Бласко-Ибаньес Висенте
«Детоубийцы (Ил и тростник). 1 часть.»

"Детоубийцы (Ил и тростник). 1 часть."

Роман.

Единственный разрешенный автором перевод с испанскаго В. М. Фриче.

I.

Как каждый вечер, почтовая барка дала знать о своем приходе в Пальмар несколькими звуками рожка.

Перевозчик, худой человек, с одним отрезанным ухом, переходил от дверей к дверям, собирая поручения в Валенсию, и, подходя к незастроенным местам единственной улицы, снова и снова трубил, чтобы предупредить о своем присутствии рассеянные по берегу канала хижины. Толпа почти голых ребятишек следовала за ним с чувством благоговения. Им внушал уважение этот человек, четыре раза в день переезжавший Альбуферу, увозя в Валенсию лучшую часть улова из озера и привозя тысячи предметов оттуда, из города столь таинственного и фантастического для этой детворы, выросшей на острове тростников и ила.

Из трактира Сахара, главного учреждения Пальмара, вышла группа жнецов с мешками на плечах отыскать себе место на барке, чтобы вернуться к себе домой. Толпами подходили женщиеы к каналу, похожему на венецианский переулок, по краям которого ютились хижины и садки, где рыбаки хранили угрей. В мертвой воде, отливавшей блеском олова, неподвижно покоилась почтовая барка, словно большой гроб, наполненный людьми и поклажей, почти до краев погруженный в воду. Трехугольный парус с темными заплатами кончался полинявшим лоскутком, когда-то бывшим испанским флагом, свидетельствовавшим о казенном характере ветхой барки...

Вокруг неё стояла нестерпимая вонь. Ея доски хранили запах корзин с угрями и грязи сотни пассажиров: то была отвратительная смесь запаха пропотевшей кожи, чешуи рыб, выросших среди ила, грязных ног и засаленного платья. От постоянного сидения скамейки барки лоснились и блестели.

Пассажиры, в большинстве случаев жнецы из Перелльо, что на самой границе Альбуферы, у самого моря, с громким криком требовали, чтобы перевозчик тронулся поскорее в путь. Баржа уже переполнена! В ней нет больше места.

Так оно и было. Однако перевозчик, обращая к ним обрубок отрезанного уха, как будто для того, чтобы их не слышать, медленно расставлял в барке корзины и мешки, которые женщины протягивали ему с берега. Каждый новый предмет вызывал протесты. Пассажиры теснились или меняли место. Новые пришельцы выслушивали с евангельской кротостью дождь ругательств, сыпавшихся на них из уст тех, кто уже устроился. Немного терпения! Пусть им дадут столько места, сколько им Бог даст на небесах! Под тяжестью груза барка погружалась все глубже в воду. Тем не менее перевозчик, привыкший к смелым переездам, не обнаруживал ни малейшего беспокойства. В барке не было уже ни одного свободного места. Двое пассажиров уже сгояли на борту, схватившись за мачту. Другой поместился на носу, точно галион большого корабля. Тем не менее среди всеобщих криков протеста перевозчик еще раз спокойно затрубил в рожок. Боже Праведный! Ужели для разбойника и этого недостаточно? Ужели они проведут весь вечер здесь под лучами сентябрьского солнца, бросавшего косые жгучие лучи, сжигая им спины?

Вдруг воцарилось молчание.

Пассажиры барки увидели, как по берегу канала приближается человек, поддерживаемый двумя женщинами, скелет, белый и дрожащий, с горящими глазами, закутанный в одеяло. Казалось, вода кипела от жары летнего вечера. В барке люди вспотели и каждый старался освободиться от липкого прикосновения соседа. А этот человек дрожал, стуча зубами в ужасных припадках лихорадки, как будто для него мир был окутан вечной ночью. Поддерживавшие его женщины громко протестовали, видя что никто из пассажиров не двигается. Должны же они дать ему место! Это больной работник. Кося рис он заразился проклятой альбуферской перемежающейся лихорадкой и ехал теперь в Русафу лечиться в доме каких-то родственников. Разве они не христиане? Хоть каплю сострадания! Одно местечко!..

И дрожавшее от лихорадки привидение повторяло, как эхо, пресекавшимся от озноба голосом:

- Хоть каплю сострадания!

Его втолкнули в барку, но эгоистическая толпа не расступилась перед ним. Не найдя нигде места, он опустился на дно барки, среди ног пассажиров, в отвратительной обстановке, причем лицо его касалось грязных башмаков и запачканных илом сапог; народ, казалось, привык к таким сценам. Барка служила решительно для всего. Она перевозила съестные припасы, больных и мертвецов. Каждый день она набирала больных, перевозя их в предместье Русафы, где обитатели Пальмара, лишенные всяких медицинских средств, лечились в наемных квартирках от перемежающейся лихорадки. Когда умирал бедняк, не владевший собственной баркой, гроб ставили под скамейку, и пассажиры отправлялись в путь одинаково равнодушно, смеясь и разговаривая, толкая ногами останки покойника.

Когда больной спрятался на дне барки, снова поднялись протесты. И кого еще ждет одноухий? Разве еще кого-нибудь недостает? И вдруг все почти пассажиры встретили взрывами смеха парочку, выходившую из дверей трактира Сахара, у самого канала.

- Дядюшка Пако!- кричали многие. Дядюшка Сахар! Трактирщик, огромного роста человек, толстый, страдавший водянкой, шел маленькими подпрыгивающими шажками, то и дело жалуясь, по детски вздыхая и опираясь на свою жену Нелету, маленькую женщину с беспорядочными рыжими волосами и живыми зелеными глазами, мягко ласкавшими своим бархатом. О! Знаменитый Сахар! Всегда он болен и жалуется, а его жена, с каждым днем все более красивая и очаровательная, царит из-за своего прилавка над всем Пальмаром и Альбуферой. Он страдает болезнью богачей: у него слишком много денег и он пользуется слишком хорошей жизнью! Стоит только посмотреть на его брюхо, на его красное, как медь лицо, на его щеки, которые почти скрывали его круглый нос и заплывшие жиром глаза. Такой болезнью, пожалуй, каждому захочется страдать! Вот если бы ему пришлось зарабатывать себе кусок хлеба, стоя по пояс в воде и кося рис, он не почувствовал бы себя больным!- С трудом поставил трактирщик одну ногу в барку, слабо вздыхая, все попрежнему опираясь на Нелету, ворча на толпу, издевавшуюся над его болезнью. Он знает, как чувствует себя. О Боже! И он устроился на месте, которое ему уступили с той угодливостью, с которой деревенский люд относится к богачам, между тем, как его жена нисколько не смущалась шутливыми комплиментами тех, кто находили ее такой возбужденной и хорошенькой.

Она помогла мужу открыть большой зонтик, поставила рядом с ним корзину с провизией, хотя путешествие не продолжится и трех часов, и попросила наконец перевозчика как можно больше заботиться о её Пако. Он на некоторое время отправляется в свой домик в Русафе. Там его будут лечить хорошие врачи. Бедняк немного болен. Она говорила все это улыбаясь, с невинным видом, лаская глазами смягчившагося перевозчика, который при первых колебаяиях барки закачался, как будто был сделан из желатина. Он не обращал никакого внимания на насмешливое подмигивание толпы, на иронические взгляды, которые переходили от жены на трактиршика, сидевшего сгорбившись на своем месте под зонтиком и вздыхавшего со скорбным ворчанием.

Перевозчик уперся длинным шестом в берег и барка поплыла по каналу, сопровождаемая голосом Нелеты, продолжавшей с загадочной улыбкой просить всех друзей, чтобы они позаботились о её муже.

По мусору на берегу вслед за баркой побежали курицы. Стаи уток махали крыльями около носа, взбаломутившего зеркальную гладь канала, в котором верхом вниз отражались хижины и черные барки, привязанные к садкам с соломенными крышами вровень с водой, украшенными наверху деревянными крестами, которые точно должны были водившихся в ней угрей поставит под покровительство неба.

Выйдя из канала, почтовая барка стала скользить между рисовыми плантациями, огромными полями жидкого ила, покрытыми колосьями бронзовой окраски. Жнецы, погруженные в воду, подвигались вперед с серпами в руке и маленькие лодки, черные и узкие, как гондолы, воспринимали в свои недра снопы, чтобы отвести их на гумно. Посредине этой водяной растительности, представлявшей как бы продолжение каналов, поднимались то там, то здесь, на илистых островах, белые домики, с трубами. То были машины, орошавшие или высушивавшие смотря по надобности поля.

Высокие берега скрывали сеть каналов, широкие шоссе, по которым плыли нагруженные рисом парусные барки. Их корпуса оставались незримыми и большие треугольные паруса скользили над зеленью полей, в вечерней тишине, как призраки, идущие по твердой земле...

Пассажиры рассматривали поля глазами знатоков, высказывая свое мнение об урожае, и жалея судьбу тех, земля которых пропиталась селитрой, уничтожавшей рис.

Барка сколъзила по тихим каналам с желтоватой водой, отливавшей золотистым цветом чая. В глубине, под прикосновением киля, водоросли наклоняли свои головки. Благодаря царившей кругом тишине и зеркальной глади воды тем явственнее слышались все звуки. Когда разговор прекращался, ясно раздавались жалобные вздохи больного под скамейкой и упорное ворчанье Сахара, борода которого упиралась в грудь. От дальних почти невидимьгх барок доносились, усиленные тишиной, звуки удара веслом о палубу, скршгь мачты и голоса рыбаков, уведомлявших о своем присутствии, чтобы избежать столкновения на поворотах каналов.

Одноухий перевозчик оставил шест. Перепрыгивая чероз ноги пассажиров, он бросался от одного конца барки к другому, устанавливая парус, чтобы использовать слабую вечернюю бризу.

Барка въехала в озеро, в ту часть Альбуферы, которая была залолнена камышем и островками, и где приходилось плыть с предосторожностью. Горизонт расширялся. По одну сторону виднелась темная волнистая линия сосен Деесы, отделявшей Альбуферу от моря, почти девственный лес, тянувшийся на целые мили, где пасутся дикие буйволы и живут большие змеи, которых очень немногие видели, но о которых все с ужасом говорят в ночной час. На противоположной стороне - безграничная равнина рисовых полей, теряющаеся на дальнем горизонте у Сольяны и Суеки, сливаясь с отдаленными горами. Напротив - камыши и островки, скрывавшие свободные части озера. Барка скользила между ними, задевая носом водяные растения, касаясь парусом тростников, выдававшихся с берега. Спутанные темные склизикие растения поднимались на поверхность, подобно липким щупальцам, опутывая шест перевозчика, и глаз тщетно старался проникнуть в угрюмую больную фауну, в недрах которой копошились животные, создания ила. Взоры всех выражали одну и ту же мысль. Кто упадет туда, не скоро выберется.

Стадо быков паслось на берегу, среди камышей и болот, на границе с Деесой. Некоторые из них, переплыв к ближайшим островкам, погрузившись по самый живот в грязь, жевали жвачку среди тростника, и когда двигали тяжелыми ногами, то вода издавала громкое бульканье. Некоторые были большие, грязные, с боками, покрыгыми корой, с огромными рогами и слюнящейся мордой. Они дико глядели на нагруженную барку, скользившую между ними, и при каждом движении их голов кругом разлеталось облако больших комаров и снова усаживалось на их кудрявых лбах.

На небольшом расстоянии, на возвышении, представлявшем ничто иное, как узкую полосу ила между двумя пространствами воды, пассажиры барки увиделии сидевшего на корточках человека.

Жители Пальмара знали его.

- Смотрите, Пиавка!- вскричали они.- Пьяница Пиавка!

И размахивая шляпами, они громко крича спрашивали его, где он выпил утром и не думает ли он здесь переночевать. Пиавка оставался неподвижее, потом, выведенный из терпения смехом и криками пассажиров, встал, сделал легкий пируэт, ударил себя несколько раз по задней части тела, с выражением презрения, и снова с серьезным видом присел.

Когда он встал, раздались еще более громкие взрывы смеха, вызванные его странным видом. На шляпе красовался высокий султан из цветов Деесы, а на груди и вокруг лица висели гирлянды из лесных колокольчиков, растуших среди береговых тростников.

Все говорилй о нем! Что за тип этот Пиавка! Другого такого не было в деревнях на озере! Он твердо решил не работать, как работает большинство людей, говоря, что труд есть оскорбление Бога, и целый день искал кого-нибудь, кто пригласит его выпить. Он напивался до пьяна в Перелльо, чтобы выспаться в Пальмаре. Он выпивал в Пальмаре, чтобы на другой день проснуться в Салере и, когда бывали праздники среди обитателей материка, его можно было видеть в Силье или Катаррохе, где он разыскивал среди земледельцев Альбуферы человека, который его угостил бы. Было по истине чудом, что его не нашли мертвым на дне какого-нибудь канала после стольких путешествий пешком в состоянии полного опьянения, по самой окраине рисовых полей, узкой, как острие топора, по каналам, погрузившись по самую грудь в воду, и по колеблющемуся илу, куда никто не рискнул бы отправиться, разве только в барке. Его домом была вся Альбуфера. Инстинкт сына озера спасал его от опасностей и часто ночью, являясь в трактир Сахара, чтобы выпросить себе стаканчик, он хранил на себе липкие следы и запах ила, точно настоящий угорь.

Прислушиваясь к беседе, трактирщик кряхтя бормотал. "Пиавка! Ну и бесстыдник! Тысячу раз он ему запрещал заходить..." Пассажиры смеялись, всломиная странные украшения бродяги, его страсть покрывать себя цветами и венками, как дикар, как только в его голодном желудке начинало действовать вино.

Барка въезжала все дальше в озеро. Между двумя линиями тростяика, похожими на мол гавани, виднелось обширное пространство гладкой блестящей, голубовато-белой воды. Это была собственно Альбуфера, свободное озеро, по которому на значительном расстоянии друг от друга были разбросаны группы тростника, где искали себе приют преследуемые городскими охотниками озерные птицы. Барка плыла вдоль Деесы, где участки ила, покрытые водой, постепенно переходили в рисовые поля.

На маленькой лагуне, окаймленной возвышениями из ила, человек крепкого телосложения, стоя в барке, высыпал из корзин землю в воду. Пассажиры с удивлением смотрели на него. То был дядюшка Тони, сын дядюшки Голубя, и в свою очередь отец Тонета, прозванного Кубинцем. При упоминании этого имени многие посмотрели насмешливо на трактирщика, продолжавшего кряхтеть, как будто ничего не замечая.

Во всей Альбуфере не было лучшего работника, чем дядюшка Тони. Он решил во что бы то ни стало стать собственником, иметь свои рисовые поля и не жить рыбной ловлей, как дядюшка Голубь, старейший из рыбаков Альбуферы. И так как семья помогала ему только по временам, утомленная грандиозностью предприятия, то он один наполнял землей, приивезенной из далека, глубокую яму, уступленную ему богатой барыней, не знавшей, что ей делать с ней.

Для одного человека это была работа целых лет, быть может целой жизни. Дядюшка Голубь смеялся над ним, сын помогал ему только изредка, но сейчас же уставал. Тони же с несокрупшмой верой продолжал свое дело с помощью только Подкидыша, бедной девушки, которую его покойная жена взяла из воспитательного дома, девушки робкой и трудолюбивой, как он сам.

"Бог в помощь, дядюшка Тони! Не унывай! Скоро выростет рис на его поле!" И барка удалялась, тогда как упрямый работник поднял голову лишь на мгновение, чтобы ответить на иронические приветствия.

Несколько поодаль, пассажиры увидели на маленькой барочке, похожей на гроб, дядюшку Голубя около ряда колышек, где он опускал свою сеть, чтобы ее вынуть на следующий день.

В барке обсуждали вопрос, девяносто ли лет старику или он приближается в сотне. И чего только не видал он, не покидая Альбуферы! Скольких людей он знал! И они повторяли преувеличенные народным легковерием рассказы о его фамильярных дерзостях с генералом Прим, которому он служил перевозчиком во время его охоты на озере, о его грубости с важными барынями и даже королевами. Как будто догадываясь об этих комментариях и пресытявшись славой, он продолжал стоять сгорбившись, рассматривая сети, показывая спину в блузе с широкими клетками и черную шляпу, нахлобученную до самых сморщенных ушей, казалось, отделявшихся от головы. Когда почтовая барка подъехала, он поднял голову, показывая черную продасть беззубого рта и круги красноватых морщин вокруг глубоко лежавших глаз, в которых светилась искорка иронического блеска.

Ветер свежел. Парус вздувался и нагруженная барка при каждом толчке наклонялась, так что вода забрызгивала спины тех, кто сидел на краю. Около носа вода, рассекаемая сильными ударами, издавала с каждым разом все более громкое бульканье. Барка находилась теперь в самой настояшей Альбуфере, в безграничном просторе, лазурном и гладком, как венецианское зеркало, в котором отражались в опрокинутом виде барки и отдаленные берега с слегка извилистыми очертаниями. Казалось, в глубине озера несутся облака, как хлопья белой шерсти. На берегу Деесы несколько охотников, сопровождаемые собаками, отражались в воде головою вниз. В том направлении, где находился материк, местечки Риберы, благодаря большому расстоянию, казалось, плыли по озеру.

Ветер, с каждой минутой крепчавший, изменил поверхность Альбуферы. Волнение становилось ощутительнее, вода принимала зеленый цвет, похожий на цвет моря, дна озера уже не было видно, а на берегах, покрытых толстым слоем песка и раковин, волны оставляли теперь желтую накипь пены, мыльные пузыри, сверкавшие на солнце всеми цветами радуги.

Барка скользила вдол Деесы и перед ней быстро проносились песчаные холмы с домиками сторожей на верхушке, густые завесы кустарников, группы покривившихся сосен, странных на вид, словно куча подвергшихся пытке тел. Пассажиры, воодушевленные быстротой езды, возбужденные опасностью, при виде того, как барка одним боком касалась самого озера, приветствовали криками другия барки, проезжавшие вдали и протягивали руки, чтобы почувствовать удар волн, поднятых быстрым ходом. У руля вода образовывала воронки. На недалеком расстоянии носились две темные птипы, которые то нырялйи, то после долгаго промежутка вновь показывали свои головы, развлекая пассажиров своими приемами ловли рыбы. Там дальше, в зарослях на больших островах из тростника лысухи и зеленыя шейки при приближении барки улетали, но медленно, как бы чуя, что народ этот мирный. Некоторые пассажиры при виде их раскраснелись от волнения. Как ловко можно было бы их подстрелить! Почему запрещают стрелять без разрешения, как каждому захочется? И между тем, кау воинственные среди пассажиров возмущались, со дна барки слышался стон больного, и Сахар, опаляемый лучами заходившего солнца, проскальзывавшими под его зонтик, вздыхал, как ребенок.

Лес, казалось, уходил к самому морю, оставляя между собой и Альбуферой обширную низкую равнину, поросшую дикой растительностью, местами разъединенной гладкою блестящей полосой маленьких лагун.

Равнина носила название Санча. Среди кустарников паслось стадо коз, под присмотром мальчика, и при виде его в памяти детей Альбуферы воскресла легенда, давшая равнине её имя.

Жители материка, возвращавшиеся домой, хорошо заработав в дни жатвы, спрашивали, кто эта Санча, которую женщины называли не без страха, и жители озера рассказывали соседу-чужестранцу простую легенду, которую все заучивали с детских лет.

Маленький пастух, в роде того, который шел теперь по берегу, пас когда-то своих коз на той же самой равнине. Было это много, много лет назад и так давно, что никто из нынешних обитателей Альбуферы не знал этого пастуха, даже дядюшка Голубь!

Мальчик жил, как настоящий дикарь, в одиночестве, и рыбаки, ловившие в озере рыбу, слышали в тихие утренние часы, как он кричал вдали:

- Санча! Санча!

Санча была маленькая змейка, единственная подруга, которая его провожала. На его крик подползала отвратительная гадина и пастух, подоив своих лучших коз, предлагал ей блюдце молока. Потом, когда солнце начинало припекать, мальчик мастерил себе дудку, срезая тростники, и наигрывал на ней нежные звуки, а змея у его ног то вытягивалась, то свивалась, как будто хотела танцовать под тон приятной мелодии. Иногда пастух развлекался тем, что уничтожал кольца Санчи и растягивал ее в виде прямой линии по песку, восхищаясь, как она нервными порывами снова свивалась в кольцо. Когда, угомивщись этими играми, он гнал стадо на противоположный конец равнины, змея следовала за ним, как собачка, или обернувшись вокруг его ног поднималась до самой его шеи и застывала в таком положении, как мертвая, вперив свои алмазные глаза в глаза пастуха, причем пушок на его щеках поднимался от шипения её треугольного рта.

Жители Альбуферы считали его колдуном и не одна женщина, воруя дрова в Деесе, при виде того, как он подходил с Санчой вокруг шеи, осеняла себя знамением креста, как будто перед ней предстал дьявол. Все поняли, почему пастух, ночуя в лесу, не боялся больших гадов, кишевших в кустарниках. Санча, т. е. дьявол, охраняла его от всяких опаоностей.

Змея росла и сам иастух возмужал, как вдруг пропал из виду жителей Альбуферы... Говорили, что он пошел в солдаты и воевал в Италии. На дикой равнине не паслось больше ни одного стада. Выходя на берег, рыбаки не осмеливались зайти в троестник, покрывавший проклятые лагуны. Лишившись молока, которым ее угощал пастушок, Санча, вероятяо, охотилась за безчисленными кроликами Деесы.

Прошло восемь или десять лет и вот однажды жители Салера увидели, как по дороге из Валенсии шел опираясь на палку и с ранцем за плечами, солдат, гренадер, худой и желтый, как лимон, в черных гетрах до самых колен, в белой куртке с красными отворотами, в шляпе вида митры на волосах, заплетенных в косу. Несмотря на большие усы, его узнали. Это был пастух, вернувшийся домой, чтобы снова взглянуть на родные места. Он отправился в лес на берегу озера и достиг болотистой равнины, где раньше пас свое стадо. Кругом никого. Стрекозы порхали над высоким камышем с легким стрекотанием, а в скрытых кустарником болотах плескались жабы, обезпокоенные приближением солдата.

- Санча! Санча!- тихо позвал бывший пастух.

Кругом ни звука. Лишь издали доносилась сонная песенка невидимого рыбака, ловившего рыбу в центре озера.

- Санча! Санча!- снова крикнул солдат изв всех сил.

Повторив еще несколько раз овой призыв, он вдруг увидел, как задвигалась высокая трава, и услышал шорох раздвигаемого тростника, словно полэет тяжелое тело. Среди камыша заеверкали два глаза на одном уровне с его глазами и к нему приближалась плоская голова, шипя острым, как шпилька, языком, тау что кровь в нем застыла и жизнь, казалось, остановится. То была Санча, но огромная, великолепная, достигавшая человеческого роста, волочившая среди кустарника свой хвост, конца которого не было видно, с разноцветной шкурой, толстая, как ствол сосны.

- Санча!..- вскрикнул солдат, со страхом отступая назад.- Как ты выросла! Какая ты большая!

Он хотел уже бежать. Когда прошло удивление, казалось, и старая подруга узнала его и обвилась вокруг его плеч, сжимая его кольцом своей морщинистой кожи, дрожавшей от нервного трепета. Солдат пробовал бороться.

- Оставь меня, Санча, оставь! Не обнимай! Ты слишком уж выросла для таких игр!

Другое кольцо скрутило его руки. Рот змеи, как в былые годы, ласкал его. От дыхания её колебались его усы, дрожь ужаса пробежала по нем и по мере того, как кольца все сжимались, солдат задыхалея, кости его затрещали, и он упал на землю, обвитый пеетрыми кольцами змеи.

Несколько дней спустя рыбаки нашли его труп, безформенную массу, с переломленными костями, с телом, посиневшим от неумолимых объятий Санчи. Так умер пастух, жертвой ласки своей прежней подруги.

В барке чужестранцы, слыша рассказ, смеялиеь, тогда как женщины беспокойно двигали ногами, воображая, что то, что издавало около их платья глухой стон, была Санча, спрятавшаеся на дне барки.

Озеро кончалось. Еще раз барка въехала в сеть каналов и далеко, очень далеко, над безграничным пространством рисовых полей, выделялись домики Салера, ближайшего к Валенсии местечка Альбуферы с гаванью, занятой безчисленным множеством лодочек и больших барок, заслонявших горизонт своими мачтами, походившими на облупленные сосны.

Вечер кончался. Барка, замедлив ход, скользила по мертвым водам канала. Тень от паруса проносилась, как облако, над рисовыми полями, залитыми красным светом заката, на берегу, на оранжевом фоне, выступали силуэты пассажиров.

То и дело, орудуя шестом, возвращались люди с своих полей, стоя в черных лодках, очень маленьких, по самые края погруженных в воду. Эти лодки были как бы лошадьми Альбуферы. Все представители этой водяной расы с детства научались управлять ими. Без них нельзя было ни работать в поле, ни навестить соседа, ни вообще существовать. То и дело по каналу проезжал ребенок или женщина, или старик, все легко действовали шестом, упираясь им в илистое дно, чтобы двигать по мертвым водам барку, похожую на башмак.

По ближайшим каналам скользили другия лодки, невидимые за возвышенностями, а над кустарником виднелись фигуры лодочников с неподвижными шестами, подвигавших барки сильными руками.

Порою пассажиры почтовой барки видели, как в возвышенном берегу открывалась широкая брешь, чрез которую протекали волны канала безшумно и незаметно, объятые сном под навесом склизкой пловучей зелени. В этих входах висели на колышках сети для ловли угрей. При приближении барки, с рисовых полей выпрыгивали огромные крысы, исчезая в иле каналов.

Те, кто раньше при виде птиц озера преисполнились охотничьяго энтузиазма, почувствовали, как при виде крыс в них пробуждается ярость. Вот кого бы подстрелить! Был бы великолепный ужин!

Люди из окрестностей отплевьшались с чувством отвращения, среди смеха и протестов жителей Альбуферы. Крысы чрезвычайны вкусны! Как они могут знат, раз никогда не пробовали их! Болотные крысы едят только рис. Это царское блюдо! Их можно видеть на рынке в Суеке, со снятой шкурой, повешенных дюжинами за длинные хвосты в лавках мясников. Их покупают богачи. Аристократия населения Риберы не ест ничего другого. И Сахар считая себя обязанным в качестве богача сказать свое слово, перестал стонать и серьозным тоном заявил, что знает только два вида животных без желчи: голубей и крыс. Этим все было сказано.

Беседа становилась оживленнее. Выраженное чужестранцами отвращение возбудило в жителях Альбуферы настойчивость. Физическое вырождение обитателей озера, нищета народа, лишенного мясной пищи, знавшего только тот скот, который пасся вдали в Деесе, всю жизнь довольствующагося угрями и рыбой, вылились наружу в форме хвастовства, с явным желанием ошеломить чужестраннев выносливостью своих желудков. Женщины превозносили вкус крыс приготовленных с рисом. Многие ели это блюдо не зная, что это такое, и были в восторге, словно съели неведомое мясо. Другие вспоминали блюдо из змей, расхваливая их белое, сладкое мясо, более вкусное, нежели угорь. Даже одноухий перевозчик нарушил безмолвие, которое хранил в течении всего переезда, чтобы вспомнить о кошке, которую съел с товарищами в трактире Сахара: она была приготовлена одним моряком, который, объездив весь свет, умел прекрасно готовить подобные блюда.

Спускалась ночь. Поля темнели. При слабом свете сумерок канал отливал цветом олова. В глубине воды сверкали первые звезды, дрожа, когда по ним проходила барка.

Подъезжали к Салеру. Над крышами хижин поднималея между двумя колоннами колокол дома Demana, где сходились охотники и рыбаки вечером накануне охоты, чтобы выбрать места. У дома виднелся огромный дилижанс, который должен был доставить к городу пассажиров почтовой барки.

Ветер затих, парус вяло висел вдоль мачты и одноухий действовал теперь шестом, упираясь в берега, чтобы подталкивать барку.

По направлению к озеру ехала небольшая лодка, нагруженная землей. На носу стояла девочка, ловко действуя веслом, а на другом конце ей помогал юноша в большой панаме.

Все знали их. Это были дети дядюшки Тони, привозившие землю для его поля: Подкидыш, неутомимая работница, стоившая многих мужчин, и Тонет, прозванный Кубинцем, внук дядюшки Голубя, первый красавец Альбуферы, человек много видавший и имевший, что рассказать.

- До свиданья, Усы!- кричали ему фамильярно.

Ему дали эту кличку в виду усов, осенявших его мавританское лицо, украшение необычное в Альбуферы, где мужчины все брились. Другие спрашивали его с ироническим испугом, с каких пор он стал работать. Лодка удалилась, при чем Тонет, бросивший быстрый взгляд на пассажиров, казалось, и не слыхал этих острот.

Некоторые дерзко посматривали на трактирщика, дозволяя себе те же грубые шутки, которые были в ходу в трактире. Ох, дядюшка Пако! Он едет в Валенсию, а Тонет проведет ночь в Пальмаре!

Трактирщик сначала делал вид, будто не слышит, потом, не в силах больше терпеть, нервно выпрямился и в глазах его засверкала искра гнева. Но жирная масса тела, казалось, была сильнее его воли и он съежился на скамейке, точно пришибленный сделанным усилием, еще раз скорбно застонал и забормотал:

- Безстыдники!.. Безстыдники!

II.

Хижина дядюшки Голубя стояла на одной из окраин Пальмара. Большой пожар расделил местечко на две части и изменил его внешность. Половина Пальмара погибла в огне. Соломенные хижины быстро превратились в пепел и их хозяева, желая впредь не опасаться огня, выстроили каменные здания, причем многие закладывали свои жалкие пожитки, чтобы купить материал, дорого стоивший благодаря перевозке по озеру. Та часть местечка, которая пострадала от пожара покрылась домиками с фасадами, окрашенными в розовую, зеленую или голубую краску. Остальная часть сохраняла свой прежний вид с её крышами круглыми с двух сторон, походившими на опрокинутые барки, положенные на глиняные стены.

От церковной площадки и до самого конца местечка, по направлению к Деесе, растянулись беспорядочно рассеянные хижины, отделенные друг от друга из опасения пожара.

Хата дядюшки Голубя была самая старая. Ее построил еще его отец в ту пору, когда в окрестностях Альбуферы трудно было найти человека, который не страдал бы лихорадкой.

Кустарник доходил тогда до самых стен хижины. Куры исчезали по словам Голубя в нем прямо из двери, и когда они по прошествии нескольких недель снова появлялись, их сопровождала целая свита только что вылупившихся цыплят. Еще в каналах охотились за выдрами и население было так редко, что рыбаки не знали, что делать с уловом, попадавшим в сети. Валенсия находилась для них на том краю света и оттуда появлялся лишь маршал Сюше, назначенный королем Хосе герцогом Альбуферы и господином озера и леса со всеми их богатствами.

Его образ был самым отдаленным воспоминанием Голубя. Старик все еще видел его, как он стоит перед ним с спутанными волосами и большими бакенбардами, в сером рединготе и круглой шляпе, окруженный людьми в великолепных мундирах, которые заряжали ему ружья. Маршал охотился в барке отца дядюшки Гояубя и мальчуган, прикурнувший на носу, рассматривал его с восхищением. Часто он смеялся над странным говором маршала, который жаловался на отсталость страны или рассказывал об успехах войны против испанцев и англичан, о которой обитатели озера имели лишь смутные известия.

Однажды он был вместе с отцом в Валенсии, чтобы поднести герцогу Альбуферы необыкновенной величины угря и маршал принял их смеясь, в великолепном расшитом золотом мундире, среди офицеров, казавшихся спутниками, получавшими от него свой блеск.

Когда дядюшка Голубь возмужал и умер его отец, когда он увидел себя собственником хижины и двух барок, уже не существовало больше альбуферских герцогов, и только чиновники, управлявшие местностью именем короля, своего господина, превосходные сеньоры из города, никогда не заглядывавшие на озеро, предоставляя рыбакам мародерствовать в Деесе и свободно охотиться на птиц, живщих в тростниках.

То было хорошее время и когда дядюшка Голубь вспоминал о нем, своим старческим голосом, в обществе, собравшемся в трактире Сахара молодежь приходила в восторг. Можно было заодно и охотиться и ловить рыбу, нисколько не боясь стражников и штрафов! С приближением ночи люди тогда возвращались домой с дюжинами кроликов, пойманных с помощью хорька в Деесе, и сверх того с корзинами полными рыбой и связкой птиц, застреленных в камышах. Все принадлежало королю, а король был далеко! Тогда было не так, как тепер, когда Альбуфера принадлежит Государству (что это за человек, интересно знать!), когда существовали монополисты охоты и арендаторы Деесы и бедняки не могли ни выстрелить, ни собрать охапку дров, чтобы в тот же момент не являлся стражник с значком на груди, грозясь выстрелить. Дядюшка Голубь унаследовал от отца его прдвилегии. Он был первым рыбаком озера и если в Альбуферу приезжало важное лицо, то именно он возил его по тростниковым островкам, показывая достопримечательности земли и воды. Вспоминалась ему молодая Исабель II, занимавшая своими широкими юбками всю корму украшенной барки; при каждом толчке весла колебался её красивый девичий бюст. А люди смеялись, вспоминая о его путешествии по озеру с императрицей Евгенией. Она стояла на носу барки, стройная, в амазонке, с ружьем в руке, подстреливая птиц, которых ловкие гонщики стаями выгоняли из тростника криками и палками. А на противоположном конце сидел дядюшка Голубь плутоватый, насмешливый, с старым ружьем между ногами, убивал птиц, уходивших от важной дамы, на ломаном кастильянском наречии указывая ей напоявление зеленых шеек: "Ваше величество,- сзади вас зеленая шейка!"

Все важные особы оставались довольны старым рыбаком. Он был, правда, дерзок, груб, как истый сын лагуны. Если он не умел льстить на словах, то тем лучше умел он это делать ружьем, почтенным, и так часто исправленным, что трудно было сказать, каким оно было прежде. Дядюшка Голубь был удивительный стрелок. Местные анекдотисты врали на его счет, утверждая напр., что однажды он одним выстрелом убил четырех лысух. Желая сделать удовольствие важной особе, посредственному стрелку, он становился сзади него в барке и выпускал заряд в одно время с ним с такой точностью, что оба выстрела сливались, и охотник, при виде падавшей птицы приходил в восторг от своей ловкости, тогда как рыбак за его спиной насмешливо улыбался. Лучшим его воспоминанием был генерал Прим. Он познакомился с ним однажды бурной ночью, перевозя его на своей барке через оэеро. Время было печальное. Кругом рыскала погоня. Генерал, переодетый рабочим, бежал из Валенсии, после неудачной попытки поднять гарнизон. Дядюшка Голубь проводил его до самого моря и когда он его снова увидел много лет спустя, тот был уже главой правительства и идолом нации. Ради отдыха от политики он иногда убегал из Мадрида, чтобы поохотиться на озере, и дядюшка Голубь, ставший после того приключения более смелым и фамильярным, бранил его, как мальчика, каждый раз, когда генерал промахивался. Он совершенно не признавал великих людей: люди делились в его глазах на хороших и плохих охотников. Когда герой стрелял и не попадал в цель, рыбак приходшг в такую ярость, что обращался с ним на ты. "Генерал... промахов! И это тот герой, который совершил столько подвигов, там в Мароко? Смотри и учись!" И в то время, когда славньй ученик смеялся, рыбак, почти не целясь, выпускал заряд и в воду падала, как мяч, лысуха.

Все подобные анекдоты придавали дядюшке Голубю огромный престиж в глазах населения озера. Ему стоило бы только открыть рот, чтобы попросить чего-нибудь у своих покровителей!.. Но он вечно замкнут и несговорчив, обращается с важными людьми, как с собутыльниками, заставляя их смеяться над его грубостями в моменты нераслоложения или над его хитроумными фразами на двух языках, когда он хотел быть любезным.

Он был доволен своей жизнью, хотя с годами она становилась все тяжелее. Рыбак, вечный рыбак! Он презирал людей, обрабатывавших рисовые поля. Они были мужиками, и в его устах это слово звучало самой худшей бранью.

Он гордился тем, что был человеком воды и часто предпочитал следовать по извилистым каналам вместо того, чтобы сократить путь, идя по берегу. Он не признавал никакой другой твердой земли, кроме Деесы, где он иногда охотился за кроликами, обращаясь в бегство при приближении сторожей и с удовольствием ел и спал бы в барке, которая была для него тем же, чем раковина для обитателей воды.

В старике вновь ожили инстинкты первобытных рас, живших на воде.

Для полного счастья ему не нужно было семейной ласки, хотелось жить, как живет рыба в озере или птица в тростнике, которая сегодня вьет свое гнездо на островке, а завтра в камышах. Отец решился его женить. Он не хотел видеть, как запустеет хижина, дело его рук, и водяной бродяга был теперь вынужден жить в сообществе с себе подобными, спать под соломенной крышей, платить священнику и слушаться старосты острова,- мошенника, как он выражался, который снискивал себе покровительство господ из города, чтобы не работать.

Образ жены почти не сохранился в его памяти. Она прожила рядом с ним много лет, не оставив в нем никаких других воспоминаний, как о своем умении чинить сети и той бойкости с которой она по пятницам месила тесто, в печи под круглой белой крышей, походившей на африканский муравейник, которая стояла на самом конце острова.

У них было много, очень много детей... За исключением одного они все к счастью умерли. Это были бледные, болезненные существа, порожденные с гнетущей мыслью о пропитании, родителями, сходившимися только для того, чтобы согреть друг друга, дрожавших от болотной лихорадки. Казалось, они рождались с перемежающейея лихорадкой вместо крови в жилах. Одни умерли от истощения, питаясь одной только рыбой, водящейся в пресной воде, другие утонули в каналах около дома. Выжил только один, младший, который цеплялся за жизнь с безумным страхом, не поддаваясь лихорадке и выжимая из истощенной груди матери ту скудную пищу, которую ему могло дать её вечно больное тело.

Дядюшка Голубь переносил эти несчастья, как нечто логическое и неизбежное. Надо благодарить Бога, который заботится о бедных! Просто нестерпимо видеть, как раэростаются бедные семейства и если бы не милость Господа, который время от времени убирал эту проклятую детвору со свету, в озере не осталось бы пищи для всех и они пожрали бы друг друга!..

Жена Голубя умерла, когда последний, уже пожилой, был отцом семилетнего ребенка. Рыбак остался один в хижине с сыном Тони. Мальчик был не глуп и такой же хороший работник, как его мать. Стряпал обед, исправлял изъяны хижины и учился у соседок, чтобы отец не чувствовал отсутствия в доме женщины. Все он делал с серьезным видом, как будто страшная борьба за существование оставила на его лице неизгладимый отпечаток грусти. Отец был счастлив, когда шел к барке в сопровожденьи мальчугана, почти невидимого под грудой сетей. Он рос очень быстро, становился все сильнее и дядюшка Голубь с гордостью смотрел, с какой ловкостью он вынимал из воды сети или управлял баркой по озеру.

- Он самый настоящий мужчина во всей Альбуфере - говорил он друзьям. Тело его окрепло теперь после болезней, которыми оно страдало в детстве.

Женщины Пальмара также не могли нахвалитъся его добрым нравом. Никогда никаких безумств с молодежью, собиравшейся в трактире, никаких забав с некоторыми пропащими головами, которые после рыбной ловли растягивались на животе в камышах, позади какой-нибудь хаты и проводили целые часы с засаленными картами в руках. Всегда серьозный и трудолюбивый, Тони никогда не давал отцу малейшего повода быть недовольным. Дядюшка Голубь, не любивший ловить рыбу в компании, так как приходил в ярость при малейшем промахе и был готов побить товарища, никогда не бранил сына и когда в минуты нерасположения сердито пыхтя хотел дать ему приказание, мальчик, догадываясь, в чем дело, уже бежал исполнять его.

Когда Тони возмужал, отец его, любитель бродячей жизни, неспособный привыкнуть к семейному очагу, испытывал те же наотроения, что и прежде. Что делать им одним в одинокой ветхой лачуге? Ему было неприятно видеть, как сын, широкоплечий и крепкий мужчина, сгибается перед очагом в середине хижины, раздувая огонь и приготовляя ужин. Часто испытывал он угрызенья совести при виде того, как его короткие, обросшие волосами руки с железными пальцами мыли кастрюли дли очищали ножом рыбу от твердой чешуи, отливавшей металлическим отблеском.

В зимния ночи они оба казались потерпевшими кораблекрушение, спасшимися на одинокий остров. Не было слышно ни одного слова, ни одного взрыва смеха, не было слышно женского голоса, который развеселил бы их. Хижина имела мрачный вид. Посредине горел очаг вровень с полом, небольшое четырехугольное пространство, окаймленное камнями. Напротив - кухонный стол с небольшим количеством глиняной и старой фарфоровой посуды. По обе стороны каморка из тростника и ила, как и вся хата, а над каморками, которые были не выше роста человека, внутренность темной крыши с слоем копоти, накопившейся с годами, без всякого другого дымоотвода, кроме отверстия в соломенной крыше, через которое со свистом проходил зимний юго-западный ветер. С потолка свисали непромокаемые одежды для ночной рыбной ловли, тяжелые твердые штаны, куртки из грубой, желтой и блестевшей от масла материи, сквозь рукава которых была продета палка. Проникая сквозь отверстие, служившее печной трубой, ветер шевелил эти странные куклы, отражавшие на своей грязной поверхности красный свет очага. Казалось обитатели хижины повесились на потолке.

Дядюшка Голубь скучал. Он любил поговорить. В трактире он ругался во всю, издевался над другими рыбаками, поражал их воспоминаниями о важных лицах, которых знал, а дома он не находил, что сказать. Его беседа не вызывала ни малейшей реплики со стороны послушного и молчаливого сына и слова его терялись среди подавляющего благоговейного безмолвия. В трактире он толковал об этом со свойственной ему веселой грубостью. Сын - человек очень хороший, но не похож на него. Всегда молчалив и покорен. По всем вероятиям покойница его обманула. Однажды он обратился к Тони с властным приказанием древнеримского отца, считающего своих сыновей лишенными воли и самолично распоряжающагося их будущностью и жизнью. Он должен жениться. Так дело не клеится. В доме не достаеть женщины. И Тони выслушал приказ, как будто ему было сказано приготовить к завтрашнему дню большую барку, чтобы в Салере взять охотника из Валенсии. Хорошо. Он постарается как можно скорее исполнить приказание отца.

И между тем, как юноша искал себе невесту на собственный риск и страх, старый рыбак сообщал о своем плане всем кумушкам Палъмара. Его Тони хочет жениться. Все ето имущество принадлежит сынку: хижина, большая барка с новым парусом и другая, хотя и постарше, да пожалуй еще получше, две лодки, сетей и не запомнить сколько, а потом сверх того пусть оне обратят внимание на характер и положение парня, работящего, серьезного, без порочных наклонностей, свободного от воинскюй повинности, так как вынул хороший жребий. Словом: партия, хотя и не блестящая, но его Тони и не голыш, не какая-нибудь жаба из каналов. Да еще для девиц из Пальмара!

Старик, презиравший женщин, плевался при виде девушек, среди которых скрывалась его будущая сноха. Нет, не велика штука эти девушки с озера, с их платьями, мытыми в гнилой воде каналов, с запахом ила и руками, пропитанными, казалось, липкостью до самых костей. Под выжженными солнцем волосами, бледными и редкими, едва обозначались их худые красноватые лица, на которых глаза горели огнем лихорадки, никогда не проходившей благодаря употреблению воды из озера. Их заостренный профиль, узкое, липкое тело и отвратительный запах юбок - все делало их похожими на угрей, словно однообраизное питание многих поколений наложило на них отпечаток той рыбы, которой они питались.

Тони остановил свой выбор на одной, на той, которая менее других затрудняла его робость. Отпраздновали свадьбу и старик имел в хате лишнее существо, с которым мог говорить и которое мог ругать. Он испытывал даже некоторое удовлетворение, заметив, что его слова уже не падают в пустое пространство и что сноха отвечает протестом на его придирки, когда он не в духе.

Удовольствие старика было однако нарушено одной неприятностью. Казалось, сын его забывает семейные традиции. Он стал пренебрегать озером, чтобы искать себе пропитание в полях, и в сентябре, когда жали рис и рабочий день оплачивался дорого, он покидал барку, становясь жнецом, как многие другие, возбуждавшие негодование дядюшки Голубя. Подобная работа среди ила, такое жестокое обращение с полями, было по его мнению делом чужестранцев, тех, что жили далеко от Альбуферы. Дети озера были свободны от подобного рабства. Не даром же Бог поселил их около воды, которая была истинной благодатью. В её глубине покоилась пища для них! Глупости и срам работать целый день по самый пояс в грязи, с ногами, искусанными пьявками, и спиной, сожженной солнцем, чтобы сжать несколько колосьев, к тому же не им принадлежащих. Ужели его сын хочет стать мужиком? И, ставя этот вопрос, старик вкладывал в него весь ужас, беспредельную странность неслыханного поступка, как будто речь шла о том, что в один прекрасный день высохнет вся Альбуфера.

В первый раз в жизни Тони осмелился противоречить отцу. Весь остальной год он будет ловить рыбу, как всегда. Но тепер он женат, хозяйство требует все большего внимания и было бы неблагоразумно отказываться оть высокой заработной платы в дни жатвы. Ему платили больше чем другим, в виду его силы и прилежания. Надо приспособляться к временам. С каждым годом сеют все больше риса по берегам озера, старые болота засыпаются землей, бедняки богатеют и он не так глуп, чтобы лишиться своей части в новой жизни! Рыбак ворчал на эти уклонения от старых домашних обычаев. Благоразумие и серьезность сына вызывали в нем чувство уважения, но разговаривая с другами рыбаками доброго старого времени на берегу канала, опершись на весло, он изливал свое неудовольствие! Они хотят переделать Альбуферу! Еще несколыво лет и никто ее не узнает. По направлению к Суеке воздвигают какия-то железные неуклюжия сооружения, какие-то дома с большими печами - вон видите, какой дым! Старые спокойные и симпатичные нории с их изъеденными червями деревянными колесами и черными бадьями уступают место адским машинам, которые будут двигать воду с шумом тысячи демонов. Будет чудом, если вся рыба, раздосадованная подобными новшествами, не уйдет в море! Хотят все озеро вспахать, все больше и больше земли бросают в него. Мало осталось ему жить, но он еще увидит, как за недостатком места последний угор исчезнет в море, направляясь к устью Перелльо. А Тони весь отдался этому разбойничьему делу! Он, старик, увидит, как его сын, из рода Голубей, превратится в мужика. И старик смеялся, точно представлял себе неосуществимое дело!

Время шло и сноха подарила ему внука, Тонета. Дедушка часто по вечерам носил его на руках до берега канала, сунув трубку в угол беззубого рта,, чтобы дым не тревожил ребенка! Ну уж и красавец-малыш! Худая, некрасивая невестка была как все женщины семьи, как и его покойная жена. Оне рожали детей совершенно не похожих на родителей. Лаская младенца, дед думал о будущем. Показывая его товарищам детства, ряды которых все редели, он пророчествовал:

- Вот кто пойдет в наш род! У него не будет иного дома, кроме барки. Еще прежде, чем у него прорежутся все зубы, он будет управлят веслом!

Однако еще не прорезались у ребенка зубы, как произошло событие, которое дедушка Голубь считал самым невозможным на свете. В трактире ему сказали, что Тони заарендовал около Салера какия-то рисовые поля, принадлежащия одной даме из Валенсии и когда он к ночи поднял об этом разговор, он был ошеломлен, так как сын не скрывал своего преступления.

Когда это было видно, что у кого-нибудь из их рода был хозяин? Семья их всегда была свободна, как свободными должны быть все божьи дети, уважающия себя хоть немного и снискивающия себе пропитание, охотясь или занимаясь рыбной ловлей. Их господами был король или тот воин из Франции, который был главным капитаном в Валенсии. Эти господа, жившие далеко, не шли в счет и их можно было терпеть в виду их величия. Но чтобы его сын сделался арендатором какой-то франтихи из города, чтобы он отдавал ей часть своей работы звонкой монетой! Глупости! Надо пойти поговорить с сеньорой и уничтожить договор! Их род никому не сл?жил и не будет служить, пока в озере есть еще чем питаться, хотя бы то были лягушки...

Удивление старйка еще возросло, когда он натолкнулся на неожиданное упорство Тони. Тони достаточчно обдумал план и не раскаивается в нем. Он думал о жене, о маленьком сыне, которого держал на руках, и чувствовал прилив честолюбивых замыслов. Что они такое? Нищие озера, жившие, как дикари, в хате, питаясь только рыбой и убегая, как преступники, перед сторожами, когда убивали птицу, чтобы пополнить котелок чем-нибудь посущественнее. Нахлебники охотников, едящие мясо только тогда, когда чужестранцы позволяют им воспользоваться их провизией. И эта нищета переходит от отца к сыну, как будто они пригвождены к илу Альбуферы! У них нет других желаний и ведут они ту же жизнь, как жабы в каналах, которые счастливы, когда встретят в воде насекомых.

Нет, он не хочет подчиняться! Он желает вырвать семью из её жалкого состояния. Он желает работать не только для того, чтобы есть, но и для того, чтобы копить. Обработка рисовых полей, дело выгодное, работы не много, а прибыль большая. Это настоящая божья благодать! Ничто не дает такого дохода! В июне сеют, а в сентебре собира1 ют жатву. Нужно немножко унавозить землю, ест коекакая другая работа, всего три месяца. Собирается жатва, вода на озере, под влиянием зимних дождей, наводняет поля, и жди следующего года!.. Прибыль прячется, а остальные месяцы можно открыто ловить рыбу или тайком охотиться, для поддержания семьи. Чего еще можно желать! Дед был бедняком и после целой собачьей жизни ему удалось только построить хату, где они живут среди копоти и дыма! Отцу, которого он так уважает, не удалось ничего скопить под старость. Пусть предоставят ему работать, как он хочет, и его сын, его маленький Тонет, будет богачом, будет обрабатывать поля, границ которых не видно, и может быть на месте хижины со временем подымется лучший дом во всем Пальмаре. Отец не прав, негодуя на потомство, за то, что оно хочет обрабатывать землю. Лучше быть мужиком, чем бродить по озеру, часто испытывая голод и рискуя получить пулю из ружья стражника Деесы.

Дядюшка Голубь, побледневший от бешенства, слушая доводы сына, пристально глядел на весло, лежавшее вдоль стены, и руки его невольно, тянулись к нему, чтобы одним ударом разможжит сыну череп. В былое время он поступил бы так, считая себя на это вправе после такого покушения на его власть патриарха-отца.

Но он посмотрел на сноху с младенцем на руках, и, казалось, оба эти существа увеличивали значение сына, поднимая его до его собственного уровня. Сын тоже был отцом, человеком равноправным. В первый раз отдал он себе отчет в том, что Тони уже не был тем малъчиком, который стряпал когда-то ужин, пугливо склоняя голову перед одним его взором. И дрожа от гнева при мысли, что не может уже побить его, как в былые годы, когда он совершал в барке какой-нибудь промах, он ворча излил свой гнев. Ну хорошо! Каждый пусть будет при своем. Один пусть ловит рыбу, другой ковыряет поле. Жить они будут вмесге, раз иначе нельзя. Его годы не позволяют ему спать посреди озера, под старость он страдает ревматизмом. Но они будуть жить отдельно, словно незнакомы друг с другом. О если бы воскрес родоначальник, перевозивший Сюше, и увидел бы позор семьи!

Первый год был для старика сплошным мучением. Входя ночью в хату, он натыкался на земледельческие орудия, стоявшие рядом с приспособлениями для рыбной ловли. Однажды он спотыкнулся о плуг, притащенный сыном с поля, чтобы его починить вечерком, и он произвел на него впечатление чудовишного дракона, растянувшагося посреди хаты. Все эти стальные пгедметы возбуждали в нем холод и бешенство. Стоило ему увидеть, как в нескольких шагах от его сетей лежит серп, чтобы ему сразу показалось, будто кривая металлическая полоска сама зашагает и перережет его снасти, и он бранил невестку за небрежность, приказывая унести подальше, как можно подальше эти орудия... мужика. Всюду предметы, напоминавшие ему земледельческие работы! И это в хате рода Голубей, где никогда не видно было другой стали, кроме кривых ножей для очистки рыбы. Он готов лопнуть от бешенства!

Во время посева, когда земля была суха и принимала плуг, Тони приходил домой, обливаясь потом, после того, как целый день подгонял наемных лошадей. Отец его ходил вокрут да около него, принюхиваясь к нему с чувством злорадства, и бежал в трактир, где дремали за чаркой товарищи; доброго старого времени. Кабальерос, удивительная; новость! От его сьша пахнет лошадьми! Ха, ха! На острове Пальмаре - лошади! По истине мир на изнанку!

Если не считать подобных излиняий, дядюшка Голубь держал себя холодно и замкнуто в семье сына. Он возвращался в хату ночью, с свертком сетей, в которых находились пойманные угри и, толкнув ее ногой, приказывал невестке дать ему место у очага. Он сам готовил себе ужин. Иногда он свертывал угрей кольцом, проткнув их деревяшкой, и поджаривал терпеливо со всех сторон, как на вертеле. Иногда же он отыскивал в барке свой старый неоднократно исправленный котел и варил огромного линя, или же мастерил луковую похлебку, из лука и угрей, как будто готовил еду для половины деревни.

Маленький худой старик отличался той же прожорливостью, как и все старики Альбуферы. Как следует, он ел только на ночь, вернувшись домой; усевшись на полу в углу, поставив котел между коленами, он проводил целые часы, не говоря ни слова, работая обеими челюстями старой козы, поглощая такое огромное количество пищи, которое, каэалось, не уместится в человеческом желудке.

Он ел то, что принадлежало ему, то, что добывал днем, не заботясь о том, что ели его дети, никогда не предлагая им часть своей пищи. Пусть каждый существует своим трудом! Глаза его блестели злорадным блеском, когда видели на столе семьи, как единственную пищу, кастрюлю с рисом, тогда как он обгладывал кости какой-нибудь птицы, подстреленной в тростниках, когда сторожа были далеко.

Тони не противодействовал отцу. Нечего было также думать подчинить его себе. Взаимное отчуждеиние продолжалось. Маленький Тонет был единственным связующим звеном между ними. Часто внук подходил к дядюшке Голубю, привлеченный приятным залахом его котла.

- На, бедняк, на тебе!- говорил дед с нежным состраданием, точно видел его в самой ужасной нищете.

И он угощал его ножкой лысухи, жирной и невкусной, и улыбался при виде того, как малыш пожирал ее.

Когда он устраивал с старыми приятелями пирушку в трактире, то брал с собой внука, ни слова не говоря родителям. Иногда устраивалея и настоящий праздник. С утра, почувствовав страсть к приключениям, дядюшка Голубь отправлялся с таким же старым, как он, товарищем в лесную чащу Деесы. Долго ждут они, лежа на животе в кусгарнике, следя за стражами, не подозревающими о их присутствии... Как только покажутся кролики, прыгая вокруг кустов - пали! пара в мешке и беги скорее к барке и смейся потом на середине озера над бегающими по берегу стражниками, тщетно разыскивающими браконьеров. Такие смелые вылазки делали дядюшку Голубя снова молодым. Стоило только послушать его ночью в трактире, когда он готовил добычу охоты, как он хвастался своими подвигами перед приятелями, которые платили за вино. Ни один парень не отважится сделать это! И когда благорааумные говорили ему о законе и карах, рыбак гордо выпрямлял свой стан, согнувшийся под тяжестью лет и постоянной работы веслом. Сторожа - это просто бродяги, исполеяющие свою службу, потому что не хотят работать, а сеньоры, арендовавшие место для охоты, не более как разбойники, желающие все иметь для оебя. Альбуфера принадлежит ему и всем рыбакам! Если бы они родились во дворце, они были бы королями. Раз Богь велел им родиться здесь, то конечно ради чего-нибудь. Все прочее ложь, придуманная людьми!

И покончив с ужином, когда в кружках уже почти не оставалось вина, дядюшка Голубь глядел на заснувшего на его коленях внучка и показывал его приятелям. Этот малец станет настоящим сыном Альбуферы! Дед сам его воспитает, чтобы он не пошел по ложному пути отца. Мальчик научится обращаться с ружьем с изумительной ловкостью, будет знать дно озера, как угорь, и когда умрет дед, все приезжающие сюда охотники встретят барку друтого Голубя, только более молодого, каким он был сам, когда королева села в его лодку, смеясь над его выходками и шутками.

За исключением этих моментов нежности рыбак продолжать питать к сыну скрытую неприязнь. Он и видеть не хотел презренную землю, которую обрабатывал сын, но он не забывал о ней и смеялся с дьявольской радостью, узнавая, что дела сына идут плохо. В первый год как раз, когда рис колосился, земля его пропиталась селитрой и почти весь урожай погиб. Дядюшка Голубь с удовольствием рассказывал всем об этом несчастьи. Однако заметив, что семья сына охвачена печалью и находится в стесненном положении вследствии бесполезных затрат, он ощутил к нему более мягкое чувство и даже нарушил свое безмолвие, чтобы помочь советом. Ужели он и теперь не убедился, что он житель воды, а не мужик? Пусть он оставит поля окрестным людям, изстари занимавшимся тем, что истощали их. Он - сын рыбаков и обязан вернуться к сетям!

Тони в ответ ворчал не в духе, заявляя о своем намерении продолжать дело и старик снова погрузился в свою безмолвную ненависть. Ах, упрямец! И он желал, чтобы на землю сына обрушились всяческие невзгоды, как единственное средство сломать его гордое упрямство. Дома он ни о чем не расспрашивал, но когда его лодка встречалась на озере с большими баркасами, шедшими из Салера, он осведомлялся о ходе жатвы и испытывал некоторое чувство удовлетворения, когда ему объявляли, что год будет плохой. Его упрямый сын умрет голодной смертью! Чтобы иметь кусок хлеба, он должен будет на коленях просить ключ от старого садка, с разрушенным соломенным навесом, который у них быд около Пальмара!

Бури конца лета наполняли его радостью. Он желал, чтобы разверзлись все небесные хляби, чтобы из берегов выступила речка, впадавшая в Альбуферу, питая ее; чтобы воды озера ринулись на поля, как это иногда бывало, затопляя созревшие для жатвы колосья. Мужики помрут с голода, тогда как у него будет достаточный улов, и он получит удовольствие увидеть, как сын будеть кусать себе локти и молить о помощи.

К счастью для Тони, злобные пожелания старика не исполнились. Подошли хорошие года. В хате царило некоторое благосостояние, еды было вдоволь и храбрый труженик уже мечтал, как о неосуществимом счастьи, о возможности в один прекрасный день обрабатывать свою собственную землю, о том, что он не должен будет раз в году отправляться в город, чтобы отдать почти весь продукт урожая.

В жизни семьи случилось одно событие. Тонет выростал, а мать его грустила. Мальчуган уже отправлялся с дедушкой на озеро; когда он станет побольше, он будет сопровождать отца в поле и бедная женщина останется в хате одна.

Она думала о своем будущем и грядущее одиночество наполняло ее страхом. О если бы у неё были еще дети! С наибольшим жаром просила она у неба дочки. А дочь не являлась, не могла явиться, как утверждал дедушка Голубь. Виной была сама сноха. Дело женское! Во время родов ей плохо помогали соседки из Пальмара. Поэтому она всегда была больной и бледной, цвета бумаги, была не в сидах долго без боли стоять на ногах, а иногда с трудом волочила; ноги, со стонами, которые подавляла со слезами на глазах, чтобы не встревожить своих.

Тони страстно желал исполнить желание жены. Он ничего не имел против того, чтобы иметь девочку в доме. Она была бы в помощь больной. И вот они поехали вдвоем в город и привезли оттуда шестилетнюю девочку, робкого, дикого и некрасивого зверка, которого взяли из воспитательного дома. Звали ее Висантетой... Однако, чтобы она не забыла о своем происхождении, ее называли со свойственной невежественному люду бессознательной жестокостью Подкидышем.

Рыбак возмущенно ворчал. Еще лишний рот! Маленький Тонет, наоборот - ему было десять лет - встретил маленькую девочку очень радостно, так как мог мучить ее своими капризами и придирками единственного избалованного сына.

Из всех обитателей хаты к Подкидышу относилась ласково только больная женщина, с каждым днем все более слабевшая и страдавшая. Несчастная искусственно создавала себе иллюзию, будто у неё есть дочь и по вечерам, усаживая ее в дверях хаты, с лицом, обращенным к солнцу, расчесывала её рыжия косички, обильно смазанные маслом.

Девочка походила на живую послушную собачку, разылекавшую обитателей хаты своей беготней. Молча покорялась она утомительной работе и всем злым прихотям Тонета. Напрягая изо всех сил свои рученки, тащила она от канала к дому кувшин, наполненный водой Деесы, такой же большой, как она сама. То и дело бегала она по деревушке, исполняя поручения новой матери, а за столом ела, опустив глаза, не осмеливаясь сунуть ложку в миску, пока та до половины не была опустошена. Дедушка Голубь, всегда молчаливый, глядевший так сурово, внушал ей большой страх. Так как ночью обе каморки были заняты, одна - супругами, другая Тонетом и дедушкой, то она спала у очага, посредине хаты, на иле, который просачивался сквозь паруса, служившие ей постелью, укрываясь сетями от порывов ветра, врывавшагося через печную трубу и щели разъеденной крысами двери.

Единственным хорошим для неё временем были вечера. Все местечко погружалось в тишину, мужчины были или на лагуне или на полях. Она садилась с матерью у дверей хаты чинить паруса или вязать сети, и оне разговаривали с соседками в великом безмолвии безлюдной, неправильной улицы, поросшей травой, в которой копошились куры и крякали утки, подставляя солнцу свои влажные белые крылья.

Тонет не посещал больше школу, сырое маленькое помещение, за которое платило городское управление, где мальчики и девочки в пропитанном тяжелым запахом воздухе проводили целый день, читая по складам или распевая молитвы.

Он был уже настоящим мужчиной, как говорил его дед, щупавший мускулы его рук и ударявший его в грудь. В его годы Голубь уже сам прокармливал себя рыбной ловлей и стрелял по всем видам птиц, существовавшим в Альбуфере.

Мальчик с удовольствием сопровождал деда во время его экспедиций по воде и суше. Научился действовать веслом, скользил, быстро как молния, в одной из маленысих лодок дядюшки Голубя и когда приезжали охотники из Валенсии, он устраивался на носу барки или помогал деду устанавливать парус, выпрыгивая на берег в критические минуты, чтобы схватить веревку и потащить барку.

Потом приучался к охоте. Научился действовать сравнительно легко ружьем деда, настоящей пищалью, которую можно было отличить по одному грохоту от всех ружей, имевшихся в Альбуфере. Дядюшка Голубь клал сильные заряды и первые выстрелы заставили мальчика так покачнуться, что он чуть не упал на дно барки. Постепенно он приручил старого зверя и метко бил лысух к великому удовольствию деда.

Вот как надо воспитьтать детей! По его мнению, Тонет должен есть только то, что убьет из ружья или выловит из озера! Во время этого сурового воспитания дядюшка Голубь подметил в своем ученике признаки какой-то расслабленности. Он любил стрелять и ловить рыбу. Но ему не нравилось вставать до зари, целый день действовать, вытянув руки, веслом, и тащить, как лошадь, за веревку барку. Рыбак понял в чем дело: то, что его внук ненавидел инстинктивной ненавистью, что возмущало все его существо, был - труд. Тщетно говорил дед о большой ловле, которая предстоить завтра в том или другом месте Альбуферы. Стоило только рыбаку отвлечься и внук нсчезал. Он предпочитал бегать по Деесе с соседними мальчиками, растягиваться под сосной и целыми часами слушать чирикание воробьев на ветвистых верхушках или глядеть, как порхают над лесными цветами белые бабочки или бронзовые шмели. Дед наставлял его без прока. Потом решил побить, но Тонет, как маленький дикий зверок, убежал и стал подбирать камни, чтобы защищаться. Старик примирился и как прежде отправлялся на озеро один.

Он сам всю жизнь провел в труде. Сын его Тони, хотя и сошел с дороги, увлекшись крестьянским трудом, но был еще способнее его самого в тяжелой физической работе. В кого же пошел этот мошенник? Господи Боже! Кем он рожден, этот мальчик с его неодолимым отвращением к труду; с его страстью к ненодвижности, с его привычкой целыми часами отдыхать на солнце, словно жаба на краю канала.

Все менялось в этом мире, которого старик никогда не покидал. Альбуферу видоизменяли люди, принявшиеся ее обрабатывать, и вместе с тем видоизменялись до неузнаваемости и сами люди, как будто предания озера на веки исчезли. Сыновья рыбаков становились рабами земли. Внук поднимал руку, вооруженную камнем, на деда. На озере виднелись баркасы, нагруженные углем. Рисовые поля распростирались во все стороны, врезывались в озеро, высасывая его воду, вторгались в лес, пролагая в нем большие просеки. О Боже! Лучше уж умереть, чем видеть все это, чем присутствовать при гибели мира, который он считал вечным.

Чужой среди своих, он питал сильную любовь только к матери - Альбуфере. Каждый день наблюдал он за ней, как будто хотел на сетчатой оболочке своих хитрых и живых глаз сильного старика, сохранить отпечаток всей воды озера и всех безчисленных деревьев Деесы.

Паденье каждой сосны в лесу он немедленно же замечал на большом расстоянии, с самой середины озера. Еще одна! Пустое место, которое оставалось в зеленой чаще, вызывало в нем такое же грустное настроение, как будто он смотрит в пропасть могилы. Он проклинал арендаторов Альбуферы, этих ненасытных разбойников. Обитатели Пальмара воровали, правда, дерево в лесу, на их очаге горели только дрова из Деесы, однако они довольствовались кустарником, упавшими сухими стволами. А эти незримые сеньоры, обнаруживавшие свое присутствие только путем ружья стражника или судейских фокусов, с величайшим спокойствием срубали старые деревья, гигантов, которые видели его, когда он был еще маленьким и ползал в барке. Они были уже огромными, когда его отец, первый Голубь, жил среди дикой Альбуферы, убивая ударами камышевой палки змей, кишевших на берегу, все же более симпатичных, чем современные люди.

Грустя о гибели старого мира, он уходил в самые дикие уголки, куда не проникли еще люди - эксплуататоры. Вид старой нории возбуждал в нем дрожь, и он глядел с волнением на черное, разъеденное червями колесо, на пустые, поломанные бадьи, полные соломы, откуда, заметив его приближение, толпою выпрыгивали крысы. То были развалины мертвой Альбуферы, подобно ему самому, воспоминания о лучшем прошлом.

Желая отдохнуть, он причаливал к равнине Санча, к лагунам с их липкой поверхностью и высоким камышем. И созерцая мрачный зеленый пейзаж, где, казалось, все еще трещат кольца легендарного чудовища, он наслаждался мыслью, что есть хоть один кусок земли, незапятнанный жадностью современных людей, в рядах которых - увы!- находился и его собственный сын.

III.

Когда дядюшка Голубь отказался от сурового воспитания внука, последний вздохнул с облегчением.

Он скучал, сопровождая отца на поля Салера и с беспокойством думал о своем будущем, видя, как тот стоял на илистой почве рисового поля, среди пиявоки и жаб, с мокрыми ногами и сожженным солнцем телом. Его инстинкт ленивого мальчика возмущался. Нет, он не последует примеру отца, он не будет обрабатывать поле. Быть карабинером, чтобы иметь возможность растянуться на песке берега, или жандармом, в роде тех, что приходили из уэрты Русафы с желтьми ремешками и с белой покрышкой на затылке, казалось ему интереснее, чем обрабатывать рисовые поля, обливаясь потом, стоя в воде, с ногами распухшими оть укусов.

В первое время, когда он сопровождал деда на Альбуферу, он считал такую жизнь сносной. Ему нравилось бродить по озеру, ехать, куда глаза глядят без определенной цели, из одного канала в другой, останавливаясь посредине Альбуферы, чтобы поболтать с рыбаками. Иногда он выходил на островки и свистом раздражал одиноко бродивших быков. Иногда он входил в Деесу, собирая ежевику или разрушая кроличьи норы, ища в них молодых кроликов. Дед хвалил его, когда он подстерегал спавшую лысуху или "зеленую шейку" и укладывал их верным выстрелом из ружья...

Еще больше ему нравилось лежать по целым часам в барке на спине, слушая рассказы деда о прошлых временах. Дядюшка Голубь вспоминал о самых замечательных событиях своей жизни, о своем обращеньи с важными особами, о контрабандистских набегах во время юности, не обходившихся без стрельбы, или, углубляясь в свои воспоминания, он говорил об отце, первом Голубе, повторяя то, что в свою очередь слышал от него.

Этот рыбак былых времен, никогда не покидавший Альбуферы, был свидетелем великих событий. И дядюшка Голубь рассказывал внуку о путешествии к Альбуфере Карлоса IV и его супруги, когда он сам еще и не родился на свет. Это однако нисколько не мешало ему описать Тонету большие палатки с флагами и коврами, воздвигнутые между соснами Деесы для королевского пиршества, музыкантов, своры собак, лакеев с напудренными париками, стороживших телеги с съестными припасами. Король в охотничьем костюме обходил стрелков - крестьян из Альбуферы, почти обнаженных, вооруженных старыми пищалями, удивляясь их подвигам, тогда как Мария Луиса гуляла в тенистом лесу под руку с доном Мануэлем Годой.

И вспоминая об этом знаменитом посещении, старик запевал песенку, которой его научил отец:

Под тенью зеленой сосны

Говорит королю королева:

Люблю тебя очень, Карлитос,

Но больше люблю Мануэля.

Его дрожавший голос принимал во время пения насмешливое выражение, при каждом стихе он подмигивал, как тогда, когда обитатели Альбуферы придумали четверостишие, мстя за экскурсию, которая своей пышностью казалась насмешкой над смиренной нищетой рыбаков.

Эта счастливая для Тонета пора продолжалась недолго. Дед становился все требовательнее и деспотичнее. Видя, что внук наловчился управлять баркой, он уже не позволял ему бродить, когда захочется. С утра он поднимал его на ловлю, точно засаживал в темницу. Он должен был собрать опущенные прошлой ночью большие сети, в которых извивались угри, и снова опустить их: работа, требовавшая известного напряжения, заставлявшая его стоять на краю барки под жгучими лучами солнца.

Дед следил неподвижно за работой мальчика, не оказывая ему помощи. Возвращаясь домой, старик растягивался на дне барки, как илвалид, предосгавляя вести ее внуку, который задыхался, действуя веслом. Рыбаки издали приветствовали морщинистое лицо дядюшки Голубя, показывавшееся у края барки. "Ах, хитрец. Как удобно он устроился! Бездельничает, как пальмарский поп, а бедный внук обливается потом, работая веслом!" Дед возражал с авторитетностью учителя: "Так учатся люди! Точно так же его самого учил отец!"

Потом наступало время ловли острогой: поездка по озеру от заката и до восхода солнца, в темноте зимних ночей. Тонет присматривал на носу за кучей сухих листьев, горевших, как факел, распространяя по черной воде широкую кровавую полосу. Дед становился на корме с острогой в руке: это был железный трезубец с острым концом, страшное орудие, которое впившись в предмет могло быть оторвано только с большими усилиями и страшными следами разрушения. Свет проникал до самого дна озера. Ясно выступали раковины, водоросли, целый таинственный мир, незримый днем. Вода была так прозрачна, что, казалось, барка носится в воздухе. Обманутые светом рыбы слепо бросались на красное сияние и - цап!- каждым ударом дядюшка Голубь вытаскивал из глубины жирную рыбу, отчаянно трепетавшую на конце острого трезубца.

Этот способ рыбной ловли приводил Тонета на первых порах в восторгь. Однако мало-по-малу развлечение превратилось в рабство и он начинал ненавидеть озеро, с тоской глядя на белые домики Пальмара, выделявшиеся на темной линии тростников.

С завистью вспоминал он о первых годах, когда свободный от всяких других обязанностей, кроме посещения школы, он бегал по всем уличкам деревушки, слыша, как всюду соседки называли его хорошеньким и поздравляли мать.

Тогда он был еще своим собственным господином. Больная мать говорила с ним с бледной улыбкой, извиняя все его выходки, а Подкидыш выносила все его дерзости с кротостью низшего существа, с благоговением взирающего на более сильное. Кишевшая между хатами детвора видела в нем своего предводителя и все шли вдоль канала, бросая камнями в уток, убегавших, крякая под крики женщин.

Разрыв с дедом обозначал возвращение к старой вольной жизни. Он уже не будет уходить из Пальмара до зари, чтобы до ночи оставаться на озере. Весь день был в его распоряжении в этой деревушке, где из мужчин оставались только священник, школьный учитель и начальник морских карабинеров, который прогуливался с своими свирепыми усами и красным носом алкоголика на берегу канала, между тем, как женщины пряли в дверях, оставляя улицу в распоряжение детишек.

Освободившись от труда, Тонет возобновил старые дружбы. У него было два товарища, родившиеся по соседству: Нелета и Пиавка.

Девочка не имела отца. Ея мать была торговкой угрями в городе. В полночь она нагружала свои корзины на баркас, именуемый "телегой угрей". По вечерам она возвращалась в Пальмар, рыхлая и тучная, утомленная дневным путешествием, ссорами и торгом на рынке. Бедная женщина ложилась до наступления ночи, чтобы встать с первыми звездами и такая ненормальная жизнь не позволяла ей заботиться о дочери. Девочка росла на попечении соседок и главным образом матери Тонета, часто дававшей ей поесть и обращавшейся с ней, как с новой дочкой. Девочка была однако менее послушна, чем Подкидыш, и предпочитала сопровождать Тонета в его экскурсиях, вместо того, что по целым часам сидеть и учиться вязать сети.

Пиавка носил ту же кличку, как его отец, самый знаменитый пьяница во всей Альбуфере, маленький старичок, высохший от долголетнего пьянства. Оставшись вдовцом, с одним только сыном, маленьким Пиавочкой, он отдался алкоголю, и народ видя, как он жадно и беспокойно посасывает вино, сравнил его с пиавкой, создав таким образом его кличку.

По целым неделям он пропадал из Пальмара. Порой бывало известно, что он бродил по деревушкам материка, прося милостыню у богатых крестьян Катаррохи и Массонасы и высыпаясь в амбарах. Когда он долгое время проживал в Пальмаре, по ночам исчезали из каналов сети, верши опорожнялись до прихода их хозяев, и не одна соседка, считая своих уток, с криком и плачем удостоверялась в пропаже одной из них. Карабинер громко кашлял и так близко подходил к Пиавке, как будто хотел ткнут ему в глаза свои большие усы. Пьяница протестовал, призывая в свидетели святых, за неимением более достоверных поручителей. Просто это интриги! Людиотят его погубить, как будто недостаточно он уже несчастен и беден, обитая в худшей хате деревушки! И чтобы успокоить свирепаго представителя закона, не раз выпивавшего рядом с ним и только не признававшего своих друзей за стенами трактира, он перекочевывал на друтой берег Альбуферы, не возвращаясь в Пальмар впродолжении нескольких недель.

Сын его отказывался следовать за ним во время этих экспедиций. Родившись в собачьей конуре, где никогда не видно было хлеба, он с детских лет приучился сам доставать себе пищу и вместо того, чтобы сопровождать отца, старался, напротив, уйти от него, чтобы не делиться с ним плодами своей хитрости и ловкости.

Когда рыбаки садились за стол, они видели, как взад и вперед перед дверью хаты ходит чья-то меланхолическая тень. Она, наконец, останавливалась у одного из косяков двери, склонив голову и глядя исподлобья, как молодой бык, готовый к нападению.

Это был Пиавочка, который обнаруживал свой голод с лицемерным выражением смирения и стыдливости, тогда как в его плутовских глазах блистало желание завладеть всем, что он видел.

Появление его произиводило впечатление! Бедный мальчуган! И ловя на лету полуобглоданную кость лысухи, кусок линя или черствого хлеба, он набивал себе желудок, переходя от двери к двери. Когда собаки с глухим лаем подбегали к одному из трактиров Пальмара, Пиавочка также бежал туда, как будто был посвящен в тайну. То были охотники, стряпавшие рис с говядиной, люди из Валенсии, приехавшие на озоро, чтобы съесть знаменитое блюдо: "чеснок и перец". Когда приезжие, усевшись перед столиком трактира, принимались между едой защищаться от натиска голодных собак, им помогал мальчик в лохмотьях, которому и удавалось путем улыбок и отпугивания злых собак остаться хозяином остатков сковороды. От карабинера он получил старую солдатскую шляпу, полицейский подарил ему брюки утонувшего в тростниках охотника. Его всегда босые ноги были настолько же сильны, насколько слабы были его руки, никогда не действовавшие ни шестом, ни веслом.

Грязный, голодный Пиавка, на каждом шагу бешено чесавший голову под грязной шляпой, пользовался большим авторитетом среди детворы. Тонет был сильнее его, легко расправлялся с ним и всетаки считал себя ниже и следовал всем его указаниям.

Это был авторитет человека, умевшего существовать за собственный счет, не нуждаясь ни в чьей помощи. Детишки смотрели на него с некоторой завистью, так как ему не приходилось бояться отцовских выговоров и у него не было никаких обязанностей. К тому же его выходки очаровывали, и малыши, получавшие дома за малейшую неосмотрительность хорошую пощечину, считали себя настоящими мужчинами, сопровождая этого мошенника, который на все смотрел, как на свое, и пользовался всем: не было такого оставленного в барках предмета, который он не делал своею собственностью.

Он объявил открытую войну всем обитателям воздуха, так как их легче было ловить, нежели обитателей озера. Удивительно умным способом собственного изобретения охотился он за так называемыми мавританскими воробьями, опустошающими Альбуферу. Крестьяне боятся их, как злой чумы, так как они поедают значительную часть риса. Лучшим его временем было лето, когда было изобилие маленьких озерных чаек, которых он ловил сетью.

Внук дядюшки Голубя помогал ему при этой работе. Они были на половинных началах, важно заявлял Тонет, и оба мальчика по целым часам подстерегали на берегу озера птиц, дергая за веревочку и уловляя в сети неосторожных. Наловив порядочную добычу, Пиавка смелый путник, отправлялся по дороге в Валенсию с сетью через плечо, а в ней чайки махали своими темными крылышками и с отчаянием выставляли белое брюшко. Маленький разбойник ходил по ближайшим к рыбному рынку улицам, выкрикивая своих птиц и городские мальчики сбегались, чтобы купить чаек, привязать к их лапкам веревку, и заставит их летать на перекрестках.

На обратном пути между компаньонами начинались пререкания, приводившие к полному коммерческому разрыву. С таким жуликом положительно нельзя сводить счеты! Тонет бил, бил Пиавку, но не получал ни одного очаво из полученных за продажу денегь. Легковерный, подчиняясь его хитрости, он однако снова приходил к нему в хату, полуразрушенную и без дверей, где тот спал один большую часть года.

Когда Пиавке исполнилось одиннадцать лет, он перестал водиться с своими прежними друзьями. Его инстинкт паразита побуждал его посещать церковь, ибо это был лучший путь втереться в дом священника.

В такой деревушке, как Пальмар, поп был беден, как любой рыбак, но Пиавка испытывал невольную тягу к вину в церковных сосудах: о нем говорили в трактире с большим восторгом, как он сам слышал. К тому же летом, когда оэеро, казалось, кипело под лучами солнца, маленькая церковка казалась ему заколдованным дворцом с её сумеречным светом, проникавшим сквозь зеленые окна, её стенами, выштукатуренными в белый цвет, и полом из красных кирпичей, дышавшим влагой болотистой почвы.

Дядюшка Голубь, презиравший маленького разбойника за его ненависть к труду рыбака, вознегодовал, когда узнал о его новой привязанности. Ах, бродяга, бродяга! И как он умеет выбрать себе занятие!

Когда священник отправлялся в Валенсию, Пиавка носил за ним до барки корзину, наполненную бельем и платьем и шел по берегу прощаясь с ним с такой нежностью, словно больше не увидит его. Он помогал служанке в хозяйстве, приносил дрова из Деесы, воду из ключей, бивших на дне озера, и испытывал сладкую дрожь, как сластолюбивый кот, когда в маленьком помещении, служившем ризницей, один, в безмолвии, уничтожал остатки обеда священника. По утрам, звоня в колокол, пробуждавший деревушку, он испытывал гордость своим положением. Удары, которыми священник оживлял его энергию, казались ему знаками отличия, возносившими его высоко над товарищами.

Порою страсть к этой нелегкой жизни под сенью церкви ослабевала, уступая место тоске по старой бродячей жизни. Тогда он отыскивал Нелету и Тонета и они вместе устраивали прежния игры, бегали по берегу, до самой Деесы, представлявшейся этим простоватым товарищам концом света.

Однажды осенью под вечер мать Тонета послала их в лес за дровами. Вместо того, чтобы надоедать ей, возясь в хате, они могли бы быть полезными, притащив несколько охапок сучьев, так как зима была недалека.

Они отправились втроем. Дееса цвела и благоухала, как сад. Под нежными лучами почти летнего солнца кустарники покрывались цветами и над ними блестели насекомые, словно золотые почки, порхая с глухим стрекотом. Вековые покривившиеся сосны тгржественно шумели верхушками и под их сводами распространялся нежный полумрак, словно в огромном соборе. Порой между двумя стволами просачивался луч солнца, как будто проходя через окно.

Каждый раз, когда Тонет и Нелета проникали в Деесу, они чувствовали себя во власти одного и того же настроения. Они испытывали страх, не зная, перед чем. Они точно находились в волшебном замке великана, который вот-вот может появиться.

Они шли по извилистым лесным тропинкам, то спрятанные кустарником, волновавшимся над их головами, то вдруг, всходя на самую высокую дюну, с которой сквозь колоннаду стволов открывался вид на огромное зеркало озера, испещренное барками, маленькими, как мухи. Ноги их тонули в земле, покрытой корой затвердевшего навоза. При шуме их шагов, при малейшем их крике кустарники содрагались от бешеной скачки незримых зверей. То были кролики, которые убегали. Издали доносился звон колокольчиков стад коров, пасшихся по направлению к морю.

Дети казались опьяненными тишиной и благоуханием ясного вечера. Когда они посещали лес в зимние дни, то все - и сухие, голые кустарники и холодный ветер, дувший с моря так, что рукам становилось морозно, наконец весь трагический вид Деесы при сером освещении затянутого тучами неба - все заставляло их быстро набрать сучьев на самой опушке, чтобы потом без передышки бежать до самого Пальмара.

Но в этот вечер они шли храбро вперед, желая исходить весь лес, хотя бы им пришлось дойти до края света.

Их путь был полон неожиданностей. Нелета с инстинктами женщины, которая стремится быть как можно красивее, вместо того чтобы искать сухие сучья, рвала ветки мирта и украшала ими свои нечесаные волосы. Потом срывала ветки мяты и других душистых растений, покрытых цветами, пряный запах которых опьянял ее. Тонет собирал лесные колокольчики и, свив из них венок, клал его на её лохматую головку. Со смехом указывал он, как она похожа на головки, нарисованные над алтарями в церкви Пальмара. Пиавка искал своей мордочкой паразита чего-нибудь съедобного в этой сиявшей и благоухавшей природе. Он проглатывал красные ягоды дикой вишни и с силой, которая могла быть объяснена только голодом, вырывал из земли капустные пальмы, ища горький ствол, под мясистыми волокнами которого находились нежные сладкие семена. В лесных просеках, низменностях, лишенных деревьев, так как в продолжении зимы их покрывала вода, порхали стрекозы и бабочки. Бегая, дети получали царапины в ноги от кустарников, уколы от острого, как копья, камыша, но они смеялись над болью и шли дальше, восхищенные красотой леса. На тропинках встречали они коротких, толстых и блестящих червяков, словно живые цветы, двигавшиеся ло земле волнообразными нервными движениями. Они поднимали пальцами этих гусениц, глядя на них, как на таинственные существа, природы которых они не в силах разгадать, и снова клали на землю, следя на четвереньках за их волнообразными движениями, пока они не скрывались в кустах. Они бегали за стрекозами и все трое смотрели с восхищением на нервный полет самых обычных, красных, а также на других, одетых как волшебницы, с серебряными крылышками, зеленой спинкой и золотой грудкой.

Бродя на авось, в самой середине леса, куда они никогда не заходили, они заметили вдруг, как изменился пейзаж. Они проникли в кусты, росшие в ущельях, и вдруг очутились в темном сумраке. С каждым шагом слышался все ближе беспростанный рев. То было морк, бившееся о берег по ту сторону цепи дюн, замыкавших горизонт.

Сосны не были здесь такими прямыми и важными, как ближе к озеру. Стволы их покривились, сучья были почти белыми и верхушки опускались вниз. Все деревья склонились в одном направлении, точно в глубоком безмолвии вечера пронесся невидимый морской ветер. Во время бурь он яростно налетал на эту часть леса, придавая ей мрачный вид.

Дети повернули назад. Они много слыхали об этой части Деесы, самой дикой и опасной.- Безмолвие и неподвижность кустов нагоняли на них страх. Там скользили большие змеи, преследуемые сторожами Деесы, и паслись дикие быки, уединявшиеся от стада, заставляя охотников заряжать ружья крупной солью, чаюбы, не убивая, вспугнуть их.

Пиавка, лучше других знавший Деесу, вел своих товарищей к озеру, но встречавшиеся на дороге капустные пальмы заставляли его сбиваться с дороги.

Наступала ночь. Нелета начинала беспокоиться, видя, как в лесу становится темно. Оба мальчика смеялись. Сосны образовывали огромный дом, в котором было темно, как в их хатах, когда солнце еще не совсем зашло, тогда как за лесом было еще светло. Нечего спешить! И они продолжали искать капустные пальмы. Девочка успокаивалас, когда Тонет угощал ее сладкими семенами и отставала, высасывая их. Когда на повороте тропинки, она увидела себя одинокой, она поспешила присоединиться к мальчикам.

Тепер в самом деле наступила ночь... Таково было мнение Пиавки, знавшего Деесу. Вдали уже не слышались колокольчики стада. Надо поскорее выбраться из леса, собрав предварительно сучья, а то дома влетит. И они принялись искать сухие сучья у корней сосен, в кустах. Быстро собрали три маленькие связки и отправились ощупью в темноте. Еще несколько шагов и наступил полный мрак. В той стороне, где должна была лежать Альбуфера, виднелось словно зарево потухавшего пожара, тогда как в лесу стволы и кусты едва выступали на темном фоне, как еще более темные тени.

Пиавка терял прежнее спокойствие. Он не знал, куда шел. Сбившись с тропинки, они спотыкались о колючий кустарник, рвавший их ноги. Нелета вздыхала от страха, вскрикнула и упала... Ударившись о корни сосны, перерезавшие дорогу, она ранила себе ногу. Пиавка настаивал на продолжении пути, на том, чтобы бросить на произвол судьбы неповоротливую девочку, умеющую только нюни распускат. Девочка тихо плакала, словно боясь нарушить безмолвие леса, и привлечь внимание ужасных зверей, населявших темноту, а Тонет потихонько грозил Пиавке сказочным количеством щелчков и пощечин, если он не останется с ними в качестве проводника.

Шли они медленно, ощупывая ногами почву. Уже не встречались им кустарники. Под ними была вязкая тродинка. Однако на все замечания Тонет уже не получал ответа от спутника, которыи шел впереди.

- Пиавка! Пиавка!

Шорох ломающихся сучьев и задетых во время бега кустарников был единственным ответом: точно спасался дикий зверь. Тонет в бешенстве закричал: Ах, разбойник! Он бежал, чтобы скорее выйти из леса, не хотел итги с товарищами, что бы не помогать Нелете. Когда дети остались вдвоем, они сразу почувствовали, как их покидают последние остатки сдокойствия. Такой опытный бродяга, как Пиавка, был для них большой помощью. Испуганная Нелета, забывая всякое благоразумие, громко плакала, и её рыдания раздавались в безмолвии леса, казавшагося беспредельным. Страх подруги вновь возбудил энергию Тонета. Обняв одной рукои девочку, он поддерживал и ободрял ее, спрашивал, может ли она итти, хочет ли она следовать за ним все дальше, хотя бедный мальчик и не знал, куда.

Долго они стояли, прижавшись друг к другу: она - рыдая, он охваченный страхом безвестнос, стараясь однако его пересилить.

Что-то липкое и холодное пронеслось мимо них, коснувшись лица. Быть может, летучая мышь: и это прикосновение, бросавшее их в дрожь, вывело их из печального бездействия. Снова они принялись быстро шагать, падая и снова поднимаясь, натыкаясь на кустарник, сталкиваясь с деревьями, пугаясь шумов, которые побуждали их ускорять бегство. Оба думали об одном и том же, но скрывали свою мысль из инстинктивной боязни увеличить страх. В их памяти вставал образ Санчи. Проходили целым роем легенды озера, слышанные ночью у очага хаты, и дотрогиваясь руками до стволов, они думали что прикасаются к чешуйчатой холодной коже огромных гадов. Крики лысух, доносившиеся издали из тростника на озере, казались им жалобным стоном убиваемых. Их безумное бегство сквозь кустарники, треск сучьев, шорох травы пробуждали в темных кустах таинственные существа, которые убегали, шурша сухими листьями.

Они дошли до большой просеки, совершенно не представляя себе, в каком месте безграничного леса они находятся. Здесь, на открытом месте было не так темно. Наверху простиралось темно-голубое небо кое-где светло блестевшее, словно большое полотно, растянутое над темной массой леса, окружавшего равнину. Дети остановились на этом светлом и спокойном островке. У них не было больше сил продолжать путь. Они дрожали от страха перед темной чащей деревьев, двигавшихся во все стороны, как море волнующихся теней. Они сели, тесно обнявшись. словно прикосновение их тел вливало в них бодрость. Нелета перестала плакать. Побежденная печалью и утомлением, она склонила головку на плечо друга и тихо вздыхала. Тонет озирался кругом, точно больше лесного мрака его беспокоил этот сумеречный свет, в котором ему то и дело мерешился силуэт дикого зверя, врага заблудившихся детей. В безмолвии раздавалось кукование кукушки, лягушки в ближнем болоте, умолкшие при их появлении, снова обретали мужество и затягивали свою песнь, надоедливые большие москиты жужжали вокруг их голов, обозначаясь в полумраке в виде темной стрекочущей тучи.

Дети постепенно успокоились. Здесь было совсем недурно. Можно было переночевать. Теплота их плотно прижавшихся тел, казалось, вливала в них новую жизнь, заставляя забывать о своем страхе и безумном бегстве сквозь чащу леса.

Над верхушками сосен, по направлению к морю, показалась светлая полоса. Казалось, звезды гаснут, погружаясь в молочные волны. Возбужденные таинственностью леса, дети с тревогой смотрели на это явление, точно кто-то прилетел к ним на помощь, окруженный светлым ореолом. Ветки сосен с их кружевной зеленой тканью выделялись черным рисунком на светлом фоне. Над сводами леса вспыхнуло что-то блестящее, в виде сначала маленькой слегка изогнутой линии, похожей на серебряную бровь, потом светящего полукруга и наконец огромного лица, нежного цвета меда, распространявшего между ближайшими звездами свое сияние. Казалос, луна улыбается детям, взиравшим на нее с благоговением маленьких дикарей.

Лес изменился, как только показался полнощекий лик луны, от которой тростники заблестели, как серебряные хлысты. У корней каждого дерева простиралаоь беспокойная черная тень. Казалось, лес растет, удваивается, словно на светящейся земле выростает другой призрачный лес.

Дикие соловьи озера, так страстно любящие свободу, что умирают, если их посадить в клетку, запели во всех концах просеки и даже москиты жужжали нежнее в насыщенном светом уголке.

Приключение начинало казаться обоим детям интересным.

Нелета уже не чувствовала боли в ноге и спокойно говорила на ухо своему спутнику. Преждевременно развившийся инстинкт женщины, хитрость брошенной, бродячей кошечки давала ей большое преимущество перед Тонетом. Они останутся в лесу! Не правда-ли? Завтра, вернувшись домой, они найдут предлог объяенить свое приключение. Пиавка пусть за все отвечает! Они переночуют здесь и увидят то, чего никогда еще не видали. Они будут спать вместе, будут как муж и жена. И в своей наивности они дрожа произносили эти слова, еще теснее прижимаясь друг к другу, как будто инстинкт им подсказывал, что пробуждавшаеся нежность требует, чтобы они как можно яснее ощущали теплоту своих тел.

Тонет испытывал странное необъяснимое опьянение. Никогда еще тело подруги, которую он так часто бил во время грубых игр, не обладало такой приятной теплотой, которая, казалось, распространялась по его жилам и ударяла ему в голову, возбуждая такое же волнение, как чарка вина, которой его угощал в трактире дед. Он смотрел безцельно перед собой, но все его внимание было поглощено головкой Нелеты, тяжело лежавшей на его плече, и нежным дыханием её рта, обдававшим его шею, точно ее щекочет чья-то бархатная рука. Оба молчали и безмолвие только увеличивало чары минуты. Нелета открыла свои зеленые глаза, в глубине которых луна отражалась, как капля росы, и приняв более удобную позу, снова закрыла их.

- Тонет... Тонет!- шептала она, как во сне, прижимаясь к товарищу.

Сколько могло быть времени? Мальчик чувствовал, как смыкались глаза не столько оть сна, сколько от странного опьянения, которое, казалось, подавляло его. Из всех шорохов леса он слышал только жужжанье москитов, летавших, как облака, над грубой кожей детей озера. Это был странный концерт, который усыплял их, укачивая на волнах первого сна. Одни пели, как писклявые скрипки, до бесконечности растягивая одну ноту, другие, более важные, пробовали целую гамму, а огромные и жирные издавали глухой дрожащий звук, словно низкие контрабасы или далекий бой часов. На следующее утро сжигая их лица, разбудило их солнце, и лай собаки стражника, которая приблизила свою морду вплотную к их головам. Они находались на самой границе Деесы и до Пальмара было всего несколько шагов.

Мать Тонета всегда добрая и грустная, побежала за ним с веслом в руке, чтобы вознаградить себя за беспокойную ночь, и слегка побила его, несмотря на его быстроту. До приезда матери Нелеты в "телеге угрей", она на всякий случай побила и её дочку, чтобы та не пропадала больше в лесу.

После этого приключения, вся деревня, точно по молчаливому соглашению, называла Тонета и Нелету женихом и невестой. Словно связанные навсегда той ночью, проведенной в лесу в тесных объятиях, они искали друг друга, и любили друг друга, не высказывая своего чувства словами, как будто между ними было условлено, что они должны принадлежать друг другу.

Бласко-Ибаньес Висенте - Детоубийцы (Ил и тростник). 1 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :