Георг Ф. Борн
«Изабелла, или Тайны Мадридского двора. 4 часть.»

"Изабелла, или Тайны Мадридского двора. 4 часть."

Нарваэц же не сказал ни слова своему сопернику на пути к славе. Он не любил разглагольствований и чувствительных сцен. После ухода королевы и прочих высоких сановников он возвратился в свой отель, не слишком довольный новыми распоряжениями Изабеллы.

Прим же, несмотря на свою ревность к милостям Изабеллы, которыми она наделила Франциско, бросился от души обнимать своего друга. Олоцага осыпал его радушными поздравлениями, а Топете, этот достойный контр-адмирал, так сильно пожал руку Серрано и крепко поцеловал его, что Франциско невольно должен был улыбнуться при виде такого могучего товарища и его откровенного выражения своих чувств.

- Мне кажется, - воскликнул он, - что ты все растешь и толстеешь, друг Топете!

- Причиной тому бездействие, любезный друг, я так жажду встретиться вместе с вами с какой-нибудь опасностью в бою или на охоте, а то я совершенно отвыкну держать оружие в руках. Но посмотрите, мы остались одни, пойдемте ко мне, мы там поболтаем вдоволь за бутылкой хорошего вина.

- На этот раз вы меня извините, господа, - возразил Франциско, - но я сделал сегодня в этом мундире более пятидесяти миль, а вы знаете, что это значит.

Прим и Олоцага также не могли принять приглашения, так что старые друзья должны были отложить свою беседу до другого, более удобного вечера. Дежурный камергер доложил маршалу Серрано, что для него отведено и приготовлено помещение в самом замке, так что приятели, дружески простившись, расстались в театральной зале. Олоцага и Топете сели в свои экипажи и разъехались по домам, а маркиз де лос Кастилльейос, проводив их, возвратился в замок. Он решился на смелое дело, вполне соответствовавшее его образу мыслей, это дело было до такой степени смелое и опасное, что никто другой не отважился бы на него.

Часы замка пробили одиннадцать. Обождав немного, маркиз вышел из помещения, предназначенного для караула королевы, в коридор, накинул на себя военный плащ, высоко подняв его над плечами, чтобы часовые не сразу узнали и не окликнули бы его. Но у него возникло сомнение, когда он приблизился к ступеням лестницы, ведшей из галереи в комнаты королевы. Хотя он избрал этот тайный путь, с тем чтобы миновать передние комнаты, где находились адъютанты и камергеры, однако же он должен был, прежде чем вступить в кабинет королевы, пройти мимо двух караулов. Последним же дан был строжайший приказ, под страхом наказания, никого, ни под каким бы то ни было предлогом не впускать в кабинет королевы, разве только по личному повелению ее величества.

Маркиз де лос Кастилльейос подошел к мраморной лестнице и стал прислушиваться - все кругом было тихо и безмолвно.

В это мгновение воображению его представился дивный образ молодой Изабеллы, и он, увлекшись своей мечтой, простоял некоторое время в забытьи. Но приближалась полночь, и Прим побежал по лестнице, покрытой коврами. Вскоре достиг он коридора, где должны были прогуливаться часовые, сбросил свой плащ, чтобы тотчас же показать, кто он такой, но он напрасно искал глазами караул - перед дверьми кабинета королевы не было никого.

Маркиз де лос Кастилльейос никак не мог понять, чтобы значило такое странное обстоятельство. Удивляясь своей счастливой судьбе, так помогавшей его предприятию, он подошел к первой двери, отворил ее и очутился в маленькой комнате, принадлежавшей Жуане Марите.

Из этой комнаты дверь вела в будуар королевы - глухой смех раздавался оттуда. Следовательно, Изабелла была еще окружена своими фрейлинами.

Маркиз подошел к тонкой перегородке, отделявшей его от той, к которой он так стремился. В тот самый момент, когда он дотронулся до замка, ему показалось; что кто-то его преследует - он быстро и без шума отворил дверь. Услышав приближающиеся шаги, дуэнья Марита удалилась. Маркиз де лос Кастилльейос очутился посреди будуара королевы Изабеллы.

Мы слышали, что королева пригласила к себе на этот вечер маршала Серрано для тайных совещаний и потому, по ее повелению, не было стражи у входа в ее покои. Кроме того, дуэнья Марита получила приказание не отказывать ожидаемому дону и впустить его в будуар.

Потому-то старая Марита не испугалась и не вскрикнула при внезапном появлении маркиза. Изабелла тотчас же опустилась в роскошное кресло перед большим зеркалом будуара, стоявшим как раз против портьеры, ведшей в комнату дуэньи.

Стенные лампы, покрытые розовыми шарами, распространяли нежный и упоительный свет на всю комнату. Марита поставила перед зеркалом два больших канделябра, а маркиза де Бевилль, эта прелестная француженка с плутовскими глазами, стала вплетать в роскошные волосы Изабеллы венок из душистых роз. Королева ей не сказала ни слова, но маркиза сама узнала по ее волнению, что она должна увидеться с Франциско Серрано после продолжительной разлуки и потому хочет блистать всей своей соблазнительной красотой.

Действительно, всякий, кто бы в эту минуту увидал молодую королеву, увенчанную венком из чудных роз, должен был бы сознаться, что она никогда не была так прелестна.

Золотые часы на камине пробили полночь.

Вдруг в комнате послышался шорох. Маркиза подавила крик и отступила от кресла, в котором сидела королева, любовавшаяся своим туалетом.

Изабелла, ожидая Серрано, вдруг увидела Прима, преклонившего позади нее колени. Она оцепенела от удивления.

- Преклонив здесь колени, можно только умереть, - произнес маркиз.

Пораженная Изабелла увидела его в зеркале, а за ним маршала Серрано, стоявшего в недоумении. В этот момент королева с ужасом вспомнила слова алхимика Зантильо, который ей предсказал следующее:

"Я вижу, как твой сгнивший престол падает под ударами тех восставших против тебя героев, которых ты однажды увидишь перед собой в зеркале".

Из груди Изабеллы, вырвался отчаянный крик, она устремила взор на Серрано и Прима, леденящий ужас охватил ее члены, ей казалось, что она видит страшный сон, и королева закрыла свое бледное лицо руками.

СИРЕНЫ ГОСПОЖИ ДЕЛАКУР

Спустя несколько недель после нашего рассказа, мы перенесемся вместе с нашим благосклонным читателем через улицы Мадрида к Прадо и пройдем мимо громадного Coliseo de los toros. Здесь мы присутствовали несколько лет тому назад при бое быков, тогда, когда королева встретилась с Энрикой и стала с тех пор ее преследовать. Подобные представления повторялись ежегодно, но Изабелла не присутствовала более ни на одном из них под тем предлогом, что ей неприятно видеть кровавый бой - на самом же деле Изабелле было тяжело возбуждать в себе роковые воспоминания, связанные с этим местом.

Уже несколько недель тому назад новоприбывшие труппы наездников стали давать в колизее представления, вследствие чего весь театр был по-прежнему набит народом. Все стремились в цирк, как чернь, так и знать Мадрида, и всех привлекала туда прекрасная наездница мисс Олидия. Она всех приводила в восторг своей отважной и ловкой ездой на неоседланной лошади.

Великолепие и соблазнительный покрой ее наряда, прелестные формы молодого тела превосходили все, что можно было до сих пор видеть. Густые светлые волосы и волшебный блеск ее глаз сделались предметом всеобщего разговора в высшем обществе, тем более, что в противоположность этой белокурой красавице на арене также выступала живая черноглазая полька, старавшаяся перехватить пальму первенства у мисс Олидии. На площадях, на перекрестках и стенах колизея - всюду были прибиты объявления с заманчивыми именами Олидии и Жозефы.

Представление только что кончилось. По улицам Мадрида кишела масса народу, возвращавшегося из цирка. Мимо цирка, по направлению к дачам, лежащим на пути в Аранхуес, две фигуры, закутанные в плащи, шли по дороге, засаженной по обеим сторонам густыми каштановыми деревьями. Холодный ветер дул им навстречу и заставлял их еще больше торопиться. Кроме длинных плащей, покрывавших их фигуры, на обоих были надеты остроконечные испанские шляпы.

- Вы знаете отель госпожи Делакур? - спросила одна из этих особ.

- Я его знаю только по описанию, благочестивая сестра, а сам в нем еще никогда не бывал.

- Но вы знаете, что сегодня там маскарад, на котором будут король и герцог Рианцарес.

- Я знаю это из разговора двух важных особ, но позвольте, к нам приближается какой-то экипаж.

Спрячемся в тени этого дерева. Видите, это карета короля.

- Радуйтесь, благочестивый брат, мы исполняем свой долг по отношению к нашему обществу тем, что идем сегодня ночью в дом госпожи Делакур.

- Я все знаю, прекрасная графиня. Вы хотите видеть, которая из женщин отбивает у вас короля, и вы ревнуете его, - проговорил патер Фульдженчио.

Между тем экипаж быстро промчался мимо спутников.

- Вы думаете, благочестивый брат, что я ревную. Вы, без сомнения, шутите, - как же может графиня генуэзская, принявшая монашеский обет для более достойного служения обществу Иисуса, желать что бы то ни было для самой себя? - сказала монахиня Патрочинио с намеренной холодностью и таким тоном, на который одна она была способна. Ха-ха-ха, благочестивый брат, графиня генуэзская видела королей и героев у своих ног.

- Кому знать это лучше патеров-инквизиторов, благочестивая сестра? Кто верит этому больше меня? Ты обольстительная женщина, - шептал Фульдженчио, страстно сжимая ей руку, - какой человек, будь он святым, может тебе противостоять? Знай, что если бы, насладившись с тобой невыразимым блаженством, я должен был претерпеть все муки колесования, я бы все же не отступил.

Ая улыбнулась под черной маской, скрывавшей ее лицо. Она с удовольствием слушала пылкие выражения патера, доказывавшие ей, что все еще нельзя было противиться ее красоте и могуществу.

Несколько недель тому назад король покинул свою "божественную Юлию", как любил он называть графиню, которая приняла в монашестве имя Патрочинио. Эта перемена в короле была так решительна, что в Сайта Мадре было решено во что бы то ни стало узнать причину, так как это обстоятельство очень изменяло интересы иезуитского ордена.

До сих пор, благодаря хитрой и соблазнительной монахине, король был полностью под влиянием духовенства, но с момента разлуки с графиней влияние это заметно ослабло. Не было сомнений, что король увлечен другой женщиной.

Инквизиции легко было через своих многочисленных агентов узнать желаемое.

Придворные, как гласили тайные донесения, часто собирались в доме госпожи Делакур.

Это было достаточно для патеров инквизиции.

Названная нами донна была женщиной лет около сорока. Двадцать лет тому назад молодая живая француженка Марион Делакур была фавориткой покойного короля Фердинанда, известного своей скупостью. Однако же он поддался ловкой девице Делакур и поплатился несколькими тысячами червонцев. Когда она ему надоела, кокетливая француженка сумела заманить в свои сети богатого молодого банкира Соломанку. Этот щедрый финансист подарил прекрасной француженке, ставшей внезапно дамой высшего круга, великолепный загородный дом по дороге в Аранхуес. Но и ему надоели, наконец, ее прелести, и отцветшая Марион старалась теперь другими путями увеличить свое состояние. Наконец, она нашла род торговли, посредством которой, не вредя самой себе, совершала превосходные операции, а именно: торговала прелестями других.

Госпожа Делакур употребила свой капитал на переделку дачи и сделала из нее такой отель, подобие которому можно было бы найти разве только в Париже.

Мы увидим ниже, что она спекулировала не безуспешно, торгуя людьми, что, судя по выгодам, которые она извлекла за короткое врем", должно было приносить ей миллионы.

Она обнесла свою уединенную виллу крепкой стеной футов в десять вышиной, украсила ее кокетливыми балконами, красивыми вьющимися растениями и великолепными пальмами, которые перекидывали свои ветви через стену. Сад же, находившийся внутри стен, был убран прелестнейшими павильонами и беседками. Вообще расположение парка было так бесподобно, что в летние месяцы ничего не могло быть заманчивее вечеров и ночей, проводимых в этом замкнутом саду госпожи Делакур. Беседки и скрытые дерновые скамейки, вокруг которых журчали ручьи и каскады, были населены нимфами и дриадами, прелесть которых при этой волшебной обстановке получала особую притягательную силу.

Но не думайте, что госпожа Делакур сделала из своего святилища общественное увеселительное место, куда мог явиться всякий, имеющий известное количество секудосов. Ничуть не бывало! Расчетливая донна содержала свой парк только для друзей и поклонников. Только перед ними гостеприимно раскрывались его ворота, им одним прислуживали лакеи в золоченых ливреях с удивительной ловкостью и молчаливостью. К этим друзьям и поклонникам госпожа Делакур причисляла только придворных, их родственников и знакомых. Представленному ими гостю оказывался особенный почет. От посторонних же залы и парк сеньоры Делакур ограждались высокой стеной. Этот расчет был в высшей степени верен и выгоден, потому что таким путем поддерживался изящный тон, и гостиные ее наполнялись исключительно высшим обществом. Между прочим, герцог Рианцарес и брат его граф Аркона стали часто и с удовольствием посещать этот дом. Иногда даже, когда в гротах и беседках парка появлялась какая-нибудь новая красавица, можно было видеть там короля за стаканом шампанского в кругу своих приближенных. У госпожи Делакур бывали и другие знаменитые придворные и гранды Испании, а именно: министр Олоцага, полковник Милон дель Бош и адмирал Топете, мускулистое телосложение которого всегда вызывало улыбку на устах сирен, когда он появлялся среди них. Эти сирены были главной притягательной силой таинственного отеля, что отлично понимала хозяйка дома, и потому-то она так усердно заботилась о том, чтобы находить красивейших женщин всех стран и, по возможности, менять их, ибо госпожа Делакур знала по опыту, что разнообразие есть главное условие для получения полного удовольствия.

Прежде чем явиться на маскарад в замок донны, оглянемся немного назад и посмотрим, как обыкновенно проводились в этом парке летние ночи. С почтительным поклоном впускает вас лакей в обыкновенно замкнутую дверь стены. Вашим взорам представляется вилла, осененная тенью величественных вековых деревьев. Террасы, украшенные душистыми цветами и густым плющом, ведут к открытым дверям здания, с обеих сторон которого два громадных канделябра разливают целое море света. Перед виллой бьет фонтан, то высоко подымаясь, то падая вниз и рассыпаясь в воздухе миллиардами капель. Вы видите, как герцог Рианцарес проходит мимо виллы с прекрасной Нинон и исчезает в аллеях парка.

Вот, болтая, прохаживается с черноглазой Франциской граф Аркона. Здесь благородный дон Милон дель Бош, взяв под руку красивую Дорозу, входит в таинственную беседку, закрытую ветвями, а вот там, в тени миндальных и каштановых деревьев, Топете проводит время с красавицей Кларой. Прекрасная Нинон, живая француженка, обворожила мужа Марии Кристины. Она одета в плотно обхватывающее ее стан платье нежного светло-голубого цвета. Французский покрой ее платья настолько открывает вздымающуюся грудь Нинон, чтобы герцог мог убедиться в прекрасном телосложении своей донны.

Аллеи сада с душистыми беседками и с переплетающимися над ними густыми ветвями деревьев освещены пестрыми фонарями и лампами. Здесь из искусственной скалы бьет ключ, там камни образуют грот, слабо освещенный матовым светом. Вот крытая и оттененная густым кустарником стоит дерновая скамья, служащая для отдыха и грез, с другой стороны, в уединенном и отдаленном месте, находится беседка, обвитая виноградной зеленью и освещенная лампой. К этой-то беседке и пробирается герцог с прекрасной Нинон. Войдя туда, он прижимает потаенную пружину и на его зов прибегают лакеи с шипучим жемчужным шампанским. Прекрасная Нинон становится разговорчивее, вино ее возбуждает и ее светло-голубое платье, сшитое из тончайшей прозрачной ткани, давит ей грудь.

Сирены госпожи Делакур отлично умеют пересыпать деньги из кошельков своих обожателей в кассу хозяйки дома. Они позволяют приближаться к себе настолько, чтобы прелести их не исчерпались в одну ночь. Прекрасная Нинон и пылкая Клара - обе знают меру удовольствий, ежедневно заманивая к себе своих обожателей. Нарядная Дороза с миловидным выражением умеет не хуже черноглазой Франциски болтать и шутить, даже оставаясь часами в уединенном гроте с глазу на глаз со своим обожателем, который все-таки не мог бы похвастаться, назвав прекрасную сирену вполне своей. В этом-то и заключается все искусство кокеток, этому-то и учат советы сведущей госпожи Делакур, уверенно идущей по пути к миллионному состоянию.

Случай, а может быть и опытный глаз, помогли ей отыскать молодую, стройную и удивительно красивую андалузянку, которую она, после долгих увещаний, убедила переехать в ее виллу. Черноволосая, вполне развитая красавица, пылкая шестнадцатилетняя Эльвира разжигала своими огненными глазами сердца мужчин и играла важную роль в отеле госпожи Делакур - последней действительно удалось завлечь молодого короля при помощи этой сирены, от которой веяло молодостью и невинностью. Лишь только маленький Франциско де Ассизи заметил прекрасную Эльвиру, как тотчас же решился посетить виллу сеньоры Делакур, где он был приятно удивлен встречей с герцогом Рианцаресом и его братом. Они выбрали в тенистом парке восхитительную беседку, шампанское лилось рекой. Госпожа Делакур была вне себя от гордости и радости, и с этого вечера дом ее, больше чем когда-либо, сделался сборным местом расточительной знати Мадрида.

Миллион, занятый королем у отцов инквизиторов, давно был истрачен. Надо было удвоить заем, потому что любовь прекрасной сирены Эльвиры стоила ему очень дорого.

Скоро госпожа Делакур приискала новые средства, чтобы увеличить прелесть и разнообразие предлагаемых ею удовольствий.

Она устроила для своих знатных посетителей живые картины по античным рисункам и слепкам древних греков и придавала им особенную естественность тем, что сирены, изображавшие фигуры в картинах, одевались в трико мраморного цвета. В большом зале пальм, куда мы еще отправимся во время маскарада, была устроена сцена, на которой представлялись живые картины, удивлявшие зрителей своей необыкновенной красотой; и здесь-то можно было вполне оценить пластические формы обнаженных сирен и вдоволь ими восхититься.

Доны должны были отдать справедливость знанию и вкусу госпожи Делакур, потому что ее сирены были одна другой красивее и обольстительнее.

В зимние вечера давались здесь балы, представления в соблазняющих костюмах и вообще всевозможные увеселения, какие только можно придумать для карнавала. Прелестная Эльвира скоро наскучила своему обожателю, и госпожа Делакур серьезно задумалась над приисканием новых средств для его увлечения.

Однако же прошло уже несколько дней, а она ничего не могла придумать, как вдруг случаи привел в ее дом личность, на помощь которой она почти не смела рассчитывать.

В ночь после праздника святого Франциско, когда в залах госпожи Делакур представлялись живые картины, в которых на этот раз для Франциско де Ассизи участвовали знаменитые наездницы цирка Олидия и Жозефа, один из ливрейных лакеев вызвал хозяйку в парк, где ее ожидали две женщины, настойчиво требовавшие переговорить с ней. Госпожа Делакур с досадой последовала за лакеем. Она испугалась, увидав перед собой старую одноглазую Марию Непардо, покрытую лохмотьями и с ней бедно одетую девушку. Госпожа Делакур принуждена была любезно улыбнуться, потому что эта одноглазая обитательница острова на Мансанаресе оказала ей несколько лет тому назад такую важную услугу, что она поневоле должна была простить своей помощнице это внезапное появление.

Госпожа Делакур подумала, что старуха обращается к ней с просьбой о подаянии, поэтому она с любезнейшей улыбкой вынула из кармана платья туго набитый кошелек и вынула из него несколько золотых монет. Одноглазая Мария Непардо, стоявшая рядом с дрожавшей Энрикой, жадно косилась своим единственным глазом на блестящие монеты и не противилась принять их от госпожи Делакур, когда последняя подала их ей со словами:

- Кажется, дела ваши не очень хороши, Мария Непардо. Я обязана вам за старое, возьмите эти деньги.

Старуха покачала головой.

- Мы пришли к вам не за деньгами, - сказала она, - а за кровом. Я знаю вас и уверена, что вы не вытолкнете нас за дверь в эту холодную ночь, когда нас преследуют сыщики инквизиции.

Госпожа Делакур не на шутку испугалась.

- Как, вы хотите остаться у меня? - спросила она. - Кто эта бедная девушка?

- Моя дочь Виана - примите нас, Марион Делакур, у нас нет убежища на ночь.

Довольно полная и еще хорошо сохранившаяся хозяйка дома задумалась и устремила в землю глаза, которые до сих пор проницательно глядели на Энрику.

- Ваша дочь Виана еще чиста и невинна? - спросила она наконец.

- Чиста и невинна! Как можете вы сомневаться в этом, сеньора Делакур?

- Ну, так пойдемте. Я вас приму у себя на эту ночь и дам комнату вам в заднем флигеле, рядом с моими покоями. Лакей принесет вам ужин и другие платья. Вы, кажется, обе очень утомлены? Который год вашей дочери, Мария Непардо?

- Виане двадцать лет, - прошептала одноглазая. Между тем Энрика, совершенно не понимавшая цели

старой Непардо, ушла в отдельно стоявший флигель.

В один из следующих вечеров, король, который не находил удовольствия ни в обществе прекрасной наездницы Олидии, как герцог Рианцарес, ни в обществе черноглазой польки Жозефы, как граф Аркона, увидел бледную, миловидную Энрику, которую принимали в доме госпожи Делакур за дочь Марии Непардо и потому называли только сеньорой Вианой. Она радовалась, что ей было дано на некоторое время спокойное убежище, где она могла не опасаться отвратительных сыщиков инквизиции, от которых она с трудом спаслась, благодаря помощи Франциско и его отважных друзей. Она охотно позволяла называть себя Вианой и даже решилась, уступая настоятельным требованиям госпожи Делакур, показаться в ее залах. Она не знала посетителей этого дома, да и не спрашивала о них. Сидя в обществе, она думала о Франциско и о своем пропавшем ребенке.

Ее бледное лицо и вся фигура были удивительно прелестны. Король не обращал более внимания на заманчивых сирен, он ничего не видел, кроме бледной, прекрасной Вианы, которая произвела на него сильное впечатление.

Франциско де Ассизи, избалованный и с расшатанными нервами, нравственно и физически разрушенный, благодаря стараниям инквизиции и иезуитов, стал смотреть на бледную и робкую сеньору с новым интересом, которого он до сих пор еще ни разу не испытывал. Он не мог даже отдать себе отчета в своих чувствах. Каждый вечер, экипаж его останавливался у ворот уединенной виллы, и он ездил туда только для того, чтобы любоваться бледной красавицей, не принимавшей участия в удовольствиях сирен. Он смотрел на Виану как на прелестнейший цветок, сорвать который не хватало У него духа.

Проницательный взор госпожи Делакур скоро заметил расположение короля к дочери одноглазой, и потому она оказывала им обеим самое радушное гостеприимство. Каждый день приносила она новые платья скромной бледной Виане и, наконец, поднесла ей драгоценное украшение, убедительно прося Виану носить его. Это жемчужное ожерелье было подарком короля.

Виана не входила в общество сирен госпожи Делакур, ее задумчивость и грусть не подходили к смеху девиц, игравших страстями, и потому она держала себя в отдалении. Виана проходила по залам с легкостью дивной сильфиды, и ее скромность и красота приковали к ней внимание избалованного Франциско де Ассизи, которого даже живые картины, исполненные сладострастия, не могли долго развлекать.

Виана одевалась всегда в самые скромные из подаренных ей госпожой Делакур платьев, а роскошные темные волосы заплетала в косы - но она не могла скрыть своих глаз, она не могла изменить привлекательной прелести своего лица.

Король однажды заметил, что Виана надела на себя подаренное им жемчужное ожерелье. Она это сделала вследствие неотступных просьб гостеприимной госпожи Делакур. Франциско не мог оторвать взора от ее восхитительных глаз.

Виана, однако же, все еще опасалась, что ее найдут преследователи и вырвут из этого нового убежища. Энрика нигде не могла бы лучше скрыться, чем в доме госпожи Делакур, так как она никогда не думала принимать участия в чувственных удовольствиях сирен. В одну из последовавших ночей госпожа Делакур собиралась дать в своих залах бал-маскарад, на котором обещал быть король, но только с условием, что встретится с Вианой.

Вследствие этого госпожа Делакур употребила все свое влияние, пустила в ход и просьбы и угрозы, чтобы уговорить Энрику явиться на маскарад. Одноглазая старуха тоже утверждала, что необходимо оказать эту незначительную услугу их бескорыстной приятельнице, и потому Энрика согласилась на их просьбу. Госпожа Делакур разложила перед ней массу роскошных костюмов, но она выбрала скромный костюм монахини, который так подходил к ее грустному настроению.

Госпожа Делакур поспешила сообщить королю о выборе, сделанном прекрасной Вианой.

В эту ночь роскошные экипажи везли знатных донов по дороге к дому госпожи Делакур. В том же направлении шли патер Фульдженчио и прекрасная графиня генуэзская. Патер облек себя в костюм монаха, а графиня была одета в черное домино, которое вместе с остроконечной шляпой придавало ей вид испанского дона. Фульдженчио достал через Маттео у герцога Рианцареса билеты для входа, так что им ничто не препятствовало войти в виллу.

Глаза Аи страстно блестели под маской.

- Я должна знать, кто похитил его у меня! - прошептала она, подходя к дверям.

Черный рыцарь в развевающемся белом плаще и могучий турок вошли вместе с ними в парк госпожи Делакур. Патер и графиня генуэзская сбросили с себя плащи и поднялись по ярко освещенной лестнице. Когда распахнулись перед ними огромные двери, Ая должна была сознаться, что владелица этого отеля заманчиво и прекрасно принимала своих гостей. Первая зала представляла собой ледяной ландшафт. Высокие, удивительно естественно сделанные скользкие скалы из матового стекла с расщелинами, льдинками и обрывами были освещены розоватым оттенком заходящего солнца.

Здесь двигалось столько нарядных масок в бриллиантах и драгоценных камнях, сколько не встречалось в самом дворце во время шумных праздников карнавала. Вот гречанка идет обнявшись с разодетым китайцем. Тут султан с рыцарем: времен крестовых походов, там больше дюжины гибких паяцев кривлялись и гнались друг за другом сквозь толпу. Две прелестные охотницы подхватили Мефистофеля, а богини спорили между собой за обладание стройным пажом, изображавшим Париса. Вокруг них теснились темные и пестрые рыцари и решали этот милый спор.

Ая, в черном домино, в черной без всякого украшения шляпе, направилась с монахом во вторую залу. В ней не было такой тесноты. Та часть залы, где обыкновенно давались представления, была занята многочисленным оркестром. Остальные три стены были украшены искусственными пальмами, вершины которых осеняли великолепно раскрашенные ландшафты. Два высоких, обставленных пальмами входа вели отсюда в скалистую залу.

Это было огромное пространство со сводами, поддерживаемое высокими колоннами. Оно казалось высеченным в громадной скале различными проходами и гротами. Впечатление, производимое этой залой, было поразительно. Проходы ее были освещены то розовым, то синеватым, то зеленоватым цветом и образовали своды из удивительно натурально подделанных камней, местами были нагромождения в виде диких зубчатых скал. В конце всякого прохода находились привлекательные ниши, которые завешивались портьерами. В каждой из них стояли высеченные из камня столы и кресла, манившие посетителей к приятному отдыху.

Черное домино и монах вошли в эту третью залу. Перед ними шла прекрасная Диана, поражая всех своими красивыми формами, коротким и прозрачным одеянием.

Зеленое короткое платье с золотыми обшивками еще рельефнее выставляло обтянутые в трико телесного цвета ноги и прелестную шею, на которую спускались игривыми локонами ее светло-русые волосы. Изящный колчан, висевший на ее спине, казалось, был похищен у самого Амура, а стрела, которую держала в руках Диана, во всяком случае поразила чувства ее кавалера, рыцаря крестовых походов, потому что он пускал в дело все свое красноречие, чтобы увлечь прекрасную маску в одну из ниш.

В это мгновение черное домино увидело напротив себя другое, которое, остановившись перед ним, измеряло его взором с головы до ног. Ая ответила с большой храбростью на этот безмолвный осмотр, и когда маленькое домино удалилось, она прошептала:

- Я держу пари, что это домино король.

- Может быть, вы правы, благочестивая сестра, проследим за ним.

Пока графиня и патер осторожно следили за черным домино, гигантского роста султан подошел к обворожительной маркитантке, которая, расположившись перед своей палаткой, услужливо предлагала проходящим шампанское и малагу. Огромный, широкоплечий султан в высокой шелковой чалме начертал на маленькой ручке хохотавшей маркитантки имя Эльвира, а она в ответ написала на его руке букву Т.

- Ха-ха-ха, я узнала вас! Не можете ли вы уговорить это черное домино войти в палатку?

- Черное домино? Конечно могу, прекрасная моя Эльвира, но каждая услуга должна быть вознаграждена.

- О, не будьте таким эгоистом, султан, и поспешите! Если вам угодно, чокнемся прежде, - я налью вам жемчужного шампанского.

- Что с вами, милейшая маркитантка? Такой наградой вы можете потчевать минезенгеров средних веков, а не султана. Чтобы стало тогда с нашими гаремами, маленькая Геба? - проговорил Топете и обхватил стройный и между тем роскошный стан андалузянки, а так как он был на целую голову выше прекрасной Эльвиры, то глаза его невольно опустились на ее красивый корсаж.

- Один или два поцелуя, - вот, по-моему, награда и то самая малая.

- Вот как! Еще самая малая!

- Горда, как все андалузянки, - сказал Топете, и схватив Эльвиру, увлек ее в палатку, - извольте платить звонкой монетой.

- Черное домино давно исчезло, - проговорила в сердцах сопротивлявшаяся красавица.

Веселый Топете, получив награду вперед, поспешил на поиски черного домино, с которым хотела говорить Эльвира.

Он дотронулся до плеча графини генуэзской, которая сквозь маску с удивлением смотрела на огромного султана.

- Черное домино, мне поручено просить тебя в палатку маркитантки, - сказал он.

Ая тотчас же смекнула, что султан принял ее за то черное домино, которое только что ушло от них и подходило теперь к какой-то маркизе де Помпадур, одетой в изысканный, почти царский наряд.

Она послушалась султана, шепнув патеру: "Следите за ним", и вошла в палатку. Там она увидела прекрасную андалузянку, отдыхавшую на турецком диване и облитую матовым светом, наполнявшим всю палатку.

Когда вошло черное домино, она быстро встала, между тем как Топете, с улыбкой опуская занавес, погрозил ей пальцем.

- Простите, ваше величество, - проговорила прелестная девушка, падая на колени, - мне необходимо поговорить сегодня с моим повелителем.

- А смею ли я спросить, что вас к тому побуждает? - проговорила Ая, подражая голосу короля.

- Как холодны эти слова! Было время, когда вы иначе говорили с бедной, любящей вас Эльвирой. Вы мне и теперь так же дороги, как и в тот день, когда... когда ваши поцелуи жгли мои пылающие щеки. Вам первому позволила я себя поцеловать.

- Вы шутите, Эльвира! А скажите мне, как часто клялись вы в том же самом?

- Полноте, ваше величество. Я была еще невинным ребенком, когда здесь поверила вашим обещаниям. И едва вы успели выпустить меня из своих объятий, как уже обнимаете другую. Вы обратили в шутку свои обещания, а я не шучу!

- Обнимаю другую... кого же, скажите? - спросила Ая с сильным биением сердца и обратившаяся вся в слух.

- Кого, как не бледную Виану. Вы, конечно, не можете еще назвать ее своей, но вы стремитесь к тому всей душой. Я все знаю!

- Бледная Виана? Невозможно, - повторила графиня генуэзская, отчасти с тем чтобы запечатлеть это имя в своей памяти, отчасти же для того, чтобы припомнить, не слышала ли она его где-нибудь прежде.

- С какой мечтательностью произносите вы дорогое для вас имя! Не скрывайтесь больше, вы любите бледную Виану! Я заметила это, следя за вашими взорами, прикованными к ней.

- Где Виана?

- Вы меня об этом спрашиваете? О, ваше величество, вы жестоко смеетесь надо мной.

- Не сердись, прекрасная Эльвира, твои глаза действительно тебя не обманули, я люблю бледную незнакомку! - сказала Ая, желая выйти из палатки.

Узнав все, она хотела теперь отыскать Виану.

- Ее влияние должно быть очень сильно, если он променял меня на нее, - думала монахиня.

При последних словах черного домино Эльвира сорвала с себя маску и закрыла свое прекрасное лицо руками. Графиня генуэзская воспользовалась этой минутой, чтобы выйти из палатки.

- Ты терпишь то же, что и я, - прибавила она с дьявольским хохотом и смешалась с толпой масок, отыскивая патера Фульдженчио.

Король, не замечая следовавшего за ним по пятам и подслушивавшего его монаха, подошел к маркизе де Помпадур. Он не ошибся, приняв эту маску в шелковом нарядном платье и красивом напудренном парике, за госпожу Делакур. Он что-то начертил на ее правой руке, обтянутой перчаткой. Она утвердительно кивнула ему головой и ответила условленным знаком.

- Какой вы черный, ваше величество! С каких пор полюбили вы темные цвета? - шутя спросила прекрасная хозяйка.

- С тех пор, сеньора, как я увидел бледную Виану, - возразил король, - вы обещали, что она явится сегодня на маскарад. Где мне найти ее?

- Вы очень нетерпеливы, ваше величество! Ваша милая Виана находится здесь в числе масок и я удивляюсь, что вы с вашей проницательностью не заметили ее.

- Вы справедливо обвиняете меня, сеньора, я всех нашел и узнал: пылкую Нинон, одетую русалкой, черноглазую Франциску в турецком костюме, наездницу Жозефу, одетую пажом, - одним словом, всех, кроме прекрасной, бледной Вианы.

- Видите ли вы там в стороне в тени тех пальм одинокую монахиню? - спросила госпожа Делакур, проходя вместе с королем через средний зал.

В это время оркестр заиграл так громко, что патер Фульдженчио едва мог расслышать слова госпожи Делакур.

- Я знал наперед, что Виана будет издали смотреть на происходящее, - отвечал Франциско де Ассизи, глядя на отшельницу в черной маске, одетую в самый простенький монашеский костюм.

- Поспешите, ваше величество, я вижу, как вы томитесь нетерпением, - проговорила госпожа Делакур и обратилась к лакеям с каким-то приказанием.

Король направился к монахине. Энрика заметила приближавшееся к ней черное домино и намеревалась незаметно отойти всторону, но король схватил ее руку и с нежностью положил ее в свою.

- Позвольте, сеньора, быть вашим проводником, - сказал Франциско де Ассизи, и ему казалось, что он говорит с существом, высоко стоящим над ним, несмотря на то, что он был король, а она простая донна, живущая в отеле Делакур.

- Вы слишком добры, сеньор, но куда же вы хотите меня вести? Здесь, в тени пальм, мне было очень удобно наблюдать за веселой толпой масок.

- Я надеялся, что вы позволите мне провести часок в вашем обществе.

- Кто вы такой, сеньор? Я не имею права ничего ни запретить, ни позволить, и я никому недорога.

- Я король, я люблю тебя, Виана! - произнес еле дыша Франциско де Ассизи, входя вместе с монахиней в скалистую залу.

Виана вздрогнула от испуга. Она вспомнила все опасности, которым ее подвергла Изабелла, а супруг этой королевы, если это действительно был он, сжимал ей руку и говорил: "Я люблю тебя, Виана!"

Ей пришло в голову спросить у него о своем Франциско Серрано, которого он должен был знать.

- Может быть, - думала она, - он возвратит мне горячо любимого мной человека, если я на коленях буду его умолять об этом.

Вслед за тем у нее возникло сомнение. Черное домино, может быть, не король, а кто-нибудь другой, желающий ее обмануть.

- Доверься мне, Виана. Ты задумчива и грустна всегда, если у тебя есть какая-нибудь печаль, доверь ее мне, и я постараюсь тебя избавить от нее.

- Вы слишком милостивы к несчастной Виане, благородный дон.

- Я люблю тебя и молюсь тебе, чистое, непорочное существо. Умоляю тебя, сними маску! Доставь мне счастье полюбоваться на твое милое лицо! Ты можешь это сделать для меня? - говорил король, увлекая нежным движением монахиню к одной из скалистых ниш.

- Бедная Виана вам не пара, благородный дон, бедная Виана не на своем месте в этих залах, исполненных веселья, она более не знает радостей.

- Но если тебя любит король, ты снова узнаешь радость и веселье, - мягко и чистосердечно говорил Франциско де Ассизи.

Виана боролась. Ее сердце стремилось поверить важнейшую тайну своей жизни королю, супругу той женщины, которая преследовала и ненавидела ее, и между тем она опасалась, что он предаст ее.

Франциско де Ассизи подошел вместе с монахиней к скалистой нише, освещенной нежным розоватым светом.

По их пятам шли монах и черное домино.

- Это она. Я ясно слышал имя, это Виана, которую он любит, - шепнул первый.

- В таком случае я увижу ее, если даже это будет стоить мне жизни, - отвечала Ая.

Король с монахиней вошел в скалистую нишу и затянул занавес.

- Позволь только взглянуть на твои дивные черты! - говорил он. - Требуй за это, что хочешь, я все исполню. Ты боишься меня, потому что я скрылся с тобой от глаз любопытных гостей! Доверься мне, я от тебя ничего не потребую; позволь только взглянуть на твой кроткий лик!

Король бросил в сторону свою маску и с мольбой протянул к ней руки.

Виана исполнила желание короля - она отстранила рукой черную маску и обратила к нему свое бледное, прекрасное лицо. С дрожащих ее губ готова была сорваться просьба:

- Отдайте мне моего милого Франциско Серрано, которому я принадлежу душой и телом!

В это самое мгновение черное домино снаружи отдернуло слегка занавеску ниши и заглянуло во внутренность ее.

Из груди подсматривавшей графини вырвался глухой крик. Она узнала Энрику в ненавистной и опасной сопернице Виане и с ужасом отскочила назад, как будто ее ужалила змея. Итак, Жозэ был прав, когда донес ей, что Энрика жива. Это была она под именем Вианы.

Ая зашаталась. То, что она сейчас видела, было таким ужасным ударом для ее сердца, что ей сначала показалось, что она видит сон. Но отчаяние ее было непродолжительно. На мраморном лице графини генуэзской появилась злобная улыбка.

Король в забытьи смотрел на стоявшую перед ним чудную девушку. В скромном, невинном взгляде Вианы, в обольстительной прелести ее лица заключалось столько таинственной власти, что король не осмелился бы своей нечистой рукой дотронуться до ее нежного, прекрасного стана.

- Выскажи какое-нибудь желание, чтобы я, исполнив его, почувствовал высокое блаженство, - говорил Франциско, - скажи, что теснит твое сердце, что наводит тоску на твое прелестное лицо?

- Если вы действительно король, то у меня есть к вам просьба. Это желание наполняет всю мою душу.

- Говори, твоя просьба для меня священна, прежде чем ты ее выскажешь.

- Клянитесь мне, что вы никому не откроете ее, кроме того, к кому она относится, - говорила Энрика в сильном волнении.

- Клянусь! Требуй, что хочешь. Глаза ее заблестели.

- Скажите мне, где Франциско Серрано? Приведите его сюда, жизнь моя принадлежит ему! - вскричала Энрика.

Король вскочил.

- Франциско Серрано! - повторил он протяжно и грустно. - Я поклялся, пусть будет так!

В этот момент зашевелилась предательская занавеска.

Король гневно сорвал покрывало, отделявшее нишу от прохода. Перед ним стояло, выпрямившись, то черное домино, которое уже раз осматривало его с ног до головы.

- Кто ты, дерзкий нарушитель чужих тайн? - запальчиво вскричал король, подступая к черному домино. - Кто ты, подслушивающий у занавесок?

Франциско де Ассизи быстро схватил маску и ловко сорвал ее с лица черного домино. Король отшатнулся: он увидел холодное, гордое лицо графини генуэзской, глаза которой с презрением смотрели на него. Бледная, испуганная Энрика с отчаянным криком тоже отступила перед этим неожиданным явлением.

- Ая! - бессознательно произнесли ее губы. Страшная графиня с мраморным холодным лицом

стояла неподвижно. Потом презрительно усмехнулась и исчезла как тень в толпе масок.

ТАЙНЫ МОНАХИНИ

При мадридском дворе после той ночи, когда в будуаре произошла роковая встреча королевы, все были в неприятном настроении.

Королева Изабелла серьезно заболела вследствие простуды, как гласил бюллетень. В кругу же приближенных ходил слух, что это расстройство было следствием сильного потрясения, произведенного внезапным появлением маркиза де лос Кастилльейоса.

Но никто не мог угадать истинной, таинственной причины этого лихорадочного возбуждения. Изабелла тщательно скрывала ее, и никто не знал удивительного пророчества алхимика Зантильо, которое нашло себе подтверждение в ужасной, случайной встрече.

Перед ее глазами все еще носились образы Прима и Серрано, которых она так неожиданно увидела в зеркале.

Когда королева, сильно встревоженная и испуганная, опустилась в кресло, а маркиза де Бевилль схватила святую воду и уксус, Прим поднялся и, шатаясь, бросился в объятия Серрано. Герцог вывел его из комнат, не задав ему ни одного вопроса.

Франциско видел его, стоящего на коленях, и слышал его слова. Он понял, что Прим был влюблен.

- Пусть будет что будет, я не мог действовать иначе, Франциско! Зови меня сумасшедшим, презирай и ненавидь меня, я все-таки отвечу тебе: я не мог поступить иначе, - проговорил Прим, спускаясь вместе с Серрано по мраморной лестнице и входя в коридор.

- Дорогой мой Жуан, - отвечал маршал Испании, сжимая руку своего милого друга, как будто ничего между ними не случилось, - ты любишь обольстительную королеву с платоническим благородством. Не бросайся добровольно в водоворот, из которого трудно спастись! И я любил Изабеллу, ты знаешь это, но сегодня сердце мое совершенно спокойно. Оно так же бесстрастно, как бы между королевой и мной никогда не существовало никакого союза любви.

- Да, Франциско, я так горячо люблю королеву, что уверенный в своей гибели, я готов броситься в водоворот, что делать - я иначе не могу.

- Откуда взялось у тебя, храбрейшего воина, это сумасбродство трубадуров? Не достает еще, чтобы ты, держа в одной руке меч, взял в другую мандолину.

- Ты прав, Франциско, а все-таки я люблю Изабеллу. Еще никогда мое сердце не билось и не трепетало ни от одной женщины, и я не знал другого счастья кроме битвы и круга друзей. Я впервые узнал любовь и она создала себе жертвенник в лице королевы Испании.

Серрано улыбнулся и горячо пожал Приму руки. Маркиз сел в свой экипаж и поспешил домой после этой ночи, исполненной волнений.

Герцог де ла Торре, маршал Испании, отправился в покои, отведенные ему во дворце. Он долго сидел, не смыкая глаз в одной из этих высоких комнат. Франциско Серрано столько пережил в последние годы, что один час покоя был для него благодеянием.

Энрика, как думал он, погибла в волнах Мансанареса, дитя его было похищено, старый Мигуэль, его отец, умер - эти мрачные картины беспрестанно носились в его уме.

Только на рассвете Франциско отправился в спальню, приготовленную для него со всевозможным комфортом и великолепием.

Через несколько дней королева поправилась. Еще было заметно, что она расстроена, но при дворе утверждали, что этот бледный цвет лица, который делал королеву еще прекраснее, был следствием начинающегося интересного положения, на что почти нельзя было надеяться. Известие об этом, хотя еще отдаленном, но радостном случае, быстро распространилось по всем слоям общества, и народ стал смотреть другими глазами на короля, на которого до сих пор почти не обращал внимания. Возлагали надежды, что он еще в состоянии оставить трону законного наследника.

Через несколько дней Изабелла опять собрала вокруг себя дружеский кружок, но она уже мало обращала внимания на рулады певца Миралля. Ее память была еще слишком занята происшествием роковой ночи.

Франциско Серрано стоял около кресла королевы, Топете разговаривал вполголоса с Нарваэцем, Прим удалился в приемную залу и оттуда смотрел на Изабеллу. Министр Олоцага любезно подсел к маркизе де Бевилль и разговор их, казалось, был очень важный, потому что прелестная француженка не могла даже выбрать время, чтобы послушать Миралля.

- Герцог, - обратилась Изабелла к Серрано, когда певец кончил арию и лакеи стали разносить мороженое, - дайте вашу руку. Мне необходима поддержка при малейшем движении, до такой степени я еще чувствую себя слабой после той ночи, когда так внезапно и страшно помешали мне принять вас.

- Я еще должен горячо благодарить вас, ваше величество, - отвечал Франциско вполголоса, подавая ей руку, - за то, что эта ночь не имела никаких последствий, кроме вашего нездоровья, о котором я душевно сожалею и молю Бога о вашем выздоровлении.

- Вы все знаете, Франциско. Помните вы ту ночь, когда вы меня проводили к страшному алхимику?

- Я помню каждое его слово.

- Его слова сбылись, Франциско, мне страшно. Вы и маркиз де лос Кастилльейос показались мне в зеркале, - прошептала Изабелла и, сама того не замечая, сжала руку маршала.

- Вы можете по этому судить, как было бессмысленно это предсказание, которому удивительный случай придал долю вероятности, потому что те, кого вы увидели в зеркале, преданнейшие ваши воины.

- Конечно, вы и генерал Прим мои лучшие друзья, я вполне верю вам и все-таки мной овладевает непонятный страх при мысли, что может быть...

Изабелла замолчала. Она не могла продолжать, так сильно еще было впечатление, произведенное на нее тем роковым явлением.

- Что может быть? Что мы вас когда-нибудь покинем, королева? Скорее ваш супруг, ваша августейшая мать повернутся к вам спиной, но генерал Прим и я останемся верными вам и вашему трону.

- Клянитесь мне в том, Франциско, свято клянитесь, чтобы я могла найти покой! Если вы и маркиз на моей стороне, то у меня два героя, на которых я всегда могу твердо опираться, - говорила Изабелла тихо и настойчиво.

- Я клянусь за себя и за маркиза, я клянусь всем, что для меня свято, остаться вам верным... Если и вы не оставите нас, - произнес Серрано.

- А все-таки, Франциско, я знаю, что вы меня больше не любите.

- Я служу вам по-прежнему.

- Но вы больше не любите меня, зачем избегать ответа на вопрос? Вы больше не любите меня.

Тронутый этими грустными словами, Серрано нежно посмотрел на Изабеллу, шедшую рядом с ним через залы.

- Вы все знаете, королева.

Во время этого откровенного и трогательного разговора маршал Серрано довел королеву до ее будуара и поднял портьеру, чтобы пропустить ее.

- Да, ваша любовь принадлежит ей, Энрике! - сказала королева. - Вы молчите?

- Я принужден раскланяться и поблагодарить вас за милости, которые вы мне оказали, позволив проводить вас до порога вашего будуара, - прошептал Серрано.

- Я расстроена, Франциско, доведите меня до кресла.

С этими словами Изабелла опустилась на мягкую подушку и закрыла свое бледное лицо руками, чтобы скрыть слезы, которые текли из ее томных голубых глаз.

Королева горячо любила этого молодого красивого дворянина, а он между тем всегда старался обращаться с ней по возможности сухо и холодно. Теперь, после долгой разлуки, претерпев множество тяжелых ударов судьбы, сильно поразивших его сердце, он очутился с глазу на глаз с Изабеллой в ее будуаре. Франциско Серрано, опустившись на колени, прижал к своим губам ее маленькую мягкую ручку.

Затем он поспешно встал и удалился из будуара, к которому приближалась дуэнья Марита с лейб-медиком.

С королевой сделался припадок лихорадки. Она должна была по совету доктора принять лекарство и лечь в постель. Около нее остались маркиза и дуэнья.

В эту ночь гвардейцы королевы собрались во дворце Топете. Приветливый, гостеприимный адмирал, который был всегда особенно счастлив, когда мог угощать друзей, приказал ярко осветить залы и собственноручно принес разом такое количество бутылок шампанского, за которым его лакеям пришлось бы сходить три или четыре раза. При этом он так добродушно улыбался, как будто хотел сказать: "Это тогда только вкусно, когда мы пьем его вместе". Он зорко смотрел за тем, чтобы стаканы не оставались пустыми.

Офицеры королевской гвардии, скрестив шпаги в знак клятвы, заключили в эту ночь союз, цель которого состояла в том, чтобы отстранить от королевы вредное влияние духовенства и высвободить ее из рук министра-президента Нарваэца, который хотел властвовать над ней и над народом.

Прим и Серрано первые дали в том клятву и Олоцага и Топете тотчас от души последовали их примеру. Эти честные четыре воина сами не знали до какой степени был силен их союз. Не один Олоцага имел огромную власть, хотя все-таки влияние его было самое важное, но и Топете имел много приверженцев во флоте, а Прим и Серрано в войске, так что их соединенные силы должны были сделаться всемогущими. Таким образом они надеялись освободить королеву из рук ее дурных советников и иезуитов и так поднять Испанию, чтобы она не томилась под слепым деспотизмом и мрачным владычеством инквизиции, а процветала бы под свободным, справедливым правлением королевы. Произнеся клятву, они осушили стаканы и соединились друг с другом еще теснее, чем когда-либо. После разговора с Франциско Серрано королева была уверена, что четыре друга будут стоять за нее. Патер Фульдженчио, по поручению короля, приходил ежедневно осведомляться о здоровье его августейшей супруги. Когда, после описанной нами ночи у госпожи Делакур, он вошел в покои королевы, Изабелла была уже совсем здорова. Патер пришел с намерением напомнить королеве о монахине Патрочинио, а так как Изабелла была одна, то случай для этого был удобен, тем более что хитрый монах заметил, что воспоминание о пророчестве Зантильо все еще мучит ее.

Таинственная монахиня была так важна и могла снова дать ей такую власть, что она с нетерпением ожидала, когда королева будет принуждена прибегнуть к ее ясновидению.

Отец Фульдженчио утешал королеву, говоря, что она должна благодарить небо за то, что ее страдания прошли так скоро и были так легки.

- Вспомните, ваше величество, ту несчастную, страждущую монахиню, которая, благодаря высокой вашей милости, нашла себе приют в вашем дворце, вспомните, как тяжко страдает Рафаэла дель Патрочинио и с какой покорностью она переносит свои страдания.

- Мне ужасно жаль ее, - сказала Изабелла, - как ее здоровье?

- Она опять впала в тот магнетический сон, который возносит ее душу.

- Монахиня в магнетическом сне? - спросила королева, и какая-то мысль оживила ее.

- Когда я отправился к вашему величеству, она только что забылась и лежала в голубой зале, но я велел перенести несчастную монахиню в ее спальню, потому что впечатление, производимое безжизненной страдалицей, лежавшей в этой голубой комнате, ужасно и способно возбудить всевозможные предрассудки.

Изабелла, озабоченная воспоминанием о Зантильо, решилась еще раз спросить об этом пророчестве таинственную сомнамбулу, которая так верно ей все предсказала в ту ночь, когда она преследовала Энрику.

- Прикажите лакеям и монахам удалиться из комнаты благочестивой сестры, - сказала Изабелла, не замечая с какой радостью достойный патер выслушал ее слова.

Он смиренно поклонился и поспешил исполнить приказание королевы.

Изабелла на этот раз с нетерпением ожидала ответа, который должна была ей дать монахиня на ее вопросы. Она оделась и быстро прошла через парадные комнаты и коридоры к церковному флигелю.

Королеву Изабеллу ожидали. Дверь отворилась без шума, чтобы никто не мешал ей, патер Фульдженчио отослал даже горничную. Отцы-инквизиторы очень предусмотрительны, если дело идет о их могуществе и влиянии.

Он тихо поднял портьеру, ведшую в спальню монахини. Изабелла вошла в пустую комнату, в которой на кресле перед спальным столиком и большим распятием из слоновой кости в полулежачем положении покоилась ясновидящая. Комната освещалась только неугасимой лампадой, висевшей в нише перед мраморным изображением Пресвятой Девы.

Изабелла почувствовала невыразимый ужас. Ей казалось, что она дышит отвратительным воздухом Санта Мадре. Эта безжизненная монахиня - мученица, лежавшая перед ней с полуоткрытыми глазами, производила на нее самое тяжелое впечатление, которое увеличивалось еще обстановкой: пустой комнатой, лишенной всякого украшения, и мерцающим светом лампады, падавшим на ясновидящую, одетую в коричневое платье кающихся.

Надо было удивляться характеру графини генуэзской, которая не боялась, что Пресвятая Дева накажет ее, бесстыдную обманщицу и соблазнительницу, что Бог поразит ее своим гневом. Вдали раздавались раскаты начинающейся грозы и увеличивали ужас этого часа.

Изабелла дрожала от страха и беспокойства. Однако же несмотря на это она непременно хотела убедиться в верности пророчества Зантильо, и никто, кроме лежавшей перед ней ясновидящей, не мог ей доставить желаемые сведения.

- Благочестивая сестра, королева страдает, неизвестность в будущем страшит и мучит ее. Что ты видишь?

Монахиня сперва молчала, но через минуту губы ее тихо зашевелились.

- Я вижу ужасы, - произнесла она монотонным голосом, - королева с гордостью и счастием ожидает наследника своему престолу, но пусть она ежедневно молится на коленях в церкви святого Антиоха, потому что чреву ее грозит проклятие!

Изабелла в ужасе отшатнулась.

- Королева родит мальчика, но перед моими глазами мальчик этот лежит бездыханный!

- Мертвый! Умилосердись... - говори дальше.

- Берегитесь герцога де ла Торре, - продолжала своим неприятным голосом монахиня, и далекие раскаты грома страшно аккомпанировали ее словам.

- Он мне клялся в верности, следовательно, мне нечего его опасаться.

- Берегитесь герцога де ла Торре, - повторила Ая, - вы надеетесь на его преданность, он же думает только об Энрике.

- Энрика умерла, неужели же он будет любить мертвую? - спросила королева быстро и с торжеством.

- Энрика жива, - произнесла монахиня, и голос ее звучал так ужасно, что Изабелла отступила. Широко раскрыв глаза, смотрела она на ясновидящую и старалась уверить себя, что это страшный сон.

- Энрика жива? - проговорила королева после долгого молчания, припоминая справедливость прежних предсказаний сомнамбулы.

- Берегитесь герцога де ла Торре. Энрика жива!

- Знает он, что она жива?

- Нет. Никто не подозревает, что она спасена и никому неизвестно, куда она скрылась, - говорила монахиня. По дороге в Аранхуес, в вилле госпожи Делакур вы найдете возлюбленную Франциско Серрано.

- Ты лжешь, монахиня, ты лжешь! - вскричала Изабелла в величайшем волнении и дрожа всем телом.

- Королева не застанет более Энрики в вилле госпожи Делакур, - продолжала сомнамбула, не обращая внимания на возбужденное состояние Изабеллы, произведенное ее словами, - если она не поспешит тотчас же туда.

- Если ты говоришь правду, если та ненавистная возлюбленная Франциско действительно не умерла...

- Отец Фульдженчио проводит королеву в ту виллу. Если она не будет там до полуночи - то будет поздно! - говорила монахиня.

Изабелла стояла в задумчивости у кресла ясновидящей, возбуждавшей в ней непреодолимое желание отыскать и уничтожить Энрику.

- Ежедневно молись в церкви святого Антиоха, - заключила достойная дочь инквизиции.

Королева решилась на опасное предприятие, совершенно соответствовавшее ее страстному характеру.

- Вы проводите меня, почтенный отец, - сказала она выходящему из-за портьеры Фульдженчио, который всегда был под рукой, когда в нем нуждались, - будьте так добры, прикажите заложить мой маленький экипаж. Я бы желала, чтобы никто не знал об этой ночной поездке. Ожидайте меня перед будуаром, мы должны торопиться.

Фульдженчио молча поклонился. Он знал, что каждая услуга, оказываемая без замедлений и возражений, имеет двойную цену.

Королева исчезла в своих покоях. Убедившись, что Изабелла удалилась, Ая осторожно встала. Новый обман удался ей не хуже первого. Ее темные глаза радостно сверкали. Ужасный план, составленный в Сайта Мадре, достигал своей цели, благодаря ее ловкой помощи.

Фульдженчио, приказавший заложить карету, воротился к прекрасной монахине, чтобы выслушать ее приказания.

- Час тому назад Энрика еще была на вилле, а потому королева застанет ее там. Вы знаете тайну и поручение, возложенное на вас. Не упустите, благочестивый брат, этого благоприятного случая.

Тут графиня генуэзская нагнулась к уху инквизитора, потому что никто не должен был слышать произнесенных ею слов, хотя значение их было бы непонятно для непосвященного.

- Еще рано родиться инфанту. Не забудьте, что тогда наша власть над королевой и страной погибнет.

Фульдженчио молча поклонился.

Ужасная тайна связывала этих двух предателей в монашеском клобуке.

Патер пошел к тому месту, где должен был встретиться с королевой. Монахиня смотрела ему вслед и сатанинское выражение ее лица было до такой степени злобно и ужасно, что если в эту минуту графиня могла бы увидеть его в зеркале, то ужаснулась бы самое себя, как Василиско, о котором говорит предание, что, увидя себя в зеркале, он упал мертвым от ужаса и страха.

Королева, совершенно закутанная длинной густой вуалью, приблизилась к Фульдженчио, молча спустилась во двор замка, где ожидал ее небольшой экипаж, которым часто пользовались придворные дамы. Кучер, закутанный в плащ, не подозревал, что в карету села королева.

- На улицу, ведущую в Аранхуес, - закричал ему патер и, прыгнув в карету, скромно занял место сзади. Карета понеслась по улицам города, мимо Прадо и колизея. Гроза приближалась. Стало так темно, что кучер с трудом видел дорогу, обсаженную каштановыми деревьями. Молния по временам освещала ландшафт. Пользуясь этим мгновенным освещением, Фульдженчио внимательно осматривал местность, чтобы не проехать мимо дома госпожи Делакур. Наконец, он приказал кучеру остановиться. Королева и провожатый ее решили выйти из экипажа, не доезжая до виллы, чтобы явиться туда совершенно неожиданно.

Первые капли дождя с шумом падали на вершины каштанов. Но если бы гроза была еще ужаснее, Изабелла не вернулась бы назад и не отказалась бы от этого неприятного, даже опасного путешествия. Гроза усиливалась. Удары грома раздавались все чаще, молния сверкала так ослепительно, что, казалось, само небо хотело помешать предприятию этих двух людей, имевших совершенно различные цели. Оно, казалось, хотело раскрыть перед их глазами всю гнусность и низость их действий. Относилось ли это предостережение неба к исполненной страсти королеве или к предателю-иезуиту, шедшему рядом с ней и имевшему самые отвратительные и ужасные намерения?

В тот самый момент, когда оба пешехода приблизились к воротам стены, наличие которых означало несколько низких ступеней, патер услыхал, несмотря на гром, что ворота отворяются.

- Кто-то идет, ваше величество! - прошептал он.

Изабелла остановилась. Она не знала, кто идет и боялась, что это, может быть, выходят гости госпожи Делакур или поклонники ее сирен, которым королева не должна была показываться в таком виде. Она с лихорадочным нетерпением смотрела на ворота. Две закутанные женские фигуры показались на пороге.

Фульдженчио зорко смотрел на эти фигуры, которых в темноте нельзя было разглядеть, и бросал на королеву вопросительные взгляды. Вдруг Изабелла вскрикнула, узнав при мгновенном свете молнии Энрику, приготовившуюся бежать вместе со старой Непардо.

- Это она, - вскричала взволнованная королева, - я не ошибаюсь, - это она!

Энрика также узнала королеву и ее сердце замерло от ужаса. Она беспомощно оглядывалась, ожидая нападения сыщиков. В этот момент ворота со скрипом затворились.

Изабелла хотела приблизиться к женщинам, чтобы вполне удостовериться, что та, которую она считала мертвой, жива. Если бы Энрика попала в руки королевы, гибель ее была бы неизбежна. Одноглазая старуха тянула ее за руку, чтобы скорее скрыться в темноте.

Изабелла быстро поднялась по ступеням и подошла к Энрике. Но вдруг сверкнула молния так сильно и ослепительно, как будто она упала между королевой и спасающейся девушкой. Испуганная, ослепленная Изабелла закрыла глаза и зашаталась. Пользуясь этим моментом, одноглазая старуха и Энрика бросились бежать по дороге в Аранхуес и скрылись в темноте.

Вдруг королева почувствовала, что ее маленькие ноги, обутые в роскошные атласные башмаки, запутались во что то лежавшее на ступенях. Она хотела удержаться, но не встретила никакой опоры. Фульдженчио не подоспел к ней на помощь, и Изабелла с криком упала, ударившись об лестницу.

Лицо патера ужасно передернулось. Предмет, в котором так несчастливо запуталась королева, принадлежал ему: это был его плащ, который он, вероятно, сбросил для того, чтобы он не мешал ему следовать за королевой.

С величайшей заботливостью нагнулся он к стонавшей королеве и помог ей подняться и возвратиться к карете. Раскаты грома и подымающийся вихрь заставляли их спешить.

- Она убежала! - шептала Изабелла, изнемогая от боли.

Она с ужасом чувствовала, что предсказание монахини Патрочинио было правдой.

ДИТЯ В ЯМЕ ВАМПИРА

Прежде чем нам продолжать рассказ о том, что происходило в других местах в ту ночь, когда королеву постиг случай, имевший очень печальные последствия, вернемся к Аццо, о котором мы ничего не слыхали с тех пор, как Энрику повезли в Санта Мадре.

Когда у него из дворца похитили его возлюбленную Энрику, для которой он готов был пожертвовать всем, им овладела жестокая тоска. Этот дикий сын безродного племени не находил себе места, тоскуя по ней. Он страстно целовал каждую вещицу, которую она держала в руках. Вне себя от отчаяния он хотел убить своих слуг за то, что они во время его отсутствия не могли ценой своей жизни защитить его возлюбленную. Испуганные слуги оставили дикого потомка цыганских князей, которому огромное богатство не доставляло уже никакого удовольствия. Великолепие его покоев опротивело ему, деньги не имели для него никакой цены, так как он не мог их бросить к ногам Энрики.

В темных кружках Мадрида, которые жили тем, что грабили богатых, очень много говорили о сокровищах Аццо. Вскоре к нему явились одетые в странные костюмы люди сомнительной репутации, грабежи которых делали небезопасными отдаленные улицы Мадрида и сельские дороги. Они предложили к услугам Аццо свои кулаки и кинжалы.

Они брались за несколько дуро умертвить всех врагов дона Аццо, как бы они ни были высоко поставлены, и каждый из этих мошенников один громче другого перечислял все услуги, какие он только мог оказать в таком деле. Аццо вытолкал их всех из своего дворца. Когда Аццо ненавидел, он любил сам сражаться со шпагой в руках. По прошествии нескольких дней Ая уведомила его в надушенном письме, что Энрика утонула в водах Мансанареса.

Письмо было без подписи, но Аццо угадал, кем оно было написано. Глаза его засверкали, кровь у него закипела в жилах при мысли, что эта неизвестная ему женщина, о местопребывании которой он даже не знал, была причиной смерти его Энрики.

Он хотел отомстить этой ужасной женщине, которая в ту страшную ночь избежала его пистолета. Он хотел отыскать ее и достойно наказать за предательские поступки. Он ее так же сильно ненавидел, как любил Энрику.

Его дворец стеснял его. Дикий сын свободы переехал сюда только для того, чтобы окружить Энрику роскошью и после долгого странствования дать ей постоянное убежище. Теперь его снова тянуло к степям и ущельям, которые скорее могли его утешить, нежели дворец со всеми его воспоминаниями.

Покинув город, Аццо глубоко вздохнул. Легкая рубашка заменила его богатый наряд. На нем не было никаких украшений, кроме недорогого образа. На ногах его были надеты сандалии, а короткие шаровары были украшены разноцветными бантами, как носят обитатели отдаленных полуостровов. В руке он держал гитару, на которой так чудесно умел исполнять цыганские песни.

Свой дворец он передал управляющему, который все ходил за ним, покачивая головой и называя своего господина странным. Драгоценные камни и золото он отнес на скалу Ора и там при ясном лунном свете зарыл свои сокровища в то самое место, откуда он их взял.

Кто бы теперь встретил сына цыганского князя, тот никогда бы не мог узнать в нем того дона Аццо, волшебный дворец и сокровища которого славились во всем Мадриде. Крез обратился в странствующего цыгана, на которого все смотрели очень недоверчиво. Спал он под листвой и жил вместе с дикими зверями, удаляясь от людей, подобно бродягам и разбойникам. Он не любил своей жизни и проводил ее как бы во сне, куря и играя на гитаре.

Мечты об Энрике наполняли его душу, воспоминание о ней было высочайшим его наслаждением. Он мысленно переносился к тому времени, когда она была с ним, и тем только он жил. Но когда возвращалось к нему сознание настоящего, им овладевала невыразимая тоска. Глаза его принимали дикое выражение, волосы в беспорядке падали на его лоб, и он от ярости сжимал кулаки. Тогда летел он снова в Мадрид, искал в церкви святого Антиоха и по всем улицам города ненавистнейшего демона, называемого Ая. Кто бы встретил его в такое время, тот ужаснулся бы при мысли, что этот страстный, дикий сын лесов был бы способен сделать, если бы встретил смертельно ненавидимого врага.

При такой жизни годы проходили для одиноко странствующего Аццо как месяцы. В последний день святого Франциско, о котором мы рассказывали, цыган был вечером в Мадриде. Он на один час отправился в свой дворец, где воспоминания об Энрике еще живее предстали перед ним, так что он поспешил воротиться в лес. Проходя по улицам, он думал об Ае и проклинал себя, что не нашел до сих пор убийцы Энрики. Пройдя площадь Педро, он вышел на улицу Толедо.

Читатель помнит, что мы оставили в тот вечер дочь лавочника, эту цветущую маленькую девочку, на углу улицы Толедо во власти чудовища, этого ужасного вампира, для которого высшим наслаждением было высасывать горячую кровь невинного ребенка.

Никто ничего о нем не знал кроме того, что он был человек, что лицо его было бледное, искаженное страстями и что он носил бороду. Другие распространяли самую сказочную молву об этом загадочном сластолюбце. Говорили, что тело у него человеческое, но на спине имеются черные крылья, наподобие летучих мышей, только несравненно большего размера. Некоторые даже уверяли, что он рожден от человека и дикого зверя.

Подобного рода сказки слагаются всегда, когда дело идет о чем-нибудь непонятном или о каком-нибудь ужасном преступлении, как то неслыханное злодейство, которое в ту ночь, когда цыгане шли в трактир, постигло еще другого ребенка. И то и другое преступление были так сходны, что не могло быть никакого сомнения в том, что обе девочки сделались жертвами одного и того же изверга. Весь город был взволнован таким зверским сладострастием. О вампире говорили с ужасом и отвращением.

Во всех кружках Мадрида как женщины, так и мужчины со страхом говорили об этом преступлении и не решались верить в его возможность. Каждый хотел сам удостовериться в истине этого происшествия, так что лавка купца на улице Толедо, куда принесли мертвую хорошенькую девочку, не оставалась ни на минуту пустой.

На нежной беленькой шее нашли рану, которая вместе с другими увечьями твердо убедила докторов в преступлении, и они передали ребенка альгуазилю, чтобы выяснить, отчего именно последовала смерть.

Между тем, когда освидетельствовали мертвое тело девочки, Аццо шел по улице Толедо. Глаза его сверкали страшным блеском, волосы в беспорядке окаймляли его бледное худое лицо. Дикий сын лесов шел быстро, гонимый своей безысходной тоской. Вдруг он услыхал, что кто-то быстро следует за ним. Он не знал, преследуют ли его или это просто случай. Мысли Аццо были в высшей степени напряжены. Ему тотчас же пришло в голову ударом кинжала избавиться от этого человека, который не на шутку, казалось, преследовал его. Он обернулся и при лунном свете увидел в нескольких шагах от себя темную тень в испанской остроконечной шляпе и коротеньком плаще. Аццо узнал отвратительного Жозэ - смертельного врага Энрики.

Жозэ, злобно усмехаясь, подошел к Аццо и дотронулся до его плеча. Его худое бледное лицо, искаженное страстями, выражало смущение и какое-то страшное, преступное волнение. Глаза его были широко раскрыты и налиты кровью, мускулы его лица подергивались, рыжая борода и волосы спутаны.

Аццо был в недоумении, не зная, как ему поступить с врагом Энрики, так внезапно явившимся ему.

- Ах, друг цыган! - сказал Жозэ, увлекая за собой в темный угол улицы Толедо Аццо, смотревшего на него с гневом и презрением. - Я вас было и не узнал, а у меня есть к вам поручение, для которого я повсюду искал вас. Деньги ваши, вероятно, все вышли, не правда ли? Это меня и не удивило бы, потому что любовь ваша к этой...

- Не смей произносить ее имени, мерзавец! - перебил он удивленного и ловко отступившего Жозэ.

- Тише! Разве мы пили на брудершафт, друг Аццо? В таком случае и я могу говорить с тобой на ты, - сказал Жозэ с язвительной улыбкой и дотронулся до рукоятки блестящего пистолета, - меня прислала к тебе с поручением женщина, которая имеет страстное желание тебе принадлежать.

- Говорите скорее, что вы желаете! - возразил Аццо гордо и повелительно.

- Мы, как видно, оба спешим, так слушайте же: прекрасная Ая хочет вас видеть и переговорить с вами. Что передать от вас этой прелестной женщине? Она, я думаю, ждет с нетерпением, чтобы вы хоть раз вошли в ее спальню. Был бы я на вашем месте, я бы, черт побери, не только раз, но каждую ночь ходил бы к ней.

- Где могу я встретить Аю? - спросил Аццо сурово.

- Ага! Ваша кровь тоже не ледяная! Вы встретите тоскующую по вам Аю через три дня у стены монастыря Аранхуеса.

- Аранхуеса? Разве Ая в Аранхуесе?

- Да, она там, вероятно, для того, чтобы давно желаемое свидание с вами никем не было замечено и не могло иметь последствия, - сказал Жозэ с язвительной улыбкой, - так не забудьте, цыган, через три дня у стены монастыря Арнахуеса, в тени красной развалившейся стены. Желаю успеха! А мне нужно бежать, потому что у меня есть еще важное дело, требующее исполнения в эту же ночь.

Мы знаем, что Жозэ должен был встретиться в таверне Прадо Вермудес с фамилиарами.

- Кланяйтесь прекрасной Ае, слышите, и вспомните обо мне, когда вы будете наслаждаться с ней, это будет праздник для вас, - пробормотал Жозэ, собираясь уходить, - еще одно слово! Вы мне запретили произносить имя женщины, которую вы любите, Ая же вам скажет такую удивительную вещь, что у вас сердце забьется. Желаю вам здоровья и успеха! Ха-ха-ха!

С этими словами Жозэ исчез на грязной улице, ведущей в Прадо Вермудес. Аццо долго смотрел ему вслед.

- Что она мне скажет такое про Энрику, что у меня сердце забьется? - спросил он себя. - Я буду настороже и навострю свой кинжал, он мне пригодится - эта женщина не улизнет теперь от меня!

Пробираясь сквозь мрак, Аццо пошел к воротам и, избрав проселочную дорогу, направился в Аранхуес. Ему нечего было торопиться, потому что свидание назначено было только через три дня и до Аранхуеса было всего 14 миль.

На третий день он прибыл на бесплодную равнину, на которой лежал живописный Аранхуес, осененный пальмами, каштановыми и оливковыми деревьями, как оазис среди пустыни. Роскошный замок, окруженный фонтанами и пальмами, был великолепен. Он исстари служил увеселительным местом испанских королей, поражая своей прелестью глаз путешественника, только что перешедшего пустынные равнины, лежащие между Мадридом и Аранхуесом.

Между тем как стало темнеть, Аццо прошел мимо замка и парка и увидел невдалеке в долине монастырь мрачной архитектуры, окруженный высокой стеной. В том углу стены, где снова начиналась дорога, темные деревья осеняли красные развалины каменной стены - это было то самое таинственное место, где цыган Аццо должен был, наконец, увидеть ужасную Аю.

Он вошел под огромную арку монастыря и, взобравшись на стену, лег там. Он сверху мог отлично видеть вес, что делалось под деревьями, между тем как снизу никто не мог его заметить.

Сумерки стали постепенно опускаться на долину и на монастырь, деревья делались все темнее, и Аццо стал с напряженным вниманием прислушиваться.

Наконец, к деревьям стала подходить человеческая фигура. Как только она завернула за угол и ее осветила луна, Аццо, несмотря на длинный темный плащ, покрывавший подкрадывавшуюся, тотчас узнал в ней ненавистную Аю. Он вскочил, дрожа от ненависти и жажды мести. Как лев, готовый броситься на свою жертву, Аццо невольно нагнулся к земле и стал наблюдать за каждым шагом Аи, приближавшейся к тому самому месту, где он хотел ей отплатить должным образом.

Выждав, когда Ая приблизилась, он сошел вниз. Страшен был в эту минуту цыган, схватившийся за рукоятку острого кинжала и тихо приближавшийся к развалинам монастырской стены.

Аццо неслышно проскользнул дальше, все еще боясь, чтобы жертва его не улизнула. Наконец, он подошел близко к тени деревьев, так что закутанная графиня генуэзская узнала его и на губах ее показалась торжествующая улыбка.

- Ая повелевает, и дикий, пылкий Аццо слушается, - прошептала она, между тем как глаза ее жадно искали красивого цыгана.

Когда он близко подошел к ней, Ая отступила на шаг, как бы движимая недобрым предчувствием.

- Ты аккуратен, Аццо, - проговорила графиня, - и скоро будешь ты снисходительнее к моим желаниям и приказаниям.

Страшный, огненный взор цыгана, смотревшего из-под волос, упавших ему на лицо, был направлен на демона, гордо стоявшего перед ним и дышавшего страстью.

- Аццо, теперь ты мой. Если ты не будешь исполнять мои желания, то я употреблю насилие! - проговорила Ая с угрозой.

Цыган пристально взглянул на нее, и лицо его стало еще мрачнее.

- Выбирай одно из двух - или безусловное повиновение мне, или я выдам сыщикам твою ужасную тайну. Ониищут изверга, который снова показался три дня тому назад в Мадриде, они караулят его, описывая во всех газетах дикие черты твоего лица и просят отыскать тебя, обещая за то большие награды.

- Что ты говоришь, безумная? - воскликнул Аццо, который никак не мог понять ее слов.

- Будь спокойнее, иначе ты сам себя выдашь! Аццо, зачем ищешь ты такого отвратительного, неестественного наслаждения? Зачем ты высасываешь у детей кровь и лишаешь их жизни, между тем как красивая женщина, видевшая у своих ног вельмож, предлагает тебе все, чем только можно прельстить человека. Она оттолкнула всех для того, чтобы удовлетворить страсть, терзающую ее сердце. Эта страсть - ты, Аццо! И ты, вампир, должен или принадлежать мне или умереть.

Цыган отступил при этих словах, сказанных с такой ужасающей страстью.

- Ты тот самый страшный сластолюбец, перед которым содрогается Мадрид. Ты был в Бедойском лесу, когда в кустах нашли безжизненное дитя бедной цыганки. Ты был в лавке, когда этот несчастный прелестный ребенок был найден изувеченным и обезображенным. Ты тотчас же ускользнул на улицу Толедо, между тем как дочь лавочника, изуродованная и вся в крови, лежала на руках рыдающего отца. Ты тот самый изверг с бледным страстным лицом, с густыми волосами и бородой, ты тот вампир, которого неотступно ищут, чтобы заковать в такие цепи, какие не носит ни один преступник Санта Мадре.

Аццо вскрикнул. Было ли это выражение его безграничной ярости или дикий цыган действительно увидел, что его узнали и выдали его бесчеловечный поступок? Он поднял руку и в его сжатом кулаке заблистал кинжал. С криком ненависти бросился он на графиню генуэзскую, которой невозможно было вырваться и бежать, и воткнул острый кинжал в ее грудь.

Действительно, как предсказал Жозэ, это был праздник для цыгана, дрожавшего от гнева, праздник, исполненный такого наслаждения, какого не мог бы испытать даже любовник на белоснежной груди своей возлюбленной, ибо Аццо, наконец, мог этим удовлетворить пожиравшую его ненависть.

В то время как Аццо мощной рукой коснулся кинжалом груди Аи, что предвещало ей неизбежную смерть, вдруг раздался страшный смех. Кинжал скользнул по груди графини как будто она была сделана из мрамора или железа.

Графиня была предусмотрительна. Она одела ту самую чешуйчатую ткань, которой однажды во время карнавала любовался Франциско де Ассизи и которую он принял за искусно избранный маскарадный наряд. Но это было нечто более значительное.

Аццо был вне себя от гнева.

- Ты хочешь от меня избавиться, безумец! Но я этого ожидала! Теперь я покажу тебе мою власть! Ты будешь меня помнить! Знай, что твоя Энрика жива, но ты ее никогда не увидишь, потому что она уже в руках Жозэ Серрано.

Ошеломленный цыган смотрел вслед удалявшейся Ае и невольно сравнивал ее с богинями севера, про которых существует столько страшных легенд. Фигура Аи еще раз мелькнула и исчезла в темноте, оставив смущенного Аццо. Он провел рукой по лицу и тихо прошептал:

- Энрика жива!

Эти слова запечатлелись в душе цыгана. Он хотел во что бы то ни стало найти и укрыть Энрику от преследований ее непримиримого врага. Но ненавистная Ая не навела его ни на какие следы, и он не знал, где ее найти. Однако же мысль, что она еще жива, ободрила его, и он поскакал в Мадрид.

Не останавливаясь, помчался он в столицу, целыми днями бегал он по улицам и площадям, беспрестанно смотрел на балконы и окна и постоянно спрашивал управляющего своего дворца, вернулась ли Энрика? Но все было напрасно.

Наконец, после долгих тщательных розысков, цыгану пришло на ум, что Энрика, спасаясь от преследований, нашла себе, быть может, приют вне города. Он стал бродить по всем предместьям, спрашивая всех, не видели ли красивой молодой женщины. Часто отвечали ему утвердительно и Аццо, поддерживаемый надеждой, спешил к указанному месту. Но это были все незнакомые лица. Удаляясь от города, он стал бродить по окрестностям и, наконец, дошел до развалин замка Теба, в которых жил старый Фрацко со своей Жуаной и где тайное общество Летучей петли собиралось на свои ночные совещания. Утомленный напрасными поисками и исполненный любви к Энрике, он подошел к большой стене и сел на сломанную колонну. Деревья бросали уже продолговатые тени и небо покрывалось тучами. Цыган взял свою гитару и стал играть свои песни, то дикие и таинственные, то нежные и приятные, полные воспоминаний об Энрике.

Из-под взгроможденных стен и камней показалась вдруг кудрявая голова девочки. Прислушиваясь, она направилась в сторону, откуда раздавались прекрасные звуки. То была маленькая Мария, которая, услыхав музыку, вышла из этого убежища. Она увидела играющего цыгана. Его игра так понравилась ей, что она кивнула головкой цыгану, пораженному встречей. Он думал сначала, что это видение, но когда прелестная головка стала кивать, то ему нечего было сомневаться в том, что это действительно был ребенок, скрывающийся в развалинах.

Продолжая играть, Аццо подошел к ней. Он задрожал всем телом, когда увидел перед собой ребенка так похожего на Энрику. Какое-то предчувствие говорило ему, что этот ребенок, находящийся непонятным для него образом в развалинах, - потерянная и украденная дочь Энрики, та самая маленькая Мария, которая несколько лет тому назад исчезла с берега Мансанареса. Когда Аццо стал приближаться, малютка шмыгнула опять в свое убежище. Только детский смех указал ему на маленький вход в пещеру, под стеной, в которой милый ребенок охотно и весело играл один. Даже новый товарищ ее, Рамиро, живой мальчик с блестящими глазами, не смел входить в ее пещеру. Оба ребенка имели совершенно разные склонности. Маленькая грациозная Мария играла с разноцветными каменьями и цветами, а Рамиро, который был немного старше ее, делал из каждой палки шпагу и из каждого выступа коня. Девочка более всего любила играть в своей потайной комнате, как она называла пещеру. Дикий мальчик бегал по горам и лесам. Старый Фрацко давал им полную свободу, а добрая Жуана находила самым лучшим после уроков позволять детям резвиться сколько их душе угодно. "Это укрепит их здоровье!" - говорила она всегда.

Подземелье, в котором Мария старательно работала, аккуратно накладывая один камень на другой, чтобы устроить себе королевский трон, сделалось для нее самым лучшим местопребыванием. Всякий раз, как она выходила оттуда, она тщательно закрывала его вход камнями, для того чтобы ни человек, ни животное не могли проникнуть в ее подземное царство. По утрам она снова снимала все камни и исчезала в потайном пространстве, которое, вероятно, в те ужасные времена, когда замок Теба еще гордо возвышался, было не что иное, как подземная темница. Это пространство было чрезвычайно велико и широко. Обрушивающиеся развалины не сломали его каменной крыши, сделанной в виде свода, но стены пещеры совсем почти обвалились, потому что они были выстроены из зубчатых камней, что придавало дикий вид этому подземелью.

Маленькая Мария приносила сюда свои разноцветные камни и цветы, для того чтобы никто не мешал ей играть, и до последнего времени невинный ребенок ничего не замечал необычного. Но в один из последних дней, снимая утром камни, она заметила что они лежат не так, как она их положила. На следующее утро повторилось то нее самое. Ей, наконец, пришло в голову, что ночью кто-нибудь прокрадывается в ее пещеру и делает себе из нее убежище. Но ей никак не удавалось заметить, кто завладел ее пещерой. Когда она увидела Аццо, игру которого с таким удовольствием слушала, ей тотчас же пришло в голову, что это именно он посещает по ночам ее жилище. Она с любопытством всматривалась из-за своей засады в цыгана, который подходил к отверстию. Его глаза из-под упавших на лоб волос ласково смотрели на девочку, которая, боязливо прячась от него, сидела на корточках между камнями в углу пещеры.

- Миленькая, маленькая Мария, - звал Аццо, протягивая ей руку, - приди ко мне и расскажи, где твоя мама.

Ребенок со страхом смотрел на незнакомца, который все ближе и ближе подходил к ней.

- Приди ко мне, я не сделаю тебе никакого зла, я только хочу узнать от тебя, как ты попала сюда и где находится твоя мама Энрика, которую я ищу.

- Матушка Жуана! - закричала маленькая Мария и зарыдала.

- Жуана? - с удивлением повторил Аццо. - Проведи меня к ней.

Цыган хотел обнять девочку, но она так громко закричала и стала звать на помощь, что Аццо испугался и поспешил выйти из пещеры.

Темные облака заволокли все небо, и уже слышались раскаты грома. Это было как раз в то время, когда королева посетила монахиню, успевшую воротиться из Аранхуеса во дворец.

Аццо тихо вышел из пещеры и стал поджидать, не узнает ли он, кто это мать Жуана, которую девочка звала на помощь. Фрацко уехал с женой в Мадрид и, окончив дела, возвратился домой только поздней ночью, поэтому никто не слыхал криков девочки, к тому же они еще заглушались в закрытой пещере. Рамиро спал в комнате Фрацко.

Маленькая Мария была окружена мраком. Когда, наконец, незнакомец удалился, она тихо и осторожно подкралась к отверстию, собираясь побежать скорее к жилищу своих родителей в конце длинной стены. Но не успела она высунуть свою кудрявую голову, как загремел гром, и молния так осветила пустую, бесплодную равнину перед развалинами, что девочка с отчаянным криком бросилась назад в пещеру.

В эту минуту к ней крался сгорбленный человек. Тучи так заволокли небо, что невозможно было узнать приближающегося.

Когда молния осветила развалины, он тотчас же проскользнул быстро в пещеру и стал прислушиваться. Убедившись, что ничто ему не помешает, он подошел к тому месту откуда раздавался плач девочки. Маленькая Мария почувствовала как две мощные руки обхватили ее. Она хотела оттолкнуть незнакомца, которого она в темноте не могла видеть, но все усилия ее были напрасны. Она уже почувствовала теплое дыхание на своем лице, покрытом холодным потом.

Тогда, зовя на помощь, она испустила отчаянный крик и невольно вцепилась в лицо своего отвратительного врага, который все крепче и крепче прижимался к ней. Она почувствовала, что он стал рвать с нее одежду и что она, беспомощная, находилась вполне в его власти. Но девочка не понимала, что хотел от нее этот незнакомец, а только почувствовала, что он поступает с ней бесчеловечно. Из уст девочки вырвался последний страшный крик, полный отчаяния.

В ту самую минуту, когда его губы с ужасным намерением коснулись нежного тела ребенка, чья-то рука схватила изверга, чтобы оторвать его от несчастной жертвы.

Вампир пришел в ярость оттого, что невидимый враг помешал ему в минуту самого высшего наслаждения, оторвал его от девочки. Быстро и ловко вырвался он из рук невидимого противника, но тот опять успел его схватить.

Страшная борьба, сопровождаемая криками бедного ребенка, разыгралась в пещере. Соперники не имели времени взяться за оружие: с такой ловкостью велась борьба. После долгой борьбы один из них вырвался и быстро скрылся в темноте. Был ли то вампир или спаситель маленькой Марии?

Темная, бурная ночь не позволяла его узнать. Не смотря ни на крупный дождь, ни на гремящий гром, вскочил он на лошадь, привязанную в лесу, и поскакал к ближайшему трактиру. Лошадь, от сверкающей молнии, становилась на дыбы, но всадник обеими руками крепко держал узду и, пришпорив лошадь, помчался к горам, лежавшим между развалинами замка Теба и Мадридом. Нагнувшись к шее своей лошади, он спешил что было сил.

Яркая молния осветила мчавшегося всадника, то был Жозэ. С быстротой молнии скакал он к предместью. Задыхаясь вошел он в трактир и, отворив дверь, позвал сыщиков инквизиции.

- Вампир! - произнес он. - Идите за мной, мы его найдем около жертвы в пещере!

Дикий крик одобрения ответил на эти отрывистые слова Жозэ, потому что была назначена высокая награда тому, кто схватит вампира. Сыщики надеялись заслужить ее.

С криком и ревом бросились они на своих лошадей и с быстротой ветра понеслись через горы и развалины. Гром гремел так, что наводил ужас, а молния освещала путь ночным путешественникам, которыми предводительствует злобно улыбающийся Жозэ.

Скоро достигли они развалин, зажгли факелы и окружили высоту - вампир захвачен. С оружием в руках вошел Жозэ вместе с сыщиками инквизиции в подземелье. С бешеным криком бросились они на Аццо, сидящего на корточках возле ребенка. Мария была жива, но ею так овладел страх, что она лежала почти без чувств.

- Хватайте цыгана! - воскликнул Жозэ. - Цыган Аццо - вампир!

Сыщики тотчас же накинулись на Аццо, напрасно старавшегося себя защитить. Все его клятвы и уверения были напрасны. В то время как Аццо привязывали к лошади, несколько фамилиаров отвели маленькую Марию в жилище Фрацко, где спасенное дитя, плача, бросилось к Рамиро, который все еще был один в доме.

Остальные сыщики во главе с Жозэ мчались с захваченным ими цыганом к отдаленному Мадриду.

АРЕСТ КОРОЛЯ

Мы просим читателя не думать, что наши рассказы чересчур неправдоподобны. В то время интриги и приключения при мадридском дворе и в приближенных ему кружках были так необыкновенны, что история не может их определить довольно точно.

Настоящая глава чисто историческая, так же как и рассказ о тайном союзе "Летучая петля" и следующая глава под заглавием "Кинжал монаха", в них все основано на строжайшей истине.

Мы сочли необходимым, прежде чем продолжать рассказ, поместить эти немногие слова, с тем чтобы не сомневались в нашей правдивости.

Франциско де Ассизи сдержал слово и исполнил просьбу бедной Энрики. С грустной улыбкой на устах он сообщил герцогу де ла Торре, что бледная донна жива и находится в настоящую минуту в доме госпожи Дела-кур.

- Я нахожу, герцог, что вкус у вас не дурен, - шутил король, который с удовольствием вспоминал Энрику и надеялся ее скоро увидеть.

При этом известии Серрано весь затрепетал. В его душе возникли тысячи вопросов и забот. Ему хотелось знать, каким образом Энрика была спасена и где она скрывалась до сих пор после той ужасной ночи. То считал он это известие за мистификацию, за какое-нибудь недоразумение, то опять им овладевал страх, когда он думал о том, что Энрика, может быть, находится в обществе бесславной госпожи Делакур.

Получив это известие, Франциско отправился в Аранхуес, где в первый раз вступил в виллу и увидел в ее залах сирен, известных своим дурным поведением. Напрасно искал он между ними Энрику. Госпожа Дела-кур также не могла ему ничего сообщить о ней, разве только то, что после короткого пребывания в ее доме, она покинула его, побуждаемая каким-то странным беспокойством. Но куда она делась, об этом госпожа Дела-кур, к великому своему сожалению, ничего не знала. Эта ловкая дама научилась при дворе быть осторожной и потому никогда не давала положительных сведений.

Она старалась обратить внимание маршала Серрано, посещение которого она считала за честь, на прекрасную Олидию и на пылкую Жозефу.

Но Франциско очень быстро исчез из ее гостиных и вернулся к себе. Он жаждал покоя для того, чтобы подумать о средствах, как напасть на след, хотя и спасенной, но еще потерянной для него Энрики.

Между тем Маттео и Фульдженчио не теряли времени при дворе. Хотя между ними и герцогом Валенсии не было открытой борьбы, однако же обе стороны чувствовали, что они стоят на дороге друг у друга и что одна сторона должна непременно уступить другой, так как они обе стремятся к одной цели - к неограниченной власти.

Нарваэц не имел никакой опоры, кроме своей железной воли и влияния на королеву Изабеллу. Маттео же имел поддержку в лице королевы-матери и ее супруга, а Фульдженчио - короля. Нарваэц знал своего противника, этот сильный и проницательный человек не смущался их низким союзом. Он предоставлял ему действовать и ожидать только его приближения, чтобы покончить с ним одним ударом.

Черствый, но прямой и честный, Нарваэц думал, что этим он удержит власть в своих руках, и шел беззаботно своей дорогой. Во всяком случае его цель была честнее той, какую имели патеры Санта Мадре.

После той ночи, когда королева ездила на виллу по дороге в Аранхуес, она в продолжение нескольких дней нигде не показывалась и никого к себе не допускала. Ее душу терзало грустное чувство, которого она никому не смела высказать. Наконец она решилась выйти из своих покоев, чтобы узнать, известна ли Франциско Серрано тайна, удручающая ее сердце. Изабелла любила его тем сильнее, чем больше было между ними препятствий.

По желанию королевы, в залах замка собралось избранное общество, в числе которых был и король, пришедший, как говорили, для того чтобы доказать своей супруге, сколько радостей доставило ему ее появление. Но мы увидим потом, что причина, заставившая короля посетить двор, была совершенно другая.

В большой Филипповой зале с зеркальными стенами и ярким освещением собрались Нарваэц и министры Сарториус и Олоцага, маршал Серрано, генералы Конха и Прим, О'Доннель и Браво Мурильо, адмирал Топете и много офицеров. Около полуночи явилась Мария Кристина с герцогом Рианцаресом и большим придворным штатом. Наконец, перед самым выходом королевы, вошел и Франциско де Ассизи. Маленький король казался очень взволнованным. Его обыкновенно безжизненные, тусклые глаза ярко блестели, как будто в голове его засело какое-нибудь твердое намерение или решение. Вообще лицо его выражало такую энергию, какой нельзя было ожидать от этого апатичного короля.

Разговор в зале был натянутый и никак не мог войти в обыкновенную колею. Каждому, кто начинал говорить, самому казалось, что он путается, и никто не мог себе разъяснить этого странного настроения и стеснения. Оно, может быть, происходило оттого, что двор, как и народ, был разделен на множество партий.

Наконец, показалась королева. На ней было белое атласное платье и богатая кружевная мантилья. В прекрасных волосах ее блестела бриллиантовая корона, а нежную белую шею украшало ожерелье из разноцветных блестящих звезд, которые еще больше увеличивали впечатление, произведенное ее появлением.

Королева была бледна и взволнована. В ее воспаленных веках и задумчивом взоре видны были следы бессонных ночей. Вдруг взор ее оживился и стал искать кого-то в зале.

Король приветствовал свою супругу. Она ответила ему поклоном и холодной улыбкой, почти также формально раскланялась с Марией Кристиной и спросила ее мимоходом о сестре Луизе, герцогине Монпансье, которая вместе с мужем своим выбрала себе резиденцией Севилью.

Потом она милостиво подошла к Нарваэцу, который не переменил обыкновенного выражения своего лица и отвечал ей холодно и серьезно. Взор Изабеллы был направлен в сторону, где стоял Франциско Серрано. Ей хотелось угадать по его глазам, нашел ли он Энрику, - сомнение страшно мучило ее.

С галереи, увешанной богато вытканными коврами, раздавалась музыка, лакеи разносили фрукты и мороженое на больших золотых подносах.

Королева вместе с Марией Кристиной села на приготовленное для нее место и велела маркизе приказать принести им шампанского, единственный напиток, который она любила, потому что он приятно волновал ее и помогал вести оживленный разговор. Лакеи тотчас же поднесли им шипучее вино.

Король прежде любил называть себя первым подданным королевы, нос тех пор как положение королевы сделалось всем известно, король, руководимый иезуитами Санта Мадре, стал предъявлять всевозможные требования.

Не один раз уже Франциско де Ассизи требовал от королевы разных уступок, которые она, хотя и не охотно, все-таки делала ему, для того чтобы поддерживать согласие при дворе. Было снова открыто более пятидесяти монастырей, а при выборах кортесов покровительствовала лицам, угодным иезуитам, что привело в негодование большую часть народа. Королева первая подала повод к возмутительным статьям, для заглушения которых она сделала редактора газеты "Геральдо" Сарториуса (впоследствии граф Сен-Луи) министром внутренних дел.

Между тем как придворные мужчины и дамы после представлений королеве разделились на группы, Франциско де Ассизи подошел к Изабелле с новым требованием. Он с первого взгляда убедился, что Нарваэц стоит в отдалении, обсуждая вместе с министром Олоцагой какое-то преобразование. Со стаканом в руке, наполовину наполненным вином, король подошел к Изабелле.

- Августейшая моя супруга, - проговорил он, - позвольте мне выпить за ваше драгоценное здоровье и за благополучный исход нашего ожидания.

- Искренне благодарю вас, ваше величество, - произнесла едва слышно Изабелла, поднося стакан к губам.

В эту минуту лицо ее приняло меланхолическое выражение и голубые глаза ее затуманились.

- Одно только обстоятельство тревожит наше счастье, - продолжал король, садясь возле королевы на указанный ею стул, - и это обстоятельство заставляет нас серьезно задуматься, потому что оно возмущает спокойствие страны.

Королева с удивлением посмотрела на своего супруга.

- Вы меня крайне удивляете. Мне любопытно знать, какое это может быть обстоятельство? - проговорила она вполголоса.

- Я чувствую невозможность далее скрываться от вас, ваше величество. Теперь нас никто не слушает и потому позвольте мне высказать свою просьбу, которую передает вам через меня большая часть ваших подданных. Герцог Валенсии употребляет во зло ваше доверие и высокую должность, которую вы благоволили ему пожаловать.

- Как, ваше величество? У меня нет ни малейшего повода не доверять министру-президенту Нарваэцу. Чья сильная рука поддерживала нас во всевозможных обстоятельствах? Кто лучше его умеет поддерживать дисциплину в войске и порядок в разных отраслях правления? Нет, нет, ваше величество, вам сделали фальшивые доносы. Окружающие вас только и ищут, как бы унизить герцога Валенсии в наших глазах!

- Вы своими словами, Изабелла, даете мне чувствовать, что я ваш подданный. Но так как я ношу титул короля, то обязан всем пожертвовать, чтобы обратить внимание моей супруги на опасность, которая угрожает ей от ее любимца, - продолжал король, который на этот раз был красноречивее обыкновенного.

- Я решительно не чувствую себя в состоянии наказать герцога за его услуги и доказательства преданности. Вы называете его моим любимцем, хорошо же, пускай это звание будет за ним.

- Говорят даже в народе, что из множества ваших любимцев он более других имеет право носить это звание.

- Тот, кто занимает престол, должен стоять выше всякой народной молвы, - отвечала королева с гордостью и плохо сдерживаемым негодованием.

- Однако же нельзя оставить без всякого внимания все, что говорится, в сплетнях бывает иногда доля правды.

- Не намерены ли вы давать мне предписания или делать мне упреки, ваше величество? Герцог Валенсии необходим для нашего престола.

- Он честолюбец, ищущий только неограниченной власти. Он дурной советник, потому что холодный, расчетливый эгоизм диктует ему все, что он говорит! - проговорил король взволнованным голосом.

- Пускай предоставят мне судить об этом или, может быть, думают, что я так недальновидна, что не могу узнать своих приближенных? Вы, кажется, могли в течение нескольких лет заметить, ваше величество, что я держала себя очень далеко от всего, что вы делали, так предоставьте и мне свободу действий. Договор этот, кажется, нетрудный.

Изабелла встала - она была очень взволнована. Красные пятна выступили на ее бледных щеках. Она распрощалась с Марией Кристиной, гордо и холодно поклонилась королю и под предлогом легкого нездоровья вышла из залы.

Франциско де Ассизи был тем более рассержен словами своей супруги, что патер Фульдженчио довольно ловко дал ему понять, что королева положительно не станет внимать его просьбам и советам. Франциско де Ассизи хотел когда-нибудь обратиться к королеве с решительным восклицанием: gavdez!

Улыбаясь, как будто ни в чем ни бывало, проводил он свою супругу из залы и заговорил с королевой-матерью. Герцог Рианцарес заметил кое-что из маленькой сцены, происшедшей между королем и его супругой, а так как он хотел во что бы то ни стало еще более навредить Нарваэцу, то при выходе из залы, он, как бы в шутку, шепнул королю:

- Не робейте, ваше величество, мы должны помнить, что мы мужчины.

Супруг Изабеллы улыбнулся ему в ответ и остановился на минуту в раздумье.

- Рианцарес прав, мы должны знать, что мы мужчины, - шепнул он про себя, - я хочу непременно достигнуть своей цели, так как я многим обязан патерам. Мне никогда не будет предоставлено столько власти, как теперь, и я хочу ею воспользоваться.

Король направился к покоям своей супруги, желая в эту же ночь испытать свое влияние. Твердыми шагами подошел он к передней и торопливо приказал дежурному адъютанту доложить о себе королеве. Этот необходимый этикет раздосадовал его, потому что он торопился и ему некогда было подчиняться этим формальностям.

Королева хотела сперва отказать своему супругу, но потом она согласилась его принять для того, чтобы сказать ему откровенно, что она хочет царствовать одна. Притом ей было любопытно узнать, что король так торопится сообщить ей ночью после их разговора. Франциско де Ассизи переменно поклонился королеве.

- Крайняя необходимость заставляет меня беспокоить вас в такую пору, - проговорил взволнованный король, - и я никогда не прощу себе своей смелости, если она каким бы то ни было образом потревожит вас.

Любезным движением король указал на кресло, с которого только что поднялась Изабелла.

- Так позвольте и вас попросить сесть, ваше величество. Я крайне встревожена.

- Мне очень горько это слышать и потому позвольте мне говорить с вами коротко, чтобы не беспокоить вас долго.

Король говорил по-французски. Он всегда употреблял этот язык, когда был взволнован и должен был говорить быстро.

- Я пришел, - продолжал он, - для того чтобы объявить вам о своем твердом решении, а именно, что я сегодня же ночью переношу свою резиденцию в Аран-хуес. Я хочу жить вдали от Мадрида и отдалиться от вашей резиденции, так как мое влияние здесь ни во что не ставится.

Изабелла вскочила. Взглядом, исполненным изумления и испуга, смотрела она на короля, который наслаждался успехом своей угрозы.

- Как, вы хотите...

- Перенести свою резиденцию, да, намерение мое непоколебимо! Мне уже наскучило считаться пятой спицей в колеснице. Я хочу избавиться от придворных интриг. Моя привязанность к вам заставляет меня говорить вам всю правду. Это будет предметом толков при дворе, но я не могу поступать иначе и должен предпринять самые решительные меры. Я и пришел с тем, чтобы сообщить вам об этом.

Изабелла была в высшей степени взволнована и недовольна решением своего супруга, она должна была собраться с силами, чтобы перенести всю тяжесть этого удара. Это быстрое решение задело за живое не сердце ее, а только рассудок.

- Что может вас заставить отступить от вашего прекрасного намерения? - спросила она, наконец.

- Ничего, если вы называете его прекрасным.

- Я хочу знать, что могло вас побудить отделить свою резиденцию от моей?

- Позвольте мне об этом поговорить откровенно, так как оно есть, без всякой маски и без прикрас. Нарваэц не должен оставаться при дворе.

Услышав такую дерзкую и бесстыдную речь, Изабелла быстро встала.

- Этого не будет, Франциско де Ассизи.

- В таком случае мне ничего более не остается делать, как проститься с вами. Сегодня же ночью я переношу резиденцию в Аранхуес.

Король поклонился.

- Нарваэц остается? - спросил он тихо.

- Остается, Франциско де Ассизи! Я не боюсь угроз.

- Через час меня уже не будет в Мадриде. Король вышел за портьеру.

Изабелла посмотрела ему вслед с невыразимым гневом. Ничего не значащий принц, которого она сделала королем, отважился вдруг перечить ей и таким образом, какого она никак не ожидала. Она должна была выбрать между двумя, между Нарваэцем, который был верной опорой ее трона, и Франциско де Ассизи, который был для нее нулем.

Однако же Изабелла не могла скрыть в эту минуту сильного волнения, которое было вызвано перенесением королевской резиденции в Аранхуес и внезапным отделением ее двора от двора короля. Она знала, что ходят слухи о двусмысленных отношениях ее с королем. Теперь же она думала о том, до чего могут дойти эти толки, когда король вдруг отделит от нее свою резиденцию, между тем как уже почти всем было известно ее положение. Не должна ли была эта непонятная разлука подлить еще масла в огонь и дать повод к дальнейшим сплетням? Изабелла с ужасом провела рукой по лбу.

- Он не должен переезжать, я употреблю все свои силы, чтобы помешать ему, - проговорила она, - я должна поговорить с Нарваэцем, он решит, как нам поступать.

Королева позвонила.

- Попросите сюда главного министра-президента! - проговорила она с волнением.

Нарваэц был человек с железным характером. Он спал не более пяти часов в день и всегда готов был служить своей повелительнице. Тотчас же по призыву он явился в будуар королевы, порог которого он переступал в первый раз. Он предчувствовал, что дело, о котором королева спешила переговорить с ним среди ночи, должно быть особенно важно.

- Господин герцог, - обратилась к нему Изабелла, видимо, взволнованная, - через несколько минут в нашем дворце должно произойти событие, которое будет иметь тяжелые последствия, если только мы тотчас же не воспрепятствуем его исполнению. Король собирается отделить свою резиденцию от нашей и перенести ее в Аранхуес.

Нарваэц вскочил, как будто его ужалила змея.

- Король хочет переехать в Аранхуес? - повторил он в недоумении. - Это невозможно!

- А между тем он только что объявил мне об этом.

- Ни под каким видом этого не должно быть. Дайте мне полную власть, ваше величество, и я этого не допущу.

- Даю вам полную, неограниченную власть, - проговорила озабоченная королева, - делайте все, что вам покажется необходимым.

- Прошу вас дать мне письменное приказание, ваше величество, потому что то, что случится через час, будет изменой королю, если только у меня не будет полной доверенности с вашей подписью.

Изабелла подошла к письменному столу и собственноручно написала бумагу, по которой передавала верховную власть министру-президенту. Молча поклонившись, Нарваэц удалился.

Через несколько минут во флигеле дворца, где жил король, послышались однообразные шаги алебардистов герцога Валенсии. Храбрые войска никогда не спрашивают, куда их ведут и кого взять в плен, но беспрекословно исполняют приказания своего офицера. Этот офицер был не кто иной, как Олано, которого мы видели несколько лет тому назад главой карлистов. Он был тогда на стороне короля, но когда он увидел, что войска дона Карлоса совершенно распускаются, то перешел к герцогу Валенсии и до того предался ему, что последний решился дать ему поручение в высшей степени трудное и деликатное. Олано во главе алебардистов подошел к покоям короля и окружил их в одно время со всех сторон. Потом без доклада вошел в комнату короля, где последний совещался с интендантом на счет отъезда своего в Аранхуес.

Франциско де Ассизи с гневом и удивлением посмотрел на офицера, осмелившегося переступить порог его покоев.

- Кто вы такой и что вам надо? - закричал он, обращаясь к Олано.

- Я получил приказание арестовать ваше величество! - ответил с невозмутимым спокойствием громадный офицер.

- Вы сумасшедший! - воскликнул король вне себя от гнева.

Интендант его смотрел с удивлением на храброго офицера, которого нисколько не потревожила запальчивость маленького короля.

- Прикажите караулу потащить этого бунтовщика в государственную подземную темницу. Или вы думаете, что подобная дерзость может остаться безнаказанной? Кто вы такой? Ваше имя?

- Генерал Рос де Олано, ваше величество, - отвечал офицер, низко кланяясь.

Не ожидая такой сцены и вне себя от ярости, Франциско де Ассизи не знал, с чего начать. Он думал, что произошел бунт в войске, что нередко случается между испанскими солдатами. Он с силой дернул за ручку колокольчика, чтобы позвать адъютантов. Никто не слыхал и не являлся. Король побледнел. Он поспешил к двери, быстро рванул ее и хотел призвать караул.

С широко раскрытыми глазами отступил он в свою комнату. Коридоры и двери были заняты алебардистами герцога Валенсии.

- Это измена королю! - воскликнул Франциско, скрежеща зубами. - Вы мятежник! На эшафот его! Кто приказал вам вторгнуться сюда?

- Я от имени королевы арестовываю вас! - отвечал Олано, наклоняя голову. - Вот собственноручный приказ ее величества королевы.

Франциско де Ассизи увидел наконец, что он должен покориться и казаться довольным. Он понял, что Изабелла хотела этим насилием помешать его отъезду в Аранхуес, так как перенесение резиденции наложило бы тень на репутацию супруги короля. Франциско принудил себя улыбнуться.

- По приказанию ее величества! - сказал он, как будто дело шло о шутке. - Я понимаю теперь в чем дело, господин генерал, и подчиняюсь королеве с величайшим удовольствием. Король взят в плен! Сообщите ее величеству, что король сдался сам.

Почтительно поклонившись, Олано дал приказы своим адъютантам, а сам остался в комнате арестованного короля.

Король принужден был, улыбаясь, отказаться от всех своих прав, он даже обнял герцога Валенсии, который горьким образом дал ему почувствовать свою власть. Внутренне же они оба еще более чем когда-либо не доверяли друг другу и ждали только случая, чтобы погубить один другого, чтобы повторить свои нападения.

Вскоре после этого королева преждевременно разрешилась мертвым мальчиком, к великому прискорбию всей страны. Ужасное пророчество монахини Патрочи-нио сбылось.

Карлисты и Монпансье снова стали возвышаться, между тем как влияние герцога Валенсии с каждым днем ослабевало.

В Санта Мадре все было благополучно.

ПРЕКРАСНЫЕ ДНИ В АРАНХУЕСЕ

Из всех испанских колоний остров Куба в последние годы беспокоил двор более других. В конце лета 1849 года в Новом Орлеане были организованы набеги американских морских разбойников, которым, однако же, энергичный президент Тейлор на этот раз преградил путь.

В следующую весну генерал Лопес, испанский креол из Каракаса, задумал во главе 500 человек отделить от отечества очень богатую колонию. Но это рискованное дело ему не удалось благодаря отваге испанского гарнизона, генерал-капитан острова Кубы Ронкали показал себя североамериканскому правительству вполне заслуженным и достойным офицером. Вследствие этого были составлены разные отважные планы. За короткое время нужно было снарядить войско, чтобы послать на помощь правлению острова. Ронкали был сменен, и команда этой экспедицией была поручена генералам Конхе и Приму. Эти два героя во главе храброго войска употребили всю свою энергию на то, чтобы положить конец новым нападениям морских разбойников, часть которых была взята в плен, приговорена военным судом к смерти и через несколько часов расстреляна в Гаване. Креол Лопес, изменник и предводитель шаек, пытался бежать, но был пойман и мужественно перенес гаротту, которая отличается от гильотины тем, что, вместо того чтобы ударом топора разом лишить жизни несчастную жертву, ей понемногу раздробляют шейный позвонок. Часть американского населения возмутилась против строгости Конхи и Прима. Испания же благодарила их, потому что была обязана их решительности тем, что эта важная колония осталась за ней. Этот предприимчивый поход доставил большое удовольствие маркизу де лос Кастилльейосу, тем более что Топете сопровождал его во главе маленькой эскадры. Не доставало только Серрано и Олоцаги, чтобы напомнить им их прежние походы.

Между тем Нарваэц, измученный враждовавшими партиями, добровольно подал в отставку, потому что ему серьезно опротивели интриги королевы-матери, ее супруга и даже самого короля. Изабелла долго не соглашалась на его отставку, но потом исполнила его требование и опять попала во власть своей матери и иезуитов. Мария Кристина заботилась о том, чтобы во главе правления стал приверженец инквизиции и человек, беспрекословно повинующийся ей во всем. Этот человек был Браво Мурильо, испанец, обращавшийся надменно с народом и со своими подчиненными и раболепно прислуживавший королеве. Его первым геройским поступком было притеснение газет, имевших свободное направление, и седьмого апреля 1851 года он распустил собрание кортесов, для того чтобы подобными деяниями приобрести влияние в палате, члены которой должны были соглашаться на все его требования.

Королева Изабелла предпочла бежать от государственных забот и от умножавшихся в народе партий, желая насладиться жизнью.

Изабелла перевела свой двор вместе с королевским в старый восхитительный замок Аранхуес, свалив все заботы правления на министров, большая часть которых, как мы увидим позже, употребила во зло ее доверие.

Старый замок Аранхуес, серый снаружи, но разукрашенный внутри, самым очаровательным образом опоясанный роскошными парками и садами, был оазисом среди бесплодных равнин, окружавших его. Аранхуес был любимым местом отдыха всех королей и в особенности королев и представлял собой прекрасный образец искусства.

Если кто-то в сильную жару шел по открытой дороге до того места, где разрушенная и местами обросшая мхом стена окружает Аранхуес, то он мог бы свободно вздохнуть в этом оазисе, где старые, великолепные деревья бросают густую и прохладную тень. Темная зелень каштановых деревьев смешивалась с яркой зеленью лимонных и миндальных деревьев, между тем как величественные пальмы возносили над ними свои вершины как бы для того, чтобы защитить их от палящих лучей солнца.

Дорога вела к главному входу, по обеим сторонам которого стояли два высеченных из камня льва. За этим входом открывался великолепный вид. Широкие, посыпанные крупным песком дороги вели к искусственному озеру, окруженному живописными кустарниками. Из его середины бил огромный фонтан одной высоты с домом. Маленькие красивые гондолы с золотыми украшениями чуть виднелись из-за кустов, которые, переплетаясь на заднем плане с пальмами и кипарисами, восхитительно обрамляли озеро, в котором отражалось голубое небо.

За пальмами и кипарисами к старинному замку, лежавшему на возвышении, вела широкая дорога, окаймленная цветущими апельсинными деревьями. Направо от озера тянулись флигели для прислуги и великолепно выстроенные конюшни. Налево простирались сады, засаженные цветами всех стран и самыми редкими тропическими растениями. Сады эти соединялись с огромным парком и вместе с ним орошались источниками, проведенными из далеких гор. Водопроводы, состоящие из больших труб, были широко распространены в Испании, и не только в городах, но и во всех окрестностях, которые без них обратились бы в бесплодные пустыни.

Оазис Аранхуес был обязан этим источникам своими величественными, роскошными деревьями, великолепными парками, где дорожки, пещеры и беседки сделаны были во вкусе прошлого столетия и напоминали собой версальские сады. Многие деревья и кустарники, тщательно подрезанные, имели такие формы, что невольно бросались в глаза. Кое-где виднелись нимфы и другие каменные статуи, наполовину скрытые зеленью.

Роскошная оранжерея в виде огромного полукруга распространяла и наполняла воздух ароматом. Немного дальше простирались красивые дерновые ковры, украшенные огромными стеклянными шарами и беседками из широколиственного алоэ и фигового кактуса. Затем был виден фасад с мраморными колоннами, которые поддерживали балкон замка. По обеим сторонам его возвышались башни, покрытые роскошными вьющимися растениями.

Между высокими белыми мраморными колоннами виднелся свод величественного портала замка, стены и арки которого были отделаны прекрасной работой. Окна как среднего флигеля, так и обеих башен украшены красивыми арками. А плоская крыша всего замка была покрыта разрушающимися бойницами, в промежутках которых возвышались маленькие башни.

Воздух в портале поражал своей свежестью. Свод его был сделан из плит, которые в виде мозаики сложены в красивые арабески. Две большие мраморные лестницы, покрытые толстыми коврами, вели в верхние покои. Внизу же, направо и налево, находились помещения для адъютантов и телохранителей. Этот главный портал, образующий род ротонды, магически освещался по вечерам множеством ламп, бледный свет которых падал на большую мраморную статую, изображающую беспорочную Юнону, и производил чарующее впечатление. По обеим сторонам лестницы, между которыми стояла эта статуя, лежали два мраморных льва.

Высокие и просторные верхние покои, предназначенные исключительно для королевской семьи и приближенных ее, превосходили своим великолепием и роскошью залы мадридского дворца. Средняя комната, над дверью которой находится корона с королевским гербом, была обита темно-красным бархатом. На стенах висели большие картины в богатых рамах, освещенные множеством золотых канделябров.

Как трон, стоящий на заднем плане залы, так и бесчисленные стулья были обиты темно-красным бархатом, а ножки и спинки их отделаны золотом.

Высокие окна этой комнаты, так же как и всех остальных, являясь одновременно стеклянными дверьми, выходили на балконы, покрытые душистыми цветами и тропическими растениями. Маленькая зала вся была убрана цветами.

Шелковые обои, обивка кресел и диванов были вытканы цветами по белому фону. По разным углам находились великолепные золотые ниши, камины, зеркала и люстры. Из этой комнаты вела дверь в залу из красного мрамора, плиты которого так искусно приделаны одна к другой, что невозможно найти ни начала, ни конца. Маленькие столы этой прохладной гостиной также были сделаны из светло-красного мрамора, а мягкие кресла обтянуты шелковой материей такого же цвета. Эта комната вела в покои королевы, которые прелестью своей и великолепием превосходили все до сих пор описанное. Тяжелые занавеси, вышитые золотом, ковры, кресла необыкновенной красоты и роскоши, статуи и картины производили, особенно при вечернем освещении, чарующее зрелище. Снизу, от самых лучших цветов, какие только может производить земля, веяло дивным ароматом. Через открытые окна падал лунный свет летней ночи, от которого слабело освещение бесчисленного множества ламп.

Прогулявшись в парке, Изабелла вернулась в свои покои. Чудеснейшая летняя ночь, какая только может быть на юге, спустилась на землю. Нежные, трогательные звуки распевающих соловьев долетали через открытые окна до королевы, которая лежала на мягком диване. Она задумчивым взором всматривалась через отворенное окно в сад.

Изабелла безмятежно переносится мыслью к тем прошедшим временам, когда она была так счастлива. Ей припомнились слова Франциско Серрано, которые он ей однажды сказал:

- Человеческое сердце любит только один раз в жизни, а то, что оно после чувствует, ничто иное, как обман наших возбужденных нервов.

- Да, Франциско, ты сказал правду, - прошептала королева. - Человеческое сердце один раз только любит истинно и пламенно, и никогда оно не может забыть этой любви. Ты был моей первой любовью, и до сих пор душа моя тоскует по тебе! Годы любви прошли, Энрика встала между нами - мы стали встречаться с холодной вежливостью. Мы стали встречаться как чужие и говорить друг другу льстивые слова. Тебе это было легко, Франциско, тебе ничего не стоило подходить ко мне с придворно-вежливой холодностью. Да, твоя первая любовь принадлежит другой. Видел ли ты Энрику? Нашел ли ее после того, как она удалилась из дома, указанного мне монахиней? Некоторые из донов, приглашенных к завтрашнему празднику, уже прибыли. Неужели ты не явишься, Франциско Серрано? Неужели предпочтешь отговориться нездоровьем? Без тебя праздник не будет праздником. И ничего у меня нет в знак памяти от тебя, никакого изображения, ничего, кроме постоянных воспоминаний о тебе.

В это мгновение Изабелле послышались шаги. Она встала и стала прислушиваться, ею овладело радостное предчувствие. Она подумала, не Серрано ли прогуливается по аллеям парка.

Королева вложила свои маленькие ножки в хорошенькие атласные туфельки и встала с мягкого дивана. Томимая любопытством, тихо и осторожно вышла она на балкон. Накинув на плечи кружевную мантилью, она пошла узнать, кто гуляет по аллеям парка так поздно.

В прекрасных глазах королевы видно было любопытство и страстное ожидание. Изабелла испугалась, думая, что ее обманывает разыгравшаяся фантазия. Этот ночной посетитель сада был герцог де ла Торре!

Изабелла была обрадована и поражена неожиданным появлением любимого человека, о котором она столько мечтала. Предчувствие ее сбылось.

Перед самым наступлением ночи Франциско Серрано прибыл в Аранхуес вместе с Олоцагой и Примом, недавно возвратившимся с острова Кубы.

Не будучи в состоянии заснуть он отправился в парк прогуляться. Он шел, вдыхая в себя ароматный воздух. Красный песок дорожек хрустел под его ногами, а сабля равномерно стучала по земле. Франциско не обращал внимания на этот шум. Сложив руки за спиной и сдвинув брови, задумчиво прогуливался он при лунном свете.

Красивое лицо маршала Серрано было чем-то озабочено. Франциско не видел больше Энрику. Все прелестные картины блаженства его первой любви являются теперь как сон, как прошедшее, и уступают место строгому, холодному рассудку.

В сердце маршала Серрано жили воспоминания о прошедшем счастливом времени, и он тосковал о прелестном создании, потеряв всякий след Энрики.

Франциско Серрано принимал живое участие в делах своего отечества, чтобы этим заглушить мучительные воспоминания об Энрике и о своем ребенке. В тихую ночь картина прошедшего являлась перед ним еще яснее - и вот для того, чтобы освободиться от этих мучительных воспоминаний, герцог де ла Торре пошел подышать свежим воздухом. Франциско смотрел на озеро, из которого с шумом поднимался в воздух водяной столб.

Серрано шел вдоль замка, приближаясь к парку, и подходил к таинственной тени его дивных деревьев. Франциско вступил в середину ротонды, окруженной стенами из зелени, как вдруг увидел человеческую фигуру, приближавшуюся к нему по темной аллее, идущей от замка. Франциско остановился и стал всматриваться. В это время луна осветила приближавшуюся фигуру, Франциско не хотел верить своим глазам.

- Королева! - прошептал он.

- Да, Франциско, это Изабелла, которая, наконец, нашла удобный час, чтобы после долгого-долгого ожидания поговорить с вами на свободе, - произнесла со вздохом королева.

- Разве можно положиться на кусты этого парка?

- Как на этих подслушивающих, которые не могут ничего выдать, - ответила ему шутя Изабелла, указывая своей прелестной рукой на статую, спрятанную в зелени. - Франциско, я жаждала этого часа. Отчего же мне нет покоя от вас?

- Королева, забудьте то, чем я был когда-то для вас.

- Как вы холодны и жестоки! Как вы переменились. А когда-то ваши уста шептали мне про любовь, каждое ваше слово горело жарким пламенем и глубоко запало в мое сердце! О, Франциско!

- Но вы были в Санта Мадре, с тех пор вы столько молились и исповедовались, что эти взоры, это пламя должно было давно погаснуть для вас, королева!

- В Санта Мадре! Вы хотите мне напомнить то, что сделала моя страстная любовь! Франциско, вы не знаете, что чувствует женщина, когда ей изменяют!

- Но вы на моих глазах пошли к алтарю, между тем как еще не зажила моя рана!

- В тот день, о котором вы говорите, я погибала, тогда судьба мне выкопала яму! - простонала Изабелла, закрывая лицо своими нежными руками.

- Кто же в этом виноват? - спросил маршал холодно.

- Мать моя и иезуиты.

- Франциско Серрано был в отсутствии. Если бы вы его призвали, то он поступил бы с вами лучше, нежели они!

- Франциско, я была ребенком! Все советовали мне это сделать, все, даже Нарваэц и Олоцага, которых я всегда охотно слушала... оно совершилось... а что совершилось, того нельзя более отменить.

- Так научитесь терпеть, королева! - сказал маршал ледяным тоном, который терзал душу Изабеллы.

Она посмотрела на Франциско, удивляясь, что он так говорит с ней, когда она с открытым сердцем обращается к нему.

Ею овладел страх за будущее, она видела себя одинокой и всеми покинутой.

Франциско Серрано, должно быть, понял ее ощущения, потому он сказал:

- Я вам поклялся в верности и буду постоянно около вас, чтобы защитить вас своей жизнью, рассчитывайте на меня - больше я ничего не могу вам обещать.

Маршал, почтительно наклонив голову, положил руку на грудь и удалился.

Изабелла была страшно взволнована.

- Берегитесь герцога де ла Торре, - повторила она тихо и дрожа слова монахини, - он меня ненавидит, а мне суждено его любить.

С этими словами королева вернулась в свои покои.

На следующий вечер в парке собралось многочисленное блестящее общество. Все лица улыбались и выражали радость, как будто на земле не существовало больше горестей. Все были одеты в роскошные платья, и драгоценные камни в таком изобилии украшали их, как будто на земле не было больше бедности и нищеты.

Во всяком случае доны и донны, которые прогуливались в тени прекрасных деревьев парка, сияя счастьем и поражая богатством, конечно, не знали ничего, кроме радостей, роскоши и наслаждений. Они и понятия не имели о бедности. Если бы они только видели, что происходит в трущобах, где царит нищета, они бы, наверное, не могли бы так спокойно смеяться. Они бы, наверное, устыдились бы лишних миллионов, которые блестели на их груди, в волосах и на нежных руках.

Аранхуес лежал так далеко от Мадрида, что жалобные стоны несправедливо осужденных, невинно разоренных и голодающих не доходили до ушей королевы. К тому же у королевы были министры, которые, как она думала, прекрасно управляли и заботились о бедных. Что же можно было еще сделать для народа?

Около сорока красивых разноцветных гондол качались на озере, готовых принять нарядных гостей, ждавших только появления королевы. Было решено, что каждый дон выберет себе для этой прогулки даму и вместе с ней войдет в гондолу, в которой кроме них должен еще сидеть на корме гондольер в матросской одежде.

В парке появилась Мария Кристина в атласном платье нежно-зеленого цвета, сшитом в Париже по самой последней моде и годном для хорошеньких, молоденьких фрейлин, но никак не для старухи-королевы. Кроме того, Мария Кристина так искусно придала своему лицу свежий румянец, что каждый, смотря на нее, удивлялся.

С берега озера раздавались звуки труб. Наконец, показалась на дороге, обсаженной померанцевыми деревьями, королева, шедшая под руку с королем. Это было знаком, чтобы блестящее общество собралось вокруг гондол.

Изабелла была одета в легкое светло-голубое платье, отделанное нежными белыми кружевами и блестящими нитками. Внизу оно было подобрано в виде маленьких воланов, из-под которых виднелось нижнее платье из белого атласа и хорошенькая ножка, обутая в светло-голубые атласные ботинки. Ее прекрасные, черные волосы были украшены маленькой бриллиантовой короной, к которой была прикреплена длинная белая вуаль, ниспадавшая ей на шею и плечи.

На короле был богатый генеральский мундир, который более всего шел к нему, что он, впрочем, сам знал.

- Позвольте вас попросить, ваше величество, - сказала королева, подходя к собравшемуся у берега озера обществу, - подвести к гондоле мою августейшую мать. Я решила сегодня отличить одного из наших подданных, попросив его сопровождать меня. Надеюсь, что вы не будете противиться моему желанию.

Король выразил свое согласие почтительным поклоном и подошел к Марии Кристине.

- Попросите ко мне генерала Прима, - продолжала королева, бросая приветливые взгляды на многочисленных дам и мужчин.

Она заметила Прима, Олоцагу и того, которого более всего искали ее прекрасные, голубые глаза. Но Франциско Серрано стоял в стороне и, поклонившись вместе со всеми королеве, казалось, более не замечал ее. Он не обратил внимания, что на ней было надето платье небесно-голубого цвета, что должно было ему напомнить прекрасную рыбачку.

Изабелла раскланялась со своей августейшей матерью, между тем как король подходил к маркизу де лос Кастилльейосу, взоры которого впились в прекрасную, цветущую королеву.

- Дорогой генерал, - проговорил Франциско де Ассизи, обращаясь к загоревшему от похода Приму, - королева делает вам высокую честь, прося вас к себе в гондолу, пойдемте!

Удивленный Прим не верил своим ушам. Он не понимал, как могло вдруг исполниться то, о чем он даже и мечтать не смел, он не мог прийти в себя от счастья, когда его подвели к королеве, которую он обожал.

Он, герой на поле битвы, совершенно оробел перед королевой. Несмотря на то, что любовь его была платоническая, несмотря на пропасть, которая отделяла его от королевы, он все еще обожал ее, как в первый день.

- Вот и храбрый генерал наш! - обратилась королева к Приму с приветствием. - Я считаю своим долгом отличить вас за важные услуги, которые вы оказали нам на острове Куба! Достойный ваш товарищ по оружию, дон Конха, сделан управителем острова, вас же я прошу, после всех трудностей похода, сопутствовать мне во время нашей прогулки. Я жалую вас графом де Рейсом, и мой замок того же названия принадлежит отныне вам.

Прим, низко поклонившись, произнес несколько слов благодарности.

- Не благодарите, генерал, - шутила Изабелла с очаровательнейшей улыбкой, - я была принуждена сделать вам эту милость, - королеве может сопутствовать только граф, а так как я сегодня выбрала вас для нашей прогулки, так... пойдемте же, - благосклонно заключила королева и указала на гондолу, которая, как по волшебству, была в несколько секунд освещена миллионом фонарей.

Действительно, картина была восхитительная: ничего не могло быть прелестнее лодочек, блестевших разноцветными огнями и грациозно качавшихся на воде. Чем становилось темнее, тем очаровательнее делалась эта картина.

Изабелла приблизилась вместе с Примом к назначенной для нее гондоле, нос которой был украшен большим золоченым орлом, державшим корону. Жуан подал руку королеве. Король вошел с Марией Кристиной в другую гондолу, а дамой герцога Рианцареса была княжна Аронта. Олоцага, по обыкновению своему, пригласил маркизу де Бевилль.

Таким образом, пара за парой садились в гондолы и ехали к середине озера.

Вскоре разноцветно освещенные гондолы представляли живописнейший вид, который был еще более увеличен отражением фонарей в волнах. На берегу озера играл великолепный оркестр.

Гондолы, украшенные венками и фонарями, то шли одна за другой, то перегоняли друг друга. Тут ехали две рядом, там быстро пронеслась другая мимо: вообще можно было заметить, что те, которые желали сойтись, отлично устроили свои дела этой ночью.

С берега подымались к небу блестящие ракеты, превращаясь в тысячу огней. Из-за кустов показался вдруг розовый огонь, осветивший озеро и гондолы. Вскоре он стал менять цвет, производя волшебное впечатление. Раздались, наконец, пушечные выстрелы, что было сигналом для начала действия фонтана, который очень занимал все общество.

Королева, казалось, была очень довольна этим праздником, и она от души смеялась, когда громадный контр-адмирал Топете, стараясь поймать брошенный ею букет, чуть не упал через борт.

Королева, для того чтобы ее не понимал гондольер, говорила с Примом по-французски, и последний напрягал все свое внимание, боясь проронить малейшее ее слово.

- Где же герцог де ла Торре? - спросила вдруг Изабелла, после того как она тщетно искала его глазами. - Неужели он не захотел принять участие в нашей прогулке?

- Мне показалось, что я видел маршала в тени тех кустов, - отвечал Прим.

- Маршал не нашел, вероятно, донны, достойной его. Да, впрочем, его нельзя в этом винить: он становится стар и холоден. Кто знает, может быть, и мы скоро будем такими же!

- Этого не может быть! Королева всегда молода и сердце ее горячо.

Изабелла улыбнулась. Она знала, что Прим ее любит.

- Мне кажется, что у вас, граф, должны быть две души: одна нежная рыцарская, другая пылкая, жаждущая приключений. Я хорошо помню ту ночь, когда вы без доклада вошли в мой будуар. Вы меня тогда вдвойне испугали, потому что знаменитый алхимик Зантильо предсказал мне, что я увижу в зеркале изменников моему трону. Вот причина, почему я так испугалась, увидев вас и маршала Серрано в зеркале.

- Зантильо обманщик. У него надо бы спросить, откуда он берет свои предсказания, причинившие уже столько несчастий! - сказал Прим, в высшей степени огорченный относившимися к нему словами алхимика.

- Вы правы, граф Рейс. Говорят, что наш народ несет последние гроши к этому обманщику. Чтобы избавить народ от разорения и дурного влияния алхимика, я хочу призвать его к допросу.

В эту минуту темно-красный свет, изображавший вечернюю зарю, покрыл все озеро и качавшиеся на нем гондолы. Волшебное действие этого света вполне удалось: и вода, и кусты, и лодки с их гирляндами и сидевшими в них парами - все было залито восхитительным красным светом.

Гондола королевы приблизилась к темной части берега. Она велела ехать туда потому, что яркий свет слишком сильно действовал на нее. Но многие гондолы уже приехали к тому месту, так что Изабелла увидела вокруг себя несколько пар, которые вовсе не желали ее присутствия.

Между ними королева узнала маркизу, тихо разговаривавшую со своим кавалером, министром Олоцагой.

Изабелла смотрела внимательно на отдаленные гондолы, держа в руках букет из белых и розовых роз. Она играла им, между тем как глаза ее искали гондолу, в которую она хотела бросить этот букет.

Вдруг глаза ее заблестели: несмотря на полумрак, царивший в этой части озера, она увидела гондолу, в которой кроме гребца сидел один только кавалер, без дамы. В эту минуту около этой гондолы ехала лодка Олоцаги, который обратился к одинокому дону с шуткой.

Заметив направление гондолы одинокого кавалера, Изабелла бросила туда несколько букетов из корзины с цветами, которая стояла в ее гондоле. Потом она вдруг бросила букет из роз по тому направлению, где она видела гондолу одинокого дона.

Этот кавалер без донны был Франциско Серрано.

Изабелла не имела времени посмотреть, достигло ли ее доказательство любви своей цели.

Улыбаясь, она попросила графа Рейса приказать гондольеру возвратиться домой, потому что было уже пора садиться за ужин, который королева велела приготовить в павильоне парка.

Между тем как гондола королевы приближалась к пристани, трубы заиграли сигнал к возвращению с прогулки.

Прим помог улыбающейся Изабелле выйти на берег, где ее ожидала многочисленная толпа камергеров, интендантов и адъютантов.

В эту минуту дорога, обсаженная померанцевыми деревьями, осветилась разноцветными огнями.

- Я прошу вас дать мне руку, граф Рейс! - милостиво сказала королева.

- Блаженство этой ночи стоит целой жизни, ваше величество, я никогда его не забуду.

- Мне это очень желательно, и потому я с вами с первым, господин граф, чокнусь, - шепнула Изабелла, придавая своему голосу обольстительную интонацию.

Блестящие пары последовали за королевскими четами к павильону парка, залитому светом, как в яркий солнечный день. Это был красивый, наполовину раскрытый павильон в турецком вкусе. Он был весь украшен золотыми полумесяцами, а вокруг крыши его, вырезанной и сделанной наподобие палатки, висели тысячи колокольчиков, которые мелодично звучали, движимые ночным зефиром.

В этот вечер, для принятия двора, павильон был весь заставлен накрытыми столами, удобными креслами и диванами, на которых, сидя и наслаждаясь хересом, малагой и шампанским, можно было вдыхать ароматный, живительный воздух южной ночи.

Прим довел королеву до приготовленного для нее кресла с короной и низко поклонился ей.

- Неужели, ваше величество, эти часы должны пройти, не оставив мне ни одного воспоминания? - прошептал он.

- Ваша жалоба совершенно справедлива, господин граф, - ответила с улыбкой Изабелла, между тем как она с радостью заметила, что в числе других гостей к павильону подходил и Франциско Серрано, - но я все-таки должна остаться у вас в долгу, потому что я раздала все цветы, не подумав о моем верном кавалере! Я не забуду этого долга, господин граф, и заплачу его при первом случае.

В высшей степени обрадованный Прим поклонился Изабелле, а потом королю, который церемонно сел около своей супруги.

Подле них разместились направо и налево королева-мать, герцог Рианцарес, княжна Аронта, маршал Серрано и затем все остальные гости по достоинству.

Испытывая сильное волнение, Изабелла взглянула на герцога де ла Торре, в надежде увидеть на нем букет из белых и розовых роз, потому что все доны прикололи себе брошенные им букеты, как трофеи праздника любви.

Франциско сидел за столом недалеко от королевы подле донны, которую судьба посадила около него, и разговаривал с ней с холодной и вынужденной улыбкой. На Франциско Серрано не было роз. Изабелла увидела это, побледнела, так ей было горько видеть, что Франциско пренебрегает брошенными ею цветами, несмотря на записочку, которую он должен был в них найти. Королева сделалась очень молчаливой и рано удалилась.

Олоцага случайно поймал букет из розовых и белых роз, не зная, кто его бросил и кому он был предназначен. Только когда ушла королева, он нашел возможность прочесть находившуюся между цветами записку, которая гласила так:

"Воротитесь ко мне, иначе я погибну".

Олоцага тотчас же догадался, что слова эти должны заключать в себе глубокую и роковую тайну, но на записке не было ни подписи, ни имени.

ОТШЕЛЬНИК

На западе от Мадрида, за широкой пустынной равниной, простирается большой и густой буковый лес. Перед ним стоит возвышение с кельей святого Исидора, которую духовенство превратило в прекрасную часовню. Святой Исидор сделался с тех пор покровителем Мадрида, и вода, находящаяся в колодце его часовни, имела свойство примирять поссорившихся друзей и любовников.

За этой часовней, к которой приходят очень часто поклоняться, находился густой и дикий лес, в который редко заглядывал человек. Через него не было дорог, а только кое-где виднелись узкие тропинки.

В самой чаще этого леса, в десяти милях от Мадрида, находилась котловина, в которой стояла одинокая хижина. На путешественника, стоящего на высоте и смотрящего в котловину, хижина эта, покрытая тростником, производит странное впечатление. Всякий спрашивает себя, как может существовать человеческое жилище в таком уединении и какой человек обрек себя на житье в такой глуши.

Эта романтическая хижина была построена между четырьмя деревьями, составлявшими своими грубо обтесанными стволами ее боковые столбы, и представляла, таким образом, истинное произведение дикой страны.

Хижину окружало большое пространство, разделенное на грядки и обсаженное разными растениями. Кругом царила тишина и какой-то мир, исполненный блаженства, которого ничто не может нарушить.

Во внутрь хижины вела дверь без задвижки и без замка. Ее большая комната была разделена на две части перегородкой из грубо обтесанных деревьев, сделанной, как видно, гораздо позже наружных стен.

В левой комнате стоял стол из древесного ствола и грубо обтесанных досок; несколько скамеек было расставлено вдоль задней стены. Налево от входа находился камин, сложенный из камней, в котором было сделано отверстие в стене для выхода дыма. Направо же от входа стояло большое распятие, вырезанное из дерева, и которое, как видно, стоило большого труда тому, кто его делал. Перед этим распятием стояла чаша со святой водой, а рядом с ним была высокая постель из мха и листьев. На выдающейся от стены балке висело старое одеяло, а на другой такой же балке были подвешены сушеная рыба, дикие плоды, каштаны и оливы.

В другой комнате было две постели также из моха и листьев, над которыми висела маленькая лампа. На одной из этих постелей лежала скорчившаяся фигура, покрытая теплым одеялом, из-под которого была видна только голова с закрытыми глазами. Это мертвенно-бледное лицо с седыми волосами, упавшими на лоб, наводило невольный ужас.

По огороду, засаженному тыквой, капустой и разной другой зеленью, шла стройная нежная девушка. Великолепные черные волосы обрамляли ее прелестное лицо, сиявшее добротой и тихой грустью. Когда она поднимала свои дивные глаза, они сияли как звезды. Это была Энрика. Она ходила за водой к далекому ключу и теперь возвращалась к хижине, в которой она нашла себе приют вместе со старухой Марией Непардо. Она тихонько вошла в комнату, чтобы не разбудить одноглазую старуху. Нагнувшись к ней, она стала прислушиваться к ее дыханию.

В то же время к двери хижины подходил старик. Его высокую, худощавую фигуру покрывала широкая темная одежда, которую носят монахи. Руки его были сложены на груди, а на ногах не было ни сапог, ни сандалий. Лицо старика, покрытое глубокими морщинами, которые происходили не от старости, смотрело смиренно вниз. Редкие волосы окружали его лицо наподобие венца, спускаясь длинными прядями и почти сливаясь с седой бородой, волнами падающей на грудь. Высокий, выдающийся лоб и благородно очерченный нос придавали наружности старца строгую важность.

Старый, сгорбленный Мартинец, кающийся отшельник дремучего леса, носил на своих плечах невидимый страшный гнет. Он переносил самые горькие лишения и усердно молился в продолжение более половины своей жизни. Но несмотря на все старания, он теперь так же мучился, как и в то время, когда он бежал в эту глухомань, чтобы, отказавшись от мира и всего, что составляет счастье и радость человека, в уединении, без жены и детей, без любви и дружбы, влачить свою тягостную жизнь.

Руки Мартинеца были омочены в крови, потому-то он, когда молился Богу, никогда не осмеливался простирать их к небу.

В его хижине были только самые необходимые вещи и то все его изделия. Лесничие большого королевского леса не беспокоили его, с уважением относясь к его жилищу. Если они случайно встречались с суровым Мартинецем, то всегда с почтением подходили под его благословение. Кроме этих надсмотрщиков, почти никто никогда не заглядывал в эту глушь, так что отшельник нашел, наконец, желанную тишину.

Много лет провел он в своем уединении, и никто не нарушал его одиночества. Волосы его поредели, борода поседела, но душа все еще была полна печали и муки.

Однажды ночью, когда бушевала непогода, сверкала молния и с шумом и треском расщепляла деревья, а буря чуть не разрушила хижину отшельника, старик Мартинец бросился на колени перед распятием.

- Господи Иисусе и Пресвятая Дева, - простонал он, содрогаясь при мысли о страшном суде, - грех, совершенный мной, еще не искуплен, дозволь мне еще приносить Тебе молитвы и даруй мне случай совершить доброе дело, дабы избегнуть мучения грядущей жизни!

Усердно молился старый Мартинец. Молния пощадила окружающие его деревья, буря улеглась. Дня через три неожиданно явились перед хижиной отшельника две чужие женщины, с испуганными лицами и в изорванных одеждах. С мольбой протянули они к нему руки.

- Приюти нас, не прогоняй! Мы изнемогаем от усталости и голода! - воскликнули они.

Старик Мартинец вспомнил свою молитву.

- Войдите в мою хижину, все мое будет ваше, бедняжки!

Энрика, рыдая от радости, бросилась к ногам старого отшельника, благодаря его за благодеяние. Кривая старушка тоже была тронута гостеприимством пустынника, к отдаленной хижине которого направила их Божья десница, счастливо избавившая их от преследования.

Старый Мартинец поднял Энрику, поцеловал ее в лоб и повел обеих женщин внутрь хижины, чтобы дать им отдохнуть и подкрепиться.

Пока утомленные женщины подкрепляли себя пищей, так охотно и радостно им предложенной, старый Мартинец торопливо таскал мох и листья, чтобы устроить им постель. Отшельник до самого утра рубил деревья и строил из них стену, которой перегородил хижину на две части. Он нежно заботился о несчастных женщинах, рассказавших ему причину своего бегства.

- Оставайтесь у меня сколько поживется, вы никогда не будете ни в чем нуждаться. Я сам не обижу вас и никому не позволю дотронуться до вас пальцем.

Энрика и старая Непардо вскоре почувствовали спокойствие и отраду в хижине отшельника, которая, казалось, была окружена небесным миром. И сам Мартинец до того привык к тихому хозяйничанью Энрики, что часто пламенно благодарил Пресвятую Деву за то, что она направила их к нему. Так проходили годы.

Трех жителей хижины все более и более объединяло стремление угождать Богу, и каждый из них старался возвыситься до другого. Но Энрика часто с затаенной грустью посматривала на озабоченное лицо старого Мартинеца, над которым тяготело неведомое бремя. Она не допрашивала его о причине грусти, но только втайне молилась о старце-отшельнике, разделившем с ней свою келью.

За год перед тем случилось происшествие, нарушившее тишину в глуши леса. Однажды Энрика шла по лесу в сопровождении Мартинеца - вдруг раздались отдаленные выстрелы, звук рогов и ржание лошадей. Старый отшельник удивленно остановился и, схватив руку Энрики, сказал:

- Они охотятся, пойдем, скроемся от этой буйной шайки!

В ту же минуту они были окружены охотничьими собаками, они не могли удалиться, но принуждены были дождаться охотящихся наездников. Испуганная Энрика смотрела то на собак, которые, оскалив зубы, следили за каждым ее движением, то туда, откуда раздавались звуки рогов и лошадиный топот. Вдруг между деревьями появились наездники. Энрика узнала королеву, мчавшуюся на коне и одетую в зеленое платье. Окруженная своими блестящими придворными, она присутствовала на охоте. Энрика чуть не лишилась чувств, но потом отчаянно решившись на все, она хотела пуститься в бегство, но Мартинец удержал ее, быстрым движением пригнул к земле и прикрыл ветвями кустов.

Прискакавшая королева заметила одного Мартинеца. Она обратилась с вопросом к сопровождавшим ее, чтоб узнать, кто этот благочестивый старец, так неожиданно появившийся в глуши лесной.

Должно быть, ни интендант, ни министры не могли дать удовлетворительного ответа, потому что Изабелла направила свою белоснежную лошадь к месту, где стоял Мартинец и скорчившись на коленях притаилась Энрика.

Поравнявшись с ними, Изабелла остановила лошадь. Великолепное платье и маленькая охотничья шляпка с большим пером придавали ей такой очаровательный вид, что Энрика, которая украдкой выглядывала на нее из листвы, не могла не удивляться и не восхищаться ее красотой в этом прелестном наряде.

- Кто ты, старец? - спросила королева.

- Отшельник Мартинец, который здесь всю жизнь спасается и молится!

- Да ниспошлет тебе мир Пресвятая Дева! - ответила Изабелла и хотела бросить в руки сгорбленного старца кошелек, но он отвел ее руку.

- Раздай бедным то, что ты предназначила для меня, королева, старый Мартинец не нуждается в деньгах, дай ему местечко в твоем лесу и вспомни его в твоих великих молитвах!

Изабелла удивленно посмотрела на старца, который, казалось, ни в чем не нуждался, и первый отказался принять из ее рук дорогой подарок. Королеве Испании никогда еще не приходилось получать подобного отказа.

- Удивительный старец! - прошептала она. - Разве тебя беспокоят в этом отдаленном убежище? - спросила она с живостью. - Ты будешь состоять теперь под моим особым покровительством, и я отыщу тебя в твоей келье, чтобы подивиться твоей жизни и получить твое благословение.

Старый Мартинец низко поклонился.

- Я сам молюсь о мире и благословении Божием, королева, уже двадцать лет ищу я прощения грехов!

Изабелла тепло и сочувственно поглядела на него, тогда только увидела она, что егеря тщетно старались отогнать собак с места, на котором стояла Энрика.

Она скрестила руки на груди и низко наклонила голову до земли...

- Что там за девушка? - спросила удивленная королева.

- Моя дочь, которая разделяет со мной уединение пустыни! - ответил Мартинец, хотя его голос был слаб и сильно дрожал от волнения. Он должен был во что бы то ни стало спасти бедную, преследуемую женщину, которая стояла около него на коленях.

Изабелла с жалостью поглядела на этих людей, не существующих более для мира, и подала знак к отъезду - рога прозвучали, и стая оставила, наконец, перепуганных отшельников.

- Сохрани вас Пресвятая Дева! - закричала им удаляющаяся королева.

Когда великолепный поезд исчез в лесу, Энрика и Мартинец поднялись и тяжело вздохнули.

С молитвой простерла Энрика руки к небу, потом опустилась к ногам старого Мартинеца. Он поднял ее и поцеловал в лоб.

- Ведь ты дочь моя? - спросил он. - Небо ниспослало тебя мне, как всякому отцу хорошее дитя, я имею право называть тебя моей дочерью!

- А мне так отрадно, отец Мартинец, когда вы меня так называете! - говорила Энрика с детской искренностью.

Старец взял руку девушки и пошел с ней назад к хижине. Хижина эта была окружена огородом. Мартинец работал на нем вместе с Энрикой. В этом занятии он проводил целые часы, в которые забывал свою скорбь. Ему казалось тогда, что Энрика была добрый ангел, посланный небом, чтобы помочь ему переносить тяжелую долю.

Неожиданно захворала одноглазая старушка. Мартинец собирал целебные травы, силу которых он еще прежде испробовал, но лихорадка не покидала Марию Непардо. Ей, вероятно, грезились страшные видения, потому что она то непрерывно манила кого-то рукой, то отчаянно стонала и перечисляла детские имена.

Энрика ухаживала за больной с такой заботливостью и самоотверженностью, что еще более привязала к себе старого отшельника. Никогда не было ему так отрадно, как в эти дни.

Вероятно, он предчувствовал, что тоже скоро будет нуждаться в подобном попечении, и утешал себя сознанием, что он уже более не так покинут в своей глуши, как в былые времена.

Энрика кончила свою молитву перед распятием, находившимся на половине Мартинеца, и села у кровати больной. Когда кругом все было так тихо и мирно, как в церкви, ее мысли невольно обращались к прошедшему. Тоска по ребенку и Франциско до того становилась невыносимой, что ее сердце надрывалось и из глаз выступали горячие слезы.

Днем она скрывала свою неизъяснимую скорбь, заметив, что старый добрый Мартинец и без ее жалоб удручен своим собственным горем, так что ей приходилось даже утешать и ободрять его.

- Я навеки разлучена с вами, - шептала она в глубокой горести. - Разве я могу надеяться найти своего ребенка? Увижу ли я когда-нибудь Франциско? Нет, меня не допустят до него. Что мне еще искать на земле? Что меня удерживает покончить с этой мучительной жизнью? Мое дитя погибло, а Франциско, окруженный славой и блеском, забыл меня! Какое это было счастье, когда он приходил каждый день и клялся мне в своей любви. Я не думала, что меня ожидает такое горе. Я верила и любила. Боже, как ужасно! Я покинута и забыта!..

Взор ее упал на больную, убогую старушку, у которой никого не оставалось на земле, кроме нее. Она представила себе, что старая запуганная Мария Непардо совсем погибнет, если ее не будет тут, она осторожно поправила мягкой рукой всклоченные седые волосы на лбу беспокойно спавшей старухи, и освежила ее сухие, горячие губы. Потом она вспомнила о старце-отшельнике, который в душе также тяжело страдал, как и она, или даже был еще несчастнее ее. Кто же утешит его, если она его покинет?

Энрика сознавала с некоторой гордостью, что была не совсем бесполезна и покинута на земле; все с большей надеждой развивалась в ней решимость во что бы то ни стало противиться всем преследованиям и ужасам.

Ведь она была невинна, неужели же Бог допустит, чтобы она попала под власть этих злодеев? Энрика знала, что все ее несчастья шли от Аи и Жозэ, но она надеялась на заступничество Бога и Пресвятой Девы, и это утешало ее и придавало ей силы.

После долгих тяжелых дней здоровье старой Непардо стало заметно поправляться. Лихорадочное состояние и страшные сны постепенно проходили, тусклый взгляд единственного глаза прояснился так, что она даже могла узнать сидящую возле кровати Энрику.

Старушка чувствовала, что любовь и уход Энрики были только воздаянием за ту преданность и за те заботы, которые она сама когда-то проявляла об Энрике.

Энрика радостно и чистосердечно улыбалась, глядя на нее, а старый Мартинец с удовольствием замечал доброту до самоотвержения и добродетель ниспосланной к нему небом дочери, согревшей, как лучи солнца на закате, его тяжелую жизнь.

Отрадное зрелище придавали три обитателя этому лесу, отдаленному от мира и его треволнений. Мирное одиночество действовало на них благотворно, хотя у всякого в глубине души таилась печаль, до которой никто не дерзал прикасаться.

Однажды, сидя в чаще леса, старый Мартинец внезапно почувствовал, что кровь его холодеет, в глазах потемнело. Машинально протянул он руки за помощью, но силы и сознание уже покинули его. Без признаков жизни лежал старец в безлюдном лесу, освещенный заходящим солнцем, которое бросало свои лучи сквозь поредевшую листву на его смертельно бледное лицо.

Настал последний час старого Мартинеца. Ангел смерти распростер над ним свою десницу, чтобы вознести его к вечному свету перед престолом правосудия Божия, где бы он дал ответ за тяжкий кровавый грех, томивший его.

Престарелый отшельник страшился этой минуты, он переносил жизнь, преисполненную лишений и молитв, чтобы подготовиться к ней, и все-таки она застигла его врасплох, потому что он не успел еще передать свою последнюю волю тем, которые облегчили последние годы его жизни.

Энрика и Мария с беспокойством ожидали возвращения старого Мартинеца. Обыкновенно он входил в хижину с закатом солнца, а уже почти наступила ночь. В страшном беспокойстве стояли они обе перед хижиной и прислушивались, затаив дыхание, но кругом было тихо.

- Я пойду отыскивать его, - сказала, наконец, Энрика, - видимо, его постигло какое-нибудь несчастье!

- Куда же ты отправишься отыскивать его ночью? Лес так велик и обширен! - предостерегала ее старушка.

- Я знаю места, где Мартинец любил бывать. Не мешайте мне, Мария Непардо, вспомните, как он всегда был к нам добр и полон любви. Было бы грешно, если бы я не употребила все усилия, чтобы найти его и помочь ему, потому что он, наверное, в опасности. Мое сердце предсказывает беду!

- Так иди, а я останусь здесь у хижины, потому что ноги мои слишком слабы!

Энрика бросилась в чащу. Она добежала до местечка, находившегося на берегу озера, обнесенного густой тенью деревьев, где он часто проводил долгие часы, но не нашла старого Мартинеца!

Гонимая все возрастающим мучительным страхом, устремлялась Энрика далее в чащу, часто подвергаясь опасности свалиться в пропасть, спотыкаясь о пни и сучья деревьев. Темнота все усиливалась, но она, не переводя духа, бежала дальше. Она чуть не погибла в болоте, случившемся на пути: не предвидя опасности от ярко блестящего зеленого мха, Энрика ступила на него и начала уже вязнуть, но. к счастью, успела выскочить.

Пот катился с нее градом, но она все бежала дальше. Тщетно обежала она все знакомые места - старый Мартинец не находился.

Мучимая смертельным страхом, вспомнила она, что на другом берегу быстрого лесного ручья было еще местечко в глухой чаще, куда отшельник иногда любил ходить молиться.

Долго не размышляя, бросилась она к тому месту ручья, где берег был более отлогим, и добежала до него.

- Помоги мне, Пресвятая Дева! - прошептала она и поспешно бросилась в воду.

И Пресвятая Дева уберегла ее! Она благополучно достигла противоположного берега, несмотря на то, что течение ручья, падавшего с гор в долину, омывало разгоряченную Энрику до самого пояса. Выкарабкавшись из воды, она бросилась в чащу еще с большей поспешностью.

Вдруг ей показалось, что недалеко от нее в кустах лежит человек. Крик ужаса и страха вырвался из ее груди. Затаив дыхание, подбежала она к нему и, громко рыдая, упала к ногам старца, обвивая руками его безжизненное тело.

- Но может быть, еще можно помочь, - шептала она, - тело еще теплое, надо действовать и не падать духом.

Немедля, побежала она обратно к ручью и принесла в больших листьях холодной воды, освежила лоб старца и смочила его губы, но видя, что несмотря на все ее усилия Мартинец все-таки не приходит в себя, она в отчаянии упала около него и громко зарыдала.

Старец раскрыл утомленные глаза.

- Отец Мартинец, проснись! - вскрикнула Энрика и смочила снова темя отшельника. - Взгляни на меня, взгляни на меня хоть раз еще твоими честными добрыми глазами и промолви хоть одно слово!

- Что случилось, дитя мое? - слабым голосом простонал старец, с трудом приподнимая руки. - Кажется, настал мой последний час!

- О, не говори этого, отец Мартинец! Что станет тогда с твоей дочерью Энрикой? Где придется ей искать защиты, если ты покинешь ее?

- У моей сестры Жуаны. Я все тебе скажу, все скажу - я должен облегчить свое удрученное сердце. Отправимся в хижину, там ты все услышишь! - почти беззвучно прошептал старый Мартинец.

Отхлебнув немного воды, он силился приподняться.

- Нет, не могу, дочь моя, сил нет! Я чувствую приближение смерти.

Энрика с трудом удерживала слезы.

- Не бойся, отец Мартинец, ободрись. Обними меня и облокотись на мое плечо, я доведу тебя до хижины и уложу в постель.

- Мы помолимся с тобой перед распятием! Пресвятая Дева милостивее примет мою молитву, если ты будешь молиться со мной. Ты олицетворение невинности, ты мой добрый ангел!

Энрика почти приподняла старца, силившегося встать на ослабевшие ноги. С большим трудом и осторожностью она вела его по лесу по направлению к хижине, медленно подвигаясь со своей тяжелой ношей, но взгляд старца, полный благодарности, вознаграждал ее и придавал ей новые силы.

Наконец, поздно ночью доплелись они до хижины, перед которой, все еще поджидая их, сидела кривая старушка. Она помогла Энрике, насколько у самой хватало сил. Отшельник указал на распятие, им самим когда-то выточенное, и Энрика помогла ему опуститься перед ним на колени и сама стала возле него. Мартинец сделал знак рукой, чтобы Мария удалилась, сам же пожелал остаться наедине со своим добрым ангелом, чтобы он помолился за него, облегчил тяжесть предстоящей минуты и возбудил в нем надежду милосердия и прощения Божия. С содроганием взглянул старик Мартинец на свои руки - они были запятнаны кровью, которая не смывалась даже после многих десятков лет, проведенных в молитве.

Энрика сложила руки к молитве. Ее бледное, прелестное лицо было обращено к небу, казалось, она сама была изображением Богоматери, на которую с надеждой взирал отшельник.

После горячей молитвы она заботливо уложила старца на постель из мха и укутала теплым одеялом.

- Я все тебе расскажу перед смертью. Я хочу облегчить свое сердце, а ты помолись за мою душу! - говорил он утомленным голосом.

Энрика опустилась на колени перед кроватью старого Мартинеца. Она покрывала его дрожащую руку поцелуями и слезами, которые старалась скрывать от него.

- Они в крови, и ты будешь проклинать меня. Я уже давно проклял себя!

- Что ты говоришь! Пресвятая Дева помилует тебя! Я буду утешать тебя, молиться с тобой и облегчу твои мучительные минуты.

- Как отрадно мне с тобой и как прошедшее давит мне грудь! - сказал старец. - Слушай меня!

ПРИЗНАНИЕ

- То, что я буду тебе рассказывать, знает только Бог да я. Никакой земной судья не произносил надо мной приговора. То, что я совершил, предстанет только перед лучезарным престолом правосудия Божия.

Отец мой, Мануэль Дорино, был зажиточный продавец фруктов в Севилье и глубоко уважаемый человек. Трудом и честностью он вырвался из нужды и смог дать мне и сестре Жуане хорошее воспитание, а впоследствии даже рассчитывал оставить нам порядочное наследство. Но несмотря ни на что, он неутомимо добивался еще большего. Я помню очень живо, как он часто работал по ночам, чтобы только не нанимать лишнего работника.

Мать наша умерла при рождении Жуаны. Впоследствии я благодарил святых за это, как казалось тогда, горе, потому что этим она избавилась от величайшей скорби, которая может постигнуть жену и мать.

Итак, у нас был только отец, к которому мы привязались со всей силой своих молодых сердец. Хотя его занятия и неутомимая деятельность не дозволяли ему постоянно заниматься нами, он все-таки с любовью и вниманием заботился обо всем, в чем мы могли нуждаться. По вечерам он гулял с нами по набережной Гвадалквивира, отдыхая от дневных трудов. Он объяснял нам, что нас поражало, и радовался нашим вопросам и ответам.

Люди хвалили отца за то, что он служил нам хорошим примером нравственности, и за то еще, что он не женился во второй раз. Старинный предрассудок, что мачеха всегда бывает злодейкой для оставшихся сирот, вполне укоренился в сердцах добрых соседей и родственников.

Впоследствии мне часто приходила мысль, что, может быть, нам всем было бы лучше, если бы наперекор этому предрассудку отец мой все-таки женился во второй раз, но в ответ на такие вопросы, которые звучали как бы упреком судьбе и небу, я думал про себя, что и тогда даже могло случиться то, что составило несчастие моей жизни.

Когда я стал подрастать и усвоил некоторые знания от многих учителей, нанятых моим отцом для сестры Жуаны и меня, во мне все более и более увеличивалось желание поступить на военную службу. Ах, когда трубили трубы или играла музыка, радостно билось мое сердце и зрело решение во что бы то ни стало добиться офицерского кинжала.

Отец же мой иначе рассчитывал устроить мою жизнь. Ему хотелось, чтобы я продолжал вести дела после его смерти. Торговля эта приносила большие барыши, да ему и тяжело было кому-то чужому передать дело, которое стоило ему столько трудов и в которое он вложил всю свою душу. Это-то и было причиной первого раздора между отцом и сыном - первого и единственного до той страшной ночи, которая решила мою судьбу.

Хотя старый Мартинец часто останавливался в своем рассказе, но тут он принужден был совсем прервать его. По его высоко вздымающейся груди видно было, каких страшных усилий стоило ему продолжать рассказ. Но он должен был излить давящее признание своего тяжелого греха и облегчить душу, прежде чем закрыть глаза навеки.

- Однажды отец позвал меня в свой кабинет, через порог которого мы никогда не смели переступать и потому казавшийся нам какой-то святыней. Я уже предчувствовал, что меня ожидало.

- Мартинец, - сказал он строго мне, высокому шестнадцатилетнему юноше, - пора тебе избрать какое-нибудь занятие. Выбирай с толком, потому что на чем порешишь, тому и быть. Знай, что я не позволю тебе менять и передумывать. Нет ничего вреднее непостоянства и недовольства избранным занятием.

- Я давно об этом подумал, - ответил я, - и совершенно согласен с тобой, что надо быть твердым и преданным своему делу. Но это возможно только тогда, когда чувствуешь к нему призвание, любишь его и привяжешься к нему всей душой.

- Мне бы очень хотелось, сын мой, видеть тебя более благоразумным и доказать тебе, во-первых, что не все то золото, что блестит, а во-вторых, что Бог посылает благословение сыну, идущему по стопам отца и сооружающему то, чему отец положил основание. Мое ремесло процветает под Божием благословением. Доказательством этому служат мои сношения, простирающиеся даже за пределы Франции и Англии. Помоги мне расширить эти связи, работай со мной, чтобы имя Мануэля Дорино, столь уважаемое в торговом мире, не исчезло бы с моей смертью, чтобы дело мое поддерживалось бы и еще более процветало при сыне. Вот тебе мой совет. Взвесь его хорошенько и отвечай, согласен ли ты принять его?

- Нет, отец, - отвечал я твердо и спокойно, - я не могу с тобой согласиться - я уже решил! Не сердись на меня и не мешай моему решению, потому что это не остановит меня!

Я видел, как нахмурились брови моего отца, как налилась жила на лбу и как он сердито взглянул на меня.

Я, может быть, был не прав, что так категорично отвечал на его вопрос, но я был от природы тверд, откровенен, без уверток, а к тому же еще наследовал от отца и горячей страны, в которой родился, вспыльчивость и страстность.

- Я знаю, что тебе вскружили голову пестрые офицерские мундиры, - наконец, заговорил мой отец, пройдясь несколько раз по комнате и стараясь подавить свой гнев, - поверь мне, блестящая нищета и раны на теле - вот все, что ожидает тебя!

- Служить моему отечеству. Да это и есть величайшее блаженство, которое грезится мне. О, отец, не мешай мне в этом, дай мне твое согласие и благословение, завтра же я вступлю в уланский полк, а через несколько лет твой сын станет уже офицером и будет считать себя самым счастливым человеком и вечно благословлять тебя!

- Это безумие! - вскричал Мануэль Дорино. - У меня нет другого сына, которому я мог бы доверить мое имя и торговлю. Откажись от своего решения! Ты не получишь моего согласия!

- Этим ты принудишь меня поступить против твоего желания. О, отец, - сказал я, умоляя его на коленях, - исполни величайшую просьбу моей жизни! Я не гожусь в торговцы, моя беспокойная душа стремится к иному - только среди солдат мое место! Отвергни меня, как недостойного, если я когда-либо изменю своему решению, только не мешай мне теперь!

Отец мой понял, конечно, что я не способен был осуществить его мечты. Сперва он очень рассердился, прогнал меня от себя и старался не глядеть на меня, но потом стал понемногу успокаиваться. Я уже предчувствовал, что его решение будет в мою пользу. Через несколько дней он опять позвал меня в свою комнату, взял за руку и подвел к блестящему уланскому мундиру. Отец заказал его тайно от меня, чтобы заодно с этим радостным сюрпризом, объявить мне свое согласие.

Я был до того тронут, что не мог выговорить ни слова. Придя немного в себя и проливая радостные слезы благодарности, я бросился в объятия отца, которому, было очень приятно видеть бурную радость, овладевшую мной. Я покрывал поцелуями его лицо и руки, и даже Жуана, знавшая заранее о моих намерениях и решении, прибежала к нам, чтобы вместе со мной благодарить отца.

Вне себя от радости и гордости примерял я по очереди отдельные части моего наряда. Все сидело как нельзя лучше. Когда же я явился к отцу блестящим солдатом и радостно бросился к нему на грудь, тогда только удалось мне вызвать на его губах улыбку одобрения и родительской гордости.

Жуана прыгала вокруг меня, шумно выражая свою радость.

- О, Мартинец, какой ты красивый улан! - повторяла она.

Это были счастливые годы, самые счастливые во всей моей жизни. Отец радовался, глядя на мое усердие и видя, насколько я был счастлив. Девушки за решетчатыми окнами и на балконах любили поглядывать на меня, а я частенько кивал им головой. Какой молодой солдат не заглядится на хорошенькое женское личико?

Недалеко от дома моего отца жила вдова с дочерью. Прелестная Амара была так же прекрасна и мила, как ты, дочь моя Энрика. Прелестная Амара цвела в уединении, она не появлялась на улицах Севильи. Когда народ проводил в болтовне и шутках вечерние часы, она оставалась при матери, для которой была единственной отрадой. Старая мать ее была слаба и часто хворала. Амара же кормила ее, работая на богатых.

У маленького домика, в котором жили мать и дочь, несколько решетчатых окон и низкий вход выходили на улицу. Сзади, почти касаясь прохладных вод Гвадалквивира, протекающего за домами этой улицы, находился красивый широкий балкон с большими стеклянными окнами.

Я наблюдал за Амарой уже несколько месяцев и все выжидал случая увидеть и поговорить с ней наедине. Случилось, что она пришла в лавку отца за фруктами для больной матери в то время, как я отправлялся на службу. Прекрасная Амара обменялась со мной первым взглядом. Никем не замеченный, выждал я ее на перекрестке и шепнул ей, не позволив себе, впрочем, следовать за ней, чтобы не подать повода другим девушкам попрекать ее любовником:

- Амара, выйди сегодня вечером на балкон. С наступлением ночи тебе передадут известие.

Девушка поглядела на меня своими большими черными глазами. Они выражали удивление и словно говорили, какое известие могут сообщить бедной Амаре? Но зная хорошо сына почтенного и честного Мануэля Дорино, она шепнул мне:

- Я буду ожидать известия!

С лихорадочным беспокойством ожидал я вечера, никогда еще день не казался мне таким длинным. Я все думал о прелестной дочери вдовы. При первых словах, которыми мы обменялись, она так глубоко взглянула в мою душу своими обворожительными темными глазами, что образ ее неотступно носился надо мной.

Я был тогда двадцатилетним юношей, Энрика, в котором разгоралось горячее пламя любви. Чем только не пожертвуешь в эти годы, чтобы увидать возлюбленную? Все казалось возможным и доступным поклоннику такой очаровательной сеньоры, какой была Амара. Наконец, наступил вечер. Я нанял гондолу и тихо поплыл вверх по Гвадалквивиру.

Севилья словно рай земной. Нельзя не любоваться даже и этим узким водным путем красивейшего из городов. Я плыл мимо набережной, выложенной камнем и образующей крепкую и надежную пристань для выгрузки товаров, к которой пристают корабли всех стран, и очутился на месте, обросшем величественными пальмовыми деревьями, бросающими свою тень с берега через всю реку. В этом месте сидят и прохаживаются по вечерам жители Севильи, наслаждаясь часами прохлады. Я принужден был спрятаться в моей гондоле, чтобы не быть узнанным прогуливающимися по берегу девушками, и очень обрадовался, очутившись под мрачной тенью домов. Почти у каждого из них низкий балкон с отверстием в решетке, обращенной к реке, через которое свободно можно было спуститься в лодку.

Пока я осторожно пробирался между балконами, наступил поздний вечер с его таинственным полумраком. Наконец, я разглядел неподалеку от себя домик вдовы.

Сердце мое сильно билось и со сверкающими глазами я высматривал, сдержала ли слово Амара, стояла ли она на своем балконе и выжидала ли известия, обещанного мною.

Среди пальмовых и других деревьев, украшавших балкон, я еще не мог различить образ возлюбленной. Но когда я подплыл ближе и тихонько причалил гондолу к балкону, красавица Амара вышла на него через низенькую дверь своего домика, осматриваясь кругом и грациозно ступая. С любопытством подошла она к решетке.

Молодой, красивый улан шагнул из гондолы к ней, она тихонько вскрикнула и хотела поспешно скрыться внутри дома, но я умолял принять от меня известие, обещанное и привезенное мною.

Амара очаровательно и лукаво улыбалась, как будто предчувствуя значение этого послания. Я признался покрасневшей и потупившей свои прелестные глазки Амаре в моей пламенной любви к ней. В этом-то и состояло мое известие, сообщенное той, которая, как мне казалось, не без удовольствия прислушивалась к нашептываемым мною словам.

Она мне ответила, что тоже любит меня. С тех пор не проходило вечера, чтобы я не проводил его у балкона возлюбленной. Листья и цветы прикрывали наши свидания. Я любил ее со всей силой моей пламенной души. Казалось, и она с нетерпением поджидала эти очаровательные часы.

Мой отец скоро заметил, что было место, где я приятнее проводил время, чем в отцовском доме, но он не мешал мне. Вскоре я узнал, что и он по вечерам редко бывает дома, что и он, подобно мне, искал развлечений вне дома.

Сестра Жуана жаловалась несколько раз на отца и брата за их невнимание к ней, но потом мало-помалу привыкла к одиночеству. Но мог ли я прожить целый вечер, не видавшись с Амарой? Я был произведен в офицеры, и отец ни в чем не отказывал мне, несмотря на то, что незадолго перед тем он потерпел большие потери. Утонуло несколько его кораблей, и обанкротился один из его иностранных товарищей.

Офицер Мартинец Дорино, слывший среди своих сослуживцев за способного неустрашимого воина, а среди друзей за верного помощника в нужде, любил дочь бедной вдовы все с возрастающей страстью. Часто, среди ночной тиши, стоя на балконе над плескающимися волнами Гвадалквивира, клялись мы друг другу в вечной любви, закрепляя клятвы горячими поцелуями.

Иногда по прошествии часа сладкой болтовни, Амара напоминала юному офицеру, что наступила пора разлуки, отговариваясь тем, что мать и соседи могут заметить их свидания.

Хотя мне было очень тяжело сокращать эти очаровательные часы, но никогда в душу мою не западало ни малейшее подозрение. Как мог я не верить Амаре, этому чистому существу, когда она так мило клялась мне в верности своими прелестными устами. Я уступал ее настоятельным просьбам, прощался с ней, и садился в гондолу, долго еще махая платком. Она же с любовью глядела мне вслед.

Я всей душой привязался к этой девушке. Чувствуя себя не в состоянии изменить ей, даже помышлять об иной красавице, я не мог допустить мысли, что Амара способна была изменить мне.

Но несмотря на все это, она в последнее время казалась рассеянной и холодной. Когда я с любовью упрекал ее, она как-то иначе уверяла меня, что любит по-прежнему. Но я все еще извинял ее во всем, все еще искал и находил оправдания происшедшей в ней перемене, всегда ограждая ее от подозрений.

Чем она была холоднее, тем пламеннее, безумнее возрастала во мне страсть к этой прелестной, обольстительной женщине.

Я еще удерживал в себе бушующие чувства, я еще щадил ее невинность, но с блаженством помышлял о минуте, когда с неизъяснимым упоением буду иметь право вполне предаться восторгу обладания ею.

Я объявил ей, что порешил в скором времени переговорить с отцом о наших отношениях. Она приняла это известие, которое должно было обрадовать ее, с притворной радостью... Я убедился впоследствии, что это была притворная радость, холодно дрожавшая на ее губах, но тогда я был вполне уверен, что сердце Амары также радостно билось, как и мое собственное.

Купец Мануэль Дорино, мой отец, становился с некоторых пор все молчаливее и угрюмее. Сначала я никак не мог понять, отчего он вдруг стал так холоден к Жуане и так избегал сына. Моя снисходительная, милая сестра, прозванная красавицей нашими многочисленными знакомыми, напомнила мне, сколько потерь потерпел отец за последнее время. Мы употребляли все наши усилия, чтобы развеселить его, и старались угождать ему во всем. Мы утешали его и просили не горевать ради нас. Мне показалось, что он узнал о моей любви к дочери вдовы, и потому, долго не мешкая, я попросил его согласия на мою гласную помолвку с Амарой.

Отец побледнел при этих словах, назвал меня тщеславным дураком, замышляющим завестись стадом, не имея за душой ни гроша, и запретил мне и помышлять даже о дочери вдовы.

Я выслушал спокойно, и потом объяснил отцу, что уже давно люблю Амару, и вечно останусь ей верным, так же как и она мне. Жуана, став посредником между отцом и сыном, умоляла нас отложить решение этого вопроса до другой, более благоприятной минуты. Она добилась, впрочем, того, что восстановила между нами внешнее согласие. С моей стороны это примирение было совершенно чистосердечно, я вообще скоро перестал сердиться после объяснения с отцом.

Хотя престарелый отшельник с трудом передавал рассказ о своем прошлом, однако даже и этого усилия он не мог переносить более, силы его заметно слабели. Но он должен был отделаться от кровавой тайны его жизни, он не мог умереть без признания, это бремя было слишком тяжело для него.

Дрожа всем телом, схватил он руку Энрики и, задыхаясь, попробовал приподняться. Потом он указал на кружку с водой, чтобы свидетельница его последних минут освежила его горячие губы и пересохший язык.

Энрика ухаживала за ним и утешала его. Она сдвинула плотнее мох под головой старца, чтобы он лежал выше и мог свободнее дышать.

- Однажды вечером, - продолжал отшельник, - когда я, закончив службу, спешил по неосвещенным улицам к ожидавшей меня гондоле, старый нищий неожиданно загородил мне дорогу. Он взял меня за руку и в знак того, что хочет сообщить мне что-то важное, шепнул имя "Амара".

Я вообразил, что он принес мне поручение от невесты, а потому вошел с ним под тень густых миндальных деревьев.

- Вы собирались сесть в гондолу и отправиться к Амаре? - шепнул старик. - Амара обманывает вас!

Я вздрогнул, словно в меня вонзили кинжал.

- Кто ты, бродяга? - воскликнул я в крайнем волнении. - Как ты осмеливаешься позорить Амару?

- Вы предполагаете, что Амара любит вас, вас обманывают, Мартинец Дорино! Я желаю вам добра и давно уже наблюдаю за вашей любовью. Из моего окошечка ежедневно любовался я вами и прелестной сеньорой! Я люблю вас... и...

- Продолжай! - вскричал я в страшном нетерпении.

- И мне очень обидно за вас, что прелестная сеньора так бессовестно и оскорбительно вас обманывает!

- Расскажи мне все, что видел!

- Амара принимает по ночам на своем балконе еще и другого посетителя.

- Несчастный, ты лжешь, это невозможно! - воскликнул я в бешенстве. Я готов был задушить доносчика этих ужаснейших обвинений.

- Не шумите так, дон Мартинец Дорино! Каждую ночь приходит к вашей прелестной сеньоре посетитель в черном плаще.

- И Амара принимает этого посетителя?

- Она выжидает вашего ухода, а потом принимает дона в черном плаще.

Я, вытаращив глаза, глядел на человека, в миг уничтожившего все, что было мне так дорого. Я до того был взбешен, что принужден был употребить всю силу воли, чтобы не наказать сгорбленного старца вместо той, которая была причиной этого страшного доноса.

- Кто этот дон? - спросил я глухим голосом.

- Сами поглядите, может быть, вы его знаете! - отвечал нищий.

- Берегись, мошенник, если ты обманул меня! - закричал я ему.

- Завтра в эту же пору будет ожидать вас старый нищий здесь, под миндальными деревьями на набережной, и тогда я буду доволен, что предупредил вас об измене этой змеи, не заслуживающей вашей благородной любви!

Я пристально поглядел в лицо сгорбленного старика. Мне все казалось, что он переодетый мошенник, подкупленный обмануть меня и сообщить мне ложный донос. Нищий заметил мой недоверчивый взгляд.

- Вы всегда можете найти меня там на углу. Я сижу в нише у образов, - сказал он, - я не обижаюсь, что вы скорее верите прелестной Амаре, чем старому нищему с набережной. Завтра же вы будете благодарить меня!

С этими словами он заковылял далее, я же стоял в нерешимости, не зная как лучше поступить.

- Это невозможно, - шептал я в волнении, - Амара любит меня, а он говорит, что она целует другого, когда я ухожу... Но почему же она так настаивает, чтобы я скорее уходил? Отчего стала она холоднее в обращении со мной, чем в былые времена? Отчего она так холодно клянется мне в любви и верности? А прежде она так пламенно прижимала меня к своему сердцу...

Я решился следить за ней, начиная с предстоящей ночи. Как всегда подплыл я в гондоле к ее балкону, как всегда ожидала меня Амара у самого входа. Я вышел к ней, но не говорил ни слова об ужасном известии. Когда я увидел ее опять среди окружавших ее цветов, то залюбовался улыбающимся, прелестным личиком. И если бы даже подозревал ее прежде, то не поверил бы теперь. В это мгновение я обнял ее и забыл обо всем. В глубине души просил я у нее прощения за все недостойные мысли, которыми я оскорбил ее, покрывал поцелуями ее мягкие губы и повторял ей, что в скором времени она должна быть моей и что я приступлю к свадебным приготовлениям. Амара была счастлива!

Но не прошло получаса, как она мне уже напомнила, что пора уходить. Она боялась, что нас увидят и про нее будут сплетничать.

Я исполнил ее желание. Мы обменялись еще поцелуем, последним между Мартинецем и прелестной Амарой!

Когда я удалился в гондоле вниз по течению реки, по направлению к набережной, она долго еще махала мне вслед своим белым платком, пока я совсем не скрылся из виду. Выждав целый час, я опять вернулся к ее дому, осторожно прячась в тени домов и балконов. Я хотел убедиться в точности слов нищего, я хотел видеть своими собственными глазами, принимала ли Амара дона в черном плаще, предварительно выпроводив меня от себя.

Неистово билось мое сердце. Ведь любовь моя к прелестной Амаре была пламенна и безгранична! Когда я стал приближаться к домику старой вдовы, мне почудилось, что кто-то быстро вошел в него. Но расстояние было еще слишком велико, чтобы можно было различить что-либо в ночном полумраке. Сильно ударив несколько раз веслами, я быстро подплыл к решетке балкона. Он был пуст, ни одной гондолы не видно было вблизи. Следовательно, нищий обманул меня! Я с трудом мог дождаться следующего вечера, чтобы сказать ему, что он лжет или ошибается. Бог знает, что старый нищий мог видеть из своего окошечка и кого он мог принять за Амару и незнакомого дона! - думал я.

Наступил следующий вечер, я не мог дождаться его! Нетерпеливо и гордо направился я к набережной, когда начинало смеркаться. Старый нищий ожидал меня, по уговору, в тени цветущих миндальных деревьев.

- Ну, что, дон Мартинец Дорино, - спросил он меня, - обманул я вас?

- Ты, верно, сам ошибся, - возразил я, радуясь, что подозрение его не подтвердилось, - я тайно вернулся через час после того, как расстался с Амарой и никого не нашел на балконе.

- Никого не нашли на балконе? - недоверчиво улыбаясь, спросил нищий. - Не ослепли ли вы, дон Мартинец? Я видел из своего окошка, как вскоре после вашего ухода от прекрасной грешницы дон в черном плаще опять явился к ней.

- Мерзавец, теперь я убедился, что ты клевещешь! - воскликнул я, дрожа от злости. - Я подъезжал ведь к самой решетке балкона и убедился, что никого на нем не было и никакой гондолы не стояло у балкона.

Нищий задумчиво улыбнулся.

- Дон Мартинец, вы правы, когда вы вернулись, уже никого не было на балконе. Вероятно, прекрасная Амара и ваш соперник заметили вас и вошли в домик. Гондолы вы тоже не нашли, потому что этот дон в черном плаще не ездит в гондоле. Все случилось, как вы говорите, а все-таки он был у прекрасной сеньоры.

Я дрожал от ревности.

- Так посоветуй мне, с чего начать, чтобы подкараулить этого дона у Амары?

- Навестите прекрасную сеньору сегодня вечером, как и всегда, чтобы она ничего не подозревала. Когда же вернетесь сюда в гондоле, поспешите по улицам к домику Амары, живо войдите через низкую дверь и тихо пройдите к балкону, тогда-то вы увидите, что нищий вам друг и хочет предохранить вашу любовь от бессовестного обмана. Незнакомому дону в черном плаще не уйти от вас, если вы загородите ему дорогу из дома, он попадется в ваши руки!

- Кто же этот дон? - протяжно спросил я, прямо глядя нищему в глаза.

- Сами увидите, дон Мартинец Дорино! - ответил сгорбленный старик и удалился.

Я отправился, как и всегда, к Амаре, но я не мог принудить себя выказывать столько же любви и доверчивости, как и прежде. Прелестная женщина и не подозревала, что во мне происходило. Я сказал ей, что поссорился с одним из товарищей. Мы расстались. Я бросился в гондолу и живо доплыл до набережной. Амара, по обыкновению, долго махала мне вслед. Ведь это был знак ее любви и тоски.

С сильно бьющимся сердцем поспешил я по улицам к низкому дому бедной вдовы. Глаза мои сверкали, руки дрожали от нетерпения, я хотел во что бы то ни стало узнать, обманул ли меня нищий или сказал правду.

Тихо и осторожно отворил я дверь и крадучись приблизился к выходу на балкон. Послышался шепот - сердце мое замерло во мне. Я подошел ближе, не выходя из тени прохода, и увидел Амару в объятиях неизвестного мне соперника, закутанного в черный плащ!

Мной овладело отчаяние. Дрожа всем телом, я стал за ними наблюдать. Я с ужасом увидел, что моя целомудренная невеста, столь заботившаяся о своем добром имени и отсылавшая меня после какого-нибудь часа, проведенного с ней, вполне отдавалась неизвестному соблазнителю. Я видел как он покрывал поцелуями ее губы, шею и дивную грудь!

Рассудок мой помутился, и я в бешенстве бросился к ним. Вмиг очутился я перед изменниками.

Они вскочили, Амара испуганно закричала и спряталась на груди незнакомца. Я выхватил кинжал и с проклятием проколол змею и ее соблазнителя в ту самую минуту, когда они стояли, прижавшись друг к другу. Кинжал глубоко вонзился в спину Амары, а потом с быстротой молнии в грудь соблазнителя. Кровь брызнула из ран. Амара с ужасом и мольбой протянула ко мне руку, но рука тяжело опустилась. Я метко попал! Неизвестный дон пошатнулся, ноги Амары подкосились, и они оба свалились через отверстие решетки, к которому приблизились, отступая от меня. Я послал им вслед проклятие, страшно прозвучавшее в ночной тиши, а волны бурного Гвадалквивира поглотили их навеки!

Старый Мартинец замолчал. Энрика с ужасом закрыла лицо руками. Страшен был рассказ престарелого отшельника, передаваемый глухим голосом.

- Шатаясь, отправился я домой, - продолжал он, наконец. - Жуана еще не спала и поджидала отца и меня. Она испугалась, увидев мое изменившееся лицо; я ничего ей не сказал о страшном событии, удалился в свою комнату, чтобы наедине подумать о последствиях моего кровавого поступка. Но я еще не в состоянии был спокойно взвесить ни моего поступка, ни его последствий.

Жуана напрасно поджидала отца: Мануэль Дорино больше не возвращался домой! Через два дня нашли его на берегу Гвадалквивира, а неподалеку от него тело прелестной Амары. У обоих были глубокие раны.

Тогда только узнал я имя неизвестного соперника. Преследуемый отчаянием и угрызениями совести я бросился с остатками своего имущества к несчастной матери убитой Амары. Мне ничего не надо было для себя, я просил смерти, а деньги свои хотел употребить на добрые дела, облегчая нищету и горькую долю больной вдовы. Без объяснений положил я в комнату несчастной, плачущей матери Амары все небольшое состояние, выпавшее на мою долю. Совершив это, я бежал из Севильи.

Я не смел искать смерти, потому что она была бы слишком легким наказанием за такое страшное преступление. Ведь и в самой могиле не нашел бы я желанного покоя. Я вполне сознавал, что сына, омочившего руки в крови своего отца, ожидают на земле страшные угрызения совести, а в могиле вечные муки. Я раздумывал, не отправиться ли мне к судьям и донести на самого себя, но потом решил, что не им судить такое преступление, которым проклял себя Мартинец Дорино.

Старый отшельник изнемогал. Глаза его закрылись, казалось, он переходил в вечность. Но он еще не все досказал.

- Терзаемый страшными мучениями, метался я с места на место. С мольбой падал я ниц, в пыли, перед изображениями Пресвятой Девы. Но покой и утешение не ниспосылались проклятому грешнику.

Без цели и занятия блуждал я по лесу. Наконец, однажды я порешил отречься от мира и посвятить свою жизнь посту и молитве. Более сорока лет переносил я все лишения, я пламенно молился и каялся... но настоящее спокойствие только тогда померещилось мне, когда Пресвятая Дева ниспослала тебя, дочь моя Энрика, в мое безнадежное одиночество. Твое присутствие для меня - благодеяние, ты низвела мою душу в мир небесный. Теперь тебе все известно, дочь моя Энрика, - молись!

Старый Мартинец с любовью и мольбой устремил на нее свои угасающие взоры, видно было, как он жаждал успокоения.

- А Жуана, ваша сестра? - тихо спросила Энрика.

- Я уже очень давно не получал о ней никаких известий. Лесничий королевы сообщил мне как-то, что Жуана, собрав остатки небольшого капитала, оставшегося после отца, покинула Севилью и вышла замуж за очень хорошего человека. Но и ее преследовали несчастья. Король Фердинанд увидел ее, она понравилась ему. По его приказанию ее похитили от мужа, чтобы удовлетворить его низкие желания. Распаленный гневом, требовавший ее назад Фрацко был сослан в Санта Мадре...

Энрика содрогнулась от страха при этом ужасном имени.

- И там изувечен! Теперь только, после долгих лет, живут они мирно, как мне сказали, вдали от Мадрида в развалинах Теба. У меня только одна просьба к тебе, дочь моя Энрика. Когда я сомкну глаза, отправься к моей сестре Жуане, расскажи ей все и передай ей мое завещание. Ты найдешь его под этим ложем. Проси Жуану и ее мужа молить за мою душу Пресвятую Деву, ты же, дочь моя, оставайся в хижине, пока находишься еще в опасности, и считай, что она принадлежит тебе.

Старый Мартинец замолчал и тихо сжал руку рыдавшей Энрики, присутствие которой принесло ему столько отрады и осветило последние годы его жизни. Она не покидала его, со слезами на глазах следя за беспокойным сном и каждым его движением. С состраданием припоминала она рассказ престарелого отшельника. Ему пришлось пройти через самые ужасные страдания, которые могут постигнуть человека. Терзаемый и гонимый грехом, мучимый угрызениями совести, обманутый и лишенный того, что было всего дороже его сердцу, он сохранил только свою веру. Он удалился от людей, чтобы там сохранить ее в полной чистоте. Отрекшись от мира, он вел в лесу жизнь лишений и покаяния и чувствовал, что Божия благодать снизошла к нему. Энрика, так много перестрадавшая, понимала, что она не могла сравнивать свою судьбу, даже в самые тяжелые минуты, с теми ужасами, которые пришлось перенести отшельнику.

Теперь только поняла она причину грусти старого Мартинеца, теперь узнала она о давящем бремени, тяготевшем над ним.

С наступлением ночи отшельник отошел в вечность, благословив рыдавшую возле него Энрику. Он просил света, как будто страшная тьма окружала предсмертные его минуты. Чтобы уступить настоятельным просьбам умирающего, Энрика и Мария Непардо зажгли глиняные лампы и сосновые факелы, но не об этом свете земли испуганно молил он угасающим голосом: его душа жаждала вечного света милосердия и любви. Внезапно из его уст вырвался возглас изумленного восторга, блаженная улыбка озарила лицо умирающего, словно ему блеснул лучезарный свет прощения Божия.

Энрика и Мария Непардо похоронили его вблизи хижины, украсив его могилу лесными цветами. Здесь должен был вечно покоиться престарелый Мартинец, окруженный густыми кипарисовыми и каштановыми деревьями и осененный спокойствием и тихим миром.

Каждый вечер приходила Энрика молиться на его одинокую могилу. И даже старая Мария, украдкой от Энрики, пробиралась на могилу отшельника и никем не видимая молилась за его душу. Луна роняла свой свет сквозь дрожащие листья, освещая могилу и склоненную над ней старуху.

Энрика еще не исполнила последней воли старого Мартинеца: она должна была покинуть уединение леса, чтобы известить о постигшем несчастии сестру усопшего и передать ей его завещание, которое она нашла, по его указанию, под ложем. Оно состояло из старой книги, в которую Мартинец, на случай смерти, записал повествование о своей жизни, кольца, подаренного ему Амарой, заржавленного кинжала и ящичка с золотыми и серебряными монетами.

Энрика бережно уложила все эти вещи, чтобы передать их Жуане, сестре отшельника, жившей, как ей сказали, в развалинах замка Теба со своим мужем Фрацко. Когда Энрика взяла в руку заржавленный кинжал, она с содроганием вспомнила, что он был обагрен кровью неверной Амары и Мануэля Дорино - какое страшное воспоминание о прошлом старого Мартинеца!

Несколько дней спустя Энрика отправилась к Жуане, чтобы передать ей завещание отшельника. Мария же осталась сторожить хижину.

БУКЕТ ИЗ РОЗ

Между тем мадридский кабинет министров, в действия которого королева вмешивалась все менее и менее, продолжал принимать противозаконные решения, идущие вразрез с конституцией. На печатное слово налагалось все более запрещений, и в октябре 1851 палата сенаторов пополнилась вновь избранными пятьюдесятью "благонамеренными" членами, которые в угоду министру потворствовали всем его желаниям. Браво Мурильо, стоявший во главе министерства, сумел так расположить королеву в пользу патеров, что во всех действиях Изабеллы чувствовалось их влияние. Заметив это, Олоцага решился предостеречь королеву.

Королева была опять в ожидании, и лейб-медики рассыпались в советах. Не без основания держали ее вдали от всех государственных дел. Это был веский предлог, чтобы избавить великую женщину от забот и тревог, в сущности же, чтобы без помех забрать в руки безграничную власть.

Когда министр Олоцага просил себе тайной аудиенции, то невольно вспомнили о том, сколько приятных минут дон Салюстиан доставлял королеве в былые времена ее юности во время докладов, которые служили поводом к посещениям министра. Ведь Олоцага и без того принадлежал к тем четырем придворным личностям, которые для Изабеллы были окружены особенным обаянием, проистекавшим от их рыцарски почтительного обращения с ней. Хотя на празднике в Аранхуесе ей пришлось перенести оскорбление от Серрано, в то время как она сама предполагала оскорбить его открыто, выказывая свое расположение графу Рейсу, королева все-таки еще чувствовала в глубине своего сердца сильное влечение к маршалу, который всеми силами старался избегать двора. Изабелла надеялась в этом случае узнать от Олоцаги о многом, что ее сильно волновало.

Дежурный адъютант повел министра в кабинет королевы, удивляясь, что для него было сделано исключение против предписанных наставлений докторов: во что бы то ни стало избегать всевозможных аудиенций.

Приятная наружность Олоцаги нисколько не изменилась. Казалось, он не старел с годами, он все также был красив и изящен.

Как только затворилась дверь за вышедшим адъютантом и Олоцага убедился, что никого не было в комнате, он собрался с мыслями, еще раз взвешивая слова, с которыми намеревался встретить королеву. Его лицо приняло почтительное выражение, так подходившее к его изящным манерам.

Олоцага принадлежал к разряду таких людей, которых очень трудно разгадать. Эти люди всегда говорят как будто чистосердечно, в сущности же ничего не говорят, не выдают своих задушевных убеждений и умеют скрывать свои мысли за произносимыми словами.

Остальные министры сначала никак не могли понять, что за человек их любезный сотоварищ. Скоро они почувствовали превосходство Олоцаги над ними, а потому не доверяли ему, и чувствовали себя неловко в присутствии этого дипломата.

Дипломатом Олоцага был в полном смысле слова. Он умел улыбаться, когда грозили ему кинжалом, он сумел бы почтительно раскланяться, если бы вздумали похитить его возлюбленную. На его глазах произошло много событий, а потому сознание своей силы придавало ему спокойствие и уверенность в себе.

Олоцага взглянул на пошевельнувшуюся портьеру.

Изабелла, закутанная в широкую, роскошную кружевную мантилью, предстала перед низко кланявшимся министром.

Королева была здорова и выглядела прекрасно. В матовом блеске ее голубых глаз видна была какая-то особенная нежность.

- Дон Олоцага, я желаю знать, что делаете вы и приверженные вам гранды, которых я давно не встречала в моих залах.

- Слишком много чести, ваше величество! Приверженные мне гранды и я приносим нашу благодарность за милостивые ваши слова.

- Сядем, дон Олоцага, я чувствую усталость! - сказала Изабелла, легким движением руки приглашая своего министра сесть.

- Я невыразимо благодарен вашему величеству за то, что вы удостоили меня частной аудиенции, я должен коснуться такого деликатного вопроса... - проговорил Олоцага с легкой усмешкой.

- Вы, право, возбуждаете мое любопытство, господин министр. Давно вы не радовали меня вашим доверием, разве только...

- Когда вашему величеству угодно было меня выслушивать без свидетелей.

- И наши беседы всегда имели поучительный характер, - смеялась Изабелла, - расскажите-ка мне, дон Олоцага, как поживает прелестная донна, которая когда-то играла со мной. Я говорю о донне Евгении, - королева старалась припомнить имя.

- Монтихо, - подсказал поклонившись министр, - если не ошибаюсь, донна находится в настоящую минуту в Париже с ее матерью, графиней Теба.

- Я так и думала, что вы должны были знать об этом, дон Олоцага, - о, не прикидывайтесь удивленным! Я, конечно, очень ценю ваше искусство скрывать свои чувства, но в настоящем случае я заметила ваше участие к этой донне, и часто им любовалась! - шутила королева, забавляясь притворно-простодушным видом хитрейшего из своих министров.

- Во всяком случае это было уже так давно, ваше величество, что некоторые обстоятельства могли совсем ускользнуть из памяти среди стольких изменений в моей жизни, а потому и прошу, ваше величество, извинить меня. Но что я очень ясно сохранил в памяти, так это, ваше величество, наши разговоры о религии.

- Я тоже их не забыла и должна сознаться, что они имели для меня большое значение! - задумчиво сказала королева.

- Я с прискорбием сомневаюсь в этом, ваше величество, именно потому-то и явился я сюда.

- Что это значит, дон Олоцага? Я, кажется, отвыкла понимать без объяснений связь между вашими мыслями.

- Прошу извинить меня, если я говорил непонятно, ваше величество, и простить, если я буду говорить прямо, без обиняков. Говорят, что королева находится под влиянием отцов-инквизиторов!

Изабелла приподнялась с явным удивлением и неудовольствием. В ту же минуту встал и Олоцага и приблизился к королеве на несколько шагов.

- В этом ищут предлога, чтобы иметь право осуждать действия вашего величества. Я считал святейшей своей обязанностью немедленно предупредить ваше величество.

- Я горжусь своим благочестием и извиняю ваши слова только в память того, что вы вложили в мое сердце семя благочестия. Да, дон Олоцага, не пугайтесь, если меня упрекают, то вы тому причиной!

- Ваше величество, я набожный человек, но не лицемерный ханжа!

Олоцага произнес эти слова громче и решительнее, чем говорил обыкновенно.

- Кто решается произносить приговор над благочестивыми отцами Санта Мадре? - спросила королева, которая была, видимо, оскорблена.

- Они завлекают ваше величество в свои руки, чтобы завладеть властью, перед которой они преклоняются и к достижению которой направлен весь запас их благочестия. Дозвольте мне повторить с гордостью, ваше величество: я набожен, но презираю лицемеров!

- И эти отцы Санта Мадре, исповедники и советники моего дома...

- Тоже ханжи, ваше величество! - сказал Олоцага в волнении.

- Вы были однажды моим наставником, дон Олоцага, а потому буду считать не произнесенным то, чего никто не слыхал, исключая меня, - прошептала королева, понизив голос и устремив на него строгий взгляд, - я предупреждаю вас, господин министр, не повторять этих слов, потому что я уважаю отцов церкви!

- Четверо из ваших приближенных поклялись предупреждать вас обо всем, что может омрачить славу вашего величества, - продолжал Олоцага; Изабелла внимательно прислушивалась, - я имею честь принадлежать к числу их, а потому считаю своей обязанностью высказать королеве то, что она выслушивает так неблагосклонно. Служить Богу величайшее счастье, отцы же инквизиции употребляют вашу веру и вас самих как средство для достижения своих целей.

- Когда гранды, к которым вы принадлежите, защищали с мечом в руках престол и нашу страну, я всегда изъявляла им свое благоволение, вмешиваться же в мои личные убеждения совершенно неуместно!

- Ваше величество оказало мне честь, назвав меня своим наставником! - проговорил Олоцага, подходя ближе к королеве и склоняясь перед ней. - "Вернитесь ко мне, иначе я погибла!" - прошептал он, следя за выражением ее лица.

При этих словах Изабелла изменилась в лице, она не умела настолько владеть собой, чтобы не выдать своей тайны. Она отшатнулась назад и испуганно устремила взгляд на склонившегося министра. Слова, которые прошептал он, были написаны в записке, вложенной Изабеллою в букет из алых и белых роз, который она бросила во время прогулки в гондолу Франциско Серрано.

Олоцага выпрямился - теперь он знал достаточно.

- Я сообщу вам мое решение, господин министр! - с трудом проговорила, наконец, королева, гордым и холодным поклоном отпустив Олоцагу.

Когда он, раскланявшись по всем правилам этикета, вышел из кабинета, Изабелла, бледная от волнения, порывистым движением вскочила с кресла. Кто осмелился это сделать? Она жаждала объяснений, она должна была знать, каким образом Олоцага овладел этими словами, из чего он заключил, что она их написала; обидчик дорого заплатит за нанесенное им оскорбление.

Раздраженная королева сжимала свои маленькие, мягкие ручки.

- Если Франциско так злоупотребил моим доверием, - шептала она, - если он не удовольствовался ответить хотя бы ледяной холодностью, тогда, о, тогда, я думаю, что я в состоянии буду вечно ненавидеть его!

Поспешно вернувшись во внутренние покои, королева приказала позвать к себе интенданта. Она поручила ему устроить в самом непродолжительном времени вечер в театральной зале, и разослать приглашения донам Приму, Топете и министру Олоцаге.

- Назначьте на четвертое декабря, господин интендант, - прибавила она, подумав немного, - я уж позабочусь, чтобы в этот день высших сановников двора не задержали государственные дела, так как я считаю этот прием в высшей степени важным.

Интендант не смел возражать, но когда лейб-медик задумчиво покачал головой и хотел обратить внимание на состояние здоровья королевы, она остановила его, произнося с такой решительностью, к какой вообще не привыкли ее окружающие:

- Я так хочу!

Интендант ревностно и поспешно принялся за приготовления, так что вечером четвертого декабря 1851 года блестящее общество собралось в театральной зале дворца. Все втайне удивлялись этому вечеру, так как известно было, что через несколько недель королева ожидала рождения ребенка. Некоторые же предполагали, что этот прием имел какую-нибудь тайную причину - к числу последних принадлежал дон Олоцага, который еще не сообщил своим друзьям своего знаменательного разговора с королевой.

Прим, Серрано и Топете явились по приглашению в толпе многочисленных гостей, украшенных всевозможными орденами и лентами. В ожидании королевы все стояли полукругом.

Герцог Рианцарес с королем вошли в залу и, дойдя до балюстрады, остановились, разговаривая между собой.

Появление интенданта и звуки народного гимна возвестили приближение королевы.

Изабелла вошла в залу в сопровождении матери. Король встретил их и, церемонно раскланявшись, подвел к приготовленным креслам.

На обеих королевах были тяжелые атласные платья, а на плечах широкие накидки: обеих королев постигла одинаковая участь.

Королева была очаровательна. Белое платье и роскошная кружевная мантилья придавали ей еще больше прелести. Прозрачная белизна еще больше усиливала красоту ее лица. Ее большие голубые глаза вопросительно взглянули на стоявших в первом ряду грандов - Изабелла убедилась, что Франциско Серрано в их числе. Ее взор встретился и со взглядом Прима, который принял его с глубоким чувством уважения.

Представление началось. Давалась французская пьеска с неизбежными каламбурами и двусмыслицами, от которых король украдкой улыбался, а герцог Рианцарес громко смеялся.

В антракте разносили вино, шоколад, мороженое и дорогое печенье.

Королева ни до чего не дотрагивалась. Она воспользовалась случаем пройтись по залам, так как легко уставала не только стоя, но и сидя. Внимательный маленький король предложил руку своей супруге, но Изабелла поблагодарила его и попросила сопровождать себя вместо него президента Браво Мурильо, вероятно, с целью передать ему какое-нибудь приказание или сообщить что-нибудь. Королева встала, а за ней и все ее придворные. Серрано стоял, разговаривая с Олоцагой, неподалеку от королевы.

- Господин президент, - тихо сказала Изабелла, обращаясь к Браво Мурильо, - я имею причины подозревать в неискренности дона Салюстиана Олоцагу, и это подозрение сильно мучит меня.

- Подозрения вашего величества, к несчастью, совершенно уместны, - отвечал, понизив голос, лукавый слуга иезуитов, давно ненавидевший Олоцагу.

- И вы говорите мне об этом только теперь, господин президент?

- Почтительнейший слуга вашего величества боялся посеять раздор и решился выждать, пока вы, ваше величество, заметите своим проницательным оком ненадежность дона Олоцаги! Радуюсь, что настала эта счастливая минута, пока еще вредное влияние дона Олоцаги не довело нас до неминуемой беды.

- Так как ваши слова подтверждают мои собственные опасения, то я сегодня же вечером произнесу над ним свой приговор! Прошу вас, господин министр, обратить внимание на знак, который я сделаю вам, разговаривая с маршалом Серрано. Я хочу передать ему приказание. Видите этот букет из алых и белых роз? Потрудитесь не спускать с него глаз во время моего разговора. Если этот букет упадет на землю, то я прошу вас немедленно изготовить рескрипт министру Олоцаге!

- Приказание королевы будет исполнено! - прошептал, низко кланяясь, Мурильо.

Изабелла, которая в самом деле держала в руках букет из алых и белых роз, подошла к тому месту, где стояли Прим и Серрано. Королева подняла глаза. При виде герцога де ла Торре она притворно удивилась, как будто только что его заметила.

- А! Маршал Серрано здесь! - сказала королева, особенно милостивым взглядом отвечая на поклоны отступающего Мурильо. - Кажется, мои храбрые гранды стали врагами общества?

- Я полагаю, ваше величество, что этот выговор не может относиться ко мне, - отвечал Франциско, подходя к ней.

- Если вы получили этот выговор, то пеняйте сами на себя, господин герцог, - гордо сказала Изабелла, показывая букетом, что желает продолжать свою прогулку по залам и чтоб Франциско следовал за ней. Я хочу предложить вам вопрос, который меня мучит и так важен для меня, что я сделала этот вечер единственно затем, чтобы преодолеть это мучительное томление, - продолжала Изабелла, идя с Франциско по зале и остановившись на конце ее, - но я желаю также, чтобы никто его не слышал и не понял всей его важности!

- Я вас слушаю, ваше величество, - отвечал Серрано подавленным голосом, следуя за королевой по зале.

Оба остановились.

С этого места Мурильо мог следить за всеми движениями королевы.

- Видели ли вы когда-нибудь этот букет? - спросила королева, рассеянно расправляя лепестки роз.

- Я вижу его в первый раз, ваше величество, - отвечал маршал.

- Не попал ли такой же букет в вашу гондолу во время прогулки в Аранхуесе?

- Я не получал ни одного цветка.

Королева Изабелла побледнела. Она напрасно оскорбила своего любимца, предположив, что он был предателем.

- Не помните ли, кто был подле вас в ту минуту, когда фейерверк озарил окрестность, освещая даже самые отдаленные берега?

- Если я не ошибаюсь, то гондола министра Олоцаги плыла за моей, - отвечал Серрано.

- Хорошо... ах! - сказала Изабелла, как бы нечаянно уронив букет на пол.

Маршал нагнулся, поднял его и подал королеве.

- Прошу вас, оставьте у себя эти розы, Франциско, так как те, которые были назначены для вас в Аранхуесе, не попали в ваши руки, - говорила ласково Изабелла.

Маршал и не подозревал, что от его слов зависела участь одного из его друзей.

- Письмо же, не достигнувшее вместе с букетом своего назначения, я сама в скором времени устно передам вам. Пусть кончают пьесу! - приказала королева, медленно направляясь к своему месту.

Министр-президент Браво Мурильо вышел из залы.

В ту же самую ночь, возвратившись домой, Олоцага получил подписанный королевой приказ о ссылке его в Валенсию.

Олоцага улыбнулся. Он знал причину, повлиявшую на внезапное, болезненно поспешное приказание. Но он знал также, что для него оно не имело никакого значения.

- Оставайтесь на том пути, на который ступили, всемилостивейшая государыня, - прошептал он, нахмурив брови, - тогда слова вашего девиза будут знаменательнее для вас, нежели для меня!

Олоцага исполнил все правила, соблюдаемые в подобных случаях. Он явился к королеве и к Браво Мурильо, зная заранее, что неотложные дела помешают им принять его. После того он поспешил к своим удивленным товарищам.

- Господа, я уезжаю на год в Валенсию! - сказал он, лукаво улыбаясь.

- Во имя всех святых, как же это возможно? - воскликнул Топете. - Этого никак нельзя допустить!

- Успокойся, добрейший друг! - заметил Олоцага, ударив его по плечу. - Ты скоро утешишься: ведь ты, говорят, намереваешься жениться на прелестной дочери дона Генрикуэца дель Арере, и тогда...

- Но как же возможно так неожиданно? - вмешался Серрано, нахмурив брови.

- Мы поговорим об этом потом. Маленькие происки придворных, интрига, которая, как всякое зло, сильно пахнет отцами Санта Мадре. Нечего говорить об этом!

- Черт возьми...

- Тише, Топете, честный моряк, можно ли так говорить? - смеясь увещевал его дон Салюстиан.

- Он еще смеется, отправляясь в ссылку, на это способен только дипломат! - прибавил контр-адмирал.

- До свидания, друзья мои! Через час ваш друг Олоцага будет на пути в Валенсию. Только не думайте, что я целый год не буду в Мадриде, даже и месяца не пройдет, как я явлюсь к вам!

Серрано удивленно поглядел на бывшего министра.

- Он, верно, шутит, - подумал он.

Но Олоцага сделал такое необыкновенно серьезное лицо, по которому ничего толком нельзя было понять, так что маршал прибавил:

- Ты всегда любишь таинственное, загадочное! - Только послушай дружеского совета: не являйся в Мадрид, пока ты находишься еще в опале. Иначе ты так можешь себе навредить, что никто не в состоянии будет избавить тебя от весьма неприятных последствий.

- Ведь не в тюрьму же я отправляюсь в Валенсию, милый маршал, и не как Олоцага явлюсь я к вам! Это опять выходит как-то загадочно и таинственно! Но утешьтесь, господа, скоро вы все узнаете!..

- Что подразумевают дипломаты под словом "все"?

- Ну, все, что вам надо знать, ха-ха-ха, а пока до свиданья! Я думаю, сегодня во дворце кто-то злится больше того, кого хотел разозлить и наказать. Иногда наказание просто благодеяние. Прощайте!

Олоцага, смеясь, простился с друзьями.

Через час караул Валенсианских ворот донес командиру и тот доложил дворцовому коменданту, что дон Олоцага в сопровождении двух слуг проехал через ворота и отправился по дороге в Валенсию.

КИНЖАЛ МОНАХА

На улицах и площадях Мадрида было большое смятение и волнение народа в последующий день за арестом вампира в развалинах Теба.

Всякий хотел слышать рассказ о взятии преступника, всякий хотел видеть изверга, у которого была ужасная потребность душить детей и высасывать их горячую кровь. Со дня святого Франциско, в который это возмутительное преступление повторилось в самом Мадриде, бешенство народа до того усилилось, что попадись этот вампир в руки разъяренной толпы, его вмиг бы разорвали в клочки. В народе распространились самые причудливые рассказы о пещере вампира, в которой вырвали из рук этого жаждущего человеческой крови чудовища плачущего ребенка. Цыган, по приговору народа, заслуживал самое ужасное наказание. Они не могли подобрать пытки и даже наиболее страшного смертного наказания, чтобы применить в этом случае.

Странный ненавистный монастырь улицы Фобурго, в который ночью притащили вампира, вдруг приобрел всеобщее уважение возбужденной толпы, с одобрением говорившей, что для таких мошенников, как этот цыган, только и место в Санта Мадре, где их по заслугам допросят и примерно накажут.

- Уж не будет он больше сосать крови! - кричал, грозно махая рукой, голодный горец в толпе оборванных товарищей.

Вся эта толпа стояла у самого входа на улицу Фобурго.

- Там уж позаботятся об нем, - подхватил другой, - очаровательные винтики для пальцев, приятное колесо, веревочная пытка, а иногда, чтобы погреться, огонек под подошвы и несколько золотничков на грудь!

Громкий хохот послышался в ответ на эту выходку, так попавшую в тон настроения толпы.

- Надо было бы помучить вампира так же, как он мучил детей, - закричала высокая женщина, - вот это было бы настоящее наказание!

- Только один раз? Его надо бы столько раз терзать, сколько он сам умертвил детей, и каждый раз настолько, чтобы он оставался в живых, чтобы снова начинать мучения! - прибавил тощий портной. - Он ведь довольно откармливался человеческой кровью и вдоволь ею насладился.

- Не беспокойся, злой портнишка, он сто раз умрет в Санта Мадре! - вмешался другой...

Все газеты были полны рассказами о поимке вампира и о подвиге, совершенном фамилиарами улицы Фобурго. Этим ловким шпионам инквизиции выдали обещанное вознаграждение, так как им удалось совершить то, чего, несмотря на все их старания, не могли исполнить королевские стражи. Вскоре напечатано было в городской газете, которая всегда сообщала народу приятные для него известия с особой подробностью, хотя часто в ущерб правде, полное описание вампира. Рассказывали при этом, что он жил в своем великолепном дворце в Мадриде, но странствовал как цыган, чтобы ему было легче совершать свои страшные преступления, в которых никто никогда не заподозрил бы дона Аццо. А потому, по словам газеты, все должны радоваться, что такое опасное существо находится наконец под замком.

Этот странный рассказ, так подходивший под весь загадочный образ жизни этого "страшного сластолюбца", как называли цыгана, был с жадностью воспринят со всех сторон и многократно подтвержден даже судьями. Преступника хотели судить в сенате и содержать в городской тюрьме, но разъяренный народ с таким остервенением воспротивился этому намерению, что правительство с удовольствием уступило и передало цыгана Аццо судьям Санта Мадре.

Если Аццо в самом деле был вампир, то страдания, перенесенные им, во всяком случае благотворно подействовали на настроение народа, с содроганием вспоминавшего о его ужасных злодеяниях.

Фамилиары во главе с Жозэ спешили на заре по улицам Мадрида к доминиканскому монастырю. Цыган, привязанный к лошади, подобно Мазепе, был окружен ими со всех сторон. Жозэ часто оглядывался на пленного, чтобы убедиться, что он в самом деле находится между ними.

- Мошенник, - ворчал он про себя, приближаясь на лошади к монастырским воротам, находившимся в самом строении, - вот удачно-то поймал, не удастся тебе постращать меня в другой раз. Надо немедленно известить графиню генуэзскую, что тебя можно найти в Санта Мадре. Ох! Как графиня обрадуется - она и не подозревает, что я знаю место пребывания ребенка ненавистной Энрики. О, Жозэ все найдет, чего ему хочется и что ему нужно!

Брат Франциско Серрано дернул звонок, через несколько минут выбежал брат привратник.

- Открой нам! Фамилиары с Жозэ во главе привезли вампира!

Шепот одобрения приветствовал вновь прибывших, когда привратник отворил ворота.

Вскоре собрались все монахи, стараясь увидать вблизи чудовище в человеческом образе, которое было еще кровожаднее отцов инквизиции. Они с интересом разглядывали бледного цыгана, у которого глаза зловеще блистали, а волосы в беспорядке висели по лбу и щекам. Аццо, в своей затаенной ярости и с искривленным от страдания лицом, представлял такое зрелище, из которого с содроганием можно было вывести, что он в самом деле вампир. Его цыганский наряд был разорван и превращен в лохмотья грубыми руками фамилиаров, лицо и руки были расцарапаны до крови, черные длинные волосы были всклокочены, и из-под них зловеще блистали его блуждающие глаза. Ни слова не вырывалось из его бледных губ. Что ему было кричать, в чем уверять?

Цыган Аццо спокойно стоял на монастырском дворе, перенося все без звука жалобы. Только его блестящие глаза беспокойно блуждали. Неужели бледный Аццо был виноват?

Вдруг его лицо, полузакрытое волосами, дрогнуло - черный палач Санта Мадре приближался к колоннаде, прилегающей к монастырю.

- Вот какую редкую птицу вы поймали! - прошептал он, обращаясь к Жозэ и фамилиарам, и бросил им черное сукно и петлю.

Фамилиары обвили ими голову Аццо, который испустил страшный крик: отвратительные шпионы чуть не задушили его. Они тащили его в подвал Санта Мадре, куда Мутарро бросил свою новую жертву.

Жозэ торжествующим взглядом следил за удаляющимся цыганом, а потом поспешно ускользнул из монастыря, чтобы донести графине генуэзской о происшедшем.

Великие инквизиторы с удовольствием услышали, что вампира поймали их шпионы и лазутчики - они очень хорошо сознавали, что благодаря этому приобрели новую силу. В награду за эту услугу они приняли Жозэ в монастырское братство.

Благодарный и усердный, Жозэ указал им дворец цыгана на улице Гранада. Расходы на его процесс были покрыты продажей этой драгоценной собственности, которая была конфискована монахами.

Вскоре после этого королева родила мертвого ребенка, что, впрочем, заранее знали в Санта Мадре. Влияние отцов все более увеличивалось, так что Нарваэц был сменен, и они назначили главой министерств и правления Браво Мурильо, с которым мы уже встречались при дворе.

Проходили месяцы, а цыган Аццо томился в подземелье, так как отцы все откладывали его допрос и приговор, может быть, боясь явиться с этим вампиром в неблагоприятную им минуту, а может быть, оттого, что великие инквизиторы были слишком заняты советами и делами. Все, что совершалось во дворце, было заранее решено и предписано ими.

Таким образом наступило четвертое декабря 1851 года, когда королева отослала в заточение Олоцагу. В этот же день явился в Санта Мадре усталый и запыленный монах, передавший великим инквизиторам чрезвычайно важное известие. В Париже уже три дня сражались на баррикадах, как гласило донесение. Президент Наполеон возвел себя в императоры французов и заставил удивленный народ провозгласить себя им. - Париж походит на поле сражения, - передавал монах великим инквизиторам Испании, - второго декабря Людовик Наполеон возложил на свою голову императорскую корону!

При дворе узнали об этом важном событии только на следующий день. Королева поспешила послать новому владыке соседнего государства, который, будучи еще президентом, уверял ее столько раз в преданнейшей дружбе, свои поздравления и искренние пожелания.

Близость и соседство республики всегда имеют свою выгоду, поэтому испанский двор радостно принял и признал это событие, так удивившее всю Европу.

Мадридский народ толпами стоял на площади Пуэрто-дель-Соль и слушал чтение газетных новостей, кофейни были переполнены, посетители громко спорили, но все говорили осторожно, так как было известно, что переодетые стражи получили строжайшее предписание с точностью передавать все высказанные мнения, а порицателей и недовольных немедленно арестовывать.

Тайное же брожение умов было сильно возбуждено, и все более и более распространялось в народе, но так осторожно, что правительственные шпионы не могли за ним следить. Двадцатого декабря того же года королева благополучно разрешилась от бремени инфантой. Ребенок был здоров и мать вне опасности.

Это известие, принятое с единодушной радостью, благотворно подействовало на народ. Утешали себя надеждой, что королева с королем были в наилучших отношениях и что королева подарила народу инфанту.

Влияние Изабеллы усилилось в связи с этим, и в некоторых неудачах и дурных поступках обвиняли ее советников, министров.

В Санта Мадре, вечером двадцатого декабря, сидели в совещательной зале у длинного, покрытого черным сукном стола три великих инквизитора Испании - Антонио, Маттео и Мерино. Им было сообщено о благополучном разрешении королевы. Это событие породило некоторые вопросы, которые должны были быть основательно обсуждены патерами.

Круглолицый Маттео, духовник королевы-матери, только что сообщил своим высокопочтенным братьям, что за последнее время влияние монахини Патрочинио на Изабеллу весьма ослабло и что, следовательно, необходимо найти средство овладеть королевой посредством приставленного к ней исповедника-духовника.

- Сегодняшнее событие нанесло нам сильный удар, - спокойным голосом отвечал престарелый Антонио, - последствия которого трудно рассчитать. Изабелла получит через него такую силу, которой нам нельзя будет противодействовать ни через короля, ни через Мурильо!

Мерино, младший из монахов, фанатик в душе, с мрачно блестящими глазами до сих пор молча прислушивался к изречениям своих собратьев. Теперь и он хотел излить скопившийся яд против Изабеллы и ее любимцев.

- Сестра Патрочинио вытесняется новым влиянием Франциско Серрано, с непонятной скоростью возвысившегося до герцога и маршала! Изабелла находится под влиянием этого генерала и Жуана Прима, которому пожалован титул графа Рейса! Сколько трудов и хлопот стоило президенту Мурильо, чтобы хоть на краткое время удалить третьего любимца, этого хитрого Олоцагу!

- Их необходимо устранить для всемогущества Санта Мадре!

- Ведь нам же удалось низвергнуть герцога Валенсии! - сурово отвечал Антонио.

- И все-таки этот Нарваэц опять вблизи Мадрида и, при всей нашей силе, нам все-таки не удалось добиться от непостоянной Изабеллы Бурбонской, чтобы ради блага страны мечом покончить с тем тайным обществом...

Маттео Нахмурил брови, они вспомнили с Мерино ночь святого Франциско.

- С тем тайным обществом Летучей петли, даже о предводителе которого мы ничего положительного не можем добиться. Известно только, что имя его дон Рамиро.

- И что они собираются в развалинах Теба, - прибавил Антонио.

- Скажи - собирались, престарелый, почтенный брат, - сказал разгоряченный Мерино, - с тех пор, как мы безотлучно стережем развалины, чтобы подкараулить это опасное общество, ни один из его членов не подойдет к зданию, как будто кто из нас выдал им тайный план Санта Мадре.

- Но все-таки наблюдения брата Жозэ для нас очень важны.

- Ты говоришь о поимке вампира? - Конечно, оно чрезвычайно важно! Но еще важнее схватить этого тайного предводителя, осмелившегося проникнуть в наши стены. Перед ним открываются замки наших дверей, он, вероятно, живет под землей, так как наши фамилиары не могут найти его следа. Кажется, Изабелла Бурбон-ская боится Летучей петли!

- Ты прав, высокопочтенный Мерино, - отвечал Маттео, - она, вероятно, боится, так как колеблется позволить арестовать их.

- Так Санта Мадре заставит ее! - вскричал Мерино со зловещим блеском в глазах. - Верховная власть в наших руках. Тот, кто захочет похитить ее, должен погибнуть!

- Соблаговолите, мои достопочтенные братья, принять от меня доказательство, - говорил Маттео, - что Изабелла Бурбонская в глубине души не принадлежит отцам церкви и что она не признает их власти.

- Мы рады слушать твои основательные обвинения, брат Маттео, - отвечал старец Антонио.

- Вам известно, мои дорогие братья, что мы разрешили Марии Кристине, когда она была в материальном затруднении во время войны с доном Карлосом, взять бриллианты со статуи святого Исидора, оцененные в миллион дуро, и заменить их поддельными. С тех пор прошло уже десять лет. Благочестивые прихожане церкви святого Исидора не заметили подмены. Теперь же прошел назначенный нами срок. Уже полгода тому назад я строго и настойчиво напоминал Изабелле Бурбонской о возвращении бриллиантов. Напрасно! Она отвечала пустыми обещаниями, а святой старец до сих пор лишен своего украшения.

- Так ее надо заставить возвратить бриллианты из казенной кассы! - сказал патер Антонио.

- Изабелла уклонилась от этого предложения.

- Если она откажется, то будет святотатницей, она приняла обязательства своей матери, - мрачно сказал Мерино.

- Теперь она будет опираться на влияние, приобретенное ею над народом рождением ребенка! - пояснил Маттео. Саркастическая улыбка озарила его круглое лицо.

- Беда ей, если она еще осмелится сопротивляться могуществу Санта Мадре, она не первая, которая дорого за это поплатится, - говорил бледный страстный Мерино.

- А если она станет надеяться на помощь других?

- То должна умереть! - вскричал Мерино.

Сгорбленный старый патер Антонио невольно взглянул на молодого брата, при последних словах вскочившего с места. Казалось, он был готов на все, у него уже раз вырвались подобные слова. А фанатизм, блестевший в его глазах, явно показывал, что он способен был исполнить свои угрозы.

- Санта Мадре старше престола и дворца Мадрида, - заговорил престарелый великий инквизитор, - Санта Мадре могущественно и непреклонно, Изабелла Бурбонская знает это от матери и по истории! Она не должна забывать, что она только под нашей властью остается на своей высоте. Если же она захочет возвыситься над нами, тогда ей грозит гибель! Прошу достопочтенных братьев, собравшихся здесь, через четыре недели произнести по этому делу окончательный приговор. До тех пор должно выясниться, будет ли это опасное общество Летучей петли преследовать Изабеллу Бурбонскую, и желает ли она возвратить святому Исидору его украшения. Увеличения срока мы не можем допустить!

- Мы согласны с тобой, достопочтенный брат Антонио, - говорили Маттео и Мерино.

Никто не подозревал, что было решено во дворце на улице Фобурго.

Сестра Патрочинио, допущенная к королеве через несколько дней, получила предписание дружески предложить больной эти два вопроса, важности которых она и не подозревала.

Изабелла ответила монахине, чтобы впредь не являлись к ней с подобными вопросами и что государственная казна до того истощена, что если бы она даже и пожелала возвратить бриллианты, то была бы не в состоянии исполнить своего желания. К тому же камни были пожертвованы статуе святого Исидора королем, а следовательно, королева имеет право взять их обратно по-своему усмотрению.

Через четыре недели после совещания трех великих инквизиторов, они опять собрались, по уговору, в мрачной зале Санта Мадре; что там произошло и о чем говорилось, ни единое человеческое ухо не слышало. Только верно то, что по окончании этого возбужденного совещания каждый из трех великих инквизиторов опустил руку в урну, стоявшую на столе, покрытом черным сукном. Младший из трех патеров дьявольски улыбнулся, когда увидал попавшийся ему жребий, но и этого жребия человеческое око не видало, так как великие инквизиторы отошли к камину и каждый собственноручно бросил свою бумажку в пламя, ярко блестевшее в камине тайного здания.

Здоровье королевы заметно поправлялось. Бюллетени о здоровье с каждым днем были все более и более удовлетворительны. Лейб-медики по неотступным просьбам духовников и министров дали свое согласие на служение благодарственной обедни. Королева назначила этот церковный праздник на второе февраля 1852 года.

Никто и не предполагал, что ожидало королеву. Изабеллу только мучило какое-то странное, беспокойное предчувствие чего-то недоброго. Чем ближе приближался назначенный день, тем больше ею овладевало беспокойство, дошедшее до того, что она хотела даже отложить церемонию до другого дня, но побоялась заслужить гнев Пресвятой Девы и церкви, а потому, поборов себя, она назначила церковь святого Антиоха для служения благодарственного молебна.

Королева, рассылая приглашения высокопоставленным лицам, особенно любезно приглашала маршала Серрано, графа Рейса и контр-адмирала, чувствуя, что чем ближе они будут к ней, тем лучше для нее.

В три часа пополудни королева с королем отправились в церковь святого Антиоха. Они ехали в праздничной карете, запряженной великолепными серыми лошадьми. На паперти старой, всеми чтимой церкви они были встречены Примом, Серрано и Топете, а в самой церкви министрами во главе с Браво Мурильо и некоторыми старыми генералами. За королевой вошла в церковь Мария Кристина с супругом.

Изабелла приблизилась со своим супругом к нише, в которой находилась мраморная статуя Пресвятой Девы, изображенная в человеческий рост.

Ни один священник не встретил королеву, шедшую приносить свою благодарственную молитву, ни один из исповедников церкви святого Антиоха не явился к ней.

Изабелла удивленно поглядела вокруг - страшное предчувствие овладело выздоравливающей. Маленький болезненный король искал глазами духовенство, но не осмелился сделать никакого замечания.

На алтаре, к которому подошла Изабелла со своим супругом, горели свечи. Противоположный боковой алтарь, к которому подошла Мария Кристина с герцогом Рианцаресом, тоже был ярко освещен, кавалеры и дамы свиты и всего двора заняли места в почтительном отдалении от царственной четы.

Звук органа торжественно гудел в высокой церкви, а мерцающие ч свечи, благоговейно действуя на молящихся, освещали своды храма, сливаясь с курящимся фимиамом.

Изабелла была бледна и озабочена. Гладко причесанные прекрасные темные волосы окаймляли ее лицо. Взамен всякого украшения на ней было наброшено белое покрывало, которое, падая на плечи и платье, придавало ей особую прелесть. Милые голубые глаза на минуту остановились на Серрано, а потом, следуя невольному порыву сердца, устремились на престол Пресвятой Девы со Спасителем на руках, милосердно взиравшей на нее. Никогда еще Изабелла не была так хороша, как в настоящую минуту. Франциско Серрано невольно любовался ею. Закончив молитву, королева встала и, сопровождаемая супругом, направилась к церковной трапезе. Мимо них прошел монах, прячась в свой капюшон. Никто не обратил на него внимания. Один Прим с удивлением заметил его. Он поднял глаза и увидел стоявшего у главного престола в полном церковном облачении престарелого Антонио. Сгорбленный монах поспешно подошел к королеве. Франциско де Ассизи отступил в сторону, предполагая, что монах явился к королеве с какой-нибудь просьбой. Изабелла заметила стоявшего перед ней служителя церкви.

- Патер Мерино! - удивленно прошептала она...

- Да, это он... изменница! - воскликнул монах. - Вот тебе проклятие Санта Мадре!

Изабелла с содроганием отступила назад, сдавленный страшный крик вырвался из ее бледных губ. Она увидела, как Мерино, скрежеща зубами, вытащил из-под капюшона блестящий кинжал и замахнулся им на нее. Все это произошло в одну минуту. Придворные онемели от ужаса.

Мерино вонзил кинжал в грудь королевы. Она уже чувствовала, как холодная сталь проникла в ее тело. Из уст присутствующих вырвался крик ужаса. Еще минута - и кинжал проколол бы сердце королевы...

Дамы закрыли лицо руками, другие попадали в обморок. Мужчины в страшной суматохе кричали о помощи. Король, вместо того чтобы схватить преступника, окропившего престол Всевышнего кровью королевы и неслыханно обесчестившего церковь, шатаясь, подался назад.

В ту минуту, когда уже убийственный кинжал вонзился в жертву и кровь уже обагрила белое кружево, окаймлявшее грудь королевы, монах почувствовал, как чья-то железная рука схватила его за локоть и с неодолимой силой отдернула назад. Раненая королева опустилась на руки маршала Серрано. Скрежеща зубами, в фанатическом бешенстве глядел Мерино в лицо Прима, верная рука которого удержала его преступный кинжал в последнюю минуту. Он уже не сомневался в успехе своего покушения, увидев пролитую им кровь. Живо и ловко пропустил сумасшедший монах свой острый кинжал из одной руки в другую, намереваясь проколоть им грудь своего нового врага.

Но Серрано, поддерживая королеву, в ожидании приближающихся придворных дам, закричал другу, чтобы он остерегался монаха. Прим схватил Мерино за шиворот, лишая его всякой возможности вредить кому-либо. В эту минуту с престола раздались угрожающие слова Антонио:

- Осмеливающийся бесчестить церковь и ее служителей, да будет проклят!

- Проклятие убийце Мерино! - ответили тысячи голосов громящему инквизитору.

Церковь представляла потрясающее зрелище: жалобные крики женщин, беготня адъютантов, плач приближенных. Королева-мать с супругом в ужасе приблизились к раненой королеве, Серрано и маркиза де Бевилль смачивали ее лоб святой водой. Королева открыла глаза и увидела, что Франциско держит ее в своих руках!

- О, бесценный! - шептала она ему едва внятным голосом и взором, исполненным страдания, поглядела на избранника своего сердца, а потом на мать.

Прибежавшие лейб-медики объявили, чтобы успокоить окружающих, что рана безопасна, но необходим тщательный уход за ослабевшей королевой.

Прим и Топете передали преступника дежурному караула. С трудом охраняло войско фанатика-монаха от ярости рассвирепевшего народа.

Великого инквизитора Мерино посадили в государственную тюрьму, а там Вермудес заковал его в кандалы. Согласие на это приказание Серрано с трудом вырвал от королевы. Никто другой из высокопоставленных лиц, даже Браво Мурильо, не осмелился бы выполнить этот приговор.

ДОН РАМИРО

Прежде чем мы начнем описывать волнение, происшедшее во дворце, а еще более в Санта Мадре, бросим беглый взгляд на большую государственную тюрьму Мадрида. Мы с удовольствием узнаем, что отвратительный монах, не побоявшийся пролить кровь царственной особы на самих ступенях алтаря, надежно сидит под ключом и запорами.

Вблизи от Растро находится большая площадь Изабеллы. Ее дома почти все ветхи и серы, в нижних этажах которых помещаются лавки. На площадь выходит узкая и грязная Пуэрта Мунеро. В ней тоже были низкие, неуклюжие дома с маленькими окнами. Редко увидишь в этих окнах цветок или лицо. Мрачное и тяжелое впечатление производила правая сторона улицы. В ней жили тюремные сторожа. Мрачна и неприветлива их жизнь. Они торопливо снуют по узкой улице Мунеро, когда пробьет час смены, спеша провести хоть короткое время в кругу своей семьи.

Грустную жизнь проводят эти люди. Ежеминутно страшась нападений злейших преступников, они делят с ними за ничтожную плату их тяжкое заточение. Часы отдыха и свободы скудно отмерены и определены. Постоянно мучимые своей великой ответственностью, они влачат жизнь вдали от наслаждений и радостей. Даже цвет лица от спертого тюремного воздуха и скудной пищи их желт и безжизнен. Нрав же их от постоянного общения с преступниками стал недоверчив и ожесточен. Жизнь их проходит самым тягостным образом. Покончив дежурство, то ночное, то дневное, они выходят на узкую улицу Мунеро, левая сторона которой занята высокой тюремной стеной. Они проходят через ворота в стене, у которых постоянно стоят два часовых с заряженными ружьями. Торопливо идут они по грязному, пыльному тротуару узкой улицы, к своим низким затхлым жилищам. Жены их давно поджидают к обеду. Они поспешно глотают кушанья и, усталые до изнеможения, бросаются на жесткую постель, чтобы насладившись несколькими часами сна, опять отправиться в свою тюрьму.

Если удастся пройти через постоянно запертые и охраняемые ворота, которые привратник, живущий у наружного их входа, обязан отворять всякому имеющему на то право, то очутишься на большом тюремном дворе. Прямо - здание уездного суда, где совершаются допросы и ведутся все судейские дела. В этом огромном доме бесчисленное количество комнат, проходов и казначейств. У окон крепкие решетки, обитые железом высокие двери, которые постоянно заперты. За ними опять двор с несколькими лужайками, где в известные часы по определенным дням преступникам дозволено прогуливаться и дышать свежим воздухом. Всякие помыслы о бегстве, даже самых решительных и отчаянных, безнадежно рассыпаются при виде высоких боковых стен этого двора. На заднем плане двора возвышается темно-красная высокая тюрьма. В ней бесчисленное количество маленьких отверстий и два выхода постоянно на запоре. Обе стороны, равно как и задний фасад этого превосходно укрепленного здания, тоже усыпаны маленькими решетчатыми отверстиями - доказательство того, что в нем бессчетное количество тесных камер. Из этих отверстий, у которых виднеются желтые лица заключенных, видны с обеих сторон пустые пространства, отделяющие высокую стену от тюремного двора. Задний же фасад круто поднимается над самым Мансанаресом.

Монаха, покусившегося на жизнь королевы, передали судьям государственной тюрьмы. Вермудес приковал ему к ногам и рукам кандалы с цепями, и тюремщики повели его через двор. У окон показались лица заключенных. Все хотели увидеть нового товарища, слыша зловещий звук, издаваемый гремящими цепями при малейшем движении Мерино.

Большая железная дверь, в которой ключ со скрипом два раза повернулся в замке, отворилась перед монахом. Перед ним раскрылся полуосвещенный коридор нижнего этажа. Два сторожа день и ночь стерегли его. Широкие лестницы вели к обеим сторонам верхних этажей. С трудом поднимался Мерино с одной ступени на другую, так как цепь на ногах была чрезвычайно коротка. Не малое число ступеней пришлось ему преодолеть. Сторожа привели его во второй этаж и поместили в отдаленную камеру.

С дерзким видом и нагло улыбаясь, приблизился бледный монах к тяжелой, крепкой двери предназначенного ему помещения. Глаза его зловеще светились. Один из сторожей, именно тот, которому поручены были преступники этого коридора, выбрал из своей гремящей связки ключ, подходящий к камере, отворил дверь и велел преступнику войти. Мерино беспрекословно повиновался. На его лице не видно было раскаяния. Сторож, замкнувший дверь, сообщил товарищу свое мнение о нем. Он решил, что узник номер 17 должен быть отъявленным преступником и что он будет опасаться его, ему что-то очень не понравились его злые, блуждающие глаза.

- При нем ничего не оставили, он не может повредить тебе, - ответил другой сторож, - внизу его всего обшарили. Кровавый кинжал лежит в суде, другого орудия при нем не оказалось.

- Наверное этот монах приготовился к официальному осмотру и заранее ловко скрыл, что следовало! Вспомни только, как разбойник Винато, когда уже был взят под стражу, ухитрился стащить приготовленную для часов пилку и сумел спрятать в такой части тела, где конечно никто и не думал искать!

Второй сторож засмеялся.

- Пилкой он ничего не сделает. А если бы даже и рассчитывал распилить ею железные прутья своего окна, то все-таки ему не поздоровится, если он слетит с этой вышины в Мансанарес!

- Ты уже сложил патеру, что принял нового преступника?

- Сейчас отправляюсь с докладом. Воображаю, как патер Кларет будет проклинать королевского убийцу!

Читатель припомнит, что встречался уже с этим патером в трактире "Рысь" в качестве посланника монастыря в Бургосе к великим инквизиторам Санта Мадре. Как видно, маленькому косому монаху посчастливилось. Он уже несколько месяцев проживал в столице и получил высокое назначение главного исповедника государственных преступников.

Сторож доложил патеру Кларету о прибытии нового преступника. Достопочтенный священник с низким лбом и с сладострастными губами преклонил, как бы в молитве, свою голову.

- Да просветит Пресвятая Дева этого несчастного! - говорил набожный патер.

Звук его голоса был так льстиво мягок, что понятно было такое быстрое возвышение маленького аббата.

- Где же грешник?

- В номере семнадцатом, откуда выпущен осужденный три дня тому назад, - отвечал сторож.

- Преступник до такой степени ослеплен? - спросил патер. Он еще не подозревал, что это был Мерино.

- Самый преступный злодей из всех, благочестивый отец, королевский убийца Мерино!

При этом известии Кларет невольно согнулся, как будто его ударили обухом по голове. Оправившись немного, он вопросительно взглянул своими косыми глазами на стоявшего перед ним сторожа. Он думал, что великого инквизитора сдали в Санта Мадре - и вдруг он очутился в государственной тюрьме.

- Правду ли ты говоришь, сторож? - спросил он. - Неужели на самом месте преступления схватили грешника и, в ожидании наказания, привезли сюда? Да просветит его Пресвятая Дева! Ах! Как люди злы и греховны!

- Он, скованный, лежит в камере и ожидает благочестивого патера, - отвечал сторож.

- В оковах! - прошептал Кларет. - Помилуй его, Пресвятая Дева!

Великий инквизитор Мерино в оковах! Это неслыханное событие, это неожиданное известие так поразило исповедника государственных преступников, что он с трудом скрывал страх и негодование. Великий инквизитор пользовался почетом и уважением наравне с королем. Личность великого инквизитора для ордена иезуитов всегда стояла высоко и была неприкосновенна и свята. Патер Кларет осенил грудь свою крестом. С почтительнейшим поклоном удалился от него сторож,

- Кто осмелился это совершить? - бормотал исповедник, приподымая голову. Выражение лица его из кроткого, умиленного и униженного превратилось в гневное и запальчивое.

- Великий инквизитор Мерино, исполнитель приговора верховного трибунала, в кандалах! Горе вам, несчастным, предполагающим иметь большую власть в руках, нежели отцы Санта Мадре! Вы дорого поплатитесь за свою смелость - великий инквизитор неприкосновенен! Не он погибнет, а вы!

Уже смеркалось. Патер Кларет закутался в капюшон и поспешил из дома заключенных. Двери отворялись по первому его знаку, а караул пропускал его без расспросов и остановок.

Дойдя до улицы Мунеро, он завернул на площадь Изабеллы. Съежившись и осторожно поглядывая, по сторонам, крадучись скользил он по переулкам к улице Фобурго.

Через полчаса приблизился он к монастырю доминиканцев. Он шел за приказаниями великих инквизиторов, чтобы действовать по их воле касательно заключенного Мерино, которого у него еще не хватало духу навестить. Патер Кларет всегда был расчетливым, осторожным иезуитом.

В этот вечер в мрачной зале Санта Мадре, у длинного черного стола, сидели только два великих инквизитора - Антонио и Маттео.

Престарелый патер был еще в том самом облачении, в котором несколько часов назад громил с престола церкви святого Антиоха защитников королевы. Старое, морщинистое и сжатое лицо старца пылало гневом и ненавистью. Его сухие руки были судорожно сжаты. Серые строгие глаза были широко раскрыты, а белки налиты кровью. От ненависти и злости скудные остатки его старческой крови бросались в голову. Он страшно изменился в своей ярости.

Тучный исповедник королевы-матери был тоже взволнован и разгорячен. Его толстое лицо горело больше обыкновенного, а на глазах даже навернулись слезы.

- Совершилось неслыханное, невероятное преступление, Санта Мадре до того унижено, осрамлено, что только кровью можно смыть это пятно! - воскликнул Антонио.

- Ни одна светская власть не осмелилась совершить того, на что решилась Изабелла Бурбонская! О горе, горе ей!

- Да, горе ей, если завтра же она не снимет цепей с нашего достойного собрата и не сошлет в изгнание тех советников, которые осмелились наложить руку на великого инквизитора! - сказал Маттео дрожащим голосом.

В эту минуту вошли, кланяясь, сестра Патрочинио и Фульдженчио, исповедник короля. Они были так же раздражены, как и патеры.

- Все погибло, - вскричала графиня, - или мы должны на все решиться! Мерино в цепях. Через пять дней он будет казнен. Серрано и Прим принуждают слабую Изабеллу Бурбонскую подписать смертный приговор.

- Брат Мерино не подлежит приговору какой-нибудь Изабеллы! - сказал старец Антонио. - Что еще имеете вы сообщить нам?

- Ни просьбы, ни угрозы Франциско де Ассизи не могли принудить его супругу исполнить требования Санта Мадре, Изабелла Бурбонская опирается на силу своих любимцев: Серрано, Прима и Топете. Она желает, чтобы Мерино был осужден! - говорил Фульдженчио.

- А бриллианты святого Исидора? - спросил Антонио.

- Будут возвращены по выздоровлении.

- Она сдержит свое обещание! - грозно прошептал Маттео.

- Ну, а что же порешили насчет Летучей петли?

- Изабелла решилась преследовать это общество или, вернее, ее предводителя! - сообщила графиня генуэзская.

- Она будет преследовать его? - недоверчиво спросили Антонио и Маттео.

- Как только вы, почтенные отцы, сообщите ей, кто предводитель тайного общества. Имя его дон Рамиро. Но не забудьте, что в Испании множество донов Рамиро! - прибавила монахиня.

- Кто же этот дон Рамиро? - мрачно повторил Антонио. - На что ж годны эти лентяи фамилиары? Пусть они следят за каждым человеком, которого зовут дон Рамиро! Они узнают, кто дон Рамиро, и тогда Изабелла Бурбонская не посмеет далее колебаться! Если она и тогда будет изворачиваться, то мы сами накажем коварного врага!

- Вот идет брат Кларет, духовник заключенных, - воскликнул Маттео, показывая на отворившуюся дверь. Увидим, что он нам скажет.

Кларет вошел в комнату с подобострастным видом, скрестивши руки на груди и исподлобья оглядываясь кругом.

- Да сохранят вас все святые, достойные отцы! - заговорил он своим мягким голосом. - И да освободят они от неправых уз великого Мерино, ныне томящегося в темнице! С обливающимся кровью сердцем приступаю я к святому трибуналу, чтобы получить приказания к скорому спасению и освобождению великого отца!

- Приветствуем тебя, благочестивый брат, - отвечал старец Антонио, - и ценим твои слова! Мирская власть желает присвоить себе право произнести приговор над великим инквизитором. Ты хорошо сделал, что напомнил нам о спасении и освобождении. Ни под каким видом благочестивый Мерино не должен оставаться во власти Изабеллы Бурбонской. Мы должны вырвать его оттуда!

- Конечно, благочестивый брат совершенно прав, хитростью или насилием, но Мерино должен быть освобожден! - воскликнул Маттео.

- Не насилием, благочестивый отец, только хитростью, на это, может быть, пригодится исповедник государственных преступников! - сказал маленький Кларет.

- Послезавтра будут праздновать крестины инфанты, - заметила монахиня Патрочинио, - всех слуг государства будут угощать, служащих при государственной тюрьме тоже, верно, не забудут!

- Исключая сторожей, сестра Патрочинио, - с умыслом сказал благочестивый брат Кларет, - дежурные сторожа не принимают участия ни в каких празднествах.

- В таком случае, отчего бы брату исповеднику не уступить великому отцу своего платья и выпустить вместо себя из камеры. Он без всякой помощи мог бы выбраться на свободу! - предложила графиня генуэзская.

- Ты забываешь, что тогда брату исповеднику пришлось бы остаться в камере вместо отца Мерино. Я говорю это не из страха быть разорванному сторожами или народом, что может быть выше блаженства быть мучеником за веру, но из опасения, чтобы не догадались, кто был причиной этого освобождения! - сказал Кларет, лукаво поводя глазами.

- Ты прав, брат исповедник! - воскликнул Антонио. - Никто не должен подозревать, кто освободил отца Мерино!

- У меня есть другое предложение, благочестивый отец, - прошептал Кларет, - правда рискованное, но если удастся, то не оставит ни следа, ни подозрения.

- Сообщи нам его, благочестивый брат. Мы ценим твое усердие в нашем святом деле, - сказал Антонио.

- Отца Мерино надо освободить, минуя двери и коридоры.

- Что же, из окошка? - воскликнула испуганная графиня генуэзская. - Ты забываешь о высоте и оковах!

- Оковы можно распилить, дорога же из окошка в гондолу по крепкой веревочной лестнице, конечно, опасна, но легче и лучше, чем через проходы и двери, - пояснил исповедник государственных преступников.

- Брат Кларет прав, - воскликнул Антонио, - послезавтра вечером мы приступаем к делу, над Мерино не должен быть произнесен приговор Изабеллы Бурбонской! В ту же ночь он должен бежать на первом пароходе в Неаполь или Рим, там его уже спрячут!

Маттео и Фульдженчио преклонили головы.

- А любимцы королевы? - спросила монахиня.

- Должны слететь вместе с этим таинственным доном Рамиро! - отвечал престарелый Антонио.

Любимцы королевы, которым она была обязана сегодняшним своим спасением от неминуемой смерти, ничего не подозревали об этом таинственном совещании Санта Мадре.

Когда королева пришла в себя на руках Серрано, Мерино был уже удален от раненой королевы. Прим сам вывел его, а Топете ему помогал. У дверей они встретились с Серрано, который вел королеву к ее экипажу. Она села в него с маркизой де Бевилль. Супруг же ее вернулся во дворец с Марией Кристиной и герцогом Рианцаресом. Все были в сильном волнении.

В ту минуту, как Серрано усаживал в экипаж бледную, ослабевшую королеву, около него очутился человек, с ног до головы одетый в черное и с маленькой маской на лице.

Серрано удивился такому неожиданному появлению незнакомца, шепнувшего ему:

- Если бы вы не спасли королеву, Летучая петля спасла бы ее! - тогда только он вспомнил, что видел этого черного незнакомца в тени колонны в мрачной церкви святого Антиоха, но даже и теперь он не мог обратить на него должного внимания, так как королева, усевшаяся в экипаж, слабым голосом обратилась к нему:

- Я желаю принять у себя завтра вас, маршал Серрано, графа Рейса и контр-адмирала Топете!

Франциско низко поклонился. Изабелла кивнула головой особенно милостиво, и экипаж помчался во дворец. Серрано обернулся, но черный дон уже скрылся, а Прим и Топете не заметили его.

Три приближенных гранда королевы решили вместе явиться на следующий день, чтобы справиться о здоровье Изабеллы. Они были вполне счастливы, что могли доказать на деле всю свою преданность и готовность служить королеве.

Народ сильно волновался, так как весть о покушении в церкви святого Антиоха быстро распространилась по всему городу. Толпы народа стояли на улицах, по которым должна была проехать королева. Народ хотел увидеть ее и убедиться, что она была не смертельно ранена. Изабелла беспрерывно улыбалась и кланялась направо и налево, хотя чувствовала сильную слабость, утомление от потери крови и волнения, но сочувствие и привязанность, выраженные так горячо народом, поддерживали ее силы. После страшного злодейства монаха это ликование о ее спасении как бальзам действовало на взволнованную ее душу.

На Пласо-де-Палачио и в самом дворце было сильное волнение. Все радостно принимали королеву. Отдельные голоса даже требовали немедленной смерти злодея. Адъютанты успокаивали народ. Они от имени королевы благодарили его и объявляли, что монаха Мерино закуют в оковы и что в самом непродолжительном времени, по окончании необходимой процедуры суда, он подвергнется публичной казни.

- Смерть монаху! На виселицу его! - кричала разъяренная толпа.

Некоторые же лица, которые в подробности знали происшествие, рассказывали его другим, обступившим их. Они прерывали свой рассказ угрозами злодею и одобрением отважным спасителям.

Генерал Прим, маршал Серрано, Топете - эти имена беспрестанно повторялись в толпе. Наконец, расположение народа выразилось в возгласах:

- Да здравствуют Прим, Серрано и Топете!

С этого вечера имена этих трех деятелей стали до того популярны, как еще ничьи во всей Испании.

Маленький же король с Марией Кристиной и герцогом Рианцаресом пустились в различные догадки, стараясь отыскать причину, побудившую монаха на это неслыханное покушение. Они пришли, наконец, к заключению, что так как патер Мерино такой почтенный служитель церкви и к тому же великий инквизитор, то, по их мнению, он мог совершить это преступление, только в припадке непостижимого бешенства.

- Но объясните же мне, - воскликнул герцог Рианцарес, - как мог патер Антонио, вместо того чтобы проклинать злодея, отлучать от церкви спасителей королевы. Этого я никак не могу понять!

- Престарелый патер, вероятно, не знал, почему эти господа набросились на Мерино, он видел только, что его обступили, и считал своей обязанностью заступиться за него, - пояснила королева-мать.

Она никак не могла успокоиться после этого несчастного происшествия. Ее испугала опасность, угрожавшая ее дочери, и тревожило, что этот поступок опять будет причиной злосчастного раздора между двором и патерами.

- И такой раздор, - продолжала Мария Кристина, всегда вел к неминуемой грозящей беде! Поверьте мне, первое условие для поддержания испанского престола - согласие между ним и отцами Санта Мадре. Я предчувствую, что нам угрожает страшная опасность!

- Но зачем же так мрачно смотреть на вещи? - сказал маленький король. - Дело уладится. А сегодня будем благодарить Пресвятую Деву за то, что она спасла жизнь королевы.

Франциско де Ассизи поручил патеру Фульдженчио осведомиться о здоровье Изабеллы. Фульдженчио взял с собой монахиню Патрочинио и вместе отправился во внутренние покои королевы.

Эти приверженцы иезуитов, предложив Изабелле несколько вопросов, вернулись к королю с известием, что состояние королевы не только вне всякой опасности, но что ее величество желает сделать у себя прием, чтобы доказать всему двору, что она спасена и здорова.

Браво Мурильо приказал во всех церквах служить благодарственные молебны, но большинство священников, приверженцев иезуитов, отслужили обедни, не упоминая о спасении королевы и не принося особенных благодарственных молитв Пресвятой Деве, что служило доказательством могущества Санта Мадре.

Королева принимала на следующий день после страшного покушения. Экипажи беспрерывно подъезжали к подъезду, и сановники, и гранды съезжались со всех сторон, чтобы выразить спасенной королеве свою радость и сочувствие. Перед дворцом же собралась густая толпа народа, которая до тех пор кричала "ура", пока Изабелла не вышла на главный балкон дворца. По ее приказанию, на почтительном расстоянии показались спасители ее жизни: Серрано и Прим.

Народ без устали ликовал и шумел все громче и громче. Когда Изабелла, поклонившись, удалилась с балкона, адъютанты начали бросать деньги в толпу, чтобы она весело провела этот день и следующий, назначенный для празднования крестин инфанты.

Георг Ф. Борн - Изабелла, или Тайны Мадридского двора. 4 часть., читать текст

См. также Георг Ф. Борн (Georg Born) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :