Николай Златовратский
«Крестьяне-присяжные - 02»

"Крестьяне-присяжные - 02"

V

"Оправили"

Фомушке становилось хуже; идти ему в суд - нечего было и думать. Хозяин начинал сердиться и посылал в больницу. "Беглая бабочка" неустанно ходила за больным: спрыскивала его "святыми целеньями", привязывала к голове примочки из разведенного в водке снега, подавала ему пить. Пеньковцы были ей рады, так как могли совершенно спокойно оставить больного на ее попечении. Сами они пошли в суд. Лука Трофимыч искоса и пристально наблюдал за Недоуздком, который так необычно вел себя, что, не будь он на ногах, можно бы было принять его за больного одною с Фомушкой болезнью: он или задумчиво молчал, или говорил что-то про себя, отвечал невпопад и несообразно совсем.

В суде народу было сегодня немного, только "свои", судейские. Приходили какие-то господа с барынями, посмотрели на вывешенное у залы заседаний расписание дел и, прочитав, что на сегодня назначено к разбору дело о покушении на поджог малолетнего крестьянина Петра Петрова, 16 лет, махнули рукой и ушли. Подсудимый был худой, с тупым и равнодушным взглядом мальчик лет пятнадцати; он так был мал и сух, что казался еще моложе; белые волосы у него острижены были в кружок и падали на лоб, он не поправлял их; ушедшие глубоко в орбиты глаза следили одинаково равнодушно и за судьями в мундирах, и за мужиками-свидетелями, и за дремавшим и клевавшим носом у двери залы сторожем, обязанным отпирать и запирать залу во время разбора дела. Он даже очень долго и пристально всматривался в ружье стоявшего с ним рядом солдата и так был занят, казалось, мыслью разузнать и превзойти всю хитрую механику курка, что не один раз заставлял председательствующего повторять вопросы. Отвечал он односложно, беззвучно. Свидетели, пятеро его однодеревенцев, из которых один был староста, другой сотский, постоянно выказывали желание отвечать за него, подсказывали ему, вроде того: "Петька, не трусь ты; чего трусишь? Свои здесь!.. Говори: ваше, мол, высокоблагородие, виноват, мол, точно, ну, а при сем... Ты, родной, смелее". А когда их председательствующий останавливал, они говорили между собой: "Глупыш еще!.. Не разумеет ведь... Что на нем взять?"

Присяжные, в числе двенадцати человек, все были крестьяне. Можно было предполагать, так как дело шло о поджоге, что защитник отвел богатых собственников, а прокурор, напротив, отвел тех из крестьян, которые казались на вид "нехозяйными"; но как большинство из тридцати человек все-таки были крестьяне, то состав исключительно и наполнился ими. Только купеческий сын попал в запас, чем и остался очень недоволен, так как дело было для него неинтересное, а приходилось "зря" быть внимательным. Из наших знакомцев вошли в состав суда: Бычков, которого, по грамотности, выбрали в старшины, Лука Трофимыч и один Еремей; прочие были незнакомы, и в число их попал и мещанин. Недоуздок и другие пеньковцы не пошли домой, а поместились на скамьях, назначенных для публики. Пеньковцы только в конце судебного следствия догадались, что подсудимый мальчик был сын "беглой бабочки", а именно при показании одного из свидетелей, сотского, поймавшего его на месте преступления, о "буйстве" и "необстоятельности" его отца, от которого даже "женка должна в бегах состоять вот уж пятый год...". Из речи прокурора и защитника узнали они, что мальчик судится второй раз, так как решение первого состава присяжных почему-то было кассировано защитником, но почему именно - они никак не могли понять, ибо дело касалось какой-то хитрой юридической формы. Нашим присяжным, казалось, приятно было это случайное совпадение, и они весело переглянулись с пеньковцами, сидевшими в числе слушателей. Те тоже ответили им какою-то мимикой, дескать: "Вот он, бог-то!.. Ты и гляди... Каждый день бабочка понапрасну в суд ходила, ждала, а ноне, когда для богоугодного дела при мужике осталась, как нарочно господь на нас и навел... полосу-то". Пеньковцам нравилось и то, что суд шел скоро, без всяких "смущений". Прокурор и защитник не "травились". Медленно выплыли присяжные из совещательной комнаты и тем же торжественным шагом, каким обыкновенно идут в церкви к причастию, вышли перед судейскую эстраду. Бычков, до невозможности высоко поднял голос, прочитал оправдательный приговор. Пеньковцы, сидевшие на скамьях зрителей, были уверены в этом приговоре, но все еще боялись, что вот-вот председательствующий скажет: "Эх, вы! Разве так судят здесь, по-мужицки?.. Разве мужицкий здесь суд?" Когда же председательствующий поднялся и объявил: "Подсудимый, вы свободны; можете идти куда угодно", сердце у Еремея Горшка и Недоуздка застучало. Посторонняя публика вышла. Мещанин тотчас же, как ушли судьи, стремительно убежал "выжимать копейку". Дело "освобождения невинного" совершилось просто. Никаких восклицаний, восторгов. Пеньковцы и свидетели подошли к Петюньке.

- Ну вот, Петька, и молись за них теперь богу,- сказали свидетели, показывая на присяжных,- им скажи спасибо.

- Бога, малец, бога благодари!- откликнулись присяжные.

- Вот мы, брат, какие... так-то!- прибавил, улыбаясь, купеческий сын и тоже радовался, забыв, при общем увлечении, что он нисколько в этом деле не повинен, а сидел "в запасе".

- Ну, а теперь, Петька, в деревню с нами собирайся. Опять заживем!

- Я не пойду.

- Да куда ж ты, глупый, пойдешь? Ведь так-то и на поселенье сошлют... Почему ж ты не пойдешь?

- Отца боюсь.

- Отца не бойся теперь! Теперь он сократился... Теперь кто ж ему над тобой власть даст? Теперь ты по закону слободен!

- Я птицу стрелять пойду... Ружье достану...

- Ах ты, глупый!.. Вот он - малец, так малец и есть...

- А где у тебя, милый, матка-то?

- Матка в бегах.

- Вот и матку тебе разыщем мы,- сказали свидетели.

- Так, так. Мы и еще тебя порадуем: пойдем с нами, мы тебе ее, матку-то, покажем!- говорили присяжные.

- А где она? Она далеко.

- Совсем близко. При нас она живет. Она за тебя бога упросила. Так вот все к матке и пойдем. Господа кавалеры теперь уж тебя отпустят!

- Нет, нельзя... Мы его должны в тюрьму представить,- ответили солдаты.

- Зачем еще... али мало?

- Мало. Пущай попрощается. Тоже в чужой одежде нельзя. Казенное сначала вороти.

Солдаты встряхнули ружьями и, встав по обеим сторонам мальчугана, приготовились идти.

- Я не пойду! Пустите! Я убьюсь там,- проговорил "освобожденный" и заплакал.

В это время подошли к нему кругленький адвокат и судебный пристав. Заметив, слезы, они рассмеялись.

- Ты о чем плачешь? А?- спрашивает адвокат.- Недоволен мной, что я тебя освободил? А?.. Ну, как ты - не знаю, а я, брат, тобой доволен... Что ваш "товарищ"-то съел? - обратился он к приставу.-Ведь я говорил тогда, что кассация моя... Не хочет ли теперь еще со мной потягаться?.. Я так и быть уж, ради эдакого турнира, еще даровою защитой пожертвую... Ну, о чем же ты плачешь? А? На вот на калачи... Да меня помни!- прибавил адвокат Петюньке и сунул ему в руку рублевую бумажку.

Пеньковцы утешили мальчугана и объяснили, где ему найти их и матку, когда он совсем разделается с тюрьмой. Затем все вышли. У трактира нагнали они двух купцов, сидевших "в публике". Купцы повертывали ко входу и что-то сердито объясняли третьему.

- Конечно, это одна выходит зрятина,- говорил один.- Какой к суду страх будет? Мы же тогда обвинили, а теперь мужики верх взяли...

- Суды совсем мужицкие. Мужик задолеет - беда!- заметил другой.

- Конечно, беда!.. Теперь, господи благослови, первым делом они сейчас поджигальщиков оправдывают! Да теперь поджигальщики для хозяйного человека хуже из всех! Разбойник сноснее! Им, голякам, ничего! Они что? Однопортошники, одно слово... Сгорел шалаш у него в деревне - печали немного: взял порты под мышку и поселился у соседа... А разве мы при нашем имуществе можем это стерпеть?.. Судьи! Судилась бы гольтяпа промеж собой по деревням как знала.

- Это так. Нам с ними, мужиками, вовек не сойтись. Им преступник жалостен, а нам - страшен.

- Постой теперь! Теперь только дворников да собак позубастей заводи... Ха-ха-ха!..

Сумрачно, сыро и холодно в избе постоялого двора. Скверная сальная свечка, вставленная в горлышко бутылки, воняет и едва светит каким-то красноватым светом. Фомушка лихорадочно мечется на нарах под дырявым полушубком; пеньковцы, понадев дубленки, или ежатся по углам, или бесцельно ходят с одного места на другое. В заднем углу нар "беглая бабочка" что-то копошится и шепчет около Петюньки, надевая ему на шею какие-то гайташки с ладанками. Петюнька сидит на лавке и, держа обеими руками французский хлеб, равнодушно жует и болтает ногами в большущих валеных сапогах. Недоуздок только что вернулся откуда-то; не сказав ни слова на недовольное ворчание Луки Трофимыча, подозревавшего его постоянно в сношении с Гарькиным и трактиром, он бросил в угол нар, в головы армяк и растянулся, закинув руки за голову; Лука Трофимыч чем-то недоволен и ворчит; Еремей Горшок сидит на лавке, сложив на брюхе руки, уткнув нос в бороду и покачивая головой, не то дремлет, не то думает о чем-то с закрытыми глазами. Бычков сидит у стола и соскабливает с него ногтем сальные лепешки. Видимо, все недовольны чем-то, всем не по себе. Так бывает всегда после неполной радости, нарушенного удовольствия, обманутого ожидания или же когда грубая, неуклюжая пошлость ни с того ни с сего ворвется к человеку в особенно высокие минуты душевного настроения и бессовестно оборвет высокую струну чувства, начинавшую звучать в душе.

Как будто впросонках слышит Недоуздок, что пришли однодеревенцы "беглой бабочки", староста, сотский и два крестьянина - народ по одежде, видно, бедный.

- Садитесь - гости будете!- приглашали пеньковцы, отодвигая от лавки стол.- Вот у нас хоромы-то какие, простор, да толку мало... Надули нас ловко. Тогда с вьюги-то показалось знатно тепло... Ну, а теперь господская-то печка не очень мужиков нежит!

- А мы вас насилу разыскали. Город. Народу всякого много.

Гости уселись по лавкам и стали говорить тихо, заметив метавшегося в лихорадке Фомушку.

- Болеет?- спросили они.

- Заболел. Вьюга по дороге-то настигла.

- Вы в больницу.

- Не желает. Погодите, просит, может, еще не смерть мне... Думает: что завтра.

- Ну, а мы, Петька, за сапогами, брат, пришли,- говорил сотский Петюньке.- Скидавай сапоги-то. Что делать? У меня у самого одни они надежа. В кожаных-то по теперешнему времени недалеко напляшешь до деревни, да и те худые... Разом с беспалыми ногами домой придешь. А ты вот получай свои узоры-то: в целости из тюрьмы выдали!- прибавил сотский, кладя на лавку растрепанные лаптишки.

- Стало, он в твоих сапогах-то? То-то больно уж велики.

- В моих. Чего! Пришел в острог-то, а ему и выйти не в чем; девять месяцев тому взяли его в шугайчике да лаптишках - они и есть только. А шапка?- спрашиваю. А шапки, говорят, и совсем не значится. Ну, сходил на фатеру, принес вот ему валенки да шапку дойти до матери.

Стукнули о пол сапоги,- Петюнька освободил из них свои худые, маленькие ноги.

- Вот так-то,- говорил сотский,- а ты богат теперь. Вишь, какую кредитку тебе дал аблакат-то на калачи! И на сапоги изойдет.

Слышит Недоуздок, как после того заговорил что-то Фомушка и заметался.

- Старуха,- тихо выговаривает он,- подь-ка ты сюды... Вот подыми-ка ты меня немного... Ну, так, так! Расстегни-ка грудь-то! Вот здесь... Ах, руки-то дрожат!.. На-ко вот, купи ребенку сапожнишки-то! Ох, дело-то студеное... Долго ли до беды... А у нас какие ведь вьюги-то!

Слышно, "беглая бабочка" всхлипывает и уговаривает Фомушку.

- Э-эх... Зачем только руки мне связали? Руки зачем?- начинает опять бредить Фомушка.- Лесничок, лесничок, Федосеюшко, развяжи кушак-то, родной...

Все молчат и боязливо слушают. Некоторые крестятся. "Беглая бабочка" спрыскивает Фомушку святою водой.

Немного погодя Фомушка успокоился. Стали опять разговаривать.

- Говорят, здесь обчество есть: помогает тем, которых освободят.

- Говорят, что есть. Ну, только хлопоты. Боятся они мужику деньги на руки выдать: пропьет, вишь! Так пойдут у них тут сначала справки от обчества, потом когда-то пришлют в волость. А из волости когда еще выдадут; и то с вычетом... Рубля три, может, и останется. На руки не дадут: это и говорить нечего... А ведь есть-то теперь нужно... Вот и босиком-то тоже зимой не больно находишься!

- Хорошо, кабы выдали. Вот и нам, может, что-нибудь перепало бы,- замечают свидетели.- Два раза гоняли. А мы люди небогатые. Прожились тоже.

- А помногу выдают?

- Нет, совсем стали помалу... Говорят, присяжные-крестьяне больно много голяков стали освобождать. Эдак, слышь, не годится. Денег не напасешься!

Опять бредит Фомушка. Невесело, вяло идет разговор про бедность, горе, несчастье. Кто-то опять заводит разговор с Петюнькой, чтоб повеселить компанию:

- Ну, Петька, рад, что домой пойдешь?

- Нет. Я не пойду,- отвечал Петька, грызя сухие баранки, которые сует ему в руку и за пазуху матка, тихо нашептывая: "Жуй, кровный, жуй со христом! Вишь, тельцо-то с тебя все посошло".

- В лес пойдешь? А? Птицу стрелять?

- В лес пойду... И мамку возьму...

- А мамку зачем?

- Отец убьет... Жалко...

- Мы отцу теперь не дадим бить.

Петюнька замолчал.

- А зачем раньше давали?- спросил он.- Все одно и теперь...

- Теперь мы его в холодную запрем.

- Из холодной он опять придет. А мы лучше с мамкой совсем уйдем.

- Вам нельзя. Земля за вами. Мы и пашпортов не дадим.

- Я в бега уйду.

- А чем жить будешь?

- Господи, помилуй нас, грешных,- прошептал Еремей Горшок, горячо молясь на сон грядущий.

Глава третья

СТОЛКНОВЕНИЯ В ОКРУГЕ И ПОСЛЕДОВАВШИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ

I

Во что разыгралась метелица

В предшествовавшую ночь, когда Недоуздок безысходно путался в неразрешимых противоречиях "судейского положения" и Еремей Горшок склонял к полу пред образом свою лысую голову, в эту пору на другой половине происходила такая сцена. Всю ночь дворник то ложился в постель, то сползал с нее, то зажигал свечу, босиком подходил к двери присяжных и чутко вслушивался, то будил жену.

- Стефанида, а Стефанида!- говорил он, подталкивая ее в бок.

- Ну!- откликалась впросонках супруга.

- Оторопь меня берет, дура!

- Да побоишься ли ты бога, Савелий Филиппыч, ни одной ты мне ночи спокою не даешь!

- Эка глупая,- удивлялся дворник,- хозяин мучается, а она спокой!.. И как это у тебя язык повернулся сказать!.. Дура ты, дура!.. Вставай, богу молись!

Едва стало светать, как Савелий уже явился на половину присяжных.

- Почтенные, почтенные!- покрикивал он в дверях, боязливо поглядывая в угол, где лежал под полушубком Фомушка.- Эй, господа присяжные!

Присяжные стали подыматься: сперва показалось им было, что не проспали ли они суд, так как некоторым из них уже во сне виделось, как их штрафовали за неявку, но потом удивились, к чему их так рано будит хозяин, так как припомнили, что суда на сегодня, по случаю праздника, не назначено, и еще вчера располагали поспать подольше.

- Чего требуется?- отозвались они.

Но в это время полушубок на Фомушке задвигался, и Фомушка стал медленно подниматься, опираясь на сухощавые руки.

Почтенный дворник задрожал и, быстро захлопнув дверь, ушел к жене.

Дело было в том, что почтенный гражданин, содержатель постоялого двора, в котором судьба указала ютиться нашим присяжным, стал с некоторого времени бояться покойников. И чем старше и степеннее он делался, чем полнее росло его довольство, чем ближе настигал он вожделенный идеал мирного мещанского жития, тем эта странная болезнь одолевала его все более. И чего только супруга его не делала: и отчитывала его, и свечи в соборе ставила, и молебны служила,- ничего не помогало. На беду, двор их стоял на пути к кладбищу, и хозяину каждый день суждено было следить за отправляющимися в лучший мир гражданами. Почтенный дворник перебрался было с супругой в задние апартаменты, но мирные тени опочивших горожан не оставляли тревожить и здесь по ночам чуткий сон его. Много толков, по обыкновению, ходило по этому поводу среди слободских обитателей, вообще любителей отыскивать причины тонких психических болезней, известных у них под общим собирательным именем "нечисти" или просто "чертовщины". Рассказывали, что это началось с дворником с тех пор, как в бытность его присяжным заседателем, в первую по открытии новых судов сессию, случилось что-то не совсем чистое: говорили, будто он запродал свой голос; рассказывали также, что ночью около его дома нашли среди дороги замерзшего, видимо в пьяном виде, свидетеля, который, как все знали, остановился дня за два пред тем на его постоялом дворе, и пр. и пр. Но так как психиатрические исследования обывателей должны быть принимаемы крайне осторожно, то мы и оставим вопрос "чертовщины" открытым и перейдем к изложению более достоверных наблюдений. Заметим только, что с тех пор как слег Фомушка, почтенным дворником совсем "он обладал", как по секрету сообщала своим приятельницам его супруга.

Присяжные еще почесывались, сидя на облежанных местах, и вздрагивали от пронизывающего холода и сырости, как вошла к ним жена дворника.

- Почтенные,- заговорила она,- уважьте нас, уберите своего старичка.

- Что вам старичок, чего он, старичок, мешает? - вступилась "беглая бабочка" из своего угла, торопливо подправляя под синий повойник выбившиеся седые косички.- Чем он вашему благополучию поперек встал?

- Ну, об нашем благополучии тебе говорить не подобает, сударка... А я тебе вот что скажу: и тебе хозяин приказал убраться... Живешь ты без платы, поселилась без приказу, того гляди умрешь - ишь вы какие с мальчонком-то и теперь точно мощи! А здесь город... Да и понятия тоже насчет смерти у нас другие...

- Не трожь ее... Мы заплатим,- сказал Лука Трофимыч.

- Что нам плата! Мы не из-за одной платы живем... Мы не мужики... У нас и другая какая причина найдется, чтоб за свой покой постоять. Вот за вашего старичка мы и от платы от всякой откажемся... Нам, может, тысяч не надо, только чтобы покой был... За тихий сон мы всем пожертвуем... Мы городские...

- Что я вам сделал? Э-эх, люди!- отозвался Фо-мушка.

- Ничего ты нам не сделал... Только покою лишил... Мы своим покоем дорожим... А потому в больницу ляг... В своем доме покойников не можем допустить, чтоб сна они нас решили...

- Да какой он покойник?.. С чего ты?.. Вон ему ноне полегче, и ночь спал спокойнее... Чего вы мужиков-то заживо боитесь?.. Ведь тебе ноне полегчало, Фомушка?- спросили пенькояцы.

- Как не легче? Известно, легче... А ежели в больницу, так тут и смерть моя!

- Чего не покойник? Совсем покойник!- уверяла дворничиха.- Хозяин мой уж ежели скажет, так верно... Дня за три уж он об этом извещен бывает...

- Кто ж его извещает? - спросил Недоуздок.

- Ну, ты над этим зубы-то не скаль... Мужик - так мужик и есть неверующий... Правда говорится: гром не грянет - мужик лба не перекрестит... А вот теперь присяжный ты, так после и увидишь, что это значит... Вам еще неизвестно, каково по благородным должностям состоять...

- А присяжные-то тут при чем?

- А так: измотает душу-то... Да и детям-то своим закажешь. Да и жену-то с ума сведешь...

- Н-ну! Настращены же вы, купцы!

- А я вот сказываю, чтоб ноне вы своего старика убрали. Без греха... Мы вам и лошадь приготовим... А коли нет, так все выбирайтесь подобру-поздорову... А тихий сон мне всех вас милее...

- Дай ты мне, милая, хоша денек отсрочки... Может, господь допустит, послужу завтра великому делу!- молил Фомушка, в душе которого едва заметное облегчение болезни вызвало вновь неудержимое желание "постоять за невольный грех человеческий пред царем и законом" и тем завершить дело своей жизни. Ему еще вчера снилось, как кто-то, неспознаемый, приходил к нему и шептал: "Заключенного в темнице посети, страждущего успокой, жаждущего напой, за обличенного постой"... Может быть, это долетали до его слуха слова длинной и четкой молитвы "беглой бабочки", которая, ложась вчера спать, перебирала на сон грядущий все статьи того кодекса отношений к несчастным, который создал себе народ под гнетом тяжелых веков. Но все равно, так или иначе это было, только Фомушке после того снилось, что он в суде, что стоит перед налоем с Евангелием и истово выговаривает: "Нет, не виновен!.. Господь с тобой!.. Молись за меня!" И на этом выражении всепрощения он проснулся и почувствовал, что ему как будто легче, как будто спал с него тяжкий кошмар горячечных видений.

- А ты полицией припугни!.. Чего тут еще канитель тянуть? Мы свой покой должны охранять! - раздалось за дверью.

- Опять они!- вскрикнул Фомушка, устремив свои серые, лихорадочно светящиеся глаза на дверь.- Они!.. Вот я их вижу... Вот толстый... И с крестом... Вот и этот... Зачем вы меня связываете? Зачем не допускаете?.. Милые, да разве я...

- Старичок, старичок!.. Смерть твоя тут пришла... Молись, что с твоим глупым разумом бог тебя от греха отвел...

- Опять! Слышу, слышу... Ум вам нужен, а душа не нужна... Божью грозу вы своим умом отвести хотите?.. Руку господню задержать?

- Господи!.. Отходит, отходит!- крикнула в страхе дворничиха, крестя себя широкими размахами.- Что нам будет делать?.. Почтенные, прибирайте скорее его...

Б эту минуту дверь отворилась, и дворник высунул в нее голову.

- Что ж это?.. Доколе же ты будешь сказки-то сказывать?- выпрямившись, загремел дворник.- Али я в своем дому не хозяин?.. Али я дурак, что вы надо мной издеваетесь?- гремел он сильнее, почуяв, что в слове любви нет места "ужасному заклятию".

- Н-ну, теперь вези меня...- прервал его Фомушка.- Погодь одну минутку... Вот, братцы, здесь... возьмите поберегите... А умру - так... этому горю... на сапожишки...

Фомушка снял с своей шеи кошель и подал его Луке.

- Ну, снаряжайтесь... Пойдем умирать!.. Помоги натянуть полушубок-то...

Дворник хотел что-то еще прогреметь, но в комнату вошел околоточный надзиратель, и он быстро изогнулся в его сторону.

- Ваше бл-родие!.. Сам бог вас посылает. Сделайте милость,- заговорил дворник,- моей мочи больше нет... В своем дому покоя не имею...

- В чем дело?

- А вот господа крестьяне заразу распространяют... Помилуйте, у нас тожа заведение, место входное... Сделайте милость!.. А уж мы вам... Жена!.. Что глаза-то пялишь? Живо - закусочку господину приставу... Самоварчик приставу... Самоварчик там, графинчик, грибов, белорыбочки...

- А кто здесь без паспорту проживает?- спросил полицейский.- Слух идет, что появилась какая-то женщина, называющая себя "беглой"...

- Беглая?.. Я, ваше благородие, беглая,- отозвалась "беглая бабочка" и, хитро встав перед полицейским, поклонилась ему в пояс.

- Ты по церквам ходишь?

- Хожу-с... Богу моему ежечасно служу...

- А в суде толкалась каждый день?

- И по судам ходила, ваше благородие.

- Собирайся... Тебя подозревают в покраже половой щетки и калош у швейцара суда и чайника с освященною водой из соборной трапезы... Не видал ли кто из вас у нее этих вещей?

- Не примечали,- сказал Лука Трофимыч,- точно что водица эта самая церковная была у нее. Старичка она нашего пользовала...

- Возьмите ее,- сказал околоточный солдатам.

- Извольте, ваше благородие... Я сама пойду,- смиренно проговорила "беглая бабочка",- потому я против заступницы ничего не могу... Угодно ей на меня еще испытание наложить, я смиряюсь, за грех свой... Сказано: за грех твой кровь твоя прольется.

И "беглая бабочка" спокойно начала укладываться в своем ранце. Проснувшийся Петюнька сначала глядел, ничего не понимая, широко открытыми глазами на полицейских, но когда один из них подошел к ним и крикнул: "Нечего прятать: все равно осмотр будет",- Петюнька заплакал.

- Мамка, зачем нас опять в острог? Не пойду я... Убейте меня... Убежим в лес, мамка...

- Не плачь, кровный... Не плачь... Это я уж теперь пойду... Ты уж отсидел свой черед... Теперь, кровный, тебе череда богу служить, мне терпеть... Так сказано...

- Мамка! А я куда?

- К богу, милый, ступай... К богу...

- Чего?- спросил пристав.- Да кстати, не здесь ли Фома Фомин проживает?- обратился он к пеньковцам.

- Здесь-с.

- По заявлению окружного суда требуется освидетельствовать его болезненное состояние через доктора земской больницы... Фома Фомин, собирайся!

- Я-то? Я готов... Да зачем вы бабочку тревожите? А? Али вконец ее, исстрадалую...

- Ты кто такой?- спросил полицейский.

- Я?.. Присяжный я, судья,- твердо выговорил Фомушка, даже с тем храбрым упорством, с каким иногда старики заявляют свои права на участие в жизни, в которой их песня спета.

- А вот сначала мы освидетельствуем... Нет ли у тебя чего-нибудь там,- повертел пристав пальцем около лба.- Собирайся!

- Готов я... Ведите!- порешил Фомушка, как будто сбросив со счетов жизни последнюю кость.

- Ну, и прекрасно,- похвалил пристав.

II

Городские сцены

В первый еще раз с начала зимы, утром нынешнего дня, солнце выглянуло из-за туч над городом и рассыпало целые снопы лучей и на белые, словно гагачьим пухом, покрытые мягким снегом кровли домов, и на тротуары улиц, по которым кое-где были протоптаны ранними пешеходами узкие тропки. День глянул весело; от бесконечно разнообразной игры света в снежных кристаллах приятно щекотало глаза, снег лежал так легко и мягко, что, казалось, достаточно было одного едва заметного дуновения, чтобы он вдруг поднялся с крыш к небу и там рассыпался в безбрежном воздушном пространстве. Легкий мороз подрумянивал щеки и, пробиваясь сквозь ткань к телу, бодрее гнал кровь в жилах, чутче и напряженнее делал нервы. В такой день тяжелая тоска овладевает сердцами тех, кого злая судьба приковывает к узкому, душному пространству, заключенному в четырех стенах, и тысячи таких сердец в эту минуту мучительно молят о свободе, о воздухе, стонут о жизни, о счастии...

Пеньковцы, ничего не привыкшие делать в одиночку, всякое дело решали скопом; так и в это утро, проводив всею артелью Фомушку в больницу, помещавшуюся за городом, медленно шли все они обратно, закинув руки за спины, распахнув широкие полы разлетаев, из-под которых виднелись красные кушаки, и уставив вниз бороды.

- Эко день-то какой - благодать!- сказал Бычков, любуясь на ярко блестевшие от солнца свои кувшинные купецкие сапоги.

- Кабы в такой день привел бог путину нас справить, може, и Фомушка был бы цел,- заметил Еремей Горшок.- А то вот и запрятали в духоту, смрад... Какое здоровье!.. А как он просил: здоров, говорит, я... Я, говорит, при этом солнышке-то оживу...

- А завтра, может, и еще кого запрячем,- в раздумье говорил Недоуздок и потом, оглянув всех, усмехнулся.

- Кого?- спросил Лука Трофимыч.

- Кому тоже солнышко мило...

- Ты всегда, что ворона, непутное пророчишь,- отозвался с неудовольствием Лука Трофимыч, вообще имевший какой-то суеверный страх ко всяким "непутным словам", которые порождали в нем разные "предчувствия".

Пеньковцы повернули к базарной площади. Базар был сегодня небольшой. Несколько возов виднелось кое-где; с полсотни мужиков что-то горланили у кабаков, и кабацкие двери постоянно визжали, то и дело отворяясь. Мужики выходили и входили в них, с заломленными на затылок шапками, с рукавицами под мышкой; у всех широкие ладони были распростерты; на ладонях лежали медные пятаки, которые они деликатно пересчитывали и поворачивали корявыми ногтями. Бабы, стоя около них и боязно поглядывая на эти распростертые ладони, с трепетом следили за выражением мужицких лиц, стараясь уловить витавшую на них мысль... Но выражение мужицких лиц было непроницаемо, как у сфинксов, и не было возможности уследить тот момент, когда "хозяева", утомленные долгими расчислениями и соображениями, вдруг быстро складывали распростертые ладони, опускали руки - и медяки пропадали от глаз жен в широких карманах, а мужья внезапно устремлялись к кабакам. Тут уж начиналась борьба. Бабы старались удержать хозяев за полы и рукава полушубков, разжалобить какими-то крикливыми нотами и напоминаниями. Но хозяйские ноги неуклонно шествовали к вожделенной цели. Такие толпы то там, то здесь рассыпались по площади, вполне поглощенные интересами "купли-продажи" и возможностью добыть малую копейку барыша для получения "хоть какого ни то для души удовольствия"... Пеньковцам понравилось на базаре. Пред ними проходили знакомые картины родственной жизни. Они переходили от воза к возу, прислушивались к торгам, к громкому похлопыванию широких ладоней; приценялись к муке, крупе, мясу, делали свои заключения. Они совсем увлеклись этими интересами. Даже мысль о "судейском положении" совсем вышла из головы пеньковцев.

Но в это время кто-то вдруг крикнул из толпы: "Везут! Везут!.." Все обратились по направлению, на которое указывал палец одного из обозников. Пень-ковцы тоже приостановились и стали всматриваться: из переулка, примыкавшего к торговой площади, медленно двигалась какая-то процессия, похожая на похоронную. Она направлялась к какому-то черному помосту, высившемуся на середине площади, с торчавшим одиноко столбом.

- Братцы! Эшахвот!- крикнули в толпе, и вся она устремилась к помосту.

Из прилегающих улиц, домов и лавок бежали приказчики, купцы, сидельцы, кухарки и лакеи, с кулечками, из которых выглядывали мерзлые лапы всякой живности. Покорные общему инстинкту толпы, как-то совершенно невольно, торопливым шагом поспешили за нею и пеньковцы. Многие из них в былые времена бывали свидетелями таких позорищ, когда им случалось посещать округу. А что это были за позорища, то им напоминали о них их "железные" нервы, которые на много лет сохранили в себе следы впечатлений... Вероятная жажда повторения подобных же ощущений невольно влекла их и теперь вслед за толпой. Толпа уже собралась вкруг помоста, а поезд еще продолжал подвигаться: две клячонки, едва двигавшие разбитыми ногами, казалось, не тянули черные дроги, а сами подталкивались вперед огромным дышлом, которое, мотаясь то в ту, то в другую сторону, увлекало их за собой; сгорбившийся старый возница в дырявом полушубке и в шляпе из собачьей шкуры с поднятыми вверх ушами дергал неистово вожжами, махал длинным промерзшим и обледенелым кнутом и вообще так усердно поощрял своих кляч, что от них валил пар. Тем не менее поезд ни на шаг не подвигался скорее: ни клячи, ни возница не могли сократить минут ожидания нетерпеливого чиновника в треуголке, махавшего белым носовым платком. Дроги, на летнем ходу, увязали в снегу, купались в ухабах, а замерзшие колеса не вертелись. Этапные солдаты ругались и грозились с возницей, то перегоняя, то останавливаясь поджидать слишком уж торжественно подъезжавший экипаж. Все это время толпа подсмеивалась над молодым "мундирным" человеком, одетым "налегке" и яростно бегавшим по помосту с портфелем под мышкой. Слышался говор:

- Каторжный?

- К каторге приписан.

- А кто такой?

- Убивец.

- Из здешних?

- Нет, дальний... Из артельных... С чугунки... На чугунке работала артель-то...

- С чего ж это?

- Разно болтают...

- Знамо, не от добра...

Наконец поезд приблизился настолько, что можно было рассмотреть сидевшего на дрогах. Толпа сотнями глаз уставилась на обвиненного: это был молодой, не особенно здоровый мужик; лицо худое, весноватое; жиденькая бородка красиво обрамляла лицо; глаза полузакрыты; голова наклонена. При каждом ухабе, при каждом толчке он всем корпусом покачивался вместе с дрогами, как будто мускулы у него были расслаблены. За дрогами шли, спотыкаясь, две крестьянки с узелками: одна старая, другая молодая. Поезд заключал хромой, дряхлый старик с жиденькой седой бородкой; он торопливо ковылял, что-то бормоча себе под нос, и широко размахивал искалеченною ногой и толстою палкой, на которую упирался. Недоуздок весь был внимание; он не мог оторвать глаз от преступника, и чем ближе подвигались дроги, тем яснее ощущал он какое-то незнакомое ему прежде волнение: он не мог понять, отчего это с ним. Ему припомнилось, что он то же самое видел лет пятнадцать тому назад; но тогда была "кобыла", тогда он сам был мал... Недоуздок невольно бросил взгляд на помост: на нем "кобылы" не было. Между тем, пока сходил с дрог преступник, пока молча делались приготовления на помосте, кучка любопытствующих обступила хромого старика и двух женщин.

- Сродственники будете?- спрашивали их.

- Родные... Сын будет.

- Ай-ай-ай! Горе какое! Что же это с ним у вас?

- Божье дело! Божье дело!- проговорил старик в изнеможении, обеими руками упираясь на костыль и низко опустив голову. Он тяжело вздохнул раз, другой и остался неподвижен: казалось, натрудившиеся члены застыли.

- Старик, а старик! Дяденька! Скажешь, что ль? - приставала к нему какая-то бойкая торговка.

- Оставьте его! Чего пристали?.. Видите, чай, тут горе замерло!- сказал кто-то.

Пеньковцы обернулись к старику: он стоял неподвижно, и только костыль подрагивал у него в руках.

Но бойкая торговка не унималась. Она допрашивала крестьянок. Крестьянки плакали и робели пред толпой.

- А ты не бойся, рассказывай... Нам ведь что!.. Нам только что из любопытства!- поощряли любопытные торговки.

- Недоимошники мы,- начала несмело старуха,- а у нас недоимошники все от мира в работу сдаются артельщикам... Артельщики за них подати внесут, а они к ним в работу, в правленьи, приписываются. Хошь не хошь - идешь... Артельщики их на чугунки справляют... На пристани... Так случилось, что нашего что ни год - к одному артельщику приписывали... Говорили мы волостному: "Ослобоните хошь годок, домом не справимся". А у него детки пошли... Жена молодайка... Ну, одначе, угнали... На чугунке они землю рыли... Осень стояла бедовая... По колени вода, в сараях - холод... Хворь пошла... Наш и подговорил артель убежать.... Прослышал он к тому, что артельщик похвалялся его молодайку смутить... Ну, бежали... Тут их вскорости поймали, на место опять вернули... Две недели их запертыми держали, потом на работы вывели... Тут приказчик этот над нашим надсмеялся... А к вечеру его, артельщика-то, в яме нашли. Голова проломлена. Говорят, это Ванюша-то его...

Внятно слушали этот рассказ пеньковцы, между тем как глаза их пристально всматривались в "недоимошника". Он стоял у позорного столба, голова низко наклонена к груди, глаза закрыты; он не смотрел ни разу на толпу.

Только что мундирный человек начал читать, как откуда-то взявшийся изорванный "картуз" в валеных калошах вдруг крикнул, расталкивая толпу:

- Посторонитесь, посторонитесь! Присяжные здесь! Господа присяжные! Вперед!

Преступник поднял голову.

- Братцы, уйдем! Грех нам здесь стоять!- сказал Лука Трофимыч и перекрестился. Пеньковцы тоже перекрестились и, повернувшись к эшафоту, наклонив головы, вышли из толпы.

- Ванюшка!.. Что ты не потерпел, глупыш?- раздалось сзади их тихое восклицание, тут же поглощенное надорванным плачем.

Они обернулись: неподвижная фигура хромого старика отца стояла в той же позе, только все тело теперь вздрагивало, словно внутри его что-то переливалось. Еремей Горшок еще раз истово перекрестился.

В эту минуту присяжные сознали, что они уже с некоторых пор потеряли связь с "толпой".

III

* * *

Пеньковцы неторопливо опять двинулись было по Московской улице, как неожиданно сзади их раздались знакомые голоса:

- А это наши!.. Пеньковские... Гляди-кось!

- Они самые!.. Земляки!- окрикнул их голос. Пеньковцы обернулись; к ним подходили двое фабричных с широкими улыбками, махая руками.

- Вот оно, бог-то привел где!- сказали и пеньковцы, озарившись тою же улыбкой.- Давно ли вы здесь?

- Почитай, полгода работаем... Вы как?.. Домишки наши что?

- Бог терпит пока.

- Ну, коли терпит, жить можно... Живы?

- Живы, все живы.

- Хлеб-то есть?

- Есть. До святой, так думаем, дотянем, ежели поосторожней... Ну, а там...

- Там мы пришлем... Скажите, чтоб не жались очень-то... Мы по десятке вышлем, прикупят... Ну, и слава те, господи!.. Больше хошь и не спрашивай! А вы как здесь? Вот здесь и забыли совсем... Очень уж рады вестям-то... Давно не получали...

- Мы здесь повинность правим...

- Присяжную?

- Присяжную.

- Ну-ну!.. Судьи, значит, вы теперь почетные! Вот как!.. И ты, Петра, в судьях?

- Как же!

- Рад?.. Эх, хоть бы разок когда судьей побывать!- заметил один из фабричных.

- Радости мало, брат. То же и мы сначала-то полагали...

- Ну-у? Что так?

- Тяжело...

- Тяжело?- удивились фабричные.

- Недовольны нами. Плохо, говорят, мы судим... Судили бы, говорят, по деревням, а то в город залезли. Только и слышишь: серяки да серяки-неотесы... Дураки сиволапые.

- Пущай их! Вам что? Собаки лают - ветер носит... Вы вот не привыкли... А нам так это совсем нипочем. У нас своя гордость есть-тоже рыло всякому не подставим!

- Это так... Да главное дело в том, как тебе в ушито постоянно трубят, что ты глуп, так и сам привыкнешь, и самому тебе думается. Какой ежели и был умишко, и тот потеряешь, и в тот веры решишься. Спознать-то себя времени не дадут. А уж ежели веру в себя потерял, какой уж тут судья!.. Грех такому судье быть!

- Какой уж тут судья!- согласились фабричные.- Да что мы, братцы, на холоду-то стоим!.. Это на радостях-то!.. Ну, дураки же мы... Земляки, пойдемте, хоть мы вас чайком попоим...

- Нет. Зачем же?- проговорил трусливо Лука Трофимыч.

- Что вы, братцы!.. Как "зачем"? Ведь нам не вчастую приходится чай-то с земляками распивать... Нынче ж праздник.

Присяжные и фабричные направились к трактиру политичного гласного.

- А у нас несчастие,- говорили пеньковцы по дороге.

- Ой? Не дай бог! Что такое?

- Старичка вот мы сегодня в больницу свалили... Настудился по дороге. Фомушку-то, знаете?

- Как не знать... Это благодушного-то?

- Он, он самый!

- Экая жалость! А уж кому быть судьей, так это ему... Как же так? Неуж пешком вы?

- Пешковыми.

- Ну, за это мы вас не похвалим. Всегда вы, деревенские, прижимисты. Человека не познобили бы...

- Точно, что поприжались немного... на этот раз, Недоимку внесли... Потрава тут у нас случилась, так судились, судились...

- Чай, поди, вдесятеро с писарями в кабаках пропили, как суды-то шли?

- Нет, оно точно что - капиталов мало.

- Нам бы отписали... Мы на это дело не постоим! Через год, что ли, очередь-то приходится? Али у нас денег нет!- шутливо ударил один из фабричных по карману с медяками.- Нас не обижайте!

Все улыбнулись, как улыбаются на героя-ребенка, храбро выступающего в бумажном шлеме с деревянною саблей.

- Братцы, неравно старичок долго проваляется в больнице-то, вы уж присмотрите за ним. Понаведайтесь.

- Что вы говорите!.. Разве мы не мужики?.. Нас не обижайте... Мы бы вот, пожалуй, и к себе взяли его, да у самих такие бараки, что ни день - в больницу таскают... Кабы дворцы-то наши получше были, да хоша малую отдышку при работе, так жить можно... И молодух бы выписали. Мы не требовательны... Скажите молодайкам: ждут, мол, управляющий сменится, полегче будет; с бабами, слышь, жить будет можно... Управляющий новый, слышь, хозяина уговорил, что рабочий при бабе вдвое здоровее... И лекарь тут молодой приехал - тоже сказывает, что хозяину вдвое наработают, коли ежели рабочему хошь часок лишний отдышки при семействе дать да малую копейку на эту семью накинуть...

- Так... Так... Скажем... Рады будут... Так при бабах-то работа спорее?

- Много спорее. Теперь наш брат сколько денег по слободам тратит - страсть! А опять притом болезнь тащит. Фабрике тоже убыток - больные-то. Это все лекарь высчитал. Скажите: мужья, мол, вам, бабы, из городу наказали, чтоб вы как можно за этого лекаря молились. Не умолите за него бога,- и мужей вам, мол, не видать.

- Скажем, скажем. Они на это дело не постоят, лба не пожалеют. Лишний раз попам поклонятся. Они и так без нас такие-то ли богомолки стали,- шутили присяжные.

- Тут взмолишься! Да, земляки, не зайдем ли к нам, благо по пути? Вот только сейчас в переулок, тут около пруда и дворцы наши... Зайдемте. Посмотрите, как мы живем. Лучше рассказывать будете в деревне. Да и других наших, може, встретите, те тоже рады будут землякам.

- Что ж, мы с радостью. Время способное...

Все земляки Пеньковской волости повернули в переулок.

Пеньковцам беседа с земляками становилась все отраднее. Они были несказанно рады, что встретили близких людей в далеком, незнакомом городе, которым можно передать свои мысли и ощущения, с которыми могли потолковать от сердца, освободить души, переполненные несознанными, смутными впечатлениями.

-

Едва только прошли пеньковцы два коротких переулка, как свежее обоняние их тотчас дало знать, что завод близко.

- Вы кожевники ведь будете?

- Кожевники. Али уж наша-то амбра в нос шибанула?

- Приметно.

- А мы привыкли.

Когда прошли третий переулок, пред ними открылся кожевенный завод - огромное трехэтажное, с маленькими и частыми окнами, здание, кирпичное, почерневшее. По бокам и сзади стояли деревянные сараи серо-дымчатого цвета, с низкими фундаментами и высокими, готически-двухъярусными крышами. Пред фабрикой и кругом было грязно, неприглядно; несмотря на зиму, снег был перепачкан и забросан всякою дрянью; невдалеке был пруд, на котором пробито несколько прорубей. Около главного здания почти никого не было, зато у ворот, ведших во двор, была толкотня. Фабричные то входили, то выходили поодиночке и толпами, медленно и лениво, видимо, без определенной цели: войдут, пройдут несколько шагов, потопчутся на месте - и опять назад. На дворе то же самое. Двор лежит между деревянными флигелями, длинный и узкий; вдоль его, слева, тянутся кладовые, над ними сначала идут, во всю длину зданий, деревянные галереи, с протянутыми вертикально жердями, на которых висят провяливающиеся кожи, а затем высятся высокие крыши, с поместительными и свободно вентилирующимися чердаками. На дворе вонь становится еще невыносимее, а грязь от кожи и всяких обрезков так велика, что почти незаметно снега. Во флигеле, по правую сторону, те же галереи с кожами, хотя в нем отведены помещения для рабочих. По двору снуют рабочие, видимо, без толку; все они одеты по-праздничному - в синие кафтаны, новые картузы и шапки; у многих видны чистые рубахи, разноцветные шерстяные шарфы на шеях, но, заметно, они сами не знают, для чего вырядились: это было вроде того, как если бы съехались разодетые гости на давно ожидаемый бал в предвкушении приятного отдыха, веселых впечатлений, и вдруг им объявляют, что получена телеграмма о смерти близкого к дому лица, и хозяева внезапно уехали. Потолкутся, потолкутся гости с вытянутыми физиономиями, скажут две-три остроты насчет "бренности земной жизни", кисло улыбнутся и разъедутся опять коротать вечер по домам. Незаметно и признака здорового, реального развлечения. По лицам ясно, что у всех бродит неопределенно тоскующая, "неустойчивая" мысль: такое состояние разрешается или отупением, или дикою выходкой. Вот идут навстречу один другому двое рабочих; у обоих в пригоршнях орехи; оба лениво грызут и еле передвигают ногами, оба как бы не замечают друг друга и сталкиваются. Орехи сыплются на снег. Ругань, а затем здоровый хохот. Весело обоим. Вот бросились рабочие на чей-то крик: рады скандалу.

- Бьют кого-то!- говорят пеньковцы.

- Что там?- допрашивают рабочие.

- Расправа... Опоек Васька стащил.

- У нас часто,- замечают земляки пеньковцам,- с вечера все спустили, а нынче на промысел. Ну, да у нас до суда не доводят всего-то. А то бы вам со всеми и не управиться.

У ворот еще раздается чей-то крик.

- Убью!.. Подступись!- кричит какой-то рабочий, размахивая правым кулаком, а левой рукой обнимая какую-то женщину.

- Ловок больно! Всем скучно!- кричат из толпы.

- Убью, говорю! Только подступись.

- Ха-ха-ха! Попалась Дунька в лапы...

- Долго ли до греха!.. Д-ах!- покачал головой Еремей Горшок.

- У нас даже очень недолго. Мы вам говорили. У нас тут из-за солдаток такие баталии идут. Ну, земляки, теперь зажимай носы-то!- предостерегали фабричные, поднимаясь по широкой и убитой натасканным снегом лестнице в один из флигелей, где помещались рабочие.

Действительно, для непривычного человека вонь была нестерпимая. Во флигеле по стенам шли нары. Свет проходил только с одной стороны, и то плохо: окна были малы и заплесневели. Вентиляция в помещениях для кож была лучше, чем здесь.

- Лекарь этот,- говорили рабочие,- на том стоит, чтобы нам на вольных квартирах жить. А то, говорит, мы чистого воздуха не вдыхаем. Спросили нас; мы говорим: привыкли, не чувствуем... "Дураки,- говорит,- вы эдакие! Привыкнуть нос ко всякой гадости может, да здоровью-то от этого не лучше..." Такой чудак! А славный! Вот это он же о бабах-то хлопотал... А то вот поглядите, какое у нас веселье!- показали они в противоположный угол нар.

Там было человек пять рабочих. Среди них сидела растрепанная толстая женщина с раскрасневшимся лицом; она старалась повязать платок, но сзади кто-нибудь шутя сдергивал его.

- Черт хромой!- любезничала женщина, тузя кого-то кулаком в спину.

- Ха-ха-ха!- хохотали кругом.- Палагея Петровна, желаете, я вам унтера подпущу?- предлагал кто-то.

- Подпусти, подпусти!- поощряли прочие.

- Попробуй!- огрызалась женщина.

"Унтера" подпускали, и все разражалось хохотом.

Проходя дальше, пеньковцы-фабричные наткнулись на чьи-то ноги.

- Нну-у!.. Это - Опенок! Что ж вы человека-то не подымете?- обратились они к сидевшим у окон двоим молодым рабочим.- Недолго, чай!

- Пробовали, дерется... Не подымем.

Рабочие с пеньковцами подняли подпившего работника и положили на нары.

- Тоже вот!- рассказывали фабричные.- Был когда-то человек, а теперь, того гляди, сгинет.

- Что ж он?

- Очень об жене затосковал... Тоже ребятишки есть. Выписал было он их сюды, вольную квартиру снял. Все было спервоначалу хорошо шло. На ребятишек радовался,- мы их так и прозвали опёнками... Месяца два протянул, а там, глядит, не в силу... Заработка не хватало... В деревне отец, земля - работницу надо... А жену взял, нужно работника нанимать. Думал, думал - никак не натянешь; опять в деревню проводил. Сам к нам перешел и затосковал, пить начал. Чертит во всю мочь, а разве на это наших денег хватит?

- Вам бы его в деревню, к земле отпустить.

- К земле хорошо... С землей греха меньше...

- С землей - божье дело...

- Это так. Да ведь и от земли-то уйдешь, коли она не прокормит. Он теперь все ж как ни то управится с податями-то, а уйдет в деревню - волком вой.

Пеньковцы подошли к поместившемуся у окна рабочему. Он был худой, низенький, почти мальчик; но по бороде и старческому лицу ему было лет тридцать. Он лежал на животе, опершись на локти и подперев руками голову; под носом у него лежала книжка с лубочными картинами; он внятно и мерно читал, закрыв ладонями уши, весь погруженный в какой-то волшебный мир, который вызывала перед ним лубочная сказка.

- "И от-вер-жонный любовник упал к но-гам прелестной... Ельми-ры..." - истово выговаривал он.

- Это у нас грамотник,- рекомендовали пеньковцам,- рассказчик первейший! Сколько это он сказок знает - страсть! Другой раз попросим его - он и начнет!.. Начетчик! Не здесь бы ему быть!

- Что так?

- Умрет скоро... Вишь какой!- тихо прибавили фабричные.

Вот из дальнего угла раздалась гармоника: кто-то присел у дверей и, смотря в упор в окно, наигрывал со всем усердием камаринскую. Игрок ничего не замечал кругом себя; он, кажется* не чувствовал и своей музыки. По устремленным вдаль глазам приметно было, что его мысль витала где-то далеко отсюда.

- Зачем баб сюда водите?- вдруг окрикнул кто-то веселую компанию, подпускавшую "унтера".- Ведь сказано, что полиция запрещает...

- Это, Ван Ваныч, землячка.

- Все у вас землячки.

- Ей-богу! Из самой соседней слободы...

- Выбирайтесь, выбирайтесь!

- Мы только маненько поиграем, Ван Ваныч! Ей-богу.

- А это что за народ?- обратился к пеньковцам допрашивавший седой старик с длинною бородой и выбритою маковицей,- очевидно, раскольник.

- Это земляки, Ван Ваныч.

- Опять земляки! А по-прежнему - кож не хватит, кто в ответе?

- На них не грешите, Ван Ваныч... Они - судьи...

- Судьи!.. Судьям-то нечего по фабрикам таскаться да с фабричною вольницей якшаться. Сидели бы по домам. А то наслушаются тут наговоров: то нехорошо, другое нехорошо. После только и слышишь: "Нет, не виновен!" Мы-де с судьями земляки! Нам теперь что!.. На замок бы запирать судей-то, чтоб они не шлялись да во все нос не совали...

Старик прошел дальше и долго еще что-то ворчал густым басом.

- Это кто будет?

- Это дядя нашему хозяину-то. Шишига как есть Сторожей не заводи: лучше пса хозяйское добро бережет. Каждый день с петухами встает да рабочих усчитывает. Ни минуты на работу не запоздай. Руки опустишь, сейчас приметит - штраф!..

- И в самом деле идти бы нам,- сказали пеньковцы.

- Что ж, посидите. Вот других-то земляков никого не видать. Ну, да мы скажем; они сами к вам забегут.

Посидели. Разговор не клеился.

- А у вас, точно, тоска...

- Не весело. С этой больше тоски и грех-то бывает. С ней и головы теряют. Жен нет, ребятишек тоже - к кому поластишься? Душа грубеет.

Скоро все вышли из флигеля на вольный воздух.

- Ну вот, землячки, и посмотрели наше житье-бытье... Каков заводский праздник?- говорили рабочие.

- Не очень чтобы весел.

- То-то и есть! Как тут в слободы не закатишься? Ну, а теперь уважьте нас: примите от нас угощенье... И нам с вами веселее будет.

Пеньковцы-присяжные и фабричные вошли в трактир политичного гласного.

IV

* * *

В трактир пеньковские рабочие вошли как "свои люди" и без стеснения начали располагаться на средней половине.

- Туда бы!- мотнули головами присяжные на серую половину.

- К чему? Мы не люди, что ли? А вам себя и подавно нечего унижать - нам стыд.

- Вы, фабричные, храбры.

- Мы себя знаем.

По случаю праздника в трактире много было народу, и наших присяжных не скоро заметили. Им это было по душе, только Недоуздок и Бычков то и дело заглядывали на чистую половину, где заметили Гарькина и шабринских, сидевших среди "господ". Это из ряда вон выходящее обстоятельство очень их интересовало.

- Наши бородачки-то... вишь ты!- показал Бычков на шабринских.

- Это все Гарькин их мутит,- заметил Лука Трофимыч.- Кабы не он, разве бы они полезли?

- И вам бы так нужно. Вы наши судьи,- сказали рабочие.- Лезть незачем, а прятаться по углам тоже не к чему.

- Способнее,- объявил Еремей Горшок.

Подали чай. Земляки повели беседу. Теперь уже рабочие отбирали вести во всех подробностях; пеньковцы обстоятельно им докладывали; выступили на сцену Матрены, Дарьи, Авдотьи, дядья Ферапонты и Наумы, тетки, отцы и матери крестные, пока не перебрана была почти половина деревни. Может быть, от родни дело перешло бы к начальству: старостам, писарям, но вполне "обстоятельному" разговору помешали какой-то приказный и мещанин, усевшиеся за соседним столом с полуштофом водки. Мещанин, должно быть, давно признал в пеньковцах присяжных; он несколько раз негодующе что-то ворчал и порывался встать с места, приходя в сильную ажитацию от разговора, который ведут присяжные.

- С-судьи!.. Ха!- взывал мещанин, с горькою иронией подмигивая приказному.

- Я тебе не раз говорил,- утешал приказный.- Одры! Я с ними принял муку, как старшиной был; благородного судили, чиновника! Пойми: титулярный советник. Ты можешь понять?..

- Да нет... Я вас спрошу, можете ли вы,- вдруг вскакивая и не обращая внимания на приказного, налетает мещанин на пеньковцев, искоса презрительным взглядом окидывая чашки,- можете вы понять, ежели... "адва-акат", "эксперты", "предупреждений совести"... теперича опять "юрист"?

Мужики сердито молчат и, стараясь не смотреть на мещанина, усиленно хлебают с блюдечек чай.

- Калачиков бы, хозяин!- спрашивает один из рабочих.

- "Калачиков бы"!- передразнивает мещанин.- С-судьи!..

- Софрон! Оставь! Плюнь!- говорит приказный.

Мещанин отходит, раздражительно подбирает полы чуйки и садится перед приказным.

- Выпей,- говорит ему приказный,- а потом, если ты хочешь, чтобы я с тобой водку пил, слушай меня. Первое дело - обвинение в мошенничестве. Я говорю: примите вы в резон, что он титулярный,- за что ему чин дан? Кто дал? Вы, говорю, подумайте, умные головы, кто это ему такой чин дал? Разве даром дают чины? Притом же он это сделал при своей бедности; потому он не может, чтоб у титулярного советника дочь полы мыла, а на фортепианах первая игральщица! При его превосходительстве, в личном присутствии, в дворянском собрании на благородных концертах играла. Так вы, умные головы, из деревень-то повылезши, эти дела перекрестившись обсуждайте, поопасливее... А они что?

- Что?- переспрашивает мещанин, снова начиная волноваться.

- Одры! Вот что!.. Два часа битых... из сил выбился... пот прошиб... Бился, бился - ничего не поделаешь... Ну, думаю, пускай! Так - так-так... Согласен, говорю, я с вами... Взял и подмахнул этот самый вердикт... Вышел, читаю: "Нет, не виновен"... А они подумали, подумали да как бухнут: "Мы,- говорят,- так несогласны были..." Всех и вернули опять, нового старшину выбрали... Н-да, вот они какие!.. Ты вон послушай, что они говорят: Матрешки да Дуньки - это они знают хорошо... Это им по губе... А ведь у нас здесь "цивилизация". Понимаешь, Софроша?

Но мещанин опять не вытерпливает.

- Вы откуда будете?- грозно спрашивает он пеньковцев, наморщивая брови.

- Мы-то?.. Мы из-под Горок.

- Горские! Так и есть, слава известная!.. Не вы ли двух крестьян с козой при царе Горохе судили?

Некоторые из гостей начинают прислушиваться.

- Нет, крестьян не судили.

- Не судили? Кто же их судил? Вы судьи-то!

- Кажись, тебе, слободская кость, лучше знать про козу-то,- сказали рабочие.

- Чего?

- Лучше тебе про козу-то знать. Коза - мещанину сноха. Кого хочешь спроси!

В публике хохот.

- Калашники!- ругается сконфуженный мещанин.

- Ну-ну!..- вступились рабочие.- Али нас не узнал?.. Мы ведь, брат, не деревенские...

- А слышали, братцы, что приказный про господ-то рассказывал?- сказал Еремей Горшок.

- Слышали, а что?

- То-то, мол... Это он верно. Мы вот тоже опасаемся. Слышь, придется скоро барчука судить, двуженца.

- Так что ж?

- То-то опасно. Бог их знает: ихняя душа нам потемки. Проштрафиться недолго.

- Это так,- подтвердили фабричные.- Вот мы вспомнили: было здесь такое дело, было. Рассказывали тогда по городу: из-за этого самого один присяжный мужичок в бега ушел.

- В бега?- переспросили присяжные.

- Совсем убег... Поискали, поискали - так и бросили.

- Что ж это с ним?

- А так: веры в себя решился... Очень уж мужичок-то был смирный да богу крепкий.

- О господи!- вздохнул Еремей Горшок.- Вот какие дела. Да бывает временем таково тяжело, что точно себя решишься.

В это время пеньковцев заметили с "чистой половины".

- А!.. Еще присяжные!.. Нужно представить! Нельзя!- кричал "градский представитель", имевший особенную страсть к представительству и всякого рода представлениям, толстенький, коротенький человек с розовыми, раздувшимися щеками, среди которых пропадал маленький нос пуговкой; он был в коротком узком пиджачке, который словно впивался в его рыхлое тело.- Нельзя!- кричал он.-Петя!.. Саша!.. Господа присяжные, вот рекомендую: местные адвокаты... Кандидаты прав,- рекомендовал он пеньковцам, показывая на двух братцев-адвокатов, в бархатных визитках, пивших у буфета на брудершафт,- вот-с они, петушки... Защитники наших интересов... Вот-с каких жеребцов вырастили... Все на городском фураже-с воспитывали! Еще по тридцати лет нет, а уж животики округляют... Ха-ха! Вот они какие нынче, нашито ученые, не чета прежним, что сухопарыми цаплями ходили! А что касательно пушку, так вон, посмотрите-ка, какие вяточки у ворот стоят! Послужи нам - мы наградим!

Градский представитель пришел в совершенный восторг и до того увлекся, что начал что-то сообщать на ухо подвернувшемуся Недоуздку, хитро подмигивая на братцев-адвокатов.

- Так и споил, не глядя, что брат?- спрашивал Недоуздок.

- И споил!- восторгался представитель.- А дело было совсем труба. Как он его это накатил коньячищем (сам-то он крепок, Саша-то, ну, а Петя послабже будет), уснул тот, а Саша в суд, да к нотариусу, да пока тот спал, он все имение (князя какого-то) и заложил в тридцать тысяч... Ха-ха! А последний срок был! Проснулся Петя: "Ну,- говорит,- пора бежать в суд, как бы не опоздать запрещение наложить на княжеское имение, а то мои доверители-кредиторы ничего не получат".- "Не торопись,- говорит,- Петя, я заложил уж!" - "Когда?" - "А вот, пока ты спал".- "И не совестно тебе брата спаивать? Ведь я тебе поверил..." - "Это тебе наука: вперед будь умнее..." Вот это так действо. И опять - как родные.

- Ну, и что ж они, эти ваши-то братья, только по денежным делам али и всех защищают?

- Они всех. Кого хочешь. Да, признаться вам сказать, кабы не они, так с нынешними судами - беда! Прежде знал, с кем дело имел, а нынче где судью-то искать будешь? Деньгами нынче не возьмешь. Вот ваш брат норовит все с обуха пришибить... Примерно купца вам засудить ничего не стоит. Вы в резон коммерции не принимаете. Тут одна надежда - на них. Напустят они этого туману мужикам в глаза...

- Нынче этому туману-то, почтенный, не очень даются. Спервоначала, может, и было, а теперь таких дураков мало,- заметил один из фабричных.

- Конечно, что... Мужицкие суды...

- Каких же бы вам, почтенные, судов нужно было, коль нонешние нехороши?

- Завсегдательских! Вот то суды!

- Хороши?

- Первый сорт! Примерно выбрали от сословий года на два, на три кого, ежели постепеннее, и спокойны... И знаешь, что тот уж настоящий судья, к нему и обращаешься, ему и почет такой. Да и сам уж он в этом направлении себя держит, а то - нынче лапти продает, завтра судит, а послезавтра свиней пасет...

- Обидно купцу стало крестьянское величанье,- заметил тот же фабричный.

- А подумаешь, нет?- накинулся на него представитель.- Нам, горожанству, одна полоса назначена, вам - другая. Так ты того и держись, и не суйся. Я еще говорить-то буду с тобой подумавши. Вот что! А то смешали всех... Земство! А сколько теперь город наш на мужиков зря денег переплатил? Одно это только неудовольствие... Мужики сдуру что сделают, а тут на всех мораль. Доблестное дворянство али степенное купечество вашим величаньем умаляйся! Величанье! Нет, ты сначала заслужи! Мы за медали-то наши, может, сколько капиталов ввалили, а при чем они теперь? Храмов божьих настроили, градских богаделен, богоугодных зданий, украшений города - чье все?.. Все забыли... Мы, говорят, тоже мосты мостим! Ха-ха!..

- С чего же, друг почтенный, огорчился? Мы тебя не обижали,- сказал Недоуздок.

- Мы давно обижены.

Между тем на "чистой" половине, где собрались представители почти от всех сословий: купцы-присяжные и неприсяжные, чиновники, купеческий сын, шабринские, два коммерсанта, содержатели трактиров и водочных заводов и сам туз горожанства, замечательный только удивительною бородой-монстром, которую он, в то время когда ел и когда говорил "речь" в городской управе, ловко затискивал за борт жилета, с неизменным своим спутником "градским" архитектором,- шли такие разговоры:

- Согласитесь,- выкрикивал Саша, обращаясь к купеческому сыну, у которого все лицо лоснилось и блестело от какого-то удовольствия, как лоснились и его потертый сюртук, и старый жилет, и широчайшие тиковые штаны,- согласитесь: присяжные, представители общественной совести, и вдруг помещаются где-нибудь в харчевнях, питаются неудобоваримыми продуктами! Тогда как они должны иметь светлый взгляд...

- Прохарчка-с - это точно,- заметил купеческий сын, переходя за спину Саши,

- Прохарчка? Что такое прохарчка?.. Тут важно, чем мы с братом мотивируем. Брат, поди сюда! В чем главный мотив? Тут мотив важен. А какой мотив? - спросил Саша, уставив пристальный и даже сердитый взгляд на купеческого сына.- Позвольте предварительно спросить: у нас теперь что такое присяжные?

- Прися-яжные?- вдумчиво переспросил купеческий сын.- Все отцы семейств, смею доложить,- вдруг решил он.- Супруги, малютки, хозяйство оставлены на произвол, смею сказать, на четырнадцать ден-с без присмотру...

- Да я не в том смысле... Присяжные во все время сессии у нас разобщены, не имеют связи с обществом, им неизвестно состояние общественного мнения по делу... От них скрыты симпатии и антипатии общества...

- Ежели к тому вести, конечно, что не мешает... Сначала ежели разузнать...

- Вот то-то и есть... Исходя из этих соображений, мы, я и брат, благодаря инициативе госпожи Штукмахер, дамы опытной в деле благих начинаний (она уже основала общество попечения о лицах "по суду оправдываемых" - слышали?), мы и решились приложить всевозможные старания, чтобы основать эдакий кружок, где могли бы предварительно всякое преступление...

- Преступное деяние, мой милый!- поправил, подходя, Петя.- Ну да, одним словом, обмен идей...

- Это верно-с... Только, извините-с, не каждому, осмелюсь сказать, по карману...

- Уж это будет дело общественной благотворительности. Нам уже обещано.

- Ежели так, очень даже приятно-с. Потому, как именно вы это сказали, много веселее... Насчет взгляду-то.

- Обещано!.. Вот почтенный гражданин Павел Павлыч... (Знаете?.. Нет? Познакомьтесь... Он теперь на поруках, но это одно недоразумение... Мы все это рассеем.) Он помещение даже предлагает в своем доме. Госпожа Штукмахер своим личным участием... Наш достоуважаемый, наконец, Петр Петрович...

- Ну, ты там, Сашенька, не заговаривайся... Я, брат, ничего тебе не обещал,- отозвался туз с "чистой" половины.

- Как не обещали? Ведь вы же согласились, что инициатива для нашего города необходима,- говорил Саша, подходя к "чистой" половине.

- Это, брат, не я, это губернатор...

- А сами просили еще написать доклад в управу!..

- Доклад, пожалуй... А только не обещаю, брат, на городское иждивение принимать...

- Да ведь выгоды-то какие! Мотив важен-с!

- Вот, впрочем, хочешь калачей? Могу обещать.

- Шутите!

- Ничего не шучу... Все же хоть калачи, чем по дворам ходить... А то вон один пейзан ко мне пришел наниматься дрова рубить...

- Ну, смотрите,- крикнул Саша.- Я на вас пожалуюсь госпоже Штукмахер!

- Да говори! Гуманничать!.. Знаю я, как она гу-манничает на чужие-то калачи: мужа ей хочется в председатели земские втереть! Успокой ты ее, бога ради, скажи: очень, мол, рады, примем с радостью, без калачей. Только бы он из "невменяемости" не выходил, так для нас это будет рай... Руки нам, по крайней мере, развяжет...

- Вот Петр Петрович сказал слово к делу! - вскричал представитель, замахав руками.- Рублем подарил!.. Что значит голова так голова!.. Дай я хоть поцелую... Хочешь? Да мы за этим Штукмахером все вернем!.. А то, господи благослови, первым делом мы для души спасения богоугодных для города заведений настроили, а они - в земство!.. Да с чего ж это мы мужиков-то лечить обязаны? И теперича опять разговор про кормежку...

- Полно ты, буржуа эдакая бородатая!- фамильярно заметил Саша и прибавил ему на ухо: - Прошлым годом кто после побоища-то по постоялым дворам бегал да помещение со столом предлагал?

- Да, дурашка, разве это вчастую?

- Ну, и не в редкость... А ты лучше помолчи, если не понимаешь мотивов!

- Ну, конечно, дурашка, ведь я не юрист! Мотивы! Черт вас возьми! Пойдем лучше по доппелькюмельцу пройдем...

- Господа! Однако вы-то как же относитесь к нашему почину?- спросил Саша, подходя к пеньковцам.- Вы слышали?

- Слышали.

- Ну, так как же? Крестьяне молчали.

- Нам не требовается,- ответил наконец Лука Трофимыч, дотянув с блюдечка чай и отодвинув с решимостью от себя чашку.

- Как "не требовается"?- удивился Саша, тонко пародируя "мужичий жаргон".- Вам-то и "требовается" главным образом... Мы так полагали, что скудость ваша...

- Мы обеспечены...

- Кто же вас "обеспечил"?

- Сами, обчеством...

- Но ведь, должно быть, не всех обеспечивает "обчество", когда присяжные принуждены колоть дрова...

- Не знаем... Не слыхивали нешто...

- "Не слыхивали нешто"!- заметил туз архитектору на "чистой" половине.- Понимаешь? Тоже стыдятся.

- Это-с, Петр Петрович, и скверно, что мужику стыдиться позволено... Я знал это еще по своим крепостным: коли стыдится - значит, самый опасный мужичонко... Так у меня на этот счет строгая система была: я подвергал его сначала осмеянию, наряжая в шутовские костюмы, заставлял доить коров какого-нибудь бородача, мыть телят и прочее в таком роде. И, могу сказать, достиг цели: даже девки стыд потеряли. Такие козыри стали - любо глядеть.

Саша пожал плечами и отошел на "чистую" половину.

В эту минуту шум на "чистой" половине вдруг смолк: стали к чему-то прислушиваться. Заинтересовались и пеньковцы, но в особенности Недоуздок: он уж давно наблюдал за Гарькиным, который был сегодня особенно игрив и развязен, польщенный вниманием "почетных" гостей. Он сидел против толстого, высокого и массивного, с грубым и широкоскулым лицом, чиновника, очевидно пользовавшегося на "чистой" половине особым авторитетом, что отражалось во всей его фигуре, в его внушительных покрякиваниях, многозначительных "гм", которые он произносил в ответ на обращаемые к нему вопросы. Гарькин и купеческий сын давно подобострастно увивались около него.

- Вы, так сказать, среди мужиков "столпы",- говорил авторитетный чиновник густым басом и особенно напирая на букву "о", едва заметно обращаясь к Гарькину.

- Именно-с,- подтверждал Гарькин кивком головы.

- Вы, собственно, устои, на которых держатся обычаи...

- Так точно-с.

- Дедовские обычаи... Вековые...

- Совсем верно-с!

- Так вы должны между нами и темными мужиками составить, так сказать, звено...

- Завсегда-с.

- Вы обязаны им внушать...

- С удовольствием!.. Помилуйте-с!.. Мы ежечасно-с... И мужички нас слушают...

- То-то и есть. Ведь они глупы...

- Случается-с...

- Вот теперь двуженца будут судить...

- Нда-с.

- Дело это для вас будет темное. А мы знаем доподлинно, кто он такой, этот двуженец!

- Сама-азванец!- крикнул от буфета пьяный купец, у которого с бороды текли потоки водки и падали кусочки приставшей икры.

- Лицедей!- поддержал его представитель.

- Мало!.. Он у меня в учителишках был, сына от торговли отбил, дочь непокорству научил... Жена посты забыла...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

- Братцы! Собирай шапки,- заторопился Лука Трофимыч, перепугавшись.- К дому пора.

- Погодить бы. Любопытно,- заметил Бычков.

- Непочто... нечего!- строго заметил Лука Трофимыч.

Пеньковцы вышли, а Недоуздок подвинулся ближе к "чистой" половине. В его воображении начинала создаваться драма, которая где-то когда-то родилась из отношений, так напоминавших его собственные к Орише. Ему сильно захотелось выследить суть этой драмы до конца.

V

"Смущение"

Молча вернулись пеньковцы на постоялый двор, молча отобедали и затем расселись по углам: каждый из них как будто сосредоточился в самом себе. Впечатления этого дня не были, как прежде, одинаковы для всех пеньковцев... Обстоятельный Лука Трофимыч, против обыкновения, не мог заснуть после обеда и долго, так что успело почти совсем смеркнуться, не переставал вздыхать и говорить такие речи:

- Ну вот, здравствуй! Еще ни уха, ни рыла не видя, а уж, господи благослови, наслушались всего, нагляделись! В мужицкие-то головы уж успели туману напустить. Надурманились! Э-эх, мужики, мужики!.. А Недоуздок вдосталь теперь этого дурману-то набирается, должно... Чего там остался? Примем еще мы с этим мужиком муки!

- Ловкие, парень, эти городские,- высказался наконец Бычков.- Пальца в рот не клади - укусят! Что в зубы попадет - назад не вырвешь... Нет! Вон они как насчет своих-то правое собачатся... Ловко! Ах, чтоб...

- Небось не нам чета, что из медвежьих углов повытаскали. Нас как липку обдери со всех сторон - и не услышим... Лука! Ты слыхал, какие такие есть наши права?- спросил Еремей Горшок.

- А вот погоди - узнаешь. Здесь научат.

- Узнаешь! Глянь, ан в деревню-то и совсем без нравов придешь... Ха-ха-ха!- засмеялся Бычков.

- Это вернее,- боязливо промолвил молчаливый Савва Прокопов, хотел что-то еще прибавить, но испугался, пожевал губами и опять смолк.

Странный мужичок был этот Савва Прокофьич. Многие, видевшие его смиренную фигуру среди присяжных, пожимали плечами; одни считали его выжившим из ума, другие говорили, что он "забываться стал", третьи просто считали его сонулей. А Савва был когда-то заведомый балагур, увлекательный сказочник и для выражения своих мнений не считал нужным выжидать благоприятных случаев. Давно то было,- еще когда Савва Прокофьич звался Савкой,- сидел Савка в лесу со своею невестой. Кругом - тишь лесная, над ними птицы чирикают; заяц один-другой выбежит из-за куста, посмотрит - и тягу; еж, побеспокоенный в минуты своего дневного сна, пробежал, ничего не видя, и врезался всею тонкою мордочкой в муравейник. Савке было хорошо: расходился Савка, стал Савка вольные мысли перед своею невестой высказывать, рассказал Савка веселую штуку про то, как барин к горничной пробирался. Увлекся Савка - и вдруг: а-ах! Дикий крик вырвался у Савки, он схватился за голову и отскочил как раненый зверь. Пред ним стоял барин в охотничьем костюме, в одной руке ружье, в другой нагайка... Два года он не видал после того своей невесты, его услали в дальнюю деревню.

Зажила у Савки голова... Опять Савка балагурит, опять сказывает перед собравшеюся на деревенскую улицу толпой: "А вот, братцы, слышно, нам волю прислали",- начинает он и пускается взапуски за своею неудержимою фантазией описывать какие-то такие вольные времена, что у самого дух захватывает. "Ну, рассказывай, рассказывай! Хорошо сказываешь! Любо! Ей-богу! Какой, братцы, у вас увеселитель есть! Редко такие бывают!" - вдруг раздалось сзади него. Он обернулся - за ним стоял становой... "Ну, что же ты, каналья, замолчал... А?" - крикнул становой. Задрожал Савва. Долго где-то был, где-то сидел Савва, так долго, пока не разучился сказки рассказывать.

Пеньковцы молчали.

Вдруг Бычков засмеялся опять.

- Дураки, одно слово - дураки! И хвалить не за что! - заговорил он и как-то нервически-торопливо заходил по комнате.

Обстоятельным мужиком овладело подозрение.

- Дорофей! Да ты что?- спросил он.

- А так... Тоска!

- Какая тоска?

- А я тебе вот что скажу: больше я быть дураком не желаю, Лука Трофимыч! Так ты и знай,- проговорил внятно Бычков, нервически подтягивая кушак и ища картуз.

- Ты куда?

- Будет! Довольно плевали нам в бороду-то! Пора и себя опознать, что тоже люди... Пора в ум войти!- отвечал Бычков и надел картуз.

- Постой!.. На беду бежишь!..

Бычков на минуту поколебался, но инстинкты деятельной натуры в нем уже заговорили. Он отворил дверь. Навстречу ему входили двое шабринских.

- А-а! Папашенька!.. Али куды собрались?- спросил, входя, низенький мужичок, с помятым лицом, масляными глазами и длинною, свалявшеюся в косицы рыжей бородой.

- Нет, никуда,- ответил Бычков, повесил на гвоздь фуражку и сел в дальний угол, не снимая верхней одежды.

- А мы к вам! Скучно одним на фатере. Признаться, мы тоже струсили малость: вина этого теперь очень много в трактире... Пармен Петрович, Гарькин-то, не пущал было, да думаем: ему, умному, и вино в пользу, а нам, дуракам, с ним не всегда сладить, с вином-то...

- Падки вы на него,- заметил сердито Лука Трофимыч.

- На вино-то?

Бычков из угла пристально всматривался, как Лука Трофимыч неторопливо и осторожно чиркает спичкой по китайцам; вот он зажег огарок; огарок долго не разгорается, рыжебородый шабер сморкается на сторону и долго, основательно вытирает нос полой кафтана; другой шабер сидит, вытянувшись, не сгибаясь, и тоже пристально смотрит, как зажигает Лука свечу и не может зажечь.

- Вино-то,- опять повторяет рыжебородый шабер.- Верно, папашенька... Я вот тебе, свет ты мой ясный, расскажу про него...

Шабер начинает что-то рассказывать. Бычков смутно слышит или вовсе не слышит.

- Как что скажет - так и будет, потому он умник, всякое слово ихнее понимает,- вслушивается Бычков, как рыжебородый шабер рассказывает пеньковцам.- Вино!.. Нет, папашенька, ты дальше смотри, где евойная власть-то, этого Гарькина... Ты вот что посуди: он у нас над двадцатью селениями, может, владыка, всякий у него в руках, всякий от его ума пропитывается... Вот мы, папашенька, и достаточнее других, а скажем так, что и весь достаток у нас им же держится... Потому: большому кораблю большое и плаванье; большому уму и весло в руку... Ты погодь, папашенька, что я тебе скажу,- убеждал рыжий мужичок.- Вот мы, положим так, в зависимости от него... Так будто, точно, не можем ему перечить... А ты вот спроси его, Архипа Иваныча... Он человек вольный, сам - сила... А спроси его: почему он ему послушен?.. Потому, папашенька, ум! Так ли я говорю? А? Вот он, Архип-то Иваныч, и денежный мужик, и благожелательный, и сколько у него теперь этих несчастненьких привечено, сколько он теперь бедной родни у себя держит,- мужик от всего мира уважаемый,- а спроси его: почему он у Гарькина денно сидит?.. Потому, скажет, умом его не нарадуешься? Всякое дело он тебе знает, всякому делу толк даст... Так ли я говорю? А? Всматривается Бычков в шабра Архипа сквозь красноватый полусвет свечки. Это - широкой кости, железных мускулов человек, гигантского роста; рыжая грива, закинутая на затылок, открывает его высокий лоб. Мощь и сила так и бьют в каждой его мышце. А между тем по лицу этого геркулеса расплывается благодушие, робость, смущение: он весь вечер не знает, куда убрать свою шапку, куда деть свои длинные ноги и руки. Это - гигант-ребенок. Даже глуповатость проглядывала в нем.

- Это точно,- говорит Лука Трофимыч,- не очень похвально это. Их дело, так скажем, дело пропойное,- показывает Лука на "папашеньку".

- А-ах, папашенька!

- Нет, ты погоди; что верно, то верно.

- Н-ну, папаша,- с горечью от такой незаслуженной обиды выговаривает "папашенька".

- А ты, Архип Иваныч, и в самом деле, с чего с ним якшаешься? Чего ему покорствуешь?

- Это Гарькину-то?

- Да.

- Гм... Умен!.. Сила ума!- говорит Архип застенчиво.

- У тебя своего-то нет, что ли?

- Столько нет... У меня ум в тело ушел, в силу, что у быка... А он в ум растет, он не жиреет.

- Так это ты ему и веришь во всем?

- Верю.

- А обманет?

- Он нас не обманет. Мы за него покойны. Я с малых лет с ним братаюсь, он меня не обманывал, учил.

- А что ж сам свое дело не заведешь, чем у него денно торчать?

- Не могу... Пробовал... У него - любо: фабричка это орудует, машины, за всем сам глядит... Все у него колесом. Везде знает... Живой человек! А я не могу,- повторил Архип Иваныч и в смущении почесал свою рыжую гриву.

- Так ли, папашенька? А?- заговорил опять шабер.- Вот он где, корень-то... Дальше его ищи... А то - вино!.. Вон они теперь все с господами собеседуют... Обчество, вишь, какое-то заводят... Барчука одного, слышь, скоро судить, так они вперед уж об этом деле столкуются... А мы что, сидя здесь, узнаем? Много ли? Придем на суд-то: хлоп, хлоп ушами - и все. Обвиним - виноваты и не обвиним - виноваты... Так должны ли мы их слушать?

- А где Недоуздок?- спросил Лука.

- Это ваш-то молодец? С ними! Мысленный мужик. Он до всего допытается... А почет-то им какой!.. Тоже ведь городские-то знают, у кого сила в чем... Вот и почет этой силе, и вера, и правда у нее.

Бычков схватил картуз и быстро вышел в дверь.

- Дорофей!..- крикнул ему вслед Лука Трофимыч.- Убег!.. Двоих теперь нет!.. Смутили!..

- Кто его, папаша, смущал? Что ты?

-

Сальная свечка трещит. В избе полумрак. Шабры ушли, потому что после огорчения обстоятельного мужика беседа ни под каким видом не могла вестись благодушно. Лука Трофимыч раздражен: скорбит и читает длинное нравоучение своей артели. Молчаливый Савва Прокофьич усердно слушает, зажмуря глаза. Горшок душеспасительно вздыхает и наконец сообщает:

- Бегуны, слышь, бывают.

- Че-ево?- с ужасом переспрашивает обстоятельный мужик.

- Бегуны-то, недаром, мол.

- Какие бегуны?

- А вот обыкновенные: присяжные бегуны.

- Ну, еще что? Да-альше!

Лука Трофимыч едва сдерживает свою обстоятельную скорбь пред явною необстоятельностью Еремеевой речи.

- То-то, мол, недаром. Своя душа дороже.

- Ну, ну!.. Придумай еще что!

- И убежишь...

- Ну, еще вали! У нас с тобой хватит головы-то!

- И в самом лучшем виде: наденешь валенки да и уйдешь.

- Дурья твоя голова!- крикнул Лука Трофимыч.- Аа-ах! Не согреша согрешишь, прости меня, господи!- одумался он.- Тьфу! Плевать! Бегите! Будет мне больше маяться... Все бегите!

Лука берет полушубок и решительно кидает его в угол нар, под голову.

- Ведь это мы к примеру... Как ежели, значит, к случаю... А то что нам до этих бегунов!.. Пущай бегут,- утешает Еремей.

Лука молчит, лежа на нарах лицом к стене. Это мужикам не нравится и наводит на них разные предчувствия.

- Лука, не дури,- говорят они ему. От Луки ни звука, ни послушания. Еремей думал, думал и... надумал молиться.

VI

"Засудили"

Тем этот день и покончился. На следующее утро всякие недоумения, встречи, столкновения этого дня изгладились из памяти пеньковцев; в суде начались усиленные занятия; пеньковцы выходили рано, приходили после вечерень, а то и позже, несколько усталые, с туманною головой от постоянно напряженного внимания. "Судейское положение" вошло в колею; ничто посторонее "не смущало" более пеньковцев, а сам Лука Трофимыч успокоился окончательно. Беседовали они только между собою, за ужином, да разве кое-когда завернут шабры или земляки; разговаривали большею частью о решенных в суде делах, и то коротко, несколькими замечаниями. Затем рано ложились спать, утешая себя тем, что они теперь "служилые люди".

Наверное, такими исправными "служилыми людьми", такими честными и искренними исполнителями возложенного на них "великого ответного дела", по посильному убеждению своей совести, вернулись бы они в свои родные Палестины, с сознанием, что они "ни против людей, ниже против господа бога дураками себя не оказали". Но одно обстоятельство несколько нарушило такой обычный мирный исход дела, хотя нимало не изменило общих результатов их "судейского положения". Обстоятельство это произошло опять от столкновения пеньковцев с "цивилизацией", постоянно приносившей им столько "смущений".

-

Серенький ноябрьский день, с самого утра хмурившийся все более и более и, наконец, охвативший весь город какою-то мглой миллионов хлопьев снега, крутящихся в необузданном вихре и разгуле ветра, по-видимому, нимало не располагал губернских обитателей к сильным ощущениям. Будь это в иные, "старосветские" времена, ни один обыватель не вышел бы в такой день на волю: мирно засели бы они за карточные столы вместо канцелярии, утешая себя, что за подобное занятие в служебные часы "в такой дьявольский денек и сам бог не взыщет". Но мало ли что было в старосветские времена. Много воды утекло с тех пор. Появились какие-то "гражданские доблести", какие-то "гражданские обязанности", а главнее того - забрались в душу какие-то смутные опасения "в ненарушимости", опасения за мирное и безмятежное житие, явилась потребность самосохранения, "охранения" этого мирного, непостыдного и безгреховного жития... И вот в то время, когда, как говорится, в былые времена благонамеренный гражданин паршивой собаки со двора не выгнал бы, теперь сам этот гражданин летит в суд, невзирая ни на вьюгу, ни на сугробы, завалившие его пути сообщения, ни на забившийся в рукава и за воротник его "енотки" мокрый снег.

Серенький день, тщетно с самого утра старавшийся побороть некоторым подобием света туманную мглу снежной вьюги, готов был погрузиться в полные сумерки, а благонамеренный гражданин все еще не выходил из суда, и его лошади, стоявшие у крыльца, продолжали еще вздрагивать, волнуясь гривами и хвостами, развеваемыми ветром. Кучера успели выкурить по нескольку трубок на крыльце и не раз сходить в ближайший кабак под нотариальною конторой. Сторожа в передней тщательно осмотрели, исследовали и даже оценили все медведки, енотки, польские и иные бобры, которые сегодня невзауряд собрались в таком огромном количестве под их присмотр.

Зала судебных заседаний уголовного отделения была полна. Двери в приемную были раскрыты; публика свободно ходила из залы в буфет, из буфета в залу. Во всех было заметно напряженное ожидание; очевидно, что присяжные еще не вынесли приговора. В зале стоял какой-то смутный, но сдержанный гул, в котором все еще продолжала напряженно звучать томительно изнывающая струна "благонамеренных опасений".

- Охранят или не охранят?- гадает благонамеренный гражданин, закрыв глаза и стараясь свести один на один свои указательные пальцы.

Но в этом гуле звучали и иные струны.

На одной из скамеек шел сдержанный разговор.

- Это - риск,- говорил горбоносый господин,- только риск необходимый.

- Но ведь, согласитесь, здесь главным образом затрагивается непосредственное чувство справедливости,- возражал белокурый, красивый его собеседник с бархатными ресницами, с бархатными баками и с "бархатными" глазами.

- На непосредственность здесь рассчитывать невозможно. Да и что такое "непосредственное чувство"?.. Не прирожденное же оно правосудие.

- Вы, Сергей Владиславыч, слишком мрачно смотрите. Вы пессимист.

- А вы... оптимист?

- Кто же прав?- спросила, пытливо окинув их взглядом, сидевшая рядом с горбоносым господином молоденькая дама.

- Я думаю, что я,- отвечал ее сосед.

- Так, значит, ты... против?- дрогнувшим голосом проговорила молоденькая дама.

- Против... кого?

- Против них?- кивнула дама едва заметно к пустым креслам присяжных.

- А ты против того и той?- угрюмо промычал пессимист, показав глазами на подсудимого и скамью свидетелей, где сидела женщина и несколько мужчин.

- Значит, без исхода?- едва выговорила молоденькая дама и вдруг вся вспыхнула от сильного волнения.

- Пока - да.

- Следовательно, эти должны быть жертвой?

- Да. Чтобы просветились те, должны погибнуть эти...

Скрипнула боковая дверь. Глаза всех обратились на нее. Молоденькая дама лихорадочно откинула вуаль, нагнулась всем корпусом вперед и как будто замерла. В дверь один за другим выходили медленно присяжные: три купца, учитель духовного училища, купеческий сын, Гарькин, трое шабринских, Недоуздок, Савва Прокопов и Еремей Горшок. Пока они неторопливо устанавливались перед эстрадой судей, в зале было глубокое молчание. Слышалось поскрипывание сапог; из чьей-то груди вырвался подавленный вздох и замер. Купеческий сын Сабиков держал вердикт. Присяжные установились; Сабиков поклонился судьям, кашлянул и начал скороговоркой, раскачиваясь всем туловищем за каждою фразой:

- Виновен ли подсудимый, кандидатского университета, в том, что, получив ложные сведения о смерти своей жены, с которою он не имел совместного жительства, воспользовался этим и вступил в другой брак с девицею NN, то есть сделался двоеженцем?

Здесь купеческий сын неловко кашлянул и поперхнулся. Потребовался платок. Пауза была томительная.

- Да, виновен!- не сказал, а выкрикнул как-то Сабиков, поклонился еще раз, подал председателю вердикт и, весь красный, обливаемый потом, обернулся к публике.

Присяжные направились к своим местам. Едва они сели, раздался слабый, болезненный, одинокий крик. Вздрогнул Недоуздок. Тишина внезапно порвалась, и по залу пронесся сдержанный глухой ропот. Осужденный, бледный, бесстрастными и широко открытыми глазами глядя на присяжных, опустился бессильно на скамью. Около скамьи свидетелей хлопотливо суетились горбоносый господин, принимая стакан с водой от пристава, белокурый бархатный красавец и молоденькая дама. С госпожой NN был обморок. Все время, пока судьи совещались о "мере наказания", Недоуздок упорно и неподвижно смотрел на подсудимого. Казалось, он или припоминал что-то давно забытое, или изучал и наблюдал новое, незнакомое явление.

Шумно расходилась многочисленная публика. Крестьяне-присяжные стеснились в углу. Недоуздок стоял рядом с Саввой Прокофьичем.

Толстяк с орденом на шее поравнялся с пеньковцами, и Лука Трофимыч торопливо шепнул: "Кланяйся, братцы!.. Это он самый, Фомушкин-то"... Савва перепугался. Пробежали братья-адвокаты, за ними торопливо представитель и купеческий сын, таща за руку вспотевшего Гарькина. Гарькин махнул за собой шабринских. Пеньковцы сошли медленно в швейцарскую.

- Присяжный будете?- вдруг окликнул кто-то Недоуздка. Петр обернулся: перед ним надевал "медведку" благонамеренный гражданин.

- Присяжный.

- А!

Благонамеренный гражданин улыбнулся во весь рот, приподнял шляпу, чуть не сделал ручкой и, завернувшись воротником, выбежал на крыльцо.

- Гришка!- крикнул он.

Подкатила пара в яблоках.

- Барыню отвез?

- Отвез.

- К себе?

- Так точно-с.

- Н-ну, так... к Амалии... Па-ашеел!- крикнул благонамеренный гражданин.

Лошади подхватили и вмиг скрылись в снежном вихре.

"Этот чему обрадовался?" - подумал Недоуздок.

С лестницы тихо спускались дама и мужчина; они вели под руки госпожу NN. Пеньковцы уже шли. Недоуздок с Саввой Прокофьичем приостановился и пристально смотрел на сходивших. За первыми на лестнице показались горбоносый господин, дама с опущенным густым вуалем и оптимист.

- Ты обвиняешь их?- спросила дама горбоносого господина, проходя мимо Недоуздка, и, как ему казалось, кивнула в его сторону.

- Я никого не обвиняю,- раздраженно проворчал пессимист.- Но умиляться-то тоже не от чего...

- Но согласитесь, что известная форма...- заговорил оптимист.

- Форма! Форма!- пессимист передернул плечами.- Насквозь прогнившее содержание...

- Сережа, ради бога тише!- прервала его с мольбою молоденькая дама, боязливо оглядываясь.

- Вы возмущены... Вы все видите...- заметил было опять оптимист.

- Я вижу только одно: глупо-добродушного ребенка, приходящего в восторг.

Оптимист горько улыбнулся.

- Но просвещающее влияние... Вы сами говорили, что "пока"...

- Говорил, потому что был так же глуп...

- Вы, по крайней мере, не можете отрицать, что душа народа...

- Слыхал. Посмотрите, кто идет впереди нас...

- Сережа!- проговорила в волнении молоденькая дама и крепко сжала ему руку.- Час тому назад ты был справедливее.

Горбоносый господин нервно передернул плечами. Разговаривающие прошли.

- О чем они, Петра?- спросил Савва Прокофьич.

- В оба уха слушал, ничего не понял,- отвечал Недоуздок. "И откуда они так научились разговаривать?" - подумал он.

Публика продолжала спускаться с лестницы. Чем ближе к выходу, чем дальше от залы суда, тем смелее высказывались замечания; глухой ропот, едва пронесшийся в зале заседаний, сделался здесь внушительнее и резче.

- Ну что, батюшка, как ты себя чувствуешь? - спрашивала старушка с седыми, распущенными из-под шляпки буклями, опираясь на руку провожавшего ее молодого человека.

- Ma tante (Тетя (франц.).), прошу вас...

- Нет уж, mon ami (Мой друг (франц.).), ты извини: не поверю... Нет, нет, ты меня этим либеральничаньем не смущай больше... И если ты мне хоть заикнешься,- лишу, как хочешь... Все Неточке передам... Бог мой!.. Да это так и должно быть: мужики - так мужики и есть... Разве им что-нибудь значит засудить человека?

- Ma tante, из этого ничего не следует.- Юноша подает старухе атласный салоп, и они выходят.

- Помилуйте!.. Разве это возможно?- говорит, гремя саблей, высокий и плотный капитан.- Чего же это прокурор смотрит? Заведомо засуживают мужики невинного человека - и...

- Вероятно, это дело не оставят,- успокаивает его статский.

Перед Недоуздком и Саввой Прокофьичем вдруг останавливается седенький старичок, держа в руках табакерку и разминая в ней пальцами табак.

- Насколько могу припомнить,- говорит он, всматриваясь в них прищуренными глазами,- вы были в составе присяжных?

- Были-с.

- Нехорошо, нехорошо... Гм...-Старичок понюхал табаку.- Зачем же вы человека-то засудили?.. Впрочем, извините, не смею любопытствовать.

Старичок вытер нос, раскланялся и отошел.

- Да разве мы виноваты?- спросил Савва Недоуздка, боязливо глядя на него.

Зашуршал по полу длинный шлейф. Молодая дама вскинула лорнет и близорукими глазами пристально посмотрела в лицо сначала Недоуздка, потом Саввы Прокофьича и, сжав губы, прошла мимо. Савве было не по себе.

- Петра, уйдем,- сказал он.

-

Трактир политичного гласного был полон. Висевшие с потолков лампы смутно светили в удушливом, наполненном промозглыми парами и табачным дымом воздухе. Безалаберный гул голосов покрывал собою грохот машины, со всем старанием разыгрывавшей веселый мотив. Градский представитель, с блаженною улыбкой и размалеванными яркою краской щеками, стоял перед нею и, растопырив, подобно крыльям, руки, что-то выделывал и ими, и ногами в такт веселому мотиву.

- Наддавай, наддавай!.. Звуку больше! Маменька, вынеси! Голубушка, коленцо!- с каким-то замиранием объяснялся он с машиною.- Не пискни, голубушка! Раз! Начинает!.. Тише вы!.. Слушай!

Представитель замер. Пьяные гости, бессмысленно улыбаясь и выпучив осовелые глаза, широко раскрыли рты, как бы собираясь со всем усердием проглотить не только "колено", но и всю машину. Половые, ухмыляясь, замерли на своих местах, задержав на минуту неугомонную беготню.

Недоуздок, проходивший в это время с Саввой Прокофьичем мимо трактира, приостановился и не утерпел, чтобы не удовлетворить своего любопытства.

- Зайдем,- сказал он Савве.

- Нету... Ну их!..

- Не надолго... Только заглянем... Что они там...

Они вошли и присели у дверей. Савва Прокофьич долго не мог понять, что такое происходило перед ним. Впечатление строго торжественных сцен суда перед многочисленным сборищем городской публики, какое он когда-либо видывал, сцены разъезда после суда, грохот машины, пылающие лица трактирных гостей - все перемешалось у него в голове. И только когда машина смолкла, он мог рассмотреть разглаживавшего самодовольно бороду Гарькина, сидевшего среди купцов, осклаблявшиеся физиономии мужиков, залезших за ним на "чистую" половину, и, наконец, умиленного представителя, кричавшего: "Важно, маменька! Уважила!"

- Позвольте вас спросить,- вдруг обратился к Савве Прокофьичу купеческий сын, чем-то озабоченный.

Савва Прокофьич смешался.

- Вы вот с энтим самым господином коммерсантом,- показал Сабиков на Гарькина,- из одной волости будете?

- Нет, мы разных будем.

- Ну, все ж, из одних мест?

- Из мест - из одних... Шабры...

- Ну вот! Ведь он Гарькин будет?

- Он самый.

- Не Савелов?

Савва Прокофьич замялся: он испугался, как бы ему чего не было.

- Так не Савелов?- допрашивал купеческий сын.

- Нет, не Савелов.

- Ну, так и есть!.. У меня, я помню, где-то записано было... Жена тогда так и сказывала, когда он было меня нагрел... Вы позвольте... Будьте свидетелем... Я сейчас,- проговорил Сабиков и подошел к "братцам-адвокатам".

Савва Прокофьич совсем струсил.

- Н-ну вас тут совсем!- прошептал он и выбрался за дверь.

Гарькин обернулся - Саввы Прокофьича уже не было. Около купеческого сына между тем стали собираться слушатели.

- То-то, думаю себе, как будто затмение,- рассказывал он, размахивая руками.- Мы, изволите видеть, по своей коммерции такого обычая держимся: записывать, кто ежели нашего брата насчет какого товара объедет... Жена, изволите видеть, приехала и говорит: смотрю - полотно...

- Да в чем дело-то, говорите!- крикнул Саша.

- Самозванец,- растерявшись, проговорил Сабиков.

- Кто?

- Вот они-с,- показал он на Гарькина.

- Ах, черт возьми!- с досадой сказал Саша.- Теперь кассируют. А все это мужичье!

- Конечно, Сашурка, они,- поддержал представитель.

Гарькин давно уже подозрительно поглядывал на купеческого сына и вдруг, заметив Недоуздка, побледнел и смолк.

- Что такое?- переспрашивали в трактире.

- Оказия!

- Какая?

- Мужичье кого-то засудило...

- Господин купец! А почему, позвольте спросить, вы пили-пили - и вдруг самозванец?- обратился представитель к Гарькину.

Гарькина охватил столбняк.

В эту минуту какое-то непонятное, необычайное волнение овладело Петром; он покраснел, глаза его забегали.

- Обманщик! Иуда!- крикнул он в лицо Гарькину и, как ребенок, выбежал из трактира.

Гарькин очнулся...

VII

Бегуны

Между тем Савва Прокофьич вернулся на постоялый двор. Пеньковцы только что собирались обедать. Савва Прокофьич присел и ничего не сказал. После обеда он совсем затих, замер и забрался в самый дальний угол избы. Долго и подозрительно всматривался в него Лука Трофимыч, а Савва посидит-посидит и вдруг, без всякой видимой причины, пересядет на другое место.

- Прокофьич, а Прокофьич!- окликнул его Лука Трофимыч.

- А?

- Ты чего?

- Ничего.

Савва пересаживается.

- Чего ты не посидишь толком, Савва?

- Страх...

- Какой страх?

- А так: пред бедой бывает эдак.

- Пужа-ай! Чего у вас там с Недоуздком не было ли?- спрашивает он дальше.

- Было.

- Да что было-то?

- В том и страх, что не знаю.

- Как же так?

- В ум не возьму.

Так пеньковцы ничего и не добились от Саввы Прокофьича.

Стемнело. Дверь потихоньку отворилась, и медленно вошли все четверо шабринских; физиономии у всех вытянутые, глаза широко открытые,- пришли и, не говоря ни слова, уселись по лавкам, помолчали.

- А-ах, папашенька... Дело-то!- наконец произнес рыжебородый шабер.

- Что еще?- спросил Лука Трофимыч.

- Не слыхали нешто?

- Чего слыхать-то?

- Убег ведь... - Кто?

- Наш-то... Парамен Петрович... Умница-то, в бега!

- Как так?

- А так, оченно, папашенька, даже просто: в моих и валенках-то... Вот оно что! Пришли этто мы к себе из трактира, глядим: валенок-то моих и нет, а его середь избы валяются... Это он с трусу-то не разобрал... И опять же теперь шапку баранью забыл, так в шляпе и улетел. Мы спрашивать; говорят: лови в поле ветер! Он теперь так-то ли на парочке по первопутью закатывает!

- С чего ж это он? Али что открылось?

- А вы бы об этом свово молодца спросили.

- Недоуздка?- спросил Лука Трофимыч.

- Верно, что его... Теперь, папашенька, беда... Дело поголовное!

Лука Трофимыч смутился.

Но в эту минуту вошел Недоуздок и молча снял разлетай.

- Петра, что у вас там?- спросил Лука Трофимыч.

- Человека засудили,- сказал Недоуздок и сердито сел за стол, положив на него локти.

- Ну, так и в трактире говорили,- заметил "папашенька".

На минуту все замолчали.

- Обманул!- прошептал Архип, замигав глазами, и вдруг как-то весь сократился еще больше.

Шабры давно уже ушли. Пеньковцы поужинали и собирались спать. Кто-то постучал в замерзлое окно.

- Не спите?- спросил голос с улицы.

- Нету. Входите,- откликнулся Лука Трофи-мыч.- Что бы это такое?

- Не в пору весть - худо,- сказал Еремей Горшок.

В это время в избу вошли, стуча сапогами, два земляка-фабричных и наскоро помолились в угол.

- Ну, молитесь, земляки, теперь и вы,- сказали фабричные.- Здравствуйте.

- А что так?

- Помер.

Пеньковцы поднялись и перекрестились.

- Упокой господь его душу!- произнес Лука Тро-фимыч.

- Не удостоился, значит!- заметил Савва Про-кофьич и вдруг пришел в какое-то особенное возбуждение и стал копаться в своем углу.

- Ему эта кончина от господа зачтется,- заключили фабричные. "

Потом все помолчали немного и затем стали толковать о приготовлении к похоронам.

- А вас кто известил?- спросили пеньковцы.

- У нас там фершалок есть знакомый...

- Проститься-то допустят ли?

- Допустят. Этот самый фершалок нам большой благоприятель... Он нам все это честь честью устроит... Как, значит, званию вашему подобает... А то ведь там как хоронят!

Земляки ушли поздно.

А наутро, когда поднялись пеньковцы и стали собираться в больницу, вдруг заметили, что Савва Прокофьич не ночевал. Думали, не ушел ли он с земляками, но оказалось, что и мешка его нет. Пошли справиться у хозяина, не говорил ли он с ним. Но дворник только их же обругал, что они, не сказавшись, шляются по ночам и всякий народ к себе пускают; а после что пропадет - кляузы пойдут.

- За ваш пятиалтынный только греха не оберешься!- оборвал он, хлопнув дверью.- Неволя одна велит вас пущать-то...

- Ну, братцы, должно, справедливо это говорят: одна беда не ходит,- заметил Лука Трофимыч.

- И с чего бы это он?- раздумывал вслух Еремей Горшок.- Ах, Савва, Савва!

- А это вот все с твоих пустых слов, Еремей Гаврилыч,- ответил ему Лука,- ты все это про бегунов пророчил.

- Ну вот!.. Ври больше!.. Ведь это только у нас разговор был... Разве от этого что может?

- Раздумать это - дело нелегкое,- сказал угрюмо Недоуздок, сделавшийся вдруг почему-то много серьезнее и солиднее.

-

До суда пеньковцы сходили попрощаться с Фомушкой.

А на другой день схоронили Фомушку. На похороны собрано было несколько рублей с "судебного персонала" и купцов-присяжных; об этом в особенности хлопотал "мундирный молодой человек". Гроб проводили крестьяне-присяжные, к которым примкнул и купеческий сын, постоянно остривший над "судейским положением", и земляки с завода. Фомушку наскоро и попросту "уложили на вечный покой" под мягкие, пуховые сугробы городского кладбища, покрестились и кстати, тихомолком, вспомнили о Савве Прокофьиче.

Скоро разошлись провожавшие гроб, а часа через два пошла погода, и от свежей могилы не осталось следа.

ЭПИЛОГ

Стоял сильный мороз, не тот освежающий мороз, который бодрит дух и тело, но тот, который зовут костоломом, при котором тяжело дышать и в костях ощущается тупая боль. Воздух был сгущен, как будто в нем плавали застывшие пары. Наступали уже су мерки, когда у одного поворота с почтового тракта на проселок остановился обоз-порожняк. Около передовой лошади собралась кучка мужиков. Одни из них вынимали из саней мешки и вскидывали на спины, другие о чем-то говорили.

- Э, братцы,- говорил один мужик,- бог с ними!.. На их деньги не разживешься...

- Ну, ин, коли так... и то!- сказал другой и вскочил в сани.- Все, что ли, почтенные выбрали?

- Все. Невелико имущество,- отвечали седоки.

- Мы как рядились, так и поплатимся. Вы этим себя не стесняйте,- сказал один из седоков, высыпая на ладонь деньги из кожаного кошеля, висевшего у него на шее.

- Не-ету!.. Мало что там рядились!.. Это так, значит, больше для спокою... А грешить нечего! Он ведь, бог-то, видит!- резонировал первый возчик, берясь за вожжи.- А на полштоф - оно точно... Было бы не обидно... без греха... Мороз-то ведь тоже от господа, вишь какой!

- Ну, так получите. Спасибо вам, братцы. Кабы не вы, может, и не дошли бы в целости до дому.

- Все под богом... Счастдиво!

- Дай бог путь!

Так на пятнадцатый день, по отправлении в "округу", возвратились наши пеньковцы в свои родные палестины. Поправив на плечах мешки, они выступили на узкую, малонаезженную проселочную дорогу, по бокам которой тянулись неоглядною далью сугробы вплоть до "волости". Они шли торопливым шагом и молчали. Через полчаса ходьбы замигали вдали огни, на беловатом фоне снежной пустыни зачернели избы. Показалась "волость". Волостные псы приняли было с разных сторон поздних гостей громким лаем, пока первый встречный пес не учуял "своих" и, виляя хвостом, не подбежал к путникам, не обнюхал гладившую его заскорузлую ладонь и не переменил сердитого, сиплого лая на визгливое приветствие; поняли это и прочие псы и, смолкнув, снова позалезли за подворотни, как за единственную защиту этих неподкупных деревенских стражей от рыскающих в это время голодных волков.

- Гляньте, братцы, у старшины огонь. Надоть бы по-настоящему перво-наперво в волость объявиться, а там уж и домой. Успеем еще к бабам-то,- сказал Лука Трофимыч.

- Поздно,- заметил Бычков.

- Поспеешь. После когда еще собираться! А теперь оправим себя перед обчеством - и конец. Благо не спит старшина-то.

Пока они шли к волостному правлению, из изб уже выходили и смотрели, почесываясь, обыватели, поднятые с печей расходившимися было псами. Скоро на селе узнали, что кто-то прибыл в волость с новостями.

В "волости" старшина сидел у стола, за которым что-то бойко писал волостной писарь. Старшина то громко зевал, крестил рот, то от нечего делать поправлял, поплевывая на пальцы, нагар на сальной свечке или коптил печать и делал пробы на лоскутке бумаги. Видимо, ему было очень скучно, и он не знал, как дождаться, когда писарь подсунет ему бумагу и он приложит к ней обсаленную и накопченную волостную печать, предварительно, с помощью непослушных корявых пальцев, изобразив повыше ее: "Волостной старшина Парфен Силин",- единственные слова, которые его выучил писать писарь в продолжение трех лет; больше же - при всем к чести его относящемся усердии и желании - успехов в грамоте сделать он не мог, благодушно сваливая этот неуспех на свою седину.

- Ну-ну!- встретил весело старшина пеньковцев, очень довольный, что есть чем разогнать скуку.- Вот и пришли... Наши судьи-то!.. Ну, здорово! Садитесь. Теперь вы уж у нас в чинах-то повысились... Поди, к вам и подступу теперь нет!..

- Полно, Парфен Силыч!.. С чего ты?- шутили пеньковцы.

- А что? Знаем мы, брат, каково этой самой понюхать... чести-то...

- Это верно. Ну мы, одначе, не того...

- А что?

- Больше смирились.

- И то дело. И то хорошо.

- Верь им! Как же!- сказал через засунутое между губ перо писарь.- Ты вот посмотри, как они станут поговаривать! Видали мы, что значит мужик в чести!

- Смирились, друг, смирились. Это верно,- подтвердил Лука Трофимыч.- Не ведаем, как с другими от этой чести, а что мы, так, скажем, страх божий узнали.

- И за то возблагодарим создателя!.. А Недоуздок как? Обуздался ли? А?.. Как ты, Петра?

Недоуздок улыбнулся.

- Останешься доволен... насчет узды-то,- сказал он.

- Как можно! Петра у нас много обстоятельнее стал,- подтвердил и Лука Трофимыч.- А уж это на что лучше!

- На что лучше!- согласился и старшина.- Ну, рассказывайте теперь - как, что... Вишь, вон уж набралась деревня-то... Тоже, живя за сугробами, новому рады.

В правление уже, действительно, набились любопытные; все они улыбались и пристально всматривались в пеньковцев, как будто с последними должна была совершиться за две недели удивительная метаморфоза; тут же явились жены Бычкова и Еремея Горшка, так как они были из самого Пенькова.

- Что рассказывать?- сказали присяжные.- Всего не припомнишь сразу... Разве уж помаленьку как ни то, исподволь... А что несчастия наши вам известны...

- Да, что поделаешь!.. Все под богом! Его святая милость,- благочестиво заметил старшина, вообще большой любитель выражаться "от божественного".- Царство небесное рабу твоему Фоме!.. Себя дураками не оказали? В грязь лицом не ударили? Перед господом богом не сфальшивили?

- Кажись бы, нет. А что насчет господа бога... так кто ему, батюшке, не грешен, царю не виноват? Вот хоть бы Савва.

- Ну, Савва... что ж! Дело ваше было немалое... Всяко бывает!.. На каждый час не убережешься,- благодушничал старшина.

- Приобвыкнем.

- Это так. Раз не так, а другой - послужим...

- Достало ли кокурок-то?- спросила Ерему Горшка его баба.- Все я оченно сумневалася.

- А-ах, баба!- сказал старшина.- Ты бы спросила, в каких они дворцах сидели... А она - коку-рок!

- Почем знаешь! Думается, кто ж их в палатах-то кормить станет?

- А все ж, бабы, палаты палатами, а напредки больше пеките... Да одевайте теплее - вот что главное!

Старшина зевнул и перекрестил рот.

- И так... с господом! Спать, чать, хотите? А там после - обо всем прочем... Завтра вам честь будет: ко мне заходите... Завтра и об дворцах порасскажете...

- Там честь честью, а с Саввы взыскать штрафной суммы, по требованию окружного суда, в количестве десяти рублей,- проговорил скороговоркой писарь и повернул перед старшиной бумагу.

- Ваше дело,- заметили пеньковцы.

- Наше дело при нас останется... А учить вас тоже нужно... Копти!- сказал он старшине, подсовывая печать.

Пеньковцы сдали отчет и разошлись по домам.

Прошел месяц - и все забыли о чести "судейского положения", поглощенной общинною равноправностью. Только за Саввой Прокофьичем надолго осталось прозвище "судейщика", которым окрестили его деревенские ребятишки. Поводом к этому послужило его странное поведение после бегства из округи. Он как пришел в свою деревню, так и не выходил с тех пор из избы, и, при всех убеждениях, старшина не мог его вызвать на разговор, разузнать что-либо. Ребятишки долгое время засматривали любопытно в промерзшие окна к "судейщику" и созидали по поводу его "отшельничества" разнообразные легенды. Одна из них с большою убедительностью рассказывала, как "судейщик спасается". Действительно, едва наступила весна, Савва Прокофьич пришел в первый раз в волость, чтобы выхлопотать паспорт, он отправлялся на богомолье в Соловки.

Николай Златовратский - Крестьяне-присяжные - 02, читать текст

См. также Златовратский Николай Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Мечтатели
Рассказ I Когда кто-нибудь спрашивал Липатыча или Дему, всякий тотчас ...

Мой маленький дедушка и Фимушка
Вот уж сорок лет прошло, а как хорошо я помню своего деда. Какая пестр...