Бласко-Ибаньес Висенте
«Бодега (La bodega). 4 часть.»

"Бодега (La bodega). 4 часть."

Еще далеко от города, они услышали шумный топот, заставивший посторониться телеги, медленно возвращавшиеся из имений, с глухим скрипом колес.

Сойдя в канаву, Сальватьерра и его ученик увидели четверку горячих лошадей с болтающимися кисточками, в украшенной бляхами сбруе с бубенчиками, мчавших экипаж, набитый людьми. Они пели, кричали, хлопали в ладоши, наполняя дорогу своим безумным весельем, распространяя скандальную оргию на мертвые равнины, казавшиеся еще безотраднее при лунном свете.

Экипаж промчался стрелой в облаках пыли, но Фермин успел разглядеть правившего лошадьми. Это был Луис Дюпон, который, стоя на козлах, подгонял голосом и бичом четверку, несущуюся во весь опор. Сидевшая рядом с ним женщина, тоже кричала, подгоняя животных с лихорадочной жаждой безумной скорости. Это была Маркизочка. Монтенегро показалось, что она узнала его, потому что, удаляясь, она помахала ему рукой в облаке пыли, крикнув что-то, чего он не мог расслышать.

- Они едут покутит, дон Фернандо, - сказал молодой человек, когда на дороге возстановилась тишина. - Город показался им тесен и, так как завтра воскресенье, они желают пронести его в Матанцуэле, на просторе.

И Фермин заговорил о недавней связи Луиса с Маркизочкой. В конце концов, дружба привела их к концу, которого оба они, казалось, хотели избежать. Она не жила уже с грубым торговцем свиньями. Она снова вернулась к барству, как она говорила и бесстыдно афишировала свою новую связь, поселившись в доме Дюпона, и оба они предавались шумным пиршествам. Любовь их казалась им безцветной и однообразной, если оне не приправляли ее кутежами и скандалами, смущавшими лицемерное спокойствие города.

- Вот соединились двое сумасшедших, - продолжал Фермин.- Когда-нибудь они разругаются, после одной из таких оргий, и кончится кровью, но, пока что, они считают себя счастливыми и выставляют на показ свое счастье с изумительным бесстыдством. Я думаю, больше всего их радует негодование дона Пабло и его семьи.

Монтенегро рассказал о последних приключениях влюбленных, взбудораживших город. Херес казался им тесен дли их счастья, и они разъезжали по соседним именьям и поселкам, до самого Кадикса, в сопровождении кортежа певиц и забияк, всюду ездивших за Луисом Дюпоном. Несколько дней тому назад, они устроили в Санлукаре де-ла-Баррамеда шумный пир, в конце которого Маркизочка и её любовник, напоив лакея, остригли ему голову ножницами. Кавалеры в Клубе Наездников смеялись над приключениями этой парочки. Но какой же счастливчик этот Лупс! Что за чудная женщина Маркизочка.

И любовники, в постоянном чаду опьянения, который возобновлялся, едва начинал проходил, как будто они боялись потерять иллюзию, увидев себя хладнокровно, без обманчивой веселости вина, переезжали с места на место, среди рукоплесканий молодежи и негодования семейных людей.

Сальватьерра слушал своего ученика с ироническим выражением лица. Луис Дюпон интересовал его. Это быль хороший образчик этой праздной молодежи, владеющей всей страной.

Едва гуляющие успели дойти до первых домов Xepeca, как экипаж Дюпона, катясь с головокружительной быстротой, прибыл уже в Матанцуэлу.

Собаки на мызе отчаянно залаяли, услышав все приближающийся топот, сопровождаемый криками, звоном гитары и протяжным заунывным пением.

- Это едет хозяин, - сказал Юла.- Больше некому быть.

Он позвал управляющего и оба, выйдя за ограду, увидели, при свете луны, подъезжавшую шумную компанию.

Хорошенькая Маркизочка одним прыжком соскочила с козел, а затем, постепенно выгрузилась вся куча тел, наполнявшей экипаж свиты. Барин передал возжи Юле, предварительно сделав несколько наставлений относительно ухода за лошадьми.

Рафаэль подошел, сняв шляпу.

- Это ты, голубчик?- сказала Маркизочка развязно.- Все хорошеешь. Еслиб мне не жаль было причинить неприятность Марии де-ла-Луц, мы с тобой когда-нибудь обманули бы того.

Но этот, т.-е. Луис, смеялся над беззастенчивостью своей кузины, не обращая внимание на то, что глаза Юлы производили немое сравнение между его потрепанным телом веселаго жуира и крепким сложением управляющего мызой.

Молодой сеньор произвел ревизию своей компании. Никто не потерялся в пути, все были на лицо: Моньотьезо, знаменитая певица, и её сестра; их сеньор отец, ветеран классических танцев, под каблуками которого гремели эстрады всех кафе-шантанов Испании; трое протеже Луиса, серьезных, с сросшимися бровями, стоявшие, подбоченясь, с опущенными глазами, точно не смели переглянуться, чтобы не напугать друг друга, и коренастый мужчина, с подбородком, как у священника, и клочками седых волос около ушей, держащий подмышкой гитару.

- Ну, вот! - сказал сеньор своему управляющему, указывая на гитариста. - Сеньо Пакорро, иначе Орел, первый гитарист в мире. Эль Гуерра, матадор и мой друг - свихнутый!

Рафаэль стоял, смотря на это необыкновенное существо, имени которого никогда не слышал, а гитарист церемонно поклонился, с видом светского человека, сведущего во всех светских обычаях.

- Целую вашу руку (Обычное приветствие у испанцев.).

И, не сказав больше ни слова вошел на мызу, следом за остальными предводимыми Маркизочкой.

Жена Юлы и Рафаэль, с помощью всей компании, убрали хозяйские комнаты. Две коптящия лампы осветили большую залу с выбеленными стенами, украшенными хромолитографированными изображениями святых. Закадычные друзья дона Луиса, несколько лениво сгибая спину, вытащили из корзин и мешков все припасы, привезенные в экипаже.

Стол покрылся бутылками, сквозь которые просвечивал огонь; одне были цвета ореха, другия - бледного золота. Старуха Юлы пошла в кухню с остальными женщинами, в то время как молодой сеньор расспрашивал управляющего о служащих на людской.

Почти все мужчины ушли с мызы. Так как была суббота, то рабочие с гор разошлись по своим поселкам. Оставались только гитаны да девушки, пришедшие на полку под присмотром подрядчиков.

Хозяин принял эти сведения с удовольствием. Ему не хотелось веселиться на виду у рабочих, завистливых, жестокосердых людей, которые злились на чужое веселье и потом распускали всякие сплетни. Ему хотелось побыть на мызе на-распашку, разве он не хозяин?.. И перескочив с одной мысли на другую, с свойственной ему непоследовательной легкостью, он взглянул на своих спутников. Чего они сидят так, не пьют, не говорят, точно пришли сторожить покойника?..

- Ну-ка, покажите ваши золотые ручки, маэстро, - сказал он музыканту, который, положив гитару на колени и закатив глаза, наигрывал арпеджии.

Маэстро Орел, откашлявшись несколько раз, затренькал на гитаре, прерывая изредка это треньканье жалобным звоном примы. Один из сбирров дома Луиса раскупорил бутылки и расставил рядами бокалы. Привлеченные гитарой женщины прибежали из кухни.

- Поди сюда, Моньотьезо!- крикнул сеньорито.

И певица, резким и сильным голосом затянула песню, от которой у неё надулось горло, точно готовое лопнут, и звуки наполнили залу и взволновали всю мызу.

Почтенный родитель Моньотьезы, как человек, знающий свои обязанности, вытащил, не дожидаясь приглашений, свою другую дочь на средину комнаты и пустился с ней в пляс.

Рафаэль осторожно удалился, выпив две рюмки. Он не хотел нарушать праздника своим присутствием. Кроме того он хотел обойти до ночи мызу, боясь, что хозяин захочет сам осмотреть ее по пьяному капризу.

На дворе он столкнулся с Алькапарроном, который, привлеченный шумом пирушки, дожидался какого-нибудь предлога, чтобы пробраться в зал, с навязчивостью паразита. Смотритель пригрозил ему палкой, если он останется здесь.

- Пошел отсюда, бродяга; эти господа не желают якшаться с гитанами.

Алькапаррон удалился с смиренным видом, но располагая вернуться, как только исчезнет сеньор Рафаэль, который пошел в конюшню, чтобы посмотреть, хорошо-ли поставлены хозяйские лошади.

Когда, спустя час, управляющий вернулся на место пира, на столе было уже много пустых бутылок.

Люди оставались такими же, как раньше, словно вино было вылито на пол: только музыкант играл с большей силой, и остальные хлопали в ладоши с безумным одушевлением, крича в один голос, для возбуждения старого танцора. Почтенный отец Моньотьезы, открывая черный, беззубый рот, пищал бабьим голосом и шевелил тощими боками, втягивая живот, чтобы противоположная сторона выдавалась с большим рельефом. Собственные дочери громким смехом поощряли эти подвиги разнузданного старика.

Старик продолжал плясать, как карикатура на женщину, среди вольных поощрений, руководимых Маркизочкой.

Он делал такие движения, что казалось, будто часть его спины готова соскочить с места, в то время как мужчины бросали ему под ноги шляпы, в восторге от этого гнусного, позорящего пол танца.

Когда потный танцор вернулся на свое место и попросил рюмку вина в награду за свои труды, наступило длинное молчание.

- Здесь нет женщин...

Это говорит Козел, сплюнув сквозь зубы, с торжественной серьезностью скупого на слова героя. Маркизочка запротестовала:

- А мы то кто же, грубиян?

- Да, верно: а мы то кто? - прибавили в один голос обе Моньотьезо, как эхо.

Козел удостоил объясниться. Он не желал быть невежливым к присутствующим сеньорам; он хотел сказать, что для того, чтобы кутеж вышел веселее, нужно побольше бабья.

Молодой сеньор вскочил с решимостью на ноги. Бабье?.. Есть; в Матанцуэле есть все. И, схватив бутылку, он приказал Рафаэлю проводить себя в людскую.

- Но, сеньорито, что хочет делать ваша милость?..

Луис заставил управляющего вести себя, несмотря на все его протесты, и все последовали за ними.

Войдя в людскую, веселая банда нашла ее почти пустой. Ночь была весенняя, и подрядчики и смотритель сидели на земле у двери, смотря в поле, безмолвно млевшее в лунном свете. Женщины дремали в углах, или, собравшись кучками, слушали сказки о волшебницах или чудесах святых, в религиозном молчании.

- Хозяин!- сказал управляющий, входя.

- Вставайте! Вставайте! Кто хочет вина? - весело кричал сеньорито.

Все вскочили на ноги, улыбаясь неожиданному явлению.

Девушки смотрели с удивлением на Маркизочку и обеих её спутниц, любуясь их цветистыми китайскими шалями, их блестящими гребнями.

Мужчины скромно переминались перед молодым барином, предлагавшим им рюмочку, в то время, как глаза их пронизывали находящуюся в его руках бутылку. После лицемерных отказов, выпили все. Это было вино для богатых, какого они не знали! О, этот дон Луись настоящий мужчина! Немножко сумасброд; но молодость служила ему извинением, да и вдобавок, сердце у него отличное... Если б все хозяева были на него похожи!..

- Ну, и винцо же, товарищ, - говорили они между собой, вытирая губы верхней частью руки.

Тетка Алькапарронша тоже пила, пил и её сын, который, наконец, примкнул к свите хозяина и постоянно совался ему на глаза, показывая свою лошадиную челюсть в приятнейшей из улыбок.

Дюпон ораторствовал, махая над головой бутылкой. Он пришел пригласить на свой пир всех девушек из людской, но только хорошеньких. Такой уж он простой и откровенный! Да здравствует демократия!..

Девушки, краснеё от присутствия хозяина, которого многия видели в первый раз, отступили, смотря в пол, сложив руки на животе. Дюпон указывал их: эта! эта! Он остановился и на Марии-Круц, двоюродной сестре Алькапаррона.

- Ты, гитана, тоже. Ты дурнушка, но наверно умеешь петь.

- Как серафимы, сеньо, - сказал двоюродный брат, желая воспользоваться родством, чтобы попасть на праздник.

Девушки, внезапно испугавшись, как будто им грозила какая-нибудь опасность, пятились назад, отказываясь принять приглашение. Оне уже поужинали, покорно благодарим! Но немного погодя, оне начали смеяться, удовлетворенно хихикая при виде недовольных лиц подруг, невыбранных хозяином или его спутниками. Тетка Алькапарронша журила их за застенчивость:

- Отчего вы не хотите итти? Ступайте, дурочки, и если не съедите всего, захватите с собой чего-нибудь из того, что сеньо вам даст. Сколько раз меня угощал сеньо маркиз, папаша вот этого яркого солнышка!

И она указала при этом на Маркизочку, рассматривавшую некоторых из этих девиц, словно желая разгадать их красоту под оборванными платьями.

Надсмотрщики, возбужденные хозяйским вином, только распалившим их жажду, уговаривали отеческим тоном, думая о новых бутылках... Оне могли идти с доном Луисом без всякого страха, - это говорят они, которые взялись смотреть за ними и отвечают за их целость перед их семьями.

- Это настоящий кабальеро, девушки, да вдобавок вы будете ужинать с этими сеньорами. Все они приличные люди.

Сопротивление было недолгим и, в конце концов, выделилась группа молодых девушек, выбранных хозяином и его гостями.

Оставшиеся в людской начали разыскивать по углам гитару. Ночь будет веселая. Выходя, хозяин сказал управляющему, чтобы он послал этим людям столько вина, сколько они попросят. Ах, этот дон Луис!..

Жена Юлы накрыла стол при помощи молодых работниц, несколько охмелевших, очутившись в комнатах хозяина. К тому же, молодой сеньор, с простодушием, льстившим им и заставлявшим приливать кровь к их лицам, переходил от одной к другой с бутылкой и рюмками, заставляя их пить. Отец Моньотьезо вгонял их в краску, рассказывая им на ухо неприличности, от которых оне хохотали коротким смехом, похожим на кудахтанье кур.

За ужином оказалось более двадцати человек, и усевшись вокруг стола, все принялись поглощать блюда, подаваемые Юлой и его женой, которые с трудом передавали их через головы.

Рафаэль стоял у двери, не зная; уйти ему или остаться из уважения к хозяину.

- Садись, - приказал великодушно дон Луис.- Я позволяю.

Все стали тесниться, чтобы освободит ему место, но в это время Маркизочка встала и позвала его. Сюда, рядом с ней! Управляющему показалось, что садясь он погружается в платье и шуршащия нижния юбки красавицы, прижатый к ней в тесноте, и соприкасаясь одним боком с её пылающим телом.

Девушки с ужимками отказывались от первых угощений барина и его товарищей. Благодарствуйте; оне уже поужинали. К тому же оне не привыкли к тяжелым барским кушаньям, и они могли причинит им вред.

Но запах мяса, заповедного мяса, которое оне всегда видели издали, и о котором в людских говорили, как о пище богов, повидимому, опьянял их, сильнее вина. Одна за другой, оне, краснея, брались за блюда, а, поборов первый стыд, начали пожирать с такой жадностью, как после очень долгаго поста.

Сеньор восхищался жадностью, с которой двигались эти челюсти, и испытывал моральное удовлетворение, почти равносильное тому, какое дает сделанное добро. Такой у него характер, ему нравилось изредка якшаться с беднотой!

Ой! Ай да зубастые бабы!.. Ну, теперь надо выпить, чтобы кусок не застрял в горле.

Бутылки опорожнялись, и губы девушек, раньше синеватые от малокровия, казались красными от мясного сока и блестящими от капель вина, стекавших по подбородку.

Мария-Круц, гитана, одна не ела ничего. Алькапаррон делал ей знаки, бродя кругом стола, как собака. У бедняжки всегда был такой слабый апетит! И с ловкостью цыгана, он забирал все, что ему потихоньку давала Мария Круц. Потом он вышел на несколько минут на двор и проглотил все разом, в то время, как больная двоюродная сестра его все пила и пила, восхищаясь господским вином, как самым поразительным из всего праздника.

Рафаэль почти не ел, волнуемый близостью Маркизочки. Его мучило прикосновение этого красивого тела, созданного для любви, дразнящий запах свежаго тела, чистого чистотой, неведомой в полях. Она же, казалось, с наслаждением вдыхала розовым и вздрагивающим носиком запах кожи, пота и конюшни, распространявшийся при каждом движении этого могучаго красавца.

- Пей, Рафаэль, оживись! Посмотри на моего, как он разрывается с своими работницами.

И она указала на Луиса, который, увлеченный новизной, забывал ее, ухаживая за своими соседками, двумя работницами, представлявшими соблазн неумытой деревенской красоты, от которых исходил, как ему казалось, острый запах пастбищ, животные испарения стад.

Было около полуночи, когда кончился ужин. Воздух в зале нагрелся и стал удушлив.

Сильный запах пролитого вина и наваленных в углу грязных тарелок смешивался с запахом керосина в лампах.

Раскрасневшиеся после еды девушки с трудом дышали и распускали лифа платьев, расстегивая их в груди. Вдали от надсмотрщиков и возбужденные вином, оне забыли свои ужимки лесных красавиц. Оне предавались с истой яростью наслаждению этим необычным праздником, ярким лучом осветившим их мрачную и печальную жизнь.

Одна из них вскочила, грозя исцарапать ногтями подругу за пролитую на юбку рюмку вина. Оне чувствовали на теле объятия мужских рук и блаженно улыбались, как бы извиняя себя вперед за все прикосновения, которые сулило им сладкое благополучие. Обе Моньотьезо пьяные, обозленные тем, что мужчины обращали внимание только на деревенщину, собирались раздеть Алькапаррона, чтобы заставить его скакать через плащ; и парень, спавший одетым всю жизнь, увертывался от них, дрожа за свое цыганское целомудрие.

Маркизочка склонялась все ближе к Рафаэлю. Точно вся теплота её организма сосредоточилась в боку, соприкасавшемся с управляющим, оставляя другую сторону холодной и нечувствительной. Юноша, принужденный выпивать рюмки, предлагаемые сеньоритой, чувствовал себя пьяным, но нервным опьянением, заставлявшим его опускать голову и угрюмо хмурить брови, и ему хотелось подраться с кем-нибудь из храбрецов, сопровождаших дона Лувса.

Женская теплота этого нежного тела, ласкающего его своим прикосновением под столом, раздражала его, как трудно победимая опасность. Он несколько раз пытался встать, под предлогом дел, но нежная, сильная ручка всякий раз удерживала его.

- Сиди, разбойник; если ты пошевелишься, я одним щипком вырву у тебя душу.

И, пьяная, как все другие, опираясь рыжей головой на руку, Маркизочка смотрела на него широко-раскрытыми глазами, синими, чистыми глазами, которых, казалось, никогда не оскверняла даже тень нечистой мысли.

Воодушевленный преклонением обеих сидевших рядом с ним девушек, Луис пожелал предстать перед ними во всем своем героическом величии и внезапно бросил в лицо стоявшему перед ним Козлу рюмку. Свирепая рожа каторжника передернулась, и он сделал движение, чтобы накинуться на Луиса, поднял руку к внутреннему карману пиджака.

Наступило тревожное молчание, но, поборов первое движение, драчун остался на месте.

- Дон Луис, - сказал он с низкопоклонной гримасой.- Вы единственный человек, который может это делать. Вы - мой отец.

- Потому что я храбрее тебя!- закричал заносчиво Луис.

- Именно, - подтвердил драчун с новой подобострастной улыбкой.

Молодой сеньор торжествующе поглядывал на перепуганных девушек, не привыкших к таким сценам. А?.. Вот это мужчина!

Моньотьезо и их отец, всюду сопровождавшие дона Луиса, в качестве наперсников, "знали его наизусть" и поспешили закончить эту сцену, подняв большой шум. Ole! да здравствуют настоящие мужчины! Вина! Еще вина!

И все, даже и страшный убийца, выпили за здоровье молодого сеньора, а тот, словно задыхаясь от собственного величия, снял пиджак и жилет, и встав, обнял своих двух подруг. Что оне засели тут кругом стола и смотрят друг на друга? На двор! Бегать, играть, продолжат кутеж при луне, благо ночь хороша!..

И все вышли гурьбой, толкаясь, стремясь после пьяного удушья, вздохнуть свежим, вольным воздухом. Многия, вставши из-за стола, шли качаясь, прислонившись головой к груди какого-нибудь мужчины. Гитара сеньора Пакорро зазвенела жалобно, зацепившись за притолку, точно выход был слишком тесен для инструмента и державшего его Орла.

Рафаэль тоже приподнялся, но нервная ручка снова удержала его.

- Ты останешься здесь, - приказала дочь маркиза, - поддержать мне компанию. Пусть повеселятся эти людишки... Да не беги же от меня, дурачок! Можно подумать, что ты меня боишься.

Рафаэль, освободившись от тесноты соседей, отодвинул свой стул. Но тело сеньориты искало его, прижималось к нему, так что он не мог избавиться от его сладкого бремени, как ни старался отодвинуться.

Наружи, на дворе, зазвенела гитара сеньора Пакорро, и певицы, охрипшие от вина, сопровождали ее криками и хлопаньем в ладоши. Мимо дверей пробежали работницы, преследуемые мужчинами, смеясь нервным хохотом, как будто их щекотал воздух, несущийся за ними. Оне забивались в конюшни, в амбары, во все службы мызы, прилегавшие их двору, и во всех этих темных местах происходили столкновения, слышался подавленный смех и крики удивления.

Совершенно пьяный, Рафаэль думал только о том, чтобы как-нибудь избавиться от дерзких рук Маркизочки, от тяжести её тела, от всей этой соблазнительной обстановки, против которой он тупо защищался, уверенный в своем поражении.

Он молчал, озадаченный необычностью приключения, связанный своим уважением к социальной иерархии. Дочь маркиза де Сан-Дионисио! Это заставляло его оставаться инертным, защищаясь со слабостью против женщины, которую он мог бы раздавит одним движением своей богатырской руки. Наконец, он проговорил:

- Оставьте меня, ваша милость, сеньорита!.. Донья Лола!.. этого не может быть...

Видя в ним такую девическую стыдливость, она разразилась бранью. Он уже не тот смельчак, как в те времена, когда был контрабандистом и кутил со всякими женщинами в Хересе. Это Мария де-ла-Луц так его опутала. Велика добродетель, а сама живет на винограднике, окруженная мужчинами.

И она продолжала выкрикивать гнусные обвинения против невесты Рафаэля, не вызывая в нем возмущенья. Он предпочитал видеть ее такой; он чувствовал себя тогда сильнее для борьбы с искушением.

Маркизочка, совершенно пьяная, сыпала оскорблениями с яростью отвергнутой женщины и не уходила от него.

- Трус! Что же, я тебе не нравлюсь?

В залу поспешно вошел Юла как бы желая сказать что-то управляющему, но остановился. Снаружи, у самой двери гремел раздраженный голось хозяина. Когда он здесь, нет больше ни управляющего, ни другого правительства на мызе, а только он один. Делай, что тебе говорят, слепая курица!

И старик вышел так же поспешно, как вошел, не сказав ни слова управляющему.

Рафания раздражало упорство этой женщины. Если бы не страх поссориться с хозяином и потерять место на мызе, на котором сосредоточились все надежды его и его невесты!

Она продолжала браниться, но менее злобно, как будто опьянение лишило ее энергии, и желание её могло выражаться только словами. Голова её лежала на груди Рафаэля, она наклонялась, закатив глаза и вдыхала этот мужской запах, точно усыплявший ее. Она почти лежала на коленях парня и все еще бранила его, словно находя в этом своеобразное наслаждение.

- Я сниму юбки, а ты надень их... простофиля! Тебя должны были бы назвать Марией, как твою святошу-невесту...

На дворе раздался крик ужаса, сопровождаемый взрывами грубого хохота. Потом - шум бегства, натыкающихся на стены тел, сумятица страха и опасности.

Рафаэль мигом вскочил, не обращая внимания на Маркизочку, повалившуюся на пол. В ту же минуту ворвались три девушки с такой стремительностью, что опрокинули несколько стульев. Лица у них были смертельно бледны, глаза расширены от страха; оне согнулись, точно желая забраться под стол. Рафаэль вышел на двор. Посреди него ревело какое-то животное, смотря на луну, видимо, удивляясь тому, что очутилось на свободе.

У ног его лежало что-то белое, распростертое, едва выделявшееся маленьким возвышением на земле.

Из-под тени крыш, вдоль стен неслись взрывы мужского смеха и пронзительный женский визг. Сеньор Пакорро, Орел, неподвижный на скамье, продолжал тренькать на гитаре, с безмятежностью испытанного пьяницы, видавшего всякие виды.

- Бедняжка Мария-Круц, - хныкал Алькапаррон.- Этот зверь убьет ее! Он убьет ее!

Рафаэль понял все... Ну, что за милый барин. Чтобы сделать сюрприз друзьям и посмеяться над испугом баб, он велел Юле выпустить из стойла молодого быка. Гитана, за которой погналось животное, от страха лишилась чувств... Полное удовольствие!

VI.

С наступлением сентября месяца и сбора винограда, богачи Хереса были больше обезпокоены поведением рабочим, чем результатом урожая.

В Клубе Наездников даже самые завзятые кутилы позабыли о достоинствах своих скакунов, превосходстве своих собак и прелестях дам, из-за обладания которыми вели постоянную борьбу между собой, и говорили только об этих людях, спаленных солнцем, изможденных работой, грязных, дурно пахнущих, с враждебными взглядами, руки которых обрабатывали их виноградники.

В многочисленных увеселительных местах, занимавших почти все нижние этажи на Широкой улице, не было других разговоров. Чего еще нужно этим виноградарям?.. Они получали по десять реалов в день, ели суп, который готовили себе сами, без вмешательства хозяина, имели час отдыха зимой и два летом, чтобы не задохнуться от жары и не упасть на известковую, метавшую искры, землю, им позволялось выкуривать восемь сигар в день, а ночью они спали на тростниковых цыновках, причем у большинства были даже простыни. Настоящие сибариты, эти виноградари, и еще жалуются, требуют реформ, угрожая стачкой?!

Владельцы виноградников, из членов Клуба, внезапно начали умиляться над сельскими рабочими. Вот эти бедняги, действительно, заслуживают лучшей участи! Два реала поденно, безвкусное месиво, вместо всякой пищи, и спанье на полу, не раздеваясь, с меньшими удобствами, чем для скота. Эти могли бы жаловаться; но никак не рабочие на виноградниках, живущие, как господа, по сравнению с полевыми поденщиками.

Но владельцы имений протестовали, с негодованием замечая, что на них собираются взвалить всю тяжесть опасности. Если они платили столько рабочим, то только потому, что производительность имения не позволяла платить больше. Разве можно сравнить пшеницу, ячмень и скотоводство, с знаменитыми во всем мире виноградниками, изливающими золото бочками и дающими своим хозяевам более легкий заработок, чем грабеж на большой дороге?.. Люди, обладающие таким состоянием, должны быть великодушны и уделять частицу благосостояния тем, которые создают его своими трудами. Рабочие жалуются основательно.

И собрания богачей проходили в постоянных раздорах между капиталистами обеих партий.

Их веселая жизнь кончилась. Рулетка стояла без движения, колоды не раскрывались на зеленых столах; веселые девицы проходили по тротуару, но из окон клубов не высовывались группы голов, посылающих им приветы с лукавым подмигиваньем.

Швейцар Клуба Наездников, ходил, как шалый, ища ключ от того, что в Уставе Клуба торжественно величалось библиотекой: от шкапа, запрятанного в самом темном углу помещения, сквозь пыльные и затянутые паутиной стекла которого виднелось несколько десятков никем не раскрываемых книг. Господ членов вдруг охватило стремление к просвещению, желание усвоить так называемый социальный вопрос, и они каждый вечер смотрели на шкап, как на кладезь премудрости, ожидая ключа, чтобы найти в содержимом шкапа искомый свет. В действительности, они не особенно спешили ознакомиться с этими выдумками социализма, будоражившими рабочих.

Некоторые возмущались книгами, еще не прочитав их. Ложь, все ложь, только омрачающая существование! Они не читают и счастливы. Почему бы не поступать так-же и этим глупцам, которые отнимают у себя часы сна, собираясь по вечерам вокруг товарища, читающего им газеты и листки? Чем меньше знает человек, тем он счастливее... И они бросали ненавистные взгляды на шкап с книгами, как будто это был склад всех зол, тогда как злосчастный шкап хранил в недрах своих безобидные сочинения, большей частью подаренные министерством местному депутату; псалмы Пресвятой Деве и патриотические песни, руководства для воспитания канареек и разведения домашних кроликов.

В то время, как богачи спорили между собой, или возмущались претензиями рабочих, последние упорно продолжали стачку. Стачка началась частично и не дружно. Общего противодействия тоже не было. На некоторых виноградниках, владельцы, опасаясь потерять урожай, "шли на все", лаская в озлобленном уме надежду на репрессии, как только угодья будут убраны. Другие, побогаче, вызывающе заявляли, что "считают позором" снизойти до какого-нибудь соглашения с бунтовщиками. Дон Пабло Дюпон был ретивее всех. Он согласен был лучше потерять свою бодегу, чем унизиться до этого сброда. Являться с требованиями к нему, отцу своих рабочих, который пекся не только о их телах, но и о спасении их душ, избавляя их от "грубого материализма!"

- Это вопрос принципиальный, - заявил он в конторе служащим, утвердительно качавшим головой, едва он заговорил.- Я могу дать им то, чего они просят, и даже больше. Но пуст они не просят, пусть не требуют! Это - нарушение моих священных прав, как хозяина... Деньги для меня мало значат, и доказательством этого служит то, что я соглашусь скорее потерять весь урожай Марчамалы, чем уступить.

И Дюпон, непримиримый в защите того, что называл своими правами, не только отказался выслушать требования рабочих, но уволил с виноградника всех предполагаемых подстрекателей гораздо раньше, чем они задумали бунтовать.

В Марчамале оставалось очень мало виноградарей, но Дюпон заменил стачечников гитанами из Хереса и девушками с гор, привлеченными крупной поденной платой.

Так как сбор винограда не требовал больших усилий, Марчамала наполнилась женщинами, срезавшими, согнувшись, гроздья в то время, как с дороги их ругали стачечники, лишенные работы за свои "идеи".

Возмущение рабочих совпало с тем, что Луис Дюпон называл своим периодом солидности.

Сумасброд поражал своим новым поведением могущественного двоюродного брата. Ни женщин, ни скандалов! Маркизочка уже не вспоминала о нем: оскорбленная его невниманием она вернулась к своему свиному торговцу, "единственному мужчине, умевшему возбуждать ее".

Молодой сеньор, видимо, огорчался, когда ему говорили о его славных проделках. Это уж кончилось: нельзя быть молодым всю жизнь. Теперь он мужчина, и мужчина серьезный, солидный. У него есть кое-что в голове, это признавали и его бывшие учителя, отцы иезуиты. Он решил, что не остановится, пока не завоюет такого же высокого положения в политике, какое занимал его двоюродный брат в промышленности. Другие, еще хуже него, распоряжались делами страны, и правительство в Мадриде прислушивалось к их словам.

Из прошлой жизни он сохранил только дружбу с разными забияками, усилив свою мызу несколькими из них. Он подражал им и поддерживал их, предполагая, что они помогут ему в его политической карьере. Кто сможет бороться с ним при его первых выборах, видя его в такой почтенной компании!.. И чтобы занимать свой почтенный двор, он продолжал ужинать в вертепах и напиваться с ним. Это не нарушало его почтенности. Маленький кутеж от времени до времени никого не может шокировать. Это в местных нравах, и, к тому же, создает некоторую популярность.

И Луис Дюпон, убежденный в значении своей личности, переходил из клуба в клуб, говоря о "социальном вопросе" с резкими жестами, грозившими целости бутылок и рюмок, выстроенных рядами на столах.

В Клубе Наездников он избегал собраний молодежи, вспоминавшей с восторгом о его прошлых глупостях и предлагавшей новые, еще большия. Он искал беседы с "серьезными мужами", крупными помещиками и богатыми коммерсантами, начинавшими с некоторым вниманием прислушиваться к его словам, признавая, что у этого вертопраха недурная голова.

Дюпон воодушевлялся ораторским пафосом, говора о местных рабочих. Он повторял слышанное от двоюродного брата и монахов, посещавших дон Дюпона, но преувеличивал выводы их с властным и грубым пылом, очень нравившимся слушателям, людям, столь же богатым, сколько грубым, для которых высшим удовольствием было убивать быков и объезжать диких коней.

Для Луиса вопрос был черезвычайно прост. Немножко благотворительности и затем - религия, побольше религии, а непокорным - палка. Этим кончится так называемый социальный конфликт, и все будет, как бочка масла. Как могут рабочие жаловаться там, где существуют люди подобные его двоюродному брагу и многим из присутствующих (здесь - благодарные улыбки аудитории и одобрительные движения), щедрых даже до чрезмерности и не могущих видеть несчастья, не взявшись за кошелек, не вынув из него дуро, а то и двух?..

Бунтовщики отвечали на это, что благотворительности недостаточно, и что, несмотря на нее, много народа живет в нищете. А что могут сделать хозяева, чтоб исправить непоправимое? Всегда будут существовать богатые и бедные, голодные и сытые, только безумцы и преступники могут мечтать о равенстве.

Равенство!.. Дюпон поднимался до иронии, восхищавшей его аудиторию. Луис повторял все сарказмы, внушенные дону Пабло и его свите попов, благороднейшим из человеческих стремлений с глубочайшей убежденностью, как будто они представляли результат мировой мысли. Что такое это пресловутое равенство?.. Любой человек может завладеть его домом, если того пожелает, а он, в свою очередь, утащит пиджак у соседа, потому что он ему нужен, - третий протянет лапу к жене четвертого, потому что она ему понравилась. Вот что это такое, кабальерос!.. Разве не достойны расстрела или горячечной рубашки те, что толкуют о таком равенстве?

И смех оратора смешивался с хохотом всех присутствующих. Социализм уничтожен!

Многие старшие с покровительственным видом качали головой, признавая, что Луису следовало бы быт в другом месте, что жаль, если его слова пропадают в этой атмосфере табачного дыма, что при первой же возможности его желание должно быт удовлетворено и вся Испания должна услышат с трибуны столь едкую и верную критику.

И Дюпон, возбуждаемый общим одобрением, продолжал говорить, но теперь серьезным тоном. Простой народ раньше повышения заработной платы, нуждается в утешении религии. Без религии живут в озлоблении, жертвой всякого рода несчастий, и таково именно положение рабочих Хереса. Они ни во что не верят, не ходят к обедне, смеются над священниками, думают только о социальной революций с резней и расстрелом буржуазии и иезуитов; не надеются на вечную жизнь, утешение и награду в земных бедствиях, которые незначительны, так как продолжаются всего несколько десятков лет, и логическим результатом такого безбожия является то, что они находят свою бедность еще более тяжелой, жизнь еще более мрачной.

- Кроме того, сеньоры, - ораторствовал Луис, - что произойдет от увеличения заработной платы? Расплодятся пороки, и больше ничего. Этот народ не копит денег; он никогда не копил. Пусть мне покажут рабочаго, у которого есть сбережения.

Все молчали, сочувственно кивая головой. Никто не показывал требуемого Дюпоном рабочаго, и тот улыбался с торжеством, тщетно ожидая чудесное существо, которое сумело бы скопит капиталец из заработка в несколько реалов.

- У нас, - продолжал он торжественно, - нет ни любви к труду, ни охоты к сбережениям. Посмотрите на рабочаго других стран: он работает больше нашего и имеет маленький капитал на старость. Но здесь! Здесь рабочий в молодых годах думает только о том, чтобы соблазнить девушку за амбаром или в людской; а в старости чуть наберет несколько сантимов, тратит их на вино и напивается.

Юный сеньор знал средство против этой анархии. В значительной мере в ней виновато правительство. Теперь, когда началась стачка, в Хересе должен бы быть батальон, целое войско, если понадобится, да с пушками, побольше пушек. И он горько жаловался за нерадивость властей, как будто единственное назначение испанской армии - охранят капиталистов Хереса, чтоб они жили спокойно, и считал чуть ли не предательством, что поля не заполнились красными панталонами и сверкающими штыками, как только рабочие проявили некоторое недовольство.

Луис был либералом, большим либералом. В этом пункте он расходился с своими учителями, иезуитами, с одушевлением говорившими о доне Карлосе, утверждая, что он - "единственное знамя". Он либерал; но его либерализм был либерализмом приличного человека. Свобода для тех, кому есть что терять, а для простонародья - хлеба, сколько возможно, и хорошая палка, единственное средство уничтожить злобу, которая родится вместе с человеком и развивается, не сдерживаемая уздой религии.

Он знал историю, читал больше тех, что слушали его, и удостаивал их своими поучениями с покровительственной добротой.

- Знаете ли, - говорил он, - почему Франция богата и опередила нас? Потому что наложила руку на разбойников Коммуны и в несколько дней покрылась более, чем сорока тысячами трупов. Она пустила в ход пушки и гильотины, чтобы поскорее покончить с этим народцем, и все успокоилось... Лично мне, - продолжал молодой сеньор докторальным тоном, - не нравится Франция, потому что это республика, и потому, что там люди забывают Бога и издеваются над министрами. Но я желал бы для нашей страны человека, вроде Тьера. Нам недостает именно человека, который улыбаясь расстрелял бы всех этих каналий.

И он улыбался сам, чтобы показать, что сумел бы быть таким же Тьером, как настоящий.

Конфлик в Хересе уладился бы в 24 часа. Пусть ему дадут власть и тогда увидят, как надо действовать. Казни по поводу Черной Руки принесли некоторый результат. Народ испугался виселиц, воздвигнутых на Тюремной площади. Но этого было недостаточно. Нужно настоящее кровопускание, чтобы лишить силы мятежное животное. Еслиб послали его, то главари всех обществ сельских рабочих, возмущавших город, были бы уже в тюрьме. Но и это казалось ему слабым и недостаточным и он сейчас же переходил к более свирепым предложениям. Лучше было бы преследовать мятежников, разбить их планы, "раздразнит их, чтобы они вышли раньше времени", а когда они возмутятся открыто, - напасть на них и не оставить ни одного в живых! Побольше стражников, полиции, кавалерии, побольше артиллерии. Разве не для этого богатые платят столько налогов, большая часть которых идет на войско? Если не так, то на что нужны солдаты, стоящие так дорого, в стране, которой не приходится вести войн?..

В качестве профилактического средства, нужно уничтожить лжепастырей, смущающих это жалкое стадо.

- Всех ходящих по деревням из людской в людскую, раздавая дрянные бумажонки и вредные книги - расстрелять. Всех, подстрекающих к разным зверствам на ночных собраниях в сараях или кабаках - расстрелять. И всех, кто на виноградниках, пренебрегая запрещением хозяев и гордясь своей грамотностью, рассказывают товарищам о газетных мерзостях - расстрелять... Фернандо Сальватьерру - расстрелять...

Но, сказав это, молодой сеньор, видимо, смутился. Инстинктивная краска стыда залила его лицо. Доброта и достоинства этого революционера внушали ему некоторое уважение. Те же люди, одобрявшие его планы, сидели молча, как будто им претило включит этого человека в щедрое распределение расстрелов. Это был безумец, внушавший восхищение, святой, неверующий в Бога; и эти помещики испытывали к нему такое же почтение, какое испытывал мавр перед сумасшедшим юродивым, проклинавшим его и грозившим ему своим посохом.

- Нет, - продолжал Луис, - Сальватьерре - смирительная рубашка, и пуст идет проповедывать свои учения в сумашедшем доме.

Публика одобрила это решение.

- У парня есть талант, - сказал один.- Он говорит, как депутат.

Остальные тоже были в восторге.

- Паблито займется тем, чтобы он прошел, когда настанут выборы.

Луис чувствовал себя усталым от триумфов, которые пожинал в клубах, от удивления, возбужденного его внезапной серьезностью в прежних товарищах по кутежам. В нем просыпалось желание повеселиться с простым народом.

- Надоели мне господа, - говорил он брезгливо своему верному спутнику Козлу.- Поедем в деревню: маленький кутеж полезен для здоровья.

И, желая остаться под покровительством своего могущественного двоюродного брата, он отправлялся в Марчамалу, делая вид, что очень интересуется сбором винограда.

Виноградник был полон женщинами, и Луису приятно было шутить с девушками из горных поселков, смеявшимися над проказами молодого барина и благодарившими его за щедрость.

Мария де ла Луц и её отец принимали за честь настойчивость, с которой Луис посещал виноградник. От шумного приключения в Матанцуэле едва осталось слабое воспоминание. Барские проказы. Эти люди, по традиции привыкшие уважать шумные развлечения богатых, оправдывали его, как будто они были законной данью его молодости.

Сеньор Фермин был посвящен в крупную перемену, происходившую в доме Луиса, и с удовольствием видел, что тот приезжал на виноградник, спасаясь от соблазнов города.

Дочь его тоже ласково принимала молодого сеньора, говорила ему ты, как в детстве и смеялась над его проделками. Он быль хозяином Рафаэля, и когда-нибудь она будет его служанкой на мызе, которую она постоянно видела в своих грезах. О скандальной оргии, за которую Мария так рассердилась на своего жениха, она почти забыла. Сеньор раскаялся в своем прошлом, и народ, по прошествии нескольких месяцев, совершенно забыл позорное приключение на мызе.

Луис проявлял большое пристрастие к жизни в Марчамале. Иногда он засиживался до позднего вечера и оставался ночевать в башне Дюпонов.

- Я там, как патриарх, - говорил он своим друзьям в Хересе.- Окружен девушками, который любят меня, как папу.

Приятели смеялись над добродушным тоном, которым жуир рассказывал о своих невинных развлечениях с работницами. Кроме того, ему нравилось оставаться на винограднике из за ночной прохлады.

- Вот это жизнь, сеньор Фермин, - говорил он на площадке Марчамалы, при свете звезд, вдыхая ночной ветерок. - Сейчас сеньоры жарятся на тротуаре около Клуба Наездников.

Вечера проходили в патриархальном спокойствии. Молодой сеньор давал гитару приказчику.

- Поди сюда! Посмотри-ка на эта золотые руки! - кричал он.

И Козел, повинуясь его приказанию, вытаскивал из экипажа корзину с лучшим вином фирмы Дюпон. Настоящий кутеж! Но мирный, честный, спокойный, без вольных слов, без дерзких жестов, пугающих зрительниц-девушек, слышавших в своих деревнях о страшном доне Луисе и, при виде его, терявших свои предубеждения, находя, что он не так дурен, как его слава.

Пела Мария де ла Луц, пел молодой сеньор, и даже хмурый Козел, повинуясь патрону, подтягивал хору своим сильным голосом, или запевал отрывки о рыцарских схватках на защиту матери, или любимой женщины.

- Ole, чудесно!- кричал насмешливо приказчик фигляру.

Затем, сеньор брал за руку Марию де лa-Луц, и вытащив ее в центр круга, начинал танцовать с нею севильяны, с огнем, вызывавшим восторженные крики.

- Ах, ты, Боже мой!- восклицал отец, яростно ударяя по струнам гитары.- Посмотрите, что за пара голубков. Вот это так пляска!

Рафаэль, появлявшийся в Марчамале только раз в неделю, увидев раза два эти танцы, гордился честью, которую сеньор оказывал его невесте. Хозяин его был не дурной человек; прежнее - были глупости молодости; но теперь, остепенившись, он оказывался толковым малым, очень симпатичным, и обращавшимся с простыми людьми, как с ровней. Он аплодировал танцующей паре без малейшего признака ревности, он, способный хвататься за наваху, как только кто нибудь взглядывал на Марию де-ла-Луц. Он только испытывал некоторую зависть, что не умел танцовать с ловкостью своего хозяина. Жизнь его прошла в борьбе за хлеб, и ему некогда было научиться таким тонкостям. Он умел только петь, но, петь нескладные, дикие песни, каким его научили товарищи контрабандисты, когда они вместе ехали на конях, согнувшись над грузами, нарушая этими песнями безмолвие горных ущелий.

Дон Луис царил на винограднике полным хозяином. Властный дон Пабло находился в отъезде. Он проводил лето с семьей на северном побережье, воспользовавшись путешествием, чтобы посетить Лойклу и Деусто, центры святости и учености его добрых советчиков. Чтобы лишний раз показать, каким он стал серьезным человеком, Луис писал ему длинные письма, описывая свои поездки в Марчамалу, свой надзор над работами и благополучный ход их.

Он действительно интересовался работами. Солидарность, которую он чувствовал среди рабочих, желание победить забастовщиков, заставляли его быть деятельным и настойчивым. В конце концов, он совершенно поселился в башне Марчамалы, поклявшись, что не двинется с места, пока не кончится сбор винограда.

- Дело идет, - говорил он приказчику, лукаво прищуривая глаза.- Эти разбойники лопнут, увидя, что бабы и несколько честных работников кончают работу без них. Вечером устроют танцы и хорошую пирушку, сеньор Фермин. Пусть эти разбойники узнают и бесятся от досады.

И таким образом, уборка подвигалась среди музыки, шумного веселья и щедро раздаваемого лучшего вина.

По вечерам, в винограднике, в присутствии дона Пабло напоминавшем отчасти монастырь по тишине и дисциплине, начинались пирушки, тянувшиеся до поздней ночи.

Рабочие забывали сон, чтобы пить барское вино. Девушки, привыкшие к нищенской жизни в экономиях, с изумлением раскрывали глаза, точно видя на яву слышанные волшебные сказки. Дон Луис платил великолепно, еда была прямо господская.

- Послушайте, сеньор Фермин: пусть привезут мяса из Хереса; пусть девки наедятся до-отвалу и напьются до-пьяна: я заплачу за все. Хочу, чтоб эти канальи видели, как мы обращаемся с хорошими покорными работниками.

И, смотря на благодарную толпу, он скромно говорил:

- Когда увидите забастовщиков, скажите им, как Дюпоны обращаются с своими рабочими. Правду, одну только правду.

Днем, когда солнце нагревало землю, раскаляя белые склоны Марчамалы, Луис дремал под навесом дома, держа возле себя бутылку для прохлады, и протягивая изредка ситару Козлу, чтобы тот зажег ее.

Он находил новое удовольствие в разыгрывании роли хозяина огромного поместья; он чистосердечно полагал, что исполняет важную социальную обязанность, смотря из своего тенистого убежища на работу стольких людей, согнувшихся и задыхающихся под огненным солнечным дождем.

Девушки разбредались по косогорам и казались, в своих цветных юбках, стадом розовых и голубых овец. Мужчины, в рубахах и штанах, шли вереницей, как белые бараны. Они переходили от однех лоз к другим, ползя на животе по раскаленной земле. Красноватые и зеленые гроздья тянулись по самой земле, и ягоды покоились на известковой почве, до последней минуты великодушно делившейся с ними своим животворным теплом.

Другия девушки поднимались в гору с большими связками срезанных гроздий, неся их в прессовальни, и проходили непрерывной цепью мимо молодого сеньора, который, развалясь на камышевом диване, покровительственно улыбался, думая о красоте работы и об испорченности каналий, желавших перевернуть столь мудро организованный мир.

Иногда, соскучившись молчать, он звал приказчика, переходившего с одного холма на другой, наблюдая за работой.

Сеньор Фермин садился на корточки перед ним, и они говорили о стачке, о вестях из Хереса. Приказчик не скрывал своего пессимизма. Упорство рабочих день ото дня возрастало.

- Очень силен голод, сеньор, - говорил он с убежденностью крестьянина, считающего желудок главным двигателем всех поступков.- А за голодом идут беспорядки, драки и кровопролитие. Будет литься кровь, и в тюрьме готовят место не для одного. Чудо будет, если на Тюремной площади плотники не настроят катафалков

Сарик, видимо, чуял катастрофу, но ожидал ее с спокойным эгоизмом, так как оба близких ему человека были далеко.

Сын его уехал в Малагу, по поручению своего принципала, чтобы, в качестве доверенного лица, уладит какой то конфликт, и проверял там счета, сносясь с другими кредиторами. Пожалуй, он пробудет там не меньше года! Сеньор Фермин боялся, как бы он, по возвращении в Херес, не скомпрометировал себя, став за сторону стачечников, под влиянием своего учителя Сальватьерры. Что касается до дона Фернандо, то он уже давно выехал из Xepeca под охраной полицейских.

В начале стачки, капиталисты косвенно дали ему знать, чтобы он как можно скорее выехал из провинций Кадикса. Он только один виновен в случившемся. Его присутствие волновало рабочий народ, делая его столь же дерзким и мятежным, как во времена Черной Руки. Главные агитаторы рабочих ассоциаций, почитавшие революционера, уговаривали его бежать, боясь за его жизнь. Предупреждения властей были равносильны угрозе смерти. Привычные к репрессиям и насилиям рабочие трепетали за Сальватьерру. Может, они убьют его ночью на какой нибудь улице, и правосудие никогда не найдет виновника. Возможно, что власти, воспользовавшись длинными прогулками Сальватьерры по полям, подвергнуть его смертельным пыткам, или устранять его, в каком нибудь глухом месте, как делали не раз с другими.

Но дон Фернандо отвечал на эти советы упорным отказом. Он здесь по доброй воле, и здесь останется... Наконец, власти выкопали один из многочисленных процессов, поднятых против него за революционную пропаганду, судья потребовал его в Мадрид, и дон Фернандо должен был уехать в сопровождении полицейских, как будто ему суждено было путешествовать вечно между парой ружей.

Сеньор Фермин радовался этому решению. Пусть бы его подержали подольше! Пусть вернется не раньше года! Он знал Сальватьерру и был уверен, что, оставайся он в Хересе, среди голодающих не замедлило бы вспыхнуть возстание, за которым последовали бы жестокие репрессии и тюремное заключение для дона Фернандо, может быть, на всю жизнь.

- Это кончится кровью, сеньорито.- продолжал приказчик.- Пока бунтуют только виноградари, но подумайте, ваша милость, что это самый тяжелый месяц для полевых рабочих. Молотьба всюду кончилась, и до начала посева тысячи человек будут сидеть сложа руки, готовые заплясать под всякую дудку. Увидите, сеньорито, что они скоро соединятся, и тогда пойдет писать. Уже и сейчас в полях загорается много скирдов, и неизвестно, чьи руки их поджигают.

Дюпон кипятился. Тем лучше: пусть соединяются, пуст поднимаются как можно скорее, чтобы их расколотить и заставить вновь подчиниться и успокоиться. Он желал бунта и столкновения еще больше, чем рабочие.

Приказчик, удивленный его словами, качал головой.

- Нехорошо, очень нехорошо, сеньорито. Мир с кровью - плохой мир. Лучше уладить все по хорошему. Поверьте старику, прошедшему через все эти пронунциаменто и революции.

Когда Луису не хотелось беседовать с приказчиком, он отправлялся в дом и разыскивал Марию де-ла Луц, работавшую на кухне.

Веселость девушки, свежесть её смуглой кожи вызывали в молодом сеньоре некоторое волнение. Добровольное целомудрие, соблюдаемое им в деревне, значительно увеличивали в его глазах прелесть крестьянки. Девушка всегда ему нравилась, он находил в ней скромное, но сильное и острое очарование, как в аромате полевых трав. Теперь же, в одиночестве, Мария де ла Луц казалась ему выше Маркизочки и всех певиц и веселых девиц Xepeca.

Но Луис сдерживал свои порывы, скрывая их под веселой фамильярностью, воспоминанием их детской дружбы. Если он нечаянно позволял себе какой нибудь намек, сердивший девушку, он напоминал ей о детских годах. Разве они не брат и сестра? Разве они не выросли вместе? Она не должна видеть в нем барина, хозяина своего жениха. Он все равно, что её брат Фермин, она должна считать его своим.

Он боялся скомпрометировать себя каким-нибудь дерзким поступком в доме своего строгаго двоюродного брата. Кроме того, знаменитая ночь в Матанцуэле сильно повредила ему, и он не желал испортить своей нарождающейся репутации серьезного человека новым скандалом. Это заставляло его быть сдержанным с многими работницами, которые ему нравились, и он ограничивался в своих развлечениях тем, что развращал их умственно, подпаивал по вечерам до того, что оне забывали всякий стыд, болтали, щипались и гонялись друг за другом, как будто были одне.

С Марией де ла Луц он был тоже очень сдержан. Он не мог видеть ее, без того, чтобы не наговорить целой кучи комплиментов её красоте. Но это не пугало девушку, привыкшую к вычурной любезности местных волокит.

- Спасибо, Луис, - говорила она, смеясь.- И что это за любезный сеньор!.. Если так пойде дальше, я влюблюсь в тебя, и кончится тем, что мы вместе убежим.

Иногда, возбужденный одиночеством и запахом девственного тела, все поры которого, в жаркие часы, точно дышали жизнью. Дюпон поддавался инстинктивному влечению и украдкой прикасался руками к этому телу.

Девушку вскакивала, сердито нахмурив брови и сжав губы.

- Луис, руки прочь! Что это такое? Попробуй еще раз, и я закачу тебе такую оплеуху, что слышно будет в Хересе.

И сердитое лицо и угрожающе поднятая рука выражала твердое намерение, действительно, закатит эту баснословную оплеуху. Тогда он, в извинение, напоминал об их детской фамильярности.

- Да, дурочка! Это, ведь, шутка, игра, чтоб видеть твою хорошенькую мордашку, когда ты сердишься!.. Ведь, я же твой брат Фермин и я - одно и то же.

Девушка несколько успокаивалась, но выражение лица оставалось по прежнему враждебным.

- Ладно; пусть брать держит руки, где следует. Языком болтай, что хочешь, но если протянешь лапы, берегись за свое лицо, я так тебя отделаю, что сам себя не узнаешь.

Когда Рафаэль приезжал в Марчамалу, молодой сеньор не оставлял своих ухаживаний за Марией де ла Луц.

Управляющий с наивным удовольствием принимал похвалы хозяина своей невесте. В конце концов, он был ей вроде брата, и Рафаэль гордился этим родством.

- Разбойник, - говорил ему Луис с забавным негодованием, в присутствии девушки.- Ты заберешь себе самое лучшее в этой местности, жемчужину Хереса и всей округи. Видишь виноградник Марчамалы, он стоит несколько миллионов. Но это вздор;- самое лучшее здесь - эта девушка. И ее-то ты возьмешь, бесстыжий вор!

Рафаэль смеялся от блаженства, и сеньор Фермин ему вториль. Что за забавник этот дон Луис.

По окончании сбора винограда, Луис преисполнился гордостью, точно совершил великое дело.

Работа была сделана однеми женщинами, без участия стачечников, осыпавших их угрозами. Несомненно, так вышло потому, что он охранял виноградник, потому что им достаточно было знать, что дон Луис защищает Марчамалу с своими друзьями, чтобы ни один не посмел притти помешать работе.

- А, каково, сеньор Фермин?- говорил он вызывающе.- Хорошо они сделали, что не пришли, я бы их встретил выстрелами. Сможет-ли двоюродный братец когда нибудь заплатит мне за то, что я для него делаю? Пусть ка заплатит! Может, он еще скажет, что я ни на что не годен... Но это надо отпраздновать. Сегодня же поеду в Херес и привезу самого лучшего вина из бодеги. И если Пабло будет злиться, когда вернется, пуст злится. Чем нибудь должен же он заплатить за мои услуги. А нынче ночью покутим... да как следует, до восхода солнца. Хочу, чтоб девки вернулись в горы довольные и вспоминали молодого сеньора... Привезу музыкантов, чтоб вы отдохнули, и певиц, а то приходится петь одной Мариките... Вы не хотите, чтоб такие женщины были в Марчамале? Да дон Пабло не узнает! Ладно не приедут! Вы, сеньор Фермин, старая брюзга; но чтобы доставить вам удовольствие, отставим певиц. Тут и без того столько женщин, точно в пансионе. Но вина и музыки будет вволю! И танцы, местные танцы! Увидите, как мы славно проведем эту ночь, сеньор Фермин.

И Дюпон уехал в город в экипаже, взбудоражившем всю дорогу топотом своей запряжки. Он вернулся уже с наступлением вечера, летнего, жаркого вечера, без малейшего дуновения ветерка.

От земли шел горячий пар; синева неба растворилась в белесоватом сумраке, звезды казались окутанными знойным туманом. В ночном безмолвии слышался треск обрезанных лоз съежившихся от жары. В бороздах яростно трещали кузнечики, обжигаясь о землю; вдали квакала лягушка, точно ей мешал спать недостаток прохлады в луже.

Спутники Дюпона, без пиджаков, расставляли под навесом безчисленные бутылки, привезенные из Хереса.

Легко одетые, в однех ситцевых юбках, с обнаженными руками с перекрещенными на груди платками, занялись корзинками с провизией, рассыпаясь в похвалах щедрому барину. Приказчик расхваливал закуски и оливки, служащия для возбуждения жажды.

- Хорошее угощенье готовит нам сеньорито, - говорил он смеясь как патриарх.

Больше всего вызывало восторга в этих людях вино. Мужчины и женщины ели, стоя и держа в руке полный стакан, подходили к столику, занимаемому барином, приказчиком и его дочерью, и освещаемому двумя свечами. Красноватые огоньки, языки которых поднимались без малейшего колебания, озарили золотистую прозрачность вина. Но что это такое? И все снова, полюбовавшись его чудесным цветом, пробовали его, тараща глаза с забавным удивлением и ища слов, как будто не могли выразить всего восхищения, внушаемого им роскошным вином.

- Да это сами слезки Иисуса, - говорили одни, чмокая благовейно языком.

- Нет, - отвечали другие, - это само молоко Матери Божьей...

Молодой сеньор смеялся, потешаясь над их удивлением. Это было вино из бодеги "Братья Дюпон": дорогое вино, которое пили только лондонские милорды. Каждая капля его стоила пезету. Донь Пабло ценил его, как сокровище, и наверно будет возмущен расточительностью своего сумасбродного родственника.

Но Луис не раскаивамся в своей щедрости. Его веселила мысль свести с ума этих жалких людей вином богачей. Это была забава римского патриция, напаивавшего своих клиентов и рабов напитком императоров.

- Пейте, дети мои, - говорил он отеческим тоном.- Пользуйтесь, другой раз не придется. Многие сеньоры из Клуба Наездников вам позавидуют. Знаете, что стоят все эти бутылки? Целый капитал; оно дороже шампанскаго; каждая бутылка стоит не помню, столько дуро.

И несчастные люди набрасывались на вино и пили жадно, точно думая, что в рот им льются деньги.

На стол сеньора вино подавалось, долгое время простояв во льду. Вино проходило по рту, незаметно оставляя приятное ощущение свежести.

- Мы напьемся, - говорил сентенциозно приказчик.- Оно свалит незаметно. Это прохлада для рта, а для внутренностей - огонь.

Но продолжал подливать себе в стакан, смакуя холодный нектар и завидуя богатым, которые могли доставлять себе ежедневно это удовольствие богов.

Мария де ла Луц пила столько же, сколько отец. Едва она выпивала рюмку, сеньор поспешно наполнял ее снова.

- Довольно, Луис, - просила она.- Вот увидишь, я буду пьяна. Это предательский напиток.

- Глупая, да, ведь, это как вода! Если даже и запьянеешь немного, сейчас же пройдет!..

По окончании ужина, зазвенели гитары, и люди уселись кругом на земле между стульями, занимаемыми сеньором, с музыкантами. Все были пьяны, но продолжали пить. Кожа покрылась каплями пота, груди расширялись, словно не находя воздуха. Вина, еще вина! От жары нет более верного средства: это настоящее андалузское прохладительное.

Одни хлопали в ладоши, другие стучали пустыми бутылками, сопровождая этой музыкой знаменитые севильяны Марии де ла Луц и молодого сеньора. Она танцовала посредине круга, с раскрасневшимися щеками и необыкновенным блеском в глазах.

Никогда она не танцовала с таким огнем и такой грацией. Ея обнаженные руки жемчужной бледности, были закинуты над головой, как сладострастно округленные перламутровые арки. Ситцевая юбка, под шелест, производимый её легкими пленительными движениями, позволяла видеть маленькие ножки, щегольски обутые, как у барышни.

- Ай! Не могу больше! - воскликнула она, задыхаясь.

И упала на стул, чувствуя, что от танца все вокруг неё закружилось - площадка, люди и самая башня Марчамалы.

- Это от жары, - сказал серьезно отец.

- Освежись немножко, и все пройдет, - прибавил Луис.

И он подал ей полную рюмку золотого напитка, холодом своим туманившего стекло. Марикита пила жадно, желая возобновить в горящем рту ощущение свежести. Изредка она протестовала.

- Я буду пьяна, Луис. Мне кажется, что я уже пьяна.

- Ну что-ж!- воскликнул сеньор.- Я тоже пьян, и твой отец, и все мы пьяны. На то и праздник. Еще рюмочку. Ну, бодрись же!

Посредине круга танцовало несколько девушек и парней, с неуклюжестью крестьян.

- Это чепуха, - крикнул сеньор.- Долой, прочь! Эй, маэстро Орел, - продолжал он, обращаясь к музыканту.- Настоящий бал на закуску. Польку, вальс, что-нибудь, будем танцовать обнявшись, как господа.

Девушки, отуманенные вином, обнялись друг с другом, или упали в объятия молодых рабочих. Все закружились под звуки гитары. Приказчик и приятели Луиса в такт стучали пустыми бутылками, или ударяли о землю палками, смеясь, как дети.

Мария де ла Луц почувствовала, как Луис притягивает ее к себе, схватив за одну руку, а другой обняв ее за талию. Девушка отказывалась танцовать. Вертеться, когда голова и без того кружится, и все плывет перед глазами!.. Но в конце концов, она уступила.

Луис вспотель, утомленный инертностью девушки. Ну, и тяжелая же! Сжимая это бессильное тело, он чувствовал на своей груди прикосновение её упругаго бюста. Марикита опустила голову на его плечо, как бы не желая ничего видеть. И только раз подняла голову взглянув на Луиса и в глазах её сверкнула голубая искра возмущенья и протеста.

- Пусти меня, Рафаэ; это не хорошо.

Дюпон расхохотался.

- Какой Рафаэль!.. Вот, так, так! Ай да девушка! Меня зовут Луис!..

Девушка снова уронила голову, словно не поняв слов сеньора.

Она все больше изнемогала от вина и движения. Она кружилась с закрытыми глазами, и ей казалось, что она висит над пропастью, в темной пещере, без иной опоры, кроме этих мужских рук. Если ее отпустить, она будет падать, падать без конца, и никогда не долетит до дна: и она инстинктивно хваталась за свою опору.

Луис был смущен не меньше своей дамы. Он тяжело дышал под тяжестью девушки. Он трепетал от свежаго и нежного прикосновения её рук, от аромата здоровой красоты, сладостной волной поднимавшагося из выреза её лифа. Дыхание её губ щекотало ему шею, распространяя дрожь по всему телу... Когда измученный усталостью, он посадил Марикиту на место, она качалась, бледная, с закрытыми глазами. Вздыхая, она подняла руку к голове, как будто она у неё болела.

Между тем пары продолжали танцовать с безумным увлечением, сталкиваясь, нарочно натыкаясь друг на друга, чуть не сшибая зрителей, поспешно отодвигавших стулья.

Двое парней начала браниться, таща каждый за руку одну и ту же девушку. От вина глаза их сверкали злобным огнем и, наконец, они отправились в прессовальню, за тяжелыми и короткими серпами, которыми сразу можно убить человека.

Луис перегородил им дорогу.

- Это что за глупость - драться из-за того, чтоб плясать с одной девушкой, когда столько их дожидается кавалера. Замолчать и веселиться!

И он заставил их пожать друг другу руки и выпить из одной рюмки.

Музыка смолкла. Все с беспокойством смотрели туда, где стояли поссорившиеся.

- Продолжайте, - приказал Дюпон, тоном добродушного тирана.- Это пустяки.

Снова заиграла музыка, пары опять завертелись, и Луис вернулся в круг. Стул Марикиты был пуст. Он посмотрел вокруг, но её нигде не было видно.

Бласко-Ибаньес Висенте - Бодега (La bodega). 4 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :