Георг Ф. Борн
«Евгения, или Тайны французского двора. 5 часть.»

"Евгения, или Тайны французского двора. 5 часть."

- Это скандал! Но поверьте мне, настанет время, и произойдет переворот, - вновь пошутил Валентино, поклонился слуге и кучеру и заторопился к заднему фасаду дома.

Валентино достиг улицы Кеплера и вскоре отыскал задний ход; зеркало, висевшее там, отражало освещенный коридор. Он смело отпер дверь. Швейцар вышел к нему навстречу.

- Мой господин, генерал Персиньи, находится в покоях господина герцога, - сказал несколько кичливо Валентино, заносчивый тон доставляет ему удовольствие и придает смелости. - Мне нужно его увидеть. Я подожду в передней.

- По этой лестнице, первый ход направо, последняя дверь, - ответил швейцар, показывая на слабо освещенный ход.

- Передняя прилегает к покоям самого герцога? - спросил холодно Валентино.

- Из нее ведут две двери в покои его светлости: правая - в ту комнату, в которой находится теперь герцог с генералом, левая, - в кабинет его светлости.

- Будет ли там камердинер Джон, чтобы доложить обо мне генералу?

- Джона там нет, но вы позвоните, и он выйдет и доложит о вас вашему господину.

- Превосходно, я остерегусь касаться этого звонка, - хотел сказать Валентино, но преодолел свою радость и - проговорил тихо: - Благодарю, милостивый государь.

Он стал тихо подниматься по указанной ему лестнице. Никто не встретил его в ярко освещенном коридоре, покрытом мягкими коврами, которые заглушали шаги. Валентино повернул в указанный ему коридор и пошел по нему вплоть до последней двери. Хоть швейцар и сказал Валентино, что в передней не будет слуг, однако же на него напало невольное чувство страха. Что, если бы Джон случайно вышел к нему навстречу, идя в зал на зов своего господина?

Во всяком случае, предприятие, задуманное Валентино, было довольно опасным и при нынешних обстоятельствах даже безрассудным, но Валентино решился наконец добиться положительных результатов в поисках сеньориты Долорес. Может случиться, что он опять попадет в руки мнимого герцога. Поэтому-то невольный страх и охватил Валентино, но он поборол его в себе и смело пошел вперед. Ему хотелось услужить своему господину и отомстить герцогу и Джону за свое заключение. Он преднамеренно не стал расспрашивать ничего у швейцара внизу, потому что такое любопытство могло бы возбудить подозрение.

Валентино пришла мысль спастись в случае нужды бегством: задний ход, по которому он вошел сюда, был для этого как нельзя более удобным. Он открыл дверь передней. Она была совершенно пуста. Валентино ясно услышал разговор, происходивший в одной из соседних комнат, в которую вела правая дверь передней; он даже ясно различил три голоса: мнимого герцога, генерала Персиньи и доктора. Зачем с ними был доктор? Долорес больна? Необходимо все узнать.

Он начал прислушиваться; что, если бы в эту минуту в комнате появился Джон? Это было очень опасным положением для Валентино, но он зашел уже так далеко, что не мог уйти, не доведя дело до конца.

В салоне говорили о самых обыденных вещах: о театрах, о прелестных танцовщицах и о принце-президенте. Вдруг слуга Олимпио услышал, что Персиньи стал прощаться; герцог вызвался проводить его в переднюю, очевидно, намеревался сказать ему что-то такое, что не следовало бы слышать доктору.

Валентино должен был где-нибудь спрятаться. С быстротой молнии окинул он взглядом переднюю, но в ней не было ни занавески, ни портьеры, где бы можно было укрыться. Шаги уже приближались к двери, ведущей из салона в переднюю, а Валентино все еще стоял в нерешительности. В эту минуту взгляд Валентино упал на дверь, ведущую в кабинет герцога, который прилегал к залу, где ожидал доктор и где должен был происходить разговор после ухода Персиньи.

Валентино в несколько прыжков достиг этой двери, быстро ее открыл, а затем захлопнул за собой в то самое мгновение, как отворилась другая дверь. Минута решила все: он избежал опасности быть увиденным. В освещенной лампой матовой комнате, в которую он вошел, к счастью, не было никого.

Валентино самодовольно улыбнулся - лучшей засады невозможно было найти. Стоявшие на камине золотые часы только что пробили восемь. В этой комнате было одно окно, закрытое двойной тяжелой занавеской. Направо от него стояли дорогой резной письменный стол, диван, несколько мягких кресел и маленький стол. Зеркало в золотой раме и довольно большое количество картин, написанных маслом, украшали эту комнату, похожую на будуар.

Еще роскошнее была спальня мнимого герцога, в которую Валентино бросил беглый взгляд. Около одной из ее стен стояла небесного цвета кровать с шелковыми подушками, задрапированная полуотдернутыми занавесками. Возле нее находилась золоченая колонна, у подножья которой примостился мраморный столик, а наверху помещалась лампа, излучавшая нежный красноватый свет. Множество оттоманок, маленьких столов, заставленных вазами с фруктами и бутылками вина, превосходное зеркало и прекрасные мраморные статуи - все демонстрировало комфорт и княжескую роскошь.

Валентино слышал, как герцог обменялся в передней с Персиньи несколькими фразами; с лихорадочным нетерпением он ожидал возвращения герцога в зал, отделявшийся от кабинета портьерой, закрывавшей дверь.

Слуга Олимпио занял место между дверью и портьерой - таким образом он мог хорошо слышать все, о чем будут говорить в зале, и, кроме того, был в очень выгодном положении: его не могли заметить в том случае, если бы кто-нибудь вошел в кабинет - он был закрыт занавеской. При всем этом Валентино очень сильно рисковал, ибо за такой сумасбродный поступок Олимпио его бы не одобрил. Да и другой слуга, менее привязанный к своему господину, никогда бы не решился.

Герцог возвратился в салон, послышался его голос.

- Теперь мы одни, доктор, - сказал он, протягивая посетителю руки. - Вы ко мне с хорошими вестями?..

- Насчет больной сеньориты, господин герцог. Я вторично посетил бедняжку и постарался тщательнее исследовать состояние ее здоровья для того, чтобы, подражая вам, ее благородному рыцарю, ее врагу, вылечить ее от сумасшествия.

- Благодарю вас за усердие, какие результаты можете вы мне сообщить?

- Неблагоприятные, ваша светлость. С сеньоритой происходит то же, что случается с большей частью лиц, одержимых помешательством, - она не расстается со своими мыслями! Но не бойтесь ничего, болезнь еще не укоренилась и может быть вылечена!

- Но я прошу вас устроить так, чтобы при моем следующем посещении она была бы полностью покорной. Вы меня понимаете?

- К этому я прилагаю все мои старания, господин герцог! Будьте уверены, я не упущу ни малейшего средства для того, чтобы усмирить и вылечить от бредовых идей больную, видимо, начавшую поправляться. Следует также признаться, что с каждым днем она становится все красивее и красивее. Я пригрозил ей принудительными средствами в случае, если она снова будет упрямиться при вашем ближайшем визите; но не мог же я сделать этого сам, не спросив предварительно вашего разрешения на этот счет. Вы видите, что я действую с величайшей осторожностью, желая доставить вам удовольствие. Однако, судя по высказываниям и ее поведению (все это я занес на бумагу, для того чтобы вы могли ознакомиться с ходом болезни), я считаю невозможным успокоить сеньориту без применения принудительных средств.

- В чем они состоят, доктор?

- О, вы можете не бояться, они не причинят ей особенных страданий, я за это вам ручаюсь как врач, который лечит вашу бедную больную. Эти средства вовсе не вредны и могут быть употреблены только в том случае, если вы намерены добиться от моей пациентки желаемого... При своих визитах я обхожусь без них. Я не забыл отдать приказание сиделкам, чтобы они держали сеньориту в покое. При вашем появлении она будет находиться в постели и ей не будет позволено покидать своего места.

- Проклятые мошенники, - пробормотал Валентино. - Пресвятая Дева, окажи сострадание! Бедная сеньорита скована по рукам и ногам и без этих принудительных средств. Мои руки дрожат от ярости! Они сделали бедняжку сумасшедшей!

- Если больная принуждает нас к этому и если вы мне скажете, что эти меры предосторожности не будут вредны, вы имеете право, доктор...

- Без всякого сомнения, господин герцог, я даю вам свое докторское слово! Все произойдет с самой нежнейшей заботливостью, и вы будете иметь возможность достигнуть столь же заслуженного, сколь и понятного желания говорить с сеньоритой.

- Хвала святым! Она, стало быть, все еще в состоянии защищаться от него, - пробормотал добрый Валентино.

- В таком случае, доктор, делайте, что вы найдете нужным, - сказал Эндемо, - так что в случае, если вас не будет на месте, прикажите, чтобы все было сделано по вашей воле. Кстати, вы говорили о бумагах?..

- Точно так, я пришел сюда, чтобы передать для просмотра вашей светлости эти отчеты о состоянии здоровья больной, подписанные мною. Из этих бумаг вам сразу станет очевидным как сумасшествие сеньориты, так и возможность его исцеления.

До сих пор Валентино тщетно надеялся услышать имя доктора, мнимый герцог, казалось, старался не произносить его. Валентино ничего не оставалось делать, как следовать за доктором, после того как тот покинет дом. Ему было очень досадно, почему он не спросил об этом кучера доктора, теперь уже было поздно, так как гость попрощался с герцогом.

Когда Валентино уже собрался выскользнуть из своей засады, ему показалось вполне реальным взглянуть на лицо доктора, поэтому он посмотрел сквозь замочную скважину и увидел этого негодяя, продавшегося герцогу за деньги. Мнимый герцог только что взял бумаги из рук доктора, почтительно ему поклонившегося.

Валентино очень внимательно рассмотрел эту смеющуюся обезьяну и уже хотел оставить кабинет с намерением последовать за доктором и таким образом узнать местопребывание разыскиваемой сеньориты Долорес, как вдруг он услышал, что герцог уже положил руку на ручку двери, ведущей в кабинет, и в то же самое время до него донесся голос Джона, который в передней подавал господину доктору плащ и шляпу.

Бегство и преследование Луазона оказалось под угрозой. Валентино пробормотал сквозь зубы проклятие, вообразив себя уже в руках врагов, имевших в эту минуту такое преимущество над ним, что ему не представлялось никакого спасения. Однако у него оставался еще один выход из создавшейся ситуации: он мог не следовать за доктором, а спрятаться здесь, и Валентино так и сделал, вернувшись в свою засаду между дверью и тяжелой, широкой портьерой, которую обложил вокруг себя, так что был полностью ею укутан, как кокон.

Едва он успел это сделать, как герцог уже открыл одну половину двери и поспешными шагами вошел в свой кабинет. Положение Валентино было очень затруднительным. Если он не совсем тщательно закрыл себя портьерой, если оставил открытым хотя бы один мизинец, то мог бы считать себя пропавшим, так как по призыву герцога сбежались бы все слуги, от которых Валентино не смог бы отделаться без последствий. Сердце Валентино учащенно билось при виде неминуемой опасности, он затаил дыхание, чтобы остаться незамеченным.

Действительно, как мог Эндемо заподозрить, что слуга Олимпио был от него так близко, что стоило ему только протянуть руку к портьере, чтобы схватить его. Валентино не двигался ни единым мускулом, а Эндемо запер двери и пошел по кабинету. В руке у него были бумаги, переданные доктором и, как слышал Валентино, подписанные рукой доктора. Вдруг в голове резвого малого промелькнула мысль, хотя он находился в самой опасной ситуации, какую себе только можно представить: если бы ему удалось овладеть этими бумагами, то он узнал бы имя доктора и местопребывание сеньориты. Но он не мог пошевельнуться в своей засаде. Комната была так мала, что в ней было все видно как на ладони.

Эндемо подошел к своему письменному столу; Валентино слышал, как он открыл его и спрятал бумаги доктора. В эту минуту в кабинет вошел Джон; что, если бы он, заметив откинутые портьеры, вздумал бы подойти ближе, чтобы их поправить? Он, казалось, был удержан от этого только обращенным к нему вопросом Эндемо, стоят ли еще у подъезда экипажи?

- Все готово, ваша светлость, - ответил Джон.

- Я хочу в оперу, - сказал мнимый герцог, - поторопись! Возьми мой плащ в экипаж, так как теперь холодно.

- Извините, ваша светлость, был ли при генерале Персиньи слуга? - спросил Джон.

При этом вопросе по спине Валентино забегали мурашки, его как бы окатили холодной водой, ибо он очень хорошо знал, к чему должен был привести этот вопрос.

- Я не видел никакого слуги в передней. Почему ты это спрашиваешь?

- Швейцар заднего фасада утверждает, что он пропустил какого-то человека, назвавшего себя слугой генерала Персиньи.

- И этот слуга не вышел к тебе с генералом?

- Я не заметил никого.

- Старик, очевидно, мечтал; я не хочу держать дольше этого человека, он совсем не способен служить!

- Ваша светлость, хотите сказать, что он пьет?

- Больше, чем приличествует ему как швейцару. Утром я поговорю с ним. Поторопись вынести мои вещи в экипаж!

Джон оставил кабинет, и Валентино смог слегка передохнуть. Эндемо, казалось, хотел что-то сделать в зале, он прошел мимо засады Валентино и захлопнул за собой дверь.

Этим моментом слуга Олимпио должен был воспользоваться во что бы то ни стало, Эндемо оставил ключ в письменном столе, очевидно, в виду скорого своего возвращения в кабинет, а Валентино хотел завладеть бумагами доктора. Решившись, он вышел из своей засады. Мнимый герцог что-то делал в зале; минута была благоприятной. Джон пошел к экипажу и не мог быстро возвратиться оттуда.

Красивый и маленький ключ герцога действительно был в письменном столе. Валентине быстро открыл корзинку стола - бумаги лежали наверху; не теряя времени для осмотра, он схватил их и поспешил к двери, ведущей в переднюю, - там было пусто. Валентино быстро пошел по коридору, ведущему к запасному выходу.

Только он спустился на несколько ступенек, как в конце лестницы заметил старого швейцара, без сомнения, поджидавшего Джона; мнимый герцог на этот раз был несправедлив к нему: старик был совершенно трезвый и в полном рассудке. Пути назад для Валентино были отрезаны. В случае необходимости он должен был пробиться силой.

- О-о! - вскрикнул швейцар. - Ну, теперь я вижу, что был прав, так как вы здесь! Каким образом это могло случиться, любезный друг, ведь ваш генерал уже давно уехал!

- Я попал не в ту комнату и там заснул. Камердинер Джон только что меня разбудил...

- Так-так, ну так спешите же быстрей домой. Ваш генерал уже с час как отбыл... Да, заснул. Это может случиться с кем угодно, - бормотал старый, выпуская Валентино из дома.

Когда тот достиг улицы Каплера, то, все еще придерживая рукой свой карман, громко рассмеялся.

- Вы - трусливые звери! Вы - ослы! - воскликнул он, весьма довольный. - Я сыграл с вами такую штучку, которая разъярит вас, когда вы узнаете о ней. Если в среду дураков закрадывается один умный, то он сделает болванами всех остальных! Здесь, здесь у меня в руках тайна! Ну-ка, становитесь-ка теперь на костыли и попробуйте от меня удрать. Валентино окончательно перехитрил вас, и мой господин, благородный дон Агуадо, не замедлит начать против вас процесс, найдет свою сеньориту и спасет ее!

С этими словами Валентино поспешил к аллее Жозефины, не выпуская из рук бумаги. Он не терял времени на их осмотр; не хотел тратить ни одной секунды, чтобы только как можно скорее сообщить дону Олимпио о своих успехах.

Бывший управляющий Эндемо не подозревал о постигшей его потере. Возвратившись из зала в свой кабинет, он вынул ключ из письменного стола и пошел в оперу.

XXVIII. НАКАНУНЕ СТРАШНОГО ДНЯ

Странное исчезновение принца Камерата дало Олимпио основание подозревать в этом Морни и даже самого президента. Мы видели, что опытный и рассудительный дон Агуадо неоднократно давал принцу советы действовать осторожнее и не прибегать к силе. Но по-юношески пылкий и нетерпеливый Камерата не обращал должного внимания на эти советы.

Олимпио уже боялся худых последствий во время жаркого спора между принцем и Морни, но никак не мог предположить, что уже через несколько часов после этого полисмены арестуют принца да еще столь грубым образом. Если бы он предчувствовал возможность такого события, то, конечно, остался бы вместе с маркизом в доме графини до тех пор, пока принц доехал бы до своего отеля, хотя из этого не было бы большого прока, ведь если особой принца хотели завладеть во что бы то ни стало, то, наверное, клевреты Морни окружили бы его дом и схватили бы испанца при выходе из экипажа.

Олимпио справлялся в отеле Камерата и узнал там недобрую весть, что ни принц, ни его слуга и кучер еще не возвращались домой. Эта весть привела дона Агуадо в некоторое изумление. Для того чтобы до приверженцев принца не могла дойти о нем никакая весть, нашли удобным обезвредить сопровождавшую его свиту. Это бросало на все происшедшее совершенно особенный свет, так что Олимпио напал на его нить. Конец его зрелых размышлений был таков, что он решился ехать к Наполеону просить у него аудиенции и требовать объяснения, решив для себя бесповоротно, что готов разделить судьбу своего друга.

Наполеон не знал, что принц Камерата и Олимпио связаны тесной дружбой, потому что принял доклад о нем и отдал приказание просить дона Олимпио в приемный зал дворца. Он надеялся в этом геркулесовского сложения испанце и его друге маркизе де Монтолоне найти людей, способных помочь ему в осуществлении его планов. Уже при первой встрече с ними в Лондоне он задумал воспользоваться когда-нибудь этими храбрыми и много испытавшими друзьями. Теперь приближалось роковое время, и принцу были нужны соратники, которым он мог бы доверять, поэтому он с радостью принял Олимпио.

Олимпио твердой и уверенной походкой прошел в роскошную приемную президента. Старый вояка принадлежал к тем натурам, которые, будучи раздраженными, не доводят себя до запальчивости, как это - было, например, с Камерата. Они сохраняют полное спокойствие и решительность в самые тяжелые и трудные минуты жизни, и только тогда, когда дело доходило до открытого боя, Олимпио давал волю своему чувству и наносил удары, которые его враги никогда не забывали.

Необыкновенно мощная фигура испанца придавала вес его словам. Известно, что в отношении низкорослых и тщедушных на вид людей, как бы они ни были нравственно сильны, люди позволяют себе больше насмешек и издевательств, чем в отношении лиц, импонирующих самой своей фигурой!

Вскоре после приезда Олимпио в приемный зал вошел принц-президент, сопровождаемый несколькими адъютантами. Он приветствовал дона Агуадо с особенной любезностью. Маленький принц и огромный дон представляли между собой поразительный внешний контраст.

Луи Наполеон не мог не заметить дона Олимпио в салоне госпожи Монтихо накануне, потому что для этого тот был слишком видным человеком и вел себя достаточно непринужденно. Тем не менее, однако, принц-президент, кажется, имел причины приветствовать Олимпио в приемном зале так, как будто он видел его в Париже в первый раз.

- Когда мне доложили о вас, дон Олимпио, я вспомнил, что видел вас в Лондоне и говорил в вами.

- Действительно, monseigneur, а именно в доме почтенного господина Говарда!

- Совершенно справедливо, я только забыл об этом.

- Я имел честь также быть с вами рядом и здесь, во Франции.

- А, я вспоминаю теперь, что видел вас на последней компьенской охоте, - сказал Луи Наполеон, обходя воспоминания о господине Говарде, - вас и господина маркиза де, де...

- Де Монтолон, monseigneur! - помог Олимпио.

- Как мог я позабыть это столь известное в истории Франции имя! Действительно, в настоящую минуту на мне лежит много тяжелых обязанностей! Я бы охотно хотел обменяться с вами, дон Агуадо, несколькими откровениями, касающимися только вас, господина маркиза и меня...

- Такая беседа была бы и для меня очень желательной, monseigneur! - ответил Олимпио.

Этот ответ испанца дал Луи Наполеону надежду на благоприятный исход переговоров, вследствие чего он приобрел бы для своих смелых предприятий таких решительных и смелых людей, как Олимпио и маркиз, поэтому он дал своей свите приказание оставить его одного с доном Олимпио.

- Я хотел бы с вами побеседовать, дон Агуадо, присаживайтесь и выслушайте меня. Я надеюсь, что вы полностью меня поймете, если даже я и не выскажусь так откровенно, как бы вам и мне было желательно. Я имею надобность заручиться еще несколькими такими испытанными и храбрыми, такими благородными и превосходными людьми, как вы и маркиз де Монтолон. Прошу, не отказывайтесь, не выслушав, дон Агуадо! Я далеко не сторонник красивых фраз. Все, что я говорю, есть мое внутреннее искреннее убеждение!

- Свойство, без сомнения, незаменимое для главы государства. Я позволю себе поступать так же всегда, - сказал Олимпио с почтительным поклоном.

- Вы также имеете ко мне дело и хотите что-то сообщить? Очень хорошо! Позвольте же мне, дон Агуадо, говорить первому. Быть может, моя откровенность послужит вам на пользу при вашем сообщении. Вы служили под предводительством генерала Кабрера?

- Маркиз и я сражались за инфанта дона Карлоса, за слабого, monseigneur!

- Превосходно! Никто более не мог быть достойным этого места. Слушайте. В войсках республики освободились две генеральские шпаги - я спрашиваю вас, согласитесь ли вы и маркиз де Монтолон принять их?.. О, будьте вполне откровенны, мой дорогой дон!

- Премного благодарен за честь, monseigneur! Однако необходимо прежде всего обговорить с вами условия вашего предложения.

- Совершенно справедливо, дон Агуадо. Мои условия очень простые. Безусловное следование моим приказаниям, строгое выполнение любого предписания, исходящего из моего кабинета.

- И также предписаний господина герцога де Морни?

- Вы, кажется, очень хорошо осведомлены, и это облегчает переговоры! При этом я предлагаю вам ежегодный доход в двести тысяч франков и надежду на маршальскую шляпу!

- Очень блестящее предложение, monseigneur! Однако позвольте мне перейти к некоторым интересным для меня обстоятельствам! Я явился к вам затем, чтобы спросить, какая участь постигла инфанта Камерата?

- Камерата? Вы говорите об этом господине темного происхождения, который...

- Принц Камерата мой любезный и дорогой друг, monseigneur, и о темном его происхождении мне ничего не известно, я хочу выразить желание, чтобы вы не тешили себя посторонними нашептываниями.

- Вы меня удивляете, дон Агуадо.

- С опасностью вызвать ваше неудовольствие, monseigneur, я снова попрошу вас ответить мне, где находится принц Камерата, - сказал твердым, спокойным голосом Олимпио.

- Этот испанец, насколько я припоминаю, провинился в какой-то запальчивости, вследствие которой подвергнулся суду и наказанию. Мне не хотелось бы думать, что это обстоятельство настолько важно, что может нас занимать.

- Оно для меня важнее, monseigneur, чем вы, быть может, думаете. Я пришел сюда с целью просить у вас освобождения принца Камерата.

- На это я не имею права, дон Агуадо, его осудил закон.

- Закон? Очень хорошо, monseigneur, однако ж позвольте мне спросить вас, почему вы пытались заполучить меня и маркиза де Монтолона для вас, а не для закона? Ваши слова гласили: "безусловное следование моим приказаниям и строгое выполнение любого предписания, исходящего из моего кабинета". Мой принц, вы говорили, что всякое ваше слово представляет ваше внутреннее убеждение и является самой истиной - как же вяжется это друг с другом?

- Мы одни. Впрочем, я не решусь задать вам вопрос насчет того смысла, который вы придаете этим словам, - сказал Луи Наполеон, побледнев.

- Я не хочу остаться в долгу с этим объяснением, хотя оно мне и кажется, в сущности, бесполезным. Вы хотите иметь генералов, monseigmeur, которые бы не обращали внимания на законы республики и творили бы только одну вашу волю, между тем для победы вашего собственного противника вы пользуетесь этими же законами и судами - это темное и странное раздвоение, мой принц! Я боюсь, что вы в доне Агуадо и маркизе де Монтолоне видите искателей приключений, готовых за деньги и обещанные чины продаться для ваших целей, - сказал Олимпио, выпрямившись. - Это ошибочный расчет! Господин маркиз и я служим только правым делам! Здесь лежит двусмысленность, перед которой я должен остановиться, благодаря вашему же доброму объяснению.

- Я вижу, что вы меня не поняли, дон Агуадо.

- О, monseigneur, я могу по чистой совести уверить вас, что я все понял.

- И вы отклоняете мою просьбу?

- Я вынужден это сделать, monseigneur! Никто, уважающий себя, не может служить двум господам.

- Так скажите же мне, дон Агуадо, чего вы от меня требуете? - спросил Луи Наполеон, все еще не хотевший отказаться от смелого испанца и много испытавшего маркиза.

- Освобождения принца Камерата! - ответил Олимпио.

- И что вы дадите мне взамен?

- Принятие генеральских мест, monseigneur!

- Позвольте вас попросить заключить наш договор письменно, дон Агуадо. Я согласен на ваше условие, но только до тех пор, пока принц Камерата не поднимет против меня оружие! Если он это сделает, то я считаю ваше условие и договор уничтоженным. Я думаю, что дал вам достаточно доказательств моего доброго к вам отношения?

- Но я надеюсь, monseigneur, что вы дадите мне время посоветоваться и переговорить с моим другом маркизом, и потом мы скорей всего подпишем договор, - сказал Олимпио, желавший во что бы то ни стало освободить Камерата; Олимпио не мог проникнуть в тайные намерения Наполеона.

Принц-президент согласился на последнее условие, и Олимпио покинул дворец. Когда он подошел к своему экипажу, то, к своему удивлению, увидел, что Валентино при нем не было. Кучер передал ему слова слуги, на которые дон Олимпио почти не обратил никакого внимания, так как был слишком взволнован всей предшествовавшей аудиенцией. Приехав домой, Олимпио нашел маркиза уже в его отеле и сообщил ему предложение принца-президента. Клод де Монтолон наморщил лоб.

- Здесь скрывается тайная цель, - сказал он серьезно, - я не приму генеральской шпаги, Олимпио. Если мое отечество в опасности, то я с радостью готов в любое время отдать свою жизнь и имущество. Но сделаться защитником эгоистичных целей я не желаю. На это я не подам руку и не обнажу своего меча.

- Клод, ты забываешь Камерата!

- Мы нисколько не поможем нашему другу, потому что двери его тюрьмы все равно не откроются, мы не поможем ему, даже если принесем себя в жертву и переродимся. Нет, нет, проигнорируй предложение принца Луи Наполеона. Ты вскоре сам увидишь, что я более проницательней сужу о нем. За мое отечество - все, за личный эгоизм - ничего, это мой девиз, Олимпио! Верь мне, что нам удастся освободить принца Камерата и без договора. В какой тюрьме он томится?

- Принц-президент не доверил мне этого.

- Не доверил, а ты хотел ему поверить, Олимпио? Прочь сомнения, мой друг!

- Останемся свободными! Будем сражаться. Мы спасем Камерата! Но без этого контракта. Отошли его назад, оставайся моим другом. - - Где ты, там и я, Клод, будь по-твоему. Только одно предчувствие заставляет меня дрожать. Этот Морни будет преследовать и нас, я как бы вижу перед собой кровавые дни...

- Ты их боишься?

- Никогда, Клод! В старые времена мы с тобой привыкли видеть льющуюся кровь на полях сражений...

- И даже сами проливали ее, - добавил маркиз. - Итак, Олимпио, останемся друзьями!

Дон Агуадо ударил по протянутой ему руке маркиза, хотя на его лице были видны тени, обличавшие его озабоченность о судьбе Камерата.

В эту минуту в комнату вбежал запыхавшийся Валентино, вид у него был какой-то торжественный, и на лице Олимпио это вызвало невольную усмешку, несмотря на все его внутренние страдания о Камерата.

- Ну, что ты нам принес, верный Лепорелло? - спросил его шутливо Олимпио.

- Важную весть, мой благородный дон, я был во дворце герцога Медина.

- Ты рожден для виселицы и когда-нибудь не вернешься целым.

- На этот раз все еще обошлось благополучно, дон Олимпио, местопребывание сеньориты Долорес найдено.

- Во имя всех стихий, Валентино, правду ли ты говоришь? Довольно пустословить. Где находится сеньорита?

- В сумасшедшем доме. Маркиз и Олимпио быстро встали.

- В сумасшедшем доме, это невозможно...

- Это правда! Сеньорита томится в сумасшедшем доме доктора... - Валентино остановился и полез в карман.

- Ну, доктора... - вскрикнул Олимпио, полный ожидания.

- Имя доктора находится здесь, дон Олимпио, - сказал проворно Валентино, подавая своему господину бумаги, взятые им из письменного стола Эндемб.

- Ты совершил кражу, Валентино?

- Называйте это каким хотите словом, я действовал, желая спасти сеньориту и сделал все возможное, - сказал Валентино.

Маркиз подошел к своему другу, чтобы посмотреть на бумаги, переданные едва дышавшим и полным гнева слугой.

- Что это значит? - вскрикнул Олимпио. - В этом письме нет подписи врача...

- Я вынул бумаги из письменного стола герцога, он только что запер переданный ему доктором сверток, и я полагал...

- Ты, Валентино, взял не то письмо. Это письмо написано настоящим герцогом Медина, который называет жалким обманщиком мнимого герцога и бросает свет на цели этого плута, - сказал Олимпио, читая письмо. - Эндемо, как известно, незаконный сын герцога Медина. Дон Родриго имел прекрасные намерения отдать в пользу своего незаконнорожденного брата половину богатств, но этот негодяй лишил его почти всего состояния. Не печалься, Валентино, я надеюсь, что с помощью этих бумаг мы добьемся ареста мошенника...

- А имя доктора? - спросил Валентино, широко раскрыв глаза.

- Его нет в этом письме.

- Во имя всех стихий! - брякнул Валентино, невольно подражая языку своего господина.

Олимпио и маркиз не могли удержаться от улыбки, после чего первый сказал, думая о Долорес:

- Мы должны ее найти, дорогой Клод, ты просто не поверишь, сколько страданий переношу я, когда только подумаю, что терпит эта бедная и чистая девушка, любя меня. Я не знаю, чем и как отплачу я ей за ее любовь. Я употреблю все усилия, чтобы ее найти. Пока этого не случится, я не найду покоя своей душе. Часто ночью я вижу во сне дорогой образ, который простирает ко мне с любовью руки, моля о пощаде. Нет, Клод, мы должны спасти бедную Долорес... найти во что бы то ни стало...

XXIX. КРОВАВАЯ БАНЯ

Первого декабря 1851 года в Елисейском дворце собралось очень многочисленное общество, в котором недоставало только Морни, и это было не случайно: герцог был в комической опере и казался очень веселым. Он смеялся и болтал то в той, то в другой ложе. В одиннадцать часов общество разошлось.

Луи Наполеон был несколько бледен и не очень словоохотлив. Страшная минута приближалась: в эту ночь и в последующие дни он хотел провозгласить себя императором, и он хорошо знал, какие насильственные средства необходимы были для этого, так как нужные приготовления были сделаны и делались в течение нескольких месяцев. Во время вечернего собрания Луи Наполеон вместе со своими приверженцами решил некоторые последние вопросы.

Начальник генерального штаба, Фейра* (Это описание позаимствовано из сочинения Эжена Тено "Париж в декабре 1851 г".) должен был разбить барабаны национальной гвардии, так что на следующее утро нельзя было бы пробить генерального марша. Директор национальной типографии господин де Сент-Жорж под предлогом важной работы собрал всех рабочих в одиннадцать часов ночи в типографии.

Префект полиции Мопа - Карлье был отозван на другой пост - собрал в префектуру полиции восемьсот городских сержантов, к которым в три часа утра присоединились еще пятьсот агентов и отставных офицеров; все это были ловкие люди, на которых можно было рассчитывать во всех случаях и среди которых находились также Монье, названный теперь Луансом, и Пер д'Ор. Грицелли держал караул в Елисейском дворце, в котором в одиннадцать часов уже было все спокойно; окрестности дворца и Елисейские поля были тихими и пустынными.

Один только кабинет принца-президента был ярко освещен. Около полуночи в нем находилось семь человек: Луи Бонапарт; его адъютант Бельвиль (брат известной гоф-дамы Изабеллы); бывший вахтмейстер Фиалин, носивший теперь фамилию Персиньи; Леруа де Сент-Арно, удостоенный в октябре поста военного министра, человек с бурным прошлым, о котором мы услышим позже; Мопа, назначенный несколько дней тому назад префектом полиции; возвратившийся из комической оперы герцог де Морни и умерший несколько лет тому назад поверенный и кабинет-секретарь Луи Наполеона - Мокард. Флери еще не было, он был комендантом и должен был прийти позднее.

- Господа, великий час настал, - сказал принц, желавший на следующее утро провозгласить себя императором, - величие Франции требует этого шага.

Луи Наполеон подошел к письменному столу и маленьким ключиком, который он носил всегда на своей цепочке для часов, открыл потайной ящик и вынул из него запечатанный пакет, в котором находились все бумаги, касавшиеся этой ночи. Говорят, Луи Наполеон Бонапарт написал на нем слово "Рубикон", подобно Цезарю, которого он обожал и историю которого он, как известно, написал позднее. По-видимому, он имел намерение перейти заветную границу.

Луи Наполеон взломал печать конверта и вынул из него декрет, который и передал своему товарищу Морни: это было назначение последнего министром внутренних дел.

Бельвилю он передал прокламации, которые должны были утром удивить весь Париж и мгновенно перевернуть весь общественный строй Франции; Бельвилю было приказано не теряя времени отослать для напечатания в национальную типографию, в которой все уже было приготовлено к этому. Нужно ли удивляться замыслам Наполеона, которые, несмотря на свою смелость, были, однако, приведены в исполнение.

Персиньи получил важное поручение - овладеть с помощью генерала Эспинаса зданием национального собрания.

Луи Наполеон передал Сент-Арно сумму более чем в пять миллионов франков, чтобы тот разделил ее между генералами, полковыми и батальонными командирами, капитанами и лейтенантами. Другая, почти столь же большая сумма денег, должна была быть распределена между фельдфебелями, сержантами, капралами, барабанщиками и солдатами. Морни, Мопа и Сент-Арно вручили тогда же около полумиллиона лично для себя.

Полицейские агенты тоже получили громадные субсидии. Например, Грицелли признал сам, что ему передали от Персиньи две тысячи пятьсот франков.

Все эти деньги, исчислявшиеся в общей сумме до пятидесяти миллионов франков, должен был принять на свой счет французский банк.

Между тем генерал Маньян, согласно приказу, полученному им от Сент-Арно, захватил войсками в три часа утра главные точки Города. Бригада Рипперте заняла Бурбонский дворец, бригада Форея овладела Дорзейской набережной. Генерал дю Лак стал со своим корпусом в Тюильрийском саду. Бригада Котта расположилась на площади Согласия, в то время как бригада Канробера, в настоящее время - маршала, оцепила Елисейский дворец. Все это произошло тихо, под покровом темной и бурной декабрьской ночи.

Копейщики и кирасиры генералов Рейбеля и Корте выстроились в Елисейских полях. Войска образовали уже корпус в двадцать пять тысяч человек, предназначенный не только для обеспечения успеха переворота, но и для прикрытия бегства Наполеона в случае надобности. Даже вне Парижа для прикрытия бегства через границу были поставлены особые войска. Каждая малейшая деталь здесь была глубоко продумана. Все отрицательные и положительные стороны этого предприятия были критически разобраны.

По словам Грицелли, Луи Наполеон приказал слугам держать наготове кареты и оседлать лошадей, а генералу Росе - запаковать переданную ему сумму денег, более двадцати миллионов франков, и быть готовым к отъезду за границу.

Наступило утро второго декабря, на улицах было грязно, холодный ветер нагнал мелкий дождик. Париж был еще тихим и пустынным; спавшие жители даже не подозревали, что над ними витает грозное облако и что в ближайшие дни и ночи предстоит им такая кровавая баня, какой еще до сих пор город не видывал.

Послушаем, что говорят Таксиль, Делор, Раш и другие об этом утре. В пять часов утра к префекту Морни собрались комиссары и муниципальные агенты, которые должны были арестовать около ста самых важных лиц. Они получили от него приказания, и дело было выполнено еще далеко до рассвета и на протяжении этого дня.

Комиссару Бланш было поручено арестовать генерала Ламорисьера, не захотевшего присоединиться к осуществлению плана Луи Наполеона. Бланш не имел точного плана жилища генерала, а храбрый швейцар отказался дать ему какие-либо разъяснения и даже зажечь свет, который был необходим для обыска в неизвестном для комиссара доме. Бланш и его спутники поднялись по лестнице и, достигнув первой комнаты верхнего этажа, нашли в ней слугу генерала, который моментально потушил лампу, бывшую у него в руке, и бросился с криками о помощи на заднюю лестницу.

Агенты схватили его у двери дома; предполагая кражу, тот начал защищаться и получил опасную рану шпагой. Под угрозой смерти слуга наконец показал комнату своего господина. Ламорисьер позволил себя арестовать без всякого сопротивления. Но едва он сел в карету, которая должны была его отвезти в Мазасскую тюрьму, как он выставил голову из окна и крикнул о помощи стоявшим на углу солдатам. Бланш с силой отдернул генерала назад и пригрозил ему тесаком - вернейшим средством заставить замолчать.

Арест генерала Шангарнье Мопа поручил двум решительным и отчаянным людям - Луансу и Шарлю, Пер д'Ору, который был гиеной, несмотря на свой добродушный внешний вид. Им было дано в помощь пятьдесят муниципальных солдат. Луи Бонапарт хотел привлечь на свою сторону и знаменитого Шангарнье и предлагал генералу большую сумму денег, надеясь, что живший в бедности честный человек не откажется от нее. После того генерал долгое время ждал ночного нападения, но теперь он даже и не предчувствовал его.

Через один из подвальных ходов Луанс и Готте ворвались со своими людьми в дом и бросились на лестницу. Наверху они встретили слугу с ключом в руке. Они вырвали у него ключ и ворвались в комнату Шангарнье. Обладавший громадной силой, Готте схватил генерала, так что всякое сопротивление стало невозможным. Генерал тоже был отвезен в Мазас.

Прежде чем мы посмотрим на уличный бой, позволим себе описать еще один арест. Кроме полковника Шарраса, лейтенанта Валентино, кроме Греппо, Тьера, Мио и многих других, нападению и аресту подвергся также высокопочтенный и талантливый генерал Бедо, живший на Университетской улице в доме No 50. Арест его был поручен агенту Губольту-младшему.

Слуга генерала, который открыл дверь после настойчивого звонка, принял в темноте человека, стоявшего перед дверью, за секретаря президента законодательного собрания Валетга и пошел в спальню генерала, чтобы доложить о прибывшем. Агент с пятью или шестью сообщниками бросились вслед за слугой в комнату генерала, который еще спал.

- Я муниципальный чиновник, - крикнул Губольт, - и пришел, чтобы арестовать вас.

- В этом я сомневаюсь, - ответил Бедо. - Я защитник народа, и никто не имеет права арестовывать меня.

- Мне известно, кто вы такой, но я имею на руках приказ и должен его выполнить. Может быть, вы уличены в преступлении?

- Наверное, мне это снится. Но кто вы такой, позвольте мне узнать ваше имя?

- Я агент Губольт-младший, - сухо ответил вошедший и показал приказ об аресте, требуя в то же время от генерала не оказывать никакого сопротивления, и добавил при этом, что за ним стоят его люди.

- Если бы я хотел оказать сопротивление, - сказал с внушительной серьезностью генерал, - я умею умирать на крепостных валах - то вы бы давно распрощались со своей жизнью. Прикажите вашим людям выйти и дайте мне одеться.

Генерал с намерением медлил, он хотел дотянуть до рассвета, теперь ему было ясно все. Когда он, наконец, оделся, то сказал, прислонившись к камину:

- Теперь я хочу предостеречь Вас от того преступления, которое вы хотите совершить. Я хочу видеть, имеете ли вы храбрость для исполнения задуманного вами плана. Позовите сюда вашу шайку, милостивый государь. Я не тронусь с места.

Губольт крикнул своим людям, чтобы те вошли в комнату и приказал им взять генерала.

- Я хочу посмотреть, - сказал Бедо, - кто из вас рискнет потащить, как обыкновенного преступника, генерала Бедо, президента национального собрания.

Шайка этих людей одну минуту стояла в нерешительности, никто не посмел арестовать генерала. Наконец Губольт подал пример и подошел к генералу. Он схватил его, и тогда сообщники бросились на Бедо, как львы, и потащили в ожидавшую внизу карету. Когда они вышли на улицу, генерал закричал:

- Измена, на помощь! Я генерал Бедо!

Поблизости проходило множество людей, они бросились, чтобы помочь генералу, как вдруг с улицы Де Бак примчалась толпа городских сержантов и бросилась на безоружных людей с обнаженными саблями, между тем как кучер кареты с арестованным генералом погнал коней в галоп.

Кучи городских сержантов и муниципальных гвардейцев были расставлены рядом с домами, где жили лица, подлежащие аресту, для того чтобы избежать всякого сопротивления. Так, например, во время ареста генерала Шангарнье вооруженные агенты были помещены в винный погреб, находившийся напротив дома генерала, чтобы на всякий случай быть рядом. В их среде находились в качестве вождей многие выдающиеся члены бонапартистской партии, например, генерал Флаго, родной отец Морни и Луи Наполеона, любовник его матери.

Генерал Кавеньяк был тоже арестован в своем доме на Золотой улице, No 12. Арест этот был произведен агентом Каллином, который все время держал правую руку на груди под расстегнутым сюртуком. При нем были заряженные пистолеты, так как он получил приказание от Мопа выстрелить в генерала, если только тот вздумает оказать сопротивление.

Мы еще не сказали об одном, самом позорном обстоятельстве: о полном правдивости отчете, бросающем убийственный свет на того министра Луи Наполеона, который более, чем кто либо другой, заслуживает имя негодяя и который был бесчестным виновником войны 1870-71 года, бросившей друг против друга две благословенные небом нации. Мы говорим об Эмиле Оливье. Этот деятель навсегда получит вечное проклятие от истории всех времен и народов. Он сделался орудием Луи Наполеона, пленил своего родного отца и как преступника бросил его в декабре 1851 года в каземат форта Иври.

Старик Демосфен Оливье, вынесший в своей жизни ту сухую гильотину, которую мы позднее назовем Кайэной, писал своему, достойному проклятия сыну, будущему слуге его смертельного врага:

"С тех пор как я попал в форт Иври, испытал много потрясений. После моего ареста меня бросили в каземат преступников, в котором нас поместили, как скотов. Мы буквально лежим друг на друге. Отверстия, через которые в каземат проходит дневной свет, так узки, что в полдень едва возможно читать. Воздух совсем сюда не проходит. Пыль, поднимающаяся от наших нар и матрасов, создает ощущение, подобное испарению кислого уксуса. Пища жалкая, и той крайне недостаточно, так что даже и я, старый человек, вечно голоден. Мы, можно сказать, покрыты нечистотами и насекомыми. Нет никаких сил защищаться от них. Наши тела покрыты сыпью и пузырями. Это только слабое описание наших телесных страданий. Их можно выразить одним словом, специально придуманным, "пытка"!

Старый отец Эмиля Оливье искупил эти мучения смертью, а сын его сделался министром того самого человека, который умертвил его отца. В самом деле, разве не достаточно нескольких слов для описания этого человека, о котором можно сказать, что он или отпетый злодей или бесхарактерная, честолюбивая и подлая душа. Он должен быть судим так же, как и его ближайший сподвижник Граммон.

Однако возвратимся к этим кровавым декабрьским дням 1851 года. Морни разослал генералам приказы без разбора уничтожать всех, кто будет противостоять с оружием в руках. Envahir la ville par la terraur - ужасом должен быть усмирен Париж, - гласил его пароль.

Ближайшие дни были холодными, падал снег и моросил дождь, но, несмотря на это, баррикады были построены во всех главных пунктах города - в предместье Сент-Антуан, в квартале левого берега Сены, в предместье Пуасоньер и на бульварах. Необозрима была толпа народа, собравшаяся на Итальянском бульваре Магдалины.

Колоссальные баррикады были воздвигнуты возле театра Gimnase и Hotel de Ville. Улица Сент-Дени тоже была пересечена очень мощной баррикадой; такие же баррикады были разбиты на канавах, протекавших через Монмартр. Все это было сделано с удивительной быстротой, и Мопа почувствовал страх.

Уличный бой начался. Это была ужасная, кровавая бойня! Сражались не только на баррикадах, но и в отдельных домах.

Морни телеграфировал генералу Маньяну: "Можете смело врываться на бульвары". И через несколько часов застонал, как во время битвы, пушечный и ружейный огонь. Улицы покрылись трупами, кровь, смешиваясь с дождевой водой, текла по камням ручьями. Деньги, розданные солдатам Флери и Сент-Арно, большей частью послужили для их ожесточения. На баррикадах на улице Сент-Дени завязался долгий, страшный бой; так же жарко сражались и в предместье Сент-Мартен, и на улице Темпель. Бригады дю Ака, Марулаца и Гербильона окружили забаррикадированные кварталы и уничтожили все, что в них находилось.

"На баррикадах, возведенных на улице Рамбуто, - доносил бонапартист Белюино, - гром выстрелов продолжался несколько часов". Наконец, бесчисленным количеством ядер баррикады были разбиты и взяты штурмом. Они были покрыты трупами их защитников. Везде царил тот же ужас.

За два часа все бульвары были оккупированы войсками: пехота стояла в сомкнутых колоннах, кавалерия заняла близлежащие улицы, там и сям виднелись двенадцатифунтовые мортиры и гаубицы. В окна высовывались сотни любопытных, тротуары заполнили женщины и дети.

Вдруг на бульваре Бонрувель открыли ружейный огонь. Очевидцы рассказывали, что этот огонь укрыл бульвар огненным облаком. В ту же самую минуту, как по команде, кавалерия, пехота и артиллерия одновременно бросились на любопытных людей, которые стояли на улицах. Стреляли в окна и во все стороны. Пушки разливали пламя по домам. Ужас и суматоха охватили всех людей. Слово Морни оправдалось: "envahir la ville par la terreur".

Когда, наконец, к вечеру третьего дня ружейный и пушечный огонь прекратился и пороховой дым рассеялся, то бульвары и другие улицы города представляли ужасный вид. Дома были изувечены и разрушены ядрами, тротуары покрыты ранеными и умершими, улицы красны от крови. Базар Монмартр, Hotel Саландруц и прилегавшие к нему строения были насквозь пробиты пушечными ядрами. Еще несколько выстрелов - и дома были бы обращены в развалины.

Капитан Мадюи следующим образом описывает вид израненного города, в действительности все было куда трагичней:

"Бульвар Пуасоньер представлял собой вид ужасного столпотворения. Все дома были изувечены пушечными ядрами, все окна выбиты, колонны опрокинуты, и их обломки разбросаны по всем улицам. Разбитые зарядные артиллерийские ящики горели бивуачным огнем прямо на улицах. Самая страшная часть этого захвата была закончена. Население, с выражением ужаса на бледных лицах, запряталось в подвалы и в укромные части домов. Никто не рисковал больше, чтобы выйти на улицу. И, однако, все, что произошло, - это было только началом этой ужасной кровавой бани; продолжение и конец ее разыгрывались уже не публично и шумно, а за стенами тюрем. На протяжении всех дней происходили многочисленные аресты так называемых врагов Наполеона, так как их подозревали в том, что они оказывали сопротивление и участвовали в битве.

Казни их производились без всякого допроса и суда. Достаточно было малейшего подозрения - и человека хватали и убивали. Мы опишем только два случая, чтобы дать читателю более яркую картину всего происходившего в то время в Париже.

Вечером четвертого декабря был схвачен в своем доме некто Огюст Лире. Он хотел дать объяснения, на которые не обратили никакого внимания и приволокли его под стражей в министерство иностранных дел, где и сдали с предписанием: - "Схвачен с оружием в руках".

Лире хотел представить доказательство своей невиновности, но, не обращая внимания на его клятвы, бригадир, который командовал этой стражей, обратился к жандармам:

- Зажгите фонарь.

Этот приказ означал: - "Расстреляйте арестованного!" Он всегда употреблялся в таких случаях. Один жандарм зажег фонарь, другие взялись за оружие. Бригадир открыл маленькую дверь, ведущую во двор отеля.

Арестованный собрал еще раз свои последние силы и громко стал протестовать против этого убийства. На его счастье - так как тысячи других арестованных были безоговорочно убиты, несмотря на сопротивление, - секретарь посольства услышал крик; он поспешил на голос и узнал в арестованном своего друга. Но не все испытания были для него позади.

В то время, когда секретарь министра Тюрго бегал повсюду для того, чтобы получить приказ об освобождении своего друга Лире, этого потащили в Люксембургскую казарму. Стоявший там на посту жандармский бригадир прочитал предписание "Схвачен с оружием в руках" и хотел отдать приказ зажечь фонарь, как неожиданный приход батальонного бригадира, знавшего Лире, остановил исполнение экзекуции. Наконец, прибежал, весь в поту, секретарь Тюрго и принес листок, подписанный Мопа, на котором было начертано: "Если господин Лире еще жив, то немедленно его освободить!". Гораздо худшая доля досталась множеству других людей. Так, например, один садовник из Пасси был убит и брошен в Сену.

Из всех домов, находившихся хотя бы под самым малейшим подозрением, хватали по ночам мужчин и отводили их на гауптвахты; там их. привязывали к столбам, зажигали фонари и без разговоров расстреливали. Только некоторые спаслись каким-то чудом при этих ночных облавах.

Эжен Тено рассказывал, что доктор Девиль видел в госпитале одного такого несчастного, по имени Патюрель, которого ни одна пуля не ранила смертельно. Другой, по имени Вузен, получил пятнадцать пуль. К счастью, его нашла одна сострадательная женщина, и его отнесли в дом призрения бедных Дю-Буа. В марте месяце, после того как Вузен поправился, он был схвачен по приказанию Морни и отправлен в форт Иври. Потом его сослали в Алжир.

Кровавые дела этих дней и ночей невозможно полностью описать. Это была в полном смысле кровавая баня, устроенная для парижан. По приказанию "Зажгите фонарь!" виновные и невиновные - все уничтожались ужаснейшим образом. Сопротивление, однако же, было подавлено. Трон возвысился на трупах, и президент Луи Наполеон стал императором французов. Он достиг своей цели, но племянник первого императора должен был пройти слишком кровавую и жуткую дорогу для того, чтобы сесть на престол своего дяди. Ужасы репрессий продолжались, еще долго, так как для осуществления своих планов Наполеон должен был вверить свою судьбу в руки людей, столь преступным образом пользовавшихся своей властью и совершавших такие безбожные дела, что слух о них тяжело смущал Наполеона и тяготел над его душой.

Эти люди между тем устраивали ему всякого рода развлечения: окружали баядерками, блеском и великолепием, курили опиум, и если он куда-нибудь отправлялся, то бесчисленные толпы конных и пеших полицейских агентов окружали его со всех сторон, охраняя от всякого неожиданного покушения и бросая вверх шляпы с кирками "Vive l'Empereur!".

Такими были знаменитые декабрьские дни 1851 года, стоившие жизни многим тысячам невинных людей".

XXX. ИМПЕРАТОР НАПОЛЕОН III

Улицы быстро очищались, разрушенные дома чинились, прокладывались новые улицы и кварталы - и все это делалось для того, чтобы отвлечь народ и заглушить раздражение, которое захватило людей.

Луи Наполеон перевез свой придворный штат из Елисейского дворца в Тюильри и окружил себя толпой царедворцев, столь же блестящих на вид, сколь жалких и пустых по своей сути.

О Морни, Персиньи и Бацциоши уже было рассказано. Флери, произведенный сначала в коменданты, а потом назначенный посланником в Петербург, имел довольно темное прошлое. Герцог Орлеанский покровительствовал ему в Африке, где он состоял лейтенантом, потом, когда он постарался, сделался необходимым принцу Луи Наполеону благодаря множеству ловких, хотя и не совсем почетных услуг. Принц произвел его в свои ординарцы, потом в шталмейстеры и, наконец, в дипломаты. Во всяком случае, Флери сумел стать богатым человеком.

Еще грязнее биография маршала Сент-Арно, военного министра новой империи. Да будет позволено нам сделать краткий очерк его жизни, прежде чем возвратимся к нашему рассказу. Характеристика подобных личностей, так долго блиставших и возбуждавших удивление, может интересовать многих, тем более, что они демонстрируют в особом свете Тюильри и принадлежат к таинственным выскочкам последнего.

Настоящее имя Сент-Арно было Леруа. Таксиль де Лорд рассказывает о нем, что в 1816 году он был унтер-офицером в королевской гвардии, но вскоре получил отставку. До того времени, когда он появился под новым именем Леруа, был странствующим комедиантом в Париже и Лондоне, чистильщиком нечистот в Брайтоне, вел бродяжническую, полную приключений жизнь, как настоящий цыганский герой: был скоморохом, остряком и сочинителем куплетов, короче - испробовал все. Во всяком случае, он был очень хитрый человек, готовый на все.

В 1836 году он поступил лейтенантом в иностранный легион. В течение восьми лет, следовавших за осадой Константины, он прошел все ступени от чина поручика до полковника, причем отличился в битвах с арабами. В генералы был произведен за следующий геройский поступок.

Шайка арабов укрылась в пещере Шеля, лежащей на территории, которой командовал полковник Сент-Арно; он отправился к арабам, чтобы привести их к повиновению. Почти все послушались приказания, и только несколько арабов боялись оставить пещеру. Тогда полковник, подражая генералу Пелисье, прославившемуся сожжением грота Деры, поступком, отвратительным для всякой цивилизованной нации, велел завалить хворостом вход в пещеру и зажечь ее. Находившиеся внутри несчастные задохнулись или сгорели. Вот так уже тогда вели свои войны французы и осмеливались иметь притязания на звание великой нации.

Тогда Флери представил генерала Сент-Арно принцу-президенту, кторый нашел в нем именно такого человека, какой ему был нужен для осуществления некоторых смелых планов. И вот он произведен в военные министры...

Был январь 1852 года, когда в один холодный, дождливый вечер изящный экипаж подкатил к порталу Тюильри и остановился у подъезда, ведущего в покои императора. Слуга отворил дверцы, и из кареты вышла дама, одетая вся в черное, со спущенной вуалью, и с гордой осанкой прошла в портал. Знаком руки она приказала слуге не следовать за собой, а дожидаться внизу.

Когда она ступила на паркет портала, к ней подошли несколько камердинеров, чтобы отчасти из вежливости, а отчасти из любопытства узнать, что нужно даме в черном в Тюильри.

Она потребовала, не поднимая вуаль, чтобы ее проводили к дежурному камергеру или флигель-адъютанту. Слуги обменялись вопросительными и удивленными взглядами, но дама имела такой самоуверенный и решительный вид, что они сочли нужным выполнить ее требование.

Один из камердинеров повел незнакомку наверх, в большой зал, где постоянно находились приближенные из свиты императора. Когда дама в черном вошла в зал, первый, к кому обратился камердинер, случайно оказался комендантом Флери. С минуту тот рассматривал незнакомку, потом подошел с учтивым поклоном для того, чтобы спросить, что ей угодно.

- Я прибыла сюда говорить с императором, - сказала она холодным и самоуверенным тоном.

- В настоящее время нельзя беспокоить его императорское величество, сударыня. Если вы желаете получить аудиенцию, то нужно...

- Чтобы я назвала себя, господин генерал, и ничего больше. Доложите обо мне императору, я знаю, что он в Тюильри. Он вам немедленно прикажет провести меня к нему. Передайте императору эти слова и скажите ему, что это слова Софии Говард. - Дама в черном откинула вуаль.

- А, мисс Говард, - повторил Флери с поклоном. Колкая улыбка, невольно скользнувшая на его лице, исчезла при взгляде на Софию, глаза которой смотрели серьезно и строго. Лицо у нее было бледным и холодным, а манеры выражали решительность, чего Флери не ожидал от нее.

- Я очень огорчен, мисс Говард, что не могу предоставить в настоящий час аудиенции даже вам. Император работает в своем кабинете, и отдано строгое приказание не беспокоить его ни под каким предлогом, - сказал Флери, надеясь отделаться этими словами от Говард и тем оказать услугу своему повелителю. Ему было известно, что Луи Наполеон порвал свои отношения с молодой англичанкой.

- Император найдет для меня время и в этот час, милостивый государь, - вскричала София таким уверенным тоном, что Флери побоялся какой-нибудь дурной сцены.

- Пропустите меня и доложите императору, что мне крайне необходимо его видеть по одному важному делу, в противном случае, я сама доложу о себе, если вы не хотите взять этого на себя. Из-за этого не выйдет никакой неприятности для вас и для господ адъютантов. Я скажу императору, что сама пришла к нему, не обращая внимания на вас, и что вы, не желая поднять на женщину руку, что, конечно, было бы очень скандально в таком месте, вынуждены были пропустить меня. Довольны ли вы этим?

София Говард, не дожидаясь ответа, прошла мимо Флери и камердинеров, среди которых находился и Бацциоши; последний так бесстыдно осматривал молодую англичанку, что та быстрым движением руки опустила вуаль.

Ей были знакомы покои Тюильри, и поэтому она вошла как раз в ту дверь, которая вела к галерее; отсюда проникла в приемную и затем уже в кабинет императора. В приемной Софи предстояло выдержать еще борьбу. Там день и ночь находился один из доверенных слуг Наполеона, охранявший его частные комнаты, между тем как в галерее постоянно ходили взад и вперед егеря с заряженными ружьями.

Старый камердинер, знавший мисс Говард, оказался в неприятном положении, но все же он решился доложить о прибытии Софии. Он подошел к портьере, открыл ее и вошел в комнату Луи Наполеона, где тот работал в присутствии Мокарда. Император с минуты на минуту ожидал своих министров и поэтому был раздосадован неожиданной помехой.

- Что там такое? Кто там?

Камердинеру не пришлось отвечать, потому что дама в черном стояла уже рядом с ним.

- Софи Говард, ваше величество, - ответила она за слугу, бросая последнему кошелек, чтобы вознаградить его за труды и за вспыльчивость его повелителя.

Луи Наполеон не ожидал этого визита, но, преодолев досаду, приветствовал вошедшую даму. Мокард привстал со стула и поклонился, собираясь выйти.

- О, останьтесь, господин Мокард, - сказала мисс Говард, - вы можете выслушать, о чем я буду говорить с этим господином. - И она показала на Наполеона, сильно побледневшего. - Ведь вы, конечно, поверенный, его правая рука во всех важных делах? Ха-ха-ха! Что с вами, ваше величество, не больны ли вы, что-то вы необыкновенно бледны?

- Я знал, мисс Говард...

- Или, может быть, мое посещение произвело такую быструю перемену на вашем лице? В таком случае, я обещаю вам, ваше величество, отнять у вас немного драгоценного времени, определенного для государственных дел.

- Вы никогда не были настолько добры, мисс Говард, чтобы поручить ликвидировать ваши дела господину Мокарду. Я охотно велел бы Фульду передать вам мой вызов вместе с благодарностью.

- По этому делу я и прибыла сюда, ваше величество, - сказала Софи, едва сдерживая внутреннее волнение, - и в то же время хотела обрадовать вас одним известием, которое, я думаю, заинтересует вас и преемника господина Карлье. Ведь вы, кажется, преследовали некоего Монье, которого господин Мокард имел любезность ввести ко мне в дом.

- Монье, я не помню, - сказал Луи Наполеон.

- Странно, или ваша, всегда такая превосходная память изменяет вам теперь? Ну, так поверенный поможет вам, или, может быть, и ваша память слаба насчет этого дела? - Софи засмеялась, уже нисколько не стараясь сдерживаться.

- Я теперь припоминаю, что господин Монье должен был оставить Париж за шулерство в игре, - помог секретарь.

- Украв у меня предварительно письмо, которое на другой день уже находилось в ваших руках, государь. Но довольно об этом! Вчера я встретила этого Монье на улице Риволи. Как вы думаете, в какой компании? Ведь это потеха, ваше величество. Шулер в обществе господина Мопа, вор в приятельских отношениях с вашим новым полицейским префектом, ваше величество. Ну скажите, разве это не комично?

Луи Наполеон не знал, что ответить на эти слова, но Мокард ему помог.

- Я начинаю припоминать, что господин Мопа пользуется услугами господина Монье со времени возвращения из Англии как орудием для уничтожения опасных игорных обществ - сказал он.

- Точно так же, как им раньше воспользовался бывший префект полиции Карлье для разрыва интимных отношений известных лиц, - проговорила Софи. - Ну, теперь мне все ясно, ваше величество, и я возвращаю вам назад ваши обещания и клятвы, чтобы вы могли беспрепятственно и с чистым сердцем найти руку какой-нибудь принцессы при иностранном дворе. Позвольте мне высказаться, ваше величество. Я знаю, что вы намерены вступить в законный брак и что вы получили отказ от всех государей, к которым обращались с предложением.

Теперь вы можете опять попытать счастья, и, возможно, с большей удачей. Комедия, которую вы сочинили и разыграли со мной, совершенно излишня, я и без нее пришла бы к разумному решению взять обратно мою руку и никогда больше не доверять ее вам. Гораздо лучше было бы для вас, ваше величество, обойтись без этих грубых интриг ваших советников.

Луи Наполеон поморщил лоб. Ему, очевидно, было неприятно вести разговор со своей бывшей возлюбленной.

- Что означает этот разговор, мисс Говард? Я думаю, это неприятно для нас обоих, отчасти вам неверно передали, отчасти...

- Будьте уверены, ваше величество, что я, прежде чем прийти сюда, самым тщательным образом все выяснила и убедилась во всех обстоятельствах дела. Доказательства этого я предоставила вам только наполовину, другая половина еще впереди. Будьте уж так добры и уделите мне несколько минут, чтобы выслушать меня; потом я уже больше не отниму у вас ни минуты; сегодня я решила все вам высказать, чтобы вы знали, что все козни вашего величества мне хорошо известны. Это наше последнее свидание, пусть это вознаградит вас за неприятность настоящего мгновения. Я вас уверяю, что переступать через этот порог противно моей чести. Теперь я перейду к одному пункту, ваше величество, которому вы придавали особенное значение при моем появлении, я попрошу записать в протокол мои распоряжения, господин Мокард, потому что для меня важно, чтобы они были точно изложены.

- Говорите, мисс Говард, - сказал Луи Наполеон, радуясь, что у него появилась возможность возвратить наконец англичанке многочисленные суммы денег, которые он у нее взял, и тем разорвать последние узы, связывающие его с ней. Он не мог угадать, как распорядится Софи, но, зная, какой гордый у нее характер, он должен был предположить, что она не возьмет обратно этих денег. - Говорите, я ручаюсь за то, что ваши распоряжения немедленно будут выполнены.

- Вы ручаетесь за это вашим императорским словом? - спросила Софи, внутренне торжествуя.

- Моим словом, - повторил Луи Наполеон с утвердительным поклоном.

- Ну, так пишите, господин Мокард: "На улице Сент-Антуан, No 10", - начала Софи, не сводя глаз с императора, который при этих словах выдал свое внутреннее волнение мрачным блеском глаз, - на втором этаже живет обедневшая благородная дама со своей дочерью, госпожа Монтихо, а также графиня Теба. Она - вдова испанского офицера и дочь торговца пряными кореньями Кирпатрика в Малаге". Пишите, пишите, Мокард, эти указания необходимы - "Я требую, чтобы господин Фульд вручил этой даме миллион, составляющий предмет нашего разговора". Вы делаете такое озабоченное лицо, ваше величество. Этот миллион по вашим расчетам должен достаться мне, так примите же мое уверение, что состояние мое составляет еще двойную, против упомянутой, сумму; и я могу поэтому позволить себе этот акт благотворительности.

- Одумайтесь, однако, мисс Говард, еще два таких каприза - и вы нищая, - сказал Луи Наполеон с резкой холодностью.

- Я считала этот миллион погибшим для меня, ваше величество, - ответила Софи, наслаждаясь этой местью за измену в ее любви. - Я трезво обдумала мое решение и остаюсь при нем. Господин Мокард, вы написали? Так позвольте мне листок, чтобы я могла прочесть его и для соблюдения всех формальностей подписаться под моим решением. Вот так, теперь поставьте ваше имя. Я закончила, ваше величество. Этот листок - моя квитанция, которую вы будете так добры сохранить, чтобы когда-нибудь не пришлось снова являться к вам с подобными требованиями. Прощайте, государь, навсегда. Теперь мы с вами рассчитались. - Софи слегка поклонилась Мокарду и, опустив вуаль, вышла из кабинета.

Император, ходил взад и вперед, стараясь, по-видимому, преодолеть свое волнение. Удалось это ему не сразу. После описанной сцены ничто уже не могло вызвать на его лице выражения, которое выдавало бы его мысли и чувства.

Мокард снова сел. Воцарилось тяжелое молчание. Наконец император, полностью успокоившись, подошел к столу.

- Нужно выполнить это распоряжение, как можно скорей, даже завтра. Возьмите у Фульда требуемую сумму денег и отправляйтесь к ювелиру Дюмону. Там вы купите какую-нибудь драгоценную вещицу ровно на эту сумму, потом немедленно отвезите ее на улицу Сент-Антуан, No 10 и скажите, что одна дама просила принять этот подарок. Таким образом устроится это дело, а теперь обратимся к нашим прерванным делам.

Луи Наполеон отдал несколько приказаний и только что собирался заставить секретаря отвечать на некоторые письма, как вошли министры со своими докладами.

В то время уже начались ссылки в Африку и Кайэну, почти каждую ночь привозили арестованных в Париж. Чтобы скрыть это, официальные журналы открыто объявляли, что правительство уничтожало Bagnos и отправляло галерных ссыльных в Кайэну.

Эти поезда из мнимых каторжников, стук деревянных башмаков которых горожане различали сквозь суматоху карнавала, вообще состояли из жертв Морни и Мопа. Они направлялись на медленную смерть в страну лихорадок, называемую Гвианой, главная гавань которой, была Кайэна. Ссыльные редко возвращались оттуда, потому что болота этой французской колонии пожирали их ежегодно тысячами.

Алжирские степи в сравнении с этим краем южной Америки были здоровым и пригодным для жизни местом. А каких мучений не испытали там ссыльные! Позднее мы покажем ужасные условия жизни в этих странах, когда будем провожать туда принца Камерата. В Париже уже не хватало места для арестованных, и их постоянно сажали на корабли и отправляли из Гавра в Кайэну. Начало империи было достойно ее заслуженного конца...

Но посмотрим, как Мокард выполнил поручение своего повелителя. Министр финансов Фульд отсчитал тайному императорскому секретарю большую сумму денег, занятую некогда императором у мисс Говард, после чего Мокард отправился к ювелиру Дюмону и велел показать драгоценные украшения. Он требовал все дороже и дороже и, наконец, Дюмон подал ему прекраснейшую и драгоценнейшую вещь своего магазина. Это был крест со множеством больших бриллиантов, каждый стоил несколько тысяч франков.

Чудесный случай! Мокард оценил этот крест как раз в миллион франков. Он не знал, что та, которой предназначался этот крест, отдала несколько лет назад точно такой же бриллиантовый крест Олимпио Агуадо с заветными словами.

Дюмон получил деньги и вручил уполномоченному императора бархатный ящичек. Мокард быстро сел в экипаж и отправился на улицу Сент-Антуан, No 10. Теперь следовала деликатнейшая часть его странного поручения: доставить и вручить драгоценный подарок.

Он приказал доложить о себе графине Евгении, и та, услышав имя доверенного секретаря Наполеона, подумала о необыкновенном поручении, о важном известии. Поэтому Мокард недолго дожидался в передней. Евгения с любезной улыбкой пригласила его в приемный зал и выразила удовольствие видеть его у себя.

- Как поживает император? - спросила графиня, предлагая Мокарду место напротив себя. Тот поклонился, слегка улыбнувшись.

- Его величество совершенно здоров и в прекрасном расположении духа. Графиня Теба непременно будет иметь случай убедиться в этом собственными глазами.

- Я уже давно не имела чести видеть императора, - печально сказала Евгения.

- Государственные дела, милостивая графиня, виноваты в этом, - ответил доверенный Луи Наполеона, хотя он прекрасно знал, что его повелитель разослал собственноручные письма ко многим дворам и что они - письма - заставляли его не показываться, но ведь он был хороший слуга своего господина.

- Ах эти несносные государственные дела, - сказала Евгения, как говорила когда-то Софи Говард, и вопросительно посмотрела на посланного императором, желая услышать, что он ей скажет.

- У меня странное поручение к вам, милостивая графиня, и я заранее должен просить у вас прощения, если вы будете изумлены. Позвольте мне приступить к делу без околичностей и соблаговолите видеть во мне только добросовестного исполнителя данных мне поручений.

- Вы пробуждаете мое любопытство, господин Мокард. Пожалуйста, говорите прямо.

Одна дама, очевидно, расположенная к вам, милостивая графиня, поручила мне доставить вам в доказательство ее внимания, которое, вероятно, не будет вам неприятно, потому что иначе я был бы невинной жертвой вашего гнева, - сказал Мокард, вставая и подавая бархатный лиловый футляр удивленной Евгении, невольно подумавшей, что существование этой дамы - простая выдумка, внушенная нежным желанием императора вручить ей этот подарок.

- Что это, господин Мокард? - спросила она с удивлением. - Что означает этот хорошенький ящичек с золотой отделкой?

- Это предмет моего поручения, милостивейшая графиня, от которого я освобождаюсь, благосклонно прося вас принять этот футляр.

- От дамы?..

- Вы, конечно, не истолкуете в дурную для меня сторону мое поручение по доставке вам этого ящика... Это мое искреннейшее желание.

- Я не хочу быть нескромной и выведывать у вас тайну. Передайте по назначению мою благодарность, господин Мокард. Я не считаю себя вправе не взять этого доказательства внимания ко мне, так любезно переданного вами. Примите же на себя труд так же хорошо передать мою благодарность.

Мокард обещал графине выполнить ее просьбу и поспешно удалился.

Оставшись в зале одна, Евгения открыла красивый, дорогой футляр. У нее вырвался сдавленный крик изумления... На мягком бархате она увидела бриллиантовый крест, точь-в-точь такой, какой она отдала дону Олимпио, как напоминание о том роковом часе, когда он осушал ее слезы, покрывая поцелуями щеки и прекрасную шею. Это напоминало ей сказанные в тот момент слова, почти забытые ею.

Удивительный случай! Почему же Евгения так долго и в забытьи смотрела на бриллиантовый крест? Может, она предчувствовала, что он будет иметь глубокое значение в ее дальнейшей жизни? Но это был, тем не менее, драгоценный подарок, и она поспешила к графине, чтобы показать его ей.

- Ах, дорогая моя Евгения, - сказала госпожа Монтихо с ласковой улыбкой, - какая нежная внимательность, точно как будто знали, что ты давно потеряла такой крест и постарались доставить тебе утешение. Я надеюсь, что нас в скором времени ожидает еще большая радость, потому что я, кажется, заметила... - Графиня остановилась, таинственно улыбаясь.

- Я слушаю вас с напряженным вниманием, - вскричала молодая графиня.

- ...что император чувствует к тебе больше, чем простое влечение, я думаю, он по-настоящему тебя любит. О, какое счастье, если тебе выпадет на долю разделить с ним трон!..

- Я надеюсь отпраздновать этот триумф, - ответила графиня с холодной гордостью. - Сестра моя отдала руку герцогу, а мне назначена корона, императорская корона. И я уверена, что в этот вечер все решится.

- Как? Ты думаешь, что его императорское величество осчастливит нас сегодня вечером?..

- Предчувствие подсказывает мне это.

Спустя несколько часов слуга доложил графине о том, что приехал император Наполеон.

- О дорогое, счастливое мое дитя, - вскрикнула госпожа Монтихо, обнимая дочь, холодно и гордо улыбающуюся...

Евгения, или Тайны французского двора

Том 2

Часть 3

I. ОБРУЧЕНИЕ В ЦЕРКВИ БОГОМАТЕРИ

Moniteur, императорский орган в Париже, объявил в январе 1853 года французскому народу:

"За восстановлением империи должен последовать новый политический акт: бракосочетание императора. Выбор императора имеет в глазах Франции и в глазах всей Европы громадное политическое значение, и на этот раз спаситель Франции проявил свою мудрость. Возводя на престол молодую даму, не принадлежащую к владетельным родам, но тем не менее происходящую из древней фамилии, и, уклоняясь тем самым от древних обычаев царственных брачных союзов, император доказал свободу действий, независимость характера, которые произведут глубокое впечатление как на Францию, так и на всю Европу. Он доказал, что его не может ослепить блеск царственных фамилий, но что он мудро понимает свое положение и высокое призвание! Император избрал графиню Теба, и этот выбор льстит самолюбию народа! Графиня принадлежит к одной из первых фамилий Испании; она француженка по своему высокому образованию, она совершенство по красоте, уму и характеру и украсит трон, напоминая душевными качествами первую императрицу, благородную Жозефину, которая была кумиром всего народа!"

22 января Людовик Наполеон объявил своим министрам, генералам и депутатам о своем бракосочетании с девицей Монтихо.

Обстоятельство это в последнее время не было тайной для парижан. Графиня и ее прелестная дочь жили в изящном доме на улице Риволи; по объявлении же Евгении невестой императора они переселились в Елисейский дворец. Кому нужно древнее происхождение, почести и достоинства, тот находит их, - так и теперь приверженцам императора удалось произвести графа Монтихо, отца Евгении, в первоклассные гранды и причислить к его предкам Теба, Баноса и Мора; утверждали даже, что он имеет право на титул герцога Панаранда.

Церковный обряд назначен 30 января, а заключение контракта царственной четы происходило 29-го, в восемь часов вечера в Тюильри.

Мы представим здесь описание всех празднеств, сделанное Героньером.

Обер-церемониймейстер с императорским церемониймейстером сопровождал невесту и ее мать в Тюильри.

Экипажи проехали решетчатые ворота павильона Флоры. Обер-камергер и обер-шталмейстер, два камергера и два ординарца встретили императорскую невесту внизу лестницы павильона Флоры и провели в большой приемный салон, где ее ожидал император. При входе в салон Евгению встретили принц Наполеон и принцесса Матильда, которые и ввели ее в салон.

Около императора находился принц Иероним Наполеон и некоторые другие члены его фамилии. На императоре был генеральский мундир с орденами Почетного Легиона и Золотого Руна. Около него стояли кардиналы, маршалы и адмиралы, а также офицеры и придворные, послы и министры.

Людовик Наполеон пошел навстречу своей невесте.

В девять часов процессия двинулась в маршальский зал, где было предложено подписать брачный контракт.

В глубине зала, у окон, выходивших в сад, стояло на возвышении два стула - справа для императора, слева для высокой невесты.

Около возвышения, с левой стороны, был поставлен стол, на котором лежало родословное дерево императорской фамилии. Последним обозначено в нем рождение римского короля, сына Наполеона I, 20 марта 1811.

Когда процессия вступила в зал, свита заняла отведенные ей места. Придворные дамы и офицеры встали в ряд, позади императора и его невесты.

Министры заняли места справа от трона; император пригласил невесту занять предназначавшийся ей стул.

Императорские принцы встали справа от возвышения, а принцесса Матильда - слева от Евгении. Сзади них сели графиня Монтихо, испанский посланник и прочие члены императорской фамилии.

В начале церемонии все общество встало.

Государственный министр открыл церемонию от имени императора.

- Государь! - сказал он. - Согласно ли ваше величество взять в супруги присутствующую здесь девицу Евгению Монтихо, графиню Теба?

Людовик Наполеон отвечал утвердительно, и государственный министр продолжал:

- Девица Евгения Монтихо, графиня Теба, согласны ли вы иметь своим супругом присутствующего здесь его величество императора Наполеона III?

Графиня выразила согласие, и министр императорского двора объявил заключение брака.

- Во имя императора, конституции и законов объявляю, что его величество Наполеон III, Божьей милостью и волей народа император французов, и ее сиятельство девица Евгения Монтихо, графиня Теба, соединены браком.

Затем церемониймейстеры поставили перед императором и императрицей стол, на котором лежало родословное дерево фамилии Бонапарт. Президент государственного совета подал перо императору, а потом императрице. Их величества подписали акт, не вставая с мест.

Свидетелями подписались графиня Монтихо, принц и принцессы, а также испанский посол, кардиналы Бональд, Дюпон, Матье, Гуссе и Донне, маршалы граф Риль, граф Орисп, граф Вальян, граф Кастельно и многие другие вельможи.

Тогда обер-церемониймейстер доложил их величествам, что церемония окончена. Император, императрица и свита отправились в другие залы, где был дан концерт.

Возвратясь в Елисейский дворец, Евгения обняла свою мать; она была наверху блаженства, достигла цели своих тайных желаний. Графиня плакала от умиления и радости.

На следующий день происходил торжественный обряд венчания в соборе Богоматери. Париж никогда еще не видел ничего великолепнее.

С утра народ валил отовсюду к площадям и улицам, по которым должна была проследовать блестящая процессия.

Ремесленники со знаменами, ветераны империи, девушки в белых одеждах, национальная гвардия и армия стояли в два ряда от Тюильри до церкви Богоматери.

Площадь Лувра, улица Риволи, Hotel de Ville и набережная украсились триумфальными арками, мачтами, воротами из цветов, флагами, подмостками и надписями, а также вензелями императора и его супруги.

Карусельная площадь внутри Тюильри, на которой выстроилось войско в парадной форме, представляла собой величественное зрелище. Во дворе стояли в строю два эскадрона колонновожатых в блестящих мундирах. К ним примыкала бригада кирасиров, бригада карабинеров, эскадрон жандармов и эскадрон конной парижской гвардии. Эти войска должны были служить кортежем.

Площадь Лувра и прилежащие местности были заполнены бесчисленным множеством зрителей.

Около двенадцати часов два придворных экипажа приехали за императрицей в Елисейский дворец. В первом находились княгиня Эслинген, обер-церемониймейстер императрицы, статс-дама герцогиня Боссано и первый камергер. Во втором поехала императрица Евгения, графиня Монтихо и обер-церемониймейстер, граф Таше де ла Пажери. Подле экипажа ехал на великолепном коне обер-шталмейстер.

В двенадцать часов пушечные выстрелы из дома Инвалидов возвестили о прибытии Евгении. Заиграли трубы, забили барабаны, и императрица проследовала к Тюильри через Карусельную площадь. Ее приветствовал оглушительный радостный крик народа.

Император принял свою супругу в верхних залах, где их приветствовали криками "Да здравствует император! Да здравствует императрица!" Затем процессия направилась из ворот павильона Орлож.

Процессию открывал эскадрон колонновожатых; за ним следовала принцесса Матильда и экипажи придворных дам.

В трех придворных каретах, каждая из которых была запряжена шестеркой лошадей, ехали обер-гофмаршал, первый камергер, обер-церемониймейстер, потом принцесса Матильда, графиня Монтихо, принц Наполеон, принц Иероним и придворные дамы. За ними следовала императорская карета, запряженная восемью великолепными конями; в ней ехали император и императрица. У правой дверцы скакали обер-шталмейстер и командир национальной гвардии, а у левой - обер-егермейстер и первый шталмейстер.

За каретой ехали верхом адъютант императора, генеральный штаб армии в блестящих мундирах и наконец второй эскадрон колонновожатых.

Процессию замыкал дивизион тяжелой кавалерии.

Между каждыми двумя каретами и двумя отрядами войска были промежутки, из которых самые большие отделяли императорскую карету от предшествовавших экипажей и последовавших войск. Карета была богато позолочена и украшена императорской короной - в ней ехал короноваться Наполеон I и Жозефина.

Императорскую чету приветствовали бесконечные возгласы радости. Обе стороны улиц, дома и окна были усеяны народом, и всюду гремело: "Да здравствует император! Да здравствует императрица!"

Женщины махали платками и бросали букеты, солдаты отдавали честь, несмолкающие радостные крики сопровождали процессию до самого собора, богато убранного в тот день.

У входа был устроен готический навес, поддерживаемый статуями; у главных столбов стояли конные статуи Карла Великого и Наполеона I. Над главными дверьми и средним куполом развевалось двенадцать зеленых знамен, усеянных пчелами и украшенных вензелями императорской четы.

Большая сквозная галерея была украшена зелеными занавесями. Окна колокольни, наверху которой сверкали золоченые орлы и веяли знамена, были покрыты широкими золотыми полосами.

Внутри находилось возвышение для пятисот музыкантов. Колонны собора были украшены сверху донизу красным бархатом с золотыми пальмами. С галерей и подмостков спускались ковры с императорским гербом. Посередине стояла эстрада, покрытая горностаем, а на ней два кресла для императорской четы. Над эстрадой был устроен великолепный балдахин из красного бархата с золотыми пчелами и орлами. Со сводов спускались вышитые драгоценные знамена. Эстрада находилась перед алтарем, отделенным от ярко освещенных хоров.

Собор был освещен почти двумя тысячами свечей. Налево от алтаря сидели кардиналы, епископы, каноники и прочее высшее духовенство. Направо находились министры, посланники, маршалы со своими дамами.

Собор был наполнен благоуханием, и, казалось, все очаровывало присутствующих, подчеркивало торжественность часа, в который Евгения Монтихо перед лицом Бога подала руку императору Людовику Наполеону.

В час забили барабаны, и почти в ту же минуту приветственные крики возвестили о прибытии процессии.

Окруженный духовенством в богатом облачении, архиепископ парижский, в митре и с посохом, вышел на паперть.

Отворились главные двери, и Людовик Наполеон об руку с Евгенией вошел в собор. На императоре был генеральский мундир с лентой ордена Почетного Легиона и с тем самым крестом, который был на Наполеоне I при его коронации.

Евгения была одета в белое шелковое платье, отделанное дорогими кружевами, и в горностаевую накидку, стянутую на талии бриллиантовым поясом. На голове сверкала бриллиантовая диадема, от которой спускалась кружевная вуаль, украшенная вверху померанцевыми цветами.

Музыка играла все время, пока Наполеон и Евгения, раскланиваясь на все стороны, шли к эстраде под балдахином. Около и сзади эстрады разместились придворные.

Архиепископ приветствовал их величества, подошедшие к алтарю, и потом громко спросил;

- Вы прибыли сюда для того, чтобы заключить брачный союз перед лицом церкви?

Людовик Наполеон и Евгения отвечали: "Да!" Духовник императора подал архиепископу кольцо, которое тот благословил.

- Государь, согласны ли вы считать перед Богом и святой церковью девицу Евгению Монтихо, графиню Теба, своей супругой?

После утвердительного ответа императора архиепископ продолжал:

- Обещаете ли вы и клянетесь ли быть всегда и во всем верным супругом, как требует того заповедь Божья?

Людовик Наполеон отвечал утвердительно, и архиепископ предложил те же вопросы Евгении, которая тоже дала утвердительные ответы. Затем император надел на палец Евгении обручальное кольцо со словами:

- Даю вам это кольцо в честь заключенного между вами брачного союза.

Императорская чета преклонила колени перед алтарем, и архиепископ, простерши над ними руки, прочитал обычные молитвы.

Затем новобрачные возвратились на эстраду.

Началась обедня. Принц Наполеон, двоюродный брат императора, подал ему венчальную свечу, а принцесса Матильда - императрице; епископы Нанси и Версаля держали над их величествами венчальное покрывало.

По окончании обедни оркестр исполнил Те Deum, а архиепископ подал новобрачным церковную книгу, в которой был записан акт церковного бракосочетания.

Свидетелями со стороны императора подписались принцы. Иероним и Наполеон, а со стороны императрицы - испанский посланник маркиз Вальдегамас, маркиз Бедма, граф Гальве и генерал Альварес Толедо.

Обряд бракосочетания завершился. Новобрачные проследовали к выходу в сопровождении архиепископа и духовенства.

Проходя между колоннами, Евгения вдруг увидела среди присутствовавших дона Олимпио Агуадо и маркиза де Монтолона.

Император поклонился им; Евгения побледнела. Она увидела на груди Олимпио бриллиантовый крест, в котором, как ей показалось, недоставало многих камней, а оставшиеся утратили блеск. Отчего это так поразило императрицу? Разве она не достигла вершины счастья? Разве не исполнилось ее заветное желание? Что же она так испугалась и затрепетала?

Но смятение длилось только одну секунду; императрица прошла с супругом, приглашая гостей. Олимпио не сводил с нее глаз. Затем Евгения увидела перед собой низко кланявшихся придворных - Морни, Персиньи, Рилля, С. Арно, Флаго, Мопа, Бачиоки и наконец у входа Моккара и Флери.

Народ громкими криками приветствовал вышедших из собора новобрачных. Процессия возвратилась в прежнем порядке в Тюильри через набережную и площадь Согласия. В саду императорская чета была встречена депутацией рабочих и молодыми девушками, которые подавали цветы и приветствовали Людовика и Евгению. На Карусельной площади новобрачные смотрели парад войск. Затем они отправились в комнаты, где был дан великолепный пир.

Евгения несколько раз выходила под руку с Наполеоном на балконы Тюильрийского дворца - войска и народ встречали их радостными приветствиями.

По случаю столь радостного события Людовик Наполеон пожелал также оказать милость. Из тюрем было освобождено три тысячи лиц из числа арестованных в декабре 1851 года, три тысячи из сорока пяти - действительно великодушный поступок, совершенно в духе Шарля Людовика Бонапарта, который считал свой трон до того шатким, а себя таким бессильным, что боялся остальных сорока двух тысяч противников и не выпускал их из тюрем в Алжир и Кайену!

Императрица отказалась от бриллиантового ожерелья стоимостью шестьсот тысяч франков, поднесенного ей в подарок городом Парижем, и великодушно назначила эту сумму для благотворительного института, основанного под покровительством Евгении и предназначенного для бедных девиц.

Ссылки между тем продолжались, освобождено только три тысячи невинных; принц Камерата, дальний родственник императора (принцесса Наполеона Элиза, графиня Камерата, была теткой принца), томился в тюрьме Ла-Рокетт.

Когда из собора вышли гости и свидетели бракосочетания, тогда ушли также Олимпио Агуадо и маркиз де Монтолон, но поехали не в Тюильри, а домой.

Евгения не ошиблась: из креста, который она когда-то дала на память испанскому дону, более других любимому ею, действительно выпало несколько камней. Евгения, находясь на вершине своего величия, подумала, не служил ли этот крест мрачным предзнаменованием, противоречащим ее торжеству? Из тридцати двух камней недоставало уже пяти, они лежали в футляре, в котором Олимпио хранил крест.

Возвратясь домой, Олимпио при наступлении сумерек заметил, что маркиз был в расстроенном состоянии духа. Олимпио молчал. В последние недели он заметил что-то странное в своем друге, но не спрашивал его и ждал, когда маркиз откроет ему свое сердце.

Эта минута, казалось, наступила теперь.

- Олимпио, - начал маркиз грустным голосом. - Настало время открыть последнюю тайну, которую я долго скрывал от тебя, моего лучшего друга. Ты должен узнать все, узнать снедающую меня скорбь, и, выслушав мое признание, ты скажешь, был ли я прав или нет.

- Открой мне свое сердце, ты знаешь мои чувства к тебе! - отвечал Олимпио, подходя к маркизу и протягивая ему руку. - Всякое горе становится легче, если есть человек, с кем можно им поделиться.

- Сядь там, - сказал Клод де Монтолон, указывая на дальний стул.

В эту минуту вошел Валентино, чтобы зажечь свечи, но маркиз, не желая света в этот час, приказал удивленному слуге не зажигать огня до получения приказания.

Друзья остались наедине.

Клод сложил руки на груди; Олимпио сидел неподвижно.

Наступило глубокое, почти торжественное молчание...

II. ПАЛЕ-РОЯЛЬСКАЯ НИЩАЯ

Наконец маркиз начал глухим голосом:

- Много лет прошло с того времени, когда я думал покончить счеты с миром, думал, что не могу больше жить, и однако же я сижу теперь с тобой, Олимпио, с которым мы вместе бывали в боях. Скажи, не помнишь ли ты, как в первое время нашего знакомства ты часто не сводил с меня глаз?

- Мне казалось, что ты ищешь смерти. Я не понимал твоих намерений и часто качал головой, и только постепенно уяснил себе, что у тебя были особые причины искать смерти.

- И ты никогда меня не спрашивал об этой причине?

- Я ждал, пока ты не откроешь добровольно мне тайны, лежащей на твоей прошедшей жизни, - отвечал Олимпио.

- Теперь настало это время, слушай же! Я все открою тебе, вручу ключ к ужасному прошлому. Мы друзья, и между нами не должно быть никаких тайн. Ты видел пале-рояльскую нищую - она моя жена.

- Пресвятая Дева! Вот это несчастье!

- Я вижу по твоему лицу, что ты хочешь упрекнуть меня, осудить за участь этого создания. Ты не стал бы осуждать меня, если бы знал все.

- Клянусь всеми святыми, так кажется, судя по всему, - вскричал Олимпио. - Но я никогда не стал бы осуждать тебя, зная твое великодушие, уважая и любя тебя.

- Будь справедлив, и твой приговор оправдает меня. Я начну свою историю с детства! Отец мой, маркиз Морис де Монтолон, имел двух сыновей, меня и Виктора.

- Как, у тебя есть брат?

- У меня был брат, но уже давно умер. Виктор был почти двумя годами старше меня, но слабее и менее развит, нежели я, так что все считали его младшим. Он был очень скрытен и постоянно углублен в себя, и, когда мы были еще детьми, мне часто казалось, что в нем происходит нечто особенное. Между тем как я, к великой радости отца, занимался воинскими упражнениями, Виктор просиживал дни и ночи за книгами. Разговоры и образы книжных героев преследовали его во сне, он бредил ими так, что я едва мог разбудить его. Днем он охотно забирался в уединенные места, разговаривал сам с собою; все говорили, что у него странные наклонности. Даже наш камердинер однажды уверял меня с грустью, что Виктор, конечно, не в здравом рассудке, потому что часто дает ответы и приказания, совершенно не свойственные человеку со здравым рассудком. Затем наступило время полного спокойствия и рассудительности, так что мы с отцом не верили в его помешательство. Держался он всегда в стороне от людей и всегда смеялся, когда заходил разговор о любви к родителям или братьям, как будто он не мог любить никого, кроме себя и своих книг. Мать моя давно умерла, я не помню ее. Отец мой рано постарел и ослабел. Я был его любимцем. Он охотно говорил со мной и благосклонно смотрел на мои занятия фехтованием с сыновьями знакомых нам семейств. Часто он озабоченно покачивал седой головой, глядя на Виктора. В доме у нас все шло спокойно и мирно. Виктору исполнилось восемнадцать лет, а мне - семнадцать. Напротив нас, в маленьком домике, на месте которого теперь стоит большое великолепное здание, жил бедный старик monsieur д'Оризон, потерявший в 1808 году в сражении правую ногу и живший в отставке на маленькую пенсию. Он не был так стар, как казался; потеря ноги и походы при Наполеоне I расстроили его здоровье. Жена его умерла во время его отсутствия, оставив дочь, которой было двенадцать лет, когда мне исполнилось шестнадцать. Адель д'Оризон казалась вполне развитой в физическом отношении и хорошела с каждым днем, по крайней мере на мой взгляд; я знал и любил ее еще с детства. Ребенком я часто играл с нею, пока отец беседовал о войне со старым д'Оризоном. Мы подросли, и наши детские игры обратились в такую серьезную страсть, какой я и не воображал. Я никогда не предчувствовал страшного несчастья, постигшего меня и брата из-за этой девушки; если б я мог все предвидеть, то победил бы в себе возраставшую с каждым днем любовь к Адели д'Оризон.

- Да, Клод, ты мог бы подавить в себе это чувство; я вполне понимаю тебя.

- Я любил Адель со всем пылом юношеского сердца. Она была для меня прекрасным ангелом, самым восхитительным существом в мире, и я с каждым днем сильнее привязывался к ней, потому что она тоже любила меня! Адель была всегда весела и резва; отец мой признавался, что не встречал еще девушки прелестнее Адели. Monsieur д'Оризон очень любил меня, и для меня было величайшим счастьем, когда я имел случай посильно помогать ему в нужде, принося тайком чай, кофе, сахар, купленные на сбереженные мною деньги, тогда как брат Виктор тратил свои деньги на покупку книг и лакомств. Но я поступал нечестно, обманывая старого, дряхлого д'Оризона. Часто я находил Адель в Булонском лесу и по целым часам разговаривал с нею. Как я был рад видеться с нею! Любовь моя к Адели росла с каждым годом, и наконец я увидел, что не могу жить без нее. Я и не подозревал, что брат Виктор тайно любил ее; Адель получала от него письма, где он говорил ей о своей любви. Она играла сердцами двух братьев, не понимая, что может быть виною страшного столкновения между ними. Она не была связана клятвою, и, любя больше Виктора, могла бы предпочесть его мне; но она не сделала этого. Оба они скрывали от меня свою любовь. Когда мне исполнилось двадцать четыре года, старый, дряхлый monsieur д'Оризон умер, оставив Адель круглой сиротой. Видя мою страстную любовь к ней, отец мой дал мне позволение жениться на Адели. Он очень любил ее, знал, что я обожаю ее, и хотел осчастливить нас обоих. Как описать тебе то блаженство, то счастье, когда я назвал Адель своею! Мой добрый, любящий отец отдал нам тот флигель, в который я теперь никогда не вхожу. Это были блаженные месяцы, лучшие в моей жизни, ибо тогда я еще не предвидел постыдной измены, жертвою которой был впоследствии. Я не обращал внимания на то, что Виктор избегал моего присутствия, что Адель часто дрожит, оставаясь с ним, - мог ли я ждать чего-либо дурного от молодой жены, которая, казалось, так сильно любила меня, и от моего брата? Я наслаждался счастьем с Аделью, которая понимала, что составляет для меня весь смысл жизни.

Виктор делался мрачнее и скрытнее. В душе я очень жалел его; ибо мне казалось, что он очень несчастен в своей замкнутости.

Адель играла страшную роль. Кого она любила - меня или Виктора? Этого я никогда не мог узнать. Однако же последствия доказали, что она сделала несчастными и меня, и Виктора, и даже моего старого отца. Лаская меня, она обдумывала, как бы удалить меня на несколько часов из дома, чтобы остаться наедине с Виктором. Ты так недоверчиво смотришь на меня, Олимпио, как будто я рассказываю невозможные вещи, а между тем я говорю истинную правду. Теперь ты поймешь слова, которые я часто говорил тебе - блажен, кто мог назвать своим любящее сердце женщины! Я никогда не видел этого счастья, меня обманули в моей верной, горячей любви!

- Стало быть, Адель д'Оризон есть нищая Пале-Рояля? - нерешительно спросил Олимпио.

- Слушай, что было дальше, и пойми всю тяжесть моего горя. До сих пор я тебе рассказывал обыденную историю; теперь наступили события, стоившие жизни двоим и лишившие счастья двух других. Я рассказываю тебе не подозрение, возбужденное ревностью, - нет, я никогда не знал этого глупого чувства, - я рассказываю страшное событие, в котором я был свидетелем своего собственного несчастья. Полгода наслаждался я счастьем обладать Аделью. Редкий вечер я не проводил с нею, не любовался ее красотой! Меня не удивляли ее просьбы не оставлять своих прежних знакомых. Я считал эти просьбы скорее доказательством ее доверия ко мне. Но пустая жизнь моих прежних друзей, которые переходили от одного наслаждения к другому, не прельщала меня с тех пор как я был вполне счастлив со своей обожаемой Аделью. Чего мне было еще желать, зачем мне было участвовать в диких оргиях, когда дома я вкушал полное блаженство? Однако я уступал иногда просьбам Адели. Возвращаясь домой около полуночи, я всегда заставал Адель, ожидавшую моего возвращения. Она любит меня так же горячо, как и я ее, говорил я сам себе. Она просит меня не оставлять моих старых друзей. При этой мысли я чувствовал себя до того счастливым, что не думал о бренности этого блаженства. Отец мой, несмотря на свою слабость, собрался раз идти вместе со мной. Он очень любил бывать в обществе молодежи, смеяться и шутить. Но через час на него напала такая мучительная тоска, что он попросил меня проводить его домой. Я очень испугался его внезапному нездоровью и поспешил исполнить его просьбу, так что мы возвратились домой раньше обыкновенного. Я просил отца переночевать у меня, боясь, чтобы ему не было хуже ночью. Горничная моей жены, отворяя нам дверь, страшно побледнела. Я думал, что она испугалась внезапного нездоровья моего отца. Я велел ни слова не говорить жене, боясь, что это встревожит ее, и потихоньку отправился в зал, где обычно ждала меня Адель. Еще из передней мне послышалось, что в зале кто-то разговаривает. Но кто мог сидеть у жены?

Отец мой тоже прислушался и вдруг, схватив меня за руку, стал удерживать. Вероятно, он предчувствовал, ожидавший меня страшный удар. Я молча потащил старика за собой и быстро отворил дверь в зал.

Адель лежала, смеясь, в объятиях Виктора, который пожирал ее страстным взглядом. Брат отнял у меня жену, Адель нарушила свою клятву, я был обманут в самом святом чувстве. Как в тяжелом, смутном сне я смотрел на эту сцену.

Отец в оцепенении стоял, как пораженный громом. Он страшно дрожал.

В пылу страсти Адель и ее любовник не заметили нас. Она вскочила только тогда, когда я, дрожа всем телом, подошел к ним. Ужас, злоба, презрение кипели во мне.

Виктор сделал презрительную наглую гримасу. Адель ломала руки.

- Несчастный, - вскричал я. - Ты обольстил мою жену! Брат презрительно засмеялся.

- Дурак! - отвечал он. - Она любит меня! Зачем ты настаивал, чтобы она вышла за тебя?

Я был уничтожен, а гласим потемнело, я был готов убить брата, но отец удержал меня за руку. Как я ему благодарен за это! Я не сказал Адели ни слова, не взглянул на нее ни разу. Вместе с отцом я вышел из комнаты, где потерял свое счастье, и направился в комнаты отца.

Там я бросился на колени перед распятием и зарыдал о потерянном счастье.

Добрый старый отец хотел меня утешить, ободрить, он плакал вместе со мной. При виде его слез иссякли мои.

- Успокойся, сын мой, - сказал отец, видя мои страдания. - Не поступай опрометчиво. Впрочем, мне известны твои хладнокровие и рассудительность, и ты, конечно, знаешь, что я должен чувствовать!

Эти ласковые слова тронули меня. Я бросился к нему на шею. В настоящую минут>' мне особенно была дорога его любовь. Она облегчала страдания, нанесенные мне неверной женой и братом. Будь на месте отца чужой человек, я совершил бы убийство.

Из любви к отцу я удерживал злобу против брата, виновника моего несчастья. На другой день отец мой слег в постель, у него развилась горячка. Скорбь и волнение усиливали болезнь.

Наутро Адель пришла ко мне. Я встретил ее холодно, но какое мучение перенес я, когда она, рыдая, бросилась мне в ноги! Слезы мешали ей говорить. Она чувствовала всю тяжесть своего проступка.

- Чего ты еще хочешь от меня? - спросил я совершенно хладнокровно.

- Клод, - молила она раздирающим душу голосом. - Клод, сжалься! Я виновата перед тобой, но я раскаиваюсь!

- Ты могла подумать об этом раньше. Ты постыдно изменила мне, и Виктор вчера хвастался твоей любовью! Между нами все кончено! Один Бог может простить тебе твое преступление.

- Ты не хочешь простить меня, не хочешь меня выслушать? - спросила она.

- Между нами все кончено навсегда! Не старайся умолить меня.

Лучше, если мы с тобой никогда не увидимся. Твоя совесть будет твоим судьей.

Она встала, простирая ко мне руки с мольбой, глаза ее страшно расширились и с ужасом смотрели на меня. Никогда не забуду я этой минуты.

- Так ты не прощаешь мне, что я склонилась на сладкие речи Виктора? - спросила она беззвучным голосом. - Если я поклянусь тебе слушать с этой минуты только одного тебя...

- Даже и тогда! Я тебе больше не верю; я не могу любить тебя. Она вскрикнула.

- Ступай к тому, который оторвал тебя от моего сердца. На что я тебе? Ступай к своему обольстителю.

- Клод, - вскричала она страшным голосом. - Сжалься, не отталкивай меня от себя!

- Ты требуешь невозможного! Не расточай своих просьб, я тверд и холоден. Ты обманула меня, насмеялась над моим святым чувством, которое уже никогда не пробудится. Расстанемся. Будь уверена, что мое сердце закрыто для женщин.

- Даже для меня, для меня, которая готова носить тебя на руках и обожать?!

- Даже для тебя. Я не изменю своего решения. Прощай! Адель содрогнулась. Казалось, так долго дремавшие демонские страсти пробудились в ее сердце; она хохотала, тогда как по ее щекам катились слезы; этот смех был ужасен, я содрогнулся.

- Хорошо, - прошептала она. - Так я заглушу испытываемые теперь мучения, бросившись в бездну порока. Ты бы еще мог спасти меня, простив мою вину, - теперь все погибло. Оставленная Богом и людьми, я теперь предамся греховной жизни. Горе тебе и мне! Не знаю, что будет, потому что сердце мое переполнено мукой и упреками, я хочу заглушить их, забыть свои страдания - только повтори еще раз, что никогда не простишь меня! Клод, только ты можешь спасти меня, Клод, сжалься!

Я оттолкнул ее от себя; в эту минуту моему воображению предстал образ Виктора, обнимавшего Адель. Да простит мне Бог, если я поступил тогда несправедливо, иначе я не мог действовать. Я отвернулся, тогда как сердце обливалось кровью; когда же взглянул вокруг себя, Адели уже не было в комнате, она ушла - к погибели. Кто пережил подобные минуты, тот перенес самое тяжелое испытание в жизни.

Маркиз замолк, в комнате воцарилась тишина. Глубоко тронутый рассказом своего друга, Олимпио не мог выговорить ни слова.

- В скором времени отец мой умер, благословляя меня и проклиная Виктора. Он не мог перенести горя. Я потерял в нем благороднейшего, лучшего человека, с которым мог делиться своим горем.

Однажды ко мне в комнату вошел слуга Виктора.

- Ради Бога, господин маркиз, - вскричал он, ломая руки. - Он помешался, он неистовствует!

- Кто? - спросил я, испугавшись.

- Маркиз Виктор, ваш брат.

Все кончено. Я давно предчувствовал это. Еще в дверях квартиры Виктора я услышал ужасный, резкий хохот. Брат узнал меня, взгляд его был ужасен. Он сидел в углу, поджав под себя ноги; лицо его выражало совершенное отсутствие мысли. Он рвал и кусал вышитую золотом скатерть, потом вскочил, стал царапать стены, ломать стулья.

Не могу описать тебе, что я перенес в эти тяжелые минуты! Когда я вошел, сердце мое было переполнено злобой и ненавистью, теперь я стоял бледный, с мучительной тоской смотря на страдания несчастного.

Помочь ему было нельзя. Я предлагал докторам все, лишь бы они возвратили рассудок моему брату, - все было напрасно. Он умер через несколько недель в страшных мучениях, ни разу не придя в себя.

Итак, проступок моей жены убил две несчастные жертвы: моего отца и брата.

- Я согласен, что Адель виновна в смерти твоего отца, - сказал Олимпио, - но должен напомнить тебе, что брат твой уже давно был душевно больной.

- Я тоже думаю, и эта мысль примиряет меня с Виктором. Может быть, он оторвал от меня любимую женщину, не сознавая этого преступления. Но Адель во всяком случае должна была избегать его ухаживаний.

- Ты был прав, считая Адель недостойною твоей любви. Но она женщина, Клод, а женщина не всегда имеет силу устоять против сладких речей страстного мужчины. Она была легкомысленна. Ты отдал свою чистую, горячую любовь недостойной женщине.

- Я похоронил брата и остался одиноким. Все перенесенное мною было так ужасно, что я едва не впал в отчаяние! Я был еще молод и не мог так владеть собою, как теперь. Мне готовилось новое испытание. Я случайно увидел Адель в обществе, которое доказывало, что она сдержала свое обещание отдаться греху. Она искала забвения своих мук в чувственных наслаждениях. Тогда я был готов лишить себя жизни, и только вера спасла меня от самоубийства. Никогда еще я не был так близок к Богу, как в эти тяжелые минуты, - во мне явилось мужество жить. Хотя впоследствии меня одолевала иногда жажда смерти и я с отчаянием бросался в битву, однако же смерть как будто щадила меня, я научился бороться с собою, покоряться своей судьбе. Проходили годы. Сознание своей правоты усиливалось во мне с каждым годом. На могиле брата я простил ему все. Жены для меня более не существовало. Я потерял к ней всякое чувство. Я Даже простил Адель, но сперва поборол и забыл свою любовь к ней.

После нескольких лет рассеянной жизни я приехал в Париж. Я не ожидал встретить там маркизу де Монтолон, о которой уже давно ничего не слышал. Я молил Бога, чтобы не встретиться с нею, но Бог судил иначе! Мне пришлось увидеть ужасный конец всех испытаний. Я увидел Адель среди нищих в Пале-Рояле. Она узнала меня и поспешила скрыться. На другой день я напрасно искал ее около Пале-Рояля и на близлежащих улицах. Наконец, несколько недель тому назад, когда я опять был около Пале-Рояля, ко мне подошла нищая по имени Марион Гейдеман, по-видимому, подруга Адели.

- Сударь, - сказала она, - сделайте милость, следуйте за мною. Я отверженная дочь парижского палача и готова исполнять все ваши приказания, только пойдемте теперь к несчастной, которая, как я заметила, находится с вами в таинственных отношениях.

Нищая схватила меня за руку и повлекла за собою.

- К кому вы меня ведете? - спросил я.

- К маркизе; о, сжальтесь! Она сошла с ума!

Я пришел в ужас. Адель постигла та же участь, что и Виктора.

- Встреча с вами была причиной ее помешательства, - продолжала нищая, - помогите ей, ради Бога, помогите. Она лежит на соломе в амбаре, и никто не хочет держать ее у себя, опасаясь, что она подожжет дом.

- Я пойду с вами, - отвечал я. - Ведите меня к больной. Дорогой нищая рассказала мне многое из жизни Адели. О, Олимпио, она жестоко наказана, она пережила целые годы страданий и лишений! Сердце мое обливалось кровью, когда я слушал рассказ о ее страданиях. Нищая вывела меня за город и указала уединенную, грязную гостиницу, за которой было несколько конюшен и амбаров. Там на соломе сидела Адель, в таком состоянии, что я содрогнулся. На бледном, обезображенном лице и в больших неподвижных глазах я прочел безумие. Она не узнала меня. Она сидела в углу амбара со сложенными руками и напевала песню! Я остолбенел в ужасе.

Нищая нагнулась к ней. По-видимому, она любила Адель. Я заключил это по ее слезам.

- Посмотрите, не узнаете ли вы этого господина? - спросила нищая мягким, ласковым голосом, показывая на меня.

- Да, я его знаю, - стыдливо прошептала она, не смотря на меня, и слова ее проникли до глубины моей души. - Как мне его не знать? Это Виктор, который увлек меня, скажи мне: это Виктор?

Лицо ее искривилось; она ломала руки.

- Да, Олимпио, у меня не хватило духа перенести это ужасное зрелище. Она все же была моя жена! Она посмотрела на меня и боязливо наклонилась к стоявшей около нее на коленях Марион Гейдеман, точно провинившееся дитя, которое боится, что его накажут. Потом она тихо засмеялась, еще раз выглянула из-за Марион, громко захохотала и стала бормотать какие-то непонятные слова. Это были ужасные минуты, я бессмысленно смотрел на нее и не мог двинуться с места, до того меня поразило положение несчастной.

Наконец я пришел в себя. Надобно было действовать, - несчастная не могла оставаться в этом амбаре. Я подошел к ней и протянул руку.

- Адель, - сказал я ласково и с глубоким участием.

Она положила свою руку на мою и смотрела на меня во все глаза, будто не сознавая существовавших между нами отношений.

- Адель, хочешь идти со мною? - спросил я.

- О, да, сударь, но только не в Пале-Рояль! Там я видела нечто... нечто видела...

- Что же ты видела, Адель?

- Вам это хорошо известно, - отвечала она, засмеявшись безумным смехом и продолжая смотреть на меня во все глаза. - Э, вы мне не нравитесь; вы похожи на...

Она сильно зашаталась и снова бросилась на солому, боязливо косясь на меня.

Руки мои невольно сложились, я стал молиться за себя и за нее.

Потом я пошел к хозяину гостиницы и попросил его привезти мне из города карету. Сперва он отказывался, но когда я пообещал хорошо заплатить и увезти сумасшедшую, то он сам побежал за каретой. Он сообщил мне, что на шоссе Мэн есть дом для умалишенных, в котором "маркиза", как он называл Адель, найдет очень хороший уход.

Вскоре он возвратился с каретой. Я просил Марион Гейдеман помочь мне перевезти несчастную. Бедная нищенка охотно согласилась на это. Адель позволила ей посадить себя в карету, смеялась и шутила; но, когда я сел в карету, она испугалась и забилась в уголок, откуда продолжала коситься на меня.

Догадавшись о состоянии Адели, кучер шепнул мне, что знает дом сумасшедших на Орлеанской дороге. Я велел ему ехать туда.

Когда мы подъехали к высокой стене, окружавшей дом для умалишенных, я оставил Адель в карете под присмотром нищенки, а сам пошел осведомиться, удобно ли ее здесь поместить.

Я позвонил и велел проводить себя к доктору. Его звали Луазон. Из разговоров с ним я понял, что за деньги он сделает все. Он показался мне корыстолюбивым, однако я подумал, что Адели будет здесь хорошо, потому что я ничего не пожалею для нее - и я оставил Адель, взяв с доктора честное слово заботиться о несчастной. Таким образом я надеюсь оградить ее по крайней мере от нужды - исцеления же для нее нет.

Клод де Монтолон окончил свой рассказ. По выражению его лица и глаз Олимпио заключил, что встреча с Аделью оставила в его душе глубокие, неизлечимые раны.

- Это очень печальная повесть, и я вполне понимаю твои страдания! Но подумай о безвинно страдающей Долорес, подумай обо мне, Клод.

- Ты всегда можешь надеяться отыскать Долорес и быть счастливым ее любовью, но для меня все кончено. Я не ропщу, совесть моя чиста! Когда я нашел Адель в таком страшном положении, мое прежнее чувство к ней пробудилось с новой силой. Предо мной восстало мое погибшее счастье, и я подумал, что все могло бы иначе быть, что моя жизнь могла бы быть полна блаженства и счастья, но этого не было мне суждено.

- Где же теперь другая нищенка, как ты говоришь, дочь палача? - спросил Олимпио.

- Я знаю, что тебя побудило спросить про нее. Я также рассчитывал с помощью этой девушки попасть к Камерата. Марион Гейдеман брошена родным отцом! Она с радостью готова оказать нам всевозможные услуги.

- Так надо отыскать ее. Она даст нам совет, как освободить Камерата. Будучи дочерью палача, она, без сомнения, знает обычаи Ла-Рокетт.

- Нам незачем ее искать: она живет при Адели у доктора Луазона. Я уговорил ее остаться при больной.

- Хорошо! Ты знаешь, что я просил дона Олоцага, чтобы он, как посланник, требовал освобождения принца, испанского подданного. Если это ему не удастся и если Камерата не выпустят из тюрьмы, тогда мы хитростью освободим его, - сказал Олимпио. - Я знаю, что ты дружески протянешь мне руку в этом предприятии, я знаю, что ты находишь удовлетворение в том, чтобы помогать другим, я знаю все, Клод, и глубоко уважаю и люблю тебя! Долорес и Камерата! Мы посвятим им нашу жизнь! Но вот идет Хуан, какие важные известия он сообщит нам?

- Извините, что я помешал вам, - сказал прелестный мальчик, в больших, темных глазах которого отражался ум. - Во дворе стоит какой-то господин; он называет себя доктором Луазоном и хочет говорить с тобой, - прибавил Хуан, обращаясь к маркизу.

- Пригласи его сюда, Хуан, - ласково отвечал последний. Олимпио ушел в другую комнату, а Клод велел подать свечи и принял вечно улыбающегося доктора.

Мы еще узнаем последствия их разговора; теперь же возвратимся ко двору.

III. ДОН ОЛОЦАГА

Королева Испании очень обрадовалась браку императора с подругой ее детства. В этом союзе она видела для себя огромную выгоду, потому что соседняя страна войдет с ее государством в более дружеские отношения. С поздравлениями императрице Изабелла послала в Париж дипломата, дона Олоцага, зная, что в прежнее время графиня Евгения была неравнодушна к нему. Она надеялась на успех посольства, потому что дон Олоцага был не только искусный и ловкий придворный, но и приятный для императрицы представитель ее родины.

В самом деле, дон Олоцага был образцовый дипломат и любезнейший дворянин. Все дела он вел умно, осторожно и обдуманно, никогда не высказывал своих тайных мыслей, и был притом таким любезным, изящным кавалером, что во всех придворных кружках его принимали очень радушно.

Евгения, казалось, давно забыла про свое знакомство с Салюстианом Олоцага, а испанский посланник был так ловок и вежлив, что ни одним словом, ни одним взглядом не напомнил Евгении их прежнего знакомства и не дал повода к пересудам.

Через несколько дней после своего прибытия Олоцага испросил аудиенцию, которая и была ему немедленно дана.

Людовик Наполеон, казавшийся вполне счастливым и веселым во время блестящих празднеств после своего бракосочетания с Евгенией, делался неузнаваем, оставаясь один или с Моккаром. Его лицо делалось тогда угрюмым, на лбу появлялись морщины, в глазах сквозила тайная тревога.

- Побольше свету, - говорил он по вечерам, входя в свой кабинет, хотя последний был ярко освещен. По ночам в его спальне также горел огонь; он не любил темноты, потому что перед ним восставали из мрака тени, обрызганные кровью призраки, исхудавшие донельзя от голода и лишения сосланные им, изнуренные лихорадкой люди...

- Побольше света, - приказывал он тогда отрывисто, как будто свет мог рассеять мучительные видения.

Наполеон искал и находил утешение в любви прекрасной Евгении, которая умела приковывать его к себе своею красотой и блеском изысканного туалета. Но и около Евгении он не мог найти покоя и часто задумывался в ее присутствии; когда же она спрашивала о причине его задумчивости, он старался отогнать навязчивые мысли и становился принужденно весел.

Чего же недоставало для полного счастья Наполеону и Евгении, окруженных блеском, величием и всевозможными почестями? Одно движение руки было повелением, малейшее желание исполнялось немедленно, каждая улыбка считалась милостью, и однако же они не были счастливы!

Это кажется невозможным, невероятным! Людовик Наполеон и Евгения достигли цели своих стремлений, владели престолом, миллионы людей удивлялись, завидовали им, - и однако же они не были счастливы!

В следующих главах мы изложим причины этого, казалось бы, загадочного факта, заглянем за парчовые занавеси, увидим самые сокровенные их стремления, выражавшиеся в тайных разговорах и поступках. Какая-то вина, лежавшая на совести Людовика Наполеона, отравляла все его радости, побуждала переходить от одного наслаждения к другому и нигде не находить удовольствия.

Когда Олоцага подходил к кабинету, из последнего только что вышел Мопа. Префект полиции церемонно поклонился проходившему мимо него испанскому посланнику.

Дежурный камергер доложил об Олоцага.

Людовик Наполеон, казалось, ждал его, потому что портьера была тотчас отдернута в знак того, что Олоцага может войти. Посланник вошел с любезным и льстивым поклоном.

Император был один. Отсутствие министров, адъютантов и секретарей означало неофициальность приема и, во всяком случае, особенную благосклонность к испанскому посланнику, которую тот вполне оценил.

Наполеон стоял у своего рабочего стола. При входе Олоцага он обернулся и поклонился ему.

- Добро пожаловать, дон Олоцага, - сказал он с ласковым выражением лица. Мопа только что сообщил ему несколько приятных новостей, из которых одна касалась Олоцага. - Если я не ошибаюсь, вы находитесь в очень близких отношениях с нашим двором?

- Я пользуюсь большой милостью ее величества, государь, - отвечал Олоцага.

- Я помню несколько случаев этой милости, - смеясь, сказал Наполеон, намекая на повторявшуюся несколько раз опалу дона Олоцага. - Во всяком случае, вы можете ответить мне на некоторые откровенные вопросы. Мне бы хотелось, чтобы это осталось между нами.

Олоцага поклонился в знак согласия.

- Прошу садиться. Знаете ли вы инфанта Барселоны? - продолжал Наполеон.

- Хотя я слышал его имя, государь, однако ничего не знаю о его родственных связях с испанским королевским домом, - отвечал посланник.

- Гм, дело очень странное, и я счел за лучшее обратиться прямо к вам. Кажется, этот инфант вел беспокойную жизнь, он умер здесь, в Париже.

- Умер, в Париже? - с удивлением вскричал Олоцага. - Посольство еще ничего не знает об этом.

- Я запретил сообщать об этом, желая сам переговорить с вами об этом темном деле! Покойник оставил жену и дочь, которые хотели скрыть смерть старика. Полиция принуждена была силою взять у них труп, чтобы препроводить его в морг до дальнейших приказаний. На лбу инфанта было приметное черное пятнышко, которое есть также у его дочери, замечательной красавицы.

Во время этого рассказа Олоцага имел время сообразить многое. Он понял, что Наполеон знает все, касающееся инфанта, и только из расположения к королеве Изабелле избрал этот путь для переговоров.

- Я предлагаю вопрос от имени моей королевы: можно ли перевезти в дом испанского посольства труп инфанта, а также оставшихся после него жену и дочь? Я думаю, что окажу большую услугу испанскому двору, если тайно привезу труп инфанта в Мадрид в цинковом гробу, - сказал Олоцага.

- Публичное перемещение трупа из морга в дом посольства возбудит общее внимание, - заметил Наполеон. - Вы сами знаете, мой дорогой дон, что толпа питает всегда большой интерес к моргу. Однако мне помнится, императрица выразила желание видеть жену и дочь инфанта. Если сегодня или завтра вечером привезти их обеих сюда и задержать здесь на несколько часов, то можно будет ночью, не возбуждая любопытства, доставить труп в отель. Дальнейшие распоряжения о доставлении трупа инфанта в Мадрид я предоставляю на ваше усмотрение!

- От имени ее величества приношу вам благодарность, государь.

- Скоро представится случай оказать мне услугу, дон Олоцага! На Востоке дела запутываются! Кажется, Россия имеет намерение покорить Турцию или заставить ее платить дань. Я беседовал поэтому с английским посланником об общих действиях. Если последние будут серьезными, то Испания, не заключая союза, - не истолкуйте неверно мои слова, мой дорогой дон, - могла бы оказать нам много услуг.

- В отношении портов и гаваней и снабжения провиантом, - пояснил дон Олоцага.

- Совершенно так! Ее величество могла бы этим обязать союзные державы, которым, без сомнения, рано или поздно представится случай отблагодарить, - быть может, по ту сторону океана. Вот что я хотел сообщить вам, дон Олоцага. Но, кажется, вы еще не сказали мне о цели вашего посещения? Прошу, говорите!

- Это очень щекотливое дело, государь, и я не только прошу вперед у вас извинения, но и замечаю, что действую не от имени королевы, а как частное лицо.

- Вы возбуждаете мое любопытство. Говорите прямо, мой дорогой дон. Я питаю к вам теплое чувство и готов выразить вам свою благосклонность.

Олоцага поклонился в знак благодарности.

- Несколько лет живет здесь молодой испанец знатного происхождения, очень богатый, - начал Олоцага медленно, как будто ему было тяжело говорить об этом деле.

Людовик Наполеон вопросительно посмотрел на дипломата своими темными глазами.

- У меня есть к нему поручение, но я никак не могу отыскать его.

- Как зовут этого молодого испанца?

- Принц Камерата, государь. Я не могу понять его исчезновения и хотел просить у вашего величества приказать парижской полиции...

- Это не нужно, мой дорогой дон, - прервал его император, - я помню это имя! Не знаю, какой проступок он совершил, но наверное знаю, что он несет теперь наказание.

- Наказание! Бедняжка! - сказал Олоцага. - Он молод, и в его жилах течет горячая испанская кровь, и потому, вероятно, он совершил необдуманный поступок, в котором теперь раскаивается!

- Раскаяние обыкновенно приходит слишком поздно и часто исчезает по окончании наказания!

- После этих слов, государь, нельзя уже надеяться на милость для принца?

- При удобном случае я рассмотрю бумаги и приговор, - отрывисто сказал император, так что Олоцага понял, как неприятен ему этот разговор. - Я неохотно отменяю судебные приговоры, мой дорогой дон, потому что это возбуждает неудовольствие других. Но посмотрим!

Наполеон встал, Олоцага последовал его примеру.

- Эти слова ободряют меня, государь, - сказал Олоцага, - я снова счастлив вашей милостью и добротою.

- Прощайте, дон Олоцага! Относительно инфанта Барселоны префект полиции получит нужные инструкции от моего кабинета.

Дипломат откланялся; Людовик Наполеон остался один.

- Этот Камерата, - проговорил он, - не увидит более дневного света, разве только по дороге в Кайену. Необходимо избавляться от подобных врагов, чтобы не бояться их.

IV. МОРГ

На острове Сити, на восточной стороне которого стоит церковь Богоматери, с 1864 года находится небольшое здание. Войдя через открытый для всех коридор в большую комнату, увидишь здесь на мраморных столах трупы, постоянно орошаемые водой из маленьких труб.

Здание это - морг, а лежащие здесь трупы найдены в Сене или Булонском лесу. Трупы эти по нескольку дней лежат на мраморных столах, чтобы их могли опознать знакомые и родственники. Платье, в котором нашли труп, вывешивают над ним. В морге всегда много трупов, и прохожие заходят в холодную мертвецкую взглянуть на них.

В 1864 году, в эпоху нашего рассказа, мертвецкая была устроена в боковом флигеле тюрьмы Ла-Рокетт. Вход в эту комнату шел через узкую улицу Жербье.

В день аудиенции Олоцага в морге лежало множество трупов. Прохожие заходили взглянуть на них, многие надеялись найти здесь внезапно исчезнувших друзей или родственников.

Мертвецкая имела таинственный угрюмый вид; воздух был так отвратителен, что сторож Ла-Рокетт, дежуривший в морге, становился в дверях, чтобы дышать свежим воздухом.

По улице Жербье шла к моргу нищая. Большой старый платок закрывал ее лицо. Эта была Марион Гейдеман. Она боязливо осмотрелась кругом, будто опасаясь встретиться с человеком, который бы узнал ее, несмотря на закутанное платком лицо. Потом она прошла мимо сторожа в мертвецкую.

Нищие часто посещают морг, отыскивая здесь большую часть своих знакомых. Поэтому сторож, стоявший в дверях, заложив руки за спину, не обратил внимания на приход Марион.

Дочь палача, казалось, давно знала эту комнату. Она не взглянула ни на сырые кирпичные стены, ни на высокие открытые окна, ни на мокрый пол, а посмотрела на железную дверь в конце комнаты. К ней спускались каменные ступени. Марион знала, что эта дверь вела в уединенный коридор тюрьмы Ла-Рокетт. Это было ей известно потому, что ее отец часто ходил этим коридором в морг и в Ла-Рокетт. Она не только знала, что ключ от этой железной двери висит в комнате отца, но даже, что у него лежат нумерованные ключи от тюремных келий, так как он перед казнью входил к преступнику, чтобы остричь ему волосы для более удобного исполнения казни и чтобы запомнить его лицо.

Вдруг Марион остановилась, как будто чем-то пораженная. Перед одним из трупов стояли на коленях две женщины в странных костюмах.

Всматриваясь в их лица, она вспомнила, что видела их в доме дяди д'Ора.

Одна из них, старуха в желтой меховой накидке, стояла перед трупом, верхняя часть лица которого была закрыта платком; в руках она держала распятие и, склонившись над ним, горячо молилась.

Возле нее стояла на коленях девушка, голова и лоб которой были закрыты плотным покрывалом. Это была дочь умершего и молящейся женщины. Она держала в руках четки и перебирала их, постоянно шепча молитвы. Они не оглянулись при входе Марион.

Марион не решилась идти дальше, чтобы не помешать молящимся. В комнате было темно, приближался вечер. Однако по мертвецкой ходило несколько мужчин и женщин, отыскивая знакомые им трупы. Марион также стала осматривать трупы. Казалось, у нее было какое-то тайное намерение. Сперва она подошла к трупу женщины, по-видимому, вытащенной из воды. Рядом с ней лежали молодая девушка и солдат. Последние будто спали.

Марион долго смотрела на них, раздумывая о своей жизни.

Далее лежали трупы стариков, по-видимому, лишивших себя жизни от нужды и голода. Около них лежала женщина с тонкими чертами лица; над ней висело шелковое платье.

Что побудило ее к самоубийству? Изменила ли она своему мужу или уличила его в неверности и с горя лишила себя жизни?

Марион пошла дальше и остановилась перед трупом прекрасного юноши с черными усами. Он лежал рядом с инфантом Барселоны, у тела которого все еще стояли обе женщины, не обращавшие внимания на нищенку. Над головой юноши, недалеко от железной двери, висело его платье. Труп был покрыт белым полотном.

Марион стала на колени около этого трупа.

В мертвецкой становилось темней и темней, посетители постепенно уходили.

Нищая скрылась между мраморными столами, которые были так высоки, что вошедший сторож не заметил ее присутствия. Вместе со сторожем вошел господин в длинном черном плаще и что-то сказал ему. Это был камергер Бачиоки, пришедший сюда по указанию императрицы и, очевидно, не находивший удовольствия быть здесь. Сторож низко поклонился ему.

- Здесь никого нет, кроме этих двух женщин, - сказал он камергеру.

Марион все видела и слышала, не будучи замеченной.

- В эту ночь запри дверь морга только на задвижку, чтобы можно было войти сюда. Таков приказ императора, - тихо сказал Бачиоки.

- Приказание будет в точности исполнено, ваше сиятельство.

- Труп иностранца, требуемый испанским посольством, будет увезен ночью. Этого не заметят, потому что к утру принесут новые трупы. Скажите обеим женщинам, что пора выйти. Они пойдут со мной в Тюильри. Ее величеству императрице угодно говорить с ними.

Сторож поклонился камергеру и подошел к старухе и ее дочери, все еще стоявшим на коленях перед усопшим инфантом. Темнота мешала ему заметить Марион.

- Сейчас запрут мертвецкую, - сказал сторож, и слова его глухо отозвались в высоких стенах. - Идите за мной, тот знатный господин желает говорить с вами.

Сторож указал на Бачиоки. Старуха с дочерью встали и пошли за служителем.

- Чего хотят от нас? - спросила старуха замогильным голосом. Сторож показал на Бачиоки, который заткнул нос надушенным платком, чтобы не чувствовать трупного запаха. Поручение императрицы было ему очень неприятно, и он беспокойно ходил взад и вперед. Подобные ему выскочки преклоняются только перед высокопоставленными лицами, с теми же, которых считают ниже себя, бесстыдны и нахальны.

- О, какой здесь воздух! Какое ужасное место! - вскричал он. - Что же они не идут? Пожалуйста, любезный, проводи обеих женщин до моего экипажа, но только поскорее, здесь просто задохнешься! - И он еще сильнее зажимал нос надушенным платком.

Сторож схватил за руки старуху и девушку, которые едва могли отойти от трупа. Они в последний раз покрыли поцелуями усопшего и пошли за сторожем, который повел их к экипажу камергера.

- Что это значит? - спросила старуха.

- Ее императорское величество делает вам честь, желая говорить с вами, - отвечал Бачиоки.

- Ваша императрица? Так иди за мной, - сказала старуха, обращаясь с важностью к дочери. Во всей осанке обеих женщин выражалась гордость, противоречившая их странному костюму.

Их рождение и сан позволяли им сесть на первое место в карете, и удивленный камергер вынужден был занять второе место.

Когда экипаж уехал, сторож вернулся в мертвецкую и, притворив дверь согласно приказанию, скрылся за дверью, которая вела в Ла-Рокетт, пройдя мимо нищей и замкнув железную дверь на ключ.

Он был очень рад, что окончил свое дежурство; утром его должен был сменить другой сторож. Сторожа не любили дежурить в морге.

В комнате наступила мертвая тишина, нарушаемая только однообразными звуками падающих на трупы капель воды. Белые простыни, на которых лежали трупы, резко выделялись среди темноты.

Марион встала. Если бы в эту минуту явился сторож, он ужаснулся бы при виде ее фигуры и стал бы креститься, думая, что воскрес один из трупов.

Марион, казалось, не чувствовала ни малейшего страха. В жизни она перенесла столько горя, что ничто не могло ее испугать или ужаснуть.

Но для чего она осталась на ночь с мертвецами? Маркиз де Монтолон поручил ей уход за безумной Аделью и тем обеспечил ее существование, зачем же она пришла в морг?

Марион на минуту остановилась, прислушиваясь.

- Маркиз хорошо распорядился, - прошептала она. - Нельзя выбрать более благоприятной ночи для освобождения принца! Твой план удастся! Его номер 73-й, а этот покойник похож на него, судя по виденному мной портрету. В эту ночь я тайком проникну в отчий дом, откуда меня выгнали. Скорей же за дело, Марион. Матерь Божья знает, что я иду на доброе дело! Помоги мне, Пресвятая Дева!

Она наклонилась к юноше, которого прежде рассматривала и который, вероятно, умер только прошлой ночью. На шее у него видны были следы насильственной смерти.

- Прости мне, чужеземец, что я нарушу твой, покой, но ты послужишь для спасения живого! Как рано оставил ты землю, где не было тебе счастья! Никто не спрашивает о тебе, никто не знает тебя, никто не оплакивает, - так и я буду лежать здесь, отверженная Богом и людьми! Я бы радовалась, если бы моя смерть могла спасти другое существо! И потому-то я не боюсь перенести тебя на другое место, с которого ты также, как и отсюда, пойдешь в недра земли.

Нищая встала и направилась мимо трупов к выходу. До исполнения плана ей предстояло еще совершить трудное дело.

Подойдя к двери, за которой скрылся сторож, она услышала стук кареты и шепот нескольких голосов. Казалось, прибывшие употребляли все усилия, чтобы не делать шума.

Было около полуночи.

Марион остановилась, прислушиваясь. Карета подъехала к моргу, тихие шаги приближались к двери.

Марион спряталась за мраморные столы.

Едва она скрылась, как дверь тихо и осторожно отворили. Она выглянула и увидела четырех человек, закутанных в плащи, осторожно обходивших с фонарем трупы. Видно было, что им неприятно исполняемое поручение. Лица их были бледны, глаза широко раскрыты. Они шатались от тяжелого воздуха комнаты и говорили шепотом, по-испански.

- Ужасно! Что за поручение! Берегитесь, чтобы другие мертвецы не выцарапали вам глаз!

Человек, несший фонарь, казался храбрее остальных.

- Вперед, - шептал он, - они не встанут более. В том углу лежит инфант, снимите холст, на лбу у него должно быть черное пятно.

- Этого еще не доставало! Сделай-ка это сам, - отвечал другой.

- Трус! Деньги вы берете, а чуть коснется серьезного дела, так ни один не протянет руки.

Он подошел к инфанту и снял холст.

Открытое лицо было ужасно! Ввалившиеся щеки, острый нос, впалые глаза, на лбу огромное, в виде звезды, черное пятно.

- Это он! Помогите мне завернуть его в простыню и перенести в карету!

Медленно взяли они труп, косясь на остальные. Подняв труп, они тихо понесли его к стоявшей у входа карете, сначала убедившись, что на улице нет ни души.

Все крестились, бормоча молитву, и, заперев дверь на задвижку, уехали.

Когда они удалились и стук кареты замолк в отдалении, Марион вышла из своей засады и, достигнув выхода, быстро скрылась в темноте.

V. ДОЛОРЕС И МАРКИЗА

Чтобы понять намерение нищей, читатель должен возвратиться в дом для умалишенных доктора Луазона к вечеру, предшествовавшему этой ночи.

Несколько дней тому назад этот достойный человек в разговоре с маркизом объявил последнему, что маркиза сильно привязалась к одной из больных, которая оказывает на Адель большее влияние, чем Марион.

Случилось, что когда доктор сообщил, как он сам выразился, это радостное известие, Валентино не было дома, так что личность доктора и убежище бедняжки Долорес остались неизвестными. Олимпио, присутствовавший при разговоре маркиза с Луазоном, недоверчиво смотрел на этого вечно смеющегося доктора.

- Держу пари, - сказал он Клоду по уходе доктора, - что дело обстоит совершенно иначе! Этот старикашка желает избавиться от тяжелого, по-видимому, для него присутствия компаньонки маркизы, которую ты приставил к ней.

- Мне кажется, ты видишь все в черном свете, Олимпио; какая причина может побудить доктора к этому?

- Я не верю вечно улыбающемуся Луазону! Его фигура и услужливая любезность отвратительны.

- Завтра же я пойду к нему, чтобы самому все видеть, - отвечал Клод. - Мое внезапное посещение раскроет многое! Это Марион Гейдеман...

- Я пойду с тобой, - прервал Олимпио маркиза. - Сегодня я побываю у Олоцага и узнаю, какой успех имела его просьба к императору. Я боюсь, что его ходатайство окажется тщетным; в таком случае я поговорю с этой девушкой и узнаю от нее, как можно добраться до Камерата.

- Прекрасно, друг мой! Я очень доволен, что ты пойдешь со мной. Ты осмотришь все в этом заведении более беспристрастно, нежели я.

Вскоре после этого разговора Олимпио отправился на набережную д'Орсей, 25, в отель испанского посольства.

Валентино доложил о доне Агуадо, и Олоцага встретил его уже на лестнице, желая оказать дружеский, почетный прием некогда известному при дворе богатому испанцу.

- Добро пожаловать, мой благородный дон, - вскричал дипломат, протягивая гостю обе руки и с чувством пожимая его руку. - Я рад видеть вас у себя и прошу вас выпить со мной бутылку хереса за наше отечество.

Олоцага ввел своего гостя в салон.

В зале сидел испанский генерал, которого Олимпио не узнал с первого взгляда, хотя тот поклонился ему как старому знакомому.

- Он не узнал тебя! - сказал смеясь Олоцага. - Хотя дон Агуадо часто противодействовал дону Приму.

- А! - радостно воскликнул Олимпио, протягивая руку генералу королевы. - Очень рад вас видеть! Вы очень переменились! И перемена эта, кажется, зависит от отросшей бороды.

- И от времени, протекшего с минуты нашего последнего свидания. Много лет прошло со времени наших битв, и старые противники могут раскланяться теперь, как испытанные товарищи, - сказал Прим, который прежде не отличался приветливостью. Хотя Прим, служа в королевских войсках, относился враждебно к Олимпио, однако затем полюбил этого карлиста, окруженного каким-то романтическим ореолом.

- Довольно об этом! Садитесь, господа! - сказал Олоцага, между тем как его слуга налил в бокалы золотистое вино Испании. - Сколько воспоминаний пробудилось во мне! Перед моими глазами встает всё прошедшее! Чокнемся, чего не могли сделать тогда! Скажите мне, дон Агуадо, как это вы могли терпеливо пережить это спокойное время!

Олимпио засмеялся.

- Последние годы прошли не совсем спокойно. Мы жили в Лондоне, а потом переселились сюда...

- С маркизом и с Буонавита? - спросил Прим.

- Конечно, с маркизом, но Филиппо Буонавита переселился дальше, туда, - отвечал Олимпио, указывая рукой на небо. - Он умер в объятиях своей возлюбленной - она убила и его, и себя!

- Значит, один из трех карлистских генералов переселился в вечность, зато остальным двум я желаю долгой и счастливой жизни, - сказал Олоцага. - Хотя я знаю, дон Агуадо, что привело вас ко мне, однако же не так скоро отвечу вам, ибо желаю подольше насладиться вашим обществом. Пусть это послужит вам доказательством моей искренности.

- Это большая редкость для дипломата, - заметил Прим с комическим выражением.

- Всякая обязанность имеет свойственные ей особенности, но оставим их теперь, - сказал Олоцага, ставший опять старым другом, а не тонким дипломатом. - Мне бы хотелось, чтобы с нами были теперь маркиз, адмирал Топете и Серрано. Сколько бы было рассказов! Куда девалось доброе, старое время! Жаль, что нельзя воротить прошедшего.

- Вы останетесь в Париже, генерал? - спросил Олимпио Прима, который смотрел в свой бокал.

- Вероятно, только до послезавтра, но надеюсь скоро вернуться.

- Дело идет о тайном поручении, - пояснил Олоцага. - В Париже умер один испанец, которого послезавтра надо тайно перевезти через границу. Хотите проводить нас сегодня вечером в морг, дон Агуадо?

- Вы возбуждаете мое любопытство, и я охотно отправлюсь с вами, потому что люблю все касающееся моего дорогого отечества!

- Но прежде чем мы поедем в Ла-Рокетт, я должен ответить на ваш вопрос...

- О принце Камерата? - спросил Олимпио.

- Для него мало надежды на скорое освобождение, - договорил Олоцага, пожимая плечами. - Император, кажется, желает замять это дело!

- Теперь для меня все понятно! Он отказался, не так ли, дон Олоцага?

- Не отказывая совсем, он ограничился обещаниями и вероятностями, а это означает: никогда. Я понял, что он не жалует принца!

- Лучше скажите, ненавидит его, - проговорил Олимпио. - Однако он не долго будет радоваться тому, что так скоро удалил его!

- Я не знаю принца, - сказал Олоцага. Прим также не помнил его.

Описывая им достоинства этого благородного, честного человека, Олимпио рассказал также историю, случившуюся на вечере у графини, нынче герцогини Монтихо. Между тем стемнело. Стали собираться в морг.

Дорогой Олимпио узнал, что таинственный старец, которого в Испании все знали под именем Черной Звезды, и есть тот самый умерший, которого в следующую ночь хотят перенести из мертвецкой в посольство и потом препроводить в Мадрид.

Войдя в морг, они увидели перед трупом старика двух молящихся женщин. Сцена эта произвела тяжелое впечатление на Олимпио, который некогда видел эти таинственные лица на равнинах Испании. Олимпио сознавал, что смерть похитила замечательного человека. Мать и дочь, закутанные с головы до ног, в немом молчании стояли на коленях перед трупом старика.

Поздно ночью Олимпио вернулся к маркизу и рассказал ему о случившемся; они решили непременно посетить дом для умалишенных.

Прежде чем описывать это посещение, мы должны сказать, что комната Адели была близ комнаты Долорес.

Марион Гейдеман ежедневно водила Адель гулять в сад, где Долорес и познакомилась с безумной. Мягкий, ласковый голос Долорес произвел сильное впечатление на Адель. В ее присутствии она успокаивалась и, как дитя, всегда с радостью бросалась навстречу Долорес и плакала, когда наставала пора вернуться в комнату. Хотя маркиза не могла иметь о чем бы то ни было здравой мысли, попеременно смеялась, пела и снова впадала в тупое беспамятство, однако она чувствовала, что нашла в Долорес кроткого ангела. Она целыми часами стояла у порога своей комнатки, ожидая, когда отворится дверь, и она пойдет в сад к Долорес. Она поминутно спрашивала, который час, и Марион едва могла утешить и успокоить ее до прогулки в сад.

Адель, как робкое дитя, шла навстречу Долорес, смотрела на нее и прыгала от радости, когда Долорес хвалила ее или отмечала улучшение в ее здоровье. Дикие глаза ее принимали ласковое, кроткое выражение. Смех ее становился мягче, она все более и более подчинялась Долорес, тронутой этой привязанностью. Сначала маркиза приходила в такое бешенство, что Марион едва могла усмирить ее, связав ей руки, со времени же знакомства с Долорес припадки бешенства повторялись все реже и реже. Часто маркиза из своей комнаты звала Долорес, и это имя, казалось, производило на нее успокаивающее действие.

Многие склонности и влечения сумасшедших необъяснимы. Припадки бешенства мгновенно прекращались, когда перед мысленным взором Адели появлялась Долорес. Она переставала призывать Виктора и Клода и спокойно засыпала в присутствии ее ангела, Долорес.

Прибыв в заведение доктора Луазона, маркиз и Олимпио нашли Адель в таком глубоком спокойном сне.

Валентино остался около экипажа.

Клод де Монтолон долго смотрел на спокойно спящую Адель. В его уме воскресло прошедшее, то короткое, счастливое время, когда в обладании любимым существом он видел все свое счастье. В душе его поднялась вся горечь, и он спрашивал себя, почему все это так случилось. Счастье его потеряно безвозвратно, он все еще любил Адель; некогда произнесенное им проклятие было взято назад, вина искуплена; но разрыв был совершен навеки. Он молился уже за безумную. Для них уже не существовало на земле возможности быть вместе - их союз был возможен только на небе, где нет ни болезней, ни воздыхания, где обещано свидание очищенным от греха душам.

С подобными мыслями стоял маркиз перед спящей Аделью.

Олимпио не нарушал этой святой тишины. Он также подошел к Адели и задумался о смерти, которая одна могла искупить вину, о смерти, которая уже наложила руку на спящее лицо Адели.

Марион сидела в глубине комнаты. И она была глубоко тронута этой торжественной минутой. Ей было известно все. Она была готова оказать помощь и утешение этим двум, так жестоко разъединенным существам. В ее сердце, изведавшем много горя, было только желание помочь и утешить. Она понимала горе, и в ее груди билось горячее, доброе сердце.

Олимпио обратился к Марион шепотом, чтобы не мешать Клоду.

- Позвольте вас спросить! От маркиза я узнал ваше имя, и мне пришло на ум, что вы можете дать мне совет, - вы хорошо знаете тюрьму Ла-Рокетт...

- Да, - тихо отвечала Марион, - я часто бывала там в прежние годы.

- В камере No 73 невинно томится один из наших друзей; принц Камерата стал жертвой злобы Морни, и мы, во что бы то ни стало, хотим освободить его! Укажите нам дорогу, по которой мы могли бы безопаснее пробраться в хорошо охраняемую тюрьму..

Марион задумалась.

- Это очень трудно, и мне кажется, что нет возможности пробраться к принцу.

- Ваш ответ мало утешителен! Хитростью или силой, но мы освободим его!

- Позвольте подумать. Все выходы днем и ночью крепко заперты и так хорошо охраняются, что нечего и думать о побеге. Мне известны все ходы, все двери! Ваш друг заключен в No 73-м. Помнится, что эта камера близ коридора, ведущего из тюрьмы в морг.

- Разве тюрьма соединена с мертвецкой?

- Да, из морга ведет железная дверь в коридор, в котором находится камера No 73.

- Это очень важно! Можно выломать дверь!

- Нельзя, услышат наверху сторожа.

- Неприятно! Однако это единственно возможный путь. Послезавтра, ночью, я могу без всяких затруднений войти в мертвецкую, потому что испанское посольство пришлет туда людей взять один из трупов.

- Вы это наверное знаете?

- Наверное! Надо бы добыть ключ от железной двери!..

- Этого мало, потому что еще нужен ключ от камеры. Кроме того, не так легко освободить заключенного, ибо сторожа, при малейшем шуме поспешат узнать о его причине. Чтобы узнать, на месте ли преступник, они подымают маленькие клапаны, устроенные в каждой двери, и могут видеть всю внутренность камеры. В каждой камере горит лампа, и они тотчас же увидят, если там нет преступника.

- Разумеется, лучше если бы никто не заметил бегства принца и если бы скрыть его до следующего утра, чтобы не было погони.

- Надобно перенести в камеру принца один из трупов, который бы походил на него.

- Из морга. У тебя прекрасная мысль! Видя труп в келье принца, никто не подумает о его бегстве!

- Это очень трудный и рискованный план. Но если в мертвецкой не окажется трупа, который походил бы на вашего друга...

- Тогда мы отложим побег до того времени, когда найдем в морге похожий на принца труп.

- Мне кажется, что самое трудное добыть ключ от дверей!

- Ключи от всех камер и от железной двери находятся у моего отца.

- Мы попытаемся добыть их у него! Марион молчала. Она задумалась.

- Я пойду к нему и постараюсь достать ключи! - прошептал Олимпио.

- Вы надеетесь подкупить моего отца? - спросила Марион. - Оставьте эту надежду! Мой отец неподкупен!

- Даже если узнает, что дело идет о спасении невинного?

- Даже и тогда! Он суров и тверд! Нет средств заставить его не исполнить своих обязанностей!

Олимпио посмотрел на нищенку, которая, будучи выгнана отцом, так упорно защищала его, не допуская даже мысли о его измене.

- Значит, надо найти другое средство освободить принца, позабудьте мои слова, - серьезно сказал Олимпио, отходя от Марион, слова которой его глубоко тронули.

- Я спасу принца, - быстро прошептала она, - предоставьте мне все! Чтобы доказать вам и маркизу свою благодарность, я в одну из следующих ночей сделаю эту отчаянную попытку!

Олимпио вынул из своего портфеля портрет Камерата и показал его девушке, спрашивая, нужна ли его помощь.

В ту минуту, когда Марион отказывалась от этой помощи, говоря, что она только увеличит опасность, из соседней комнаты раздался пронзительный крик, а потом шум.

- Матерь Божья! Что это значит? - спросил Олимпио, пораженный криком.

- Это надевают смирительную рубашку на несчастную, - отвечала Марион, которая побледнела от этого раздирающего душу крика.

Маркиз подошел к ним.

Раздался сильный стук в дверь. Марион быстро отворила ее. Вошел Валентино, бледный и в страшном испуге.

- Наконец-то я нашел вас, дон Агуадо, - проговорил он, задыхаясь. - В этом доме живет сеньора Долорес... я...

Олимпио вздрогнул.

- Говори скорее!

- Я сейчас узнал голос доктора, - продолжал задыхаясь Ва-лентино, который долго бегал по всему дому, отыскивая своего господина, и даже свалил с ног не пускавших его сторожей. - Сеньора здесь, мнимый герцог также приехал сюда...

- Ты говоришь правду, Валентине?

- Клянусь вам, дон Агуадо! Ищите сеньору, а я пойду сторожить вниз у подъезда.

- Прекрасно! Поторопитесь! - вскричал Олимпио. - Клод, пойдем!

За стеной снова раздался раздирающий душу крик. Маркиза проснулась и дико поводила глазами вокруг.

- Долорес, это Долорес, - шептала она, ломая руки. Марион подбежала успокоить Адель; Олимпио выбежал в коридор, маркиз пошел за ним.

Несчастная звала на помощь. Слышались стоны и плач девушки, заглушаемые мужским голосом, но, судя по шуму, в комнате были еще люди.

Олимпио громко постучал в дверь.

- Отворите или я выбью дверь.

- Только по приказанию доктора можно отворить, - отвечала сиделка.

- Помогите! - раздался голос девушки. - Ради Бога, помогите!

- Это голос Долорес. Не бойся! Твой Олимпио подле тебя! Послышался радостный крик.

- Отворите, говорю вам, или я позову муниципальную гвардию и прикажу оцепить дом! - вскричал Олимпио.

В нижних и верхних коридорах произошла суматоха, сторожа бежали на крик.

Наконец служанка отворила дверь комнаты.

Страшное зрелище представилось глазам Олимпио. Бледная, дрожащая от страха Долорес была привязана к стулу, около нее стояли сиделки. В глубине комнаты находился Эндемо, виновник этого злодеяния. Его исхудалое лицо, окаймленное рыжей, растрепанной бородой, выражало злобу и волнение, он весь дрожал, черные глаза его метали молнии, зубы стучали. На минуту он остановился в раздумье, что ему делать.

Олимпио бросился к Долорес, лишившейся чувств от долгой борьбы и радости.

- Долорес! Наконец я нашел тебя! - вскричал Олимпио. Вошедший маркиз велел сиделкам немедленно снять с девушки надетую на нее смирительную рубашку.

Эндемо воспользовался этой минутой, чтобы выйти из комнаты.

- Горе вам, - сказал он, скрежеща зубами и злобно посматривая на обоих друзей, - она будет моей, а вы поплатитесь за настоящую минуту.

Маркиз и Олимпио старались привести в чувство несчастную Долорес.

Олимпио осторожно положил ее на постель, велел подать воды и спирту, чтобы привести Долорес в чувство.

Пока сиделки хлопотали около Долорес, пришел Луазон, которому успели сообщить о происшедшем. Он хотел притвориться страшно рассерженным, но, увидев маркиза, переменил тон.

- Господи! Что здесь случилось, господа? - вскричал он, всплеснув руками. - Вы попали не к той больной!

Олимпио не слушал Луазона. Он наклонился к Долорес и целовал ее лицо. Страх и радость боролись в его душе. Теперь только он почувствовал силу своей любви к Долорес.

- Тут вышло недоразумение, господа, эта больная вверена мне герцогом Медина, - сказал Луазон, не понимая, в чем дело, и уже готовясь позвать сторожей.

- Этот герцог обманщик, и вы хорошо сделаете, если не станете вмешиваться в это дело, - сказал спокойно Клод. - Вы узнаете все. Эта сеньора совершенно здорова, и негодяй поместил ее к вам для достижения своих целей.

Луазон притворился, что он в сильном негодовании.

- Как! - вскричал он, всплеснув руками. - Возможно ли такое бесстыдство? О, господа, я пропащий человек. Добрая слава моего заведения потеряна!

Клод пожал плечами.

- Вы должны были все предвидеть, доктор! Не желаете ли начать следствие?

- Сохрани Боже! Это будет для меня еще хуже! Я верил герцогу, тем более, что сеньора говорила о преследовании.

- Оставим это! Постарайтесь привести ее в чувство, - сказал маркиз.

Когда Луазон подошел к постели, Долорес уже открыла глаза. Увидев Олимпио, она тяжело вздохнула, будто пробудясь от тяжкого сна, и протянула руки к своему возлюбленному. Из глаз ее текли слезы, губы с любовью шептали: "Мой Олимпио!" Увидев доктора, она крепко прижалась к Олимпио.

- Защити меня от них. Он и Эндемо заключили меня сюда!

- Меня обманули, я ни в чем не виноват, - сказал Луазон, который, во что бы то ни стало, хотел избежать дурных последствий. - Позвольте мне объяснить вам все дело, чтобы сохранить свое доброе имя.

- Только не теперь! Нам некогда разговаривать, - отвечал Олимпио. - Если вы невинны, то наказание минует вас.

- Как! Вы хотите предать это дело гласности! Я погибну, я должен буду закрыть свое заведение.

- Уйдите, уйдите отсюда! - просила Долорес слабым голосом. - Все поправится, если только меня возьмут из этого ужасного дома!

- Слушайте, доктор, - сказал Олимпио Луазону, который бегал по комнате, ломая руки. - Сеньора оставит ваш дом, в который она заключена против своей воли! В настоящую минуту я не могу и не хочу решать, соучастник ли вы! Как для вас, так и для самого себя я желаю, чтобы это заключение не повредило здоровью сеньоры! Если она заболеет, то вы будете отвечать за это! Дорогая Долорес! Протяни мне руку, ты свободна! Наконец мне удалось найти и освободить тебя! - продолжал Олимпио, обращаясь к Долорес, которая с радостным лицом бросилась к нему. - Теперь мы более не разлучимся! Все горе и страдание прошли!

Долорес не могла отвечать от радости. Бледные щеки ее покрылись румянцем; слабость исчезла.

Пришел Валентине Герцогу удалось скрыться.

Олимпио и маркиз свели Долорес с лестницы к стоящей у подъезда карете, не обратив внимания на Луазона.

- Я пропал, - бормотал он, - кто бы мог ожидать такого несчастья! Несчастный, проклятый день! Теперь мое доброе имя может быть потеряно. Но нет! Нельзя доказать моей вины, - успокаивал он себя с радостной улыбкой, - внезапная радость могла возвратить сеньоре рассудок, как это часто случается! И ни один черт не докажет, что она была привезена ко мне здоровой!..

Луазон потирал руки, он успокоился; как бы то ни было, но хорошее вознаграждение за пребывание сеньоры в его доме могло служить ему утешением. К тому же он плохо верил, чтобы Олимпио и Клод могли затеять серьезное дело, так как маркиза была еще в его заведении.

Сторожам и сиделкам, которые шептались, качая головами, он объяснил дело в свою пользу, и они, видя его веселым, как и всегда, поверили ему.

Вечером Луазон поехал в аллею Жозефины, чтобы переговорить с герцогом; ему сказали, что герцог внезапно уехал, но куда - неизвестно.

VI. ДОЧЬ ПАЛАЧА

Марион, оставшаяся при маркизе во время вышеописанного события, ничего не знала о нем. Она думала, что Олимпио и маркиз поспешили на помощь к несчастной страдалице.

Но когда, на другой день, она не нашла Долорес в саду, то догадалась, в чем дело. Маркиза искала и тоскливо звала Долорес, и Марион едва могла ее успокоить. Наконец, когда Адель уснула, Марион попросила у доктора разрешения отлучиться на время.

Она отправилась в морг, и мы уже видели, что около полуночи она ушла оттуда. Она хотела сдержать свое обещание и помочь в освобождении принца.

До сих пор все благоприятствовало ее предприятию. По требованию испанского посольства мертвецкая была незаперта.

Покойного юношу, насколько она могла судить по портрету, можно было принять за принца, тем более, что, как ей было известно, тюремщики мало обращали внимания на заключенных, осужденных на смертную казнь. После казни их трупы отвозили вместе с трупами из морга на одно кладбище.

План, задуманный Марион, был очень опасен; но что могло удержать или испугать ее?

Она бежала по пустым безмолвным улицам и достигла наконец переулка Баньоле, близь кладбища отца Лашеза. В конце этого узкого, безлюдного переулка стоял дом палача - ее отца.

Это было одноэтажное низкое старое здание. Забор отделял с обеих сторон этот дом от соседних домов, принадлежавших семействам ремесленников.

Марион подошла к дому, вокруг которого царствовала мертвая ночная тишина, и остановилась в раздумье; казалось, она не могла идти далее. Она смотрела на низкие окна, это был ее родной дом, куда она хотела пробраться тайком. Она ломала руки, точно молясь; потом пошла... Вероятно, отец ее давно уже спокойно спит, может быть, он иногда вспоминает свое отверженное дитя, Марион, нищенку?

Нет, старый Гейдеман был совершенно чужд этого чувства. Дочери для него не существовало. Марион знала, что он и не вспоминает о ней.

Наружная дверь была заперта; но существовал еще другой вход для прислуги и был всегда отворен.

Она быстро пробежала вдоль длинного старого дома, темные окна которого пристально смотрели на нее. Прежде, когда она была еще ребенком, окна улыбались ей, смотря на ее детские игры...

Марион подошла к небольшой деревянной калитке, запертой на щеколду. Отворив ее, она вступила в темный, мощеный двор. В конце его чернели тележки, гильотины, обрубки и доски. Тут же спали прислужники палача.

Большая дворовая собака, спущенная на ночь с цепи, заворчала и подошла к ночной посетительнице. Это было презлое животное и верный сторож. Собака с лаем хотела броситься на Марион, но остановилась Марион назвала ее по имени. Животное тихо подошло к ней, ласково махая хвостом, и стало лизать руки нищей. Это было единственное существо, которое обрадовалось, увидев дочь палача. Собака узнала ее. Марион стала гладить ее; собака, виляя хвостом, ласкалась к ней, точно хотела сказать: "Где ты пропадала так долго, ты, которая прежде делила со мной каждый кусок, которая хотя и мучила меня, но зато ласкала и целовала". Из глаз Марион брызнули слезы. Только собака была ей рада и никто более! Собака так радостно бросалась, что она едва могла успокоить ее. Пес наконец отстал от нее, и она подошла к деревянным ступеням, ведущим к задней двери Дома.

Ступени заскрипели под ногами Марион, которая осторожно отворила дверь. В доме было совершенно темно, но ей были хорошо знакомы каждый его уголок, каждая комната. Она тихо подкралась к двери, ведущей в ту комнату, где ее отец держал в удивительном порядке свои реестры й ключи; около этой комнаты была его спальня.

Поэтому Марион следовало быть крайне внимательной. Медленно и осторожно отворила она дверь; два низких окна впустили бледный, слабый луч в темную комнату. Глаза девушки привыкли к темноте.

Марион находилась в доме отца; она могла слышать дыхание того, кто ее оттолкнул; он спал в соседней комнате, дверь в которую была отворена. Что, если он услышит шорох, вскочит и увидит ночью перед собой свою дочь! Мысль эта пугала Марион - она знала непреклонную волю отца.

Тихо пробралась она в глубину комнаты, где висели на доске, каждый под своим номером, ключи Ла-Рокетт. Быстро взглянув на цифры и найдя No 73, она взяла ключ и стала искать другой - от железной двери. Снимая его с гвоздя, она произвела слабый шум.

- Кто там? - послышался голос Гейдемана.

Марион страшно испугалась; что если отец встанет! Это была минута несказанного ужаса; она замерла, и так как тишина более ничем не нарушалась, то ее отец повернулся со вздохом на своем ложе; быть может, он только что видел во сне погибшую свою дочь, свое единственное дитя.

Услышав через несколько минут ровное дыхание своего отца, Марион тихо выбралась из дома. Собака ждала ее на лестнице, Марион приласкала ее и поспешила к воротам, а затем на улицу. Церковные часы пробили час.

Нищая торопилась на улицу Жербье, где начиналась, собственно, главная часть ее труда.

Путь был недалек, и через несколько минут Марион уже подошла к столбам, находившимся по обеим сторонам у входа в морг.

Марион уже хотела войти, как вдруг увидела за одним из столбов человеческую фигуру; был ли это сторож или бесприютный, искавший здесь защиты от холодного ночного ветра?

Нищая остановилась в раздумье о том, как поступить при этом неожиданном препятствии; она не могла уклониться от своего намерения; ей казалось уже, что она слишком промешкала.

- Вы ли это, Марион? - послышался голос стоявшего у столба. Нищая с удивлением взглянула на человека в длинном плаще, знавшего ее имя.

- Кто вы? - спросила она.

- Валентино, слуга дона Агуадо; вы можете мне довериться. Все в порядке. Я пришел помогать вам.

Марион успокоилась.

- Мне ваша помощь не нужна, - сказала она. - Но, тем не менее, я очень рада, что встретила здесь не чужого. Вы здесь подождете принца?

- Я бы хотел идти с вами и. помогать вам.

- В таком случае, пойдемте! Я боюсь, что не смогу одна перенести труп юноши - мертвые тяжелы!

- Следовательно, я пришел вовремя. Поторопитесь. На перекрестке стоит экипаж для принца. Я готов во всем помогать вам.

Марион кивнула головой слуге Олимпио, и тот пошел за ней к двери морга, которую она отворила. Потом она подвела его к трупу юноши, который хотела отнести в темницу Камерата.

- Предоставьте мне перенести мертвеца, - прошептал Валентино, готовясь поднять труп, - отворите только осторожнее дверь.

Марион взяла со стены одежду юноши и пошла к ступеням, ведущим к железной двери.

Валентино шел за нею с трупом, держа его на плечах.

- Вы не должны идти за мной в темницу, - сказала тихо Марион. - Мы должны быть очень осторожны, чтобы сторожа не заметили нас, хотя я надеюсь, что они спят на скамье в конце другого коридора.

- Я сделаю все так, как вы найдете лучшим, Марион, - отвечал тихо Валентино. - Я здесь для того только, чтобы помогать вам.

Марион приложила палец к губам и осторожно отворила железную дверь, скрип которой, хотя и слабый, раздался в ночной тишине, но, казалось, его никто не услышал.

Валентино вошел за нищей в темный коридор; мертвец был тяжел, и Валентино боялся зацепиться за что-нибудь и тем открыть смелый план Марион; но девушка взяла его за руку и медленно, осторожно повела по длинному коридору до лестницы, наверху которой был виден тусклый фонарь.

Нищая оставила в замке ключ от железной двери, ведущей в эту часть ужасной тюрьмы Ла-Рокетт. В одной руке она несла ключ, помеченный No 73, а другою остановила Валентино у лестницы, сама же тихо и осторожно взошла на нее.

Поднявшись и взглянув на длинный, слабо освещенный коридор, по обеим сторонам которого находились двери темниц, она увидела, что случай ей благоприятствовал.

Сторожа сидели на скамье в конце поперечного коридора, образующего с первым прямой угол, так что они не могли видеть подходившую Марион. Они и не представляли, чтобы человеческое существо могло найти дорогу из морга в темницу, так как дверь в нее была постоянно заперта. Все другие входы охранялись часовыми, и потому-то сторожа были вполне спокойны.

Марион остановилась на одну минуту, но так как в коридорах было тихо, то она подошла к самой лестнице и бесшумно, как привидение, приблизилась к двери, над которой крупно был написан No 73. Она осторожно вложила ключ в замок, медленно повернула его два раза и тихо отворила дверь. Принц Камерата спал на своей постели.

Нищая положила принесенную одежду на пол темницы, оставила дверь отворенною и возвратилась к лестнице, чтобы взять труп у слуги Олимпио.

Когда Марион подошла к лестнице, Валентино уже поднялся наверх; все было спокойно; он последовал за Марион и передал ей труп, который ей оставалось только донести до темницы.

Собрав все свои силы, нищая взяла мертвеца и шепнула Валентино, чтобы он спустился и ждал ее у лестницы. Потом она понесла свою ношу в темницу Камерата, опустила ее на пол и вынула ключ, притворив дверь.

Принц проснулся от шорохов и, удивившись неожиданному ночному посещению, прервавшему его сон, громко спросил: "Кто тут?"

- Тише, ради Бога, - прошептала Марион, - каждый звук может погубить вас и меня! Я пришла освободить вас.

- Кто ты? - спросил Камерата, которому все это казалось сновидением.

- Маркиз Монтолон и дон Агуадо согласились, чтобы Я помогла вам бежать. Только я одна могу спасти вас. Угодно вам будет исполнить все, чего я от вас потребую?

Услышав имена, произнесенные Марион, принц Камерата понял, в чем дело; он встал и подошел к девушке.

- Правда ли это, девушка? Действительно ли ты хочешь спасти меня? А это что? - прошептал он, указывая на мертвеца, завернутого в белую простыню.

- Никто не должен заметить вашего побега; этот труп останется в темнице вместо вас, а завтра скажут, что вы сами себя лишили жизни.

- Ты хочешь подменить меня...

- Скорее! Нам нельзя терять ни минуты, надевайте принесенное мною платье, а ваше я надену на труп. Я положу труп так, чтобы все казалось правдоподобным.

- Чем вознаградить тебя за эту самоотверженную услугу? - шептал Камерата, удивленный планом Марион.

Пока он снимал свое тюремное платье и надевал принесенное, Марион подошла к постели в глубине темницы, оторвала полосу от одеяла, и сделала из нее крепкую веревку.

Принц скоро переоделся и начал помогать Марион одевать мертвеца в снятое с себя платье, хотя при этом им овладевала невольная дрожь; он был поражен спокойствием и твердостью девушки.

Марион сложила простыню, взяла покойника и перенесла его на постель; из оторванной полосы одеяла она сделала петлю и надела ему на шею, а концы привязала к железной перекладине кровати.

Камерата ужаснулся, увидев, до какой степени труп походил на самоубийцу в тюремной одежде.

В эту минуту происходила смена сторожей: ясно слышался говор и шаги в главном коридоре; Марион и принц оставалась неподвижными несколько минут.

- Два часа, - прошептала она, когда все стихло. - Сюда никто не войдет, наша работа окончена. Пустите меня вперед...

- Тише, - сказал принц и оттолкнул Марион от двери. Снаружи приближались шаги; это новый сторож делал обход; если бы он взялся за ручку замка, то дверь отворилась бы и тогда все пропало.

Нищая и Камерата прижались к стене; он уже придумывал, как поступить со сторожем, если тот действительно войдет; Камерата не хотел откладывать своего побега.

Шаги глухо раздавались в коридоре, сторож подходил все ближе. Что если слуга Олимпио выдал себя шумом. Что если сторож откроет дверное окошечко и преждевременно увидит мертвеца в слабо освещенной камере.

Возможность всех этих случайностей мелькнула в голове Марион. Она взглянула на принца: черты его лица выражали мрачную решимость.

Но Валентино не шевелился, и сторож, не заметив ничего необыкновенного, прошел мимо, звеня ключами; он не коснулся двери и не отворил окошечка.

- Слава Богу! - проговорила девушка после томительной паузы. - Шаги удалились, опасность миновала.

Но нет! Как до сих пор все благоприятствовало побегу, так теперь казалось, что он не должен был состояться; новые сторожа, проспав половину ночи, были бодры и не сидели, как их предшественники, на скамейке, а, разговаривая, ходили взад и вперед, так что почти каждые две минуты появлялись в поперечном коридоре, по которому принц и нищая должны были идти из темницы к лестнице.

Нужно было воспользоваться удобной минутой.

Марион хотела во что бы то ни стало запереть дверь тюрьмы, равно как и нижнюю железную дверь, и затем отнести оба ключа к отцу; эта, хотя и недолгая работа, требовала однако некоторого времени и особой осторожности.

Она решилась привести в исполнение свое намерение. Если бы ее поймали, то ей, отверженной, нечего терять.

Нужно было любой ценой спасти принца. Она схватила его за руку, подвела к двери и тихонько открыла дверное окошечко, так что можно было видеть происходившее в коридоре.

- Идите вперед, - прошептала она, - не ждите меня! Видите на той стороне темную лестницу? Вы должны, крадучись по коридору, добраться до нее. Старайтесь без малейшего шума спуститься по ступеням; внизу лестницы вы найдете слугу дона Олимпио.

- Валентино, он здесь?

- Не говорите с ним ни слова. Идите скорее к выходу, который я не заперла; оставьте открытою железную дверь; тогда вы попадете в морг и достигнете улицы.

- Свободен, я буду свободен! Девушка, как благодарить тебя за твою самоотверженность!

- Ни слова, принц; слышите, как только сторожа пройдут к тому месту, где пересекаются коридоры, бегите скорее.

Марион тихо отворила дверь и вытолкнула принца, он подошел к лестнице, она убедилась, что он счастливо добрался до последней.

Сторожа опять вернулись; она должна была пропустить минуту, когда они проходили мимо опасного места, откуда могли видеть коридор. Нищая схватила простыню и поспешно свернула ее; потом взяла ключ.

Побег удался, легкий сквозной ветер на лестнице доказал ей, что принц и Валентино прошли через железную дверь; принц был спасен, и через минуту будет на улице Жербье.

По звуку шагов в коридоре, она догадалась, что сторожа направились к перекрестку. Она быстро отворила дверь, - руки дрожали, - наконец ей удалось неслышно вложить ключ в замок; она прокралась в коридор, притворила дверь и дважды провернула медленно ключ. Нельзя было мешкать, ибо сторожа уже возвращались.

Вытащив поспешно ключ из замка, она, как тень, пробралась к лестнице. Когда же она достигла первых ступеней и оглянулась назад, то сторожа шли уже вдалеке.

Они ничего не слышали, ничего не видели.

Марион опустилась на колени, молитвенно благодаря Бога, потом, дрожа всем телом, спустилась с лестницы.

Из незапертой железной двери навстречу ей подул холодный ветер.

Кругом было темно, как в могиле.

Нищая осторожно, по стенке, прошла длинный коридор.

Наконец она нащупала холодное железо двери - ключ был в замке. Внизу царствовала глубокая тишина - Камерата уже достиг улицы.

Марион сошла с каменных ступеней, которые вели в морг, и тихо заперла железную дверь.

Никто не мог предположить, что заключенный принц убежал этой дорогой.

Никто не поверил бы возможность этого бегства, в особенности, увидев труп в темнице.

Нищая положила простыню на мраморный стол и пошла к выходу. Отворив последнюю дверь на улицу, она увидела стоявших за столбами принца и слугу.

Она замкнула и эту дверь.

Камерата бросился к Марион - он был исполнен живейшей благодарности к ней и не хотел уйти, не высказав ее спасшей его девушке, хотя Валентино звал его в карету.

- Я еще увижу тебя, благородное создание, - прошептал он Марион, - я докажу тебе, что ты оказала помощь не неблагодарному.

- Я сделала это, принц, из благодарности и уважения к маркизу, - возразила Марион. - Об этом не стоит и говорить! Я счастлива уже тем, что все так хорошо удалось. Прощайте, принц!

Камерата хотел остановить нищенку, но та быстро исчезла в темноте.

Пока Валентино с принцем спешили в отель Монтолон, Марион побежала в дом отца. Ей удалось положить незаметно ключи на место.

Рассветало, когда она оставила двор, и пока она дошла до заведения Луазона, уже настал день.

Марион была страшно утомлена, когда угрюмый привратник отворил ей ворота.

Но о побеге принца Камерата никто не догадался. На другой день донесли префекту полиции и министру юстиции, что заключенный No 73 лишил себя жизни.

Императору также доложили о случившемся.

VII. ПРАЗДНИК НАПОЛЕОНА

Карл Людовик Бонапарте старался более всего подражать своему дяде. Трудно объяснить, почему он Наполеона I называл своим дядей, а себя Наполеоном III. Он имел такое же право называть его дедом, потому что если падчерица последнего, Гортензия Богарне, была замужем за Людовиком Бонапарте, то история происхождения Карла Людовика Бонапарте покрыта мраком неизвестности.

Однако он находил для себя выгодным называть Наполеона I своим дядей и, насколько возможно, подражать ему. Он рассчитывал при этом на ореол славы, которым первый император все еще был окружен в глазах французов; он хотел заимствовать частицу этой славы, предполагая, что его положение от этого упрочится.

С болезненной заботливостью он собирал все воспоминания, долженствовавшие послужить ему в некотором роде основанием, и операция эта оказалась отличной, так как он присвоил себе даже имя. Заботясь о том, чтобы при первом возможном случае воскресить военную славу французов и шествовать даже в этом отношении по следам своего дяди, он установил 15 августа так называемый день Наполеона, который должен был ежегодно пышно праздноваться в память Наполеона I. Последний, как известно, родился на острове Корсика в Аяччио в 1769 году, 15 августа.

Французы, любящие увеселения и развлечения, очень обрадовались новому празднику (новый император хорошо понимал свой народ и умел находить его слабую сторону). Он приказал, чтобы ежегодно в этот день все императорские театры были открыты бесплатно для народа, и кроме того заботился о разного рода увеселениях, чтобы сделать воспоминание о Наполеоне I как можно приятнее.

Через несколько месяцев после рассказанного в предыдущих главах, в этот день весь Париж облекся в праздничные одежды. Все общественные здания были украшены флагами, а некоторые площади триумфальными арками, народ в праздничных платьях направлялся на Елисейские поля, в Булонский и Венсенский леса; бесчисленные экипажи и всадники оживляли широкие, прекрасные, украшенные гирляндами улицы, в церквях служили торжественные обедни, а в Тюильри собирался блестящий двор.

Но собственно праздник должен был начаться после обеда на Вандомской площади, где были устроены из завоеванных пушек огромные колонны, увенчанные фигурой Наполеона I в сюртуке и треугольной шляпе. Сама восьмиугольная площадь была окружена подмостками; ее украшали высокие мачты, убранные коронами и знаменами; а ложа для императора с супругой блистала золотом и бархатными драпировками.

Вандомская площадь и прилегающие к ней улицы населены большей частью богатыми и знатными людьми. Несмотря на это, свободные окна оставлялись родным или сдавались внаем за огромные деньги. Только у одного великолепного здания, находившегося близ императорской ложи, не было такого напора любопытных, крыша и окна были пусты; балкон, убранный драгоценными вышитыми флагами и тропическими растениями и могущий своим великолепием соперничать с императорской ложей, оставался незанятым, тогда как площадь и прилегающие улицы, а также окна окружающих строений были полны любопытных.

Час праздника наступил. Пушки уже возвестили о приближении императора. Архиепископ и духовенство двигались длинной, великолепной процессией к площади и к воздвигнутому около колонны аналою для благодарственной молитвы.

Подъезжали придворные экипажи; офицеры в блестящих мундирах рассаживались на скамьях; кирасиры, латы и каски которых сияли на солнце, расположились вокруг рядами; барабаны гремели, и гвардейские оркестры заиграли хорал.

Тогда на балконе вышеупомянутого дома, привлекшего к себе внимание многих, показался чрезвычайно высокий слуга, - это был Валентино, который, отодвинув в сторону кадки с цветами и гранатовыми деревьями, поставил несколько кресел. Как попал Валентино в этот отель, ибо отель его господина и маркиза находился на другой, отдаленной улице?

В ту минуту, как он возвратился к стеклянной двери, на балконе показалась дама и красивый, стройный мальчик. На ней была темная, чрезвычайно простая одежда и покрывало, спускавшееся с ее прекрасных черных волос; судя по образку, висевшему у нее на груди, эта дама была испанка.

Ее красота и грация обратили на нее взоры публики; всюду слышалось: какая удивительная фигура, какая красота! Она, вероятно, иностранка, и притом богатая, так как одна занимает весь отель!

Позади нее, в почтительном отдалении стояла старая служанка или компаньонка.

Иностранка, хотя и бледная, но прелестная, подошла ближе к перилам балкона. Она обратила свои прекрасные, осененные длинными, темными ресницами глаза на толпу и на аналой: возле него стояло старшее духовенство, тогда как младшее разместилось у ступеней; множество мальчиков воскуряли фимиам; заиграли трубы.

В великолепной парадной карете приближалась императорская чета с принцами и принцессами.

Но внимание народа было разделено. Если прежде присутствовавшие обращали свои взоры на роскошь, окружавшую императрицу Евгению, Людовика Наполеона и двор, то теперь многие с любопытством или с удивлением смотрели на прекрасную иностранку, стоявшую на балконе.

Под звуки шумной музыки император провел свою супругу среди придворных дам и мужчин, которые, почтительно кланяясь, давали им широкую дорогу к павильону, ступени которого были устланы коврами.

Члены императорской фамилии заняли места позади кресел Евгении и Наполеона; министры и доверенные лица сели в глубине павильона или по сторонам императорской четы.

Громкие приветственные крики встретили императорскую чету, которая, приподнявшись, ответила народу поклоном.

В эту минуту взоры Евгении упали на балкон, где стояла иностранка; императрица, казалось, была поражена, но чем? Красотой ли и простым нарядом этой дамы или тем, что она была совершенно одна на балконе великолепного дома?

Она еще раз взглянула на иностранку, как будто припоминая что-то; легкая бледность покрыла ее лицо, но исчезла тотчас, как только Евгения села рядом с императором. Людовик Наполеон тоже взглянул на иностранку, но не обменялся с императрицей ни одним словом.

Когда же начался праздник и Евгения заметила, что взоры многих прикованы к балкону, она позвала обер-церемониймейстера, указала ему на иностранку и пожелала узнать, кто она.

Несколько камергеров бросилось за префектом полиции. Мопа находился в числе придворных и уже через несколько минут стоял перед императрицей, счастливый честью удостоиться разговора с ней; он не ожидал, что ее вопрос не осчастливит его, а поставит в затруднительное положение.

Евгения встретила Мопа любезной, но холодной улыбкой.

- Один вопрос, господин префект, - сказала она тихо. - Кто эта дама на балконе?

Мопа понял, о ком говорила императрица, потому что придворные, большие любители красоты, уже давно обратили внимание на иностранку; но он не знал ее имени и, стараясь доказать свою верность и выйти из затруднительного положения, ответил:

- Я только сейчас узнал, что эта дама известна рядом благодеяний, оказываемых бедным.

- Вот как! Это благородно и прекрасно! Благодарю вас за эти сведения; но вы не отвечаете на вопрос: кто эта дама?

- Иностранка, имя и положение которой я в эту минуту не мргу сообщить, но я поспешу узнать все и доложить вам.

- Странно, - сказала императрица с иронией, и Мопа, готовившийся идти за справками, понял, что это слово означало: для чего же вы префект полиции, если не знаете даже этого.

Евгения заметила, что Наполеон также смотрел на балкон; следовательно, и он был поражен этим прелестным существом, Евгения поняла это, хотя император опять повернулся в ту сторону, где продолжались увеселения.

Беспокойство овладело сердцем императрицы, она должна была удостовериться - черты иностранки более и более будили в ней мучительное воспоминание; она сердилась, что не могла тотчас получить требуемого известия.

Мопа еще не возвращался; Евгения думала, что малейшее желание императрицы должно быть тотчас же исполнено, а между тем ей приходилось ждать! Особа, на которую должен был излиться весь ее гнев, был префект полиции, употреблявший в эту минуту всевозможные усилия, чтобы собрать нужные сведения. Он бросался то туда, то сюда, разослал тайных агентов и так близко принял к сердцу это дело, что его бросило в пот.

В это время Евгения без него получила сведения, которые не оставили в ней более сомнения.

На балконе появились двое мужчин; она взглянула на них - легкая бледность покрыла ее щеки; один из них был высок и плотен, напоминал собою Геркулеса; он подошел ближе, дама повернулась к нему; это был Олимпио - Евгения узнала его, - Олимпио, который сперва поклонился даме, потом поцеловал мальчика; Евгения не сомневалась более, что прекрасная иностранка, которую так восхвалял Мопа, была униженная некогда ею Долорес; позади Олимпио показался маркиз Монтолон; оба они подошли к перилам.

Что случилось, как попала сюда Долорес? Супруга ли она Олимпио? Чей это мальчик?

Все эти вопросы поднялись вдруг в потрясенной душе императрицы, так что она ничего не слышала и не видела, кроме трех лиц, разговаривавших на балконе. Олимпио не глядел на императорский павильон, его глаза были прикованы к Долорес и выражали его бесконечную любовь.

Чувства Евгении пришли в смятение; она не могла объяснить, была ли то проснувшаяся зависть, сила воспоминания или любовь, которую она впервые сознала, достигнув высоты и не имея более желаний? Императорская корона украшала ее чело; она была императрицей французов, все было у ее ног; она была окружена блеском и великолепием; дальше нельзя было идти - она достигла последней цели, доступной желанию человека; неужели в ней было еще желание, еще одно стремление?

Не дьявольское ли наваждение, что в эту минуту она вспомнила тот час, когда Олимпио Агуадо осушал поцелуями слезы на ее щеках? Теперь он перед ней, она видит его мощную фигуру на балконе. Как ничтожна была в сравнении с ним фигура ее супруга! Как величествен Олимпио, какой огонь горит в его глазах, прикованных к Долорес.

Чувство ревности пробудилось в Евгении, и это чувство росло с каждым мгновением; ее мучила мысль, что Долорес, может быть, супруга Олимпио, но потом по ее прекрасному, холодному лицу скользнула торжествующая улыбка, она знала свое могущество и силу своей красоты, сумевшей приковать императора, - не удастся ли ей покорить и этого человека? Не восторжествует ли ее красота над красотой соперницы, - надо разрушить блаженство Долорес и Олимпио, - для нее была невыносима мысль, что они вместе.

Она мало видела и слышала из того, что происходило на празднике; все ее мысли были обращены к Олимпио и Долорес; только их двоих видела она перед собой, все остальные не существовали для нее.

Когда архиепископ прочел молитву, касающуюся этого дня, к Евгении подбежал запыхавшийся Мопа; ему пришлось ждать окончания молитвы, чтобы передать свои сведения.

Тогда Евгения обратилась к нему; она видела, как Мопа старался, чобы его усердие не осталось незамеченным.

- О, дорогой префект, - сказала она, усмехаясь. - Неужели нужно столько труда и времени, чтобы собрать сведения об иностранке? Это по меньшей мере удивительно!

- Прошу прощения, - прошептал Мопа с низким поклоном, . - толпа народа, необыкновенная давка, все соединилось для моей неудачи! Однако мне удалось...

- Вы могли избавить себя от этого труда, префект, я уже все знаю.

- Вашему величеству известно, - проговорил пораженный Мопа, не понимая, кто мог упредить его.

- Это испанка, - сказала Евгения вполголоса.

- Точно так, ваше величество...

- Имя ее сеньора Долорес Кортино.

- Я пристыжен...

- Разве это не так?

Мопа хотел бы провалиться сквозь землю.

- Отель принадлежит сеньоре Долорес...

- Агуадо? - перебила его Евгения с нетерпением.

- Сеньоре Долорес Кортино, как ваше величество изволили сказать.

- Благодарю вас за это известие, - сказала императрица с любезной улыбкой, так как последнее известие, доставленное Мопа, принесло ей некоторое облегчение.

Почти вслед за тем двор оставил Вандомскую площадь.

Народ целый вечер ходил по улицам, песни и радостные крики слышались там, где два года тому назад лилась кровь; перед Тюильри не прекращались приветствия и выражения радости; праздник, учрежденный императором, продолжался далеко за полночь...

VIII. ДЕНЬ СЧАСТЬЯ

Между тем как в этот день незаметно и вдалеке поднималось облачко, предвестник разразившейся вскоре грозы, в доме Долорес царствовало полное счастье, так что казалось, будто окончились благополучно все горести и страдания.

Когда Олимпио и маркиз нашли Долорес в доме Луазона, когда неожиданная радость первого свидания уступила место спокойному блаженству, которое залечило все сердечные раны, Олимпио, прижимая ее к сердцу, шептал ей:

- Теперь для нас нет более разлуки! Теперь прекратятся все наши страдания! Ты моя!

И Долорес плакала от радости; она не могла отвести глаз, в которых блестели слезы, от вернувшегося к ней Олимпио; она испытывала блаженство, находясь в его объятиях после долгой, тяжкой разлуки.

Маркиз стоял в стороне и наслаждался видом влюбленных; быть свидетелем этого счастья было для его души бальзамом, - сам он не мог рассчитывать на подобное блаженство; он чувствовал чистую, бескорыстную радость, видя Олимпио вместе с Долорес. Он им не мешал. Когда же влюбленные обратились к нему, приглашая его принять участие в их радости, он высказал им все, что было у него на душе, и с глубоким сочувствием пожелал, чтобы это счастье было прочным.

В дверях появился Валентино с довольной улыбкой, и Олимпио рассказал Долорес о верном слуге; она припомнила, что именно он приходил в Саутэнд ее спасать.

Валентино было очень лестно, когда прекрасная сеньора протянула ему с ласковыми словами руку; он поблагодарил ее за эту милость и поцеловал ее руку.

Маленький Хуан, не дожидаясь объяснения в этот день, должен был также представиться сеньоре, но был при этом так застенчив и робок, что маркиз, не предполагая, как мальчик всем близок, едва мог скрыть свое удивление.

На другой день Олимпио купил для Долорес великолепный отель на Вандомской площади, привез в него свою дорогую невесту и просил ее считать это здание своей собственностью, где после свадьбы они будут жить вместе. Сам он временно жил еще в отеле Клода, но оставил Валентино при Долорес в качестве слуги и пригласил к ней старую женщину, которая исполняла обязанности компаньонки.

Долорес рассказала ему о своей тревожной жизни, о смерти отца, о заботах о ребенке Хуаны и неслыханном обращении с нею Эндемо. Олимпио обещал ей не преследовать его.

Будучи людьми благородными, они полагали, что мнимый герцог не станет более их преследовать, что он уедет далеко; они считали, что он способен исправиться.

Но Эндемо принадлежал к тем испорченным натурам, которые не скоро отказываются от своих намерений и целей. Между тем как Долорес и Олимпио готовы были все забыть и простить его, этот негодяй непрестанно помышлял о мести. Кто исполнен, как он, ненавистью и страстью, тот всегда найдет новый путь к осуществлению своих грязных планов.

Влюбленные однако больше о нем не думали; они мечтали никогда не расставаться.

Олимпио испытал еще одну радость; благородный и достойный любви принц Камерата явился неожиданно к нему, освободившись из тюрьмы при помощи дочери палача. Следовало однако тщательно скрывать побег.

Заключенный принц Камерата был похоронен, а освобожденный принц, надев другую одежду, проживал в отеле Клода и легко мог скрываться от полицейских агентов среди парижской суеты.

Никто, кроме двух его друзей, не знал о его освобождении. Самые горячие желания Олимпио были исполнены, и последняя скорбь, угнетавшая Долорес, превратилась в великую радость, как будто небо хотело вознаградить ее неожиданной милостью за все перенесенные страдания.

Хуан, рассказавший маркизу все, что помнил о своем детстве, и упомянувший при этом имя "тети Долорес", признал наконец в отысканной Олимпио сеньоре ту самую, которая некогда любила его, как свое родное дитя. Это было радостное открытие! Рассказ Долорес о Хуане повел к тому, что мальчик был признан сыном Филиппо.

Сердечно связанный кружок праздновал это радостное событие, и Хуан казался всем как бы напоминанием о тех двух несчастных, которых соединила смерть. Мальчик остался у Долорес, и его-то мы видели на балконе в день Наполеона.

Олимпио и маркиз радовались своей счастливой судьбе, и Хуан привязался детским горячим сердцем к доброй тете Долорес, с которой доселе был так жестоко разлучен.

- О, Пресвятая Дева помогла нам и устроила все к лучшему, - говорила Олимпио Долорес, сидя около своего возлюбленного и глядя на мальчика, прижимавшегося к ней. - Будем ее благодарить!

Олимпио вторил ей, глядя своими блестящими от радости глазами на Долорес и Хуана. Он прижимал ее к сердцу, целовал в губы свою невесту и в лоб сына Филиппо, оставшегося сиротой и нашедшего себе в Долорес вторую мать.

Зависть Евгении была не безосновательной, потому что возлюбленная Олимпио была подобно ангелу. Не требуя ничего для себя и охотно во всем себе отказывая, она старалась, сколько могла, помогать бедным.

Мопа сообщил императрице совершенную истину, сказав, что эта иностранка была утешением несчастных; тайно, не требуя никакой благодарности, она с радостью отдавала все, лишь бы только облегчить чужую нужду и заботы. Олимпио должен был признаться себе, что небо было к нему милостиво, позволив ему снова отыскать это прекрасное, чистое, как ангел, существо.

Но Долорес желала большего. Она усиленно занималась с учителями, взятыми для нее Олимпио, и в скором времени, благодаря уму и разносторонним талантам, стала гораздо образованнее Евгении. Дочь графини Монтихо, достигнув сана императрицы, отличалась одним внешним блеском, тогда как Долорес получила прекрасное образование, которое вместе с красотой и добрым сердцем делали ее замечательной женщиной. Только теперь она стала жить полной жизнью, будучи окружена любовью Олимпио, которая согревала ее, как луч солнца! Когда он приходил к ней и шаги его раздавались на лестнице, она спешила к нему с открытыми объятиями; Хуан следовал за ней, чтобы также приветствовать дона.

Блаженные часы проводили они тогда и, полные блаженства, строили уже планы относительно вечного соединения. Они предполагали тогда поселиться вдвоем в отеле, в котором, благодаря заботам Олимпио, Долорес жила теперь. Все скорби и горести, казалось, миновали.

Но в это время случилось печальное событие, отдалившее их свадьбу; Олимпио не мог праздновать свои лучшие минуты в жизни, когда Клода постигла страшная скорбь - смерть маркизы; ее сумасшествие прогрессировало, и ни самоотверженный уход Марион, ни появление Долорес, не могли разогнать мучительных видений и картин, угнетавших Адель...

Маркиз стоял и молился перед телом покойной жены, избавившейся наконец от своих мучений; она жестокими страданиями искупила измену своей любви; но Бог оказал ей Свою милость и перед смертью, когда уже все ее силы были истощены, послал минуту, в которую она узнала Клода и успела проститься с ним.

Сердечная рана, нанесенная этой минутой маркизу, не могла никогда исцелиться. Его душе, высокой и ясной, была нанесена такая рана, что едва ли для нее было возможно счастье.

- Адель, - сказал он нежно, когда маркиза тоскливо протянула к нему руки, готовясь переселиться в вечность, - Адель, ты уходишь от меня; да будет забыто и прощено все прошлое. Ты переходишь в вечное блаженство, а я остаюсь здесь!

- Мы увидимся... вот... вот... меня озаряет чудный свет... я слышу звуки... Прощай... не произноси больше моего имени... Ты последуешь за мной... и тогда...

Адель смолкла, еще раз поднялась ее грудь, еще один глубокий вздох слетел с уст, и на ее лице отразилось то блаженство, которое она видела перед собой.

Клод встал на колени возле покойницы, - все было прощено!

Грешница избавилась от упреков и мучений совести, она унеслась в вечность, и он молился за ее душу...

Марион тоже преклонила колени; вечернее солнце осветило маленькую комнату, и последние красноватые лучи его упали на покойницу и на Клода, который поднялся со спокойным, задумчивым видом; ни одна черта его благородного лица не обнаруживала глубокого, несказанного горя; с верой и твердостью переносил он эту потерю, хотя его сердце было полно скорби, которая его более не покидала.

В тот день, когда Клод и Камерата похоронили маркизу, они совершили еще одно дело - отвезли бедную, оставленную Марион в дом одной вдовы, которая обещала о ней заботиться. Не сказав ни слова Марион, они отдали старухе сумму, которая обеспечивала девушку на всю ее жизнь.

Вскоре за тем обстоятельства призвали маркиза Монтолона к делу. Он, казалось, хотел забыть свое горе среди военных тревог и спрашивал своих друзей, желают ли они участвовать в разгоравшейся в то время войне с Россией. Камерата, разумеется, не мог встать в ряды войска под своим именем, он назвал себя Октавием, и никто не предполагал, кто скрывается под этим именем. Камерата с радостью шел на войну. Сражаться рядом с Олимпио и Клодом было его заветным желанием, и кто бы мог предполагать, что волонтер Октавий и умерший принц, которого Наполеон и Морни считали устраненным, одно и то же лицо!

Когда Олимпио пришел к Долорес, чтобы сообщить ей о новой разлуке, она грустно взглянула на него.

- Ободрись, моя бесценная, - сказал Олимпио. - Я вернусь, и мы всегда будем вместе! Не огорчайся этой короткой разлукой - мы снова увидимся...

- Нет, нет, Олимпио! Внутренний голос говорит мне, что эта разлука будет иметь тяжелые последствия.

- Предчувствия! Кто, подобно тебе, уповает на Бога, тот не должен бояться предчувствий!

- Ах, дядя Олимпио! - вскричал Хуан. - Вы, конечно, с маркизом отправляетесь на войну...

Олимпио посмотрел на двенадцатилетнего мальчика, глаза которого блестели и лицо сияло.

- Останься, не уезжай в чужие страны, не оставляй меня одну! - просила Долорес, ломая руки. - Я чувствую, что мы больше не увидимся.

- Ты наводишь страх и на меня, Долорес, чтобы обезоружить меня; если бы я знал, что более не увижу тебя, то, разумеется, не поехал бы.

- Останься, ты не вернешься!

- Но, тетя Долорес, дон Олимпио храбрый, сильный герой! Он победит неприятеля! - вскричал восторженно Хуан.

- Совершенно так, малютка! Как блестят твои глаза!

- О, возьми меня с собой, дядя Олимпио! Я буду исполнять ваши поручения!

Долорес озабоченно, а Олимпио с удовлетворением посмотрели на хорошенького, физически развитого мальчика.

- Оставь свой страх, - сказал Олимпио напуганной девушке. - Не беспокойся обо мне - я вернусь! Меня волнует только твое положение в мое отсутствие, но я оставлю Валентино охранять тебя; он верный слуга, который скорее позволит убить себя, нежели допустит, чтобы с тобой что-нибудь случилось! Зная, что он около тебя, я буду спокоен.

- А я поеду с вами, дядя Олимпио? - спросил Хуан. - Возьмите меня с собой! Вы всегда говорили, что я хорошо фехтую и стреляю, позвольте же мне это доказать! Я силен и с радостью перенесу любые трудности вместе с вами, вы никогда не увидите недовольного лица.

- Если я поеду, то возьму тебя с собой, - успокоил Олимпио пылкого мальчика, который пришел от этого в восторг и объявил, что теперь дядя связан словом.

Олимпио хотел уже уступить просьбе озабоченной Долорес и остаться, хотя это было ему тяжело; он не хотел огорчать свою возлюбленную. Прочтя на лице Олимпио его намерение, Долорес торжествовала, он уже сообщил свое решение друзьям, как вдруг явился к нему Олоцага.

Дипломат многозначительно улыбнулся, пожимая ему руку.

- Я пришел к вам с поручением от королевы.

- Как, дон Олоцага, королева Изабелла обращается к карлисту, доставившему когда-то ей немало хлопот?

- Она хочет доказать вам свою милость, Олимпио, свое доверие, почтить вас, ибо ценит вашу храбрость и высокие нравственные качества.

- Говорите, Олоцага, в чем состоит поручение?

- Ее величество решила послать на войну, которая начнется на следующей неделе, некоторых лучших офицеров и назначила для этого генерала Прима и дона Олимпио Агуадо!

- Это удивляет меня, дон Олоцага! - вскричал Олимпио. - Я не ожидал...

- Вручаю вам генеральский патент и письмо, в котором отдается должное вашей храбрости.

Олоцага передал ему бумаги.

- Благодарю вас, благородный дон, и прошу передать королеве, что я повинуюсь ее приказанию и употреблю все силы, чтобы быть достойным генеральской шпаги. Маркиз и... - Олимпио едва было не назвал принца Камерата, но вовремя остановился, - маркиз и сын умершего Филиппе Буонавита отправятся со мной. Еще раз воскреснет прошлое, а потом я обзаведусь домиком, дон Олоцага, и буду покоиться в объятиях любви!

Дипломат улыбнулся.

- После долгого отдыха, Олимпио, люди вашего типа, привыкшие к военной жизни, не связывают себя так легко брачными узами; они более любят железные латы. Вы качаете головой, знаю, что ваше сердце пленено, и могу только похвалить ваш вкус; сеньора прекрасна, благородна и умна...

- Я буду счастлив, имея такую жену, - ответил Олимпио.

- Желаю вам этого! Быть может, вы и угомонитесь на некоторое время, хотя впоследствии могли бы иногда посвящать войне некоторое время. Поручение мое выполнено! Прощайте, Олимпио!

Олоцага дружески простился с Олимпио, который поспешил к Долорес. Хуан ликовал, узнав, что дядя возьмет его с собой в конницу, в которую поступили также маркиз и принц.

Долорес не смела больше возражать. Грустно простилась она со своим возлюбленным и с Хуаном; Валентино остался оберегать ее.

Прим поступил в пехоту, представившись вместе с Олимпио императору в качестве уполномоченного испанской королевы. Людовик Наполеон, казалось, был очень рад этому и предоставил им самим выбрать войска, с которыми они желают совершить поход.

Таким образом, маркиз, Октавио, Олимпио и маленький Хуан присоединились к корпусу карабинеров, который вскоре выступил из Парижа.

Разлука с Долорес была тяжела. Она обняла со слезами на глазах Олимпио и Хуана, но не решилась более выражать вслух своих мрачных предчувствий. Она скрыла свои слезы и могла только молиться за дорогих ей людей.

- Обязанность мужчины идти на войну, и сын Филиппо должен с раннего возраста привыкать к этому, - говорил, расставаясь, Олимпио. - Прощай, моя дорогая Долорес, мы снова увидимся, мы навечно принадлежим друг другу.

Весной 1854 года французские и английские войска двигались к театру военных действий. Английская армия находилась под предводительством искусного полководца лорда Реглана, французская - под командой маршала С. Арно, называвшегося прежде Леруа.

Генерал Агуадо, маркиз Монтолон, Октавио и Хуан также отправились на восток.

Русские имели предводителем старого славного полководца Паскевича, который во второй половине марта переправил свои войска через Дунай, тогда как генерал Лидере осадил Добруч и под стенами Силистрии соединился с генералом Шильдером.

Омир-паша отступил к крепости Шумле.

IX. ИНФАНТА БАРСЕЛОНСКАЯ

Прежде чем последуем за нашими друзьями на отдаленный театр войны, мы должны еще раз заглянуть в Тюильрийский дворец, в котором к тому времени произошли важные перемены.

Через авантюриста Бачиоки, ставшего старшим казначеем, император, как и императрица, старался разведать о прекрасной иностранке, привлекавшей к себе взоры всех во время наполеоновского праздника. Подходящий для подобных поручений, корсиканец сообщил своему повелителю, что эта дама - Долорес Кортино, испанка, невеста генерала Олимпио Агуадо. Его сведения простирались еще далее, так как он под каким-то важным предлогом посетил Долорес, которая, не подозревая его истинных намерений, приняла его любезно.

Бачйоки описал императору ум, обходительность и красоту Долорес. Поняв, что Наполеон ею заинтересовался, он хотел воспользоваться этим для достижения возможно большего влияния на императора и, следовательно, для приобретения богатства. Он хорошо знал непостоянство и раздражительный характер своего повелителя. Это была уже не первая его услуга в делах любви. До брака Наполеона с графиней Монтихо он несколько раз служил ему посредником в любовных делах с прекрасными дамами, да и после брака нашел случай устроить подобное развлечение императору, которого только поначалу и недолго прельщала Евгения.

В этом отношении он был способным слугой, который в течение многих лет продавал свои услуги за баснословные суммы.

Благодаря описаниям Бачйоки, Наполеон еще более воспылал страстью к прекрасной Долорес, и только один Олимпио стоял у него на пути. Он знал решительность и железный характер этого человека и потому придумывал способы избавиться от него, как избавился от принца Камерата.

Но это было не так легко, потому что едва ли дон Агуадо попадет в ловушку; кроме того, маркиз де Монтолон, двоюродный брат того графа Монтолона, который в прежнее время был верным другом и спутником Наполеона в годы его несчастий, мог бы в этом деле быть для него опасным.

Это был случай, в котором опять помог лукавый Бачйоки.

- Я готов спорить, государь, - сказал он вкрадчиво, - что сеньора не знает, как отделаться от этого дона Олимпио Агуадо. Это я понял из ее слов, и начавшаяся война представляет удобный для этого случай.

- Да, если бы дон был француз.

- Испанец также может быть назначен на войну.

- Каким же образом? У вас, кажется, есть план?

- Да, государь, испанская королева, без сомнения, пошлет в ваши войска несколько лучших офицеров, - можно бы выразить в Мадриде желание...

- Чтобы в числе прочих назначили дона Агуадо, - вы правы, Бачйоки.

- Отвага этого дона известна. Потому весьма вероятно, что опасности войны не останутся для него без последствий и даже могут, в несчастном случае, лишить его жизни, - сказал слуга с многозначительной улыбкой.

Людовик Наполеон молчал, он смерил глазами Бачйоки, как будто хотел сказать: какая гадина! Однако не выразил своих мыслей, нуждаясь в этом, способном на все человеке.

- Я через посольство передам это желание в Мадрид, - сказал он после некоторой паузы.

- В таком случае позвольте мне обратиться к вам со всеподданнейшей просьбой, государь, - сказал Бачйоки с низким поклоном,

- Говорите, мне будет приятно исполнить вашу просьбу.

- Недавно я видел у генерала Персиньи герцога Медина; он, кажется, происходит от боковой линии этого испанского дома!

- Как его полное имя?

- Герцог Эндемо Медина, государь! Этот дон из древней фамилии просит милостивого позволения отправиться на войну, и я обещал ходатайствовать за него.

- Просьба ваша будет исполнена! Сообщите герцогу мое согласие, и сами распорядитесь остальным.

- Итак, я надеюсь сообщить вам вскоре сведения о прекрасной сеньоре, государь, - сказал Бачйоки, откланиваясь. Император немедленно приказал испросить у королевы Изабеллы назначение Олимпио генералом и повеление отправиться в поход, о чем, как мы видели, и было сообщено дону через Олоцага.

Мы представили благосклонным читателям первый краткий очерк постепенно развивающихся придворных интриг.

Между тем как император все более и более интересовался прекрасной возлюбленной Олимпио, Евгения питала желание совершенно устранить эту сеньору. Она ненавидела Долорес, потому что ее любил Агуадо.

Его образ постоянно стоял перед ней; она видела его в соборе гордого, с бриллиантовым крестом; он едва поклонился, как будто не хотел склонить головы, эта гордость и благородная внешность внушали к нему уважение. Евгения знала причину его холодности и хотела видеть его поверженным, обожающим ее одну; эта мысль, это желание не давали ей покоя! Олимпио должен был во что бы то ни стало быть у ее ног, - он смущал ее сон, его одного видела она, когда, закрыв глаза, чувствовала на себе поцелуи императора; его домогалась она со всей страстью.

Бесчисленные планы, новые пути приходили на ум Евгении, но трудно было выбрать лучший из них. Тогда императрица вспомнила об одном человеке из ее свиты, на которого можно было положиться в этом опасном предприятии. Эта женщина, казавшаяся ей способной для подобного поручения, была возвышена ею из грязи, и потому Евгения могла рассчитывать на ее благодарность.

Дама эта была испанка, которая могла понять ее тайну и исполнить задуманные планы. В ее жилах текла кровь южанки, и судьба дала ей угрюмый характер; она не любила людей и только к Евгении питала почти безграничную преданность.

Чтобы понять, кто была эта дама, мы должны вернуться немного назад. В тот вечер, когда Марион отправилась в морг, откуда предполагалось перенести тело загадочного инфанта Барселоны в испанское посольство, она видела, как отправили во дворец его старую Жену и молоденькую дочь. Их отвезли в придворном экипаже в Тюильри, где императрица приняла их в своем салоне. Евгения отпустила свою свиту, желая наедине переговорить с дамами, которых окружала странная таинственность.

Войдя в салон, сгорбленная старушка, лицо которой было скрыто вуалью, и дочь опустились на колени; императрица подошла к ним и подняла их.

- Доверьтесь мне, - сказала она по-испански. - Я желаю вам добра и хочу помочь! Мне сказали, что умерший был инфантом Барселоны. Откройтесь мне, какая тайна окружает вас?

Старуха залилась слезами, она ломала себе руки; дочь ее подошла к Евгении.

- Благородная императрица, - заговорила она звучным голосом. - Мы опозоренные изгнанницы. Судьба наша горькая, и вы одни можете изменить ее.

- Он скончался, умер в горе! - простонала старуха.

- Простите скорбь матери, - сказала дочь. - Велите отвести ее к телу инфанта, а я останусь здесь и объясню вам все.

- Я пойду с ним в могилу, я и это хочу разделить с ним! - вскричала старуха.

- Вы меня глубоко тронули. Ваш супруг, инфант, будет в эту ночь перевезен из морга в капеллу испанского посольства...

- Пустите меня к нему, кто может разлучить меня с несчастным, тяжелую судьбу которого я до сих пор делила! Вы не можете быть так жестоки! Имейте сострадание, - молила старуха.

- Ваше желание будет исполнено, - сказала ласково Евгения старухе, потом, обернувшись к девушке, прибавила: - Вы останетесь у меня, доверьтесь мне, я вам помогу!

- Поздно, слишком поздно, его нет у меня, мне остается одна смерть! Я пойду в могилу за несчастным, которого лишили трона и заставили бродить из страны в страну!

Евгения позвонила и приказала передать одному из камергеров, чтобы он отвез старую женщину в испанское посольство.

Старуха, поблагодарив императрицу, оставила Тюильри. Оставшись наедине с девушкой под вуалью, Евгения попросила ее сесть напротив себя.

- Я готова вас выслушать и помочь вам, - сказала она мягким, ласковым голосом, производившим всегда глубокое впечатление.

- Кто изгнан и презрен светом, государыня, в том является ненависть и вражда! Мой отец не проклинал тех, кто постыдно изгнал его, - я проклинаю их. Душа моего отца была благородна и велика, он простил виновников своего несчастья, никакое преступление не тяготило совести старика, - он умер, благословляя своих врагов!

После короткой паузы она продолжала глухим тоном:

- Когда умер в 1788 году испанский король Карл III, трон наследовал его сын, Карл IV, имевший в супружестве Марию Луизу Пармскую. В 1770 году нелюбимая королем Мария Луиза родила сына, наследника престола. Но небо как будто хотело наказать их брак, и первенец имел на лбу черное пятно в виде звезды. Посмотрите, у меня точно такое же пятно, наследованное мною от Франциско, инфанта Барселонского, лишенного престола.

Девушка откинула вуаль, и Евгения вздрогнула, взглянув на нее, но тотчас же подавила свое волнение. Черты таинственной испанки были прекрасны, правильны и благородны, хотя и угрюмы, а в глазах выражалась мрачная злоба. Черные волосы оттеняли черты ее лица: правильный нос, полные алые губы; щеки имели желтовато-бледный цвет, свойственный южанкам, а глаза отличались прекрасным блеском. На губах появлялась иногда презрительная улыбка, вызванная рассказом и воспоминанием о Марии Луизе. На лбу была черная звезда, придававшая всему лицу злое выражение.

- Точно такое же пятно было у первородного инфанта. Увидев пятно у новорожденного, доктора перепугались и сообщили королю об этом несчастье.

Был собран тайный совет, и сама королева сделала ему предложение. Увидев дитя, она оттолкнула его и прокляла час его рождения. Народу объявили, что инфант умер, но он жил в отдаленной комнате дворца; Мария Луиза никогда о нем не спрашивала, и король также мало заботился об отверженном невинном существе.

При тайном крещении ребенку дали имя Франциско. Когда он вырос, его отвезли в монастырь. После него у королевы было еще два сына - старший Фердинанд VII и младший дон Карлос.

Хотя тайну об инфанте с черной звездой тщательно скрывали и воспитывали его вдали от света в уединенном монастыре, однако, когда ему исполнилось тридцать лет, он узнал от одного монаха тайну своего происхождения. Он бежал из монастыря в Мадрид для предъявления своих прав. Тогда совершилось неслыханное дело. Карл IV, родной отец инфанта, не имел мужества воспрепятствовать королеве объявить через ее любимца Годуа, что этот инфант авантюрист и обманщик. Инфанта Барселонского заключили в темницу, где много лет его держали как преступника, и лишили сана и прав.

Королева пожаловала своему любимцу Годуа княжеское достоинство де ла Пац (князь Мира), она даже стремилась устранить короля и инфанта Фердинанда, как устранила моего несчастного отца, надеясь возвести новопожалованного князя на престол и оставить последний рожденным от князя детям. Она ненавидела своего супруга и инфанта Фердинанда и, чтобы избавиться от них, призвала в Испанию императора Наполеона.

Возмущение вознегодовавшего народа положило конец дерзким поступкам этой женщины. Годуа попал в руки возмутившихся и сделался жертвой народной ярости. Королева сдалась под защиту Наполеона и его полководца Мюрата, который осаждал Мадрид. Она хотела с его помощью спасти своего любимца от справедливого народного гнева.

Карл IV, Мария Луиза и Годуа должны были под прикрытием французских войск явиться в Байону к императору Наполеону. Мария Луиза потребовала, чтобы ее второй сын, выдаваемый ею за пеэвенца, был казнен как изменник. Но Фердинанд сумел, несмотря на это, занять престол своих предков, а Мария Луиза с королем и своим возлюбленным удалилась в Рим. Там она умерла никем неоплаканная. Карл IV умер через несколько дней после нее. Инфанту Барселоны удалось бежать из тюрьмы, но его права на принадлежащий ему престол не были признаны. Он бежал отвергнутый, преследуемый и обесчещенный.

В Гранаде он встретил такую же, как он, несчастную дочь государя, мою мать, происходящую от Абенсерагов. Она делила его участь, переходила с ним с места на место, и после смерти Фердинанда VII, изнемогшего под тяжестью своих мучений, я родилась на свет. Я вела с моими несчастными родителями кочевую жизнь. Нигде не было для нас убежища, нигде не находили мы покоя и мира.

Я наследовала от отца этот знак, черную звезду, а вместе с ним и бесприютность. Подобно цыганам, опасным духам, бродили мы по степям и полям - при виде нас творили крестное знамение, за нами всюду шло несчастье.

Сердце мое мало-помалу охладевало, ненависть к людям наполняла мою душу; я чувствовала, что я никого и ничего не любила, кроме отца и матери.

Барселонский инфант был престарелый несчастный отверженец, но сердце его было велико и благородно, хотя он мало показывал свои чувства. Верной любовью старался он утешить жену и дитя в выпавшей на их долю скитальческой жизни; он был так великодушен, что прощал тех, которые отреклись от него.

До конца междоусобицы, которую мой отец старался не разжигать, нам разрешали жить на родине, но потом изгнали за границу, Барселонскому инфанту запретили пребывание в Испании. Никогда не забыть мне той горькой минуты, когда отец, поднявшись с нами на вершину Пиренеев, обратился в последний раз с поклоном к своему отечеству! Он простер руки, слезы капали на его седую бороду; я и мать стояли на коленях; он благословил Испанию, которую должен был покинуть, Испанию, принадлежавшую ему по законам Божьим и людским; еще раз поклонился ей и отправился с нами в вашу гостеприимную страну.

Мы были изгнанниками! В нужде провели мы следующий год, двигаясь к северу. Наконец пробил последний час моего бедного отца. Не изменяя самому себе, никого не проклиная, нуждаясь в самом необходимом, хоть он и происходил из царского рода, он, умирая, остался таким же, каким был при жизни. Он благословил и поцеловал нас при прощании. Черная Звезда исчез с лица земли! После долгого странствования он достиг наконец предела человеческой жизни, вечного покоя; мы стояли на коленях около его смертного одра и молились, молились день и ночь, пока у нас не отняли его тело.

Любовь и прощение составляли его жизнь, кротостью и добротой дышало каждое его слово.

Простите моей убитой жизнью матери, что она в справедливом гневе проклинает виновников несчастья своего супруга, простите мне, что в моей душе поселилась ненависть и вражда к людям! Вам все известно.

Евгения с возрастающим вниманием слушала инфанту, затем протянула ей руку.

- Останьтесь у меня и займите в моей свите достойное вас место, - сказала она. - Вы мне все открыли, и я благодарю вас за это! Скажите мне ваше имя, инфанта!

- Мой отец назвал меня Инессой! Вы хотите дать мне приют, но что будет с моей несчастной матерью?

- Пусть она сопровождает труп своего супруга, вашего благородного отца, в Мадрид; я позабочусь, чтобы ее там достойно приняли...

- Только нет в живых невинно пострадавшего!

- Инфанта Инесса, я назначаю вас своей статс-дамой и желаю видеть вас постоянно в моих частных покоях, - сказала императрица. - Выберите себе одежду, соответствующую вашему происхождению, и носите испанскую мантилью, закрывая ею лоб, чего не дозволяется прочей свите. Я надеюсь устроить ваше будущее, которое заставит вас позабыть прошлое.

Исполненная благодарности, инфанта стала на колени перед Евгенией.

- Вы явились ангелом в моей несчастной жизни, государыня, - требуйте от меня всего, я готова отдать за вас мое последнее дыхание! - воскликнула Инесса. После тяжкой борьбы, многолетней замкнутости сердце ее стремилось шумно выразить свою любовь.

Она почувствовала глубокую привязанность к Евгении, которая так ласково приняла ее.

Между тем как удрученная скорбью супруга умершего инфанта, не желавшая расстаться с его телом, уехала в Мадрид, окруженная почестями, согласно желанию императрицы, Инесса вступила в придворный штат Евгении. Она стала доверенной особой и находилась при императрице, когда та удалялась в свои частные покои.

Инфанта так привязалась к Евгении, что последняя могла требовать от нее вышеупомянутой услуги. Евгения хорошо знала это; она измерила всю глубину привязанности Инессы, когда та лежала у ее ног и созерцала ее как божество.

Об этой-то инфанте, избегавшей всех прочих людей и смотревшей на них с недоверием, вспомнила Евгения, когда желание устранить прекрасную достойную сеньору Долорес превратилось в могучую страсть. Инфанте она могла довериться, могла принять ее помощь, чтобы быть уверенной в исполнении своих планов и желаний.

В одной из следующих глав мы расскажем путь, выбранный ею для достижения этой цели.

Прежде чем мы поведем читателя на театр военных действий, передадим ему разговор, происходивший в отеле Персиньи между Бачиоки и Эндемо.

Государственный казначей принес мнимому герцогу патент французского офицера и, следовательно, позволение ехать на войну с Россией.

- Благодарю за эту милость, - сказал Эндемо, оставшись наедине с Бачиоки. - Но еще один вопрос: может ли сопровождать меня мой слуга?

- Без сомнения, герцог! Распоряжайтесь как вам угодно! Если на пути встретится какое-либо препятствие, то воспользуйтесь этим приказом маршалу С. Арно.

Этого только и желал Эндемо. Теперь он достиг цели и никто не мог воспрепятствовать ему в осуществлении его убийственных планов.

- Вы услышите обо мне, - сказал он. - При каком карабинерном полку состоит генерал Агуадо?

Бачиоки назвал полк и место, вблизи которого последний находился.

- Вы легко найдете следы этого дона, - прибавил он. - Я знаю, вам нужно свести с ним счеты, вы легко найдете удобный для этого случай, которого я желаю от чистого сердца.

- Возвратится только один из нас, - сказал Эндемо, злобно сверкнув глазами.

- Возвращайтесь вы и займите освободившееся генеральское место.

- Условие заключено! Дайте мне вашу руку. Я сгораю от нетерпения удовлетворить свою ненависть. Посмотрите, как я дрожу, и судите по этому, какое чувство наполняет меня при этом имени! Я испанец, по крови родной корсиканцам. Вы знаете нашу горячую кровь, Бачиоки, соперник должен наконец уступить мне дорогу!

- Как вы сказали? Соперник? - проговорил удивленный государственный казначей. - Вы также любите прекрасную сеньору, живущую на Вандомской площади?

- Я люблю ее до безумия, и она будет моей, хотя бы небо и земля противились этому.

Бачиоки холодно улыбнулся.

- Теперь я понимаю, что ваша ненависть основательна, мой дорогой герцог! Устраните соперника, это вам легко удастся. Нельзя не похвалить вашего вкуса - сеньора прекраснейшее, умнейшее и добрейшее существо во всем Париже! Я порадуюсь от чистого сердца, если она будет вашей.

Государственный казначей дружески пожал мнимому герцогу руку, и Эндемо подумал, что нашел в нем верного союзника, но Бачиоки был еще опаснее и утонченнее этого плута, которого он обманывал.

- Он любит сеньору, - шептал государственный казначей с дьявольской улыбкой, возвращаясь в Тюильри, - отсюда и его ненависть! Он, кажется, хорошее орудие для того, чтобы освободить нас от этого дона; может быть, они сами покончат друг с другом без постороннего вмешательства, что избавило бы нас от труда! Кажется, в этом деле я обнаружил свою способность к дипломатии.

X. ПОД СЕВАСТОПОЛЕМ

В июле 1854 года французские и английские войска высадились близ Варны; фельдмаршал Паскевич отвел от Силистрии свое ослабевшее войско и перешел сначала за Дунай, а потом за Прут.

Чувствительны были также потери соединенной армии(Смотри Вебера: "Западные государства и Россия".). При поспешном переходе французов из Варны к Добручу, по полосе между Дунаем и Черным морем, погибло более двух тысяч человек от жары, утомления и холеры, а в лагере под Варной эта болезнь произвела сильное опустошение; когда же огонь истребил магазины и продовольственные склады, то почувствовался острый недостаток в съестных припасах, которые достать там было нелегко.

Между тем английский флот в сопровождении нескольких французских кораблей под началом адмирала Чарльза Непира направился в Балтийское море с намерением побудить Швецию к участию в войне, овладеть крепостью Кронштадт, охраняющей Петербург, и осадить русскую столицу.

Но последствия не оправдали ожиданий. Швеция не нарушила нейтралитет, а гранитные стены Кронштадта смеялись над усилиями нападающих. Взято было только небольшое укрепление Бомарзунд на Аландских островах.

В это время в Варне собрался военный совет, чтобы согласовать все последующие операции для успешного достижения цели. Здесь излагались важные мнения, между прочими мнение Ферот-паши, султанского пленника, который явился с пятьюдесятью черкесскими князьками и предложил сделать высадку в Азию, с целью вытеснить русских с Кавказа. Эта мысль понравилась англичанам, которые надеялись получить выгоду в этой операции; напротив того, французский полководец маршал С. Арно, чувствовавший зародыш смерти в своем хилом теле, подал голос за нападение на Севастополь. Он хотел со славой закончить свою жизнь и нашел себе поддержку у английского лорда Реглана, которому очень хотелось уничтожить русский черноморский флот.

Поэтому соединенный флот привез в сентябре около шестидесяти тысяч солдат (в том числе восемь тысяч турок) на Крымский полуостров, далеко выдающийся в Черное море.

Внутренность полуострова представляет пустынную безводную степь, где появляющиеся весной травы и растения засыхают от палящего солнца; по южному берегу проходят горы, по склонам которых и в долинах растут виноград и фруктовые деревья; вся же остальная часть полуострова, лишенная растительности и воды, представляет значительные неудобства для путника, а тем более для многочисленного войска.

На южном берегу Крыма расположен укрепленный город Севастополь, на севере которого находились тогда крепкие бастионы для защиты русского военного флота, стоящего на якоре в бухте, служащей гаванью.

Далее на севере цепь гор прерывалась рекой Альмой, около которой на высотах стоял губернатор полуострова, князь Меньшиков, с тридцатитысячной армией.

На эту-то армию союзники совершили свое первое нападение. Позиция русских на крутом утесистом берегу была так крепка, что началась кровопролитная битва. Со спокойным мужеством шли французы и англичане. Тогда генерал Боскет с зуавами и Олимпио Агуадо с карабинерами ударили с фланга, решив исход битвы. Меньшиков был вынужден отступить и, только благодаря тому обстоятельству, что конница французов была не в полном составе, он не потерпел полного поражения.

Тяжело выигранная победа при Альме, в которой отличились генерал Агуадо, маркиз Монтолон и авантюрист Октавио, а также Хуан, находившийся под градом пуль, дала надежду на скорое окончание похода.

Но не так скоро и легко можно было сокрушить оплот русского могущества на Черном море. Еще много крови и слез было пролито, прежде чем стали развеваться на крепости Севастополя французские и английские знамена.

Так как союзники, утомленные жестоким боем при Альме, не могли тотчас напасть на крепость, то Меньшиков имел время усилить гарнизон со всех сторон и окружить город новыми укреплениями. В то же время он затопил в бухте семь больших военных кораблей, чтобы неприятельский флот не мог войти в нее.

Достигнув Севастополя, союзники убедились, что подобная крепость неприступна и что поэтому необходимо ждать прибытия новых орудий и военных снарядов, а между тем приступить к планомерной осаде.

С этой целью на юге Севастополя был устроен лагерь; как лагерь, так и дорога к морю были укреплены.

Англичане расположились у Балаклавской бухты, а французы - у Камышовой.

В это время умер С. Арно на корабле, который должен был отвезти больного полководца в Константинополь. Порочная и развратная жизнь развила в нем болезнь, снедавшую его уже несколько лет и прекратившую его жизнь после тяжких страданий.

Его место занял генерал Канробер.

Лагерь французов простирался почти на полмили около Камыша. Днем и ночью здесь шли укрепительные работы; кипела шумная солдатская жизнь. Уланы, кирасиры, пехотинцы и артиллеристы собирались группами, разговаривали и кутили, кормили лошадей, сами закусывали у маркитанток, играли в карты или стояли просто перед палатками с заложенными в карманы руками.

Но несмотря на это движение и веселую солдатскую жизнь, все думали о предстоящих событиях, и многие озабоченно размышляли о наступающих днях и о том, останутся ли они живы после сражения.

- Ребята, веселее! - кричал разгоряченный вином карабинер. - Сегодня жив - завтра мертв! Вот солдатская жизнь! Долой морщины!

- Наливай! - крикнули окружающие маркитантке, и несколько голосов затянули родную песню, далеко раздававшуюся в холодном ноябрьском воздухе. Прислушиваясь к песне, солдаты выходили из палаток, подсаживались к друзьям; знакомая мелодия напоминала о матерях, невестах, у многих на глаза навернулись слезы.

Но должно было победить или умереть, и чем раньше будет одержана победа, тем скорее наступит славное возвращение на родину.

Как-то поздно вечером в конце длинной лагерной улицы остановились два офицера, закутанные в солдатские шинели. Они, казалось, принадлежали к высшим чинам, так как за ними стояло на некотором расстоянии несколько адъютантов.

Не более как в ста шагах от того места, где они стояли, находилась ставка полководца.

- Верно ли известие, генерал? - спросил один из них.

- Ручаюсь своим словом, генерал Канробер, - отвечал другой, который был на голову выше первого и шире в плечах. - Услышав пушечные выстрелы, мы предположили, что идет морское сражение; завтра утром вам подтвердят это из английского лагеря. Русский генерал Липранди совершил нападение, и, хотя англичане отбили его, однако понесли громадные потери!

- Кто принес вам это известие, генерал Агуадо? - спросил тихо Канробер.

- Волонтер, который во время рекогносцировки дошел до английских форпостов; его зовут Октавио; он уже отличился в сражении при Альме.

- И вы намерены... Но ваш план более чем смелый!

- Он необходим, чтобы вы знали о близком, очень близком нападении русских.

- Вы желаете прикрытия?

- Я возьму с собою волонтера; кроме того, со мной будет маркиз де Монтолон.

- Желаю вам счастья, генерал Агуадо! Дай Бог встретить вас, смелейшего из воинов, совершенно здоровым! Вы избрали эту ночь?

- Именно эту; она, как мне кажется, будет темной; небо покрыто облаками, поднимается сильный ветер, а это очень мне на руку.

- Делайте, как угодно, генерал Агуадо, - сказал Канробер, который, как будто предчувствуя, что не увидится более с Олимпио, с трудом отпускал его. - Не рискуйте напрасно своей жизнью, мне будет нужна ваша шпага!

- Надеюсь быть на рассвете в вашей палатке с рапортом.

- Прощайте, - сказал тихо Канробер, пожав руку Олимпио. Затем оба генерала раскланялись; полководец со своим штабом направился вдоль улицы, Олимпио вошел в свою палатку, в которой сидели на складных стульях маркиз, Хуан и принц Камерата. Принц вскочил и с тревожным ожиданием пошел навстречу Олимпио.

- Ночь наступает, на коней, господа, - сказал Олимпио. - По моему мнению, Клод, нам предстоит одна из тех проделок, на какие мы были мастера в прежнее время.

Маркиз улыбнулся; смелое предприятие, казалось, доставляло и ему удовольствие.

- Говорил ты Канроберу? - спросил он.

- Все в порядке! Хуан, приготовь три револьвера, время дорого.

- Клянусь, я горю желанием предпринять эту ночную поездку! - вскричал Камерата. - Приказывай, Олимпио!

- На этот раз вы должны исполнить мои приказания, так как план составлен мной. Слушайте! Камерата и я предпринимаем рекогносцировку; Клод сопровождает нас до того места, которого мы можем достигнуть на лошадях, а потом ожидает нас в инкерманском лесу, чтобы прикрывать наше возвращение, - сказал Олимпио, между тем как Камерата прицепил шпагу и взял один из револьверов, вынутых Хуаном из ящика. - Втроем мы не можем проникнуть в русский лагерь; Клод уже несколько раз участвовал в подобных делах, тогда как Октавио еще новичок в них.

- Я, разумеется, повинуюсь твоим приказаниям, - сказал маркиз, хорошо понимавший план Олимпио и знавший, что опасность была для всех одинаково велика.

При этом разговоре Хуан обнаружил сильное волнение. В своем мундире он был похож на маленького принца, а отважный вид и блестящие глаза немного напоминали черты Филиппо.

- И я? - спросил он наконец.

Олимпио взглянул на мальчика и по бледному встревоженному лицу понял его желание.

- Ты останешься здесь, в палатке, Хуан, и будешь ожидать нашего возвращения.

Мальчик стиснул зубы.

- Ты, конечно, хотел бы ехать с нами? - спросил, смеясь, Камерата.

- Не смейтесь, принц! - вспыльчиво вскричал Хуан. - Я так же мужествен, как вы!

Олимпио и маркиз не могли удержаться от смеха, но с удовлетворением взглянули на негодующего мальчика. Камерата подал ему руку.

- Возьмем его с собой, господа, - сказал он.

- Он еще молод и своей опрометчивостью может выдать нас, - сказал Олимпио.

- Ого, если только поэтому вы не берете меня, то я буду также осторожен, как вы! Может быть, при всей своей молодости, я буду вам полезен! Возьмите меня, я уже приготовил четвертый револьвер, доставьте мне удовольствие и позвольте ехать с вами.

- Хорошо! Твое желание нравится мне, - сказал Олимпио. -

Ты останешься при маркизе! Будь спокоен и сдержан, чтобы ни случилось. Ни слова, ни выстрела без приказаний маркиза.

- Будьте покойны, господа! - вскричал мальчик, вне себя от радости. - Я не подведу вас! Подать вам плащи?

- Уже совсем стемнело, - сказал Камерата, выглянув из палатки.

- Чтобы солдаты не разгадали нашего намерения, выведи, Хуан, четырех лошадей к концу лагеря и жди нас там, мы придем вслед за тобой, - сказал Олимпио мальчику, который накинул на плечи свою солдатскую шинель и поспешно вышел. - Прекрасный солдат! Я очень его люблю, - промолвил Олимпио после ухода Хуана.

- Он похож на Филиппо, - сказал маркиз. - В твое отсутствие им овладевало сильное беспокойство; я заметил это и бьюсь об заклад, что он приготовил и свою лошадь.

- Ч люблю этого мальчика, как родного брата, - сказал Камерата, накинув на себя плащ. Олимпио и Клод последовали его примеру. Они осмотрели заряженные револьверы, спрятали их в карманы и поручили свои души небу.

- Вперед, господа! - вскричал Олимпио и задул свечу, горевшую в палатке.

Хуан уже ожидал их. Они вскочили на лошадей и поскакали к саду, находившемуся возле лагеря.

Ночь была темная, тучи тянулись по небу и закрывали месяц, свет которого, изредка прорезав мрак, на мгновение освещал высоты, возникавшие перед всадниками. Направо, у Балаклавы, лежал английский лагерь, который накануне пережил сильное нападение русских.

Олимпио и Камерата ехали впереди, маркиз и Хуан следовали за ними. Дорога была песчаная, так что топота конских копыт почти не было слышно. Вскоре они достигли гор, покрытых виноградниками. За этой цепью возвышений стоял направо небольшой город Инкерман, а налево Севастополь.

Во французском лагере не знали, далеко ли тянулись русские форпосты, однако не подлежало сомнению, что русская армия расположилась между городком и крепостью. Туда было несколько миль пути.

Достигнув цепи холмов, четыре всадника сказали пароль окликнувшим их французским форпостам. Призванный офицер указал им, где лежит горный проход, который вел в лежавшую за горами равнину. Высоты и проход не были заняты русскими. Между крутыми стенами скал громко раздавался лошадиный топот по каменистой дороге, Олимпио остановился и, разорвав плащ, обернул лошадям копыта. Он уже привык к подобным мерам, которые в былое время всегда имели успех. Теперь почти не. было слышно топота, и четыре всадника без препятствий достигли равнины, лежащей за высотами.

Вокруг не было ни одного дерева, ни одного куста, за которыми Могли бы укрыться русские часовые, так что наши друзья безопасно и неслышно продолжали свой путь.

Сердце Камерата трепетало от радости при такой ночной поездке:

Хуан, припав к шее лошади, беспрестанно оглядывался; Олимпио в душе смеялся; маркиз ехал так гордо и самоуверенно, как будто не было опасности.

Проехав около трех миль, они увидели изредка освещаемые луной севастопольские укрепления, бывшие слева от них. Повернув направо, они вскоре выехали к инкерманскому леску. От шпиона они узнали, что за этим леском находится русский лагерь.

Русские войска, казалось, были убеждены в безопасности, потому что четыре всадника, хотя и продолжали свой путь весьма осторожно, предполагая за каждым возвышением, каждым холмом, встретить неприятельские форпосты, однако не встретили и следа их.

Олимпио и маркиз соблюдали, конечно, старое правило: миновать большие дороги, так что русские форпосты не могли видеть их на главном пути.

Бешеным галопом скакали четыре всадника через поле к леску, у которого предполагали остановиться. Они уже давно проникли через первую цепь форпостов. Темнота ночи и уверенность в безопасности, не только четырех всадников, но и русских, благоприятствовали тому, что наши друзья незаметно приблизились к опушке леса.

Здесь их ожидала значительная опасность, и Олимпио был уверен, что за деревьями стоят форпосты; он не знал, что приближается ко второй сторожевой цепи и что по одному сигналу его с товарищами могли бы не только окружить, но и отрезать им путь к отступлению.

Он дал знак спутникам остановится, а сам приблизился к деревьям. Положение было опасным, ибо Олимпио не говорил по-русски, не знал он и пароля, следовательно, подвергал себя опасности быть застреленным. Это однако его не устрашило; шаг за шагом он приблизился к опушке леса. Повсюду царила мертвая тишина. За Олимпио последовали всадники. Он и Камерата соскочили с лошадей и отдали повода маркизу и Хуану, которые должны были ждать их здесь; дальше нужно было идти пешком - за лесом находился русский лагерь.

К нему они добрались беспрепятственно. Однако не так было при возвращении, спустя несколько часов.

Клод и Хуан прижались к деревьям, окруженным непроницаемой тьмой, Олимпио и Камерата пошли вперед. Что если в эту минуту заржет одна из их лошадей, если выдаст их своим фырканьем! Здесь невдалеке должны были находиться русские форпосты.

- Надо немного военной удачи, - говорил Олимпио в подобных случаях. - При всей осторожности, смелости и храбрости нельзя достигнуть успеха без военного счастья.

Но смелость города берет! Камерата шел между деревьями рядом с Олимпио. Они двигались наугад, каждую минуту рискуя натолкнуться на русского солдата, и, если бы им даже удалось его убить, все же его крик встревожил бы все форпосты.

Олимпио, имевший хорошее зрение, схватил нетерпеливого принца за руку, чтобы он шел тише и осторожнее. Вдруг он его остановил - в пятнадцати шагах он увидел около дерева черную тень; не было сомнения, что там стоял русский солдат. Олимпио минуту простоял неподвижно; потом тихо и осторожно отвел принца в сторону, чтобы обойти часового, который, казалось, их не заметил. Пройдя шагов двадцать влево и не встретив ничего подозрительного, они направились вперед.

- Все спокойно, - прошептал Олимпио, - мы скоро достигнем конца леса.

Просвет между деревьями указал им, что они приближаются к опушке леса, потому что открытое поле тускло освещалось луной, тогда как между деревьями царствовала глубокая темнота. Но Олимпио и Камерата уже привыкли к мраку и могли различить каждый куст и каждое дерево.

Когда до опушки осталось несколько шагов, они остановились у деревьев, чтобы дождаться месяца и осмотреть лежавшую перед ними равнину. Неподалеку от них располагались сделанные из прутьев и хвороста бараки, в которых располагались русские солдаты, а дальше большие отделения лагеря - это была русская армия. Ни один звук, ни случайный огонек не обнаруживали присутствия такого большого войска; взад и вперед ходили часовые, охранявшие входы в лагерь.

Генеральские палатки находились в некотором отдалении и были больше остальных. Олимпио и Камерата осторожно шли по краю леса, стараясь сбоку приблизиться к неприятельскому лагерю. У принца сильно билось сердце, никогда еще он не подвергался такой опасности, и хотя она доставляла ему большое удовольствие, однако в эту минуту им невольно овладело какое-то особенное необъяснимое чувство.

Они крались под почти голыми деревьями и должны были соблюдать крайнюю осторожность, чтобы их не выдал треск и шум сухих листьев под ногами.

Равнина около двухсот шагов шириной отделяла их от часовых лагеря. Олимпио предполагал, что на той стороне, где находились большие палатки, можно было найти более легкий доступ в лагерь; он рассчитывал на крепкий сон солдат. Оба смельчака подходили к сказанной части лагеря, вдруг Олимпио дернул принца и указал ему на палатки, на одной из них развевалось большое знамя.

- Если я не ошибаюсь, то нам нужно проникнуть именно в ту палатку, - сказал он тихо. - Предприятие наше, кажется, будет иметь успех. Но что это такое? Видишь ли две фигуры там, у внешних палаток?

- Они плохо держатся на ногах и громко разговаривают.

- Вероятно, они опьянели от крымского вина.

- Они идут к палаткам, вот они около часовых.

- Они не пройдут.

- Один из них, кажется, не солдат; другой одет в офицерский плащ, - сказал Камерата.

- Ого, они едва не упали! Часовой их пропускает... они идут за Деревья! Головы у них очень тяжелы! Что если бы...

- Мы нападем на них у деревьев, - добавил Камерата, который понял мысль Олимпио. - Я готов. Они, кажется, выходят из лагеря, чтобы отдохнуть в лесу.

- Следуй за мной! Подойдем к ним поближе, - прошептал Олимпио и тихо и осторожно повел принца к тому месту лесной опушки, куда пробирались оба пьяных.

Олимпио улыбнулся, когда они споткнулись и, громко вскрикнув, упали. Пролежав какое-то время, они встали с громких хохотом и продолжили свой путь к деревьям, где собирались отдохнуть. Пьяные остановились, рассказывая что-то друг другу, потом пошли дальше и наконец обнялись, выражая этим желание заключить вечный дружеский союз, как это обыкновенно замечается у людей, находящихся в том блаженном состоянии, после которого наступает совершенное бесчувствие.

Олимпио уже составил план. Наступила полночь, время было дорого. Вместе с принцем он бросился к тому месту, которого только что достигли пьяные. Последние были очень довольны и от души смеялись, бросившись на листья; все вертелось у них перед глазами; они размахивали руками и, позабыв укрыться своими плащами, вскоре заснули крепким сном в полном убеждении, что пьяные не так легко простуживаются.

- Слышишь, как они храпят, - сказал Олимпио. - Такой сон глубок и крепок! Я думаю, мы не причиним им вреда! Они спьяна согласятся отдать свои плащи и шапки.

- Прекрасно, Олимпио! Переодевшись, мы без труда можем проникнуть в лагерь.

- Никто не остановит нас в этом наряде. Итак, вперед! Если они станут шуметь, то пусть сами себя винят в своей смерти.

Камерата хотел идти вперед, но Олимпио удержал его за руку.

- Осторожно, - сказал он. - Лучше, если мы их не разбудим! Предоставь все дело мне.

Зная опытность своего друга, принц остановился, а Олимпио приблизился к одному из пьяных, который так крепко спал на поблекших листьях, будто лежал на пуховике; он слегка стонал от удовольствия, а потом громко захрапел. Олимпио тихо и осторожно расстегнул его одежду и начал снимать сначала с левой руки, потом с правой, причем пришлось немного пошевелить спящего.

Дело было не легким, потому что пьяный был довольно толст и кругл; кроме того, ему, очевидно, не нравилось, что его беспокоят, он что-то проворчал, но не открыл глаз; веки его были так тяжелы, что он не мог их поднять, и потому не заметил Олимпио, который снял с него широкое коричневое платье.

Рядом с ним спал глубоким сном маленький и тоненький субъект. Бросив принцу одежду первого, Олимпио приступил ко второму.

Плащ был только накинут на плечи, так что его легко было вытащить. Шапка слетела у него с головы; Олимпио бросил ее своему другу и осторожно приступил к делу. При его громадной силе было бы легко поднять спящего, но он боялся его разбудить. Еще легче было бы его убить, но этого не хотел Олимпио, который не нападал на беззащитного. Если бы тот проснулся и тем нарушил план Олимпио, то последний, конечно, не задумываясь убил бы его; поэтому Олимпио остерегался разбудить спящего.

Он вытянул плащ, насколько было возможно, и хотел отодвинуть спящего; но тот стал ругаться и почти проснулся, так что Олимпио едва успел приникнуть к земле. Пьяный повернулся на правый бок и, по-видимому, опять заснул.

- С этим труднее справиться, - подумал Олимпио, - но мне пришла мысль...

Спящий дышал глубоко и ровно. Олимпио осторожно подошел к Камерата, который в свою очередь приблизился к нему, чтобы на всякий случай быть готовым помочь своему другу.

- Дай мне одежду, которую мы достали, - сказал Олимпио. - Я один пойду в лагерь.

- Это означало бы конец нашей дружбы, - прервал его принц.

- Потише, прежде выслушай меня! Я бы один отправился в лагерь, если бы не желал доставить тебе удовольствие. Поэтому я еще раз попробую раздобыть тебе этот плащ, - сказал тихо Олимпио, надевая верхнюю одежду, взятую у первого пьяного.

Камерата с благодарностью посмотрел на своего переодетого друга, снял свои шапку и плащ, положил их под дерево и надел шапку другого пьяного, к которому в это время подкрался Олимпио.

Он решился на отчаянное предприятие. Закутанный в добытую одежду, он лег возле спящего и все больше и больше жался к нему, чтобы столкнуть его с плаща. Он уже несколько отодвинул его, но тот начал сильно ругаться и схватил за руку нарушителя своего спокойствия. Олимпио не пошевелился.

- А, Миша, - вскричал пьяный со смехом, - э, да что ты делаешь? Дай мне спать.

Олимпио с ворчанием повернулся и завладел при этом еще некоторой частью плаща. Пьяный снова растянулся, видя, что ничего не поделаешь с товарищем, и опять крепко заснул. Олимпио этого и добивался: он видел, что скоро достигнет своей цели. Время было однако дорого. Олимпио, правда, не понял слов пьяного, но хорошо запомнил имя его товарища.

Вскоре он снова начал свой маневр и на этот раз наконец достигнул желаемого успеха - сдвинул пьяного с плаща. Олимпио медленно и осторожно подобрал плащ и потихоньку отодвинулся от спящего. Последний не шевелился, и Олимпио, свернув плащ, тихо поднялся с земли и подошел к Камерата, который любовался дерзостью Олимпио. Он взял плащ и закутался в него; теперь они представляли превосходную копию с обоих спящих, так что безопасно могли войти в русский лагерь.

- Нам нужно пройти в лагерь до смены часового, который нас не окликнет, ибо видел, как прошли оба пьяных. Обратную дорогу мы уже потом найдем.

- Я охотно поцеловал бы тебя, , Олимпио! Если бы ты только знал, как меня забавляет эта ночь!

- Погоди радоваться, мы еще не в своей палатке. Только теперь начинаются настоящие трудности. Вперед! Не говори ни слова, что бы ни случилось! Представься бесчувственно пьяным, остальное предоставь мне.

- Не бойся! Я хорошо сделаю свое дело.

Оба переодетые, шатаясь, оставили опушку и пошли в лагерь по той же дороге, по которой раньше шли солдаты неприятеля. Они приблизились к часовому, который удивился их скорому возвращению, но не сказал ни слова и беспрепятственно пропустил.

Олимпио и Камерата вошли в русский лагерь, казавшийся совершенно вымершим. Они пошли по направлению той палатки, на которой развевалось знамя.

XI. БИТВА ПОД ИНКЕРМАНОМ

Рана Камерата, полученная им при вышеописанной разведке в русском лагере, была так незначительна, а производство его в офицеры послужило таким для нее целебным бальзамом, что уже через несколько дней он встал с постели.

Хуан так гордо расхаживал по лагерю, как будто хотел сказать: теперь я вправе быть между вами, хотя и моложе вас! Спросите-ка фельдмаршала, он скажет вам, что я отлично выдержал свое первое испытание!

Когда на другой день Олимпио шел к палатке Канробера на совещание, на котором он должен был доложить полученные им сведения о неприятельских планах, он увидел вдали офицера, вызвавшего в его памяти весьма странное воспоминание.

- Черт возьми, - проворчал он, - где я видел это бледное, гнусное, злое лицо? Э, да он удивительно похож на мнимого герцога. Но каким образом мог он попасть сюда, притом в офицерском мундире? Пустяки, Олимпио, это простое сходство, которое и вводит тебя в заблуждение!

И он не подошел к офицеру узнать его имя, а продолжал свой путь к палатке Канробера.

Эндемо узнал Олимпио, но не выдал себя ни движением, ни взглядом. Он надеялся, что военный мундир несколько изменил его наружность, хотя борода, осталась по-прежнему всклокоченной, щеки были бледны, глаза горели мрачным огнем.

Завистливым взглядом следил он за могучей фигурой Олимпио, встречаемого со всех сторон с величайшим почтением. Эндемо слышал о подвиге Олимпио и хорошо понимал, что как он сам, так и влияние его при дворе становилось с каждым днем слабее. Париж далеко, сообщения с ним почти нет, поэтому Эндемо не мог рассчитывать на новое приказание от Бачиоки к Канроберу, заменившему покойного С. Арно.

Однако Эндемо не оставил своих планов. Он принадлежал к тем людям, которые ничего не испугаются, лишь бы удовлетворить свою ненависть и жажду мщения.

- Ты не вернешься, - бормотал он, возвращаясь в свою палатку. - Недаром я приехал за тобой сюда! Я сам убью тебя и принесу это известие твоей Долорес! Пусть она знает, что никакая сила не может разлучить меня с ней; пусть она поймет, что с ее стороны будет благоразумнее отдаться мне! Я положил всю свою жизнь на это, и тебе ли, Олимпио, противиться мне! Я никого не пощажу, чтобы устранить тебя с моей дороги.

Приблизясь к своей палатке, Эндемо увидел перед ней своего слугу, давно знакомого нам англичанина с бульдогообразным лицом. Они оба вошли в палатку.

- Я только что видел дона Агуадо, - сказал мнимый герцог с мрачным видом.

- Он живет с маркизом, с волонтером и одним мальчиком; я знаю их палатку, - откликнулся Джон.

- В лагере говорят, что предстоит сражение. В суматохе должен умереть Олимпио.

- Дон Агуадо и маркиз оба умрут, ваша светлость, но в сражении едва ли представится случай...

- Он должен представиться!

- Мне кажется, что другое место удобней для этого.

- Но не в лагере! Никто не должен подозревать, от чьей руки они пали; во время же сражения можно устроить так, что подумают, будто они убиты неприятельскими пулями!

Георг Ф. Борн - Евгения, или Тайны французского двора. 5 часть., читать текст

См. также Георг Ф. Борн (Georg Born) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :