Бласко-Ибаньес Висенте
«Мертвые повелевают. 5 часть.»

"Мертвые повелевают. 5 часть."

- Женщина! Узнайте-ка дон Хаиме, что оне думают!.. Маргалида, как все: страсть как любит пустой блеск и все необычайное. В её годы все оне мечтают о графе, или маркизе: явится, умчит их в золотой карете, - и умрут от зависти товарки! И я вот, атлотом, частенько мечтал, что захочет выдти за меня ибисская богачка, девушка, какой вовсе и не было: красавица, словно св. Дева; и у ней земли с полуострова... Все это от молодых лет!

Перестал улыбаться и прибавил:

- Да, может статься, любит вас, а сама не понимает. Уж эта любовь и молодьге годы!.. Плачет, когда ей говорят о той ночи. Говорит: безумие, - но ни слова против вас... Ах! кабы заглянуть ей в сердце!

Фебрер встретил эти слова торжествующей улыбкой; но радостный тон крестьянина мгновенно пропал, и Пеп решительно заявил:

- Этого не должно быть и не будет... Пусть мечтает, о чем хочет, - я против: я - отец и желаю ей добра... Ах, дон Хаиме! Каждый на своих. Помню я монаха. Жил отшельником в Кубельс, человек ученый, а раз ученый - полоумный. Принялся скрещивать петуха с чайкой: чайка величиной с гуся.

И он начал описывать серьезным тоном, - в соответствии с той ролью, какую для крестьян играют жизнь и скрещиванье животных, - беспокойство крестьян, сбегавшихся в Кубельс. С любопытством толпились они вокруг большой клетки, где сидели, под неустанным надзором монаха петух и чайка.

- Года хлопотал добрый сеньор, и никакого плода!... Ничего не поделаешь, коль невозможно. Разные крови, разные породы: жили вместе, мирно, да неодинаковы, и сделаться одинаковыми не могли. Каждый на своих!

И с этими словами Пеп взял со стола два обеденных блюда и стал убирать их в корзину, намереваясь уйти.

- Так и порешим, дон Хаиме, - объявил он мужицки упрямо: - все это шутка, а вы несмущайте атлоту своими фантазиями.

- Нет, Пеп. Порешим, что я люблю Маргалиду и буду ходить на её кортехо, как любой юноша острова. Нужно уважать старинные обычаи.

И он улыбнулся недовольному жесту крестьянина. Пеп покачал головой в знак протеста. Нет, он повторяет: это невозможно. Девки квартала станут смеяться над Маргалидой, обрадовавшись, что необыкновенный ухаживатель нарушает установленные обычаи. Злые языки, может быть, начнут клеветать на Кан Майорки, пользовавшийся почетной репутацией лучшего семейства на острове. Даже его приятели, когда пойдет он к обедне в Сан Хосе, начнут собравшись в церковном притворе, толковать, что он честолюбец и хочет из дочери сделать сеньориту... И это еще не все. Надо иметь еще в виду гнев соперников, ревность атлотов, которые были поражены неожиданностью, увидав, как он в разгар грозы вошел и сел около Маргалиды. Несомненно, сейчас их изумление уже прошло, они толкуют о нем и сговариваются дать отпор чужеземцу. Островитяне оставались островитянами, убивали друг друга, не задевая пришельца: они считали его чуждым их жизни, безучастным к их страстям. Но раз иностранец вмешивается в их дела и притом еще он майоркинец, что может произойти?... Когда видно, чтоб иноземцы оспаривали невесту у ибисенцев?... Дон Хаиме, ради своего отца! ради своего благородного дедушки! умолял Пеп, знавший его еще ребенком. Хутор принадлежит ему, все обитатели хутора хотят ему служить... но пусть он упорствует в своем капризе! Он принесет несчастие.

Равнодушно раньше слушавший Хаиме возмутился опасениями Пепа. В нем заговорил его дикий характер, - словно опасения крестьянина нанесли ему тяжкую обиду. Он побоится!... Он чувствовал себя способным сразиться со всеми местными атлотами. На Ибисе не найдется человека, который заставил бы его отступить. Помимо воинственной страстности влюбленного в нем проснулась расовая гордость, унаследованная от предков ненависть, разделявшая обитателей обоих островов. Он пойдет на кортехо; у него добрые товарищи; они защитят его в минуту беды. И он посмотрел на ружье, висевшее на стене; потом опустил глаза к поясу, где спрятан был револьвер.

Пеп наклонил голову с видом отчаяния. Таким и он был в молодости. Женщины заставляют идти на величайшее безумие. Безполезно убеждать сеньора, упрямого и гордого, как все Фебреры.

- Исполняйте вашу святую волю, дон Хаиме. Но помните же, что я вам говорил. Нас ждет несчастие, великое несчастие.

Крестьянин ушел из башни, и Хаиме видел, как он спускался к хутору по склону, как развевались по ветру концы его платка и женский плащ, надетый на его плечи,

Пеп исчез за оградою Кана Майорки. Фебрер отошел было от двери, как вдруг заметил между группами тамарисков на откосе мальчика. Тот, поглядевши по сторонам и убедившись, что его никто не видит, подбежал к нему. Это быа Капельянет. Прыжками он поднялся по лестнице башни и очутившись перед Фебрером, разразился хохотом, показывая мрамор зубов в темнор-озовой оправе.

С той ночи, как сеньор явился в хутор, Капельянет стал относиться к нему с большей доверенностью, как бы видя в нем уже родственника. Он не протестовал против необычайности положения. Ему казалось естественным, что Маргалида нравится сеньору, а последний собирается жениться на ней.

- Значит ты не был в Кубельс? - спросил Фебрер.

Мальчик опять засмеялся. Он оставил мать и сестру на половине пути и, спрятавшись в тамарисках, ожидал, когда отец уйдет из башни. Несомненно, старик хотел побеседовать о важном деле с доном Хаиме: потому-то он удалил всех и взялся сам принести обед. Два дня в доме толковали только об его посещении. Робость и уважение к "хозяину" заставили его колебаться, но, наконец, он решился. Ухаживанье за Маргалидой повергло его в дурное настроение духа. Очень ворчал старик?...

He отвечая на его вопросы, Фебрер задавал свои, с некоторой тревогой.

- Цветок миндаля! Что говорила она, когда Капельянет заводил разговор о нем?

Мальчик гордо выпрямилея, довольный, что может протежировать сеньору. Сестра ничего не говорила. Иногда она улыбалась при имени дона Хаиме, иногда глаза её увлажнялись. Почти всегда она прекращала разговор, советуя Капельянету не мешаться в это дело, порадовать отца - отправиться учиться в семинарию.

- Это уладится, сеньор, - продолжал мальчик,чувствуя себя лицом имеющим вес. - Уладится, говорю вам. Я уверен, сестра вас очень любит, только чувствует к вам некоторый страх, некоторое уважение. Кто ожидал, что вы подарите ее своим вниманием!... В доме все сошли с ума: отец насупился и говорит один. Мать охает и призывает Марию Деву, Маргалида плачет. А люди воображають, будто мы ликуем. Но это уладится, дон Хаиме: я вам обещаю.

Вопреки желанию Маргалиды, его занимала одна вещь. Когда он говорил, мысль его возвращалась к бывшим друзьям, атлотам, ухаживавшим за Цветком миндаля. Осторожней, сеньор! Надо глядеть в оба! Ничего определенного он не узнал: повидимому, даже некоторые юноши потеряли к нему доверие и остерегаяись в его присутствии разговаривать. Но, наверно, они что-то замышляли. Неделю тому назад они ненавидели друг друга и держались в одиночку, теперь они все объединились в ненависти к чужеземцу. Они молчали, но молчание их было загадочное, мало сулило хорошаго. Единственно, кто кричал и выходил из себя, как взбешенный ягненок, - это Певец. Он выпрямлял свое худое, чахоточное тело и, страшно кашляя, грозился убить майоркинца.

- Они потеряли к вам уважение, дон Хаиме, - говорил юноша. - Когда увидели, как вы вошли и сели рядом с сестрою, они как бы очумели. Я тоже не понимал, что творилось предо мною, а уже давненько сердце подсказывало мне, что вы не равнодушны к Маргалиде. Вы слишком много распрашивали про нее... Но теперь они поочухались и готовятся что-то сделать. Посмотрим, удастся ли им!... И они по-своему правы. Видано ли, чтоб в Сан Хосе чужеземцы отбивали невесту у атлотов, самых что ни на есть храбрых?

Местный патриотизм на минуту увлек Капельянета, побудил его стать на их точку зрения, но быстро заговорило в нем опять чувство благодарности и привязанности к Фебреру.

- Все равно. Вы любите ее, и этого довольно. Зачем моей сестре обрабатывать землю, в поте лица, раз такой сеньор, как вы, избрал ее?... Помимо того (тут плутишка лукаво улыбнулся) мне выгоден этот брак. Вы не станете возделывать полей, вы возьмете с собой Маргалиду: старику некому будет оставить Кана Майорки; он позволит мне заняться земледелием, позволит жениться, и прощай ряса капеллана!... Я, говорю вам, дон Хаиме: вы возьмете ее. Я Капельянет, готов биться за вась с половиной острова.

Он осмотрелся кругом, как бы опасаясь встречи с усами и суровыми глазами гражданской гвардии, и затем, после некоторых колебаний великого, но скромного человека, не желающего обнаруживать своего величия, засунул руку у бедер за пояс и вытащил нож. Блеск и чистота пояса, казалось, гипнотизировали его.

- Каково! - произнес он, любуясь полировкой стали и смотря на Фебрера.

Это был нож, подаренный накануне Фебрером. Хаиме был в хорошем настроении духа и велел Капельянету стать на колени. Затем с комической важностью ударил его оружием и объявил непобедимым рыцарем квартона Сан Хосе, всего острова, проливов и прилежащих скал. Плутишка, взволнованный подарком, дрожащий, отнесся к церемонии совершенно серьезно, считая ее чем-то необходимым, практикующимся среди сеньоров.

- Каково? - снова спросил он, глядя на Хаиме с покровительственным видом, готовый защищать его своей безмерной храбростью.

Он слегка провел пальцем по лезвию и кончиком нажал на острие, восхищаясь острым уколом. Что за сокровище!

Фебрер кивнул головой. Да, он знает нож; сам принес его из Ибисы.

- Вот с ним, продолжал мальчик, - не один молодчик не станет нам на пути. Кузнец?.. Неправда! Певец и остальные атлоты?.. Тоже неправда. Так хочется пустить его в дело!.. Кто замыслил что-нибудь против вас, приговорен к смерти.

Затем с грустным видом великого человека, теряющало время и лишенного возможности доказать свою храбрость, он сказал, опустив глаза:

- Когда дедушка был в моем возрасте, рассказывают, он был уже верро и наводил страх на весь остров.

Капельянет провел в башне часть вечера. Он толковал о предполагаемых врагах дона Хаиме, которых уже считаль своими, прятал свой нож и снова вынимал его, как будто ему необходимо было любоваться своим обезображенным лицом на отполированном клинке, мечтал о страшных битвах, завершавшихся неизменно бегством или смергью противников, рыцарски спасал Хаиме, попавшего в безвыходное положение. Последний смеялся над задором юноши, не принимая в серьез его жажды борьбы и разрушения.

Когда смеркалось, он спустился к хутору и принес ужин. В сенях он видел уже пришедших издалека ухаживателей. Сидя на скамейках, они ожидали начала фестейга. До скорого свиданья, дон Хаиме!..

Как только стемнело, Фебр решил идти в хутор. Лицо его было мрачно, взор суров, руки нервно дрожали неуловимой дрожью убийцы, как у первобытного воина, предпринимавшего экспедицию с вершины горы в долину. Прежде чем накинуть на плечи африканский плащ, он вынул из-за пояса револьвер, тщательно осмотрел капсюли и испытал барабан. Все в исправности! Первому, кто вздумает пойти против него, он всадит шесть пуль в голову. Он чувствовал себа неумолимым варваром, как те Фебреры, морские львы, что нападали на вражские берега, несли с собою смерть, но сами не умирали.

Он спустился по откосу, между групп тамарисков, качавших в ночной тьме своими раскидистыми ветвями, - засунув руку за пояс и нащупывая ручку револьвера. Никого! Под навесом Кана Майорки он застал сборище атлотов, стоявших или сидевших на скамейках, ожидая пока семья отужинает в кухне. Фебрер в темноте узнал их по запаху пеньки новых альпаргат и грубой шерсти накидок и африканских плащей. Красные искры сигар в глубине сеней говорили о других группах дожидавшихся.

- Доброй ночи! - сказал Фебрер, войдя.

Ему ответили лишь легким рычанием. Прекратились разговоры, которые велись в полголоса, и враждебное мучительное молчание как бы сковало всех этих людей.

Хаиме оперся о пилястр навеса, поднял высоко голову, с вызывающим жестом, выдвинув свою фигуру на фоне горизонта, как бы угадывая устремленные на него в темноте взгляды.

Он испытывал волнение, но это не был страх. Он почти забыл об окружающих его врагах. Он думал с беспокойством о Маргалиде. Чувствовал трепет влюбленного, угадывающего близость любимой женщины и сомневающагося в своей судьбе, одновременно боящагося и жаждущего её появления. Воспоминания прошлаго воскресли в нем, заставили его улыбнуться. Что сказала бы мисс Мэри, если бы увидала его среди этих крестьян, робкого, колеблющагося при мысли о близости деревенской девушки?.. Как смеялись бы над ним его прежния мадридские и парижские подруги, встретив его в крестьянском костюме, готового на убийство ради женщины, почти похожей на их служанок!

Распахнулась полузатверенная дверь хутора и в прямоугольнике красноватого света вырисовался силует Пепа.

- Войдите, господа! - произнес он тоном патриарха, понимающего порывы юности и добродушно смеющагося над ними.

И мужчины вошли один за другим, приветствуя синьo Пепа и его семью и стали занимать скамейки и стулья кухни, как школьники.

Владелец Кана Майорки, узнав сеньора, сделал жест удивления. Он тут, ждет вместе с другими, как простой соискатель и не решается войти в дом, ему принадлежащий!.. Фебрер ответил, пожав плечами. Он хочет поступать, как все прочие. Он находит, что таким путем ему легче добиться желаемаго. Никаких напоминаний о своем прежжгм положении уважаемого друга и сеньора! участник кортехо - и только.

Пеп посадил его с собой рядом. Он думал развлечь его своим разговором, но тот не сводил глаз с Цветка миндаля. Верная церемонии фестейгов, девушка сидела на стуле, посредине комнаты, принимая с видом застенчивой королевы восторженное преклонение ухаживателей.

Один за другим садились атлоты рядом с Маргалидой, отвечавшей на их речи тихим толосом. Она притворилась, будто не замечает дона Хаиме, почти отвернулась от него. ГИретенденты, дожидавшиеся своей очереди, были молчаливы: не шутили весело, как в предыдущие вечера. Казалось, что-то похоронное нависло над ними, заставляло их замолкнуть, опустить глаза, сжать губы, словно в соседней комнате был покойник. Это "что-то" - присутствие иностранца, вторгающагося, чуждого их классу и их обычаям. Проклятый майоркинец!..

Когда все юноши перебывали на стуле рядом с Маргалидой, сеньор поднялся. Он последний явился на кортехо и, по закону, его очередь теперь. Пеп, говоривший без умолку, стараясь его развлечь, остался, вдругь, с раскрытым ртом: Хаиме удалялся, уже не слушая его.

Он сел рядом с Маргалидой. Она как бы не видела его, наклонила голову и ставилась глазами в колени. Замолчали все атлоты, чтобы в тишине слышны были все до одного слова иностранца. Но Пеп, угадав их намерение, начал громко говорить с женой и сыном насчет работ завтрашнего дня.

- Маргалида! Цветок миндаля!..

Голос Фебрера раздавался, как ласкающий шепот над ухом девушки. Он должен убедиться, что это - любовь, истинная любовь, а не каприз, как она думает. Фебрер еще точно не знал, как все это произошло. Он тяготился своим одиночеством, испытывал смутный порыв к чему-то лучшему, что, может быть, находилось не подалеку, но чего в своей слепоте он не замечал. Как, вдруг, он ясно увидел, где счастье... И счастье - это она. Маргалида! Цветок миндаля! Он уже не молод, он беден, но он так ее любит!.. Одно только слово: пусть рассеется неизвестность, в которой он живет.

И, почувствовав близко голос Фебрера, ощущая его пламенное дыхание, она медленно покачала головой. "Нет, нет. Уходите!.. Я боюсь". Быстро подняла глаза и окинула взглядом всех этих смуглых юношей с трагическим видом, как бы пожиравших парочку огнем угольных глаз.

Боюсь!.. Для Фебрера достаточно было этого слова: робость умоляющего человека исчезла, и он с гордостью посмотрел на сидевших перед ним соперников. Бояться, кого?.. Он чувствовал себя способным сразиться со всеми этими парняии и их безчисленной родней. Бояться! нет, Маргалида! Ни за него, ни за себя она не должна бояться. Хаиме умолял ее об одном - об ответе на свой вопрос. Может он надеятся? Что она ответит ему?..

Но Маргалида, по-прежнему, сидела молча с бледными губами,смертельно-белыми щеками, движением век стараясь скрыть проступившую за оградой ресниц влагу слез. Ей хотелось плакать. Заметно было, как она силилась сдержаться: тяжело дышала. Ея слезы в этой враждебной среде могли оказаться сигналом сражения, могли вызвать взрыв всего негодования накопившагося, как она чувствовала, кругом. Нет... нет! И это усилие воли лишь увеличивало её тревогу, заставляло ее опускать лицо, подобно нежным робким животным, которые думают спастись от опасности, спрятав голову.

Мать, занимавшаеся плетением корзинок в углу, материнским инстинктом чуяла беду. Ея простая душа понимала состояние Маргалиды. Заметив тревожный блеск маргалидиных глаз, глаз печального, отчаявшагося животного, крестьянин пришел на выручку.

- Половина десятаго... - В группе атлотов движение протеста и изумления. Очень рано: остается еще много минут до срока. Договор - закон. Но Пеп - мужицки упрям, притворился глухим; повторяя свои слова, он встал, направился к двери, насгежь отворил ее. "Половина десятаго". Всякий хозяин в своем доме. Он у себя поступает так, как находит лучшим. Завтра ему вставать рано! "Доброй ночи!.."

И он приветствовал всех ухаживателей, по мере того как они уходили из дому. Когда проходил мимо него Хаиме, мрачный и сердитый, он пытался удержать его за руку. Надо подождать: он проводит его до башни. С беспокойством смотрел он на Кузнеца, оставшего сзади, умышленно медлившего уходить.

Но сеньор не ответил ему, грубым движением освободив руку. Его провожать!.. Он был взбешен молчанием Маргалиды, - которое считал признаком неудачи, - враждебным отношением парней, необычайным концом вечеринки.

Атлоты разошлись во мраке, без криков, без взвизгиваний, как будто с похорон. Чем-то трагическим, казалось, веяло в ночной темноте.

Фебрер шел, не оборачиваясь, прислушиваясь, не идет ли кто за ним, принимая за таинственную погоню преследователей легкий хруст ветвей тамарисков от ночного ветра.

Дойдя до подножия холма, где кусты были гуще, он обернулся и стоял неподвмжно. Его силуэт вырисовывался на фоне белой тропинки, при смутном свете звезд. В правой руке он держал револьвер, нервно сжимая ручку, лихорадочно нащупывая курок, в страстном желании выстрелить. Увы! Неужели никто не преследует его? Неужели не покажется верро или еще кто-нибудь из врагов?

Время шло, но никто не показывался. Вокруг его лесная растительность, принявшая большие размеры благодаря мраку и таинственности, казалось, иронически смеялась над его гневом и протяжно шептала. Наконец, свежесть и спокойствие дремлющей природы как бы проникли в него. Он презрительно пожал плечами и, держа револьвер впереди, продолжал путь и скрылся в башне.

Весь следующий день он провел на море с дядей Вентолерой. Вернувшись в свое обиталище, он нашел на столе остывший ужин, принесенный Капельянетом. Несколько крестов и имя "Фебрер", выцарапанное на стене острием стали, говорили о посещении атлота. Семинарист не мог оставаться спокойным, раз под руками был нож.

На другой день юноша из Кана Майорки явился с таинственным видом. Он должен сообщить дону Хаиме важные вещи. Вчера вечером, преследуя одну птицу в сосновой роще, около кузницы верро, он издали видел, как под кровлей своей мастерской Кузнец беседовал с Певцом.

- Ну, что ж дальше? - спросил Фебрер, удивившись, что юноша замолчал.

Ничего. Разве этого мало? Певец не долюбливает высот: их откосы вызывают у него кашель. Он постоянно ходит по долинам, садится под миндальными и фиговыми деревьями и сочиняет свои стихи. Если же он поднялся к кузнице, значит, Кузнец пригласил его к себе. Оба говорили с большим оживлзнием. Верро, повидимому, давал ему советы, и бедняга слушал с одобри тельными жестами.

- Ну, что же? - снова спросил Фебрер. Капельянет пожалел недогадливого сеньора.

Надо глядеть в оба, дон Хаиме! Он не знает островитян. Этот разговор в кузнице - вещь знаменательная. Сегодня суббота: вечер фестейга. Наверно, они замышляли что-нибудь против сеньора, если тот явится в Кан Майорки.

Фебрер выслушал его слова с презрением. Несмотря ни на что, он отправится. Пусть думают, что внушают ему страх! Одно лишь его печалит: они слишком медлят - не нападают.

В воинственном, нервном настроении он провел остаток дня, ожидая с нетерпением вечера. Прогуливаясь, он избегал приближаться к Кану Майорки, смотрел на него издали, в надежде увидеть хоть на несколько минут милую фигурку Маргалиды под навесом. Однако, он не осмеливался подходить, как будто неопредолимая робость преграждала ему путь в поместье, пока сверкало солнце. С тех пор, как он сделался соискателем руки Маргалиды, он не мог являться в качестве друга. Приход его мог поставить в затруднительное положение семью Пепа; он боялся, что при виде его девушка скроется.

Едва погас дневкой свет и засверкали зведы на ясном зимнем небе, остроочерченные, как ледяные иглы, Фебрер спустился с башни.

Во время краткого иути в хутор, воскресли в его памяти образы прошлаго, иронические, как в ночь накануне кортехо.

- Если бы увидала меня мисс Мэри! - подумал он; - может быть, она сравнила бы меня с сельским Зигфридом, отправляющимся убить дракона, охраняющего ибисское сокровище... Если б увидали меня некоторые мои знакомыя: оне нашли бы все это смешным!..

Но его любовь тотчас запротестовала против этих воспоминаний. Если бы его увидели! Ну, что-ж?.. Маргалида выше всех женщин, каких ему случалось знать: она - первая, единственная. Все прошлое в его биографии представлялось ему фальшивым, искусственным, как жизнь на театральных подмостках, разрисованная, покрытая мишурой, освещенная обманчивым светом. Отныне он не вернется никогда в этот мир фикции. Действительность - это настоящее.

Под навесом он нашел участников кортехо в полном сборе. Они что-то обсуждали пониженным голосом. При виде его, они моментально замолкли.

- Доброй ночи!

Никто не отвечал. Его даже не встретили рычаньем, как в предыдущий раз.

Когда Пеп, открыв дверь, впустил их в кухню, Фебрер заметил, что у Певца на левой руке висит тамбурин, а в правой палочка, которой он ударял по коже.

Музыкальный вечер! Одни атлоты улыбались, заняв свои места, с ехидным видом, как бы наслаждаясь заранее чем-то необычайным. Другие, более серьезные, имели вид благородного недовольства, как люди боящиеся неизбежного скандала. Кузнец, бесстрастный, сидел в одном из дальних углов, стараясь съежиться, спрятаться среди товарищей.

Поговорило с Маргалидой несколько атлотов; но, вдруг, увидав, что стул не занят, Певец вышел и сел на него, укрепил барабан между коленами и локтем и оперся лбом о левую руку.

Медленно застучала по коже палочка, призывая кампанию к молчанию. Новые стихи: каждую субботу Певец приподносил их, в честь атлоты хутора. Очарование варварской монотонной музыки, которой привыкли восхищаться с детства, заставило всех замолкнуть. Святой трепет поэзии заранее овладел этими простыми душами.

Несчастный чахоточный принялся петь, сопровождая каждый стих клохтаньем. От клохтанья содрогалась его грудь и краснели щеки. Но в этот вечер Певец выказывал силы более, чем, когда-либо, глаза его горели необычайным блеском.

При первых стихах общий хохот огласил кухню: приветствовали ироническую изобретательность крестьянина-поэта.

Фебрер не следил за пением. Слушая эту монотонную и визгливую музыку, напоминавшую первые песни семитов-моряков, рассеянных по Средиземному морю, он погрузился в свои мысли, стараясь сократить время и меньше томиться необычайными длиннотами романса.

Хохот атлотов привлек его внимание: он смутно угадал, что тут было нечто враждебное по его адресу. Что говорил этот взбешенный ягненок?.. Голос певца, его крестьянское произношение и постоянное клохтанье в конце строф были малопонятны для Хаиме. Но мало-по-малу он понял, что романс посвящался атлотам, которые стремятся оставииь деревню, выйти замуж за дворянина, которые жаждут блеснуть нарядами городских сеньор. В каррикатурном стиле описывал певец женские моды. И смеялись крестьяне.

Смеялся и простяк Пеп над этими шутками, льстившими одновременно его крестьянской и мужской гордости, - гордости человека, видящего в женщине лишь товарища по тяжелой работе. "Верно! верно!" И закатывался хохотом, вместе с юношами. Что за забавный Певец!..

Но через несколько стихов импровизатор уже говорил не об атлотах вообще, a лишь об одной, честолюбивой и бессердечной. Фебрер инстинктивно посмотрел на Маргалиду. Та сидела неподвижно, с опущенным взглядом, побледневшими щеками, как бы встревоженная не тем, что слышала, но тем, что несомненно произойдет.

Хаиме задвигался на своем месте. Этот мужик смеет ее оскорблять в его присутствии!.. Новый еще более громкий и наглый взрыв хохота среди парней опять заставил его прислушаться к стихам. Певец смеялся над атлотой, которая, чтобы сделаться сеньорой, хочег выйти замуж за нищего, разорившагрся, бездомного и бессемейного, за чужеземца, не имеющего земли.

Успех этих стихов был поразителен. Во мраке непсворотливой мысли Пепа как бы блеснула искра светозарного провидения. Он с повелительным жестом протянул вперед руки и выпрямился.

- Prou!.. prou!

Но поздно было кричать "довольно". Между ним и огнем лампочки выросла фигура. - Тело Фебрера, вскочившего мгновенно. Одним взмахом он схватил тамбурин с колен певца и ударил им последнему по голове с такой силой, что кожа лопнула. Над окровавленным лбом повис ободок, словно смятая шапка.

Атлоты повскакали со своих мест и, ые давая себе ясного отчета, засунулл руки за пояса, Маргалида, со стоном, побежала к матери. Капельянет решил, что настал момент вынуть нож. Отец воспользовался авторитетом своих годов.

- Вон! вон!

Все повиновались и вышли из хутора в поле. Вышел и Фебрер, несмотря на сопротивление Пепа.

Атлоты горячо споря, разделились на партии. Часть протестовала. Побить бедного Певца, несчастного больного, который не в силах защищаться!.. Другие качали головой. Они так и ждали: нельзя безнаказанно, без всяких последствий издеваться над человеком. Они были против песни: они стоят за то, чтоб говорить с глазу - наглаз, раз требуется что-нибудь сказать.

Яростно защищая свои взгляды, в яростном соперничестве любви, они едва не поссорились, как вдруг Певец отвлек их внимание. Он освободился от тамбурина, сдавившего ему голову, вытер кровь на лбу и плакал с бешенством бессильного человека, считающего себя способным на величайшую месть и, в то же время, чувствующего себя рабом своего бессилия.

- Меня! Меня! - стонал он, подавленный нападением.

Вдруг он нагнулся, отыскивая в темноте камни, и стал бросать их в Фебрера, каждый раз отступая на несколько шагов, как бы защищаясь от новой аттаки. Брошенные его слабой рукой булыжники или терялись во тьме или попадали в навес.

Затем свист камней прекратился. Приятели Певца увели его в темноту. Издалека доносились его крики он расточал угрозы, клялся отомстиь... Он убьет чужеземца! Он один справится с майоркинцем!..

Хаиме неподвижно стоял, заложив руку за пояс, среди врагов. Ему сделалось совестно за свой порыв. Побить бедного чахоточнаго!.. Чтобы заглушить угрызения совести, он тихим голосом произносил гордые, вызывающия слова. Пусть попробует спеть другой!.. И глаза его искали Кузнеца, приглашая сразиться. Но страшный верро исчез.

Фебрер полчаса спустя, когда тревога затихла, возвращался в башню. Несколько раз останавливался он на дороге с револьвером в руке, словно поджидая кого-то.

Никого!

II.

Ha следующее утро, едва взошло солнце, Капельянет прибежал к дону Хаиме и, войдя в башню, жестом дал понять, что принес важную новость.

В Кане Майорки все плохо провели ночь. Маргалида плакала. Мать скорбела о случившимся, Господи! что подумают обитатели квартона, узнав, что у них в доме люди дерутся, как в трактире. Что станут говорить атлоты об её дочери!.. Но Маргалида мало беспокоилась о мнении своих подруг. Ее занимал другой вопрос: что-то такое, чего она не решалась высказать, но над чем проливала слезы. Закрыв дверь дома, сеньер Пеп более часа ходил по кухне, процеживая сквозь зубы слова и сжимая кулаки. "Ах, этот дон Хаиме!.. Задался целью добиться невозможнаго!.. Упрям, как все Фебреры!.."

Капельянет также не спал, чувствуя, как в его мозгу, мозгу маленького дикаря, хитрого и ревнивого, растет подозрение и мало-по-малу превращается в достоверный факт.

Войдя в башню, он тотчас же поделился своими мыслями с доном Хаиме, Кто, по его мнению, автор оскорбительной весни? Певец?.. Вовсе нет, сеньор: Кузнец. Стихи сочинил первый, но план принадлежит ехидному верро. Верро подсказал ему мысль посмеяться над доном Хаиме перед ухаживателями, будучи уверен, что оскорбление не сойдет даром. Теперь юноша ясно понимает, почему виделись два ухаживателя на горе, когда он нечаянно их увидел.

Фебрер выслушал с равнодушным видом эту догадку, которой Капельянет придавал великое значение. Ну, так что же?.. Наглый певец уже понес кару, а что касается верро, тот убежал от его вызова у двери хутора. Он - трус.

Пепет недоверчиво покачал головой. Надо быть проницательным, дон Хаиме! Он не знает обычаев местных храбрецов, не знает к каким хитростям прибегают для безнаказанной мести. Он должен быть на стороже, теперь больше чем когда-либо. Кузнец знает что такое тюрьма и не пожелает вернуться в нее. Он поступил сейчас именно так, как делали другие верро.

Хаиме заинтересовали таинственный вид и непонятные слова юноши. К чему загадки?.. Говори!

Капельянет, наконец, изложил свои подозрения. Кузнец теперь может, как угодно, действовать против дона Хаиме: он может подкараулить его, спрятавшись в тамарисках у подножия башни и застрелить. Подозрения падут непосредственно на Певца: вспомнят ссору в хуторе и его угрозы отомстить. Помимо того, верро подготовит себе alibi, кратчайшим путем, во весь дух перебежав куда-нибудь подальше, где бы все его видели. И ему легко будет безнаказанно выполнить свое мщение.

- Ах! - воскликнул Фебрер сердитым тоном, сразу поняв значение этих слов.

С сознанием своего превосходства юноша стал давать советы. Дон Хаиме должен быть осмотрительнее, запирать свою дверь, не обращать внимания ночью на крики около башни. Несомненно, верро намерен замамить его в темноту криками вызова, задорным ауканьем.

- Пусть вам аукают ночью, не беспокойтесь, дон Хаиме. Я знаком с этим, - продолжал Капельянет важным тоном закоренелаго верро. Он будет вам кричать, спрятавшись в кустах, с оружием наготове, и только вы покажетесь, не успеете еще увидать его - он убьет вас из пистолета. Оставайтесь себе в башне.

Это советы для ночи. Днем сеньор может выходить без боязни. Он - здесь и готов сопровождать всюду. Юноша выпрямился с задорной кичливостью, засунул руку за пояс, чтобы убедиться, не исчел ли нож, но, вдруг остановился, разочарованный насмешливо-благодарным видом Фебрера.

- Смейтесь, дон Хаиме, смейтесь надо мной, но я кое-чем могу вам услужить... Видите, как я стараюсь предохранить вас от опасности. Нужно быть настороже. Кузнец со злым умыслом придумал это пение.

И он осмотрелся кругом, как полководец, подготовляющийся к продолжительной осаде. Его взгляд упал на ружье, висевшее на стене, между раковин. Очень хорошо! Нужно зарядить пулями оба ствола, а сверху насыпать по доброй горсти мелкой или крупной дроби. Это никогда не бывает лишним. Так делал его знаменитый дедушка. Затем он сморщил переносицу, увидав на столе револьвер. Очень плохо! Легкое оружие постоянно следует иметь при себе. Он спит с ножем на животе. Что если неожиданно войдут и не будет времени схватить оружия?.. Внимание мальчика привлекла башня, некогда свидетельница казней и битв пиратов, каменная громада трагического прошлаго, замаскированного блестящей известью стен.

Он дошел до двери с некоторой предосторожностью, как будто враг караулил внизу лестницы, и, спрятавшись телом за стеной, выставил вперед лишь глаз и часть лба. С неудовольствием покачал он головой. Если ночью высунуться, даже с предосторожностями, - спрятавшийся внизу враг может заметить и с большим удобством прицелиться, облокотившись на ветку или камень, не рискуя промахнуться. Еще хуже податься вперед телом, намереваясь сойти вниз. Как бы ни была темна ночь, враг может избрать точку для наблюдения, какое-нибудь пятно листвы, что-нибудь вырисовывающееся в темноте около лестницы. Черная фигура спускающагося человека двигается и моментально закрывает намеченный предмет. Бац! Без промаха! Это он слышал от солидных людей, просиживающих целые месяцы за холмом или стволом, с собачкой около щеки, устремив взгляд на конец дула, с захода солнца до утренней зари, подкарауливая бывшего приятеля.

Нет, Капельянету не нравилась эта дверь и открытая лестница. Нужно поискать другого выхэда. Он перевел глаза на окно, открыл его и высунулся.

С ловкостью обезьяны, радуясь своему открытию, он вскочил на подоконник и исчез, руками и ногами нащупывая неровности дикого камня, глубокие впадины, - ступеньки, образовавшиеся от выпавших камней. Фебрер тотчас же выглянул в окно: юноша поднял у подножия башни свалившуюся с головы шляпу и махал ею с торжествующим видом. Потом обежал вокруг башни, и немного спустя шаги его зазвучали шумной рысью по деревянным ступенькам около двери.

- Что может быть легче! - воскликнул он, входя в комнату, покраснев, взволнованный своим открытием. - Настоящая лестница для господ!..

И, понимая значение открытия, он принял важный и таинственный вид. Останется между ними: никому ни слова. Драгоценный выход: необходимо сохранять секрет.

Капельянет завидовал дону Хаиме. Нет у него врага, которые явился бы аукать ему к башне ночью!.. Пока Кузнец аукал бы спрятавшись, устремив взгляд на лестницу, он спустился бы через окно, молча сделал бы обход и стал охотиться за охотником. Какой удар!.. Он улыбался с диким наслаждением: в его темно-красных губах как бы воскресла и трепетала жестокость славных предков, считавших самым благородным занятием охоту за человеком,

Фебрер словно заразился радостью юноши. Попробовать разве спуститься через окно!.. Он спустил ноги с подоконника и медленно, изгибаясь под тяжестью собственного тела, начал нащупывать шероховатости стены ступнями ног и попадать в дыры, игравшие роль ступенек. Понемногу он двигался вниз, сбросив ногами несколько отставших камней и, наконец, со вздохом удовлетворения встал на землю. Очень хорошо! Спуск легкий: после нескольких опытов он будет спускаться с ловкостью Капельянета. Мальчик, быстро последовавший за ним, соскочил почти ему на голову, улыбался, как учитель, довольный своим уроком и повторил свои советы. Пусть дон Хаиме их не забывает! Как только ему аукнут, он должен немедленно выскочить через окно и напасть на противника с тылу.

Когда в полдень Фебрер остался один, он почувствовал себя во власти боевого задора, жажды нападенья и долго смотрел на то место стены, где висело ружье.

У подножия мыса, на берегу, куда вытаскивал свою барку дядя Вентолера, раздался его голос, певший обедню.

Фебрер выглянул за дверь и сложил руки у рта, ввиде трубки, чтобы крикнуть ему.

Моряк с помощью какого-то мальчика спускал лодку в воду. Свернутый парус трепетал наверху мачты. Хаиме не принял приглашения: очень благодарен, дядя Вентолера! Дядя Вентолера настаивал своим голоском, звучавшим в воздухе, как далекий крик ребенка. Вечер хорош: переменился ветер. Около Ведрa у них будет богатый улов. Фебрер пожал плечами. Нет, нет, очень благодарен, он занят.

Еива кончились переговоры, как вторично явился в башню Капельянет, неся ужин. Мальчик казался встревоженным и печальным. Его отец, рассержениый вчерашней сценой, кзбрал его своей жертвой, срывал на нем свою досаду. Какая несправедливость, дон Хаиме. Он перестал кричать, расхаживая по кухне. Женщины, с заплаканными глазами и робким видом, избегали его взгляда. Все случилось из-за мягкости его характера, из-за его доброты, но он немедленно поправит дело. Сватовство прерывается: он больше не желает ни кортехо, ни гостей. А что касается Капельянета!.. Этот дурной сын, непослушный и мятежный - виною всему.

Пеп ясно не гредставлял себе, каким образом присутствие его сына могло вызвать вчерашний скандал, но он вспомнил его упорное нежелание сделаться священником, его бегство из семинарии, и воспоминание об этих неприятностях снова пробуждало его гнев и сосредоточило его на мальчике. Конец всяким нежностям. В будущий понедельник он отвезет его в семинарию. Если тот вздумает противиться и убежит вторично, то пусть лучше поступает юнгой на какое-нибудь судно и забудет про родителей: вернись он в хутор, Пеп обломает ему ноги дверным болтом. И для практики руки, а также чтобы дать наглядное представление о будущем гневе, он наградил его несколькими пощечинами и пинками и излил таким путем накопленное недовольство, по поводу бегства сына из Ибисы.

Робкий и терпеливый, по обыкновению, Капельянет убежал в угол под защиту верхних и нижних юбок, которые плачущая мать противопоставила неистовству Пепа. Но очутившись теперь в башне и вспомнив обиду, он скрежетал зубами, закатывал глаза.тЩеки его потемнели, кулаки сжимались.

Какая несправедлквость! Так бьют мужчин без всякого мотива, лишь ради того, чтобы сорвать на ком-нибудь дурное настроение!... Того, кто носит нож за поясом, и не боится никого на острове! Все позволительно, потому что отец!... Ох! Эта власть отца и сыновье уважение в такие минутьь Капельянету казались выдумками трусов, изобретенными с единственной целью угнетать и унижать храбрецов. И хуже побоев, унизительных для его достоинства, перспектива заключения в семинарию: черная сутана, похожая на женские юбки, обритые волосы - навеки погибли локоны, гордо торчащие под полями шляпы! - тонзура, которая вызовет смех у атлот или внушит им холодное уважение. Прощайте балы и кортехо! прощай нож!...

Скоро растанется он с доном Хаиме. Меньше чем через неделю осуществится поездка в Ибису. Другие будут приносить ему обед в башню.. По лицу Фебрера скользнул луч надежды. Может быть, Маргалида, как в прежние времена! Но Капельянет, не смотря на все свое уныние, усмехнулся. О, нет, Маргалида не будет приносить. Кто угодно, но не она. Согласится разве синьо Пеп. Когда бедная мать в защиту своего атлота заикнулась было, что мальчик необходим в доме для услуг сеньору. Пеп разразился новыми воплями. Он сам возьмется приносить ежедневно в башню обед дону Хаиме или же его жена, a то можно найти и атлоту в служанки сеньору, раз тот решил жить около них.

Капельянет большего не сказал, но Фебрер представлял себе, какие выражения отпускал добрый крестьянин по его адресу, забыв в порыве гнева свое прежнее уважение, взбешенный смутой, которую внесло в семью его присутствие.

Мальчик пошел обратно на хутор со своей корзиной, бормоча сквозь зубы угрозы отомстить, давая клятвы не ехать в семинарию, - хотя он не знал хорошенько, как это выполнить. Его протест принимал характер рыцарской защиты. Оставить своего дона Хаиме в минуту опасности!... Похоронить себя в этом доме скорби, среди сеньоров в черных юбках, сеньоров, говоривших на удивительном языке, - тогда как на лоне деревенской природы, при свете солнца или в таинственном ночном мраке готовится смертный поединок!.. Такие необычайные события, а он не увидит их!...

Оставшись один, Фебрер снял со стены ружье и долго у двери рассеянно разглядывал его. Его мысли были далеко, гораздо дальше конца ствола, направленного на гору... Ох! этот верро! Несносный храбрец!... С той мииуты, как он увидел его, что-то поднялось в его душе, как бы повинуясь стихийному порыву антипатии. На всем острове нет для него человека противнее этсго зловещего призрака.

Леденящее прикосновение стали оружия к ладоням рук вернуло его к действительности, Он решил пойти поохотиться на горе. Но какая охота!... Он вынул патроны из обоих дул, патроны, начиненные мелкой дробью для стаи птиц, перелетавших через остров по пути из Африки. Отыскал в сумке другие патроны и зарядил двойной ствол; остальные спрятал в карманы. Патроны были с пулей. Крупная охота!...

Он повесил ружье на плечо и сошел с лестницы башни, насвистывая, вызывающей походкой, как будто его решение исполнило его радости.

Когда он проходил около Кана Майорки собака встретила его радостным лаем. Никто, не показался в дверях, как случалось раньше. Несомненно, его заметили из кухни, но не пошевелились. Пес, прыгая, бежал за ним довольно долго, но увидев, что он направился к горе, повернул назад.

Фебрер быстрой походкой шел между стен дикого камня, окаймлявших отвесные гряды, по тропинкам, вымощенным синим булыжником, во время дождя превращавшимся в русло потоков. Скрылась из его глаз поднятая, изрезанная плугом почва: вся земля покрыта была дикой колючей растительностью. Плодовые деревья, высокие миндальные и низкорослые фиговые с широкими верхушками уступили место соснам и елям, погнутым береговыми ветрами. На минуту остановившись и оглянувшись назад, Фебрер увидал у своих ног Кан Майорки - белые игральные кости, выскочившие из "стакана" - скалы около моря. На вершине её выглядывала, как сыщик, башня Пирата. Он быстро подымался вверх, почти полным бегом, как будто боясь, что слишком поздно явится в условленное место, которого он точно не знал. Потом он замедлил шаг. Два лесных голубя показались из-за кустов, шумя раскрывающимся веером перьев. Но охотник, казалось, не видел их. Человеческие фугуры, черные, спрятавшиеся в кустах, заставили его поднять правую руку к прикладу ружья, чтобы снять его с плеч. Это были угольщики, складывавшие дрова. Они пристально посмотрели на проходившего мимо Фебрера, и сн как бы заметил в их глазах что-то необычайное, - изумление, смешанное с любопытством.

- Добрый вечер!

Черные люди едва ответили ему, но долго провожали его глазами, горевшими, как кристаллы воды на покрытых сажей лицах. Несомненно, отшельники горы были осведомлены о происшедшем накануне в Кане Майорки и удивлялись, что сеньор башни идет один, как бы кидая вызов врагам и считая себя неуязвимым.

Больше никого он по дорсге не встретил. Вдруг, среди шорохов сухого леса, ласкаемого ветром, до его слуха донесся отдаленный стук железа. Между ветвей подымалась легкая колонна дыму. Кузница Верро!

Ружье его несколько сдвинулось с плеча, как будто само хотело сойти. Хаиме вступил в просеку, расступавшуюся широкой площадкой перед кузницей. Это был маленький домишко в один этаж, из необожженного кирпича, почерневший от дыму, с горбатой крышей, в нескольких местах раздувшейся шаром, как бы готовой лопнуть. Под крышкой сверкал огненный глаз горна, а около кего стоял Кузнец перед наковальней и бил молотом по полосе красного железа, имевшей вид ствола карабина.

Фебрер остался доволен своим театральным выступлением на площадку. Верро поднял глаза, заслышав шум шагов в промежуток между двумя ударами, и остановился, занеся молот кверху, узнав сеньора башни. Но его холодные глаза не были способны отражать какия-либо впечатления.

Хаиме подошел к кузнице, устремив пристальный взгляд на Кузнеца, вызывающий взгляд, которого он, казалось, не понял: ни слова, ни приветствия! Сеньор пошел дальше, но, миновав площадку, остановился около одного из деревьев опушки и кончил тем, что сел на его корнях, выставившихся из земли, и спрятал ружье между ног.

Хвастливый порыв мужского тщеславия овладел душою Фебрера. Он был доволен своей вызывающей смелостью. Этот убийца может воочию увидеть, что он явился к нему на безлюдную гору, к его собственнному жилищу; может наглядно убедиться, что он не испытывает ни малейшего страха.

И, чтобы лучше доказать свое спокойствие, он вынул из-за пояса кисет с табаком и принялся свертывать сигару.

Молот снова застучал по металлу. Хаиме с своего места видел, как Кузнец повернулся к нему спиной, с беспечным равнодушием, словно игнорировал его присутствие и был занят только своей работой. Его спокойствие несколько смутило Фебрера. О, Господи! Разве он не угадал его намерений? Его привело в отчаяние хладнокровие Кузнеца, но в тоже время его смутно обрадовало то обстоятельство, что повернувшись к мему спиной, верро считал сеньора башни не способным воспользоваться настоящим положением и всадить предательскую пулю.

Молот перестал стучать. Взглянув опять по направлению горна, Фебрер уже не увидал Кузнеца. Исчезновение последнего заставило его схватить ружье и водить рукой по замку. Несомненно, верро пошел за оружием: эта немая провокация у его собственного дома вывела его в конце концов из себя. Может быть, он хочет выстрелить через одно из крошечных оконцев, пропускавших свет в темную хижину. Следовало предохранить себя от слежки бывшего арестанта: Фебрер встал на ноги и спрятался за стволом дерева, выставав лишь один глаз.

Кто-то зашевелился за дверью хибарки: что-то черное нерешительно показалось на полу. Это выходит враг: внимательней!.. Он нацелил ружье, приготовившись выстрелить, как только покажется кончик неприятельского оружия, но вдруг остановился в смущении: он увидал черную юбку, голые ноги в старых альпаргатах, жалкий, кривой, костлявый бюст, бронзовую сморщенную голову с одним глазом, редкие серые волоса, а среди их прядей лоснившуюся плешь.

Фебрер узнал старуху. Это тетка кузнеца, одноглазая, о которой ему рассказывал Капельянет, - единственный товарищ дикого одиночества верро. Женщина стала под навесом, подбоченясь обеими руками, выставив вперед тощий живот, закутаиный юбками, и уставила свой едицственный глаз, горевший гневом, на пришельца, явившагося вызвать порядочного челсвека среди работы. Хаиме удивился дикому задору женщины, которая, пользуясь привиллегией своего пола, ведет себя отважнее мужчины. Сквозь зубы она произносила угрозы и ругательства, - сеньор их не мог расслышать - взбешенная наглым покушением на её племянника, любимого детеныша, кому, бесплодная, она отдала всю пламенную любовь неудачницы-матери.

Хаиме сразу понял неблаговидность своего поступка. Такой человек, как он, явился вызвать, противника, среди белаго дня, в его собственном доме! Старуха права: она может ругать его. Убийца - не Кузнец: убийца - он, сеньор башни, потомок знаменитых мужей, гордый своим родом.

Стыд парализовал его, внушил ему робость. Он не знал, как уйти, как скрыться. В конце концов, он вскинул ружье на плечо и, подняв лицо кверху, как будто преследовал птицу, прыгавшую с ветки на ветку, зашагал среди деревьев и кустов, избегая показываться перед кузницей.

Теперь он шел по откосу к долине, прочь от горы, куда его завлекла жажда крови. Ему стыдно было своих недавних побуждений. Ом опять встретил черных людей, выделывавших уголь.

- Добрый вечер!

Они ответили на его привет, но в их глазах, блестевших, на закопченном сажей лице, Фебрер как бы прочел враждебную насмешку, холодное удивление - словно он человек другой касты, словно он совершил какой-то неслыханный поступок, навсегда изгонявший его из человеческого общества на острове.

Сосны и можжевельник остались сзади, на склоне горы. Он шел теперь среди полос вспаханной почвы. На некоторых полях работали крестьяне. На одном холме девушки собирали травы, пригнувшись к земле. На одной дороге он встретил трех стариков, медленно шагавших рядом со своими ослами.

Робко, как человек раскаявшийся в дурном поступке, Фебрер приветствовал всех ласковым тоном.

- Добрый вечер!

Работники на поле ответпли ему глухим рычанием; девушки отвернули лицо с неприязненным видом, чтобы не видать его; три старика ответили на приветствие печально, разглядывая его своими пытливыми глазками, как будто видели в нем что-то необычайное.

Под фиговой пальмой - черным зонтом раскидистой листвы группа крестьян слушала кого-то, стоявшего посредине. При приближении Фебрера группа заволновалась. Один кресиьянин вскочил в ярости, другие старались остановить его, схватив за руки. Хаиме узнал его по белой перевязке под шляпой. Это был Певец. Сильные парни без труда сдерживали одной рукой больного юношу. Последний, не будучи в состоянии двигаться, срывал свою злобу, вытянув кулак по направлению к дороге, а из его уст градом сыпались угрозы и проклятия. Несомненно, он перед тем расскаэывал своим друзьям о случившемся накануне при появлении Фебрера. Хаиме в визгливых криках Певца угадывал угрозы: те самые, что юноша произносил в Кане Майорки. Он клялся убить его, обещал ночью подойти к башне Пирата, поджечь ее и в клочья разорвать её хозяина.

Вот как! Хаиме презрительно пожал плечами и пошел дальше, но печальный, расстроенный атмосферой неприязни и враждебности, все более и более для него чувствительной. Что он наделал? До чего дошел? Побить человека на острове! Он, чужеземец!.. и притом, майоркинец!..

В его скорби ему показалось, будто весь остров, все неодушевленные предметы соединились с людьми в общем протесте, дышащем смертью. Когда он проходил мимо, хутора казались необитаемыми, их жильцы прятались, чтобы не кланяться ему; псы выбегали на дорогу и яростно лаяли, как будто видели его в первый раз.

Горы казались более суровыми и хмурыми со своими седыми вершинами, рощи - более мрачными, более черными, деревья в долинах - более голыми, более тонкими. Камни на дороге катились под его ногами, как будто убегали от соприкосновения с ним; небо что-то имело против него; даже воздух острова вот-вот начнет удаляться от его рта. В своем отчаянии Фебрер видел себя одиноким. Все ополчились на него: остается только Пеп со своей семьей, но и те, в конце концов, будут отдаляться от него, повинуясь необходимости жить в добром мире с соседями.

Чужеземец не пытался возстать против своей судьбы. Он чувствовал раскаяние, стыд за проявленный им вчерашним вечером задор и за сегодняшнюю экскурсию на гору. Для него не было места на острозе. Он чужеземец, иностранец, смутивший своим присутствием традиционную жизнь этих людей. Пеп принял его с почтительностью старого раба, a он, в отплату за гостеприимство, внес смуту в его дом и мирный семейный очаг. Крестьяне встретили его с холодной, но спокойной и неизменной вежливостью, как важного сеньора-чужеземца, а он в ответ за почет побил самого несчастного из них, к кому с отеческой благосклонностью относились за его слабость все обитатели округа. Превосходно, старший в роду Фебреров!

Вот уже давно он ходит, как помешанный и делает одне глупости. И из-за чего все это?.. Из-за нелепой любви к девочке, которая годится в дочери, из-за какого-то старческого каприза: несмотря на свою сравнительную молодость, он считал себя стариком, несчастным и жалким, перед Маргалидой и крестьянами-атлотами, увивавшимися вокруг красавицы. Увы, среда! Проклятая среда!

Во времена благополучия, когда он обитал в пальмском дворце, будь Маргалида служанкой у его матери, несомненно, он почувствовал бы к ней влечение, влечение, внушаемое свежею молодостью, но отнюдь не любовь. Другия женщины тогда владели им, прельщая своей изысканностью и утонченностью. Но здесь, в глуши, повинуясь могущественнейшему из инстинктов, раздраженному лишением, видя Маргалиду среди смуглых и грубых красавиц, её подруг, прекрасную, как белая богиня - предмет религиозного почитания у темнокожих народов, - он испытывал безумство желания, и все его поступки были нелепы, словно он раз навсегда потерял разум.

Ему следует убежать: на острове не остается ему места. Может быть, пессимистическое настроение обманывало его на счет ценности чувства к Маргалиде. Может быть, это не желание, а любовь, первая истинная любовь в его жизни: он почти был в этом уверен. Тем не менее он должен забыть и бежать, бежать как можно скорее.

Зачем оставаться в этой стране? Какая надежда удерживает его?.. Маргалида, изумленная его любовью и как бы подавленная неожиданностью, избегала его, молча скрывалась, умела только плакать, а слезы вовсе не ответ. Ея отец, сохранив долю старинной почтительности, молча терпел каприз важного сеньора, но с минуты на минуту мог разразиться негодованием против человека, внесшего смуту в его жизнь. Остров, гостеприимно принявший его, теперь как бы возставал против иностранца, явившагося издалека потревожить его патриархальное одиночество, его замкнутую жизнь, гордые чувства, оторванного от остального мира народа, - возставал с той же яростью, как некогда против норманнов, арабов или берберийцев, высаживавшихся на его берегах.

Сопротивление немыслимо: нужно бежать. Его глаза с любовью смотрели на громадный пояс моря, лежавший между двумя холмами, как синяя занавесь, закрывающая широкую расселину земли. Этот клочек моря - спасительный путь, надежда, неведомое, открывающее нам объятие тайны в тяжелые минуты существования. Может быть, он вернется на Майорку и будет вести жизнь уважаемого нищего, около друзей, которые еще помнят о нем. Может быть, он поедет на полуостров и в Мадриде будет искать себе занятие, может быть, переправится в Америку. Все лучше, чем оставаться здесь. Он не боится; его не устрашают враждебное отношение острова и его обитатели: он испытывает лишь угрызение совести; ему стыдно за вызванную им смуту. Инстинктивно его ноги направились к морю, предмету его любви и надежды. Он обошел Кан Майорки и, придя на берег, зашагал по береговой полосе, где трепетали в последних судорогах волны, как тончайший кристал среди мелких булыжников, смешанных с кусками обожженной глины.

Очутившись у подножия мыса башни, он стал карабкаться по скалам, подвигаясь к утесу, подточенному волнами, почти отделившемуся от берега. Там он сидель, размышляя в бурную ночь, в ту самую ночь, когда соискателем явился к Маргалиде.

Вечер был ясный, море имело яркий цвет, необычайный, глубоко-прозрачный. Песчаное дно белело молочными пятнами; подводные рифы и их темная растительность, казалось, полны были трепета таинственной жизни. Белые облака, плававшие по горизонту, проходя мимо солнца отбрасывали на море широкие полосы тени. Клочек синего пространства оставалея темно-матовым, а дальше, за движущимся плащем светлые воды как бы кипели в золотых брызгах. По временам скрытое завесами светило отбрасывало из-за их бахромы светлый рукав, вспыхивающие лучи фонаря, широкий треугольник беловатого сияния, как на голландском пейзаже.

Вид моря ничем теперь не напоминал Фебреру о той бурной ночи, и однако, по ассоциации, - какие порождаются в нашей памяти забытыми идеями, когда мы посещаем старые места, - Фебреру начали приходить прежния мысли. Только теперь оне не развивались дальше. Как бы потерпев поражение, оне развертывались в обратном порядке.

Он горько смеялся над оптимизмом, посетившем его тогда, над уверенностью, с которой оы отверг все свои соображения о прошлом. Мертвые повелевают: их власть, их могущество неоспоримы. Как мог он, в порыве любовного восторга, презреть эту великую, неутешительную истину? Ясно дали ему почувствовать всю уничтожающую тяжесть своего могущества мрачные тираны нашей жизни. Почему в этом уголке земли, в его последнем убежище смотрят на него, как на чужеземца? что сделал он для этого?.. Безчисленные поколения людей, чей прах, чья душа смешались с землей родного острова, оставили в наследство ныне живущим ненависть к иностранцу, страх и неприязнь к чужеземцу, и с ним ведут они войну. Кто прибывал из других стран, того встречали с неприязненной отчужденностью по приказу уже несуществующих.

Когда, презрев старинные предразсудки, он пытался подойти к женщине, женщина таинственно отступала, испуганная его приближением. А отец, во имя своего рабского уважения, противился неслыханному поступку. Его попытка - попытка безумца - союз петуха и чайки, о котором мечтал странный монах, вызывавший смех у крестьян. Того захотели люди, образовав некогда общество и разделив его на классы. Безполезно подымать бунт против установленнаго. Жизнь человека коротка и не хватит сил биться с сотнями тысяч жизней, ранее существовашиих и невидимо караулящих, подавляющих ее массой материальных созданий - памятью их прохождения по земле, и уничтожающих ее своими мыслями; мысли эти наполняють окружающую атмосферу и предопределены для всех, кто родится бессильный изобресть что-либо новое.

Мертвые повелевают, и бесполезно живым отказываться от повиновения. Все мятежные попытки выйти из рабства, порвать вековую цепь - ложь. Фебрер вспомнил о священном колесе индийцев, буддийском символе, которое он видел в Париже на восточной религиозной церемонии в одном музее. Колесо - символ нашей жизни, мы воображаем, будто идем вперед, потому что мы двигаемся. Мы воображает, будто прогрессируем, потому что направляемся все дальше и дальше. Но когда колесо совершит полный оборот, мы оказываемся на старом месте. Жизнь человечества, история, все - бесконечное "возвращение вещей". Народы рождаются, растут, прогрессируют, хижины превращаются в замок, а затем в фабрику. Образуются громадные города с миллионами жителей, затем наступает катастрофа, войны за хлеб, которого не достает многим и многим, протесты ограбленных, великие убийства, города пустеют, становятся развалинами. Трава обступает величественные памятники. Метрополии мало-по-малу проваливаются в землю и веками покоятся под холмами. Дикая роща покрывает столицу далеких времен. Проходит дикий охотник там, где некогда встречали победителей-полководцев с почестями полубогов. Пасутся овцы и насвистывает пастух в свирель над руинами, где некогда были трибуны мертвых законов. Снова собираются люди в группы, и выростают хижина, деревня, замок, фабрика, громадный город и, повторяется тоже самое, всегда тоже самое - разница лишь в сотнях веков; и также повторяются люди с одинаковыми жестами, идеями и предразсудками на пространстве годов. Колесо! Вечное возвращение вещей! И все отпрыски человеческого стада меняют хлева, но отнюдь не пастухов. А пастухи постоянно одни и те же, мертвые, первые, кто думал, чья первобытная мысль, словно снежная глыба, катится и катится по склонам, растет и, клейкая, захватывает все встречающееся на пути!..

Люди, гордые своим материальным прогрессом, механическими игрушкаии, изобретенными ради их благополучия, воображают себя свободными, высоко стоящими над прошлым, эмансипировавшимися от первоначального рабства. А все, что они говорят, было сказано другими словами сотни веков тому назад. Их страсти - те же самые. Их мысли, признаваемые оригинальными, - отблески и отражения старинных мыслей. И все поступки, которые они считают хорошими или дурными, почитаются таковыми, ибо так определили мертвые. Мертвые - тираны, кого должен был бы человек снова убить, если б желал настоящей свободы!... Кому удастся осуществить этот великий освободительный подвиг? Явится ли паладин, достаточно могучий, способный убить чудовище, тяготеющее над человечеством, громадное, подавляющее, как сказочные драконы, хранящие под своими телами безиолезные сокровища?..

Долго и неподвижно сидел Фебрер на скале, облокотившись на колени, опершись подбородком на руки, погруженный в свои мысли. И глаза его были как бы загипнотизированы тихими всплесками трепещущих вод.

Когда он дошел до этих размышлений, начали спускаться сумерки... Пусть исполнится его судьба! Он может жить лишь на высоте, хотя бы и смиренным нищим. Все пути к спуску кругом закрыты. Прощай, счастье, которого искал он в возврате к естественной первобытной жизни! Раз мертвые не желают, чтобы он был человеком, он будет паразитом.

Блуждая по горизонту, его глаза остановились на белых парах, подымавшихея над гранью моря. Когда он был маленьким и мадo Антония ходила с ним гулять по сольерскому берегу, они часто, забавляясь полетом воображения находили сходство с разными телами у облаков, соединявшихся или расходившихся в бесконечной игре форм, - видели в них, то черное чудовище с огненной пастью, то деву, осиянную небесным блеском. Груда облаков, густых и блестящих, как белое руно, привлекла его внимание. Эта светозарная белизна принадлежала гладким костям черепов. Клубы темного пара двигались в этом туманном облаке. Воображение видело в них два черных страшных отверстия, зловещий треугольник, словно провалившийся нос на лице мертвеца, а ниже, громадную щель, похожую на немую улыбку рта без губ и без зубов.

Это Смерть, великая сеньора, императрица мира явилась перед ним в своем бело-матовом великолепии при дневном свете, бросая вызов солнечному блеску, небесной лазури, светло-зеленым морским водам. Отблеск умирающего светила зажигал искрой злобной жизни костистое лицо, бледное, как жертвенная облатка, черные, зловещия впадины его, ужасатощую улыбку... Да, это Она! Разсеянные на краю моря облака - это шарики и складки одеяния, скрывавшего её громадный скелет. А те облака, что плавали вверху, - широкий рукав, откуда вырывались тонкие и капризные пары, образуя костлявую руку с высохшим и кривым указательным пальцем, словно когтем хищника, И палец прказывал далеко, далеко, говоря о таинственной судьбе.

Облака задвигались: видение быстро исчезло. Стерлись его ужасные контуры, обозначились новые капризные формы. Но хотя призрак и пропал, галлюцинация Фебрера не кончилась.

Он подчинялся приказанию без протеста; он отправится. Мертвые повелевают, и он - их безоружный раб. Свет падавших сумерок сообщал предметам странные очертания. В извилинах берега ложились густые тени и как бы трепетали, придавая камням формы животных. Вдали один мыс походил на нагнувшагося у волн льва, смотревшего на Хаиме с безмолвной враждой. Рифы выставляли из воды и прятали черные головы, увенчанные зелеными волосами, как гиганты-амфибии чудовищного человечества. В стороне Форментеры отшельник увидал громадного дракона, который приближался по линии горизонта, с длинным хвостом облаков, намереваясь предательски проглотить умирающее солнце.

Когда розовый шар, спасаясь от этой опасности, погрузился в воды, раздувшись в судорогах ужаса, серая печаль сумерек пробудила Фебрера от его галлюцинаций.

Он поднялся, взял лежавшее около него ружье и направился к башне. Молча он обдумывал программу своего отъезда. Никому не скажет ни слова, подождет, пока в ибисскую гавань не прибудет почтовый пароход из Майорки, и только в последний момент сообщит Пепу о своем решении.

Решимость очень скоро расстаться со своим убежищем заставила его с интересом разематривать внутренность башни при огне свечи, которую он только что зажег. Его тень, гигантски выросшая и колебавшаеся от мигания огня, простерлась с одного конца до другого на белых стенах, покрыв висевшие на них украшения и вызвав блеск жемчужных раковин и металлических частей ружья.

Знакомый хрип привлек внимание Фебрера. Хаиме высунулся на лестницу. Закутанный в плащ человек стоял на верхних ступеньках. Это был Пеп.

- Ужин! - сказал Пеп коротко, протягивая ему корзину.

Хаиме взял. Крестькнин видимо не желал разговаривать, а он, в свою очередь, боялся, что тот изменит своему лаконизму.

- Доброй ночи!

После этого краткого приветствия, Пеп удалился в хутор, как почтительный слуга, который недоволен, что может себе позволить лишь переброситься со своим господином самыми необходимыми словами.

Вернувшись в башню, Хаиме запер дверь и оставил корзину на столе. У него не было аппетита: поужинает позже. Взял деревенскую трубку, сделанную каким-то крестьянином из вишневой ветки, набил табаком и начал курить, рассеянно следя за движением клубов дыма. Синевато-тонкий дым перед свечей становился радужно-прозрачным.

Затем Фебрер взял книгу и хотел читать, но все усилия сосредоточиться на чтении были тщетны.

За стенами каменной громады царила ночь, мрачная ночь, полная глубокой тайны. Казалось, сквозь стены проникало её торжественное безмолвие, сходящее сверху и малейшие звуки становились в нем тревожно-гулкими, словно шум слушал самого себя. Фебреру представилось, что он слышит среди этой глубокой тишины движение крови в своих жилах. Изредка доносился крик чайки или минутный шорох тамарисков, поколебленных ветром, словно ропот воображаемой толпы за театральными декорациями. С потолка комнаты слышался. по временам монотонный крик-крик червя, неустанно подтачивающего балки; днем его не замечали. Mope нарушало тишину мрака тихим плеском, ударяя волнами по всем выступам и извилинам берега.

Впервые, он ясно понял свое полное одиночество. Разве возможно продолжать жизнь отшельника. А когда его схватит болезнь? A когда придет старость?.. В эти часы в городах начиналась новая жизнь под белым блеском электрического освещения. Движение на улицах росло, увеличивались ряды экипажей. Сверкали витрины, открывались театры, тротуары оглашались звуками грациозных шагов красавиц. А он сидит, как первобытный человек в варварской башне, и единственный признак цивилизации - бледный свет свечи, который лишь сильнее оттеняет сумрак и его трагическое молчание, как бы говорящее, что мир уснул на веки. По другую сторону каменной стены лежала тень, чреватая тайнами, Она уже не давала крова диким зверям, как в доисторические времена; ею отлично мог пользоваться человек.

Вдруг Фебрер, сидевший неподвижно, прислушиваясь к самому себе с беспокойством, как робкие дети, боящиеся шевельнуться на кравати, чтоб не усилить окружающей их таинственности, вздрогнул на своем стуле. Какой-то необыкновенный звук прорезал воздух с резкой силой, выделившись из смутных шорохов ночи. Это был крик, ауканье, визг, один из тех дышащих враждою, насмешливых звуков, которыми атлоты в жажде мести призывали друг друга во тьму.

Хаиме почувствовал как бы толчек, побуждавший его вскочить и броситься к двери, но он остался на месте. Традиционное ауканье раздавалось в некотором отдалении. Это, должно быть, парни квартона, избравшие местом встречи с оружием в руках окрестности башни Пирата. Это не относилось к нему. Завтра утром он узнает о случившемся.

Он снова открыл книгу, стараясь развлечься чтением, но прочтя несколько строк, он вскочил и бросил на стол томик и трубку.

- Ауууу! - крик вызова, дышащий враждой, насмешливое ауканье раздалось почти у подножия лестницы. Кто-то тянул его, дыша легкими, как мехами. Почти в то же самое время в темноте послышался шум раскрытого веера: морские птицы, неожиданно разбуженные, в тревоге носились между скал, отыскивая новое убежище.

Это относится к нему! Его вызывают у дверей его жилища!.. Он внимательно осмотрел ружье, засунул правую руку за пояс, ощупал металл револьвера, теплый от близости к телу, сделал два шага к двери, но остановился и пожал плечами с улыбкой отказа. Он - не островитянин: он не понимает языка этих криков и считает себя огражденным от вызовов.

Он вернулся к стулу и взял книгу, улыбаясь с деланной веселостью.

- Кричи, добрый человек, визжи себе, аукай! Сочувствую тебе: ты можешь схватить насморк от сырости, а я останусь дома.

Но насмешливое спокойствие его было лишь кажущееся. Снова раздалось ауканье, но уже не у подножия лестницы, а несколько дальше, может среди тамарисков, окружавших башню, Вызывающий, повидимому, занял позицию, подкарауливая Фебрера.

Кто-бы это был?... Может быть, несчастный верро, которого он искал вечером; может быть Певец, публично клявшийся, что постарается как можно скорее убить его. Ночь и хитрость, уравнивающия силы врагов, придадут храбрости этому больному парню для выступления против него. А, может быть, его подстерегали человека два или больше.

Олять раздалось ауканье, но Хаиме попрежнему пожал плечами. Неизвестный вызывающий может кричать сколько угодно... Но, увы, читать невозможно! напрасны усилия притворяться слокойным!...

Теперь неслось яростное ауканье, словно кукареку взбесившагося петуха, Хаиме казалось, что он видит шею этого человека, вздувшуюся, покрасневшую, с дрожавшими от гнева жилами. Гортанный крик мало-по-малу как бы приобретал характер и значение языка, - иронически насмешливый, издевающийся. Он дразнил чужеземца его ссторожностью, как бы называл его трусом.

Напрасно Хаиме старался не слушать его. Глаза его подернулись туманом: ему казалось, что свеча больше не давала света. В промежутки молчания кровь шумела в его ушах. Он вспомнил, что Кан Майорки очень близко, и, может быть, Маргалида, трепещущая, припав к окошку, слушает эти ayканья перед башней, где в свою очередь, слышит их мужчина, запершись, словно глухой.

Нет, конец! На этот раз он решительно швырнул книгу на стол и затем, инстинктивно, не давая себе ясного отчета, задул пламя свечи. Оставшись в темноте, он сделал несколько шагов, протянув руки вперед, совершенно забыв план атаки, быстро придуманный несколько минут тому назад. Гнев перепутал его мысли. В этом внезапном ослеплеиии сверкала одна только мысль, как последний отблеск удаляющагося света. Он схватил было ружье дрожащими руками, но, вдруг, остановил его. Требовалось менее громоздзкое оружие: может быть, придется спуститься и идти в кустах.

Он засунул руку за пояс, и револьвер выскочил из своего логовища, нежный, словно шелковистый, теплый зверок. Он ощупью дошел до двери н медленно приотворил ее, лишь настолько, чтобы просунуть голову. Чуть-чуть скрипнули её грубые петли.

Быстро перейдя от темноты своей комнаты к туманной ясности звездного света, Фебрер увидал пятно кустарников вокруг башни, за ним смутно белеющий хутор, а прямо черный хребет гор на фоне неба, усеянного трепетными звездами. Эта картина стояла перед ним с минуту: затем он уже не мог ее видеть. Две маленьких молнии, две огненных змейки обозначились одна за другою во тьме кустов, грянули два выстрела, почти слившись друг с другом.

Хаиме ощутил едкий запах жженого поpoxy - может быть явление, созданное его воображением. В то же время он почувствовал беззвучный, но сильный удар в макушку черепа, что-то необыкновенное, что, казалось, задело его, не коснувшись, - прикосновение камня. Что-то упало на его лицо, как легкая неуловимая влага. Кровь?.. Земля?..

Изумление его продолжалось один момент. В него выстрелили из кустарников около лестницы. Враг был там, там! Он в темноте видел место, откуда взвился огонь, и, выставив за дверь правую руку, выстрелил из своего револьвера: раз... два... пять раз - все капсюли, находившиеся в цилиндре.

Он стрелял почти наугад, сбитый с толку темнотой и порывом гнева. Легкий шум пронизанных ветвей, почти неуловимое колебание кустарников, наполнило его дикою радостью. Несомненно, он попал в врага и, довольный, поднял руку к голове, чтоб убедиться, что он не ранен.

Проведя затем ею по лицу, он почувствовал, как с его щек и бровей упало что-то мелкое и зернистое. Это была не кровь, а земля, известковая пыль. Его пальцы, бегая по волосатой коже, еще дрожавшей от смертельного прикосновения, наткнулись на два отверстия в стене, маленькие воронки, сохранившие еще теплоту. Их пробили две пули, врезавшиеся в стену, почти на незаметном расстоянии от головы.

Фебрер обрадовался своему счастливому жребию. Он здрав, невредим, а его враг?.. Где он в этот момент? Разве спуститься, найти его среди тамарисков, узнать его, умирающаго?.. Вдруг, снова раздался крик, дикое ауканье, далеко, очень далеко, почти около хутора, - торжествующее, насмешливое ауканье. Хаиме понял его, как предупреждение о новой близкой встрече.

Встревоженный выстрелами, жалобно выл пес Кана Майорки. Вдали ему вторили другия собаки. Ауканье удалялось, повторяясь все слабее и глуше, пропадая в таинственном молчании синей ночи.

III.

Едва рассвело, как Капельянет явился в башню.

Он все слышал. Отец его, спящий крепко, может быть еще вовсе не знает о случившемся. Пусть лает собака, пусть около хутора гремят выстрелы, как в сражении: добрый Пеп, улегшись усталый после дневных трудов, ничего не слышигь, словно мертвый. Все остальные в доме провели тревожную ночь. Мать несколько раз принималась будить мужа, но добилась лишь бессвязных слов и нового храпа. Она до зари молилась о душе сеньора башни, считая его убитым. Маргалида, спавшая около брата, позвала его тихим, испуганным голосом, услыхав первые выстрелы. "Слышишь, Пепет?.."

Бедная девушка привстала на постели, зажгла лампочку и при свете последней атлот увидел её бледное лицо и безумные глаза. Стыдливая и застенчивая, она, волнуясь, раскрывала величайшие тайны своей наготы, забыв все, ломая руки, сжимая ими голову. - Убили дона Хаиме? так и чует сердце!

И дрожала при отдаленном эхо новых выстрелов. "Настоящия четки выстрелов", по словам Капельянета, отвечал первым двум.

- Это были ваши, правда, дон Хаиме? - продолжал мальчик. - Я их сразу узнал и сказал об этом Маргалиде. Помню, как однажды вечером вы стреляли из револьвера на берегу. У меня на этот счет хороший слух.

Затем он рассказал об отчаянии сестры. Она, молча, разыскивала платье, хотела одеться и бежать к башне. Пепет ее проводит. Но, вдруг, к ней вернулась робость, и она отказалась от мысли идти. Она умеет только плакать, и воспротивилась плану юноши пробраться через ограду двора.

Они слышали ауканье около хутора, много спустя после выстрелов. И, вспоминая об этом крике, мальчик улыбался с хитрым видом. Потом Маргалида, успокоенная словами брата, замолчала и оставалась неподвижной в постели, но всю ночь Капельянет слышал тревожные вздохи и легкий шопот, словно под покрывалом тихий голос неустанно и монотонно шептал без конца слова. Она также молилась.

Как только разлился свет зари, все встали, кроме отца, продолжавшего покоиться мирным сном. Выглянув в, сени, женщины, угнетаемые самыми мрачными мыслями, думали увидать ужасающую картину; разрушенную башню и повешенный над ее развалинами труп сеньора. Но Капельяпет рассмеялся при виде открытой двери, а около нея, как всегда утром, дона Хаиме, с обнаженным бюстом, плескавшагося в тазу, который он сам принес с берега, наполнив морской водой.

Он не обманывался, смеясь над страхом женщин. He найдется человека, который бы убил его дона Хаиме. И это говорит он, знаток людей.

Затем, после краткого повествования сеньора о событиях минувшей ночи, он начал рассматривать, прищурив глаза с видом человека, понимающего толк, две дыры, пробитые пулями в стене.

- И ваша голова была тут, где теперь моя?.. Чорт возьми!...

Его взгляд выражал восхищение, религиозный восторг перед необыкновенным человеком, который только что спасся настоящим чудом.

Бласко-Ибаньес Висенте - Мертвые повелевают. 5 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Мертвые повелевают. 6 часть.
Фебрер спросил мальчика, кто нападал, - доверяя его знанию местных жит...

Морские волки.
перевод с испанского Татьяны Герценштейн Перестав заниматься делами по...