Бласко-Ибаньес Висенте
«Мертвые повелевают. 6 часть.»

"Мертвые повелевают. 6 часть."

Фебрер спросил мальчика, кто нападал, - доверяя его знанию местных жителей. И Капельянет улыбнулся с видом важной персоны. Он слышал ауканье. Так именно аукает Певец: многие подумали бы, что это он. Так он аукал на серенадах, танцовальных вечерах и после кортехо.

- Но это не он, дон Хаиме: я уверен. Если спросят Певца, он ответит "да", чтоб придать себе весу. Но это был другой, Кузнец: я узнал его голос; и Маргалида думает тоже самое.

Потом, с серьезным выражением лица, как будто хотел испытать сеньора, сомневаясь в его храбрости, он заговорил о презренном страхе женщин: оне доказывали необходимость предупредить гражданскую гвардию Сан Хосе.

- Вы этого не сделаете. Правда, дон Хаиме, это - нелепость? Гвардейцы существуют лишь для трусов.

Фебрер в ответ презрительно улыбнулся и пожал плечами. Это вернуло мальчику его прежний веселый вид.

- Я так и думал: это не в обычае у нас на острове. Но вы - чужеземец! Вы хорошо поступаете: каждый мужчина должен защищаться сам; на то он и мужчина; а в случае нужды обращаются к приятелям.

И при этом он принял вид индейского петуха, воплотив в своем лице всю могущественную помощь, на какую мог расчитывать дон Хаиме в минуты опасности.

Капельянет хотел извлечь для себя пользу из этого события и посоветовал сеньору взять его к себе в башню. Если Хаиме попросит сеньора Пепа, последний не в состоянии будет отказать в такой просьбе. Дону Хаиме следует иметь его при себе; вдвоем они постоянно будут готовы к защите. И, чтоб подчеркнуть необходимость просьбы, юноша напомнил о недовольстве сеньо Пепа и о плане отвезти его в начале следующей недели в Ибису и запереть в семинарии. Что станет делать сеньор, когда лишится лучшего из своих друзей?...

Желая доказать пользу своего присутствия он начал высчитывать промахи, совершенные Фебрером минувшей ночью. Вздумает ли кто-нибудь высунуть голову из двери, когда ему аукают с оружием наготове? Каким-то чудом его не убили. А наставления, которые ему Пепет дал? Разве он не помнит его совета спускаться через окно, сзади башни, чтоб врасплох напасть на врага?...

- Правда! - произнес Хаиме, на самом деле устыдившись своей забывчивости.

С гордостыо предвкушая результаты своих советов, Капельянет вдруг привскочил, поглядев в отверстие двери.

- Отец!..

Пеп медленно шел по склону, заложив руки за спину, с задумчивым видом. Мальчик всполошился. Несомненно, Пеп не в духе из за последних известий: лучше не встречаться с ним. И повторив Фебреру еще раз о необходимости иметь его своим товарищем, он закинул ноги за окно, повернулся на животе, опершись на подоконник, и исчез внизу.

Войдя в башню, крестьянин без всякого волнения начал говорить о ночном происшествии, как будто о самом обыденном деле лишь слегка нарушавшем однообразие деревенской жизни. Женщины ему рассказали... Он спал крепчайшим сном... Значит, ничего не случилось?..

Опустив глаза и соединив большие пальцы, он выслушал короткий рассказ сеньора. Потом направился к двери осмотреть следы зарядов.

- Чудо, дон Хаиме, истинное чудо.

Он вернулся на стул и долго сидел в неподвижной позе, - как будто ему стоило громадных усилий заставлять работать свою медленную мысль.

- Дьявол ходит на свободе, сеньор... Надо было ждать: я говорил вам... Когда хотят невозможного, все запутывается и конец покою.

Затем подняв голову, он устремил на дона Хаиме холодный, испытующий взгляд, Следует уведомить алькальда: следует рассказать обо всем гражданской гвардии.

Фебрер сделал отрицательный жест. Нет, это - дело мужчин между собою: он справится сам.

Пеп продолжал смотреть на сеньора, приг стально, несколько загадочно, как будто в его мозгу боролись противоположные мысли.

- Правильно поступаете, - произнес немного спустя хладнокровный крестьянин.

Чужеземцы думают иначе, но, к его радости, сеньор говорит то же самое, что говорил его бедный отец (царство ему небесное!). На острове все одинаково думают: старое - верное.

И Пеп, не спрашивая совета сеньора, изложил ему свой план зашиты. Долг дружбы помочь. У него есть дома ружье. Давненько не пускал его в ход, но в молодые годы, при жизни знаменитого отца (царство ему небесное!). он был хороший стрелок. Он на ночь будет приходить в башню к дону Хаиме, чтоб тот не нставался один и не подвергалея неожиданному нападению во время сна.

Также мало удивился крестьянин решительному отказу сеньора, видимо оскорбившагося предложением. Он мужчина, а не ребенок, нуждающийся в защите. Каждый остается пусть у себя и да совершится воля судьбы.

Пеп кивками головы согласился и с этими словами, Так именно говорил и его отец, a равным образом все добрые люди, следуюипие старинным обычаям. Фебрер истинный сын острова. Затем, в восхищении от энергии, проявленной доном Хаиме, он предложил другой план. Раз сеньор не желает его присутствия в башне, он может ходить на ночь в Кан Майорки. Ему соорудят постель, где угодно.

Фебрер почувствовал искушение. Видеть Маргалиду!.. Но нерешительный тон, с которым отец приглашал его и беспокойство, с которым тот ожидал ответа, заставили его отказаться. Нет, очень благодарен, Пеп: он останется в башне. Могут подумать, что он менял свой ночлегь из-за страха.

Крестьянин снова покачал головой с видимым одобрением. Он понимает его тактику; так именно поступил бы и он сам в его положении. Но это отнюдь не помешает Пепу несколько меньше спать ночью и, заслышав крики или выстрелы около башни, выдти на улицу со своим старым ружьем.

И так как эта обязанность спать тревожно и быть готовым подставить свою шкуру, защищая старого хозяина, заставила его, наконеце, потерять спокойствие, крестьянин возвел кверху глаза и скрестил руки:

- Ах, Господи! Господи!..

Дьявол свободно ходит: он снова повторяет это. He будет теперь покою. Все потому что не верят ему, идут против старинных обычаев, установленных мудрыми людьми, более мудрыми, чем ненешние... Чем все это кончится!

Фебрер пытался успокоить крестьянина и невольно высказал мысль, которую хотел со хранить в тайне. Пеп может радоваться. Он уезжает навсегда, не желая смущать покоя Пепа и его семьи.

Ах! На самом деле сеньор уезжает!.. Радость крестьянина была так велика, так непосредственно было его удивление, что Хаиме стал колебаться. Он как бы прочел в маленьких глазках мужика, заблестевших от неожиданного приятного известия, некоторое злорадство. Этот крестьянин воображает, пожалуй, что его неожиданный отъезд продиктован стремлениэм бежать от врагов?..

- Я уезжаю, - произнес он, глядя неприязненно на Пепа; - но не знаю когда. Потом... Когда сочту нужным. А пока останусь здесь: пусть встретится со мной тот, кто меня ищет.

Лицо Пепа выражало разочарование: исчезла его радость; но он готов был одобрить и эти слова и прибавить: так именно поступил бы его отец, и так думал он сам.

Когда крестьянин поднялся, намереваясь уйти, Фебрер, стоя около двери, заметил у хутора Капельянета, и это напомнило ему о желании мальчика. Если не затруднит его просьба, пусть позволит атлоту остаться: мальчик будет с ним в башне.

Но отец сурово отнеся к этой просьбе. Нет, дон Хаиме. Если ему нужен товарищ, то вот он, мужчина, взрослый мужчина. Мальчик должен учиться. Дьявол ходит свободно.

Пора уже воспользоваться своей властью, а то семья распадется. На следующей неделе он намерен отвезти его в семинарию. Это его последнее слово.

Оставшись один, Фебрер спустился к берегу. Дядя Вентолера конопатил и смолил пазы у своей лодки, вытащенной на сушу. Лежа в ней, словно в громадном гробу, он отыскивал своими слабыми глазами щели и когда находил какой-нибудь изъян в киле, его радость изливалась громким латинским песнопением.

Заметив, что судно двигается, что в борт уперся сеньор, старик лукаво усмехнулся и перестал петь.

- Эге, дон Чауме!

Он осведомлен обо всем. Ему рассказали женщины Кана Майорки, и теперь эта новость передается в квартоне шепотом, как водится говорить о подобных вещах, - чтоб не услышали люди правосудия, которые лишь способны все запутывать. Значит, к нему приходили минувшей ночью и ауканьем вызывали из башни?.. Хи, хи! И, ведь, его также... Его самого, встарину, когда он ухаживал за своей покойницей в промежутки между двумя поездками, вызывал ауканьем один товарищ, превратившийся в соперника. Но, владея более ловкой рукой, он отбил у него девушку: всего - один глубокий удар в грудь приятеля, заставивший того долго бороться между жмзнью и смертью. Потом, он постоянно был на стороже, выходя на сушу, опасаясь мести врага. Но годы идут, все забывается, и приятели кончили тем, что вместе занялись контрабандой и плавали между Алжиром и Ибисой или испанскими берегами.

Дядя Вентолера смеялся детским смехом, довольный этими юношскими воспоминаниями, воскрешавшими в его памяти истории выстрелов, ударов ножами, ночных вызовов. Увы! ему уже больше не будут аукать! Это - удел молодежи. В его голосе звучали мелонхоличные ноты: теперь не существует для него этих перепетий любви и борьбы, необходимых спутников счастливой жизни.

Фебрер предоставил ему петь обедню и заделывать киль. В башне он нашел на столе корзину с обедом. Капильянет оставил ее, не дожидаясь, повинуясь, несомненно, настоятельному зову отца. Пообедав, Хаиме стал рассматривать две дыры, пробитые пулями в стене. Возбуждение опасности прошло, и теперь, хладнокровно оценивая серьозность ея, он почувствовал гнев мести, более сильный, чем тогда ночью, когда он побежал к двери. Несколькими милиметрами ниже - и он свалился бы в темноте к порогу двери, как подстреленное животное! И так мог погибнуть человек его класса, жертвою предательства и слежки какого-то мужика!..

Его гнев перешел в порыв мстительности: он ощущал необходимость вызывать, быть дерзким, казаться спокойным и грозным перед этими людьми, в толпе которых скрывались его противники.

Он снял ружье, осмотрел заряды, вскинул его на плечо и сошел с башни, направившись по тому же пути, как вчера вечером. Когда он проходил мимо Кана Майорки лай собаки заставил выдти к двери Маргалиду с её матерью. Мужчины были в дальнем поле, где работал Пеп. Мать с плаксивым видом, едва произнося слова от волнения, могла только схватить сеньора за руки.

- Дон Чауме! Дон Чауме!

Он должен очень беречься, реже выходить из башни, быть на-стороже от своих врагов. А Маргалида, молча, необыкновенно широко раскрыв глаза, смотрела на Фебрера взглядом, говорившем о восхищении и тревоге. Она не знала, что сказать. Ея простая душа как бы замкнулась смиренно, не находя слов для выражения своих мыслей.

Хаиме пошел дальше. Оборачиваясь, он несколько раз видел Маргалиду, стоявшую под навесом, глядевшую ему вслед с видимым беспокойством. Сеньор, как раньше, отправлялся на охоту, но, увы, избрал тропинку по горе, шел к сосновой роще, где на одной из лужаек находилась кузница.

Во время пути, Фебрер обдумывал проекты нападения. Он решил действовать немедленно. Как только верро покажется в дверях своего жилнща, он даст по нему два выстрела из ружья. Он сделает свое дело при солнечном свете, и ему больше посчастливится: его две пули не ударят в стену.

Но, дойдя до кузницы, он нашел ее запертой. Никого! кузнец исчез; одетая в черное старуха не встретила его гневным, неприязненным блеском своего единственного глаза.

Он сел под деревом, как в тот раз, с ружьем наготове, выглядывая из-за ствола: нет ли в этом запертом доме засады. Прошло много времени. Лесные птицы, ободренные тишиной и безмолвием кузницы, летали по площадке, не обращая внимания на охотника, неподвижного, забывшего о них. Медленно по полуразрушенной крыше двигалась кошка, с ужимками тигра, в надежде поймать беспокойных воробьев.

Время шло и шло. Ожидание и неподвижность успокоили Фебрера. Что делает он здесь, вдали от своего дома, в горной глуши уже под вечер, поджидая врага, относительно виновновности которого он имел лишь смутное указание? Кузнец, может быть, у себя. Наверно, он заперся, увидав его, и бесполезно его ждать. А, может быть, он ушел далеко со старухой и не вернется до поздней ночи. Наверное ушел.

И с ружьем в руках, чтоб при встрече первым напасть на врага, он двинулся назад к долине.

Опять он встретил по дороге и в полях крестьян и девушек, и те смотрели на него пристально, с любопытством, едва отвечая на его приветствие. Опять на прежнем месте он увидел Певца, с перевязанной головой, окруженного приятелями, которым он говорил, энергично жестикулируя. Заметив сеньора башни, прежде чем товарищи успели его удержать, он нагнулся, схватил два камня из затвердевших борозд и бросил в него. Пущенное слабой рукой мужицкое оружие не долетело и наполовину. Затем, взбешенный презрительным спокойствием Фебрера, продолжавшего идти вперед, атлот разразился угрозами. Он убьет майоркинца: об этом он громко заявляет! Пусть все знают, что он поклялся уничтожигь этого человека.

Хаиме печально улыбнулся при этих угрозах. Нет, не взбешенный ягненок приходил к башне Пирата убить его. Его гневные крики достаточно красноречиво говорили против этого.

...Сеньор спокойно провел ночь. После ужина, когда брат Маргалиды ушел в печальной уверенности, что отец непременно отвезет его в семинарию, Хаиме запер дверь, приставил к ней стол и два стула. Он опасался нападения врасплох во время сна. Погасил огoнь и курил в темноте, забавляясь попыхиваньем маленькой сигары: пламя ея, как у головешки, росло по мере того, как он затягивался. Ружье лежало возле, а револьвер за поясом: при малейшем движении двери, он пустит их в ход. Его слух привык к ночным шорохам и дыханию моря, и Хаиме искал среди них какого нибудь звука, какого-нибудь указания на присутствие в безмолвной глуши других человеческих существ, кроме него.

Прошло много времени. При свете сигары он взглянул на кружок часов. Десять. Вдали залаяли собаки, и Хаиме показалось, что он узнал лай пса Кана Майорки. Может быть, пес предупреждал о прохожем, приближавшемся к башне. Враг уже близко: может быть, он остсрожно пробрался с тропинки и и спрятался в ветвях тамарисков.

Хаиме выпрямился, Схватил ружье, отыскал за поясом револьвер. Как только он услышит крик вызыва или легкий треск двери, он бросится через окно и нападет на врага с тылу.

Время шло и шло... Никого! Фебрер хотел посмотреть на часы, но руки его не повиновались его воле. В темноте уже не светилась красноватая точка сигары, Выпрямившая голова в конце концов, упала на подушку; глаза его закрылись: он слышал крики вызова, выстрелы, проклятия, но все это было в ненормальном состоянии, словно он очутился в ином мире где ни издевальства, ни нападения не пробуждали в нем чувствительности. Потом... ничего: густая тень, глубокая, нескончаемая ночь без малейших проблесков видений...^ Его разбудил солнечный луч, пробившийея сквозь щель окна и ударивший ему в глаза. С дневным светом воскресла белизна стен, как бы дышавших ночью мраком и варварской тайной минувших веков.

Хаиме встал довольный и, разобрав выстроенную у двери баррикаду из мебели, засмеялся, устыдившись этой предосторожности и почти сочтя ее за трусость. Женщины из Кана Майорки смутили его своим страхом. Кто явится к нему в башню, зная что он настороже и встретит выстрелами! Отсутствие Кузнеца, когда он ходил к кузнеце, и спокойная ночь заставили призадуматься Хаиме. Уж не ранен ли верро? He попала ли в него какая-нибудь из его пуль?..

Он провел утро на море. Дядя Вентолера довез его до Ведрa, восхваляя легкость и другия качества лодки. Он ежегодно поправлял ее, и в ней не осталось ни щепочки от первоначальной постройки. Они ловили рыбу под прикрытием скал до вечерней поры. Возвращаясь к башне, Фебрер увидел Капельянета: тот бежал по берегу, размахивая чем-то белым.

Барка врезалась носом в мелкий песок. He успели они выдти на сушу, как мальчик закричал с нетерпением человека, приносящего важные известия:

- Письмо, дон Чауме!

Письмо!.. Действительно, в этом уголке мира самым необычайным событием повседневной жизни является прибытие письма. Фебрер повертел его в руках, рассматривая, как нечто странное и далекое. Посмотрел на штемпель, потом посмотрел на адрес... Рука знакомая: вызывала в его душе такое же впечатление, как лицо друга, имя которого мы не можем припомнить. От кого?..

Капельянет тем временем давал пояснения по поводу великого события. Письмо принес пешеход в середине утра с почтового парохода из Пальмы, прибывшего в Ибису ночью. Если хочет ответить, должен сделать, это, не теряя времени. Судно отходит в Майорку на следующий день.

По дороге к башне Хаиме разорвал конверт и отыскал подпись. Почти в ту же минуту в его памяти всплыли образ и имя: это - Пабло Вальс. Капитан Пабло писал ему, после полугодового молчания, и письмо было длинное - несколько страниц бумаги коммерческого формата, сжатым почерком!

При первых строках майоркинец улыбнулся. Капитан здесь, в этих строках с его грубой, недисциплированной индивидуальностью, сердитый, симпатичный и нападающий. Фебрер как-бы видел над бумагой его громадный толстый нос, его седые бакенбарды, маслянистые глаза с пятнышками табачного цвета, его круглую шляпу, надвинутую на затылок.

Письмо начиналось страшным вступлением: "Дорогой бессовестный"! И в том же стиле следовали первые абзацы.

- Это вещь серьезная - прошептал он, улыбаясь. - Надо прочитать после.

И, спрятав письмо, как человек, старающийся продлить свое удовольствие и откладывающий момент самого наслаждения, Фебрер простился с мальчиком и поднялся набашню.

Он сел у окна, откинувши корпус назад, опершись спиной о стол, и начал читать. Взрыв комической ярости, нежных ругательств, негодование за забывчивость наполняли первую страницу. Пабло Вальс изливался в беспорядочных потоках шутливых фраз, как болтун, который долго был обречен на молчание и терпел пытку "немого поневоле". Он выставлял на вид Фебреру его происхождение и гордость, побудившие его бежать, не простившись с друзьями. "Одним словом, раса инквизиторов". Его предки сожгли предков Вальса: пусть этого не забывает! Но чем-нибудь должны же хорошие люди отличаться от дурных, и он, отверженный, чуета, еретик в глазах тех и других, в отплату за нарушение дружбы занялся делами Хаиме. Об этом ему, наверное, несколько раз писал его приятель Тони Клапес. Дела последнего идут, как всегда, хорошо, только вот недавно случились у него неприятности. У него захватили две барки с грузом табаку.

"Но не будем уклоняться в сторону: к сути. Как тебе известно, я человек практический - истинный англичанин, не любитель попусту терять время".

И практический человек, англичанин, не желая уклоняться в сторону, заполнил еще два листа негодующими тирадами против всего окружающаго: против своих собратьев по расе, робких и приниженных, лизавших руки врагов, против потомков старых преследователей, против дикого отца Гарау, от которого не осталось и праха, против всего острова, знаменитой Башни, где прочно осели его соотечественники, ради любви к тамошней почве, любви, за которую приходилось всегда расплачиваться одиночеством и оскорблениями.

Нл не будем уклоняться в сторону: порярядок, метод и ясность. А главное, будем писать - практически. Недостаток практического характера - вот, что нас губит".

И он говорил дальше о папессе Хуане, важной сеньоре, которую Пабло Вальс всегда видел издали, будучи в её глазах воплощением всякого революционного нечестия и всех грехов его расы. "С этой стороны не питай надежд". Тетка Фебрера, если вспоминала о нем, то лишь для того, чтоб пожаловаться на его плохой конец и восхвалить правосудие Господа, карающего всех, кто идет по дурным путям и изменяет святым традициям семьи. Добрая сеньора то думала, что он живет на Ибисе, то выдавала за достоверное, будто её племянника видели в Америке и занялся он там самыми низкими делами. "Одним словом, порождение инквизитора, твоя святая тетушка не помнит о тебе и не жди от неё ни малейшей помощи. В городе теперь ходят слухи, что она отказалась от мирских почестей, и, может быть, от папской "золотой розы", которую так и не получила, что отказывает состояние своим придворным священникам и намерена уйти в монастырь и пользоваться там всеми удобствами привилегированной дамы, Папесса удалялась навсегда: не приходится ничего ждать от нея. "И вот, маленький Гарау, выступаю я, - я, отверженный, чуета, длиннохвостый, и хочу, чтобы ты почитал и обожал меня, как Провидение".

Наконец, практический человек, враг отступлений, сдержал свое обешание: стиль письма сделался точным, комерчески-сухим. Прежде всего, длинная реляция об имуществе, которым Хаиме владел до отъезда с Майорки; имущество было обременено всевозможными обязательствами и ипотеками. Затем, перечень кредиторов, длиннее перечня имущества; к нему приложен отчет о процентах и обязательствах, запутанная сеть - память Фебрера была бессильна разобраться в ней; но с её помощью Вальс подвигался вперед, уверенно, как сыны его расы, способные распутывать наиболее запутанные дела.

Капитан Пабло целых полгода ие писал своему другу, но ежедневно занимался его делами. Он сражался с самыми свирепыми ростовщиками острова: на одних кричал, других побеждал хитростью; прибегал то к словам убеждения, то к бравадам; выдавал вперед деньги в уплату наиболее срочных долгов, грозивших наложением ареста и продажей. Итог: он привел в порядок состояние своего приятеля, но, после страшной борьбы, оно воскресло урезанным, почти ничтожным. Фебреру осталось всего несколько тысяч дуро. Может быть, не наберется и пятнадцати: но это все же лучше, чем жить в прежней обстановке знатного сеньора без куска хлеба, жертвою требовательных кредиторов. "Пора тебе вернуться. Что ты там делаешь? Хочешь что ли на всю жизнь остаться Робинзоном, в башне пиратов?" Немедленно возвращаться! Он сможет жить скромно; жизнь на Майорке дешева. Кроме того, он может определиться на государственную службу: с его именем и связями добиться этого не трудно. Может заняться торговлей, под руководстом такого человека, как он. Если пожелает ехать Вальсу не трудно будет найти ему место в Алжире, Англии или Америке. У капитана всюду приятели. "Возвращайся скорей, маленький Гарау, симпатичный инквизитор: вот тебе весь мой сказ".

Остаток вечера Фебрер провел за чтением письма и в прогулке по окрестностям башни. Он был взволнован полученными известиями. Воспоминания прошлаго, вытесненные деревенской, уединенной жизнью, теперь ярко всплыли, словно события вчерашнего дня. Кофейня Борне! Приятели по Казино!.. Вернуться туда, разом перейти к городской жизни, после почти дикого затворничества в башне!.. Он как можно скорее отправится: решено. Поедет завтра же, с обратным рейсом парохода, доставившего письмо.

Образ Маргалиды воскрес в его памяти, как бы с целью удержать его на острове. Он видел ее белую, с очаровательными круглыми формами и стыдливыми, опущенными глазами, старающими скрыть, словно грех, черный блеск своих зрачков. Оставить ее! Больше не видеть!.. А она достанется кому-ннбудь из варваров, и тот изсушит её красоту полевой работой, обратит ее мало-по-малу в подъяремное животное, черное, безмолвное, морщинистое!...

Но пессимистические соображения быстро положили конец мучительным колебаниям. Маргалида не любит его, не может любить. Немая растерянность и таинственные слезы - вот все, чего он добился своими объяснениями в любви. К чему попытки завоевать то, что всем кажется невозможным? К чему вести глухую борьбу со всем островом из-за женщины, о которой он не мог сказать наверное, любит ли она его?..

Радуясь полученным известиям, он снова проникся скептицизмом. "Никто не умирает от любви". Ему будет стоить больших усилий покинуть эту землю завтра: он ощутит глубокую тоску, когда скроется из глаз африканская белизна Кана Майорки. Но раз он освободится от островной среды, раз не будет жить среди мужиков и вернется к прежней жизни, может быть, Маргалида обратится в бледное воспоминание, и он первый посмеется над страстью к атлоте, дочери бывшего арендатора его семьи.

Больше он не колебался. Ночь проведет в одинокой башне, как первобытный человек, как один из тех, что жили, сторожимые опасностью, готовые умереть. Завтра вечером он будет сидеть перед столом кофейни, при свете электрических рожков, будет смотреть, как едут мимо тротуара коляски и проходят по центру Борне женщины красивее Маргалиды. На Майорку! Он не будет жить во дворце; громадный дом Фебреров навсегда потерян для него, согласно революционной и спасительной комбинации, изобретенной другом Вальсом. Но будет у него маленький, чистенький дом в Террено или в другом квартале около моря, и там он будет окружен материнской заботливостью мадo Антонии. Ни огорчений, ни стыда не ждет его там. Его даже не будет смущать присутствие дона Бенито Вальса и его дочери, которых он так невежливо оставил, не извинившись. Богатый чуета, как сообщал его брат в письме, живет теперь в Барселоне для поправления здоровья, Несомненно, - полагал капитам Пабло - это переселение предпринято с целью найти зятя, вдали от предразсудков, преследовавших на острове его соплеменников.

При наступлении сумерок явился Капельянет с ужином в корзине. Пока Фебрер жадно ел, почувствовав на радостях хороший аппетит, мальчик ходил по комнате, разыскивая пытливыми глазами письмо, возбудившее его любопытство. Нигде не видно. Радость сеньора, в конце концов, заразила и его; он также стал смеяться, не зная чему, считая своим долгом быть в хорошем настроении, раз в хорошем настроении дон Хаиме.

Фебрер шутил над его скорым отправлением в семинарию. Он хочет сделать ему подарок, но подарок необыкновенный, какого тот и представить себе не может. При этих словах его глаза смотрели на ружье, висевшее на стене.

Когда мальчик ушел, он запер дверь и при огне свечи занялся осмотром и распределением предметов, находившихся в его комнате. В старинном деревянном ящике, с грубыми украшениями, вырезанными ножом, было старательно сложено Маргалидой и пересыпано пахучими травами привезенное им с Майорки платье. Он наденет его завтра утром. С некоторым страхом он подумал о страдании и пытке, которые ему причинят сапоги и воротничек, после длинного периода деревенской свободы. Но он хочет уехать с острова точь-в-точь таким, как приехал. Остальное он подарит Пепу, а ружье его сыну. И он со смехом представлял себе мину маленького семинариста перед этим, несколько запоздавшим, подарком...

Пепет поохотится с ружьем, сделавшись священником одного из квартонов острова.

Он снова вынул из кармана письмо Вальса и медленно, смакуя, сгал читать его, как будто каждый раз находил в нем новые вести. Когда он перечитывал чисто-приятельские абзацы, мысль его начинала работать в порыве радости. Добрый друг, Пабло! И как кстати его советы!.. Он вытаскивает его с Ибисы в самый подходящий момент, когда Хаиме оказался в открытой войне со всеми этими дикими людьми, желающими смерти иностранца. Капитан не ошибается. Что делает он здесь, словно новый Робинзон, не сумевший даже насладиться покоем одиночества?.. Вальс, являющийся всегда во время, спасает его от опасности.

Несколько часов тому назад, когда он еще не получил письма, его жизнь представлялась ему нелепой и смешной. Теперь он другой человек. С сожалением и стыдом он смеялся над безумцем, который накануне, с ружьем на плече, отправился на гору разыскать бежавшего арестанта и вызвать его на варварскую дуэль в глухой роще. Как будто вся жизнь планеты сосредоточилась на маленьком островке и требоваюеь убийство, чтобы иметь право на существование! Как будто не существовало ни жизни, ни цивилизации за гранью голубой глади, окружавшей этот клочек земли с его породой людей, людей примитивной души, окаменевших в нравах минувших веков!.. Что за безумие! Это последняя ночь его дикой жизни. Завтра все происшедшее сделается лишь клубком интересных воспоминаний, и повестью о них он может забавлять своих приятелей на Борне.

Вдруг Фебрер оборвал нить своих мыслей и отвел глаза от бумаги. Его взгляд увидал половину комнаты в темноте, а другую в красноватом свете, заставлявшем дрожать предметы. Как будто, он вернулся из далекой поездки, нарисованной его воображением. Он все еще в башне Пирата, все еще среди мрака, в уединении, населенном шорохами природы, внутри каменной громады, стены которой как бы дышали зловещею тайной.

Какой-то звук послышался за стеной, крик, ауканье, не такое, как тогда: - более глухое, более отдаленное. Хаиме показалось, что этот крик был очень близко: быть может, его испускал человек, спрятавшийся в группе тамарисков.

Он удвоил свое внимание, и вскоре снова раздалось ауканье. Эго прежнее ауканье, ауканье той ночи, но глухое, тихое, хриплое, как будто испускавший его боялся, что крики слишком разбегаются, и, сложив руки у рта, посылал звуки через эту естественную трубу к башне.

Первое изумление прошло, Хаиме тихонько засмеялся, пожав плечами. Он не хотел трогаться с места. Что для него эти первобытные обычаи, эти крестьянские вызовы? "Аукай, добрый человек, кричи себе до устали, я глух". И, желая отвлечь свое внимание, он снова принялся читать письмо, наслаждаясь длинным перечнем кредиторов. Их имена пробуждали в нем то гнев, то юмористические воспоминания.

Ауканье продолжало раздаваться через длинные промежутки времени, и каждый раз, как хриплые звуки нарушали молчание, Фебрер вздрагивал от нетерпения и гнева. Господи! Неужели ему придется провести так ночь без сна, под угрожающую серенаду?...

Он подумал, что, может быть, спрятавшись в кустах, враг видел освещенные щели двери и это заставляло его упорно вызывать. Он потушил свечу и лег на постель, испытывая приятное ощущение, очутившись в темноте и погрузившись в мягкий, шуршащий тюфяк. Пусть этот варвар аукает целые часы, пока не лишится голоса, он не двинется с места. Что для него эти оскорбления?... И он смеялся, радуясь животной радостью, на мягком ложе, а тот хрипел, спрятавшись в кустарниках, с оружием наготове, напрягая взор. Какой удар для врага!...

Фебрер почти заснул, убаюканный угрожающими криками. У двери была им сооружена баррикада, как в предыдущую ночь. Пока раздавались крики, он знал, что никакая опасность ему не грозила. Вдруг, дико вздрогнув, он выпрямился и прогнал от себя дремоту, предвестницу сна: ауканье больше не было слышно. Его заставила насторожиться таинственность молчания, более грозная и тревожная, чем неприятельские крики.

Он вытянул вперед голову. Ему показалось будто среди смутных и глухих шорохов дыхания ночи, он слышит трение, легкий треск дерева, похожий на легкую поступь кошки, крадущейся со ступеньки на ступеньку no лестнице башни, с длинными остановками.

Хаиме нашел револьвер и держал его в руке. Оруж:е как бы дрожало в его пальцах. Он начал испытывать гнев сильного человека, почуявшего около своей двери врага.

Медленное восхождение прекратилось, может быть, на середине лестницы, и после долгаго молчания отшельник услышал тихий голос, голос, звучавший только ему одному. Это был голос Кузнеца: он узнал его. Верро приглашал его выйти, называл его трусом и к этому оскорблению прибавлял другия бранные слова no адресу ненавистного острова, родины Фебреров.

Инстинктивно Хаиме поднялся с постели и шумно заскрипел тюфяк под его коленами.

Встав на ноги, в темноте, с револьвером в руках он начал жалеть, что вскочил и псчувствовал опять презрение к вызывающему. К чему обращать на него внимание? Нужно снова лечь... Последовала длинная пауза, как будто враг, услышав треск тюфяка, ждал, что обитатель башни вот-вот выйдет. Но через некоторое время хриплый, бранящийся голос снова раздался в тишине ночи. Он опять называл его трусом, приглашал майоркинца выйти. "Выходи, сын..."

При этом оскорблении Фебрер задрожал и спрятал револьвер за пояс. Его мать! Его несчастная мать, бледная, больная и нежная, как святая! И вдруг, ее грязнят бесстыднейшими словами уста этого арестанта!..

Он инстиктивно пошел к двери и через несколько шагов наткнулся на сдвинутые стулья и стол. Нет, не в дверь... Прямоугольникь туманного синего света обозначился на темной стене. Хаиме открыл окно. Сияние звезд слабо озарило судорожно сведенные черты его лица, холодные, отчаянные - решительные, жестокия: теперь он поразительно походил на командора дона Приамо и других море.плавателей, носителей разрушения и войны, чьи портреты висели, покрытые пылью, в майоркском доме.

Он сел на подоконник, спустил ноги вниз и медленно начал спускаться, осторожно нащупывая стенные впадины, боясь, чтоб не скатывались отставшие камни и своим шумом не выдали бы его.

Очутившись на земле, он вынул из-за пояса револьвер и, нагнувшись, почти на коленях, одной рукой касаясь почвы, начал обходить основание башни. Его ноги путались в корнях тамарисков, обнаженных ветром, иззивавшихся по песку, как толстые тела черных змей. Каждый раз, как, наступая на них, он спотыкался и лишь с громадными усилиями мог подвигаться дальше. Каждый раз, как катился или хрустел камень, он останавливался и задерживал дыхание. Он дрожал, не от страха, а от беспокойства и тревоги, словно охотник, который боится опоздать. Ох если бы напасть на врага врасплох, у двери, когда тот в полголоса произносит свои смертельные оскорбления!..

Согнувшись как зверь, почти вровень с землей, он увидел, наконец, нижний край лестницы, затем верхия ступени и черную дверь среди громады башни; при блеске звезд дверь казалась белой. Никого! враг убежал.

От неожиданности он выпрямился и с беспокойством стал разглядывать черное колеблющееся пятно кустарников на откосе. Наблюдения его продолжались не долго. Красная змейка, короткая огненная линия, взвилась из тамарисков совсем недалеко от него; за нею маленькое облачко и грохот. Хаиме почувствовал как бы удар в грудь камнем, теплым булыжником: может быть, этот камень упал от шума выстрела.

- Ничего! - подумал он.

Но в ту же минуту, не зная как, он растянулся на земле, лицом вверх.

- Ничего! - подумал он снова.

И инстинктивно повернулся грудью к земле, оперся на одну руку, другую, державшую револьвер, вытянул вперед. Он чувствовал себя сильным, повторил опять про себя "ничего", но тело его внезапно отяжелело и отказывалось повиноваться. Как будто оно склонялось к земле в болезненной симпатии.

Он увидел, как раздвигались кусты, словно в них шевелилсятемный, осторожный, злой зверь. Там был враг: сначала он выставил голову, потом - бюсть, наконец, освободил ноги из хрустящих ветвей.

Перед Фебрером блеснуло мгновенное видение, какие посещают удавленника и умирающего в последния минуты, видение, в котором проходят беглые воспоминания всего прошлаго. Он вспомнил свою молодость, когда стрелял из пистолета в пальмском саду, лежа на земле и воображая себя раненным в момент поединка. В первый раз сослужит свою службу этот капризный прием.

Он ясно видел черную фигуру врага, неподвижную перед прицелом его револьвера. Но фигура становилась постепенно все более и более смутной и неопределенной, как будто по временам ночной сумрак сгущался. Фигура осторожно приближалась, тоже с оружием в руке, без сомнения, чтоб прикончить с ним. Тогда он дернул собачку, один раз, другой, третий, думая, что оружие не действует, с отчаянием ожидая, что враг нападет на него, беззащитнаго. Врага не видно. Белый туман расстилался перед его глазами, в ушах шумело... Но, когда, казалось, противник уже около него, туман рассеялся: он снова увидел спокойный голубой свет ночи и в нескольких шагах, также на земле, тело: оно двигалось, извивалось, царапало землю, испускало тревожный стон, предсмертный хрип.

Хаиме не мог понять этого чуда. На самом деле, это он стрелял?...

Он хотел подняться, и его руки, нащупывая землю, попали в густую, теплую грязь. Он дотронулся до груди, и она оказалась смоченной чем-то тепловатым и густым, стекавшим тонкими, безостановочными струйками. Он пытался сжать ноги, чтобы встать на колени, - ноги не повиновались. Только тут он убедился, что ранен.

Глаза его лишились ясности зрения. Башня двоилась, троилась; потом все каменные громады, раскинувшиеся по берегу, низверглись в море. Он ощутил едкий вкус на небе и губах. Ему показалось, что он пил что-то теплое и крепкое, но пил обратным порядком, по капризной воле механизма его жизни: странная жидкость текла к небу из тайников его внутренностей. Черная фигура, двигавшаяея со стоном в нескольких шагах от него, вырастала все больше и больше, извиваясь в конвульсиях по земле. Она превратилась уже в апокалиптического зверя, чудовища ночи, которое, выгибаясь, достигало звезд.

Лай собаки и людские голоса спугнули эти фантасмагории одиночества. Во мраке показались огни.

- Дон Чауме! Дон Чауме!

Чей это женский голос? Где он слышал его?...

Он видел, как двигались черные фигуры, как оне наклонялись с красными звездами в рукахт. Он видел человека, удерживавшего другого, поменьше и в руках у последнего белую молнию, может быть, нож, которым он хотел прикончить вздымавшееся чудовище.

Больше он ничего не видел. Он почувствовал, как чьи-то нежные руки, руки с нежной кожей, сладостно теплые, взяли его за голову. Чей-то голос, тот же самый, что и раньше, дрожащий, плачущий, отдался в его ушах судорожным трепетом, и этот трепет, казалось, разлился по всему телу.

- Дон Чауме!.. Ох, дон Чауме!

Он почувствовал на своих губах нежное прикосновение, ласкавшее его, как шелк. Постепенно прикосновение делалось все более и более ощутительным и, наконец, обратилось в безумный поцелуй, говорящий об отчаянии и бешеной скорби

Прежде чем все скрылось из его взора, раненый слабо улыбнулся, увидав перед своими глазами плачущие, полные любви и муки, глаза: глаза Маргалиды.

IV.

Очутившись в комнате Кана Майорки, лежа на высокой постели - может быть, постели Маргалиды, - Фебрер дал себе отчет в только что случившемся.

Он дошел на ногах до хутора, поддерживаемый Пепом и его сыном, чувствуя на плечах прикосновение ласковых рук, заметно дрожавших. Это были неясные, неопределенные обрывки воспоминаний, подернутых дымкой белаго тумана, - словно, смутное воспоминание о поступках и речах на другой день после выпивки.

Он припоминал, что его голова в смертельной истоме искала поддержки на плече Пепа, что силы его оставляли, как будто его жизнь уходила вместе с горячими, липкими струйками, стекавшими по груди и спине. Он припоминал, что сзади его слышались глухие вздохи, обрывающиеся слова, молившие о помощи всех небесных сил. А он, слабый-слабый, с шумом в висках, предвестником обморока, напрягался, сосредоточивая свою энергию в ногах, подвигаясь вперед шаг за шагом, в страхе, что навсегда останется на дороге! Какой бесконечный спуск к Кану Майорки! Тянулись часы, тянулись дни: в его затуманенной памяти этот переход представлялся длинным-длинным, равным всей предшествовшей жизни. Когда дружские руки помогли ему подняться на постель и при свете лампочки стали снимать с него платье, Фебрер испытал ощущение покоя и неги. He вставать бы больше с этой мягкой постели! Остаться на ней навсегда!..

Кровь!.. Противная красная кровь всюду - на жакете и рубашке, свалившихся словно тряпки к ножкам кровати, на строгой белизне толстых простынь, в ведре с водой: вода покраснела, когда Пеп помочил тряпку, чтобы обмыть грудь раненнаго. С каждой части одежды, снятой с тела, капала она мелким дождем. Нижнее белье приходилось отдирать, и тело дрожало, как в лихорадке. Лампочка своим трепетным пламенем вырывала из мрака вечное красное пятно.

Женщины разразились рыданиями. Мать Маргалиды, забыв всякое благоразумие, скрестила руки и подняла кверху взгляд, выражавший ужас. Царица Пресвятая!.. Нега постели вернула Фебреру спокойствие и он удивлялся подобному восклицанию. Чего так волнуются женщины? Маргалида, безмолвная, широко раскрыв глаза от ужаса, ходила взад и вперед, складывала одежду, стремительно, со страхом отпирала ящики; но яростные окрики отца не парализовали ее.

Добрый Пеп, нахмуренный, с зеленоватой бледностью на своем смуглом лице, укладывал раненого и в то же время отдавал приказания. Ниток! побольше ниток!.. Женщины, молчать! Чего так кричат и охают! Его жена вот, что должна сделать, - сыскать баночку с чудесной мазью сохраняемую еще со времен его храброго отца, грозного верро, получившего столько ран.

И когда мать, перепуганная свирепыми приказаниями, хотела вместе с Маргалидой искать лекарство, муж снова ее потребовал к постели. Нужно подержать сеньора: он положил его на бок, чтобы осмотреть и, в то же время, обмыть грудь и плечо. Мирный Пеп юношей видывал более страшные случаи и кое-что понимает в ранах. Стирая мокрой тряпкой кровавые пятна, он открыл две раны в теле дона Хаиме - одну на груди, другую - на плече... Отлично: пуля пробила тело навылет: значит, не нужно извлекать ее. Заживет быстро.

Своими мужицкими руками, стараясь придать им женскую нежность, пытался он сделать корпию и ввести ее в ямочки раненого, окровавленного тела, откуда продолжала тихо сочиться красная влага. Наморщив переносицу и отводя взгляд в сторону, чтобы не встретиться с глазами раненого, Маргалида отстранила Пепа. - "Оставь, отец": может быть, она сумеет лучше... И Хаиме как бы ощутил в своем живом, чувствительном, содрогавшемся от жестоких уколов, теле особую свежесть, сладкое спокойствие, когда в него ввели корпию пальцы девушки.

Хаиме лежал неподвижно, чувствуя на плече и груди прикосновение тряпок, наложенных обеими женщинами, ужасавшимися крови.

Оптимистическое настроение, посетившее его, когда он поджал ноги и упал у башни, сейчас вернулось к нему. Несомненно, ничего: пустяшная рана; он чувствовал себя лучше. Его беспокоил, как что-то докучное, печальмый, молчаливый вид окружающих. Он улыбнулся, чтобы ободрить их. Пытался заговорить, но первая же попытка произнести слово вызвала сильную усталость.

Крестьянин остановил его выразительным жестом. Тише, дон Хаиме: пусть лежит себе покойно. Сейчас явится врач. Его сын поскакал на лучшем коне за ним в Сан Хосе.

И видя, что дон Хаиме, широко раскрыв глаза, продолжает ободряюще улыбаться, Пеп стал говорить, стараясь занять раненаго.

Он спал тяжелым, мертвым сном, как вдруг его разбудили голос и толчки жены, крики атлотов, бросившихся к двери. За стенами хутора, около башни, гремели выстрелы. Снова нападение на сеньора, как две ночи тому назад!.. Пепет, услыхав последние выстрелы, видимо обрадовался. Это стрелял дон Хаиме: он знает звук выстрелов его револьвера.

Пеп зажег фонарь, с которым выходил на улицу, жена его схватила лампочку и все побежали вверх по откосу, не думая об опасности. Первое, на что они наткнулись, был Кузнец, умирающий, с залитой кровью головой, аукавший и извивающийся, словно червь... Страдания его кончились. Да примет его душу милосердный Господь! Пепу пришлось вступить в драку с сыном: бешеный, злой, как обезьяна, увидав умирающего, он выхватил из-за пояса большой нож, с намерением прикончить его. Откуда Пепет взял это оружие? Настоящие черти эти мальчишки! Славная игрушка дяя семинариста!..

И отец взглядом указывал на нож, подарок Фебрера Капельянету: он лежал теперь, забытый на стуле.

Потом они нашли сеньора, упавшего грудью наземь около башенной лестницы. Ах, дон Хаиме, как перепугались Пеп и его семья! Они сочли его мертвым. В таких несчастиях узнается любовь, какую чувствуют к людям. И добрый крестьянин с плачущим взглядом как бы целовал раненаго. Немую ласку его разделяли обе женщины. Прижавшись к кровати, оне хотели вернуть ему здоровье своими взорами.

Эти ласковые, тревожные и скорбные взгляды было последнее, что видел Фебрер. Глаза его закрылись и он тихо погрузился в сон, без сновидений, без бреда в серое нежащее ничто, словно мысль его уснула раньше тела.

Когда он снова открыл глаза, красный свет уже не разливался по комнате. Лампочка висела ва старом месте, с почерневшей, потухшей светильней. Леденящий, мутный свег проникал через маленькое окошко спальни: свет зари. Хаиме почувствовал холод. Постельные покрывала были сняты с его тела: чьи-то быстрые руки ощупывали перевязки на его ранах. Тело, несколько часов тому назад нечувствительное, теперь при малейшем прикосновении трепетало и вздрагивало от боли, пробуждая непреодолимое желание жаловаться. Следя затуманенным взором за руками, которые его мучили, раненый увидал черные рукава, потом галстух, воротничек, непохожий на крестьянский, а выше всего этого - лицо с седыми усами; лицо это он часто встречал на дорогах, но теперь не мог припомнить, кому оно принадлежало. Мало помалу он стал его узнавать. Это доктор из Сан Хосе, которого он часто встречал на лошади или в повозке, старый врач-практик, обувавшийся в альпаргаты, как крестьяне, и отличавшийся от поеледнихх лишь галстуком и выглаженным воротничком: эти знаки отличия он тщательно сохранял.

Как мучил его этот человек, ощупывая его тело, как бы затвердевшее, и делал его более чувствительным, болезненно, боязливо чувствительным, - оно словно сжималось при малейшем прикосновении воздуха!.. Но лицо доктора скрылось, Хаиме перестал чувствовать мучительную боль от рук и снова погрузился в тихую дремоту. Он закрыл глаза, но слух его как бы сторожил в обступившей его темноте. Тихим голосом говорили за стенами комнаты, в соседней кухне и раненому удалось расслышать всего несколько фраз из глухого разговора. Незнакомый голос, голос доктора раздавался среди тягостного молчания. Он поздравлял, что пуля не осталась в теле. Только, несомненно, она в своем полете прошла через легкое. Послышался хор изумленных восклицаний, сдержанных вздохов, и прежний голос протестовал. Да, легкое: нечего пугаться. "Легкие быстро зарубцовываютси. Это самый благодарный орган тела. Только нужно опасаться травматического воспаления легких".

Услышав это, раненый сохранил свой оптимизм. "Ничего, ничего"! И снова сладко погрузился он в туманное море дремоты, безмерное, гладкое, затягивающее, и тон?ли в этом море видения и ощущения, без ряби, без следа.

С этого момента Фебрер потерял представление о времени и действительности. Он еще жив: в этом он уверен; но его жизнь - ненормальная, странная, долгая жизнь мрака и неизвестности с легкими просветами. Он открыл глаза; была ночь. Окошко чернело, и пламя лампочки окрашивало его беспокойными красными пятнами, танцовавшими во мраке. Он снова открыл глаза, предполагая, что прошло несколько минут, и был уже день: солнечный луч пробивался в его комнату, начертив золотой кружок на полу у кровати. И так с фантастической быстротой чередовались день и ночь, как будто навсегда изменился бег времени. Или нет: всеобщий круговорот, вместо того, чтобы развиваться ускоряясь, застыл в гнетущем однообразии. Раненый открывал глаза: была ночь, вечно ночь, как будто земной шар обречен был на нескончаемую тьму. Иногда сверкало и сверкало солнце, как в иолярных странах, где царит раздражающий свет дня целыми месяцами.

Однажды, очнувшись, он встретился глазами с Капельянетом. Полагая, что ему вдруг стало лучше, мальчик заговорил тихим голосом, опасаясь вызвать гнев отца, который велел ему молчать.

Кузнеца уже похоронили. Храбрый человек гноил теперь землю. Как метки выстрелы дона Хаиме! Что за рука у него!.. Он разбил ему голову.

Атлот рассказал последующия события с гордостью человека, которому выпала честь быть свидетелем исторического факта. Из города явились: судья с своей палкой с кисточками, офицер гражданской гвардии и два господина с бумагой и чернильницами: все под эскортом треуголок и ружей. Эти всемогущия особы, передохнувь немного в Кане Майорки, поднялись к башне, все рассматривали, все изследовали, бегали по земле, как будто хотели ее измерить, заставили его, Капельянета лечь на то место, где он нашел дона Хаиме и прнять ту же самую позу. Затем, благочестивые соседи, с разрешения судьи понесли тело кузнеца на кладбище в Сан Хосе, а внушительная процессия правосудия направилась в хутор, чтобы допросить раненаго. Но говорить с ним было нельзя. Он спал, а когда его будили, он окидывал всех блуждающими глазами и тотчас снова закрывал их. Правда, ведь сеньор не помнит?.. Допросят в другой раз, когда ему станет лучше. Безпокоиться не о чем: все честные люди, а равным образом судья "благосклонны к ним". У Кузнеца не было близких родственников, которые бы отомстили за него; он потерял симпатии; соседи не были заинтересованы, чтоб молчать, и все рассказали правду. Верро две ночи выслеживал сеньора у башни, сеньор защищался. Несомненно, ему ничего не будет. Так утверждает Капельянет: при своих воинственных наклонносгях он обладал познаниями юрисконсульта. "Самооборона, дон Хаиме!"... На острове только и говорили об этом событии. В городских кофейнях и казино все оправдывалм его. Даже послали в Пальму описание события, чтоб напечатали в газете. Сейчас его майоркские друзья обо всем осведомлены.

Дело скоро кончится. Одного только увезли в ибисскую тюрьму - Певца, за его угрозы и ложь. Тот пытался доказать, будто он выслеживал ненавистного майоркинца, выставлял верро, как невинную жертву. Но с часа на час его освободят: суду надоест возиться с его враньем и обманами. Атлот говорил о нем с презрением. Эта курица не способна на такой подвиг, как убить человека. Один фарс!..

Иногда, открыв глаза, раненый видел неподвижную, согнувшуюся фигуру жены Пепа. Она пристально смотрела на него бессмысленным взглядом, шевелила губами, как будто молилась, и свою немую речь прерывала глубокими вздохами. Едва встречала она стеклянный взор Фебрера, как бежала к столику, заставленному пузырьками и стаканами. Ея любовь выражалась в том, что она постоянно заставляла его пить все микстуры, прописанные доктором.

Когда Хаиме при своем смутном пробуждении видел лицо Маргалиды, он испытывал приятное чувство, помогавшее ему оставаться с открытими глазами. В зрачках девушки светилось выражение обожания и страха. Она как бы молила о милосердии своими заплаканными глазами, окруженными синим ореолом на белом, монашески белом лице. "Из-за меня! все из-за меня"! - говорила она безмолвно, тоном раскаяния.

Она приближалась к нему робкая, колеблющаеся, но румянец не заливал её бледности, словно необычайные обстоятельства победили ее прежнюю дикость Она исправляла изголовье постели, приходившее в беспорядок от движений раненого, давала ему пить, материнскими руками поднимала ему голову, взбивая подушку. Подносила указательный палец к губам, приказывая замолчать, когда Фебрер пытался заговаривать.

Однажды раненый схватил её руку, поднес к губам и долго нежно целовал. Маргалида не решалась отдернуть руки. Она лишь отвернула голову, как бы желая скрыть набежавшие на глаза слезы. Она тяжело вздыхала и больному показалось, будто он слышит те же слова раскаяния, которые он иногда читал в её взгляде. "По моей вине!.. Случилось по моей вине"! Хаиме испытал чувство радости при виде этих слез. О, нежный Цветок Миндаля!..

Он уже не видел её нежно-бледного лица: он лишь различал блеск её глаз, подернутех белой дымкой, как сияние солнца в непогодный рассвет. У него жестоко стучало в висках, взгляд его потускнел. За прежними сладкими снами, нежащими и пустыми, как ничто, наступил сон, полный бессвязных видений, огненных образов, взвивающихся над темной бездной, полный мук, исторгавших его груди вздохи страха, крики тревоги. Он бредил. Часто среди своих ужасных кошмаров, он просыпался на миг, на один только мигь, и видел себя привставшим на постели: чьи-то руки лежали на его руках, стараясь его удержать. И снова погружался он в этот мир тьмы, населенный ужасами. В эти минуты пробужения, мимолетное, как беглое лучезарное видение в отверстии темного туннеля, он узнавал склонившиеся к нему опечалениые лица семейства Кана Майорки. Иногда его глаза встречались с глазами доктора, а раз ему показалось, будто он видит седые бакенбарды и маслянистые глаза своего друга Пабло Вальса. "Иллюзия! Безумие!" подумал он, снова впадая в бессознательное состяние.

Изредка, когда его глаза были погружены в этот темный мир, изборожденный красными кометами кошмаров, его слух слабо улавливал слова далеко, очень далеко, но слова эти произносились около его постели. "Травматическое воспаление легких... Бред." Слова повторялись различными голосами, но он сомневался, чтоб они относились к нему. Он Чувствовал себя хорошо: ничего нет - сильное желание лежать и лежать, отречение от жизни, наслаждение быть неподвижным, оставаться здесь, пока не придет смерть, не внушавшая ему теперь ни малейшего страха.

Его мозг, измученный лихорадкой, казалось, кружился и кружился в безумном круговороте, и это вращательное движение вызывало в его смутной памяти образ, много раз его занимавший. Он видел колесо, громадное колесо! безмерное, как земной шар, вершина его терялась среди облаков, а низ погружался в звездную пыль, сверкавшуио в небесной тьме. Обод колеса - живое тело, миллионы и миллионы живых созданий, скученных, нагромождейных, жестикулирующих. Оконечности их были свободны, и они двигали ими, чтоб убедиться в своих узах и своей свободе. А тела были прикреплены друг к другу. Спицы колеса своими разнообразными формами привлекли внимание Фебрера. Одне - шпаги о окровавленными лезвиями, перевитыми лавровой гирляндой - символ героизма, другия - золотые скипетры, увенчанные королевскими и императорскими коронами; жезлы правосудия; золотые прутья составленные из монет; перстни с драгоценными камнями, символы божественной пастырской власти с тех пор, как люди сгруппировались в стада и стали блеять, взирая на небо. И ступица этого колеса была череп, белый, чистый, блестящий, как полированный мрамор, череп громадный, как планета, остававшийся неподвижным, в то время, как все кружилось вокруг него, череп светлый, как луна, злобно улыбавшийся своими череыми впадинами, молча насмехаясь над всем этим движением.

Колесо кружилось и кружилось. Миллионы существ, прикованные к его безостановочному круговороту, кричали и размахивали руками, в восторге от быстроты, ободренные ею. Хаиме видел, как они мгновенно подымались на высоту и мгновенно опускались головой вниз. Но в свем ослеплении они воображали, будто идут прямо, восхищаясь при каждом обороте новыми пространствами, новыми вещами. Они считали неизвестным и поразительным, то самое место, которое они миновали мгновение тому назад. He ведая неподвижности центра, вокруг которого они кружились, они пламенно веровали, что двигаются вперед. "Как мы бежим! Где мы остановимся?" Фебрер улыбался, умиленный их ненавистностью, видя, как они гордятся быстрым ходом их прогресса, оставаясь на прежнем месте, - быстротой восхождения, в тысячный раз, восхождения, за которым роковым образом следовало падение головою вниз.

Вдруг Фебрер почувствовал удар какой-то непреодолимой силы. Громадный череп насмешливо улыбался ему. "И ты? что ты противишься своей судьбе?" И он очутился на ободе колеса, смешался с этим ребячески-верующим человечеством, но без утешения сладкого обмана. И его товарищи по путешествию издевались над ним, плевали на него, били его, негодуя, что он абсурдно отрицает движение, и считая его сумасшедшим, раз он усумнился в том, что ясно для всех.

Колесо лопнуло, заполнив черное пространство пламенем взрыва, миллиардами миллионов криков и судорогь: столько существ брошено в тайну вечностй! И он падал и падал, падал года, падал века и, наконец, почувствовал своим плечом нежную ласку кровати. Тогда он открыл глаза. У кровати находилась Маргалида и смотрела на него с выражением ужаса, при свете лампочки. Наверно была глухая ночь. Бедная девушка тревожно вздыхала, схватив его за руки своими дрожащими ручками.

- Дон Чауме! Ах, дон Чауме!

Он кричал, как безумный, свешивался с кровати, явно желая упасть на пол, говорил о колесе и черепе. Что это такое, дон Хаиме?.

Больной почувствовал любовное прикосновение нежных рук. Оне поправляли одежду, поднимались к изголовью и обвивались вокруг его плеч, по-матерински, с ласковой заботливостью, точно он был ребенок.

Прежде чем погрузиться в бессознательное состояние, прежде чем снова перешагнуть огненные врата безумия, Фебрер увидал около самых глаз влажные глаза Маргалиды, и они становились все более печальными и влажными в своих синих кругах. Он чувствовал теплоту её дыхания на своих устах, и вот уста его вздрогнули под шелковистым влажным прикосновением, под легкой, робкой лаской, словно ласка крыла. "Спите, дон Хаиме". Сеньор должен спать. И несмотря на уважение, с которым она говорила раненому, в её словах звучала ласковая интимность, как будто дон Хаиие стал для неё другим человеком, после того как их сблизило несчастие.

Бред лихорадки уносил больного в странные миры, где не было ни малейших форм действительности. Он видел себя иногда в своей уединенной башне. Темная громада была уже построена не из камня; она состояла из черепов, связанных иежду еобой, как кирпичи, цементом праха и костей. Из костей были также холмы и прибрежные скалы, и белыми скелетами глядели пенистые гребни - венцы падводныгь рифов. Все что ни охватывал взор, деревья и горы, суда и отдаденные острова, все было из костей и сверкало белизной ледяного пейзажа. Черепа с крыльями, словно херувимы на религиозных картинах, летали по пространству и исторгали своими провалившимися челюстями хриплые гимны великому божеству, Оно все заполняло раздутыми складками своего савана и костлявая голова его терялась в облаках. Он чувствовал, как невидимые когти отрывали его мясо, и кровавые куски, принадлежавшие ему целую жизнь, испускали крики боли, отделяясь от него. Потом он видел себя очищенным и блистающим белизной скелета, и чей-то далекий голос нашептывал в его исчезнувшие уши страшное заклятие. "Настала минута истинного величия: перестал быть человеком и обратился в мертвеца. Раб прошел великий искусь и сташвится полубогом". Мертвые повелевают. Стоит только взглянуть, с каким суеверным уважением, с каким рабским страхом в городах живые приветствуют отошедших. Могущественный обнажает голову перед нищим.

Мощным взглядом своих черных впадин без глаз, впадин, для которых не существовало ни пространства, ни преград, он окинул всю земную поверхность. Мертвые, мертвые всюду! Они наполняли все. Он видел судилища и людей в черном, с прищуренными глазами и важной миной, слушавших о ничтожестве и безумии себе подобных, и за ними столько же громадных скелетов, исполненных векового величия, завернутых в тоги: эти скелеты водили руками судей, когда те писали, и, дыша над их головами, диктовали им приговоры. Мертвые судят! Он видел большие залы с зенитным освещением, со скамьями полукругом, и в них сотни людей говорили, кричали и жестикулировали за шумной работой создания законов. За ними скрывалиеь истинные законодатели, мертвые депутаты в саванах, и присутствия их не подозревали эти люди, люди высокопарного тщеславия, воображающие будто всегда говорят по собственному вдохновению. Мертвые законодательствуют! В минуту колебаний достаточно кому-нибудь напомнить, что думали некогда мертвые, - и тотчас спокойствие возстановляется, и все принимают его мнение. Мертвые - единственная реальность, вечная и неизменная. Люди с плотью - преходящая случайность, ничтожный пузырь, лопающийся в пустой гордости.

И он видел белые скелеты, бодрствующие, словно угрюмые ангелы у ворот городов, которые - их создание. Они сторожили стадо, запертое внутри, и отгоняли прочь, как проклятых скотов, непочтительных безумцев, не желавших признавать их власть. Он видел у подножия великих памятников, у картин в музеях и шкафов в библиотеках немую улыбку черепов, как бы говорившую людям: "Изумляйтесь нам: это - наше создание, и все что бы вы ни сделали, делается по нашему подобию". Весь мир принадлежал мертвым. Они царствовали. Живой, открывая свой рот для пищи, жевал частицы тех, кто ему предшествовал на жизненном пути. Когда он тешил взор и слух красотой, искусство давало ему творения и мастеров мертвых. Даже любовь пребывала у них в рабстве. Женщина, в своей стыдливости и своих порывах, которые она считала произвольными, совершала, не зная того, плагиат у своих прародительниц, то искушавших своей лицемерной скромностью, то откровенных Мессалин.

Больной, в своем бреду, начал чувствовать себя подавленным густою массой этих существ, белых и костлявых, с черными впадинами и злой усмешкой, этих остовов исчезнувшей жизни, упорно проявлявших свою силу, заполняя все. Их было столько, столько!.. Невозможно пошевельнуться. Фебрер наталкивался на их выпуклые, гладкие ребра, на острия их бедер. Его уши вздрагивали от хруста их надколенных чашечек. Его подавляли, заставляли зэдыхаться. Их были миллионы миллионов: все прошлое человечества. He находя места, куда бы поставить ногу, они выстраивались рядами друг над другом. Словно морской прилив костей подымался и подымался, достигая вершин высочайших гор, касаясь облаков. Хаиме задыхался в этих белых твердых, хрустящих волнах. Его топтали, давили на его грудь тяжестью мертвых груд... Он погибал. В отчаянии он схватился за чью-то руку, простертую издалека-издалека, из тьмы, - за руку живого человека, руку с плотью. Он потянул ее, и мало-по-малу в тумане вырисовалось бледное пятно лица. После его пребывания в мире пустых черепов и голых костей, человеческое лицо произвело на него то самое впечатление приятной неожиданности, которое испытывает изследователь, увидав лицо своего соплеменника после долгих скитаний среди диких племен.

Он сильнее потянул эту руку, - расплывчатые черты лица выступили рельефнее, и он узнал Пабло Вальса, склонившагося над ним. Вальс шевелил губами, как бы шептал ласковые слова, которых он не мог разобрать. Опять!.. Все капитан является ему в бреду!..

Снова больной погрузился в бессознательное состояние, после этого мимолетного виденья. Теперь сон его был покойнее. Жажда, ужасная жажда, заставлявшая его протягивать руки с постели и с видом неутоленного беспокойства отводить губы от пустой чашки, начала уменьшаться. В бреду он видел светлые ручьи, тихия, громадные реки, и не мог до них добраться: ноги его были скованы болезненной нелодвижностью. Теперь видел он сверкающий, пенящийся водопад на главном фоне картины, и, наконец, он мог идти, приближаяеь к нему; водопад с каждым шагом вырастал, и чувствовал Хаиме на своем лице охлаждающую ласку влаги.

Среди шума падающей воды доносились до него глухие голоса. Кто-то опять говорил о травматическом воспалении легких. "Победил!" И чей-то голось весело вторил: "В добрый час! Человек спасен". Больной узнал этот голос. Все Пабло Вальс является ему в бреду!..

Он продолжал идти вперед к освежающей воде. Вот он стал под шумливый поток и трепетал в сладострастной лихорадке; всей силой низвергающаеся влага ударяла его по плечу. Ощущение свежести разливалось по его телу, заставляло его вздыхать от удовольствия. Члены его как бы расширялись под ледяной маской. Выпрямлялась его грудь: исчезала тяжесть, мучившая его до последних мгновений, мучившая так, как будто вся земля давила на его туловище. Он чувствовал, как под его черепом рассеивались туманные дымки в мозгу. Он еще бредил, но в бреде его не всплывало сцен ужаса и криков тревоги. Это был гораздо более спокойный сон: но тело с наслаждением потягивалось, и мысль блуждала по весело улыбающимся горизонтам. Пена водопада была белая и на грани её влажных алмазов дрожали краски радуги. Небо было розового цвета, вдали слышалась музыка и неслис нежные ароматы. Кто-то трепетал, таинственный, невидимый, и в то же время улыбающийся в этой фантастической атмосфере: какая-то сверхъестественная сила, сообщавшая, казалось, всему красоту своим прикосновением. Возвращалось здоровье.

Безостановочное падение влаги, водяной покров, сгибавшийся, низвергаясь с высоких скал, воскресил его в памяти прошлые сны. Снова колесо, громадное колесо, образ человечества, колесо кружилось и кружилось на одном и том же месте, подымалось и подымалос, проходя постоянно через одне и те же точки.

Больному, оживленному ощущением свежести, казалось, что он обладает теперь новыми чувствами и может дат себе отчет в окружающем.

Опять видел он, как колесо кружилось и кружилось в бесконечкости: но разве, на самом деле оно неподвижно?..

Сбмнение, источник новых истин, заставило его смотреть более внимательно. He обманывает ли его зрение? Может быть, ошибался он, а эти миллионы существ, испускавших торжиствующие крики в своей катящейся темнице, были правы, веруя, что с каждым поворотом они совершали поступательное движение?..

Чтоб жизнь развертывалась сотни и сотни веков в обманчивом движении, а за нею скрывалась реальная неподвижность! - это жестокость. К чему тогда бытие всего созданнаго? Разве не было у человечества другой цели, как обманывать самого себя, вращая собственными усилиями круглый гроб, свою тюрьму, как те птицы, что своими прыжками двигают клетку - свою темницу?..

Вдруг, он перестал видеть колесо: он видел перед собой громадный шар, необъятный, голубоватого цвета, и на нем вырисовывались моря и континенты теми же штрихами, к каким он привык на картах. Это была земля. Он, ничтожнейшая молекула неизмеримого пространства, жалкий зритель на поразительном представлении Природы, - он увидел голубой шар в повязке облаков.

Шар также поворачивался, как роковое колесо. Он кружился и кружился вокруг своей оси с гнетущей монотонностью и это движение более близкое, более заметное, движение, которое все могли оценить, вело к ничтожным результатам. Несомненно, важным было другое движение. Значительнее однообразного вращения вокруг одной и той же оси являлось движение, уносившее шар по бесконечным пространствам в вечном полете, не знавшемь одних и тех же мест.

Проклятье колесу! Жизнь не есть вечное вращение через одне и те же точки. Лишь близорукие, созерцая это движение, могут воображать, будто существует только оно и не видят дальше. Образ жизни - сама земля. Она кружится вокруг своей оси, пробегая определенный срок времени; повторяются дни и времена года, как в человеческой истории повторяются величие и падение; но у ней есть нечто более значительное - движение по пространствам, движение, уносящее ее к бесконечному всегда вперед... все вперед!

Теория "вечного возвращения" вещей - ложь. Повторяются люди и события, как на земле повторяются дни и времена года; но пусть все кажется одним и тем же; на самом деле, этого нет. Внешняя форма вещей может остаться похожей: душа различна.

Нет, конец колесу! Да погибнет неподвижность! Мертвые не могут повелевать: мир, в своем движении по пространству, слишком быстро идет вперед, чтоб им удалось удержаться на его поверхности. Они хватаются за его кору своими когтями, силятся сохранять прочное равновесие многие года, может быть, целые века, но быстрота бега, в конце концов, сбивает их всех прочь и оставляет позади груду поломанных костей, потом прах, потом пустоту.

Мир, нагруженный живыми, двигался все вперед, не проходя и дважды по старому месту. Фебрер видел, как он показался на горизонте, словно слеза лучезарной лазури, затем стал расти и расти, заполнил все пространство, пролетая мимо него в кружении колеса и с быстротой заряда; а теперь он снова уменьшался, убегая в противоположную даль. Вот он капля, точка, ничто... исчез во тьме, кто знает, куда и зачем!..

И пусть себе его недавния мысли, оказавшись побежденными, возвращаются и протестуют в последний раз! Оне кричат, что движение по пространству - также ложь, кричат, что земля кружится, как колесо вокруг солнца... Нет, солнце в свою очередь также не неподвижно и со всем хороводом родных планет падает и падает, если только в бесконечности можно падать и подыматься: оно движется и движется, кто знает, в какой точке, во имя какой цели!..

Наконец, он проникся ненавистью к колесу, разрывал его на мелкие куски в своем воображении, испытывая радость узника, переступающего порог тюрьмы и вдыхающего вольный воздух. Ему казалось, что с его глаз спала чешуя, как с глаз еврейского апостола по дороге в Дамаск. Он видел новый свет. Человек свободен и может освободиться от удара мертвых, может организовать свою жизнь согласно своим желаниям, обрезав цепь рабства, приковывшую его к этим невидимым деспотам.

Сновидения прекратились: он погрузился в ничто, с интимным, тихим удовольствием работника, отдыхающим после трудового дня.

Когда много-много времени спустя он открыл глаза, он встретил устремленный на него взгляд Пабло Вальса. Вальс держал его за руки, ласково смотрел на него своими желтыми зрачками.

Сомневаться нельзя. Это - действительность. Он ощутил запах английского табаку с легким араматом опиума, всегда как бы носившийся вокруг рта и бакенбард капитана. Значит, то была не иллюзия, когда он видел его в часы бреда? Значит, действительно, его голос он слышал среди своих кошмаром?.. Капитан засмеялся, показывая свои длинные зубы, пожелтевшие от трубки.

- Молодец парень! - воскликнул он. - Дело подвигается вперед, не правдали? Жару больше нет: опасность теиерь миновала. Раны заживают. Тебя, наверно, колют в них тысяча чертей: как будто тебе под перевязки впустили ос. Зто образуются ткани, новое мясо: оно растет и режет!

Хаиме убедился в правдивости его словь. На местах своих ран он чувствовал сильные уколы; стягивавшееся мясо было страшно жестко.

Вальс прочел выражение умоляющего любопытства в глазах приятеля.

- He говори, не утомляйся!.. Сколько времени я здесь? Около двух недель. Я прочитал в пальмских газетах о тебе и тотчас очутился здесь. Твой друг чуета всегда будет верен себе. He мало скверных часов ты заставил нас провести! Воспаление легких, сын мой, и из опасных. Ты открывал глаза и не узнавал меня: бредил, как безумный. Но это кончилось. Мы за тобой очень ухаживали... Посмотри, кто тут.

И он отстранился от кровати, чтоб показать Маргалиду. Теперь, когда сеньор мог смотреть на нее незатуманенными жаром глазами, она спряталась за капитана, робкая и стыдливая. Ах, Цветок миндаля!.. Взгляд Хаиме, ласковый и нежный, заставил ее покраснеть. Она боялась, как бы больной не припомнил, что она делала в самые критические минуты, почти уверенная в его смерти.

- Теперь покой! - продолжал Вальс - я побуду здесь и мы вместе отправимся в Пальму. Ты знаешь меня... Мне все известно, я все устрою... Ну? Объяснить тебе?..

Чуета прищурил один глаз и злорадно улыбался, гордый своим уменьем угадывать желания приятелей.

Славный капитан! С той минуты, как он приехал в Кан Майорки, все как бы зависели от его приказаний, все преклонялись перед ним, как перед человеком безграничной власти, но вечно веселым. Маргалида краснела при его словах и подмигивании, но она любила его: он так самоотверженно предан своему другу. Она помнила, что его глаза подернулись слезами однажды ночью, когда все думали, что Хаиме умрет. Вальс плакал тогда и в то же время бормотал проклятия. Капельянет начал обожать этого майоркского сеньора, с тех пор как тот рассмеялся, услыхав, что из него хотели сделать священника. Пеп с женой ходили за ним, как послушные, преданные собаки.

В продолжение нескольких вечеров Пабло с больным беседовали о случившемся.

Вальс был человек быстрый в своих решениях.

- Ты знаешь, я не чувствую усталости, раз дело идет о приятеле. Высадивщись в Ибисе, я повидался с судьей. Это устроится: ты прав и все это признают - замозащита. Маленькие неприятности, когда поправишься, но все сведется на нет... Что касается твоего здоровья, делотна мази. Что же еще?.. Ах, да! Еще кое-что, но и это дело у меня налажено.

И при этих словах он хитро улыбнулся, пожав руки Фебрера. Последний с своей стороны не хотел спрашивать, боясь разочарования.

Однажды при появлении Маргалиды в спальне, Вальс схватил ее за руку и подвел к постели.

- Посмотри на нее! - воскликнул он с комической важностью, направляясь к больному. - Эта та, кого ты любишь? Тебе ее не подменили?.. Дай же ей руку, дурак. Что ты глядишь на нее удивленно?..

Обе руки Фебрера пожали правую руку Маргалиды. Ах! Значит, правда?.. Его взгляд искал глаз атлоты, но они были опущены, а от волнения побелели её щеки и дрожали крылья носа.

- Теперь поцелуйтесь, - сказал Вальс, тихонько толкая девушку к больному.

Но Маргалида, как будто ей грозила опасность, вырвалась из рук и убежала.

- Отлично! - произнес капитан. - Поцелуетесь потом: не в моем присутствии.

Вальс одобрял этот брак. Фебрер ее любит, стало быть, вперед!.. Это логичнее, чем повенчаться с его племянницей из за миллионов её отца, Маргалида - выдающаеся женщина. Он знаток в этих вещах. Когда Хаиме увезет ее с острова, она освоится с новыми обычаями и костюмами легко, как легко усваивают женщины все хорошее: никто не узнает в ней прежнюю крестьянку,

- Я устроил тебе твою будущность, маленький инквизитор. Ты знаешь, твой приятель еврей всегда добивается намеченнаго. На Майорке у тебя остались средства для скромной жизни. He качай головой: знаю, знаю, что ты хочешь работать. А особенно теперь, когда влюблен и желаешь создать семью. Ты будешь работать: мы заведем с тобой дело: найдется, что выбрать. У меня постоянно голова набита проектами: свойство расы... Если предпочтешь уехать с Майорки, я отыщу тебе занятие за границей... Следует обдумать дельце.

Во всем, что касалось семьи Кана Майорки, капитан распоряжался, как хозяин. Пеп с женою не смели его ослушаться. Разве можно спорить с сеньором, который все знает. Крестьянин почти не сопротивлялся. Раз дон Пабло хочет брака Маргалиды с сеньором и дает слово, что это не принесет несчастия для атлоты, пусть себе венчаются. Великое огорчение для стариков - отъезд Маргалиды, но они помирятся со своим горем, лишь бы иметь зятем Фебрера, внушавшего им глубочайшее уважение.

Капельянет почти молился на Вальса. А еще в Пальме говорят, что чуеты - дурные люди! Он отлично знает, что такое эти майоркинцы. Народ несправедливый и надменный!.. Капитан святой. Благодаря ему, он не отправится в семинарию. Он будет крестьянином. Кан Майорки достается ему. Он даже заполучил от отца нож при содействии дона Пабло и расчитывл еще на новейший пистолет, обещанный ему капитаном, одну из тех чудесных вещей, какими он любовался в Пальме, в витринах Борне. Как только сыграют свадьбу Маргалиды, он отправится отыскивать себе невесту в квартоне с этими двумя благородными спутниками за поясом. Верро не переведутся на острове: в нем кипит геройская кровь дедушки.

Вь одно солнечное утро Фебрер, опираясь на Вальса и Маргалиду, дошел шагами выздоравливающего до навеса хутора. Сидя на кресле он жадным взором осматривал развернувшийся перед ним тихий пейзаж. На вершиие мыса возвышалась башня Пирата. Сколько он грезил, сколько страдал в ней!.. Как он любил ее, вспоминая, что в ней одинокий, забытый миром, он взлелеял страсть, которая наполнит остаток его жизни, до тех пор безцельной!.. .

Ослабев от долгаго пребывания в постели и потери крови, он вдыхал в себя тепловатый воздух ясного утра, волнуемый порывами ветра, налетавшего с берега.

Посмотрев на Хайме любовным взглядом, еще сохранившем долю застенчивости, Маргалида вернулась в хутор, чтоб приготовить завтрак.

Мужчины остались вдвоем и долго молчали. Вальс достал свою трубку, набил ее английским табаком и стал выпускать пахучие клубы дыма.

Пристально глядя на пейзаж, улавливая своей ослепленной сетчаткой небо, горы, поля и море, Фебрер заговорил тихим голосом, как бы беседуя с сами собою.

Жизнь прекрасна, это утверждает он убежденно, как воскресший, неожиданно возвращающийся в мир. Человек может двигаться свободно, все равно как птица или насекомое, на лоне Природы. Для всех найдется место. К чему застывать в узах, изобретенных другими с целью распоряжаться будущностью людей, которые должны их сменить?.. Мертвые, эти проклятые мертвые хотят вмешиватъся во все, запутывать наше существсшание!..

Вальс улыбнулся, глядя на него хитрым взглядом. Несколько раз он слышал, как Фебрер в бреду говорил о мертвых, размахивая руками, словно боролся с ними и хотел прогнать их из своих кошмарных видений. Услышав речь Хаиме, увидя что преклонение перед прошлым и покорность влиянию мертвых исковеркали его жизнь, заточили его на уединенный оргров, Вальс сосредоточенно молчал.

- Ты веришь, Пабло, что мертвые повелевают?..

Капитан пожал плечами: для него не существует в мире ничего абсолютнаго. Можегь быть, власть мертвых не одинакова, может быть, она уже падает. Некогда они повелевали, как деспоты: это несомненно. Теперь, быть может, они повелевают лишь в одних местах, а в других бесповоротно потеряли всякую надежду на власть. На Майорке они еще правят могучей рукой; так говорит он, чуета. В других странах, быть может, не правят.

Фебрер почувствовал глубокое раздражение, вспомнив свои ошибки и тревоги. Проклятые мертвые! Человечество не будет счастливым и свободным, пока не покончит с ними.

- Пабло, убьем мертвых!

Капитан с минуту тревожно смотрел на приятеля, но увидав его ясный взгляд, он успокоился и сказал, улыбаясь:

- По мне, пусть их убьют!

Затем, снова серьезный, нагнувшись на стуле и пуская кольца дыма, чуета прибавил:

- Ты прав. Убьем мертвых: растопчем ненужные преграды, старье, загромождающее и усложняющее наш путь. Мы живем согласно заветам Моисея, заветам Будды, Иисуса, Магомета или других человеческих пастырей, но естественнее и логичнее жить согласно тому, что мы думаем и чувствуем сами.

Хаиме оглянулся назад, как будто его глаза хотели увидать внутри дома нежную фигуру Маргалиды. Потом он резюмировал все утешения и новые истины, открытые его мыслью, и энергично повторил: "Убьем мертвых".

Голос Пабло пробудил его от его размышлений.

- Теперь ты женился бы на моей племяннице без страха и раскаяния?

Фебрер колебался, прежее чем ответить, Да, он женился бы, не обращая внимания на укоры совести, так много заставившей его страдать. Но чего-то не доставало бы. Чего-то выше человеческой воли, чего-то превосходящего их могущество; чего-то такого, чего нельзя купить и что правит миром: это что-то несла с собою Маргалида, сама того не ведая.

Его тревоги кончились. Новая жизнь!

Нет, мертвые не повелевают: нами повелевает жизнь, а жизнью - любовь.

КОНЕЦ.

Бласко-Ибаньес Висенте - Мертвые повелевают. 6 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :