Бласко-Ибаньес Висенте
«Человек за бортом.»

"Человек за бортом."

перевод с испанского Татьяны Герценштейн

С наступлением ночи лауд (Лауд - небольшое судно с латинским парусом.) "Сан-Рафаэль" вышел с грузом соли из Торревиеха в Гибралтар.

Трюм был совершенно полон, и даже на палубе громоздились мешки с солью, образуя целую гору вокруг главной мачты. Чтобы пробраться с носа на корму, экипажу приходилось ходить по борту, удерживаясь на судне только помощью опасной эквилибристики.

Ночь стояла прекрасная - летняя ночь с безчисленными звездами и свежим, несколько неровным ветром, который то надувал большой латинский парус с такою силою, что трещала мачта, то затихал, причем огромная пчрусина повисала и шумно билась о дерево.

Экипаж - пятеро мужчин и один мальчик - поужинал после маневров, необходимых для выхода в море. Столпившись вокруг дымящагося котелка, все опускали в него свои куски хлеба, по братски, как настоящие моряки, начиная с владельца лауда и кончая юнгой. Сейчас же после ужина все свободные от службы спустились по лестнице в трюм, чтобы растянуться на жестких тюфяках и дать отдых своим животам, вздутым от вина и арбузного сока.

На руле остались только дядя Чиспас, старый, беззубый морской волк, выслушавший последния указания хозяина с нетерпеливым хрюканьем, и подле него его протеже Хуанильо, новичек, совершавший на "Сан-Рафаэле" свое первое плавание. Хуанильо относился к старику с крайней признательностью, так как вступил в экипаж только благодаря ему, гюложив этим конец своему продолжительному голоданию.

Жалкий лауд казался мальчику не то адмиральским судном, не то волшебным кораблем, плывущим по морю изобилия. Сегодняшний же ужин был первым настоящим ужином в его жизни.

Он прожил до девятнадцатилетнего возраста, всегда голодный и почти голый, как дикарь, проводя ночи в покосившейся хижине, где вечно охала и молилась его бабушка, лишившаеся ног от ревматизма. Днем он помогал спускать лодки в воду, выгружал корзины с рыбой или отправлялся в качестве паразита иа лодках, шедших на ловлю тунцов и сардин, чтобы привезти домой пригоршню мелкой рыбешки. Но теперь, благодаря дяде Чиспасу, покровительствовавшему Хуанильо по старому знакомству с его отцом, он сделался настоящим моряком; перед ним раскрывалась некоторая будущность; он мог теперь с полным правом запускать и свою руку в котелок и даже носил башмаки, первые в жизни, великолепную пару, спрсобную плавать, как фрегат, и приводившую его в неописуемый восторг. А еще говорят, что в море страшно! Какой вздор! Это лучшее занятие в мире.

Не отрывая глаз от носа судна и рук от руля, согнувшись, чтобы пронизать мрак между парусом и грудою мешков, дядя Чиспас слушал его с насмешливою улыбкою.

- Да, ты недурно выбрал службу. Но у неё есть свои дурные стороны... Ты узнаешь их, когда доживешь до моих лет... Но твое место не здесь. Ступай на нос и крикни, если увидишь впереди какую-нибудь лодку.

Хуанильо пррбежал пр борту спокойно и уверенно, точно по бярегу мрря.

- Осторожнее, мальчик, осторржнее.

Но тот был уже на носу и уселся у бугшприта, вглядываясь в черную поверхность моря, в глубине которого отражались волнистыми световыми линиями мерцающия звезды.

Пузатый и тяжелый лауд опускался после каждой волны с торжественным глухим плеском, вздымая брызги, долетавшие до самого лица Хуанильо. Две полосы искрящейся пенытскользили по обеим сторонам неуклюжаго носа, и надутый парус с терявшейся во мраке верхушкою, казалось, бороздил небесный свод.

Какой король, какой адмирал был счастливее Хуанильо, юнги на "Сан-Рафаэле"? Бррр... Это полный желудок приветствовал его приятной отрыжкой. Какая чудная жизнь!

- Дядя Чиспас! Дайте сигарку!

- Приди за ней!

Хуанильо пробежал по борту по подветренной стороне. Наступила минута затишья, и парус сильно затрепетал, готовясь безжизненно повиснуть вдоль мачты. Но вдруг налетел порыв ветра, и судно накренилось быстрым движением. Чтобы сохранить равновесие, Хуанильо невольно ухватился за край паруса, но тот надулся в этот самый момент, точно собрался лопнуть, и помчал лауд быстрым вихрем, толкая все тело мальчика с такою неудержимою силою, что тот камнем полетел в воду.

Среди шума волн хлебавшему воду Хуанильо послышался чей-то крик, какия-то неясные слова. Может быть, это был старый рулевой, кричавший: - Человек за бортом!

Он глубоко погрузился в воду, ошеломленный ударом и неожиданностью. Но прежде, чем дать себе точный отчет в случившемся, он снова увидел себя на поверхности моря, размахивая руками и вдыхая в себя свежий ветер. А баркас? Он уже исчез из виду. Mope было совершенно темно, темнее, чем оно казалось с палубы лауда.

Хуанильо почудилось вдали какое-то белое пятно, какой-то призрак, качавшийся на волнах, и он поплыл по направлению к нему. Но вскоре пятно очутилось по другую сторону от него, и он переменил направление, потеряв всякое предстивление о своем положении и плывя, сам не зная куда.

Башмаки были тяжелы, как свинцовые. Проклятые! Вот как они служили ему первый раз, что он был обут. Шапка сдавливала ему виски, а брюки тянули его книзу, точно доставали до дна морского и цеплялись за водоросли.

- He волнуйся, Хуанильо, не волнуйся.

И он сбросил шапку, жалея, что лишен возможности поступить такъже с башмаками.

Хуанильо верил в свои силы. Он плавал хорошо и чувствовал, что способен продержаться на воде часа два. Экипаж судна несомненно повернет назад, чтобы вытащить его, и все дело ограничится хорошей ванной. Разве так умирают люди? Умереть в бурю, как его дед и отец, это хорошо, но умереть от толчка паруса в такую чудную ночь среди тихаго моря было бы весьма глупо.

Он все плыл и плыл, воображая, что видит перед собою тот неясный призрак, который менял место, и ожидая, что из мрака выступит "Сан-Рафаэль", воэвращающийся в поисках за ним.

- Эй, баркас! Дядя Чиспас! Хозяин!

Но крики утомляли его, и два или три раза волны захлестывали ему рот. Проклятые! С судна оне казались ему ничтожными, но среди моря, когда он был погружен в воду по шею и вынужден все время работать руками, чтобы удержаться на поверхности, оне душили и били его своим глухим покачиваньем, открывали перед ним глубокие и подвижные ямы, смыкая затем края, как будто хотели поглотить его.

Он продолжал верить, но уже с некоторым беспокойством, в то, что может продержаться на воде втечение двух часов. Да, он рассчитывал на это время. Там у берега он плавал без всякой усталости втечение двух часов и даже дольше. Но это было в солнечные часы, в том хрустально-голубом море, когда он видел под собою в волшебно-прозрачной глубине желтые скалы с остролистными водорослями, напоминающими как бы ветви зеленого коралла, розовые раковины, перламутровые звезды, блестящие цветы с мясистыми лепестками, покачивавшиеся каждый раз, как их задевали рыбы своими серебряными животами. А теперь он был в чернильном море и затерянгь во мраке; платье давило его, а под ногами у него лежало, Бог знает, сколько разбитых судов и объеденных жадными рыбами трупов. И он дрожал от прикосновения своих мокрых брюк, воображая, что это впиваются в него острые зубы.

Усталый, ослабевший, он лег на спину, предоставив волнам нести себя. Во рту он чувствовал вкус ужина. Проклятая пища! И как тяжело заработать ее! Он очевидно, преглупо умрет здесь в конце концов. Но инстинкт самосохранения заставил его встрепенуться. Его может быть искали и пройдут мимо, не заметив, если он будет лежать. Он снова принялся плыть в тревоге и отчаянии, поднимаясь на гребень волн, чтобы видеть дальше, бросаемый из стороны в сторону и кружась все на одном и томъже месте.

Его бросили, точно он был упавшею с баркаса тряпкою. Боже мой! Разве так забывают людей? Но нет, может быть, его ищут в эту самую минуту. Баркас ходит быстро. Пока люди ныберутся на палубу и переставят паруса, баркас успеет уже отойти чуть не на милю.

И, убаюкиваемый этой надеждой, он тихо погружался в воду, точно его тянули вниз тяжелые башмаки. Он почувствовал во рту соленую горечь. Глаза его ослепли, волны сомкнулись над его стриженой головою. Но между двумя волнами образовался маленький водоворот, из воды показались две сведенные руки, и он снова всплыл на поверхность.

Руки его немели, голова клонилась на грудь, точно сон побеждал ее. Хуанильо показалось, что небо изменилось: звезды были красны, словно брызги крови. Mope перестало внушать ему страх: он чувствовал желание разлечься на волнах и отдохнуть.

Он вспомнил о своей бабушке, которая может быть думала о нем в это время. И ему захотелось молиться, как тысячи раз при нем молилась старушка. "Отче наш, иже еси"... Он молился про себя, но совершенно безотчетным для него образом его язык зашевелился и произнес таким хриплым голосом, что он показался Хуанильо чужим:

- Свиньи! Подлецы! Они бросили меня.

Он снова погрузился в воду и изчез, тщетно работая руками, чтобы удержаться на поверхности. Кто-то тянул его за башмаки, Он нырнул во мрак, хлебнуа воды, безжизненный и обезсиленный, но сам не зная как, снова всплыл на поверхность.

Звезды были черны теперь, еще чернее, чем небо, выступая на нем чернильными пятнами.

Настал конец. На этот раз он безвозвратно шел ко дну. Тело его стало свинцовым, и он опустился по отвесной линии, увлеченный своими новыми башмаками. А в то время, как он падал в пучину с разбитыми судами и объеденными скелетами, в его мозгу, все более заволакиваемом густым туманом, все повторялись слова: - Отче наш... Отче иаш... подлецы! мерзавцы! они бросили меня!

Бласко-Ибаньес Висенте - Человек за бортом., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :