мимо с подругами, и убил сначала себя, потом всех подруг, а потом ее... нет, сначала всех подруг, а потом ее, а потом себя,- и об этом даже подумать страшно. Судя по газетам,- добавила миссис Никльби,- почему-то такие вещи всегда проделывают во Франции сапожники. Не знаю, почему это так - вероятно, есть что-то такое в коже.

- Но ведь этот человек не сапожник; что же он делал, мама, что говорил?

- осведомился Николас, раздраженный до крайности, но старавшийся казаться таким же спокойным и уравновешенным, как сама миссис Никльби.- Как вам известно, нет языка овощей, который превращал бы огурец в формальное объяснение в любви.

- Дорогой мой,- ответила миссис Никльби, качая головой и глядя на золу в камине,- он делал и говорил всевозможные вещи.

- С вашей стороны никакой ошибки быть не могло? - спросил Николас.

- Ошибки! - воскликнула миссис Никльби.- Боже мой, Николас, дорогой мой, неужели ты думаешь я не донимаю, когда человек говорит серьезно?

- Ну-ну! - пробормотал Николас.

- Каждый раз. когда я подхожу к окну,- сказала миссис Никльби,- он одной рукой посылает воздушный поцелуй, а другую прикладывает к сердцу,конечно, очень глупо так делать, и, вероятно, ты скажешь, что это очень нехорошо, но он это делает чрезвычайно почтительно - да, чрезвычайно почтительно и очень нежно, в высшей степени нежно. Пока он заслуживает полного доверия, в этом не может быть никаких сомнений. А потом эти подарки, которые каждый день летят через стену, и, конечно, подарки очень хорошие, очень хорошие; один огурец мы съели вчера за обедом, а остальные думаем замариновать на зиму. А вчера вечером,- добавила миссис Никльби, приходя в еще большее смущение,- когда я гуляла в саду, он тихо окликнул меня из-за стены и предложил сочетаться браком и бежать. Голос у него чистый, как колокольчик или как хрусталь, да, очень похож на хрусталь, но, конечно, я к нему не прислушивалась. Теперь, Николас, дорогой мой, вопрос заключается в том, что мне делать?

- Кэт об этом знает? - спросил Николас.

- Я ей еще ни слова не говорила,- ответила мать.

- И, ради бога, не говорите,- сказал Николас, вставая,- потому что это ее очень огорчит. А относительно того, что вам делать, дорогая мама, делайте то, что вам подскажут ваш здравый смысл, доброе сердце и уважение к памяти моего отца. Есть тысячи способов показать, что вам неприятно это дурацкое и нелепое ухаживание. Если вы будете действовать решительно, как и надлежит действовать, и если это ухаживание будет продолжаться и докучать вам, я могу быстро положить ему конец. Но я предпочел бы не вмешиваться в такую смешную историю и не придавать ей значения, пока вы сами можете постоять за себя.

Большинство умеет это делать, В особенности женщины ваших лет и в вашем положении, когда с ними случается нечто подобное, не заслуживающее в сущности серьезного внимания. Я не хочу вас смущать, делая вид, будто принимаю это близко к сердцу или придаю этому серьезное значение. Безмозглый старый идиот!

С этими словами Николас поцеловал мать, пожелал ей спокойной ночи, и они разошлись по своим комнатам.

Нужно отдать справедливость миссис Никльби: привязанность к детям помешала бы ей раздумывать о втором браке, даже если бы она склонялась к нему, покончив с воспоминаниями о покойном муже. Но, хотя сердце миссис Никльби не ведало злых чувств и в нем было мало подлинного эгоизма, однако голова у нее была слабая и пустая; и столь лестны были ей, в ее возрасте, домогательства ее руки (и притом тщетные домогательства), что она не могла отвергнуть страсть неизвестного джентльмена с такой легкостью и решительностью, какие, по-видимому, почитал уместными Николас.

"Я решительно не понимаю,- рассуждала сама с собой миссис Никльби в своей спальне,- что тут дурацкого, нелепого и смешного? Разумеется, никаких надежд у него быть не может, но почему он "безмозглый старый идиот", признаюсь, я не понимаю. Ведь он не знает, что это безнадежно. Бедняга!

По-моему, он достоин сожаления!"

После таких размышлений миссис Никльби посмотрела на себя в маленькое зеркало и, отступив от него на несколько шагов, постаралась припомнить, кто это, бывало, говорил, что, когда Николасу исполнится двадцать один год, его будут принимать скорее за ее брата, чем за сына. Не воскресив в памяти фамилии этого авторитетного лица, она погасила свечу и подняла штору, чтобы впустить дневной свет, так как к тому времени начал загораться день. -

Недостаточно светло, чтобы различать предметы,прошептала миссис Никльби, выглядывая в сад,- и зрение у меня не очень хорошее, я с детства близорука,-

но, честное слово, мне кажется, еще одна большая тыква торчит на осколках бутылок наверху стены.

ГЛАВА XXXVIII,

заключает кое-какие обстоятельства, вызванные визитом с выражением соболезнования, которые могут оказаться существенными в дальнейшем. Смайк неожиданно встречает очень старого друга, который приглашает его к себе к не принимает никаких возражений

Совершенно не подозревая о выходках влюбленного соседа и о том, какое впечатление производили они на чувствительное сердце ее матушки, Кэт Никльби начала к тому времени наслаждаться ощущением прочного покоя и счастья, которое она давно уже не знала, даже случайно и мимолетно. Она жила под одним кровом с любимым братом, с которым ее так внезапно и жестоко разлучили, успокоилась и избавилась от всяких преследований, какие могли вызвать краску на ее лице, и для все как будто наступила новая пора жизни.

Прежняя беззаботность вернулась к ней, походка снова стала упругой и легкой, угасший румянец вновь заиграл на щеках, и никогда еще Кэт Никльби не была так очаровательна.

К такому выводу привели мисс Ла-Криви ее наблюдения и размышления, когда коттедж, как энергически выразилась она, "был окончательно приведен в порядок, начиная с дымовой трубы и кончая железной скобой у двери", и деятельная маленькая женщина улучила, наконец, минутку подумать о его обитателях.

- И уверяю вас, этой минутки у меня не было с тех пор, как я в первый раз пришла сюда,- сказала мисс Ла-Криви,- потому что я ни о чем не думала, кроме молотков, гвоздей, отверток и буравов утром, днем и вечером.

- О себе у вас, конечно, ни одной мысли не мелькнуло,- улыбаясь, отозвалась Кэт.

- Честное слово, дорогая моя, когда есть столько гораздо более приятных вещей, о которых стоит подумать,- я была бы гусыней, если бы думала о себе,-

сказала мисс Ла-Криви.- Кстати, кое о ком я подумала. Знаете ли, я замечаю большую перемену в одном из членов семьи, чрезвычайную перемену.

- В ком? - с беспокойством спросила Кэт.- Не в...

- Не в вашем брате, дорогая моя,- перебила мисс Ла-Криви, угадав конец фразы,- потому что он все тот же любящий, добрый, умный человек с примесью... не скажу, чего!.. каким он был, когда я только что познакомилась с вами. Нет! Смайк,- он, бедняга, настаивает, чтобы его так называли, и слышать не хочет о "мистере" перед своей фамилией,- вот он очень изменился даже за такое короткое время.

- Как? - спросила Кэт.- Разве ухудшилось его здоровье?

- Н-нет, пожалуй, тут дело не в здоровье,- призадумавшись, сказала мисс Ла-Криви,- хотя он слабое, измученное создание и в лице у него есть что-то такое, от чего у меня сердце надорвалось бы, если бы я заметила это у вас.

Нет, дело не в здоровье.

- В чем же?

- Хорошенько не знаю,- сказала миниатюристка.- Но я за ним следила, и часто у меня слезы навертывались на глазах. Их, конечно, не очень трудно вызвать, потому что я быстро могу расчувствоваться, но все-таки я думаю, что на этот раз для них были причины и основания. Я уверена, что он по каким-то веским мотивам стал сильнее ощущать скудость своего ума. Он глубже это чувствует. Ему мучительнее стало сознавать, что иной раз он заговаривается и не понимает самых простых вещей. Я следила за ним, когда вас не было поблизости, дорогая моя, и видела, как он задумчиво сидел в сторонке с таким печальным видом, что я едва могла смотреть на него, а потом вставал и уходил из комнаты такой грустный и в таком унынии, что я и рассказачь вам не могу, как мне было больно. Не больше трех недель назад это был беззаботный работящий юноша, радовавшийся суете и веселившийся с утра до ночи. Теперь это другой человек - все то же услужливое, безобидное, преданное, любящее создание, но во всем остальном другой человек.

- Конечно, все это пройдет,- сказала Кэт.- Бедняга!

- Надеюсь, это пройдет,- отозвалась ее маленькая приятельница с необычной для нее серьезностью.- Надеюсь и хочу ради бедного мальчика, чтобы все это прошло. А впрочем,- продолжала мисс Ла-Криви, возвращаясь к свойственной ей беззаботной болтливости,- я сказала то, что собиралась сказать, и сказала очень длинно и ничуть не удивлюсь, если совсем неверно.

Сегодня вечером я его во всяком случае развеселю, потому что, если он будет моим кавалером до самого Стрэнда, я буду болтать, и болтать, и болтать, и не уймусь, пока чем-нибудь его не рассмешу. Стало быть, чем раньше ои со мной пойдет, тем лучше для него, и, разумеется, чем раньше я пойду, тем лучше для меня, а не то моя служанка начнет кокетничать с кем-нибудь, кто может ограбить дом, хотя что можно оттуда вынести, кроме столов в стульев, я не знаю, разве что миниатюры,- и ловок будет тот вор, который продаст их выгодно, потому что я этого не могу сделать, и это сущая правда.

С такими словами мисс Ла-Криви скрыла свое лицо полями очень плоской шляпки, а себя самое закутала в очень большую шаль и, туго затянув ее на себе и заколов большой булавкой, заявила, что теперь пусть омнибус приезжает когда ему угодно, так как она совсем готова.

Но оставалось еще попрощаться с миссис Никльби, и задолго до того, как славная леди закончила воспоминания, имевшие отношение к данному случаю, омнибус прибыл. Это заставило всполошиться мисс Ла-Криви, в результате чего, когда она за парадной дверью потихоньку награждала служанку восемнадцатью пенсами, у нее из ридикюля высыпалось на десять пенсов полупенни, которые закатились во все углы коридора, и понадобилось немало времени, чтобы их собрать. За этой церемонией, разумеется, снова последовали поцелуи при расставании с Кэт и миссис Никльби и поиски маленькой корзиночки и пакета в оберточной бумаге, а во время этой процедуры "омнибус,- как выразилась мисс Ла-Криви,- так отчаянно ругался, что слушать было страшно". Наконец он притворился, будто уезжает, а тогда мисс Ла-Криви вырвалась на улицу и ворвалась в него, принося многословные извинения всем пассажирам и уверяя, что умышленно она ни за что не заставила бы их ждать. Пока она выбирала удобное местечко, кондуктор впихнул Смайка и крикнул, что все в порядке, хотя это было и не так, и громоздкий экипаж отъехал, гремя по крайней мере как полдюжины телег с пивными бочками.

Мы предоставим ему продолжать путешествие по воле вышеупомянутого кондуктора, который грациозно развалился на своей маленькой скамейке сзади, покуривая вонючую сигару, и предоставим ему останавливаться или подвигаться вперед галопом или ползком, в зависимости от того, что покажется уместным или целесообразным сему джентльмену,- а тем временем воспользуемся случаем и удостоверимся, каково состояние сэра Мальбери Хоука и в какой мере он к этому времени оправился от повреждений, полученных им, когда он был выброшен из кабриолета при обстоятельствах, изложенных выше.

Со сломанной ногой, с тяжелыми ушибами, с лицом, обезображенным еще не затянувшимися рубцами, бледный и изнуренный недавними страданиями и лихорадкой, сэр Мальбери Хоук лежал простертый на кровати, к которой ему суждено было остаться прикованным еще несколько недель. Мистер Пайк и мистер Плак занимались обильными возлияниями в смежной комнате, время от времени прерывая монотонный гул разговора приглушенным смехом, тогда как молодой лорд,- единственный член этой компании, еще подававший надежды на исправление и несомненно имевший доброе сердце,- сидел подле своего ментора с сигарой во рту и читал ему при свете лампы те сообщения из сегодняшней газеты, какие могли его заинтересовать или позабавить.

- Проклятые собаки!- сказал больной, нетерпеливо повернув голову в сторону соседней комнаты.- Неужели ничем нельзя заткнуть их чертовы глотки?

Мистеры Пайк и Плак услышали это восклицание и мгновенно притихли, подмигнув друг другу и наполнив до краев стаканы в виде вознаграждения за вынужденное молчание.

- Черт возьми! - сквозь зубы пробормотал больной, нетерпеливо ерзая на кровати,- Мало того что матрац жесткий, комната дурацкая и боль несносная,нет, еще они должны меня мучить! Который час?

- Половина девятого,- ответил его друг.

- Придвиньте стол ближе, и возьмемся снова за карты,- сказал сэр Мальбери.- Опять в пикет. Начали...

Любопытно было наблюдать, с каким интересом больной, лишенный возможности двигаться, поворачивал голову, следя во время игры за каждым ходом своего друга, с каким пылом и страстью он играл - и, однако, с какой осторожностью и хладнокровием! Его умение и ловкость раз в двадцать превышали способности его противника, которому не по плечу было бороться с ним, даже если судьба посылала хорошие карты, что случалось не часто. Сэр Мальбери выигрывал все партии, а когда его приятель бросил карты и отказался продолжать игру, он протянул исхудавшую руку и сгреб ставки с хвастливым ругательством и с тем же хриплым хохотом, хотя далеко не таким громким, какой звучал несколько месяцев назад в столовой Ральфа Никльби.

Когда он был занят этим, вошел его слуга и доложил, что мистер Ральф Никльби ждет внизу и желает узнать, как он себя сегодня чувствует.

- Лучше,- нетерпеливо отозвался сэр Мальбери.

- Мистер Никльби желает знать, сэр...

- Говорю вам - лучше! - повторил сэр Мальбери, хлопнув рукой по столу.

Слуга колебался секунду, а затем сказал, что мистер Никльби просит разрешения повидать сэра Мальбери Хоука, если это его не стеснит.

- Стеснит. Я не могу его принять. Я никого не принимаю,- сказал его хозяин с еще большим раздражением.- Вы это знаете, болван!

- Прошу прощенья, сэр,- ответил слуга,- но мистер Никльби так настаивал, сэр...

Дело в том, что Ральф Никльби подкупил слугу, который надеялся также и на будущие милости и потому придерживал дверь рукой и не торопился уходить.

- Он сказал, что пришел поговорить по делу? - осведомился сэр Мальбери после досадливого раздумья.

- Нет, сэр. Он сказал, что хочет вас видеть, сэр. Мистер Никльби очень настаивал, сэр.

- Скажите ему, чтобы поднялся сюда. Постойте! - крикнул сэр Мальбери, останавливая слугу и проводя рукой по своему обезображенному лицу.- Возьмите эту лампу и поставьте ее на подставку за моей спиной. Отодвиньте стол и переставьте туда кресло, подальше. Вот так!

Слуга исполнил эти приказания, по-видимому прекрасно понимая мотивы, которыми они были продиктованы, и вышел из комнаты. Лорд Фредерик Верисофт, сказав, что скоро вернется, перешел в смежную комнату и закрыл за собой двустворчатую дверь.

Послышались тихие шаги на лестнице, и Ральф Никльби со шляпой в руке бесшумно пробрался в комнату, наклонившись всем туловищем вперед, как бы с глубоким почтением, и пристально всматриваясь в лицо своего достойного клиента.

- Как видите, Никльби,- сказал сэр Мальбери, указав ему на кресло у кровати и с напускной беспечностью махнув рукой,- со мной произошел несчастный случай.

- Вижу,- отозвался Ральф, все так же пристально смотря на него.Ужасно.

Я бы вас не узнал, сэр Мальбери. Ах, боже мой! Ужасно...

Вид у Ральфа .был чрезвычайно смиренный и почтительный, а голос приглушенный - именно такой, каким учит говорить посетителя деликатнейшее внимание к больному. Но выражение его лица, когда сэр Мальбери отворачивался, являло поразительный контраст. И, когда он стоял в обычной своей позе, спокойно глядя на простертую перед ним фигуру, те черты лица, которые не были затенены нависшими и сдвинутыми бровями, складывались в саркастическую улыбку.

- Садитесь,- сказал сэр Мальбери, повернувшись к нему, по-видимому, с величайшим усилием.- Я не картина, чтобы стоять и глазеть на меня: Когда он повернулся, Ральф отступил шага на два и, притворяясь, будто ему нестерпимо хочется выразить свое изумление, но он решил не делать этого, сел с прекрасно разыгранным смущением.

- Я ежедневно справлялся внизу, сэр Мальбери,- сказал Ральф,- первое время даже по два раза в день, а сегодня вечером ввиду старого знакомства и деловых операций, которые мы проводили вместе к обоюдному удовлетворению, я не устоял перед желанием проникнуть в вашу спальню. Вы очень... вы очень страдаете? - спросил Ральф, наклоняясь и позволяя себе улыбнуться той же жестокой улыбкой, когда больной закрыл глаза. ;

- Больше, чем мне бы хотелось, и меньше, чем хотелось бы иным разорившимся клячам, которых мы с вами знаем и которые винят нас в своем разорении,- отозвался сэр Мальбери, беспокойно проводя рукой по одеялу.

Ральф пожал плечами, протестуя против крайнего раздражения, с каким были сказаны эти слова,- раздражения, вызванного оскорбительным, холодным тоном, который так раздосадовал больного, что тот едва мог его вынести.

- А что это за "деловые операции", которые привели вас сюда? - спросил сэр Мальбери.

- Пустяки,- ответил Ральф.- Есть несколько векседей милорда, которые нужно переписать, но это можно отложить до вашего выздоровления. Я... я...

пришел,- прододжал Ральф, говоря медленно и с более резкими ударениями,- я пришел сказать вам о том, как я огорчен, что какой-то мой родственник -

правда, я от него отрекся - подверг вас такому наказанию, как...

- Наказанию! - перебил сэр Мальбери.

- Я знаю, что оно было жестоко,- сказал Ральф, умышленно истолковав это восклицание превратно,- тем больше хотелось мне заверить вас, что я отрекаюсь от этого негодяя, что я не признаю его моим родственником, в пусть он подучит по заслугам от вас или от кого угодно. Можете, если хотите, свернуть ему шею. Я вмешиваться не буду.

- Так, значит, эта басня, которую мне здесь передовали, ходит по городу? - спросил сэр Мальбери, стискивая кулаки и зубы.

- Всюду об этом кричат,- ответил Ральф.- Разошлось по всем клубам и игорным залам. Говорят, об этом сложили славную песенку,- добавил Ральф, жадно всматриваясь в своего собеседника.- Я-то ее не слыхал,- такие вещи меня не касаются,- но мне говорили, что она даже напечатана и, разумеется, о ней всем известно.

- Это ложь! - крикнул сэр Мальбери.- Говорю вам, что это ложь! Кобыла испугалась.

- Говорят, он ее испугал,- заметил Ральф тем же спокойным невозмутимым тоном.- Кое-кто говорит, что он вас испугал, но это ложь, я знаю. Я так прямо и сказал,- о, я десятки раз говорил! Я человек миролюбивый, но я не могу слышать, когда в вас говорят такие вещи. Нет, нет!

Когда сэр Мальбери вновь обрел способность внятно выговаривать слова, Ральф наклонился вперед, приставив руку к уху, и при этом лицо его было так спокойно, словно каждая его суровая черта была отлита из чугуна.

- Когда я встану с этой проклятой кровати,- сказал больной, в припадке бешенства ударив себя по сломанной ноге,- я отомщу так, как никогда еще не мстил ни один человек. Клянусь богом, отомщу! Случай помог ему положить мне метку на лицо недели на две, но я ему оставлю такую метку, что он донесет ее до могилы. Я искромсаю ему нос и уши, высеку его, искалечу на всю жизнь!

Мало того: этот образец целомудрия, это чудо стыдливости - его нежную сестрицу - я ее протащу через...

Возможно, что в этот момент даже холодная кровь Ральфа обожгла ему щеки. Возможно, сэр Мальбери вспомнил, что хотя Ральф и был негодяем и ростовщиком, но когда-то, в раннем детстве, он обвивал руками шею отца Кэт.

Он запнулся и, потрясая кулаком, скрепил недосказанную угрозу страшным проклятьем.

- Невыносимо думать,- сказал Ральф после короткого молчания, зорко всматриваясь в пострадавшего,что светский человек, повеса, roue(Беспринципный, хитрый человек (франц.)) , опытнейший хитрец очутился в таком неприятном положении по милости какого-то мальчишки!

Сэр Мальбери метнул на него злобный взгляд, но глаза Ральфа были опущены, а лицо не выражало ничего, кроме раздумья.

- Неотесанный жалкий юнец,- продолжал Ральф,- против человека, который одной своей тяжестью мог раздавить его, не говоря уже об умении. Мне кажется, я не ошибаюсь,- сказал Ральф, поднимая глаза,- когда-то вы покровительствовали боксерам?

Больной сделал нетерпеливый жест, который Ральф пожелал истолковать как выражение согласия.

- А! - воскликнул он.- Я так и думал. Это было еще до нашего знакомства, но я был уверен, что не ошибаюсь. Должно быть, он легкий и вертлявый. Но это ничтожные преимущества по сравнению с вашими. Удача, удача! Этим презренным париям везет.

- Она ему понадобится, когда я поправлюсь,- сказал сэр Мальбери Хоук.Пусть удирает куда хочет.

- О! - быстро подхватил Ральф.- Он об этом и не помышляет. Он здесь, дорогой сэр, здесь, в Лондоне, разгуливает по улицам в полдень, веселится, посматривает, не видно ли вас,- продолжал Ральф с потемневшим лицом; и в первый раз ненависть одержала над ним верх, когда он представил себе ликующего Николаса.- Будь мы гражданами страны, где такие вещи можно было бы делать, ничем не рискуя, я бы хорошо заплатил за то, чтобы ему вонзили нож в сердце и швырнули собакам на растерзание!

Когда Ральф, к некоторому изумлению своего старого клиента, излил эти здравые родственные чувства и взялся за шляпу, собираясь уйти, в комнату заглянул лорд Фредерик Верисофт.

- Черт возьми, Хоук, о чем это вы тут толкуете с Никльби? - спросил молодой человек.- Никогда еще я не слыхал такого шума. Кар-кар-кар!

Гав-гав-гав! В чем дело?

- Сэр Мальбери рассердился, милорд,- сказал Ральф, бросив взгляд в сторону кровати.

- Уж не из-за денег ли? С делами что-нибудь не ладится, Никльби?

- Нет, милорд, нет,- отозвался Ральф.- В этом пункте мы всегда согласны. Сэру Мальбери случилось припомнить причину...

Не было необходимости и не было у Ральфа возможности продолжать, ибо сэр Мальбери подхватил эту тему и разразился угрозами и проклятьями, направленными против Николаса, почти с такой же злобой, как и раньше.

Ральф, отличавшийся незаурядной наблюдательностью, с удивлением заметил, что во время этой тирады в поведении лорда Фредерика Верисофта, который вначале крутил усы с самым фачовским и равнодушным видом, произошла полная перемена. Еще больше удивился он, когда сэр Мальбери умолк, а молодой лорд сердито и почти без всякой аффектации потребовал, чтобы этот разговор никогда не возобновляли в его присутствии.

- Запомните это, Хоук! - прибавил он с несвойственной ему энергией.- Я никогда не приму участия к подлом нападении на молодого человека и не допущу его, если это будет в моих силах...

- В подлом? - перебил его друг.

- Да-а,- сказал тот, повернувшись к нему лицом.- Если бы вы сказали ему, кто вы, если бы дали ему вашу визитную карточку, а затем узнали, что его общественное положение или репутация препятствует вам драться с ним, и тогда это было бы достаточно плохо, клянусь честью, достаточно плохо. А теперь получилось еще хуже, и поступили скверно вы. И я поступил скверно, потому что не вмешался, и в этом я раскаиваюсь. То, что с вами затем произошло, было несчастным случаем, а не результатом злого умысла, и вина скорее ваша, чем его. И с моего ведома он кары за это не понесет, да, не понесет!

Выразительно повторив эти последние слова, молодой лорд повернулся на каблуках, но, прежде чем удалиться в смежную комнату, снова повернулся и добавил с еще большим жаром:

- Теперь я верю, клянусь честью, верю, что эта молодая леди, его сестра, не только красива, но и добродетельна и скромна, а ее брат... я скажу только, что он поступил так, как должен был поступить ее брат: мужественно и смело. От всего сердца и от всей души желал бы я, чтобы любой из нас выпутался из подобной истории с таким достоинством, как он!

С этими словами лорд Фредерик Верисофт вышел из комнаты, оставив Ральфа Никльби и сэра Мальбери пребывающими в самом неприятном изумлении.

- И это ваш ученик? - вкрадчиво спросил Ральф.- Или он только что вышел из рук какого-нибудь деревенского священника?

- У глупых молокососов бывают иной раз такие причуды,- отозвался сэр Мальбери Хоук, кусая губы и указывая на дверь.- Предоставьте его мне.

Ральф обменялся фамильярным взглядом со своим старым знакомым,интимность их отношений внезапно восстановилась благодаря эгой неожиданности, внушавшей опасения,- и отправился домой, в раздумье и не спеша.

Пока происходила эта сцена и задолго до ее окончания, омнибус извергнул мисс Ла-Криви и ее провожатого, и они прибыли к двери ее дома. Добродушная маленькая миниатюристка не могла допустить, чтобы Смайк отправился в обратный путь, не подкрепившись предварительно хотя бы глоточком чего-нибудь усладительного и печеньем, и так как Смайк не имел никаких возражений против глоточка чего-нибудь усладительного или печенья, а напротив, считал их весьма приятной подготовкой к путешествию в Боу, то случилось так, что он замешкался гораздо дольше, чем первоначально предполагал, и прошло не меньше получаса после наступления темноты, когда он тронулся в обратный путь.

Казалось невероятным, чтобы он заблудился, раз дорога была прямая и он почти каждый день проходил здесь с Николасом и домой возвращался один. И вот с полным взаимным доверием мисс Ла-Криви и он пожали друг другу руку, и, получив поручение передать нежные приветы миссис и мисс Никльби, Смайк удалился.

У подножия Ладгет-Хилла он свернул немного в сторону, любопытствуя взглянуть на Ньюгет. В течение нескольких минут он очень внимательно и со страхом смотрел с противоположной стороны улицы на мрачные стены, после чего возвратился назад и быстро зашагал по городу, время от времени останавливаясь, чтобы поглазеть на витрину какого-нибудь особенно притягательного магазина, затем пускаясь бегом, затем снова останавливаясь, как поступал бы на его месте любой деревенский подросток.

Он долго глазел на витрину ювелира, жалея, что не может принести домой в подарок какие-нибудь красивые безделушки, и мечтая о том, какую радость они бы доставили, если бы он мог это сделать, но вот часы пробили три четверги девятого. Встрепенувшись, он очень быстрым шагом пустился дальше и переходил через боковую улицу, как вдруг почувствовал, что его остановили таким рывком, что он принужден был ухватиться за фонарный столб, чтобы не упасть. В ту же секунду какой-то мальчик крепко обхватил его ногу, и пронзи-

тельный крик: "Вот он, отец! Ура!" - зазвенел в его ушах.

Смайк слишком хорошо знал этот голос. Он с отчаянием посмотрел вниз на того, чей голос услышал, и, задрожав с головы до ног, оглянулся. Мистер Сквирс зацепил его ручкой зонта за шиворот и, собрав все силы, повис на другом конце. Торжествующий крик исходил от юного Сквирса, который, невзирая на все пинки и сопротивление, цеплялся за него с упорством бульдога.

Одного взгляда было достаточно, и от этого одного взгляда запуганное создание стало совершенно беспомощным и лишилось способности издать хотя бы звук.

- Вот это удача! - вскричал мистер Сквирс, постепенно перебирая руками зонт и отцепив его не раньше, чем крепко ухватил жертву за воротник.Восхитительная удача! Уэкфорд, мой мальчик, позови одну из этих карет.

- Карету, отец? - воскликнул маленький Уэкфорд.

- Да, сэр, карету,- ответил Сквирс, упиваясь созерцанием Смайка.Плевать на расходы! Повезем его в карете.

- Что он такое сделал? - спросил рабочий с лотком кирпичей; на него и на его товарища налетел, пятясь, мистер Сквирс, когда в первый раз дернул зонт.

- Все! - ответил мистер Сквирс в каком-то экстазе, пристально смотря на своего бывшего ученика.- Все!.. Сбежал, сэр... участвовал в кровожадном нападении на своего учителя... Нет такой гадости, которой бы он не сделал.

О, бог мой, какая восхитительная удача!

Рабочий перевел взгляд со Сквирса на Смайка, но бедняга окончательно утратил последние умственные способности, какие у него были. Подъехала карета, юный Уэкфорд влез в нее, Сквирс впихнул свою добычу, последовал за нею и поднял окна. Кучер взобрался на козлы и медленно отъехал, оставив размышлять на досуге о том, что случилось, единственных свидетелей этой сцены - двух каменщиков, старую торговку яблоками и мальчика, возвращавшегося из вечерней школы.

Мистер Сквирс занял место против несчастного Смайка и, плотно опершись руками о колени, смотрел на него минут пять, после чего, как будто очнувшись от экстаза, громко захохотал и угостил своего бывшего ученика несколькими пощечинами, ударяя по очереди то по правой щеке, то по левой.

- Это не сон!-воскликнул Сквирс! - Это плоть и кровь! Я узнаю на ощупь!

И, благодаря этим экспериментам совершенно уверившись в своей удаче, мистер Сквирс закатил ему несколько затрещин, чтобы развлечение не показалось однообразным, и при каждой новой затрещине хохотал все громче и громче.

- Твоя мать с ума сойдет от радости, мой мальчик, когда услышит об этом,- сказал Сквирс сыну.

- Да неужели сойдет, отец? - отозвался юный Уэкфорд.

- Подумать только!- продолжал Сквирс.- Как это мы с тобой вовремя завернули за угол и наткнулись на него, и я его поймал ручкой зонта, как будто зацепил железным крюком! Ха-ха!

- А я разве не ухватил его за ногу, отец? - сказал маленький Уэкфорд.

- Ухватил! Ты молодец, мой мальчик! - сказал мистер Сквирс, погладив сына по голове.- В награду получишь самую лучшую двухбортную куртку и жилет, из тех, что привезет с собой первый же новый мальчик. Запомни это! Никогда не сворачивай с этой тропы и делай то, что делает твой отец, и когда ты умрешь, то попадешь прямехонько на небо, и никаких вопросов тебе задавать не будут.

Воспользовавшись удобным случаем для поучения, мистер Сквирс снова погладил сына по голове, а затем погладил Смайка, но посильнее и шутливым тоном осведомился, как он себя сейчас чувствует.

- Мне нужно домой,- ответил Смайк, дико озираясь.

- Разумеется, нужно. В этом ты прав,- отозвался мистер Сквирс.- И очень скоро ты будешь дома. Не пройдет и недели, как ты очутишься, мой юный друг, в мирной деревушке Дотбойс в Йоркшире, а в следующий раз, когда ты оттуда удерешь, я тебе дам разрешение не возвращаться. Где платье, в котором ты убежал, неблагодарный ты разбойник?

Смайк бросил взгляд на новый костюм, о котором позаботился Николас, и стал ломать руки.

- А знаешь ли ты, что я могу тебя повесить перед Олд-Бейли за то, что ты удрал с этим имуществом? - сказал Сквирс.- Знаешь ли ты, что тут дело пахнет виселицей и - не совсем-то я уверен - может быть, и анатомией*,потому что ты ушел из дому и унес с собой добра больше чем на пять фунтов? А? Ты это знаешь? Как по-твоему, сколько стоила одежда, которая на тебе была?

Зиабшь ли ты, что на тебе был веллингтоновскив сапог из той пары, которая стоила двадцать восемь шиллингов, и башмак, а пара башмаков стоила семь шиллингов шесть пенсов? Но, попав ко мне, ты попал как раз в ту лавочку, где торгуют милосердием, и благодари свою звезду, что именно я буду отпускать тебе этот товар!

Те, кто не был посвящен в тайны мистера Сквирса, могли бы предположить, что он не только не имеет под рукой большого запаса упомянутого товара для всех желающих, но и вовсе не располагает им; и мнение особ скептических не изменилось бы, когда он вслед за этим замечанием начал тыкать Смайка в грудь наконечником зонта и ловко осыпать градом ударов его голову и плечи, пользуясь спицами того же орудия.

- Никогда еще не случалось мне колотить мальчика в наемной карете,сказал мистер Сквирс, дав себе передышку.- Есть некоторые неудобства, но новизна доставляет удовольствие!

Бедный Смайк! Он по мере сил отражал удары, а потом забился в угол кареты, опустив голову на руки и упершись локтями в колени. Он был оглушен, ошеломлен, и рядом уже не было друга, чтобы поговорить с ним и посоветоваться; Смайк не мог даже представить себе, что поможет ему спастись от всемогущего Сквирса, как не представлял себе этого на протяжении томительных лет жизни в Йоркшире, предшествовавших приезду Николаса.

Путешествие казалось бесконечным, они проезжали одну улицу за другой, оставляли их позади и продолжали рысцой двигаться дальше. Наконец мистер Сквирс начал через каждые полминуты высовываться из окна и орать, давая всевозможные указания кучеру; когда они не без затруднений проехали несколько жалких улиц, недавно проложенных, о чем свидетельствовал вид домов и плохие, мостовые, мистер Сквирс вдруг изо всех сил дернул за шнурок и крикнул:

- Стойте!

- Чего вы отрываете человеку руку? - сказал кучер, сердито посмотрев вниз.

- Вон этот дом,- ответил Сквнрс.- Второй из тех четырех маленьких домиков, двухэтажный, с зелеными ставнями. На двери медная табличка с фамилией Снаули.

- Не могли вы, что ли, сказать это, не отрывая человеку руку от туловища? - осведомился кучер.

- Нет! - заорал мистер Сквирс.- Попробуйте сказать еще слово - и я на вас в суд подам за то, что у вас стекло разбито. Стойте!

Повинуясь приказу, кучер остановил карету у двери мистера Снаули.

Припомним, что мистер Снаули был тот самый елейный ханжа, который доверил двух своих пасынков отеческим заботам мистера Сквирса, о чем было рассказано в четвертой главе этой повести. Дом мистера Снаули находился на самой окраине нового поселка, примыкавшего к Сомерс-Тауну; мистер Сквирс снял у него на короткое время помещение, так как задержался в Лондоне на более долгий срок, чем обычно, а "Сарацин", зная по опыту аппетит юного Уэкфорда, соглашался принять его только на равных условиях с любым взрослым постояльцем.

- Вот и мы! - сказал Сквирс, быстро вталкивая Смайка в маленькую гостиную, где мистер Снаули и его жена сидели за ужином, угощаясь омаром.Вот он, бродяга, преступник, бунтовщик, чудовище неблагодарности!

- Как! Тот самый мальчишка, который сбежал! - вскричал Снаули, опустив на стол руки с торчавшими вверх ножом и вилкой и широко раскрыв глаза.

- Он самый! -сказал Сквирс, поднеся кулак к носу Смайка, опустив его и со злобным видом повторив этот жест несколько раз.- Если бы здесь не присутствовала леди, я бы ему закатил такую... Не беда, за мной не пропадет.

И мистер Сквирс поведал о том, как и каким путем, когда и где он поймал беглеца.

- Ясно, что на то была воля провидения,- сказал мистер Снаули, со смиренным видом опустив глаза иподняв к потолку вилку с насаженным на нее куском омара.

- Несомненно, провидение против него,- отозвался мистер Сквирс, почесывая нос.- Конечно! Этого следовало ожидать. Всякий мог бы догадаться.

- Жестокосердие и злодейство никогда не преуспевают, сэр,- сказал мистер Снаули.

- Об этом никогда никто не слышал,- подхватил Сквирс, доставая из бумажника тоненькую пачку банкйогов, дабы удостовериться, все ли они целы.

- Миссис Снаули,- сказал мистер Сквирс, успокоившись относительно сего предмета,- я был благодетелем этого мальчишки, я его кормил, обучал и одевал. Я был классическим, коммерческим, математическим, философическим и тригонометрическим другом этого мальчик. Мой сын - мой единственный сын Уэкфорд - был ему братом, миссис Сквирс была ему матерью, бабушкой, теткой.

Да, и могу сказать - также и дядей, всем сразу. Ни к кому она не была так привязана, кроме ваших двух прелестных и очаровательных сынков, как к этому мальчишке. А какова награда? Что сталось с моим млеком человеческой доброты?

Оно свертывается и скисает, когда я смотрю на этого мальчишку.

- Это и не удивительно, сэр,- сказала миссис Снаули.- О, это не удивительно!

- Где он был все это время? - осведомился Снаули,- Или он жил с этим...

- А, сэр! - перебил Сквирс, снова поворачиваясь к Смайку.- Вы жили с этим чертом Никльби, сэр?

Но ни угрозы, ни кулаки не могли вырвать у Смайка ни единого слова в ответ на этот вопрос, потому что он решил скорее погибнуть в ужасной тюрьме, куда ему предстояло вернуться, чем произнести хоть один слог, который мог впутать в это дело его первого и истинного друга. Он уже припомнил строгий приказ хранить тайну относительно своей прошлой жизни, данный ему Николасом, когда они покидали Йоркшир, а смутное и запутанное представление, что его благодетель, уведя его с собой, совершил какое-то ужасное преступление, за которое, если оно будет открыто, его могут подвергнуть тяжелой каре, отчасти содействовало тому, что он пришел в ужас.

Таковы были мысли,- если столь туманные представления, бродившие в слабом мозгу, можно назвать этим словом,- таковы были мысли, которые возникли у Смайка и сделали его нечувствительным к запугиванию и к уговорам.

Убедившись, что все усилия бесполезны, мистер Сквирс отвел его в каморку наверху, где ему предстояло провести ночь. Забрав из предосторожности его обувь, куртку и жилет, а также заперев дверь снаружи из опасения, как бы он не собрался с духом и не сделал попытки бежать, достойный джентльмен оставил его наедине с его размышлениями.

О чем он размышлял и как сжималось сердце бедняги, когда он думал - а разве переставал он хоть на секунду об этом думать! - о бывшем своем доме, и дорогих друзьях, и о знакомых, с которыми он был связан,- рассказать нельзя.

Для того чтобы остановить умственное развитие и обречь рассудок на такой глубокий сон, надо было применять суровые и жестокие меры еще с детства.

Должны были пройти годы мук и страданий, не озаренные ни единым лучом надежды; струны сердца, отзывавшиеся на нежность и ласку, должны были где-то заржаветь и порваться, чтобы уже больше не отвечать на ласковые слова любви.

Да, мрачен должен быть короткий день и тусклы длинные-длинные сумерки, кото-

рые предшествуют ночи, окутавшей его рассудок.

Были голоса, которые заставили бы его встрепенуться даже теперь. Но их приветные звуки не могли проникнуть сюда. И он лег на кровать - вялое, несчастное, больное существо, каким впервые увидел его Николас в йоркширской школе.

ГЛАВА XXXIX,

в которой еще одим старый друг встречает Смайка весьма кстати и не без последствий

Ночь, исполненная такой горечи для одной бедной души, уступила место ясному и безоблачному летнему утру, когда почтовая карета с севера проезжала с веселым грохотом по еще молчаливым улицам Излингтона и, бойко возвестив о своем приближении бодрыми звуками кондукторского рожка, подкатила, гремя, к остановке около почтовой конторы.

Единственным наружным пассажиром был дюжий, честный на вид деревенский житель, который, впившись глазами в купол собора св. Павла, казалось, пребывал в таком восхищении и изумлении, что вовсе не замечал суеты, когда выгружали мешки и свертки, пока не опустилось с шумом одно из окон кареты, после чего он оглянулся и увидел миловидное женское личико, только что оттуда выглянувшее.

- Посмотри-ка, моя девочка! - заорал деревенский житель, указывая на предмет своего восхищения.- Это церковь Павла. Ну и громадина!

- Ах, боже мой, Джон! Я не думала, что она может быть даже наполовину такой большой. Вот так чудовище!

- Чудовище! Это, мне кажется, вы правильно сказали, миссис Брауди,добродушно отозвался деревенский житель, медленно спускаясь вниз в своем широченном пальто.- А как ты думаешь, вот это что такое - вон там, через дорогу? Хотя бы целый год думала, все равно не угадаешь. Это всего-навсего почтовая контора! Хо-хо! Им надо брать двойную плату за письма! Почтовая контора! Ну, что ты скажешь? Ей-богу, если это почтовая контора, то хотелось бы мне посмотреть, где живет лондонский лорд-мэр!

С этими словами Джон Брауди - ибо это был он - открыл дверцу кареты, заглянул в нее и, похлопав миссис Брауди, бывшую мисс Прайс, по щеке, разразился неудержимым хохотом.

- Здорово! -сказал Джон.- Пусть черт поберет мои пуговицы, если она не заснула снова!

- Она всю ночь спала и весь вчерашний день, только изредка просыпалась минутки на две,- ответила избранница Джона Брауди,- и я очень жалела, когда она просыпалась, потому что она такая злюка.

Объектом этих замечаний была спящая фигура, так старательно закутанная в шаль и плащ, что было бы немыслимо определить ее пол, если бы не коричневая касторовая шляпка с зеленой вуалью, которая украшала ее голову и на протяжении двухсот пятидесяти миль сплющивалась в том самом углу, откуда доносился сейчас храп леди, и имела вид достаточно нелепый, чтобы растянуть и менее расположенные к смеху мышцы, чем мышцы красного лица Джона Брауди.

- Эй! - крикнул Джон, дергая за кончик обвисшей вуали.- Ну-ка, просыпайтесь, живо!

После нескольких попыток снова забиться в угол и досадливых восклицаний спросонок фигура с трудом приняла сидячее положение, и тогда под смятой в комок касторовой шляпкой показалось нежное личико мисс Фанни Сквирс, обведенное полукругом синих папильоток.

- О Тильда, как ты меня толкала всю ночь! - воскликнула мисс Сквирс.

- Вот это мне нравится! - со смехом отозвалась ее подруга.- Да ведь ты одна заняла чуть ли не всю карету!

- Не спорь, Тильда,- внушительно сказала мисс Сквире,- ты толкалась, и не имеет смысла утверждать, будто ты не толкалась. Быть может, ты этого не замечала во сне, Тильда, но я всю ночь не сомкнула глаз и потому думаю, что мне можно верить.

Дав такой ответ, мисс Сквирс привела в порядок шляпку и вуаль, которым ничто, кроме сверхъестествевного вмешательства и нарушения законов природы, не могло вернуть прежний фасон или форму; явно обольщаясь мыслью, что шляпка на редкость мила, она смахнула с колен крошки сандвичей и печенья и, опираясь на предложенную Джоном Брауди руку, вышла из кареты.

- Эй,- сказал Джон, подозвав наемную карету я поспешно погрузив в нее обеих леди и багаж,- поезжайте в "Голову Сары"!

- Куда? - вскричал кучер.

- Ах, бог мой, мистер Брауди,- вмешалась мисс Сквирс.- Что за ерунда! В

"Голову Сарацина".

- Верно,- сказал Джон,- я знал, что это что-то вроде "Головы Сариного сына". Ты знаешь, где это?

- О да! Это я знаю,- проворчал кучер, захлопнув дверцу.

- Тильда, дорогая,- запротестовала мисс Сквирс,- вас примут бог знает за кого.

- Пусгь принимают за кого хотят,- сказал Джон Брауди.- Мы приехали в Лондон для того, чтобы веселиться, не так ли?

- Надеюсь, мистер Брауди,- ответила мисс Сквирс с удивительно мрачным видом.

- Ну, а все остальное неважно,- сказал Джон.- Я всего несколько дней как женился, потому что бедный старик отец помер и пришлось это дело отложить. У нас свадебное путешествие - новобрачная, подружка и новобрачный, и когда же человеку повеселиться, если не теперь?

И вот, чтобы начать веселиться сейчас же и не терять времени, мистер Брауди влепил сочный поцелуй своей жене и ухитрился сорвать поцелуй у мисс Сквирс после девического сопротивления, царапанья и борьбы со стороны этой молодой леди, продолжавшихся до тех пор, пока они не прибыли в "Голову Сарацина".

Здесь компания немедленно отправилась на отдых - освежающий сон был необходим после такого длинного путешествия, и здесь они встретились снова около полудня за плотным завтраком, поданным по приказанию мистера Джона Брауди в отдельной маленькой комнатке наверху, откуда можно было беспрепятственно любоваться конюшнями.

Увидеть теперь мисс Сквирс, избавившуюся от коричневой касторовой шляпки, зеленой вуали и синих папильоток и облеченную, во всей своей девственной прелести, в белое платье и жакет, надевшую белый муслиновый чепчик с пышно распустившейся искусственной алой розой, увидеть ее роскошную копну волос, уложенных локончиками, такими тугими, что немыслимым казалось, чтобы они могли как-нибудь случайно растрепаться, и шляпку, отороченную маленькими алыми розочками, которые можно было принять за многообещающие от-

прыски большой розы,- увидеть все это, а также широкий алый пояс - под стать розе-родоначальнице и маленьким розочкам,- который охватывал стройную талию и благодаря счастливой изобретательности скрывал недостаточную длину жакета сзади,- узреть все это и затем уделить должное внимание коралловым браслетам

(бусинок было маловато и очень заметен черный шнурок), обвившим ее запястья, и коралловому ожерелью, покоившемуся на шее, поддерживая поверх платья одинокое сердце из темно-красного халцедона - символ ее еще никому не отданной любви,- созерцать все эти немые, но выразительные соблазны, взывающие к самым чистым чувствам нашей природы, значило растопить лед старости и подбросить новое, неиссякаемое топливо в огонь юности.

Официант не остался неуязвимым. Хоть он и был официантом, но человеческие чувства и страсти не были ему чужды, и он очень пристально смотрел на мисс Сквирс, подавая горячие булочки.

- Вы не знаете, мой папа здесь? - с достоинством спросила мисс Сквирс.

- Что прикажете, мисс?

- Мой папа,- повторила мисс Сквирс,- он здесь?

- Где - здесь, мисс?

- Здесь, в доме! - ответила мисс Сквирс.- Мой папа - мистер Уэкфорд Сквирс, он здесь остановился. Он дома?

- Я не знаю, есть ли здесь такой джентльмен, мисс,- ответил официант.Может быть, он в кофейне.

"Может быть!" Вот это недурно! Мисс Сквирс всю дорогу до самого Лондона мечтала доказать своим друзьям, что она чувствует себя здесь как дома, мечтала о том, с каким почтительным вниманием будут встречены ее имя и упоминание о родне, а ей говорят, что ее отец, может быть, здесь!

- Как будто он первый встречный!- с великим негодованием заметила мисс Сквирс.

- Вы бы пошли узнать,- сказал Джон Брауди.И тащите еще один пирог с голубями, слышите? Черт бы побрал этого парня,- пробормотал Джон, глядя на пустое блюдо, когда официант удалился.- И это он называет пирогом - три маленьких голубя, фарша почти не видно, и корка такая легкая, что вы не знаете, когда она у вас во рту и когда ее уже нет. Интересно, сколько пирогов полагается на завтрак?

После короткого перерыва, который Джон Брауди употребил на ветчину и холодную говядину, официант вернулся с другим пирогом и с сообщением, что мистер Сквирс здесь не остановился, но что он заходит сюда ежедневно и, когда он придет, его проводят наверх.

С этими словами он вышел, отсутствовал не больше двух минут, а затем вернулся с мистером Сквирсом и его многообещающим сынком.

- Ну кто бы мог подумать! - сказал Сквирс, после того как приветствовал компанию и узнал домашние новости от своей дочери.

- В самом деле, кто, папа? - с раздражением сказала эта молодая леди.Но, как видите. Тильда наконец-то вышла замуж.

- А я устроил увеселительную поездку, осматриваю Лондон, учитель,объявил Джон, энергически атакуя пирог.

- Так поступают все молодые люди, когда женятся,отозвался Сквирс,- а деньги от этого улетучиваются! Насколько было бы лучше отложить их хотя бы на обучение ребятишек! А они на вас посыплются, не успеете вы оглянуться,нравоучительным тоном продолжал мистер Сквирс.- Мои на меня посыпались.

- Не хотите ли кусочек? - предложил Джон.

- Я-то не хочу,- ответил Сквирс,- но если вы дадите кусок пожирнее маленькому Уэкфорду, я вам буду признателен. Суньте ему прямо в руку, а не то официант возьмет лишнюю плату, а они и без того наживаются. Если услышите, что идет официант, сэр, спрячьте кусок в карман и выгляньте из окна, слышите?

- Понимаю, отец,- ответил послушный Уэкфорд.

- Ну,- сказал Сквирс, обращаясь к дочери,- теперь твоя очередь выйти замуж.

- О, мне не к спеху,- очень резко сказала мисс Сквирс.

- Неужели, Фаини? - не без лукавства воскликнула ее старая подруга.

- Да, Тильда,- ответила мисс Сквире, энергически качая головой.- Я могу подождать.

- По-видимому, и молодые люди тоже могут подождать,- заметила миссис Брауди.

- Уж я-то их не завлекаю, Тильда,- заявила мисс Сквирс.

- Верно! - подхватила ее подруга.- Вот это сущая правда.

Саркастический тон этого замечания мог вызвать довольно резкую реплику мисс Сквирс, которая, будучи от природы злобного нрава - каковой стал еще злее после путешествия и недавней тряски,- была вдобавок раздражена старыми воспоминаниями и крушением надежд, связанных с мистером Брауди. А резкая реплика могла привести к многочисленным другим резким репликам, которые могли привести бог весть к чему, если бы в этот момент сам мистер Сквирс случайно не переменил тему разговора.

- Как вы думаете,- сказал этот джентльмен,- как вы полагаете, кого мы с Уэкфордом сегодня изловили?

- Папа! Неужели мистера...

Мисс Сквирс была не в силах закончить фразу, но миссис Брауди сделала это за нее и добавила:

- Никльби?

- Нет,- сказал Сквирс,- но почти что его.

- Как? Вы имеете в виду Смайка? - воскликнула мисс Сквирс, захлопав в ладоши.

- Вот именно! -ответил ее отец,- Ох, и здоровея его поймал.

- Как! - вскричал Джон Брауди, отодвигая тарелку.- Поймали этого бедного... проклятого негодяя? Где он?

- Да у меня на квартире, в задней комнате наверху,- ответил Сквирс.- Он сидит взаперти.

- У тебя на квартире? Ты его держишь у себя ва квартире? Хо-хо!

Школьный учитель против всей Англии! Дай руку, приятель! Будь я проклят, за это я должен пожать тебе руку! Держишь его у себя на квартире?

- Да,- ответил Сквирс, покачнувшись на стуле от поздравительного удара в грудь, которым угостил его дюжий йоркширец,- благодарю вас. Больше этого не делайте. Я знаю - намерение у вас было доброе, но это немножко больно.

Да, он там. Что, не так уж плохо?

- Плохо! - повторил Джон Брауди.- Да этим можно сразить человека!

- Я так и думал, что это вас слегка, удивит,- сказал Сквирс, потирая руки.- Это было аккуратно обделано и очень быстро.

- Как было дело? - осведомился Джон, подсаживаясь к нему.- Расскажите нам все, приятель. Ну-ка поживее!

Хотя мистер Сквирс и не мог угнаться за нетерпением Джона Брауди, однако он поведал о счастливой случайности, благодаря которой Смайк попался ему в руки, так живо, как только мог, и, когда его не перебивали восхищенные восклицания слушателей, не прерывал рассказа, пока не довел его до конца.

- Из боязни, как бы он от меня случайно не удрал,- с хитрой миной заметил Сквирс, закончив рассказ,- я заказал на завтра, на утро, три наружных места - для Уэкфорда, для него и для себя - и договорился с агентом, поручив ему счета и новых мальчиков, понимаете? Стало быть, очень удачно вышло, что вы приехали сегодня, иначе вы бы нас не застали; и если вы не зайдете вечерком выпить со мной чаю, мы вас не увидим до отъезда.

- Ни слова больше,- подхватил йоркширец, пожимая ему руку.- Мы придем, хотя бы вы жили за двадцать миль отсюда.

- Да неужели придете? - отозвался мистер Сквирс, который не ждал, что его приглашение будет принято с такой готовностью, иначе он очень бы призадумался, прежде чем приглашать.

Единственным ответом Джона Брауди было новое рукопожатие и заверение, что осмотр Лондона они начнут только завтра, чтобы непременно быть у мистера Снаули к шести часам. Обменявшись с йоркширцем еще несколькими словами, мистер Сквирс удалился со своим сынком.

В течение целого дня мистер Брауди был в очень странном возбужденном состоянии: то и дело разражался смехом, а затем хватал свою шляпу и выбегал во двор, чтобы нахохотаться вволю. Он никак не мог усидеть на месте, все время входил и выходил, прищелкивал пальцами, выделывал какие-то па из неуклюжих деревенских танцев - короче говоря, вел себя так удивительно, что у мисс Сквирс мелькнула мысль, не помешался ли он, и, попросив свою дорогую Тильду не расстраиваться, она сообщила ей напрямик свои подозрения. Однако миссис Брауди, не обнаруживая особых признаков тревоги, заметила, что один раз она уже видела его таким и хотя он после этого почти наверно заболеет, но ничего серьезного с ним не случится, а потому лучше оставить его в покое.

Последствия показали, что она была совершенно права: когда все они сидели в тот вечер в гостиной мистера Снаули, как только начало смеркаться, Джону Брауди стало вдруг так плохо и он почувствовал такое головокружение, что все присутствующие пришли в панический ужас. Его славная супруга оказалась единственной особой, сохранившей присутствие духа; она заявила, что, если бы ему разрешили полежать часок на кровати мистера Сквирса и оставили в полном одиночестве, его болезнь несомненно прошла бы так же быстро, как и приключилась с ним. Никто не отказался последовать этому разумному совету, прежде чем посылать за врачом. И вот Джона с великим трудом отвели, поддерживая, наверх (он был чудовищно тяжел, и, спотыкаясь, спускался на две ступени каждый раз, когда его втаскивали на три) и, уложив на кровать, оставили на попечение его жены, которая после недолгого отсутствия вернулась в гостиную с приятной вестью, что он крепко заснул.

А в этот самый момент Джон Брауди сидел на кровати, раскрасневшись, как никогда, запихивая в рот угол подушки, чтобы не захохотать во все горло. Как только удалось ему подавить это желание, он снял башмаки, прокрался к смежной комнате, где был заключен пленник, повернул ключ, торчавший в замочной скважине, и, вбежав, зажал Смайку рот своей большущей рукой, прежде чем тот успел вскрикнуть.

- Черт подери, ты меня не узнаешь, парень? - шепнул йоркширец ошеломленному мальчику.- Я - Брауди! Я тебя встретил, когда избили школьного учителя.

- Да, да! - воскликнул Смайк.- О, помогите мне!

- Помочь тебе? - переспросил Джон, снова зажав ему рот, как только он это сказал.- Ты бы не нуждался в помощи, если бы не был самым глупым мальчишкой, какой только есть на свете. Чего ради ты пришел сюда?

- Он меня привел, о, это он меня привел!-вскричал Смайк.

- Привел! - повторил Джои.- Так почему же ты не ударил его по голове, не лег на землю и не начал брыкаться, почему не позвал полицию? Я бы распра-

вился с дюжиной таких, как он, когда был в твоих летах. Но ты жалкий, забитый парень,- грустно сказал Джон,- и пусть бог меня простит, что я похвалялся перед одним из его слабых созданий!

Смайк раскрыл рот, собираясь что-то сказать, но Джон Брауди остановил его.

- Стой смирно и ни словечка не говори, пока я тебе не разрешу,- сказал йоркширец.

После такого предостережения Джон Брауди многозначительно покачал головой и, достав из кармана отвертку, очень искусно и неторопливо вывинтил дверной замок и положил его вместе с инструментом на пол.

- Видишь? - сказал Джон.- Это твоих рук дело. А теперь удирай!

Смайк тупо посмотрел на него, как будто не понимая.

- Я тебе говорю - удирай! - быстро повторил Джон.- Ты знаешь, где живешь? Знаешь? Ладно. Это твой сюртучишко или учительский?

- Мой,- ответил Смайк, когда йоркширец увлек его в соседнюю комнату и указал ему на башмаки и сюртук, лежавшие на стуле.

- Одевайся! - сказал Джон, засовывая его руку не в тот рукав и обматывая ему шею полой сюртука.- Теперь ступай за мной, а когда будешь на улице, поверни направо, и они не увидят, как ты пройдешь мимо.

- Но... но... он услышит, когда я буду закрывать дверь,- ответил Смайк, дрожа с головы до пят.

- Так ты ее совсем не закрывай,- заявил Джон Брауди.- Черт подери, надеюсь, ты не боишься, что школьный учитель схватит простуду?

- Не-ет,- сказал Смайк, у которого зуб на зуб не попадал.- Но он уже один раз привел меня обратно и опять приведет. Да, конечно, приведет...

- Приведет? - нетерпеливо перебил Джон.- Нет, не приведет. Слушай! Я хочу это сделать по-добрососедски, и пусть они думают, что ты сам убежал, но если он выйдет из гостиной, когда ты будешь удирать, пусть он лучше пожалеет свои кости, потому что я их не пожалею. Если он сразу обнаружит твой побег, я его направлю по ложному следу, предупреждаю тебя. Но если ты не будешь робеть, ты доберешься до дому раньше, чем они узнают, что ты сбежал. Идем!

Смайк, который понял только, что все это говорилось с целью подбодрить его, двинулся за Джоном нетвердыми шагами, а тот зашептал ему на ухо:

- Ты скажешь молодому мистеру, что я сочетался браком с Тилли Прайс, и мне можно писать в "Голову Сарацина", и что я к нему не ревную. Черт возьми, я чуть не лопаюсь от смеха, когда вспоминаю о том вечере! Ей-богу, я будто сейчас вижу, как он уплетал хлеб с маслом!

В данный момент это было рискованное воспоминание для Джона, так как он был на волосок от того, чтобы громко не захохотать. Однако, удержавшись с большим трудом как раз вовремя, он шмыгнул вниз по лестнице, увлекая за собой Смайка; затем, поместившись у самой двери в гостиную, чтобы встретить лицом к лицу первого, кто оттуда выйдет, он дал знак Смайку удирать.

Зайдя так далеко, Смайк не нуждался в новом понуканье. Открыв потихоньку дверь и бросив на своего избавителя взгляд и благодарный и испуганный, он повернулся и как вихрь помчался в указанном направлении.

Йоркширец оставался на своем посту в течение нескольких минут, но убедившись, что разговор в гостиной не смолкает, бесшумно прокрался назад и с добрый час стоял, прислушиваясь, у перил лестницы. Так как спокойствие ничем не нарушалось, он снова забрался в постель мистера Сквирса и, натянув на голову одеяло, принялся хохотать так, что чуть не эадохся.

Если бы кто-нибудь мог видеть, как вздрагивает одеяло, а широкое красное лицо и большая голова йоркширца то и дело высовываются из-под простыни, напоминая некое веселое чудище, которое выбирается на поверхность подышать воздухом и опять ныряет, корчась от приступов смеха,если бы кто-нибудь мог это видеть, тот позабавился бы не меньше, чем забавлялся сам Джон Брауди.

ГЛАВА XL,

в которой Николас влюбляется. Ом прибегает к посреднику, чьи старания увенчиваются неожиданным успехом, если не придавать значения одной детали

Вырвавшись еще раз из когтей своего старого преследователя, Смайк не нуждался в новых поощрениях, чтобы приложить всю свою энергию и усилия, на какие только был способен. Не останавливаясь ни на секунду для размышлений о том, в какую сторону он бежит и ведет ли эта дорога к дому или прочь от него, он мчался с изумительной быстротой и упорством; он летел, словно на крыльях, какие дает только страх, понукаемый воображаемыми криками, хорошо знакомым голосом Сквирса, бежавшего - так чудилось расстроенному воображению бедняги - за -ним по пятам с толпой преследователей, которые то отставали, то быстро его нагоняли, по мере того как им овладевали по очереди страх и надежда. И, когда через некоторое время он начал убеждаться, что эти звуки порождены его возбужденным мозгом, он еще долго не замедлял шага, который вряд ли могли замедлить даже усталость и истощение. Когда мрак и тишина про-

селочной дороги вернули его к действительности, а звездное небо над ним напомнило о быстром ходе времени, тогда только, покрытый пылью и задыхающийся, он остановился, чтобы прислушаться и осмотреться вокруг.

Все было тихо и безмолвно. Зарево вдали, бросая на небо теплый отблеск, указывало место, где раскинулся гигантский город. Пустынные поля, разделенные живыми изгородями и канавами, через которые он пробирался и перелезал во время своего бегства, окаймляли дорогу и с той стороны, откуда он пришел, и с противоположной. Было уже поздно. Вряд ли могли они выследить его по тем тропам, какими он шел, и если мог он надеяться на возвращение домой, то, конечно, оно должно было совершиться теперь и под покровом темноты.

Мало-помалу это начал понимать даже Смайк. Сначала он следовал какой-то туманной ребяческой фантазии: отойти на десять - двенадцать миль, а затем направиться домой, описав широкий круг, чтобы не пересекать Лондона,- до такой степени боялся он идти по улицам, где снова мог встретить своего грозного врага; но, уступая убеждению, внушенному новыми мыслями, он повернул назад и, со страхом и трепетом выйдя на дорогу, зашагал по направлению к Лондону почти с такою же быстротой, с какой покинул свое временное пристанище у мистера Сквирса.

К тому времени, когда он вновь вошел в город с западной его окраины, большая часть магазинов была закрыта. Из людских толп, соблазнившихся выйти после жаркого дня, лишь немногие прохожие оставались на улицах, да и те брели домой. И у них он время от времени справлялся о дороге и, повторяя свои вопросы, добрался, наконец, до жилища Ньюмена Ногса.

Весь вечер Ньюмен рыскал по переулкам и закоулкам, отыскивая того самого человека, который стучал сейчас в его дверь, тогда как Николас вел поиски в другой части города. Ньюмен сидел с меланхолическим видом за своим скудным ужином, когда робкий и неуверенный стук Смайка долетел до его слуха.

В тревоге и ожидании жадно прислушиваясь к каждому звуку, Ньюмен сбежал вниз и, вскрикнув в радостном изумлении, потащил желанного гостя в коридор и вверх по лестнице и не проронил ни слова, пока благополучно не водворил его у себя в мансарде и не закрыл за собой дверь, после чего наполнил доверху большую кружку джином с водой и, поднеся ее ко рту Смайка, словно чашу с лекарством к губам строптивого ребенка, приказал ему выпить все до последней капли.

У Ньюмена был чрезвычайно смущенный вид, когда он увидел, что Смайк только пригубил драгоценную смесь. Он уже собирался поднести кружку к своему рту со вздохом сострадания к слабости бедного друга, но Смайк,- начав рассказывать о выпавших на его долю приключениях, заставил его остановиться на на полдороге, и он застыл, слушая, с кружкой в руке.

Странно было наблюдать перемену, происходившую с Ньюменом, по мере того как повествовал Смайк. Сначала он стоял, вытирая губы тыльной стороной руки, словно совершая какой-то обряд, прежде чем приступить к выпивке, затем при упоминании о Сквирсе он зажал кружку под мышкой и очень широко раскрыл глаза в крайнем изумлении. Когда Смайк перешел к избиению в наемной карете, он быстро поставил кружку на стол и, прихрамывая, зашагал по комнате в состоянии величайшего возбуждения, то и дело останавливаясь, словно для того, чтобы слушать еще внимательнее. Когда речь зашла о Джоне Брауди, он медленно и постепенно опустился на стул и, растирая руками колени,- все быстрее и быстрее по мере того как рассказ приближался к кульминационной точке,- разразился, наконец, смехом, прозвучавшим как одно громкое, раскатистое "ха-ха". Когда вырвался этот смех, физиономия его мгновенно вытянулась снова, и он осведомился с величайшим беспокойством, можно ли предположить, что у Джона Брауди и Сквирса дело дошло до драки,

- Нет, не думаю,- ответил Смайк.- Думаю, что он хватился меня, когда я уже был далеко.

Ньюмен почесал голову с видом весьма разочарованным и, снова подняв кружку, занялся ее содержимым, досматривая поверх ее краев на Смайка с мрачной и зловещей улыбкой.

- Вы останетесь здесь,-сказал Ньюмен.- Вы устали... выбились из сил. Я сообщу им, что вы вернулись. Они чуть с ума не сошли из-за вас. Мистер Николас...

- Да благословит его бог! - воскликнул Смайк.

- Аминь! - сказал Ньюмен.- У него не было ни минуты отдыха и покоя, а также и у старой леди и у мисс Никльби.

- Не может быть! Неужели она обо мне думала? - воскликнул Смайк.Неужели думала? Думала, да? О, не говорите мне, что она думала, если это не так!

- Она думала!- крикнул Ньюмен.- Она так же великодушна, как и прекрасна.

- Да, да,- подхватил Смайк.- Правильно!

- Такая нежная и кроткая,- сказал Ньюмен.

- Да, да!- с еще большим жаром вскричал Смайя.

- И в то же время такая преданная и мужественная,- сказал Ньюмен.

Он продолжал говорить, охваченный энтузиазмом, как вдруг, взглянув на своего собеседника, заметил, что тот закрыл лицо руками и слезы просачиваются между его пальцев.

За секунду до этого глаза подростка сверкали необычным огнем, лицо его разгорелось от волнения, и он казался совсем иным существом.

- Ну-ну! - пробормотал Ньюмен, как бы с некоторым недоумением.- Я сам не раз бывал растроган, думая о том, что на долю такой девушки выпали такие испытания; этот бедный мальчик... да, да... он тоже это чувствует... это его трогает... заставляет вспомнить о его прошлых несчастиях. Ха! Так ли это?

Да, это... Гм!

Отнюдь не ясно было, судя по тону этих отрывистых замечаний, считает ли Ньюмен Ногс, что они удовлетворительно разъясняют эмоции, вызвавшие их.

Некоторое время он сидел в задумчивой позе, изредка бросая на Смайка тревожный и недоверчивый взгляд, ясно показывавший, что Смайк имеет близкое отношение к его мыслям.

Наконец он повторил свое предложение, чтобы Смайк остался у него на ночь, тогда как он (Ногс) немедленно отправится в коттедж успокоить семью.

Но так как Смайк н слышать об этом не хотел, ссылаясь на нетерпеливое желание снова увидеть своих друзей, то в конце концов они пустились в путь вместе; ночь была уже на исходе, у Смайка так сильно болели ноги, что он едва мог плестись, а потому до восхода солнца оставалось не больше часа, когда они достигли цели своего путешествия.

При звуке их голосов у двери дома Николас, который провел бессонную ночь, придумывая способы отыскать своего пропавшего питомца, вскочил с постели и радостно впустил их. Столько было громких разговоров, поздравлений, негодующих восклицаний, что остальные члены семьи быстро проснулись, и Смайк был тепло и сердечно принят не только Кэт, но и миссис Никльби, которая заверила его в своей благосклонности. Она была столь любезна, что рассказала для увеселенья его и собравшегося кружка изумительнейшую историю, извлеченную из книги, названия которой она не знала, о чудесном побеге из тюрьмы - какая тюрьма и какой побег, она позабыла,совершенном одним офицером, чье имя она не могла припомнить, коего заключили в тюрьму за какое-то преступление, о котором она сохранила неясное воспоминание.

Сначала Николас склонен был приписывать своему дяде долю участия в этой дерзкой (и едва не увенчавшейся успехом) попытке похитить Смайка, но по зрелом размышлении пришел к выводу, что эта честь принадлежит исключительно мистеру Сквирсу. Решив, по возможности, удостовериться через Джона Брауди, как в действительности обстояло дело, он приступил к повседневным своим занятиям и, отправившись в путь, обдумывал всевозможные способы наказать йоркширского школьного учителя. Все эти проекты были основаны на строжайшем принципе возмездия и отличались только одним недостатком - они были совершенно неосуществимы.

- Чудесное утро, мистер Линкинуотер,- сказал Николас, входя в контору.

- Да! - согласился Тим.- А еще толкуют о деревне! Как вам нравится такая погода в Лондоне?

- За городом день светлее,- сказал Николас.

- Светлее!- повторил Тим Линкинуотер.- Вы бы досмотрели из окна моей спальни!

- А вы бы посмотрели из моего окна,- с улыбкой ответил Николас.

- Вздор, вздор! - сказал Тим Линкинуотер.- И не говорите! Деревня! (Боу был для Тима сельской местностью.) Глупости! Что вы можете достать в деревне, кроме свежих яиц и цветов? Каждое утро перед завтраком я могу покупать свежие яйца на Леднхоллском рынке. А что касается цветов, то стоит сбегать наверх понюхать мою резеду или посмотреть со двора на махровую желтофиоль в окне мансарды в номере шестом.

- В номере шестом есть махровая желтофиоль? - спросил Николас.

- Да, есть,- ответил Тим.- И посажена в треснувший кувшин без носика.

Этой весной там были гиацинты, цвели в... Но вы будете смеяться над этим.

- Над чем?

- Над тем, что они цвели в старых банках из-под ваксы.

- Право же, не буду,- возразил Николас.

Секунду Тим смотрел на него серьезно, как будто тон этого ответа поощрял его к дальнейшим сообщениям. Заложив за ухо перо, которое чинил, и закрыв перочинный нож, он сказал:

- Мистер Никльби, это цветы одного больного, прикованного к постели горбатого мальчика, и, по-видимому, они - единственная радость в его печальной жизни. Сколько лет прошло,- призадумавшись, сказал Тим,- с тех пор как я в первый раз его заметил - совсем малютка, тащившегося на крохотных костылях? Ну-ну! Не так уж много, но хотя они показались бы пустяком, если бы я думал о других вещах, это очень долгий срок, когда я думаю о нем.

Грустно видеть, как маленький ребенок-калека сидит в стороне от других детей, резвых я веселых, и следит за играми, в которых ему не дано принять участие. Я очень часто болел за него душой.

- Доброй должна быть душа,- сказал Николас,- которая отвлекается от повседневных дел и замечает такие вещи. Вы говорили о том...

- ...о том, что цветы принадлежат этому бедному мальчику,- сказал Тим,-

вот и все. Когда погода хорошая и он может сползти с кровати, он придвигает стул к самому окну и целый день сидит и смотрит на цветы и ухаживает за ними. Сначала мы кивали друг другу, а потом стали разговаривать. Прежде, когда я окликал его по утрам и спрашивал, как он себя чувствует, он улыбался и говорил: "Лучше!" Но теперь он только качает головой н еще ниже наклоняется к своим цветам. Скучно, должно быть, смотреть в течение стольких месяцев на темные крыши и плывущие облака, но он очень терпелив.

- Разве никого нет в доме, кто бы развлекал его или ухаживал за ним? -

спросил Николас.

- Кажется, там живет его отец,.- ответил Тим,- и еще какие-то люди, но как будто никто хорошенько не заботится о бедном калеке. Я часто спрашивал его, не могу ли я что-нибудь для него сделать. Он неизменно отвечал:

"Ничего". За последнее время голос у него ослабел, но я вижу, что он дает все тот же ответ. Теперь он уже не может встать с кровати, поэтому ее придвигают к окну, и там он и лежит целый день - смотрит то на небо, то на свои цветы, которые все еще ухитряется подрезать и поливать своими худыми руками. По вечерам, когда он видит мою свечу, он отодвигает занавеску и ие задергивает ее, пока я не лягу в постель. Он как будто не так одинок, зная, что я тут, и я часто просиживаю у окна часом дольше, чтобы он мог видеть, что я не сплю. А ночью я иногда встаю посмотреть на тусклый печальный свет в его комнате и спрашиваю себя, спит он или бодрствует. Скоро настанет ночь,продолжал Тим,когда он заснет и больше никогда уже не проснется на земле. Ни разу в жизни мы не пожали друг другу руку, но мне будет не хватать его, как старого друга. Как вы думаете, есть ли такие полевые цветы, которые могли бы заинтересовать меня так, как эти? Или вы полагаете, что, если бы увяли сотни видов наилучших цветов с труднейшими латинскими названиями, я бы испытал такую боль, какую почувствую, когда эти кружки и банки будут выброшены как хлам? Деревня! - презрительно воскликнул Тим.- Разве вы не знаете, что нигде не может быть у меня такого двора под окном спальни, нигде, кроме Лондона?

Задав такой вопрос, Тим повернулся спиной и, притворившись, будто погружен в свои счета, воспользовался случаем поспешно вытереть глаза, когда, по его предположениям, Николас смотрел в другую сторону.

Оказались ли в то утро счета Тима более запутанными, чем обычно, или же привычное его спокойствие было слегка нарушено этими воспоминаниями, но случилось так, что, когда Николас, исполнив какое-то поручение, вернулся и спросил, один ли у себя в кабинете мистер Чарльз Чирибл, Тим быстро и без малейших колебаний ответил утвердительно, хотя всего десять минут назад кто-то вошел в кабинет, а Тим с особой виушительностью запрещал вторгаться к обоим братьям, если они были заняты с каким-нибудь посетителем.

- В таком случае я сейчас же отнесу ему это письмо,- сказал Николас.

И с этими словами он подошел к двери и постучал.

Никакого ответа.

Снова стук, и опять никакого ответа.

"Его там нет,- подумал Николас.- Положу письмо ему на стол".

Николас, открыв дверь, вошел и очень быстро повернулся снова к двери, когда увидел, к великому своему изумлению и смущению, молодую леди на коленях перед мистером Чириблом и мистера Чирибла, умоляющего ее встать и заклинающего третью особу, которая, по-видимому, была служанкой леди, присоединиться к нему и уговорить ее подняться.

Николас пробормотал неловкое извинение и бросился к двери, когда молодая леди слегка повернула голову, и он узнал черты той прелестной девушки, которую видел очень давно, во время своего первого визита в контору по найму. Переведя взгляд с нее на ее спутницу, ои признал в ней ту самую неуклюжую служанку, которая сопровождала ее в тот раз. Восторг, вызванный красотой молодой леди, смятение и изумление при этой неожиданной встрече привели к тому, что он остановился как вкопанный, в таком смущении и недоумении, что на секунду потерял способность говорить или двигаться.

- Сударыня, дорогая моя... моя дорогая юная леди,- в сильном волнении восклицал брат Чарльз,- пожалуйста, не надо... ни слова больше, прошу и умоляю вас! Заклинаю вас... пожалуйста... встаньте. Мы... мы... не одни.

С этими словами он поднял молодую леди, которая, пошатнувшись, опустилась на стул и лишилась чувств.

- С ней обморок, сэр! - сказал Николас, рванувшись вперед.

- Бедняжка, бедняжка! - воскликнул брат Чарльз.- Где мой брат Нэд?

Дорогой мой брат, прошу тебя, пойди сюда!

- Брат Чарльз, дорогой мой,- отозвался его брат, вбегая в комнату,- что это?.. Ах!.. что...

- Тише, тише! Ради бога, ни слова, брат Нэд! - воскликнул тот.- Позвони экономке, дорогой брат... позови Тима Линкинуотера! Сюда, Тим Линкинуотер, сэр...Мистер Никльби, дорогой мой, сэр, уйдите отсюда, прошу и умоляю вас.

- Мне кажется, ей лучше,- сказал Николас, который с таким рвением следил за больной, что не расслышал этой просьбы.

- Бедная птичка!- воскликнул брат Чарльз, нежно взяв ее за руку и прислонив ее голову к своему плечу. Брат Нэд, дорогой мой, ты удивлеи, я знаю, увидев это в рабочие часы, но...

Тут он снова вспомнил о Николасе и, пожимая ему руку, убедительно попросил его выйти из комнаты и, не медля ни секунды, прислать Тима Линкинуотера.

Николас тотчас же удалился и по дороге в контору встретил и старую экономку и Тима Линкинуотера, со всех ног спешивших по коридору на место происшествия. Не слушая Николаса, Тим Линкинуотер ворвался в комнату, и вскоре Николас услышал, что дверь захлопнули и заперли на ключ.

У него было немало времени поразмыслить о своем открытии, так как Тим Линкинуотер отсутствовал почти час, в течение коего Николас думал только о молодой леди, и о ее поразительной красоте, и о том, что могло привести ее сюда и почему из этого делали такую тайну. Чем больше он обо всем этом думал, тем в большее приходил недоумение и тем сильнее хотелось ему знать, кто она. "Я узнал бы ее из десяти тысяч",- думал Николас. В таком состоянии он шагал взад и вперед по комнате и, вызывая в памяти ее лицо и фигуру (о которых у него осталось очень живое воспоминание), отметал все другие мысли и думал только об одном.

Наконец вернулся Тим Линкинуотер - раздражающе хладнокровный, с бумагами в руке и с пером во рту, словно ничего не случилось.

- Она совсем оправилась? - порывисто спросил Николас.

- Кто? - отозвался Тим Линкинуотер.

- Кто? - повторил Николас.- Молодая леди.

- Сколько у вас получится, мистер Никльби,- сказал Тим, вынимая перо изо рта,- сколько у вас получится четыреста двадцать семь умножить на три тысячи двесчи тридцать восемь?

- Сначала какой у вас ответ получится на мой вопрос? Я вас спросил...

- О молодой леди,- сказал Тим Линкинуотер, надевая очки.- Совершенно верно. О! Она совсем здорова.

- Совсем здорова? - переспросил Николас.

- Да, совсем здорова,- важно ответил мистер Линкянуотер.

- Она в состоянии будет вернуться сегодня домой? - осведомился Николас.

- Она ушла,- сказал Тим.

- Ушла?

- Да.

- Надеюсь, ей недалеко идти? - сказал Николас, испытующе глядя на него.

- Да,- отозвался невозмутимый Тия.- Надеюсь, недалеко.

Николас рискнул сделать еще два-три замечания, но было ясно, что у Тима Линкинуотера имеются основания уклоняться от этого разговора и что он решил не сообщать больше никаких сведений о прекрасной незнакомке, которая пробудила такой горячий интерес в сердце его молодого друга. Не устрашенный этим отпором, Николас возобновил атаку на следующий день, набравшись храбрости благодаря тому, что мистер Линкинуотер был в очень разговорчивом и общительном расположении духа; но стоило ему затронуть эту тему, как Тим погрузился в самое раздражающее молчание, отвечал односложно, а затем и вовсе перестал давать ответы, предоставляя истолковывать как угодно торжественные кивки и пожиманье плечами, чем только разжигал в Николасе жажду что-нибудь узнать, н без того непомерно великую.

Потерпев неудачу, он поневоле удовольствовался тем, что стал поджидать следующего визита молодой леди, но и тут его подстерегало разочарование.

День проходил за днем, а она не появлялась. Он жадно просматривал адреса на всех записках и письмах, но не было среди них ни одного, который, по его мнению, мог быть написан ее рукой. Раза два или три ему поручали дела, которые отрывали его от конторы и прежде выполнялись Тимом Линкинуотером.

Николас невольно заподозрил, что по той или иной причине его отсылали умышленно и что молодая леди приходила в его отсутствие. Однако ничто не оправдывало таких подозрений, а от Тима нельзя былв добиться хитростью признания, которое бы их укрепило.

Таинственность и разочарование не безусловно необходимы для расцвета любви, но очень часто они бывают ее могущественными пособниками. "С глаз долой-из сердца вон" - эта пословица применима к дружбе, хотя разлука не всегда опустошает даже сердца друзей, и истину и честность, подобно драгоценным камням, пожалуй, легче имитировать на расстоянии, когда подделка часто может сойти за настоящую драгоценность. Любви, однако, весьма существенно помогает пылкое и живое воображение, которое отличается хорошей памятью и может долгое время питаться очень легкой и скудной пищей. Вот почему она часто достигает самого пышного расцвета в разлуке и при обстоятельствах чрезвычайно затруднительных; вот почему Николас, день за днем и час за часом не думая ни о чем, кроме незнакомой молодой леди, начал, наконец, убеждаться, что он безумно влюблен в нее и что не бывало еще на свете такого злосчастного и гонимого влюбленного, как он.

Но хотя он любил и томился по всем правилам установившейся традиции и даже подумывал сделать своей поверенной Кэт, если бы его не останавливало такое пустячное соображение, что за всю жизнь он ни разу не говорил с предметом своей любви и видел ее только два раза, когда она мелькнула и исчезла, как молния (так выражался Николас в бесконечных разговорах с самим собой), словно образ юности и красоты, слишком ослепительный, чтобы помедлить здесь,- его пыл и преданность, несмотря на это, оставались невознагражденными. Молодая леди больше не появлялась. Таким образом, очень много любви было растрачено зря (по нынешним временам ею можно было бы прилично снабдить с полдюжины молодых джентльменов), и никто ничего от этого не выиграл - даже сам Николас, который, напротив, с каждым днем все больше тосковал и становился все более сентиментальным и томным.

Таково было положение дел, когда банкротство одного из корреспондентов фирмы "Чирибл, братья" в Германии вызвало необходимость для Тима Линкинуотера и Николаса просмотреть очень длинные и запутанные счета, охватывавшие значительный промежуток времени. Желая как можно скорее проверить их, Тим Линкинуотер предложил оставаться в конторе в течение ближайшей недели до десяти часов вечера; на это Николас согласился с великой охотой, так как ничто, не исключая его романтической любви, не могло охладить пыл, с каким он служил своим добрым патронам. В первый же вечер, ровно в девять часов, пришла не сама молодая леди, а ее служанка, которая, проведя некоторое время с глазу на глаз с братом Чарльзом, ушла и вернулась на следующий вечер в том же часу, и на следующий, и еще на следующий.

Эти повторные визиты разожгли любопытство Николаса до величайшего напряжения. Терзаемый муками Тантала и нестерпимым возбуждением, лишенный возможности проникнуть в тайну, не пренебрегая своими обязанностями, он открыл секрет Ньюмену Ногсу, умоляя его провести следующий вечер на страже, проследить девушку до дому, собрать все сведения касательно фамилии, положения и истории ее хозяйки, какие только удастся ему получить, не вызывая подозрений, и сообщить ему о результатах без промедления.

Гордясь свыше меры этим поручением, Ньюмен Ногс расположился на следующий вечер на своем посту в сквере за час до положенного времени и, поместившись позади насоса и надвинув на глаза шляпу, принялся караулить с чрезвычайно таинственным видом, превосходно рассчитанным на то, чтобы вызвать подозрения у всех прохожих. И в самом деле, служанки, пришедшие за водой, и несколько мальчуганов, остановившихся здесь, чтобы напиться из ковша, испугались до полусмерти при виде Ньюмена Ногса, который выглянул украдкой из-за насоса, причем показалось только его лицо, выражением своим напоминавшее физиономию задумавшегося людоеда.

Минута в минуту вестница явилась и после свидания, затянувшегося дольше, чем обычно, ушла. Ньюмен Ногс сговорился с Николасом о двух встречах: первая была назначена на завтра в зависимости от его успеха, вторая - которая должна была состояться при любых обстоятельствах - через день вечером. В первый вечер он не явился на место свидания (в некую таверну на полдороге между Сити и Гольдн-сквером), но на второй вечер пришел раньше Николаса и встретил его с распростертыми объятиями.

- Все в порядке,- прошептал Ньюмен.- Садитесь. Садитесь, мой славный молодой человек, и сейчас я расскажу вам все.

Николас не нуждался во вторичном приглашении и нетерпеливо осведомился, какие у него новости.

- Новостей очень много,- сказал Ньюмен, крайне возбужденный.- Все в порядке. Не волнуйтесь. Не знаю, с чего начать. Неважно. Не падайте духом.

Все в порядке.

- Ну? нетерпеливо сказал Николас.- Да?

- Да,- ответил Ньюмен.- Так.

- Что так? - воскликнул Николас.- Как фамилия, как фамилия, дорогой мой?

- Фамилия Бобстер,- ответил Ньюмен.

- Бобстер! - с негодованием повторил Николас.

- Да, такая фамилия,- сказал Ньюмен.- Я ее запомнил по ассоциации с

"лобстер"(Лобстер - омар (англ.)).

- Бобстер! - повторил Николас еще более выразительно, чем раньше.Должно быть, это фамилия служанки.

- Нет, не служанки,- возразил Ньюмен, решительно покачав головой.- Мисс Сесилия Бобстер.

- Сесилия? - переспросил Николас, повторяя на все лады имя и фамилию, чтобы убедиться, как они звучат.- Ну что ж, Сесилия - красивое имя.

- Очень. И она сама - красивое создание,- сказал Ньюмен.

- Кто? - спросил Николас.

- Мисс Бобстер.

- Где вы ее видели? - осведомился Николас.

- Неважно, мой дорогой мальчик,- ответил Ньюмен, похлопывая его по плечу.- Я видел ее. Вы увидите ее. Я все устроил.

- Дорогой мой Ньюмен, вн не шутите? - вскричал Николас, схватив его за руку.

- Не шучу,- ответил Ньюмен.- Говорю серьезно. От начала до конца. Вы ее увидите завтра вечером. Она согласна выслушать то, что вы хотите ей сказать.

Я ее уговорил. Она - воплощение любезности, кротости и красоты.

- Я это знаю, знаю, что она должна быть такой, Ньюмен! - сказал Николас, пожимая ему руку.

- Вы правы,- ответил Ньюмен.

- Где она живет? - воскликнул Николас.- Что вы о ней узнали? Есть у нее отец, мать, братья, сестры? Что она сказала? Как вам удалось ее увидеть? Она не очень была удивлена? Вы ей сказали, как страстно желал я поговорить с ней? Вы ей сказали, где я ее видел? Вы ей сказали, как, когда, и где, и как давно, и как часто я думал об этом милом лице, которое являлось мне в мияуты самой горькой печали, точно видение иного, лучшего мира,- вы ей сказали, Ньюмен, сказали?

Бедный Ньюмен буквально захлебнулся, когда на него обрушился этот поток вопросов, и судорожно корчился на стуле при каждом новом восклицании, и таращил при этом глаза с видом весьма нелепым и недоумевающим.

- Нет,- ответил Ньюмен,- этого я ей не сказал.

- Чего вы ей не сказали? - осведомился Николас.

- О видении из лучшего мира,- ответил Ньюмен.- И я не сказал ей, кто вы и где вы ее видели. Я сказал, что вы любите ее до безумия.

- Это правда, Ньюмен! - продолжал Николас со свойственной ему горячностью.- Небу известно, что это правда!

- Еще я сказал, что вы давно восхищались ею втайне,- сообщил Ньюмен.

- Да, да! А она что? - спросил Николас. - Покраснела,- ответил Ньюмен.

- Ну, конечно. Разумеется, она покраснела,- одобрительно заметил Николас.

Далее Ньюмен сообщил, что молодая леди единственная дочь, что мать ее умерла, что она живет с отцом и что она согласилась на тайное свидание со своим поклонником благодаря вмешательству служанки, которая имеет на нее большое влияние. Затем он рассказал о том, сколько понадобилось усилий и красноречия, чтобы склонить молодую леди к этой уступке; как было дано понять, что она только предоставляет Николасу возможность объясниться в любви и отнюдь не берет на себя обязательства принять благосклонно его ухаживание. Тайна ее визитов к "Чирибл, братья" осталась нераэъясненной, ибо Ньюмен не упоминал о них ни в предварительном разговоре со служанкой, ни при последовавшем за ним свидании с госпожой, заявив только, что ему было поручено проследить девушку до дому и защищать дело его молодого друга, и не сказав, долго ли он за ней следил и начиная с какого места. Ньюмен, судя по словам, вырвавшимся у наперсницы, склонен был заподозрить, что молодая леди вела очень печальную и несчастливую жизнь под суровым надзором родителя, отличавшегося вспыльчивым и жестоким нравом,- обстоятельство, которым, по его мнению, объяснялось до известной степени ее обращение к покровительству братьев, а также и тот факт, что она позволила себя уговорить и согласилась на свидание. Последнее он считал весьма логичным выводом из своих посылок, ибо вполне естественно было предположить, что молодая леди, чье настоящее положение было столь незавидно, чрезвычайно стремилась изменить его.

Выяснилось путем дальнейших расспросов,- так как только благодаря долгим и тяжким усилиям удалось вытянуть все это из Ньюмена Ногса,- что Ньюмен, объясняя, почему у него такой обтрепанный костюм, настаивал на том, что это переодевание вызвано необходимыми мерами предосторожности, связанными с этой интригой. На вопрос, каким образом он превысил свои полномочия и добился свидания, Ньюмен заявил, что раз леди, видимо, склонялась к этому, долг и галантность побудили его воспользоваться таким превосходным способом, дававшим Никодасу возможность продолжать ухаживание.

После всевозможных вопросов и ответов, повторенных раз двадцать, они расстались, сговорившись встретиться на следующий вечер в половине одиннадцатого, чтобы отправиться на свидание, которое было назначено на одиннадцать часов.

"Дело складывается очень странно,- размышлял Николае, возвращаясь домой.- Мне это и в голову не приходило, я не мечтал о такой возможности.

Знать что-нибудь о жизни той, которой я так интересуюсь, видеть ее на улице, проходить мимо дома, где она живет, встречать ее иногда на прогулке, мечтать, что настанет день, когда я буду в состоянии сказать ей о моей любви,это был предел моих надежд. Тогда как теперь... Но я был бы дураком, если бы досадовал на свою удачу".

Однако Николас не был удовлетворен, и это недовольство не было беспричинным. Он сердился на молодую леди за то, что она так легко уступила,

"потому что,- рассуждал Николас,- она ведь не знала, что это я, это мог быть кто угодно", а сие, разумеется, было неприятно. Через секунду он уже сердился на себя за такие мысли, говорил, что ничто, кроме доброты, ие может обитать в подобном храме и что поведение братьев в достаточной мере свидетельствует о том, с каким уважением они к ней относятся. "Дело в том, что вся она - тайна",- сказал Николас. Это доставило ему не больше удовлетворения, чем прежние его мысли, и он погрузился в новую пучину догадок, где метался и барахтался, охваченный душевной тревогой, пока не пробило десять и не приблизился час свидания.

Николас очень тщательно занялся своим туалетом, и даже Ньюмен Ногс приоделся: на костюме его красовались - что было редким явлением - по две пуговицы подряд и дополнительные булавки были вколоты через сравнительно правильные промежутки. И шляпу он надел на новый лад - засунув в тулью носовой платок, измятый конец которого торчал сзади, как хвостик; впрочем, Ньюмен вряд ли мог предъявить права изобретателя на это последнее украшение, так как не имел о нем понятия, находясь в нервическом и возбужденном состоянии, которое делало его совершенно бесчувственным ко всему, кроме великой цели их экспедиции.

Они шли по улицам в глубоком молчании и, пройдя быстрым шагом порядочное расстояние, свернули в хмурую и очень редко посещаемую улицу около Эджуэр-роуд.

- Номер двенадцатый,- сказал Ньюмен.

- Вот как! - отозвался Николас, озираясь.

- Хорошая улица? - осведомился Ньюмен. ..- Да,-сказал Николас.- Немного скучная. Ньюмен не дал никакого ответа на это замечание, но, внезапно остановившись, поместил Николаса спиной к перилам нижнего дворика и внушил ему, что он должен ждать здесь, не шевеля ни рукой, ни ногой, пока не будет твердо установлено, что путь свободен. После этого Ногс с большим проворством заковылял прочь, каждую секунду оглядываясь через плечо, дабы удостовериться, что Николас исполняет его указания. Миновав примерно пять-шесть домов, он поднялся по ступенькам подъезда и вошел в дом.

Вскоре он появился снова и, заковыляв назад, остановился на полпути и поманил Николаса, предлагая следовать за ним.

- Ну, как? - спросил Николас, подходя к нему на цыпочках.

- Все в порядке,- с Восторгом ответил Ньюмен. - Все готово. Дома никого нет. Лучше и быть не может. Ха-ха!

С таким успокоительным заверением он прокрался мимо парадной двери, на которой Николас мельком увидел медную табличку с начертанной очень крупными буквами фамилией "Бобстер", и, остановившись у дверцы, которая вела в нижний дворик и подвал, знаком предложил своему молодому другу спуститься по ступенькам.

- Черт возьми! - воскликнул Николас, попятившись.- Неужели мы должны пробираться в кухню, словно пришли красть вилки?

- Тише! - ответил Ньюмен.- Старик Бобстер - лютый турок. Он их всех убьет... надает пощечин молодой леди... Он это часто делает...

- Как! - вскричал Николас вне себя от гнева.Неужели вы серьезно говорите, неужели кто-то осмеливается давать пощечины такой...

В ту минуту он не успел допеть хвалу своей владычице, ибо Ньюмен подтолкнул его так "осторожно", что он чуть не слетел с лестницы. Правильно оценив этот намек, Николас спустился без дальнейших рассуждений, но с физиономией, выражавшей что угодно, только не надежду и восторг страстно влюбленного. Ньюмен последовал за ним - он последовал бы головой вперед, если бы не своевременная поддержка Николаса - и, взяв его за руку, повел по каменным плитам совершенно темного коридора в заднюю кухню или погреб, погруженный в самый черный и непроглядный мрак, где они и остановились.

- Ну? - недовольным шепотом спросил Николас.- Конечно, это еще не все, а?

- Нет, нет,- ответил Ньюмен,- сейчас они будут Здесь. Все в порядке.

- Рад это слышать,- сказал Николас.- Признаюсь, я бы этого не подумал.

Больше они не обменялись ни одним словом, и Николас стоял, прислушиваясь к громкому сопению Ньюмена Ногса, и представлял себе, что нос у него должен светиться, как раскаленный уголь, в окутывавшей их темноте.

Вдруг ухо его уловило осторожные шаги, и сейчас же вслед за этим женский голос осведомился, здесь ли джентльмен.

- Да,- отозвался Николас, поворачиваясь к тому углу, откуда доносился голос.- Кто там?

- Это только я, сэр,- ответил голос.- Теперь пожалуйте, сударыня.

Слабый свет проник в подвал, и вскоре появилась служанка со свечой и вслед за ней ее молодая госпожа, которая казалась подавленной стыдом и смущением.

При виде молодой леди Николас вздрогнул и изменился в лице; сердце его неистово забилось, и он стоял как пригвожденный к месту. В эту минуту и почти одновременно с появлением леди и свечи послышался громкий и яростный стук в дверь, заставивший Ньюмена Ногса спрыгнуть с бочки, на которую он уселся верхом, и воскликнуть отрывисто, причем его физиономия стала землисто-серой.

- Бобстер, клянусь богом!

Молодая леди взвизгнула, служанка начала ломать руки, Николас в остолбенении переводил взгляд с одной на другую, а Ньюмен метался, засовывая руки во все свои карманы по очереди и в полной растерянности выворачивая их наизнанку. Все это продолжалось не больше мгновения, но в течение этого одного мгновения смятение было невообразимое.

- Ради бога, уходите! Мы поступили нехорошо, мы Это заслужили! -

воскликнула молодая леди.- Уходите, иначе я погибла навеки!

- Выслушайте одно только слово! - вскричал Николас.- Только одно. Я не буду вас удерживать. Выслушайте одно только слово в объяснение этого недоразумения.

Но Николас мог с таким же успехом бросать слова на ветер, потому что молодая леди с безумным видом бросилась вверх по лестнице. Он хотел последовать за яей, но Ньюмен, схватив его за шиворот, потащил к коридору, которым они вошли.

- Отпустите меня, Ньюмен, черт возьми! - крикнул Николас.- Я должен поговорить с ней... Должен! Без этого я не уйду отсюда.

- Репутация... доброе имя... насилие... подумайте,- бормотал Ньюмен, обхватывая его обеими руками и увлекая прочь.- Пусть они откроют двери. Мы уйдем так же, как и пришли, как только захлопнется дверь. Идите! Сюда!

Здесь!

Побежденный доводами Ньюмена, слезами и просьбами служанки и оглушительным стуком наверху, который не стихал, Николас дал увлечь себя, и как раз в тот момент, когда мистер Бобстер вошел с улицы, он и Ногс вышли из подвала.

Быстро пробежали они несколько улиц, не останавливаясь и не разговаривая. Наконец они приостановились и повернулись друг к другу с растерянными и печальными лицами.

- Не беда! - сказал Ньюмен, ловя воздух ртом.- Не падайте духом. Все в порядке. Посчастливится в следующий раз. Невозможно было предотвратить. Я свое дело сделал.

- Превосходно! - согласился Николас, взяв его за руку.- Превосходно сделали, как преданный и ревностный друг. Но только,- помните, я не огорчен, Ньюмен, я признательность моя ничуть не меньше,- только это не та леди.

- Как? - вскричал Ньюмен Ногс.- Служанка меня обманула?

- Ньюмен, Ньюмен! - сказал Николас, положив руку ему на плечо.- И служанка не та.

У Ньюмена отвисла челюсть, и он впился в Николаса здоровым глазом, застывшим и неподвижным.

- Не огорчайтесь,-сказал Николас.- Это не имеет никакого значения. Вы видите, меня это не волнует. Вы пошли не за той служанкой, вот и все!

Действительно, это было все. Либо Ньюмен Ногс, склонив голову набок, так долго выглядывал из-за насоса, что зрение его от этого пострадало, либо, улучив свободную минутку, он проглотил несколько капель напитка более крепкого, чем поставляемый насосом,- как бы там ни было, но он ошибся. И Николас отправился домой размышлять об этом и мечтать о прелести неизвестной молодой леди, такой же недоступной сейчас, как я раньше.

ГЛАВА XLI,

содержащая несколько романических эпизодов, имеющих отношение к миссис Никльби и к соседу - джентльмену в коротких штанах

Начиная с последнего памятного разговора с сыном миссис Никльби стала особенно принаряжаться, постепенно добавляя к тому скромному наряду, приличествующему матроне, какой был повседневным ее костюмом, всевозможные украшения, которые, быть может, сами по себе и были несущественны, но в совокупности своей и в связи ео сделанным ею открытием приобретали немалое значение. Даже ее черное платье имело какой-то траурно-жизнерадостный вид благодаря той веселой манере, с какой она его носила. А так как оно утратило прежнюю свежесть, то искусная рука разместила там и сям девические украшения, очень мало или ровно ничего не стоившие, почему они и спаслись при всеобщем крушении; им было разрешено мирно почивать в разных уголках старого комода и шкатулок, куда редко проникал дневной свет, а теперь траурные одежды благодаря им приобрели совсем иной вид. Прежде эти одежды выражали почтение к умершему и скорбь о нем, а теперь свидетельствовали о самых убийственных и смертоносных замыслах, направленных против живых.

Может быть, к ним приводило миссис Никльби высокое сознание долга и побуждения бесспорно превосходные. Может быть, она начала к тому времени постигать греховность длительного пребывания в бесплодной печали и необходимость служить примером изящества и благопристойности для своей расцветающей дочери. Если оставить в стороне соображения, продиктованные долгом и чувством ответственности, перемена могла быть вызвана чистейшим и бескорыстнейшим чувством милосердия. Джентльмен из соседнего дома был унижен Николасом, грубо заклеймен как безмозглый идиот, и за эти нападки на его здравый смысл несла в какой-то мере ответственность миссис Никльби. Может быть, она почувствовала, что добрая христианка должна была опровергнуть мнение, будто обиженный джентльмен выжил из ума или от рождения был идиотом.

А какие лучшие средства могла она применить для достижения столь добродетельной и похвальной цели, как не доказать всем, что его страсть была в высшей степени здравой и являлась как раз тем самым результатом, какой могли предугадать благоразумные и мыслящие люди и который вытекал из того, что она по неосторожности выставляла напоказ свою зрелую красоту, так сказать, перед самыми глазами пылкого и слишком чувствительного человека.

- Ax! - сказала миссис Никльби, серьезно покачивая головой.- Если бы Николас знал, как страдал его бедный папа, когда я делала вид, что ненавижу его, прежде чем мы обручились, он бы проявил больше понимания! Разве забуду я когда-нибудь то утро, когда он предложил понести мой зонтик, и я посмотрела на него с презрением? Или тот вечер, когда я бросила на него хмурый взгляд? Счастье, что он не уехал в дальние страны. Я чуть было не довела его до этого.

Не лучше ли было бы покойному, если бы он уехал в дальние страны в дни своей холостой жизни - на этом вопросе его вдова не остановилась, так как в эту минуту раздумья в комнату вошла Кэт с рабочей шкатулкой, а значительно менее серьезная помеха или даже отсутствие всякой помехи могли в любое время направить мысли миссис Никльби по новому руслу.

- Кэт, дорогая моя,- сказала миссис Никльби,- не знаю почему это, но такой чудный теплый летний день, как сегодня, когда птицы поют со всех сторон, всегда напоминает о жареном поросенке с шалфейным и луковым соусом и подливкой.

- Странная ассоциация идей, не правда ли, мама?

- Честное слово, не знаю, дорогая моя,- отозвалась миссис Никльби.Жареный поросенок... Позволька... Через пять недель после того, как тебя крестили, у нас был жареный... нет, это не мог быть поросенок, потому что, я припоминаю, разрезать пришлось две штуки, а твоему бедному папе и мне не пришло бы в голову заказать на обед двух поросят... должно быть, это были куропатки. Жареный поросенок... Теперь я припоминаю - вряд ли у нас вообще мог быть когда-нибудь поросенок, потому что твой папа видеть их не мог в лавках и, бывало, говорил, что они ему напоминают крохотных младенцев, только у поросят цвет лица гораздо лучше, а младенцы приводили его в ужас, потому что он никак не мог себе позволить прибавление семейства, и питал к ним вполне естественное отвращение. Как странно, почему мне это пришло в голову? Помню, мы однажды обедали у миссис Бивен на той широкой улице за углом, рядом с каретным мастером, где пьяница провалился в отдушину погреба в пустом доме почти за неделю до конца квартала, и его нашли только тогда, когда въехал новый жилец... И там мы ели жареного поросенка. Я думаю, вот это-то и напоминает мне о нем, тем более что там в комнате была маленькая птичка, которая все время пела за обедом... Впрочем, птичка не маленькая, потому что это был попугай, и он, собственно, не пел, а разговаривал и ужасно ругался, но я думаю, что должно быть так. Да, я уверена, что так. А как ты думаешь, дорогая моя?

- Я бы сказала, что никаких сомнений быть не может, мама,- с веселой улыбкой отозвалась Кэт.

- Но ты действительно так думаешь, Кэт? - осведомилась миссис Никльби с большой серьезностью, как будто речь шла о чрезвычайно важном и животрепещу-

щем предмете.- Если не думаешь, то ты так сразу и скажи, потому что следует избегать ошибок в вопросах такого рода, очень любопытных, которые стоит разрешить, если уж начнешь о них думать.

- Кэт, смеясь, ответила, что она в этом совершенно убеждена, а так как ее матушка все еще как будто колебалась, не является ли абсолютной необходимостью продолжить этот разговор, Кэт предложила пойти с рукоделием в беседку и насладиться чудесным днем. Миссис Никльби охотно согласилась, и они без дальнейших рассуждений отправились в беседку.

- Право же, я должна сказать, что не бывало еще на свете такого доброго создания, как Смайк,- заметила миссис Никльби, усаживаясь на свое место.Честное слово, труды, какие он прилагает, чтобы содержать в порядке эту маленькую беседку и разводить прелестные цветы вокруг, превосходят все, что я могла бы... но мне бы хотелось, чтобы он не сгребал весь песок к твоей стороне, Кэт, дорогая моя, а мне вставлял одну землю.

- Милая мама,- быстро отозвалась Кэт,- пересядьте сюда... пожалуйста...

доставьте мне удовольствие, мама.

- Нет, нет, дорогая моя. Я останусь на своем месте,- сказала миссис Никльби.- Ах, что это?

Кэт вопросительно посмотрела на нее.

- Да ведь он достал где-то два-три черенка тех цветов, о которых я на днях сказала, что очень люблю их, и спросила, любишь ли ты,- нет, это ты сказала на днях, что очень их любишь и спросила меня, люблю ли я, - это одно и то же. Честное слово, я нахожу, что это очень любезно и внимательно с его стороны. Я не вижу,- добавила миссис Никльби, зорко осматриваясь вокруг,этих цветов с моей стороны, но, должно быть, они лучше растут около песка. Можешь быть уверена, что это так, Кэт, и вот почему они посажены около тебя, а песком он посыпал там, потому что это солнечная сторона. Честное слово, это очень умно! Мне самой никогда не пришло бы это в голову!

- Мама! - сказала Кэт, так низко наклоняясь над рукоделием, что лица ее почти не было видно.- До вашего замужества...

- Ах, боже мой, Кэт! - перебила миссис Никльби.- Объясни мне, ради господа бога, почему ты перескакиваешь к тому, что было до моего замужества, когда я говорю о его заботливости я внимании ко мне? Ты как будто ничуть не интересуешься садом.

- О мама, вы знаете, что интересуюсь! - сказала Кэт, снова подняв голову.

- В таком случае почему же ты никогда его не похвалишь за то, что он содержит сад в таком порядке? - сказала миссис Никльби.- Какая ты странная, Кэт?

- Я хвалю, мама,- кротко отозвалась Кэт.- Бедняга!

- Редко приходится слышать это от тебя, дорогая моя,- возразила миссис Никльби,- вот все, что я могу сказать.

Славная леди достаточно времени уделила этому предмету, а посему тотчас попала в маленькую ловушку, расставленную ее дочерью,- если это была ловушка,- и осведомилась, о чем та начала говорить.

- О чем, мама? - спросила Кэт, которая, по-видимому, совершенно забыла свой вопрос, уводящий в сторону.

- Ах, Кэт, дорогая моя,- сказала ее мать.- Ты спишь или поглупела! О том, что было до моего замужества.

- Ах, да! - подхватила Кэт.- Помню. Я хотела спросить, мама, много ли у вас было поклонников до замужества.

- Поклонников, дорогая моя! - воскликнула миссие Никльби с удивительно самодовольной улыбкой.- В общем, Кэт, у меня их было не меньше дюжины.

- Мама! - запротестовала Кэт.

- Да, не меньше, дорогая моя,- сказала миссис Никльби,- не считая твоего бедного папы и того молодого джентльмена, который, бывало, ходил в тотже танцевальный класс и непременно хотел посылать нам домой золотые часы и браслеты в бумаге с золотым обрезом (их всегда отсылали обратно) и который потом имел несчастье отправиться к берегам Ботани-Бей* на кадетском судне, то есть я хочу сказать - на каторжном, и скрылся в зарослях кустарника, и убивал овец (не знаю, как они туда попали), и его собирались повесить, только он сам случайно удавился, и правительство его помиловало. Затем был еще молодой Лакин,- сказала миссис Никльби, начав с большого пальца левой руки и отсчитывая имена по пальцам,- Могли, Типсларк, Кеббери, Смифсер...

Добравшись до мизинца, миссис Никльби хотела перенести счет на другую руку, как вдруг громкое "гм!", прозвучавшее как будто у самого основания садовой стены, заставило и ее и дочь сильно вздрогнуть.

- Мама, что это? - тихо спросила Кэт.

- Честное слово, дорогая моя,- отозвалась миссис Никльби, испугавшись не на шутку,- если это не джентльмен из соседнего дома, я не знаю, что бы это могло быть...

- Э-хм! - раздался тот же голос, и это было не обычное откашливание, но нечто вроде рева, который разбудил эхо в округе и звучал так долго, что несомненно заставил почернеть невидимого ревуна.

- Теперь я понимаю,- сказала миссис Никльби, положив руку на руку Кэт.-

Не пугайся, милочка, это относится не к тебе, у него и в помыслах нет кого-нибудь пугать... Будем справедливы ко всем, Кэт, я считаю, что это необходимо.

С этими словами миссис Никльби закивала головой, несколько раз погладила руку дочери и приняла такой вид, как будто могла бы сказать нечто весьма важное, если бы захотела, но ей, слава богу, ведомо самоотречение и она ничего не скажет.

- О чем вы говорите, мама? - с нескрываемым изумлением спросила Кэт.

- Не волнуйся, дорогая моя,- ответила миссис Никльби, посматривая на садовую стену,- ты видишь, я не волнуюсь, а уж если кому-нибудь простительно было бы волноваться, то, разумеется, принимая во внимание все обстоятельства, это было бы простительно мне, но я не волнуюсь, Кэт...

ничуть...

- Этим звуком как будто хотели привлечь наше внимание, мама,- сказала Кэт.

- Да, хотели привлечь наше внимание, дорогая моя,- ответила миссис Никльби, выпрямившись и еще ласковее поглаживая руку дочери,- во всяком случае, привлечь внимание одной из нас. Гм! У тебя решительно нет оснований беспокоиться, дорогая моя.

Кэт была в полном недоумении и, видимо, собиралась обратиться за новыми объяснениями, когда послышались с той же стороны крик и шарканье, словно какой-то пожилой джентльмен весьма энергически кашлял и елозил ногами по рыхлому песку. А когда эти звуки утихли, большой огурец со скоростью ракеты взлетел к небу, откуда опустился, вращаясь, и упал к ногам миссис Ннкльби.

За этим поразительным феноменом последовал второй, точь-в-точь такой же, затем взмыла в воздух прекрасная тыква грандиозных размеров и плюхнулась вниз; затем взлетели одновременно несколько огурцов; наконец небо потемнело от града луковиц, редисок и других мелких овощей, которые падали, раскатываясь, подпрыгивая и рассыпаясь во все стороны.

Когда Кэт в тревоге встала и схватила за руку мать, чтобы бежать с ней в дом, она почувствовала, что мать не только этого не хочет, но даже удерживает ее; проследив за взглядом миссис Никльби, она была устрашена появлением старой черной бархатной шапки, которая медленно, словно ее владелец взбирался по приставной лестнице, поднялась над стеной, отделявшей их сад от сада при соседнем коттедже (стоявшем, как и их коттедж, особняком), а за нею последовала очень большая голова и очень старое лицо с поразительными серыми глазами - глаза были дикие, широко раскрытые и вращались в орбитах, томно подмигивая, что отвратительно было наблюдать.

- Мама! - закричала Кэт, придя на сей раз в ужас.- Почему вы стоите, почему медлите? Мама, прошу вас, бежим в дом!

- Кэт, дорогая моя,- возразила мать, все еще упираясь,- можно ли так глупить? Мне стыдно за тебя. Как ты думаешь, можешь ты прожить жизнь, если будешь такой трусихой? Что вам угодно, сэр? - сказала миссис Никльби, с притворным неудовольствием обращаясь к непрошенному гостю.- Как вы смеете заглядывать в этот сад?

- Королева души моей,- ответил незнакомец, складывая руки,- отпейте из этого кубка!

- Глупости, сэр! - сказала миссис Никльби.- Кэт, милочка, пожалуйста, успокойся.

- Вы не хотите отпить из кубка? - настаивал незнакомец, умоляюще склонив голову к плечу и прижав правую руку к груди.- Отпейте из этого кубка!

- Никогда я не соглашусь сделать что-нибудь в этом роде, сэр,- сказала миссис Никльби.- Пожалуйста, уйдите.

- Почему? - вопросил старый джентльмен, поднимаясь еще на одну перекладину и облокачиваясь на стену с такой непринужденностью, словно выглядывал из окна.- Почему красота всегда упряма, даже если восхищение так благородно и почтительно, как мое? - Тут он улыбнулся, послал воздушный поцелуй и отвесил несколько низких поклонов.- Или виной тому пчелы, которые, когда проходит пора медосбора и их якобы убивают серой, на самом деле улетают в страну варваров и убаюкивают пленных мавров своими снотворными песнями? Или...- прибавил он, понизив голос почти до шепота,- или это находится в связи с тем, что не так давно видели, как статуя с Чаринг-Кросса прогуливалась на Бирже в полночь рука об руку с насосом из Олдгет в костюме для верховой езды?

- Мама,- прошептала Кэт,- вы слышите?

- Тише, дорогая моя,- так же шепотом ответила миссис Никльби,- он очень учтив, и я думаю, что эго цитата из поэтов. Пожалуйста, не приставай ко мне, ты мне исщиплешь руку до синяков... Уйдите, сэр!

- Совсем уйти? - сказал джентльмен, бросая томный взгляд.- О! Уйти совсем?

- Да,- подтвердила миссис Никльби,- разумеется. Вам здесь нечего делать. Это частное владение, сэр. Вам бы следовало это знать.

- Я знаю,- сказал старый джентльмен, приложив палец к носу с фамильярностью, в высшей степени предосудительной,- я знаю, что это священное и волшебное место, где божественнейшие чары (тут он снова послал воздушный поцелуй и поклонился) источают сладость на соседские сады и вызывают преждевременное произрастание плодов и овощей. Этот факт мне известен. Но разрешите ли вы мне, прелестнейшее создание, задать вам один вопрос в отсутствие планеты Венеры, которая пошла по делу в штаб Конной гвардии, а в противном случае, ревнуя к превосходству ваших чар, помешала бы нам?

- Кэт,- промолвила миссис Никльби, повернувшись к дочери,- право же, мне очень неловко. Я просто не знаю, что сказать этому джентльмену. Нужно, знаешь ли, быть вежливой.

- Милая мама,- отозвалась Кэт,- не говорите ему ни слова. Лучше убежим поскорее и запремся в доме, пока не вернется Николас.

Миссис Никльби приняла величественный, чтобы не сказать высокомерный, вид, услыхав это смиренное предложение, и, повернувшись к старому джентльмену, который с напряженным вниманием следил за ними, пока они перешептывались, сказала:

- Если вы будете держать себя, сэр, как подобает джентльмену, каким я склонна вас считать, судя по вашим речам... и... наружности (копия твоего дедушки, Кэт, дорогая моя, в лучшие его дни), и зададите ваш вопрос, изъясняясь простыми словами, я отвечу на него.

Если превосходный папаша миссис Никльби имел в лучшие свои дни сходство с соседом, выглядывавшим сейчас из-за стены, то, должно быть, во цвете лет он был дряхлым джентльменом весьма странного вида, чтобы не сказать больше.

Быть может, эта мысль мелькнула у Кэт, ибо она рискнула посмотреть с некоторым вниманием на вылитый его портрет, который снял свою черную бархатную шапку и, обнаружив совершенно лысую голову, отвесил длинную серию поклонов, сопровождая каждый новым воздушным поцелуем. Явно истощив все силы в этих утомительных упражнениях, он снова накрыл голову шапкой, очень старательно натянув ее на кончики ушей, и, приняв прежнюю позу, сказал:

- Вопрос заключается в том...

Тут он оборвал фразу, чтобы осмотреться по сторож нам и окончательно удостовериться, что никто не подслушивает. Убедившись, что никого нет, он несколько раз постучал себя по носу, сопровождая этот жест лукавым взглядом, словно хваля себя за осторожность, и, вытянув шею, сказал громким шепотом:

- Вы принцесса?

- Вы смеетесь надо мной, сэр? - отозвалась миссис Никльби, делая вид, будто отступает к дому.

- Нет, но вы принцесса? - повторил старый джентльмен.

- Вы знаете, что нет, сэр,- ответила миссис Никльби.

- В таком случае, не в родстве ли вы с архиепископом Кентерберийским? -

е величайшим беспокойством осведомился старый джентльмен.- Или с папой римским? Или со спикером палаты общин? Простите меня, если я ошибаюсь, но мне говорили, что вы племянница Уполномоченных по замощению улиц и невестка лорд-мэра и Суда Общих Тяжб, чем и объясняется ваше родство со всеми тремя.

- Тот, кто распустил такие слухи, сэр,- с жаром возразила миссис Никльби,- позволил себе величайшую вольность, которой ни секунды не потерпел бы мой сын Николас, если бы он о ней знал. Вот выдумки! - приосанившись, сказала миссис Никльби.- Племянница Уполномоченных по замощению улиц!

- Прошу вас, мама, уйдем! - прошептала Кэт.

- "Прошу вас, мама!" Глупости, Кэт! - сердито отозвалась миссис Никльби.- Вот всегда так! Даже если бы про меня сказали, что я племянница писклявого снегиря, тебе было бы безразлично. Нет, я не вижу сочувствия,захныкала миссис Никльби,- да и не жду его.

- Слезы! - вскричал старый джентльмен, столь энергически подпрыгнув, что опустился на две-три перекладины и оцарапал подбородок о стену.- Ловите прозрачные шарики! Собирайте их в бутылку! Закупорьте их плотно!

Припечатайте сверху сургучом! Положите печать Купидона! Наклейте этикетку

"Высшее качество"! Спрячьте в четырнадцатый ящик с железным засовом сверху, чтобы отвести громовой удар!

Отдавая такие приказы, как будто дюжина слуг ревностно занималась их исполнением, он вывернул наизнанку свою бархатную шапку, с великим достоинством надел ее так, чтобы она закрыла правый его глаз и три четверти носа, и, подбоченившись, свирепо взирал на воробья, пока эта птица не улетела.

Затем он с весьма удовлетворенным видом спрятал в карман шапку и с почтительной миной обратился к миссис Никльби.

- Прекрасная госпожа,- таковы были его слова,- если я допустил какую-нибудь ошибку касательно вашей семьи или родни, я смиренно прошу простить меня. Если я предположил, что вы связаны с иностранными властями или национальными департаментами, то лишь потому, что - простите мне эти слова - такими манерами, осанкой и достоинством обладаете только вы (может быть, единственное исключение - та трагическая муза, которая импровизирует на шарманке перед Ост-Индской компанией). Я, сударыня, как видите, не юноша, и, хотя такие создания, как вы, никогда не могут состариться, я смею надеяться, что мы созданы друг для друга.

- Ах, право же, Кэт, моя милая! - сказала миссис Никльби слабым голосом и глядя в сторону.

- У меня есть поместья, судярыня! - сказал старый джентльмен, небрежно помахивая правой рукой, как будто он очень легкомысленно относится к таким вещам. И быстро продолжал: - У меня есть драгоценные камни, маяки, заповедные пруды, собственные китобойни в Северном море и много устричных отмелей, приносящих большие барыши, в Тихом океане. Если вы будете столь любезны, пойдете на Королевскую биржу и снимете треуголку с головы самого толстого швейцара, вы найдете в подкладке тульи мою визитную карточку, завернутую в синюю бумагу. Можно увидеть также и мою трость, если обратиться к капеллану палаты общин, которому строжайше запрещено показывать ее за плату. Я окружен врагами, сударыня,- он посмотрел в сторону своего дома и заговорил очень тихо,- которые при каждом удобном случае нападают на меня и хотят завладеть моим имуществом. Если вы осчастливите меня вашей рукой и сердцем, вы можете обратиться к лордуканцлеру или в случае необходимости вызвать военные силы - достаточно будет послать мою зубочистку главнокомандующему - и таким образом очистить от них дом перед совершением обряда. А затем - любовь, блаженство и восторг! Восторг, любовь и блаженство! Будьте моей, будьте моей!

Повторив эти последние слова с величайшим восхищением и энтузиазмом, старый джентльмен снова надел свою черную бархатную шапку и сказал, устремив взгляд в небо, нечто не совсем вразумительное, имеющее отношение к воздушному шару, которого он ждет и который слегка запоздал.

- Будьте моей, будьте моей! - снова завопил старый джентльмен.

- Кэт, дорогая моя,- сказала миссис Никльби,- у меня почти нет сил говорить, но для счастья всех заинтересованных сторон необходимо, чтобы с этим делом было покончено раз навсегда.

- Право же, мама, нет никакой необходимости, чтобы вы хоть слово проронили! - убеждала Кэт.

- Будь добра, дорогая моя, разреши мне судить об этом самой,- сказала миссис Никльби.

- Будьте моей, будьге моей! - возопил старый джентльмен.

- Вряд ли можно ожидать, сэр,- произнесла миссис Никльби, скромно потупившись,- чтобы я сказала незнакомому человеку, польщена ли я и благодарна ли за такое предложение, или нет. Несомненно, оно сделано при весьма странных обстоятельствах; однако в то же время постольку-поскольку и до известных пределов (обычный оборот речи миссис Никльби) оно должно быть лестно и приятно.

- Будьте моей, будьте моей! - закричал старый джентльмен.- Гог и Магог, Гог и Магог!* Будьте моей, будьте моей!

- Достаточно будет мне сказать, сэр,- продолжала миссис Никльби с полной серьезностью,- и, я уверена, вы поймете необходимость принять этот ответ и удалиться,- что я решила остаться вдовой и посвятить себя моим детям. Быть может, вам не пришло бы в голову, что я мать двух детей,действительно, многие в этом сомневались и говорили, что ни за что на свеге не могли бы этому поверить,- но это правда, и оба они взрослые. Мы будем очень рады принимать вас как соседа,- очень рады, в восторге, уверяю вас,но в любой другой роли это совершенно невозможно, совершенно! Что же касается того, что я еще досдаточно молода, чтобы снова выйти замуж, то, может быть, это так, а может быть, и не так, но я ни на секунду не могу об этом подумать, ни под каким видом. Я сказала, что не выйду,- и не выйду!

Очень мучительно отклонять предложения, и я бы предпочла, чтобы их совсем не делали. Тем не менее я давно уже решила дать такой ответ, и так я буду отвечать всегда.

Эти замечания были обращены отчасти к старому джентльмену, отчасти к Кэт, а отчасти к себе самой. К концу их поклонник стал проявлять к ним весьма непочтительное невнимание, и едва миссис Никльби умолкла, как, к великому ужасу и этой леди и ее дочери, он сорвал с себя сюртук и, вспрыгнув на стену, принял позу, выставившую напоказ в наивыгоднейшем свете короткие штаны и серые шерстяные чулки, а в заключение застыл на одной ноге и с особенным рвением испустил свой излюбленный рев.

Пока он еще тянул последнюю ноту, украшая ее длинной фиоритурой, показалась грязная рука, которая украдкой и быстро скользнула по верху стены, как бы преследуя муху, и затем очень ловко ухватила одну из лодыжек старого джентльмена. Когда это было сделано, появилась вторая рука и ухватила другую лодыжку.

Попав в такое затруднительное положение, старый джентльмен раза два неловко приподнял ноги, словно они были очень неуклюжей и несовершенной частью какого-то механизма, а затем, бросив взгляд на свой участок за стеной, громко расхохотался.

- Это вы? - осведомился старый джентльмен.

- Да, это я.- ответил грубый голос.

- Как поживает император Татарии? - спросил старый джентльмен.

- О, так же, как всегда,- последовал ответ.- Не лучше и не хуже.

- А молодой принц китайский,- с большим интересом продолжал старый джентльмен,- примирился ли он со своим тестем, великим продавцом картошки?

- Нет,- ответил ворчливый голос,- и мало того; он говорит, что никогда не примирится.

- В таком случае,- заметил старый джентльмен-пожалуй, лучше мне слезть.

- Да,- сказал человек по ту сторону стены,- я думаю, так будет лучше.

Когда одна рука осторожно разжалась, старый джентльмен принял сидячее положение и оглянулся, чтобы улыбнуться и поклониться миссис Никльби, после чего исчез довольно стремительно, как будто снизу его потянули за ноги.

Успокоенная его исчезновением, Кэт повернулась, чтобы заговорить со своей матушкой, как снова показались грязные руки и сейчас же вслед за ними грубоватая физиономия толстого человека, поднявшегося по приставной лестнице, которую только что занимал их странный сосед.

- Прошу прощения, леди,- сказало это новое лицо, ухмыльнувшись и притронувшись к шляпе,- не объяснился ли он в любви одной из вас?

- Да,- ответила Кэт.

- А! - сказал тот, вынув из шляпы носовой платок и вытирая лицо.- Он, знаете ли, всегда это делает. Никак его не удержишь, чтобы он не объяснялся в любви.

- Бедняга не в своем уме, разумеется? - спросила Кэт.

- Ну, конечно,- ответил тот, заглянув в свою шяяпу, бросил в нее носовой платок и снова надел ее.- Это сразу видно.

- Давно это с ним? - спросила Кэт.

- Давненько.

- И нет никакой надежды? - участливо спросила Кэт.

- Ни малейшей, да так ему и надо! - ответил сторож.- Без ума он куда приятней. Он был самым жестоким, злым, черствым старым кремнем, какого только можно встретить.

- Неужели? - сказала Кэт.

- Ей-богу! - ответил сторож, столь энергически покачав головой, что ему пришлось сдвинуть брови, чтобы ие слетела шляпа.- Никогда еще я не видывал такого негодяя, и мой помощник говорит то же самое. Разбил сердце своей бедной жены, дочерей выставил за дверь, сыновей выгнал на улицу, счастье, что он в конце концов рехнулся от злости, от жадности, от эгоизма, от обжорства и пьянства, иначе он бы многих свел с ума. Есть ли надежда у него, старого распутника? Не очень-то много на свете надежды, и готов прозакладывать крону, что та, какая есть, приберегается для более достойных, чем он.

После такого исповедания веры сторож снова покачал головой, как бы желая сказать, что пока свет стоит, иначе и быть не может. Хмуро притронувшись к шляпе,- не потому, что был в дурном расположении духа, но потому, что эта тема его расстроила,- он спустился и убрал лестницу.

Во время этого разговора миссис Никльби не спускала со сторожа сурового и пристального взгляда. Теперь она глубоко вздохнула и, поджав губы, покачала годовой медленно и недоверчиво.

- Бедняга! - сказала Кэт.

- В самом деле, бедняга! - подхватила миссис Никльби.- Позор, что допускают подобные вещи. Позор!

- Что же можно поделать, мама? - грустно сказала Кэт.- Немощи человеческой природы...

- Природы! - повторила миссис Никльби.- Как? Неужели ты считаешь, что тот бедный джентльмен не в своем уме?

- Кто же может, увидев его, быть другого мнения, мама?

- Так вот что я тебе скажу, Кэт,- возразила миссис Никльби.- Он отнюдь не сумасшедший, и меня удивляет, как ты позволила себя одурачить. Тут какой-то заговор, составленный с целью завладеть его имуществом,- разве он сам этого не сказал? Может быть, он немножко чудаковат и неуравновешен -

многие из нас таковы,- но сумасшедший?.. И притом выражаться так почтительно, таким поэтическим языком и делать предложение столь обдуманно, деликатно и умно - ведь не выбегает же он на улицу и не бросается на колени перед первой встречной девчонкой, как поступил бы сумасшедший! Нет, нет, Кэт, в его безумии слишком много благоразумия, можешь в этом не сомневаться, дорогая моя.

ГЛАВА XLII,

подтверждающая приятную истину, что лучшим друзьям приходится иногда раставаться

Мостовая Сноу-Хилла весь день поджаривалась и припекалась на солнце, и головы блиэнецов-сарацинов, охранявшие вход в гостиницу, для которой они служат и названием и вывеской, смотрели - или это только казалось усталым и с трудом волочившим ноги прохожим - более злобно, чем обычно, опаленные и обожженные зноем, когда в одной из самых маленьких столовых гостиницы, куда осязаемым облаком врывались через открытое окно испарения потных лошадей, был накрыт в примерном порядке стол для чаепития, защищенный с флангов вареным мясом, жарким, языком, пирогом с голубями, холодной птицей, большой кружкой эля и другими мелочами такого же рода, которые в наших вырождающихся городах и городишках рассматриваются скорее как принадлежность плотного завтрака, обеда для пассажиров почтовых карет или весьма основательной утренней закуски.

Мистер Джон Брауди, засунув руки в карманы, беспокойно бродил вокруг этих деликатесов, время от времени останавливаясь, чтобы отогнать мух от сахарницы носовым платком жены, иди опустить чайную ложку в молочник и препроводить ее в рот, или отрезать краешек корки и кусочек мяса и проглотить их в два глотка, словно две пилюли. После каждого из таких заигрываний со съестными припасами он вынимал часы и заявлял с серьезностью, поистине патетической, что больше двух минут ему не выдержать.

- Тилли! - сказал Джон своей леди, которая полудремала, развалившись на диване.

- Что, Джон?

- "Что, Джон!" - нетерпеливо передразнил супруг.- Ты разве не голодна, девочка?

- Не очень,- сказала миссис Брауди.

- "Не очень!" - повторил Джон, возведя глаза к потолку.- Вы только послушайте - ие очень! А обедали мы в три часа, а на завтрак было какое-то пирожное, которое только раздражает, а не успокаивает человека. "Не очень!"

- К вам джентльмен, сэр,- сказал официант, заглянув в комнату.

- Ко мне что? - воскликнул Джон так, словно решил, что речь идет о письме или пакете.

- Джентльмен, сэр.

- Черт побери! - вскричал Джон.- Чего ради ты мне это сообщаешь. Веди его сюда.

- Вы дома, сэр?

- Дома! - воскликнул Джон.- Хотел бы я быть дома! Я бы уже часа два как напился чаю. Да ведь я сказал тому, другому парню, чтобы он смотрел в оба у входной двери и предупредил его, как только он придет, что мы изнемогли от голода. Веди его сюда. Ага. Твою руку, мистер Никльби. Это счастливейший день в моей жизни, сэр. Как поживаете? Здорово! Как я рад!

Забыв даже о голоде при этой дружеской встрече, Джон Брауди снова и снова пожимал руку Николасу, после каждого пожатия похлопывая его весьма энергически по ладони, чтобы сделать приветствие более теплым.

- Вот и она,- сказал Джон, заметив взгляд, брошенный Николасом в сторону его жены.- Вот и она, теперь мы из-за нее не поссоримся, а? Ей-богу, когда я подумаю о том... Но ты должен чего-нибудь поесть. Приступай к делу, приятель, приступай, и за блага, которые мы получаем...

Несомненно, молитва перед едой была должным образом закончена, но больше ничего не было слышно, потому что Джон уже заработал ножом и вилкой так, что его речь на время оборвалась.

- Я воспользуюсь обычной привилегией, мистер Брауди,- сказал Николас, придвигая стул для новобрачной.

- Пользуйся чем хочешь,- сказал Джон,- а когда воспользуешься, требуй еще.

Не потрудившись дать объяснение, Николас поцеловал зарумянившуюся миссис Брауди и повел ее к столу.

- Послушай,- сказал Джон, на секунду ошарашенный,- устраиваешься, как дома, так, что ли?

- Можете в этом не сомневаться,- отозвался Николас,- но с одним условием.

- А что это за условие? - спросил Джов,

- Вы пригласите меня крестным отцом, как только явится в нем необходимость.

- Вы слышите?! - воскликнул Джон, положив нож и вилку.- Крестным отцом!

Ха-ха-ха! Тилди, ты слышишь - крестным отцом! Ни слова больше - лучше все равно не скажешь. Крестный отец! Ха-ха-ха!

Никогда еще не потешали людей почтенные старые шутки так, как распотешила эта шутка Джона Брауди. Он клохтал, ревел, задыхался от смеха, когда большие куски мяса застревали в горле, снова ревел, при этом он ве переставал есть, лицо у него покраснело, лоб почернел, он закашлялся, закричал, оправился, снова засмеялся сдавленным смехом, опять ему стало хуже, его колотили по спине, он топал ногами, испугал жену и в конце концов, совершенно ослабев, пришел в себя; слезя катились у него из глаз, но он все еще слабым голосом восклицал: "Крестный отец, крестный отец, Тилли!" - и тон его свидетельствовал о том, что слова Николаса доставили ему величайшее наслаждение, которого не уменьшат никакие страдания.

- Помните вечер нашего первого чаепития? - спросил Николас.

- Да разве я его когда-нибудь забуду, приятель? - отозвался Джон Брауди.

- Отчаянный он был тогда парень, не правда ли, миссис Брауди? - сказал Николас.- Просто чудовище!

- Вот это вы бы могли сказать, если бы только послушали его, когда мы возвращались домой,- ответила новобрачная.- Никогда еще мне не бывало так страшно.

- Полно, полно,- с широкой улыбкой сказал Джон.- Ты должна лучше знать меня, Тилли.

- Я и знала,- отозвалась миссис Брауди.- Я почти что решила никогда больше с тобой не разговаривать.

- Почти! - повторил Джон, улыбаясь еще шире.- Она почти решила! А всю дорогу она ко мне ласкалась и ластилась, ласкалась и ластилась. "Чего ради ты позволила этому парню ухаживать за тобой?" - говорю я. "Я не позволяла, Джон",- говорит она и жмет мне руку. "Ты не позволяла?" - говорю я.

"Нет",-говорит она и опять жмется ко мне.

- Боже мой, Джон! - перебила его хорошенькая жена, очень сильно покраснев.- Как можешь ты говорить такие глупости? Да мне бы это и во сне не приснилось!

- Не знаю, снилось это тебе или нет, хотя заметь - я думаю, что могло бы присниться,- возразил Джон,- но ты это делала. "Ты изменчивая, непостоянная вертушка, моя девочка",- говорю я. "Нет, Джон, не изменчивая",-

говорит она. "Нет, говорю, изменчивая, чертовски изменчивая! Не отпирайся после того, что было с тем парнем в доме школьного учителя",- говорю я. "Ах, он?" - как взвизгнет она. "Да, он!" - говорю я. "Ах, Джон,- говорит она, а сама подходит ближе и прижимается еще крепче,- да неужели это, по-твоему, возможно, чтобы я, когда со мной водит компанию такой мужчина, как ты, стала обращать внимание на этого жалкого хвастунишку?" Ха-ха-ха! Она так и сказала

- хвастунишка. "Ладно! - говорю я.- А теперь назначай день, и делу конец".

Ха-ха-ха!

Николас от души посмеялся над этим рассказом, который выставлял его самого в невыгодном свете; да к тому же, он не хотел, чтобы краснела миссис Брауди, чьи протесты потонули во взрывах смеха ее супруга.

Благодушие Николаса вскоре помогло ей успокоиться, и, отрицая обвинение, она так весело смеялась над ним, что Николас имел удовольствие убедиться в правдивости рассказа.

- Всего только второй раз,- сказал Николас,- мы сидим с вами вместе за столом, а вижу-то я вас в третий раз, но, право, мне кажется, что я среди друзей.

- Верно! - заметил йоркширец.- И я то же самое скажу.

- И я,- добавила его молодая жена.

- Заметьте, у меня есть все основания для такого чувства,- сказал Николас,- потому что, если бы не ваша сердечная доброта, мой славный друг, на которую у меня не было ни права, ни повода рассчитывать, я не знаю, что сталось бы со мной и в каком тяжелом положении мог бы я очутиться.

- Поговорим о чем-нибудь другом,- проворчал Джон,- а об этом не стоит.

- В таком случае песня будет новая, но на старый мотив,- улыбаясь, сказал Николас.- Я писал вам в письме, как я благодарен и как восхищаюсь вашим сочувствием к бедному мальчику, которого вы вызволили, хотя сами рисковали очутиться в неприятном и затруднительном положении, но мне никогда не удастся рассказать, как признательны вам он, я и те, кого вы не знаете, за то, что вы над ним сжалились.

- Ого! - сказал Джон Брауди, придвигая стул.- А мне никогда не удастся рассказать, как были бы признательны иные люди, нам с вами известные, если бы они знали, что я над ним сжалился.

- Ах! - воскликнула миссис Брауди.- В каком я была состоянии в тот вечер!

- Им не пришло в голову, что вы могли принимать участие в его побеге? -

спросил Николас Джона Брауди.

- Нисколько,- ответил йоркширец, растянув рот до ушей.- Я нежился в постели школьного учителя еще долго после того, как стемнело, и никто даже не подходил к двери. "Ну,- думаю я,- теперь он далеко ушел и если еще не добрался до дому, значит никогда ему там не бывать; стало быть, можете теперь приходить, когда угодно, мы готовы". Это, понимаете ли, школьный учи-

тель мог прийти.

- Понимаю,- сказал Николас.

- Тут он и пришел,- продолжал Джон.- Я услышал, что дверь захлопнулась внизу и он поднимается в темноте. "Не торопитесь,- думаю я,- идите потихоньку, сэр, не к спеху". Он подходит к двери, поворачивает ключ - ключ поворачивается, а замка-то нет! - и кричит: "Эй, ты, там!"-"Да,-думаю я,можете еще покричать, никого не разбудите, сэр".- "Эй! - кричит он и вдруг останавливается.- Ты бы лучше меня не раздражал,- говорит школьный учитель, помолчав.- Я тебе все кости переломаю, Смайк",- говорит он, опять помолчав.

Потом вдруг кричит, чтобы принесли свечу, а когда принесли свечу - боже ты мой, какой поднялся переполох! "Что случилось?" - спрашиваю я. "Он удрал! -

кричит он, взбесившись от злости.- Вы ничего не слышали?" - "Слышал,- говорю я,- слышал, что не так давно хлопнула парадная дверь. Слышал, как кто-то побежал вон туда!" И указываю в противоположную сторону. Каково? "На помощь!" - кричит он. "Я вам помогу",- говорю я. И пустились мы с ним - не в ту сторону! Хо-хо-хо!

- И далеко вы ходили? - спросил Николас.

- Далеко! - ответил Джон.- Через четверть часа он у меня с ног валился.

Стоило посмотреть, как старый школьный учитель, без шапки, бежит по колено в грязи и в воде, перелезает через изгороди, скатывается в канавы и орет, как сумасшедший, своим единственным глазом высматривая мальчишку. Полы сюртука развеваются, и весь он забрызган грязью - и лицо и все! Я думал, что упаду и помру со смеху!

При одном этом воспоминании Джон захохотал так весело, что заразил обоих слушателей, и все трое разразились смехом и все хохотали и хохотали, пока не выбились из сил.

- Нехороший он человек,- сказал Джон, вытирая глаза,- очень нехороший человек школьный учитель.

- Я его видеть не могу, Джон,- сказала его жена.

- Полно,- возразил Джон,- нечего сказать, хорошо это с твоей стороны!

Если бы не ты, мы бы ничего о нем и не знали. Ты первая с ним познакомилась.

- Я не могла не знаться с Фанни Сквирс, Джон,сказала его жена,- ведь тебе известно, что она моя старинная подруга.

- Да я это самое и говорю, девочка,- ответил Джон.- Лучше жить по-соседски и поддерживать старое знакомство. И еще я говорю - не ссорься, если можно этого избежать. Вы тоже так думаете, мистер Никльби?

- Разумеется,- отозвался Николас.- И вы были верны этому правилу, когда я встретил вас верхом на лошади после того памятного вечера.

- Правильно,- подтвердил Джон.- Что сказал, за то держусь.

- Так и следует поступать мужчине,- сказал Николае,- хотя в Лондоне и говорят: "Йоркшир нас околпачит"... Вы написали в вашей записке, что мисс Сквирс остановилась с вами.

- Да,- сказал Дают,- она подружка Тилли - и пресмешная подружка. Думаю я, не скоро ей быть новобрачной!

- Стыдись, Джон! - сказала миссис Брауди, которая, впрочем, живо отозвалась ва шутку, потому что сама была новобрачной.

- Счастлив будет ее жених,- сказал Джон, у которого глаза засверкали при этой мысли.- Что уж говорить, ему повезет!

- Видите ли, мистер Никльби,- сказала его жена,- она здесь, вот потому-то Джон и написал вам и назначил сегодняшний вечер: мы решили, что вам неприятно будет встретиться с ней после всего происшедшего...

- Бесспорно,- перебил Николас.- Вы были совершенно правы.

- В особенности,- с очень лукавым видом продолжала миссис Брауди,после всего, что нам известно о прошлых любовных делах.

- О да, известно! - покачивая головой, сказал Николас.- Подозреваю, что вы тогда вели себя не очень-то по-дружески.

- Верно! - сказал Джон Брауди, продевая большущий указательный палец в один из изящных локончиков жены и явно гордясь ею.- Она всегда была игрива и проказлива, как...

- Как кто? - подхватила жена.

- Как женщина! - ответил Джон.- Ей-богу, никто ие сравнится с ней по этой части.

- Мы хотели поговорить о мисс Сквирс,- сказал Николас с целью прекратить супружеские шуточки, начавшиеся между мистером и миссис Брауди, каковые делали положение третьего лица до известной степени затруднительным, так как оно чувствовало себя лишним.

- Джон, перестань,- сказала миссис Брауди.- Сегодняшний вечер Джон назначил потому, что она решила войти пить чай к своему отцу. А чтобы все было в порядке и вы провели вечер наедине с нами, Джон сговорился зайти туда и отвести ее домой.

- Это было очень умно придумано,- отозвался Николас,- хотя я сожалею, что пришлось столько хлопотать из-за меня.

- Ну, какие там хлопоты! - возразила миссис Брауди.- Ведь мы так хотели вас повидать - и Джон и я. Для нас это такое удовольствие! Знаете ли, мистер Никльби,- продолжала миссис Брауди с самой лукавой улыбкой,- я серьезно думаю, что Фанни Сквирс была очень неравнодушна к вам.

- Я ей чрезвычайно признателен,- сказал Николас,- но, честное слово, я никогда не стремился произвести впечатление на ее девичье сердце.

- Ах, что это вы говорите! - захихикала миссис Брауди.- А известно ли вам - теперь уж я говорю серьезно и без всяких шуток,- что сама Фанни дала мне понять, будто вы сделали ей предложение и будто вы собираетесь обручиться с ней торжественно и по всем правилам?

- Вот как, сударыня, вот как! - раздался пронзительный женский голос.Вам дали понять, что я... я... собираюсь обручиться с убийцей и вором, который пролил кровь моего папы? И вы думаете... вы думаете, сударыня, что я была очень неравнодушна к этой грязи под моими ногами, до которой не согласилась бы дотронуться кухонными щипцами из боязни запачкаться и рассыпаться от одного прикосновения? Вы это думаете, сударыня? Думаете? О, низкая и подлая Тильда!

С такими укоризненными словами мисс Сквирс широко распахнула дверь, и перед глазами пораженных Брауди и Николаса предстала не только ее собственная симметрическая фигура, облаченная в целомудренное белое платье, описанное выше (немножко загрязнившееся), но и фигуры ее брата и отца - пары Уэкфордов.

- Так вот каков конец? - продолжала мисс Сквирс, которая, будучи в волнении, говорила с сильным придыханием.- Так вот к чему привела вся моя снисходительность, мои дружеские чувства к этой двуличной особе - к этой гадюке, к этой... этой... сирене! - Мисс Сквирс долго подыскивала последнее слово и, наконец, произнесла его с торжеством, как будто оно решало все дело.- Так вот чем это кончилось! А я-то мирилась с ее лживостью, низостью, лукавством, приманивавшим грубых людей, с такими уловками, что мне приходилось краснеть за мой... за мой...

- Пол! - подсказал мистер Сквирс, взирая на присутствующих злобным глазом - именно одним злобным глазом.

- Да,- сказала мисс Сквирс,- но я благодарю мою счастливую звезду, что моя мать принадлежит к этому полу...

- Слушайте, слушайте! - воскликнул Сквирс.- Хотел бы я, чтобы она была здесь и сцепилась с этой компанией!

- Теперь кончено! - сказала мисс Сквирс, мотнув головой и презрительно уставившись в пол.- Больше смотреть не стану на эту дрянную особу и унижаться, покровительствуя ей.

- Ах, полно! - сказала миссис Брауди, не обращая внимания на попытки супруга удержать ее и пробиваясь вперед.- Зачем говорить такой вздор?

- Разве я вам не покровительствовала, сударыня? - вопросила мисс Сквирс.

- Нисколько! - ответила миссис Брауди.

- Я не жду, чгобы вы покраснели от стыда,- высокомерно сказала мисс Сквирс,- так как вашей физиономии чуждо все, кроме неприкрытой дерзости и наглости.

- Послушайте,- вмешался Джон Брауди, задетый этими повторными нападками на жену.- Полегче, полегче!

- Вас, мистер Брауди,- сказала мисс Сквирс, не дав ему договорить,- я жалею! К вам, сэр, я ничего не витаю, кроме чувства неподдельной жалости.

- О! - сказал Джон.

- Да,- сказала мисс Сквирс, искоса посмотрев на своего родителя,- хотя я и "пресмешная подружка" и не так-то скоро буду новобрачной и хотя моему мужу "повезет",- я не питаю к вам, сэр, никаких чувств, кроме чувства жалости.

Тут мисс Сквирс снова посмотрела искоса на отца, который посмотрел искоса на нее, как бы желая заявить: "Вот тут-то ты его поддела!"

- Я-то знаю, через что вам предстоит пройти,- сказала мисс Сквирс, энергически тряхнув кудряшками,- я-то знаю, какая вас ждет жизнь, и, будь вы моим злейшим и смертельным врагом, ничего худшего я не могла бы вам пожелать.

- А если так, то, может быть, вы пожелаете сами выйти за него замуж? -

с величайшей кротостью осведомилась миссис Брауди.

- О сударыня, как вы остроумны! - с низким реверансом отвечала мисс Сквирс.- Почти так же остроумны, как и хитры, сударыня! Как хитро было с вашей стороны, сударыня, выбрать время, когда я пошла пить чай к моему папе!

Вы были уверены, что я не вернусь, пока за мной не придут. Какая жалость! Вы не подумали, что и другие могут быть так же хитры, как вы, и расстроят ваши планы.

- Вы меня не выведете из терпения, дитя мое, вашей заносчивостью,сказала бывшая мисс Прайс, принимая вид матроны.

- Пожалуйста, не разыгрывайте со мной "миссис", сударыня! - резко возразила мисс Сквирс.- Я этого не потерплю! Так вот каков конец...

- Черт побери! - нетерпеливо перебил Джон Брауди.- Выскажи все, что хочешь сказать, Фанни, и пусть это впрямь будет конец и никого не спрашивай, конец это или нет.

- Благодарю за совет, которого у вас не просили, мистер Брауди,- с преувеличенной вежливостью отозвалась мисс Сквирс,- и будьте добры, потрудитесь не называть меня по имени. Даже мое жалостливое сердце никогда не заставит меня забыть о том, чего я должна требовать по отношению к себе, мистер Брауди. Тильда! - сказала мисс Сквирс с такой неожиданной запальчивостью, что Джон вздрогнул.- Я навеки отступаюсь от вас, миссис! Я вас покидаю. Я от вас отрекаюсь! Я бы не назвала ребенка именем Тильда,торжественно провозгласила мисс Сквирс, - хотя бы это могло спасти его от могилы.

- Что касается ребенка,- заметил Джон,- то будет время подумать о том, как его назвать, когда он появится.

- Джон! - вмешалась его жена.- Не дразни ее.

- О да, не дразни! - воскликнула мисс Сквирс, вскинув голову.- Не дразни! Хи-хи! Конечно! Не дразни ее! Пощади ее чувства!

- Если уж так суждено, что, подслушивая, никогда ничего хорошего о себе не услышишь,- сказала миссис Брауди,- то я тут ни при чем, и тут ничего не поделаешь. Но вот что я скажу, Фанни: прямо не счесть, сколько раз я говорила о вас за вашей спиной так хорошо, что даже вы ни в чем не могли бы меня упрекнуть.

- О, разумеется, сударыня! - вскричала мисс Сквирс, снова делая реверанс.- Приношу вам глубочайшую благодарность за вашу доброту и прошу и умоляю вас быть и впредь милостивой ко мне!

- И не думаю, чтобы сейчас я сказала что-нибудь очень дурное,продолжала миссис Брауди.- Во всяком случае, я говорила только правду, а если я и сказала что-нибудь дурное, то мне очень жаль, и я прошу у вас прощения. Вы часто говорили обо мне дурно, но я никогда не помнила зла и надеюсь, что и вы не затаите злобы.

Вместо прямого ответа мисс Сквирс окинула взглядом свою бывшую подругу с ног до головы и с невыразимым презрением задрала нос. При этом у нее вырвались такие иевнятные замечания, как "вертушка", "кокетка", "презренное создание", и эти замечания, а также эакусывание губ, спазмы при глотанье и быстрое, прерывистое дыхание указывали на то, что чувства, не поддающиеся выражению, переполняли грудь мисс Сквирс.

Пока шел этот разговор, юный Уэкфорд, видя, что на него не обращают внимания, и находясь во власти своих преобладающих наклонностей, бочком пробрался к столу и совершил маленький набег на закуски: он эанускал пальцы в тарелки и затем обсасывал их с бесконечным удовольствием, хватал куски хлеба, подцепляя ими масло, прятал в карман сахар, все время притворяясь погруженным в раздумье. Убедившись, что никто не пытается препятствовать этим маленьким вольностям, он постепенно перешел к более серьезным и, покончив с солидной порцией холодных яств, набросился на пирог.

Все это не осталось не замеченным мистером Сквирсом, который, пока внимание присутствующих было сосредоточено на других предметах, поздравлял себя с тем, что его сын и наследник толстеет за счет врага. Но когда наступило временное затишье, в течение коего действия юного Уэкфорда не могли пройти незамеченными, он притворился, будто сам только что их обнаружил, и закатил молодому джентльмену пощечину, от которой зазвенели чайные чашки.

- Поедать объедки, оставленные врагами его отца! - воскликнул мистер Сквирс.- Они способны на то, чтобы отравить тебя, скверный мальчишка!

- Ничего, ничего,- сказал Джон, явно радуясь перспективе иметь дело с мужчиной.- Пусть ест. Хотел бы я, чтобы вся школа была здесь. Я бы им набил чем-нибудь их несчастные желудки, хотя бы мне пришлось истратить последний пенни.

Сквирс хмуро посмотрел на него с таким злобным выражением, какое только мог придать своему лицу,а оно легко принимало такое выражение,- и украдкой погрозил кулаком.

- Полно, учитель! - сказал Джон.- Без глупостей! Если я хоть разок погрожу тебе кулаком, так ты от одного ветерка с ног свалишься!

- Это вы...- начал Сквирс,- вы помогли сбежать мальчишке? Вы? - Я! -

громко объявил Джон.- Да, я! Ну, так что же? Это я. А дальше что?

- Ты слышишь, дитя мое, он признается, что это сделал, - воскликнул Сквирс, обращаясь к дочери.- Слышишь, он признается, что это сделал!

- Да, сделал! - вскричал Джон.- И я тебе больше скажу, слушай: если ты поймаешь еще какого-нибудь сбежавшего мальчика, я опять это сделаю. И, если ты поймаешь двадцать сбежавших мальчиков, я двадцать раз это сделаю и еще двадцать. И я тебе еще больше скажу теперь, когда ты довел меня до бешенства: ты - старый негодяй! И счастье твое, что старый, не то я бы тебя в порошок истолок, когда ты рассказывал честному человеку о том, как ты колотил этого бедного мальчишку в карете!

- Честному человеку! - насмешливо подхватил Сквирс.

- Да, честному человеку,- повторил Джон,- который замаран лишь тем, что сиживал за одним столом с таким, как ты.

- Оскорбление! - заликовал Сквирс.- И при двух свидетелях: Уэкфорд знает, что такое присяга; мы вас за это притянем, сэр! Негодяй, да? - Мистер Сквире достал Записную книжку и сделал пометку.- Прекрасно. Думаю, что это мне принесет добрых двадцать фунтов на следующей судебной сессии, сэр, а на честь наплевать.

- Судебная сессия! - воскликнул Джон.- Ты бы мне лучше не говорил о судебной сессии! Об йоркширских школах уже заходила речь на судебных сессиях, и должен тебе сказать, что такой щекотливый вопрос лучше не поднимать.

Побелев от злости, мистер Сквирс с угрожающим видом покачал головой и, взяв под руку дочь и потащив за руку юного Уэкфорда, отступил к двери.

- А что касается вас,- сказал Сквирс, поворачиваясь и обращаясь к Николасу, который умышленно воздерживался от участия в дискуссии, потому что один раз уже основательно посчитался с учителем,- то скоро вам придется иметь дело со мной. Вы похищаете детей, не так ли? Берегитесь, как бы не появились откуда-нибудь их отцы,- запомните это,- берегитесь, как бы не явились их отцы и не отослали их обратно ко мне, чтобы я с ними расправлялся по своему желанию, невзирая на вас!

- Этого я не боюсь,- отозвался Николас, пренебрежительно пожав плечами и отвернувшись.

- Не боитесь? - повторил Сквирс, бросая злобный взгляд.- Ну, идем!

- Я с моим папашей покидаю это общество навеки! - воскликнула мисс Сквире, оглянувшись презрительно и надменно.- Я оскверняю себя, дыша одним воздухом с подобными созданиями. Бедный мистер Брауди! Хи-хи-хи! Мне жаль его, да, жаль. Его так обманули! Хи-хи-хи!.. Хитрая и коварная Тильда!

После этой новой и внезапной вспышки самого мрачного и величественного гнева мисс Сквире важно удалилась, сохраняя до последней минуты свое достоинство, но слышно было, как, очутившись в коридоре, она начала рыдать и визжать.

Джон Брауди остался стоять у стола, переводя взгляд с жены на Николаса и обратно и широко раскрыв рот, пока рука его случайно не опустилась на кружку эля. Он поднял ее, уткнулся в нее лицом, а затем перевел дыхание, протянул кружку Николасу и позвонил.

- Эй, слуга! - весело сказал Джон.- Живо! Уберите все это, и пусть нам что-нибудь зажарят на ужин, чтобы было очень вкусно и побольше, к десяти часам, Принесите бренди и воды и пару ночных туфель - самую большую, какая есть в доме. И поживей! Черт побери! - воскликнул Джон, потирая руки.Сегодня мне незачем уходить из дому, чтобы за кем-то заходить, и, ей-богу, мы здорово проведем этот вечер!

Чарльз Диккенс - Жизнь и приключения Николаса Никльби (THE LIFE AND ADVENTURES OF NICHOLAS NICKLEBY) 04., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Жизнь и приключения Николаса Никльби (THE LIFE AND ADVENTURES OF NICHOLAS NICKLEBY) 05.
ГЛАВА XLIII, исполняет обязанности джентльмена-распорядителя, знакомящ...

Жизнь и приключения Николаса Никльби (THE LIFE AND ADVENTURES OF NICHOLAS NICKLEBY) 06.
ГЛАВА LI, Проект мистера Ральфа Никльби и его друга, приближаясь к усп...