Бласко-Ибаньес Висенте
«Детоубийцы (Ил и тростник). 3 часть.»

"Детоубийцы (Ил и тростник). 3 часть."

Не зная, что делать, Тонет уже хотел войти в трактир, как вдруг услышал, что его кто-то окликнул. За соломенной скирдой, чья-то рука делала ему знаки, чтобы он приблизился и испуганные куры бросились в беспорядке бежать.

Кубинец подошел и увидел растянувшагося на спине человека, подложившего скрещенные руки вместо подушки под голову. То был бродяга Пиавка. Глаза его были влажны и блестели. Над его лицом, все более бледневшим и худевшим от пьянства, летали мошки, но он не делал ни малейшего движения, чтобы их прогнать.

Тонет был рад этой встрече, так как имел возможность приятно провести вечер. Что он делает? Ничего. Коротает время до настулления ночи! Ждет часа, когда можно пойти отыскать некоторых др?зей из Катаррохи, которые угостят его ужином. Он отдыхает, а отдых лучшее времяпрепровождение для человека.

Он увидел Тонета из за своего убежища и позвал его, не меняя своего удобного положения. Его тело прекрасно приспособилось к соломе и он не хочет расстаться с этим местечком. Потом объяснил, почему находится здесь. Он обедал в трактире с возчиками, превосходными людьми, которые угостили его кое-чем и с каждым куском передавали ему кувшин с вином, смеясь над его выходками. Трактирщик же, похожий на всех своих коллег, выставил его, как только те ушли, зная, что сам он ничего не может заказать. И вот он здесь убивает время, злейшего врага человека. Друзья они, да или нет? Может он угостить его стаканом водки?

Утвердительный кивок Тонета оказался сильнее его лени. Хотя не без труда, он решил подняться на ноги. Они выпили в трактире и потом медленно побрели и сели на берегу, в гавани.

Тонет уже несколько дней, как не видал Пиавку и бродяга рассказал ему о своей жалкой доле.

Ему нечего делать в Пальмаре. Гордячка Нелета, жена Сахара, забыв о своем происхождении, запретила ему бывать в трактире под предлогом, что он грязнит стулья и изразцовые стены платьем, покрытым илом. В других кабаках одна голь: не заходит ни один человек, способный заплатить за стакан вина, и он вынужден, как в былые годы отец, уйти из Пальмара и бродить вдоль озера, переходя из одной деревушки в другую в поисках щедрых друзей.

Тонет, лень которого доставила его отцу и деду столько горя, принялся давать ему советы. Почему он не работает?

Пиавка сделал удивленное лицо. Как? И он!? Кубинец тоже позволяет себе повторять советы пальмарских стариков! Разве он сам такой любитель работы? Почему он сам не помогает отцу засыпать землей поле, а целый день проводит в доме Сахара рядом с Нелетой, точно барин, попивая лучшее вино. Кубинец улыбался, не зная, что возразить, удивляясь, с какой логикой опровергает пьяный его советы.

Бродяга, казалось, был растроган стаканом водки, за который заплатил Тонет. Тишина, царившая в гавани, лишь изредка нарушавшаеся ударом молотков конапатчиков и кудахтаньем кур, располагала его к болтливости, к доверчивым излияниям.

Нет, Тонет! Он не может работать. Он не будет работать, даже если его принудят. Труд - дело дьявола, худший из всех грехов. Только души испорченные, люди, неспособные примириться с бедностью, проникнутые жаждой накоплять, хотя бы нищету, думающие каждый час о завтрашнем дне могут отдаваться труду, превращаясь из людей в животных. Он много думал и знает больше, чем предполагает Кубинец. Он не желает лишиться души, запрягаясь в ярмо правильного и однообразного труда, чтобы содержать дом и семью и заботиться о куске хлеба на завтрашний день. Это значит сомневаться в милосердии Бога, который не оставляет своих детей, а он - Пиавка - прежде всего - христианин.

Тонет смеялся, слушая эти речи, казавшиеся ему пьяным бредом, и толкнул локтем одетого в лохмотья товарища. Если он думает своими глупостями добиться еще одного стакана, то он ошибается. Он просто ненавидит работу. Все не любят ее, но одни больше, другие - меньше, все же подчиняются ярму, хотя и скрепя сердце.

Пиавка скользил взором по поверхности канала, окрашенной в пурпурный цвет последними лучами вечернего солнца. Казалось, мысль его уносится далеко. Он говорил медленно, с некоторой торжественностью и таинственностыо, представлявшими резкий контраст с его пропитанным водкой дыханием.

Тонет невежда, как все пальмарцы. Он - Пиавка - заявляет об этом с прямотой и силой пьяного, не боясь, что трезвый товарищ сбросит его в канал. Он сам сказал, что все подставляют спину под ярмо труда, скрепя сердце. А что это доказывает, как не то, что труд есть нечто противное законам природы и достоинству человека? Он знает больше, чем все пальмарцы, больше многих попов, которым он служил, как раб. Вот почему он навсегда с ними разошелся. Он обрел истину и не может жить с духовными слепцами. В то время, как Тонет был за морем и сражался, он, Пиавка, читал книги священника и проводил вечера перед его домом, размышляя над открытыми страницами в безмолвии деревушки, население которой работало на озере. Он выучил наизусть почти весь Новый Завет и содрогается при одном воспоминании о том впечатлении, которое на него произвела Нагорная Пророведь, когда он ее в первый раз прочел. Точно перед его глазами разверзлась завеса. Он сразу понял, почему его воля возставала против тяжелаго унижающего труда. Плоть, грех, вот кто заставляет людей жить под ярмом, как животные, чтобы удовлетворить свои земные потребности. А душа возстает против порабощения, говоря человеку "не трудись", распространяя по всем мускулам сладкое опьянение ленью, словно предвкушение ожидающего нас на небесах блаженства.

- Слушай, Тонет, слушай внимательно!- говорил Пиавка товарищу торжественным голосом.

И вспоминал без порядка читанное им Евангелие, заповеди, оставшиеся в его памяти. Не нужно тревожиться о пище; и одежде, ибо, как сказал Христос, птицы небесные не сеют и не жнут, а все таки питаются, а лилии не прядут, чтобы одеться, ибо их одевает милость Божья. Он - дитя Бога и Ему он доверяет себя. Не желает он оскорблять Господа трудом, точно он сомневается в божеской милости, в том, что Он ему придет на помощь. Только язычники, или что тоже жители Пальмара, прячущие деньги, полученные за рыбу, и никого не угощающие, способны трудиться и копить, не доверяя завтрашнему дню.

Он хочет уподобиться птицам озера, цветам, ростущим среди тростника, бездеятельным бродягам, всецело уповающим на божье Провиденье. Хотя он нищий, но никогда не сомневаетея в завтрашнем дне. "Довлеет дневи злоба его". Горечь завтрашнего дня всегда успеет притти. Пока с него достаточно горечи настоящего, нищеты, связанной с его решением сохранить себя чистым, незапятнанным трудом и земным честолюбием в мире, где все осеаривают друг у друга ударами право на жизнь, угнетая и губя ближнего, чтобы урвать у него немного благосостояния.

Тонет продолжал смеяться над словами пьяницы, скаизанными с все возраставшим возбуждением. Он шутливо восторгался его идеями, предлагая ему покинуть озеро и запереться в монастыре, где ему не придется бороться с нуждой. Пиавка возмущенно протестовал.

Он поссорился со священником и навсегда ушел из его дома, так как ему противно видеть, что его прежние господа охвачены духом, противным тем книгам, которые они читают. Они похожи на всех. Они живут с упорной мыслью о чужой песете, думают о еде и одежде, жалуясь на упадок благочестия, когда в доме нет денег, беспокоясь за завтрашний день, сомневаясь в доброте Бога, не покидающего своих созданий.

Он верующий, он живет. на то, что ему дают, или что случайно найдет. Каждую ночь к его услугам охапка соломы, на которой он может спать. Никогда он не испытывает такого голода, чтобы лишиться сил. Заставив его родиться у озера, Господь дал ему все нужное для жизни, дабы он мог стать образцом истинно-верующего христианина.

Тонет насмехался над Пиавкой. Если он уж такой безгрешный человек, почему он напивается? Бог что ли посылает его из одного трактира в другой, чтобы потом итти по берегу на четвереньках, шатаясь от пьяного угара?

Однако бродяга не потерял прежней торжественной важности. Его пьянство никому не наносит вреда, а вино - вещь священная. Не даром же им пользуются ежедневно во время богослужения. Мир прекрасен, но сквозь винные пары он кажется еще более улыбающимся, более ярким, заставляя с большим благоговением преклоняться перед его всемогущим творцом.

У каждого человека - свое развлечение. Он не знает большего удовольствия, как созерцать красоту Альбуферы. Другие боготворят деньги - он, бывало, плачет при виде заката, лучей солнца преломляющихся в влажном воздухе, и сумерек, более прекрасных на озере, чем на суше. Красота пейзажа очаровывала его душу и когда он смотрит на нее сквозь винные пары, он готов от нежности плакать, как ребенок. Он повторяет: каждый наслаждается по своему. Сахар, напр., накопляя деньги, а он - созерцая Альбуферу с таким восхищением что в голове родятся более прекрасные песни, чем те, которые поются в трактире и он убежден, что если бы он был, как городские сеньоры, пишущие в газетах, он мог бы в пьяном виде рассказат не мало интересных вещей.

После долгаго молчания Пиавка, возбужденный собственной болтливостью, стал возражать самому себе, чтобы сейчас же разбить свои возражения. Если ему скажут, как говорил один пальмарский священник, что человек осужден есть свой хлеб в поте лица в наказание за первородный грех, то ведь Христос затем и родился на свет, чтобы искупить этот грех, вернуть человечество к райскому блаженству, незапятнанному никаким трудом. Но увы!- грешники, побуждаемые высокомерием, не обратили вниманье на его слова. Всякий пожелал жить с большим удобством, чем остальные. Явились богатые и бедные, тогда как прежде были только люди. Те, кто не слушался Господа, работал много, очень много, но человечество продолжало быть несчастным и устраивало себе ад на земле. Говорят, что если люди не будут работать, они будут плохо жить. Прекрасно! Их будет меньше на свете, но за то оставшиеся были бы счастливы и беззаботны, хранимые бесконечным милосердием Бога. И это все равно неизбежно будет! Мир не всегда останется таким. Снова явится Христос, чтобы направить людей на путь истинный! Он часто снился ему - Пиавке! Однажды, когда он страдал лихорадкой, когда дрожал от озноба, лежа на берегу или съежившись в углу развалившейся хаты, он видел Его фиолетовый, узкий хитон и простирал к нему руки, чтобы коснуться его и сейчас же исцелиться.

Пиавка упорно верил в это второе пришествие. Христос, конечно, не появится в больших городах, находящихся во власти греха богатства. И в первое свое пришествие он явился не в огромном городе, по имени Рим, а проповедывал в местечках, не больше Пальмара и его товарищами были лодочники и рыбаки, в роде тех, что собираются в трактире Сахара. То озеро, по которому к удивлению и страху апостолов шел Иисус, было, несомненно не больше и не красивее Альбуферы. Здечь, среди них, появится вновь Христос, когда вернется в мир закончить свое дело. Он будет искать сердца простые, незапятнанные жадностью. Он - Пиавка - будет в числе его учеников. И с восторгом, в котором сказывались как опьяненье так и странная вера, бродяга выпрямился, глядя на горизонт, и на краю канала, где гасли последние лучи солнца, он видел, казалось, стройную фигуру Мессии, в виде темно фиолетовой линии: Он шел не двигая ногами, не касаясь травы, в светлом ореоле, от которого мягкими волнообразными колебаниями светились его золотистые волосы.

Тонет уже не слушал его. С дороги в Катароху послышался громкий звон бубенчиков и за сараем с общественными весами показалась дырявая крыша тартаны. Это приехали дед и Нелета. Острым взоронм сына озера узнал Пиавка на далеком расстоянии Нелету в окошечке кареты. После своего изгнания из трактира оя не хотел знатъся с женой Сахара. Простившись с Тонетом, он ушел, чтобы снова растянуться под скирдой, развлекаясь своими мечтами, пока не наступит ночь.

Карета остановилась против трактира гавани и Нелета вышла. Кубинец не скрыл своего удивления. А дед? Дед предоставил ей одной совершить обратный путь с бичевой, занявшей всю карету. Старик хотел вернуться домой через Салер, чтобы поговорить с одной вдовой, дешево продававшей разные сети. Он вернется в Пальмар ночью, на какой-нибудь барке, перевозящей ил из каналов.

Глядя друг на друга, они думали об одном и том же. Они поедут домой одни. В первый раз они будут в состоянии говорить друг с другом, одни, среди глубокого безмолвия озера. И оба побледнели, задрожали, словно лицом к лицу с опасностью, тысячу раз желанной, и вдруг обрушившейся сразу, неожиданно. Волнение их было так велико, что они не спешили, как будто их охватила странная застенчивость и они боялись сплетней людей, находившихся в гавани и на самом деле почти не обращавших на них внимание.

Кучер вытащил из кареты большие свертки бичевки и с помощью Тонета уложил их в барке, на носу, где они образовали желтоватую кучу, распространявшую кругом запах недавно ссученной пеньки.

Нелета заплатила кучеру. Привет и счастливого пути! И кучер, щелкнув бичом, погнал лошадь по дороге в Катароху.

Молодые люди стояли некоторое время недодвижно на илистом берегу, не думая войти в барку, словно кого-то ожидали. Конопатчики окликнули Кубинца. Пусть скорее отправится в путь. Ветер стихает и если он едет в Пальмар, ему придется не малое время грести веслом. Нелета, явно смущенная, улыбалась всем жителям Катарохи, кланявшимся ей, так как видели ее в её трактире.

Тонет решил, наконец, прервать молчание и заговорить с Нелетой. Раз дед не придет, то надо ехать, как можно скорее. Эти люди правы. Голос его был хриплый, дрожал от тревоги, словно волнение стягивало ему горло.

Нелета села в середине барки, у подножия мачты, пользуясь вместо сидения кучей бичевки, которая сплющивалась под её тяжестью. Тонет поднял парус, сел на корточках у руля и барка поплыла. Парус ударял о мачту под напором легкой, умиравшей бризы.

Медленно поплыли они по каналу. При свете заходившего солнца они увидели в последний раз одиноко стоявшие хаты рыбаков с гирляндами сетей, повешенными на вершах для сушки и старые водочерпательные машины из разъеденного червями дерева, вокруг которых начинали порхать летучия мыши. По берегам шли рыбаки, с трудом таща за собой лодки, привязав к кушаку конец веревки.

- Прощайте!- говорили они, проходя мимо.

- Прощайте!

И снова воцарилась тишина, нарушаемая только шорохом барки, разрезавшей воду и однообразным кваканием лягушек. Молодые люди ехали с опущенной головой, словно боясь понять, что они одни и когда они встречались глазами, они сейчас же инстинктивно отводили свой взор.

Края канала расступались. Берега терялись в воде. По обе стороны тянулись превращенные в поля большие лагуны. Над гладкой поверхностью воды при свете сумерек волновался тростник, как верхушки затопленного леса.

Они уже находились в Альбуфере. При последнем дуновении бризы они проехали еще кусочек. Кругом - только вода.

Ветер стих. Спокойное неподвижное озеро принимало цвет опала, отражая последние лучи солнца, падавшие из-за дальних гор. Фиолетовое небо по направлению к морю кое-где пронизывалось светом первых звезд. Вялые неподвижные паруса барок едва виднелись словно привидения.

Тонет срифил парус и взялся за шест, чтобы силой рук подвигать вперед барку. Тишина сумерек заставила их нарушить молчание. С звонким смехом вскочила Нелета на ноги, желая помочь своему спутнику. Она также умеет действовать веслом. Пусть Тонет вспомнит детство, их смелые игры, когда они отвязывали лодки Пальмара, не справляясь, кому оии принадлежат и плыли по каналам, не раз бегая от преследующих их рыбаюов. Когда он устанет, начнет она.

- Не беспокойся!- ответил он, тяжело дыша от напряжения и продолжал грести.

Нелета не умолкала. Как будто ее давило опасное молчание, во время которого они избегали смотреть друг на друга, точно боясь высказать свои мысли; молодая женщина говорила с большой словоохотливостью.

Вдали обозначалась зубчатая стена Деесы, как фантастический берег, до которого им никогда не суждено доплыть. С беспрестанным смехом, в котором было что-то вымученное, Нелета напоминала другую ночь, проведенную в лесу, когда она сначала так боялась, а потом так спокойно заснула. Приключение это так живо врезалось в её память, точно имело место только вчера.

Однако молчание спутника, его недодвижно устрем-ленный на дно барки жадный взгляд, обратили на оебя её внимание. Потом увидела, что Тонет пожирал глазами её маленькие, элегантные желтые башмачки, выделявшиеся на пеньке, как два светлых пятна; от толчков барки немного придоднялось её платье. Она поспешила спрятать ноги и осталась сидеть молчаливая, с сжатыми губами, резким выражением лица и почти закрытыми глазами и скорбная складка легла между её бровями. Казалось, Нелета делала усилия, чтобы победить себя. Медленно плыли они дальше. Было нелегко переехать Альбуферу силою одних только рук, да еще в нагруженной барке. Мимо них быстро, как ткацкие челноки, проезжаии, теряясь в сгущавшемся мраке, другия ненагруженные лодки, в которых стоял только человек, действовавший шестом.

Тонет уже около часа греб тяжелым веслом, которое то скользило до твердому грунту из раковин, то запутывалось в водорослях дна, в волосах Альбуферы, как выражались рыбаки. Сразу видно было, что он не привык к труду. Если бы он был один в барке, то он растянулся бы в ней в ожидании, что снова поднимется ветер или его потащит за собой другая барка. Присутствие Нелеты пробуждало в нем чувство чести и он не хотел остановигься, пока не упадет обезсиленный. Оеираясь на шест, чтобы толкать вперед барку, он тяжело дышал и пыхтел. Не выпуская широкое весло, он время от времени подносил руку ко лбу, чтобы отереть пот.

Нелета окликнула его нежным голосом, в котором чувствовалась материнская ласка. На куче пеньки, наполнявшей переднюю часть барки, виднелась одна только её тень. Молодая женщина просила его отдохнуть. Пусть он передохнет. Не все ли равно, приехать получасом раньше или позже.

И она заставила его сесть рядом с ней; указывая на то, что на куче пеньки ему будет удобнее, чем на корме. Барка остановилась неподвижная. Придя в себя, Тонет почувствовал сладкую близость этой женщины, то же чувство, которое он испытывал, когда бывал за стойкой трактира.

Спустилась ночь. Не было никакого другого света, кроме неясного мерцания звезд, дрожавших в темной воде. Глубокая тишина нарушалась таинственным шумом воды, встревоженной мельканием невидимых существ. Большие рыбы, приплывшие с моря, гонялись за маленькими рыбами и издавая глухие звуки, волновалась черная поверхность от беспорядочного бегства. В ближайших кустах стонали лысухи, словно их убивают, и пели озерные соловьи свои нескончаемые гаммы.

Окруженный молчанием, населенным шорохами и пением, Тонет испытывал такое впечатление, точно время остановилось, точно он мальчик и находится на просеке, в лесу, рядом с подругой - девочкой, дочерью торговки угрями. Теперь он не испытынал страха: тревожила его только таинственная теплота спутницы, опьяняющий аромат, казалось, исходивший от её тела, ударявшийся ему в голову, как крепкий напиток.

Не подымая глаз, с опущенной головой протянул он одну руку и обнял Нелету за талию. И в то же мгновение он почувствовал нежную ласку, бархатистое прикосновение руки, которая, коснувшись его головы, скользнула по лбу и отерла капли пота.

Он поднял глаза и увидел на недалеком расстоянии в темноте два блестящих, на него устремленных глаза, в которых отражалась в виде светящейся точки далекая звезда. Он почувствовал, как его голову щекочут тонкие золотистые волосы, ореолом окружавшие Нелету. Сильные духи, которыми душилась трактирщица, мгновенно проникли в самую глубину его существа.

- Тонет, Тонет!- прошелтала она томным голосом, похожим на нежный детский лепет.

Точь в точь как тогда в Деесе. Но теперь они уже не были детьми. Исчезла невинность, когда-то побуждавшая их прижаться друг к другу, чтобы вновь обрести мужество. Сливаясь после стольких лет в новых объятиях, они упали на кучу пеньки, забыв обо всем, с страстным желанием никогда больше не встат.

Барка покоилась неподвижная посреди озера, словно брошенная, над её краями не виднелись ни чьи очертания...

Вблизи раздавалась сонная песенка рыбаков. Они плыли по вроде, населенной шумами, не догадываясь о том, что недалеко в ночной тиши, царь мира, Эрос, качался на барке, убаюканный пением озерных птиц.

VI.

Наступил праздник Младенца Иисуса, величайший праздник Пальмара.

Стоял декабрь. Над Альбуферой дул холодный ветер, от которого леденели руки рыбаков, прилипая к веслу. Мужчины нахлобучивали до самых ушей шерстяные шляпы и одевали желтые непромокаемые куртки, шелестевшие при каждом движении. Женщины почти не выходили из хат. Все семьи жили вокруг очага, спокойно коптясь в затхлой атмосфере, словно в эскимосской хижине.

Альбуфера поднялась. От зимних дождей увеличилось количвство воды. Поля и бервга были покрыты слоем воды, кое-где зеленеющей затопледной растительностью. Озеро, казалось, стало боьше. Одиеокие хаты, стоявшие, раньше на суше, теперь точно плыли по волнам, и барки причаливали прямо к дверям.

Казалось, от сырой, грязной почвы Пальмара поднимается жестокий, нестерпимый холод, гнавший людей внутрь своих жилищ.

Кумушки не могли припомнить такой жестокой зимы. Мавританские воробьи, бездомные и голодные, падали е соломенных крыш, пораженные стужей, с грустным криком, напоминавшим жалобу детей. Сторожа Деесы закрывали глаза на вынужденное нищетой беззаконие и каждое утро целое войско детишек рассеивалось по лесу, ища сухие сучья, чтобы согреть хату.

Посетители Сахара садидись у печи и решались покинуть свои камышевые стулья у огня только разве для того, чтобы пойти за новым стаканчиком.

Пальмар казался застывшим и сонным. На улице ни человека, на озере - ни барки. Мужчины выходили, чтобы вынуть подавшуюся ночью рыбу и быстро спешили домой. Ноги их, обвязанные толстым сукном под лаптями казались огромными. На дне барки лежала охапка рисовой соломы, чтобы холод был не так чувствителен. Часто ранним утром по каналу плавали большие куски льда, словно тусклое стекло.

Все изнемогали от холода. Они были детьми жары, привыкли видеть, как кипит озеро и дымятся поля, как под лаской солнца поднимаются с них гнилые испарения. В такой собачий холод даже угри по словам дядюшки Голубя не желали выставлять из ила свои головы. И в довершение всего, часто лил проливной дождь, от которого темнело озеро и выступали из берегов каналы.

Серое небо придавало всей Альбуфере грустный вид. Плывшие в полумраке барки походили с их неподвижными людьми, зарывшимися в солому и по самый нос покрытыми лохмотьями, на гроба.

С наступлением Рождества, по мере приближения праздника Младенца Иисуса, Пальмар, казалось, снова пробуждался, сбрасывая с себя зимнюю сеячку, в которую было погрузился.

Надо было развлечься, как всегда, хотя бы и замерзло озеро и по нем можно было бы ходить, как случается в отдаленных странах, по рассказам бывалых людей. Еще более чем жажда развлечений пальмарцев толкало желание насолить своим веселием жителям материка, рыбакам Катарохи, смеявшимся над Младенцем, презирая его за его миниатюрность. Эти бессовестные и неверующие враги доходили до того, что утверждали, будто пальмарцы погружают своего божественного покровителя в волны каналов, когда у них бывает плохой улов. Что за кощунство! В наказание за их грешный язык Младенец Иисус и не дозволяет им участвовать в преимуществах жеребьевки.

Весь Пальмар готовился к праздникам. Не боясь холода, женщины переезжали озеро, чтобы отправиться в Валенсию на рождественскую ярмарку. Когда оне возвращались в барке мужа, нетерпеливая детвора поджидала их у канала, чтобы поскорее взглянуть на подарки. Картонные лошадки, жестяные сабли, барабаны и трубы приветствовались мелюзгой восторженными кликами, между тем, как женщины показывали подругам более важные покупки.

Праздник продолжался три дня. На второй день Рождества из Катарохи приезжала музыка. Самый толстый угорь, попавшийся в сеть за весь год, разыгрывался в лотерею, чтобы покрыть расходы. Третий день был посвящен Младенцу, а следующий - Христу. Все время служились мессы, говорились проповеди и устраивались балы под звуки тамбурина и волынки.

Нелета решила повеселиться в этом году, как никогда. Она наслаждалась полным счастием. Сидя за стойкой, она точно жила среди вечной весны. Когда она ужинала, имея до одну сторону Сахара, по другую - Кубинца, когда они все, спокойные и удовлетворенные, наслаждались священным семейным покоем, она считала себя самой счастливой женшиной в мире и благодарила доброго Господа, даруюицаго счастие хорошим людям. Она была первой красавицей и первой богачкой деревушки. Муж её был доволен. Тонет, всецело подчинявшийся её воле, казался все более влюбленным. Чего еще желать? Она была убеждена, что важные барыни, которых она видела издалека, бывая в Валенсии, были, без сомнения, не так счастливы, как она в этом уголке ила, окруженном водой.

Ея враги сплетничали. Свояченица Сахара шпионила за ней. Чтобы видеться, не возбуждая подозрений, им приходилось придумывать поездки в ближайшие озерные деревни. Нелета обнаруживала при этом такую находчивость и красноречие, что Кубинец стал было сомневаться, уж не правда ли сплетни о прежних связях трактирицицы, научивших ее, по всем вероятиям, подобным хитростям. Нелета относилась спокойно к этим клеветам. Ея враги говорили тоже самое тогда, когда между ней и Тонетом не было ничего, кроме самых незначительных слов. И уверенная в том, что никто не может уличить ее, она нренебрегала сплетнями и шутила с Тонетом в переполненном трактире так, что дядюшка Голубь был неприятно поражен. Нелета разыгрывала обиженную. Разве они не вместе выросли? Разве она не имеет права любить Тонета, как брата, вспоминая все то, что его мать сделала для нея?

Сахар поддакивал и хвалил добрые чувства жены. Гораздо менее ему нравилось поведение Тонета, в качестве компаньона. Молодой человек вел себя, как будто выиграл в лотерее, и хотел развлекаться, не занимаясь рыбной ловлей, точь-в-точь как сам Сахар, который однако проедал свое, не принося вреда никому.

Главный путь давал хороший доход. Конечно, то был уже не баснословный улов прежних лет, но бывали ночи, когда поладалось около ста арров угрей. Сахар был доволен делом, торговался с городскими скупщиками, наблюдая за взвешиванием и отправкой корзин с угрями. С этой стороны все шло не дурно, но он любил, чтобы каждый вносил свое. Каждый пусть исполняет свой долг, не эксплуатируя других.

Сахар обещал дать денег и дал их. Ему принадлежали все сети и приспособления для ловли, целая куча, не ниже трактира. Но ведь Тонет обещал ему домочь своей работой, а на самом деле своими грешными руками не поймал еще ни одного угря.

В первые ночи он, правда, отправлялся на ловлю. Сидя в барке, с сигарой во рту, он глядел, как дед и наемные рыбаки опорожняли в темноте большие сети, наполняя дно барки угрями и линями. Потом он и от этого отказался. Он не любил темных, бурных ночей, когда озеро волнуется и когда бывает особенно хороший улов, не любил напряжения, когда нужно было тащить тяжелые полные сети, чувствовал отвращенье к липкому прикосновению угрей, выскальзывавших из рук. Он предпочитал оставаться в трактире или спать в хате. Желая возбудить его своим примером, бросая ему в лицо упрек в лени, Сахар несколько ночей отваживался отправляться на ловлю, кашляя и жалуясь на свои боли. Но стоило только трактирщику решиться на такую жертву, как Тонет тем охотнее оставался дома, не стыдясь заявить, что Нелета боится быть одна в таверне. Положим, было достаточно одного дядюшки Голубя, чтобы вести дело. Никогда тот не работал с таким энтузиазмом, как теперь, когда был хозяином Главного пути. Но - чорт возьми!- Договор остается договором и Сахару казалось, что молодой человек обкрадывает его, так как был доволен жизнью и так мало интересовался делом.

Везет этому негодяю! Только страх потерять Главный путь останавливал дядюшку Пако! А Тонет жил в трактире, точно он принадлежал ему, и толстел от блаженства, видя, что все его желания исполняются, стоит ему только протянуть руку. Ел лучшее, что было в доме, наполнял свой стакан из всех больших и малых боченков и порой под влиянием мгновенного безумного желания удостовериться в своих правах, осмеливался ласкать Нелету под стойкой в присутствии Сахара, в четырех шагах от посетителей, среди которых были люди, не терявшие их из виду.

Порой он испытынал безумное желание уйти из Пальмара, провести ден вне Альбуферы, в городе или в деревушках около озера, и, став в позе господина перед Нелетой, требовал:

- Дай дуро!

Дуро? На что? Зеленые глаза трактирщицы вливались в него властные и гневные. Она выпрямлялась надменная, как прелюбодейка, боящаеся в свою очередь быть обманутой. Видя в глазах парня одно лишь желание бродяжничать, стряхнуть с себя эту жизнь слишком упитанного самца, Нелета улыбалась довольная и давала столько денег, сколько тот просил, советуя только поскорее вернуться.

Сахар возмущался. С этим можно было бы помириться, если бы парень занимался делом. А он не только обкрадывает его, не только уничтожает половину припасов, а сверх всего требует еще денег. Жена слишком добра! Ее губит эта привязанность, которую она с самого детства питает к оемейству Голубей. И с мелочностью скряги он высчитывал, сколько Тонет съедал в трактире или выпивали его друзья, которых он угощал за счет его - хозяина. Даже Пиавка, этоть вшивый нищий, изгнанный из трактира, потому что грязнил все стулья, теперь опять появляется под охраной Кубинца, который спаиваеть его, да еще ликерами, самыми дорогими, и все для того, чтобы слушать глупости, вычитанные им из книжек священника в бытност свою ризничим.

- В один прекрасный день парень еще ляжет в мою постель!- говорил Нелете, жалуясь, трактирщик.

Несчастный не умел читать в этих глазах. Он не видел дьявольской улыбки в насмешливом взгляде, с которым жена выслушала подобное предположение.

Когда Тонету надоедало целый день сидеть в трактире рядом с Нелетой, как маленькая комнатная собачка, выжидающая момента, когда ее обласкают, он брал ружье и собаку Сахара и отправлялся в тростники. Дядюшка Пако имел лучшее ружье в Пальмаре, ружье богатое, которое Тонет считал как бы своим. Редко давал он с ним промах. Собака была знаменитая Искра, известная во всей деревне за её чутье. Не было такой добычи, которая ушла бы от нея, как бы густ ни был тростник. Как выдра ныряла она, чтобы извлечь подстреленную птицу со дна, поросшего водорослями.

Сахар утверждал, что такую собаку за все деньги мира не купишь. С грустью видел он поэтому, что Искра больше любила Тонета, каждый день водившего ее на охоту, чем его, старого хозяина, сидевшего у очага, закутанного в платки и одеяла. Этот негодяй отбил у него даже его собаку!

Восхищенный великолепными охотничьими принадлежностями дядюшки Пако, Тонет расстреливал все патроны, хранившиеся в трактире, для продажи охотникам. Никто во всем Пальмаре так много не охотился. На узких пространствах воды между ближайшими к деревне зарослями, беспрерывно слышалась стрельба Тонета и вдохновленная работой Искра с шумом бегала среди тростников. Охота доставляла Кубинцу жестокое наслаждение, напоминая ему времена военной службы. Он подстерегал птиц с теми же дикими и хитрыми предосторожностями, которыми пользовался, когда подстерегал в кустах людей, чтобы убить их. Искра приносила ему в барку лысух и зеленых шеек с бессильно повисшими головками и окровавленными перьями. Потом шли менее обыкновенные озерные птицы, охота за которыми наполняла Тонета чувством удовлетворения. Он восхищался, при виде лежавших на дне барки: тростникового петуха с бирюзовым оперением и красным клювом, королевской цапли зеленой с пурпуром, с узким длинным хохлом на голове, ороваля цвета львиной шкуры и с красным зобом, белой с желтым гаги, птицы - парика, черная головка которой отливала золотом и красивой болотной длинноножки с её блестящим зеленым оперением.

Вечером он входил в трактир с лицом победителя, бросая на пол свою добычу, блестевшую всеми цветами радуги. Будет у дядюшки Пако, чем наполнить котел! Он великодушно дарит добычу трактирщику: ружье ведь принадлежало ему.

Принося порой подстреленного фламинго, с огромными ногами, длинной шеей, белыми и розовыми перьями, и таинственным видом, похожаго на египетского ибиса, Тонет настаивал, чтобы Сахар набил из него в Валенсии чучело для спальни, изысканное украшение, не даром бывшее в таком ходу у городскиих сеньоров. Трактирщик принимал эти подарки с ворчаньем, показывавшим его очень относительную радость. Когда Тонет, наконец, оставит в покое его ружье? Разве ему не холодно в тростниках? Раз он такой ловкач, почему он не помогает по ночам деду ловить рыбу?

Отвечая смехом на упреки трактирщика, Тонет направлялся к стойке:

- Нелета, стаканчик!

Он заслужил его, проведя весь день в камышах, держа в оцепеневших руках ружье, чтобы набить такую кучу дичи. А еще говорят, будто он избегает работать... И в порыве веселаго бесстыдства гладил он по щеке Нелету, не обращая внимания на привутствие посетителей и не боясь мужа. Разве они не брат и сестра? Разве они не играли вместе детъми?

Тони ничего не знал и знать не хотел о жизни сына. Он вставал до зари и возвращался домой только к ночи. В тишине покрытого водой поля он съедал с Подкидышем несколько сардинок и маисового пирога. Вечная борьба во имя осушения поля не позволяла ему выйти из нищеты, лучше питаться. Вернувшись в хату, когда уже сгущались тени ночи, он растягивал на своем матрасе свои болевшие кости, и погружался в усталый сон. Но и среди охватившей его дремы он продолжал высчитывать, сколько еще нужно привезти барок с землей и сколько он еще должен заплатить кредиторам, прежде чем считать себя хозяином рисового поля, каждая пядь которого была создана в поте лица. Дядюшка Голубь большую часть ночей проводил вне дома, ловя рыбу. Тонет ел не с оемьей и только поздно ночью, когда закрывался трактир Сахара, стучался в дверь нетерпеливым стуком ноги, пока не поднималась бедная Подкидыш, сонная и усталая, чтобы отворить ему.

Так шло время до праздников.

Накануне праздника Младенца, вечером почти вся деревня собралась толпами между берегом канала и задней дверью трактира Сахара.

Ожидали музыку из Катаррохи, гвоздь праздника. Жители, весь год слышавшие только гитару брадобрея и гармонику Тонета, приходили в восторг при одной мысли о грохоте медных труб и громе барабана, которые раздадутся между рядами хат. Никто не чувствовал холода. Чтобы выставить на показ свои новые платья, женщины оставили дома свои шерстяные накидки и показывали свои оголенные руки, посиневшие от холода. Мужчины одели новые кушаки и красные или черные шляпы, хранившие еще следы своего недавнего пребывания в лавке. Воспользовавшись минутой, когда их жены были заняты болтовней, они быстро отправлялись в трактир, где дыхание пьющих и дым сигар образовали тяжелую атмосферу, пахнувшую грубой шерстью и грязными лаптями. Громко говорили о музыке из Катарохи, уверяя, что она лучшая на свете. Тамошние рыбаки народ плохой, но надо признаться, такой музыки не слыхал и сам король. Беднякам озера предстоит таки удовольствие! Заметив, что на берегу канала толпа заволновалась, громкими криками приветствуя приближение музыкантов, все посетители толпой вышли и трактир опустел.

Над тростниками показалась верхушка большого паруса. Когда на одном из поворотов канала явилась барка с музыкой, толпа разразилась криками, словно ее воодушевлял вид красных панталонов и белых перьев, колебавшихся над касками.

Деревенская молодежь вступила по старому обычаю в драку из за обладания барабаном. Парни опускались по грудь в холодную, как лед, воду, с бесстрашием, заставлявшим стоявших на берегу стучать зубами, как кастаньетами.

Старухи протестовали:

- Сумасшедшие! Схватите воспаление легких!

Однако молодежь подбиралась к барке, и среди смеха музыкантов цеплялась за борт, ссорясь из за обладания огромным инструментом. Мне! Мне! Один из более смелых, устав просить, схватил наконец большой барабан с такой порывистой силой, что чуть не свалил в воду барабанщика и взвалив на плечи инструмент, вышел из воды канала, в сопровождении завидующих товарищей.

Сойдя с барки, музыканты выстроились против трактира Сахара. Они вынули инструменты из чехлов, настроили их и толпа плотной стеной шла за музыкантами, молчаливая и благоговейная, восхищенная этим событием, которое ожидала целый год.

Как только послышались звуки шумного марша, все испытали какой-то странный страх. Привыкший к безмолвию озера слух болезненно воспринимал рев инструментов, от которого дрожали обмазанные илом стены хат. Придя в себя еосле первого смущения, вызванного нарушением обычной тишины деревни, люди весело улыбались, под лаской музыки, доходившей до них, как голос отдаленного мира, как величие таинственной жизни, развертыеавшейся там далеко за волнами Альбуферы.

Женщины разнежились, не зная от чего, и были готовы плакать. Выпрямляя свои согбенные плечи рыбаков, мужчины шли воинственным шагом за музыкантами, а девушки улыбались женихам, с блестевшими глазами и раскрасневшимися щечками.

Музыка проносилась, словно порыв новой жизни над сонливым населением, стряхивая с него оцепенение мертвых вод. Все кричали, не зная почему, приветствовали Младенца Иисуса, бегали шумливыми группами впереди музыкантов и даже старики оживились и были игривы, вак дети, которые сопровождали с картонными лошадками и саблями капельмейстера, восхищаясь его золотыми галунами.

Музыканты прошлись несколько раз взад и вперед по единственной улице Пальмара, растягивая шествие, чтобы удовлетворить публику, заходили в переулки между хатами, достигали канала и снова возвращались на улицу. Вся деревня следовала за ними, аккомпанируя громкими криками наиболее ярким местам марша.

Надо было положить конец этому музыкальному безумию, и музыканты остановились на площади против церкви. Алькальд приступил к их расквартировке. Кумушки оспаривали их друг у друга, смотря по важности инструмента, и барабанщик с своим огромным барабаном направился к лучшей хате. Довольные тем, что показали свои мундиры, музыканты закутались в крестьянские плащи, ругательски ругая сырость и холод Пальмара. Хотя музыканты рассеялись, народ на площади не расходился. На одном конце площади раздалась дробь тамбурина и послышались протяжные звуки волынки, похожие на музыкальный канкан. Толпа апплодировала. То был знаменитый Димбни, игравший каждый год, веселый парень, столь же известный своим пьянством, сколько и музыкальными способностями. Пиавка был его лучшим другом. Когда музыкант приходил на праздники, бродяга ни на минуту с ним не расставался, зная, что в конце концов они по братски пропьют все деньги, полученные от распорядителей. Приступили к розыгрышу самого жирного угря, пойманного за весь год для покрытия издержек на праздник. То был старый обычай, свято соблюдаемый всеми рыбаками. Кому попадался огромный угор, тот хранил его в своем садке, не думая его продавать. Если другому удавалось поймать побольше, сохранялся этот последний, а владелец первого мог свободно распоряжаться своим. Таким образом у распорядителей всегда бывал на лицо самый большой угор, пойманный в Альбуфере.

В этом году честь поймать самого жирного угря выпала на долю дядюшки Голубя. Не даром же он ловил рыбу на первом месте. Старик переживал один из лучших моментов жизни, показывая красавицу-рыбу толпе, еобравшейся на площади. Вот какого он поймал! И дрожащими руками показывал он, похожую да змею, рыбу с зеленой спиною и белым брюхом, толстую как ляжка, на жирной коже которой переломлялся свет. Надо было пронести аппетитную штуку по всей деревне, под звуки волынки, между тем как наиболее уважаемые рыбаки, переходя от одной двери к другой, будут продавать лотерейные билеты.

- На, держи!- Поработай хоть раз!- сказал рыбак, передавая угря Пиавке.

И бродяга, гордясь выраженным ему доверием, пошел во главе, с угрем на руках, сопровождаемый волынкой и тамбуриином и окруженный прыгающей и кричащей детворой. Женщины подбегали, чтобы вблизи посмотреть на огромную рыбу, коснуться её с религиозным благоговением, словно она таинственное божество озера. Пиавка важно отталкивал их. Назад! Назад! Оне испортят ее, трогая ее так часто.

Дойдя до трактира Сахара, он решил, что достаточно насладился восхищением толпы. Болели руки, ослабевшие от лени. Вспомнил он, что уторь не для него и передав его детворе, вошел в трактир, предоставляя лотерее итти своим чередом, с поднятой высоко, как победный трофей, прекрасной рыбой.

В трактире было мало народа. За стойкой стояла Нелета, с мужем и Кубинцем, беседуя о завтрашнем празднике. По старому обычаю распорядителями всегда были те, кто получил во время жеребьевки лучшие нумера, и почетное место досталось Тонету и его компаньону... В городе они заказали черные костюмы, чтобы присутствовать на мессе на первой скамье, и были теперь заняты обсуждением приготовлений к празднику.

На следующий день в почтовой барке приедут музыканты, девцы и знаменитый своим красноречием священник, который произнесет проповедь в честь Младенца Иисуса, мимоходом восхваляя простые нравы и добродетели рыбаков Альбуферы.

На берегу Деесы стоял баркас, нагружавшийся Ниртами для украшения площади, а в одном углу трактира фейерверкер приготовил несколько корзин железных петард, разрывавшихся с громом пушечного выстрела.

На другой день рано утром озеро содрогнулось от треска петард, точно в Пальмаре происходила битва. У канала собрался народ, поедая завтрак, с хлебом. Поджидали музыкантов из Валенсии и говроили о щедрости распорядителей. Хороший распорядитель этот внук дядюшвд Голубя! Не даром же у него под боком деньги Сахара!

Когда приехала почтовая барка, сначала сошел на берег проповедник, толстый поп, важный на вид, с большим саквояжем из красной камки, с облачениями для проповеди. Движимый старыми симпатиями ризничаго, Пиавка поспешил взвалить на свои плечи церковный багаж. Потом спрыгнули на берег члены музыкальной капеллы, девцы с лицами обжор и завитыми волосами, музыканты со скрипкою или флейтой в зеленых чехлах под мышкой, и дисканты, отроки с желтыми лицами и синими кругами под глазами, с выражением преждевременной испорченности. Все говорили о знаменитом "чесноке и перце", который так умели готовить в Пальмаре, словно они совершили путешествие, только для того, чтрбы поесть.

Рыбаки предоставили им войти в деревню, не двигаясь с места. Они хотели вблизи посмотреть на таинственные инструменты, сложенные у мачты барки. Некоторые парни уже принялись переносить их на берег. Литавры вызвали удивление и все обсуждали вопрос о назначении этих котлов, очень похожих на те, в которых варили рыбу. Контрбасы были встречены овацией и народ бежал до самой церкви вслед за теми, кто несли эти толстыя гитары.

В десять началась месса. Площадь и церковь благоухади запахом пахучей растительноети Деесы. Ил исчезал под толстым слоем листьев. Церков была освещена множеством сальных и восковых свечей и снаружи производила впечатление темного неба, испещренного бесконечным количеством звезд.

Тонет все устроил как нельзя лучше, вникал во все, даже в вопрос, какая музыка будет на празднике. Он и слышать не хотел о знаменитых мессах, за которыми люди засыпают. Оне хороши для горожан, привыкших к операм. В Пальмаре, как во всех валенсианских деревушках, требуется месса Мержаданте.

Женщины были тронуты, слушая как теноры задевали в честь Младенца Иисуса неополитанские баркаролы, а мужчины сопровождали кивками головы ритм оркестра, дышавшего сладострастной томностью вальса. Такая музыка веселит душу, говорила Нелета: она лучше театральной и полезна для души. А на площади с треском разрывались петарды, так что дрожали стены церкви и то и дело заглушались пение певчих и слова; проповедника.

По окончании мессы толпа осталась на площади в ожидании еды. Оркестр, забытый после блеска мессы, заиграл на противоположном конце. Народ чувствовал себя превосходно в этой атмосфере пахучих растений и порохового дыма и думал о котелке. в хате, в котором варились лучшие птицы Альбуферы.

Прежняя нищенская жизнь казалась теперь каким-то далеким миром, куда они больше не вернутся.

Весь Пальмар был убежден, что навсегда вступил в царство изобилия и счастия. Подвергались обсуждению выспренния фразы проповедника, посвященные рыбакам. Говорили о полунции, которую он получал за проповедь, и о массе денег, которых, по всем вероятиям, стоили музыканты, фейерверк, запачканная воском ткань с золотой бахромой, украшавшая вход в церковь и оркестр, оглушавший их своим воинственным ревом. Люди поздравляли Кубинца, державшагося натянуто в своем черном костюме, и дядюшку Голубя, смотревшего на себя, как на господина Пальмара. Нелета важно прогуливалась среди женщин в своей богатой мантилье, наброшенной на самые глаза, показывая свои перламутровые четки и молитвенник из слоновой кости, подаренный ей в день свадьбы. На Сахара никто не обращал внимания, несмотря на его величественный вид и большую золотую цепь, болтавшуюся на его животе. Точно не его деньгами оплачивался праздник. Все поздравления выпадали на долю Тонета, хозяина Главного Пути. В глазах рыбаков, кто не принадлежал к Общине, не стоил уважения. И в душе трактирщика накипала ненависть к Кубинцу, который мало по малу завладевал его собственностью.

Весь день он был не в духе. Угадывая его душевное оостояние, жена старалась быть любезной во время большого обеда, которым в верхнем этаже трактира угощали проповедника и музыкантов. Она говорила о болезни бедного Пако, которая часто повергает его в адское настроение и просила всех, извинить его. Когда после обеда почтовая барка увезла валенсианцев, и возмущенный Сахар остался один с женой, он дал выход своему желчному настроению.

Он не потерпит больше у себя Кубинца! С дедом он в хороших отношениях, тот работник, исполняющий все пункты договора. А этот Тонет лентяй. (Смеявшийся над ним, тративший его деньги, чтобы жить, как принц. А какие у него заслуги, кроме счастья, выпавшего на его долю в день розыгрыша. Он отнял у него даже то ничтожное удовольствие, которое он мог бы получить взамен такой массы потраченных на праздник денег. Все благодарят Тонета, точно он - Сахар - ничто, точно не он дал из своего кошелька деньги для эксплуатации места и точно не ему обязаны всеми результатами ловли. В конце концов он выбросит на улицу этого бродягу, хотя бы пришлось отказаться от предприятия.

Обезпокоенная угрозой, Нелета вмешалась. Пусть он успокоится! Ведь он сам разыскал Тонета. К тому же к Голубям она относится как к родной семье. Они помогали ей в трудные дни. Сахар с ребяческим упрямством повторял свои угрозы. Против дядюшки Голубя он ничего не имеет. С ним он готов итти, куда угодно. Что же касается Тонета, то пусть он или исправится или он порвет с ним. Пусть каждый знает свое место: он не желает делить свою прибыль с этим франтом, который только эксплуатирует его и бедного деда. Не легко было ему нажить деньги и он не потерпит таких злоупотреблений.

Беседа супругов приняла такой горячий оборот, что Нелета заплакала и не хотела итти вечером на площадь, где устраивался бал. Большие восковые свечи, служившие в церкви при похоронах, освещали площадь. Димони играл на волынке старинные валенсианские контрдансы, или торрентский танец, и пальмарские девушки чопорно плясали, взяв друг друга за руку, меняя кавалеров, как дамы в напудреных париках, переодевшияеся в костюм рыбачек, чтобы при свете факелов протанцовать "павлиний танец". Потом танцовали "один и два", более живой танец, сопровождавшийся пением. Парочки с увлечением носились и когда девушки, кружась, как волчек, обнажали чулки под вращавшимся колесом юбок, раздавалась буря криков и смеха, похожаго на ржанье.

Еще полночь не наступила, как холод положил конец празднику. Семьи вернулись в свои хаты. На площади осталась только молодежь, народ веселый и бравый, проводивший оба праздничных дня в беспрерывном пьянстве. Они являлись с ружьем за спиной, словно в деревне, где все друг друга знали, надо было иметь под руками оружие, чтобы развлекаться.

Устраивались альбы. По старому обычаю всю ночь предполагалось переходить от двери к двери и петь хвалу всем женщинам Пальмара, молодым и старым. Для этой церемонии певцы запаслись бурдюком вина и несколькими бутылками водки, несколько музыкантов из Катаррохи, люди славные, согласились акомпанировать волынке Димони своими духовыми инструментами. Предшествуемая факельщиком серенада началась среди холодной и темной ночи.

Вся пальмарская молодежь с старыми ружьями на плечах шла тесной группой между волынкой и музыкантами, держа, из боязни прикосновения холодной меди, свои инструменты в руках, спрятанных под плащем. Пиавка замыкал шествие, неся бурдюк с вином. Часто он считал нужным снять с себя ношу и приготовить стаканчик для "подкрепления".

Один из певцов начал петь, сопровождая первые два стиха мелкой дробью тамбурина и ему отвечал другой, дополняя строфу другими двумя стихами. Обыкновенно эти последние были наиболее злы и между тем, как волынка, и духовые инструменты покрывали окончание строфы шумной "ритурнелью", молодежь разрежалась криками, резким ржанием и выстрелами в воздух.

Сам чорт сегодня ночью не заснул бы в Пальмаре! Лежа, в постели, женщины мысленно сопровождали серенаду, вздрагивая от шума и выстрелов и угадывая её путь от одной двери к друтой по ядовитым намекам, которыми приветствовался каждый житель деревни.

Во время этой экспедиции бурдюк Пиавки никогда почти не бывал в покое. Стаканы переходили из рук в руки, согревая певцов среди холодной ночи и чем более хриплыми становились голоса, тем более блестели и сверкали глаза.

На одном углу двое юношей вступили в рукопашную из-за вопроса, кому выпить раньше и, надавав друг другу несколько пощечин, отошли на несколько шагов, приложив ружье к щеке. Остальные вмешались и отняли у них оружие. Пусть идут спать! Они слишком много выпили! В постель их! И певцы альбы продолжали свое шествие с пением и ржаньем. Такие инциденты были необходимой частью развлечения и повторялись каждый год.

После трехчасовой медленной ходьбы по деревне все были пьяны. Димони склонил голову, полузакрыл глаза и казалось чихал в волынку, которая нерешительно стонала, и точно шаталась на ногах, как сам музыкант. Видя, что бурдюк пуст, Пиавка пожелал петь и под крики "долой, довольно!", прерываемый свистом и ржаньем, импровизировал безтолковые стихи против богачей деревни.

Не оставалось больше вина, однако все решили совершить еще раз половину пути до трактира Сахара, где надеялись возобновить запас вина.

У темного, запертого трактира певцы альбы встретили Тонета, запахнувшагося до самых глаз в свой плащ, из под которого виднелось дуло ружья. Кубинец боялся болтливости этих людей. Вспоминалось, что он сам делал в такие ночи и он решил сдержать их своим присутствием.

Шествие, подавленное опьянением и усталостью, казалось, вновь ожило при виде трактира Сахара, словно сквозь щели двери до них доносился аромат винных бочек.

Один из толпы запел почтительный стих в честь сеньора дон Пако, льстя ему, чтобы тот открыл дверь, называя его "цветом дружбы" и обещая всеобщия симпатии, если он наполнит бурдюк. Трактир оставался безмолвным. Ни одно окно не открылось. Внутри не слышалось ни малейшего шума.

Во второй строфе они были с бедным Сахаром уж на "ты". Голоса певцов дрожали от возбуждения, позволяя ожидать целый дождь ругательств.

Тонет обнаруживал беспокойство.

- Что это такое? Не будьте свиньями!- говорил он друзьям с отеческим тоном.

Но парням было не до советов. Третья строфа была посвящена Нелете "самой хорошенькой женщине Пальмара". Ей выражалось сочувствие, что она вышла замуж за этого скрягу Сахара, который ни на что не годен! Начиная с этой строфы серенада превратилась в ядовитый букет самых позорящих намеков. Собрание веселилось. Теперь стихи им казались даже вкуснее вина и они смеялись с тем увлеченьем, с которым деревенский люд привык развлекаться за счет несчастных. Они с бешеным удовольствием действовали сообща против рыбака, у которого стащили вершу, стоившую несколько реалов, и как безумные смеялись, когда у кого-нибудь отбивади жену.

Тонет дрожал от беспокойства и гнева были моменты, когда он хотел бежать, предчувствуя, что его друзья пойдут еще дальше, но его удерживала гордость и призрачная надежда, что его присутствие послужить для них уздой.

- Смотрите! Выстрелю!- говорил он с глухой угрозой.

Однако певцы считали себя самыми бесстрашными молодцами деревни. Это были драчуны, увидевшие свет, когда Тонет скитался за морем. Они хотели показать, что Кубинец не внушает им никакого страха и смеялись над его увещаниями, немедленно же импровизируя стихи, когорые бросали, как бомбы, в трактар.

Один паренек, племянник свояченицы Сахара вызвал наконец гнев Тонета. Он спел стих о компаньонах, Сахаре и Кубинце, о том, что они не только сообща эксплуатируют главный путь, но и поделили между собою Нелету. Стих кончался уверением, что скоро у трактирщицы будет наследник, которого она тщетно ждала от мужа.

Кубинец одним нпрыжком вскочил в скмую середину и при свете факела видно было, как он замахнулся прикладом ружья и стал им бить по лицу певца. Так как парень успел ускользнуть и схватился за ружье, Тонет отскочил назад и, почти не целлсь, выстрелил. Поднялась суматоха. Пуля прорезала воздух, однако Пиавка, которому почудилось, что он слышал, как она прожужжала около его носа, бросился на землю с громкам воем:

- Меня убили! Убийца!

С шумом отворялись в хатах окна, в них появлялись белые тени, и некоторые из них продвигали в отверстие дуло ружья.

Тонета мигом разоружили, его держали, придавили к стене, он вырывалгся, как бешеный, борясь, чтобы вытащить нож из-за кушака.

- Отстаньте!- кричал он с пеной у рта. Отстаньте. Я убью этого негодяя!

Алькальд и стража, следовавшая до пятам за певцами альбы, предвидя скандал, вмешались в ряды боровшихся. Отец Микель с карабииом в руке раздавал направо и налево удары с тем удовольствием, которое ему доставляла возможность безнаказанно бить, обнаруживая свою власть.

Начальник карабинеров проводил Тонета до его хаты, угрожая своим маузером, а племянника свояченицы отвели в хижину, чтобы смыть кровь от ударов прикладом.

Труднее было справиться с Пиавкой. Он бился на земле, уверяя среди похожих на блеяние криков, что его убили. Ему влили последния капли вина из бурдюка, чтобы привести в себя. Довольный принятым лекарством, он клялся, что его прострелили на вылет и что он не может встать. Догадавшись о его притворстве, энергичный поп дал ему наконец вместо лекарства два пинка ногой и тот сразу вскочил.

Алькальд дал приказ, чтобы певцы альбы шли своей дорогой. Они уже достаточно славили Сахара. Чиновник чувствовал к трактирщику то уважение, которым пользуется в деревнях богач и хотел избавить его от новых неприятностей.

Серенада разочарованно отправилась дальше. Тщетно Димони извлекал гаммы из волынки. Видя бурдюк пустым, певцы чувствовали себя так, как будто у них стянуто горло.

Окна закрылись, улица опустела, однако отставшим любопытным казалось, когда они уходили, что в верхнем этаже трактира слышатся голоса, шум падающей мебели и словно отдаленный плач женщины, прерываемый глухими возгласами бешеного голоса.

На другой день во всем Пальмаре только и было речи о событии во время альбы перед домом Сахара.

Тонет не осмеливался показаться в трактире. Он боялся того неловкого положения, в которое его поставило неблагоразумие товарищей. Все утро он бродил на площади у церкви, и не решался итти дальше, видя издали дверь трактира, переполненного народом. Был последний день забавы и безделья.

Праздновался праздник Христа, и вечером музыка должна была отправиться назад в Катарроху, оставляя Пальмар на целый год, погруженным в монастырскую тишину.

Тонет обедал в хате с отцом и Подкидышем. Не желая вызвать толки кумушек, они оба скрепя сердце решили прекратить на три дня свою тяжелую борьбу против озера. Дядюшка Тони, повидимому, ничего не знал о происшествиях ночи. Так можно было по крайней мере судить по его серьезному, как всегда, лицу. К тому же неутомимый работник ни на минуту не могь предаться отдыху и провел время, исправляя изъяны, причиненные хате зимой.

Подкидыш повидимому кое-что знала. Это нетрудно было прочесть в её чистых глазах, скрашивавших её безобразие. В её сочувственном и нежном взгляде, которого она не отводила от Тонета, дышал страх за ту опасность, которой он подвергся прошлой ночью. Когда на мгновение оба молодых человека остались одни, она скорбно воскликнула: Господи Боже! Если отец узнает, о происшедшем! Как он будет убиваться!

Дядюшка Голубь не появился в хате. Очевидно, он обедал с Сахаром. Вечером Тонет встретил его на площади. На его морщинистом лице ничего не отражалось. Сухо посоветовал он внуку пойти в трактир. Дядюшка Пако хочет с ним поговорить.

Тонет не спешил с этим посещением. Он остался на площади, где оркестр выстраивался, чтобы в последний раз сыграть то, что пальмарцы называли "маршем угрей". Музыканты считали бы себя обманутыми, если бы, возвращаясь из Пальмара, не привезли бы своим какой-нибудь рыбы. Каждый год перед возвращением они ходили по деревне, играя последний марш. Перед барабаном несколько детей собирали в корзину то, что даст каждая рыбачка: угрей, линей и вьюнов.

Музыканты заиграли, медленно двигаясь вперед, чтобы рыбачки имели возможность передать свои подарки. В эту минуту Тонет решился войти в трактир Сахара.

- Добрый вечер, кавалльерос!- весело вскрикнул он, чтобы еридать себе мужества.

Из-за стойки Нелета бросила на него загадочный взгляд и склонила голову, чтобы он не увидел её ввалившихся глаз и покрасневших от слез век.

Сахар ответил из глубины трактира, величественно указывая на дверь во внутренние аокои:

- Иди, иди. Нам надо поговорить.

Оба мужчины вошли в прилегавшую к кухне комнату, служившую иногда спальней охотникам, приезжавшим из Валенсии.

Сахар не дал компаньону время сесть. Он весь побагровел. Его глаза блестели более обыкновенного между жирными наростами щек и его короткий, круглый нос дрожал, как от нервного тика. Дядюшка Пако начал беседу. Это должно кончиться. Они уже не могут ни продолжать вместе дело, ни быть друзьями. И когда Тонет пробовал возражать, толстый трактирщик, испытывавший мимолетный подъем энергии, быть может последний в жизни, остановил его движением. Ни слова. Это бесполезно. Он хочет подвести итог. Даже дядюшка Голубь считает его правым. Они вступили в дело на таких началах, что он даст деньги, а Кубинец внесет свой труд. Деньги он дал, а вот труда компаньона не видать. Сеньор живет на широкую ногу, а бедный дед убивает себя, работая на него. И если бы только это! Он вел себя в доме, как у себя. Можно было подумать, что он хозяин трактира. Он ел и пил лучшее, распоряжался кошельком, словно не он - Сахар - хозяин. Он позволяет себе вольности, о которых он - Сахар - не хочет вспоминать. Он завладел его собакой, ружьем, и - как теперь говорят - даже его женой.

- Это ложь!.. ложь!- кричал Тонет со страхом виновнаго.

Сахар посмотрел на него так, что молодой человек испугался и насторожился. Конечно, это ложь. Он тоже так думает. И это хорошо для Тонета и Нелеты, ибо если бы он только отдаленно подозревал, что те свинства, о которых пели прошлой ночью эти канальи,- правда, то он свернул бы ей шею, а ему пустил бы пулю в лоб. Что он в самом деле думает! Дядюшка Пако человек добрый, но несмотря на болезнь он человек как все, когда дело касается его собственности.

И дрожа от глухого гнева, трактиршик ходил взад и вперед, как старая больная лошадь, но благородной расы, способная до конца жизни подниматься на дыбы. Тонет глядел с удивлением на старого авантюриста, который несмотря а свою болезненную леность, разжиревший и потучневший, снова обретал энергию свободного от всяких колебаний борца былых времен.

В тишине дома отдавалось эхо далеких медных труб музьпсантов, ходивших по деревне.

Сахар сяова начал говорить, и слова его сопровождались все более приближавшейся музыкой.

Да. Все ложь! Но он не желает служить посмешищем для деревни. Ему надоело вечно видеть Тонета в трактире, надоела эта его братская фамильярность с Нелетой. Он не желает видеть в своем доме этой двусмысленнои дружбы! Довольно! Он вполне солидарен с дядюшкой Голубем. Впредь они одни будут эксплуатировать главный путь, и дед уже устроит так, чтобы внук получал свою часть. Между Тонетом и Сахаром все кончено. Если он не согласен, пусть скажет. Правда, он, Тонет, хозяин места, доставшагося ему до жребию, но тогда дядюшка Пако возьмет свои сети и деньги, Тонет возбудит недовольство деда, и - посмотрим, как он один справится с делом.

Тонет не возражал и не противодействовал. Раз дед согласен, то хорошо.

Музыка достигла трактира, остановилась и от её гармонического шума содрогались стены.

Сахар повысил голос, чтобы его было слышно. Раз вопрос о деле покончен, им остается только еще поговорить, как мужчинам. С авторитетом мужа, не желающего, чтобы над ним смеялись, и человека, который, раз решившись, мог выставить за дверь назойливого посетителя, запретил он Тонету бывать в трактире. Понял он? Кончилась дружба! Это лучшее средство, положить конец сплетням и лжи. Дверь трактира отныне должна быть для Кубинца такой высокой,- как колокольня Мигилете в Валенсии.

И между тем, как тромбоны бросали свои громкие, как рев, звуки в дверь трактира, Сахар выпрямил свое шаровидное тело, поднялся на цыпочки и поднял руку к потолку, как бы желая выразить ту огромную, неизмеримую высоту, которая впредь должна разделять Кубинца от трактирщика и его жены.

VII.

Проведя два дня вне трактира, Тонет понял, как сильно любит Нелету.

Порой к его отчаянию примешивалась мысль о потере того приятного и веселаго существования, которым он раньше пользовался, о том изобилии, в которое он погружался, как в волны блаженства. Кроме того, недоставало ему очарования тайной любви, о которой догадывалась вся деревня, нездорового удовольствия ласкать свою возлюбленную среди опасности, почти в присутствии мужа и посетителей, всегда рискуя быть накрытым.

Изгнанный из трактира Сахара он не знал, куда итти. Пробовал найти друзей в других трактирах Пальмара, жалких хатах, с одним только маленьким боченком, куда лишь изредка заходили выпить люди, не имевшие, ввиду сделанных долгов, возможности посетить трактир Сахара. Тонет бежал от этих кабаков, словно царствующая особа, по ошибке попавшая в харчевню.

Дни он проводил, скитаясь по окрестностям деревни. Когда эти скитанья ему надоедали, он уходил в Салер, Перельо, в гавань Катаррохи, куда-нибудь, лишь бы убить время. Он, обыкновенно столь ленивый, целыми часами работал веслом в лодке, чтобы навестить друга только для того, чтобы выкурить с ним сигару.

Оботоятельства вынуждали его жить в хате отца, и он с некоторым бездокойством смотрел на Тони, порой угадывая по его лицу, что он знает обо всем случившемся. От скуки Тонет изменил поведение. Вместо того, чтобы иерекочевывать из одного конца Альбуферы на другой, словно посаженное в клетку животное, уж лучше помочь бедному отцу. Начиная с следующего дня он, как в былое время, со свойственной ленивым людям, когда они решатся работать, преходящей напряженностью вырывал ил со дна каналов. Тони поблагодарил его за это раскаяние тем, что перестал хмурить брови и заговорил с ним.

Он знает все. Все произошло так, как он предсказывал. Тонет изменил традициям Голубей и отец глубоко страдал, слыша, что говорят о его сыне. Для него было тяжелым ударом видеть, как сын живет на счет трактирщика и отбивает у него жену.

- Это ложь... ложь!- отвечал Кубинец со страхом человека, сознающего себя виновным. Это клевета!

Тем лучше. Тони был бы рад, если бы это было так. Самое главное было то, что он избавился от опасности. Теперь надо работать, быт честным человеком, помочь отцу в его стремлении засыпать болото землей. Когда болото превратится в поле, когда пальмарцы увидят, как двое Голубей собирают с него много мешков риса, он - Тонет - встретит подругу. Он может тогда выбрать себе одну среди девушек в ближайших деревнях. Богатому человеку ни в чем не бывает отказа.

Ободренный словами отца, Тонет с истинным остервененьем отдавался работе. Бедная Подкидыш работала рядом с ним еще больше чем, когда бывала одна с отцом. Кубинец вечно находил, что она работает слишком мало. Он был требователен и груб с бедной девушкой. Он нагружал ее, как животное, хотя сам первый начинал устават. Задыхаясь под тяжестью корзин с землей и постоянной работы веслом, бедная Подкидыш тем не менее радостно улыбалась, а вечером когда, вся разбитая, готовила ужин, она с благодарностью глядела на своего Тонета, этого блудного сына, который так много заставил отца страдать, а теперь благодаря хорошему поведению позволял стойкому труженику ясно и доверчиво глядеть в будущее.

Однако Кубинец отличался невыдержанной волей. После бурных порывов активности в нем брала верх властная и безграничная лень.

После месяца такой работы Тонет утомился, как и прежде. Значительная часть поля была уже засыпана, оставались однако глубокие ямы, приводившие его в отчаяние, бездонные дыры, через которые снова вливалась вода, медленно подтачивая нагроможденную с таким трудом землю. Кубинец испытывал страх и разочарование перед огромностью предприятия. Привыкший к роскошной жизни в трактире Сахара, он возмущался при мысли о плохой еде Подкидыша, о жидком, безвкусном вине, о черством маисовом хлебе и попорченных сардинках, единственной пище отца.

Спокойствие деда возмущало его. Тот по прежнему бывал в трактире Сахара, словно ничего не случилось. Там он обедал и ужинал, прекрасно сошелся с трактирщиком, довольным тем, как старик эксплуатировал свое место. А с внуком он не желал делиться! С ним он не говорил ни слова, когда виделся вечером в хате, словно он не существует, словно не он хозяин пути!

Дед и Сахар хотят эксплуатировать его и останутся с носом. Быть может все негодование трактирщика не имело другой цели, как отделаться от него, чтобы увеличить свой доход. И с той жадностью, жестокой и бездушной, свойственной деревенскому люду, который в денежных делах не считается с родственными чувствами, Тонет накинулся на Голубя однажды ночью, когда тот собирался на ловлю. Он - Тонет - главный хозяин места, а вот уже сколько времени не видал ни одного сентима. Правда, он хорошо знает, что улов не такой блестящий, как в прежние годы, но дела все таки идут, и дед и дядюшка Пако положили в кошелек не один дуро. Он знает это от скупщиков угрей. Пусть дадут ему ясный отчет. Он хочет иметь свою часть или он отберет место и поищет себе менее хищных компаньонов.

Дядюшка Голубь, считавший себя неограниченным господином над всеми членами семьи, в дервую минуту хотел разможжить внуку голову веслом, но вспомнил о неграх, которых Кубинец убивал в далеких странах. Чорт возьми! Взрослаго нельзя бить, хоть он и принадлежит к семье. К тому же угроза отнять место для ловли испугала его.

Дядюшка Голубь дустился в мораль. Если он не дает ему денег, то потому, что знает его характер. Деньги - погибель юношей. Он пропьет их, проиграет бездельникам под тенью какой-нибудь хаты в Салере. Лучше если деньги сохранит дед и это будет лишь на пользу Тонету. Если дед умрет, кому как не внуку, будет прирадлежать все его состояние?

Однако Тонет не хотел довольствоваться одними надеждами. Он хочет получить свое или отберет место. И после тяжелых ссор, продолжавшихся более трех дней, рыбак, наконец согласился однажды вечером вынуть из-за пояса кошелек, и со скорбным лицом отсыпать несколько дуро. Может взят их! Жид! Злодей! Как только он их истратит в несколько дней, пусть снова придет, пусть не имеет угрызений. Какое ему дело, если дед издохнет. Он уже ясно представляет себе свое будущее, представляет его себе с ужасом. Он будет работать, как раб, чтобы внук мог жить барином. И он совсем удалился от Тонета, словно потерял навсегда то небольшое чувство, которое когда-то питал к нему.

Получив деньги, Кубинец не вернулся в хату отца. Он пожелал занятъся от нечего делать охотою, вести жизнь стрелка, питаясь тем, что застрелит, и начал с того, что купил себе ружье лучше тех почтенных пищалей, которые хранились дома. Пиавка, изгнанный из трактира Сахара на другой день после удаления Тонета, ходил вокруг него, видя его праздным, разочаровавшимся в работе, которую исполнял в хате отца.

Кубинец сошелся с бродягой. Он был хорошим товарищем, который мог быть ему полезен. У него была хата, правда, похуже собачьей конуры, однако она могла служить им убежищем. Тонет будет охотником, Пиавка - собакой. Все у них будет общее: еда и вино. Подходит это бродяге? Пиавка был обрадован. Он тоже внесет свою часть в общее хозяйство. Он превосходно умеет вытаскивать верши из каналов и забрав улов, снова опускать их в воду. Он не походил на некоторых бессовестных воришек, которые, по словам пальмарцев, похищали не только душу, но и тело, то есть самые сети. Тонет будет заботиться о мясе, он - о рыбе. Так и порешили. С тех пор только изредка видели в деревне внука Голубя с ружьем на плече, комически посвистывавшего Пиавке, шедшему вслед за ним с опущенной головой, и хитро озиравшемуся по сторонам, нет ли чего-нибудь под руками, что можно было бы стащить.

Целыми неделями они жили в Деесе жизнью первобытных людей. Во время своей спокойной жизни в Пальмаре, Тонет часто с грустью вспоминал годы войны, среди безграничной свободы, лицом к лицу с военными опасностями. Всегда глядя в глаза смерти, не видишь ни препятствий, ни преград и с карабином в руке исполняешь все свои прихоти, подчиняясь лишь закону необходимости.

Привычки, появившиеся у него в годы воинственяой жизни в лесу, вновь воскресли теперь в нем в Деесе, в двух шагах от местечек, где существовали и законы и власти. Из сухих сучьев оба товарища строили себе в каком-нибудь уголке леса шалаш. Когда их мучил голод, они убивали пару кроликов или диких голубей, порхавших среди сосен. Когда им нужны были деньги на вино, или патроны, Тонет брал ружье и утром набивал дичи, которую бродяга продавал в Салере или в гавани Катаррохе, и возвращался домой с бурдюком, который прятался в кустах.

Ружье Тонета, дерзко раздававшееся по всей Деесе, было угрозой для сторожей, которым пришлось расстаться с своей прежней спокойной жизнью отшельников.

Пиавка стоял на стороже как собака, между тем как Тонет охотился. Увидев своими зоркими глазами бродяги приближение врагов, он свистал товарищу и они прятались. Часто преследователи встречались с внуком Голубя лицом к лицу, но каждый раз он гордо настаивал на своем желаньи продолжать жить в Деесе. Однажды сторож выстрелил в него, но тотчас услышал в виде грозного ответа свист пули около головы. Против прежнего солдата доносы были бесполезны. Он был человек пропащий, не боявшийся ни Бога, ни чорта. Он стрелял так же хорошо, как дед и если он посылал пулю мимо, то потому, что хотел сделать предостережение. Чтобы с ним покончить, надо было просто убить его. Сторожа, имевшие большие семьи, вступили в конце концов в молчаливое соглашение с дерзким охотником и когда раздавался выстрел его ружья, они делали вид, что плохо расслышали и всегда бежали в противоположный конец.

Отовсюду изгнанный, всеми битый, Пиавка чувствовал себя сильным и гордым под покровительством Тонета и когда он показывался в Салере, он глядел на всех с дерзостью мопса, чувствующего свою безопасность под охраной хозяина. Взамен этого покровительства он исполнял роль сторожа и когда порой аоказывалась пара жандармов из уэрты Русафы, Пиавка угадывал их, раньше чем видел, точно чуял их.

- Треуголки идут!- говорил он товарищу.

В те дни, когда до соседству с Деесой виднелись желтые ремни и лакированные треуголки, Тонет и Пиавка уходили на Альбуферу. Сев в одну из лодок Голубя, они переезжали от заросли к заросли, стреляя ло птицам, которых подбирал бродяга, привыкший даже зимой входить в воду по самый подбородок. Бурные ночи, темные и дождливые, которые Голубь ожидал, как манны небесной, из-за предстоявшего богатого улова, Тонет и Пиавка проводили в хате последнего, сбившись в угол, так как вода целыми струями вливалась сквозь щели крыши.

Тонет находился в двух шагах от отца, но избегал его, боясь его сурового и грустного взора. Подкидыш осторожно приходила, чтобы принести Тонету чистое белье, и заботливо исполнить ту работу, которую может сделать только женщина. Утомленная дневным трудом, бедная девушка чинила при свете фонаря лохмотья, сидя около обоих бродяг, не обращаясь к ним с словами упрека, только изредка бросая на брата взгляд, полный муки.

Проводя ночи вдвоем, они, не переставая пить, говорили о своих сокровенных думах. Привыкнув по примеру Пиавки к беспрестанному пьянству, Тонет не удержался и сообщил товарищу тайну своей любви к Нелете.

В первое мгновение бродяга хотел возражать. Не хорошо это! "Не пожелай жены ближняго". Потом из благодарности Тонету стал находить извинения и оправдания для его вины, с грубой казуистичностыо старого ризничаго. Они, конечно, имеют некоторое право любить друг друга. Если бы они сошлись после брака Нелеты, их грех был бы велик. Но они знали друг друга еще детьми. Они считались женихом и невестой. Вина на стороне Сахара который вмешался, когда его не просили. Он расстроил их отношения. По делом ему! И вспоминая о том, как часто толстяк выгонял его из трактира, он смеялся довольным смехом над его семейной бедой, считая себя отомщенным.

Когда вино в бурдюке приходило к концу и фонарь гас, Пиавка, закрыв пьяные глаза, говорил безтолково о своих верованиях.

Привыкнув к его болтовне, Тонет спал, не слушая его, между тем, как соломенная крыша хаты тряслась от порывов ветра и дождь просачивался через нее.

Пиавка, не уставая, говорил. Почему он такой несчастный? Почему страдает Тонет, тоскует и скучает с тех пор, как не может видеться с Нелетой? Почему в мире царит несправедливость? Почему в погоне за деньгами народ живет не так, как велит Бог?

И приблизившись к уху Тонета, он пробуждал его, таинственным голосом говоря о скором осуществлении своих надежд. Приближаются хорошие времена. Он уже родился. Пиавка видел Его, как вот видит Тонета и Он коснулся своей божественно-холодной рукой его - бедного грешника. И в десятый раз рассказывал он о своей таинственной встрече на берегу Альбуферы. Он возвращался из Салера с пакетом патрон для Тонета и по дороге вдоль озера он испытал такое глубокое волнение, словно приближается что-то такое, что парализует его силы. Ноги подкосились и он упал на землю, желая заснуть, уничтожиться, не просыпаться больше.

- Ты просто был пьян!- говорил Тонет в этом месте рассказа.

Пиавка протестовал. Нет! Он не был пьян. В тот день он мало выпил. Доказательством может служить то, что он не спал, хотя тело и отказывалось ему служить.

Вечер кончался. Альбуфера окрасилась в темный цвет. Вдали над горами небо было залито красными волнами крови и на этом фоне Пиавка увидел человека, шедшего по дороге и остановившагося около него.

Бродяга содрогался при одном воспоминании. У Него было грустное и нежное лицо, борода разделенная на двое, и длинные волосы. Как Он был одет? Он помнит только белый хитон, нечто в роде туники или очень длинной блузы, а на плечах у него был подавлявший его своей тяжестью какой-то предмет, которого Пиавка не мог одределить. Быть может, то было новое орудие пытки и казни, символ нового искупления человечества. Он склонился над ним и весь свет сумерек, казалось, сосредоточился в его глазах. Он протянул одну руку и коснулся пальцем лба Пиавки. От этого прикосновения холод пронизал его до самых костей, от головы до пят. Нежным голосом прошептал он несколько гармонических и странных слов, которых не разобрал бродяга, и удалился улыбаясь, тогда как он от сильного волнения впал в глубокий сон, и проснулся только несколько часов спустя, когда кругом стояла глубокая ночь.

Больше он не видал Его, но он убежден, что это именно Он. Он снова пришед в мир, чтобы спасти свое дело, запятнанное людьми. Снова Он находится в поисках бедных, смиренных духом, жалких рыбаков лагун. Пиавка будеть одним из избранных. Не даром же Он коснулся его своей рукой. И бродяга с рвением верующего объявил о своем намерении покинуть товарища, как только снова явится желанный мессия.

Тонет возражал сердито, так как сон его был нарушен, и угрожал ему суровым голосом. Пусть замолчит! Сколько раз он ему говорил, что это не более, как пьяный бред! Если бы он был трезв, как и следовало бы быть, раз он исполняет поручения, он понял бы, что таинственный человек никто иной, как итальянский бродяга, который два дня в Пальмаре точил ножи и ножницы, имея за спиной точильныи станок.

Из страха перед рукой покровителя Пиавка утиолкал. Тем не менее его вера была оскорблена и возмущалась вульгарными объяснениями Тонета. Он еще увидит Его! Он убежден, что снова услышит его нежный и странный говор, почувствует на лбу холодное прикосновение Его руки, увидит Его добрую улыбку. Его приводила в уныние только мысль, что встреча может повториться к концу вечера, когда после неоднократного утоления жажды он плохо держится на ногах.

Так проводили зиму оба товарища. Пиавка лелеял самые безумные мечты, Тонет думал о Нелете, которую больше не видал, потому что во время своих редких путешествий в Пальмар молодой человек останавливался на церковной площади и не осмеливался подойти к трактиру Сахара.

Под влиянием этой продолжавшейся целые месяцы разлуки в памяти его воскресало былое счастье и на расстоянии оно принимало увеличенные размеры. Образ Нелеты наполнял его душу. Он видел ее в лесу, где они детьми заблудились, на озере, где они отдались друг другу под сладкими таинственными чарами ночи. В царстве воды и ила, где протекала его жизнь, он не мог сделать ни одного движения, чтобы не натолкнуться на воспоминание о ней. Возбужденный воздержанием и бродячей жизнью, Тонет спал несколько ночей тревожным сном и Пиавка слышал, как он звал Нелету с ревом беспокойного самца. В порыве безумной страсти Тонет почувствовал необходимость увидеть ее. Сахар, болезнь которого все усиливалась, отправился в город. В полдень Кубинец смело вошел в трактир. Все обычные посетителй сидели у себя дома и он мог увидет Нелету одну за стойкой.

Бласко-Ибаньес Висенте - Детоубийцы (Ил и тростник). 3 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :