Георг Ф. Борн
«Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. 2 часть.»

"Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. 2 часть."

"Мушкетеру д'Альби, - прочел он, - дается приказ ареста в двенадцать часов ночи нижеозначенного числа в красном зале Луврского дворца".

- Виноват, маршал, - сказал он, - тут не указано имя и нет подписи его величества короля...

Кончини вышел из себя и грозно взглянул на виконта, осмелившегося вести такие переговоры с маршалом Франции.

- Это что! - сердито вскричал он, но сейчас же сдержался, чтоб не навести виконта на какое-нибудь подозрение. - Вы очень предусмотрительны и заботливы, муннсетер д'Альби. Вам совершенно достаточно было бы одной моей подписи, но я исполню ваше желание. Оставайтесь в Лувре! Около полуночи вы будете иметь приказ ареста за подписью его величества! До тех пор ждите моих приказаний!

Этьен поклонился и вышел. Черные глаза итальянца засверкали злобой.

"Это что, господин виконт из Беарна, и без того пользующийся при дворе дурной репутацией? Подпись короля! В этих двух словах глубокий смысл, их одних достаточно для нового доказательства заговора. Подпись короля! Ну, настала, кажется, пора кровавой расправы, иначе сорная трава, которую пока еще можно растоптать, вырастет выше нас! Клянусь всеми святыми, надо быть настороже. Впрочем, король еще ничего не знает. Мы постепенно очистим его лагерь от наших врагов. Головы долой дерзким советникам! Маркиза д'Анкр, маршала Франции, не так легко победить и свергнуть! Для этого надо прежде свергнуть королеву-мать и Гизов. Какая безумная попытка! Ведь главный над всеми - Кончини, а вы осмеливаетесь восставать против него, пытаетесь свергнуть его? Глупцы, вы сами себя ведете к смерти. Одного знака этой руки, одного взмаха пера достаточно, чтобы все вы попали к палачу. Надо только осторожно действовать, чтобы не дать ускользнуть ни одной из крыс, подрывающих маршальский жезл и трон королевы-матери, чтобы накрыть всех заговорщиков сразу. И начнем с принца, ему по титулу принадлежит первенство!"

Кончини подошел к мраморному столу и позвонил.

- Сию же минуту сходите за лейтенантом швейцарского гвардейского полка Ферморелем и пришлите его сюда, - сказал маршал вошедшему камердинеру.

- Господин лейтенант Ферморель сейчас был внизу, во дворе, - ответил камердинер.

- Так швейцарцы заняли караул?

- Кажется, заняли, господин маркиз!

- Ступайте скорей, пошлите ко мне лейтенанта! Через несколько минут Ферморель вошел в красный зал.

- Подойдите, - сказал маршал, - я очень рад, что мне не пришлось долго ждать вас. Я знаю, вы привыкли беспрекословно исполнять мои приказания.

- В чем бы они не заключались, - ответил Ферморель, - я состою у вас на службе, маркиз д'Анкр.

- Хотите сегодня ночью заработать две тысячи франков, любезный лейтенант?

- С удовольствием. Военная служба дорога, кое-что лишнее заработать очень приятно.

- В одиннадцать часов вечера арестуйте мушкетера д'Альби, он здесь, в Лувре, вы его знаете?

- Знаю, маркиз!

- Я сейчас напишу приказ. Если мушкетер будет сопротивляться, употребите силу, или лучше велите солдатам связать его и отвезти в Бастилию. После этого, к двенадцати часам ночи, приходите в коридор, который ведет в этот зал, ибез шума встаньте у дверей. Когда я громко скажу "вы проиграли, принц", - войдите и оставьте дверь широко открытой, чтобы тот, кто будет здесь со мной, видел караул в коридоре. Этого человека вы арестуете!

- А если он будет сопротивляться, господин маркиз?

- Этого он не сможет сделать. Не он, а я сам передам вам его шпагу. Внизу у боковых ворот будет стоять карета для государственных преступников. Вы отвезете в ней арестованного в Бастилию и потом доложите мне обо всем.

- Приказания ваши будут аккуратно исполнены, - ответил Ферморель.

- Можете быть уверены в награде. Подождите, я сейчас дам вам письменный приказ, - сказал Кончини, идя к столу, - и спрячьте его хорошенько!

- Никто не увидит его раньше назначенного времени.

Кончини поспешно написал секретные приказы об аресте, известные под названием letteres de cachet, и отдал лейтенанту. Потом он написал несколько строк капитану Бонплану, отменяя приказание прислать десять мушкетеров, и велел Ферморелю немедленно отдать это командиру мушкетерского полка без всяких объяснений.

Распорядившись таким образом, маршал отправился к королеве-матери доложить обо всем перед началом бала.

Мария Медичи только что оделась, осмотрела нарочно выбранный ею для молодой королевы, в знак особенного внимания, костюм и вышла в кабинет, где ее уже ожидала Элеонора.

Супруга Кончини почтительно поклонилась ее величеству. На ней был такой же костюм, как и у королевы-матери, она держала в руках полумаску. Элеонора замечательно хорошо умела льстить, нашептывая Марии Медичи всевозможные комплименты.

Явившийся вслед затем герцог д'Эпернон начал в том же тоне, а потом приступил к своей настоящей цели. Д'Эпернон был тоже в числе приближенных королевы-матери. Он иКончини во время регентства были советниками и министрами королевы, а теперь вместе с ней управляли Францией. Мария Медичи ни за что не захотела выпустить из рук власть.

Костюм испанского гранда очень шел богатому гордому и ловкому Эпернону. Осведомившись о распоряжениях маршала, он, видимо, встревожился, что еще не все кончено.

В эту минуту портьера отодвинулась и вошел маршал. Он имел право входить без доклада. Эпернон встретил его радостным жестом, а Мария Медичи села в кресло, положив на стол маску.

- Что скажите нового, маркиз? - спросила она. Элеонора встала возле нее.

Кончини поклонился королеве-матери и своей жене, потом поздоровался с герцогом.

- Все готово к балу, ваше величество, останетесь довольны, - сказал он.

- Будет принц Генрих Конде?

- Наверное!

- Как он будет одет?

- Патером, как мне сказали.

Все замолчали. Четверо виновных понимали, что им хотел сказать этим принц.

- А если его кто-нибудь предупредит в последнюю минуту, и он не придет? - спросила Мария Медичи, словно боясь, что страшный враг ускользнет от нее.

- Никто его не предупредит... Если он не придет, его арестуют в его собственном дворце, - ответил Кончини.

- Вы, разумеется, приняли все меры предосторожности, маршал? - осведомился д'Эпернон. - Надежного человека выбрали для такого тонкого дела?

- У меня был план разом устранить двоих опасных людей так, чтобы они друг друга арестовали и оба попали в Бастилию. Это мне, к сожалению, не удалось, но дало новое доказательство того, как далеко зашел заговор. - Расскажите, маршал! - сказала королева-мать.

- Мушкетер д'Альби отказался исполнить приказ об аресте, потому что... не было подписи его величества короля.

- Как ни важно значение этого поступка, - заметил д'Эпернон, - я рад, что мушкетер д'Альби не замешан в деле ареста.

- Вы думаете? На мушкетеров больше нельзя рассчитывать, герцог, - воскликнул Кончини, - ну, мы найдем средство наказать и устранить всякое неповиновение! Первым примером будет беарнский виконт, его сегодня же ночью, раньше принца, отправят в Бастилию.

- Позвольте обратить ваше внимание на одно обстоятельство, - обратился д'Эпернон к своим сообщникам, - оно, по-моему, имеет некоторое значение. Маркиз де Шале говорил мне, что на левой руке мушкетера, маркиза де Монфор, который очень дружен с виконтом, видели кольцо Черного братства.

Кончини презрительно улыбнулся.

- Вы считаете опасным это общество, герцог? - спросила королева-мать.

- По-моему, ни одному тайному ордену нельзя доверять, - ответил д'Эпернон.

- А вы что скажете, Элеонора? - обратилась Мария

Медичи к жене Кончини.

- Я с этой стороны не вижу опасности, ее надо ждать совсем из другого источника, гораздо ближе, и маршал уничтожит ее в самом зародыше, - самоуверенно ответила Элеонора.

- Относительно виконта д'Альби надо обратить внимание совершенно на другое обстоятельство, - сказал д'Эпернон. - Я говорю о ее величестве королеве.

- Герцог прав! Пусть не трогают виконта, не надо возбуждать в нем подозрения, - решительно заявила Мария Медичи.

- Я имел случай убедиться, что он опаснее, нежели думают, - возразил Кончини.

- Он нам еще нужен, маршал, его надо оставить на свободе, - настаивала Мария Медичи, - не потому, что маркиз принадлежит к тайному ордену, а потому, что лучше будет предоставить возможность другой руке устранить виконта. Не забывайте, что этого молодого красивого офицера несколько раз заметили при очень дружеском общении с обергофмейстериной королевы...

- Понимаю и почтительно склоняюсь перед волей вашего величества, - сказал Кончини.

- Очень может быть, что виконта накроют в такую минуту, когда всего меньше этого можно будет ожидать, тогда мы сделаем два дела разом. Ваша супруга, маршал, будет так добра объяснить вам все, - сказала королева-мать, вставая. - Я думаю, нам пора в зал, - прибавила она, - мне надо принять короля и королеву, пойдемте со мной. Надеюсь, мы весело проведем вечер!

Д'Эпернон и Кончини поклонились.

Мария Медичи первая вышла из комнаты, за ней ее приближенные. В приемной к ним присоединились уже ожидавшая блестящая свита, пажи пошли спереди.

В залах было уже много масок. В большой зал, где на хорах играла невидимая музыка, с каждой минутой прибывала пестрая толпа рыцарей, дам, арлекинов, турков и мавров.

Шли пары в зимний сад. Белые Пьерро, уморительно гримасничая, ухаживали за грациозными дамами, резвые арлекины в своих пестрых, плотно облегающих костюмах, взбирались по камням искусственных гротов и оттуда грозили деревянными мечами маскам, подходившим пить вино.

Двор еще не выходил, но кругом уже сияли роскошные костюмы и драгоценности. Колье дам и аграфы на шляпах кавалеров, усыпанные бриллиантами эфесы шпаг и диадемы соперничали в блеске и великолепии. Тут шуршал шелк, там блестел атлас, дорогие кружева, как облака, прикрывали плечи и грудь приглашенных дам.

Везде смеялись или тихо шептались, казалось, все в этих пышных залах разделяли желание хозяйки весело провести ночь. Гости беззаветно отдавались удовольствию, и никому не приходило в голову, что при Дворе кипит скрытый пока еще вулкан! Кто мог думать, что этот блестящий бал был дан для того, чтобы незаметнее и легче устранить опасного врага королевы-матери!

Английский посол, граф Темпль, был одет итальянцем в честь всемогущей Марии Медичи. Он шел рядом с молодым Жоржем Виллье-Бекингэмом, одетым в охотничий костюм, богато расшитый золотом.

Этот молодой красивый и умный вельможа, приглашенный на бал по просьбе посла, происходил из старинного графского рода Лейчестеров. Честолюбивая мать послала его в Париж, чтобы он сделался вполне светским кавалером. Так и случилось. Жорж Виллье, которого мы дальше встретим еще не раз под именем Бекингэма, собирался вернуться в Англию. Ему хотелось перед отъездом быть представленным Анне Австрийской, которую он видел мельком, и которая оставила глубокое впечатление в его двадцатидвухлетнем сердце.

Ему удалось познакомиться с герцогиней де Шеврез, одной из дам Анны. Умный любезный кавалер очень понравился ей, и она, шутя, пообещала представить его на балу молодой королеве. Они условились, если Анна согласится, герцогиня в знак этого оденется охотницей.

Жорж Виллье нетерпеливо ждал появления двора, бродя с графом Темпль в толпе масок.

Наконец двери отворились, вошли пажи и стали по обе стороны у входа, за ними явились гофмаршалы, а затем и сама королева-мать со своей свитой. Она тоже была в маске, приветливо поклонилась гостям и велела гофмаршалам передать, чтобы никто не был стеснен появлением двора и бал шел бы своим порядком.

Кроме Элеоноры, ее мужа, герцога д'Эпернона, маркиза де Шале и множества замаскированных придворных дам, в свите королевы-матери была также маркиза де Вернейль, одетая цыганкой. Алый шелковый пестро расшитый корсаж и короткая юбка, отделанная золотом, из под которой виднелись хорошенькие ножки, были из самой дорогой материи, темные волосы маркизы украшал обруч из массивного золота.

В этот вечер ее величество дала ей одно секретное поручение, и она недаром оделась цыганкой. Вскоре в зал вошел король с королевой, окруженные блестящей свитой. Мария Медичи приветливо встретила их. Молодая чета была в костюме виноградарей. Наряд так шел Анне Австрийской, что все на нее залюбовались. Ее платье было изящно убрано темными виноградными листьями. В роскошных черных локонах сверкали маленькие виноградные веточки из драгоценных камней, а стройную талию обвивал венок из плюща, усыпанный, как росой, крупными бриллиантами.

Эстебанья шла за ней в простом белом костюме мавританки и вместо маски закрыла лицо плотной вуалью. Маркиза д'Алансон была в каком-то фантастическом костюме, а герцогиня де Шеврез, - Жорж Виллье задрожал от радости, - оделась охотницей!

В свите короля был герцог де Сюлли в черном костюме голландского художника и другие придворные.

Мария Медичи увидела между ними патера в огромной черней маске и у нее отлегло от сердца - Генрих Конде явился на бал!

Двор смешался с толпой гостей. Под звуки прекрасного оркестра гуляли по залам, шутили, пили вино и старались узнать под масками тех, кого любили или кому хотели оказать особенное внимание.

Элеонора Галигай стояла возле королевы-матери, говорившей с Людовиком. К ней осторожно стало приближаться голубое домино, она дала ему возможность незаметно подойти ближе. Это был Антонио, поверенный маршала. Он решился явиться в толпе гостей, чтобы шепотом передать что-то своей госпоже. Вероятно, это было очень важное известие, потому что едва он успел снова скрыться в толпе, а король отошел от Марии Медичи, Элеонора поспешно подошла к ней.

- Все хорошо обойдется, - довольным тоном сказала Мария Медичи, - принц здесь, маркиза подходит к королю...

- Меня пугает крестовый рыцарь, - шепнула Элеонора, - который сейчас подошел х патеру и горячо говорит с ним...

- Отчего пугает, вы разве имеете основание бояться его? Вы прочли что-нибудь по звездам?

- Это герцог де Роган. Он пришел предупредить принца, - ответила Элеонора, не упуская случая поддержать в королеве-матери уверенность, что она читает по звездам и располагает таинственными силами.

- Герцог Роган здесь, у меня! - с негодованием сказала Мария Медичи. - Я должна удостовериться в этом. Это мой враг, получивший весьма условное прощение. Если он осмелился явиться сюда с хитрым намерением...

- Мои опасения никогда меня не обманывали, мы должны бояться этого рыцаря с крестом, - шепотом предостерегла Элеонора.

Королева-мать с минуту колебалась. Предсказания Элеоноры до сих пор всегда сбывались, а между тем сделать сцену в этом зале, наполненном гостями, при короле Людовике, было слишком опасно. Надо было, однако ж, во что бы то ни стало действовать быстро и решительно, пока крестовый рыцарь, которого она не знала, хотя все маски были ей известны, не успел еще предупредить и увести принца.

Мария Медичи поспешно подозвала маркиза де Шале и поручила ему просить рыцаря снять маску, а затем донести, кто это был.

В то время, как в большом зале происходила зга сцена, к виноградарю в зимнем саду, куда он ушел от шума, подошла цыганка. На маскированном балу позволялись шутки, и маркиза де Вернейль хотела пошутить с королем. Она попросила его руку, чтобы погадать.

Людовик, тяготившийся всякими отношениями с женщинами, любивший уединение, и ни к кому, кроме Люиня, не чувствовавший симпатии, должен был из вежливости отвечать на шутки масок. С несколькими любезными словами он подал руку гадальщице.

Он был от природы подозрителен, и этим хотели воспользоваться, чтобы разжечь в его сердце страсть, которой он еще не знал, но которая могла, разгоревшись, совершенно поглотить его собой.

- Ну, что же, маска, чего ты вдруг испугалась? Что ты прочла по линиям моей руки? - с удивлением спросил виноградарь отступившую и замолчавшую цыганку. - Ты увидела что-нибудь очень страшное?

- Странно, очень странно, маска! - таинственно отвечала маркиза, чтобы подстегнуть любопытство короля.

- Говори, что ты узнала по моей руке?

- Что ты слишком доверчив и мягок к близким тебе людям. Тебя обманывают, хотят сыграть с тобой самую унизительную комедию, а ты и не подозреваешь об этом!

Король, видевший во всей этой сцене шутку, ответил в шутливом тоне:

- Скажи, прекрасная маска, какой человек не был обманут в жизни?

- Но, если можно, надо стараться избавить себя от этого.

- Да кто же может от этого избавиться?

- Ты должен это сделать, маска!

- Мне нравится то, что ты мне говоришь, - ответил король, которого начала забавлять шутка. - Скажи тогда мне, как оградить себя от обмана, и объясни, кто меня обманывает. Ты задумалась и молчишь?

- Не лучше ли, когда горе скрыто от нас? - спросила цыганка.

- Нет, нет, прекрасная маска. А то я буду думать, что ты не знаешь, что сказать.

- Ошибаешься. В следующее полнолуние, в полночь, ходом, который доступен только тебе одному, войди совершенно неожиданно к существу, которое тебе ближе всех - все равно, дама это или мужчина. Застань это существо врасплох, чтобы испытать его верность. Войди к нему в неожиданное время и такой дорогой, которую никогда еще не использовал.

Людовик недоумевал - шутка это или правда? В нем проснулось подозрение. Слова цыганки, казалось ему, имели значение.

- Благодарю, прекрасная маска, - сказал он, - я последую твоему совету. В следующее полнолуние, в полночь...

В это время на дорожке показались шедшие к королю д'Эпернон, испанский гранд, и герцог де Бриссак, одетый рыцарем.

Хорошенькая цыганка быстро исчезла за кустами и деревьями сада. Она искусно исполнила поручение и возвращалась в зал. Возле нее прошли две пары масок, оживленно говорившие между собой: очаровательная виноградарша с охотником и охотница с итальянцем.

Это привлекло ее внимание, тут видна была какая-то преднамеренность, иначе охотник шел бы с охотницей. Маркиза пошла за ними и вскоре узнала в итальянце графа Темпл, а в охотнице даму из сзиты королевы. Ей очень легко было бы подслушать их разговор, но внимание ее в эту минуту отвлекла другая сцена. Маркиза увидала, что маркиз де Шале подошел к крестовому рыцарю, который немного поодаль шел с патером.

Маркиз, видимо, хотел о чем-то говорить с рыцарем, патер заметил это и отошел к двум другим маскам, проходившим мимо них. Маркиза и этих знала, это были герцог Сюлли и Кончини, одетый в черное шелковое домино.

Крестовый рыцарь пошел за маркизом де Шале и через минуту, вдруг остановившись, сдернул с себя маску.

Это был граф де Люинь, его, видимо, сильно рассердила выходка де Шале, он взволнованно повернулся и пошел к королю, возвращавшемуся из зимнего сада.

Шале, страшно побледневший под своей маской, вернулся к королеве-матери, которая, по-видимому, не заметила неловкой сцены, но в душе очень рассердилась на Элеонору, непринужденно болтавшую с маркизой д'Алансон.

Если б в эту минуту можно было сорвать маску с жены Кончини, все увидели бы, какой дьявольской злобой передернулось ее лицо. Она поняла, что ошибка Антонио поколебала ее влияние на королеву-мать, и что только какое-нибудь неожиданное обстоятельство могло восстановить его.

Но Элеонору нелегко было свергнуть. По лицу ее скользнула самоуверенная улыбка. Могущество жены Кончини заключалось не только в том деле, которое готовил в этот вечер ее муж, не в сообщничестве королевы-матери с убийцами Генриха IV, а, скорее, в ее изобретательности: она уже придумала новое средство загладить свою оплошность.

Принц Конде заговорил с проходившими мимо него художником и черным домино. Он знал, кто они такие.

- Честное слово, сегодня здесь очень весело! - вскричал патер. - Вот что называется весело жить. О покаянии и страхе жестоких загробных наказаний и речи не может быть. Взгляните на это великолепие. Можно ли заглушить веселым смехом и временным блеском укоры совести и мысль о расплате в вечности?

- Вы сегодня опять повеселели, принц, - ответил, смеясь, старый добродушный Сюлли. - Право, я бы никогда не подумал, что вы можете быть таким чудесным патером!

- Да вот спросите маршала, герцог, не находил ли он разве, что на таком блестящем балу ее величества вполне прилично явление ватера, - сказал Конде. - Замечательное время мы переживаем. Посмотрите, как покойна и весела королева-мать, а король еще так недавно умер.

- Почти шесть лет прошло с тех пор, принц, - добавил Сюлли.

- Ваша правда, это много значит, кому надо так долго горевать по нем. Ах, кстати, маршал... вы, мне помнится, искали недавно какого-то патера? Я что-то слышал в этом роде...

- У принца всегда готова шутка, - сказал, смеясь, Сюлли, не понимавший глубокого смысла вопроса, потому что ничего не знал о патере Лаврентии.

- Патера? - повторил Кончини, идя к зимнему саду. - Я его, кажется, нашел, ваше высочество.

- Ах, так вы мной довольны, маршал?

- Как не быть довольным, принц?

- Так кайтесь, мне хотелось бы послушать, что тяготит вам душу, - шутливо сказал Конде.

Герцога начинал тяготить этот разговор, он чувствовал, что за ним что-то кроется. Но Кончини отвечал шуткой на шутку.

- Всегда опасно бывает, когда духовная власть соединяется со светской, - прибавил принц.

Меньше получаса оставалось до полуночи.

- Патеры ведь, кажется, и в шахматы отлично умеют играть, принц? - очень спокойно спросил Кончини.

- На этом маленьком поле сражения они часто побеждают самых искусных генералов, - ответил Конде.

- Ах, я вспомнил, принц, вы ведь должны мне одну партию с прошлого придворного бала! Не угодно ли пойти в красный зал? - тихо сказал маршал, указывая на дверь в глубине одной из беседок.

- Недурно было бы, - ответил, ничего не подозревая, принц, - здесь страшная духота.

- Идемте.

Кончини пытливо окинул глазами зимний сад. Там никого не было, кроме только что вошедшего д'Эпернона с несколькими придворными, вероятно, чтобы стеречь вход в красный зал, пока принц и маршал будут играть в шахматы.

Отлично, по-видимому, удался задуманный при дворе план королевы-матери устранить своего злейшего врага. Войдя с принцем в зал и затворив за собой дверь, Кончини самодовольно посмеялся в душе. Генрих Конде попал в ловушку, из которой один выход - в Бастилию.

Маршал снял маску и предложил принцу сесть за один из шахматных столиков. Он заметил, когда принц усаживался, что при нем, под его сутаной, не было оружия.

Начали играть. Через несколько минут должно было пробить двенадцать. Кончини знал, что за дверями уже стоит лейтенант Ферморель с отрядом швейцарцев, а у бокового подъезда ждет карета для государственных преступников. Маршал по приказанию королевы-матери отменил арест д'Альби.

Принц отлично играл в шахматы, и Кончини приходилось быть очень внимательным, чтобы не дать себя сразу побить. Наконец ему удалось сделать ход, ставивший партнера в затруднение.

- Вы проиграли, принц! - громко вскричал он.

- Напротив, маршал, я думаю побить вас, - ответил Конде и хотел отодвинуть одну из своих фигур, как дверь в коридор отворилась.

В красный зал вошел лейтенант Ферморель, в коридоре стояли швейцарцы.

Принц вопросительно посмотрел на лейтенанта, потом на Кончини... Что значит этот караул у дверей?

Ферморель подошел к Генриху Конде и подал приказ. Кончини встал между столом и дверью в голубой зал. Принц взглянул на бумагу, потом на маршала и вскочил.

- Что это значит? Вы ошибаетесь, господин офицер, если думаете, что принц Генрих Конде пойдет за вами к королю.

- К сожалению, ваше высочество, я должен отрезать вамэтот путь, - ледяным тоном сказал маршал.

Принц видел, что негодяй стоял между ним и дверью.

- Достойная вас проделка, господин маршал! - вскричал Генрих Конде, бледнея. - Вы пользуетесь маскированным балом и тем, что я безоружен, чтобы устранить меня. И этот офицер согласился приложить руку к такой позорной выходке?

- Господин лейтенант Ферморель, исполняйте вашу обязанность! - коротко и твердо сказал Кончини.

- Ваше высочество, будьте добры следовать за мной, - попросил офицер.

- Чтобы меня не связали и не повели... Честное слово, отлично, еще одно дело, достойное вас! Но бойтесь меня и за стенами Бастилии, маршал Кончини. Вы думаете, со мной будет спрятана и ваша вина, умолкнет обвинение? Да если бы вы даже убили меня в настоящую минуту, вам все равно не избежать своей участи. Бойтесь ее! Вы, лейтенант Ферморель, слепое орудие этого человека, и я вас прощаю. Я иду за вами!

Маршал молча стоял, скрестив руки на груди.

Принц вышел из зала, не удостоив его ни одним взглядом. Он спустился с Ферморелем по лестнице и сел с ним в карету. Конвой гвардейцев сопровождал их по безлюдным парижским улицам, окутанным ночной тьмой.

В час ночи лейтенант Ферморель передал принца Конде коменданту Бастилии Ноайлю и вернулся в Лувр доложить маршалу, что его приказание выполнено.

XVIII. ЗЛОЙ ГЕНИЙ КОРОЛЯ

Маскированный бал шел своим порядком. В большом зале танцевали и веселились. Прелестные локоны уже начинали развиваться и цветы на груди дам блекнуть. Было за полночь.

Молодой король Людовик стоял с графом де Люинем недалеко от дверей галереи и смотрел на движущуюся в зале толпу масок. Возле них никого не было... Королева-мать стояла в конце зала. Вдруг в дверях появился дежурный офицер, барон Витри. Он, видимо, был чем-то сильно взволнован.

- Что с вами, барон? На вас лица нет, - спросил его де Люинь вполголоса, но так, что король мог слышать.

- Неслыханная вещь случилась, - ответил мушкетер, - сейчас арестовали его высочество принца Генриха Конде!

- Принца! - громче повторил де Люинь. - Да я его час тому назад видел здесь, в зале.

- Даю вам честное слово, его высочество арестован в красном зале и отвезен в Бастилию, - ответил Витри.

- Что такое? Дядя Генрих Конде? - с удивлением спросил король, не веря своим ушам. - Что с ним случилось?

- Барон Витри сейчас передал мне, ваше величество, - сказал Люинь, подчеркивая каждое слово, - что принца увезли из красного зала в Бастилию.

- Быть не может. Мушкетер что-нибудь не так понял или над ним пошутили! - усомнился Людовик.

- Скажите, что вы слышали, барон Витри? - обратился де Люинь к мушкетеру.

- Я хорошо понял, что мне говорили, и тут не было никакой шутки масок, - ответил Витри. - Принца Генриха Конде сейчас отвезли в Бастилию в карете для государственных преступников, которая стояла у бокового подъезда.

- Я действительно не вижу больше принца в залах, - сказал Люинь. - Вы знаете, кто отдал приказ арестовать его высочество?

Король внимательно вслушивался.

- Господин маршал Кончини, по приказанию ее величества и сам наблюдал за исполнением его!

- Это неслыханная вещь! - воскликнул король. Люинь пожал плечами и сделал знак барону Витри уйти.

- Для маршала все возможно, - шепнул он, видимо, сильно взволнованному королю,

- Я должен удостовериться, выяснить в чем тут речь, - пылко вскричал Людовик. - Ступайте сейчас же к ее величеству и передайте нашу просьбу поговорить с ней.

Люинь покорно поклонился рассерженному королю и поспешил в другой конец зала к Марии Медичи, которой Кончини только что доложил об аресте принца.

Граф передал королеве-матери желание ее сына. Из того, что король прислал Люиня, Мария Медичи заключила, что дело идет о чем-то очень серьезном...

Она решила ласково обойтись с сыном, и приветливо ответила де Люиню, что несмотря на поздний час, примет короля у себя в кабинете, так как собирается покинуть бал.

Граф де Люинь передал ответ Людовику. Тот сейчас же послал сказать своей супруге, что собирается проводить ее к себе, как того требовал придворный этикет.

Люинь не без удовольствия отметил, что Людовик очень взволнован и сердит. Эта ночь должна совершить переворот в государстве! Более благоприятного случая не могло представиться.

Король ушел с Анной Австрийской. Королева-мать, не тревожа гостей, тоже отправилась к себе. Ей было очень любопытно узнать, зачем ее сыну вдруг понадобилось говорить с ней. Долго ждать не пришлось. Едва она вошла к себе в кабинет, как явился Людовик с мрачным выражением лица.

Мария Медичи подошла к нему и сделала знак свите оставить их вдвоем.

- Очень рада видеть ваше величество, - сказала она, протягивая Людовику руку, чтобы подвести его к креслу. - Давно уже вы не выражали желания поговорить наедине с матерью! Меня глубоко огорчает ваша холодность. Боюсь, что и королева, ваша супруга, имеет основание жаловаться".

- Теперь не время для подобных объяснений, ваше величество! Я пришел по гораздо более серьезному делу.

Марию Медичи поразил этот тон. Никогда еще король не говорил с ней так сухо.

- Я говорю с королем Людовиком или с моим сыном Людовиком? - спросила она.

- Король Людовик всегда будет для вас благодарным сыном, ваше величество. Мне кажется, вы уже имеете доказательства этого! Но к делу. Сейчас я услышал, что осмелились арестовать нашего дядю, принца Генриха, во время бала, да еще в нашем Луврском дворце. Знаете вы об этом, ваше величество?

- Конечно, государь, - твердо ответила Мария Медичи, - его арестовали по моему приказанию!

- Неужели это правда, ваше величество? Я не хотел сначала верить тому, что подобные приказания отдаются без моего согласия. В подобных случаях прежде должны доложить мне и получить мое утверждение!

- До сих пор я считала своей материнской обязанностью, как можно дальше отодвигать от вашего величества заботы и тяготы правления, - сказала Мария Медичи, бледнея.

- В таком случае я должен просить ваше величество впредь оставлять за мной решение подобных дел...

Марию Медичи покоробило,

- Мой августейший сын не потребует, конечно, чтобы оставались безнаказанными дерзкие шутки в мой адрес? - гордо и холодно произнесла она.

- Кто же позволил себе подобные шутки?

- Принц Генрих Конде, которого я за это велела посадить в Бастилию. Недавно он осмелился явиться мне ночью, в галерее, под видом призрака покойного короля. Это профанация, ваше величество, которая не только оскорбляет меня и вас, но и дерзко унижает высокую память вашего отца-короля!

- Я ничего об этом не знал!

- Я хотела скрыть от вас эту проделку, оскорбляющую самые святые чувства, и избавить от излишних переживаний, ваше величество.

- Благодарю вас за слишком большую заботу обо мне, ко впредь, ваше величество, прошу оставить это! Я уже не ребенок. Я король, и сам сумею наградить и наказать, когда сочту нужным. Из всего сказанного вы понимаете, конечно, что отныне я намереваюсь сам нести все тяготы и заботы правления. С этой надеждой желаю вам покойной ночи.

Людовик любезно поклонился королеве-матери и вышел из комнаты.

Мария Медичи неподвижно стояла, глядя ему вслед. Когда шаги его затихли в приемных, она вдруг гордо вскинула голову, нахмурилась, словно грозовая туча.

- Это дело рук моих врагов. Так Людовик никогда еще со мной не говорил, - прошептала она дрожащим голосом. - Но пока что все в моих руках. Если он не покорится и не согласится с моими планами, горе ему и его советникам. Лишь один из нас должен стоять во главе государства - или он, или я.

Было далеко за полночь, когда король вернулся к себе от королевы-матери.

Его комнаты не были столь пышны и здесь не толпились придворные, как в апартаментах Марии Медичи. В приемных Людовика скучало только несколько камергеров и адъютантов. Он не любил блеска и был очень нетребователен. Даже по этой разнице в обстановке видно было, кто глава Франции. У Марии Медичи постоянно бывали вельможи и дипломаты, ее приемные всегда были полны сладко улыбающихся, почтительно кланяющихся камергеров, льнувших к той стороне, откуда могли ожидаться почести и деньги, и живо отходивших прочь, как только власть переходила в другие руки.

У себя в кабинете, слабо освещенном свисавшей с потолка лампой, король нашел графа де Люиня, который, видимо, ждал его. Мрачный вид комнаты вполне соответствовал характеру ее хозяина. Полумрак, в котором тонула расставленная по стекам мебель, увеличивался за счет темно-малиновых шелковых обоев и темных портьер.

Люинь видел, что король взволнован и не в духе. Он надеялся в эту ночь окончательно склонить его к осуществлению своих честолюбивых замыслов.

Граф был бледен, а его взгляд - каким-то особенно напряженным и пытливым. Черная бородка a la Henri IV и черные волосы еще больше оттеняли бледность лица. Король с досадой бросил шляпу и сел в кресло у круглого стола посреди кабинета.

- Дядя Генрих скверную шутку со мной сыграл, - сказал он, опустив голову на руки. - Его правильно арестовали!

Метнув быстрый взгляд на короля, Люинь решился спросить:

- Ты сейчас от ее величества, Людовик?

- Я знаю, Шарль, что тебе ненавистно все, что касается королевы-матери, но, мне кажется, ты преувеличиваешь. Ее величество действительно хотела избавить меня от забот и неприятностей. Знаешь ли ты, как дерзко подшутил над моей матерью Генрих Конде?

- Знаю, Людовик. Знаю также, что под этой шуткой скрывается страшный, серьезный смысл. Враждебная партия с ужасом поняла его, и за это-то так быстро и бессовестно устранили принца!

- Генрих Конде позволил себе явиться под видом призрака моего отца, разве это не провокация, Шарль?

- Он имел серьезную цель. Призрак явился напомнить виновным об их злодействе, - сказал де Люинь, неподвижно стоя и наблюдая за воздействием своих слов.

Король быстро взглянул на него.

- Что это значит, Шарль? Ты говоришь загадками. Насколько серьезной могла быть цель этой комедии?

- Это было предостережение! Но те, кому оно адресовалось, не захотели его услышать, не захотели, чтобы им напоминали их вину. Для них главное - не выпустить из рук руля, и они устранили принца в безумной надежде, что с ним вместе растворится и все дело.

- Призрак короля Генриха был предостережением... - мрачно повторил Людовик. - Ты часто говорил мне непонятными намеками о прошлом. Я хочу знать, что тебе обо всем этом известно!

- Не спрашивай. То, что я тебе скажу, может разбить твою жизнь, Людовик, а мне - стоить головы. Лучше тебе не знать ничего!

- Так я приказываю тебе! - вскричал король, вскочив с места. - Я готов выслушать все, что бы ты не сказал.

- Позволь умолчать, меня могут обвинить в государственной измене.

- Даю тебе слово, что никто не узнает о том, что ты мне скажешь!

- Я и с твоей стороны могу оказаться в немилости!

- Не бойся ничего. Ты меня знаешь, Шарль! Я сумею перенести все, что бы ни узнал, и никогда не буду несправедлив к тебе.

- Ты требуешь... Ну, хорошо, слушай, однако с этой минуты ты перестанешь любить людей, окончательно утратишь светлый взгляд на жизнь. Я боюсь, чтоб ты не стал проклинать меня!

- Довольно предисловий. Говори!

- Когда шесть лет тому назад твой августейший отец умер от руки низкого убийцы, ты, Людовик, был еще мальчиком, и вряд ли хорошо помнишь тот день.

- Ошибаешься, Шарль. Я, как сейчас, вижу моего дорогого отца, облитого кровью. Ты возбудил во мне страшные воспоминания. Я надеялся, что эта тяжелая рана моего сердца когда-нибудь залечится наконец, она меня терзает, Шарль, мешает мне жить. Воспоминание об этом дне словно мрачная тень лежит на моей жизни. Ты растравляешь эту страшную рану!

- До сих пор все думали, - продолжал Люинь, - что Равальяк, умерший на эшафоте, совершил убийство в припадке сумасшествия, что его смерть смыла преступление. Теперь только принцу Конде удалось узнать, что Равальяк был подкуплен, что Генрих был жертвой не сумасшедшего, а заговора при его Дворе!

Людовик неподвижно глядел на любимца, спокойно и холодно стоявшего перед ним.

- Заговора... - повторил он в замешательстве. - Ты больше знаешь, Шарль, не скрывай от меня. Кто виновники?

- Они получили богатую награду и высокие почести за свое кровавое дело и до сих пор остаются самыми могущественными людьми в государстве.

- Назови мне их, я хочу знать их имена!

- Равальяка подкупил маршал Кончини со своей женой.

- Как, Шарль, они ведь... они в числе приближенных королевы, ты лжешь!

- Они убили короля, чтобы забрать в руки власть, обогатиться и самим управлять государством.

- И моя мать не знала о страшном преступлении этих негодяев?

- Знала, - ответил Люинь.

Король вскочил, как ужаленный. Любимец следил за каждым его движением.

- Молчи, как ты смеешь, негодяй! - вскричал сильно побледневший Людовик.

- Я говорю правду, ваше величество. Королева-мать знала об убийстве и наградила убийц.

- На эшафот тебя, проклятый!

- Я заранее знал, ваше величество, что на меня обратится ваш гнев, - холодно сказал Люинь, - но высказал то, чего вы требовали.

- Доказательства, давай доказательства... или, клянусь честью, ты поплатишься за эти слова.

- За эти слова я могу быть назван государственным преступником, оскорбителем величества, государь, но в сущности я только человек, который решается, наконец, обличить страшное преступление, обагрившее кровью ваш трон.

- Я требую доказательств, граф Люинь, доказательств! - кричал в порыве отчаяния король. - Вы осмелились обвинить мою мать и ее советников в самом ужасном преступлении.

- И я дам вам эти доказательства, ваше величество, - холодно и гордо ответил Люинь, - я предупреждал вас. Вы требовали, чтобы я говорил!

Людовик стоял, как безумный, широко раскрыв глаза и сжав кулаки, губы его дрожали...

- Шарль, ты ответишь мне за свой , слова, - сказал он, помолчав с минуту. - Берегись, если тебе нечем будет подтвердить их! Мне остается тяжелый выбор - между моей матерью и тобой. Я любил тебя, как брата, слушал твои советы, жал тебе руку. Теперь мне приходится ненавидеть или тебя, или мою мать, от кого-нибудь из вас двоих отказаться.

- Успокойся, будь благоразумен, - уговаривал Люинь, - кому не приходилось в жизни хоронить любовь, Людовик. Я думаю, нет ни -одного человека на земле, который не скрывал бы в душе горе. Я сочувствую тебе, разделяю твое страдание, потому и не хотел говорить.

Король закрыл лицо руками и зарыдал.

Люинь подошел и нежно обнял его одной рукой за шею, как будто действительно под влиянием искреннего участия и доброго порыва сердца. А между тем, в этом злом гении короля, так безжалостно открывшем ему правду, чтобы только привлечь его на свою сторону, не было и следа любви и искреннего уважения.

Людовик переломил себя, поднял голову, мрачная решимость выражалась на его лице.

- Ты представишь мне доказательства твоего обвинения, - сказал он, отойдя от любимца. - Я надеюсь, ты в состоянии будешь сделать это.

- То, что я сейчас открыл, не тайна, ваше величество. Принц Конде нашел патера, которому Равальяк на исповеди назвал своих сообщников! За то, что принц нашел этого патера и узнал от него тайну, его посадили в Бастилию.

- Но патер еще жив? - спросил король.

- Надеюсь, ваше величество. Только он может представить доказательства, которых вы требуете. Для меня было бы ужасно, если б креатурам маршала Кончини удалось отыскать и устранить этого старика.

- Я хочу видеть его и говорить с ним, - сказал Людовик. - Ты обязан отыскать его и привести ко мне. Ступай, я хочу остаться один.

Люинь достиг своей цели. Он поклонился и пошел из комнаты, но, не дойдя до дверей, опять вернулся, подошел к неподвижно стоявшему королю, и, как бы под влиянием искреннего, глубокого участия, протянул ему руки...

Людовик махнул рукой. Тогда только Люинь ушел. Король неподвижно стоял посреди комнаты. Страшная борьба кипела в его груди. И без того мрачная душа его в эту ночь потеряла последние остатки любви и доверия к людям. Он услышал от Люиня такие ужасные вещи, что в его сердце вдруг все опустело, оно разом превратилось в безотрадную голую степь, выжженную беспощадно палящим солнцем. На его долю выпало самое ужасное страдание: он лишался любви и уважения к матери, ему пришлось бы ненавидеть и презирать ее, если б слова Люиня оказались правдой...

Могильная тишина комнаты окружала одинокого Людовика. Неподвижно глядя в одну точку, он, казалось, понемногу терял рассудок от представившихся ему страшных видений. Бледное, искаженной мукой лицо его подергивалось.

После такой душевной борьбы в его сердце ничего не осталось, кроме мрачной подозрительности, смертельной ненависти к людям и непреодолимой жестокости. Горе сломило Людовика. Он прижал лицо к подушкам дивана...

Король Франции, богатый могущественный монарх, один знак, одно слово которого могли сделать тысячи людей счастливыми или погубить, - содрогался от безудержных рыданий.

XIX. ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ПРОДАВЕЦ СОКОЛОВ

Был праздник святого Михаила. На улице Сен-Дени и по соседним переулкам и площадям гуляли толпы народа, рассматривая разложенные в подвижных лавках всевозможные товары.

Со всех концов съехались в Париж торговцы, позаманчивее расположив в своих палатках пестрые шелковые ткани, оружие и блестящие латы, посуду и зеркала, настоящие и поддельные бриллианты, дорогие перья и клетки с редкими птицами. Повсюду играла музыка и демонстрировались диковины далеких стран: великаны и карлики, фокусники и факиры, а в деревянном бараке укротитель Джеймс Каттэрет показывал своего ручного медведя и свирепого с виду льва.

Шумная, любопытная толпа, теснясь и толкаясь, переходила от лавки к лавке. Люди бренчали монетами, громко торговались, спорили, шумели и веселились.

Уже наступал вечер, а народ все прибывал. Тут были мастеровые и солдаты, дамы и девушки, нищие и знатные вельможи. У одного из домов на улице Сен-Дени сидела, скорчившись, какая-то женщина, похожая на нищенку, в старом коричневом платке, из-за которого было не разглядеть - старуха она или молодая.

Она, казалось, совершенно безучастно смотрела на веселящуюся поодаль толпу. Иногда к ней подходила какая-нибудь богатая дама и бросала ей золотую монету. Нищенка слегка наклоняла голову, и только поэтому видно было, что она живое существо. Уже почти стемнело, когда нищенка увидела неподалеку троих людей, горячо о чем-то спорящих. Они подошли, наконец, так близко, что их можно было рассмотреть.

Это были двое нищих, один из которых вел другого, и третий - мужчина в длинном, широком плаще и низко надвинутой шляпе с пером. Один нищий говорил знаками, как немой, и оба, видимо, с большим уважением относились к своему знатному спутнику, потому что беспрестанно кланялись и так истово выражали усердие, что тому приходилось унимать их и напоминать об осторожности.

- В котором доме был мушкетер? - спросил мужчина в плаще.

- Мой брат отлично видел, господин, как он вошел в один из этих домов, - с подобострастием произнес тот, что умел говорить, а другой указал на дом, у которого сидела женщина.

- Не заметили вы, чтоб оттуда выходил какой-нибудь патер или знатный вельможа?

- Вчера, очень поздно вечером здесь проехала карета.

- Может быть, из этого дома увезли какого-нибудь старика? - поспешно спросил мужчина в плаще.

- Нет, господин, брат говорил мне знаками, что в дом привезли несколько ящиков.

- Что же в них было?

- Он не мог разглядеть, но у нас есть свои догадки...

- Говорите все, вы же знаете, я хорошо заплачу вам.

- Сегодня рано утром из этого дома вышел какой-то торговец в черном бархатном камзоле и занял одну из лавок на ярмарке. У него, кажется, соколы в ящиках.

- Торговец соколами, старый он?

- Брат говорит, что старый. Мы знаем, господин, что вы ищете какого-то патера Лаврентия, так ищите его в этом доме. Уйти он не мог - мы все время караулили. Недаром сюда приходил молодой мушкетер. А другой, которого вы называете маркизом, живет вот там, дальше, в конце улицы.

- Вы следили за ним?

- Все время. Теперь у него сидят еще трое мушкетеров.

- А вы видели, куда пошел торговец соколами и где его лавка?

- Нет, господин, этого нам нельзя было узнать, но вы очень легко найдете его на площади.

- Тише, отойдите, - вдруг перебил спутник нищих и оттащил их в тень, падавшую от противоположного дома, - вы верно напали на след. Это ни кто иной, как граф де Люинь. Черт возьми, надо предупредить его. Он нас не видит. Убирайтесь живее! Вот вам кошелек.

В то время, как человек в шляпе шепотом говорил с Жаном и Жюлем, приказывая им уходить, граф де Люинь подошел ближе. Он, по-видимому, не обратил внимания на стоявших в тени нищих и их спутника. С ним был какой-то гвардейский офицер или кто-то из придворных.

Нищие, крадучись, отошли.

- Они ищут дом, - пробормотал их спутник, оставшись один и следя за Люинем. - На этот раз патеру не уйти от меня.

Сидевшая у дома нищая, все видевшая и слышавшая, вздрогнула, когда граф де Люинь прошел мимо нее.

- За что они преследуют бедного патера? - прошептала она. - Он, наверное, и есть торговец соколами, пойду предупрежу старика.

У лавок, освещенных фонарями и лампами, шло самое оживленное движение. Толпы пьяных с песнями и криками разгуливали по площади. И лишь богатые и любопытные останавливались у слабо освещенной лавки флорентийского торговца соколами, который, молчаливо сидя в глубине ее, смотрел на бурлящий вокруг праздник.

На нем был черный бархатный берет и широкий черный плащ, резко контрастирующие с седой бородой и очень бледным лицом.

Повсюду в лавке висели полуоткрытые клетки, а в них соколы, привязанные за лапку тонкими, но крепкими цепочками, так что казались совсем на свободе. Они гордо сидели на жердочках и смотрели на любопытных прохожих. Среди них были дорогие, превосходные экземпляры, и знатные вельможи, останавливаясь у лавки, старались завязать разговор со старым флорентийцем. Некоторые давали большие деньги за птиц, но старик запрашивал еще дороже.

Вдруг к его лавке подошли две девушки, одна из которых была нищенка, сидевшая у дома на улице Сен-Дени, другая - Жозефина, дочь Пьера Гри.

- Нет, погоди, Магдалена, у лавки стоят какие-то господа. Надо быть осторожными, - шепнула Жозефина.

- Каждая минута дорога, Жозефина! Эти люди, о которых я тебе рассказала, наверное, скоро придут сюда искать бедного патера, тогда он погиб.

- Ты знаешь, за что они его преследуют, Магдалена?

- Нет, я знаю только, что ему грозит опасность, ведь где появляется этот Шарль де Люинь, там жди беды.

- Ты говоришь с таким раздражением...

- Не расспрашивай, Жозефина. Кроме графа, у дома старого патера был и Антонио, тот негодяй, о котором говорили твои братья. Они указали ему эту лавку и выдали, что несчастный старик, вины которого я не знаю, пришел сюда под видом торговца соколами.

- Ах, негодяи. Они за деньги выдадут и отца, и меня! Да простит им Бог!

- Никого нет у лавки?

Жозефина осторожно заглянула за угол.

- Никого, Магдалена.

- Не отходи от меня, Жозефина, мы вместе вернемся домой. Мне что-то так страшно и тяжело на душе.

- Это от шума, - отвечала Белая голубка. Магдалена тихонько постучалась. Старый торговец соколами вздрогнул.

- Кто там, кто стучится? - негромко спросил он.

- Отворите, пожалуйста, мы хотим сообщить вам важную весть.

Патер Лаврентий - это был он - получил через мушкетера Витри высочайшее повеление одеться торговцем соколов и ожидать, когда за ним придут, чтобы отвести в Лувр.

Он отворил.

- Девушки... - удивился старик.

- Которые хотят предупредить тебя, - шепнула Жозефина.

- Ты ведь старый патер, которого преследуют? - спросила Магдалена.

Старик с удивлением смотрел на них.

- Вы можете довериться нам, мы хотим помочь вам, - сказала Белая голубка.

- Что же вы хотите мне сказать, и откуда вы меня знаете, дочери мои?

- Так вы в самом деле тот патер, о котором они говорили? - спросила Магдалена. - Они напали на ваш след, и знают, что вы переоделись торговцем соколов.

- Благодарю вас, дочери мои, но кто же это ищет меня, кого я должен бояться?

- Известно ли вам имя Антонио, отец мой?

- Антонио, поверенный маршала, беда мне! - сказал старик, сложив руки.

- Берегитесь его, он уже побывал у вас дома, - сказала Магдалена.

- Сюда идут, - шепнула ей Жозефина.

- Нам пора уходить, благочестивый отец, - торопливо прибавила Магдалена. - Но возвращайтесь домой, будьте настороже.

- Благодарю вас за предостережение, дети мои, - отвечал старик.

Девушки исчезли в темноте.

Патер Лаврентий запер дверь и стал ждать того, кто должен был прийти за ним и отвести его к королю, который хотел посмотреть и купить у него соколов. Таким образом, никто в Лувре не обратил бы на него внимания; все знали, что король любил соколиную охоту.

Но если Антонио уже знает его тайну, если, не найдя его в доме по улице Сен-Дени, он придет раньше посланца, которого ждал патер...

Магдалена с Жозефиной обошли лавку и вышли на улицу. Вдруг Магдалена остановилась и схватила подругу за руку.

- Что ты? - с удивлением спросила девушка.

- Он, это он, - прошептала Магдалена, - вернемся, чтобы он не увидел меня.

- Да кто, на улице почти никого нет. Только эти двое вельмож, что идут нам навстречу.

- Это он, Шарль де Люинь, которого я боюсь и ненавижу, как свой грех, - прошептала, вся дрожа и бледнея, Магдалена.

- Святая дева, так побежим скорей, спрячемся между лавками, - отвечала Жозефина и хотела увлечь за собой подругу.

Но уже было поздно. Граф де Люинь заметил их и, казалось, узнал Магдалену... Жозефина не могла понять, отчего ее подруга боялась этого вельможу, и почему он ее знает.

- А вот и прекрасная Магдалена Гриффон, - послышался голос, - которая вдруг так бесследно пропала! Славная встреча, клянусь честью. - И он прибавил шагу, чтобы раньше своего спутника подойти к девушкам. Жозефина быстро схватила подругу за руку, и они бросились бежать.

- Ах, вы дурочки! Да где вам от меня убежать. Я так легко не упущу случая поговорить с прекрасной Магдаленой.

Девушки ничего не слышали, лавируя между лавками.

- Ну, я ее ни за что не выпущу из рук! - вскричал де Люинь, сверкая глазами. - Помогите мне, граф Баньер. Другая девушка, вижу, тоже прелестна, а вы ведь, как и я, никогда не прочь поцеловать розовые губки.

- Разумеется, граф, - отвечал придворный, - догоним их, далеко они не уйдут.

Вельможи с громким смехом пустились за девушками, которые, хотя и далеко опередили их, но все же неизбежно должны были быть настигнуты.

Прохожие смеялись, глядя на эту сцену. Некоторые считали ее шуткой, другие просто боялись вмешиваться, потому что преследователи были знатные вельможи и имели при себе оружие.

Девушки пробежали длинную темную улицу Сен-Дени и достигли той части ее, где было уже совершенно пусто. Магдалена молила Бедную голубку не оставлять ее, помочь ей скрыться. Преследователи были уже недалеко, их наглый смех слышался все отчетливее.

Жозефина видела, что Магдалена совсем задыхается.

- Позовем на помощь, предоставь мне защитить тебя.

- О, пожалей меня, не делай этого, беги, беги со мной. Я боюсь этих людей, - едва внятно выговорила Магдалена, собирая последние силы.

Их уже почти нагоняли. В эту минуту на другой стороне улицы, из какого-то дома вышло двое мужчин. Жозефина, не слушая измученную страхом и усталостью подругу, остановилась и крикнула:

- Кто бы вы ни были, помогите нам, спасите нас от этих господ!

Мужчины подошли. Жозефина увидела, что это были двое мушкетеров: один широкоплечий, огромного роста, другой поменьше и помоложе.

- Не бойтесь, - спокойно сказал первый, - мы берем вас под свою защиту.

Он подошел к Магдалене. Она вскрикнула, увидев на нем мушкетерский мундир.

- Пусть подходят, - вскричал младший офицер, - мы с Мил оном отобьем вас, хоть бы их было десять человек.

- Благодарю вас, вот они бегут, - отвечала Жозефина, взглянув на красивого молодого мушкетера и указывая в ту сторону, откуда приближался де Люинь с Баньером.

- Беарнец, помоги вон той девушке, она, кажется, теряет сознание, - крикнул Милон товарищу, - а я справлюсь с этими господами.

- Я с тобой! Побудьте с вашей подругой, - сказал д'Альби Жозефине, - через несколько минут мы избавим вас от этих наглецов.

Мушкетеры выхватили шпаги и быстро загородили дорогу де Люиню и Баньеру.

- Эй, назад! - громко крикнул Милон, - это что за шутки на улице?

- Как вы смеете останавливать нас! Клянусь честью, вы за это поплатитесь, - отвечал Люинь.

- Это мушкетеры! - вскричал Баньер.

- Что же, они для вас слишком низки? Защищайтесь, если угодно, или оставьте этих женщин. Они просили нас защитить их, - сказал д'Альби.

Люинь был слишком горд, чтобы отвечать что-либо. Он выхватил шпагу и бросился на Милона. Этьен стал драться с Баньером, офицером швейцарской гвардии, адъютантом короля.

Зазвенело оружие. Магдалена очнулась и растерянно глядела на сражавшихся. Белая голубка, стоя возле нее на коленях, старалась ободрить и успокоить ее, но девушка только ломала руки.

Люинь, напрасно пытавшийся разглядеть кто его противник, вынужден был отступить. Баньер не хотел уступать и прилагал все усилия, чтобы победить мушкетера. Он сбил ему шляпу и узнал виконта, который отплатил ему ударом в плечо. Этьену д'Альби, думавшему сначала легко справиться с противником, надоело драться шутя. Он яростно стал наступать и вскоре Баньеру, как и его приятелю, пришлось отступить.

- Вот так сражение! - вскричал, смеясь, беарнец. - Ну, что, господа, довольно с вас?

- Мы встретимся в другой раз, я теперь вас знаю! В темной улице Сен-Дени неудобно драться, - отвечал граф Люинь, стиснув зубы.

- К вашим услугам, - отвечал Милон. - Моего товарища зовут виконтом д'Альби, а меня Генрихом де Сент-Аманд, я королевский мушкетер!

- Отлично, - сказал граф Баньер, нервно вложив шпагу в ножны, - улица неудобное место для дуэли...

- Будем ждать ваших приказаний, - насмешливо ответил д'Альби и прибавил, когда придворные ушли. - Одному из них я оставил на память знак, от которого мундир у него испачкался кровью.

- Поделом, - сказал Милон. - Ты знаешь, кто они такие?

- Кажется, граф Баньер...

- А другой граф де Люинь, любимец короля.

- Они не станут разглашать дела, ведь это бесчестно было с их стороны преследовать двух бедных девушек, - сказал Этьен, подняв шляпу и подходя к Жозефине и Магдалене.

- Очень благодарны вам, благородные господа, за вашу помощь, - сказала Белая голубка.

- Нечему и удивляться, что эти господа преследовали вас, - сказал Этьен, взглянув на Жозефину, - такие прекрасные большие глаза не часто встретишь. А вы успокойтесь, - обратился он к Магдалене, все еще не пришедшей в себя, - позвольте вашу руку, опирайтесь на меня. Как вы бледны, как дрожите!

Милон подошел к Белой голубке удостовериться в справедливости комплимента. Она невольно опустила глаза.

- Чтобы кто-нибудь опять не обидел вас, позвольте нам проводить вас до дому, - сказал он.

Белая голубка оробела, первый раз ей было стыдно сказать, где ее родной дом.

- Вы очень добры, сударь... но мы живем очень далеко, нам с Магдаленой приличнее будет идти одним, - сказала она.

- Да скажите, что же неприличного в том, что мы с беарнцем проводим вас, ведь теперь так поздно? - сказал Мил он.

Этьен взял под руку Магдалену.

- Мы вам очень, очень обязаны, благородный господин...

- Не называйте меня так, зовите просто Милоном Арасским, как зовут меня товарищи, - добродушно возразил мушкетер, видимо, заинтересовавшись Белой голубкой.

- Ну хорошо, господин Милон, мы от души благодарны вам, - с чувством ответила Жозефина, - но именно потому, что вы так благородны и добры, вы не откажете нам в просьбе отпустить нас одних...

- А, вижу, вы не хотите, чтобы мы узнали, кто вы!

- Обещайте, господин Милон, ни хитростью, ни силой не стараться проникнуть в нашу тайну...

- Кто же может в чем-либо отказать вам, милая девушка!

- О, я знала, что вы и ваш товарищ благородные люди! - с признательностью произнесла Белая голубка.

- Этим вы отнимаете у нас возможность увидеть вас когда-нибудь опять, - заметил Милон укоризненным тоном.

- Вы будете иметь приятные воспоминания о том, что спасли двух беззащитных девушек.

- Извините, но я сохраню еще и надежду на новую встречу с вами.

- Завтра вы забудете об этом, а сознание доброго дела всегда останется при вас, - сказала Белая голубка с чувством и протянула своему спутнику руку.

- У вас в голосе и в глазах какая-то чарующая сила. Я рад, что знаю хотя бы ваше имя, ваша подруга называла вас Жозефиной. Будьте здоровы, милая мадемуазель Жозефина, если не позволяете дальше провожать вас.

- Я отведу тебя домой, Магдалена! Еще раз очень вам благодарны, господа, покойной ночи, - сказала Белая голубка мушкетерам, которые отвечали вежливым поклоном.

Магдалена благодарила со своей стороны. Жозефина взяла ее под руку, и через несколько минут девушки исчезли в ночной темноте.

- Честное слово, я слишком поторопился, обещав ей не следить за ними! - вскричал Милон.

Этьен, улыбаясь, взял товарища под руку.

- Ты, Милон, кажется, слишком пристально смотрел в глаза этой девушке. Полно, мы, военные, должны любить только шпагу.

- Может быть и так, беарнец, но все-таки она очень хорошенькая, никогда я такой не видел, в ее личике и в глазах что-то особенное. Что-то нежное и одновременно энергичное. Видел ты, как она со мной говорила? Ах, нашел... - вдруг радостно вскричал Милон.

- Что такое? - спросил Этьен, лукаво подмигнув.

- Ока нежна и мила, как голубка, - сказал геркулес.

- Ну, в таком случае, она тебе не пара, - громко рассмеялся беарнец, - ты ведь больше похож на ястреба!

- О, нет, клянусь. Да что тут толковать, - сказал Милон, подходя в своему дому и протягивая руку беарнцу, - мне едва ли удастся когда-нибудь снова увидеть ее!

XX. УЖАСЫ БАСТИЛИИ

Когда девушки ушли, старый торговец соколами вышел на средину своей слабо освещенной лавки и стал вглядываться в темноту улицы. Он надеялся дождаться человека, который был заодно с его спасителем, принцем Конде, и должен был за ним прийти с наступлением ночи. Вдруг старик, ни днем, ни ночью не знавший покоя, увидел какого-то мужчину в длинном темном плаще. Тот стоял, как бы выжидая, и даже приподнял немного шляпу, так что можно было разглядеть его бледное, гладко выбритое лицо и раскосые глаза, смотревшие на торговца соколами.

У старого патера Лаврентия задрожали колени. Этот человек наверняка был посланцем Кончини - Антонио, от которого его предостерегали девушки.

Теперь он погиб! Этот страшный человек, возможно, получил от своего кровожадного господина обещание богатой награды за голову старого патера Лаврентия.

Антонио двинулся к лавке. Немного поодаль шли двое каких-то знатных господ. Старик надеялся, что они спасут его. Но Антонио, по-видимому, очень осторожно действовал. Наконец, он подошел, поклонился и посмотрел на соколов.

- У вас славные птицы, - сказал он, - я любитель соколов, что вы за них хотите?

Патер Лаврентий едва мог говорить.

- Они уже все проданы, благородный господин, - вымолвил он дрожащим голосом.

- Как, все проданы? - удивился Антонио. - Вы, старик, и не стыдитесь лгать. Как же вы смеете оставлять в лавке птиц, которые вам больше не принадлежат?

- Святая Дева, конец мне пришел! - пробормотал патер Лаврентий, складывая руки.

- Вы, мне кажется, просто какой-нибудь беглый или шпион, и выставили здесь соколов только для вида.

- Что здесь происходит? - поинтересовались, привлеченные громким восклицанием, двое прохожих. - Что сделал этот торговец?

- Я хотел купить у него соколов, а он говорит, что они уже проданы. Старый мошенник врет. Пари держу, что тут что-нибудь не ладно. Это, верно, шпион. Я требую, чтобы его сейчас же взяли.

- Помогите господа, защитите меня от моего врага! Он только ищет предлога захватить меня в свои руки, - умолял патер.

- Вы, я вижу, распорядитель ярмарки, - обратился Антонио к одному из двоих подошедших мужчин. - Я управляющий маршала Кончини, по поручению которого пришел купить соколов. Мой высокий господин хотел преподнести их в подарок королю!

Распорядитель поклонился.

- К вашим услугам, сударь, - сказал он.

- Согласитесь, - продолжал Антонио, - что ответ этого торговца очень странен. Я спешу сюда по приказанию маршала, радуюсь, что птицы еще тут, значит, не проданы, и вдруг этот иностранец, он называет себя флорентийцем...

- Так и мне известно, - подтвердил распорядитель.

- Вдруг этот торговец, уверяющий, будто он меня знает, отвечает мне, что соколы проданы! Тут не все чисто, господа!

- Да, что-то не так, - засомневался распорядитель, не смея противоречить управляющему маршала.

- Что же подумает мой господин, когда я принесу ему подобный ответ? Он уже заранее радовался, что сделает удовольствие нашему августейшему монарху. Ведь и вам тогда придется поплатиться, господин распорядитель...

- Конечно, дело весьма странное.

- Я не смею явиться с таким ответом к моему господину и требую, чтобы торговец соколами следовал за мной.

- Совершенно справедливо.

Патер Лаврентий прошептал молитву, понимая, что попался в руки врагов.

- Господин распорядитель, этот иностранец не послушает меня. Прошу вас закрыть его лавку и взять товар под охрану, пока дело не прояснится, - с невозмутимым спокойствием сказал Антонио.

- В силу своих обязанностей, приказываю вам, флорентийский торговец, следовать за господином управляющим. Если станете сопротивляться, я вынужден буду употребить силу! - повелительно объявил распорядитель старику.

- Что-то здесь неладно, - вполголоса заметил распорядителю его спутник, - посмотрите, как испугался этот торговец. Он едва стоит на ногах.

- Через несколько минут все разъяснится, если он невиновен, и докажет моему господину, что продал соколов, тогда я избавлен от всякой ответственности, и ему не причинят никакого вреда. Но прежде его надо допросить, тот ли он, за кого себя выдает, или только играет роль, - сказал Антонио. - Следуйте за мной!

- Святая Дева, помоги мне! - воскликнул совершенно растерянный патер Лаврентий. - Неужели никто не придет спасти меня от моих врагов.

- Если у вас совесть чиста, вам нечего бояться, - сказал распорядитель, распахнув дверь лавки. - Ваши соколы пока будут конфискованы. Честь имею свидетельствовать господину маршалу мое почтение, - прибавил он, кланяясь Антонио.

Управляющий Кончини взял старика за руку и увел, а распорядители ярмарки стали разбирать лавку и уносить клетки с птицами.

Антонио торжествовал. Наконец-то патер у него в руках. Он хотел доставить его маршалу живым, в. доказательство своей ловкости и своего усердия.

Старик едва поспевал за этим страшным человеком. Он было хотел позвать на помощь, но решил, что спастить от хитрого и могущественного Антонио вряд ли возможно. Кроме того, они шли пустыми темными переулками.

- Чего вы дрожите, если вы и впрямь торговец соколами? - злобно спросил Антонио. - Вот если б вы были патером Лаврентием, которого подозревают в отравлении тюремного сторожа несколько лет назад, тогда действительно стоит дрожать. Мы вас выведем на чистую воду. На пытке самый упорный сознается в своей вине! Ого, я уже вижу, что вы тот, кого мы ищем. Ну, успокойтесь, я это заранее знал.

- Сжальтесь над слабым стариком!

- Не представляйтесь слабее и старше, нежели вы есть, патер Лаврентий. Мы сейчас придем и вы успокоитесь.

- Я с радостью встречу смерть, только не мучайте, не пытайте меня...

- Один маршал волен вынести вам приговор. Антонио вошел с патером в подъезд, ввел его в комнату, похожую на кладовую, запер дверь и приставил двух лакеев с приказанием караулить арестованного.

Маршал Кончини только что вернулся из Лувра и был у себя в кабинете, когда вошел Антонио. Он доказал, что с большим трудом и опасностями ему удалось опередить врагов и захватить патера Лаврентия.

- Где он? - поспешно спросил Кончини. - Внизу, в лакейской, его стерегут.

- Отлично, Антонио. Ты уверен, что на этот раз мы не ошиблись?

- Он попался живой к нам в руки, и мы можем выудить у него признание.

- Он не кажется слабоумным?

- Нет, только очень старым и больным.

- Сознался он тебе, что он патер Лаврентий?

- Сознается на пытке, впрочем, в этом и сомневаться нечего: в доме на улице Сен-Дени, где он скрывался, был посланец двора, давший ему костюм флорентийского торговца соколами...

- С какой же целью?

Антонио улыбнулся с сознанием превосходства.

- Хотели, кажется, не привлекая внимания, привести патера в Лувр под видом торговца.

- К королю... он любит соколов...

- Они проиграли, опоздали.

- Надо торопиться, - воскликнул Кончини. - Сегодня ночью свезешь его в закрытой карете в Бастилию. Не нужно говорить коменданту ни имени, ни причины ареста. Ноайль обязан мне. Никого не пускать к нему в камеру, слышишь, Антонио? Никого, ни доктора, ни священника. Пищу пусть подают через дверную форточку.

- И я так думал, господин маршал.

- Завтра, в качестве моего уполномоченного, ты потребуешь от патера признания, что он отравил тюремного сторожа, а если не сознается, вели подвергнуть его трем степеням пытки.

- Четвертой не понадобится, - заметил Антонио с дьявольской улыбкой. - Он на третьей сознается или совсем умолкнет.

- Тогда пусть секретно похоронят его на кладбище Бастилии, - сказал Кончини. - Ступай скорее.

Антонио переминался.

- Ах, ты ждешь, чтобы я исполнил обещание? Слушай, ты получишь место в Лувре, а в тот день, когда Ноайль доложит мне о смерти патера, будешь возведен в звание дворянина.

- Это всегда было самым горячим моим желанием, - сказал Антонио, просияв.

- Я знал это. За верную службу всегда надо награждать по достоинству.

- Прикажите передать коменданту де Ноайлю письменный приказ.

- В знак того, что ты действуешь по моему поручению, отдай ему вот это, - сказал Кончини, сняв с пальца перстень со своим гербом и подал его уполномоченному. - Действуй по собственному усмотрению.

Антонио поклонился и вышел. Он приказал, чтобы сейчас же закладывали и подавали маршальскую карету.

Было около полуночи, когда Антонио вошел в лакейскую, где сидел патер Лаврентий. Старик помолился и покорился своей участи. Он страшился только продолжительных мучений, умереть же разом ему даже хотелось, потому что он не видел ничего впереди, кроме страданий. И все это он терпел только за то, что сильные люди совершили убийство, а он узнал об этом на исповеди.

Когда Антонио вошел к нему, старик стал просить поскорее покончить с ним.

- Что вы, без суда нельзя выносить приговор, - осмелился ответить негодяй, - мы ведь во Франции живем!

- Без суда, - с сомнением в голосе повторил старик, невольно подняв жалобный взор к небу.

- Вы не верите, кажется, патер Лаврентий, так скоро убедитесь, идите за мной.

У подъезда их ожидал закрытый экипаж. Антонио вполголоса сказал кучеру, куда ехать, и сел со стариком.

Темная ночь окутала улицы Парижа. Через некоторое время карета миновала Сент-Антуанскую заставу и подъехала к огромному хорошо укрепленному замку, который был выстроен для защиты от англичан, а по прошествии нескольких столетий обратился в тюрьму для опасных преступников или тех, кто был по каким-нибудь причинам неугоден.

Из Бастилии, как из гроба, возврата не было. Те, кто попадал туда, были совершенно отрезаны от остального мира и навсегда забыты людьми. Толстые стены этой громадной тюрьмы заглушали все жалобы и вопли несчастных, заживо погребенных.

О бегстве или помиловании ее узники и не помышляли. Кто попадал в Бастилию, того считали умершим, как только за ним затворялись ее железные ворота.

Широкий ров, за которым поднималась серая каменная ограда, отделял Бастилию от внешнего мира. За этой стеной шел второй ров, за ним был мрачный замок с восемью могучими пятиэтажными башнями. Каждую из них опоясывала галерея, на которой были установлены пушки. В этих надежных башнях и в глубоких подземельях томились жертвы жестокого насилия, злых интриг и беспощадного преследования.

Маршальская карета приблизилась к подъемному мосту через широкий наружный ров. Антонио велел кучеру остановиться.

У моста несли караул двое часовых. Патер Лаврентий вышел из кареты. Теперь он видел, куда его привезли.

Антонио подошел со стариком к мосту. В то время, как часовые окликнули их, подъехал другой экипаж и тоже остановился неподалеку. Антонио, подозрительно взглянув на него, хотел поскорее пройти мимо часовых, но солдаты скрестили ружья и не пропускали его, хотя он со злостью в душе и крикнул, что действует именем короля.

Часовым было строго приказано не впускать никого ночью. Они отвечали Антонио, что он должен непременно представить письменный приказ.

- Тогда я требую именем господина маркиза д'Анкр, маршала Франции, чтобы сейчас же доложили обо мне коменданту де Ноайлю! - грозно крикнул Антонио.

- Кто вы и что вам нужно ночью от коменданта Бастилии? - раздался голос у моста, и вслед затем подошел высокий пожилой офицер.

Часовые сделали ему на караул. Антонио взглянул на подошедшего и узнал де Ноайля. Он был знатного рода и отдыхал после долгой службы на почетном месте коменданта Бастилии. Де Ноайль был горячий приверженец королевы-матери и Гизов. В настоящую минуту он, видимо, вернулся из города.

- Я прислан маршалом Кончини, господин комендант, и привез вам арестанта, которого завтра допрошу и распоряжусь относительно его судьбы, - отвечал Антонио.

- Помню ваше лицо, - сказал старый Ноайль, - но распоряжаться можно только по письменному полномочию.

- Вот мое полномочие, господин комендант, - вполголоса отвечал Антонио, подавая перстень маршала, - надеюсь, этого довольно, чтобы вы подчинились моим распоряжениям. Прошу вас прямо отвечать, согласны ли вы, потому что в противном случае, я должен буду немедленно принять меры, чтобы приказание маршала было исполнено!

Тон этого человека был так дерзок, что старому коменданту очень хотелось резко отказать ему, но он передумал, чтобы не рассердить всемогущего маршала.

- Мне достаточно перстня, милостивый государь, идите за мной с арестантом, - сказал он, первым переходя через Мост мимо часовых.

Антонио и патер Лаврентий последовали за ним. У огромных ворот светились окна караульного помещения, примыкавшего к стене. Часовые вызвали дежурного офицера, который отворил маленькую дверь ограды. Комендант и два его спутника вошли в комнату внутри толстой каменной стены...

Офицер шел за Ноайлем. Через второй подъемный мост они попали во двор Бастилии. И тут день и ночь стояли часовые.

Старому патеру не нашли нужным завязывать глаза. Дверь тюрьмы отворилась и явился сторож с фонарем. Антонио и патер пошли вперед, за ними комендант и офицер.

В конце длинного коридора они поднялись по лестнице во флигель, где жил комендант и служащие. Высокие сводчатые плохо освещенные коридоры имели какой-то зловещий вид - в них было совершенно тихо и пусто. Большие двери по обеим сторонам вели в комнаты служащие, которые редко выходили из стен Бастилии.

Комендант передал арестанта офицеру, велев отвести его в одну из пустых камер и доложить, в которой из башен она находится, потам холодно пригласил посланца Кончини к себе объяснить, в чем состояло данное ему поручение.

Антонио попросил офицера выбрать для арестанта камеру понадежнее и пошел за Ноайлем в его квартиру, отличавшуюся простотой обстановки. Лакей принес свечи и ушел.

- Как зовут арестанта, милостивый государь? - спросил Ноайль своего гостя, - и в чем состоят распоряжения относительно него?

- Его пока не надо заносить в списки, господин комендант. За ним необходим самый тщательный надзор. Как в камеру принца Конде, так и к этому арестанту никого нельзя допускать: ни доктора, ни священника, ни сторожа. Это высочайшее приказание!

- А если он потребует помощи или причастия? - спросил Ноайль.

- И в этом ему надо отказать, господин комендант. Пусть не обращают внимания на его зов, это старый закоренелый злодей, который будет звать на помощь только для того, чтобы вызвать сострадание, или с какой-нибудь другой целью.

- Значит, пищу надо подавать ему через дверную форточку...

- Непременно, как и принцу Конде, по высочайшему повелению. В подземельях Бастилии есть застенок, мне говорил господин маршал...

Комендант с удивлением посмотрел на него.

- Есть, но орудий пытки уже много лет не применяют, - отвечал он.

- Так завтра их надо смазать и приготовить, - холодно и твердо сказал Антонио.

- Разве будут пытать?

- В одну из следующих ночей под моим личным надзором и руководством. Этого закоренелого злодея надо заставить сознаться...

- Он колдун? - спросил комендант, не припоминавший, чтобы после царствования Екатерины Медичи кого-нибудь пытали.

- Хуже колдуна, господин комендант. Это опасный клеветник и государственный преступник, которого сначала принимали за сумасшедшего. Теперь он подозревается в отравлении несколько лет тому назад старого сторожа ратуши. Его отправили сюда, чтобы заставить сознаться в преступлении. Он называет себя то патером Лаврентием, то Николаем Орле, переодевается, чтобы не быть узнанным, и наконец явился под видом флорентийского торговца соколами. Это один из самых опасных субъектов.

- По наружности этого что-то незаметно. У него очень почтенное лицо, - заметил де Ноайль.

- Именно это в нем и опасно. Прошу вас строго исполнять мои распоряжения.

Вошел дежурный офицер и доложил, что арестованный посажен в камеру башни номер два и ведет себя спокойно. В этой самой башне сидел и принц Конде.

Антонио повторил приказание приготовить орудия пытки и вышел, очень высокомерно раскланявшись с комендантом. Офицер проводил его до наружного рва, вежливо поклонился и видел, как он сел в свою карету и уехал в город.

Несчастный патер Лаврентий смиренно покорился своей участи.

Камера, в которую его поместили, была маленькая, футов в двенадцать ширины и длины, с каменным полом. На одной стене было небольшое отверстие, в которое даже головы не просунуть, у другой стояла кровать, похожая на ящик, с соломенным тюфяком и одеялом, напротив нее была дверь и рядом камин, у четвертой стены стоял стол и стул.

Воздух был холодный и тяжелый. Патер Лаврентий вошел в камеру и массивная дверь навеки отделила его от свободы и от людей.

Ему не дали с собой свечи и поставили на стол только кружку воды и тарелку с какой-то едой. Он стоял в темноте, и ему припомнилась вся его безотрадная жизнь, полная одних страданий, разочарований и преследований. Ни одного светлого луча, а между тем, он делал только добро и служил Богу! Сознание этого ободрило его.

Зачем ему оскорбляться и горевать? Он ведь уже близок к итогу, которого не миновать ни одному человеку. Что значат лишения для его души, так много испытавшей? Он их и не чувствовал! Но предстояли еще тяжелые и жестокие испытания, чаша его страданий еще не переполнилась. Негодяй Антонио готовил ему ни желанную скорую смерть, а мучительную и долгую.

Утомленный старик лег на постель и уже стал засыпать, как вдруг услышал шорох вокруг себя... В первую минуту он не понял, что это такое, вскочил, но в темноте ничего не мог разглядеть. Наконец он почувствовал под худой дрожащей рукой шерсть бегавших по камере животных. Крысы разделяли его одиночество. Они копошились в его тюфяке, бегали по столу и с жадностью уничтожали его ужин. Голод сделал их очень смелыми. Во время драки за еду некоторые падали со стола на пол. Эта адская возня не давала старику ни минуты покоя.

Только перед утром, когда лучи рассвета заглянули к нему сквозь маленькое отверстие в стене и крысы разбежались, измученный старый патер забылся на несколько часов. Он проснулся от какого-то шороха, ему казалось, что он долго спал, и что уже наступил полдень. Так и было. На столе стояла чашка с обедом, кружка воды и лежал кусок хлеба. Все это подали через дверную форточку.

Он был совершенно отрезан от людей, даже сторожа не видел, ему нельзя было передать ни жалобы, ни просьбы.

Природа взяла свое. Он помолился, поел, выпил воды и подошел к крошечному екну подышать воздухом. Ему видна была полоска голубого неба, и это доставляло несчастному узнику радость. О возможности когда-нибудь выйти из Бастилии он и не думал. Даже добрый принц Конде со своими сторонниками не смог бы освободить его, так как не имел для этого достаточной силы. Кроме того, ему ведь и неведомо, что он в Бастилии.

Едва наступил вечер, отвратительные гости опять явились и подняли возню. Но вдруг в дверях заскрипел ключ, послышались голоса в коридоре, и крысы разбежались. Патер Лаврентий не ложился спать, и робкая надежда на то, что его защитникам удалось добраться до него, мелькнула в глубине исстрадавшейся души.

Страшно было разочарование старика. Дверь камеры отворилась. Вошел сначала сторож и поставил на стол фонарь, потом явился Антонио и за ним Филипп Нуаре, парижский палач. Двое помощников стояли сзади с факелами. Это была такая ужасная картина, что даже жаждавший смерти патер отшатнулся и сильно побледнел.

- Святая Матерь Божья, помоги мне, - прошептал он.

- Вы дрожите, когда настала пора обличать ваше преступление! - сказал Антонио. - Признавайтесь, вы патер Лаврентий?

- Да, я, - глухим голосом отвечал старик. - Вы пришли, чтобы вести меня на смерть, я готов, позвольте мне только сначала помолиться. Молитва укрепит и ободрит меня! Вы явились ночью, я не ожидал этого, но теперь душа моя снова делается покойнее, и я готов предстать перед престолом Божьим!

- Это вы сделаете тогда, когда признанием облегчите свою душу, патер Лаврентий! Вас не приговорят к смерти без суда. Признайтесь прежде, что совершили преступление, в котором вас обвиняют, - сказал Филипп Нуаре.

Он не знал, что патер ни в чем не виноват. Кончини и его креатуры уверили его, что старик совершил страшное преступление. Письменный приказ королевы-матери вынуждал Нуаре следовать своим обязанностям.

- Преступление... - повторил старик.

- Вас обвиняют и подозревают в том, что в мае 1610 года вы отравили вином сторожа ратуши, Пьера Верно, - сказал палач. - Сознаетесь ли вы в этом преступлении?

- Какой ужас, какая смелость! Спросите тех, кто вас сюда прислал, палач. Они лучше меня знают, кто отравил этого бедного человека. О, горе, горе им. Божье долготерпение бесконечно.

Антонио стоял, скрестив руки и не спуская глаз с патера.

- У меня не было еще ни одного преступника, который прямо сознался бы в своей вине, - продолжал палач, - но многие каялись, когда я напоминал им о пытке, и сознавались при первой же степени ее применения во всем, что совершили и что нам необходимо было знать.

- Пытка, меня пытать... - в ужасе вскричал Лаврентий, но сейчас же опять успокоился. - Безумный! - сказал он, сложив руки, - несчастные говорили то, что вам нужно было знать, и вы этим хвастаетесь, считаете это торжеством. Разве могут иметь значение слова, вынужденные муками пытки?

- Кончайте, метр Нуаре, - сказал Антонио, - мы пришли не для обсуждения закона.

- Патер Лаврентий, сознаетесь ли вы в отравлении сторожа Пьера Верно? - спросил палач. - Если вы не сознаётесь, я подвергну вас сегодня ночью пытке первой степени...

- Мне не в чем сознаваться, клянусь честью! Я не совершил никакого преступления. Не требуйте, чтобы я сказал то, чего не делал.

- В таком случае вы сами будете повинны в том, что случится, - сказал Нуаре, сделав знак помощникам.

Они хотели подойти и схватить старика.

- Отойдите, я сам пойду за вами, - сказал патер.

- Нет, преступник всегда остается преступником. Никаких исключений. Тащите его вниз, - крикнул жестокий Антонио, боясь, чтобы патер не сказал чего-нибудь лишнего.

Просьбе старика не вняли. Последние немногие силы изменили ему, когда помощники палача схватили и вытащили его из камеры.

Далее последовала страшная гнусная сцена. Филипп Нуаре велел положить бесчувственного узника на носилки, к которым его помощники прикрепили по углам зажженные факелы и понесли их по лестнице вниз.

Это шествие было похоже на похороны. Комендант под каким-то предлогом отказался присутствовать при этом беззаконии, которое не мог запретить, так как все делалось по приказанию королевы-матери и ее министров.

В нижнем коридоре сторож отворил дверь во двор. Навстречу пахнуло ночным холодом, мелкий дождь бил в лицо. Двор был огромный, и посреди него - отгороженное место - это было кладбище Бастилии. Ни плит с именами тех, кто тут спал вечным сном, ни деревца, ни цветка, посаженного любящей рукой, здесь не было. Только увядшая трава покрывала холмики, на которые никто не приходил молиться и плакать. Страшное это было место, где вместе с завыванием ветра, казалось, тихо и жалобно стонали погребенные здесь люди, Проследовав на другой конец двора, помощники палача стали спускаться в подземелье, неся приходящего в себя старика.

Антонио и палач следовали за ними. Они довольно далеко прошли по широкому сводчатому коридору, по обеим сторонам которого были двери камер. Наконец шедший впереди сторож отворил высокую стрельчатую дверь. Давно, по-видимому, не пользовались этой дверью, так тяжело и шумно действовали ее петли.

В большом сводчатом подземелье, куда внесли патера, точно в склепе стоял тяжелый запах застоялой сырости. Пол здесь был каменный, стены, когда-то выкрашенные белой краской, от времени и копоти факелов сделались грязно-серыми.

Посредине стояло нечто похожее на грубо сколоченную деревянную плаху, привинченную к полу.

Филипп Нуаре подошел и попробовал веревки, кольца и винты. Патер Лаврентий, между тем, сошел с носилок и, стоя на коленях, горячо молился.

- Николай Орле, называемый патером Лаврентием, - вскричал палач, - признаешься ли ты в отравлении сторожа Пьера Верно?

- Нет, я невиновен, да поможет мне Господь... Аминь! - твердо сказал старик.

- Привяжите его к скамье и проденьте кисти рук и ног в кольца.

Помощники взяли старика, положили в углубление деревянной скамейки и так завинтили его руки и ноги, что на суставах выступила кровь. Патер тихо стонал...

Но вдруг, в ту самую минуту, когда Филипп Нуаре собирался приступить ко второй степени пытки, в дверь громко постучали.

Сторож, стоявший у дверей, побледнел, палач с удивлением оглянулся. Кто мог так громко стучаться посреди ночи?

- Отворяйте, отворяйте скорее! - раздалось за дверью.

- Что это значит, кто смеет мешать нам, - спросил Антонио.

Дверь резко распахнулась, и вбежал бледный встревоженный офицер.

- Ради всех святых, уходите. В Бастилию сейчас приехал король с графом де Люинем, - произнес он почти шепотом.

Антонио, видимо, испугался, палач вопросительно взглянул на него.

- Постараемся избежать неприятностей, метр Нуаре. Король не войдет сюда, а мы успеем и после его ухода исполнить свою обязанность, если это окажется нужным, - прибавил он тише, поглядев на старика, который лежал неподвижно, как мертвый... Все покинули подземелье, и беспомощный патер Лаврентий остался один.

XXI. ЭЛЕОНОРА ГАЛИГАЙ

Прежде нежели станет известно, что заставило короля Людовика ехать ночью в Бастилию, и как там развивались события дальше, заглянем в гостиную парижской чародейки, как ее впоследствии прозвали, жены Кончини.

Сторонники партии королевы-матери тотчас заметили, что после маскированного бала, жертвой которого стал принц Конде, Мария Медичи и король сделались необыкновенно серьезны.

Мария Медичи не знала, на что решиться после того, как Людовик осмелился заговорить с ней неслыханным прежде тоном. Она чувствовала, что необходимо предпринять какие-то действия, чтобы удержать за собой власть, видя как усилилось влияние партии короля. Она имела основания этого бояться.

Король сделался мрачнее, чем когда-либо. Он, видимо, избегал всяких контактов с королевой-матерью и ее двором. Если прежде в нем поражала мрачная сосредоточенность и склонность к уединению, необщительность шестнадцатилетнего короля, казалось, достигла своего предела и стала необъяснимой загадкой для окружающих.

Король перестал принимать многих, кто прежде имел к нему доступ, и камердинеры говорили по секрету, что часто слышат по ночам, как король разговаривает сам с собой в кабинете и целыми часами ходит по комнате.

Королева-мать ощущала эту тяжелую, гнетущую атмосферу и, как все виновники, которым постоянно кажется, что их тайну узнают другие, боялась, что сыну стало известно о ее сообщничестве с убийцами мужа. Эта мысль часто прогоняла сон от ее шелковых подушек. Перед окружающими она умело скрывала преследовавшие ее мысли, но едва оставалась одна, как они снова брали верх, и в голове ее являлись планы и намерения, ясно доказывавшие, что одна вина непременно потянет за собой другую, и последствия первого проступка вынуждают подавлять добрые порывы сердца.

Но окончательно погиб тот, кто имеет сообщников! Он в их руках, и вместе с ними все глубже и глубже опускается в омут, не имея сил вырваться, потому что общая вина сковывает их одной цепью.

Тогда наступает торжество ада, который, ликуя, принимает к себе нового члена, туманит его фальшивыми наслаждениями и удачами, чтобы потом толкнуть в вечное пламя душевных мук и укоров совести.

Так и в страстной душе Марии Медичи обманчивые иллюзии нередко заглушали голос вины, заставляли не думать о прошлом и предаваться сладким надеждам и планам на будущее.

В такие минуты Мария Медичи видела себя могущественной и бесстрашной владычицей, и кому случалось взглянуть на нее в это время, тот по ледяному, жесткому выражению ее лица видел, что у этой женщины нет сердца.

Элеонора Галигай с тайной радостью наблюдала суровое и решительное настроение королевы-матери. Она поняла, что Мария Медичи собирается привести в исполнение планы, мысль о которых подали ей маршал Кончини, герцог д'Эпернон и вся ее партия, - планы, которые заслуживали названия государственной измены, так как направлены были против короля и его двора. Оставалось только ловко подвинуть жаждавшую власти королеву-мать на открытые действия, добиться ее согласия на решительный шаг, который уже давно был подготовлен.

Элеонора Галигай дала слово своим союзникам склонить Марию Медичи к этому шагу. Когда вследствие ее ошибки на маскированном балу стали выражать некоторое сомнение относительно ее влияния, она самоуверенно и гордо отвечала, что королева-мать не может устоять перед ней, и не устоит!

- Посетив меня, - сказала жена Кончини, - она на все согласится, подпишет все бумаги, которые мы ей предоставим. Ее величество весьма податлива, когда дело заходит об исполнении ее тайных планов.

- Мы знаем, маркиза, что имеем в вас волшебную союзницу, - любезно отвечал д'Эпернон. - О, мы больше знаем.

- Говорите откровенно, герцог.

- Мы знаем, что можем положиться на ваше слово, и победим! Действуйте быстро и пустите в ход всю вашу магическую силу. Наблюдайте за звездами и предзнаменованиями, открытыми только для вас, и ведите все к одной цели: разом насмерть поразить и уничтожить наших противников, захватить в руки короля и государство.

- Даю вам слово, - отвечала парижская чародейка д'Эпернону, Шале и своему мужу, - что скорей, нежели вы думаете, королева-мать отдаст приказание оценить Лувр, арестовать и устранить наших врагов.

- Мы можем достигнуть цели только путем дворцового переворота, - горячо прибавил маркиз де Шале. - Это надо сделать вдруг, ночью, когда никто ни о чем не будет подозревать. Только таким образом мы можем победить.

Элеонора кивнула, милостиво улыбнувшись. То, что советовали ей сообщники, она уже давно обдумала. Эти люди были ей нужны только как орудия для достижения цели. По уму и влиянию она стояла гораздо выше их, и они все больше и больше начинали зависеть от нее.

Не Мария Медичи была первая владычица в государстве, а Элеонора Галигай. Она управляла всем.

Королеву-мать мучило беспокойство и какая-то неуверенность. Ей нужно было, наконец, решить, кто глава государства, она или Людовик. Кто-то один из них должен был первенствовать. До сих нор она стояла во главе правления, но Людовик вдруг осмелился заявить свои права! Это не его мысли. Принца Конде устранили, но, значит, среди окружающих короля лиц еще остались такие, которые имеют на него влияние и внушают ему идеи, грозящие большой опасностью!

Чтобы добиться трона, надо в зародыше уничтожить эти идеи, а затем сломить волю сына, что казалось матери самой легкой частью задачи.

Но кто же были ее враги, кого ей особенно следовало опасаться после того, как Кончини передал ей, что опасный патер Лаврентий арестован и отправлен в Бастилию?

Элеонора Галигай впала в немилость после маскированного бала, на котором по ее вине королева-мать приняла графа де Люиня за герцога де Рогана. Вследствие этого гордая жена Кончини стала избегать Лувр, чтобы не быть в неловком положении.

Но Элеонора восторжествовала! Мария Медичи чувствовала необходимость в своей поверенной и пришла к ней, чтобы спросить о вещах, которые, как она была убеждена, наверное, знала только эта женщина, предсказавшая по звездам.

Элеонора это предвидела. По ее холодному, как мрамор, лицу скользнула улыбка, когда ей доложили, что королева-мать приехала навестить ее и узнать, как она поживает. Но вслед затем эту улыбку сменило выражение ледяной холодности. Элеонора чувствовала, что ей надо победить, что ее власть будет безгранична, если теперь ей удастся подчинить себе королеву-мать.

Муж предупредил ее о посещении Марии Медичи, и она сделала разные таинственные приготовления в своей обсерватории. В первый раз туда предстояло войти Марии Медичи. Близился вечер, когда Элеонора Галигай встретила ее величество на верхней ступени мраморной лестницы дворца Кончини.

Управляющий и лакеи маршала почтительно кланялись королеве-матери, а Элеонора приветствовала ее холодно и гордо, хотя и по всем правилам этикета. Надо было дать почувствовать Марии Медичи эту холодность, чтобы она сочла за счастье видеть Элеонору поласковее!

Расчет удался вполне. Королева-мать отнеслась к ней необыкновенно милостиво, обняв ее и выразив желание поговорить с глазу на глаз. Королева Франции унижалась, позволив себе в присутствии прислуги обнимать свою подданную.

Когда портьеры в роскошной гостиной за ними опустились и они остались одни, королева-мать утомленно опустилась в кресло, предложенное ей маркизой д'Анкр.

- Я так устала от напряженного состояния за все это время, Элеонора, - сказала она серьезно. - Мне надо выйти из этой мучительной неизвестности! Вы имели время заняться своими наблюдениями, и я уверена, что получу ответы на некоторые важные вопросы.

- Все мои знания в распоряжении вашего величества, - отвечала Элеонора. - Я это время действительно глубже вглядывалась в тайны природы и узнала много поразительных, замечательных вещей.

- Вы когда-то обещали мне в благоприятное время показать вашу тайну, Элеонора!

- И лучше настоящего времени вы не могли выбрать, ваше величество! Я расскажу вам, что видела и узнала, а потом покажу свои тайны, ваше величество. Я вызову душу великого Нострадамуса, он явится, и я употреблю все средства, чтобы убедить его дополнить мои предсказания.

- Вы можете это сделать, Элеонора?

- Уже два раза мне удалось вызвать его заклинаниями. Сегодня ночью будет третий.

- И я увижу?

- Чтобы вы не сомневались в моих словах.

- Что он вам говорил, когда являлся?

- Первый раз меня это очень взволновало и поразило, я лишилась сознания от страха, когда он вдруг явился передо мной после заклинаний. Второй раз я была спокойнее.

- О чем бы с ним говорили, Элеонора?

- Я спрашивала, где патер, которого мы так долго напрасно искали...

- И он указал вам?

- Больше, ваше величество: он неясными намеками открыл мне, что на другой день хотели свести патера к королю под видом торговца соколами!

- А вы спросили, кто наши враги?

- Он назвал мне троих.

- Скажите кого, Элеонора?

- Во-первых, самого короля...

- Чувствую, что он слишком верно сказал.

- Затем графа де Люиня и герцога Сюлли.

- Мое подозрение оправдывается. Элеонора, о чем вы будете спрашивать сегодня дух Нострадамуса?

- О том, что случится, ваше величество, и как нам поступать, - отвечала жена Кончини. - Нам грозит беда, я видела это по звездам.

- Расскажите мне, что вы видели, Элеонора?

- Звезда потеряла свой блеск. До сих пор она всегда ярко горела, а теперь ее постепенно затемняют три другие звезды. Ее все плотнее затягивают облака, так же как и звезду моего дома. Поэтому я решилась, пока еще не слишком поздно, третий раз вызвать Нострадамуса и просить его совета! Что он все знает, мне доказало его последнее предсказание. Если б не он, патер Лаврентий, которому не пережить сегодняшней ночи, был бы теперь у короля, и тогда...

- Молчите, Элеонора, это было бы слишком ужасно, - прошептала королева-мать. - Так вы говорите, патер умер сегодня ночью?

- В то время, как мы будем слушать Нострадамуса, этот старик умолкнет навсегда.

Мария Медичи робко посмотрела на свою поверенную. Верно, она заключила договор со злым духом, поскольку знала черную магию и волшебные заклинания. Королеве-матери стало страшно... Она будет свидетельницей необъяснимого, таинственного дела, своими глазами увидит чародейскую силу Элеоноры. У нее мороз по коже пробежал при этой мысли, но желание выйти наконец из неизвестности взяло верх!

Наступила ночь. Жена Кончини поднялась с королевой-матерью по винтовой лестнице в большую круглую комнату с куполообразным потолком, помещавшуюся над зубцами дворца. Потолок был стеклянный, некоторые части его могли отворяться, давая возможность таким образом смотреть прямо на небо.

На легких подставках стояли телескопы, направленные в разные точки неба. Посреди комнаты на круглом столе с черным покрытием были разложены старые книги, стояли песочные часы, реторты какой-то странной формы и множество других стеклянных сосудов с жидкостями.

Комната едва освещалась лампой с круглым колпаком и сиянием месяца, что создавало впечатление тревожной таинственности.

Элеонора просила королеву-мать не пугаться, чтобы она не увидела, не двигаться с указанного ей места в глубине комнаты и ни слова не говорить во время заклинаний. Затем она отошла в сторону и отдернула драпировку, за которой в глубокой нише располагался черный мраморный алтарь с двумя широкими ступенями и огромной плоской золотой чашей на нем.

Чародейка стала обеими руками бросать травы в эту чашу, потом подошла к столу, взяла один из пузырьков и вылила его содержимое на травы. В ту же минуту вся чаша запылала голубым пламенем, почти не дававшим света. Постепенно оно стало принимать бледно-зеленый оттенок и подниматься ввысь, но Элеонора быстро сделала руками какой-то знак, и огонь сразу утих. Затем над чашей появился белый пар, который стал превращаться в облака, наполняющие собой комнату. Когда они дошли до Марии Медичи, распространяя вокруг нее необыкновенно приятный запах, то незаметно привели ее в какое-то странное блаженное состояние, которого она еще никогда не испытывала.

Элеонора стояла на ступенях алтаря и шептала заклинания. Временами, когда она переставала повторять непонятные слова, из чаши раздавалось шипение, облака делались гуще и все дальше распространялись по комнате.

Вдруг чародейка замолчала и сошла со ступеней. По обсерватории точно пронесся ураган.

Королева-мать не спускала широко раскрытых глаз с ниши. Над мрамором алтаря из облаков, как из далекого тумана, выплыло лицо старика. Черты его нельзя было ясно различить, но оно имело большое сходство с портретами Нострадамуса.

Мария Медичи не сомневалась, что видит перед собой его дух. Длинные волосы старика почти сливались с седой могучей бородой.

- Зачем ты опять тревожишь меня? - послышался недовольный голос, точно из гроба. - Я должен повиноваться твоему зову, но горе тебе, если ты злоупотребляешь своей силой.

- Я призвала тебя, чтобы ты еще раз ответил на мои вопросы, - громко сказала Элеонора. - Затем ты будешь иметь покой, которого требуешь.

- Спрашивай! - раздалось из облаков.

- Ответь, дух великого предсказателя, что предстоит королеве-матери, Марии Медичи? - спросила Элеонора.

- Вот тебе мой ответ, слушай, Мария Медичи! Уничтожь своих врагов, пока еще не поздно, - вещал гробовой голос повелительным тоном. - Не щади близкого тебе человека, иначе ты будешь свергнута! Ты одна должна управлять государством!

Пламя высоко вспыхнуло, видение почти исчезло в густом тумане.

Элеонора подошла к алтарю, стала что-то говорить, и по ее жесту огонь начал угасать...

Королеве-матери хорошо запомнились слова предсказателя: "Уничтожь своих врагов, пока еще не поздно! Не щади близкого тебе человека, иначе ты будешь свергнута. Ты одна должна управлять государством".

Она знала своих врагов. Надо было оцепить Лувр и неожиданно, разом уничтожить их. Она знала, кто ее близкий, которого ей приказывалось не щадить, чтобы самой не быть свергнутой. Это был ее сын, король!

Сцена сильно на нее подействовала. Она точно опьянела от ароматного пара и попросила увести ее.

Элеонора взяла королеву-мать за руку и проводила в гостиную. Она видела, что колдовство имело блестящий успех, что Марии Медичи все еще слышатся слова:

"Ты одна должна управлять государством!"

Мать и сын окончательно разошлись. Надо было ждать кровавого исхода! Элеонора Галигай торжествовала.

XXI. ПОСЛЕДНИЙ ЧАС ПАТЕРА

Возвратясь к рядам лавок на ярмарке после неприятной встречи с мушкетерами, граф де Люинь и адъютант де Бань-ер напрасно искали торговца соколами.

Люинь, ругаясь, снова отправился со своим спутником на улицу Сен-Дени, надеясь, что патер вернулся домой, но и там не было старика. Любимец короля не знал, что делать, а между тем необходимо было добыть доказательства, которые требовал Людовик. Если ему не удастся устроить так, чтобы король услышал тайну старика, он потеряет все. Людовик не поверит словам и перестанет доверять ему. Один патер Лаврентий мог доказать королю, что страшное обвинение графа де Люиня является справедливым.

На ярмарке запирали уже последние лавки, и никто не мог сказать, куда девался торговец соколами.

Люинь поспешил обратно в Лувр. Его план привести переодетого патера к королю не удался, а между тем надо было во что бы то ни стало обличить преступление королевы-матери и ее приближенных. Свергнуть ее и захватить власть в свои руки было целью его жизни, к которой он неутомимо стремился.

Арест принца Конде случился довольно кстати для королевского фаворита. Это значительно продвинуло его вперед.

Людовик был глубоко возмущен. Если представить ему доказательства и, пользуясь случаем, поджечь его, он, применив силу, возьмется за управление и сделается королем не по одному только названию.

Именно такого переворота жаждал любимец короля, чтобы занять при этом место Кончини. Сейчас нельзя было отступать, напротив, короля надо было всячески подстрекать к решительному шагу, чтобы он вырвал власть из рук матери и ее приближенных и закрепил за собой корону, обещанную ему в день совершеннолетия.

Вот для чего Люинь рассказал все королю. К тому же стремилась и вся партия короля, к которой принадлежали герцоги Сюлли и Бриссак, генерал Ла Вьевиль и многие другие представители знати.

Все понимали, что дворцовый переворот неизбежен, потому что иначе не свергнуть королеву-мать, Кончини и Элеонору. Успех был возможен лишь при неожиданном и точном маневре, разумеется, с участием и под руководством короля.

Следовательно, главным было внушить королю необходимость быстрых и решительных действий против матери и ее двора. Надо было разжечь в короле гнев, ненависть и презрение, но этой цели Люинь достиг пока еще наполовину. Дело продвинется лишь в случае, если Людовик убедится в преступлении матери и ее приближенных.

Увидев Люиня, вошедшего по обыкновению без доклада, король тревожно взглянул на него. Ему невыносима была неизвестность.

- Наконец-то ты пришел, вероятно, с обещанным свидетелем в этот раз? Он уже начинает казаться мне каким-то фантастическим лицом! - воскликнул король.

- Понимаю твои сомнения, Людовик, - отвечал любимец, - и сегодня они еще более укрепятся, потому что я опять явился без патера Лаврентия.

Король мрачно и недоверчиво взглянул на графа.

- Опять без него, несмотря на все твои образцовые распоряжения, - заметил он.

- Все принятые мною меры и хитрости разбиваются всесилием приближенных королевы.

- Шарль, ты с некоторого времени злоупотребляешь моей дружбой и доверием.

- Креатурам всемогущего маршала и его супруге-ворожее опять удалось опередить меня. Я устал бороться при неравных силах, Людовик. Или дай мне возможность действовать так, чтобы выполнялись твои приказания и мои распоряжения, или удали меня совсем. Ведь унизительно всякий раз оставаться побежденным и осмеянным сильнейшей партией.

- Ты взволнован, что случилось?

- Вероятно, в торговце соколами узнали патера и взяли его, или стали преследовать, и он куда-нибудь спрятался. Я нигде не мог его найти.

- Ты знаешь, чего я требую, и знаешь свою обязанность.

- Знаю, но исполнить могу только окольными путями, которыми нам, к сожалению, приходится идти.

- Какие же это окольные пути?

- Надо секретно повидаться с принцем Конде в Бастилии и спросить его о том, что ему говорил старик. Он один может указать нам, где патер Лаврентий и подтвердить мои слова.

- Хорошо, согласен и на это. Завтра ночью ты едешь со мной в Бастилию.

В эту самую ночь Антонио предал пытке патера Лаврентия. Моросил холодный дождь, когда Людовик с де Люинем, завернувшись в длинные темные плащи, незаметно, боковыми воротами, покинули Лувр и торопливо пошли по темным улицам. Завывающий ледяной ветер дул временами с такой силой, что разгонял облака, и дождь переставал. Из-за такой погоды молодые люди практически никого не встретили.

Когда они подходили к мрачной Бастилии, ночную тишину вокруг нарушало только завывание ветра. Двое часовых у подъемного моста искали защиту от непогоды за столбами по обеим сторонам широкого рва и только тогда окликнули короля и де Люиня, когда те подошли к самому мосту.

Они потребовали пропустить их именем короля, и только дежурному офицеру сказали, кто они такие, велев немедленно проводить их к коменданту де Ноайлю.

Неожиданное появление короля ночью в Бастилии так смутило офицера, что он едва смог это скрыть и был рад побыстрее проводить ночных гостей к коменданту, который еще не ложился, а сам поспешил в подземелье Бастилии предупредить поверенного маршала.

Комендант еще более офицера удивился и растерялся. Король и де Люинь заметили это странное смущение, когда де Ноайль встретил их в приемной и едва мог, запинаясь, вымолвить несколько слов.

Он велел лакею зажечь канделябры и уйти. Король нервно ходил по комнате и поручил графу говорить за него.

- Его величество приехал сюда, господин комендант, - начал де Люинь, - чтобы посетить камеру его высочества принца Конде...

Ноайль испугался.

- Что вас так испугало, что вы побледнели вдруг? - продолжал Люинь.

- Виноват, я имею высочайшее повеление никого не допускать к его высочеству, - отвечал комендант, совершенно растерявшись.

- Я вам приказываю сию же минуту проводить меня к принцу. Поторопитесь, господин комендант! - сердито вскричал Людовик.

Ноайль видел, что малейшее промедление будет стоить ему головы. Приходилось повиноваться, хотя королева-мать приказала не допускать к принцу ни Люиня, ни кого-либо другого из придворных. Ноайль привык видеть в Марии Медичи безусловную властительницу. Но к нему явился вдруг король! Как поступить, чтобы ни к тому, ни к другому не попасть в немилость?

Положение его было очень затруднительное.

Сердитый тон и взгляд короля не допускали никаких возражений. Он взял один канделябр и поклонился в знак того, что готов проводить высокого посетителя к принцу.

Король и де Люинь первыми вышли в длинный полутемный коридор, потом пропустили вперед коменданта, который повел их с канделябром в руке во вторую башню.

Людовик не мог сдержать невольной дрожи, увидев мрачные стены и обитые железом двери, вдохнув тяжелый сырой воздух тюрьмы.

Ноайль взял у сторожа ключ от камеры принца и повел посетителей в верхний этаж башни. Глубокая тишина была вокруг, только из камеры, где томился принц, слышались мерные шаги.

Генрих Конде не мог уснуть. Комендант отворил тяжелую дверь камеры, впустил короля и графа и поставил канделябр на стол. Принц остановился от неожиданности и молча смотрел на вошедших.

- Оставьте нас одних, - приказал, видимо, взволнованный король, - подождите нас в коридоре, господин комендант.

Ноайль поклонился и вышел, закрыв дверь. Вид камеры, в которой томился принц, страшно возмутил Людовика. Он заметил, что принц не здоровается с ним.

- Неслыханные вещи, - вскричал, наконец, король. - Вы в этой жуткой тюрьме, дядя Генрих! Я отомщу за вас и скоро положу конец вашему заточению.

- Как, ваше величество? Я думал, что вы пришли объявить мне смертный приговор, и вдруг слышу, что не по вашему приказанию очутился в этом крысином гнезде?

- Даю вам честное слово, Генрих Конде, и мою руку в доказательство того, что с вами и со мной осмелились сыграть неслыханную шутку! - вскричал король, протянув принцу руку, которую тот порывисто поцеловал. - Я не виноват в том, что с вами случилось.

- Вы посетили дядю Генриха, ваше величество, который до конца жизни останется верен вам и готов с радостью за вас умереть! Это доставляет мне огромное утешение и вознаграждает за все перенесенные страдания. У меня одно желание, ваше величество: видеть вас, наконец, на троне, а всех недостойных - удаленными! Позвольте мне дождаться этого и помочь этому - здесь ли, в тюрьме, или при дворе.

- Я думаю, ваше желание исполнится скорее, нежели вы ожидаете, дядя, но надо быть очень осторожным. Я пришел утешить вас и попросить еще немного потерпеть. Сделайте это для меня, дядя Генрих.

- Требуйте от меня, чего угодно, ваше величество, я готов на всякую жертву! - вскричал Генрих Конде.

- Я хочу попросить вас об одном, дядя. Мне очень хотелось бы поговорить с патером Лаврентием, который на исповеди получил признание убийцы моего отца.

- Если только уже не поздно, ваше величество. Маршал д'Анкр и его приверженцы быстро действуют.

- Мне надо во чтобы то ни стало отыскать этого единственного свидетеля страшных признаний.

- Да, ваше величество, признания действительно страшные, - серьезно отвечал принц Конде.

- До сих пор мне никакими усилиями не удалось найти патера, чтобы привести его в Лувр, - сказал Люинь. - Мы пришли сюда, принц, спросить у вас о нем. Он бесследно исчез, вероятно спрятался куда-нибудь от страха.

- Боюсь, не стал ли уже патер Лаврентий трупом в руках своих преследователей.

- Тогда я непременно накажу виновных. Я положу конец этим проклятым интригам! - пообещал сильно рассерженный король. - Эти негодяи поплатятся, если мне не удастся поговорить с патером.

- Если я только не ошибаюсь, старика привезли сюда, в Бастилию, - шепнул Конде.

- Так мы его найдем! Из чего вы это заключили, дядя Генрих?

- Вчера ночью кого-то привезли в одну из камер этой башни, - отвечал принц. - К сожалению, я не мог видеть, кто был этот несчастный. Несколько часов тому назад я услышал шаги и подошел к форточке в моей двери, через которую за мной следят. В этот раз следил я.

- Что же вы увидели, дядя?

- При красноватом свете факелов несли человека на носилках, так что я не мог разглядеть его, но, по всей вероятности, это был тот арестант, которого привезла вчера ночью.

- На носилках... так вы думаете, он был мертвым?

- Вероятно, ваше величество.

- Мы должны сейчас же удостовериться во всем! - вскричал Людовик и хотел было, идти к двери.

- Одну минуту, ваше величество, - тихо остановил его принц, - думаю, что вы не достигнете цели, если спросите у коменданта о патере Лаврентии. Его, наверняка, привезли сюда под другим именем.

- Так я потребую список заключенных.

- И это будет напрасно, в списки не вносят людей, которых хотят устранить. ~

- Понимаю, но достанется коменданту, если он осмелится скрыть от меня имена арестантов, привезенных в эти последние ночи.

- Комендант и сам не знает их, ему этого не говорят.

- В таком случае он сведет меня к неизвестным арестантам, и я узнаю среди них патера.

- Если он уже не зарыт в землю.

- Я из земли достану его. Благодарю вас, дядя Генрих, за ваши указания, они наведут меня на настоящий след. Скоро с вами поменяются местом виновные. Дорого они мне заплатят.

- Слава Богу, наконец-то начнется другое время! - воскликнул принц.

- Прощайте, дядя Генрих! Пойдемте, Люинь.

Лицо короля выражало самую твердую решимость, когда он вышел со своим любимцем из камеры. Комендант ожидал их в коридоре и запер за ними дверь.

- Проводите нас к себе, - приказал король. Ноайль был в страшном волнении. Что-то будет дальше?

Войдя в канцелярию, король велел Люиню спросить списки заключенных и просмотреть их.

Смущение коменданта с каждой минутой возрастало. Люинь велел положить списки на стол, стоявший посредине. Король задумчиво ходил в глубине комнаты.

Ноайль достал из шкафа большую книгу в кожаном переплете и положил перед Люинем.

- Э, господин комендант, - притворно удивился Люинь, взглянув на последние листы, - что это значит? В Бастилию так долго никого не привозили?

- Имею честь доложить, что арестованные по высочайшему повелению часто не вносятся в книгу, - отвечал де Ноайль.

- Так вы ведете по ним секретные списки? - спросил король.

- Я строго исполняю приказания и совсем не веду списков в таких случаях.

- Значит, если арестанты умирают, а о них хотят справиться, стало быть, нельзя узнать ни имени, ни преступления, которое они совершили, ничего. Славные распоряжения! - возмущенно произнес король. - Яркий свет бросают они на управление. Так как вы не ведете списков, господин де Ноайль, у вас должна быть отличная память, вы, вероятно, знаете, каких арестантов привозили в последнее время или вы их не видите?

- Я сам принимаю их, ваше величество, - отвечал комендант.

- Вчера ночью в Бастилию привезли патера, которого звали Лаврентием?

Ноайль, пожимая плечами, отвечал отрицательно.

- Первый раз слышу это имя, ваше величество, и не видел никакого патера,

- Не испытывайте слишком долго мое терпение, господин комендант, - угрожающе произнес король. - Если вам велели скрывать этого патера, так я приказываю сию минуту свести меня к нему.

- Его величество говорит о старике, которого привезли вчера ночью, - дополнил Люинь. - Вы, вероятно, припомните его по костюму: на нем был берет и широкий бархатный камзол, как у итальянских торговцев соколами.

Ноайль видел, что дольше отпираться было бы слишком опасно. Как ни строго было приказание маршала, как ни велика его власть, пришлось сказать правду, так как король, видимо, все знал.

- В Бастилию действительно привезли старого торговца соколами, обвиняемого в тяжелом преступлении, - поспешно отвечал он.

- Так ведите меня к нему, господин де Ноайль! Комендантом опять овладело смущение, и он медлил.

- Такое место... вашему величеству угодно ночью, господин маршал... - бессвязно забормотал он.

- Да черт бы побрал маршала! - крикнул Людовик, в гневе топнув ногой и хватаясь за шпагу. - Берегитесь, чтобы я вам не написал на спине мои приказания! Такой старик и так лукавит и лжет. Где старый патер? Отвечайте.

- В подземелье, ваше величество.

- Как... разве он умер?

- Не знаю, ваше величество.

- Зачем же этого несчастного снесли в подземелье?

- По приказанию маршала, чтобы заставить его сознаться.

- Старика пытают? - с негодованием воскликнул король.

- По высочайшему повелению. Он, говорят, несколько лет тому назад отравил сторожа ратуши, - сказал Ноайль.

На лице графа де Люинь мелькнула злая насмешливая улыбка.

- На патера хотят свалить убийство сторожа, совершенное в день казни Равальяка, ваше величество, - объяснил он королю. - Теперь его пытают, чтобы заставить взять на себя преступление, в котором повинны другие. Современная практическая метода!

У Людовика передернулось лицо, он грозно взглянул на коменданта.

- Молитесь, чтобы патер был еще жив, когда мы придем, иначе, клянусь всеми святыми, вы Поплатитесь головой. Берите подсвечник и ведите нас в подземелье.

Ноайль хотел просить помилования и на коленях уверить короля в своей невиновности, но Людовик повелительным отрывистым жестом велел ему идти.

Комендант дрожащей рукой взял канделябр и пошел вперед. Он считал себя погибшим, так как уверен был, что старик не вынесет пыток. Ему неизвестно было, что офицер предупредил о приезде короля, он не знал также, жив ли арестант... Он не мог понять, в чем тут дело, но видел, что король, о котором до тех пор почти не слыхали и не говорили, вдруг заявил о своей власти.

Старый комендант привык слепо исполнять приказания королевы-матери и ее министров, не спрашивая объяснений и не раздумывая. Он делал то, что от него требовали, в полной уверенности, что заслуживает награды.

И вдруг за это слепое повиновение его привлекают к самой строгой ответственности.

Он шел с подсвечником впереди, король и де Люинь следовали за ним. Они миновали несколько коридоров, спустились по лестнице и вышли во двор. Порывом ветра задуло свечи.

- Ни шагу назад, - отрывисто сказал король, - мы и без огня найдем дорогу, каждая лишняя минута может стоить несчастному жизни.

Нигде ни одного офицера, ни одного сторожа. Все попрятались, предоставляя коменданту честь, как главному лицу в Бастилии, провожать его величество.

Это было, конечно, очень благородно, но сейчас - далеко не по нутру коменданту, проклинавшему их в душе. Не смея ничего ответить, он повел своих высоких посетителей через темный двор.

- Посмотрите, граф, - сказал король, показывая на огороженное место, - это, наверное, кладбище, честное слово, эта Бастилия ужаснее, нежели я думал.

Они дошли до двери в подземелье и осторожно стали спускаться по каменным ступеням. Пройдя довольно далеко по сводчатому коридору, они ясно увидели красноватый свет. Дверь комнаты пыток была, по-видимому, не заперта, ее второпях оставили открытой.

Комендант не мог понять, что это значит. Ни одного звука не долетало оттуда. Разве посланец Кончили и его жертва ушли уже? Но почему же там горел огонь?

Тревога и нетерпение короля возрастали с каждой минутой. Он уже собирался спросить Ноайля, как тот распахнул настежь полузатворенную дверь...

- Мы пришли, ваше величество, - сказал он.

Людовик с ужасом отшатнулся, увидев представившуюся ему картину, и Люинь не мог сдержать легкой дрожи.

На дыбе лежал несчастный старик... От красноватого отблеска полупотухших факелов комната имела совершенно зловещий вид.

Переломив страх и отвращение, король вошел. Послышался тихий стон. В комнате не было никого, кроме лежавшего мученика. Людовик подошел к нему.

Глаза несчастного были широко открыты. Из суставов рук и ног, продернутых в железные кольца, струилась кровь. Людовик похолодел от ужаса и сильно побледнел.

- Дайте мне умереть, сжальтесь, - едва слышно прошептал старик.

- Он жив, - тихо проговорил комендант и вздохнул свободнее. - Какую страшную муку придумали бедняге!

- Успокойтесь, - ласково сказал король, - мы пришли помочь вам.

- Мне уже нельзя помочь, я доживаю последние минуты, - отвечал патер.

Людовик сам стал отвинчивать винты и снимать железные кольца с рук и ног несчастного. Люинь и Ноайль помогали ему. Через несколько секунд патер был свободен. Боль и потеря крови совсем обессилили его, жизнь его была на волоске.

- Оставьте меня одного с патером, - приказал король. Комендант и Люинь вышли. Наступило молчание.

- Вы, патер Лаврентий, - сказал он наконец, - знаете вы меня?

Старик отвечал отрицательно.

- Я Людовик ХIII, сын короля Генриха. Скажите мне в ваш последний час, патер Лаврентий, правда ли, что убийца моего отца на святой исповеди назвал маршала Кончини и его жену своими сообщниками? Правда ли, что супруга короля Генриха знала о задуманном преступлении и позволила ему совершиться?

- Я все скажу вам, государь... - прерывисто отвечал старик. - Вы узнаете тайну, за которую я так ужасно умираю, за которую меня так неутомимо преследовали. Я несчастный патер Лаврентий, принявший на свою беду исповедь Равальяка. Маршал Кончини и его жена поддержали убийцу, обещали ему золото из государственной казны и помощь при побеге. Супруга благородного короля, павшего от руки убийцы, знала обо всем... и не помешала.

Людовик закрыл лицо руками. Старик помолчал с минуту. Видно было, что ему очень трудно говорить.

- Они покушались... на мою жизнь. Вино, которое выпил сторож Равальяка, было прислано из дворца Кончини... не могу больше... вы теперь все знаете, государь... Господи, смилуйся надо мной... и прости моим врагам...

Патер Лаврентий несколько раз тяжело судорожно вздохнул, и борьба жизни со смертью кончилась. Еще раз болезненно вздрогнули губы, и морщинистое лицо старика приняло спокойное выражение. Глаза его были обращены к небу. Ни страх, ни укоры совести не тяготили душу патера, сердце его было чисто. Он верой и правдой служил Богу и мог спокойно принять смерть, завершающую все его земные муки.

Король неподвижно стоял возле старика. Он невольно сложил руки и прошептал короткую молитву, потом подошел к двери.

- Господин комендант, - тихо сказал он, - патер Лаврентий умер! Я желаю, чтобы его похоронили с почетом, я сам приеду удостовериться в этом! Над его могилой поставьте крест и велите служить по нем панихиды. Тело пусть сейчас отнесут наверх в одну из комнат и положат на стол. Остальным я распоряжусь после, а пока не забывайте, что заслужите мою немилость, если буквально не исполните моих приказаний. Пойдемте, граф де Люинь.

Король и его любимец вышли из подземелья и покинули Бастилию. Комендант поспешил исполнить приказания короля и надеялся, что опасность, наконец, миновала для него. Он догадался, что при дворе готовится перемена, но остерегался высказываться об этом.

Людовик ничего не сказал Люиню о том, что слышал от старика, но граф видел, что король получил подтверждение его слов и обдумывал дело.

Рано утром король позвал любимца к себе в кабинет. Видно было, что он не спал ночью. Люинь увидел на письменном столе несколько приказов, написанных собственной рукой короля.

- Я серьезно обдумал и решил дело, Шарль... мы одни... ты все узнаешь, - мрачно сказал Людовик. - Мне надо только некоторое время, чтобы вглядеться в окружающих и испытать моих советников, надо выбрать самых лучших и заручиться верностью войск.

- Народ весь за тебя, как один человек, Людовик! Уверяю тебя, ты вызовешь общую радость, освободив государство от страшного гнета, который столько времени тяготеет над ним.

- Когда я начну действовать, я буду строг и справедлив, - серьезно сказал король. - Через несколько недель все будет готово к перевороту. Маршала Кончини и Элеонору Галигай арестуют здесь, в Лувре, и вызовут в парламент. Маркиза де Шале отправят в Бастилию, а ее величество в изгнании будет иметь время подумать о прошлом и покаяться.

- Это будет дворцовый переворот, Людовик, а у тех, кого ты назвал, множество шпионов.

- Потому-то я и хочу приготовиться. В назначенный вечер, не далее первого мая, я велю моим верным мушкетерам оцепить Лувр и отдельные флигели дворца. Ночью все будет кончено. Ты поможешь мне. Ее величество строит себе на улице Вожирар, как тебе известно, великолепный дворец по образцу дворца Питти во Флоренции.

- Да, уже не один миллион ушел на этот Люксембургский дворец, - заметил Люинь.

- Я на днях осмотрю его, он будет приличной вдовьей резиденцией для удаленной от дел правления матери короля Франции.

XXIII. РОЗОВАЯ БЕСЕДКА

Апрель 1617 года стоял такой теплый и солнечный, что земля нарядилась в полный свой весенний убор. Воздух был тихий, голубая высь неба - без единого облачка, солнечные лучи целовали цветы на кустах и куртинах. Свежая зелень деревьев, приятный воздух и нежное солнце пробудили в сердце Анны Австрийской тоску по родине. Голубое небо и аромат цветов манили ее из темных стен и мрачной тишины Луврского дворца, где она вместо счастья нашла одни интриги, горькие разочарования и полное отсутствие любви...

Молодая королева выразила желание уехать за город. Король, обыкновенно не замечавший даже ее желаний и всегда относившийся к ней с суровой холодностью, тут вдруг проявил замечательную предупредительность.

Желание Анны Австрийской, по-видимому, соответствовало каким-то намерениям короля. Так думала Эстебанья, и не ошибалась.

Людовик чувствовал себя свободнее, когда возле него не было королевы, с которой его обвенчали, но которой он еще ни разу не сказал горячего слова любви. Кроме того, его устраивало, чтобы Анны Австрийской не было в Лувре во время готовившегося Кровавого переворота.

Король велел спросить Анну Австрийскую, куда она хочет ехать - в Венсенский или в Сен-Жерменский дворец. Королева выбрала Сен-Жерменский за чудесный лес и террасу, доходившую почти до этого леса.

Сен-Жермен был любимым местопребыванием Генриха IV, поэтому Людовик охотно согласился и сейчас же распорядился готовить дворец и сад к приему королевы. Кроме того, он секретно велел приготовить для нее сюрприз, что было поразительно для такого холодного сурового мужа, так поразительно, что графу де Люиню и духовнику почудилось в этом хорошее предзнаменование на будущее.

Анна Австрийская радовалась тому, что могла, наконец, бежать из гнетущей луврской атмосферы и наслаждаться свободой за чертой Парижа, прекрасной зеленью леса, весной и золотым солнцем. Донне Эстебанье велено было распорядиться приготовлением чемоданов.

Прислугу и лошадей послали вперед, а в один чудесный апрельский день уехала и Анна Австрийская, простившись накануне с королем и королевой-матерью. С ней поехали герцогиня де Шеврез и маркиза д'Алансон. Королева была очень весела. Она сидела возле своей испанской обергофмейстерины, постоянным и неизменным другом, и когда карета, оставив позади заставу, покатила между зелеными полями вдоль извилистого берега Сены, радостно взяла ее за руку.

Молодая впечатлительная Анна любовалась прелестными ландшафтами, восхищалась лесом и радостно приветствовала старый замок, портал и лестницы которого были украшены гирляндами, а подъездная дорога ко дворцу - усыпана цветами.

Камер-фрау и прислуга, садовник и охотники приветствовали королеву в праздничных костюмах громкими, радостными возгласами. Встретивший королеву гофмаршал едва мог сдерживать этот общий восторг в границах известного этикета.

Позавтракав с дамами, Анна Австрийская вышла с гофмаршалом на террасу, где ее ожидал сюрприз. Посреди этой громадной террасы, между садом и лесом, была устроена великолепная роща с беседками из чудесных розовых и белых роз, любимых цветов молодой королевы. Среди зелени виднелись статуи и небольшие, увитые гирляндами, каменные скамейки.

Все это так соответствовало вкусам королевы, что она громко выразила свой восторг и объявила, что выбирает этот прелестный уголок своим любимым местом и желает найти здесь уединение. Последнее воспринято было гофмаршалом как приказание.

Розовые беседки сразу сделались летним кабинетом молодой королевы, которая сама напоминала прелестную цветущую розу, и часто до глубокой ночи просиживала в этом маленьком раю со своими дамами. Здесь ее не тревожили грустные впечатления парижского двора, внешне блестящего, а в сущности полного интриг и злобы, здесь она жила среди царства роз, здесь к ней опять возвращались золотые грезы юности.

Однажды, к удивлению Анны Австрийской, в Сен-Жермен вдруг явился герцог д'Эпернон и доложил, что ее величество приедет послезавтра с небольшой свитой навестить королеву. Ее величеству, по словам сладкоречивого герцога, не терпелось повидаться с королевой, и она решила приехать к ней.

Анна Австрийская отвечала, что не только очень рада посещению королевы-матери, но и видит в нем выражение ее благосклонности. В душе же молодая женщина предполагала, что за этими покорными знаками любви, вероятно, скрывается какой-нибудь умысел, которого она, однако же, не могла разгадать. Она знала, что Мария Медичи только тогда начинает ее ласкать, когда имеет какую-нибудь скрытую цель. Королева-мать принадлежала к тем людям, в которых всего опаснее нежные улыбки и выражения любви.

Что же задумала Мария Медичи? Какое намерение хотела осуществить под видом простого посещения супруги короля?

Когда накануне ее отъезда об этом доложили Людовику, он задумался, прохаживаясь по кабинету. Ярко светившая в окно луна вызвала в нем одно воспоминание - слова цыганки на маскированном балу: посетить в ночь полнолуния существо, которое было ему ближе всех. Король видел, что до полнолуния оставалось немного - в следующую ночь луна будет полной. Что, если он неожиданно явится завтра вечером в Сен-Жермен? Там ведь близкие ему люди. Может быть, этим он не только разъяснит себе слова цыганки, но и разгадает намерения королевы-матери. Мысль понравилась подозрительному королю. Он никому не скажет о своем решении, даже Люиню, просто велит подать экипаж и пригласит его покататься, а на дороге велит лейб-кучеру ехать в Сен-Жермен, но они остановятся не у подъезда, а подальше, за деревьями, и неожиданно явятся с Люинем в сад на террасе, или у розовых беседок, откуда их никто не ожидает!

На другой день Мария Медичи приехала в Сен-Жермен и была почтительно принята Анной Австрийской. В ее свите, кроме девятилетнего Гастона, брата короля, были Элеонора Галигай, маркиза де Вернейль, маршал Кончини, маркиз де Шале, герцог д'Эпернон и милостынераздаватель Ришелье. Их сопровождал почетный конвой, состоявший из отряда мушкетеров, в числе которых были виконт д'Альби, Каноник и барон Витри. Милон Арасский и маркиз остались в Лувре.

Мария Медичи обняла вышедшую к ней навстречу молодую королеву и выразила свою радость видеть ее здоровой, веселой и такой прекрасной. Королева-мать интересовалась всем, что видела вокруг, и никому бы в голову не пришло, что приехала она не только для того, чтобы повидаться с королевой и полюбоваться природой.

Свита ее была так покойна и весела, словно осознавала, что будущее ее и королевы-матери так же светло и ясно, как бушующая здесь прекрасная весна. После обеда за большим столом во дворце все поехали в лес насладиться чудесным воздухом и свежими красками дикой природы.

Вечером Мария Медичи вышла с молодой королевой на террасу. Заходящее солнце золотило реку и луга внизу. Обекоролевы были, видимо, под влиянием невольно охватившего их поэтического настроения. Анна задумчиво смотрела на роскошный ландшафт, Мария Медичи вполголоса произносила какие-то стихи.

Вдруг королева-мать остановилась на полуслове и ласково взяла молодую женщину за руку.

- Милая Анна, не помните ли вы замечательно красивого кавалера, которого нам в прошлом году представил английский посол, граф Темпель?

- Ах, вы говорите о господине Жорже Вилье, ваше величество? - очень спокойно отвечала Анна Австрийская.

- Он самый... я никак не могла вспомнить его имя, - продолжала королева-мать, добродушно улыбаясь. - Его теперь уж не так зовут. В Лондоне он стал любимцем короля, который пожаловал ему титул графа Бекингэма. Этот молодой любезный дипломат скоро будет герцогом; я слышала, что это самый умный и влиятельный советник короля!

- Очень рада за него, - сказала Анна, сохранившая приятное воспоминание об образованном и любезном кавалере. - Граф, без сомнения, заслуживает таких отличий благодаря своим достоинствам.

- Да, он действительно умен и одарен прекрасными качествами, - отвечала Мария Медичи.

Она осторожно взглянула на стоявшую поодаль герцогиню де Шеврез, которой камер-фрау подавала хорошенький вышитый платок, забытый ею где-то. Герцогиня, казалось, что-то обнаружила в платке и с изумлением стала оглядываться по сторонам. Королева-мать умело скрыла, что наблюдает за ней, и продолжала говорить с королевой, заметив при этом, что герцогиня отвернулась и вынула из платка маленькую записочку, которую украдкой развернула и прочитала.

Герцогиню, видимо, очень удивило содержание письма, попавшего к ней в руки. В первую минуту она не знала, что делать. Было уже поздно... Королева с ее величеством беседовали на террасе.

Сказать ли донье Эстебанье? Времени терять нельзя... Или попробовать обратиться прямо к королеве?.. Она рассчитала, что самое лучшее это употребить хитрость и действовать заодно с теми, кто написал ей письмо.

Когда у женщины возникает подобная мысль, она живо придумает, как действовать. В записке не было имени, следовательно, герцогиня не отвечала за последствия. Однако же она приняла все необходимые, по ее мнению, меры предосторожности.

Герцогиня де Шеврез, как и большинство хорошеньких женщин, обладала талантом в любовных интригах. В данном случае она была только посредницей, должна была помочь другим, и сделала это замечательно ловко.

На южной стороне террасы, недалеко от замка, был павильон, выстроенный Генрихом IV, который любил останавливаться там, приезжая на охоту. В нем почти ничего не изменили, все оставалось так, как было в день последнего приезда короля.

Подходя с Анной Австрийской к этому павильону, Мария Медичи выразила желание провести некоторое время в комнатах, где любил бывать покойный король. Молодая королева нашла это желание совершенно естественным, сочувствуя и веря, что Мария Медичи искренне скорбит. Она довела ее до павильона и оставила одну.

Дамы и кавалеры свиты королевы-матери, видя, что она ушла в павильон, сочли своей обязанностью оставаться поодаль и ждать ее возвращения.

Герцогиня де Шеврез, между тем, медленно пошла в замок. В первом коридоре она встретила мушкетеров - графа Фернезе и д'Альби. Она вспомнила, что виконт считался особенно преданным королеве кавалером, а Каноник, часто дежуривший в луврской галерее, всегда был особенно вежлив к ней самой и не откажет в ее просьбе.

Мушкетеры почтительно поклонились герцогине, которая сказала, что хочет доверить им одно секретное дело.

Герцогиня попросила Каноника, как можно незаметнее, подойти к павильону и посмотреть с террасы, там ли еще королева-мать. Заметив, что Мария Медичи или кто-нибудь из ее свиты идет к розовым беседкам, он должен был тотчас предупредить ее.

Виконту д'Альби она поручила караулить аллею, которая вела из сада к розовым беседкам, и тоже предупредить ее, как только покажется кто-либо с той стороны.

Мушкетеры поклонились и отправились в назначенные места, свято уверовав в то, что это было приказание королевы. Герцогиня пошла на террасу, где королева гуляла с доньей Эстебаньей и маркизой д'Алансон.

Вечер был чудесный: в воздухе носился нежный аромат цветов, полумрак расступался под волшебным светом бледного шара полной луны.

В это время к дамам, сопровождавшим королеву, подошла герцогиня де Шеврез. Видя, что Анна Австрийская машинально идет к розовым беседкам, она постаралась задержать обергофмейстерину и маркизу, шепнув им, что королева хочет остаться одна.

Они не нашли в этом ничего особенного, так как и сами были очарованы прелестью этого весеннего вечера.

Анна Австрийская, между тем, подошла к беседкам, собираясь войти в одну из них, как вдруг заметила невдалеке какого-то мужчину. Увидев королеву, он быстро подошел к ней и упал на колени, сбросив шляпу, скрывавшую его лицо.

Анна Австрийская тихо вскрикнула. Она не могла понять, что это значит, и не узнавала стоявшего на коленях человека.

Эстебанья и маркиза, услышав ее восклицание, хотели бежать к ней, но герцогиня удержала их. Им видно было с террасы, что кто-то стоит перед королевой на коленях. Может быть, этот человек просит какой-нибудь милости или чего-нибудь в этом роде.

Молодой человек взял руку Анны Австрийской и порывисто прижал к губам. Она узнала, наконец, графа Бекингэма.

- Ради Бога, что вы делаете! - вскричала, понижая голос, королева, - уходите... оставьте меня, или...

- Одно слово, один ваш жест могут погубить меня, ваше величество... моя жизнь в ваших руках. Я всем рискнул, чтобы еще раз увидеть вас, упасть к вашим ногам!

- Молчите, сумасшедший! Что вы делаете?..

- Следую голосу сердца, королева! Называйте меня сумасшедшим, только не отказывайте мне в немногих минутах блаженства видеть вас. Воспоминание о вас преследовало меня и в далекой Англии. Чтоб несколько секунд пробыть у ваших ног, я приехал из-за моря... Будьте милостивы, пожалейте меня, королева. Не отталкивайте! Подумайте только, как я несчастен!

- Уходите немедленно, граф Бекингэм! Если вы дорожите честью женщины, оставьте меня!

- О, Боже мой, как тяжело! Вы - горе моей жизни! Вы отдали руку другому, а я так безумно люблю вас!

- Ваша любовь преступна, граф... уходите, уходите! Ведь если вас увидят здесь...

- Кто любит, как я, тот ничего не боится, королева! Для того, кто любит, не существует ни опасностей, ни расстояний. Я только что приехал и сейчас опять еду в Лондон. Никто не знает, что я в окрестностях Парижа. Вы! О, такому блаженству нет цены!

Луна, вдруг осветившая лицо королевы, обнаружила две блестящие слезинки на ее щеках... Да, это были слезы!

О чем плакала Анна Австрийская? Оплакивала ли она несчастную любовь, так бурно вылившуюся перед ней в эту минуту, или свою собственную жизнь? А между тем она не могла позвать на помощь и выдать этого человека, так безгранично любящего!

- Если вы в самом деле меня любите, - сказала она прерывающимся от слез голосом, - тогда бегите отсюда, оставьте меня!

- Я ничего не прошу, кроме вашего сочувствия. Я хочу только иногда иметь возможность видеть вас, прижать вашу руку к губам и плакать с вами, Анна, - плакать над нашей участью. Подождите, скоро обо мне заговорит весь свет, скоро я буду так высоко стоять, что короли станут добиваться моей дружбы!

- Святая Мария, уходите! Я слышу за беседками голоса! - в испуге воскликнула королева.

Бекингэм поцеловал руку Анны:

- Сюда идет король Людовик, я узнаю его голос... Прощайте, прощайте, мы еще увидимся!

Королева видела, что граф исчез между беседками, и какая-то чернота затуманила ей глаза...

- Он погиб, - едва внятно прошептала она, опускаясь на скамейку, - король...

Голоса приближались, и уже можно было различить тихий, но сердитый голос Людовика.

В это время к беседке бежали донна Эстебанья и маркиза д'Алансон, явно испуганные и сердитые. Герцогиня де Шеврез осталась переждать опасную сцену. Виконт д'Альби предупредил ее о неожиданном появлении короля и его любимца, но и Людовик уже заметил, что в саду были караульные, предупредившие о его приходе.

Он ужасно рассердился, что расстроили его план, и громко обозвал мушкетера, осмелившегося стоять на карауле и выдать его. Крикнув виконту д'Альби, чтобы он следовал за ним, Людовик скорыми шагами подошел к розовым беседкам.

Герцогиня де Шеврез видела, что граф Бекингэм незаметно добрался до конца террасы и скрылся в тени деревьев. Тогда и она подошла к беседке, к которой направлялся король с Люинем.

Донна Эстебанья и маркиза д'Алансон, стоя на коленях, заботливо ухаживали за Анной Австрийской. Она медленно приподнялась, вся бледная, как бы очнувшись от обморока, и провела рукой по лбу и по глазам.

- Неужели мой голос, мой неожиданный приезд так неприятно подействовал на ваше величество? - спросил король ледяным насмешливым тоном. Он не видел Бекин-гэма, но догадывался, что в беседке, должно быть, происходили странные сцены.

- В таком случае, - прибавил Людовик, - надо остерегаться делать подобные сюрпризы. А я ожидал, что меня встретят с радостью.

- Простите, ваше величество, - с трудом проговорила Анна Австрийская, встав, - нездоровье...

- Вижу, и об этом именно говорю, ваше величество. Надеюсь, это не будет иметь дурных последствий. Я думал оказать вам внимание, явившись так неожиданно.

- Понимаю и благодарю вас, ваше величество, - сказала королева разбитым голосом и поклонилась, чтобы не смотреть в мрачные, пристально уставившиеся на нее глаза мужа.

Людовик понял, что от него хотят что-то скрыть, что здесь что-то произошло, и подозрительность его возросла до такой степени, что, отбросив всяческие приличия, он решился добиться объяснения.

Королева увидела это по суровому, холодному выражению лица мужа...

- На аллеях были караульные, - сказал он, - они позаботились предупредить о моем приезде и произвели шум, который так испугал ваше величество. Зачем поставили караул?

- Я ничего не знаю, ваше величество... я не давала приказания стеречь аллеи и предупреждать, - отвечала королева, все еще не оправившись.

- Простите, ваше величество, - громко сказала герцогиня де Шеврез, поклонившись королю, - я поставила караул и заслуживаю вашего справедливого гнева! Но я не подозревала вашего желания являться неожиданно.

- Вы, герцогиня? - недоверчиво спросил Людовик, - с какой целью?

- С секретной, ваше величество...

Королева была в неизъяснимом страхе. Она не понимала, что герцогиня сделала и что она собирается сделать. Это была минута мучительной неизвестности.

- Вы хотите сказать, герцогиня, что здесь слишком много свидетелей? - спросил король, пытливо поглядев на нее и на Анну Австрийскую. - Разве тайна так серьезна?

- Да, ваше величество... Это государственная тайна, - громко и твердо отвечала герцогиня.

В это время с южной стороны террасы, где был павильон, подошел Каноник и стал возле д'Альби.

- В таком случае прошу оставить меня на минуту с герцогиней и мушкетерами, - сказал король и прибавил, обратившись к герцогине, когда Люинь и две придворные дамы отошли: - Но ее величеству, конечно, можно слышать тайну?

- Для королевы нет государственных тайн, ваше величество.

- Так потрудитесь объяснить.

- Я, не спросясь ее величества, поручила этим двум надежным офицерам наблюдать за садом и павильоном, потому что заметила, что приближенные ее величества королевы-матери заняты здесь какими-то тайными планами и разговорами, - сказала ловкая придворная дама.

Анна Австрийская легче вздохнула.

- Гм... С каких это пор дамы моего двора занимаются политикой, герцогиня? - спросил король.

- С того дня, ваше величество, как арестовали его высочество принца Конде, - смело отвечала герцогиня.

Людовик сверкнул глазами на придворную даму, которая, по-видимому, хотела его перехитрить.

- А доказательства и результаты ваших странных забот? - спросил он ледяным тоном.

- Если ваше величество позволит, пусть господа мушкетеры сами рапортуют вам, - отвечала герцогиня, зная заранее, что ни на королеву, ни на нее мушкетеры не наговорят ничего лишнего.

Король зашел в тупик... Неужели он ошибочно подозревал, неужели его сомнения были безосновательны? Он обратился к беарнцу:

- Мушкетер д'Альби, какое вам дано было поручение, и что вы видели? - спросил он, внимательно глядя в лицо молодому человеку.

- Мне велено было, ваше величество, следить за каждым, кто стал бы близко подходить...

- ...и предупредить об этом герцогиню, - добавил король.

- В саду сначала совсем никого не было, так что первое донесение мне пришлось сделать...

- Когда вы увидели меня. Довольно, господин мушкетер! - перебил Людовик. - А в чем заключалась ваша задача, - обратился он к Канонику, совершенно невозмутимо слушавшему их.

- Ваше величество, из разговора господина маршала Кончини с его супругой и маркизом де Шале у павильона, я узнал, что в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое апреля в Луврском дворце произойдет серьезное событие, - осторожно, вполголоса, отвечал Каноник, как о вещи, известной ему достоверно.

- Мне, кажется, придется поблагодарить вас за ваши распоряжения, герцогиня, - сказал Людовик, - и попросить у вас извинения за беспокойство, ваше величество! Завтра, перед возвращением в Париж, я буду иметь удовольствие осведомиться о вашем здоровье. Я желал бы, чтобы никто не знал о моем позднем и коротком визите сюда. Следуйте за мной, господин мушкетер.

Король поклонился дамам и ушел садовой аллеей с Каноником и графом де Люинем.

Герцогиня де Шеврез с торжествующей улыбкой подошла к королеве, все еще немного дрожавшей, и поцеловала ей руку.

В эту минуту на аллее показалась и королева-мать, шедшая из павильона со своей свитой на террасу. Она не знала, что король приехал в Сен-Жермен и, по ее словам, хотела только проститься с Анной Австрийской. Но на самом деле у нее была другая тайная цель. Королева боялась, что Мария Медичи узнала о приезде графа Бекингэма...

Умная ловкая придворная дама спасла ее от всякой опасности.

Ночью, оставшись одна, Анна Австрийская горько плакала, лежа на своих шелковых подушках. Но она не должна была показать, что провела ночь без сна. Король придет к ней завтра утром, и ее заплаканные глаза легко могут испортить дело, которому герцогиня дала такой счастливый оборот!

XXIV. СМЕРТЬ МАРШАЛУ!

Каноник действительно слышал часть разговора маршала Кончини с Элеонорой и маркизой де Шале у павильона. Мушкетер стоял, лениво и задумчиво прислонившись к дереву. Ему видна была дорога к террасе и к павильону.

Он сначала не обращал внимания на долетавший до него разговор и не понимал, в чем дело, но вдруг несколько слов возбудили подозрения умного Каноника.

Он ясно слышал, как упомянули о ночи двадцать четвертого апреля, и хотя ничего не знал о подробностях дела, которое назначалось на эту ночь, понял, тем не менее, что в Лувре готовится какая-то смута.

Каноник передал услышанное королю в присутствии его любимца, и его отпустили.

Людовик, к удовольствию графа де Люиня, нашел, что действительно надо торопиться.

- Вечером двадцать четвертого апреля, когда маршал Кончини явится в Лувр, его арестуют, Шарль, - сказал король. - Найдется для этого надежный офицер?

- Я уже одного наметил...

- Кто такой?

- Барон Витри, мы можем положиться на него, - ответил Люинь.

- Одновременно с этим надо оцепить флигель ее величества, отвезти жену маршала в ратушу, а маркиза Шале в Бастилию. Он займет камеру принца Конде... Остальным я сам распоряжусь в ту ночь; исполнение же всего, о чем я говорил сейчас, поручаю тебе, - сказал король.

- Так ты позволяешь власть употребить и другие средства, чтобы задержать опасные личности, которые ты назвал? - спросил Люинь.

- Я дам тебе инструкции, а как применять их к делу в том или другом случае - решать тебе. Устрой только, чтобы победа была на нашей стороне.

- Будь спокоен, Людовик! Хотя мы и не можем рассчитывать на все войска, но я тебе обещаю, что все твои желания исполнятся! Барону Витри в награду за его умелое дело попрошу у тебя маршальский жезл.

- Он его получит!

- Кроме того, я попрошу тебя, когда начнется переворот, стать у открытого окна Лувра. Народ увидит тебя, поймет в чем дело и с громкой радостью примет твою сторону! - уверял любимец, дождавшийся, наконец, осуществления своих честолюбивых планов.

Он знал свое влияние на короля, знал, что Людовик несамостоятелен и передаст ему управление государством. А этого-то и добивался де Люинь, который был также алчен и бездарен, как и те, кого он собирался оттеснить и свергнуть.

В лагере королевы-матери, между тем, господствовала полная уверенность, что интриги враждебной партии будут предупреждены и зачинщики внезапно обезврежены. Все было готово к осуществлению решительные планов Кончини, одобренных Марией Медичи и другими ее министрами.

Накануне назначенного дня маршал отдавал распоряжения тем, кого избрал для их выполнения из числа самых надежных своих приверженцев. Он сидел в рабочем кабинете своего роскошного дворца, блеск и богатство которого были оплачены самыми тяжелыми налогами, политы слезами и потом бедняков, осыпаны проклятьями народа. Ему доложили о капитане швейцарской гвардии Фермореле.

Министр, по-видимому, ждал его и приказал, чтобы во время их разговора никто не смел входить к нему, кроме герцога д'Эпернона. Антонио поручено было наблюдать за этим.

Осторожность была необходима, потому что дело, о котором Кончини и Ферморель собирались говорить, именовалось государственной изменой. Маршал очень доверял капитану, иначе не дал бы ему такого ответственного и опасного поручения.

Ферморель вошел и поклонился. Маршал милостиво ответил ему.

- Я пригласил вас сюда, любезный капитан, чтобы спросить, могу ли вполне и во всем положиться на вас и ваших швейцарцев? Не торопитесь с ответом, капитан. Лучше выслушайте и спокойно обдумайте прежде то, что я вам скажу.

- Будьте так добры, маршал, объяснить мне суть дела.

- Вы не станете удерживать своих швейцарцев от драки с королевскими мушкетерами за меня и под мою ответственность?

- Ни за что, господин маршал! Хотя бы в самом Лувре пришлось драться! - поспешил уверить Ферморель.

- Решитесь вы содействовать уничтожению моих врагов, кто бы они ни были, как бы высоко не стояли, имея ввиду, что они также и враги ее величества.

- Ваши приказания будут беспрекословно выполнены!

- Некоторые знатные придворные из свиты короля задумали изменническое преступное дело: в одну из следующих ночей арестовать, а может быть и убить ее величество и приближенных к ней людей, - сказал Кончини.

- Неслыханное дело! - с негодованием вскричал удивленный Ферморель.

- Я имею верные сведения обо всем. Вещь, действительно, невероятная, любезный капитан, но, тем не менее, план наших противников может осуществиться, если мы не примем мер к тому, чтобы энергично им противостоять.

- Располагайте мной и моими швейцарцами, господин маршал! Благодарю вас за высокое доверие, которым вы меня удостаиваете! - с жаром произнес Ферморель.

- Я испытал уже вас, и полагаюсь на вашу верность, но теперь придется особенно быстро и смело действовать. Выслушайте, каким образом мы можем разрушить планы наших врагов. Завтра вечером вы с вашими швейцарцами должны будете сделать дело, за которое я беру ответственность на себя.

- Какого же рода дело это будет, господин маршал? - спросил Ферморель, и глаза его заблестели.

- В одиннадцатом часу вечера вы тихо займете караулы в Лувре, делая вид, что держите сторону наших врагов, чтобы мы могли беспрепятственно начать против них действия в следующую ночь. С пятьюдесятью надежными солдатами вы ворветесь в галерею, убивая всех, кто вздумает сопротивляться, - особенно не щадите мушкетеров, - потом оцепите флигель королевы-матери, как будто способствуя ее аресту... Не пугайтесь, ее величество знает об этом плане и одобряет его.

- В таком случае, я готов исполнить приказание!

- Я был уверен в вас! Но слушайте дальше: флигель королевы-матери я буду защищать сам. Когда мы затеем драку во дворце, большая часть швейцарцев пусть примкнет ко мне. Если вас станут теснить, мы будем иметь все основания занять флигель короля и арестовать всех, кто против нас.

- Что меня ожидает за это, господин маршал?

- Титул барона де Гаркур, любезный капитан!

- Как... верно ли я понял?

- Вы получите в награду за ваши заслуги местечко Гаркур, владелец которого имеет право на титул барона де Гаркур! Не забывайте, я принимаю на себя ответственность за все, что вы будете делать, - продолжал маршал.

В эту минуту дверь отворилась. Кончини с удивлением поднял голову, но сердитое выражение его лица сразу изменилось, когда он увидел герцога д'Эпернона и маркиза де Шале.

- А! Милости просим, господа! - пригласил он.

- Вы, я вижу, инструктируете капитана, - сказал д'Эпернон, здороваясь с маршалом и Ферморелем. - Честное слово, маркиз, вы замечательно неутомимый министр! Но позвольте и нам сесть... И мы сегодня сделали много трудных дел!

Герцог лениво опустился в золоченое кресло. Шале тоже сел.

- Так, в одиннадцатом часу вечера, любезный капитан, - прибавил Кончини, завершая разговор с Ферморелем. - Будьте аккуратны!

- И очень осторожны, - дополнил герцог обычным важным тоном. - Докажите, что вы достойны чести такого поручения!

- Я вполне понимаю его значение, - ответил Ферморель, - в одиннадцатом часу швейцарцы будут в Лувре.

- Когда я покажусь у открытого окна, вы должны пробиться в галерею, - сказал маршал. - Пока не увидите меня, ничего не предпринимайте! Прощайте, любезный капитан!

- И ничего не разглашайте, - прибавил Эпернон, понижая голос.

Ферморель почтительно поклонился и ушел; он, как офицер наемного войска, привык ничего не расспрашивать и не раздумывать над приказами, а просто исполнять их, слепо подчиняясь Кончини, маршалу Франции, первому приближенному и поверенному королевы-матери.

- Этот капитан швейцарцев, кажется, надежный малый, - сказал д'Эпернон, - на него можно положиться. Ну, любезный маршал, мы пришли потолковать с вами.

- А я, кроме того, выслушать ваши приказания, - прибавил Шале.

- Вы нам особенно нужны, любезный маркиз, - ответил Кончини последнему. - На вашу верность и гениальность рассчитана главная часть задачи.

- Объясните нам ваши планы, - попросил Шале. - Вы, конечно, уже переговорили обо всем с ее величеством, и она все знает...

- Насколько это необходимо, разумеется, - высокомерно ответил Кончини.

- Ее величество ведь всегда полагается на опыт верных ей вельмож Франции, - самодовольно заметил д'Эпернон.

- Вечером мы соберемся во флигеле Лувра, который занимает королева-мать, - сказал маршал. - Со мной будет человек тридцать преданных мне дворян. С адъютантами и другими придворными штата ее величества у нас будет почти восемьдесят вооруженных людей. Да прибавьте еще человек тридцать швейцарцев. Как только в одиннадцатом часу вечера Ферморель сделает фальшивое нападение, цель которого перебить мушкетеров в галерее и отдать власть нам в руки, вы господин маркиз, с десятками четырьмя придворных займете и очистите флигель короля... разумеется, для того только, чтобы оградить его величество от всякой опасности.

- Один вопрос, господин маршал. Учтена ли возможность препятствий, которые могут явиться в Лувр извне при выполнении вашего плана? - спросил итальянца маркиз.

- Этого не случится! - вскричал д'Эпернон. - Ведь господин маршал, разумеется, распорядится поставить караулы у всех дверей дворца!

- В одиннадцатом часу, когда я покажусь в окне, - ответил Кончини, - Ферморель пробьется в галерею, оцепив перед тем Лувр. Кроме того, подъемный мост через ров, отделяющий дворец от улиц, будет в это время поднят, так что всякое вторжение извне невозможно! Заняв флигель короля, вы пошлете ко мне офицера с рапортом обо всем, а затем мы приступим к аресту графа де Люиня, герцога Сюлли и других господ из свиты короля.

- Может случиться, что во флигеле мы встретим сопротивление, все может случиться... - с сомнением заметил Шале.

- В таком случае вы употребите силу, маркиз!

- Конечно, - подтвердил д'Эпернон, - не надо никого щадить! Мы лишь тогда можем иметь успех, если будем давать быстрый и твердый отпор всякому сопротивлению. Надо в один час покончить все дело, чтобы не дать времени противоположной стороне прийти в себя.

- А если король вмешается в драку? - спросил Шале, искоса взглянув на собеседников.

- Его величество сам будет виноват в последствиях такого необдуманного поступка, - ответил д'Эпернон, с ироничным состраданием пожимая плечами.

- Вы не в ответе за случайности в драке, господин маркиз, ведь не от вас зависит предупредить ее! Если король сам не остережется, так сам и будет виноват. Можно ли разглядеть его в такой свалке, тем более в полумраке галереи и коридоров? Повторяю вам, кто сам идет на опасность, тот сам виноват в своей гибели! Надеюсь, это может успокоить вас?

- Это снимает с вас всякую ответственность, любезный маркиз, - суетливо уверял д'Эпернон. - Если каждый из нас будет исполнять свою обязанность, дело, несомненно, кончится в нашу пользу, и власть навсегда останется у нас в руках.

- Мы понимаем нашу задачу и ее значение, - сказал Кончини. - Всех нас соединяет одна цель!

Шале и д'Эпернон встали. Маркиз протянул маршалу руку.

- Принимаю данное мне поручение, - твердо сказал он, - то есть, можете считать его исполненным.

- Прекрасно, маркиз!

- До свидания в Лувре, и спокойной ночи двадцать четвертого апреля, - сказал д'Эпернон, подчеркивая фразу.

Любезно раскланявшись, они с маркизом де Шале вышли из комнаты. Заговор был вполне готов. Были все основания надеяться на успех.

Того же самого тайно ожидали и при дворе короля! Обе стороны рассчитывали на успех и победу. Которая ошибалась? Чьей партии суждено было оказаться побежденной?

Кончини с торжествующим видом стоял посреди кабинета. Так уверенно мог улыбаться только тот, кто наверняка знал, что его могущество непоколебимо, кто никогда не имел ложных надежд. Разумеется, до сих пор расчеты никогда не подводили этого авантюриста, поднявшегося до звания маршала Франции, маркиза, министра, вождя государства. Неужели теперь обманут, теперь, когда это важнее всего?

Его боялись... Тысячи людей добивались благосклонности всемогущего маршала, державшего в руках королеву-мать... В его приемных постоянно толпились придворные, просители и льстецы. Но не почтение к его личности приводило их туда, а желание добиться каких-либо выгод. Они гнулись и ползали перед ним, рассыпались в уверениях верности и преданности. А между тем, первыми были готовы бросить его, потеряй он свое могущество.

Антонио доложил маршалу, что его супруга у ее величества, в Лувре, а в приемных, по-прежнему, ожидает аудиенции множество представителей знати.

Кончини велел сказать, что никого больше не примет в этот вечер, а завтра они могут опять явиться, он выберет тех, которые заслуживают особенного внимания, и возьмет их с собой в Лувр представить ко двору.

Человек тридцать, настойчиво уверявших его в своей преданности, он уже решил использовать в дворцовом перевороте. За смелое и верное исполнение обязанностей им обещаны были места тех, кто будет убит или арестован во Бремя драки.

Антонио ушел. Камердинеры зажгли в кабинете бра и канделябры, и Кончини сел к большому письменному столу, покрытому бумагами, картами и разными актами. Между ними уже лежали приказы об аресте с непроставленными еще именами. Кончини стал вписывать имена ненавистных ему людей, скрепляя приказы своей подписью.

Работы было много: сотни несчастных посылались в Бастилию, в другие тюрьмы и на галеры.

В числе осужденных мушкетеров были виконт д'Альби, маркиз де Монфор, Генрих де Сент-Аманд, Джузеппе Луиджи, барон Витри и еще человек двадцать, казавшихся ему подозрительными. Всех их должны были ночью же отправить на галеры. Затем следовали смертные приговоры, которые Кончини писал сам, чтобы никто не узнал о них раньше.

До глубокой ночи занимался он бумагами, потом пошел спать, чтобы не слишком утомляться и завтра бодрее выдержать бессонную ночь.

Перед тем как ложиться, маршал, обыкновенно, сам запирал все двери, хотя в его дворце везде стояли надежные караулы. В этот раз, проделывая то же самое, он вдруг вспомнил, что две ночи кряду видит один и тот же сон, будто он гуляет между фруктовыми деревьями, ветви которых прогибаются от изобилия плодов. Он объяснял себе этот сон тем, что завтра вечером соберет все плоды, которых так добивался. Маршал заснул...

Опять ему приснилось, что он ходит по саду, и над ним склоняются тяжелые ветви с плодами... И Элеонора ходила поодаль, между деревьями... Его очень манили ярко-красные фрукты, но достать их он никак не мог, хотя они были очень близко; под ногами вместо травы был голый камень, а в глубине сада поднимался его дворец. Наконец они с Элеонорой схватили одну ветку, и вдруг его руки обагрились кровью. Мороз пробежал у него по коже. Он вдруг очутился в дикой пустыне. Деревья куда-то пропали, дворец исчез... Вдали чернели дымящиеся развалины... тысячи гигантских рук тянулись к нему и к Элеоноре. Он никак не мог вырваться, убежать - они окружали его со всех сторон. Холодный пот выступил у него на лбу. От страха он хотел закричать, позвать на помощь, но голос не повиновался ему...

Очнувшись от тяжелого сна, маршал обнаружил, что на лбу у него еще не высохли капли пота. Он улыбнулся собственному страху и встал, вполне уверенный в своем всемогуществе.

Занимался день, роковой день двадцать четвертого апреля! В следующую ночь будут устранены последние препятствия на пути к величию и власти!

Донесения из Лувра и города были самые удовлетворительные. Все шло в обычном порядке. Король не отдавал никаких особенных, выходящих из ряда вон, приказаний. Никто, по-видимому, не подозревал о готовящемся перевороте.

Дежурным офицером в галерее был барон Витри, что вполне устраивало Кончини: таким образом этот мушкетер будет убит одним из первых!

Чтоб устранить всякие подозрения, маршал велел подать экипаж и поехал кататься. Проехавшись по городу и по Булонскому лесу, он вернулся к себе во дворец и после аудиенции пригласил тридцать человек к обеду, пышно накрытому в большом зале. Кончини усердно пил с гостями, добивавшимися его милости, и был очень весел.

Было уже довольно поздно, когда он встал из-за стола и объявил, что приглашенные пойдут с ним на половину королевы-матери, которой он их представит. Избранные, буквально не чувствуя под собой ног от радости, отправились с маршалом в Лувр.

Кончини перешел подъемный мост рва, окружавшего королевский дворец, - все было в обычном порядке и спокойствии. У портала взад-вперед ходили часовые, в освещенной передней и на лестнице, как всегда, болтали лакеи. Ничего особенного нигде не было заметно.

Когда маршал подошел к порталу, часовые сделали на караул. Он вошел в переднюю. Его протеже следовали за ним немного поодаль. Ферморель со своими швейцарцами еще не занял караула. Кончини поднялся по мраморной лестнице, которая вела в галерею, и собирался повернуть к комнатам королевы-матери. Нов эту минуту к нему подошел барон Витри, а в глубине галереи показались солдаты...

- Именем короля! - громко сказал Витри, - вы арестованы, господин маркиз д'Анкр!

С зубцов Лувра раздался глухой выстрел.

- Вы с ума сошли, прочь с дороги! - крикнул Кончини, выхватив шпагу, чтоб ударить Витри.

- Стреляй, - скомандовал барон, отступая на шаг.

Раздалось пять выстрелов одновременно. Пули, по-видимому, были пущены метко... Маршал пошатнулся. Все совершилось в несколько секунд, так что побледневшие испуганные люди у лестницы растерялись, не зная, что делать.

- Отомстите... меня убивают... сюда! - крикнул глухим голосом Кончини и упал.

- Измена! Я опоздал!.. - проговорил он сквозь зубы.

Ковер на полу галереи обагрился его кровью. У портала слышны были мерные шаги часовых. Придворные, обернувшись, увидели, что подъезд Лувра занят мушкетерами.

В галерею вышел Люинь с придворными из свиты короля и подошел к балюстраде.

Звуки выстрелов привлекли внимание камергеров. Во всех коридорах раздавались шаги и голоса. Все куда-то бежали, сталкивались, спрашивали друг друга и ничего не понимали.

- Да здравствует король Людовик XIII! - громко крикнул Люинь с галереи.

И придворные, которые только что видели, как пронесли маршала, все без исключения и без малейшего колебания слились в единодушный хор, повторявший:

- Да здравствует король!

XXV. АРЕСТ КОРОЛЕВЫ-МАТЕРИ

Мария Медичи была со своими придворными дамами в приемной зале; Элеонора Галигай явилась к ней перед сумерками, чтобы сообщить о том, что дела шли именно так, как ей того хотелось, и что через час супруг ее прибудет в Лувр с большой свитой для того, чтобы в тишине и с полной осторожностью принять на себя дела правления. Она уверяла, что теперь уже не подлежит никакому сомнению благотворная перемена, которая произойдет сегодня в Лувре. Королева-мать приняла это известие весьма благосклонно, глаза ее ярко блестели, во всем лице появилось какое-то неуловимое выражение довольства.

В смежном зале ожидали маршала герцоги д'Эпернон и Гиз, маркиз де Галиас и некоторые другие важные и влиятельные лица партии королевы-матери. В прихожих, по обыкновению, теснилась толпа адъютантов, камергеров и придворных.

Королева, беззаботно смеясь, разговаривала с герцогиней Бретейльской и с Элеонорой. С наступлением темноты зажгли канделябры. Лакеи разносили на серебряных подносах маленькие чашечки, наполненные темно-коричневым напитком. Мария Медичи получала первый кофе из Италии, который был первоначально вывезен из Египта Проспером Альпинусом и прописывался им как лекарство. В Италии скоро оценили приятные свойства этого нового напитка, и королева-мать поспешила ввести его при своем дворе, несмотря на то, что обходился он совсем недешево.

В то время как присутствующие пили кофе и нетерпеливо ожидали маршала, в дверях зала, из-за портьеры, появилась высокая фигура Ришелье.

Милостынераздаватель королевы-матери вошел без доклада. Лицо его было бледнее обыкновенного, в темных глазах отражалось несвойственное для него беспокойство. Он прямо подошел к королеве-матери, возле которой все еще стояли герцогиня Бретейльская и Элеонора Галигай. Дамы смотрели на него с выражением нетерпеливого ожидания.

- Я пришел, чтобы довести до сведения вашего величества одно в высшей степени странное обстоятельство, - как-то глухо заговорил Ришелье. - В Лувре происходит нечто весьма таинственное.

- А я думала, что вы уже знаете о том, что должно произойти, - ответила Мария Медичи, вопросительно взглянув на Элеонору Галигай, - или, может быть, господина милостынераздавателя еще не предупредили?..

- Я знаю все, ваше величество, - быстро перебил Ришелье, - я знаю все, что могло и должно было произойти с этой стороны. Но именно поэтому-то я и поспешил сообщить вашему величеству о тех в высшей степени странных наблюдениях, которые я только что имел случай сделать.

- Говорите, - приказала королева-мать, которую, казалось, начинало заражать беспокойство Ришелье.

- Я видел сейчас, как через малые ворота, ведущие прямо к флигелю короля, в Лувр чрезвычайно тихо и осторожно въехало несколько весьма влиятельных людей, среди которых я узнал герцога Бриссака, Монтбазона, Вандома и Рогана, ла Вьевиля и шевалье д'Альберта.

Мария Медичи видимо испугалась: имена, которые назвал милостынераздаватель, не предвещали ничего хорошего, все это были люди влиятельные, принадлежавшие к высшему дворянству в стране и ни в чем не уступавшие преданным ей Гизу и д'Эпернону.

- Тем лучше, господин Ришелье, - холодно проговорила Элеонора Галигай, - тем лучше, потому что легче окажутся в наших руках все эти павшие величия.

- Излишняя самоуверенность лидеров, маркиза, уже не раз губила великие дела, - возразил осторожный Ришелье.

- Нам опасаться нечего! Смертные приговоры и приказы об изгнании многих из этих господ уже заготовлены, а через несколько часов они будут и подписаны! - улыбаясь, ответила энергичная помощница королевы-матери.

- Разрешите мне, ваше величество, окончить доклад, - обратился к Марии Медичи Ришелье, которому злоба и гордыня бывшей камер-фрау невольно внушали отвращение. - По берегу Сены к задней стороне Лувра, пользуясь темнотой, скрытно пробираются мушкетеры. Кроме того, я видел сейчас, что в галерее барон Витри расставил несколько вооруженных с головы до ног солдат, причем старался спрятать этих подозрительных часовых за статуями и тропическими растениями.

На лице Элеоноры появилось озабоченное выражение.

Королева-мать, очевидно, еще лучше поняла и оценила всю важность этих вестей. Она быстро встала и выпрямилась во весь рост.

- Нужно тотчас же известить от этом маршала. Только, мне кажется, мы уже опоздали! - громко проговорила она, и волнение ее непроизвольно передалось всем присутствующим. - Нужно немедленно послать к нему. Или, может быть вы, господин милостынераздаватель, возьмете на себя труд доставить маршалу эти крайне важные сведения.

В эту минуту оглушительно прогремели выстрелы стражи в галерее и мортир на Луврской башне. Этот звук потряс всех присутствующих и привел в невыразимый ужас. Молча и неподвижно смотрели они на смертельно побледневшие лица друг друга.

- Да, теперь уже поздно! - проговорил, наконец, Ришелье таким тоном, от которого холод страха пробежал по телу королевы-матери и болезненно вздрогнула неустрашимая Элеонора Галигай.

- Что значат эти выстрелы? Что происходит в галерее? - почти беззвучно произнесла Мария Медичи.

В зал быстро вошли герцог д'Эпернон и маркиз Галиас.

- Все погибло! - проговорил последний, посиневшими от волнения губами.

- Нас перехитрили, государыня! - сказал герцог. Пока королева-мать собиралась с мыслями и пыталась вернуть самообладание, Элеонора Галигай быстро вышла в соседний зал.

- Надо сейчас же разузнать, что происходит в Лувре! - повелительно проговорила королева.

Но никто не двинулся с места. Казалось, ни у кого не хватало духа выйти за пределы зала.

- Ну, так я сама добуду себе ответ! - вскричала Мария Медичи, бросая презрительный взгляд на своих совершенно растерявшихся сторонников. Она хотела уже выйти в смежный зал, но на пороге появился герцог Гиз.

- Все погибло! - глухо повторил он. - Маршал лежит в галерее, простреленный пятью пулями, мушкетеры осаждают Лувр, народ приветствует короля, который стоит у одного из отворенных окон дворца.

При этих словах Мария Медичи затрепетала. Глаза ее широко раскрылись, побелевшие губы дрожали. Это было уже слишком много для властолюбивой и гордой королевы. Несколько мгновений она стояла как окаменелая, но вдруг подняла руку и быстрым движением распахнула портьеру соседнего зала. Королева мгновенно отпрянула назад - представившаяся ей действительность была ужасна. В ее прихожей стояли мушкетеры. Теперь она стала узницей! Королева-мать выпустила из руки портьеру и упала.

Между тем, к побледневшей от злобы и волнения Элеоноре подошел барон Витри и показал ей указ, согласно которому ее следовало обыскать и отвести в тюрьму.

Весть о дворцовом перевороте быстро распространилась в народе. Парижане толпами бросились к Лувру, громко выкрикивая приветствия королю. Сквозь них прорывались угрожающие возгласы в адрес Кончини и проклятия его супруге - колдунье Галигай. Крики эти слышны были и в покоях королевы-матери. Так долго сдерживаемое озлобление народа прорвалось, наконец, наружу и достигло ушей скрывавшейся в своих покоях Марии Медичи.

Герцог д'Эпернон подошел к ней и усадил ее в кресло. Придворные дамы частью стояли, частью пали перед ней на колени. Некоторые скрывали свои искаженные лица носовыми платками. Маркиз Галиас с холодной решимостью подошел к герцогу Гизу, а великий милостынераздаватель Ришелье встал за креслом, на котором сидела королева-мать.

Элеонора Галигай не возвратилась в зал. Барон Витри отвел ее в хорошо охраняемую камеру городской тюрьмы, где она должна была ожидать решения своей участи от парламента. Муж ее был убит, и тело его в эту же ночь вывезли из Лувра и просто закопали.

Тем временем народ в порыве слепой злобы поджег дворец ненавистного маршала и приветствовал радостными криками падение его стен и гибель скопившихся там награбленных богатств. Несколько человек из прислуги, всегда относившихся к горожанам с нахальной гордостью, было брошено рассвирепевшей толпой в самую пучину пламени. Только один человек, и именно тот, против которого выражалось наибольшее негодование, сумел избежать народной ярости: Антонио покинул гибнущий корабль при первых же порывах бури.

Переворот в Лувре совершился с быстротой и четкостью, достойных удивления. Людовик вынужден был принять требования и советы графа. В полночь дворец был оцеплен мушкетерами, флигель королевы-матери перешел в их руки при соблюдении всех необходимых мер предосторожности. Капитан Ферморель был взят в плен, его швейцарские солдаты получили приказ не оставлять своих квартир под страхом тяжких наказаний. Люинь велел раздать им деньги и вино, и они радостно провозглашали здравицы королю Людовику, вовсе не заботясь и не спрашивая о том, будет ли ими командовать капитан Ферморель или кто-либо другой.

Однако возвратимся в покои королевы-матери, с которой оставалось теперь лишь несколько ее приверженцев. Большинству удалось бежать на юг государства или в свои собственные поместья. Мария Медичи смотрела теперь на происшедшее с мрачным и холодным спокойствием.

Наконец в покои королевы-матери явился граф Люинь в сопровождении нескольких вельмож из свиты короля, перед которыми королева, однако, не сочла нужным подняться с места. Люинь решил продемонстрировать всю свою власть и силу данными ему полномочиями и званием королевского посла.

- Я пришел к вам как посол его величества короля, облеченный всей безграничностью его власти, - проговорил он, гордо выпрямляясь.

Мария Медичи поняла значение этих слов и медленно поднялась со своего кресла.

- Я с нетерпением жду услышать то, что желает сообщить мне король после всего, что здесь произошло, граф, - ответила она.

- Его величество искренне сожалеет о только что происшедших событиях и о тех обстоятельствах, которыми они были вызваны. Теперь король решил взять на себя дела правления. Вы же, государыня, вероятно, не сочтете себя в должной безопасности, оставаясь в Лувре?

- То есть как это? Что это значит?

- Его величество желает, чтобы вы отказались от дел правления, которые отныне перейдут в кабинет самого короля. Поэтому он послал шевалье д'Альберта...

При этих словах графа сам шевалье появился в дверях зала.

- Его величество удостоил шевалье д'Альберта чести проводить вас в Люксембургский дворец сегодня же ночью, - резко продолжал Люинь, - и там охранять вас от всякого беспокойства.

- В Люксембургский дворец шевалье должен сопровождать и охранять меня! - с горечью повторила Мария Медичи. - Называйте вещи своими именами, граф. Меня просто приказано арестовать, посадить в тюрьму и приставить ко мне тюремщика.

- Если вашему величеству угодно так понять смысл высочайшего повеления, - ответил граф, слегка пожимая плечами, - то я не смею возражать.

- Но ведь это неслыханное насилие! - вскричала королева-мать. - Я желаю видеть короля, моего сына, и переговорить с ним.

- К сожалению, это невозможно! - возразил Люинь, становясь ей поперек дороги. - Его величество слишком занят, да и флигель этот лишен всякого сообщения с остальными частями дворца.

- Прекрасно задуманная и мастерски исполненная игра! - созналась Мария Медичи дрожащим голосом.

- В которой выиграл тот, кто действовал энергичнее, - подхватил граф резко. - Мы были хорошо осведомлены и имели все основания к тому, чтобы действовать подобным образом. Если бы обнародовать все принесенные жалобы, то можно было бы открыть в высшей степени скандальный процесс. Вследствие этого правительство его величества предпочло принять самые быстрые и решительные меры предосторожности.

- Король желает, чтобы я уехала непременно этой же ночью? - спросила королева.

- Непременно, ваше величество! Карета ожидает вас у малых ворот Лувра, - отвечал Люинь. - Шевалье будет иметь честь сопровождать вас. Если вы пожелаете, то и придворные дамы ваши могут последовать за вами.

- О, как ко мне милостивы! - горько и злобно вскричала Мария Медичи. - Проводите меня, герцог д'Эпернон, и вы, милая герцогиня Бретейль, разделите уж с нами нашу печальную и неожиданную участь.

Герцогиня опустилась на колени и со слезами поцеловала руку королевы-матери. Мария Медичи простилась со всеми придворными, после чего подала руку герцогу д'Эпернону. Шевалье д'Альберт и фрейлина пошли за ними.

Внизу у малых ворот стояла закрытая карета для государственных преступников. Королеву-мать не пощадили, не избавили от унижений, посадив в карету с военным конвоем, который сопровождал ее вплоть до Люксембурга. Здесь ей предстояла одинокая жизнь узницы.

Герцог Гиз и маркиз Галиас по повелению короля были посажены в Бастилию, из которой был освобожден принц Конде. Милостынераздаватель Ришелье был удален от двора и получил назначение епископа в Люсон. с тем, чтобы посвятить себя делам исключительно церковным. Остальные приверженцы королевы-матери также были частью удалены, частью изгнаны, и Лувр скоро совершенно очистился от лиц, неприятных ставшему во главе его графу де Люиню.

Всемогущий любимец короля прибег к самым гнусным интригам для того, чтобы удалить от Людовика даже тех его приближенных, которые чем-либо могли препятствовать его честолюбивым планам. В их числе были престарелый герцог Сюлли и принц Генрих Конде, поскольку именно эти люди могли стать на дороге Люиня. Он жаждал безраздельной и неограниченной власти и мечтал сделаться первым министром и маршалом Франции и, овладев душой слабого, всегда нуждавшегося в руководстве, Людовика, править страной так же самовластно, как это делал Кончини.

Король оказался под полным влиянием своего любимца и даже не пытался противиться власти этого человека, который управлял им с истинно демонской хитростью.

Результатом дворцового переворота стала лишь перемена имен правителей, а вовсе не перемена правления, которой так желал и которую так радостно приветствовал народ.

Мария Медичи скоро поняла, что Люинь не замедлит сам погубить себя. Своей непомерной гордостью, жадностью и отсутствием всяких способностей управлять страной, он, естественно, должен был внушить к себе такую всеобщую ненависть, что не исключалось появление у королевы-матери новых приверженцев и перемен в симпатиях народа.

Из уединения в своем Люксембургском дворце она постоянно и зорко наблюдала за жизнью при дворе. Неизменно преданный герцог д'Эпернон, получивший вместе с герцогиней Бретейльской разрешение навещать ее в изгнании, сообщал ей все более или менее важные новости.

Королева-мать, казалось, вполне подчинилась своей печальной участи и усердно занималась отделкой своего еще не совсем законченного дворца, из которого действительно должно было выйти нечто достойное удивления. Она выписала множество живописцев и скульпторов и сама руководила их работами.

Однажды вечером королеве-матери доложили о приезде герцога д'Эпернона. Она тотчас же догадалась, что только какие-нибудь важные события могли привести его к ней в такой необычный час. Королева приказала своей фрейлине пригласить герцога войти и позаботиться, чтобы никто не мешал их беседе.

Д'Эпернон вошел и поцеловал руку королеве.

- Ваша преданность - истинное благодеяние для моей души, герцог, - с грустью произнесла Мария Медичи, предлагая ему кресло.

- Я понимаю вас, ваше величество, - отвечал герцог, - понимаю уже потому, что вместе с вами несу тяжесть такого положения. Ноя начинаю опасаться, что недостойный любимец короля настолько ненавидит нас, что не удовлетворится даже этой степенью нашего несчастья и пожелает большего.

- Что случилось? Говорите и не скрывайте от меня ничего. Последние удары судьбы приучили меня выслушивать даже самые ужасные вещи с полным спокойствием и самообладанием.

- Подробных сведений у меня, к сожалению, нет, - отвечал д'Эпернон. - Вы сами знаете, теперь я не имею при дворе таких связей, но я слышал, как в прихожих говорилось о какой-то скорой здесь перемене.

- Как? Относящейся ко мне, герцог?

- Мне сообщили, что граф де Люинь уговаривает короля назначить для королевы-матери другую резиденцию, так как Люксембург недостаточно безопасен и недостаточно удален от двора.

- Или, выражаясь точнее, потому, что Люксембург недостаточно похож на тюрьму?

- Толкуют то о дворце в Фонтенбло, то в Блоа, - но король еще колеблется.

- Горе им, если они преступят границы возможного! - со злобой воскликнула Мария Медичи.

- К сожалению, я не мог доставить вам более точных сведений, ваше величество.

- Вы правы! Нам нужно во что бы то ни стало иметь преданного человека в Лувре. И знаете, что мне пришло в голову? Меньше всего подозрение может пасть на маркизу Вернейль, а ее прошлое, без сомнения, позволяет ей быть при дворе.

- Да, мне кажется, она была бы крайне для нас полезна, а на преданность маркизы, думаю, можем положиться.

- Она умна, осторожна и преданна, а супруга моего сына-короля, если я обращусь с ходатайством, сделает ее своей статс-дамой.

- Прекрасно! - согласился герцог. - Тогда мы достигнем двух целей сразу!

- Маркиза будет не только наблюдать за двором короля, но и за королевой. И если нам удастся отвратить от короля графа де Люиня и одновременно посеять недоверие к его супруге, то тяжкое время изгнания закончится гораздо скорее, чем думают наши враги. Я даю вам слово, герцог, что король не может обойтись без меня и непременно станет искать моей помощи, потому что ему необходим руководитель.

- Мне остается только прибавить, ваше величество, что ваше переселение в Блоа будет равносильно факелу, воткнутому в бочку пороха! Недовольные и большинство наших приверженцев собрались на юге Франции и ждут только знака, чтобы восстать с огнем и мечом. Если судьба вашего величества возмутит их, то ни за что нельзя будет поручиться, - война станет неизбежной.

- Остановитесь, герцог, пощадите меня! Я все еще не верю, что мой царственный сын решится на такую меру.

- Маркиза скоро найдет возможность доставить верные сведения. Я прошу ваше величество только об одном: надеяться на лучшее, но в то же время быть готовой и к худшему. Пока существует влияние этого Люиня, можно всего ожидать, даже междоусобной войны. О! Поверьте мне, ваше величество, что я вполне понимаю планы этого графа, только что назначенного констеблем Франции! Он теперь хочет, чтобы вспыхнуло восстание, затем, чтобы с мечом в руках положить ему конец и стать еще выше в глазах короля, уже как спаситель трона. Потому-то он и провоцирует недовольных, заставляет своих тайных противников высказаться открыто и надеется достигнуть этого ссылкой королевы-матери в какой-нибудь отдаленный замок.

- Пусть он остается при своих планах! - вскричала Мария Медичи, и глаза ее заблистали огнем энергии. - Меня не пугает участь мученицы! Но его планы против него же и обернутся.

- Да, он расшатывает власть, которая и без того уже готова пасть! Он забывает, что в предводительствуемых им войсках большинство составляют дворяне, которых он оскорбил своим высокомерием. У нас есть много храбрых военачальников, а Люинь способен лишь обучать соколов. И так уже ропщут, что меч Франции достался ему, тогда как люди, достойные этой чести, обойдены ею. И если когда-нибудь ему придется поднять этот меч для войны, никто не последует за ним.

- Браво, герцог! Ваше воодушевление радует меня, значит, вы предвидите счастливый исход нашего положения. Если враги осмелятся поднять руку на меня для того, чтобы еще более оскорбить и унизить, дело их получит достойную кару! Подождем же вестей от маркизы, которая через несколько дней начнет свою службу в Лувре. Нам нет нужды трудиться, чтобы вырыть яму нашему врагу. Я хорошо знаю своего царственного сына! Этот любимец скоро надоест ему и станет даже ненавистен, нам необходимо лишь воспользоваться этим обстоятельством. Обо всем мы будем знать через маркизу... Однако что это? - встревожилась Мария Медичи. - Сюда идут.

В комнату вошла герцогиня Бретейльская.

- Простите, государыня, шевалье д'Альберт пришел к вам с делом, которое не терпит отлагательства, - сказала фрейлина.

- Мой тюремщик! Прикажите ему войти, герцогиня, - отвечала королева-мать и, обратись к хотевшему уже откланяться д'Эпернону, прибавила, - останьтесь еще на минуту.

Шевалье д'Альберт вошел с низким поклоном. В руке у него была какая-то бумага.

- Из кабинета короля, моего сына? Покажите-ка, господин шевалье.

Мария Медичи взяла бумагу и взломала печать. Она вздрогнула, побледнела и подала письмо герцогу. Шевалье вышел.

- Прочтите, герцог. Они действуют быстро!

- В Блоа... завтра... так скоро! - пролепетал крайне взволнованный герцог.

- Да, в мои вдовьи владенья, - с ужасающей горечью засмеялась королева-мать. - Обо мне заботятся с трогательной преданностью, дорогой герцог! Прекрасно расположенный замок в Блоа совершенно готов и устроен к моему приезду. Лицо ее исказилось гримасой боли и ненависти. - Я поеду в Блоа, в тюрьму, а маркиза должна поступить ко двору. Прощайте, герцог, будьте счастливы!

XXVI. ПРЕСТУПНАЯ ЛЮБОВЬ

Анна Австрийская возвратилась из Сен-Жермена в Париж и снова поселилась со своим двором в Лувре.

Когда ей передали просьбу королевы-матери принять ко двору маркизу Вернейль, которая со времени падения Марии Медичи оставалась в стороне, она, ничего не подозревая, охотно назначила ее своей статс-дамой.

С этой женщиной, ставшей таким образом в ряд со знатнейшими особами государства, случилось некогда одно странное обстоятельство.

Король Генрих IV имел слабость часто менять предметы своей любви. После того, как он развелся с Маргаритой Валуа и уже отличил прекрасную и кроткую Габриэль д'Эстре, затем влюбился в девицу д'Антрег, женился на Марии Медичи, он подарил свое пылкое сердце возбуждавшей всеобщее удивление супруге Генриха Конде.

К числу фавориток короля принадлежала также одна благородная девица, скорее умная и привлекательная, чем красивая. Однажды добившись любви короля, девушка эта уже никак не хотела ее лишиться и не отказывалась при этом от всяких интриг и хитростей. Таким образом она сделалась маркизой Вернейль и была осыпана богатствами. Генрих позаботился даже о том, что ее принимали при Дворе и окружали полным почетом и уважением.

Когда же король потерял к ней интерес и она убедилась, что никакие ухищрения не могут возвратить его любовь, в сердце ее затаилась непримиримая ненависть к Генриху.

Весьма естественно, что утраченная любовь одного и того же человека создала между покинутой любовницей и нелюбимой женой некий союз. Мария Медичи и маркиза Вернейль сошлись гораздо скорее и теснее, чем того можно было ожидать, учитывая разность их общественного положения. Их отношения иногда походили на искреннюю дружбу.

После кончины Генриха IV маркиза примкнула к партии королевы-матери, но при этом вела себя так умно и осторожно, что никогда не выказывала ей своей преданности явно. Поэтому никто не подозревал о ее близости к королеве, и ни одна из партий не только не проявляла к ней никакой враждебности, но и вовсе не опасалась ее. При Дворе вообще с большим почтением относились к женщинам, которых некогда отличал Генрих IV. Маркиза же, сверх того, была очень богата и превосходно образована.

Молодая королева, несклонная к подозрительности, не могла и предполагать, что эта женщина была самая опасная интриганка среди тогдашнего Двора, что она не брезговала никакими средствами для достижения своих целей, и что с годами в наболевшем и озлобившемся сердце ее совсем не осталось никаких добрых чувств. Назначив маркизу своей статс-дамой, она сама приблизила ее к себе и допустила в свой самый интимный круг.

Анна Австрийская вообще была доверчива, а в последнее время так сосредоточилась на своих внутренних переживаниях, что совершенно неспособна была заметить чужую наблюдательность. Она стала любить уединение, подолгу молилась перед образом Мадонны, висевшем в ее будуаре, а по часто заплаканным ее глазам видно было, что беззаботная ясность покинула ее душу. Там бушевали теперь укоры совести, тоска и несчастная любовь, изгонявшие из нее то сознание невинности, которое прежде делало ее такой счастливой. Она не могла не сознавать, что эта невинность погибла безвозвратно, но не могла отказаться и от мечты быть любимой тем, кто так мощно ворвался в ее сердце.

Это была любовь постыдная, потому что она принадлежала не тому, с кем навеки соединила ее благословляющая рука священника. Это была любовь глубоко несчастная и безнадежная. Одновременно она чувствовала себя преступницей за то, что все помыслы ее стремились к человеку, который, не щадя чести и жизни, преодолел разделявшие их землю и воду лишь для того, чтобы припасть к ее ногам и признаться ей в своей любви.

Эстебанья заметила состояние Анны Австрийской и догадалась о породивших ее причинах. Она тосковала и страдала вместе с королевой, а иногда принималась спокойно рассуждать о ней. Она не могла ее осуждать, не могла сделать ей ни одного упрека, не смела и утешать ее, боясь усугубить и без того тяжелое состояние. Да и к чему бы привели всевозможные убеждения, просьбы и вопросы, если Анна Австрийская и без того была измучена упреками совести. Да и такой ли уж тяжкий грех она совершила? Разве страсть ее была таким уже великим преступлением?

Эстебанья тосковала молча, и в глубине души искренне сочувствовала королеве, потому что предвидела для нее тяжкие дни испытаний и горя. Она лучше чем кто-либо другой, знала, что Анна Австрийская приехала в Париж со светлыми надеждами и чистым сердцем, но Людовик своей холодностью и безучастием сам уничтожил в ее душе все ростки своего собственного счастья.

Холодны и натянуты были встречи супругов. В них не проглядывало даже намека на ту взаимную любовь, которая составляет семейное счастье и королей, и нищих. Эсте-банья ясно предвидела печальные последствия таких отношений. Сама она еще никогда не переживала блаженства любви, но женский инстинкт чует чужую любовь, ее счастье или муки, достаточно тонко распознает душевное состояние ближнего по таким ничтожным признакам, которые решительно ускользают от взора мужчины.

Добрая донна Эстебанья долго ломала себе голову над тем, как облегчить испытания, посылаемые ее королеве судьбою. Но она ни разу не позволила себе заговорить об этом ни с маркизой д'Алансонской, ни с де Вернейль, ни с герцогиней де Шеврез, хотя и знала, что герцогиня была посвящена в тайну королевы и что Бекингэм пользовался ее услугами как посредницы между ним и Анной Австрийской. Вся забота доброй девушки сосредоточивалась на том, чтобы оградить королеву от всякого огорчения, развлечь и развеселить ее.

Королева понимала ее страдания и часто нарочно принимала веселый вид. Она ценила эту многолетнюю преданность и знала, что Эстебанье должно быть обидно, что она не вполне открывает ей свою душу и часто ведет таинственные разговоры с герцогиней.

Однажды вечером королева сидела в обществе своих придворных дам, стараясь сохранить веселый вид, хотя сердце ее изнывало от тоски. Герцогиня де Шеврез всячески старалась приблизиться к королеве и переговорить с нею о чем-то, но стоявшие вокруг кресла королевы, очевидно, стесняли ее.

Маркиза де Вернейль тайком наблюдала за герцогиней, и по ее беспокойству поняла, что у нее есть какая-то цель. Ее предположение превратилось в полную уверенность, когда королева гораздо раньше обыкновенного возвратилась в свой будуар, куда всегда провожала ее одна донна Эстебанья.

Союзница королевы-матери решилась во что бы то ни стало разузнать, в чем дело. Она понимала, что во всем этом кроется какая-то тайна, мысленно связывая все виденное с тем, что ставший любимцем короля английского Бекингэм боготворил Анну Австрийскую. Слухи об этой безумной любви дошли до нее от некоторых знакомых дам английского двора.

Когда королева, любезно поклонившись ушла с Эстебаньей в свой будуар, маркиза стала наблюдать за двумя оставшимися дамами и заметила, что герцогиня как-то особенно спешила уйти.

Маркиза Алансонская тоже ушла в свои комнаты, а Вернейль пробралась в полуосвещенную прихожую, через которую непременно должна была пройти герцогиня, если бы захотела возвратиться к королеве.

Чтобы остаться незамеченной, хитрая интриганка решила спрятаться в складках тяжелой оконной портьеры, за которой герцогиня уж никак не могла ее увидеть. Маркиза не ошиблась в расчете.

Едва успела она войти в оконную нишу, как дверь прихожей тихо отворилась и появилась, оглядываясь по сторонам, герцогиня де Шеврез. Убедившись, что в комнате никого нет, она быстро направилась в зал, прилегающий к будуару. Теперь уже не оставалось никакого сомнения: дело шло о какой-то тайне, которую герцогиня должна была сообщить королеве. Маркиза решилась во что бы то ни стало разузнать ее. Но каким же способом осуществить это? Как проникнуть в покои королевы?

Вдруг в голове ее мелькнула хотя и опасная, но все-таки возможная для исполнения идея. Она нашла способ подслушать разговор в покоях королевы. Комнаты донны Эстебаньи примыкали к спальне королевы и отделялись от нее только толстой темной портьерой. Маркиза решилась войти к обергофмейстерине под предлогом, что разыскивает ее, и пробраться к этой портьере. Никто не мог застать ее там или помешать во время наблюдений, а когда королева отпустит обергофмейстерину, она услышит это и успеет тихо и быстро уйти.

Она тотчас же вышла из прихожей и стала тихо пробираться почти пустынным коридором. Подойдя к двери, она остановилась и прислушалась. Эстебанья не опасалась домашних врагов, а посторонние не могли бы к ней проникнуть, так как все входы дворца охранялись часовыми, поэтому дверь была не заперта.

Из приемной обергофмейстерины, освещенной только одной тускло горевшей лампой, одна дверь вела в спальню Эстебаньи, которая примыкала к спальне королевы, другая в кабинет, расположенный возле будуара Анны Австрийской. В комнатах никого не было... Вероятно, горничная Эстебанья ушла к себе наверх, где в маленьких комнатах размещалась дворцовая прислуга. С прежней осторожностью герцогиня открыла дверь в кабинет Эстебаньи...

Надежды ее оправдались! И здесь было темно и пусто, только сквозь портьеру, отделявшую будуар королевы, проникал слабый свет, излучаемый множеством свечей.

Маркиза услышала приглушенные голоса, ей послышались даже сдерживаемые рыдания. Она торжествовала! Она достигла своей цели!

Тихо скользя по ковру, она подошла к портьере, состоящей из двух полотнищ, слегка раздвинув которые можно было оглядеть весь будуар. То, что в нем происходило, в высшей мере поразило маркизу.

Герцогини де Шеврез уже не было. В будуаре стояла одна Эстебанья возле небольшого мягкого дивана, обитого темно-желтым шелком. В первую минуту маркиза даже не заметила королеву, и только потом рассмотрела, что Анна Австрийская склонилась на подушки дивана, закрыв лицо руками. Между ее тонкими дрожащими пальцами виднелось письмо.

Королева плакала, стараясь заглушить свои рыдания. Эстебанья пыталась утешить несчастную женщину.

- Ваше величество, будьте же тверды и мужественны, - говорила обергофмейстерина ласково и вразумительно, - поберегите же себя! Ведь вы заболеете!

- Эстебанья, - рыдала королева, приподнимая голову, - разве не жаль тебе моего истерзанного сердца? Разве в тебе нет сострадания?

- Неужели мне еще словами нужно разуверять вас в том, Анна, что я всегда готова доказать на деле, какое бы ни постигло вас несчастье? Такая жизнь разбивает ваше здоровье, она губит вас! Кроме того, если этот бурный и юношески легкомысленный герцог Бекингэм будет слишком энергично стремиться вступить с вами в отношения, страшных неприятностей вам не миновать.

- Я сама это знаю! Правда твоя! - отвечала королева несколько спокойнее. - Я должна пресечь все его попытки, исключить возможность всех контактов... Но как же быть? Как передать герцогу мое решение, мою волю, мой приказ пощадить честь женщины с такой несчастной судьбой?

- Нужно найти такое средство, Анна! Подумайте, что будет, если посланец герцога или одно из его писем попадет в руки наших врагов и они передадут его королю...

- Пощади! Не напоминай мне о короле!

- Нам необходимо обдумать все спокойно и на что-нибудь решиться! - серьезно и твердо продолжала Эстебанья, ласково поглаживая руки королевы. - Послушайте моего совета, Анна! Вы знаете, что в Лувре мы окружены шпионами, и сами подумайте, что выйдет, если одно из посланий герцога попадет на глаза королю. Необходимо послать герцогу серьезное предостережение, и оно должно быть написано непременно вашей рукой, потому что он никого другого не послушает.

- Ради Бога! Что ты говоришь, Эстебанья! Письмо, написанное мною! Да ведь это было бы моей погибелью! А если оно не дойдет до него и...

- Это действительно опасное дело, Анна, но, в то же время, и единственный путь к достижению цели.

- А ведь от этой цели зависит и жизнь, и честь моя!

- Я вполне это понимаю, и все-таки, мне кажется, мы можем ее достигнуть.

- Я просто воскресаю от твоих слов! Говори скорее.

- Здесь при дворе есть дворянин, на честь которого мы можем положиться. Ему вы можете доверить письмо такой важности, - сказала Эстебанья со спокойной уверенностью. - Я говорю о виконте д'Альби, о том молодом мушкетере, с которым мы уже посылали наши тайные письма в Испанию.

- В его честности и преданности я и сама уверена, но ты забываешь, что по дороге в Лондон с ним может случиться какое-нибудь несчастье, и тогда мое письмо станет доказательством, уликой в страшном для меня обвинении.

- Виконт храбр, умен и ловок, Анна. Он во что бы то ни стало исполнит ваше поручение, не пощадит даже своей жизни, чтобы оказать вам такую важную услугу. Умоляю вас, воспользуйтесь временем, прибавьте в письме к герцогу еще несколько слов, серьезно предостерегающих его от всяких необдуманных выходок, которые могут погубить все. А я позабочусь о том, чтобы письмо это дошло по назначению.

- Я сознаю, что должна решиться на это, Эстебанья; в этом письме герцог пишет, что намерен опять приехать в Париж. Этого не должно случиться! Я больше не должна получать таких писем.

- Он подчинится вашему решению, потому что вы назовете ему те важные причины, на которые он до сих пор, по-видимому, не обращал внимания. Он сам, наконец, придет к убеждению, что эти посещения делают и вас, и его только несчастнее, и что даже его собственная честь требует того, чтобы он перестал увеличивать число таких опасных улик, как это письмо.

- О! Я несчастнейшее создание! - воскликнула Анна Австрийская, и из глаз ее опять полились горячие крупные слезы.

Ей предстояло написать холодные слова отказа человеку, к которому стремились все ее помыслы, все самые страстные чувства ее сердца. Это было невыразимо тяжело!

Но по-другому поступить было невозможно. Действовать следовало именно так, чтобы не навлечь на свою голову и на голову любимого человека самых ужасных несчастий.

- Я сейчас позову виконта д'Альби, и не сомневаюсь, что он будет готов исполнить ваше поручение, - проговорила Эстебанья, придвигая стул к письменному столу. - Несколько слов будет совершенно достаточно, чтобы герцог понял, в чем дело.

Далее маркиза уже не могла подслушивать. Пора было оставить свой наблюдательный пост. Теперь она знала все, что ей было нужно. В ее руках была в высшей степени важная тайна.

Мушкетер д'Альби должен был отправиться в Лондон с чрезвычайно важным письмом. Партии королевы-матери следовало во что бы то ни стало овладеть этим обличающим документом, открытие которого могло иметь такие последствия, которые теперь трудно даже предвидеть.

Крадучись в обратном направлении, маркиза успела сообразить, что ей следовало делать. Придя в свою комнату, она надела темный плащ и так же тайком вышла из дворца.

Между тем, королева села к письменному столу писать это решавшее ее судьбу письмо, а Эстебанья вышла в свою комнату; ей и в голову не пришло, что здесь только что была шпионка.

Задыхаясь от сознания опасности взятого на себя дела, Эстебанья боковыми ходами прошла в галерею, к стоящему в карауле Этьену. Он тотчас же последовал за донной Эстебаньей, которая всегда была ему симпатична.

Анна Австрийская только что закончила письмо. Горячая слеза упала на него из ее глаз, и эта слеза должна была сказать графу Бекингэму о горестях и опасностях любимой им женщины гораздо больше, чем все содержание письма.

Королева сложила листок, надписала его и, запечатав своей королевской печатью, встала из-за стола.

Виконт д'Альби оставался у портьеры, почтительно ожидая приказаний прекрасной королевы. Вид ее бледного грустного лица болью отозвался в его сердце. Он думал в эту минуту, что служить этой женщине - великая честь и милость.

- Виконт, - заговорила Анна Австрийская тихим дрожащим голосом, - я хочу спросить вас, не можете ли вы тотчас же, очень спешно" и тайно съездить в Лондон. Никто не должен знать, куда вы едете и что станете там делать.

- Приказания вашего величества для меня священны! Чтобы отправиться в путь, мне нужно взять отпуск у моего начальника, капитана Бонплана. Я могу получить его, если не возникнет никаких препятствий, завтра в девять часов утра, а через четверть часа после этого я буду на пути в Лондон. Соблаговолите сказать мне, ваше величество, что я должен делать в Лондоне.

- Нужно передать это письмо герцогу Бекингэму, - ответила Анна Австрийская. - Я заклинаю вас, виконт, всем, что для вас свято, отдать его именно в руки самого герцога. Берегите его, как только можете, потому что это в высшей степени важный документ. Ни за что на свете не выпускайте его из своих рук, избегайте всяческих опасностей. Все остальное я представляю на ваше собственное усмотрение и вполне полагаюсь на вашу преданность.

- Это письмо будет доставлено, кому следует, - ответил д'Альби, - или я погибну. Через несколько дней я буду в Лондоне и увижу герцога Бекингэма!

- Да хранит вас Матерь Божья! - прошептала Анна Австрийская, поклоном отпуская молодого человека, в руки которого отдала судьбу свою.

XXVII. ПАРИЖСКАЯ КОЛДУНЬЯ

- Как! Маркиза де Вернейль, в такое время! - вскричал герцог д'Эпернон, в крайнем удивлении глядя на явившегося с докладом камердинера.

- Я не мог ошибиться, ваша светлость, хотя милостивейшая маркиза и одета сегодня в черный плащ.

Герцог сам вышел в прихожую.

- Ваше удивление весьма естественно, герцог, - улыбаясь, проговорила маркиза, - но мы переживаем такое страшное беспокойное время, когда могут происходить самые невероятные вещи.

- Приветствую вас со всем жаром моего сердца, маркиза! - отвечал д'Эпернон, вводя ее в свой ярко освещенный и великолепно отделанный кабинет. - Садитесь, пожалуйста. Вы совершенно правы, мы переживаем страшное время!

- Вы говорите это с таким мрачным видом, герцог! Разве случилось еще что-нибудь ужасное?

- Так вы, следовательно, не знаете сегодняшнего решения парламента, - ведь это нечто неслыханное!

- Вы говорите о маркизе д'Анкр?

- Именно о несчастной, которую, несмотря на ее блистательную защиту, приговорили к смертной казни на эшафоте.

- Да, это заслуживает кровавой мести!

- Я вполне с вами согласен, дорогая маркиза! Нам нужно только подождать, утвердит или отменит король это постановление.

- В этом нечего и сомневаться! Констебль Франции позаботится о том, чтобы он утвердил его.

- Да, чаша злодеяний этого человека переполнена. Горе ему, если Элеонора Галигай должна положить голову на плаху! Это будет новое оскорбление дворянству, новый удар по нему, - грозно проговорил герцог. - Какое преступление вменили они жене маршала? Не за то ли следует казнить ее, что она исследовала законы природы? "Долой, смерть колдунье!" - кричал народ перед домом маркизы, а судьи подхватили эти голоса. Они обвинили ее в том, что она руководила королевой посредством волшебства, а она объявила им, что волшебство заключалось лишь во влиянии сильной души на слабую. О, она говорила поистине удивительно!

- Посмотрим, что будет дальше! Я тоже принесла вам, герцог, в высшей степени важное известие, по которому нам следует принять быстрое решение.

- Вы усердная и сильная союзница, дорогая маркиза!

- Нам нужен теперь хороший меч в сильной и ловкой руке, - проговорила маркиза. - Я надеюсь, у вас найдется такой человек.

- Скажите мне сначала, что он должен сделать, тогда мы определим и необходимые качества этого человека.

- Так слушайте же! Завтра рано утром мушкетер д'Альби выедет из Парижа тайным гонцом от ее величества королевы в Лондон, чтобы там передать ее собственноручное письмо лично герцогу Бекингэму.

- Быть не может! - воскликнул герцог, широко раскрывая глаза. - Я просто не могу поверить в это.

- Я ручаюсь вам за достоверность своего сообщения, герцог, хотя и не отрицаю, что оно удивительно, каждый счел бы его делом невозможным. Нам следует теперь хитростью или силой добыть письмо у д'Альби на дороге в Лондон.

- Да, нам нужно это сделать, даже если бы пришлось послать сотню гонцов вслед этому беарнскому виконту, - вскричал д'Эпернон.

- Я думаю, что все несомненно удастся, если мы представим это дело доброму мечу, - заметила маркиза.

- Отлично! Отлично! У меня как раз есть под рукой человек, который и вам понравится. Кроме того, он знает виконта в лицо и не отступит ни перед какой опасностью, если будет знать, что ему за это хорошо заплатят.

- Мне кажется, ваш выбор удачен, герцог, только гонец ваш поступил бы разумнее, если бы отправился не один, а с несколькими товарищами, чтобы не пропустить этого случая, который для нас не имеет цены.

- Хорошо! Только когда вы узнаете его имя, ни на секунду не сомневайтесь в том, что он удачно справится с задачей.

- Это становится интересным, герцог! Кто же этот избранник, пользующийся у вас безграничным доверием? - спросила маркиза.

- Помните ли вы, маркиза, прежнего метрдотеля маршала Кончини, которого звали Антонио?

- Но я слышала, что он пропал, исчез.

- Совсем нет, он просто благоразумно скрылся от ярости толпы и оставался некоторое время под чужим именем в безопасном убежище на острове Гербер. На рассвете я потребую его к себе и передам ему наше поручение. Даю вам слово, маркиза, что он доставит нам это драгоценное письмо, - уверял д'Эпернон. - Теперь меня больше всего заботит положение бедной маркизы д'Анкр. Ведь это будет ужасно, если смертный приговор приведут в исполнение! Я серьезно опасаюсь, что парижская колдунья не сможет околдовать себя или палача.

- Подождите, может быть, нам еще удастся использовать волшебство Элеоноры и спасти ее, - задумчиво проговорила маркиза, - возможно, представится случай как-нибудь обмануть стражу.

- Вы наводите меня на чрезвычайно интересную мысль! Возмущенный народ, который с таким нетерпением ожидал приговора колдунье, переменит свое мнение и станет только удивляться, если удастся устроить нечто вроде волшебника или колдовства палача. Ведь толпа суеверна и увлекается всем сверхъестественным. Нам следует воспользоваться этим обстоятельством!

- Бегство для Элеоноры невозможно, герцог! - решила маркиза, заканчивая разговор и вставая. - Околдовать палача, может быть и удастся. Я представляю это интересное дело вашему столько раз доказанному остроумию. Теперь, до свидания. В Лувре могут заметить мое отсутствие, а этого не следует допускать. Да поможет вам всякое счастье!

Эпернон проводил маркизу до самой лестницы и, раскланявшись с ней самым почтительным образом, призвал одного из слуг, на верность которого мог вполне положиться. Он приказал ему на рассвете сходить на остров Гербер и разыскать там Антонио.

Бывший слуга маршала в назначенный час явился к герцогу, которому в эту ночь не пришлось выспаться, так как требовалось немало поломать голову над тем, как лучше устроить предстоящие дела.

Антонио слишком хорошо знал возможности и щедрость герцога, потому явился по первому же его зову и был готов на все, чего бы он ни пожелал.

Герцог не заставил себя ждать и принял Антонио тотчас, притом так приветливо, что хитрый лакей сразу догадался о необыкновенной важности предстоящего поручения. Он поклонился с выражением глубочайшего почтения и преданности, но проницательные глаза его ни на минуту не отрывались от лица д'Эпернона.

- Вы были искренне преданы маршалу, которого постигла такая печальная кончина, - начал герцог. - Он часто хвалил мне вас. Теперь вы будете продолжать служить делу покойного, то есть интересам королевы-матери, которая щедро наградит вас, если вы исполните поручение, требующее быстроты и храбрости.

- Я горю желанием выйти из моего вынужденного бездействия, ваша светлость, - отвечал Антонио.

- Вы сейчас же из него и выйдете. Есть у вас одна или несколько лошадей?

- Нет, ваша светлость, у меня ничего не осталось. Народ все сжег или* разграбил.

- Вы возьмете из моей конюшни трех лошадей, сверх того получите от меня деньги. Найдется у вас пара друзей, готовых выполнить ваше распоряжение и отправиться с вами в одно опасное путешествие? - спросил герцог.

- Есть, ваша светлость. Я знаю именно двух таких людей, которые не отступят ни перед каким делом.

- Нужно тотчас же отправиться в погоню за одним мушкетером, который теперь выезжает из города, устремляясь в Лондон.

- Мушкетером? - повторил Антонио со злобной улыбкой, - это дело хорошее.

- Вы еще охотнее возьметесь за него, если я скажу вам, что этот мушкетер - именно тот виконт д'Альби, который заслужил от вас смерти. Я отдаю его в ваши руки. Втроем вы не дадите ему увернуться. Он не должен доехать до Лондона, он должен гораздо раньше оказаться в ваших руках.

- Мы захватим его, ваша светлость!

- Настоящую цель этого дела вам не стоит сообщать вашим товарищам.

- В чем же состоит эта цель?

- Виконт везет в Лондон письмо герцогу Бекингэму. Это письмо вы должны отобрать у мушкетера и доставить его нам. Речь идет о документе чрезвычайной важности, который во что бы то ни стало, должен попасть в наши руки.

- Понимаю, ваша светлость, и считаю, что это письмо уже в ваших руках.

- Не будьте слишком самоуверенны и не забывайте о силе и храбрости мушкетера. Поймать его вам удастся только в том случае, если вы будете действовать с особенной осторожностью и твердой решимостью, - остановил герцог Антонио, продолжавшего самоуверенно улыбаться.

Крайне важно для нас узнать, поедет д'Альби один или со своими друзьями - теми тремя мушкетерами, которые поклялись по-братски делить радости жизни и опасности смерти. Если поедут четверо, нам нечего и рисковать против них втроем, - это невозможно!

- Мушкетер д'Альби поедет один!

- В таком случае, живой или мертвый, он попадет в наши руки! Письмо же к графу Бекингэму мы непременно добудем. Я радуюсь погоне за этим мушкетером, который осмелится безнаказанно поднять на меня руку! Но еще большую радость я испытывал бы, попадись мне в руки вся четверка!

Герцог подошел к своему письменному столу, выдвинул один из ящиков и достал из него кошелек.

- Здесь пятьсот розеноблей, - проговорил он, осторожно опуская кожаный кошелек в руки Антонио, - когда я буду держать письмо в своих руках, вы получите еще столько же. Видите, мой милый, эта работа хорошо вознаграждается. Так поспешите же и действуйте смело и быстро. Мой шталмейстер сейчас же прикажет отвести трех лошадей к заставе Сен-Дени, вы и ваши товарищи найдете их там. До свидания!

В ту минуту, как Антонио, пробормотав несколько слов благодарности, собирался уйти, а герцог приказал позвать своего шталмейстера, на лестнице появилась фигура женщины, лицо которой было закрыто густой вуалью, а в движениях чувствовалось сильное волнение.

Камердинер загородил было ей дорогу, однако не смог помешать без доклада ворваться в кабинет герцога. Войдя, она отбросила вуаль, протянула обе руки и бросилась к ногам герцога, который отшатнулся от удивления.

- Кого я вижу! - вскричал он, - камер-фрау маркизы д'Анкр! Он сделал ей знак встать, и усадил взволнованную даму в кресло.

- Да, это действительно камер-фрау несчастной маркизы которая в своем глубочайшем горе прибегает к вам за советом и помощью!

- Вы просто пугаете меня! Что случилось? Вы пришли по поручению вашей госпожи?

- Это страшное происшествие, кажется, сведет меня с ума! О, сжальтесь! Пойдемте со мною к маркизе. То спокойствие и холодность, которые она внешне сохраняет, наводят на меня ужас. Женская душа не может быть настолько спокойна после такой вести!

- После какой вести, говорите же все?

- Парламент, и это уже неизменно, вынес смертный приговор!

- Мне это известно, но король не утвердит его.

- Он уже утвердил. Через несколько дней он будет приведен в исполнение.

- Так, значит документ этот уже возвращен из кабинета короля?

- Да, и на нем стоит подпись Людовика XIII, должно быть, он подписал его сегодня ночью, - сообщила камер-фрау.

- Не обошлось тут без де Люиня, - проворчал герцог.

- Маркизе сейчас объявили этот отвратительный приговор и предложили утешения церкви. Она стояла так спокойно и гордо, как будто слова эти относились вовсе не к ней: ни один мускул не дрогнул на ее лице, из груди не вырвался ни один стон, ни один вздох. У меня от ужаса подкосились ноги, я упала на колени, плакала, ломала руки, а она все стояла - холодная и неподвижная. О, сжальтесь, пойдемте со мной к несчастной маркизе, я боюсь, что она помешалась! Пойдемте и помогите! Я просто не знаю, к кому мне и обратиться, если откажетесь вы, последний друг этого павшего дома!

Герцог приказал своему шталмейстеру распорядиться, чтобы отвели трех его лошадей к северным воротам города, а для себя велел подать экипаж и предложил камер-фрау проводить его к осужденной на смерть Элеоноре Галигай. Он посадил ее в свою закрытую карету, и они отправились к тюрьме.

Герцога беспрекословно допустили к ней, думая, что он из вежливости приехал проститься с маркизой. Камер-фрау и ключарь проводили его к камере, в которую некогда был заключен убийца короля Генриха; очевидно, это было сделано не без умысла, что сообщницу Равальяка посадили не в Бастилию, а именно сюда. Во время процесса, который велся по делу жены маршала Кончини, ничего не говорилось о ее участии в этом преступлении, об этом умолчали, потому что опасались тех показаний, которые она могла дать. Против нее было достаточно обвинений, чтобы вынести смертный приговор.

Когда герцог д'Эпернон вошел в камеру, Элеонора Галигай пошла к нему навстречу, но не с видом уличенной преступницы или кающейся грешницы, а гордо выпрямившись, с мраморной неподвижностью черт лица, величавая, как королева.

Она молча указала камер-фрау остаться за дверью вместе с ключарем, и осталась с герцогом с глазу на глаз, сообразив, что эти двое, подозрительно наблюдая друг за другом, не смогут подслушать их разговор.

- Вы явились к узнице, к колдунье Парижа, - проговорила Элеонора с глубокой иронией.

- Я пришел именно к чародейке, маркиза! Горькая улыбка скользнула по губам Элеоноры.

- К колдунье, которая так плохо изучила магию и знает так мало средств, что не может даже помочь себе самой! - сказала она насмешливо. - Вы, разумеется, знаете, что мне предстоит.

- Знаю, маркиза, вас обвиняют в колдовстве, будто вы употребляли его, чтобы избавиться от власти ваших врагов. Мера за меру! Вы теперь вполне имеете право разыграть колдунью. Я готов помочь вам усилить правдоподобие колдовства.

Элеонора слушала герцога с возрастающим интересом.

- Кажется, я вас понимаю, герцог! - сказала она, вопросительно глядя на него.

- Магический фокус с палачом мог бы, вероятно, освободить вас от него. Для нас выиграть время - значит выиграть все. Мы изобретем и другой фокус: сделаем вас невидимкой, то есть дадим вам возможность исчезнуть из этой камеры.

- Я сомневаюсь в успехе, для этого нам необходим помощник, а они, как вы знаете, всегда опасны.

- А разве он, помогая вам спастись, не станет соучастником?

- Трудно будет отыскать такого помощника, герцог.

- О, не говорите этого! У меня есть план, который, я надеюсь, должен удаться! Выслушайте меня, маркиза, - проговорил д'Эпернон, понижая голос. - Вы, без сомнения, знаете, что Филипп Нуаре, которому придется исполнять приговор, мне знаком и даже обязан за некоторые привилегии, которых я прежде для него добился.

- Знаю, и он, без сомнения, мог бы многим помочь нам.

- Сегодня вечером я с ним увижусь, я поеду к нему.

- Как! Вы, пэр Франции? - с удивлением спросила Элеонора.

- Да, я сам поеду к нему. В такие дела нельзя вмешивать прислугу, маркиза, - отвечал д'Эпернон, многозначительно улыбаясь. - До сих пор у меня еще не было случая испытать его благодарность, но я не сомневаюсь, что он примет мое предложение, особенно, если к тому же я пообещаю ему хорошую сумму. Я знаю, что он беден, этот Филипп Нуаре.

- А чего именно, какой жертвы хотите вы от него потребовать?

- Разрешить этот вопрос я предоставлю ему самому. Пусть он сам изобретает пути и средства, я же поставлю ему только одно условие.

- Которое состоит?..

- ...в том, чтобы исполнение приговора не состоялось в назначенный день и чтобы он не исполнял его.

- Это решительно противоречило бы воле короля и привело бы к тому, что Филиппа со стыдом и бранью выгнали бы со службы. Тяжелое для него условие собираетесь вы поставить, герцог.

- Но ведь я же представляю ему право самому придумать средство, как сделать исполнение воли короля просто невозможным. Да если даже его и выгонят из города, то с теми деньгами, которые он получит, он везде найдет себе пристанище. Между тем, мы выиграем время и в ту же ночь похитим вас из тюрьмы. Ваша репутация колдуньи облегчит для нас дело и очень просто объяснит ваше исчезновение.

- Я вижу, что имею счастье встретить в вас человека, готового для моего спасения на любую жертву, герцог. И если это дело удастся, я останусь вашей благодарной должницей на всю жизнь, - сказала Элеонора, которая вовсе не рассчитывала на помощь своих прежних сообщников и была очень удивлена участием герцога. Она не могла понять, зачем он это делает, потому что сама никогда не решилась бы на такой поступок, не зная наверняка, что от него зависит какая-нибудь ее личная выгода. На что же рассчитывал герцог?

Он ушел от нее, и вдова маршала Кончини, которой предстояла позорная смерть на эшафоте, если бы на помощь ей не подоспел этот человек, осталась одна. Он подал ей надежду на возможность бегства, но когда он откланялся и ушел, в душе ее снова возникло сомнение в возможности спасения. Она знала очень хорошо, что народ ожидал ее смерти так же нетерпеливо, как год тому назад ждал казни Равальяка. Во всем этом словно была какая-то таинственная связь: ей угрожала та же участь, которую она подготовила убийце короля; ее также стерегла разъяренная толпа; она сидела в той же государственной тюрьме, в той же камере, расположенной как раз возле Гревской площади, посреди которой Равальяк взошел на эшафот.

Кончини сошел в могилу раньше ее, их дворец был разграблен и погиб в пламени пожара, имения разделили между собой наследники ее мужа. Разве здесь, на земле, возможна была беспощадная кара? Казалось, небо решило еще в этой жизни страшно наказать ее за бесчисленные преступления и на ее примере показать людям всю неотвратимость своего неподкупного правосудия.

Она понимала, что для нее нет надежды на спасение, но доказать силу своего духа она могла, оставаясь гордой и спокойной, даже на пути к эшафоту. Для этого она собрала всю свою энергию, всю силу своей непреклонной воли. Она была создана не так, как все женщины; в ней присутствовала какая-то непоколебимая твердость, отличающая ее даже среди мужчин. Колдовство ее таилось, скорее всего, в ее хитрости, властолюбии и силе характера. Она могла бы стать одной из величайших и славнейших женщин своего времени, если бы обратила свои силы и способности к добру и пользе отечества, а не к злу и преступлениям в угоду личной корысти.

В то время, как колдунья Парижа, гордо и непреклонно вынося удары судьбы, сидела в тюрьме, а народ радовался, что через три дня смертный приговор будет приведен в исполнение, герцог д'Эпернон дожидался темноты, чтобы пуститься в свое таинственное и опасное предприятие. Д'Эпернон еще никогда в жизни не бывал в той части города, где жил палач, но отлично знал, где именно она располагалась. Ему приходилось действовать особенно осторожно, потому что все и всегда избегали человека, личность и ремесло которого считались постыдными.

Опасность этого посещения состояла для д'Эпернона в том, что если бы кто-либо узнал его, или палач, отказавшись от его предложения, объявил о нем, - он неминуемо стал бы жертвой народной ярости. Народ не пощадил бы его, поскольку д'Эпернон не принадлежал к числу народных любимцев. Ему тоже приписывали деяния, которые способствовали угнетению народа, и громко говорили, что он избежал заслуженного наказания только потому, что власти не хотели разоблачать злоупотреблений, совершаемых всеми представителями знати. Если бы он еще чем-либо задел толпу, она овладела бы им, и погибель его была бы неизбежна.

Жилище палача стояло перед воротами Св. Антуана, далеко позади Бастилии, близ дороги, ведущей в Венсен. Это была почти необитаемая местность. Кое-где виднелись одинокие кусты и деревья, холмистые поля были лишь частью обработаны. Если на пути в Венсен еще можно было встретить телеги и возвращавшихся с работы крестьян, то широкая дорога, ведущая к жилищу палача, была совершенно пуста.

Около девяти часов вечера плотно закутанный в темный плащ д'Эпернон появился на этой дороге. На душе у него было неспокойно, и он держал руку на эфесе своей шпаги. Знатный и богатый человек, никогда не показывавшийся в бедных кварталах города, одиноко шагал теперь по пустынной песчаной дороге и боязливо оглядывался по сторонам. Он подошел к большому глубокому озеру, которое простиралось до самого жилища палача, окруженного стеной из грубых камней. Вокруг царила мертвая тишина. Даже старые липы, окружавшие воду, стояли неподвижно.

Подойдя к стене, д'Эпернон скоро отыскал огромные ворота. Они были на замке, но рядом оказалась узенькая калитка, которая легко отворилась. Герцог очутился на пустынном дворе, посреди которого высился дом, сложенный из таких же грубых камней, как и стена. Часть окон его была освещена. В стороне располагались сараи и конюшни, возле которых были сложены балки, доски и шесты.

Проходя по двору, д'Эпернон увидел, что из сарая вышел человек с фонарем и тоже направился к дому. Свет падал в лицо, и герцог узнал палача Филиппа Нуаре.

Герцог быстро подошел к нему, и он поднял фонарь, чтобы осветить гостя.

Филипп Нуаре узнал герцога лишь тогда, когда тот сдвинул со лба свою роскошную шляпу.

- Светлейший герцог! Здесь и в такой час! - вскричал палач, быстро и почтительно сдергивая с головы свою черную бархатную шапку.

- Молчите! Не называйте меня по имени! Никто не должен знать, что я был у вас, Филипп Нуаре!

- Так вам угодно сделать мне честь войти в дом? - с удивлением спросил Филипп.

- Непременно! Ведите же меня, мне нужно поговорить с вами по секрету. Мы будем дома одни?

- Все равно что одни, потому что старая ключница, которая живет со мною, очень глуха.

- А ваши помощники?

- Они живут вон там, - отвечал палач, указывая на один из сараев, в котором виднелся свет, слышались грубые голоса.

- Ступайте вперед и посветите мне! - приказал герцог. Филипп Нуаре направился к дому, держа фонарь так,

чтобы он освещал путь знатному гостю.

Георг Ф. Борн - Анна Австрийская, или Три мушкетера королевы. 2 часть., читать текст

См. также Георг Ф. Борн (Georg Born) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :