Бласко-Ибаньес Висенте
«Обнаженная. 6 часть.»

"Обнаженная. 6 часть."

- И видишь, я писал без модели! Без живого создания перед глазами, - продолжал маэстро. - Я руководился только этими, но это лучше всего, самое наглядное, что может быть.

Эти были все портреты покойной, снятые со стен и расставленные на мольбертах и стульях, образуя тесный круг около начатой картины.

Котонер был не в силах дольше сдерживать свое изумление и прикидываться наивным простяком:

- Ах! Так это!.. Так ты... хотел написать портрет Хосефины!

Реновалес откинулся назад от сильного изумления. Ну, да, Хосефину. А кого-же больше? Где у него глаза? И сердитый взгляд его поразил Котонера до глубины души.

Тот снова взглянул на голову. Да, это она; но красота её была не от мира сего; эта духовная, неестественная красота могла быть свойственна лишь новому человечеству, свободному от грубых потребностей и последних остатков вековых животных чувств. Старик глядел на безчисленные портреты прежних времен и узнавал черты лица Хосефины в новом произведении, но здесь оне были озарены внутренним светом, который преображал краски и придавал лицу Хосефины что-то новое и странное.

- Узнаешь-ли ты ее наконец? - спросил маэстро, тревожно следивший за впечатлением, которое картина произвела на друга. - Похожа она? Скажи, верно-ли я схватил сходство?

Котонер солгал из сострадания. Да, похожа, теперь он разглядел ее наконец... Только она здесь красивее, чем в действительности... Хосефина никогда не была так красива.

Теперь Реновазес взглянул на друга с удивлением и состраданием. Бедный Котонер! Несчастный неудачник! Пария искусства! Он не мог подняться над толпою и не знал никаких стремлений кроме желания насытиться. Что он понимал в таких вещах! Глупо спрашивать у него совета!..

Старик не узнал Хосефины, и все-таки это был лучший и самый точный её портрет.

Реновалес носил её образ в душе; он видел его, как только сосредоточивал на нем свои мысли. Никто не мог знать Хосефины лучше его. Остальные забыли ее. Такою он видел ее... и такова она была в действительности.

IV.

Графине де-Альберка удалось таки проникнуть однажды вечером в мастерскую маэстро.

Лакей видел, как она подъехала, по обыкновению, в наемном экипаже, прошла через сад, поднялась по лестнице вестибюля и вошла в приемную. В её твердой походке обнаруживалась решимость женщины, которая идет к цели прямо и не колеблясь. Он попробовал почтительно задержать ее, семеня на месте и заступая ей дорогу каждый раз, как она пробовала обойти его, передразнивая его слова. Сеньор работает! Сеньор никого не принимает! Какое строгое распоряжение! И ни для кого не делается исключений! И она прошла прямо, грозно нахмурив брови. Глаза её светились холодным гневом и выражали твердую решимость наградить лакея в случае надобности пощечиною и пройти в мастерскую хотя-бы через его труп.

- Ладно, ладно, голубчик, посторонитесь-ка лучше.

Гордый и раздраженный тон важной дамы внушил бедному лакею такой страх, что он не знал, как дольше противостоять этому вторжению шелковых юбок и крепких духов. Повернувшись неловко, красавица натолкнулась нечаянно на стол из итальянской мозаики, на котором стояла старинная ваза. Взгляд её невольно скользнул по вазе.

Это продолжалось один миг, не больше; но женскому любопытству было достаточно этого времени, чтобы узнать голубые конверты с белою каемкой, выглядывавшие из груды карточек цельными кончиками или невзрезанными краями. Только этого недоставало!.. Бледность графини приобрела зеленоватый оттенок, и важная дама продолжала путь с таким бешеным видом, что лакей не посмел задерживать ее и остался стоять позади нея, смущенный и подавленный, опасаясь гнева Реновалеса.

Услышав громкий стук каблуков на паркетном полу и шуршанье юбок, Реновалес направился к двери в тот самый момент, когда графиня появилась в мастерской с трагическим выражением лица.

- Это я.

- Вы?.. Ты?..

Он не сразу мог оправиться от волнения, страха и смущения.

- Садись, - произнес он холодно,

Она села на диван, а он остался стоять перед нею.

Оба глядели несколько изумленно, словно они не узнавали друг друга после разлуки, которая длилась неделями, а казалась им долголетнею.

Реновалес смотрел на нее холодно, и тело его не испытывало животной потребности, как-будто графиня была чужим человеком, от которого желательно поскорее избавиться. Его удивляла зеленоватая бледность её лица, презрительная складка губ, жестокий, блестящий взгляд и горбатый нос, почти встречавшийся с губами. Графиня была сильно раздражена, но жестокое выражение исчезло из её глаз, как только она взглянула на друга.

Инстинкт женщины успокоился с первого взгляда. Реновалес тоже изменился в своем одиночестве. Длинные волосы и нечесанная борода обнаруживали в нем озабоченность и поглощение всех его мыслей одною неуклонною идеею, которая заставляет забывать о внешности.

Ревность графини мигом рассеялась. Она подозревала, что он увлекся другою женщиною, с истинным непостоянством художника, и пришла, чтобы накрыть его на месте преступления. Она знала внешние признаки влюбленности, потребность прихорашиваться, нравиться и доводить заботы о внешности до крайности.

Она разглядывала его неряшливый туалет довольными глазами, останавливаясь на грязном платье, запущенных руках, отросших ногтях, выпачканных красками, и на всех подробностях, обнаруживавших отсутствие всяких забот о внешности. Несомненно, что художник увлекся какою-нибудь кратковременною причудою, упорною прихотью. Взгляд его сверкал лихорадочным блеском, но не оправдывал её подозрений.

Несмотря на эту успокаивающую уверенность, Конча была склонна расплакаться, и заранее приготовленные слезы с трудом сдерживались ею на краю век. Она поднесла руку к глазам и откинулась с трагическим видом в угол дивана. Она была очень несчастна и глубоко страдала, проведя несколько ужасных недель. Что это такое в самом деле?.. Почему исчез он без единого слова, без объяснения, когда она любила его сильнее, чем когда-либо, когда чувствовала себя способною бросить все, устроить огромный скандал и переселиться к нему, чтобы быть его подругою и рабою?.. А письма, её бедные письма, даже не распечатывались, точно она была надоедливою просительницею и обращалась за подачками. А она-то провела столько бессонных ночей, изливая в этих письмах всю свою душу!.. В тоне её звучало оскорбленное чувство писателя, горькое разочарование по поводу того, что остались неизвестными все те прелести, которые она переносила на бумагу, с довольною улыбкой, после долгаго раздумья! О, эти мужчины! Какие они жестокие эгоисты! He стоят они женской любви!

Графиня продолжала плакать, и Реновалес глядел ня нее, точно на другую женщину. Она казалась ему теперь смешною. Слезы безобразили ее, согнав с её лица бесстрастную улыбку красивой куклы.

Маэстро попробовал оправдываться, но не горячо, без особенного желания убедить подругу и только, чтобы не показаться жестоким. Он много работал; пора было вернуться к прежней трудовой, плодотворной жизни. Она забыла, видно, что он - художник с довольно крупным именем и имеет свои обязанности перед обществом. Он не принадлежал к числу тех молодых господ, которые могли посвящать ей целые дни и проводить всю жизнь у её ног, точно влюбленные пажи.

- Надо быть серьезным, Конча, - добавил он холодно-педантичным тоном. - Жизнь не игрушка. Я должен работать и работаю. Я и сам не помню, как давно не выхожу уже отсюда.

Она сердито встала, отвела руки от глаз и обличительно взглянула на него. Он лгал. Он выходил из дому, но не нашел нужным ни разу зайти к ней.

- Ты просто желаешь порвать со мною... Если бы ты зашел хоть на минутку, Мариано, чтобы дать мне возможность убедиться в том, что ты не изменился и попрежнему любишь меня. Но ты много раз выходил из дому; тебя видели на улице. Ты достаточно известен в Мадриде, чтобы не пройти по улице незамеченным. По утрам ты ходил в музей Прадо. Публика видела, как ты часами не сводил глаз, точно идиот, с одной картины Гойа, изображавшей голую женщину. Опять к тебе возвращается прежняя мания, Мариано!.. Тебе и в голову не пришло зайти ко мне или ответить на мои письма. Сеньор важничает и доволен тем, что его любят. Он позволяет людям преклоняться перед ним, точно он - кумир их, и уверен, что его будут любить тем больше, чем грубее он с людьми! О, эти мужчины! Эти художники!

Она стонала, но в голосе её не звучало уже теперь раздражение, как в первые минуты. Уверенность в том, что ей не придется бороться с влиянием другой женщины, успокоила графиню, и она тихо жаловалась теперь только, как жертва, которая желает пострадать вторично.

- Но сядь-же, - воскликнула она вдруг среди рыданий, указывая на диван рядом с собою. - Перестань стоять, иначе я подумаю, что ты хочешь выжить меня поскорее.

Художник сел, но довольно робко, избегая соприкосновения с нею и особенно с её руками, которые инстинктивнс искали предлога ухватиться за него. Он догадывался о желании Кончи выплакаться на его плече, забыть все и осушить улыбкою последния слезы. Так происходило дело и в других случаях, но Реновалес знал эту игру и демонстративно откинулся назад. Подобные штуки не должны были повторяться, если-бы даже он желал возвращения к прежнему. Надо было высказать правду во чтобы то ни стало, положить навсегда конец их сношениям и сбросить с плеч тяжелое бремя.

Он заговорил мрачным, прерывающимся голосом, устремив взор на паркет и не решаясь поднять глаз из страха встретить взгяд Кончи, которая - он чувствовал это - пристально уставилась на него.

Он уже давно собирался написать ей, но все боялся, что не сумеет ясно изложить свои мысли, и этот страх заставлял его откладывать письмо со дня на день. Теперь-же он был очень рад, что Конча явилась лично, и лакей оказался не в силах задержать ее. Они должны были поговорить, как товарищи, и совместно обсудить будущность. Пора положить конец глупостям. Они должны были сделаться тем, о чем Конча мечтала в прежния времена, т. е. друзьями, и только. Она была красива и сохранила свежесть юности, но время не проходит бесследно, и он сам чувствовал себя стариком и глядел на жизнь с некоторой высоты, как смотрят на воду в реке, не входя в нее.

Конча изумленно глядела на художника, отказываясь понимать его слова. Что это за речи?.. После краткого вступления Реновалес заговорил тоном раскаяния о своем приятеле графе де-Альберка, завоевавшем его уважение своим искренним простодушием. Совесть его не могла оставаться спокойною при виде искренней дружбы важного сеньора. Этот дерзкий обман в его собственном доме, под одною крышею с ним, был отвратительною подлостью. У Реновалеса не было сил продолжать этот образ жизни. Он и Конча должны были очиститься от гадкого прошлаго путем дружеского чувства, распрощаться навеки, как любовники, без злопамятства и вражды, взаимно благодаря друг друга за прошлое счастье и сохранив приятное воспоминание о блаженных минутах, как о близких покойных людях...

Но смех Кончи, нервный, жестокий, нахальный прервал речь художника. Она развеселилась при мысли, что муж её служил предлогом для этого разрыва. Муж ея!.. И она закатывалась искренним смехом, в котором отражалось все ничтожество графа, полное отсутствие уважения к нему со стороны жены, привычка устраивать свою жизнь соответственно своим капризам, совершенно не считаясь с мнениями или мыслями этого человека. Муж не существовал для нея; она никогда не боялась его, никогда не думала о том, что он может служить ей в чем-либо помехою. А теперь любовник заговорил вдруг о муже, выдвинув его в качестве оправдания для своего отступления.

- Мой муж! - повторяла она, заливаясь жестоким смехом. - Бедняжка! Оставь его в покое; ему нет никакого дела до нас с тобою... He лги, не будь трусом. Говори же; твои мысли заняты чем-то иным. Я не знаю, чем именно, но чую, вижу что-то. О, если ты любишь другую!.. Если ты любишь другую!

Но глухая угроза замерла на её губах. Ей достаточно было взглянуть на друга, чтобы убедиться в несправедливости своих подозрений. Внешность его не говорила о любви; от него веяло полным спокойствием отдыхающего человека безо всяких вожделений. To, что побуждало его отталкивать ее от себя, было либо прихотью его воображения, либо нарушенным равновесием духовных сил. Эта уверенность оживила графиню; она забыла свой гнев и заговорила нежным тоном, и в горячих ласках её чувствовалась не только любовница, но и мать.

Вскоре она прижалась к Реновалесу, обняла его за шею и с наслаждением запустила пальцы в его густые, всклокоченные волосы.

Она не отличалась гордостью. Мужчины обожали ее, но она принадлежала душою и телом своему художнику, этому неблагодарному, который так лениво отвечал на её любовь и причинял ей кучу неприятностей... Порывы нежности побуждали ее целовать его в лоб с чистым и великодушным бидом. Бедненький! Он так много работал! Все его напасти происходили от усталости, переутомления, чрезмерной работы. Он должен был бросить кисти, жить спокойно, крепко любить ее, быть счастливым с нею, давать отдых своему уму; тогда разгладились бы морщины на его бедном лбу, под которым, точно за завесою, постоянной происходил мятеж в невидимом мире.

- Дай мне поцеловать тебя еще раз в твой красивый лоб, чтобы умолкли и уснули духи, которые живут под ним и не дают тебе покоя.

И она снова целовала красивый лоб, с наслаждением прижимаясь губами к бороздам и выпуклостям этой неровной поверхности, напоминающей вулканическую почву.

Долго звучал в тихой мастерской её ласковый слащавый голос, похожий на детский лепет. Она ревновала его к живописи, жестокой даме, требовательной и антипатичной, которая сводила, повидимому, её бедного мальчика с ума. Дождется знаменитый маэстро того, что в один прекрасный день она явится в масгерскую и подожжет ее со всеми картинами. Графиня старалась привлечь его к себе, усадить на колени и убаюкать, как ребенка.

- Ну-ка, дон Марианито. Посмейтесь немножко, потешьте свою Кончиту. Ну, посмейтесь же, гадкий!.. Смейся, или я побью тебя!

Он исполнил её желание, но смех его звучал неестественно; он старался вырваться из её рук, так как детские шутки графини, доставлявшие ему прежде большое удовольствие, утомляли его теперь. Ея руки, её губы, теплота её тела, соприкасавшагося с ним, оставляли его теперь равнодушным и нисколько не возбуждали его. И он любил прежде эту женщину! И ради неё совершил он жестокое и непоправимое преступление, которое навеки наложило на него тяжелое бремя угрызений совести!.. Какие неожиданные сюрпризы подносит часто жизнь!

Холодность художника передалась в конце концов и графине. Она очнулась, казалось, от своего добровольного сна, отодвинулась от любовника и пристально поглядела на него властными глазами, в которых снова засверкала искра гордости.

- Скажи, что любишь меня! Скажи сейчас-же! Мне нужно это!

Но тщетно старалась она выказать свою власть, тщетно склонялась к нему, словно желала заглянуть внутрь его существа, Художник слабо улыбался и бормотал уклончивые слова, не желая исполнить её требования.

- Скажи громко, так, чтобы я слышала... Скажи, что любишь меня... Назови меня Фриною, как раньше, когда ты бросался передо мною на колени и целовал все мое тело.

Но он ничего не сказал. Казалось, что он стыдится этого воспоминания и склонил голову, чтобы не видеть ее.

Графиня нервно вскочила с места и в бешенстве остановилась посреди мастерской; руки её были сжаты в гневе, нижняя губа дрожала, глаза сверкали зеленоватым блеском. У неё появилось желание разбить что-нибудь, упасть на пол и корчиться в судорогах. Она колебалась, разбить-ли ей одну арабскую чашу, стоявшую по близости, или обрушиться на склоненную голову художника и впиться в нее ногтями. Гадкий человек! А она так любила его и прежде, и теперь еще, чувствуя себя связанною с ним тщеславием и привычкою!..

- Скажи, что любишь меня! - крикнула она. - Скажи немедленно! Да или нет?..

Но она опять не получила ответа. Наступило тяжелое молчание, Ею снова овладело подозрение о новой любви, о другой женщине, которая заняла её место. Но кто это? Где найти ее? Женский инстинкт побудил ее обернуться, устремить взор на ближайшую дверь в соседнюю приемную, за которой была расположена настоящая мастерская, где работал обыкновенно маэстро. Таинственное наитие толкнуло ее в эту комнату. Там!.. Наверно, там!.. Художник побежал за нею, очнувшись от своей апатии, как только она выбежала из комнаты; он торопливо следовал за нею в ужасе. Конча предчувствовала, что узнает сейчас правду, жестокую правду, в её истинном освещении. И нахмурив брови от сильного напряжения ума, она застыла в неподвижности перед большим портретом, который царил, казалось, в мастерской на лучшем мольберте, на прекрасно освещенном месте, несмотря на свой невзрачный тон.

Маэстро увидел на лице Кончи тоже выражение сомнения и удивления, как у Котонера. Кто это такое?.. Ho y графини колебание длилось не так долго; женская гордость обострила её чувства. Позади этой незнакомой головы она увидела целую толпу глядевших на нее старых портретов.

О, какое глубокое изумление отразилось в её глазах! Каким холодным и удивленным взглядом смерила она художника с ног до головы!

- Это Хосефина?

Он склонил голову в знак безмолвного ответа. Но это молчание показалось ему самому трусостью; он почувствовал потребность крикнуть перед этими портретами то, чего не смел и высказывать вне мастерской. Это было желание польстить покойной, вымолить у неё прощение, сознаться в своей любви без надежды.

- Да, это Хосефина.

Он произнес эти слова, развязно сделав шаг вперед и глядя на Кончу, точно на врага; эта враждебность в его взгляде не прошла для неё незамеченною.

Они ничего не сказали больше друг другу. Графиня не могла говорить. Действительность перешла все границы правдоподобного, понятного ей.

Он влюбился в жену... после её смерти! Он заперся, как аскет, чтобы писать ее такою красавицею, какою она никогда не была при жизни!.. Жизнь подносила людям большие сюрпризы, но таких вещей графине никогда еще не приходилось видеть.

Ей чудилось, будто она падает и падает под бременем изумления. Когда она очнулась от этого состояния, она почувствовала в себе перемену. Ни жалобы, ни болезненного содрогания... Все окружавшее казалось ей в высшей степени странным - и комната, и человек, и картины. Это вышло из пределов её понимания. Застань она здесь другую женщину, она расплакалась бы, застонала от огорчения, стала-бы биться в судорогах на полу, полюбила бы маэстро еще сильнее, подзадориваемая ревностью. Но увидеть соперницу в умершей женщине! И не только в умершей... в жене! Этот случай показался ей сверхъестественно смешным. Ею овладело безумное желание расхохотаться. Но она не засмеялась. Она вспомнила ненормальный взгляд художника при встрече в мастерской. И теперь в глазах его сверкала такая же искра.

Она почувствовала страх; страх перед огромною, звучною комнатою, страх перед человеком, молча разглядывавшим ее, как незнакомую. Да и сама Конча видела в нем теперь чужого.

Она взглянула на него еще с состраданием и нежностью, которые всегда находятся у женщины при виде несчастья, хотя бы оно постигло совсем чужого человека. Бедный Мариано! Все было кончено между ними. Она не обратилась к нему на ты и протянула на прощанье только пальцы правой руки в перчатке с видом важной неприступной дамы. Они долго простояли так, разговаривая только глазами.

- Прощайте, маэстро. Берегите себя!.. He трудитесь провожать меня, я знаю дорогу. Продолжайте свою работу, пишите побольше...

Она нервно застучала каблуками по натертому паркету, по которому шла в последний раз. И развевающиеся юбки в последний раз оставили в мастерской запах её любимых духов.

Оставшись один, Реновалес вэдохнул свободнее. Его крупному заблуждению был положен конец. Единственное, что произвело на него неприятное впечатление во время этого свидания, было колебание графини перед портретом. Она узнала Хосефину скорее, чем Котонер, но тоже не сразу догадалась. Никто не помнил покойной, только в его уме сохранился её образ.

В этот же самый день, до прихода старого друга, маэстро принял еще одну посетительницу. Дочь его явилась в мастерскую; Реновалес догадался о её приходе по шумному веселью и духу кипучей жизни, которые предшествовали, казалось, молодой женщине.

Она пришла повидать его, исполняя этим обещание, данное много месяцев тому назад. Отец снисходительно улыбнулся, вспомнив жалобы, высказанные ею последний раз, как они виделись. Она пришла только повидать его?..

Милита сделала вид, что не расслышала последнего вопроса, и стала оглядываться в мастерской, где она давно уже не была.

- Постой! - воскликнула она. - Да, это же мама!

Она глядела на портрет с некоторым удивлением, но художник остался доволен тем, что она так быстро узнала мать. Наконец-то! Недаром была она дочерью Хосефины! Кровь заговорила в ней!.. Бедный маэстро не заметил быстрого взгляда дочери, скользнувшего по остальным портретам и давшего ей путеводную нить.

- Тебе нравится? Похожа она? - спросил он тревожно, точно начинающий художник.

Милита ответила довольно уклончиво. Да, ничего, только немного красивее, чем в действительности. Ей не пришлось никогда видеть мать такою.

- Это верно, - сказал маэстро. - Ты не знала её в хорошие времена. Но такою она была до твоего рождения. Твоя бедная мать была очень красива.

Но портрет этот не произвел глубокого впечатления на дочь. Он казался ей довольно странным. Почему голова помещалась в углу полотна? Что он собирался пририсовать к голове? Что это за линии?.. Маэстро уклонился от прямого ответа и слегка покраснел; отеческая стыдливость не позволила ему сообщить дочери о дальнейших планах. Он сам еще не знал, что напишет; надо было остановиться на каком-нибудь туалете, который хорошо облегал-бы её фигуру. Глаза его овлажнились в приступе нежности, и он крепко поцеловал дочь.

- Ты хорошо помнишь ее, Милита?.. Правда, что она была чудная женщина?

Грусть отца перешла и к дочери, но у неё это длилось один миг, не дольше. Ея цветущее здоровье и радость жизни не давали грустным впечатлениям прочно укрепляться в её душе. Да, чудная женщина. Она часто вспоминала мать... Милита говорила, вероятно, правду, но воспоминания эти не были ни глубоки, ни тягостны, смерть казалась ей бессмысленною вещью, далеким и нестрашным явлением, которое не нарушало её ясного спокойствия и физического равновесия.

- Бедная мама! - добавила она ораторским тоном. - Для неё легче, что она умерла. Всегда больна, всегда печальна! При такой жизни лучше умереть.

В словах её звучала некоторая горечь - воспоминание о молодых годах, проведенных в обществе вечно больной и нервной женщины, в тяжелой атмосфере острой неприязни между родителями. В отношении Милиты к покойной матери было что-то ледяное. Всем людям суждено умереть; слабые должны уходить раньше и уступать место сильным. Это был бессознательный и жестокий эгоизм здоровой женщины. Эта неожиданная откровенность открыла вдруг перед Реновалесом душу дочери. Покойная хорошо знала их обоих. Милита была его родною дочерью. Он тоже отличался таким эгоизмом здорового человека и попрал ногами слабое и хрупкое существо, искавшее в нем защиты. Бедной Хосефине оставался теперь только он, раскаявшийся и влюбленный в нее по гроб жизни. Для остальных людей она как-будто и не появлялась на свет; даже у дочери не сохрянилось тоски по покойной.

Милита повернулась к портрету спиною, забыв и о матери, и о произведении отца. Это лишь художественное увлечение! Она пришла по другим делам.

Она уселась рядом с отцом почти так-же, как сидела недавно другая женщина. Ея теплый голос, звучавший временами, как кошачье мурлыканье, ласкал Реновалеса. Папа, папочка... она очень несчастна. Она пришла повидать его и поведать свои горести.

- Знаю, тебе денег надо, - сказал маэстро, слегка раздраженный её равнодушием к матери.

- Да, папочка, денег. Ты, ведь, знаешь. Я уже говорила тебе в последний раз. Но не только это огорчает меня. Рафаэль... мой муж! Это невыносимая жизнь!

И она рассказывала пустяшные неприятности своего существования. Чтобы не быть преждевременно вдовою, ей приходилось сопровождать мужа во время поездок в автомобиле и интересоваться его экскурсиями, которые прежде развлекали ее, а теперь стали невыносимы.

- Мы ведем жизнь бродяг, папа. Вечно глотаем пыль и отмахиваем километры за километрами. А я так люблго Мадрид, что не могу жить вне его.

Она уселась на коленях у отца и говорила, заглядывая ему в глаза, поглаживая его волосы, трепля за усы, точно шаловливая девчонка... почти так же, как та, другая.

- Кроме того, он большой скупердяй. Ему все равно, если я буду одета, как бедная мещаночка. Все кажется ему слишком дорогим для меня. Папочка, помоги мне в затруднении; мне нужно только две тысячи песет. Эта сумма вывезет меня из беды, и я не буду приставать к тебе с новыми просьбами о деньгах. Пожалуйста, папочка милый. Дело в том, что мне сейчас нужны деныи. Я нарочно подождала до крайнего срока, чтобы не беспокоить тебя слишком рано.

Реновалесу было не по себе под тяжестью дочери, сидевшей у него на коленях; эта пышная красавица расположилась у него, как девочка. Ея дочерняя доверчивость раздражала его, а женский запах напоминал тот запах, который разливался ночью по пустым комнатам его особняка и мучил его. Казалось, что Милита унаследовала от покойной её плоть.

Он оттолкнул дочь довольно грубо; она приняла это за отказ. Лицо её стало печально, глаза овлажнились, и отец раскаялся в своей резкости. Его удивляли эти постоянные просьбы о деньгах. На что ей деньги? Он напомнил ей о прекрасных свадебных подарках, о царской выставке платьев и драгоценностей, устроенной в этой самой мастерской. Чего ей недоставало?.. Но Милита с удивлением глядела на отца. Co времени свадьбы прошло уже больше года, Видно, что отец ничего не понимает в подобных вещах. Неужели она станет носить одни и те же платья, шляпы или украшения в течение долгаго, бесконечного периода времени... дольше двенадцати месяцев? Какой ужас! Ведь, это мещанство! И от такой чудовищной перспективы на глазах её показались нежные слезки, к великому ужасу маэстро.

Нечего плакать, Милита. Что ей нужно? Денег? На следующий день он пошлет ей, сколько потребуется. Дома он держал всегда мало денег, надо было взять из банка... она не могла понять таких вещей. Но победа эта придала Милите мужества, и она продолжала настаивать на своей просьбе с поразительным упорством. Он обманывал ее и несомненно не вспомнил бы о ней на следующий день; она хорошо знала отца. Кроме того деньги были нужны ей сейчас-же. Это было делом чести (и она произносила эти слова с самым серьезным видом), страхом перед знакомыми дамами, которые могли узнать про её долги.

- Давай сейчас же, папочка. He будь гадким. He делай себе развлечения из того, чтобы злить меня. У тебя должны-быть деньги, много денег. Может быть даже при себе. Постой-ка, гадкий папка, я обыщу тебя, я посмотрю твой бумажник... Пусти, пусти. Конечно, он при тебе... несомненно при тебе.

Она шарила руками по груди отца, расстегнула его рабочую куртку и дерзко щекотала его при этом, стараясь попасть во внутренний карман. Реновалес сопротивлялся довольно вяло. Глупая! Это пропащее время! Все равно не найдет бумажника. Он никогда не носил его в этой куртке.

- Вот он, лгунишка! - воскликнула она радостно, продолжая обыскивать отца. - Я нащупала его. Сейчас вытащу!.. Погляди.

Она была права. Художник забыл, что вынимал бумажник утром из стола, чтобы уплатить по счету, и по рассеянности сунул его потом в рабочую куртку.

Милита открыла его с жадностью; это глубоко огорчило отца. О, эти женские руки, дрожавшие при поисках денег! Он успокоился при мысли о крупном состоянии, которое скопил за жизнь, и о разноцветных бумагах, хранившихся в одном из шкапов. Все это предназначалось для дочери и могло спасти ее может быть от опасности, в которую постоянно вовлекала ее жажда жизни, страсть к украшениям и мелкое женское честолюбие.

Руки её мигом завладели порядочным количеством кредитных билетов всевозможных размеров и сделали из них пачку, которую она сжала крепко пальцами.

Реновалес протестовал против её насилия.

- Отдай деньги, Милита, не будь ребенком. Ты оставляешь меня без гроша. Завтра я пришлю тебе сколько нужно; отдай теперь... Это-же форменный грабеж.

Она уклонялась от него, выпрямилась во весь рост, отбежала от отца на почтительное расстояние, высоко подняла руку над шляпою, чтобы спасти свою добычу, и громко рассмеялась над своею шалостью... И не подумает вернуть! Ни одной бумажки! Она не знала, сколько их тут, но решила пересчитать их дома, убежав теперь поскорее, и потребовать на следующий день недостающее.

Маэстро тоже расхохотался в конце концов, заразившись её весельем. Он бегал за Милитою, не желая поймать ее, грозил ей с искусственною строгостью, называл ее воровкою, кричал о помощи. Так пробежали они по всем мастерским. Перед тем, как исчезнуть окончательно, Милита остановилась у последней двери и властно подняла палец в белой перчатке.

- Так завтра остальное. Смотри не забудь... Помни твердо, что это очень серьезное дело. Прощай, я жду тебя завтра.

И она исчезла, оставив в отце приятное воспоминание о веселой беготне в мастерских.

Конец дня прошел печально. Реновалес просидел до вечера перед портретами жены, глядя на её чрезмерно красивую голову, которая производила на него впечатление самого удачного портрета. Мысли его окутывались мраком, надвигавшимся изо всех углов и застилавшим полотна. Только в окнах мерцал еще слабый, туманный свет, перерезанный черными линиями веток в саду.

Он был одинок... одинок навсегда. Он пользовался, правда, любовью этой взрослой девочки, которая только-что вышла из мастерской, веселая, безчувственная ко всему, что не льстило её юношескому тщеславию и здоровой красоте. Он пользовался привязанностью этого старого пса - Котонера, который не мог жить, не видя его, но был неспособен посвятить ему всю свою жизнь и делил свое время между ним и другими знакомыми, ревностно оберегая свою безшабашную свободу.

И это было все... Очень немного.

Старость приближалась. Он видел перед собою резкий, красноватый свет, который раздражал его глаза, и расстилавшийся перед ним пустынный и однообразный путь отчаяния... а в конце его смерть. Смерть! Каждый знал о ней; это была единственная твердая уверенность у людей. И тем не менее люди проводили большую часть жизни, не думая, не вспоминая о ней.

Смерть походила на эпидемии в далеких странах, где люди гибнут миллионами. Об этих эпидемиях говорят, как о совершившихся фактах, но без ужаса или страха. "Еще далеко до нас; нескоро доберется".

И сам он не раз говорил о смерти, но не проникаясь истинным значением этого слова и чувствуя в то же время, что он живет и связан с жизнью иллюзиями и желаниями.

Смерть находилась в конце жизненного пути; никто не мог избежать встречи с нею, но все откладывали это свидание. Тщеславие, желания, любовь, грубые животные потребности отвлекали людей от мысли о ней. Так леса, долины, голубое небо и извилистые, зеркальные реки занимают путника и скрывают от него роковой конец странствия, черное, бездонное ущелье, к которому ведут все пути.

Для Реновалеса настали последние дни. Тропа его жизни стала пустынной и печальной, растительность бедной, роскошные аллеи заменились северным мхом, жалким и редким. До него долетало уже ледяное дыхание мрачного ущелья, он видел его в конце пути, шел прямо ко входу. Чудные поля иллюзий с цепями блестящих гор, замыкавших прежде горизонт, остались позади, а вернуться к ним было невозможно. Никто не возвращается на этом пути назад.

Он провел полжизни в борьбе за богатство и славу, надеясь воспользоваться ими впоследствии для наслаждения любовью... А смерть? Кто думал о таких вещах? Это было в то время далекою и бессмысленною угрозою. Он считал себя предназначенным для высокой миссии; смерть не смела подступиться и придти раньше, чем работа его будет окончена. Ему предстояло еще в то время много дела... И что же? Все было сделано теперь и на его долю не оставалось человеческих желаний. Bee y него было... Перед ним не вставали больше химерические укрепления, которые надо было взять штурмом. На очищенном от препятствий горизонте виднелось только одно... забытая им смерть.

Он не желал видеть ея. Перед ним лежала еще довольно длинная часть пути, который мог продлиться, смотря по силам путника, а y него были здоровые ноги.

Но, о ужас! Идти вперед втечение долгих лет, устремив взгляд на мрачное ущелье, видя только его в конце жизненного пути, и не иметь возможности хоть на минуту избавиться от уверенности, что именно ждет впереди, это было сверхчеловеческою пыткою, которая несомненно побудила бы его ускорить шаги и бежать бегом, чтобы кончить жизнь, как можно скорее.

Придите, обманчивые облака, которые застилают горизонт, скрывая действительность, отравляющую хлеб, омрачающую душу и заставляющую людей проклинать свое появление на свет!.. Приди, славный мираж, который делает рай из мрачной пустыни последних дней! Ко мне, иллюзия!

И бедный маэстро искусственно раздувал последний призрак своих желаний, связывая с любимым образом покойной всю силу своего воображения и желая влить в него новую жизнь частью своей жизни. Он хватал пригоршнями грязь прошлаго, всю массу воспоминаний, чтобы создать огромный, очень большой образ, который занял бы всю дорогу, замкнул бы горизонт и скрыл бы от него до последней минуты мрачное ущелье в конце пути.

V.

Поведение маэстро Реновалеса вызвало удивление и даже негодование среди всех его друзей. Графиня де-Альберка тщательно подчеркивала в разговорах со знакомыми, что ее не связывало с художником ничего кроме ледяных и самых церемонных отношений.

- Он сошел с ума, - говорила она. - Его жизнь кончена. От прежнего Реновалеса осталось одно воспоминание

Котонер со своею непоколебимою верною дружбою приходил в негодование, когда до его ушей долетали разные толки о знаменитом художнике.

- Вовсе он не пьянствует. Все это ложь. He могут не сочинять ерунды про знаменитых людей!

Он составил себе определенное мнение о Мариано и знал о его жажде бурной жизни и о желании подражать молодежи, несмотря на вполне зрелый возраст; Реновалес стремился познать тайны скверной жизни, о которой он не раз слышал, не решаясь принять в ней участия.

Котонер относился к образу жизни маэстро с большим снисхождением. Несчастный!

- Охота тебе безобразничать! - говорил он другу. - Ты набросился на эти гадости так жадно, как добродетельный человек, который начал стариться. Ты ставишь себя в дурацкое положение, Мариано.

Но чувство искренней дружбы побудило его уступить просьбам маэстро и принять участие в его новой жизни. Он согласился наконец переселиться в особняк и занять своим бедным скарбом один из кабинетов Реновалеса, окружив художника отеческою заботливостью. Старый неудачник жалел друга. Это была самая обыкновенная история: "кто не перебесился смолоду, тот бесится на старости лет". Так и Реновалес, после серьезной, трудовой жизни, бросился, словно подросток, в бешеный круговорот, находя удовольствие в грубых развлечениях и видя в них небывалые прелести.

Котонер часто приставал к нему с упреками. К чему упросил его маэстро переселиться в особняк?.. Все равно он бросал его целыми днями одного в доме, не желая брать с собою, и оставлял его караулить особняк, точно верного дворецкаго. Старый неудачник подробно расспрашивал про его жизнь. Ученики Академии Художеств, останавливавшиеся по вечерам у подъезда Академии, часто видели, как Реновалес проходил по улице Алкали, закутанный в плащ, с таинственным видом, который невольно привлекал всеобщее внимание,

- Это Реновалес. Вон тот в плаще.

И они следили с любопытством, возбуждаемым в людях каждым знаменитым именем, за его странствованиями по широкой улице. Он шел, нигде не останавливаясь, молча, как бы ожидая чего-то. Иной раз, очевидно, утомившись от ходьбы, он садился в кафе за столик, и любопытные ученики следили за ним, заглядывая в окна. Он опускался на стул с подавленным видом и устремлял туманный, неподвижный взор на стоявшую перед ним рюмку, в которой всегда было одно и то же - коньяк. Он выпивал ее вдруг залпом, платил и быстро выходил, как человек, принявший невкусное лекарство. И снова пускался он на разведки, глядя жадными глазами из-под плаща на всех одиноких женщин, возвращаясь назад, чтобы идти следом за особами на высоких каблуках, в темных, развевающихся юбках, запачканных уличною грязью. В конце концов он исчезал, повидимому, сделав выбор, следуя по пятам за какою-нибудь женщиною, всегда более или менее одинакового вида. Ученики знали уже вкус великого художника; он предпочитал маленьких, слабых, болезненных женщин, грациозных, точно вянущий цветок, с большими, затуманенными, грустными глазами.

Вокруг имени маэстро создалась легенда о странном извращении чувств. Враги его охотно повторяли эту легенду в мастерских, а большая публика, которая не может представить себе, чтобы знаменитые люди вели такой же образ жизни, как все остальные, и приписывает им всевозможные причуды и чудовищные привычки, стала с наслаждением говорить о мании художника Реновалеса.

Во всех учреждениях, торгующих живым товаром, от приличных квартир скромного буржуазного вида на лучших улицах до вонючих и сырых притонов, выбрасывающих свой товар по ночам на грязные улицы, повторялась история одного господина, вызывавшая всюду искренний смех. Он являлся, закутанный в плащ, с самым таинственным видом, быстро следуя за какою-нибудь несчастною женщиною в шуршащих, накрахмаленных юбках. Он входил в грязный подъезд с некоторою боязнью, поднимался по крутой и извилистой лестнице, на которой пахло жильем, жадными руками торопил женщину обнажить тело, точно у него не хватало времени, и он боялся умереть раньше осуществления своего желания, и вдруг бедной женщине, которая с беспокойством следила за его лихорадочным молчанием и голодом хищного животного, сверкавшим в его глазах, приходилось с трудом сдерживать смех. Художник безжизненно опускался на стул и весь уходил в созерцание нагого тела, не слыша грубых слов, которые вылетали из уст изумленной женщины, не обращая внимания на её пригласительные жесты и пробуждаясь от этого состояния только, когда оскорбленная в своем самолюбии женщина начинала снова одеваться. "Еще, еще немного". Подобные сцены кончались почти всегда жестом отвращения, выражавшим горькое разочарование. Иной раз живые манекены замечали в глазах этого человека печальное и болезненное выражение, точно он собирался расплакаться. В таких случаях он поспешно убегал, закутавшись в плащ, стыдясь самого себя, с твердым решением никогда более не возвращаться в такие места и побороть в себе демона голодного любопытства, который неизменно пробуждал в нем при встрече с женщинами неудержимое желание рассмоьреть их обнаженное тело.

Эти слухи долетали до ушей Котонера в виде слабых отголосков. Мариано! Мариано! Старый друг не решался высказывать ему в лицо порицания за ночную жизнь, из боязни вызвать бурю протеста со стороны вспыльчивого маэстро. Надо было влиять на него осторожно. Но что открыто вызывало строгую критику со стороны старого друга, это те люди, которыми окружил себя художник.

Вторая, ложная весна жизни побуждала его искать общества молодежи, и Котонер ругался на пропалую, когда, по выходе из театра, заставал друга в кафе среди новых товарищей, большинство которых годились ему в сыновья. Это были почти исключительно начинающие художники; некоторые из них были довольно талантливы, другие же отличались только длинным языком; все они гордились дружбою с знаменитым человеком, находя, точно самолюбивые карлики, удовольствие в том, чтобы обходиться с ним, как со старым приятелем, насмехаясь даже над его слабостями. О, ужас!.. Некоторые, наиболее нахальные шли даже так далеко, что говорили ему ты, относились к нему, как к старой развалине и позволяли себе делать сравнения между его творчеством и теми произведениями, которые они создадут со временем. "Мариано, искусство идет теперь по иным путям".

- Ну, как же тебе не стыдно! - возмущался Котонер. - Ты похож на школьного учителя среди малолетних учеников. Стоило бы выдрать тебя хорошенько. Такой человек, как ты, и терпит дерзости этих мелких людишек.

Реновалес отвечал старику невозмутимым добродушием. Эти люди были очень симпатичны; они развлекали его, он находил в них юношескую радость жизни. Они ходили вместе с ним в театр, в music-halls, к женщинам, знали, где можно найти красивых натурщиц. С ними он мог ходить во многия места, где не решался появляться один. Его преклонные годы, серьезный вид и физическое безобразие проходили незамеченными среди этой веселой компании.

- Они оказывают мне большие услуги, - говорил бедный великий человек, подмигивая с наивным двусмысленным видом. - Я развлекаюсь в их обществе. Кроме того, они учат меня многому... Мадрид, ведь, не Рим. Здесь почти нет моделей. Их очень трудно найти, и эти ребята руководят мною.

И он подробно говорил о своих широких художественных планах - о картине Фрины с её бессмертною наготою, которая снова воскресла в его голове, и о любимом портрете, продолжавшем стоять на прежнем месте и не подвигавшемся дальше головы.

Реновалес не работал. Потребность в живой деятельности, заставлявшая его видеть прежде в живописи необходимый элемент существования, выливалась теперь в словах, в желании видеть все, узнать "новые стороны жизни".

Когда Сольдевилья, любимый ученик маэстро, являлся к нему в мастерскую, Реновалес осыпал его расспросами и требованиями:

- Ты несомненно знаешь красивых женщин, Сольдевильита. Ты должен быть очень опытен при твоей херувимской мордашке. Возьми меня как-нибудь с собою. Представь меня кому следует.

- Что вы, маэстро! - изумлялся молодой человек. - Да еще полгода нет, как я женился! Я никогда не провожу вечера вне дома!.. Что это вы шутите?

Реновалес отвечал ему взглядом презрения. Что за человек этот Сольдевилья! Ни молодости... ни радости жизни! Он ушел весь в пестрые жилеты и высокие воротнички. И какой рассчетливый! He получив в жены дочери маэстро, он женился на одной очень богатой барышне. И сверх всего неблагодарный человек. Видя, что из Реновалеса ему не выдоить больше ровно ничего, он перешел на сторону его врагов. Реновалес глубоко презирал его. Жаль, что он взял его под свое покровительство и доставил себе столько неприятностей... Все равно Сольдевилья не был художником.

И маэстро обращался с искреннею любовью к своим ночным товарищам, веселой, злоязычной и непочтительной молодежи, признавая за всеми этими людьми художественный талант.

Слухи об этой беспутной жизни долетали до дочери художника на крыльях сплетен, окружающих каждого знаменитого человека.

Милита хмурилась и с трудом сдерживала смех, глядя на эту перемену. Отец обратился в форменного повесу.

- Папа!.. Папа!.. - говорила она комическим тоном упрека.

А папаша старался оправдываться, как лживый шалун-мальчишка, и еще более смешил дочь своим смущением.

Лопес де-Соса относился к своему знаменитому тестю снисходительно. Бедный! Всю-то жизнь трудился он и терпел больную жену - очень добрую и симпатичную, но отравлявшую ему существование! Она прекрасно сделала, что умерла, и маэстро был прав, желая немного вознаградить себя за потерянное время.

Чувство взаимной симпатии, свойственное всем людям, ведущим легкий и рассеянный образ жизни, побуждало спортсмэна защищать и поддерживать тестя и относиться к нему с большею симпатиею за его новые привычки. Heчего сидеть вечно взаперти в мастерской, с угрюмым видом пророка, и рассуждать о вещах, которых почти никто не понимает.

Зять с тестем встречались по вечерам в театре вь последнем антракте или перед последним отделением в music-hall'е, когда публика аккомпанировала песням и канкану бурею дикого рева и стуком каблуков. Они раскланивались, улыбались друг другу, как старые приятели, отец осведомлялся о здоровье Милиты, и каждый присоединялся к своей группе; зять шел в ложу к своим товарищам по клубу, одетым во фрак, так как они являлись в театр с почтенных собраний, а художник отправлялся в партер вместе с несколькими длинноволосыми юношами, составлявшими его свиту.

Реновалесу доставляло удовольствие, что Лопес де-Соса раскланивается с самыми нарядными и дорогими кокотками и улыбается разным дивам с видом старого приятеля.

У молодого человека были превосходные знакомства, и Реновалес видел в этом косвенную заслугу зятя перед ним.

Маэстро не раз увлекал за собою Котонера от чопорных собраний и сытных, важных обедов, на которых тот бывал постоянно, чтобы не порвать связи с обществом, составлявшим весь его капитал.

- Сегодня вечером ты пойдешь со мною, - таинственно говорил ему маэстро. - Мы пообедаем, где захочешь, а потом я покажу тебе одну вещь... одну вещь...

Он вел его в театр и нетерпеливо ерзал на кресле, пока все хористки не появлялись на сцене. Тогда он толкал локтем Котонера, который сидел, удобно развалившись на кресле, с открытыми глазами, но в состоянии приятной дремоты после сытного обеда.

- Вот... смотри внимательно. Третья справа, маленькая... в желтом плаще.

- Ну, вижу. И что же? - спрашивал друг кислым тоном, недовольный этим неожиданным нарушением его приятного состояния.

- Вглядись внимательно. На кого она похожа? Кого она напоминает тебе?

Котонер отвечал равнодушным фырканьем. Должно-быть похожа на свою мать! Что ему за дело до таких вещей? Но он окончательно приходил в себя, когда Реновалес высказывал, что находит в ней сходство с покойною женою, и возмущался отсутствием наблюдательности у старого приятеля.

- Но, Мариано, где у тебя глаза? - возмущался в свою очередь Котонер. - Ну, что может быть общего между бедной Хосефиною и этою метлою с истасканною физиономиею? Стоит тебе увидеть худую женщину, как тебе чудится Хосефина, и кончено дело.

Реновалес раздражался сперва, сердясь на друга за его слепоту, но в конце концов соглашался. Очевидно, он ошибался, раз Котонер не находил никакого сходства. Старик должен был помнить покойную лучше, чем он, потому что относился к ней беспристрастно.

Но через несколько дней он снова приставал к Котонеру с таинственным видом: "Мне надо показать тебе кое что... пойдем со мною". И расставаясь с веселою молодежью, которая раздражала старого друга, Реновалес вел его в musichаll и показывал ему другую бесстыжую женщину, которая скандально подкидывала ноги или виляла животом, обнаруживая под маскою гримма малокровную бледность.

- А эта? - умолял маэстро со страхом, как бы не доверяя своим глазам. - Тебе не кажется, что в ней есть что-то общее с Хосефиною? Она не напоминает тебе покойную?

Котонер приходил в бешенство.

- Ты с ума сошел. Ну, какое ты видишь сходство между бедняжкою, такою доброю, нежною, воспитанною и этою... бесстыжею сукою?

После нескольких неудач, поколебавших в нем веру в правильность воспоминаний, Реновалес не решался больше обращаться к другу за советом. Стоило ему высказать желание пойти с другом в театр, как Котонер мигом уклонялся.

- Опять открытие? Довольно, наконец, Мариано, пора тебе выкинуть эти глупости из головы. Если люди узнают об этом, тебя примут за сумасшедшаго.

Ho несмотря на гнев старика, маэстро упорно настоял однажды на том, чтобы Котонер отправился с ним вместе посмотреть "Красавицу Фреголину", испанку, певшую в одном маленьком театре в нижнем квартале. Имя её крупнейшими буквами красовалось на всех углах Мадрида. Реновалес ходил ежедневно смотреть на нее втечение двух недель.

- Ты должен непременно посмотреть ее, Пепе. Хотя бы одну минутку. Умоляю тебя... Надеюсь, теперь то ты не скажешь, что я ошибся.

Котонер уступил горячей мольбе друга. Им пришлось долго ждать появления на сцене "Красавицы Фреголины"; сперва шли танцы, потом пение под аккомпанимент рычанья публики. Это чудо приберегалось для последнего номера. Наконец, в торжественной обстановке, среди взволнованного шопота ожидания, оркестр заиграл вступление, хорошо знакомое всем поклонникам дивы, розовый луч прорезал маленькую сцену, и из-за кулис выпорхнула "Красавица".

Это была маленькая, стройная женщина, худоба которой граничила с изможденностью. Ея недурное лицо, нежное и грустное, было красивее фигуры. Из-под колоколообразной черной юбки с серебряными нитями выглядывали хрупкие, худые ноги, состоявшие почти из одной кожи да костей. Вымазанная белилами кожа над газовою оборкою декольте слегка приподнималась на груди и на выступающих ключицах. Первое, что бросалось в глаза, были её глаза, ясные, большие, девственные, но не чистой, а испорченной девушки. Временами в них вспыхивал огонек сладострастия, не мутивший, впрочем, их ясной поверхности.

Она двигалась по сцене, как начинающая артистка, подбоченившись, угловато выставив локти, смущаясь и краснея, и в этой позе она пела фальшивым голосом отвратительные сальности, которые резко контрастировали с её кажущеюся робостью. В этом и состояла её заслуга, и публика встречала её отталкивающия слова одобрительным рычаньем, довольствуясь этими прелестями и не требуя, из уважения к её священной неподвижности, чтобы она задирала ноги или виляла животом.

При появлении её художник толкнул друга локтем. Он не решался заговорить, тревожно ожидая мнения старика и следя одним глазом за выраженивм его лица.

Друг оказался великодушным.

- Да... некоторое сходство есть. Глазами... фигурою... манерами она напоминает Хосефину; она даже очень похожа... Но что за обезьяньи гримасы она строит! Какие гадкие слова!.. Нет, это уничтожает всякое сходство между ними.

И, словно его раздражало это сходство между милой покойницею и этою безголосою и противною девченкою, Котонер насмешливо повторял все циничные выражения, которыми оканчивались куплеты.

- Прелестно!.. Очаровательно!..

Но Реновалес оставался глух к этой иронии. He отрывая глаз от "Фреголины", он продолжал толкать друга локтем и шептать:

- Это она, не правда ли?.. Совсем она; такая же фигура... Кроме того, Пепе, у этой женщины, видно, есть талант... и грация.

Но Котонер насмешливо качал головою. Конечно. И видя, что по окончании номера Мариано собирается остаться еще на второе представление и не встает с кресла, он решил было распрощаться с ним, но в конце концов остался и поудобнее уселся в кресле, с намерением подремать под музыку и говор публики.

Нетерпеливое прикосновение маэстро вывело его из приятных мечтаний. "Пепе... Пепе". Тот повернул голову и сердито открыл глаза. "Чего тебе?" На лице Реновалеса появилась хитрая, медовая улыбка. Очевидно, маэстро собирался поднести ему какой-нибудь сюрприз в сладкой оболочке.

- Мне пришло в голову, что мы могли-бы зайти на минутку за кулисы и посмотреть ее вблизи...

Друг ответил ему с искренним негодованием. Мариано воображал себя, повидимому, молодым человеком и не отдавал себе отчета в своей внешности. Эта госпожа поднимет их на смех и разыграет роль целомудренной Сусанны, к которой пристают два старика... Реновалес замолчал, но вскоре опять заставил друга очнуться от дремоты.

- Ты мог бы пойти один, Пепе. Ты опытнее и смелее меня в таких вещах. Ты можешь сказать ей, что я желаю написать с неё портрет. Понимаешь ли, портрет за моею подписью!..

Котонер расхохотался над наивностью человека, дававшего ему такое поручение.

- Спасибо, сеньор. Я очень польщен вашим доверием, но не пойду за кулисы... Экий дурак!.. Да неужели ты серьезно воображаешь, что эта девчонка знает, кто такое Реновалес, или слышала когда-нибудь твое имя?

Маэстро изумился с детским простодушием.

- Голубчик, но ведь имя мое... не раз повторялось в газетах... а мои портреты... Скажи лучше прямо, что не желаешь итти.

И он замолчал, обидевшись на друга за отказ и за предположение, что слава его не долетела до этого уголка. Друзья часто бывают глубоко несправедливы и выказывают неожиданное презрение.

По окончании спектакля маэстро почувствовал потребность сделать что-нибудь, не уйти без того, чтобы послать "Красавице Фреголине" какого-нибудь доказательства своего поклонения. Он купил у цветочницы прелестную корзину, которую та собиралась унести домой, огорчившись, что торговля идет плохо в этот вечер, и попросил немедленно отнести ее сеньорите... "Фреголине".

- Хорошо, Пепите, - сказала женщина фамильярным тоном, точно та была её близкою знакомою.

- И скажите ей, что это от сеньора Реновалеса... от художника Реновалеса.

Женщина покачала головою, повторяя имя. Хорошо, от Реновалеса. Она произнесла это имя совершенно равнодушно, как любое другое, и без малейшего удивления приняла от художника пять дуро на чай.

- Пять дуро! Дурак! - пробормотал Котонер, потеряв всякое уважение к маэстро.

Котонер не давал больше другу увлекать себя в театр. Тщетно рассказывал ему в восторженном тоне Реновалес ежедневно про эту женщину, подробно распространяясь о переменах в ней в зависимости от туалета. To она появлялась в светло-розовом платье, очень похожим на одно платье, висевшее в шкафу его особняка, то - в огромной шляпе с цветами и вишнями, слегка напоминавшей маленькую соломенную шляпку, которая хранилась среди старых вещей покойной. О, как ясно помнил он бедную Хосефину! И каждый вечер воспоминания еще разжигались в нем видом этой женщины.

В виду нежелания Котонера сопровождать его по вечерам, Реновалес ходил в театр смотреть на "Красавицу" вместе с несколькими молодыми людьми из его непочтительной свиты. Эти ребята говорили о диве с почтительным презрением, как лиса в басне глядела на недоступный виноград, утешая себя тем, что он кислый. Они расхваливали её красоту, которою любовались на расстоянии, и называли ее лилейною, святою красотою греха. Эта женщина была недоступна им; она вся сверкала драгоценностями и, судя по слухам, имела могущественных покровителей из среды молодх людей во фраках, являвшихся в ложи к последнему действию и ожидавших ее у выхода, чтобы ехать вместе ужинать.

Реновзлес сгорал от нетерпения, не находя возможности познакомиться с нею. Каждый вечер посылал он ей корзины цветов или большие букеты. Дива, очевидно, знала, от кого получает эти подношения, потому что искала глазами в публике этого некрасивого и очень пожилого господина, удостоивая его милостивой улыбки.

Одкажды вечером маэстро увидел, что Лопес де-Соса раскланивается с певичкою. Зять мог, значит, познакомить его с нею. И дерзко, потеряв всякий стыд, Реновалес подождал его у выхода, чтобы попросить о помощи.

Ему хотелось написать её портрет; это была великолепная модель для одного задуманного им произведения. Пробормотав это, маэстро покраснел, но зять засмеялся над его робостью и выказал полную готовность помочь ему.

- Ах, Пепита! Красивая женщина, даже теперь, когда стала стариться. Если бы вы видели ее на попойке, с этим невинным личиком институтки! Сосет, как губка! Настоящее животное!

Затем, с самым серьезным видом, он изложил тестю обстоятельства. Она жила с одним из его приятелей, провинциалом, который усиленно добивался популярности. Добрая часть его состояния утекала при азартной игре в клубе, а остальную он спокойно предоставлял пожирать этой девчонке, дававшей ему некоторую известность. Лопес де-Соса поговорит с ним, они - старинные приятели. Ведь, папаша не замышляет ничего дурного, не правда-ли?.. Ее нетрудно будет уговорить. Эта Пепита обожала все оригинальное; она была слегка... романтична. Он объяснит ей, кто этот великий художник, и какая огромная честь служить ему натурщицею.

- He стесняйся деныами, - тревожно пробормотал маэстро. - Обещай все, что она пожелает. He бойся оказаться слишком щедрым.

Однажды утром Реновалес призвал к себе Котонера и радостно сообщил ему большую новость.

- Она придет!.. Придет еще сегодня после завтрака!

Старый пейзажист сделал жест изумления. "Кто придет"?

- Да "Красавица Фреголина"... Пепита. Зять сообщил мне, что уговорил ее. Она придет сегодня в три часа. Он сам приведет ее.

И он с отчаянием огляделся в своей рабочей мастерской, которая была запущена за последнее время. Надо было навести порядок. Оба друга с лакеем немедленно принялись за уборку большой комнаты.

Портреты Хосефины и последнее полотно с одною её головою были поставлены в угол, лицом к стене. Маэстро сам убрал их лихорадочными руками. К чему эти призраки, когда пред ним должна была предстать действительность?.. На месте их он поставил большой белый холст и взглянул на его девственную поверхность с искреннею надеждою. Чего только не создаст он в этот день! Он чувствовал в себе небывалые силы к труду!..

Когда художники остались вдвоем, Реновалес обнаружил сильное беспокойство. Ему все казалось, что чего-то не хватает для встречи гостьи, которую он ждал с большим нетерпением. Цветов не хватало; надо принести цветов, наполнить ими все старинные вазы в мастерской, создать приятную, продушенную атмосферу.

Котонер помчался с лакеем в сад, опустошил оранжерею и вернулся с охапкою цветов. Он был послушен и покорен, как настоящий друг, но в глазах его светился насмешливый упрек. Все это для "Красавицы Фреголины"? Маэстро был, видно, не в своем уме, впал в детство на старости лет. Может-быть эта встреча заставит его очухаться!..

Но это было не все. Надо было приготовить на столике в мастерской сласти, шампанское и все, что Котонер найдет вкуснаго. Но тот предложил послать лакея, отговариваясь кучею работы для встречи этой девчонки с невинною улыбкою и невероятными сальностями.

- Нет, Пепе, - умолял маэстро. - Пойди ты. Я не хочу, чтобы лакей знал об этом. Он - сплетник... дочь моя постоянно пристает к нему с расспросами.

Котонер ушел с покорным видом и, вернувшись через час, увидел, что Реновалес приготовляет какия-то платья в уборной для моделей.

Старый друг положил свои пакеты на стол, развернул бутылки и разложил сласти на старинных тарелках.

- Готово, барин, - сказал он насмешливо-почтительно. - He прикажете-ли еще чего-нибудь?.. Все семейство поднято на ноги из-за этой важной особы. Твой зять сам привезет ее, я служу тебе, как лакей... не достает только, чтобы ты вызвал дочь помочь ей раздеться.

- Спасибо, Пепе, большое спасибо, - воскликнул маэстро с детскою признательностью, ничуть не обижаясь на насмешки друга.

К завтраку маэстро вышел в столовую тщательно причесанный и одетый, с закрученными усами, в лучшем фраке и с розою в петлице. Старик расхохотался от души. Только этого не хватало!.. Он с ума сошел. Ну, и посмеются же люди над ним!

Он еле дотронулся до еды и после завтрака стал одиноко шагать по мастерским. Как медленно тянулось время!.. Шагая взад и вперед по трем комнатам, он смотрел при каждом повороте на старинные часы из саксонского фарфора, стоявшие на столике из цветного мрамора перед большим венецианским зеркалом.

Уже три часа... У маэстро явилось подозрение, что гостья не приедет. Четверть четвертаго... половина четвертаго. Нет, она не приедет, уже поздно. Такие женщины живут в вечном круговороте и не располагают ни единою свободною минутою!

Но вскоре лослышались шаги, и вошел Котонер.

- Приехали. Ну, твое желание исполнено... Поздравляю, маэстро... Веселись хорошенько. Мне кажется, что ты достаточно пользовался моими услугами и не потребуешь, чтобы я оставался теперь.

Он ушел, делая руками насмешливые прощальные жесты, и Реновалес действительно услышал вскоре голос Лопеса де-Соса, который медленно приближался, объясняя своей спутнице картины и мебель, приковывавшие её внимание.

Они вошли. В глазах "Красавицы Фреголины" светилось изумление. Величественная тишина мастерской произвела на нее, повидимому, глубокое впечатление. Этот барский особняк был так велик, так непохож на те квартиры, что ей приходилось видеть до сих пор. Редкая мебель и старинная солидная, чуть не историческая роскошь всей обстановки внушали ей страх! Она поглядела на Реновалеса с уважением. Он казался ей теперь и более благородным и важным сеньором, чем тот госоодин, которого она замечала иногда в публике со сцены. Он внушал ей страх, точно важная особа, непохожая на остальных её знакомых. К этому чувству примешивалось еще уважение к его богатству. Сколько денег должно было быть у господина, жившего в такой роскоши!

Увидя эту женщину вблизи, Реновалес тоже почувствовал себя взволнованным.

В первую минуту у него явилось сомнение. He ошибся ли он? Действительно ли похожа она на Хосефину?.. Белила на лице гостьи произвели на него неприятное впечатление. Видно было даже через вуаль, что лицо покрыто целым слоем белой краски с черными линиями под глазами. Та, другая не красилась. Но заглянув гостье в глаза, Реновалес снова увидел поразительное, трогательное сходство, и оно воскресило в его памяти обожаемый образ под густым слоем краски.

Дива принялась разглядывать висевшие на стенах картины. Какая прелесть! И все это была работа художника?.. У неё явилось желание тоже красоваться на картине с гордым, вызывающим видом. Неужели он, правда, собирается написать её портрет? И она гордо выпрямилась. Ей льстило, что ее находят красивою, и великий художник желает запечатлеть её образ на полотне, чего не случалось с нею до сих пор.

Лопес де-Соса извинялся перед зятем. Они опоздали из-за Пепиты. С такими женщинами вечно опаздываешь. Она ложилась спать под утро, и, приехав за ней, он застал ее в постели...

Затем он попрощался, понимая, что его присутствие является здесь лишним. Пепита была славная девушка; его рассказы и роскошная обстановка дома совсем ослепили ее. Реновалес мог смело делать с нею, что угодно.

- Ну, голубушка, теперь я уйду, а ты оставайся. Этот господин - мой папаша, я уже говорил тебе. Смотри, будь послушной.

И он ушел, сопровождаемый неестественным смехом Пепиты и Реновалеса, которые встретили это отеческое наставление неловким весельем.

Наступило долгое и тяжелое молчание. Маэстро не знал, что сказать. Воля его была подавлена робостью и волнением. Женщина была не менее взволнована. Эта огромная комната, такая величественная, такая безмолвная, с её тяжелою и дорогою роскошью, не походила ни на что, виденное ею до сих пор и смущала ее. Ею овладел смутный страх человека, которому предстоит неопределенная операция. Ее пугали также горящие, пристально устремленные на нее глаза этого человека и легкая дрожь в его щеках и губах, точно его томила жажда...

Но она скоро оправилась от смущения. Ей были знакомы такие минуты тяжелаго молчания, которые предшествуют в одиночестве сближению двух чужих людей. Она знала такие встречи, которые начинаются с колебания и кончаются бурною близостью.

Она огляделась кругом с развязною улыбкою профессиональной натурщицы, желая положить скорее конец этому неловкому положению.

- Хотите начать? Где мне раздеться?

Реновалес вздрогнул, услышав её голос, словно забыл, что этот образ может говорить. Его поразила также простота, с которою она устраняла всякую необходимость объяснений.

Зять хорошо обделал свое дело, прекрасно вышколив ее и подготовив ко всевозможным сюрпризам.

Маэстро провел ее в уборную для натурщиц, но остался сам из осторожности в мастерской, отвернувшись почему-то, чтобы не видеть ничего в приоткрытую дверь. Долго длилось молчание, прерываемое только легким шуршанием снимаемого платья и металлическим звуком пуговиц и крючков. Вскоре из уборной послышался её голос, звучавший несколько робко и глухо, точно издалека.

- А чулки тоже? Нужно снять их?

Реновалесу была хорошо знакома стыдливость всех натурщиц, когда оне раздеваются в первый раз. Лопес де-Соса, искренно желавший доставить папаше удовольствие, внушил ей прочно, чтобы она обнажила все свое тело, и Пепита раздевалась, не спрашивая дальнейших объяснений, с видом человека, исполняющего свой долг и полагая, что её присутствие здесь нужно только для этой цели.

Художник нарушил тогда молчание и беспокойно закричал. Она не должна раздеваться до гола. В уборной лежит полный туалет. И, не оборачиваясь и просунув одну руку в приоткрытую дверь, он указал ей на все приготовленное - розовое платье, шляпу, туфли, чулки, рубашку...

Пепита запротестовала при виде этих вещей; ей было противно надевать чужое белье и платье, и притом старое и поношенное.

- И рубашку тоже? И чулки тоже?.. Нет, довольно платья.

Но маэстро нетерпеливо упрашивал ее. Все надо надеть, это необходимо для его цели. Долгое молчание женщины послужило ему доказательством того, что она поборола свое отвращение и надевает старое белье.

Выйдя из уборной, она насмешливо улыбнулась, точно смеялась над самою собою. Реновалес отошел назад, взволнованный и ослепленный её видом; в висках у него стучало, картины и мебель покачнулись и словно закружились вокруг него.

Бедная "Фреголина"! Прелестное чучело! Она с трудом удерживалась от смеха при мысли о буре негодования, которая поднялась бы в театре, если бы она появилась на сцене в таком виде, и о насмешках друзей в случае, если бы она приехала на ужин в этом старомодном туалете. Она не застала этой моды, которая прошла двадцать лет тому назад и казалась ей теперь весьма старинною. Маэстро взволнованно прислонился к спинке кресла.

- Хосефина! Хосефина!

Это была она в том виде, как образ её сохранился в его памяти: Хосефина из времени чудного лета в окрестностях Рима, в розовом платье и соломенной шляпе, придававшей ей вид прелестной крестьяночки из оперетки. Мода, над которою смеялась теперь молодежь, была в его глазах самою красивою и художественною из всех, изобретенных женским вкусом мод, потому что она напоминала ему весну его жизни.

- Хосефина! Хосефина!

Но он продолжал молчать. Эти возгласы зарождались и умирали в его мыслях. Он не решался ни шевелиться, ни говорить, точно боялся, что чудная иллюзия исчезнет тогда. Она же улыбалась и, повидимому, наслаждалась впечатлением, производимым ею на маэстро; а увидя свое отражение в зеркале вдали, она нашла даже, что этоть оригинальный туалет нисколько не портит ея.

- Где мне устроиться? Сесть или стоять?

Маэстро с трудом мог говорить; его сдавленный голос звучал хрипло. Она может устроиться, как желает... И она уселась в кресле, в такой позе, которая казалась ей в высшей степени изящною - подперла одну щеку рукою и скрестила ноги, точно в своей уборной, в театре; а из под юбки высунулась нога в розовом, вышитом чулке, в той шелковой оболочке, которая напоминала художнику другую, обожаемую ножку.

Это была она! Перед ним была живая Хосефина, от которой исходил знакомый запах чудного тела.

Инстинкт и привычка заставили его взяться за палитру и кисти, чтобы набросать контуры этой фигуры. О, рука старика, негибкая и дрожащая!.. Куда девалась легкость его кисти, верный глаз, его поразительный талант? Неужели он, правда, писал прежде? Неужели он был действительно художником Реновалесом?.. Он забыл сразу все. Череп его казался пустым, рука парализованною, белое полотно внушало ужас чегото неведомаго... Он не умел работать, не мог работать. Все его усилия были тщетны. Мысли его притупились. Может-быть... в другой раз. Теперь у него стучало в висках, лицо было бледно, а уши так красны, точно из них сейчас хлынет кровь. Язык изсох от страшной жажды.

"Красавица Фреголина" увидела, что он бросает палитру и подходит к ней с видом хищного животнаго.

Но она не испугалась; такие распаленные лица были знакомы ей. Животная вспышка входила, очевидно, в программу; зять художника предупредил ее об этом в дружеской беседе... Этот важный и видный сеньор был такой же, как все мужчины; животные чувства были одинаково свойственны и ему.

Он подошел к ней с распростертыми объятиями, крепко прижал к себе, упал к её ногам со страстным, глухим стоном, точно задыхался. А она, добрая, сострадательная женщина старалась ободрить его, склонив голову и протянув губы с банальноласковою и машинальною гримаскою, которая служит профессиональным клеймом подобных женщин.

Этот поцелуй окончательно свел маэстро с ума.

- Хосефина! Хосефина!

Аромат счастливых дней отделялся от её платья и окутывал это чудное тело. Это было её платье, её тело! Ему хотелось умереть у её ног, задохнуться от горячаго желания, которое невыразимо мучило все его существо. Это была она, её глаза... Ея глаза! Но, подняв взгляд и устремив его на нежные зрачки женщины, чтобы увидеть свое отражение в их колеблющейся поверхности, он увидел два холодных глаза, которые разглядывали его с изумлением и профессиональным любопытством, насмешливо наслаждаясь с высоты своего невозмутимого величия животным опьянением и безумием человека, который стонал и лежал у её ног.

Изумление заставило Реновалеса очнуться. Он почувствовал, что на плечи его опустилось что то ледяное, парализующее, и глаза его подернулись туманом разочарования и отчаяния.

Сжимал ли он, правда, Хосефину в своих объятиях?.. Это было её тело, её аромат, её платье, её бледное лицо, напоминавшее поблекший цветок... Но нет; это была не она! Эти глаза!.. Тщетно глядели они на него теперь иначе, испугавшись неожиданной реакции в нем, тщетно смягчились, засияв нежностью, по привычке ловкой профессионалки. Напрасен был обман; он видел глубже, заглядывал в эти ясные окна до самой глубины и находил там только пустоту. Души Хосефины тут не было. Запах тела женщины перестал сводить его с ума, это была ложная эссенция. Перед ним было лишь воспроизведение обожаемой вазы, душа же, фимиам улетучились навсегда.

Реновалес поднялся, отступил назад, глядя на женщину удивленными глазами, и упал на диван, закрыв лицо руками.

Услыша его стоны, женщина испугалась и побежала в уборную, чтобы сбросить зто платье и убежать. Этот господин был должно-быть сумасшедший!

Маэстро плакал. Прощай, молодость! Прощайте, желания! Прощай, иллюзия, чарующая сирена жизни, исчезнувшая навсегда! Безполезно искать, бесполезно мучиться в одиночестве жизни. Смерть прочно завладела им; он принадлежал отныне ей, и только она могла воскресить его молодость. Весь этот самообман ни к чему не вел. He встретить ему женщины, которая напоминала бы ему покойную, как эта продажная баба, которую он заключил в свои объятия... и всетаки это была не она!

Столкнувшись лицом к лицу с действительностью в эту минуту напряжения, он увидел, как навеки исчезло то неопределенное что-то, что заключалось в теле его Хосефины, его Обнаженной, которая доставляла ему столько чудных минут по ночам в юные годы.

Глубокое, неизгладимое разочарование влило в его тело ледяное спокойствие смерти.

Падайте, огромные башни иллюзии! Рушьтесь, обманчивые укрепления, возведенные страстным желанием путника украсить свой путь и закрыть горизонт!.. Дорога лежала теперь перед ним открытая, сухая, пустынная. Напрасно присаживался бы он на краю дороги, задерживаясь в пути, напрасно склонял бы голову, чтобы не видеть ничего. Чем дольше оставался бы он сидеть, тем дольше длились бы муки страха. Ему предстояло постоянное и непосредственное созерцание страшного конца последнего странствия, конца, откуда нет возврата, черного, глубокого ущелья смерти.

КОНЕЦ.

Бласко-Ибаньес Висенте - Обнаженная. 6 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :