Чарльз Диккенс
«Давид Копперфильд. Том 1. 05.»

"Давид Копперфильд. Том 1. 05."

Глава ХХIV

МОЙ ПЕРВЫЙ КУТЕЖ

Как чудесно было очутиться в своем "величавом замке" и, закрыв за собой дверь, почувствовать то, что почувствовал Робинзон Крузо, когда он, забравшись в свое укрепленное убежище, втащил туда за собой лестницу. Чудесно было гулять по городу с ключом в кармане от своей квартиры и знать, что можно пригласить к себе кого угодно, не побеспокоив при этом ровно никого, кроме самого себя. А разве не чудесно было уходить из дому и приходить, никому не говоря ни слова; звонить миссис Крупп, которая после этого, тяжело дыша, поднимается из своей преисподней... правда, не всякий раз, а когда ей только заблагорассудится.

Все это, говорю я, было чудесно, но должен сознаться, что по временам все-таки мне становилось тоскливо. Хорошо бывало по утрам, еще лучше - ясными утрами. Дышалось легко и свободно днем, когда солнце заливало все своим светом. Но надвигались сумерки, и со светом как бы уходила жизнь. Не знаю уж почему, но квартира моя много теряла при свечах. Мне хотелось с кем-нибудь отвести душу. Мне так недоставало улыбающейся Агнессы, этой хранительницы моих юных тайн. Миссис Крупп казалась мне за тридевять земель. Я невольно начинал думать о своем предшественнике, погибшем от пьянства и табачного дыма, и очень жалел, что он не соблаговолил остаться в живых, ибо таким образом избавил бы меня от неприятных мыслей о его смерти.

Через двое суток мне казалось, что я тут прожил чуть не целый год. Но от этого - увы! - я нисколько не стал старше и так же страдал от своей ужасной юности, как и раньше.

О Стирфорте все не было ни слуху ни духу, и я начал уже беспокоиться, не заболел ли он. Поэтому на третий день, уйдя раньше обыкновенного из "Докторской общины", я отправился пешком в Хайгейт. Миссис Стнрфорт очень обрадовалась мне. После первых приветствий она мне сказала, что сын ее уехал с одним из оксфордских товарищей, чтобы повидаться с другим их товарищем, живущим возле Сент-Албанса, и что она ожидает его завтра. Я так любил Стирфорта, что почувствовал страшную ревность к его оксфордским друзьям.

Миссис Стирфорт пригласила меня у них пообедать, я остался на весь вечер, и мы, кажется, ни о чем другом не говорили, кроме как о ее ненаглядном Джемсе. Я рассказал миссис Стирфорт, как полюбили ее сыночка в Ярмуте и каким он был чудесным для меня компаньоном в эту поездку. Мисс Дартль все время не переставала намекать на что-то, задавать какие-то таинственные вопросы и столько раз повторила свою любимую фразу: "Да неужели действительно это было так?", что успела выведать от меня абсолютно все, что хотела узнать. Наружность мисс Дартль совсем не изменилась, но общество двух дам было так приятно мне, я так легко себя чувствовал с ними, что мне вдруг начала казаться, уже не влюблен ли я слегка в Розу Дартль. Несколько раз в течение вечера, и особенно, когда я ночью возвращался домой, мне приходила в голову мысль о том, какой восхитительной собеседницей была бы для меня мисс Дартль в моей квартире на Букингамской улице...

Утром, когда перед уходом в "Докторскую общину" я пил кофе с булкой (кстати заметить, как удивительно много у миссис Крупп выходило моего кофе и до чего он бывал жидок!), к моей невыразимой радости, в комнату вошел Стирфорт.

- Дорогой мой Стирфорт! - закричал я. - Я начал уж было думать, что больше не увижу вас!

- Да меня просто насильно утащили на следующий же день после моего возвращения домой, - пояснил Стирфорт. - Ну, знаете, Маргаритка, совсем недурно вы здесь устроились, словно добрый старый холостяк.

Я не без гордости показал моему другу всю свою квартиру, не забыв и про кладовую. Стирфорту все чрезвычайно понравилось,

- Послушайте, старина, приезжая в Лондон, я буду жить у нас, пока вы не укажете мне на дверь.

Я пришел в совершенный восторг и сказал, что в таком случае ему пришлось бы дожидаться конца света.

- Но вы непременно должны у меня позавтракать, - заявил я, берясь за шнурок звонка. - Миссис Крупп сейчас же сварит вам кофе, а я в своей холостяцкой голландской печурке поджарю вам копченой грудинки.

- Нет, нет! - ответил Стирфорт. - Не звоните. Я немедленно должен отправиться завтракать с одним из товарищей п гостиницу "Пьяцца" близ Ковент-Гардена.

- Ну, тогда приходите обедать, - сказал я.

- Клянусь вам, не могу, хотя и страшно хотелось бы. Но сегодня я должен провести с этими двумя товарищами весь день, а завтра утром мы все вместе уезжаем в Оксфорд.

- В таком случае, приведите их сюда обедать, - предложил я. - Как вы думаете, захотят они притти?

- Они-то, конечно, придут, - ответил Стирфорт, - но для вас это было бы довольно-таки хлопотно. Лучше вы приходите к нам, и пообедаем где-нибудь вместе.

Но подбить меня на это было невозможно: мне пришла в голову, что непременно надо устроить маленькое новеселье и что лучшего случая быть не может. После того как Стирфорт похвалил мою квартиру, я возгордился его еще больше прежнего и горел желанием показать ее в полном блеске. Поэтому я заставил Стирфорта дать слово, что он приведет ко мне обедать своих двух товарищей. Условились, что они явятся к шести часам.

После ухода Стирфорта я позвонил миссис Крупп и сообщил ей о своем смелом плане. Миссис Крупп сейчас же заявила, что, конечно, она сама ни в коем случае не может прислуживать за этим обедом, но знает одного очень ловкого малого, который за пять шиллингов и еще какой-нибудь пустяк, который я соблаговолю пожаловать ему, возьмется это сделать. Я сказал, что, конечно, надо пригласить его. Затем миссис Крупп высказала ту мысль, что она одновременно никак не может быть в двух местах (с чем, конечно, я не мог не согласиться) и потому надо также нанять молоденькую девушку, которая в кладовой при свечке не переставая будет мыть посуду. На мой вопрос, сколько придется уплатить этой молодой особе, миссис Крупп ответила:

- Надеюсь, вас не могут разорить каких-нибудь восемнадцать пенсов.

Я был того же мнения, и с этим вопросом было покончено.

- Ну, теперь поговорим о самом обеде, - сказала миссис Крупп.

Тут надо заметить, что торговец железными изделиями, снабдивший кухню миссис Крупп очагом, был удивительно непредусмотрителен, ибо на этом очаге, как оказывается, можно было приготовить только котлеты с картофельным пюре.

- А что касается рыбного котелка, - заявила хозяйка,- то пусть мистер Копперфильд сам придет и посмотрит, где можно его поместить на моем очаге.

Пойти, конечно, я не пошел, так как это вовсе не подвинуло бы дела, а сказал:

- Ну, тогда обойдемся без рыбы.

Но это, очевидно, не входило в планы миссис Крупп.

- А почему? - сказала она. - Теперь сезон устриц, можно их достать.

Таким образом, с этим было улажено. Тут миссис Крупп предложила свое меню обеда: пару жареных кур, тушеное мясо с овощами, пирог на дрожжах, соус из почек; на сладкое - торт да еще какое-нибудь желе; и все это должно быть заказано в соседнем трактире. По ее словам, это даст ей возможность целиком заняться приготовлением картофеля и вовремя подать его и сыр на стол, а также как следует приготовить салат из сельдерея.

Я поступил, как советовала мне миссис Крупп, и сам взялся заказать все нужное в трактире. Возвращаясь оттуда, я увидел в колбасной какое-то твердое пятнистое вещество, напоминающее мрамор; по на нем был ярлык: "Поддельная черепаха"; я соблазнился, зашел в колбасную и купил этой "поддельной черепахи" такой кусище, которого, как я потом сообразил, хватило бы на пятнадцать человек. Немало времени, помнится, пришлось упрашивать миссис Крупп разогревать эту самую черепаху, а когда наконец она взялась за ее разогревание, то вещество это растаяло и так сжалось, что, по мнению Стирфорта, его маловато было и для четверых.

Благополучно покончив с этими приготовлениями, я зашел еще на Ковентгарденский рынок купить фруктов для десерта, а затем заказал в соседней виноторговле довольно большое количество спиртных напитков. Когда после полудня я вернулся домой, то при виде этой массы бутылок, выставленных в чулане четырехугольником (хотя по счету двух бутылок, к смущению миссис Крупп, и недоставало), я положительно перепугался.

Одного из приятелей Стирфорта звали Грэйнджер, а другого - Маркхэм. Оба они были веселые, живые юноши: Грэйнджер был несколько старше Стирфорта; Маркхэм выглядел очень молодо, - на вид ему, по-моему, было не более двадцати лет. У младшего я заметил странную привычку - говорить о себе неопределенно, в третьем лице.

- Прекрасно можно было бы жить здесь человеку, мистер Копперфильд, - сказал он, оглядываясь кругом и, очевидно, имея в виду себя самого.

- Да, - ответил я, - место неплохое, и комнаты действительно удобны.

- Надеюсь, что вы оба нагуляли себе аппетит? - промолвил Стирфорт.

- Честное слово, это верно, что Лондон возбуждает у человека аппетит, - - заметил Маркхэм. - Человек не перестает есть целый день и всегда голоден.

Когда подали обед, я, несколько смущенный и чувствуя себя слишком юным, чтобы председательствовать за столом, попросил Стирфорта сесть на хозяйское место, а сам поместился против него.

Все было превосходно вино лилось рекой, и Стирфорт так блестяще председательствовал, что веселье не замирало ни на минуту. Сам я не был таким хорошим собеседником, как бы мне этого хотелось, ибо я сидел против самой двери и видел, как ловкий малый, прислуживавший за обедом, то и дело выходит из комнаты и каждый раз на стене передней отражается его тень с бутылкой у рта. Девушка также действовала мне на нервы - не тем, что она медленно перемывала посуду, а тем, что немилосердно била ее. Она была, очевидно, очень любопытной и постоянно выходила из чулана (вопреки строгому приказанию не показываться из него) и заглядывала к нам, а затем, боясь быть пойманной на местe преступления, бросалась в глубь чулана, натыкаясь там на расставленную на полу посуду. Но все это, в сущности, были мелочи, и они моментально вылетели из моей головы, как только обед был кончен, скатерть убрана, а на стол поставлен десерт. К этому времени ловкий малый уже не был в силах ворочать языком. Тут я тихонько посоветовал ему спуститься к миссис Крупп, прихватив с собой и девушку, а сам совершенно развеселился.

У меня стало как-то особенно легко и весело на душе и совершенно необычайно развязался язык. В голове то и дело воскресало многое полузабытое, и я разглагольствовал обо всем этом без удержу. Громко хохотал я и над своими собственными остротами и над остротами своих гостей. Я, помню, требовал от Стирфорта, чтобы он хорошенько следил за тем, чтобы все пили добросовестно, Несколько раз начал я уверять своих гостей, что непременно явлюсь к ним в Оксфорд; наконец, объявил, что намерен еженедельно задавать подобные обеды, впредь до нового постановления. Увидев у Грэйнджера в руках табакерку, я безрассудно захватил из нее такую огромную щепотку, что принужден был убежать в чулан и чихал там наедине минут десять.

Все чаще и чаще притаскивал я бутылки и откупоривал их гораздо раньше, чем это требовалось. Я предложил выпить за здоровье Стирфорта, моего самого дорогого друга, покровителя моего детства, товарища моей юности. Я заявил, что сам с восторгом пью за его здоровье и никогда не смогу отплатить ему за сделанное мне добро, никогда не смогу выразить, как я восхищаюсь им.

- Выпьем же за здоровье Стирфорта! Да благословит его господь! Ура! - с увлечением закончил я.

И тут мы в честь его выпили по три бокала. Затем опорожнили еще по дна бокала. После этого, бросившись к Стирфорту, чтобы пожать ему руку, я вдребезги разбил свой бокал и заплетающимся языком проговорил:

- Стирфорт, вы моя путеводная звездочка.

Вдруг я наметил, что кто-то поет. Это Маркхэм затянул студенческую песню "Когда заботы одолевают нас". Кончив ее, он предложил выпить "за женщин". Я восстал против такой редакции, находя ее недостаточно почтительной, и заявил, что в своем доме не допущу, что этот тост был выпит иначе как "зa леди". Помниться, я был довольно-таки резок с Маркхэмом и очень петушился, быть может потому, что видел, как Стирфорт и Грэйнджер подсмеиваются надо мной или над нами обоими, уж не знаю, право. Словом, мы с Маркхэмом немного повздорили... Он сказал, что человеку нельзя так предписывать, а я ответил, что должно. Он возразил, что человека не следует оскорблять. Я согласился, что в этом он прав и что гость под моим кровом не может подвергнуться никакому оскорблению, ибо законы гостеприимства священны. На что Маркхэм заявил, что без всякого ущерба для достоинства человека можно сказать, что я чертовски славный малый, и я тут же предложил тост за его здоровье.

Кто-то закурил. Все последовали его примеру. И я курил, хотя мне было очень не по себе. Стирфорт в мою честь произнес речь, которая растрогала меня чуть не до слез. Я ответил благодарственной речью и кончил тем, что пригласил своих гостей обедать у меня завтра и послезавтра, словом, ежедневно, только в пять часов, чтобы иметь затем больше времени для дружеской беседы. Тут я нашел нужным выпить за здоровье мисс Бетси Тротвуд, лучшей из женщин.

Кто-то высовывается из окна моей спальни и, прильнув пылающим лбом к каменному карнизу, вдыхает прохладный вечерний воздух... Это я, собственной персоной. При этом я вслух разговариваю с собой, называя себя Копперфильдом:

- Скажите, Копперфильд, с какой стати вздумали вы курить? Вы должны бы знать, что делать этого вам нельзя.

Кто-то подходит нетвердыми шагами к зеркалу и начинает в него смотреться... это также я. В зеркале отражается мое очень бледное лицо, бессмысленные глаза, но почему-то пьяными кажутся одни только волосы... Чей-то голос говорит:

- Копперфильд, пойдемте в театр.

Я уже не в спальне, а снова перед столом, где звенит бутылки. Горит лампа. Грэйнджер справа от меня, Маркхэм слева, Стирфорт напротив. Всех их я вижу вдали сквозь какую-то дымку.

- В театр? - повторяю я. - Прекрасно! Идемте, только, простите, я уйду последним: потушу лампу, а то может случиться пожар...

Вдруг в темноте почему-то исчезает дверь; напрасно и разыскиваю ее у оконных занавесей. Стирфорт со смехом берет меня под руку и выводит из комнаты.

Вот мы начинаем одни за другим спускаться но лестнице. Внизу кто-то валится и скатывается по ступеням. Кто-то другой говорит: "Это Копперфильд". Сперва я прихожу в негодование, но потом, чувствуя, что лежу на спине, соображаю, что слова эти, пожалуй, имеют некоторое основание.

Туманная ночь; слабо мерцают фонари, окруженные словно радужными кольцами. Вокруг меня говорят, что очень сыро, а мне, наоборот, погода кажется морозной. Стирфорт под каким-то фонарем отряхивает с меня пыль и надевает на меня шляпу, которая откуда-то появляется самым непонятным образом. Я хорошо помню, что до этого на моей голове ее не было.

- Ну, теперь вы молодцом, Копперфильд, говорит мне Стирфорт. - Как вы себя чувствуете?

- Прре-восс-ходно, - заплетающимся языком отвечаю я.

Какой-то человек, сидящий в какой-то клетке, выглядывает будто из тумана; он получает от кого-то деньги и спрашивает, в числе ли я тех джентльменов, за которых уплачивается, и на миг мне кажется, что он колеблется, впускать меня или нет. Вскоре мы сидим очень высоко и каком-то театре, где очень жарко; мы смотрим вниз, словно в большую яму, откуда, мне кажется, поднимается какой-то туман, из-за которого трудно разглядеть теснящихся на ее дне людей. Тут большая сцена; она после уличной грязи производит впечатление очень чистой и гладкой. На сцепе люди что-то говорят, но что - разобрать невозможно. Все залито светом, гремит музыка, внизу в ложах нарядные дамы и что-то еще... незнаю, что именно. А в общем, мне кажется, что весь театр как будто учится плавать, - так он раскачивается в моих глазах...

Кто-то предлагает спуститься вниз, в ложи, где сидят дамы, и мы отправляемся. Перед глазами моими мелькает фигура нарядно одетого джентльмена, сидящего на диване с биноклем в руках, потом в зеркале отражается во весь рост моя собственная персона. Тут я попадаю в какую-то ложу. Сев на стул, я что-то начинаю говорить своим соседям. Кто-то кричит: "Тсс, тсс... Замолчите!" Дамы смотрят на меня с негодованием... и вдруг кого же я вижу?! - Агнессу, сидящую в этой же ложе рядом с какими-то не знакомыми мне дамой и джентльменом. Мне кажется, что в эту минуту я вижу ее лицо даже яснее, чем тогда, когда она посмотрела на меня с таким невыразимым изумлением и жалостью.

- Аг-нес-са... - Бо-же м-мой... Аг-аг-несса.. - говорю я заплетающимся языком.

- Тише, замолчите, пожалуйста, - почему-то отвечает она. - Вы мешаете слушать. Смотрите на сцену.

Я стараюсь исполнить ее приказание, смотрю на сцену, на то, что там происходит, но, увы, тщетно. Я снова гляжу на Агнессу и замечаю, что она вся словно съежилась в углу ложи и держит у лба руку, затянутую в перчатку.

- Аг-нес-са.- говорю я заикаясь - Бо-юсь... вы... вы не-здо-ро-вы...

- Да, да, не обращайте только на меня внимания, - отвечает она. - Послушайте, вы не думаете скоро уйти отсюда?

- Уй-уй-ти от-сюда? - переспрашиваю я.

- Да.

У меня является нелепая мысль, что я должен проводить ее до экипажа, и я, повидимому, как-то пытаюсь ее выразить, ибо Агнесса, внимательно поглядев на меня и как бы угадывая мою мысль, вполголоса говорит;

- Я знаю, вы сделаете то, о чем я вас прошу, если я скажу, что это для меня очень важно. Так вот, ради меня, уходите, Тротвуд, и попросите своих друзей отвести вас домой,

Слова Агнессы настолько временно отрезвляют меня, что хотя я и сердит па нее, по мне делается стыдно, и я, пробормотав "топайте", вместо "прощайте", сейчас же поднимаюсь со стула и выхожу из ложи. Мои приятели идут за мной. И вот мне кажется, что из ложи в мою спальню я делаю всего только один шаг. Здесь со мной уже один только Стирфорт; он помогает мне раздеться, а я то говорю ему, что Агнесса моя сестра, то умоляю дать мне пробочник, чтобы откупорить еще бутылку вина. Кто-то, лежа в моей постели, всю ночь снова переживает в лихорадочном сне все сделанное и сказанное, а кровать под ним качается, словно челнок на бурном море... Потом мало-помалу этот кто-то сливается со мной, и я чувствую, что я весь в огне. Язык во рту горит, как горит на медленном огне дно пустого старого чугунного котла; кожа на всем теле жестка, как дерево; ладони рук кажутся раскаленными металлическими пластинками, которых и льдом не охладить.

Но какие душевные муки, какие угрызения совести, какой стыд охватывают меня, когда на следующее утро я окончательно прихожу в себя! Как ужасно было сознавать, что я наделал тысячу глупостей, которых даже не помню, но которых ничто не может загладить. А этот невыразимый взгляд, брошенный на меня Агнессой! И мне, к моему отчаянию, даже нельзя с нею повидаться, ибо накануне я был в таком скотском состоянии, что не мог узнать, каким образом она очутилась в Лондоне и у кого остановилась. С каким отвращением вошел я в гостиную, где вчера было отпраздновано мое новоселье! Голова трещит. Этот противный запах табачного дыма, эти пустые бокалы, эта полная невозможность не только выйти на улицу, но даже подняться со стула, на который я свалился... Ах, что за ужасный день это был! А какой ужасный вечер я провел, когда, сидя у камина с чашкой бульона, подернутого бараньим жиром, я с горечью думал о том, что иду по стопам своего предшественника, унаследовав от него не только квартиру, но и его судьбу. У меня даже мелькнула мысль помчаться в Дувр и обо всем рассказать бабушке. Да! Славный выдался вечер! Когда миссис Крупп вошла, чтобы принять чашку из-под бульона и поставить передо мной соус из почек на маленькой тарелке (по ее словам, единственной, уцелевшей из всей моей посуды после вчерашнего пиршества), то я был очень близок к тому, чтобы с искренним раскаянием броситься на ее нанковую грудь и крикнуть; "Ах, миссис Крупп! Миссис Крупп! Бог с ними, с этими разбитыми тарелками... я так несчастлив!" Но даже в этом критическом положении меня удержала мысль, что вряд ли миссис Крупп принадлежит к тем женщинам, которым можно довериться.

Глава ХХV

АНГЕЛ И ДЬЯВОЛ

После этого плачевного дня, с его безумной головной болью, тошнотой и угрызениями совести, я вышел утром из своей квартиры со страшной путаницей в голове относительно времени моего злополучного новоселья. Мне казалось, будто какие-то титаны, вооружившись огромным рычагом, отбросили на целые месяцы назад то, что было третьего дня.

На лестнице я увидел рассыльного, поднимающегося с письмом в руках. Он не особенно торопился, но, заметив, что я смотрю на него с верхней площадки, проворно взбежал наверх, запыхавшись так, как будто нёсся всю дорогу.

- Его благородию Тротвуду-Копперфильду, - сказал он, касаясь тросточкой шляпы.

Я едва был в силах ответить, что это действительно я, до того я взволновался, уверенный, что письмо от Агнессы. Рассыльный поверил мне и передал письмо, сказав, что нужен ответ. Я оставил рассыльного на лестнице, а сам, заперев входную дверь, вернулся к себе в таком нервном состоянии, что принужден был положить письмо на стол, где я только что завтракал. Я некоторое время рассматривал его, прежде чем решился распечатать. Пробежав его глазами, я убедился, что это была премилая записка, без единого намека на мое поведение в театре, в которой было только следующее.

"Дорогой мой Тротвуд. Я остановилась здесь в доме папиного агента, мистера Вотербрука, на площади Эли в Гольборнском квартале. Не зайдете ли вы ко мне сегодня? Укажите время, когда вам будет удобно это сделать.

Всегда расположенная к вам Агнесса".

Я столько времени употребил на свой ответ, что, право, уж не знаю, как объяснил себе это рассыльный; пожалуй, он мог подумать, что я только начал учиться писать. А я в это время набросал по крайней мере с полдюжины черновиков. Один я начал так: "Как смогу я надеяться, дорогая Агнесса, изгладить из вашей памяти то отвратительное впечатление..." Но мне это не понравилось, я разорвал и начал снова: "Дорогая Агнесса, Шекспир заметил, что наибольший враг человека - его язык..." Но "человек" напоминал мне Маркхэма, и я и это забраковал, Я даже попоробовал было написать стихами - из этого тоже ничего не вышло, и, наконец, изведя множество бумаги, я написал:

"Дорогая моя Агнесса, ваше письмо похоже на вас самих, - можно ли сказать что-либо большее в его похвалу? Я буду у вас в четыре часа. Ваш любящий и опечаленный Т.-К..".

С этим посланием рассыльный наконец ушел, а я долго еще мучился, что не могу его догнать и взять обратно написанное.

Если бы кому-нибудь из прокторов хоть наполовину день показался таким длинным, как мне, то это, не сомневаюсь, в большой мере искупило бы взятый им себе на душу грех - участие в этой гнилой, отжившей "Докторской общине". Но всему бывает конец, - и в половине четвертого я вышел из конторы, а через несколько минут уже бродил вокруг указанного Агнессой в письме дома в Гольборне. Тем не менее я отважился позвонить в квартиру мистера Вотербрука только тогда, когда на часах св. Андрея пробило четверть пятого.

Контора мистера Вотербрука помещалась внизу, а дела наиболее деликатного свойства (их было немало) вершились в верхнем этаже. Меня провели в хорошенькую небольшую гостиную, где сидела за вязаньем кошелька Агнесса.

У нее был такой спокойный, милый вид, она так мне напоминала недавние блаженные школьные дни в Кентербери, что я еще более устыдился, мне стало еще больнее, что она видела меня тогда в театре в таком постыдном состоянии, и я, благо никого здесь больше не было, повел себя совсем как глупый мальчишка: должен сознаться, что я тут горько расплакался. И вот и по сей час я не могу решить, поступил ли я тогда самым умным или самым смешным образом.

- Будь кто-нибудь другой на вашем месте, Агнесса,- наконец проговорил я, отворачиваясь и не решаясь взглянуть на нее, - мне далеко не было бы так тяжко, как теперь. И нужно же было, в самом деле, мне встретить именно вас! О, кажется, лучше было бы раньше умереть!

Агнесса ласково коснулась моей руки (никто на свете не мог этого сделать так, как она), и я почувствовал такое облегчение, так воскрес душой, что невольно схватил ее руку и с великой благодарностью поцеловал.

- Ну, садитесь же! - весело проговорила Агнесса. Не унывайте, Тротвуд. Если вы не доверяете мне, то кому же тогда вы можете довериться?

- Ах, Aгнеcca! воскликнул я. - Вы мой ангел-хранитель.

Она улыбнулась - улыбка ее показалась мне грустной - и покачала головой.

- Да, да, Агнесса, вы мой ангел-хранитель, - настаивал я, - и всегда им были для меня.

- Если б действительно это было так, промолвила она, - то мне бы очень хотелось...

Я посмотрел на нес вопросительно, впрочем, уже догадываясь о том, что она хочет сказать.

-... предостеречь вас, - продолжала она пристально глядя мне в глаза, - от вашего дьявола-соблазнителя.

- Агнесса, дорогая, - начал я, - если вы имеете в виду Стирфорта...

- Именно его, Тротвуд, - - перебила она меня.

-... то поверьте, Агнесса, вы к нему очень несправедливы. Да и вообще, может ли Стирфорт быть дьяволом-соблазнителем! Всегда он был для меня только руководителем, защитником, другом. Агнесса, дорогая, это несправедливо, это не похоже на вас - судить о Стирфорте, только основываясь на том, что вы видели меня в театре в таком виде.

- Я сужу о нем вовсе не по этому, спокойно ответила Агнесса.

- А по чему вы судите?

- Да по многому, - ответила она. Отдельные факты - как будто пустячные, но, взятые вместо, они вовсе не кажутся мне такими. Я сужу о нем, Тротвуд, по вашим рассказам и по тому влиянию, какое он оказывает на вас, - а вас-то я прекрасно знаю.

В ее скромном, кротком голосе было что-то такое, что заставляло звучать в моей душе струны, которых она одна умела коснуться. Голос ее всегда действовал на меня; когда же говорила она с жаром, как сейчас, я совсем не мог устоять. Я сидел и смотрел на нее; она работала, опустив глаза, а слова ое как будто все еще продолжали звучать в моей душе, и образ Стирфорта, несмотря на всю мою любовь к нему, стал меркнуть.

- Правда, это смело с моей стороны - давать так уверенно советы или даже составить себе такое определенное мнение о человеке, - мне, которая всегда жила в таком уединении и так мало знает свет. Но я прекрасно вижу, откуда берется моя смелость: ее источник - наша детская дружба и тот искренний интерес, который я питаю ко всему, что вас касается. И вот, поверьте мне: то, что я вам говорю, - истина. Я нисколько в этом не сомневаюсь И мне кажется, словно не я, а кто-то другой говорит вам, что дружба эта для вас опасна.

Она замолчала, а я снова смотрел на нее, снова в душе моей продолжал звучать ее голос, и образ Стирфорта, все еще дорогой мне, все больше и больше тускнел.

- Я вовсе не так безрассудна, - заговорила через некоторое время Агнесса своим обычным тоном, - чтобы вообразить, что вы можете сразу изменить свое отношение, свой взгляд, особенно, когда дело идет о чувствах, укоренившихся в вашем привязчивом сердце. Конечно, вы не должны сразу измениться к вашему приятелю. Я только хочу сказать, что если вы когда-нибудь думаете обо мне, - тут она спокойно улыбнулась, видя, что я хочу перебить ее, и прекрасно зная, что именно я собираюсь возразить, - то есть каждый раз, когда вы думаете обо мне, вспоминайте о том, что я вам сейчас сказала. А теперь признайтесь: вы не сердитесь на меня? Прощаете?

- Я это прощу вам, Агнесса, только тогда, - ответил я, - когда вы в конце концов воздадите должное Стирфорту и сами полюбите его так, как люблю его я.

- Не раньше? - промолвила Агнесса.

Я заметил, что какая-то тень промелькнула тут на ее лице, но сейчас же мы улыбнулись друг другу и принялись болтать откровенно, как всегда.

- А вы, Агнесса, когда простите мне тот вечер? - спросил я.

- Как только о нем вспомню, - ответила она.

Этим она желала показать, что считает вопрос исчерпанным, но я слишком близко принимал к сердцу все случившееся и не успокоился до тех пор, пока не рассказал ей все подробно. Мне положительно было необходимо объяснить ей, каким образом довел я себя до такого унизительного состояния и благодаря какому стечению обстоятельств мы с ней встретились в театре. Словно камень свалился у меня с души после этого, и тут я воспользовался случаем рассказать Агнессе, как ухаживал за мной Стирфорт, когда я был не в состоянии сам позаботиться о себе, и как я должен быть ему за это благодарен.

- Помните, - спокойным тоном сказала Агнесса, желая, очевидно, переменить тему разговора, - вы ведь должны говорить мне не только о своих горестях, но и о более радостных вещах, - о любви, например. А ну-ка, признайтесь, Тротвуд, кто сейчас сменил в вашем сердце мисс Ларкинс?

- Никто, Агнесса.

- Кто-то есть, - смеясь, промолвила она, грозя пальцем.

- Нет, Агнесса, честное слово, нет! Правда, есть одна особа в доме миссис Стирфорт, мисс Дартль, она очень умна, и я люблю говорить с ней, но я совсем не влюблен в нее.

Агнесса рассмеялась своей собственной проницательности и сказала мне, что если только я добросовестно буду сообщать ей, когда влюблюсь, то она заведет список всех моих увлечений с обозначением года, месяца и числа начала и конца каждого из них. Это будет нечто вроде хронологии царствований королей и королев в истории Англии. Потом она вдруг спросила, не видел ли я Уриа.

- Уриа Гиппа? - удивился я. - Нет. А разве он в Лондоне?

- Он ежедневно бывает в здешней конторе, - ответила Агнесса. - Приехал он сюда за неделю до меня и по делу, боюсь, Тротвуд, не очень для нас приятному.

- По делу, которое, я вижу, беспокоит вас, Агнесса. Что ж это за дело?

Агнесса отложила в сторону вязанье, сложила руки и, глядя на меня своими чудесными, кроткими глазами, проговорила:

- Кажется, он станет папиным компаньоном по конторе.

- Что вы говорите, Агнесса! Да этого быть не может! Что бы такой низкий, пресмыкающийся малый мог втереться в такое дело! - закричал я в негодовании. - Неужели, Агнесса, вы не протестовали против этого? Подумайте только о последствиях! Вы не можете молчать! Вы не должны допустить вашего отца до такого безумного шага! Надо остановить его, пока еще не поздно!

Продолжая смотреть на меня и улыбаясь моей горячности, она покачала головой и ответила:

- Помните наш последний разговор о папе? Так вот очень вскоре после этого, через два-три дня, он впервые намекнул мне на то, что я вам сейчас сказала. Тяжело было видеть, как он старается уверить меня, что поступает так по собственному желанию, и в то же время не может скрыть, что его заставляют это сделать... Признаюсь, очень было мне больно.

- Заставляют его, Агнесса? Но кто же заставляет?

- Видите ли, - после минутного колебания заговорила Агнесса, - Уриа сумел стать необходимым для папы. Он человек хитрый и наблюдательный. Подметив слабые стороны отца, он ловко пользовался ими до тех пор, пока... Одним словом, Тротвуд, папа его боится.

Для меня стало ясно, что здесь больше того, что она мне сказала, и больше, быть может, того, о чем она сама знает или догадывается. Я не хотел мучить ее расспросами, понимая, что если она не договаривает, то только потому, что щадит отца. А я сознавал, что все давно шло к этому, и молчал.

- Влияние его на папу огромно, - продолжала Агнесса. - Правда, он всегда выказывает по отношению к папе полную покорность и глубочайшую благодарность, - хочу надеяться, что это искренне, но вместе с тем несомненно, что Уриа теперь большая сила, и я очень боюсь, чтобы он не злоупотреблял этим.

- Это сущий пес! - воскликнул я, и это несколько облегчило меня.

- В ту пору, когда папа впервые заговорил со мной об этом, - рассказывала Агнесса, - Уриа заявил папе, что уходит от него. При этом он сказал, что ему очень тяжело уходить, он не хочет этого, но в другом месте ему открываются лучшие перспективы на будущее. Папа был удручен, как никогда раньше, он совсем пал духом. С одной стороны, мысль сделать Уриа компаньоном была как будто выходом из положения, с другой - это казалось ему оскорбительным и постыдным.

- А как же вы, Агнесса, отнеслись к этому проекту?

- Я поступила, Тротвуд, так, как считала нужным: чувствуя, что это необходимо для папиного спокойствия, я убедила его принести эту жертву. Я уверила его, что это облегчит бремя его забот (надеюсь, это действительно будет так) и даст возможность нам больше быть вместе. Ах, Тротвуд! - воскликнула Агнесса, закрывая руками лицо, по которому струились слезы. - Мне порой кажется, что я была для папы не любящей дочерью, а злейшим врагом, ибо знаю, что он переменился из-за любви ко мне. Знаю я, что желание всецело посвятить себя мне заставило его забросить своих друзей и меньше заниматься делами. Знаю, сколько жертв принес он ради меня, как заботы обо мне омрачали его жизнь и подрывали энергию: ведь все его мысли сосредоточивались на мне одной. Если бы я могла все это поправить! Если бы я, которая невольно была причиной его упадка, могла снова поднять его!

Никогда раньше не видывал я, чтобы Агнесса по-настоящему плакала. Правда, у нее на глазах, помнится, блестели радостные слезы, когда я победителем, с наградами, возвращался со школьных торжеств; были влажны ее глаза, когда мы последний раз говорили об ее отце; она отвернулась, чтобы скрыть свои слезы, когда я окончательно уезжал от них. Но все это было не то. Тут было глубокое горе. Меня это так огорчило, что я, схватив ее за руку, беспомощно, по-детски все повторял: "Нe плачьте, не плачьте же, дорогая сестрица!" Но у Агнессы характер был настолько сильнее моего, настолько лучше она владела собой, что мне недолго пришлось ее уговаривать успокоиться. К ней скоро вернулось ее чарующее спокойствие, так отличавшее ее от всех, кого мне приходилось знать, и личико ее прояснилось, как небо после пронесшейся грозы.

- Нам, наверно, еще недолго придется быть наедине, - промолвила Агнесса, - и я хочу воспользоваться этим временем, чтобы горячо попросить вас быть поласковее с Уриа. Не отталкивайте его от себя и не возмущайтесь (как, мне кажется, вы склонны делать) тем, что вам в нем не нравится. Быть может, он и не заслуживает ненависти: ведь, в сущности, мы не знаем за ним ни одного низкого поступка. Во всяком случае, помните, Тротвуд, что ради папы и меня вы должны быть вежливы с ним.

Больше Агнессе ничего не удалось мне сказать, так как открылась дверь и в гостиную величественно вплыла миссис Вотербрук - дама или очень полная, или одетая в очень пышное платье, - по правде сказать, разобраться в этом я не был в силах. Я припомнил, что видел ее в театре, но припомнил так смутно, словно видел ее изображение в плохо освещенном волшебном фонаре. Она же, повидимому, сразу узнала меня и, пожалуй, опасалась, не пьян ли я снова.

Однако, мало-помалу убедившись, что я трезвый и, смею надеяться, скромный молодой человек, она смягчилась и соблаговолила спросить меня, во-первых, часто ли я гуляю в парках и, во-вторых, много ли я бываю в светском обществе. Мой отрицательный ответ на оба вопроса, кажется, снова уронил меня в ее глазах, но она любезно не показала виду и даже пригласила меня на следующий день обедать. Я принял приглашение, поблагодарил ее и удалился. Спустившись вниз, я зашел повидаться с Уриа, но не застал его и оставил ему визитную карточку.

Когда на следующий день я явился к обеду, то, как только открылась входная дверь и в нос мне ударил запах жарившейся баранины, я сейчас же догадался, что не был единственным гостем, так как внизу лестницы стоял мой старый знакомец - рассыльный, одетый теперь в ливрею его, очевидно, взяли в помощь прислуг, чтобы докладывать о гостях. Малый этот, тихонько спрашивая мое имя, изо всех сил старался не подать виду, что он раньше встречал меня; я сделал то же самое, и нам обоим от этого стало неловко.

Мистер Вотербрук оказался джентльменом средних лет, с короткой шеей, с высоким, туго накрахмаленным воротничком. Ему недоставало только черного носа, чтобы совершенно походить на моську. Приветствуя меня, мистер Вотербрук заявил, что счастлив иметь честь познакомиться со мной, и, когда я поздоровался с хозяйкой дома, представил меня очень страшной даме, в черном бархатном платье и большой черной бархатной шляпке, имевшей вид родственницы Гамлета, ну, скажем, его тетки.

Имя этой дамы было миссис Генри Спикер. Ее супруг был также в числе гостей; от него веяло таким ледяным холодом, что волосы его казались не седыми, а покрытыми инеем. Мистеру Генри Спикеру и его супруге оказывалось самое подобострастное почтение, которое, как мне объяснила Агнесса, вызывалось тем, что мистер Спикер был поверенным в делах у кого-то, имеющего какое-то отношение к министерству финансов.

Среди гостей был и Уриа Гипп, облаченный во фрак и глубочайшее смирение. Я пожал ему руку. Он сказал мне, как горд он тем, что я соблаговолил узнать ею, и какую действительно чувствует большую благодарность за мою к нему снисходительность. Я предпочел бы, чтобы его благодарность была менее горяча, ибо, охваченный этим чувством, он бродил вокруг меня весь вечер, и стоило нам с Агнессой перекинуться несколькими словами, как позади появлялось его мертвенно бледное лицо с устремленными на нас глазами, лишенными ресниц.

Были еще и другие гости, и все они казались замороженными, словно шампанское. Но один их них привлек мое внимание еще до своего появления, как только было доложено о нем как о мистере Трэдльсе. Мгновенно я перенесся в прошлое, в Салемскую школу. "Неужели это тот самый Томми, - мелькнуло в моей голове, - который, бывало, все рисовал скелеты?" Понятно, с каким нетерпением ожидал я этого мистера Трэдльса. Он оказался сдержанным, степенным молодым человеком со скромными манерами, очень смешно торчавшими на голове волосами и широко открытыми глазами. Трэдльс так поспешил забиться в темный угол, что мне трудно было разглядеть его. Когда со временем мне все-таки это удалось сделать, то я решил, что если только глаза меня не обманывают, это действительно прежний злосчастный Томми

Я подошел к мистеру Вотербруку и сказал ему, что, повидимому, я имею удовольствие видеть среди его гостей своего бывшего товарища по школе.

- В самом деле? - удивленно проговорил мистер Вотербрук. - Но вы слишком молоды, чтобы могли быть в школе с мистером Спикером.

- Я не о нем говорю, сэр, - ответил я; - я имел в виду мистера Трэдльса.

- Ах! Вот как! - сказал хозяин дома несравненно более равнодушным тоном. - Да, да, это возможно.

- Если это действительно тот самый Трэдльс, - продолжал я, глядя в ту сторону, - так мы с ним учились когда-то в Салемскои школе. Это был чудесный малый.

- О да! Трэдльс - хороший человек, - кивая головой, со снисходительным видом проговорил мистер Вотербрук. - Трэдльс - вполне хороший человек.

- Какое курьезное совпадение! - заметил я.

- Действительно, совпадение удивительное, - согласился мистер Вотербрук. - Тем более, что Трэдльс попал к нам совершенно случайно: ему только сегодня утром было послано приглашение, так как, видите ли, одно место за нашим столом должно было остаться незанятым вследствие нездоровья брата миссис Генри Спикер. Да, мистер Копперфильд, вот уже кто в полном смысле слова джентльмен, так это брат миссис Генри Спикер.

Я что-то пробормотал, восхищаясь этим джентльменом, о котором впервые слышал, а затем спросил мистера Вотербрука о профессии Трэдльса.

- Трэдльс готовится в адвокаты, мистер Копперфильд. Да, он прекраснейший малый и если кому враг, то только самому себе.

- Так вы говорите - он враг себе? - переспросил я, опечаленный слышать это.

- Видите ли, - ответил мистер Вотербрук, поджимая губы и с самодовольным видом играя цепочкой от часов,- Трэдльс один из тех людей, которые в жизни ничего не могут добиться. Ну, например, ему никогда не получать в год и пятисот фунтов стерлингов. Трэдльса мне рекомендовал один их моих приятелей-адвокатов. Да, да! Оказалось, что он не лишен способностей, несомненно в состоянии изучить дело и толково изложить его. Вот почему время от времени ему от меня и перепадают дела, а для него это имеет значение. Да, да...

На меня производила большое впечатление та благодушно-самодовольная манера, с которой мистер Вотербрук время от времени ронял свои "да, да". Оно говорило о том, что человек, произносящий его, родился если не с серебряной ложкой во рту, как говорится у нас в Англии, то с лестницей в руках, по которой он со ступеньки на ступеньку усердно избирался на жизненную крепость, и теперь, наконец, добравшись до ее вершины, философски и покровительственно смотрит на людей, копающихся где-то там внизу, во рву.

Я все еще думал об этом, когда доложили, что обед подан. Мистер Вотербрук предложил руку тетушке Гамлета; мистер Генри Спикер проследовал под руку с миссис Вотербрук; Агнесса, кавалером которой мне так бы хотелось быть,- увы! досталась молодому человеку с глуповатой улыбкой и слабыми ногами. Уриа, Трэдльс и я, как самые юные члены общества, поплелись за ними в хвосте. Я не был так огорчен, как мог бы быть, лишившись за столом соседства Агнессы, только потому, что это дало мне возможность возобновить на лестнице наше знакомство с Трэдльсом. Он мне страшно обрадовался, а Уриа при этом до того противно и навязчиво, извиваясь ужом, выражал свое удовольствие, что я готов был схватить его поперек туловища и швырнуть за перила.

В столовой мы с Трэдльсом разлучились: нас рассадили на противоположные концы стола, и, в то время как он попал в сферу сияния, исходившего от красного бархатного платья своей дамы, надо мной нависла тень мрачного туалета тетушки Гамлета. Обед тянулся очень долго, и разговор шел исключительно об аристократии и чистоте крови. Миссис Вотербрук поведала нам, что если у нее имеется слабость, то только к аристократической крови. Кровь! Кровь! О ней столько говорилось, что, право, можно было принять наш обед за обед людоедов.

- Должен признаться, что вполне разделяю взгляд моей супруги, - проговорил мистер Вотербрук, подняв бокал с вином и прищурившись на него. - Немало хорошего есть на свете, но выше всего я ставлю кровь!

- О, ничто не может дать столько удовлетворения! - воскликнула тетушка Гамлета. - Поистине, чистота крови является наивысшим, всеобъемлющим идеалом. Правда, есть низменные умы (хочу надеяться, что их все-таки не так много), которые предпочитают, я бы сказала, заниматься идолопоклонством... Да, положительно, они поклоняются, например, тем, кто оказал государству большие услуги, людям ума, таланта и тому подобное. Но все это неосязательно, не то что частота крови, которую вы сейчас же видите в самом носе аристократа, в его подбородке! Это уж нечто достоверное. Здесь уж не может быть никаких сомнений!

Тут слабый на ноги молодой человек с глуповатой улыбкой, который вел Агнессу под руку к обеду, перещеголял, кажется, в своих воззрениях и самую тетушку Гамлета.

- Да, чорт побери! - начал этот милый молодой человек, поглядывая кругом с идиотской улыбкой. - Знаете, это сильнее нас, вот эта самая чистая аристократическая кровь! Знаете, она положительно необходима нам. Подайте нам ее, да и только! Знаете, встречаются молодые аристократы, которые и по образованию и по поведению, быть может, не совсем на высоте. Они даже иной раз собьются с пути, натворят всяких бед и себе и другим. А вот поди же! все-таки приятно, чорт побери, сознавать, что в их жилах течет аристократическая кровь. Скажу о себе: мне было бы гораздо приятнее, чтобы меня свалил на землю аристократ, чем поднял с земли простой смертный!

Эта речь, в сущности, в сжатом виде выразившая общие взгляды, имела огромный успех, и благодаря ей автор пользовался всеобщим вниманием до самого ухода дам из столовой.

Мужчины, оставшись один за столом, заговорили о каких-то лордах, о каких-то векселях. Мне все это было неприятно и невыносимо скучно, а мистер Вотербрук снял оттого, что в его доме упоминаются такие аристократические имена.

Можно себе представить, как я был рад, когда наконец смог подняться наверх, в гостиную, где была Агнесса. Поговорив с ней немного и укромном уголке, я представил ей Трэдльса. Мой старый товарищ, несмотря на свою застенчивость, остался таким же милым и симпатичным, каким я знавал его и в школе. Так как на следующее утро ему предстояло, на целый месяц покинуть Лондон, то он ушел очень рано, и я далеко не наговорился с ним так, как бы мне этого хотелось. Но мы обменялись адресами и условились по его возвращении сейчас же снова встретиться. Он очень заинтересовался тем, что я возобновил свою дружбу со Стирфортом, и говорил о нем с таким жаром, что я заставил его все это повторить Агнессе. Но во время этих дифирамбов она молча поглядывала на меня и, когда этого не мог видеть Традльс, покачивала головой.

Так как Агнесса была в кругу людей, среди которых вряд ли она могла себя чувствовать как дома, то я почти обрадовался, узнав, что она скоро возвращается в Кентербери, хотя, конечно, вместе с тем мне не могло не быть грустно, что мы снова с ней расстанемся. Это заставило меня пересидеть всех гостей. Разговор с Агнессой, ее пение так чудесно напоминали мне счастливые дни, прожитые в тихом старинном доме, которому она придавала такую невыразимую прелесть, что я oхoтно просидел бы в этой гостиной добрую половину ночи: но когда все светила из плеяды гостей мистера Вотербрука закатились, то мне ничего не оставалось больше делать, как самому откланяться. Уходя, я более ясно, чем когда либо, чувствовал, каким, действительно, ангелом-хранителем была для меня Агнесса.

Я только что сказал, что гости разошлись, - разошлись все, кроме Уриа, который весь вечер не переставал вертеться вокруг нас с Агнессой. Я чувствовал его за своей спиной, спускаясь по лестнице, чувствовал и выйдя на улицу, когда он, идя за мной, натягивал на свои костлявые пальцы какие-то огромные перчатки.

Не имея ни малейшего желания находиться в его обществе, но помня просьбу Агнессы быть с ним любезным, я предложил ему зайти ко мне и выпить чашку кофе.

- О! Неужели, мистер Копперфильд, вы оказываете мне такую честь? Мне бы не хотелось, чтобы вы стесняли себя, пригласив в свой дом такого маленького человека, как я.

- Да я вовсе себя и не стесняю, - ответил я. - Так хотите зайти ко мне?

- С превеликим удовольствием! - извиваясь всем телом, воскликнул Уриа.

- Ну, так идемте, - отозвался я.

Я невольно говорил с ним сухо, но он, казалось, не замечал этого. Мы шли кратчайшим путем и дорогой почти не говорили. При входе в дом я взял его за руку, чтобы провести по лестнице, где он мог стукнуться впотьмах головой, но его холодная и влажная рука так напоминала лягушку, что мне захотелось бросить ее и убежать. Однако мысль об Агнессе и долг гостеприимства взяли верх, и я привел его к себе. Когда я зажег свечи, он пришел в неописуемый восторг от моей гостиной; когда же я стал варить кофе в жестяной посуде (она, в сущности, предназначалась для подогревания воды для бритья, но моя хозяйка употребляла ее для варки кофе, жалея дорогой патентованный кофейник, ржавеющий в чулане), он тут проявил столько волнения, что вывел меня из себя, и я был близок к тому, чтобы вылить на него кипящий кофе.

- Господи! Мог ли я думать, мистер Копперфильд, что вы сами будете готовить для меня кофе! Но со мной вообще за последнее время происходит столько неожиданного, что все это кажется мне благословением божьим, ниспосланным мне за мое смирение. Вы, вероятно, слышали, мистер Копперфильд, о предстоящей перемене в моей судьбе?

Видя, как Уриа сидит на моем диване, подобрав свои длинные ноги так, чтобы поставить на колени чашку с кофе, как он положил подле себя на пол шляпу и перчатки, а сам тихонько помешивает ложечкой кофе, и в это время его красные глаза без ресниц устремлены на меня, а ноздри то сжимаются, то раздуваются, и весь он, от подбородка до сапог, извивается, как змея, - видя все это, я признался себе, что к этому человеку я просто питаю отвращение. Мне было очень не по себе, и я чрезвычайно тяготился таким гостем, - ведь тогда я был еще очень молод и не привык скрывать своих переживаний.

- Мне кажется, что вы должны были слышать о предстоящей перемене в моей судьбе, мистер Копперфильд? - повторил Уриа.

- Да, - ответил я, - кое-что слышал.

- А-а-а... Я так и думал, что это известно мисс Агнессе, - спокойным тоном промолвил он. - Чрезвычайно рад, что мисс Агнесса знает об этом. О, благодарю вас, мистер Копперфильд!

Я готов был тут же запустить в него сапожной колодкой, случайно стоявшей здесь же, у камина. Меня взбесило, что этой гадине удалось выведать хотя бы ничтожную долю того, что сказала мне Агнесса, но я сдержался и молча продолжал пить свой кофе.

- А знаете, мистер Копперфильд, вы оказались пророком, - продолжал Уриа - Да каким еще пророком! Господи! Помните, вы мне как-то сказали, что, пожалуй, когда-нибудь я стану компаньоном мистера Уикфильда н фирма будет тогда уж называться "Уикфильд и Гипп". Вы, конечно, можете этого и не помнить, но такой маленький человек, как я, подобных слов забыть не в силах и хранит их, как какую-нибудь драгоценность.

- Припоминаю, будто я говорил что-то в этом роде, - согласился я, - но, по правде сказать, тогда мне это казалось маловероятным.

- А скажите, кому тогда в голову могло притти, что это может когда-нибудь осуществиться! - с восторгом воскликнул Уриа - Я первый не мог допустить этого. Помню, как я вам ответил, что слишком уж я ничтожный для этого человек. И, поверьте, я был искренен, говоря вам это.

Он сидел со своей отвратительной застывшей улыбкой-гримасой и смотрел на огонь, а я не спускал с него глаз.

- Но, видите ли, мистер Копперфильд, - продолжал он после некоторого молчания, - самые скромные люди могут иногда служить орудием в добрых делах. Я рад думать, что, быть может, оказался таким орудием в судьбе мистера Уикфильда, а со временем буду в состоянии сделать для него еще больше. Ах, мистер Копперфильд! Какой это достойный человек и как он был неосторожен!

- Очень огорчен это слышать, - сказал я и не мог удержаться от того, чтобы, делая ударение на этих словах, не прибавить: - во всех отношениях.

- Совершенно верно, мистер Копперфильд, "во всех отношениях". И больше всего ради мисс Агнессы. Быть может, вы уже не помните, как однажды вы так верно и красноречиво сказали, а я прекрасно запомнил эти ваши слова: "Каждый, кто ее знает, должен восхищаться ею". Я тогда еще горячо благодарил вас за них. Но вы, наверно, все это забыли, мистер Копперфильд, не правда ли?

- Нет, - сухо ответил я.

- О, как я рад, что вы не забыли этого нашего разговора! - воскликнул Уриа. - Подумать только, что вы первый заронили и мою скромную душу искру тщеславия и еще помните об этом. О, мистер Копперфильд! Вы извините меня, если я попрошу у вас еще чашечку кофе?

Приподнятый тон, которым он говорил об искре, брошенной мной в его душу, взгляд, который он при этом кинул на меня, заставили меня вздрогнуть, словно я при каком-то ослепительном свете вдруг увидел его настоящую сущность. Просьба налить ему еще кофе, произнесенная совсем иным, обыкновенным топом, вернула меня к моим хозяйским обязанностям. Но, наливая кофе из посудины, предназначенной для бритья, я чувствовал, как дрожит моя рука; я понял, что не в силах с ним тягаться, и инстинктивно боялся того, что он собирается еще мне сказать. Конечно, от него не могло укрыться мое волнение.

Он молчал, старательно мешая ложечкой сахар, пил маленькими глотками кофе, поглаживал своей костлявой рукой подбородок, смотрел в огонь, оглядывал комнату, под видом улыбки строил мне гримасы и снова, охваченный низкопоклонством, извивался наподобие змеи; но все это он делал не проронив ни слова, предоставляя мне возобновить беседу.

- Итак, значит,- заговорил я наконец, - мистер Уикфильд, который стоит по крайней мере пятисот таких, как вы... или как я (тут я не мог удержаться, чтобы после слова "вы" не сделать паузы), по вашим словам был очень неосторожен, не так ли, мистер Гипп?

- Действительно, он был очень неосторожен, мистер Копперфильд, - ответил Уриа, скромно вздыхая..- О, чрезвычайно неосторожен! Но, пожалуйста, зовите меня просто Уриа, как в былые времена.

- Ну, хорошо, - с трудом проговорил я.

- О, благодарю вас! - с жаром воскликнул он. - Благодарю вас, мистер Копперфильд! Когда вы назвали меня Урна, на меня пахнуло прошлым, и я как будто услышал звон родных церковных колоколов Но, прошу прощения, о чем это мы с вами сейчас говорили?

- О мистере Уикфильде, - напомнил я.

- Да, да, - подтвердил Уриа. - Ах, как неосторожно вел он свои дела! Конечно, ни в чьем присутствии, кроме вашего, я не стал бы и намекать на это, но даже и вам я только могу намекнуть, не более. Одно скажу если бы эти последние годы на моем месте был кто-нибудь другой, то он зажал бы мистера Уикфильда (а что это за достойнейший человек!) в свой кулак, - да, говорю вам, в свой кулак.

При этом он так стукнул кулаком по столу, что не только стол, но, кажется, и вся комната задрожала.

Я так ненавидел его в эту минуту, что, верно, не мог бы ненавидеть больше, если б эта гадина на моих глазах наступила своей ножищей на голову мистера Уикфильда.

- Да-с, дорогой мистер Копперфильд, - продолжал он тихонько, что особенно подчеркивало злобу, с которой он нажимал на стол своим сжатым кулаком, - это не подлежит ни малейшему сомнению: тут было бы и разорение, и позор, и уж не знаю еще что. И мистеру Уикфильду это хорошо известно. Я был скромным орудием, служившим ему, при всей своей ничтожности, верой и правдой, и вот он возводит меня на такую высоту, о которой я даже и мечтать не смел. Как же я должен быть ему благодарен!

Хорошо помню, с каким негодованием колотилось мое сердце, когда я глядел на его плутовскую физиономию, зловеще освещенную красным отблеском раскаленных углей в камине, и чувствовал, что он еще не все сказал.

- Мистер Копперфильд.. - снова начал он. - Но, быть может, я не даю вам спать своими разговорами?

- Нет, вы мне нисколько не мешаете, я обыкновенно поздно ложусь спать, - ответил я.

- Благодарю вас, мистер Копперфильд Правда, с тех пор как мы с вами впервые встретились, положение мое несколько улучшилось, но я все-таки и теперь человек маленький, скромный, и надеюсь, что таким я останусь на всю жизнь. Не правда ли, вы не сочтете меня нескромным, если я поведаю вам одну маленькую тайну?

- О нет! - с усилием проговорил я.

- Благодарю вас. - Тут он вынул носовой платок и стал вытирать свои влажные ладони. - Так, видите ли, мистер Копперфильд, мисс Агнесса...

- Ну, продолжайте же, Уриа.

- До чего мне приятно, что вы меня зовете Уриа! - воскликнул Гипп, извиваясь всем телом, словно рыба, только что вытащенная из воды. - Не находите ли вы, мистер Копперфильд, что сегодня вечером она была очень красива?

- Сегодня, как и всегда, я нахожу, что она во всех отношениях выше окружающих ее, - ответил я.

- О, благодарю вас! Это так верно! - закричал Уриа. - Очень, очень благодарен вам за эти слова!

- Не за что, - надменно заметил я. - У вас нет никакого основания благодарить меня.

- Видите ли, мистер Копперфильд, это как раз связано с той маленькой тайной, которую я беру на себя смелость вам открыть. Как ни скромен я, - тут он снова еще усерднее стал вытирать платком ладони, поочередно глядя то на них, то на огонь в камине, - как ни скромна моя матушка, как ни жалок наш хотя честный, но бедный дом, а все-таки образ мисс Агнессы... (мне не тяжело делиться с вами моей тайной с той минуты, как я впервые увидел вас в кабриолете с вашей бабушкой, я почувствовал к вам симпатию) образ мисс Агнессы все эти годы жил в моем сердце... О мистер Копперфильд! Если бы вы знали, какую чистую любовь питаю я к самой земле, по которой моя Агнесса пройдет своими ножками!

Кажется, у меня является безумная мысль выхватить из камина раскаленную докрасна кочергу и проткнуть ею эту рыжую скотину. К счастью, мысль эта вылетает из моей головы, как пуля из ружья, но образ Агнессы, в моих глазах как бы поруганный самыми помыслами этой рыжеголовой скотины, не покидает меня. Этa скотина как-то скорчившись сидит на моем диване, словно его подлая душонка держит в тисках его тело, и доводит меня до головокружения. Мне мерещится, что Уриа на моих глазах как бы распухает, растет, его голос наполняет всю комнату, и мною овладевает странное чувство (верно, знакомое многим), что все это когда-то, давным-давно уже было, и я знаю все, что он собирается сказать мне.

Тут я замечаю на лице Уриа сознание своей силы; это больше всего прочего заставляет меня вспомнить о просьбе Агнессы, и я спрашиваю его с кажущимся спокойствием, на которое я совершенно не считал себя способным еще за минуту перед этим, говорил ли он уже Агнессе о своих чувствах к ней.

- О нет, мистер Копперфильд! - воскликнул он. - Боже мой! Конечно, нет! Никому, кроме вас одних, не говорил я. Видите ли, я только начинаю выходить из своего более чем скромного положения. Все мои надежды зиждутся на том, что она видит, до какой степени я полезен ее отцу (действительно, я надеюсь быть ему очень полезным, мистер Копперфильд), знает, как я стану все облегчать ему, как буду стараться, чтобы никакие беды не коснулись его. Агнесса ведь так привязана к своему отцу, мистер Копперфильд (как чудесно видегь это в дочери!), и вот я мечтаю, что ради него она может быть добра ко мне.

Тут я понял всю глубину замыслов этого мерзавца, а также и то, почему он решил их высказать мне.

- Если вы, мистер Копперфильд, будете так добры и не выдадите моей тайны, - продолжал Уриа, - и вообще не будете против меня, то я сочту это для себя великой милостью. Зная ваше доброе сердце, я уверен, что вы не захотите намеренно повредить мне в глазах моей Агнессы, но, быть может, вы могли бы это сделать невольно. Видите, мистер Копперфильд, я уже называю ее моей. Есть песня, в которой поется: "Отдал бы царскую корону, лишь бы была она моей". Вот я и надеюсь не сегодня, так завтра добиться этого.

Дорогая моя Агнесса! Она, такая любящая, такая хорошая, для которой я не видел кругом ни одного достойного ее молодого человека, - неужели может она достаться подобному мерзавцу!

В то время как эти мысли бродили в моей голове и я пристально смотрел на Уриа, он снова заговорил своим заискивающим тоном;

- Знаете, мистер Копперфильд, это дело не к спеху. Моя Агнесса еще очень молода, а нам с матушкой много еще надо потрудиться, много еще нужно подняться в гору, раньше чем думать об этом, и у меня будет время мало-помалу, пользуясь удобными случаями, приучить ее к моим мечтам. О, я так благодарен вам, что вы позволили мне открыть вам свою тайну! У меня просто камень с души свалился, с тех пор как я знаю, что вы понимаете положение вещей, и потому уверен, что ради самой Агнессы и ее отца вы не пойдете против меня.

Говоря это, он схватил мою руку, - я не решился ее выдернуть, - и, пожав ее влажной своей рукой, взглянул на свои бесцветные часы.

- Бог мой! - воскликнул он. - Уже второй час! Как быстро летит время, когда вспоминаешь о прошлом, мистер Копперфильд! Подумайте только, почти половина второго!

Я ответил, что считал время более поздним. Сказал я это не потому, что так думал, а просто сболтнул, совсем истощив свои разговорные способности.

- Боже мой! - проговорил он, что-то обдумывая. - Как быть? В меблированных комнатах близ Нового моста, где я остановился, уже часа два как все спят.

- Очень жаль, что у меня только одна кровать...

- Какая там кровать, мистер Копперфильд! - воскликпул он, почему-то в восторге подрыгивая ногой. - Скажите, вы ничего не будете иметь против того, чтобы я лег здесь, на полу, у камина?

- Если на то пошло, так лучше уж вы ложитесь на мою кровать, а я устроюсь здесь, на полу, - сказал я.

Усиленно отказываясь от моего предложения, Уриа, в порыве благодарности и самоуничижения, так визжал, что, наверное, разбудил миссис Крупп, должно быть, давно мирно спавшую в своей преисподней под тиканье отчаянно вравших стенных часов. Они отставали в сутки на три четверти часа, из-за чего у нac с хозяйкой порой бывали маленькие столкновения по поводу хронических ее запаздываний.

Так как, при скромности Уриа, убедить его лечь на мою кровать оказалось немыслимым, то мне пришлось устроить его по возможности лучше на полу, у камина. Я соорудил ему ложе из диванного матраца (конечно, слишком короткого для его долговязой фигуры), диванных подушек, одеяла, сукна со стола, чистой скатерти и теплого пальто. Благодарности его не было границ. Я дал ему свой ночной колпак, и он, напялив его себе на голову, стал таким страшилищем, что с тех пор я никогда не решался больше надевать этот колпак. Устроив его таким образом, я пожелал ему спокойной ночи и ушел к себе.

Никогда не забыть мне этой ночи! Никогда не забыть, как я ворочался и метался! Что за пытку переносил я, думая об Агнессе и о тех видах, какие имеет на нее эта тварь! Как ломал я себе голову над тем, что мне тут делать и как делать, и все это сводилось к тому, что ради спокойствия самой Агнессы лучше ровно ничего не делать и все, что я узнал, таить в своей душе. Стоило мне забыться на несколько минут и я сейчас же видел Агнессу с ее кроткими глазами, видел ее отца, который смотрит на нее с любовью, как часто что бывало наяву; я чувствовал, что обоим им грозит какая-то беда, что они молят меня о помощи, и я в ужасе просыпался. Мысль, что рядом спит Уриа, угнетала меня, как кошмар, - мне казалось, что здесь почует сам дьявол.

В моих тревожных мимолетных снах и каминная кочерга не давала мне покоя. Когда я стал просыпаться и еще находился в каком-то среднем состоянии между сном и бодрствованием, мне вдруг померещилось, что я сейчас только, схватив эту самую раскаленную кочергу, проткнул ею тело рыжей скотины. Мысль эта так навязчиво преследовала меня, что, прекрасно понимая всю ее нелепость, я тем не менее встал с постели и на цыпочках пошел в гостиную. Уриа лежал на спине, вытянув ноги почти до самой стены, и, широко открыв рот, храпел и сопел немилосердно. Он был еще отвратительнее, чем снился мне, и меня как-то болезненно стало тянуть чуть ли не каждые полчаса по нескольку минут смотреть на него. Эта длинная, бесконечная ночь показалась мне такой тяжкой, такой безнадежной! На сумрачном, обложенном тучами небе все не появлялось признака рассвета... Когда рано утром я увидел, что Уриа спускается по лестнице (слава богу, завтракать он не остался!), мне почудилось, что с ним вместе уходит от меня эта ужасная ночь. Помню, что, отправляясь в "Докторскую общину", я настойчиво просил миссис Крупп оставить окна подольше открытыми, чтобы гостиная хорошенько проветрилась после пребывания в ней этого гада.

Глава ХХVI

Я ПОПАДАЮ В ПЛЕН

Я не видел Уриа Гиппа до отъезда Агнессы из Лондона. Придя в контору дилижанса проститься с ней и проводить ее, я узнал, что с этим же дилижансом возвращается в Кентербери и Уриа. Мне доставило некоторое удовлетворение видеть, что он в своем изношенном, безобразном, бурого цвета пальто и с открытым зонтиком, напоминающим палатку, сидит в заднем углу империала69, в то время как Агнесса, конечно, была внутри дилижанса. Я заслужил эту маленькую награду теми усилиями, которые я делал над собой, чтобы быть любезным с ним в присутствии Агнессы. Все время, пока мы с ней говорили у окна дилижанса, Уриа, как тогда на званом обеде, не переставал парить над нами, словно какой-то большущий ястреб, жадно глотая каждое сказанное нами слово.

Встревоженный тайной, сообщенной мне Уриа у моего камина, я часто и много думал о словах, сказанных Агнессой по поводу вступления Уриа в компанию с ее отцом: "Я поступила так, как считала нужным. Чувствуя, что для папиного спокойствия эта жертва необходима, я умоляла его пойти на нее". И вот теперь меня мучило тяжелое предчувствие, что из любви к отцу Агнесса может пойти и на другую, еще более ужасную жертву. Я ведь знал, как она любит отца, знал ее самоотверженную натуру и слышал от нее самой, что она считает себя хотя и невольной, но все же причиной всех отцовских бед и жаждет уплатить ему свой долг. Меня при этом нисколько не утешало, что между Агнессой и этим рыжим мерзавцем в буром, выцветшем пальто нет ничего общего, ибо я прекрасно понимал, что огромная опасность именно и заключается в самой разнице между самоотверженной, чистой душой Агнессы и низкой, грязной душой Уриа. Несомненно, что все это ему было досконально известно и, при своем коварстве, он это прекрасно учитывал.

Я, конечно, был уверен, что перспектива такой жертвы должна была отравить жизнь Агнессы, но, видя, что она пока еще далека от этих мыслей, что тень этой грядущей беды еще не коснулась ее, я считал так же невозможным открыть ей замыслы Уриа, как и обидеть ее. Вот почему, провожая ее, я об этом не проронил ни слова. Уезжая, Агнесса с улыбкой махала мне рукой, а в это время ее злой гений торжествующе извивался на империале, словно уже захватил ее в свои когти.

Долго потом я не мог отделаться от тяжелого впечатления, произведенного на меня этой сценой при отъезде. Получив от Агнессы письмо, в котором она сообщала мне о своем благополучном прибытии домой, я почувствовал себя таким же несчастным, как и в момент ее отъезда. Стоило мне задуматься, как я сейчас же вспоминал о грозящей Агнессе опасности, и мне делалось вдвое тяжелее. Редкую ночь мне во сне не мерещилась эта опасность. Страх за Агнессу стал как бы частью моей жизни, столь же неотделимой от моего существа, как и моя голова.

Предаваться душевным мукам у меня было более чем достаточно времени, ибо Стирфорт, как я знал из его писем, находился в Оксфорде, и по возвращении моем из "Докторской общины" я чувствовал себя очень одиноко. Мне кажется, что в эти дни в мою душу стало уже закрадываться некоторое недоверие к Cтирфорту. Отвечал я на его письма очень дружески, но, в сущности, мне думается, я был рад, что ему как раз в это время нельзя приехать в Лондон. Сказать правду, я подозреваю, что это было влияние Агнессы, еще усиливавшееся благодаря тому, что она со своим горем завладела всеми моими мыслями.

А время шло своим чередом. Уходил день за днем, неделя за неделей. Я по контракту изучал дело в конторе "Спенлоу и Джоркинс". Бабушка решила давать мне на жизнь девяносто футов стерлингов в год (не считая платы за квартиру и всяких других расходов). Квартира моя была снята на год, и хотя все еще, когда темнело, она нагоняла на меня тоску и вечера в ней казались мне бесконечными, но я как-то привык пребывать и меланхолическом настроении и утешался кофе. Я поглощал его чуть не целыми ведрами. В этот период времени я, помнится, сделал три открытия: во-первых, что миссис Крупп подвержена какой-то странной болезни, при которой воспаляется нос, - болезни, требующей употребления мятной настойки; во-вторых, что у меня в чулане, очевидно вследствие каких-то удивительных колебаний температуры, лопаются и испаряются бутылки со спиртными напитками; и, в-третьих, что я, чувствуя себя совершенно одиноким на свете, склонен изливать это в стихах на родном языке.

День, когда я был зачислен в штат конторы, ознаменовался только тем, что я угостил писцов бутербродами и вишневой настойкой, а сам вечером отправился в театр. Я выбрал драму "Незнакомец", как соответствующую духу моей "Докторской общины", и вернулся оттуда в таком виде, что едва узнал себя в зеркале.

После того как был подписан мой контракт с фирмой "Спенлоу и Джоркинс", мистер Спенлоу сказал мне, что он был бы счастлив пригласить меня, к себе в Норвуд отпраздновать вновь завязавшиеся между нами отношения, но сейчас это, к сожалению, неудобно сделать, ввиду производимых в его доме переделок по случаю возвращения из Парижа его дочери, заканчивающей там свое образование. Он тут же добавил, что как только приедет дочь, он надеется иметь удовольствие принять меня у себя. До меня раньше уж доходили слухи, что он вдовец и у него единственная дочь. Я выразил ему свою признательность.

Мистер Спенлоу сдержал свое слово. Через неделю-другую он вернулся к этому вопросу и сказал мне, что будет чрезвычайно счастлив, если, приехав в ближайшую субботу, я окажу ему честь погостить у него до понедельника. Понятно, я ответил, что честь эту ему окажу, а он тут же добавил, что сам и привезет и отвезет меня в своем экипаже.

Когда наступила суббота и я явился в контору со своим саквояжем, то писцы, почитавшие норвудский дом каким-то таинственным святилищем, почувствовали величайшее почтение не только ко мне, но даже и к моему саквояжу. Один из них не замедлил сообщить мне, будто, по слухам, мистер Спенлоу кушает не иначе как на серебре и китайском фарфоре; другой намекнул, что в норвудском доме шампанское подается так же запросто, как в других домах пиво. Старый конторщик в парике, мистер Тиффи, давно работавший в фирме "Спенлоу и Джоркинс", не раз бывал по делам в норвудском доме, и всегда его приглашали в малую столовую, где обыкновенно завтракали. Так вот, по словам мистера Тиффи, комната эта была чрезвычайно роскошно обставлена, а ост-индская темная настойка, которой его там угощали, до того крепка, что, выпив ее, вы невольно начинаете моргать глазами.

В ту субботу в нашем суде по духовным делам вторично слушалось отложенное дело одного булочника, которому грозило отлучение от церкви за то, что он на собрании своего прихода противился уплачивать налог на содержание мостовой. И так как папка с этим делом, по моему расчету, была вдвое объемистее "Приключений Робинзона Крузо", то заседание очень затянулось. Все же к вечеру мы отлучили булочника от церкви на шесть недель и наложили на него бесконечное количество судебных издержек. После того и прокурор, и судья, и адвокаты (все они были в родстве между собой) вместе отправились в город, а мы с мистером Спенлоу в его собственном экипаже поехали к нему в Норвуд.

Выезд у мистера Спенлоу был чудесный: прекрасный экипаж и породистые лошади, которые так грациозно выгибали шеи и выкидывали ноги, словно знали, что принадлежат к "Докторской общине". Вообще члены нашей общины старались перещеголять друг друга по части изящества, в том числе и изящных выездов. Впрочем, я считал, как и поныне считаю, что в мое время все эти прокторы больше всего старались перещеголять друг друга по части крахмальных воротничков и галстуков, и, по-моему, на них бывало максимальное количество крахмала, какое только человек в состоянии вынести.

Ехать было очень приятно. Дорогой мистер Спенлоу осветил мне некоторые стороны нашей профессии. Он уверял меня, что это вообще лучшая профессия на свете и никоим образом ее нельзя смешивать с деятельностью адвоката. У прокторов, по его словам, совершенно особенная работа, совсем не такая механическая, как у тех, и гораздо более выгодная в материальном отношении.

- Мы, - говорил он, - имеем возможность подходить к делам гораздо проще и ближе, чем другие учреждения, и вот это самое и делает нас привилегированной корпорацией. Конечно, - прибавил он, - нельзя отрицать неприятного факта, что работу нам дают главным образом адвокаты, но это не мешает нам смотреть на них свысока.

Я спросил мистера Спенлоу, какие, по его мнению, наилучшие дела в нашей профессии. Он ответил, что, несомненно, наиболее выгодными являются дела по спорным духовным завещаниям, когда, например, вопрос идет о каком-нибудь хорошеньком именьице, так в тридцать или сорок тысяч фунтов стерлингов. При таких делах получаются большие доходы во всех стадиях судопроизводства, - ведь нужны целые горы справок, показаний, протоколов и т. п. А обе спорящие стороны обыкновенно рьяно берутся за дело и денег не жалеют. Тут мой патрон начал во всю превозносить "Докторскую общину".

- Больше всего достоин восхищения дух единства, царящий в ней, - с жаром рассказывал он. - Благодаря этому "Докторская община" является наилучше организованным учреждением в мире. Подумайте только, как это удобно! У нас все тут, словно в одной ореховой скорлупе. Вот представьте: вы вносите в нашу консисторию дело о разводе или о возвращении обратно приданого. Здесь ваше дело рассматривается, так сказать, в семейной обстановке, не спеша, на досуге. Предположим, вас не удовлетворяет вынесенное постановление. Что делаете вы дальше? Вы переносите это самое дело под арки, в верховный суд. А что это за суд? Да, в сущности, прежний: в прежнем помещении, с прежним же составом, и только тот, кто в первой инстанции был судьей, здесь является защитником ваших интересов, а тот, кто был защитником, здесь становится судьей. Опять и здесь ваше дело разыгрывается, как по нотам. Но допустим, что и решением верховного суда вы не вполне довольны. Прекрасно! Вы еще раз переносите ваше дело в третье наше судебное учреждение - суд церковных делегатов. Кто же, спрашивается, эти самые делегаты? Да это прокторы, которые только не принимали участия в тех двух судах при рассмотрении вашего дела, по присутствовали там от нечего делать и совершенно в курсе его. Теперь, являясь судьями, они выносят постановления к общему удовольствию, хотя все-таки, знаете, угодить всем бывает трудно. Находятся люди, которые поговаривают о злоупотреблениях, творимых у нас, о слишком большой замкнутости и о необходимости у нас реформ, но, сэр, все это лишь пустые толки, и мы можем, положив руку на сердце, смело сказать перед лицом всего мира: "Коснитесь только "Докторской общины" - и вы развалите всю страну".

Я слушал все это с большим вниманием, и хотя, признаться, не вполне разделял взгляд моего патрона на значение для Англии "Докторской общины", но почтительно соглашался со всем тем, что он высказывал. Я отнюдь не принадлежал к числу людей, собиравшихся трогать "Докторскую общину" и разваливать страну.

Через некоторое время разговор перешел на недавно виденную мной пьесу "Незнакомец", затем вообще на драму и, наконец, на лошадей, везших нас. Этих тем нам вполне хватило на всю дорогу. При доме мистера Спенлоу был прекрасный сад, и хотя время года далеко не было благоприятно для него, но содержался он в таком удивительном порядке, что я пришел от него в восторг. Виднелась зеленая лужайка, величественная группа деревьев, аллеи с трельяжем70, по которому весной, должно быть, вились всевозможные цветущие растения. "Ах, боже мой! здесь, наверно, в одиночестве прогуливается дочь мистера Спенлоу", мелькнуло у меня в голове.

Войдя в дом, весело сиявший огнями, мы очутились в большой передней, наполненной всевозможными шляпами, пальто, пледами, перчатками, хлыстами и тростями.

- Где мисс Дора? - спросил мистер Спенлоу у слуги. "Дора! Какое прелестное имя!" подумал я.

Из передней мы вошли в смежную комнату, которая, вероятно, была той самой малой столовой, где старый конторщик в парике упивался ост-индской темной настойкой, и я услышал голос, произнесший:

- Мистер Копперфильд, позвольте вас представить моей дочери Доре и другу дочери, пользующемуся ее доверием.

Наверное, это был голос мистера Спенлоу, но я не узнал его, - до того ли мне было! Свершилось! Судьба моя была решена: я стал пленником и рабом. В одно мгновение я до безумия влюбился в Дору.

Она казалась мне не то феей, не то сильфидой71, словом, каким-то сверхчеловеческим существом, - кем-то таким, кого смертные никогда не встречают, но жаждут узреть. В один миг провалился я в бездну любви... Я не в силах был удержаться на краю этой бездны, не в силах оглянуться, заглянуть на дно, - я полетел туда стремглав, прежде чем был в состоянии сказать ей хотя бы одно слово.

- Мы уже раньше встречались с мистером Копперфильдом, - услышал я хорошо знакомый голос, когда, бормоча что-то, я раскланивался перед дамами.

Не Дора произнесла это, нет, - говорил "пользующийся ее доверием друг" - мисс Мордстон.

Мне кажется, что я даже не особенно удивился. Повидимому, в эту минуту у меня пропала всякая способность удивляться чему-либо, кроме Доры Спенлоу, и я как ни в чем не бывало проговорил:

- Как поживаете, мисс Мордстон? Надеюсь, хорошо?

- Очень хорошо, - ответила она.

- А как себя чувствует мистер Мордстон? - спросил я.

- Благодарю вас, он совершенно здоров.

Думаю, что мистер Спенлоу был очень удивлен, видя, что мы знаем друг друга.

- Рад видеть, Копперфильд, что вы с мисс Мордстон старые знакомые, - проговори он.

- Мы в дальнем родстве с мистером Копперфильдом, - суровым тоном пояснила мисс Мордстон. - Когда-то мы немного знали друг друга. Это было в его детстве. Обстоятельства тогда разъединили нас, а сейчас, если бы я не услышала его имени, то никогда не узнала бы его.

- Я же всегда и всюду узнал бы вас, - заявил я, и это действительно была чистая правда.

- Видите ли, - сказал мистер Спенлоу, обращаясь ко мне, - мисс Мордстон была так добра, что согласилась взять на себя обязанность быть, так сказать, доверенным другом моей дочери Доры. Ведь у моей дочери, увы, нет матери, и мисс Мордстон как бы должна быть ее другом и защитником.

При слове "защитник" у меня невольно мелкнула в голове мысль, что мисс Мордстон напоминает те карманные пистолеты, носящие название "защита жизни", которые скорее служат грабителям для нападения, чем защитой жизни тех, на кого нападают. Но в моей голове ни одна мысль, кроме как о Доре, не могла удержаться и я, глядя на нее, по ее мило надутым губкам понял, что она вовсе не намерена доверяться своему "другу и защитнику".

Тут раздался звон колокола, и хозяин дома, объяснив мне, что это первое предупреждение к обеду, провел меня в мою комнату переодеться.

Но переодеваться или вообще что-либо делать в том восторженном состоянии любви, в котором я пребывал, казалось мне просто смешным. Я мог только сидеть у камина и, покусывая ключ от саквояжа, думать о пленительной, очаровательной юной Доре с ее ясными глазками. Какая фигура! Какое личико! Какая прелестная манера себя держать, капризно-обворожительная!

Вторично колокол прозвучал так скоро, что я едва успел кое-как натянуть свою фрачную пару (вместо того чтобы как можно аккуратнее сделать это ввиду новых обстоятельств) и спустился вниз. В гостиной я застал несколько человек гостей. Дора разговаривала с каким-то седовласым стариком. Несмотря на его седины и то, что, как он сам говорил, у него были уже правнуки, я вдруг почувствовал к нему безумную ревность...

В каком удивительном был я состоянии! Я ревновал всех и вся не только к самой Доре, но и к ее отцу. Невыносима была мысль, что другие присутствующие знают мистера Спенлоу гораздо лучше моего. Для меня было пыткой слушать разговоры о событиях, в которых я не играл никакой роли. Когда один из гостей, совершенно лысый джентльмен, с блестящей, точно отполированной головой, впрочем очень милый, спросил меня, в первый ли раз я в этих местах, я так взбесился, что готов был бог знает что ему сделать.

Но, в сущности, я никого не помню, кроме Доры. Что подавали за обедом, я тоже не помню, - одна Дора была перед моими глазами. Мне кажется, что пообедал только Дорой, и тарелок шесть были приняты от меня нетронутыми. Я сидел рядом с нею. Я говорил с нею. У нее был такой чудесный голосок, такой веселый, звонкий смех, такая прелестная, чарующая манера себя держать, - словом, было все, чтобы обратить не счастного, погибшего юношу в полное рабство. Она была удивительно миниатюрна, но это делало ее еще более для меня драгоценной. Когда Дора с мисс Мордстон ушли из столовой (они были единственными дамами за обедом), я впал в блаженно-мечтательное состояние, которое только порой отравляла мысль, что мисс Мордстон может, пожалуй, очернить меня в глазах Доры. Милый джентльмен с отполированной головой что-то долго рассказывал мне, кажется, о садоводстве. Как будто несколько раз до меня доходили слова "мой садовник". Я делал вид, что очень внимательно слушаю его, а сам в это время бродил с Дорой по садам рая.

Когда мы пришли в гостиную, то холодный и мрачный вид мисс Мордстон еще усилил во мне страх, что мой враг задумает очернить меня в глазах предмета моего обожания. Совершенно неожиданно от этого страха я был избавлен.

- Давид Копперфильд, - позвала меня мисс Мордстон, указывая на амбразуру72 окна, - на два слова.

Я храбро предстал перед лицом мисс Мордстон.

- Давид Копперфильд, - начала она, - я не стану распространяться относительно наших семейных дел. Это мало "приятная тема для разговоров.

- Далеко не приятная, мэм, - ответил я.

- Далеко не приятная, - согласилась мисс Мордстон. - Я не намерена вспоминать о бывших неприятностях и бывших обидах. Мне было нанесено оскорбление женщиной, - да будет это сказано к стыду моего пола, - о которой я не могу говорить иначе, как с презрением и отвращением, так уж лучше совсем не говорить о ней.

Я был взбешен, услышав такой отзыв о бабушке, но сдержал себя и сказал, что, конечно самое лучшее, если мисс Мордстон будет угодно вовсе не упоминать о ней, и прибавил, правда, не особенно решительным тоном, что я не могу слышать, чтобы о моей бабушке говорили неуважительно в моем присутствии.

Мисс Мордстон, закрыв глаза, презрительно кивнула головой. Затем, медленно поднимая веки, она снова заговорила:

- Давид Копперфильд, я вовсе не пытаюсь скрывать от вас того, что когда вы были ребенком, я составила себе о вас очень неблагоприятное мнение. Быть может, это было ошибкой с моей стороны, а быть может, вы с тех пор изменились. Теперь об этом нечего говорить. Но я принадлежу к семье, известной, мне кажется, твердостью характера. Я не склонна ни меняться под влиянием обстоятельств, ни менять своих мнений. И вот у меня сложилось мнение о вас, и вы можете думать обо мне все, что вам будет угодно.

Я, в, свою очередь, кивнул головой.

- Однако, - продолжала она, - нет никакой надобности, чтобы эти наши взгляды друг н друга проявлялись здесь. При теперешних обстоятельствах гораздо лучше, чтобы этого не было. Жизнь столкнула нас и может еще когда-нибудь столкнуть, и потому нам лучше всего держаться возможно дальше друг от друга. Отдаленность нашего родства является для этого достаточным основанием, и нам вовсе не нужно привлекать внимание друг к другу. Согласны ли вы со мной?

- Мисс Мордстон, - ответил я, - я считаю, что вы и мистер Мордстон были очень жестоки со мной и бесчеловечно обходились с моей матерью. Я убежден в этом и сохраню это убеждение до конца своей жизни. Что же касается вашего предложения, то я вполне согласен с ним.

Мисс Мордстон опять закрыла глаза и кивнула головой. Затем, едва коснувшись моей руки кончиками своих жестких, холодных пальцев, она отошла от меня, поправляя свои стальные цепочки, которые я видел на ней, будучи ребенком. Эти украшения мисс Мордстон напомнили мне цепи, которые, вися на воротах тюрьмы, говорят проходящим о том, что ждет каждого, кто попадает за тюремные ворота.

Из всего, бывшего потом в тот вечер, я помню только, что владычица моего сердца пела очаровательные баллады на французском языке, аккомпанируя себе на каком-то божественном инструменте, напоминающем гитару. Баллады эти как будто все были на один и тот же танцевальный мотив: тра-ла-ла, тра-ла-ла... Помню, я утопал в блаженстве... Я отказался от всех напитков, особенно был мне отвратителен пунш. Когда моя богиня под конвоем мисс Мордстон уходила к ceбe, она, улыбаясь, подала мне прелестнейшую ручку. Случайно взглянув в зеркало, я увидел, что у меня совершенно дурацкий, идиотский вид. Я отправился спать в чрезвычайно сентиментальном настроении, а утром встал слегка помешанным.

Выло чудесное раннее утро, и я решил прогуляться по аллеям с трельяжем, где ничто не могло мешать мне мечтать о "ней". По дороге в сад я наткнулся в передней на ее маленькую собачку Джипа и с нежностью подошел к ней, ибо моя любовь распространялась и на собачку Лоры: но Джип оскалил на меня зубы и, рыча, забрался под стул, не желая и слышать о какой-либо дружбе.

В саду было тихо и прохладно. Я гулял, думая о том, какое было бы блаженство, если бы когда-нибудь я стал женихом этого чудесного существа. О самой женитьбе, о приданом и тому подобном я так же мало думал, как в дни моего детства, когда был влюблен в миленькую Эмми. Иметь право звать ее "Дорой", писать ей, обожать ее, боготворить, думать, что в обществе других людей она вспоминает обо мне, - все это казалось мне верхом человеческого счастья, моего счастья... Несомненно, что тогда я был глупым, сентиментальным мальчиком, но во всем этом было столько душевной чистоты, что как ни смешно мне теперь, но все-таки я не в силах относться к этому презрительно.

Я гулял недолго, так как вдруг, свернув на другую аллею, встретился с "ней". И сейчас, когда я вспоминаю об этом мгновении, мурашки пробегают у меня с головы до ног, а перо дрожит в руке.

- Вы... вы... мисс... Спенлоу... раненько... вышли... гулять... - пробормотал я, заикаясь.

- У нас в доме все так бестолково, - заговорила моя богиня, - мисс Мордстон просто какая-то нелепая; выдумала такую глупость - ни свет ни заря проветривать комнаты. Видите ли, ей необходим воздух!.. (Тут она расхохоталась самым мелодичным на свете смехом.) По утрам в воскресенье я ведь не упражняюсь на рояле, - продолжала она щебетать. - А надо же что-нибудь делать!. Вот я и сказала вчера вечером папе, что я решила, как только встану, пойти гулять. К тому же, это самое лучшее, самое светлое время дня, не правда ли? Как вы находите?

Я вдруг отважился на очень храбрый шаг и, правда, заикаясь, но все-таки проговорил, что в настоящую минуту действительно я нахожу, что очень светло, но еще недавно все казалось мне очень мрачным.

- Что это, комплимент или в самом деле погода изменилась? - спросила Дора.

Заикаясь больше прежнего, я ответил, что тут нет никакого комплимента, а только чистая правда, хотя изменения в погоде я и не заметил; чтобы пояснить, я застенчиво прибавил: "Я ведь имел в виду перемену своего настроения".

Дора густо покраснела, и - боже! - как обворожительно встряхнула она от смущения своими локонами! Никогда не видывал я таких локонов, и ничего нет удивительного, ибо других таких не существует в целом свете. А эта соломенная шляпка с голубыми лентами, из-под которой выбиваются эти самые локоны! О, если б только я мог завладеть этой шляпкой! Какой драгоценностью была бы она для меня в моей гостиной на Букингамской улице!

- Вы только что приехали из Парижа? - спрашиваю я.

- Да, - отвечает она. - А вы когда-нибудь бывали там?

- Нет.

- Ну, надеюсь в недалеком будущем вы туда попадете. Воображаю, как Париж должен вам понравиться!

На моей физиономии, наверное, отразилась жесточайшая мука. Как могла она надеяться, что я скоро попаду в Париж! Как могло ей даже в голову притти, что я в состоянии помышлять об этом! Очень нужен мне Париж! Очень нужна мне вся Франция! Я тут же заявил ей, что при теперешних обстоятельствах ни за какие сокровища мира не согласился бы оставить Англии. Никто и, ничто не было бы в силах заставить меня это сделать. Словом, Дора уже снова стала потряхивать от смущения локонами, когда, к нашему большому облегчению, мы увидели бегущего по аллее Джипа.

Собачка почувствовала ко мне ужасную ревность и отчаянно принялась на меня лаять. Дора взяла ее на руки и стала ласкать, - боже мой, как завидовал я ей! - но она все не унималась. Я хотел погладить ревнивого Джипа, но он так огрызнулся на меня, что юная хозяйка принялась его за это наказывать. Мучения мои еще больше возросли, когда я увидел, до чего мило треплет она Джипа по носу, а собачонка, продолжая сердито ворчать на меня, щурит глазки и лижет ей руку. Наконец Джип успокоился, - и как было не успокоиться ему, когда прелестный подбородок с ямочкой покоился на его головке! - и мы направились в оранжерею.

- Вы, повидимому, не особенно близки с мисс Мордстон? - спросила Дора. - Любимчик мой!

Увы! Последние два слова относились к песику... Ах, если бы они были сказаны мне!

- Нет, - ответил я, - мы ничуть не близки с ней.

- Прескучная особа, - проговорила Дора, мило надув губки. - Не знаю, право, о чем только думал папа, когда выбирал мне такую неприятную компаньонку! Кому, спрашивается, нужна ее защита? Мне ее совсем не надо. Джип может гораздо лучше, чем мисс Мордстон, защитить меня. Ведь правда, Джип, дорогой мой?

Собачонка только лениво жмурила глазки, когда хозяйка целовала ее.

- Папа почему-то зовет мисс Мордстон моим "доверенным другом", но я уверена, что это далеко не так, - ведь правда, Джип? Мы с вами, Джип, вовсе не намерены доверять таким злющим людям. Мы сами знаем, кому доверять, и сами будем находить себе друзей. Нам совсем не нужно тех, кого нам навязывают, - ведь так, Джип?

Джип в ответ приветливо заворчал, напоминая поющий на огне чайник. А для меня каждое слово Доры было новым кольцом цепи, приковывающей меня к ней.

- Как грустно, Джип, что вместо доброй мамы за нами все время ходит по пятам такая угрюмая, ворчливая старуха, как наша мисс Мордстон! Ну, ничего, дружок, мы не станем доверять ей и постараемся, несмотря на ее присутствие, быть как можно счастливее, а ее будем не ублажать, а дразнить. Ведь так, Джип?

Еще немного - и, мне кажется, я не вытерпел бы и тут же в аллее опустился бы на колени, рискуя не только перепачкать брюки в песке, но еще к быть выгнанным из дома. К моему счастью, мы уже подходили к оранжерее.

В ней были целый ассортимент73 великолепных гераней. Прохаживаясь, мы любовались им, Дора то и дело, восхищаясь, останавливалась над тем или другим цветком, а я вслед за ней сейчас же тоже выражал свой восторг. Дора, по-детски хохоча, поднимала Джипа и заставляла его нюхать цветы. Если не все мы трое, то я по крайней мере, несомненно чувствовал себя в это время в каком-то сказочном царстве. И теперь запах герани неизменно будит во мне какое-то полунасмешливое, полусерьезное чувство к тогдашним моим переживаниям, и у меня всегда при этом мелькают перед глазами соломенная шляпка с голубыми лентами, масса локонов, две тонкие ручки, поднимающие к зеленым листьям и ярким цветам маленькую черненькую собачку...

Мисс Мордстон уже искала нас. Найдя нас в оранжерее, она подставила для поцелуя свою жесткую, в морщинах, набитых пудрой, щеку. Затем она взяла Дору под руку и повела нас завтракать с такой мрачной торжественностью, словно мы шли за телом павшего в бою воина.

Не знаю уж, сколько чашек чаю выпил я за этим завтраком, ибо приготовлен он был ручками Доры. Знаю одно, что этим количеством я мог бы расшатать свою нервную систему, будь у меня в те времена нервы. Немного погодя мы отправились в церковь. Мисс Мордстон уселась на скамье между мной и Дорой, но я слышал, как пело мое божество, и все и вся исчезло из моих глаз... Была проповедь. Конечно, в ней говорилось о Доре... Вот все, боюсь, что вынес я из этой обедни.

День прошел очень спокойно. Гостей, кроме меня, не было. Мы гуляли, потом обедали, а вечер провели, рассматривая книги и рисунки. Мисс Мордстон, с какой-то духовной книгой перед глазами, зорко следила за нами. Ах, воображал ли мистер Спенлоу, когда после обеда дремал против меня с носовым платком на лице, как мысленно я горячо обнимаю его, видя уже в нем своего тестя! Так же, когда я прощался с ним на ночь, наверное, он далек был от мысли, что только что дал свое полное согласие на нашу помолвку с Дорой и что я не перестаю призывать благословение божие на его голову...

Мы уехали в понедельник очень рано, ибо в адмиралтейском суде74 "Докторской общины" должно было слушаться дело по иску моряков, оказавших помощь потерпевшему бедствие судну. Дело это требовало основательного знания мореходства. Но так как знанием этим никто в "Докторской общине" не обладал, то судья умолил явиться ему на помощь двух старых специалистов. Несмотря на раннее время, Дора присутствовала за завтраком и, как накануне, сама приготовляла чай. Когда мы отъезжали от дома, а она стояла на крыльце, держа в своих объятиях Джипа, я, сняв шляпу и раскланиваясь с ней, испытал радостно-грустное чувство.

Не стану делать бесплодных усилий, чтобы описать, каким в этот день казался мне адмиралтейский суд и какие глупости приходили мне в голову по поводу разбираемого дела. Помню, я видел все время на серебряном весле, лежавшем на столе как эмблема75 нашего морского судопроизводства, выгравированное имя "Дора", а когда мистер Спенлоу уехал без меня (во мне почему-то все жила безумная надежда, что он опять должен взять меня с собой), я почувствовал себя моряком, чье судно ушло, бросив его на пустынном острове.

И так жил я в мечтах и грезах не только этот понедельник, а день за днем в течение целых недель и месяцев. Я шел в "Докторскую общину" отнюдь не для того, чтобы изучать там дело, а мечтать о Доре. Если до меня случайно доносились обрывки из бракоразводных дел, я, представляя себе, конечно, образ Доры, удивлялся, как люди могут быть несчастны в браке. Когда до моих ушей доходило какое-нибудь дело об утверждении в правах наследства, я начинал мечтать о том, какие прежде всего шаги предпринял бы я немедленно для завоевания моей Доры, будь я на месте счастливого наследника.

В первую же неделю моей любви я купил себе четыре великолепных жилета, и купил их не потому, что мне лично хотелось щеголять, нет: исключительно для Доры. Также для нее я стал носить на улице палевые перчатки, ради нее же я нажил себе мозоли, от которых никогда потом не смог избавиться. Уж одни ботинки того времени, такие маленькие по сравнению с величиной моих ног, могли бы красноречиво и трогательно рассказать о состоянии моего сердца.

Искалечив себе таким образом ноги из любви к Доре, я тем не менее ежедневно исхаживал огромные расстояния, все надеясь увидеть ее. Не говоря уже о том, что на норвудской дороге меня знали не меньше, чем почтальона, я усердно колесил и по лондонским улицам, особенно там, где находились магазины дамских мод. Так же по целым часам до изнеможения бродил я по парку.

Время от времени, к несчастью далеко не часто, мне все-таки удавалось увидеть ее. Иногда она махала мне перчаткой из окна кареты, иногда встречал я ее на прогулке с мисс Мордстон, и тогда я мог пройтись с ними немного и перекинуться с нею несколькими словами. Но после этих встреч я бывал всегда в ужасном состоянии, - мне все казалось, что я не сказал ей того, что нужно было сказать, и благодаря этому она не представляет себе, до чего я люблю ее. Тут я начинал терзаться мыслью, что она совершенно равнодушна ко мне. Можно себе представить, как жаждал я, чтобы мистер Спенлоу еще пригласил меня к себе! Но, увы, такого приглашения, к моему великому огорчению, я все не удостаивался.

Моя миссис Крупп, несомненно, была женщиной проницательной. Прошло всего каких-нибудь несколько недель, как я влюбился, и я еще даже не собрался с духом открыть свою тайну Агнессе, а только ограничился тем, что сообщил ей в письме о моем посещении мистера Спенлоу, у которого "вся семья состоит из единственной дочери", - и вот миссис Крупп, очевидно, повторяю, благодаря своей удивительной проницательности, уже догадалась о моей любви.

Однажды вечером, когда я сидел у себя в особенно удрученном состоянии духа, появилась миссис Крупп и спросила, нет ли у меня настойки из кардамона и ревеня с семью каплями гвоздичного масла, а в случае, если такого снадобья у меня не имеется, не могу ли я ей дать немного водки, которая до некоторой степени может заменить при ее недуге это лекарство. Так как никогда в жизни до этого я ни о чем подобном не слышал, а бутылка водки у меня всегда стояла в чулане, то я, тотчас же сходив за этой бутылкой, налил ей стакан водки, и миссис Крупп, очевидно желая доказать, что она не употребит ее для каких либо других целей, тут же принялась ее пить.

- Развеселитесь, сэр, - вдруг проговорила она, - я просто не могу вас видеть таким, сэр, ведь я сама мать.

Я, по правде сказать, не совсем понял, какое имеет отношение ко мне выражение "я сама мать", но все-таки улыбнулся ей насколько только мог добродушнее.

- Ну, уж вы простите, меня, сэр, - продолжала миссис Крупп, - я знаю, в чем дело: тут замешалась какая-нибудь леди.

- Миссис Крупп! - воскликнул я, краснея до ушей.

- Да благословит вас господь! Будьте молодцом, сэр,- подбадривала меня хозяйка не только словами, но и жестами. - Главное, не приходите в отчаяние, смотрите, не думайте о смерти. Если леди ваша немилостлива к вам, так, мало ли

других на свете, которые будут радёшеньки полюбить такого красавчика, как вы. Вам, сэр, надо себе цену знать, вот что скажу я вам!

- Откуда же вы взяли, миссис Крупп, что тут замешена леди? - спросил я.

- Сэр, я сама мать, - с большим чувством заявила миссис Крупп.

Некоторе время она была так взволнована, что могла только, прижав руку к своей нанковой груди, подкреплять себя моим "лекарством". Наконец она опять заговорила:

- Когда ваша милая бабушка сняла для вас эту квартиру, я, помните, тогда сказала: "Слава богу, теперь мне есть о ком заботиться". И вот, сэр, я вижу, вы кушаете плохо и пьете плохо.

- Так, значит, вы на этом основываете свои подозрения, миссис Крупп? - спросил я.

- Сэр, - ответила моя хозяйка, и в голосе ее слышалась некоторая строгость, - у меня на квартире до вас жило немало молодых людей, и, знаете, опыт у меня имеется. Бывает, что молодой человек вдруг начинает или уж очень заботиться о своей внешности, или уж положительно на нее не обращает внимания. Он, причесываясь, то слишком вертится перед зеркалом, то даже и пробора себе не сделает. Носит или слишком узкие, или слишком широкие ботинки. Все это зависит, конечно, от характера молодого человека, но и в том и в другом случае тут, поверьте, замешана какая-нибудь леди.

Закончив свою речь, миссис Крупп так решительно тряхнула головой, что у меня почва совершенно ускользнула из-под ног.

- Вот и джентльмен, который жил здесь до вас и умер, - продолжала моя хозяйка, - как только он влюбился в трактирную служанку, сейчас же велел сузить свой жилет, чтобы скрыть, как его разнесло от пьянства.

- Миссис Крупп, - с неудовольствием сказал я, - прошу вас не смешивать леди, о которой идеть речь, с трактирной служанкой или кем-либо в этом роде.

- Мистер Копперфильд, я сама мать и понимаю, что вам мои слова не нравятся. Простите же меня, если я вмешалась не в свое дело.. Вообще я считаю, что не нужно соваться туда, куда тебя не просят, но вы так молоды, сэр, и мне захотелось дать вам добрый совет: глядите веселей на жизнь, будьте молодцом и знайте себе цену. Хорошо, если б вы чем-нибудь занимались, сэр, хотя бы вот игрой в кегли. Это развлекло бы вас и было бы вам полезно.

Сказав это, миссис Крупп сделала мне величественный реверанс76 и удалилась, делая вид, что боится разлить водку, которой в стакане и следа уже не осталось.

Когда фигура моей хозяйки исчезла в темной передней, я подумал, что, давая мне эти советы, миссис Крупп позволила себе некоторую вольность, но тут же решил, что, пожалуй, это даже полезно, ибо является предостережением для меня в том смысле, что следует лучше хранить свои тайны.

Глава ХХVII

ТОММИ ТРЭДЛЬС

Не знаю уж, оказал ли тут влияние совет миссис Крупп, или кегли, по ассоциации, напомнили мне Трэдльса, но только на следующий день я решил его навестить. Месяц, который Трэдльс собирался провести в провинции, давно прошел. Я знал, что он живет в маленькой уличке около ветеринарного колледжа в Кемпдентаунском квартале. По словам одного из наших писцов, проживавшего там по соседству, уличку эту населяли почти исключительно студенты ветеринарного колледжа, и они покупали живых ослов для проведения над ними у себя на дому разных опытов. Разузнав от того же писца, как самым кратчайшим путем попасть в это царство науки, я после службы отправился отыскивать своего старого товарища. Добравшись до нужной мне улички, я нашел, что в ней мало хорошего, а ради Трэдльса мне бы хотелось, чтобы она была получше. Обитатели ее, повидимому, имели обыкновение выбрасывать сюда из своих домов все, что было лишнего, поэтому, не говоря уж о невылазной грязи, от которой несло смрадом, здесь еще валялись капустные листы. Впрочем, разыскивая номер дома Трэдльса, я убедился, что, кроме отбросов растительного мира, тут же можно увидеть еще негодные ботинки, кастрюли с продырявленным дном, изношенную черную шляпу, поломанный зонтик.

Общий вид этого места живо напоминал мне те дни, когда я жил у Микоберов. Дома были все на один лад и казались произведениями какого-то взбалмошного малого, который, раздобыв кирпичей и известки, впервые пустился строить. Один только дом, и именно тот, который я разыскивал, выделялся из общего числа. Его жалкие претензии на изящество как-то особенно воскресили в моей памяти мистера и миссис Микобер.

Я подошел к дверям этого дома как раз в тот момент, когда их отперли для молочника, и разговор, который я тут услышал, окончательно перенес меня в микоберовские времена.

- Ну, что слышно о моем счетце? - спрашивал молочник очень юную служанку.

- Хозяин говорит, что вам скоро будет заплачено, - ответила девушка.

- Дело в том, - продолжал молочник, как будто не слыша ответа и говоря, видимо, не для девушки, а для кого-то, находящегося внутри дома, - дело в том, что мне так давно не платят по этому счету, что, пожалуй, думают и совсем этого не делать. Знайте же: это не пройдет у вас! Дудки! - крикнул, молочник, свирепо глядя в коридор.

Молоденькая служанка с перепугу заговорила почти шопотом, и я только по движению ее губ догадался, что она снова повторяет обещание своего хозяина уплатить немедленно.

- Так вот что скажу я вам, - впервые глядя сурово на, девушку и беря ее за подбородок, заявил молочник: - вы любите молоко, да?

- Люблю, - ответила девушка.

- Прекрасно, - заявил молочник. - Завтра вы его не получите, слышите? Ни капли не получите!

Мне показалось, что у девушки от этих слов стало легче на душе, ибо она поняла, что сегодня-то молоко еще будет. И действительно, молочник, мрачно покачав головой, оставил в покое подбородок девушки и, открыв свой бидон, налил молока в ее кувшин. Покончив с этим, он, ворча, ушел, и вскоре у соседнего дома раздался его злобный голос, выкрикивающий: "Молоко, молоко!"

- Здесь живет мистер Трэдльс? - спросил я у служанки.

Какой-то таинственный голос ответил из глубины коридора: "Да", после чего и девушка подтвердила это.

- Что, он дома?

Опять таинственный голос ответил: "Да", и служанка, как эхо, повторила это. Я вошел в дом и по указанию девушки стал подниматься по лестнице. Проходя мимо одной из комнат внизу, я заметил, что за мной следят чьи-то глаза, верно, обладателя таинственного голоса.

Дом был двухэтажный, и на верхней площадке лестницы меня встретил Трэдльс в своем поношенном сюртуке. Он был в восторге видеть меня и радушно повел в свою комнату. Комната эта выходила на улицу. Она обставлена была бедно, но имела чрезвычайно опрятный вид. Другой комнаты у него, видимо, не было, так как диван служил ему постелью, а вакса и сапожные щетки помещались на книжной этажерке, выглядывая из-за толстого словаря. Стол был завален бумагами, и, очевидно, Трэдльс перед моим приходом усердно работал.

- Трэдльс! - воскликнул я, сев и еще раз пожимая ему руку. - Я просто в вотсторге от того, что вижу вас!

- И я в восторге, Копперфильд! - улыбаясь, ответил он. - Действительно в восторге! Вот потому, что я был так рад встрече с вами у Вотербруков и видел, что это взаимно, я и пригласил вас сюда, а не в свою контору.

- А! Так у вас есть контора! - воскликнул я.

- То ecть четверть конторы, четверть коридора и четверть конторщика, - с улыбкой ответил Трэдльс. - Я и еще трое - мы сняли контору компанией и наняли конторщика Видите ли, это нам нужно для представительства контора и конторщик придают деловой вид. А один конторщик обходится мне полкроны в неделю.

В улыбке, с которой он все это рассказывал, я так и увидел прежнею Трэдльса - простодушного, доброго и, - увы! - кажется, такого же неудачливого.

- Конечно, вы понимаете, Копперфильд, я отнюдь не из гордости не даю здешнего моего адреса, - продолжал Трэдльс, - а только потому, что не всем, кто приходит ко мне, это могло бы быть приятно. А я, знаете, пробиваю себе дорогу в жизнь, и было бы смешно, если б я стал изображать из себя что-либо другое.

- Вы готовитесь стать адвокатом? Мне сказал об этом мистер Вотербрук.

- Да, собираюсь быть адвокатом, - ответил он, медленно потирая руки. - Но я только недавно записался в число помощников... то есть, в сущности, записался-то я давно, но требуемый взнос в сто футов стерлингов я смог внести совсем недавно, и с каким трудом, скажу я вам! Да, с каким трудом, - повторил он с такой болезненной гримасой, словно ему вырвали зуб.

- Знаете, Трэдльс, о чем я невольно вспомнил, сидя здесь и глядя на вас? - спросил я.

- Нет, - ответил он.

- О вашем небесно-голубом костюме.

- Да, да, - засмеялся Трэдльс, - помните, как он обтягивал мне руки и ноги? А все-таки это было счастливое время...

- Мне же кажется, что наш директор, без ущерба для нас, мог сделать это время гораздо счастливее, - возразил я.

- Быть может, и так, не спорю, но несмотря на все, согласитесь, ведь бывало очень весело. Помните наши вечера в дортуаре? Какие устраивались там пирушки! Что за забавные истории вы рассказывали! Ха-ха-ха!.. А помните, как я был избит палкой за то, что осмелился плакать о мистере Мелле? Ах, старый Крикль! И все-таки, представьте, я хотел бы его видеть.

- Да что вы говорите, Трэдльс! - воскликнул я с негодованием. - Ведь он обращался с вами совершенно по-зверски.

Его добродушное отношение к мистеру Криклю и ужасному прошлому вдруг воскресило это прошлое, и мне казалось, будто я только вчера видел, как его секли.

- Вы так думаете? - задумчиво спросил Трэдльс.- Быть может, он действительно переусердствовал надо мной, но все это дела давно минувших дней. Эх, старина Крикль!

- Ведь правда, Трэдльс, вы были тогда на попечении какого-то дяди? - спросил я.

- Да, да, это тот самый дядя, которому я все собирался писать, да так и не написал. Ха-ха-ха!.. Конечно, был у меня тогда дядя. Он умер вскоре после окончания мною школы.

- Вот как!

- Да. Он был... как бы это сказать?.. коммерсант по части сукон, удалившийся от дел. Одно время он даже считал меня своим наследником, но когда я вырос, то не пришелся ему по вкусу.

- Что вы хотите сказать? - воскликнул я, не веря, ню он может так спокойно говорить об этом.

- Боже мой, Копперфильд! Я говорю именно так, как оно есть. К моему несчастью, дядя невзлюбил меня, уверял, что я совершенно не оправдал возлагаемых им на меня надежд, и взял да и женился на своей экономке.

- А что вы тут стали делать? - поинтересовался я.

- Ничего особенного не делал. Жил себе с ними в ожидании того, что дядя как-нибудь меня пристроит, жил до тех пор, пока дядина подагра не набросилась на его желудок и он не приказал долго жить. Вдова его вышла за молодого, а я, так сказать, остался на мели.

- И вы так-таки ничего и не получили после дяди?

- Как не получил! Целых пятьдесят фунтов стерлингов! Первое время я совершенно не знал, что с собой делать, так как не был подготовлен ни к какой профессии. Потом мне помог найти работу бывший товарищ по Салемской школе - Яулер, сын адвоката. Быть может, вы его помните? У него еще такой смешной нос на сторону?

- Нет, очевидно, он был не в мое время. При мне у всех носы были на своем месте, - заявил я.

- Да это неважно, - заметил Трздльс. - Начал я благодаря помощи Яулера с переписки судебных документов, но, конечно, это давало немного. Мало-помалу я стал браться за более замысловатую работу - составлять отношения, извлечения и тому подобное, Вы ведь знаете, Копперфильд, что я человек усидчивый, и, когда возьмусь за работу, она у меня спорится. Ну, мне тут и пришло в голову изучить юридические науки. Вот на это и пошло все, что оставалось от моих пятидесяти фунтов. В то же время Яулер рекомендовал меня в две-три адвокатские конторы, в том числе и к Вотербруку, и недостатка в работе у меня не было. К тому же, мне еще удалось познакомиться с одним издателем энциклопедии77, и он тоже стал мне давать работу. Как раз сейчас я работаю на него. Представьте себе, Копперфильд, я, оказывается, совсем неплохой компилятор78, - прибавил Трэдльс своим добродушно-доверчивым тоном, - а вот подите же, к самостоятельному творчеству я не имею ни малейших способностей. Вряд ли можно найти другого малого, столь бездарного в этом отношении.

Видя, что Трэдльс ждет моего подтверждения, я принужден был кивнуть головой, и он продолжал... как бы это вернее выразиться?.. ну, скажем, мужественно-терпеливо.

- Работая таким образом и живя очень скромно, я смог наконец скопить сто фунтов стерлингов. И теперь взнос сделан, хотя это была далеко не легкая штука. Да, конечно, не легкая, - повторил он, и на лице его снова появилась гримаса, словно у него только что вытащили и второй зуб.- Итак, в настоящее время я живу той работой, о которой говорил вам. У меня еще есть надежда в ближайшее время стать сотрудником газеты. О, это совсем поставило бы меня на ноги!.. Ну, а вы, Копперфильд, вы совершенно такой же, как и были, с тем же самым лицом, и я так рад вас видеть, что ничего не в силах скрыть от вас. Так знайте же: я помолвлен!

- Помолвлен?

"Ах, Дора! Почему не я?" пронеслось в моей голове.

- Невеста моя - дочь девонширского священника,- рассказывал Трэдльс, - одна из десяти его дочерей. Если б вы только знали, какая это милая девушка! Она несколько старше меня, но что за чудесное существо! Помните, я говорил вам, что отлучаюсь из Лондона?.. Это я был у нее. Туда и назад я шел пешком. Как мне было там хорошо! Правда, мам долгонько придется ждать свадьбы, но у нас с ней девиз79: "Жди и надейся". Да, мы часто себе это повторяем: "Жди и надейся", И она ради меня, Копперфильд, готова ждать и до шестидесяти лет и больше.

Говоря это, Трэдльс встал и подошел к чему-то, покрытому белой простыней (я и раньше обратил на это внимание, не понимая, что бы это могло быть).

- Но все-таки, Копперфильд, нельзя сказать, чтобы мы совсем не думали о нашем будущем хозяйстве. Нет, нет, мы уже начали кое-чем обзаводиться. Вот тут, - проговорил он с торжествующим видом, осторожно снимая простыню, - для начала две вещи. Эту жардиньерку с цветочным горшком моя невеста купила сама. Вы представьте себе, какой красивый вид будет она иметь с поставленными на ней растениями где-нибудь у окна в гостиной! - с восторгом говорил он, отходя, чтобы издали полюбоваться жардиньеркой. - А этот круглый столик с мраморной доской (два фута и десять дюймов в окружности) - мое приобретение. Тоже очень нужная вещь. Понадобится ли вам положить книгу, зайдет ли к вам или к вашей жене гость - как удобно на него поставить, например, чашку чаю, ведь правда? Прекрасно, отлично сделанная вещь, - прочна, как скала!

- Конечно, - продолжал Трэдльс, - это немного вообще для обзаведения, но все-таки начало положено. Что меня, по правде сказать, Копперфильд, приводит в уныние, так это вопрос о столовом и постельном белье и кухонной посуде, - все это так дорого. Но... "жди и надейся". А невеста моя, поверьте, чудесная девушка!

- Совершенно уверен в этом! - с жаром заявил я.

- Теперь, кажется, о себе я все рассказал, - продолжал Трэдльс, усаживаясь снова на стул. - Словом, оборачиваюсь, как только могу. В общем, зарабатываю не бог весть что, но зато и проживаю немного. Столуюсь я у своих хозяев. Это очень милые люди. Мистер и миссис Микобер много видели на своем веку, и оба они превосходные собеседники.

- Что вы говорите, дорогой Трэдльс! - воскликнул я. Трэдльс с удивлением посмотрел на меня.

- Мистер и миссис Микобер! - повторил я. - Быть не может! Да я с ними в прекраснейших отношениях!

Как раз в этот момент внизу два раза постучали в наружную дверь. Я сейчас же узнал этот стук: живя на Виндзорской террасе, я так свыкся с ним. Мне казалось, что никто, кроме мистера Микобера, не может так стучать, и это рассеяло все мои сомнения. Я попросил Трэдльса пригласить мистера Микобера наверх. Он сейчас же исполнил мою просьбу, крикнув с верхней площадки своему хозяину, чтобы тот к нему поднялся. И вот через какую-нибудь минуту в комнату вошел со своим щеголеватым, моложавым видом совсем не изменившийся мистер Микобер. На нем были такие же франтовские панталоны в обтяжку, такой же крахмальный воротничок, тот же лорнет, так же он помахивал своей изящной тросточкой.

- Прощу прощения, мистер Трэдльс, - начал мистер Микобер таким знакомым мне рокочущим голосом, оборвав напеваемую им песенку. - Я не был осведомлен, что в вашем святилище имеется лицо, непричастное к этому обиталищу.

Тут мистер Микобер сделал мне легкий поклон и оправил воротничок своей сорочки.

- Как вы поживаете, мистер Микобер? - обратился я к нему.

- Сэр, вы очень любезны, - ответил он. - Я все пребываю в statu quo.- А как поживает миссис Микобер? - продолжал я спрашивать.

- Она также, сэр, благодарение богу, пребывает в statu quo.

- А ваши дети, мистер Микобер?

- Рад сказать вам, что они также здоровы и веселы.

Во время всего этого разговора я видел, что мистер Микобер совершенно не узнает меня, хотя мы и стояли с ним прямо друг против друга, так сказать, лицом, к лицу. Наконец, видя, что я улыбаюсь, он стал пристальнее всматриваться в меня и, отступив назад, закричал:

- Да может ли это быть?! Неужели я имею удовольствие видеть перед собой Копперфильда?

И, схватив меня за обе руки, он стал пожимать их с величайшим жаром.

- Господи боже мой! - воскликнул мистер Микобер. - Да могло ли мне притти в голову, мистер Трэдльс, что вы знакомы с другом моей юности, товарищем прежних лет!

В то время, как Трэдльс с удивлением смотрел на меня и не без основания, конечно, недоумевал, как мог я быть другом юности такого пожилого человека, мистер Микобер, перегнувшись через перила, кричал своей супруге:

- Дорогая моя, здесь, у мистера Трэдльса есть один джентльмен, который желает быть представлен вам, душа моя!

Затем он сейчас же вернулся и снова стал горячо жать мне руки.

- А как себя чувствует наш добрейший друг доктор и вообще весь наш кентерберийский круг знакомых?

- Насколько мне известно, все у них обстоит благополучно, - ответил я.

- Счастлив слышать это, - сказал мистер Микобер. - В последний раз мы с вами виделись в Кентербери, в тени, если можно так образно выразиться, священного здания, увековеченного Чосером81, к которому когда-то стекались паломники82 с отдаленнейших концов... короче говоря, мы виделись с вами вблизи собора.

Я подтвердил это, и мистер Микобер продолжал разговаривать самым оживленным образом, однако, как мне показалось, он в то же время прислушивался к звукам, доносившимся из соседней комнаты. Судя по ним, миссис Микобер сначала мыла руки, а затем, спеша, с большим трудом выдвигала и задвигала ящики комода.

- Вы застаете нас, Копперфильд, - сказал мистер Микобер, одним глазом поглядывая на Трэдльса, - в скромной, непритязательной обстановке. Но вы знаете, что мне не раз в течение моего жизненного пути приходилось преодолевать затруднения и бороться с препятствиями. Вам тоже известно, что в жизни моей бывали времена, когда надо было приостановиться и выжидать, чтобы что-нибудь подвернулось. Тут иногда приходилось даже податься назад, чтобы, так сказать, - надеюсь, это не будет самонадеянно с моей стороны, - лучше прыгнуть... Сейчас я как раз переживаю такой период: пригнулся в ожидании прыжка.... И я имею основание думать, что прыжок этот будет могучим,..

Едва я начал выражать свое удовольствие по этому поводу, как вошла миссис Микобер. На меня произвело впечатление, что она еще неряшливее прежнего, но, быть может, это мне показалось потому, что я давно не видел ее; а ведь она еще приоделась перед встречей с джентльменом, который желал быть ей представленным, и даже надела коричневые перчатки.

- Дорогая моя, - сказал мистер Микобер, подводя ее ко мне, - вот джентльмен, по фамилии Копперфильд, который желает с вами возобновить знакомство.

Видимо, надо было подготовить миссис Микобер к встрече со мной, ибо, не совсем хорошо себя чувствуя, она была так потрясена неожиданностью, что почти лишилась чувств, и мистеру Микоберу пришлось со всех ног бежать во двор за водой, налить ее в таз и мочить голову супруги. Но скоро миссис Микобер оправилась и самым искренним образом была рада мне. Мы с ней побеседовали с полчаса. Когда я спросил ее о близнецах, она сказала мне, что они совсем большие, а мистер Микобер-младший и мисс Микобер - так те просто великаны. Но почему-то никого из детей мне не показали.

Мистеру Микоберу очень хотелось, чтобы я остался у них обедать. Я бы ничего не имел против этого, но мне показалось, что я уловил беспокойство в глазах миссис Микобер, - она, очевидно, не была уверена, что обеда хватит на всех. Поэтому я категорически отказался, ссылаясь на то, что уже приглашен в другой дом, и сейчас же заметил, как при этом прояснилось лицо миссис Микобер.

Тут я заявил Трэдльсу и мистеру и миссис Микобер, что не намерен уходить от них до тех пор, пока они не назначат дня, когда придут ко мне обедать. Так как у Трэдльса была срочная работа, то пришлось назначить день довольно отдаленный, и вот, окончательно сговорившись с ними, я распрощался и ушел. Мистер Микобер, под тем предлогом, что должен указать мне более близкую дорогу, пошел проводить меня до угла соседней улицы. Сделал же он это, по его словам, чтобы без свидетелей по душам поговорить со старым другом.

- Дорогой мой Копперфильд, - начал мистер Микобер,- мне излишне говорить вам, каким счастьем, при теперешних обстоятельствах, является для нас то, что мы имеем под своей кровлей человека с такой, если можно так выразиться, светящейся душой, как ваш друг Трэдльс. Подумайте только, в каком мы окружении: с нами рядом живет прачка, к тому же изготовляющая какое-то отвратительное печенье, которое она выставляет у себя в окне, а напротив обитает полицейский надзиратель. Теперь вы можете себе представить, каким утешением является для нас общество Трэдльса. А я, дорогой мой Копперфильд, состою в настоящее время комиссионером по продаже зерна. Нельзя сказать, чтобы это было для меня очень выгодным делом, другими словами, оно из рук вон плохо оплачивается, следствием чего, естественно, являются финансовые затруднения. Однако я рад при этом прибавить, что в самом недалеком будущем кое-что должно подвернуться (я не вправе сообщить вам этот секрет), что сразу поставит на ноги как меня, так и вашего друга Трэдльса, к которому я отношусь с искренним интересом. А теперь еще об одном: вас, быть может, не особенно удивит, если я скажу вам, что судя по состоянию здоровья миссис Микобер, можно предположить... словом, есть надежда на приращение нашего семейства. Родственники миссис Микобер нашли нужным выразить свое неудовольствие по этому поводу. Но на это я могу заметить одно, что им до этого нет ровно никакого дела, а к их неудовольствию я отношусь с совершенным презрением.

Тут мистер Микобер еще раз подал мне руку, и мы расстались.

Глава ХХVIII

МИСТЕР МИКОБЕР БРОСАЕТ ВЫЗОВ ОБЩЕСТВУ

Все время до того дня, когда ко мне должны были притти обедать вновь обретенные друзья, я жил, главным образом, Дорой и кофе. Любовь лишила меня аппетита, и я был даже рад этому, ибо тяготение к обеду казалось бы мне изменой Доре. Даже мои длиннейшие прогулки не оказывали своего обыкновенного действия; влияние свежего воздуха, очевидно, парализовалось моей разочарованностью. Я не стал делать для этого дружеского обеда всех тех приготовлений, которые произведены были для моего новоселья, а ограничился тем, что купил две камбалы, небольшую ножку барашка и пирог с голубями. Не успел я робко сказать моей миссис Крупп, что ей надо будет приготовить рыбу и зажарить ножку барашка, как сейчас же она взбунтовалась и с чувством оскорбленного достоинства заявила:

- Нет, нет, сэр! И не просите меня об этом! Вы сами уж должны знать, что я не стану делать того, что претит моим чувствам!

Но в конце концов мы с ней все-таки пошли на компромисс: миссис Крупп согласилась заняться рыбой и барашком, с тем условием, что потом в течение двух недель я не буду обедать дома.

Надо тут сказать, что я вообще очень страдал от тирании миссис Крупп. Никогда и никого я так не боялся, как ее. На каждом шагу мне приходилось уступать ей. Если я с чем-нибудь не соглашался, сейчас же на сцену появлялся припадок ее странной брлезни, бывшей у нее всегда как будто наготове. Когда мне случалось после каких-нибудь шести скромных звонков нетерпеливо дернуть за шнурок, то, если миссис Крупп соблаговоляла появиться (что бывало далеко не всегда), она тут же бессильно опускалась на стул, смотрела на меня с немым укором, прижимая руку к своей нанковой груди, и так страдала от своего припадка, что в эти минуты я рад был пожертвовать любым количеством водки, лишь бы избавиться от нее. Если я бывало замечу ей, что спальня моя убирается не раньше пяти часов дня, то достаточно ей было сделать жест рукой по направлению к своей нанковой, груди, где скрывались ее оскорбленные чувства, и я в страшном смущении начинал бормотать извинения. Я готов был итти на все, только бы не оскорбить миссис Крупп. Она просто меня терроризировала.

Не желая больше во время моего званого обеда иметь дело с прислуживавшим на новоселье ловким малым, я нарочно купил по случаю столик на колесиках для посуды. К ловкому малому я чувствовал особое недоверие с тех пор, как однажды встретил его на набережной в жилете, поразительно похожем на мой собственный, исчезнувший после новоселья. Девушка-судомойка была взята, но с условием, что она будет только приносить блюда и сейчас же удаляться на площадку лестницы, дабы не производить наблюдения над моим гостями и, поспешно отступая, не бить стоящую на полу посуду.

Я приготовил все, что требуется для пунша, изготовление которого я собирался поручить мистеру Микоберу. Потом для миссис Микобер я поставил на свой туалетный стол бутылочку лавандовой воды83, две восковые свечи, положил туда булавок, шпилек и велел для нее в моей комнате затопить камин. Наконец, сам накрыв на стол к обеду, я стал спокойно ждать гостей.

В назначенное время они появились, все трое вместе. На мистере Микобере был особенно высокий воротничок, а лорнет его висел на новой ленточке. При миссис Микобер был парадный чепец, завернутый в светлокоричневую бумагу. Пакет этот с чепцом нес Трэдльс, на руку которого опиралась миссис Микобер. Гости пришли в восторг от моей квартиры. Когда я подвел миссис Микобер к своему туалетному столику и показал ей все, что приготовил в честь ее, она до того была восхищена, что сейчас же позвала своего супруга полюбоваться на все это.

- Дорогой мой Копперфильд, - заявил мистер Микобер, - это, скажу я вам, уже просто роскошь. Подобная жизнь напоминает мне время, когда я пребывал в безбрачии, а миссис Микобер не была еще призвана принесли обет верности на алтаре Гименея!- То есть он хочет сказать, мистер Копперфильд, - лукаво заметила миссис Микобер, - что тогда он лично еще не сделал мне предложения, но он не может говорить о других.

- Дорогая моя, - вдруг став серьезным, возразил ей супруг, - я не имею ни малейшего желания говорить о других: не сомневаюсь, что судьба создала нас друг для друга. Но, конечно, вы могли бы достаться и другому, и этот другой, так же как и я, после долговременной борьбы мог паств под ударами рока и запутаться в сложных обстоятельствах денежного характера. Прекрасно понимаю намек, душа моя. Мне больно, но я постараюсь перенести это безропотно.

- Микобер! Да разве я заслужила это? - воскликнула заливаясь слезами, миссис Микобер. - Я, которая никогда не покидала вас и никогда не покину!

- Душа моя, - совершенно растроганный, заговорил мистер Микобер, - надеюсь, что вы оба с моим старым, верным другом Копперфильдом простите мне мою раздражительность, вызванную бывшим сегодня столкновением с любимцем сильных мира сего, - проще говоря, с подлецом агентом общества водопроводов, - простите и пожалеете меня.

Тут мистер Микобер обнял свою супругу, а мне крепко пожал руку, предоставив по его намекам мне самому догадываться, что общество водопроводов сегодня за неплатеж закрыло в его квартире воду.

Желая рассеять меланхолические, мысли мистера Микобера, я попросил его заняться изготовлением пунша. Моментально от его если не отчаянного, то, во всяком случае, подавленного состояния духа не осталось и следа. Я никогда не видывал, чтобы человек так наслаждался запахом лимонных корок, жженого сахара, пылающим ромом, кипящей водой, как наслаждался всем этим в тот вечер мистер Микобер. Приятно было видеть его лицо, сияющее среди легких пахучих паров, в то время как он мешал, рассматривал, пробовал этот, по его словам, божественный напиток. Казалось, он готовит не пунш, а создает целое состояние, которое должно обогатить все его потомство. Что же касается миссис Микобер, то не знаю уж благодаря чему - нарядному ли чепцу, лавандовой ли воде, горящим восковым свечам и камину или шпилькам и булавкам, - но только она вышла из моей спальни прелестной (сравнительно, конечно) и веселой, как жаворонок.

Я предполагаю, - так никогда и, не решился я спросить об этом, - только предполагаю, что миссис Крупп, поджарив обе камбалы, совсем расхворалась, ибо обед, в сущности, на рыбе и закончился. Ножка барашка была очень красна в середине, и очень бледна снаружи, не говоря уже о том, что эта самая баранья ножка была покрыта каким-то порошкообразным веществом: казалось, что она побывала в золе кухонного очага. Быть может, на этот счет смогла бы просветить нас подливка, но судомойка пролила ее всю длинной дорожкой на лестнице, где она и пребывала до тех пор, пока ее постепенно не вытерли ногами. Пирог с голубями на вид был ничего себе, но это был обманчивый пирог, похожий на череп разочарованного, говоря языком френологов85, - полный всяких комков, шишек, под которыми нет ничего заслуживающего внимания. Словом, обед до того был неудачен, что я пришел бы в полное отчаяние (конечно, только по этому поводу, ибо из-за любви моей к Доре я никогда не переставал пребывать в отчаянии), если бы не чудесное настроение моих гостей и не блестящая мысль, пришедшая в голову мистеру Микоберу.

- Дорогой друг Копперфильд, - обратился он ко мне, - подобные неудачи бывают и в самых хорошо поставленных семейных домах. Что же касается хозяйств, где не существует, так сказать, прозорливого ока, короче говоря, где нет женщины, возведенной в почетное звание супруги, то здесь подобные неудачи надо переносить стоически. Смею просить разрешения сообщить, что ничто не может сравниться с поджаренным на углях мясом, и вот если мы все применим принцип разделения труда, а ваша судомойка принесет нам сюда жаровню, то, поверьте, неудача с бараньей ножкой будет совершенно забыта.

По счастью, жаровня была в моем чулане: на ней по утрам поджаривалась для меня копченая грудинка. В мгновение ока мы принесли эту жаровню и тотчас же стали осуществлять блестящую мысль мистера Микобера, применив следующим образом предложенный им принцип разделения труда: Трэдльс разрезал баранину на тоненькие ломтики, мистер Микобер, большой знаток этого дела, мазал эти кусочки горчицей, посыпал солью и черным кайеннским перцем, а я клал их на решетку и снимал по указанию мистера Микобера. Миссис Микобер была вся поглощена приготовлением грибного соуса. Когда кусочков было нажарено достаточное количество, мы, еще с засученными рукавами, принялись их уписывать, в то же время следя за другими кусочками, еще поджаривавшимися на огне.

Вследствие того, что этот способ приготовления барашка был нам внове и блюдо получилось превкусное, а мы раскрасневшиеся, веселые, шумные, то и дело вскакивали, чтобы перевернуть жарившиеся кусочки, которые тут же, с пылу, уплетали с огромным удовольствием, - мы не заметили, как от бараньей ножки осталась одна лишь кость. Даже и у меня каким-то чудом появился прекрасный аппетит. Мне стыдно в этом сознаться, но, кажется, правда, на очень короткое, время, все-таки я забыл о Доре. С радостью я видел, что мистер и миссис Микобер веселятся так, словно для этой пирушки они спустили собственную кровать.

Трэдльс, работая и вместе с тем уничтожая плоды своих трудов, не переставал заливаться самым беззаботным смехом, и все мы, надо признаться, от него не отставали. Словом успех был полнейший.

Веселье наше было в полном разгаре, каждый из нас с жаром работал по своей специальности, стремясь довести до совершенства последние жарившиеся кусочки баранины и этим как бы увенчать наше пиршество, когда вдруг я заметив в комнате новое лицо, и глаза мои встретились с глазами всегда спокойного Литтимера, стоявшего передо мной со шляпой в руке.

- В чем дело? - невольно воскликнул я.

- Прошу извинения, сэр, меня направили сюда. Не у вас ли мой хозяин?

- Нет.

- Вы не изволили с ним видеться, сэр?

- Нет. Да разве вы сейчас не от него?

- Не прямо от него, сэр.

- Он сказал вам, что вы застанете его здесь?

- Не совсем так, сэр, но я предполагаю, что если не сегодня, то завтра они непременно будут у вас.

- Он, значит, едет из Оксфорда?

- Прошу вас, сэр, сесть, - почтительно проговорил Литтимер, - а мне разрешите заняться вашим делом.

С этими словами он осторожно взял из моей руки вилку, причем я не оказал ему ни малейшего сопротивления, и, склонившись над жаровней, видимо, сосредоточил на ней все свое внимание.

Появление Стирфорта, наверное, нисколько не смутило бы нас, но все мы сразу присмирели в присутствии его почтенного лакея. Мистер Микобер, желая показать, что он все же чувствует себя совсем в своей тарелке, опустился на стул, напевая какую-то песенку; вилку, бывшую при этом у него в руке, он поспешно засунул за жилет таким образом, что она казалась кинжалом, которым он только что заколол себя. Миссис Микобер надела свои коричневые перчатки и приняла apистократически-томный вид. Трэдльс так взъерошил пальцами свои волосы, что они встали у него дыбом, а сам он пристально уставился на скатерть. Что касается меня, то я на своем хозяйском месте за столом превратился в настоящего ребенка и едва решался взглянуть на этого феномена добропорядочности, явившегося бог весть откуда наводить порядок в моем хозяйстве.

Тут Литтимер, дожарив барашка, положил его на блюдо и с важным видом обнес вокруг стола, предлагая каждому из нас. Все мы положили себе на тарелки понемногу, но аппетита как не бывало, и мы только делали вид, что едим. Заметив, что мы отодвинули свои тарелки, Литтимер бесшумно прибрал их и подал нам заранее приготовленный сыр. После сыра он все убрал со стола и поставил на него вино и рюмки. Затем без всякого указания с моей стороны откатил купленный мною столик с грязной посудой в чулан. Все это он делал самым безупречным образом, не поднимая глаз от своей работы. Но тем не менее, когда он стоял ко мне даже спиной, то и тогда мне казалось, что самые локти его говорят о том, что я ничего больше, как мальчишка.

- Не прикажете ли, сэр, еще чего?

Я поблагодарил его, сказал, что делать больше нечего, и спросил, не желает ли он сам пообедать.

- Нет, весьма обязан вам, сэр, - ответил он.

- Скажите, когда же мистер Стирфорт приедет из Оксфорда?

- Извините, сэр, что вы изволите спрашивать?

- Что, из Оксфорда приезжает мистер Стирфорт?

- Они, верно, прибудут сюда завтра. Я думал, что даже сегодня они будут здесь, - сказал Литтимер, - но, как видите, сэр, я что-то перепутал.

- Если вы раньше меня увидите его...

- Простите, сэр, я не думаю, что увижу их раньше вашего.

- Но все-таки, если вы увидите его раньше меня, пожалуйста, скажите ему, как я жалею, что сегодня его не было у меня, так как он встретился бы здесь со своим бывшим школьным товарищем.

- Слушаю, сэр, - проговорил Литтимер и, поглядывая на Трэдльса, поклонился как бы одновременно и мне и ему.

Затем Литтимер тихим шагом направился к двери, а я, все порываясь сказать ему хотя бы одну естественную фразу, что мне в отношении этого человека еще никогда не удавалось, крикнул ему вдогонку:

- Эй, Литтимер!

- Слушаю, сэр.

- Что, вы долго тогда пробыли в Ярмуте?

- Не особенно долго, сэр.

- При вас закончили ремонтировать лодку?

- Да, сэр, я ведь и оставлен был нарочно для того, чтобы, закончить ремонт этой лодки.

- Знаю, - проговорил я. (Литтимер почтительно взглянул на меня.) - Ведь правда, мне кажется, мистер Стирфорт эту лодку еще не видел?

- Право, сэр, не могу вам сказать. Я так предполагаю, но наверное не знаю. Желаю вам спокойной ночи, сэр.

И, отвесив всем присутствующим почтительный поклон, он удалился.

Мои гости, видимо, вздохнули свободнее после его ухода, а обо мне и говорить нечего: кроме всегдашней неловкости, которую я в присутствии Литтимера никак не мог побороть в себе, я еще чувствовал угрызения совести, что с меньшим доверием стал относиться к его хозяину, и даже боялся, что он при своей проницательности, пожалуй, может заметить это. Я был весь во власти этих мыслей, к которым примешивалась еще какая-то боязнь предстоящего свидания со Стирфортом, когда мистер Микобер вывел меня из задумчивости, начав с жаром расхваливать Литтимера как идеального слугу и почтенного человека. Видимо, мистер Микобер принял на свой счет наибольшую долю поклона Литтимера и отнесся к этому чрезвычайно благосклонно.

- Но пунш, дорогой мой Копперфильд, - сказал мистер Микобер, пробуя его, - как время и морской прилив, не ждет никого. Сейчас, по-моему, он как раз готов. Что за чудесный у него аромат! А вы какого мнения, дорогая моя?

Миссис Микобер попробовала пунш и нашла его превосходным.

- В таком случае, - начал мистер Микобер со столь знакомым мне рокотанием в голосе, стараясь принять при этом как можно более аристократический вид, - я, с разрешения своего друга Копперфильда, поднимаю бокал и пью за минувшие дни, когда мы с ним были моложе и бок о бок боролись на жизненном поприще.

Тут мистер Микобер хлебнул пунша, и все мы последовали его примеру, причем Трэдльс, видимо, ломал себе голову над тем, в какие такие времена могли мы с мистером Микобером бороться на жизненном поприще.

- Акхм! - крякнул мистер Микобер, прочищая горло и чувствуя, как приятная теплота от пунша и горящего камина разливается по всему его телу. - Дорогая моя, еще стаканчик!

Миссис Микобер согласилась, что, пожалуй, выпьет еще немножко, но мы все против этого восстали и налили ей полный бокал.

- Мистер Копперфильд, - заговорила миссис Микобер, потягивая свой пунш маленькими глотками, - здесь все люди свои, ведь мистер Трэдльс тоже как бы член нашего семейства, и мне хотелось бы знать ваше мнение относительно будущности мистера Микобера. Не раз говорила я мужу, что его зерновое дело, быть может, и дает ему приличное положение, но оно не доходное. Как бы ни были окромны наши потребности, но комиссионное вознаграждение в два фунта девять пенсов за две недели не может считаться достаточным.

Мы все согласились с этим. Надо тут заметить, что миссис Микобер очень гордилась своим трезвым взглядом на жизнь и была убеждена, что без ее здравых советов мистер Микобер легко бы мог свихнуться.

- И вот я задаю себе вопрос, - продолжала миссис Микобер: - если нельзя полагаться на зерно, то на что же еще другое можно надеяться? На каменный уголь? Ни в коем случае. По совету моей родни, мы пробовали было этим заняться, но из этого ничего не вышло.

Мистер Микобер в это время сидел, откинувшись на спинку стула, запустив руки в карманы, и, поглядывая на нее, кивал головой, как бы говоря этим, что дело совершенно ясно.

- Итак, раз не может быть даже речи о зерновом и угольном делах, - снова заговорила с еще большей безапелляционностью миссис Микобер, - то, мистер Копперфильд, я оглядываюсь вокруг себя и задаю вопрос: в какой же области мог бы проявить себя с наибольшим успехом человек со способностями мистера Микобера? Я, надо вам сказать, исключаю тут комиссионное дело как неопределенное и ненадежное. Человеку же с характером мистера Микобера, я глубоко убеждена, нужна определенность.

Мы с Трэдльсом вполне согласились с этим великим открытием и заявили, что такой характер делает большую честь ее супругу.

- Не скрою от вас, дорогой мой мистер Копперфильд, - продолжала миссис Микобер, - что я долго считала пивное дело самым подходящим для мистера Микобера. Возьмите Барклая и Перкинса! Возьмите Тремана, Гонбури, Вэкстона! Зная так, как я знаю, мистера Микобера, я убеждена, что на этом обширном поприще он смог бы делать блестящие дела, а доходы здесь ко-лос-сальные! Но какой смысл думать о пивоваренном деле, когда мистер Микобер не может попасть ни в одну из таких фирм! Они даже не находят нужным отвечать на его письма, когда он предлагает им свои услуги хотя бы в качестве младшего служащего. Конечно, ни малейшего смысла. Затем, я уверена, что благодаря умению мистера Микобера себя держать...

- Ну, право же, дорогая моя... - перебил ее мистер Микобер.

- Молчите, душа моя! - остановила миссис Микобер, кладя свою руку в коричневой перчатке на руку мужа. - Так вот, мистер Копперфильд, я уверена, что со своей благородной манерой себя держать мистер Микобер более всего был бы на месте в банковском деле. Знаете, я сужу по себе: имей - я текущий счет в банке, манеры мистера Микобера как, например, его директора внушили бы мне большое доверие к этому банку и побудили бы меня расширить свои операции в нем. Прекрасно! Но если все эти банкирские дома не желают воспользоваться талантами мистера Микобера и даже оскорбительно отзываются о его предложениях, то есть ли какой-нибудь смысл останавливаться и на этой идее? Конечно, никакого. Разумеется, можно было бы открыть свою собственную банкирскую контору, если бы некоторые из моих родственников пожелали вверить мистеру Микоберу свои капиталы, но, раз они не склонны это делать, значит и о собственной банкирской конторе думать нечего. И вот, в конце концов, мы ни на шаг не подвинулись вперед.

- Ни на шаг, - повторил я, кивнув головой.

Трэдльс также кивнул головой и пробормотал:

- Ни на шаг.

- Какой же вывод могу я сделать отсюда? - продолжала миссис Микобер с видом оратора, старающегося как можно яснее ответить на данный вопрос. - Да тот, дорогой мистер Копперфильд, - и вы, наверно, согласитесь с этим, - что нам все же нужно жить.

Тут мы оба с Трэдльсом в один голос заявили; что она совершенно права, а я еще от себя глубокомысленно прибавил:

- Человек должен жить или умереть.

- Совершенно верно, - отозвалась миссис Микобер, - это именно так. А между тем мы не в состоянии существовать, если наши теперешние обстоятельства совершенно не изменятся чем-нибудь, неожиданно подвернувшимся. Я же убеждена - и не раз за последнее время указывала на это мистеру Микоберу, - что ничто само собой подвернуться не может. Чтобы это произошло, мы должны сделать усилие. Быть может, я ошибаюсь, но это мое глубочайшее убеждение.

Оба мы с Трэдльсом горячо согласились с ней.

- Прекрасно. Но что могу я в данном случае предложить? - продолжала миссис Микобер. - Перед нами мистер Микобер - человек с разнообразными способностями, одаренный большим талантом...

- Ну, право же, дорогая моя... - пытался остановить ее мистер Микобер.

- Пожалуйста, милый мой, дайте мне закончить... Так вот, перед нами мистер Микобер, со своими разнообразными способностями, одаренный талантом; сказала бы даже - гениальностью, но боюсь, что подобный отзыв жены может показаться пристрастным. (Тут мы оба с Трэдльсом пробормотали: "Нисколько!") А между тем мистер Микобер не имеет ни занятий, ни положения, соответствующих его талантам. На ком, спрашивается, лежит ответственность за это? Конечно, на обществе. И нахожу необходимым обнародовать этот постыдный факт и, бросив вызов обществу, заставить его исправить свою несправедливость. Мне кажется, дорогой мистер Копперфильд, - еще более энергичным тоном проговорила миссис Микобер, - что мужу моему не остается больше ничего, как бросить перчатку86 обществу и сказать ему: "Ну, посмотрим, кто из вас поднимет ee! Пусть тот выйдет вперед!"

Я тут позволил себе спросить миссис Микобер, каким образом, по ее мнению, этот вызов может быть осуществлен.

- Поместив объявления во всех газетах, - заявила миссис Микобер. - Мне кажется, что мистер Микобер должен сделать это и ради себя, и ради своей семьи, - и даже скажу больше - и ради самого общества, которое до сих пор, пренебрегало им. В этих объявлениях он должен указать на все свои солидные знания и блестящие способности, а затем заявить, что теперь желающие за приличное вознаграждение воспользоваться знаниями и способностями этого человека должны написать ему, оплатив письмо, по следующему адресу: "Кемпдентаунское почтовое отделение, до востребования В.М.".

- Дорогой мой Копперфильд, вот эта самая идея миссис Микобер и есть тот чудесный прыжок, о котором я говорил вам, когда имел удовольствие в последний раз видеть вас, - заявил мистер Микобер, искоса поглядывая на меня и подтягивая свой воротничок к самому подбородку.

- Но ведь объявления в газетах стоят довольно дорого,-нерешительно заметил я.

- Совершенно верно, - проговорила миссис Микобер тем же самоуверенным тоном, - вы вполне правы, мой дорогой мистер Копперфильд: я то же самое говорила мистеру Микоберу. И вот именно в силу этого, мне кажется, как я уже упоминала, мистер Микобер, чтобы воздать должное себе, семье и обществу, обязан добыть денег под вексель.

Мистер Микобер, откинувшись на спинку стула, играл своим лорнетом, глядя в потолок, но мне казалось, что он наблюдал также за Трэдльсом, который не сводил глаз с огня камина.

- Если ни у кого из моего семейства не окажется настолько родственных чувств, чтобы дать нам денег под этот вексель.. но, кажется, для этой операции существует специальный термин?

- Это называется учесть вексель, - продолжая смотреть в потолок, пояснил мистер Микобер.

- Итак, если мои родичи не захотят учесть этот вексель, то мистер Микобер должен отправиться на биржу и там учесть его на каких угодно условиях. Если при этом дисконтеры87 заставит мистера Микобера принести слишком большие жертвы, то это уж дело их совести. А сделать это все-таки надо, ибо жертвы эти вознаградятся сторицей.

Я тут вообразил, не знаю уж почему, что в словах миссис Микобер звучит только самопожертвование и необычайная преданность своему мужу, и прошептал что-то одобрительное. Трэдльс, глядя на огонь камина, также пробормотал что-то в этом роде.

- Я кончила и больше не стану продолжать разговор о денежных делах мистера Микобера, - заявила его супруга, допивая свой пунш и натягивая на плечи шарф. - У вашего очага, дорогой мистер Копперфильд, и в присутствии мистера Трэдльса, который хотя и не такой наш старый друг, как вы, но все-таки нам не чужой, я не могла удержаться от того, чтобы не познакомить вас обоих с теми советами, которые я даю мистеру Микоберу. Я чувствую, что теперь как раз настал момент, когда мистер Микобер должен показать себя, и предложенный мною способ мне кажется наилучшим. Я не забываю, конечно, что я только женщина, а в таких вопросах считают более компетентным мужской ум, но я прекрасно помню, что когда я жила еще с мамой и папой, то папа часто говорил: "Вот наша Эмма хотя по виду и хрупкая, но никому не уступит в умении уловить суть дела". Понятно, папаша мог быть пристрастен ко мне, но я знаю, как он разбирался в людях, а потому и мой разум и дочерний долг не позволяют мне сомневаться в его словах.

Сказав это, миссис Микобер, как мы ни упрашивали ее не покидать нашего общества и выпить еще с нами пунша, все-таки удалилась в мою спальню. И я почувствовал, что миссис Микобер действительно благородная женщина, - она могла бы быть римской матроной, способной в трудные времена народных смут на великие подвиги.

Под этим впечатлением я горячо стал поздравлять мистера Микобера, что он обладает таким сокровищем. Трэдльс присоединился ко мне. Мистер Микобер, пожав каждому из нас поочередно руку, закрыл себе лицо носовым платком, который, мне кажется, был гораздо больше испачкан нюхательным табаком, чем он предполагал, а затем, в необыкновенно веселом настроении, снова принялся за пунш.

Тут он стал удивительно красноречив. Он нам поведал, что мы возрождаемся в наших детях, и потому во время финансовых затруднений появление нового ребенка нужно приветствовать вдвое радостнее. По его словам, миссис Микобер еще недавно сомневалась в этом, но ему удалось рассеять ее сомнения, и она успокоилась. Что же касается ее родичей, то они все совершенно недостойны его супруги; на их взгляды и чувства он плюет, а самих родичей посылает (это его собственное выражение) к чорту..

Затем мистер Микобер стал горячо восхвалять Трэдльса; говорил, что хотя он сам и не обладает стойкостью характера, но способен, слава богу, восхищаться этим качеством. Очень трогательно коснулся он молодой незнакомки, которую Трэдльс удостоил своей любви, а она осчастливила его своей взаимностью. При этом мистер Микобер выпил за ее здоровье, и я также. Трэдльс горячо благодарил нас и так мило и простодушно сказал (я рад, что сумел оценить это):

- Уверяю вас: она чудесная девушка.

Вскоре мистер Микобер. воспользовался удобным случаем, чтобы очень осторожно и деликатно намекнуть на мои сердечные дела.

- Вот подите же, - сказал он, - только самые горячие опровержения моего друга Копперфильда одни смогли бы разубедить меня в том, что друг Копперфильд любит и любим.

От его слов меня бросило в жар, и я некоторое время чувствовал себя очень смущенным, но потом, отнекиваясь, краснея и заикаясь, я поднял бокал и сказал:

- Ну, хорошо, я пью за здоровье Д.

Это привело в такой восторг мистера Микобера, что он даже побежал в мою спальню с бокалом пунша, чтобы заставить миссис Микобер также выпить за Д. И та выпила за Д. с таким же восторгом и, стуча в стену, как бы аплодируя, крикнула мне. своим пронзительным голосом:

- Браво, браво, дорогой мистер Копперфильд, я в восхищении, браво!

Потом разговор наш принял более прозаический, житейский характер. Мистер Микобер сказал нам, что считает Кемпдентаунский квартал неудобным, и как только объявления, помещенные в газетах, возымеют, действие и что-либо подвернется, он немедленно переберется оттуда. По его словам, он давно высмотрел один дом с террасой на Оксфордской улице, как раз против Гайд-парка, но, конечно, вряд ли там можно будет поселиться сейчас же, ибо потребуется слишком большая сумма денег на обзаведение. Очень возможно, что придется пока удовлетвориться одним верхним этажом дома над каким-нибудь респектабельным торговым предприятием, - ну, скажем, хотя бы на Пикадилли. Здесь миссис Микобер будет чувствовать себя прекрасно. А в случае надобности всегда возможно будет произвести какие-нибудь переделки; например, проделать венецианское окно, приделать балкон, даже достроить третий этаж, и в этом доме можно будет очень недурно прожить несколько годочков до лучших дней. Но при этом, - уверял он, - что бы ни подвернулось ему, всегда в его доме будет комната для Трэдльса и место за столом для меня. Мы с Трэдльсом были очень признательны ему, а он извинился, что, быть может, надоел нам, входя во все эти мелочные хозяйские соображения, но, - прибавил он, - это ведь так естественно для человека, собирающегося начать совершенно новую жизнь.

В это время миссис Микобер снова постучала в стенку, желая узнать, не готов ли чай, и этим прервала наши дружеские излияния. Она очень мило поила нас чаем, и каждый раз, когда я подходил к ней или за чашкой чая, или подавал ей бутерброды, она шопотом спрашивала меня, брюнетка или блондинка Д., высокая она или, маленькая, и без конца в том же духе. Кажется, мне это было приятно.

После чая мы уселись у камина и вели разговоры на всевозможнейщие темы. Потом миссис Микобер была так добра, что спела нам слабеньким, жиденьким голоском (помню, будучи мальчиком, я считал его верхом совершенства) две свои любимые баллады - "О храбром белом сержанте" и "О маленьком Тафлине". Тут мистер Микобер поведал нам, что супруга его, живя еще в родительском доме с папой и мамой, славилась исполнением этих самых баллад. Когда он впервые увидел ее под родительским кровом и она спела "Храброго белого сержанта", это произвело на него огромное впечатление; а когда дело дошло до "Маленького Тафлина", он решил или добиться ее, или пасть в борьбе...

Был уже одиннадцатый час, когда миссис Микобер поднялась с кресла и, завернув свой парадный чепец в светлокоричневую бумагу, надела шляпку. Мистер Микобер, улучив момент, когда Трэдльс надевал пальто, сунул мне в руку письмо, шепнув, чтобы я прочел его на досуге. Когда я светил гостям, - мистер Микобер сводил по лестнице свою супругу, а Трэдльс шел за ними с парадным чепцом в руках, - я тоже воспользовался случаем, чтобы на минуту задержать Трэдльса,

- Трэдльс, вот что я хотел сказать вам... - начал я. - Конечно, у бедняги мистера Микобера нет никаких злых намерений, но все-таки на вашем месте я не давал бы ему взаймы.

- Дорогой мой Копперфильд, - ответил Трэдльс, - да мне и нечего давать взаймы.

- Но, знаете, у вас есть имя, - пояснил я.

- Ах, вот что вы имеете в виду, говоря о займе! - проговорил Трэдльс с задумчивым видом.

- Разумеется.

- Да, да, это совершенно верно. Спасибо вам, Копперфильд, за предостережение... но боюсь, что таким образом я уже дал ему взаймы.

- Не ваш ли уж вексель думают они учесть на бирже?

- Нет, - ответил Трэдльс, - я подписал другой. Об этом векселе я впервые слышу, и, признаться, мне пришло в голову, что на обратном пути он, пожалуй, может мне предложить подписать еще и этот.

- Хочу надеяться, что ничего плохого из этого для вас не выйдет, - сказал я.

- Надеюсь, - промолвил Трэдльс. - Только на-днях мистер Микобер уверял меня, что он принял по этому вопросу надлежащие меры. Именно так он и выразился: "надлежащие меры".

Так как в эту минуту мистер Микобер бросил взгляд на верхнюю площадку лестницы, где мы стояли, то я успел только повторить свое предостережение, и Трэдльс, поблагодарив меня, побежал вниз.

Видя, с каким добродушным видом он несет чепец миссис Микобер и подает ей руку, я со страхом подумал, что не избежать бедному малому лап дисконтеров биржи.

Вернувшись в гостиную, к своему камельку, я полусерьезно, полушутливо стал думать о характере мистера Микобера и наших с ним давнишних отношениях, как вдруг я услышал, что по лестнице кто-то быстро поднимается. Сначала я было подумал, что это возвращается Трэдльс за какой-нибудь забытой миссис Микобер вещью, но, когда шаги приблизились, я узнал их. Сердце мое забилось, и кровь прилила к лицу. Это был Стирфорт.

Я никогда не забывал Агнессы, и она никогда не покидала святилища (если так можно выразиться), которое я создал для нее в своей душе с первого дня нашего знакомства. Но, когда Стирфорт вошел с протянутой рукой, мрачное облако, заволакивавшее его в последнее время, мгновенно рассеялось, он снова в моих глазах был окружен каким-то сиянием, и мне стало стыдно, что я мог усомниться в друге, которого так горячо люблю Агнессу я от этого не стал любить меньше и по-прежнему считал ее своим ангелом-хранителем. Не ее упрекал я, а только самого себя. Я жаждал искупить свою вину перед другом, но не знал, как это сделать

- Что ж это вы, дорогая Маргаритка, совсем онемели?! - со смехом закричал Стирфорт, дружески пожимая мне руку, а затем шаловливо отбрасывая ее в сторону. - Скажите, уж не застаю ли я вас, сибарит88 вы этакий, врасплох после нового кутежа? Ведь более веселящегося народа, чем в "Докторской общине", нет во всем Лондоне. Куда нам, скромным, благонравным оксфорцам, до вас!

Говоря это, он окинул комнату своими веселыми, блестящими глазами, уселся против меня на диван (здесь только что перед этим сидела миссис Микобер) и, взяв кочергу, стал мешать огонь в камине, заставив его ярко запылать.

- Я сначала был так удивлен, увидя вас, Стирфорт, - проговорил я, самым радушным образом пожимая ему руку, - что просто язык мой прилип к гортани, и я не смог поздороваться с вами.

- А ведь видеть меня "полезно для больных глаз", как говорят в Шотландии. Но вы так расцвели, милая Маргаритка, что то же можно сказать и о вас. Как же вы чувствуете себя, поклонник Вакха?

- Прекрасно, и я далек от всяких вакханалий90, хотя, признаюсь, сегодня у меня обедало трое гостей.

- Я только что встретил их на улице и слышал, как они расхваливали вас. Кто он такой, этот ваш приятель в модных панталонах в обтяжку?

Тут я, как только мог, в нескольких словах набросал ему портрет мистера Микобера. Стирфорт до упаду хохотал над моим, в сущности, слабым изображением этого джентльмена, а затем заявил, что с таким человеком нельзя не познакомиться и он это непременно сделает.

- А теперь догадайтесь, кто этот другой приятель - сказал я.

- Бог его знает! Надеюсь, не какой-нибудь скучнейший человек: мне что-то так показалось.

- Трэдльс! - воскликнул я торжествующе.

- Кто такой? - переспросил Стирфорт своим безразличным тоном.

- Да разве вы не помните Трэдльса, нашего товарища по дортуару в Салемской школе?

- Вот кто! - промолвил Стирфорт, разбивая кочергой кусок угли в камине. - А скажите, он такая же размазня, как был тогда? Где же вы его откопали?

Я изо всех сил стал расхваливать Трэдльса, ибо мне показалось, что Стирфорт отозвался о нем как-то пренебрежительно. Стирфорт слушал меня, улыбаясь и кивая головой, но продолжать этот разговор он, видимо, не был склонен. Он сказал, что, пожалуй, будет рад встретиться с Трэдльсом, ибо он был всегда странной "штукой", и тут же спросил, не могу ли я покормить его.

Во время нашего недолгого разговора мне бросилось в глаза, что Стирфорт или говорит каким-то нервным, повышенным тоном, или молча и лениво разбивает кочергой уголь в камине. Он продолжал возиться с огнем, пока я ходил за остатками пиршества.

- Да это, Маргаритка, просто королевский ужин! - воскликнул Стирфорт, вдруг прервав свое молчание и присаживаясь к столу. - Уж я ему воздам должное: ведь я, знаете, только из Ярмута.

- А я думал, вы из Оксфорда, - заметил я.

- Нет, я занимался мореходством - это получше лекций.

- Литтимер сегодня заходил сюда справляться о вас, - сказал я, - и я понял, что он ждет вас из Оксфорда. Впрочем, как теперь вспоминаю, он, конечно, не говорил этого.

- Вижу, что Литтимер глупее, чем я думал. Не понимаю, зачем ему понадобилось обо мне справляться, - проговорил Стирфорт, с веселым видом наливая себе вина и выпивая его за мои здоровье. - А что касается понимания того, что он говорит, то, умудрись вы, милая Маргаритка, это осилить, вы были бы мудрее многих из нас.

- Действительно, его трудно понять, - согласился я. - Итак, вы были в Ярмуте, Стирфорт? Интересно знать, как там все. Долго вы там пробыли?

- Нет, я вырвался туда всего на какую-нибудь неделю.

- А как там они все поживают? Маленькая Эмми еще не вышла замуж?

- Пока еще нет. Это событие должно совершиться через несколько недель или несколько месяцев, уж хорошенько не знаю. Я не очень то много виделся с ними. А кстати, - прибавил он, бросая нож и вилку, которыми до сих пор усердно работал, и ощупывая свои карманы, - вам есть письмо.

- От кого?

- От кого?.. От вашей старой няни, - проговорил Стирфорт, вынимая какие-то старые бумаги из бокового кармана. "Его благородию Джемсу Стирфорту счет из трактира "Доброжелатель". Нет, не то... терпение, терпение, Маргаритка, сейчас найдем... Видите ли, тот старик, - я забыл, как его звать, - очень плох, и мне кажется, что в письме речь идет об этом.

- Вы говорите о Баркисе?

- Да, - ответил Стирфорт, продолжая шарить по карманам. - Боюсь, что его, бедняги, песенка спета. Я видел там не то аптекаря, не то доктора, словом, маленького человечка, который присутствовал при появлении на свет вашего благородия. Так вот, он прочел мне целую лекцию по поводу болезни этого самого Баркиса, и вывод его, как я понял, таков, что старый извозчик закончит не сегодня, так завтра свою последнюю поездку... А посмотрите-ка, Маргаритка, в боковом кармане моего пальто, - вот оно лежит на стуле, - мне помнится, письмо должно быть там.

- Вот оно!

- Ну и прекрасно.

Письмо действительно было от Пиготти, короткое и еще менее разборчивое, чем всегда. Няня сообщала мне о безнадежном состоянии своего мужа, вскользь говорила о том, что он стал еще более прижимист, и это особенно печально потому, что лишает ее возможности побаловать его так, как бы ей этого хотелось. Она не обмолвилась ни единым словом ни о своей усталости, ни о бессонных ночах, а только рассыпалась в похвалах своему мужу. Все письмо дышало простой, безыскусственной, искренней любовью, а кончалось так: "Шлю свое почтение моему всегда любимому", "Любимый" - эта был я.

Пока я разбирал каракули моей дорогой Пиготти, Стирфорт продолжал есть и пить.

- Да, дело тут плохо, - промолвил он, когда я кончил письмо. - Но ведь солнце заходит каждый день, и люди умирают каждую минуту, а раз такой общий удел, зачем же бояться этого? Если мы будем падать духом каждый раз, когда неизбежная смерть стучится у чьих-либо дверей, то немногого добьемся мы на этом свете. Нет! Вперед по плохой, по хорошей, дороге, - по всякой, какая только встретится! Вперед! Через все преграды - к цели!

- Но к какой же цели? - поинтересовался я.

- Да к той цели, которую вы наметили себе. Итак, смело вперед!

Когда, воскликнув это "вперед", он несколько откинул назад свою красивую голову и, с поднятым стаканом вина, глядел на меня, я увидел на его свежем, обветренном морем лице новое выражение какого-то охватившего его страстного увлеченья. Я хотел было пожурить его за безумную отвагу, с какой он, рискуя жизнью, любит пускаться по бурному морю в штормовую погоду, но я был слишком под впечатлением полученного письма и потому снова вернулся к мыслям о нем.

- Послушайте, Стирфорт, - начал я, - если только в вашем возбужденном состоянии вы в силах выслушать меня...

- Я всегда хозяин своих настроений и готов вас слушать, Маргаритка, - перебил он меня, вставая из-за стола и опять усаживаясь подле камина.

- Вот что я вам скажу, Стирфорт: мне хочется поехать проведать старую няню. Конечно, я не смогу ей быть особенно полезен, не смогу оказать ей какой-нибудь существенной услуги, но она так любит меня, что уже одно мое появление будет для нее утешением и поддержкой. А мне ничего не стоит это сделать для такого старого, верного друга. Не правда ли, будь вы на моем месте, вы охотно пожертвовали бы ради такого случая деньком-другим?

Стирфорт задумался и через некоторое время проговорил:

- Ну что же.. Поезжайте! От этого беды не будет.

- Раз вы только что оттуда приехали, Стирфорт, то уговаривать вас ехать со мной, очевидно, бесполезно, правда?

- Совершенно бесполезно, - ответил он. - Мне нужно сегодня же вечером быть дома. Я, давно не видел матушки, и уж совесть начинает мучить меня. Ведь что ни говори, а такая любовь, как ее, к своему блудному сыну что-нибудь да значит. А впрочем, все это пустяки! Скажите, Маргаритка, вы, верно, собираетесь ехать завтра? - спросил он, положив мне руки на плечи.

- Да, хотел бы завтра же.

- Знаете, отложите свою поездку до послезавтра. Мне бы хотелось, чтобы вы побыли у нас несколько дней, и я даже нарочно заехал с целью увезти вас с собой, а вы вдруг улетаете в Ярмут.

- Вам ли, дорогой мой, возмущаться моими "полетами", как вы выражаетесь, - смеясь, заметил я. - Вам ли, который всегда куда-то устремляется с безумной поспешностью!

Стирфорт молча с минуту глядел мне в глаза, потом, продолжая держать за плечи, слегка встряхнул меня и проговорил:

- Ну, решайте, что едете послезавтра, а завтрашний день проведете у нас. Ведь неизвестно, когда мы еще с вами опять увидимся. Решайтесь же! Понимаете, я не хочу остаться с глазу на глаз с Розой Дартль, и вы мне нужны для этого.

- Что ж, вы боитесь, что без меня воспылаете друг к другу слишком горячей любовью?

- Уж не знаю, любовью или ненавистью, но чем-то мы можем воспылать! - со смехом ответил Стирфорт. - Ну, значит, кончено: вы завтра у меня!

- Пусть будет по-вашему, - сказал я, и Стирфорт, надев пальто и закурив сигару, собрался уходить.

Мне захотелось его проводить, и я, также надев пальто, но не зажигая сигары (с меня совершенно достаточно было той пробы, сделанной во время моего новоселья), вышел с ним и довел его до большой дороги. Ночь была довольно таки унылая, Стирфорт все время был в каком-то возбужденном состоянии, а когда мы расстались, то я, видя, как бодро и весело он шагает, вспомнил его восклицание: "Вперед через все преграды - к цели!" - и впервые у меня в голове мелькнула мысль: "Только бы эта цель была достойна его".

Придя домой и раздеваясь и своей спальне, я нечаянно выронил на пол письмо мистера Микобера и только сейчас вспомнил о нем. Сломав печать и открыв письмо, я увидел, что оно было написано за полтора часа до нашего обеда. Не помню, упоминал ли я уже о том, что когда дела мистера Микобера бывают в особенно критическом состоянии, он начинает прибегать к стилю судебных документов: видимо, ему кажется, что этим он как бы выпутывается из затруднений.

"Сэр! (ибо я не осмеливаюсь назвать вас дорогим Копперфильдом). Я должен уведомить вас, что нижеподписавшийся раздавлен... Быть может, сегодня вы заметите слабые попытки, которые он будет делать, чтобы преждевременно не обнаружить перед вами своего бедственного положения, но тем не менее всякая надежда на горизонте нижеподписавшегося закатилась, и он, повторяю, раздавлен. Настоящее сообщение делается в присутствии (не могу сказать в обществе) личности, находящейся на грани опьянения. Личность эта прислана вексельным маклером, имеющим права на все находящееся в квартире имущество вследствие невзноса квартирной платы. В опись, сделанную вышеуказанной личностью, вошло не только все имущество, принадлежащее нижеподписавшемуся как годовому арендатору дома, но и все имущество его жильца, мистера Томаса Трэдльса, члена достопочтенного сословия адвокатов. Если в этой, переполненной горечью чаше, поднесенной к устам нижеподписавшегося, недоставало последней капли (как сказал бессмертный писатель), то эта капля, появилась в виде векселя вышеупомянутого мистера Томаса Трэдльса на сумму двадцать три фунта четыре шиллинга и девять с половиной пенсов, срок коего наступил, а соответствующих сумм для оплаты не приискано. К этой капле горечи прибавляется еще то обстоятельство, что к тяготеющей над нижеподписавшимся ответственности в отношении живых существ должна присоединиться еще новая ответственность, за невинную жертву, чье злосчастное появление произойдет не позднее шести лунных месяцев от сего числа. После всех вышеуказанных предпосылок является как бы излишним присовокуплять, что отныне прах и пепел должны покрывать главу

Вилькинса Микобера".

"Бедный Трэдльс!" мелькнуло у меня в голове. Я настолько уже знал мистера Микобера, что не сомневался, что он-то перенесет и этот новый удар. Но всю ночь не давали мне спать мысли о Трэдльсе и дочери девонширского священника, одной из его десяти дочерей, - о чудесной девушке, готовой ждать Трэдльса (какая зловещая похвала!) до шестидесяти лет и даже больше...

Глава ХХIХ

Я СНОВА В ГОСТЯХ У СТИРФОРТА

На следующий день утром я сказал мистеру Спенлоу, что хотел бы воспользоваться кратковременным отпуском. Так как я жалования не получал и, следовательно, неумолимому мистеру Джоркинсу возражать здесь было нечего, то отпуск без всяких затруднений был мне разрешен. Пользуясь удобным случаем, я прерывающимся от волнения голосом, с туманом в глазах, осведомился о здоровье мисс Спенлоу. Мистер Спенлоу ответил совершенно спокойно, словно дело шло об обыкновенном смертном существе, что он очень благодарен мне за внимание и что дочь его чувствует себя прекрасно.

Я отправился в контору дилижансов, взял билет рядом с кучером и не успел оглянуться, как уже очутился в Хайгейте. Миссис Стирфорт была рада меня видеть, так же как и Роза Дартль. Меня приятно удивило то, что нет Литтимера; нам прислуживала молоденькая скромная горничная в чепце с голубыми лентами, и было гораздо приятнее и спокойнее подчас встретиться с ее глазами, чем с пытливым взором почтенного лакея.

Вскоре, через какие-нибудь полчаса, я обратил внимание на то, что мисс Дартль как-то необычно пристально смотрит то на меня, то на Стирфорта, как будто желая что-то прочесть в наших глазах. Стоило мне взглянуть на нее - и я видел устремленный на меня быстрый, мрачно горящий взгляд, который она сейчас же переводила на Стирфорта. Хотя я и чувствовал, что совершенно ни в чем не повинен и вряд ли она может в чем-нибудь меня заподозрить, но тем не менее я как тo весь съежился, будучи не в силах выносить алчного блеска ее глаз.

В течение всего дня мисс Дартль казалась вездесущей: говорили ли мы со Стирфортом в его комнате, я слышал шорох ее платья в коридоре; занимались ли мы с ним попрежнему спортивными играми на лужайке позади дома, лицо ее начинало мелькать, как блуждающий огонек, то в одном, то в другом окне, пока наконец она не находила удобного пункта для своих наблюдений над нами.

Когда после обеда мы все вчетвером отправились на прогулку, мисс Дартль вцепилась, как клещами, своей сухой рукой в мою руку с намерением не выпускать меня и, видя, что Стирфорт с матерью настолько далеко ушли вперед, что не могут слышать нас, вдруг заговорила:

- Вы что-то давно у нас не были. Неужели ваша служба так интересна, что может совершенно захватить вас? Я, понимаете, спрашиваю вас об этом, так как всегда стремлюсь узнать то, чего не знаю. Ваша служба действительно до того интересна? В самом деле?

Я ответил ей, что службой своей, в общем, доволен, но нельзя, конечно, сказать, чтобы я был увлечен ею.

- Ах, я очень рада слышать это, - люблю, когда мне докажут, что я ошибалась. Быть может, вы хотите сказать, что работа ваша немного суховата? Не так ли?

- Пожалуй, немного суховата, - согласился я.

- Так вот, значит, почему вам нужны развлечения, перемены, возбуждения... Да, конечно, это в порядке вещей. Но ведь надо все-таки знать меру... Как вы на это смотрите? Я не говорю, понятно, о вас, а о нем...

Быстрый взгляд, который она при этом бросила на Стирфорта, идущего впереди под руку с матерью, пояснил мне, кого она имела в виду, но на что она намекала, было для меня совершенной загадкой, и это, несомненно, должно было отразиться на моем лице.

- Быть может... Я не утверждаю, а только хочу знать... Скажите, не слишком ли он развлекается? Быть может, благодаря именно этому он стал реже бывать у матери, слепо обожающей его. Как вы думаете? - спросила она, сверкнув глазами по направлению к Стирфорту, а потом посмотрела на меня так пытливо, словно хотела прочесть мои самые сокровенные мысли.

- Мисс Дартль, - проговорил я, - пожалуйста, не думайте...

- Да я вовсе ничего не думаю! - перебила она меня. - Ах, боже мой! Не воображайте, что я что-либо такое вбила себе в голову. Совсем я не подозрительна. Я только спрашиваю. Мнения у меня никакого не имеется. Я именно хотела составить себе мнение на основании того, что вы мне скажете... Значит, вы говорите, что это не так? Ну, я очень рада это слышать.

- Если Стирфорт стал реже бывать у своей матери, о чем я узнал только сейчас от вас, то, поверьте, я тут ровно ни при чем, - смущенно проговорил я. - Все это время, до вчерашнего вечера, я даже не виделся с ним.

- Не виделись?

- Уверяю вас, не виделся.

На моих глазах лицо ее побледнело и как будто вдруг еще более похудело и вытянулось, а шрам стал ясно виден: перерезав обе губы, он спускался по подбородку. Этот шрам и блеск ее глаз положительно наводили на меня ужас. Вдруг она, пристально глядя на меня, проговорила:

- Что же он делает?

Я был до того удивлен, что машинально, скорее для себя, повторил:

- Что же он делает?

- Что же он делает? - снова произнесла она с таким жаром, который, казалось, мог, как огонь, спалить ее. - В чем же, спрашивается, оказывает ему помощь этот человек, в глазах которого я никогда ничего не видела, кроме бездонной фальши? Я говорю о Литтиммере. Раз вы благородны и верны, я вовсе не хочу, чтобы вы выдавали своего друга, а только прошу сказать, что, по-вашему, руководит его поступками: гнев ли, ненависть, тщеславие, жажда перемен, какой-нибудь безрассудный каприз или, быть может, любовь?

- Мисс Дартль, - ответил я, - как мне уверить вас, что я не больше знаю о жизни Стирфорта, чем тогда, когда впервые явился к вам? У меня даже нет никаких догадок. Я лично уверен, что ровно ничего и нет. Признаться, я даже не совсем ясно понимаю, что именно вы хотите сказать.

В то время как она продолжала молча смотреть на меня, страшный шрам на ее лице подергивался и вздрагивал, словно в нем ощущалась былая боль; углы рта ее как-то приподнялись с выражением презрения и жалости. Она поспешила закрыть рот своей тонкой бледной рукой, напоминавшей мне дорогой фарфор, н быстро, со страстью в голосе сказала:

- Заклинаю вас - все, что я говорила, сохранить в тайне, - и больше не проронила ни слова.

Никогда, кажется, миссис Стирфорт не чувствовала себя более счастливой в обществе сына, он был как-то особенно внимателен и мил с ней. Мне было очень интересно видеть их вместе не только потому, что они любили друг друга, а еще из-за поразительного сходства в их наружности и даже манерах: непреклонно-гордая, порывистая натура сына проявлялась в матери в более смягченном виде, придавая ей достоинство и благородство.

Мне пришло в голову: как хорошо, что между этими двумя людьми нет серьезных поводов к разногласию, ибо мне казалось, что этим родственным натурам было бы гораздо труднее столковаться, чем людям с самыми противоположными характерами. Надо сказать, что на эту мысль натолкнула меня Роза Дартль.

За обедом она вдруг сказала:

- Ах, если б кто-нибудь объяснил мне... Я целый день не перестаю думать об этом, и мне так хотелось бы знать!

- Что вам хотелось бы знать, Роза? - спросила миссис Стирфорт. - Но только, пожалуйста, без таинственности.

- Таинственности?! - закричала Роза. - Вы действительно находите, что я люблю таинственность?

- Да разве постоянно я вас не умоляю говорить прямо, просто и естественно? - ответила миссис Стирфорт.

- Значит, я держу себя неестественно? Пожалуйста, откровенно скажите мне, - мы ведь никогда не знаем самих себя.

- Неестественность стала второй вашей натурой, - промолвила без всякого следа недовольства миссис Стирфорт, - а, однако, я помню, да и сами вы, верно, не забыли того времени, когда были совсем другой - более доверчивой, прямой.

- Вы совершенно правы, - ответила мисс Дартль. - Вот как мы становимся жертвами плохих привычек! Так я действительно стала менее доверчивой, менее прямой? Как могла я незаметно для самой себя так измениться? Странно! Очень, очень странно! Нужно непременно стараться стать такой, какой я была прежде.

- Мне бы этого очень хотелось, - с улыбкой заметила миссис Стирфорт.

- Уверяю вас, я добьюсь этого, - ответила Роза. - Я буду учиться прямодушию и откровенности... да хотя бы у Джемса.

- Ну что ж, милая Роза, вы не можете учиться этому в лучшей школе, - сейчас же откликнулась миссис Стирфорт, уловив в словах Розы следы язвительной насмешки.

- О, я нисколько не сомневаюсь! - с необычайным жаром ответила мисс Дартль. - Если вообще я могу быть в чем-нибудь уверена, так именно в этом.

Мне показалось, что миссис Стирфорт жалеет, что несколько погорячилась, так как она не замедлила сказать очень добродушным тоном:

- Однако, милая Роза, мы так и не узнали, что именно вас интересует и что вам хотелось бы знать?

- Да... что хотела бы я знать? - ледяным тоном переспросила Роза. - Так вот что меня интересует. Как вы находите: люди, имеющие между собой большое сходство по своей, так сказать, нравственной организации. Кстати, так ведь можно выразиться?

- Да почему же нет? - отозвался Стирфорт.

- Благодарю вас. Итак, как вам кажется; люди, имеющие между собой большое сходство по своей нравственной организации, в случае серьезного разногласия могут ли поссориться более ожесточенно, непримиримо, чем люди, разные по своему характеру?

- Я сказал бы, что да, - промолвил Стирфорт.

- Вы так считаете? Боже мой! Но предположим самую невероятную вещь, - что вы серьезно поссорились с вашей матушкой...

- Ну, милая Роза, вы могли бы придумать что-нибудъ, более правдоподобное, - добродушно смеясь, заметила миссис Стирфорт, - а мы с Джемсом, слава богу, слишком хорошо знаем свои обязанности по отношению друг к другу, чтобы это с нами могло случиться.

- Да, вы правы, - задумчиво качая головой, проговорила мисс Дартль. - Значит, вы думаете, что сознание своих обязанностей может помешать всякой ссоре между вами? Да, да, конечно, это так. А я все-таки рада, что задала этот глупый вопрос: мне очень приятно знать, что вы смотрите на это именно так.

Тут я должен рассказать еще об одной маленькой сделке, касающейся мисс Дартль, - я потом припомнил ее, когда узнал, увы, непоправимое прошлое. В течение всего дня, а особенно после только что переданного разговора Стирфорт из кожи лез вон, чтобы с присущим ему умением очаровать Розу и заставить эту странную девушку развеселиться и стать приятной собеседницей. То, что ему это удалось, меня, конечно, не удивило. Также считал я совершенно естественным и то, что она не сразу поддалась его обаянию: я ведь знал, какой у нее желчный и упрямый характер. Но потом я стал замечать, как мало-помалу выражение ее лица и манера себя держать менялись. Я видел, что она все больше и больше восхищается им, но в то же время, считая это слабостью с своей стороны, как бы с раздражением борется с этим. но вот, наконец, ее суровый взгляд совсем смягчился, милая улыбка заиграла на губах, и я перестал ее бояться, как, по правде сказать, боялся весь этот день. Мы тут все втроем уселись у камина и начали болтать и смеяться, как настоящие дети.

Трудно сказать почему, было ли уже поздно, или Стирфорт решил использовать до конца одержанную над Розой победу, но только мы с ним не больше пяти минут пробыли в столовой после ее ухода.

- Это она играет на арфе, - сказал мне тихо Стирфорт у дверей гостиной. - Знаете, уже года три никто, кроме матушки, не слышал ее игры.

Проговорил он это с какой-то странной улыбкой, которая сейчас же исчезла. Мы зашли в гостиную и застали там Розу одну.

- Пожалуйста, не вставайте, милая Роза, - обратился к ней Стирфорт (она уже успела подняться). - Ну, будьте же милой хоть один разок и спойте нам какую-нибудь ирландскую песню.

- Ах, очень нужна вам ирландская песня! - воскликнула она.

- Очень! - возразил Стирфорт. - Больше всякой другой. А тут еще и Маргаритка обожает музыку. Ну, спойте же нам, Роза, ирландскую песню, а мне позвольте сесть, как я, бывало, сиживал.

И он сел подле самой арфы. Роза постояла некоторое время, беззвучно перебирая правой рукой струны, а затем опустилась на стул, порывистым движением притянула к себе арфу и, аккомпанируя себе, запела.

Уже не знаю, чем это объяснить, игрой ли ее, или голосом, но такой песни я не слыхал во всю свою жизнь. В ней было что-то сверхъестественное. В ней звучала какая-то страшная правда. Казалось, песнь эта не была сочинена и положена на музыку, а вырывалась прямо из ее страстной души. Но, видимо, низкий голос Розы не был в силах выразить всю ее страсть, и песнь вдруг оборвалась. Я так был потрясен, что просто онемел, а она, склонившись над арфой, снова правой рукой беззвучно перебирала струны...

Из этого оцепенения вывел меня Стирфорт. Он вскочил, смеясь, обнял Розу и проговорил;

- Ну, Роза, давайте отныне горячо любить друг друга.

Она размахнулась, ударила его и, оттолкнув от себя с яростью дикой кошки, умчалась из гостиной.

- Что это с Розой? - спросила, входя в эту минуту, миссис Стирфорт.

- Видите ли, мама, она некоторое время была настоящим ангелом, а потом вдруг превратилась в дьявола и убежала, - пояснил сын.

- Вам бы не следовало раздражать ее, Джемс, - вы должны помнить, что у нее испортился характер и ее не надо дразнить.

Роза не появлялась больше, и о ней не было разговора вплоть до момента, когда я перед сном зашел со Стирфортом в его комнату пожелать ему спокойной ночи. Тут он заговорил о ней, посмеиваясь, и спросил меня, приходилось ли мне когда-нибудь в жизни встречать подобное неистовое, непостижимое существо.

Я признался, что происшедшая сцена бесконечно удивила меня, и спросил его, не догадывается ли он, что могло внезапно привести ее в такое состояние.

- Один бог ведает. В такое бешенство ее может привести все, что угодно, всякий пустяк. Я уже вам говорил, что она не перестает все оттачивать - и вокруг себя и самое себя, и вот теперь стала довольно-таки острой штукой. С ней надо осторожно: она опасна. Спокойной ночи!

- Спокойной ночи, дорогой Стирфорт! - сказал я. - Вы будете еще спать, когда я уеду. Спокойной ночи и до свиданья!

Ему, видимо, не хотелось отпускать меня: он, как тогда у меня в комнате, положил обе руки на мои плечи и, улыбаясь, сказал:

- Маргаритка, хотя это и не то имя, какое дали вам ваши крестные отец и мать, но мне больше всего нравится так называть вас, и как бы я хотел... хотел, чтобы и вы могли меня называть этим именем...

- Я могу, - сказал я.

- Слушайте, Маргаритка, если когда-нибудь обстоятельства разлучат нас, вспоминайте меня только с хорошей стороны. Ну, давайте уговоримся: что бы ни было, вы будете с добрым чувством думать обо мне.

- Что вы говорите, Стирфорт! Вы всегда, всегда одинаково дороги и милы мне! - воскликнул я.

В этот момент я почувствовал такие угрызения совести, - действительно, как мог я усомниться в нем! - что мне страшно захотелось покаяться перед ним, и меня только удержала мысль, что при этом я должен буду упомянуть имя Агнессы.

- Да благословит вас бог, Маргаритка! Спокойной ночи! - проговорил Стирфорт.

Мы пожали друг другу руки и расстались.

Проснулся я на рассвете. Одевшись, как можно тише, я заглянул в комнату Стирфорта. Он спал крепким сном, подложив руку под голову, совершенно так же, как я часто видел его спящим в дортуаре Салемской школы.

Настало время, и сравнительно скоро, когда я не мог не удивляться тому, как в это утро был он в силах спать так спокойно... Но он спал... Пусть же всегда вспоминается он мне таким, каким был в эту минуту, похожим на салемского школьника.

И я расстался с ним в этот тихий час раннего утра, чтобы никогда больше дружески и с любовью не прикоснуться к его руке. Никогда... Никогда...

Конец первого тома.

Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том 1. 05., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :