Борис Степанович Житков
«ВИКТОР ВАВИЧ - 05»

"ВИКТОР ВАВИЧ - 05"

Шаг

ПЕХОТА шла по пустой улице - одни темные фонари. Дробь шага ровной россыпью грохала по каменьям. Прапорщик запаса вел роту мимо запертых домов. Солдаты косились на дома. Прапорщик сошел с тротуара и пошел рядом с людьми. Рота все легче и легче стучала и стала разбивать ногу - не дробь, а глухой шум. Штыки стали стукать друг о друга, и солдаты стали озираться, -

прапорщик вскинул голову, обернулся и резко подкрикнул:

- Ать, два, три!.. ать, два, три!.. ать, два!.. Рота ответила твердым шагом.

- Тверже ногу! - крикнул прапорщик в мертвой улице. Рухнул шаг и раз и два. И снова уж глухой топот - идут и "не дают ноги".

- Ать! - крикнул последний раз прапорщик, будто икнул, и не стал подсчитывать.

Лопнул пузырьком где-то справа револьверный выстрел. Шаг роты стал глуше, и вдруг один задругам треснули винтовочные - как молотком в доску -

дам! дам! дам-дам! И далекий крик завеял в улицах - рота совсем неслышно ступала. И крик ближе, и слышен справа топот в темноте, и вдоль улицы справа:

- Держи! Держи!

- Тра-а! - сыпанул справа выстрел.

- Стой! Стой! - крикнул прапорщик. Стала рота. А те бежали, и криком и топотом осветилась темная улица.

- Держи! - крикнул прапорщик, а быстрые шаги споткнулись в темноте.

Упал, и вот снова затопали, вот из улицы тяжелым градом топот, и щелкнул затвор, и голос хриплый:

- Кто есть? И что ж вы... сволочи... смотрели! Бежал!.. Рот разинули!

Бычки!

- Что? Ты кто? Поди сюда! - прапорщик широким шагом пошел вдоль фронта на тротуар.

Но шаги в темноте уж топали дальше, и куда-то вкось мимо роты раскатился в улице выстрел.

Прапорщик отдирал застежку кобуры, вытащил наган и выпалил вдогонку.

Выпалил, подняв на аршин выше. В это время из-за угла тяжелым шагом выбежал еще человек.

- Стадничук, держи! - заорал прапорщик. - Первый взвод ко мне!

Сорок ног рванули с места.

- Ты давай винтовку! Давай же, сука! - кричал солдат.

- Да я ж городовой, братцы, очумели?

- Арестован! - рявкнул прапорщик и рванул из рук городового винтовку.

- С нами пойдешь, марш! Первый взвод, стройсь! Рота-а! шагом... арш!

Рухнул шаг, и бойко пошла рота.

- Ругаться, мерзавцы, воинскую часть ругать, а?

- Какого участка! - кричал в темноте прапорщик. - Вот мы в Московский и идем. Номер твой, сукин сын! Рота рубила шаг.

- Тебя на штыки поднять надо, знаешь ты это?

По роте прошел веселый шум.

А в улицах было пусто, и рота снова стала слышать свой шаг. Черные дома мертвыми уступами стояли как наготове, и снова ослаб солдатский шаг.

Прапорщик не командовал, люди сами кашей повалились в ворота участка, в темный двор; в полуподвале горели на стенке два керосиновых фонаря, от них казалась темнота еще гуще, и люди, войдя в подвал, только шептались и никто не топнул.

- Пожалуйте со мной, - Вавич тронул впотьмах свой козырек и пригласил рукой. Прапорщик не видел.

- Кто такой? - спросил прапорщик вполголоса. Но в это время из дверей подвала хриплый, с ругательной слезой, голос крикнул:

- Да скажите, господин надзиратель, нехай меня пустют, когда арестовали без права при исполнении. Да стой, не держи, у меня шинель тоже казенная!

- Да, - сказал прапорщик и откашлялся для голоса. - Тут вот, черт его, ругался, ругал воинскую часть - городовой. Ваш это будет? А то сдам в комендантское.

- Ах вот как! - крикнул Вавич. - Скажите, мерзавец. Давайте его сюда.

- Выведи! - скомандовал прапорщик. Виктор шел рядом с офицером, а сзади шагали трое: городовой и двое солдат.

- Молчать! - крикнул, обернувшись, Вавич, хотя городовой не говорил и молча шагал между двух солдат. - Не внедришь! Не внедришь, - горячо говорил Вавич.

Прапорщик спотыкался в темноте и чертыхался под нос.

- Наверх, что ли? - досадливо сказал прапорщик.

Виктор пробежал по лестнице вперед. "Эх, так бы я мог привести роту -

вот как будто взял весь участок под свою руку". Он оглянулся на офицера и тут при свете на лестнице метким глазом увидал погон с одной звездочкой и лицо, главное, лицо.

"Шпак! Милостивый государь", - сразу решил Виктор, плечом толкнул входную дверь и не придержал за собой.

- Учитель географии, должно быть, - ворчал Виктор. Помощник пристава с черными усами.

- Ну, - крикнул он Виктору.

- Идет! - и Виктор небрежно мотнул головой на дверь.

- Прапорщик Анисимов, прибыл с ротою, а вот этого молодца арестовал, -

прапорщик показал большим пальцем за плечо. - Ваш?

Помощник хлопнул бровями вниз.

- Не разберу! - сказал, щурясь, помощник. - Японец? Японца в плен взяли, позвольте узнать?

Прапорщик покраснел, поднял брови, губы раскрыл над зубами:

- Я вам, милостивый государь, официально заявляю и прошу слушать...

- Мне известно-с! Все-с! - откусил слова помощник. - Официально, когда стрельба! - повернулся и твердо застукал ногами вон из дежурной, через темную канцелярию, и хлопнул вдали дверью кабинета, звякнули стекла в дверях, и слышно было, как залился звонок телефона.

- Отвести и держать в роте! - крикнул прапорщик солдатам. - Кто у вас старший? Пристава мне! - крикнул прапорщик Вавичу.

- Пристава нет, - сказал Вавич глухо и отвернулся к окну и сразу же увидал толпу и услыхал гомон. Вавич вышел деловитой походкой, слегка задел офицера. - Виноват, позвольте, - и быстро проскочил в двери.

На улице цепь городовых прижимала в калитку ворот захваченных облавой.

- Считай! - крикнул Вавич, чтоб распорядиться.

- Ребра им... посчитать, - сказал близкий городовой, - в двух револьверы були. Самая сволочь!

- Этих отдельно, сюда давай.

- Не, тех уж прямо до Грачека свели. Куда! - замахнулся городовой прикладом. Человек метнулся и вжался в толпу.

Прапорщик затопал с крыльца.

Вавич обходил полукруг городовых, косился боком на прапорщика -

"подождешь, голубчик". Виктор, не спеша, стал подыматься на крыльцо.

- Вавич! Ва-вич - сукиного сына, да где ж ты? - сверху кричал запыхавшийся Воронин. Вавич рысью вбежал на лестницу.

- Поймал! Поймал двоих, двоих, сукиных сынов... револьверщиков...

никто, а я вот этой рукой вот схватил, как щенков... помог Господь, его воля... вот крест святой, - Воронин перекрестился. - Вот гляди, - Воронин оттопырил полу шинели. - Видал? Пола навылет, а сам - вот он я - пронес Господь, стрелял ведь, сука, стрелял! Господня воля, сукиного сына, только и скажу: Господня воля.

Вавич почтительно слушал.

- На вот тебе целый город, - Воронин махнул рукой в окно, - найди вошь в овчине.

- Как же это вы?

Воронин вытянул голову вперед и три раза хлопнул себя ладонью по носу:

- Вот! Вот! И Господня воля.

- Кто ж оказались, не известно?

- Это уж скажут... - Воронин сел на подоконник. - У Грачека скажут, -

сказал он тихо. - Дай закурить! Этот умеет... Бог ему судья - полено у него заговорит... Да, брат, - совсем тихо сказал Воронин, - одного-то подранили, так не в больницу, а велел прямо к нему... Пока, значит... фу, не курится... пока, значит, не помер.

Воронин замолк и переводил тяжело дух и дул дымом перед собой.

Из открытой форточки среди далекой тишины заслышался рокот извозчичьей пролетки. Оба слушали и мерили ухом, далеко ли. И как редкие капли дождя падали по городу выстрелы.

И вдруг ясно, как проснулся звук: из-за угла раскатились дрожки и стали у ворот. И при свете фонарей от крыльца видно было - сошел плотный офицер; с другой стороны спрыгнул и обежал пролетку другой, потоньше.

- Капитан! - первый увидел погон Вавич.

Шляпа

ПОМОЩНИК пристава широкой уличной походкой прошел мимо прапорщика, сморкаясь на ходу в свежий платок, прямо в двери и затопал вниз.

Слышно было, как на лестнице стали, и вот ровно, гулко забили два голоса. Говорил помощник, а другой хрипким звоном, как молотком в котел:

- Ага!.. Ага!.. Так! Так...

Прапорщик все поправлял пояс, пока рубили голоса на лестнице, вертел шеей в воротнике.

Дверь распахнули, шагнул, топнул капитан. Он пожевывал усы и прищуренными глазками глядел на прапорщика. Прапорщик держал под козырек.

Все молчали. Помощник отошел к барьеру и глядел на прапорщика. Молодой офицер стоял за капитаном и насмешливо мигал рыжими глазками.

- Офицюрус, - шепнул Воронин Вавичу и чуть кивнул на молодого.

- Ну-с! - вдруг крикнул капитан в лицо прапорщику.

- В пятой роте пятьдесят второго Люблинского...

Капитан не брал руку к козырьку, не принимал рапорта, он стоял, расставив ноги, взял руки в толстые бока, выдвинул подбородок в лицо прапорщику.

Прапорщик покраснел сразу, будто красный луч ударил ему в лицо.

- Господин капитан, потрудитесь принять...

- Га-аспадин прапорщик! - крикнул капитан. - Потрудитесь пройтись, пожалуйте-ка!

И капитан сунул рукой вперед, где мутно светилось матовое стекло в кабинете пристава.

- Проводи! - кивнул помощник.

Вавич побежал вперед и распахнул дверь в кабинет пристава.

Прошагал прапорщик, простучал каблуками капитан. Вавич запер дверь.

Хотел отойти. И вдруг услышал знакомый хруст новой кожи, а после хляп! -

это шлепнула крышка кобуры. И Вавич замер у двери в темноте канцелярии. И сейчас же услышал хрипкий голос капитана:

- Это что ж! Что ж это? Молчать! - и колко стукнуло железо по столу. -

Слушать! Измена? Со студентами, значит? А присяга?

- Я всю войну, - напруженным тенором начал прапорщик, - я всю войну...

- Молчать! - как на площади крикнул капитан.

И в дежурной зашел шепот.

И стало слышно, как выпускал шипящее слово за словом, как стукал об стол револьвером. Как горячими каменьями вываливал слова:

- Поднять два пальца! К иконе, к иконе обернуться! Повторять за мной...

- Я не позволю, я присягал, вы не имеете права, - крикнул прапорщик с кровью в голосе.

- Застрелю. За-стрелю, - и стало совсем тихо. Время зашумело в ушах.

Вавич затаил дух, подался вперед. Клякнул взвод курка.

- По-вто-рять! Клянусь... повторять: клянусь! Пальцы выше! И обещаюсь... всемогущим Богом...

И не слышно было, как шептал прапорщик.

Вавич на цыпочках прошел в дежурную. Помощника не было. Офицюрус закуривал от папироски Воронина и приговаривал:

- А ей-богу... так и надо. Ей-богу, надо. Набрали каких-то милостивых государей в армию. - Офицюрус пустил дым белым клубом и отдулся брезгливо.

- Каких-то статистиков. Нет, ей-богу же, непонятно. - Офицюрус оперся спиной и оба локтя положил на барьер, руки висели, как крылышки.

В это время открылась дверь в кабинете пристава, и капитан громко сказал:

- Нет, нет! Вперед извольте пройти. Офицюрус встрепенулся, швырнул папироску. Прапорщик, нахмуренный, красный, шел из канцелярии, за ним гулко стукал капитан. Он застегивал на ходу кобуру.

- Командует ротой господин поручик. Проверить людей!

Капитан шагнул к двери. Городовой распахнул. Все козырнули. Поручик вышел следом.

Прапорщик зашагал в темноту канцелярии, он глядел вверх, он топнул на повороте в темноте.

- Шляпа, - кивнул на прапорщика Воронин.

- А я б его застрелил, - громко зашептал Вавич, - на месте.

- Ну, стрелять-то уж... воевал ведь он, поди, а мы, знаешь, тут сидели... и досиделись, дураки.

- Я говорю, я капитана застрелил бы, - уж громко сказал Вавич. - Как он смеет, против устава, присяги требовать.

- Кто требовал?

Прапорщик выходил из канцелярии, он делал два шага и круто оборачивался к окнам.

Он оглянулся на слова Вавича, глянул диким взглядом и что силы топнул в пол ногой.

Вавич замолк, глядел на прапорщика, глядел и Воронин всем лицом.

- Сволочи! - вдруг крикнул прапорщик и вышел в дверь.

Воронин и Виктор бросились к окну. Прапорщика на улице не было видно.

В городе было тихо, и только изредка лопался легкий выстрел, будто откупорили маленькую бутылочку.

Суматра

БАШКИН шел с Колей по мокрому тротуару. Улица была почти пуста.

Торопливые хозяйки шмыгали кое-где через улицу, озирались обмотанными головами.

А дождик, не торопясь, сеял с мокрого неба.

- Ты воротник, воротник подыми, - нагибался Башкин к Коле, юркими пальцами отворачивал воротник. - Давай я тебе расскажу, тебе полезно, вы же проходите сейчас про Зондские острова.

Башкин нагнулся к Коле и взял его за руку выше кисти и крепко держал:

- Так вот: Суматра, Борнео, Ява, Целебес... Тебе не холодно? Да, так это на самом экваторе, он их так и режет. - Башкин широко махнул свободной рукой. - Ты слушай, так незаметно все и выучишь. Я тебя хочу выручить... я вот вчера одного человека выручил... Суматра огромный остров. - Башкин обвел вокруг рукой. - С Францию ростом, и там заросли тропических лесов, и там в лесах гориллы, понимаешь. Этакая обезьянища, ей все нипочем, никого не боится, идет, куда хочет. На все наплевать. И ни до кого дела ей нет.

Живи себе на дереве и ешь яблоки, и никто за ней не подсматривает. Стой, Колечка, слушай. Ты здесь посиди в палисадничке.

Они стояли около церкви.

Мокрая лавочка стояла среди метелок кустов.

- Ты не будешь бояться?

- Чего бояться? Я буду семечки грызть.

- Грызи, грызи, только не уходи, я сейчас. Сию минуту. - Башкин выпустил Колю и саженными шагами зашлепал по лужам. - А про обезьяну доскажу непременно, - вдруг обернулся Башкин. Коля махнул кулачком с семечками.

Башкин завернул за угол. Он задержал шаг, оглянулся и быстро подошел к воротам, нагнул лицо к окошечку в железе. Ворота приоткрылись. Башкин с поднятым воротником быстро перешел двор.

В коридоре было суетливо и полутемно. Башкин сбросил калоши и, прижав воротник к щеке, шагал, толкаясь, вдоль по коридору.

Двери распахнулись, и кого-то вывели под руки. Башкин еще крепче прижал воротник.

- Что, зубы у тебя болят? - спросил жандарм у вешалки.

- Зубы, зубы, зубы, - застонал Башкин и чуть не бегом заметался по коридору.

- Я докладал, - сказал жандарм. - Сейчас, наверно. Звонок круто ввернул дробь. Жандарм метнулся к двери и сейчас же сказал тугим голосом:

- По-жалуйте!

Башкин криво бросился в дверь и тотчас сел на диван, прижался щекой к спинке.

Ротмистр Рейендорф крикнул от стола:

- Сюда!

- У меня зубы, - говорил Башкин и шел, шатаясь.

- Здесь не аптека, - оборвал Рейендорф. - У меня пять минут: что такое за звонок вчера? Кто такой? Ну?

- Сейчас не могу, - говорил Башкин из воротника, - сейчас.

- Что, зубы? Не жеманиться. Военное положение, не забывать. Что за фокусы? - Рейендорф нагнулся, рванул Башкина за угол воротника. - Ну?

- Я не могу, я еще не уверен, я не выяснил себе, ну, понимаете...

- Не врать! - крикнул Рейендорф. - А если это мистификация, то это у нас, брат...

- Ну, просто человек...

- Не мямлить! - и. Рейендорф нетерпеливо застучал портсигаром по столу.

- Я ж говорю - человек, потому что он человек... из трактира и очень ценный. Он много знает, но, может быть, врет. Люди же врут.

- Ладно, что ж он врет?

- Да вот что рабочие много говорят, но он путает, и вообще еще черт его знает.

- Какой трактир, как его звать?

- Да, может быть, он врет, как его звать.

- Нечего мне институтку тут валять. Как он назвался? - Рейендорф взял в руку серебряный карандашик и занес над белым сияющим блокнотом.

- Сейчас, сейчас вспомню.

"Надо в обморок упасть... соврать, соврать, соврать. Нет, в обморок".

Башкин сделал блуждающие глаза и завертел головой. И вдруг ротмистр топнул от стола:

- Да не финти ты, сопля! - он проплевал эти слова и замахнул руку.

- Котин, Андрюша Котин из "Золотого якоря" на Слободке. Это он сказал, но может быть... Он массу ерунды всякой... Рейендорф писал.

- Ерунду, ерунду! Какую ерунду? - и он хлопал по блокноту. - Ну!

- Оружие какое-то, чуть не артиллерия, бред какой-то. Рейендорф что-то писал, другой рукой он нажал звонок.

- Коврыгина сюда, - крикнул он, не оборачиваясь, когда в двери сунулся жандарм. - Да-с! А вы, фрукт, - ротмистр хмуро поглядел на Башкина, -

допляшетесь! Это что ж? Попыточки укрыть? На цыпочках? Мы с вами не в дурачки играем. Это когда вот идиоты наши раскачивают стены... в которых сами сидят. Завалит, так, будьте покойны, им же первым по лысинке кирпичом въедет! Из-за границы их шпыняют вот этаким перцем. - Рейендорф цепкой рукой схватил со стола тонкие печатные листы и совал их под нос Башкину. -

Не узнаете? Ой ли? Да, да - "Искра". Смотрите, первые-то сгорите. Болваны.

Вихлянья эти мы из вас вытрясем.

Башкин опять натянул воротник на затылок. Он не знал, что будет. А вдруг пошлет ротмистр за официантом и здесь, сейчас, сделает очную ставку.

Уйти, уйти, скорей, скорей, как попало. Попроситься в уборную хотя бы и вон, вон, а потом пускай, что угодно.

- Карл Федорович! Меня там мальчик ждет, на дожде. Я пойду, скажу, чтоб не ждал, он простудится, бедняжка.

- Это что ж за мальчики? - вдруг снова нахмурился Рейендорф. - Сейчас не с мальчиками гулять, а дело делать надо живыми руками. Не понимаете еще?

- А, а... - сказал, запинаясь, Башкин. Он вдруг покраснел, встал: - А вы вот, может быть, не понимаете, господин ротмистр, не понимаете, что мальчик, может быть, важнее, важнее нас с вами! Да! И всего.

Ротмистр насторожился и, не мигая, смотрел нахмуренными глазами.

- Чего важнее? - и Рейендорф коротко ударом дернул вперед голову. Он придавил глазом Башкина, и Башкин стоял, шатаясь.

- Я говорю, важней для меня, для нас, что ли, - уж слабей говорил Башкин. - Мальчик проще и правдивей.

- Значит, работаете с ним? - отрезал Рейендорф. - Ну, и толк какой от мальчишки этого? Он чей сын?

- Это все равно... то есть в данном случае даже очень важно... В это время вошел чиновник в форменной тужурке.

- Звали?

Ротмистр вырвал листок блокнота.

- Через два часа чтоб здесь был, - и чиркнул ногтем по листку.

Башкин уже большими шагами отшагнул по неслышному ковру, он был уже у двери.

- Э! - крикнул ротмистр. - Как вас, Эсесов! Куда это? Пожалуйте-ка.

Башкин, сделав круг, подошел.

- Порядочные люди прощаются уходя, - ротмистр тряхнул головой, - а потом мальчишка, мальчишка. Ну? Чем же важно?

- Да, да, - обиженно заворчал Башкин, - мальчишка, и очень важный. Его надо направить и...

- Чей? - оборвал Рейендорф.

- Сын чиновника, гимназистик.

- В бабки играть учите? Это теперь? Да?

- Не в бабки, а потом увидите...

- Это не Коля? - вдруг спросил ротмистр. - Отец на почте? Фю-у! -

засвистел Рейендорф и зашагал по ковру. - Да тут, батенька, послезавтра пожалуйте-ка сюда в это же время, мы с вами в две минутки отлично все обтолкуем. А сейчас марш! - вдруг остановился ротмистр и прямую ладонь направил в дверь. - И послезавтра в пять здесь.

- До свиданья, - буркнул Башкин в коридоре. Он, не глядя, топал, вбивал ноги в калоши и опрометью понесся по коридору. Он не заметил двора, он почти бежал по панели, то подымал на бегу воротник, то откидывал снова, он шептал:

- Коля, Колечка, мальчик, миленький, семечки, Коленька.

- Коля! - крикнул Башкин, едва завернул за угол. - Коля!

Было почти темно, Башкин шлепал без разбора по лужам, нарочно ударял в грязь ногами - все равно, все равно теперь.

- Коля! Милый мой!

Тот самый

АННА Григорьевна так и не спала всю ночь, и все новые и новые страхи наворачивались: "Лежит Наденька простреленная на грязной мостовой, мертвая... нет, живая, живая еще! Корчится, ползет, боится стонать, и кровь идет и идет... Сейчас если подбежать, перевязать..." Грудь подымалась, ноги сами дергались - бежать. Но Анна Григорьевна сдерживалась - куда? Хотя глаза отлично видели и улицу, и грязный тротуар, где Наденька, и темноту, и угол дома - вон там, там - Анна Григорьевна могла показать пальцем сквозь стену - там!

"Да нет. Просто осталась ночевать у кого-нибудь. Да, у товарищей...

Обыск, городовые - бьют же они, бьют, сама видала, как извозчика на улице при всех городовой... и ведь что они могут сделать с девушкой!"

- Господи! - мотала головой Анна Григорьевна. Она встала, пошла в переднюю, как будто сейчас ей навстречу может позвонить Наденька.

- Мум! Чего ты?

Анна Григорьевна вздрогнула.

Из темноты светила Санькина папироска.

- Мум! Ей-богу, она хитрая, она у Танечки заночевала, вот увидишь. Я завтра чуть свет сбегаю. Ей-богу.

- Она дура, дура, - почти плача, говорила Анна Григорьевна. - Она ведь вот, - и Анна Григорьевна вытянула вперед руку, - бревно ведь, вот прямо все, как солдат.

- Да она мне говорила, что если что... самое верное место у Тани, честное слово, говорила, - и Санька подошел, обнял мать за плечи и поцеловал в висок.

Анна Григорьевна потрясла головой, волосы защекотали Санькину щеку -

как волосы барышень на балу в вальсе, и ум застыл на миг в оцепенении.

В квартире было тихо, и громко листал в кабинете страницы Андрей Степанович, как будто не бумагу, а железные листы переворачивал. Андрей Степанович глубоко вздохнул, он слушал в открытую форточку дальние выстрелы, редкие, спокойные, как перекличка, он листал книгу "История французской революции" Лависа и Рамбо, на гладкой лощеной бумаге. Хотелось найти в книге то, что можно примерить вот на эти выстрелы, и он листал, спешил и боялся не угадать.

"9-е термидора" - да нет, какой же это термидор? И слышал, как будто говорил какой-то чужой голос: ничего ж похожего. Он листал вперед и назад:

"Монтаньяры", "Третье сословие", как будто перед экзаменом забыл нужную строчку.

"Ведь происходит величайшей важности общественное явление, - говорил себе Андрей Степанович и делал молча резонный жест, - и надо быть готовым, как отнестись к нему, и сейчас же".

Андрею Степановичу хотелось выпрямиться, встать и выставить грудь против этих выстрелов, пуль, нагаек. Ему казалось, что сейчас он найдет эту идею, твердую, совершенно логичную, гражданскую, честную идею, и она станет внутри, как железный столб. И он чувствовал в ногах эту походку, поступь в подошвах, твердую, уверенную, и готовые в голосе крепкие ноты. И тогда, прямо глядя в лицо опасности, с полным уважением к себе и делу, которое делаешь, Тиктин хмурился, листки стояли в руках.

"Еще раз обдумать, - говорил в уме Тиктин. - Что же происходит? Взрыв протеста со стороны общества - с одной стороны. Раз! Борьба за свое существование со стороны правительства - с другой..."

- Два! - прошептал Тиктин, глядя в угол гравюры. На гравюре сидел среди пустыни Христос на камне, глядел перед собой и думал. - Два-а... -

задумчиво произнес Андрей Степанович.

"А вот решил, - подумал с завистью Тиктин про Христа. - Решил и начал действовать. И не по случаю какому хватился. Кончил... на кресте. Да, и этот крест на каждой улице. Да не для этого же он все это делал", - вдруг с сердцем подумал Андрей Степанович, он резко повернулся со всем креслом к столу, опер локти, упер в виски кулаки.

В это время во дворе затрещал электрический звонок - это над дворницкой. Настойчиво, зло - нагло в такой тишине. И стук железный о железную решетку ворот.

Тиктин слышал, как Санька и жена подбежали к окнам, потом в кухню, чтоб видеть во двор.

Тиктин встал, набрал воздуху в грудь и спокойной походкой прошел кухню.

Кухарка, накинув на голову одеяло, шарила на плите, брякала спичками.

- Не надо огня, - спокойным басом сказал Тиктин, и воздух из груди вышел. Сердце билось, как хотело. Тиктин тяжело и редко дышал. Он глядел через плечо Анны Григорьевны в полутемный двор.

Где-то в окне напротив мелькнул свет и погас. Дворник зашаркал опорками и бренчал на бегу ключами.

Санька быстрой рукой распахнул форточку. Жуткий воздух стал вкатываться в комнату и голоса - грубые окрики из-под ворот.

- Тс! - шепнул, затаив дух, Тиктин.

Слышно было, как дворник торопливо щелкнул замком и дергал задвижку;

вот визгнула калитка, и топот ног, гулко идут под воротами.

- Ну, веди! - И дворник вышмыгнул из пролета ворот, и следом черные городовые, четверо. Куда?

Санька совсем высунул голову в форточку, и в эту минуту в прихожей раздался звонок и одновременно стук в дверь.

Санька рванулся:

- К нам обыск!

- Господи, спаси и сохрани, - перекрестилась Анна Григорьевна и бросилась отворять.

- Attendez, attendez*, - крикнул Андрей Степанович.

-

* Подождите, подождите (фр.).

- Да, Господи, все равно, - на ходу ответила Анна Григорьевна.

И Андрей Степанович слышал, как она открыла дверь. Андрей Степанович зашагал в переднюю, но уж стучали в кухонную дверь.

- Кто такие? - кричала через дверь кухарка.

- Отворяйте, - скомандовал Тиктин.

- Ну ладно, оденуся вперед, - кричала в двери кухарка.

Санька глядел, как распахнулась дверь, настежь, наотмашь, и сразу всем шагом вдвинулся квартальный. Анна Григорьевна пятилась, но не отходила в сторону, как будто загораживала дорогу. А квартальный нахмурился, смотрел строго поверх Анны Григорьевны.

"Прет, как в лавочку, как в кабак", - Санька чувствовал, что все лицо уж красное, и это перед квартальным, и Санька крикнул:

- Чего угодно-с, сударь? - И вдруг узнал квартального - тот самый! Тот самый, что на конке менял ему рубль - "для женщины". Вавич секунду молчал, глядя на Саньку, и приподнял нахмуренные брови. И вдруг резким злым голосом почти крикнул:

- Кто здесь Тиктина Надежда Андреевна?

- Вы можете не кричать, - Андрей Степанович достойным шагом ступал по коридору, - здесь все отлично слышат. У вас есть бумага? - Андрей Степанович остановился вполоборота и, не глядя на Вавича, протянул руку за бумагой. Другой рукой он не спеша вынимал пенсне из бокового кармана.

Санька секунду любовался отцом и сейчас же топнул ногой, повернулся и пошел по коридору.

- Не сходите с мест, - закричал Виктор. - Задержи! - Из-за спины протиснулся городовой, он беглым шагом затопал по коридору. Анна Григорьевна спешила, догоняла городового.

- Мадам! Стойте! - кричал Вавич.

Но уж из кухонной двери вошел городовой, он загородил дорогу, растопырил руки.

- Нельзя-с! Назад, назад.

- Не идет! Вести? - крикнул Вавичу городовой из конца коридора.

- Стой при нем! - крикнул Вавич.

- Да я его уговорю, и он придет сюда, пропусти, ох, несносный какой! -

говорила Анна Григорьевна.

- Arretez et taisez-vous!* - сказал Тиктин.

-

* Прекратите и замолчите! (фр.)

- Не переговариваться! - крикнул Вавич и ринулся вперед.

- Бумагу! - упорным голосом перегородил ему дорогу Тиктин, рука требовательно висела в воздухе.

Вавич глянул на руку. Она как будто одна, сама по себе, висела в воздухе, она была точь-в-точь как рука его старика, когда он кричал:

"Витька! Молоток!"

Вавич расстегивал портфель на коленке, наконец, вынул бумажку.

- Вот: по распоряжению... - тыкал Виктор пальцем.

- Виноват, - прервал Тиктин и взял бумагу из рук Вавича. "Чего я, дурак, дал! - озлился на себя Вавич. - Сам бы огласил, и вышло б в точку".

Тиктин накинул на нос пенсне и вполголоса читал:

- "Произвести обыск в помещении, занимаемом Тиктиной Надеждой Андреевной".

- Ага! Так вот пожалуйте в помещение, занимаемое Тиктиной Надеждой Андреевной.

Вавич минуту молчал и, краснея, застегивал портфель и глядел на Тиктина и не попадал замком.

- Прашу не учить! - вдруг крикнул Вавич на всю квартиру.

- Стой около него, и чтоб ни с места, - и Виктор ткнул пальцем на Тиктина. Городовой придвинулся.

- Дворник! Сюда! - командовал Вавич, идя по коридору. - В лицо знаешь?

- Как же-с, известно.

- Я вам говорю, ее нет! - говорила вслед Анна Григорьевна. Вавич с городовым и дворником ходили по квартире. Городовой взял лампу Андрея Степановича и носил ее за Виктором.

- Бумагу! - зло сказал Виктор. - Тут народ стреляют, а он - бумагу! Не бумагами, небось, стреляют-то людей при исполнении... долга.

- Оружие есть? - рявкнул Вавич из спальни Анны Григорьевны.

Никто не ответил. Виктор вышел в коридор, вытянулся строго и произнес крепко, по-командному:

- Оружие есть? Если будет обнаружено обыском, то ответите по законам военного времени.

- Да нет, ни у кого никакого оружия. Саня! Ведь нет же оружия?

- Не переговариваться, - крикнул Вавич. - Значит, заявляете, что оружия нет.

- Я бы вам еще раз советовал быть скромнее, - сказал Андрей Степанович. - Да! Тоже имея в виду законы военного времени.

Городовой, что стоял рядом, придвинулся к Тиктину.

- Прислугу сюда и понятых! - командовал Вавич.

- Слушайте, молодой человек, - сказала Анна Григорьевна, - вы ведь не к разбойникам в вертеп пришли, зачем же так воевать? Ну, пусть ваша обязанность такая, но ведь видите же, что пришли к порядочным людям.

Вавич отвернулся и уж из Наденькиной комнаты громко ворчал:

- За порядочными людьми нечего следить жандармскому управлению. Это ее комната? - спросил Виктор прислугу. - Ее это шкаф? Отпереть! Спроси ключи или сейчас вскроем. Гляди под кроватью! - крикнул он городовому.

Понятые - соседние дворники - стояли у притолоки с шапками в руках.

- Можно закурить? - шепотом обратился один к Вавичу.

- А что? - вскинулся Виктор. - Курите! Курите, черт с ними. Да нет, я не имею права вас стеснять - понятые. Курите вовсю.

- И под постелью, под матрацем, - командовал Вавич. Горничная трясущейся рукой спешила отомкнуть Наденькин шкафчик. Ключ был у Наденьки, горничная не могла подобрать.

- Дай сюда, - и Вавич вырвал из рук Дуняши ключи. Он тыкал один за другим, ключи не входили. - Ну-ка, кто из вас мастер? - крикнул Виктор дворникам и бросил ключи на подоконник.

Понятые спросили ножик, они кропотливо отдирали планку - важная вещь -

чистый орех!

- Ну, ну, орех! - покрикивал Вавич. - Будет на орехи, ковыряйся живей!

Кресло

ВАВИЧУ скорей хотелось переворотить весь этот девичий порядок в комнате, чтоб скорей стал ничей хаос, и он без надобности срывал накидки с подушек, приподнимал картины и пускал их висеть криво. Он выворачивал с полок книги, протряхивал страницы и неловкой кучей сваливал на полу. Он мельком видел себя в старинном трюмо и был доволен: деловая, распорядительная фигура, даже немного сейчас похож на помощника. И Виктор старался, чтоб оправдать вид, и выдергивал совсем прочь из стола ящики. Он думал: "письма, и ленточкой завязаны, как у Тайки", но писем не было. Были какие-то тетрадки. Вавич поднес к лампе. По-иностранному, напротив -

по-русски. "Ага! Это языки учит. Что же изымать?" - уж тревожился Вавич.

- Позвать старуху, - сказал Вавич вполголоса. - Слушайте, мадам, это не все, - сказал Виктор, хлопая рукой по Наденькиной тетради.

Анна Григорьевна быстро, испуганными глазами, читала эти карандашные записи и не могла понять, понять этих слов - cladbishenskaia vosem и напротив написано - умывать, чистить что-либо.

- Это не все, - бил Вавич по тетрадке тылом руки. - Где ее, извините, белье находится?

- Здесь, в комоде, - и Анна Григорьевна, подбирая юбку, стала на колени перед комодом.

- Не трудитесь, мадам, мы сами. Впрочем, как хотите. Действительно. А ну, помоги! - крикнул Виктор городовым и присел на корточки рядом с Тиктиной.

- Я понимаю, вам самому неприятно рыться в чужом... вещах, уж это ваша должность вас обязывает.

- Убивают, сударыня, убивают, на посту людей убивают. Ведь вы не жиды?

А вот из-за жидов и вам приходится терпеть. Очень даже верно, что ваша дочь совершенно невинна, ну, а знаете, это все выяснится, и невинный человек может быть совершенно спокоен.

Анна Григорьевна вынимала аккуратно сложенное Наденькино белье. Она запускала руку, и сторожкие пальцы боялись, не шелестнуть бы бумагой, но бумаг не было среди белья.

- Здесь у ней летние платья сложены, - и Анна Григорьевна поднялась с колен. Она все время думала о тетрадке.

"Боже, дура какая. Адреса, адреса". - И она все время чувствовала, как там за спиной лежит эта тетрадка.

- А здесь полотенца и платочки, - Анна Григорьевна старалась говорить по-домашнему.

- Ну ладно, - сказал Виктор, - это нас не касается. - И он сунул руки вдоль стенки ящика. Что-то холодное и твердое. -

Это, это что? - нахмурился Виктор. Он щупал, Анна Григорьевна смотрела в его лицо, затаив дух, и прочитала - что "это" - ничего, пустяк. И сразу стала услужливо разрывать полотно сложенного полотенца.

- Нет, нет, достанем, посмотрим, - говорила Анна Григорьевна. - Ну тащите, тащите. Ну? Баночка духов, да конечно, что ж у ней тут может быть, у дурочки. Фу, фу, моль, - вдруг замахала руками Анна Григорьевна.

Она хлопала ладошками в воздухе, двигалась толчками по комнате; все следила глазами.

- Скажите, дрянь какая, - Анна Григорьевна хлопнула над столом.

Неловким движением опрокинула Надину деловую мужскую чернильницу. - Ах, что я наделала! - и Анна Григорьевна торопливо схватила тетрадь и принялась ею тщательно вытирать Наденькин стол. - Убьет она меня теперь, чистеха такая, беда какая, Господи! Ну да дай же что-нибудь, - крикнула она Дуне. -

Стоишь, как столб. - И Анна Григорьевна терла тетрадкой, вырывая новые листы, комкая, коверкая.

- Мы уж тут ни при чем, - сказал Вавич.

- Ах, да я дура, - говорила Анна Григорьевна, а в глазах стояли слезы.

- Ну-с, сударыня, это потом, - деловито сказал Вавич. - А вот скажите нам, где ее переписка находится. Ведь получает она письма. Нет, скажете? Ну а где они?

- Да вот тут все у ней, я ведь не слежу.

- Напрасно-с, напрасно, - закачал Вавич головой и сейчас же отвернулся. - Вот тут в портфеле записки - это мы возьмем. И вот эти заграничные книжки. Там уж разберем.

- Надо под столом полапать, - сказал на ухо Вавичу городовой, - по небелям, по креслам прячут. А ну, встаньте, - мотнул городовой головой.

- Вот и отлично, а теперь отнесите это кресло мужу, он же стоит там все время. У вас ведь, наверно, отец тоже старик. Правда? - И Анна Григорьевна поглядела в глаза Виктору и кивнула головой, как будто уж что-то знала про него.

- Не до того, сударыня, когда в людей палят из-за угла... А когда говоришь, так "бумагу, бумагу", - передразнил Виктор. - Прямо как дети, ей-богу же.

- Отнесть? - спросил городовой. Он неловко держал за ножку опрокинутое Наденькино кресло, держал за ножку, будто оно могло вырваться как собачонка. Вавич кивнул головой.

- Прямо же, ей-богу, как дети, - крутил Виктор головой.

- Да уж, знаете, у нас у самих... - и Анна Григорьевна снова взглянула Вавичу в лицо, и лицо на миг распахнулось. Виктор отвернулся и стал с деловым видом оглядывать стены.

- А это чей же портрет? Кто такая? - Вавич вдруг заметил со стены чуть насмешливый взгляд - Танечкина карточка в овальной рамке красного дерева висела под портретом Энгельса. Вавич обернулся к Анне Григорьевне и чувствовал сзади колющий взгляд со стены. - Надо знать, кто такая, - сказал Вавич хмуро. Он в упор, нахмуренными глазами разглядывал карточку.

"Красивая, а злая, стерва, - в уме сказал Вавич. - Тьфу, злая!" - и помотал головой.

- Кто же? - зло поглядел в колени Анне Григорьевне Вавич.

- Подруга гимназическая какая-то, - пожала плечами Анна Григорьевна.

- Не знаете?- хмуро спросил Вавич.- Определим!- И он снял с гвоздя портрет. - Ну-с, - сказал Виктор, садясь, - протокол!

- Вам чернил? Дуняша, из кабинета, да не разлей, как я.

- Так-с, - сказал Виктор и прижимал маленьким дамским пресс-бюваром лист, - так-с, и фотографический снимок неизвестной личности.

- Рамку, впрочем, можем оставить! - вдруг сказал Виктор. - Рамка не нужна, - и он быстро выдернул карточку из рамки; она выскользнула белым картоном, как сабля из ножен. Виктор скорей сунул ее между записок Наденьки.

Понятые нагнулись к столу. Сопя, выводили подписи.

- Ну-с, простите, сударыня, за беспорядок, уж не взыщите... - Вавич застегивал новенький портфель. - Честь имею кланяться, - и кивнул корпусом: галантность. Все вышли в коридор.

Андрей Степанович стоял рядом с креслом. Он оперся о стену спиной, руки заложил назад и глядел вверх перед собой.

- Что ж вы не присели? - с улыбкой в голосе сказал Виктор, легко шагая к передней.

Андрей Степанович прямым взглядом упер глаза в Вавича. Вавич стал.

- О вашем поведении, господин квартальный, мы еще поговорим. Только не с вами.

- Говорить!! - вспыхнул всей кровью Виктор. - Хоть с самим чертом извольте беседовать! Револьверщики! На здоровье! Двое остаться! Горбачев и Швец, - кричал Вавич городовым, - и никого не выпускать, кто придет -

задерживать до распоряжения. Один в кухню, другой тут. По местам! Марш! А в девять в участок! - кричал Виктор. Он с шумом толкнул дверь. На пороге он обернулся и крикнул городовому: - Садись в кресло и закуривай!

- Бу-ма-га! - сказал Вавич гулко на лестнице.

Тьфу!

ТАНЯ сидела в углу балкона. Она куталась в свое любимое старое пальто с уютным мехом на воротнике. Гладила щекой по меху. Ей было видно вдаль всю прямую улицу - тяжелую, серую, со спущенными веками. Рассвет туго надвигался и, казалось, стал и пойдет назад. Таня держала низко над собой раскрытый зонтик. Ей было уютно от зонтика, от меха и от папироски. Как будто вся земля едет куда-то, и это ее место, как у окна в вагоне. Мутное небо курилось белыми тучами, и неосторожные капли попадали на землю, на Танин зонтик. Тане казалось, что непременно куда-нибудь приедут к рассвету

- надо сидеть и ждать и глядеть путь. Опять въехали в пальбу - и вот гуще, ближе... Нет, проехали. Пальба растаяла, смолкла. А вот шаги. Много.

Танечка приподняла зонтик. По пустой улице брякали шаги. Это из-за угла.

Вот городовые и впереди серая шинель. Танечка повела лопатками, и любопытный озноб пробежал по спине - говорят что-то, а меня не видят.

- Да недалече теперь, тут за углом и седьмой номер, Хотовицкого дом, -

хрипло, ночным голосом, сказал. Вот совсем под балконом - Танечка перегнулась, и мотнулся в воздухе зонтик. И вдруг встали. И в серой шинели задрал голову. Вот отошел на мостовую, смотрит. И городовые сошли на мостовую.

- Кто там? Эй! - крикнул надзиратель.

- Это я, - неторопливо сказала Танечка.

- Мадам там или мадмазель, не знаете распоряженья - все окна закрывать.

- Месье - там, - приподняла зонтик Танечка, - у меня все окна закрыты.

- Ну да, - сказал квартальный и повертел головой, - все равно на улицу ночью выходить нельзя! Дома надо быть!

- Я не в гостях, я у себя дома, - и Танечке нравилось, как певуче звучал голос с легкой улыбкой.

- Вы, сударыня, не шутите, а я требую, чтоб с балкона...

- Прыгнула бы? Нет, не требуйте, не прыгну, - засмеялась Танечка; ей казалось, что это станция, и сейчас все поедут дальше, а на пути можно и язык высунуть.

- А я еще раз вам повторяю, - уж закричал квартальный, - спать надо, мадмазель, между прочим. А если... да бросьте ерунду... Позвони дворнику, -

крикнул квартальный городовому.

И Танечка слышала, как сказал вполголоса городовому: "может, сигналы какие-нибудь или черт ее знает".

Городовой уж дергал неистово звонок, звонок и бился и всхлипывал, и едкая тревога понеслась по серой улице.

- Дворник! Что это у тебя? Убрать тут балконщиц всяких! Дворник держался за шапку и что-то шептал.

- Ну так что ж? - громко сказал квартальный. - Ну и адвоката Ржевского, а торчать на балконах не полагается в ночное время. Скажи, чтоб сейчас вон, что околоточный надзиратель Вавич приказал, понял? А завтра разберемся, что за сиденья эти. Марш!.. Стой! Как говоришь: Татьяна Александровна Ржевская? Госпожа Ржевская! - крикнул Вавич; он сделал казенный голос. - Ржевская Татьяна, сейчас очистите балкон, а завтра явитесь в Московский полицейский участок, дадите объяснения.

- Все равно вы ничего не поймете, - Танечка сказала насмешливо-грустно. И по голосу Вавич понял, что говорит красивая, наверно, очень красивая в самом деле.

- Проводи, - крикнул Вавич дворнику. "Хоть и красивая, - думал Вавич,

- а я тебя проучу, тут красотами, голубушка, не фигуряй - военное положение-с".

- Военное положение-с, - сказал Вавич вслух, идя за дворником, -

...так надо поглядывать за жильцами, - вдруг быстро добавил он и обогнал дворника. - Эта дверь? Звони.

Вавич неровно переводил дух и слушал. Вот хлопнула дверь, должно быть, с балкона, а вот легкие звонкие шаги. Ага! Открывает. Но дверь приоткрылась, и никелированная цепочка косяком перерезала щелку. И насмешливое лицо глядело, Вавич видел не все, по частям, и узнал глаза. Ах, вот она, и злость и радость полыхнули в груди, и Таня видела, как веселый ветер прошел по лицу квартального.

- Я вас не впущу, - говорила Танечка и отстранила лицо от щелки, - я одна. А если будете ломиться, я позвоню Григорию Данилычу, - нехорошо ломиться ночью к девушке, когда она одна! - и Танечка нравоучительно глянула Вавичу в глаза.

- А... а на балконе девушке с папиросками сидеть... вот завтра иначе поговорим. - И вдруг Виктор вытянул из портфеля сверток. Он рвал веревочку и быстро и яростно поглядывал на Танечку. - А вот... а вот, - говорил Вавич, разматывая бумагу, - а вот это видели, где ваши портреты-то бывают.

Фонарь сюда! - крикнул он дворнику.

- Мой ли? - и Танечка прищурилась. Вавич вертел портрет около щелки.

- Не вздумайте только хвастать, что это я вам подарила, - сказала Таня и закрыла дверь. Французский замок коротко щелкнул и так заключительно щелкнул, что секунду Вавич молчал.

- Смотреть за этой! - сказал вполголоса дворнику Виктор и указал большим пальцем на Танину дверь.

Дворник шел впереди Виктора, размахивая фонарем.

- Потуши фонарь, дурак! - сказал Виктор. - Уж день на дворе скоро, размахался тут.

"Какому Григорию Данилычу? - думал Вавич. - Никакого нет Григория Данилыча. Полицмейстера - Данила Григорьич. Да черт, - он остановился, топнул, - да и звонить-то не могла, ведь не работают же телефоны, дьявол, не работают, кроме служебных".

Но он был уж за воротами. Городовые сидели на обочине тротуара. Они встали.

- Э, вздор, - сказал Виктор вслух, - гулящая какая-то, нашла, дура, время прохожих удить: возня только. Тьфу! - и он сплюнул для верности.

Городовые молча шагали.

Танечка узнала портрет, узнала и надпись: "Тебе от меня" - в нижнем углу наискосок.

Pardon, monsieur!

УЖ БЫЛО одиннадцать часов дня, а Виктор все еще не заходил домой и сидел на углу стола в непросохшей шинели. Курил, бросал окурки в недопитый стакан с чаем. С час в участке было тихо, как будто нехотя прогромыхивал город за окном. Виктор не знал: кончилось или сейчас, после затишки, громыхнет что-нибудь... со Слободки. Или от вокзала. Солдаты наготове. Он все время чувствовал, что во дворе стоят ружья в козлах и около ружей ходит часовой. День был без солнца. Небо как грязное матовое стекло - закрыто небо нынче.

- Да и не надо, - вздохнул Виктор и насупился в пол. Осторожно вошел городовой и стал вполголоса бубнить что-то дежурному у дверей.

И Виктор услыхал и насторожился.

- Обоих в гроба поклали, у часовне, у городской больнице. Сороченко, аж глянуть сумно, - бе-елый... аккурат сюдой ему вдарила, а сюдой вышла.

Виктор подошел.

- Что ты говоришь?

- Та я с караула сменился, коло их караул поставлен.

- Сороченко, а другой кто? - спросил Виктор вполголоса и оперся локтем о притолоку, подпер голову.

Городовой был небольшой, крепкий, он поворотисто жестикулировал:

- А тот Кандюк. Он еще живой был, как привезли. Говорить, идет на меня один. Я до него: кто? обзывайся! Когда смотрю: сбоку другой, - городовой шустро повернулся. - Я до того: стой! А он враз - хлоп с револьвера и текать, и другой за ним. Я, говорить, ему у спину раз! раз! и говорить, вот мне у боку как схватило и свисток хотел, говорить, подать, а той от угла в меня еще раза: бах. Я, говорить, и сел, полапал себя, а шинель аж мокрая и кровь зырком идеть, и, говорить, вижу, что это мене убили, и никого нема и подать свистка, говорить, боюся, бо те добивать воротятся, и нема, говорить, никого, - городовой сделал пол-оборота, - и свистка, говорить, подать мне тоже не выходит.

- Ну и как? - спросил Вавич шепотом.

- Ну, а патруль слыхал, что стрельба, тудой, на стрельбу, и аккурат человек стогнет. Кто есть? Рассмотрелись, а он уже лежит и руки так, - и городовой закрыл глаза и раскинул руки враз, - лежит и помаленьку стогнет.

- Теперь ночью стоять... - сказал дежурный.

- А днем ему долго выстрелить? - и маленький городовой посмотрел на Вавича. - Все одно, как на зверя, - ты можешь себе очень спокойно иттить...

И всякого: так и меня, и тебя, и вот господина надзирателя.

Вавич молча и серьезно кивнул головой.

- А долго мучился? - спросил Вавич.

- Да не... рассказал, еще, говорят, пить просил, квасу хотел, а где ночью квасу!.. так и не пришлось... уж не попил... А сейчас там заходил у часовню, пристав, Воронин, были.

- Надо, надо отдать долг товарищу, погибшему на посту, - сказал Виктор и выпрямился.

"Не кончилось, - подумал Виктор, - нет, это не кончилось".

Виктор не мог дождаться двенадцати часов, своей смены, он хотел скорей пойти к Сороченко. Не мог толком вспомнить, какой он, Сороченко.

"Белый-белый", и как будто с укоризной лежит, что за всех погиб, и теперь перед всеми он, и перед полицмейстером, и всем надо пойти к нему. "Подойду, и как он на меня глянет? - мертвым лицом", - и у Виктора билось сердце, как будто сейчас идти к строгому начальству, и душно становилось в мокрой шинели, а маленький городовой все говорил, и Виктор слышал: "Убили, и что же? Убили - и край! Как будто так и надо. Что ж? Так, значит, и засохнет?

Да?" - и урывками кидал глазами на Вавича.

Вавич отошел к окну, курил в открытую форточку. Маленький городовой ушел. Дежурный шагнул два раза, он стоял за спиной Вавича, вздохнул со свистом и хриплым шепотом спросил:

- А не слыхать, этот, что стрелял, с жидов? Вавич молчал. Городовой прошел на место.

- Неизвестно, - через минуту сказал Вавич.

Прямо из участка Виктор пошел к Сороченко. Сырой ветер хмурым махом трепал по верхам мокрые деревья, и они сыпали капли наземь, стучали в фуражку. Прохожих гнало ветром навстречу Виктору, и никто не глядел в лицо, а все вперед, как будто боятся сбиться с дороги. "Вид какой деловой, скажи, пожалуйста! - И Виктор проводил взглядом спину студента. - Воротник поднял, а сам, может быть, и стрелял ночью. Днем все какие паиньки". - И Виктор нарочно взял чуть влево, чтоб прямо пойти на вот этих двух. "Жжиды!" -

прошипел Вавич и прошел между, как разрезал. И опять представил Сороченку, и холодная тошнота подошла к горлу, и будто холод этот покойницкий задул куда-то за пазуху, и голова стала пустая, испуганная, и Виктор не стал видеть прохожих, и уж только на панельной дорожке к часовне набрал воздуху.

Около часовни дежурил городовой. Он, не торопясь, поднял руку к козырьку, и все лицо молчало, и глаза медленные. Вавич вежливо принял честь и открыл двери часовни. И сразу же стал искать лицо Сороченко.

Два гроба стояли на возвышении рядом. И вот он - белый-белый, насуплены брови, запали глаза и нижняя губа вперед, и кажется чего-то хочет попросить, пить, что ли, или сам еще не знает чего. И рыжие усы, как наклеенные, лежали на белом лице. На другого покойника едва взглянул Виктор. Священник возглашал слова панихиды, кругом крестились, сдавленные лица слушали службу, и только один покойник все выставлял губу и вот-вот будет искать по сторонам простого чего-то. Попить, что ли? Вавич стал креститься. Но не помогало, а все не мог отвести глаз от белого лица.

И вдруг Виктор почувствовал на себе взгляд. Он испуганно дернул голову вправо, все с прижатой ко лбу щепотью: дама приподняла подбородок и открытым взглядом обвила Виктора и отвернулась к священнику. И снова вдруг из-под приподнятой ко лбу руки брызнул взгляд, и дама медленно перекрестилась рукой с кольцами. И только тогда Виктор увидал рядом с ней полицмейстера. "Варвара Андреевна!" - повел бровями Виктор.

- Яко ты еси Воскресение и живот... - и священник перевел дух, и в это время всхлипнул бабий голос в углу, и громким шепотом, одними слезами сказала:

- Матюша! Матюша мой!..

Все будто переступили, будто шатнулись на ногах и вдруг закрестились быстро, священник не сразу взял голос.

Варвара Андреевна тихо повернулась и пошла в угол. Она протолпилась мимо Виктора, он отстранился, но она все же задела его локтем и тихо шепнула:

- Pardon, monsieur! - И тихий запах духов грустным туманом охватил Виктору голову; казалось, будто этот запах и шепнул, а не она.

Свеча

ВИКТОР поднял голову и жадными твердыми глазами уперся в высокую икону, в разливчатый розовый свет лампадки и клятвенно перекрестился, решительно, как набивал на себя железный нерушимый крест - за покойника крест и за то, чтоб жизнь свою положить, и грудь все стояла высоко с тем вздохом, что вдохнул гордые духи. И Виктор крепко, как оружие, сжал восковую свечу в левой руке, и затрепетал огонек. Хор бережно вздохнул:

- Вечна-я память...

И Вавич слышал, как пристал к голосам грудной полный женский звук.

Полицмейстер крестился, а Варвара Андреевна подалась чуть вперед с покрасневшим лицом - она пела. Сзади затопали сапоги, и двое городовых просунулись с большим венком живых белых цветов. Варвара Андреевна расправила ленты: "жертвам долга" - прочел Виктор черные блестящие буквы.

При выходе столпились. На свечном прилавке заполняли подписной лист.

Виктор протолпился, он стоял за Варварой Андреевной и видел, как она мелким ровным почерком написала свою фамилию и крепко вывела двадцать пять и сейчас же через плечо обернулась к Виктору; слегка погладили по виску поля ее шляпы, Варвара Андреевна передавала карандаш. У Виктора металось в уме:

"Двадцать или тридцать? Тридцать неловко - будто горжусь". Варвара Андреевна задержалась и, обернувшись, глядела на бумагу. Двадцать пять -

широко чиркнул Виктор, как крикнул.

- Делает честь вашему сердцу, - довольно громко произнесла Варвара Андреевна, кивнула головой с улыбкой, повернулась и пошла за полицмейстером.

Вавич оглянулся на иконы, чтоб перекреститься, уходя. На черных ступеньках под гробом сбилась в комок женщина, прижалась к подмостью, и вздрагивал платок на голове.

Виктор шел по узкой панельке, гуськом впереди шли к больничным воротам полицейские, чтоб не обгонять полицмейстера. В воротах Варвара Андреевна оглянулась на весь ряд людей, Вавич видел, как она шарила глазами по ряду, как нашла его и кивнула, как будто всем - многие козырнули в ответ, а у Виктора застыло на миг дыхание, когда он дернул руку к козырьку И покраснел. Хмельная краска заходила в лице, и Виктор стал поправлять фуражку, чтоб закрыть рукавом щеки.

Надзиратель Сеньковский догнал, хлипкий, прыщеватый, шаткий весь человечек, он портфелем стукнул Виктора по погону.

- Слыхали, а, слыхали? - он говорил шепотом и в нос и дышал в самое ухо Вавичу. - Один-то у Грачека так и помер и не сказал ничего, а? Ничего -

опознавать выставили: охранные агенты, а? опознают, как ваше мнение? Может, приезжий он, а?

- Вполне... - начал Виктор.

- И ничего не вполне, а другой скажет. Вот это вполне, что скажет, -

он шел и терся плечом о Виктора. - Грачек с тем заперся, а? Как думаете, занимается? А?

Виктор отшагнул в сторону и глянул в глаза Сеньковскому - глаза были как не с того лица, будто внутри сидел другой человек и смотрел через прорези глаз - серыми глазками, и как точечка зрачок, и веки мигали, все мигали, будто путали глаз, а лицо было дурацкое, прыщавое, с кривой губой -

как нарочно надел. И Сеньковский хлопал Виктора по рукаву портфелем и кивал в сторону головой:

- Зайдем в "Южный", с того хода - полчасика, расскажу. А? По маленькой, с устатку, не спал ведь, а? Пошли, - и он пошел, не оглядываясь, к воротам.

Виктор зашагал вдогонку, сказать, что нет, не пойдет, и догнал Сеньковского в воротах.

- Мне домой, уж идите одни, - сказал Виктор.

Сеньковский оглянулся, замигал на Виктора веками, и вдруг Виктора взяла злость. "Да чего он мигает, а я с ним возьму да прямо..." И Виктор толкнул Сеньковского в плечо:

- Веди, уж черт с тобой! - и обогнал Сеньковского во дворе.

Черным ходом, мимо кухни, прошли в коридор с отдельными кабинетами

"Южного". Было тихо и пусто в отдельном кабинете, и грязный свет со двора висел, как паутина. Сели на закапанный плюшевый диван.

- Бывалый диванчик, - и Сеньковский пролез за столом и стянул животом грязную скатерть. Лакей стоял и переводил опасливые глаза с Вавича на Сеньковского. - Дай свечку, графинчик, селедку и штору того... спустить! в миг, а?

Свечка, тонкая, белая, вытянулась одна посередь скатерти и не спеша начала свой свет синим лепестком - оба глядели минуту, как она это делает и будто глядит куда-то вверх, как на последней молитве.

- Ну, - кивнул Виктор Сеньковскому, пока не видел его глаз, - ну, вали, что там, - крепким голосом крякал Виктор.

- Я говорю, зачем метаться, зачем по всем местам шарить? А? Ведь все равно, хвост поймал или голову. А? Ну, я хвост прижму, надо уметь, брат! А?

Уметь прижать! - Сеньковский держал руку над столом и большим пальцем -

широким плоским ногтем - давил в сустав указательного. Широкий плоский ноготь, как инструмент, входил в тело и, казалось, сейчас разрежет, брызнет кровь. - Вот хотя бы хвост буду давить. А повернет же сюда голову, а? -

куснуть иль лизнуть, - а, повернет? А? Нет - скажете?

Свечка разгорелась, и Виктор видел глаза - помигают и станут и глядят из лица.

Лакей постучал, осторожно вошел и поставил графин и селедку. Он обходил вьюном Виктора, ставил приборы, не звякнув, не стукнув. Среди посуды бережно поставил белую розу в бокале.

- Ну! - попробовал опять голос Виктор.

- Вот залезь под диван, - и замигали глаза и губа криво усмехнулась, -

и пусть одна нога твоя торчит, и мне довольно и очень хорошо! А? - и Сеньковский засмеялся.

Виктор не глядел и наливал в рюмки.

- Пусть даже пальчик твой торчит, а я пальчик поймал, а? И того, взял твой пальчик, да так, брат, взял, что ты своей голове рад не будешь.

- Ну да? - сказал Виктор, чтоб хоть свой голос услышать.

- Ты, брат, у меня весь заходишь, и я тебя за пальчик всего сюда приберу, - и Сеньковский загнул палец крючком и провел медленный полукруг мимо свечки, и уклонился огонек и зашатался.

Сеньковский перевел глаза, сощурился на розу. Роза прохладно стояла в тонком бокале, плотно сжав лепестки. Зеленые листики оперлись о блестящий край.

Сеньковский сбил в тарелку пепел папиросы и аккуратно приладился, прижег снизу листок. Листок чуть свернулся.

- Не нравится! - хмыкнул Сеньковский. Он отнял папиросу и снова прижал к листку. Листок сворачивался, как будто хотел ухватить папиросу. - Ага!

Забрало, - сказал громко Сеньковский и ткнул свежий лист.

Вавич поднял глаза от тарелки:

- Брось!

- Жалко? - и Сеньковский совсем сощурил глаза на Вавича. Он раскурил папироску и теперь приставил к листку, слегка подворачивал и глядел из щелок на Вавича.

Вавич ударил по руке, папироска вылетела, упала на ковер. Лакей быстро подхватил, сунул в пепельницу на соседний стол.

- Ты ж это что? - приоткрыл глаза Сеньковский. - Всерьез?

- А ну тебя к чертовой матери, - Вавич повернулся на стуле; музыканты настраивали скрипки, и через дверь слышны были голоса в зале.

- Тебя бы к нам на денек, - протянул Сеньковский, - на ночку на одну то есть. Фю-у! - засвистал. Он взял зубочистку и стал ковырять в зубах. -

Женя все равно не придет. М-да! На черта роза, возьми! - крикнул он официанту, толкнул бокал - человек успел подхватить. - Ну и вон! - крикнул Сеньковский. - Вон выкатывай! - Лакей легко шмыгнул в дверь.

Из-за стены был слышен вальс, Сеньковский помотал в такт головой.

- А ты теленок! - и Сеньковский бросил на стол зубочистку. Вавич повернулся к столу, налил из графина стакан водки, отпил и зажевал черный хлеб.

- И жуешь, как теленок.

Вавич зло глянул на Сеньковского, навстречу ему Сеньковский распялил глаза и снова глянул из зрачков кто-то.

- А нет, а вот: человек не хочет говорить. Фамилии своей сказать не хочет. Как ты в него влезешь? Что? - И Сеньковский свернул голову набок и снова прищурился. - А как ты к этой жидовке, к шинкарке, ходил?

Вавич захватил и держал в руке салфетку.

- Не пялься - знаю. А где она, жидовка твоя? Что? А просто - подошел ночью вроде пьяненького чуть к сторожу: дяденька, нельзя ли? а? дяденька!

Дяденька за полтинничек и пошел проводить. Он в ворота, а тут - хап! и в дамках, - стукнул Сеньковский по столу. - Ай, вей, муж еврей! Что я имею кушать?

Вавич, красный, молчал, допивая стакан, кашлял.

- Что, поперек горла никак? А ваши - схватили! Поймали - стреляли!

Привели! А кого? Кого? Сеньковский привстал.

- Ну? - и он щурился перед самым носом Виктора.

- Дело охранного... отделения, - сказал Вавич и стал сбивать салфеткой с колен.

- Дело уменья - а... а не отделенья - телятина! Виктор зло молчал, шевелил только губами.

- "Отче наш" читаешь? - И Сеньковский пригнулся ухом к Виктору.

Виктору захотелось плюнуть в самое ухо со всей силы. Зубами бы закусить во всю мочь и тереть, тереть, пока не отгрызешь.

- Ты чего зубами хрустишь? Вот так у нас вчера хрустел, у Грачека.

Хрустел, сукин сын, как жерновами - за дверями слышно было... Ты и мне налей, что ж ты один?

Сеньковский не спеша, глотками выпил стакан.

- Ты думаешь, кто всем делом ворочает? Полицмейстер? Во! - Сеньковский обмакнул большой палец в соус и просунул из-под стола Вавичу кукиш и шевелил большим пальцем, плоским ногтем.

Вавич глядел в селедку.

- Пей, что ли! - почти крикнул Вавич.

- Спрашивали? - всунулся в дверь лакей. Сеньковский встал. Обошел стол.

- Да-да! - протянул, будто нехотя. - Нет, не тебя! - сказал лакею.

Лакей проворно прикрыл дверь.

- Стучи вилкой об тарелку и пой что-нибудь. Стучи, я говорю, увидишь.

Вавич застукал вилкой по блюду и вполголоса мурлыкал:

- А-а-ах! ох-ах-ах!

Сеньковский неслышно шел вдоль стены по ковру. И вдруг он дернул дверь и дрыгнул ногой. Что-то тупо рухнуло в коридоре. Виктор привскочил: лакей, свалившись с колен, держался руками за лицо. Сеньковский тихонько притворил дверь.

- Это прямой в лузу! - И Сеньковский взял со стола рюмку. - А? Не подслушивай у дверей! А то споткнуться можно. Человек! - закричал Сеньковский. - Человек!

- Да брось, - сказал Вавич, - охота, право.

- А как же? - и Сеньковский замигал. - В дураках быть не надо. Не надо ведь? А? Человек!

- Я пошел, знаешь, - сказал Виктор, и послышалось, что тихо сказал, и Виктор набрался голосу и глянул Сеньковскому в глаза и крикнул: - Иду! -

вышло, будто звали, а он отвечал. - Иду! - еще раз попробовал Виктор. Вышло так же, но уж в дверях.

- Стой, стой - я тоже. Сеньковский держал его за портупею.

- Допить же надо - и пошли!

Вавич отступил шаг. Молодой лакей, подняв высоко брови, входил в двери.

- А где же, что подавал? Умывается, говоришь? А Женя здесь? Нет Жени?

Ну, иди.

- Допивай! - сказал Вавич; он смотрел на картину - девушка в лодке купает голую ногу в воде - смотрел на большой палец.

- Вечером придем как-нибудь, - говорил Сеньковский. Он пил рюмку за рюмкой без закуски. - Тут есть жидовочка одна.

Женя. Знаешь, с фантазиями девочка. Жидовочек любишь? А?.. Ничего, значит, не понимаешь. Ты... шляпа, шапокляк... Стой! Последнюю.

Вавич не глянул больше в глаза Сеньковского - с картины бросил глаза на дверь и вышел в коридор первым. Заспешил.

Чего серчать?

НАДЕНЬКА на минутку забылась провальным сном и когда открыла глаза -

комната уж мутилась серым светом. Филиппова тяжелая голова отдавила руку, и ровным дыханием он грел у запястья онемевшую кожу. Наденька терпела, чтоб не разбудить Филиппа. Наденька чуть повернулась, не двинув руку, и почувствовала, что вся не та. Не те руки, ноги не те. Она осторожно потерла ногой об ногу - и охнула вся внутри - другое, все другое, и жуть и радость потекли от ног к груди, к голове, и слезы вышли из глаз и понемногу текли ровным током. И серый свет заискрился в слезах.

И как сладко покоряться и как это вдруг - она обернулась к Филиппу, -

вот его затылок и мирная шерстка - моя шерстка - и Наденька стряхнула слезы, чтоб лучше видеть шерстку.

- Мой, мой Филинька, - шепнула Надя, говорила "мой", и казалось, что Филипп спит на своей руке, а Наденьке больно отдельно. Надя смотрела на часы, что висели над кроватью, и не видно было, который час. Она закрывала глаза, чтоб потом сразу глянуть, чтоб заметить, как светлеет. Она осторожно погладила Филиппов затылок - Филипп во сне мотнул головой, как от мухи. И вдруг Наденька вспомнила, что надо будет одеваться, и растерянным взглядом искала разбросанное платье. Она запрокинула голову: холодный самовар, и чашки еще не проснулись на столе и чуть щурились блеском. Надя услыхала, как прошлепали по коридору босые ноги и где-то в глубине забрякал умывальник. Надя осторожно стала тянуть руку из-под Филипповой головы.

Филипп замычал и повернулся лицом.

- Чего это? - сказал он во сне.

Наденька выждала минуту и тихонько встала. Она неслышно одевалась лицом к печке и вдруг оглянулась на скрип кровати. Филипп, поднявшись на локте, глядел на нее любопытными глазами.

Надя вспыхнула.

- Нельзя! Нельзя! - А он улыбался, сощурясь. Наденька скорчилась на стуле, закрылась юбкой. - Отвернитесь, сейчас же!

- Застыдилась! - И Филипп смеялся, с кровати достал до стула и потянул его к себе.

- Что за свинство! - почти крикнула Надя, толкнула ногой. Филипп отдернул руку.

- Да ну тебя, да ладно, - говорил он, отворачиваясь к стене, - ладно, не слиняешь ведь, краса ты моя ненаглядная. Наденька спешила, вся красная, кололась булавкой.

- Ну что? Уже? - смешливым голосом спросил из-под одеяла Филипп.

Наденька молчала на стуле.

Филипп глянул. Надя сидела перед столом, она легла на стол головой, подложив руки. Филипп глядел, соображал: "Плачет? В сердцах? Или чтоб не смотреть? Подойти, приголубить - гляди, еще пуще осердится. Или прямо встать да одеваться?" Филипп встал, он одевался, отвернувшись от Нади, и приговаривал резонным голосом:

- Ну чего серчать? Ну что ж, коли ведь любя. Не любил бы, на шут мне оно. Ведь право слово. Ведь я же просто, а не то что обидеть. А? Надюшечка?

- И он обернулся одетый и шагнул к Наде. - Не любишь - не буду.

И тут он увидел, что Надя вздрагивает спиной.

"Опять плачет" - и досада взяла Филиппа.

Он сел рядом, обнял Надю, плотно, по-хозяйски.

- Ну что? Не поладим, что ли? Да брось плакать, ты на меня взгляни. Ты ж хозяйка теперь здесь. Скажи: Филька, выйди за дверь! - и выйду, и всего делов. Ей-богу! Ты учи меня, как надо, и ладно будет. Одно слово - хозяйка!

И Наденька на это слово подняла голову и заплаканными глазами разглядывала Филиппа, как нового. Филипп молчал и следил, как она обводила всего его глазами. Сидел, не шевелясь.

- Ты ж застегнулся криво! - с надутой улыбкой говорила Надя и сама расстегнула ворот. И Наденькины пальцы радовались.

Филипп выставил грудь, запрокинул голову, подставлял застежку и чувствовал, как Наденькины пальчики проворно бегали по пуговкам, как бойкие человечки. Наденька кончила и пришлепнула по застежке:

- Вот-с как надо, милостивый государь!

"Разошлась, разошлась", - думал Филипп. Пальчики все чувствовались на груди.

Филипп схватил самовар, понес его Аннушке ставить и все боялся, что всем видно, как радуется все в нем. Он брякнул на порог кухни самовар и буркнул в самый пол:

- Ставь, что ли, живее!

Когда разогнулся, увидал: Аннушка стоит в платочке лицом к углу и аккуратно крестится, наклоняется. Через плечо повела чуть глазом на брата.

Филипп шел, торопились ноги по коридору; да неужели там у меня сидит?

Открою дверь, а она там? - и развело улыбкой и губы и плечи, скрипнули пальцы в кулаке. Толкнул наотмашь дверь - сидит! сидит! и прямо глазами встречает. Теперь кто повахлачистей, пусть без спросу не шляются.

- А тебе из наших ребят который больше нравится? Из товарищей, сказать?

Наденька смотрела на Филиппа, уперла подбородок на спинку стула, улыбалась и следила, как он выхаживал, топтался по маленькой комнате, не мог взять походки, - и улыбалась.

- Который? - повторил Филипп, и развела улыбка слово. Повернулся круто. - Да ведь жена ж ты моя и больше ничего! И слов никаких. - Он нагнулся к Наде, помедлил и поцеловал с разлету в подбородок. - Эх, ну и черт его дери, - говорил Филипп, встряхиваясь. - Выпить бы надо чего Ну да шут с ним, потом. Стой. Я тебе чего покажу.

И Филипп присел, как упал, перед кроватью, вытащил зеленый сундучок, выхватил из кармана ключик - разом, как шашку в бою, - он копался в белье, в бумагах.

- Вот она! Только чур не смеяться! Стих тут один я писал. Вроде про тебя.

Он листал в руках толстую ученическую тетрадь.

- Вот отсюда.

Наденька взяла тетрадь. Филипп ногтем крепко держал у начала стихов:

На небе ходят тучи грозовые, Мы хоть сейчас готовы умереть, Не дрогнут наши руки трудовые, И смерти можем мы в лицо смотреть

Пускай на нас все пушки их и сабли, И казаков с нагайками толпа, Мы кровь прольем, мы грудью не ослабли, Мы свалим всех, жандарма и попа.

Гудок подаст во тьме сигнал к тревоге, И мы пойдем на бой в полночный час, И плотною толпой пойдем все по одной дороге, Есть даже девушка средь нас.

Дальше было по линейке два раза подчеркнуто. Наденька подняла глаза.

Филипп с ожиданием глядел, красный, с приготовленным словом:

- Это вы и есть! Это про тебя писал. Ты еще раз прочитай-ка! - Филипп подсел на стул рядом, глядел в тетрадку, читал из Наденькиных рук вслух, шепотом - он не успел дочитать, босые ноги шлепали по коридору к дверям.

Филипп встал, вошла Аннушка. Она глянула с порога на Наденьку и, не поднимая глаз, прошла комнату и поставила на стол нарезанный хлеб.

- Что ты здравствуйте не говоришь? - басом сказал Филипп.

Аннушка засеменила к двери, утирала по дороге концом платка нос, быстро и без шума запахнула за собой дверь.

- Ты не смотри, дура она у меня. Деревня - одно слово. - Филипп поглядел зло в окно. Потом вдруг сорвался.

- Стой! Стой! Не надо, - шепотом крикнула Надя.

- Верно, не надо. Черт с ней, - сказал Филипп. - Ничего, обвыкнет.

Только стой, я масло принесу.

Филипп доставал в сенях масло и сверху с табурета говорил в стену:

- Стучать надо. Вперед в дверь постучать, а посля входить. Скажут

"можно", тогда и входи.

Аннушка дула в самовар, не отвечала.

- Самовар поспеет, скажешь, - бурчал Филипп в коридоре.

- Минутку не входи, - сказала Надя из-за двери. "Делает там чего по женской части", - думал Филипп. Стоял с тарелкой перед дверью.

- Можно? - спросил через минуту Филипп.

- Возьмешь, что ль, самовар, аль мне нести? - крикнула Аннушка из сеней на весь коридор.

- Сейчас возьму! Сейчас! Орать-то нечего, сказать можно.

"Дуется, скажи на милость, - шептал Филипп про Аннушку, - угомоним".

- Можно, - сказала Наденька. Филипп толкнул дверь. Надя ладонью подтыкивала шпильки в прическе.

Филипп с любопытством глядел, какая она стала, что делала.

Наденька вымыла чашки, заварила чай. Самовар весело работал паром на столе, казалось, ходит ножками.

- Ты на нее не серчай, - говорил Филипп.

- За что же, и не думаю. Она славная, по-моему.

- Да она ничего, муж у ней в холеру помер и двое ребят, в неделю одну.

С нее что взять? Дура вот, деревня, словом сказать.

Филипп смотрел, как Надя разливала чай, и думал: "Придет Егор, скажем, а она у меня чай разливает, говорит: кушайте. Сразу, значит, без слов смекнет, что у нас уж дело", - и Филипп оглядел Наденьку, как оно со стороны выходит.

- Славно! - сказал Филипп, поставил чашку и глянул на часы.

- Тебе идти? - спросила шепотом Надя.

- Аккурат в восемь часов надо на Садовой свидеться с Егором.

Наденька всегда поправляла, когда Филипп говорил "аккурат". Филипп было хватился, но Надя не поправила.

- Так вместе выйдем, - Надя все говорила шепотом.

- Не надо, зачем людям вид подавать... если кто ночевал. Я вернуся, в десять тут буду, ты посиди. Ей-богу. Куда идти? И Филипп встал.

- В половине даже десятого. - Ему не хотелось оставлять веселый стол и чашки радостные, и Надя вдруг уйдет.

- Не уходи без меня-то!

Филипп быстро влез в тужурку, шлепнул на голову кепку. Он вышел в коридор. Но вдруг вернулся, обнял со всей силы Наденьку, поцеловал в губы и метнулся к двери.

Наденька осталась одна. Самовар все еще кипел и бурлил. Надя пересела на кровать и прилегла щекой к подушке. И мысли клубами вставали, стояли минутку и новые, новые наносились на их место, и все пошло цветным кружевом в голове, а в плечах осталось Филькино объятие: твердое, сильное до боли.

Отец, Анна Григорьевна маленькими проплыли в мыслях, они копошились где-то, как будто с большого верха глядела на них Надя. Даже ненастоящие какие-то.

А с этим, что вот здесь, - и Надя взглядом своим охватила залпом всю комнату, все Филины мелочи, - с этим оторваться и плыть, плыть, как на острове... и делать. И Надя села прямо и расправила плечи. Босые шаги подошли к двери и стали.

- Войдите, войдите! - сказала Надя новым своим голосом: твердым, убедительным.

Аннушка вошла. Она глянула на Надю и опустила глаза.

- Самовар взять, мне-то напиться, - шептала Аннушка.

- А вы садитесь, пейте. Пожалуйста. - Наденька встала. - Очень прошу вас. Да садитесь же!

Аннушка села на край стула. Подняла на миг глаза, глянула на Наденьку метким взглядом, как будто дорогу запомнить, снова стала глядеть в босые ноги.

Наденька сполоснула чашку и налила.

- Пожалуйста. Вот сахар.

Аннушка встала и пошла прямо к двери. Она не успела на ходу закрыть дверь. Наденька слышала, как Аннушка сделала по коридору два быстрых шага и побежала.

Она еле донесла смех, прыскала им на бегу и фыркнула в кухне во всю мочь. Надя слышала, как рвал ее смех, как она затыкалась, должно быть, в подушку.

Даль

- ВИТЯ! Витя! - только успела крикнуть Груня и обхватила прямо в дверях Вавича за голову, и фуражка сбилась и покатилась. Виктор не успел и лицо ее разглядеть, она гнула, тянула его голову к себе, прижать поскорее.

Совсем обцепила голову и волокла его в комнаты, как был в шинели, и он сбивчиво шагал, боялся отдавить ей ноги.

- Правда? Правда это... что говорят? - шептала Груня. И она не давала ему ответить, целовала в губы.

- Да все слава Богу, - кое-как сказал Виктор. - Ну что же, ну ничего...

- Это правда, - говорила Груня, - двоих убили, - и слезы увидал Виктор, крупные слезы в крупных глазах. Груня глядела Виктору в лицо: -

Правда?

- Городовых, городовых, - убедительно повторял Виктор. - постовых городовых.

Груня будто не слышала, она всматривалась, будто искала что у Виктора в лице тревожными глазами, а он повторял с упрямой болью:

- Городовых, двух городовых.

- Витенька! - вдруг крикнула Груня голосом изнутри, и Виктор вздрогнул. И вдруг бросилась щекой на мокрую шинель, обцепила за плечи руками, и Виктору вспомнился голос в часовне: "Матюша!"

- Да что ты, что ты, - отрывал Груню Виктор. - Грунечка! Да что ты?

Это угомонится все мерами. Меры же принимаются. Войска же есть!

Груня тихо плакала, налегая головой Виктору на грудь. Фроська на цыпочках прошла по коридору. Груня отдернула голову, быстро рукавом смахнула слезы.

- Подавать, подавать! - говорила Груня на ходу. - Да, да, сейчас.

Виктор кинул портфель, бросился раздеваться. Кое-как срывал петли с пуговок.

- Очень торжественно, - говорил Виктор в кухне и плескал себе в лицо студеной водой, тер водой, ерошил волосы, - замечательно, что все были, и полицмейстер с полицмейстер-шей... собирали... лист... и я тоже записал...

пенсию назначат, это само собой. Поймали этих двух, - говорил Виктор, а Груня подавала полотенце и все глядела в лицо, будто не слышала, что говорит Виктор, - одного при поимке ранили... - и Виктору преградил слова Грунин взгляд.

- Я слушаю, слушаю, - заговорила Груня, - ранили.

- Поймали, одним словом, - Виктор передал полотенце и отвернулся.

"Про другое надо говорить, - думал Виктор, переодеваясь, - про что бы это? Веселое что-нибудь..."

На столе стояли закуски, графинчик, Груня сняла покрывальце с кофейника.

- Да! - сказал Виктор и сел в свое кресло. - Письмо от твоего старика было. Он ушел с этой службы. Противно, понимаешь, говорит. Надоело, что ли...

- Ну-ну! - Груня чуть не пролила на скатерть. - Ну, и что?

- Враги, говорит, завелись, ну и бросил к шутам. Да верно - незавидная должность, городишко - переплюнуть весь.

- Ну, и что? - Груня поставила кофейник и во все глаза уставилась на Виктора. - Где письмо-то?

- Да забыл, понимаешь, в участке, - соврал Виктор и покраснел, стал намазывать масло поверх бутерброда с икрой, заметил и быстро сложил его вдвое.

- Дай письмо! Поищи! - говорила, запыхавшись, Груня. - В шинели, может быть, - и она двинулась из-за стола. Виктор вскочил, быстро вошел в сени, топтался у вешалки и вынимал из портфеля письмо. Большая карточка глянула глазами из полутьмы портфеля.

- Нашел! - крикнул Виктор и осторожно спустил портфель на пол. - Черт меня дернул, - ворчал шепотом Виктор. Он поднял портфель и твердым шагом вошел и, нахмурясь, подал Груне конверт. - Вот, читай сама, пожалуйста.

Груня проворными пальцами достала письмо. Чашка кофе без молока хмурилась паром, Виктор жевал бутерброды с силой, будто сухари.

- Ничего, ничего, - вздохнула Груня и замахала в воздухе письмом, как будто чтоб остудить, - ничего, мы ему здесь место найдем. Да, Витя?

И Груня первый раз улыбнулась. Заулыбался и Вавич, будто проснулся - и солнце в окно.

- Ты знаешь, - начала Груня. - Нет, нет, я сама. Я уж знаю. Ох, что ж я кофей-то! Стой, нового налью. А я знаю, знаю теперь.

И Груня весело трясла головой.

- Да-да-да!

Замолчала, остановилась голова. Стало тихо, и в кухне ни звука. Груня навела остолбенелые глаза на Виктора, Виктор с испугом глядел на нее. Груня вдруг встала, рванулась к нему, потянула скатерть, с лязгом упал ножик.

Груня схватила Виктора за оба уха, сильно, больно, и прижалась губами к переносице.

- Ух, не смей, не смей! - шепнула Груня. - Витя, Витька, не надо! - и опять до зубов прижала губы. Села на место, тяжело дышала. Смотрела мимо Виктора в стену.

Виктор старался улыбнуться, растянул было губы и тут заметил, что Груня шепчет что-то без звука.

Виктор поправил скатерть, взял свою чашку.

- Да! Понимаешь, - начал Виктор, - эти-то наши, как их, почтовые-то!

Груня перевела раскрытые глаза на Виктора.

- Почтовики-то наши, эти два. - Груня кивнула головой. - Прохожу по Садовой, они в кучке у почтамта. Я на них гляжу и уж руку занес для приветствия - отворачиваются, сукины дети. Оба. А ясно, что видят. Понимаешь?

- Понимаю, - кивнула Груня и все так же настороженно глядела на Виктора.

- Забастовщики! - наладил голос Виктор и поглубже сел в кресло. -

Стыдятся с квартальным, значит... а водку жрать, так первейшие гости, выходит, - зло улыбнулся Виктор, - анекдотцы! Самые...

- Витенька, я беременна, - сказала Груня, и первый раз Виктор увидал ее глаза, увидал, что там, за радостью - жаркая темнота и дали конца нет.

Ничего, кроме отверстой дали, не видал Виктор в тот миг. Закаменел на мгновение. И вдруг весь покраснел, зашарил рукой по столу, нашел Грунину руку, притянул к губам, прижался щекой. Рука была, как неживая, тяжелая, и он чувствовал Грунин взгляд на своем затылке. Он еще, еще целовал Грунину руку и вдруг почувствовал, что миг прошел, и глянул мокрыми глазами на Груню. В глазах уж блеск закрыл даль. Груня нагнулась за ножиком.

- Давно? - шепотом спросил Виктор и кинулся подымать ножик.

Цвет

ТАНЯ видала этот цвет в витрине. Цвет этот сам глянул на нее так ярко, как будто он нарочно притаился среди набросанных, развешанных складок, притаился и ждал ее, прищурясь, увидал и так глянул в глаза, что сердце забилось. Он, он, ее цвет, его раз, один раз можно надеть, решительный раз.

Раз и навсегда, навеки! Она с волнением думала об этом куске шелка -

он ляжет воротником вокруг ее шеи, спустится на нет острыми отворотами по вырезу на груди. Она зашла тогда в магазин, держала в руках и не решилась поднести к лицу и взглянуть в зеркало. Да и не надо было. Она знала, что это он. Этим нельзя шутить при продавцах в магазине. Она взяла ненужную тесьму - два аршина. Теперь она шла, торопилась к тому магазину, где в окне лежал он. Он был коричневый, гладкий, с огнем где-то внутри. И Таня знала, что если им обвить лицо, то невидимо для всех выступит то, что она в себе знала. Она боялась, что уже разобрали, и хмурилась и отмахивала головой эту досаду. Она не садилась в конку, знала - не усидит. Свободного извозчика взяли за десять шагов перед ней. Таня торопилась, боялась встреч.

Вот, вот она, витрина! И цвет вспыхнул еще жарче. Таня вошла в утренний пустой магазин. Приказчики бросили разговор, уперлись ладонями в прилавок и наклонились вперед. Но сам хозяин, в широком пиджаке, с пенсне на кончике носа, отошел от конторки:

- Желаю здоровья! - мягкая седина кивнула на голове и откинулась.

- Шелку нет ли у вас какого-нибудь? Коричневого, что ли? - сказала Таня и почувствовала, что покраснела.

Два приказчика сразу сняли по куску с полки и подбрасывали на руке, разматывали волны на прилавок.

- В таком роде? - хозяин учтиво вглядывался, подымая шелк тугим веером.

Таня делала вид, что приглядывается, щурилась.

- Не-ет. Нет!

А цвет глядел уж с полки, жадно ждал. "Ну-ну!" - казалось, шептал нетерпеливо.

- Вон тот покажите, - и Таня ткнула вверх пальцем. - Да нет, нет!

Правей! - почти крикнула она на приказчика. А он, обернувшись к ней, хватал все не то.

- Вот, вот! - Таня запыхалась. Но цвет был уже на прилавке и спокойными волнами перекрывал победно все эти тряпки. Он уж не глядел теперь на Таню, а расстилался, глядел в потолок. Хозяин не гарнировал его складками для показа, хозяин поверх пенсне смотрел на Танино напряженное лицо. Приказчики осторожно поворачивали рулон.

- Отмерим? - через минуту сказал хозяин, сказал мягко, проникновенно, как будто знал, что творится важное. - На блузку желательно? - шепотом, сочувственным и таинственным, спросил старик.

Нужно было всего пол-аршина, но стыдно вдруг стало всего этого волнения и этих трех человек и старика - и вдруг пол-аршина!

- Три аршина, пожалуйста.

Приказчик подал хозяину аршин. Таня заплатила, не торгуясь. Она зажала под мышкой мягкий пакет и вышла из магазина.

Прохожие кучками читали какие-то афиши на стенах. Два казака шагом ехали по мостовой. Двое студентов спешной походкой обогнали Таню, они громко говорили на гортанном языке, один в папахе. "Непременно оглянется, что в папахе".

Студент оглянулся, не переставая что-то кричать соседу. Таня отвернулась и увидела свою фигуру в стекле витрины, отвела глаза и сейчас же чуть поправила шляпу.

Портнихе надо всего пол-аршина, прицепится, зачем три? Сначала домой и отрезать, решила Таня и ускорила шаги. Она заметила вдруг, что все люди идут в одну сторону, с ней по дороге, и все осторожно глядят вперед и направо. Некоторые не доходят, мямлят ногами и останавливаются на приступках парадных дверей, и Таня расслышала среди говора улицы ровное гудение толпы. Взглянула, куда тянулись лица прохожих, и вдруг гул толпы поднялся, и дыхание этого звука обвеяло Таню, и грудь дохнула выше, глаза напряглись тревогой. Вон, вон оно. Высоко торчали спины в шинелях, и волнами шатались чубатые головы, и через минуту Таня увидала лошадиные зады, и в ту же минуту крепкий голос крикнул чуть не в ухо:

- Назад! Назад, говорят! Налево сворачивай!

Околоточный метался по обочине панели. Он почти толкнул Таню и, толчком повернув прохожего, ринулся вперед. Он размахивал свистком на цепочке. Черная цепь городовых спинами спирала прохожих к домам. Таня взошла на крыльцо, какой-то господин споткнулся, потерял на ступеньках пенсне, но его затолкали. Тане теперь видна была за казаками толпа студентов, фуражки с синими околышами. Их было много. Таня никогда не думала, что столько студентов. Они заполняли весь квартал перед длинным университетским фасадом. Серо-желтый фасад смотрел неприветливо, будто призакрыв глаза, и, как прямой старческий рот, шел вдоль длинный балкон с жидкой решеткой.

Таня стояла с кучкой людей на маленьком крылечке без перил, она неровно, сдавленно дышала, как соседи, и не отрывала глаз от толпы.

- Вон, вон, с черными усами... пристав Московского... Московского участка... на коне нынче...

- Помощник это, не пристав, - поправил кто-то совсем похолодевшим голосом.

Вдруг высокие сухие двери на балконе раскрылись. Они упирались и потом сразу отлетели, распахнулись, на балкон вышел студент в шинели. Он раскрывал рот, но ничего не было слышно за плещущим гулом толпы. И вдруг все обернули головы - сразу черным стало лицо толпы. Все замолкло. Секунду слышно было, как скреблись подковы лошадей о мостовую.

- Товарищи! - крикнул студент звонким тенором. Жутким ветерком дунуло на Таню от этого голоса с высоты. - Товарищи! - повторил студент. - Сегодня вся трудовая Россия... рабочие фабрик, все железные дороги, весь народ...

один человек... - ловила ухом Таня и услышала гортанный кавказский акцент, и от этого резче показались слова, и голос резал головы, вправо и влево поворачивался студент, - как один человек встал... царя и его холопов.

Товарищи! Близок час... - Оратор вскинул голову, чтоб набрать воздуху, и в эту минуту крутой голос сказал над толпой:

- Довольно играться! В плети! - И помощник пристава поднял руку -

белую перчатку.

Таня видела, как раскрывал еще рот студент на балконе, и вдруг неистовый вой толпы рванул улицу. Таня видела, как подняли казаки руки, как замахали нагайками, как будто стервенил их этот неистовый рев толпы, как будто голос этот забить, затоптать спешили казаки. Таню как силой поднял этот крик, ураган воплей, она метнулась с крыльца - туда! туда! во всю силу! Но соседи хватали ее, она рвалась. Тот господин, что потерял пенсне, уже втолкнул ее в парадное, захлопнул дверь, загородил собою, а Таня била по стеклу двери ридикюлем, кулаком и из разбитого стекла с новой силой рванул неистовый звук, - он рвал Таню, и она дергала, и била человека, а он закрылся рукавом и не пускал к двери. И вдруг на дверь наперли с той стороны. Толпа прохожих опрометью ринулась в двери, они неслись потоком, давили друг друга и неслись дальше, вверх по парадной лестнице, они утянули Таню на второй этаж, и Таня слышала дрожащие голоса вокруг себя: стрельба, стрельба сейчас будет. Что-то раскатом грохнуло на улице - все трепетно примолкли. Но новый раскат ясно обозначил: срыву дергали вниз магазинные шторы. Кто-то пробежал внизу, и замок защелкал - запирали парадное. Таня в слезах вертела головой, спертая с боков, и сквозь зубы говорила одно:

- Пустите, пустите!

Пронзительный полицейский свисток вонзился и засверлил у самых дверей: стой! - и звонкий топот лошади. Свисток прерывчато зачиркал дальше.

Лестница вздохнула. Где-то вверху приотворили дверь. Все головы поднялись.

Но дверь хлопнула с силой и громко отдался торопливый ключ: раз и два!

В Танечке стоял дикий звук, и она не знала, что уж на улице тихо, как ночью.

- Нельзя, нель-зя! Невозможно! - Таня шла, почти бежала по тротуару, говорила эти слова и с силой трясла головой Ничего не видела, и ноги сами несли по панели. - Стоят, стоят, черти, смотрят... бегут! - и Таня на секунду скашивала на прохожих, ненавистных, ярые глаза и снова трясла головой. Она вбежала по лестнице Тиктиных и опомнилась только у двери и вдруг с силой прерывисто стала тыкать кнопку звонка. Дверь отворила Дуняша.

Танечка чуть не сбила Дуню с ног, толкнула в сторону пустое кресло - она видела испуганное лицо Анны Григорьевны. Анна Григорьевна полуоткрыла рот, как будто чтоб вдохнуть удар.

- Это нельзя, немыслимо! - шептала Таня, и губы бились, сбивали слова.

Она прошла, как была, не раздеваясь, в гостиную, прошла взад и вперед по ковру - Анна Григорьевна смотрела на нее изломанными бровями.

Таня с размаху села в угол дивана, сжала щеки руками.

- Голубушка, что? Что? - старуха стала на колени, старалась заглянуть ей в лицо. - Что, что, милая?

Таня трясла головой и еще сильней сжала руками лицо.

- С Надей нашей? У вас она? Надя?

Танечка вдруг оторвала руки от лица, выпрямилась в углу дивана, и Анна Григорьевна увидала злые, яростные, ненавидящие глаза и увидала кровавые полосы на щеках, что остались от рук.

Анне Григорьевне казалось, что сейчас, сейчас Таня плюнет, плюнет так, что убьет. Ждала мгновения, как выстрела, не отрывала взгляда от глаз.

- К чер... - Таня не договорила и повернулась всем корпусом в угол дивана, вдавила голову в широкую спинку. Анна Григорьевна увидала, что стали вздрагивать лопатки. Она поднялась на ноги.

- Дуня! Воды! - крикнула Анна Григорьевна.

- Уйдите! - на всю квартиру закричала Таня. Анна Григорьевна вздрогнула от этого крика и бросилась вон из комнаты Дуня со стаканом спешила навстречу.

- Тише! Тише! - шептала, задыхаясь, Анна Григорьевна. - Поставьте тихонько на столик возле барышни. Боже, Боже мой, что ж это? - металась Анна Григорьевна от окна к столу. Она услышала хрип и спазмы. - Истерика! -

И Анна Григорьевна вошла в гостиную.

Таня так же сидела головой в диван. Анна Григорьевна попробовала дотронуться до ее головы, но Таня вся дернулась, как от удара электричества, и вдруг глянула на Анну Григорьевну напряженным взглядом, закусила распухшую губу. Выпрямилась. Отвела взгляд. Поправила сбитую набок шляпу. Одернула юбку. Она тряским дыханием сказала:

- Про...сти...те, - она старалась успокоить лицо, успокоить в руке стакан. Она отпила половину. Анна Григорьевна смотрела на ее руки в крови, на изрезанные перчатки.

- Вам дать чего-нибудь? - говорила Анна Григорьевна, хотела спешить, но Таня покачала головой, медленно, размеренно.

- Благодарю вас. Я сейчас уйду. Не беспокойтесь.

- У вас кровь, кровь тут, - Анна Григорьевна показала на своем лице.

- Пустяки! - Таня говорила уж почти спокойно. Она достала платок из сумочки, слюнила его и терла щеку.

- Руки, руки! - Но Таня осторожно отвела руки, не дала Анне Григорьевне.

- О вашей Наде я, к сожалению, ничего не знаю. У меня она не была вот уж неделю, что ли. Танечка глубоко перевела дух.

- Танечка! Что за тон, милая вы моя! - умоляюще крикнула Анна Григорьевна.

- О Наде ничего, - ровным тоном начала Таня.

- Да с ума вы сошли, Танечка! За что? Несчастье кругом, а вы...

Танечка!

И Анна Григорьевна наклонилась и сильно трясла Таню за плечо, как будто старалась разбудить.

- Ведь часу нет как городовой ушел. Обыск был. Таня вскинула глаза.

- Надю искали. Засаду оставили. Милая! - и в голосе и в глазах Анны Григорьевны были слезы. - Голубушка! - всхлипнула Анна Григорьевна и увидела, что можно обнять Таню, и она прижимала ее всей силой и плакала неудержимо свободной бабьей рекой, широкими слезами.

Таня гладила старуху по голове, откидывала со лба мокрые седые волосы.

- Не могу, не могу, - всхлипывала Анна Григорьевна, - извелась, за всех извелась! Саньку понесло! Куда? - и она смигивала с глаз слезы, чтоб верней видеть Танин взгляд. - Куда? - вдруг остановила плач Анна Григорьевна, она держалась взглядом за Танины глаза. Танин взгляд дрогнул, на миг раскрылся, как крикнул. - Ну скажите, куда? - и Анна Григорьевна трясла Таню. - Знаете, знаете? Ну, не мучьте! - и она целовала Таню в плечо. Таня отвела глаза.

- Вот вам честное слово - не знаю. Не пропадет! Таня встала. Анна Григорьевна с дивана спрашивала еще заплаканным взглядом: "правда? не пропадет?"

- Руки бы умыть... - сказала Таня, усиленно разглядывая свои руки.

Анна Григорьевна вскочила:

- Да, да! Что я! Как это вы?

- Пустяки, - улыбалась Таня, - это я стекла била со злости. Я ведь ужасно злая, - болтала Таня и сдергивала разрезанные перчатки, они прилипли от крови.

- Осторожней, осторожней! - говорила Анна Григорьевна, поливала на руки Тане. - Смотрите, нет ли стекла. Стойте, я сейчас бинт достану. Бинт надо.

- Мы ведь все одинаковые, - говорила Анна Григорьевна, заворачивая бинтом Танины холеные руки, - все мы одни - нет! нет! я уж сама, - Анна Григорьевна деловыми руками кутала Танины пальчики. - Вот когда дети будут

- все одни, все сравниваемся... А это все до детей, - и Анна Григорьевна решительным узлом завязала марлю на тонком запястье.

Она пошла прятать остатки бинта и вошла с туманом в глазах. Она не глядела на Таню, а в угол, и говорила, как одна:

- Ах, как меня Надя волнует, - и шатала осторожно головой.

- Спасибо! Прощайте, - сказала Таня.

Анна Григорьевна все смотрела в угол, покачивала головой. Танечка пошла в переднюю, она уже взялась за дверной замок, как вдруг Анна Григорьевна окликнула:

- Стойте, стойте! Забыли! - и она полубегом спешила к Тане: - Это ваш, наверно! - она протягивала сверток. Там был цвет. Танина рука взяла сверток

- забинтованная, неловко.

- Ах, merci! - сказала Таня и толкнула дверь.

Таня спустилась один марш и стала на площадке. Ей вдруг не стало мочи идти - как будто вдруг ничего не стало и некуда идти. Она стояла и хмурилась, чтоб надуматься. Но брови снова распускались, и только пустая кровь стучала в виски.

Внизу хлопнула с размаху дверь, гулко в пустой лестнице, и вот шаги, быстрые, через две ступеньки. Таня насторожилась, дрогнула, смотрела вниз -

да, да! Санька Тиктин, криво поднят ворот, шинель расстегнута, и крупно дышит, и смотрит как с разбегу - узнает ли?

- Здравствуйте! - сказал Санька запыхавшимся голосом, кивнул, не сняв фуражки.

- Оттуда? - спросила Таня шепотом и глядела в глаза пристально и строго.

Санька кивнул головой и стоял, опершись о перила, трудно дыша, но все еще чужими глазами смотрел на Таню.

- Наври своей маме, что видел Надьку, - вдруг на ты, первый раз на ты, сказала Таня и придвинулась ближе, - скажи, что видел с товарищем, что ли.

И сам приди в человеческий вид.

Таня, закутанной в бинт рукой, прижала на место Санькин ворот.

Прихлопнула. Она еще раз строго оглядела Саньку и пошла вниз по лестнице.

Санька дослушал шаги, и хлопнула басовито парадная дверь.

Огонь

ФИЛИПП сразу залпом вдохнул утренний воздух. Натягивал его в грудь и выпускал ноздрями, встряхивал головой.

Осень будто остановилась отдохнуть - было тихо и сухо.

"А она там у меня сидит и дожидается; приду, а она есть, - думалось Филиппу, и ноги быстрей шли, - а вдруг и не дождется? Эх, черт, и ведь никак не думал и кто б сказал - не поверил", - Филипп улыбался и отмахивался головой - "не гляди!" - кричит, и вспомнилось, как сжалась от стыда, пронзительно как! Эх, милая ты моя! А потом пошла в голове вместе с шагом плыть теплая кровь - то шире, то уже, наплывала на глаза, и Филипп не видел, кому давал дорогу. Не слыхал шагов по привычным мосткам, и только на панели у пробочной фабрики отошла теплынь. Городовой окликнул:

- Проходи мостовой! Свертай право!

Филипп глянул: трое городовых с винтовками ходили под окнами фабрики.

Филипп глянул в окна: как будто тихо, стало, бастуют. В последнем окне он заметил свет - будто кто шел с керосиновой лампой. Но стать было нельзя.

Филипп еще раз оглянулся.

- Проходи, проходи! - крикнул вдогонку городовой.

А вот он длинный, низкий канатный. Филипп шел посреди мостовой -

мелкими стеклами рябили решетчатые окна. Тусклый свет мелькал в заводе, и опять черные шинели с винтовками - старые берданки, вон штык-то какой вилой выгнут. Городовые провожали Филиппа глазами. А за углом шум. Ага! У ворот кучка. Вон и квартальный - серая шинель. Так и есть: вон поодаль еще народ

- это на работу не пускают. Фу ты! Квартальный туда. Бежит. Городаши за ним.

Филипп стал на минуту.

- Пррра-ходи! - и один городовой шагнул и винтовку от ноги вскинул.

- Ну! - Филипп дернул вверх подбородком.

- Не рассказывай, сука, а то враз поймаешь! - и городовой сделал еще два шага и щелкнул затвором.

Дальняя кучка рассыпалась, Филипп видел, как в одного кинули камнем.

- Да бей в него! - крикнул городовой от ворот.

Филипп повернулся и пошел. Он сделал шагов пять, и сзади грохнул выстрел. Филипп оглянулся. Городовой стрелял туда, куда убежала кучка. Да неужели? Филипп оглянулся еще раз: из низенькой заводской трубы, крадучись, поднимался жидкий дымок.

- Вот сволочь! Какая ж это там сволочь? Бабы, что ли? - Филипп еще раз оглянулся на трубу. - Расскажу Егору, сейчас все узнаю, все-все, как кругом дело, - и Филипп поддал шагу. Теперь уж город, гуще стало на тротуаре, гремят по мостовой извозчики. Филипп проталкивался, отгрызал куски папироски и отплевывал прочь.

- Позвольте прикурить? - Филипп не сразу узнал Егора в барашковой шапке, будто даже ростом выше.

- Дурак ты! - сердито заговорил Егор.

- Чего дурак? Знаешь, что возле канатного? - Филипп строго глянул на Егора.

- Каким ты, дура, расплюям листки отдал? А?

- А что? - Филипп брови поднял, чуть не стал.

- Иди, иди, - бубнил Егор. - Что? А вот и что! Провалили они листки, все девять сотен. Вот что!

- Да ну? - Филипп глядел в землю.

- Теперь и нукай! Понукай вот. Запхали в трактире в машину, на шестерку понадеялись, он их и засыпал. Я ж тебе, дураку, говорил: не можешь, не берися. А он: я! я! Вот и я!

- Так давай я враз другие двину. Давай! Я возьмуся, так я...

- Я! Я! - передразнил Егор и сплюнул в сердцах.

"Сейчас приду, притащу гектограф, да мы с Надей как двинем", - и Филиппу представлялось, как они с Надей орудуют, как листки так и летят из-под валька, и вот не девятьсот, а полторы тысячи - на! получай нынче к вечеру, вот в самый нос кину. "Она уж как-нибудь по-особенному" - и Филиппу захотелось, чтоб дать Наде себя показать - ух! - огонь.

- Придешь вот нынче, - Егор огляделся, - на то же место, только чуть поближе к стрельбищу - вот придешь и всем скажешь: вот это я и есть дурак.

- Да ну тебя! - вдруг озлился Филипп. Он круто повернул и зашагал назад, толкаясь, сбивая прохожих. Он дернул вниз кепку, поймал губой ус и зажал зубами.

"Перерваться, сдохнуть, а чтоб было к вечеру, и вот - пожалуйте-с -

полторы тысячи", - Филипп видел уж, как Егор кивает на него головой, а все комитетчики глядят и зло и учитель-но... подумаешь, сами-то лучше.

А Филипп тут, не говоря ни слова, пачку - пожалуйте. И вот тут сказать: "Вот на всякую бабью грызню время волынить, так, вижу, тут мастера..." - и еще тут что-нибудь, поумней - у Нади спрошу.

Филипп чуть не сшиб с ног гимназиста, завернул за угол, и ноги сбавили шаг: вся улица стояла. Люди липли к домам. Две дамы неловкой рысью простучали мимо Филиппа. И вдруг вся улица двинулась назад, попятились все, будто дернули под ними мостовую. Вот скорей, скорей. Ближние еще шагали, завернув назад головы, а от дальнего угла бежали, и все скорей и скорей, и молчание - оно все сильней и выше завивалось в улице, и вдруг вывернули из-за угла казаки. Они рысью шли и по мостовой и по тротуару - пять человек. Филипп стоял и глядел - люди толкали его на бегу, тискались в ворота домов. На пол-улице казаки остановились. Один потряс в воздухе нагайку. Лицо было красное, и он смеялся. Потом мотнул головой вбок, и все повернули, поехали шагом вниз по улице. Двое стали на мостовой, другие поскакали за угол.

- Чего стал! Проходи! - Филипп глянул назад, но городовой уж рванул его за плечо, повернул, толкнул в спину. - Проходи, говорят тебе, стерва!

Филипп двинул назад, и городовые один за другим спешили, стукали на ходу голенищем по шашке.

- А ну, назад!

Филипп прижался к стене, он терся плечом о фасад, скорей и скорей разминуться с городовыми.

Услыхал два коротких свистка сзади. Скосил через плечо глаз - фу, не ему: околоточный останавливал городовых, они цепью перегородили улицу, шагах в пяти позади Филиппа. Филипп шел теперь обходом к себе, в Слободку -

улица пустая - ух, не вторая ли цепь там впереди.

Филипп наддал, шел во весь дух, но вдруг улица, вся улица позади городовых зачернела народом, загомонила воробьиным частым чоканьем. Филиппу приходилось тереться в густоте.

Какая-то старуха в платочке совалась, искала выхода меж людей, уцепилась за хлястик Филипповой тужурки.

- Уж прости, прости, сынок, из каши этой чертовой вытащи. Стопчут, кони какие-то... Побесились.

Филипп досадовал, не сбавлял ходу, старуха спотыкалась, бодала в спину, но не пускала Филипповой тужурки.

- Куда несет-то их леший! - отплевывалась от прохожих старуха. -

Господи! - выкрикивала она в спину Филиппу. - А на Слободке-то, у круглого-то базару! Сунулась я, дура, страсть!

Старуха уж бросила Филиппов хлястик, она ковыляла рядком за рукавом Филиппа, боялась отстать.

- С ума прямо повыскакивали - конку на бок... конку, я говорю, с рельсов, и каменья... прямо мостовую... ей-богу... роють... прямо...

копають.

Филипп придержал шаги, наклонился.

- И что?

Старуха совсем запыхалась.

- А я... а я на другой базар... а куда же, сынок? Солдаты там.

Филиппа подхватил испуг, и не стало ни тела, ни ног, одна голова неслась по улице, и глаза проворно и точно мерили, где верней пройти.

"Какой это черт затеял? Спровокатили, что ли, народ? Само завелось?" А глаза вели влево за угол - вон уж улица не та, и лавки закрыты, и народу не видать, и эта, черт, нацелилась улица, дальше!

Трещит по мостовой извозчик. Ух, нахлестывает порожняком - вскачь дует. Лево, в улицу. Вон у ворот стоят - ничего, будто спокойно, семечки лущат. Филипп сбавил шаг: на углу, у ларька, чернел городовой. "Теперь уж прямо надо на городового" - и Филипп деловым шагом прошел мимо ларька.

Городовой поворачивался ему вслед. И Филипп чувствовал в спине его глаза.

Улица пошла немощеная, с кривыми домиками, теперь вправо - и вот скат вниз, и вон через дома торчит ржавый шпиц колокольни, там круглый базар, и заколотилось сердце, застукало по всей груди, и дыхание обрывками, - Филька побежал. Вон впереди выскочили двое из ворот и зашагали вприпрыжку. Филипп нагнал. На одном полупальтишко, руки в карманах - глянул на Филиппа из-под кепки, примерил. Другой завернул голову на длинной шее из тяжелого пальто.

Молодой зубато улыбнулся.

Филипп шагом пошел по другой стороне. Чтоб в обход - надо налево.

Оба свернули налево и оглянулись на Филиппа. Филипп шел следом, видел, как выходили люди из ворот, оглядывали наспех улицу и быстро пускались туда, вниз, к базару. Но вдруг Филипп дернул голову назад - сама повернулась, сзади спешным шагом топали солдаты. Филипп бегом бросился вниз. Побежал зубатый, путаясь в полах.

- Сюда, сюда, лево! - махал он Филиппу. В кепке завернул тоже, -

впереди бегом топали люди, - а вон в ворота забежал - вон и другой. - А, черт! - Филипп рванул вперед, под горку, обгонял, кричал на ходу:

- Живей! Валяй! Дуй! - Он видел, как впереди свернули вправо, косо глянула сбоку ржавая колокольня, и вон черная куча народу - видать сверху, а вон наворочено, столбы телеграфные, сбитые с ног, и крестовины с белыми стаканчиками.

На миг стал передний перед воротами налево и позвал рукой. Филипп вбежал в ворота, он бежал следом за передним, лез за ним на курятник, через забор; голый сад, липко, мягко, опять забор, и уж Филипп подталкивает грязные подошвы - ух, тяжелый дядя! Перевалил! Филька подскочил, ухватил забор, а снизу поддают, и уж слышен гул, крик народа и треск - мотает голыми ветками дерево, вот она куча народу, вон напирают, валят дерево, слышно, спешит пила - ничего не видно за народом.

- Га-а... - заревела толпа, бросилась в стороны, дерево пошло клониться, скорей, скорей, Филиппа отбросили вбок. Дерево мягко упало ветками и закачалось.

- Кати! Кати веселей!

"Парнишки все" - оглядывался Филипп.

- Рви, рви ее сюда!

Филька увидал зубатого: он уж садил ломом по базарной будке. Люди раздирали доски; доски остервенело трещали, скрежетали.

Филипп пробивался вперед, куда катили с гиком дерево, передавали доски. Разбитая конка торчала из-под груды хлама, задушенная, с мертвыми колесами.

Филипп вскарабкался наверх, где несколько мальчишек старались умять наваленный лом. В дальнем конце площади стояли черным строем конные городовые. Филипп видел, как мастеровые тянули телеграфную проволоку перед баррикадой. Филипп снял шапку и завертел ею над головой.

- Товарищи! - во всю мочь крикнул Филипп. Вдруг грохнуло справа, как взрыв, как пушечный удар. Филипп глянул - это бросили с рук железные ворота. На миг толпа стихла.

- Товарищи! - крикнул опять Филипп. - Солдаты! Пехота! Идет сюда... я видал...

- Го-ооо-о... - загудела толпа, и вдруг осекся звук.

Филипп оглянулся - конный взвод в карьер скакал на баррикаду.

И вдруг плеснули в воздухе поднятые шашки. Филипп глядел: какие-то люди остались за баррикадой, впереди, у домов. Черный взвод несся, а те не бежали, и Филипп кричал что силы:

- Назад! Назад! - и не мог оторвать глаз от людей. Они присели, прижались к домам. Кони все видней, видней, вот лица, глядят - жилятся губы

- ближе, ближе - ноги приросли, не сойти Фильке, и сердца не стало - прямо в него врежутся кони. И вдруг люди у домов вскочили, дернулись, и в тот же миг боком рухнул на мостовую конь, и с разлету всадник покатился головой о каменья, шапка прочь... другой, и много разом и миги за мигами -

склубились, свернулись кони. И махнуло через голову черное, и сразу зарябил от камней воздух. Взвыла толпа, и зверел рев за камнями.

Филипп присел, лег. Человек без шапки двумя руками через голову бил сверху булыжниками, орал последним голосом:

- В гроб! В кровину!

Кто-то попал ему камнем в спину, и он упал рядом с Филиппом и все кричал:

- Бей! Бей! В гроб их тещу, бабушку, в закон Господа-Бога мать!

Стали выкарабкиваться, вбегать наверх, и вдаль кидали камнями, уж без пальтишек, в одних блузах, рубахах, размашисто. А там бились, подымались кони, за коней прятались люди, бежали прочь, с конями, без коней. Один долго прыгал с одной ногой в стремени, а лошадь поддавала ходу за всеми.

Сверху улюлюкали, метили в него камнями. Он уцепился за луку, повис, без шапки. Лошадь с поломанной ногой силилась встать и падала, дымила ноздрями.

Проволочный трос, прикрученный ломами за уличные фонари, чистой строгой прямой прочертил воздух - на аршин от земли. Филька глядел на него

- откуда взялся?

А впереди уж разматывали ребята, катили через мостовую новый моток троса, закручивали у ворот. Они не шли назад, остались у ворот.

К Филиппу через обломки лез рабочий из их мастерской, красный, расстегнутый.

- Филька! А как мы дернули-то канат! А! - орал он Филиппу в ухо. - За аршин - гоп! Канат вверх, а они брык! Видал? Мы!!! - И рабочий стукнул себя в грудь кулаком, как камнем ударил.

Филипп стоял и тряс поднятыми руками, и в нетерпении сжались кулаки -

на мгновение гул спал.

- Товарищи! - крикнул Филипп. - Пехота! Солдаты! Стрелять! Баррикаду насквозь! Всех как мух! - "перебьют", хотел еще крикнуть Филипп.

- Ура-а! - закричала толпа. В тысячу ударов заплескал гомон, сбой, толчея голосов. Филипп завертел кепкой над головой.

- Ура-а! ау! - еще крепче, как полымя, взвилось над толпой.

Филька сверху видел, как садили мостовую ломами, готовили камни.

Сзади трубным воем ахнула лошадь. Филипп вздрогнул, оглянулся - лошадь с размаху упала, пыталась встать - и дикими глазами смотрела вдоль камней.

Кто-то спускался с баррикады, ему махали руками на лошадь, кричали. Он вытянул из-за пазухи револьвер, Филипп отвернулся. Он еле услыхал выстрел за ревом голосов.

Но вдруг голоса притухли - как будто ветром снесло пламя звука. Глухое рокотание шло из-под низу - будто сразу стало темней.

Серые шинели шли на том краю площади. Они вдвигались без шума из улицы.

- Назад! Товарищи! Зря пропадаем! - Филипп один стоял во весь рост на баррикаде.

Он уже видел, как дальние редели, и улица за баррикадой чернела отходящим народом.

- Чтоб нас, товарищи!., как вшей подавили?

Рокот пошел в ближних рядах. Трое парней карабкались наверх, у одного Филипп увидал тульский дробовик. Парнишка мостился, а рокот рос, уж не слыхать голоса, и сзади черна от народа улица - шевелится чернота, и над ней шатается ровный придавленный гул.

Кто-то вдруг тискается сквозь передних, и Филипп узнал того, что шел в тужурке, руки в карманы. Он черными пристальными глазами смотрел вперед и оступался, вяз в битых досках, опирался на длинный шест. Толпа притаила голос, когда он встал в рост на баррикаде. Он вдруг распахнул на шесте красный флаг и воткнул шест средь обломков, поправлял, пригораживал досками.

- Га-ай! - прошло по толпе, будто плеснули воды па жар.

А тот выпрямился и глядел на толпу черными, недвижными глазами. Потом полез назад, выбирая шаги. В тихом воздухе флаг обвис, как будто конфузился один на высоте.

Филипп смотрел, шевелил зло бровями - сейчас сзади рванет залп.

Схватить флаг самому, держать, стоять и кричать:

- Назад! Назад, черти!

Офицюрус прошел вдоль строя. Солдаты держали к ноге и водили глазами за поручиком.

"Мутные рожи". Офицюрус стал и вдруг крикнул сердито, резко:

- Смирна! - и, не закрывши рта, всех обвел глазами. - Тут людям ворота ломают, вагоны переворачивает сволочь всякая... кучи сваливает! Смирна! -

снова крикнул, как кнутом хлестнул, и глазом по всем мордам. - Каменьями войска бьют. Враг внутренний - стерва! Вора последняя!

Офицюрус вдруг круто повернулся и пошел вдоль фронта.

- Пузо, пузо не выпячивай! - хлопнул по пряжке солдата.

- Ро-та! - крикнул Офицюрус. - Шагом! Арш!

Солдаты двинулись. Не бойко стукнула нога. Они прошли шагов десять. На баррикаде на длинном шесте встал красный флаг. Не сразу узнали, что это.

- Стой! - скомандовал офицюрус. - К стрельбе, - сказал он горнисту.

Горнист набрал воздуху. Рожок скиксовал. Офицюрус резко обернулся. Горнист покраснел, напружил щеки - и резким медным голосом взлетел вверх сигнал -

бесповоротный, как железный прут.

- Постоянный! Рота! - Солдаты приложились. Офицюрус видел, как ходили штыки. - Пли!

Шарахнулся воздух, и загудело, понеслось эхо вдоль улочек. Враздробь заклецали затворы. Как мертвые стояли вкруг площади дома.. Человек стоял на баррикаде, махал руками, не видно куда лицом. Два дымка вздулись рядом, и хлопнули хмурым басом выстрелы.

- Ух! Дух!

- Ро-та! - высоким фальцетом вскрикнул офицюрус и весь тряхнулся. -

Пли!

Не враз, рассыпчато шарахнул залп. Офицюрус смотрел на того, что махал руками наверху баррикады.

Нет, уж нет, не стоит.

- Бу-ух! - пухло выпалил дымок с баррикады.

- На руку! Шагом арш! - командовал офицюрус.

Он на ходу достал револьвер, сжал в кулаке рукоятку. Баррикада молчала.

Спокойно торчал шест с флагом. Ближе, ближе подступали солдаты, видны стали куски наваленного хлама - молчала непонятная груда, куда стреляли. И вот шаг, и с этого шага проснулся гомон на той стороне, громче, выше от каждого шага, и солдаты скорей зашагали, и вой поднялся из-за горы, и солдаты не могли удержать ног.

- Бегом арш! - не слышно уж команды, солдаты бежали. Фельдфебель рубил у фонаря шашкой канат. Солдаты видели, как люди лезли через заборы густой черной кашей.

- Ура-аа! - и уж карабкались, упирались прикладами, несколько булыжников полетели - криво, вразброд - будто выкидывали вон.

- Гур-ря! - кричали солдаты. За баррикадой было пусто, трое лежали на развороченной мостовой - один на боку, как спят. Солдатское ура смолкло, опало. И тот, кто гремел на досках вверху, стал на миг.

Кудой!

БАШКИН снимал калоши в темной передней и громко пел на всю квартиру:

- Коля дома? Коля! - особенно кругло выводил "о". - Кооля! Колина мама ждала, пока он размотает шарф. Башкин не слушал, что она говорила, и выводил веселым голосом:

- Дома Коля?

- Пожалуйста, проходите, - тряскими губами сказала Колина мама, и в комнате, в мутном полусвете, Башкин увидал ее лицо: застывшее, лишь мелкой рябью вздрагивало горе.

- Что? Что с вами? - и Башкин поднял брови, нагнулся к самому лицу и рассматривал, будто на лице шрам.

- Ах, не знаю! - она отвернулась, ушла в спальню, сморкалась, вернулась с платком.

- Слушайте, что же случилось?

Башкин стоял посреди комнаты, приложил к губе палец по-детски.

- Васи нет... Коля узнать пошел... не знаю. В этих заседаниях, - она переставляла на столе катушки, коробочки, отворотясь.

- Зачем же вы пускаете? Зачем? Зачем, голубушка! - стал выкрикивать Башкин. - Ой не надо, не надо! - он поднял голос выше, затоптал в маленькой комнате. - Милая, милая! - он обнял за спину чиновницу. - Не надо! - с болью вопил Башкин и тряс за плечо, заглядывал в лицо.

- Ничего, ничего не будет, - вдруг вверх, в потолок запрокинул голову Башкин.

Чиновница всхлипывала в платок все сильней и сильней.

- Не бу-детт! - как заклинание крикнул Башкин в потолок. В это время незапертая входная дверь распахнулась.

- Я-я! - крикнул Колин голос из передней. Мать дернулась, но Башкин первый вылетел в переднюю.

- Ну что? - кричал он Коле.

- Ничего... - деловито буркнул Коля. Он размашисто скидывал шинель. -

Сейчас.

- Видел его? Видел? - шептала мать. Коля вошел в комнату, сел мешком на стул, глядел в пол, шевелил бровями.

- Ну? - крикнула мать.

- Мне сказал там один... выходил один... сказал, что до вечера будет у них.

- Папа там? - и чиновница топнула ногой.

- Ну да! - сердито крикнул Коля и встал. Он, топая ногами, пошел в кухню, и слышно было, как он плескал водой под краном. Чиновница вышла.

И Башкин слышал, как Коля, выкрикивая, фыркал водой:

- Не знаю!.. Там сказали.

- Я пойду! - сказал Башкин, выходя в сени.

- Стойте! И я! - крикнул Коля. Он мокрые руки совал в рукава шинели и, не застегнувшись, раньше Башкина выскочил вон. Он ждал Башкина за воротами.

- Верните его! Верните! - кричала вслед чиновница. Башкин оборачивался, снимал шапку. За воротами он мотнул головой Коле и саженными шагами пошел через улицу. Коля бежал следом. Они так прошли квартал. Башкин завернул за угол, и тут сразу пошел тихой походкой. Он улыбнулся плутовски Коле и взял его за руку.

- Здорово? - весело подмигнул Башкин.

- Да нет! - говорил, запыхавшись, Коля. - Что я... ей-богу, скажу...

да что я скажу? А она плачет. Ей-богу!

- Ничего, - сказал Башкин учительным тоном, спокойным, плавным, будто гладил Колю, - ничего, мы сейчас все обсудим и решим, что нам делать. Давай спокойно решим, что нам делать.

Коля заглядывал вверх в лицо Башкину и крепко кивал головой:

- Да! Да!

- Пойдем, где людей меньше.

- Ага, - кивнул Коля и поддал шагу. Свободной рукой он старался застегнуть распахнутое пальто.

Они шли к парку, где "правил казну" Коля. Сырая полутьма заслоняла даль улицы, и прохожие быстро семенили мимо. Становилось пустынно, слышны стали свои шаги. Один только городовой чернел на углу.

- Ну вот, - начал Башкин вполголоса, - я тебе скажу по самому страшному секрету, - Башкин обернулся всей фигурой назад. - Да, по самому ужасному секрету...

Коля задрал голову, глядел в лицо Башкину.

- ...что папа твой... нет, что про твоего папу говорят, я слышал, что ему надо быть, - Башкин нагнулся к Коле, - во как! -

Башкин погрозил в воздухе пальцем. - Прямо того... ...заболеть! - в самое ухо шепнул Башкин. - Заболеть или совсем... Коля, не мигая; глядел перед собой.

- Умереть? - без звука прошептал Коля.

- Да нет! - распрямился Башкин.

В это время какой-то хлипкий человечишко перебегал улицу наперерез Башкину. Башкин повел головой.

- Он? - крикнул человечишко. - Не обознался. - Он приостановился, вытянул шею вперед. - Он и есть! - и человек бросился к Башкину. - Не признаешь? Не? - он сбил Колю вбок, схватил Башкина за лацкан пальто. - Не?

Котин, Котин я, накажи меня Господь. Что?

Башкин глядел сверху, откинувшись назад.

- Ты же Башкин! Башкин, покарай мене Господь, что ж ты исделал со мной, чтоб ты пропал, - кричал Котин, как плакал. - Что ты мене, сука, наделала, чтоб ты добра не видал.

Башкин двинулся вперед, но Котин ухватился за рукав, он поворачивал на ходу Башкина, запрыгивал вперед, теребил, дергал.

- Я ж тебе кругом города шукаю, мене ж ночевать нема кудой пойтить, мене ж убьют на Слободке - йай! йай-йай!- и Котин плакал и злой рукой рвал карман Башкина. - Кудой я пойду, чтоб ты сгорел, - он остановился, расставив ноги, рванул Башкина - отлетела пуговка, а Котин держал Башкина за открытую полу. - Кудой? Кудой? - охал он со слезой на всю улицу.

- Слушайте, не сходите с ума, черт вас дери! - закричал Башкин и оглянулся на Колю. - Мальчик же тут - громким шепотом сказал Башкин, нагнувшись.

- К свиньям твоих мальчиков и тебе вместе, - с новой силой задергал полу, заныл Котин, - мене один только слободской устренет, он мне враз перо всадить, так нехай и ты пропадешь, стерва ты лягавая, нехай и тебе вата будеть! Не выдирайся от мене... - Башкин сильно рванул пальто, Котин споткнулся, пролетел два шага, не выпуская полы, он чуть не свалил Башкина

- покатился. - Не выдирайся... не... не... не пустю, нехай мне пропасть.

Коля рвал полу от Котина, бил его сапогами по рукам. Котин пустил, Башкин отскочил.

- Городовой! - закричал Башкин. Вдоль пустой улицы ноем взвился голос.

- Тебе будет городовой! - Котин вскочил, отбежал назад два шага и вдруг кинулся, прыгнул на Башкина. Башкин отпрянул назад, спотыкаясь.

Неловкий удар пришелся выше уха, загудело в голове, и шапка сбилась на землю.

Башкин махал перед собой длинными руками, отчаянно вертел, как попало.

Котин целился.

- Ай! - закричал Коля. Он с разбегу ткнулся головой в живот Котину.

Они упали.

- Городовой! Городовой! - вопил Башкин. Он отдирал Колю от Котина. -

Идем, идем, идем!.. - бормотал Башкин. Он уцепил Колю за рукав и потащил за собой. Он бегом завернул в переулок. Вдруг Коля всхлипнул, рванулся и опрометью Понесся прочь. Башкин слышал, как дрожала на бегу яростная нота и ушла вдаль.

Петух

ВАВИЧ стоял в наряде перед собором. Отпевали убитых. Там в соборе сейчас все чины и белый Сороченко. Еще, наверно, не заколотили гроб, и смотрит Сороченко закрытыми глазами, будто силится поднять веки и не может.

Мимо вон какой идет. Чернявенький. Ага! В землю смотрит. Не такие уж лужи.

И Вавич хмурыми глазами глядел, как прохожий выбирал дорогу по площади.

"Убили! с-сволочи!" - Вавич огляделся, на месте ли городовые. За голыми деревьями стояли казачьи лошадки, и глухо гудели голоса казаков.

"Некстати гудеть", - нахмурился Вавич и коротко свистнул. Городовой сорвался, заспешил.

- Скажи хорунжему, что просили, чтоб приказал, чтоб потише, - и Вавич кивнул подбородком на казаков.

Но в эту минуту спешными шагами вышел из собора Воронин. Он на ходу накрыл голову широкой фуражкой, хлопнул как попало.

- Выносят, выносят, - замахал он Вавичу. Вавич строго осмотрелся - нет ли подозрительных.

- Садись! - скомандовали у казаков. Прохожие стали останавливаться.

И вот, покачиваясь над людьми, выплыл из темных дверей белый гроб.

Он покачивался, как будто больной, усталой походкой.

Толпа окружила катафалк. Над головами зашатался второй гроб.

Вавич глянул на толпу прохожих. "Убили, теперь любуетесь?" Кровь напружилась в щеках, Вавич зашагал через мостовую к панели, где черной толпой стояли прохожие. Шел, зажав со всей силы свисток в правом кулаке, и дергалась челюсть, чтоб крикнуть. Что крикнуть?

- Шапки долой! - гаркнул Виктор и махнул рукой, будто разом сшибал со всех голов. Передние потянулись к шапкам.

Казачьи трубачи дробно протопали вперед.

Вавич строго стал во фронт, прижал руку к козырьку - катафалки двинулись.

"Кто это крест-то впереди несет?" - Виктор невольно скосил глаза: почтенный какой. Болотов! Сам Болотов истово нес крест, как раздвигал воздух для шествия. Мутно гудела толпа людей. С высоты, с колокольни тонко брякнул колокол, будто упустили, разбили дорогое. Вавич глядел на передний гроб. Наверно, там Сороченко все еще просит. И вдруг ударил медный аккорд, и кончилось. Все кончилось, кончилось. Все кончилось, умер, совсем. И Сороченко сам, наверно, теперь узнал, что кончено. У Виктора дрогнула рука под козырьком. И если открыть его теперь - ни губы, ни веки не смотрят.

Полусотня казаков с пиками шла следом за музыкой. Высоко покачивались пики над толпой.

Кто-то толкнул Виктора под локоть. Воронин с мокрыми сердитыми глазами.

- В цепь, в цепь городовых, чтоб по бокам. Живо, живо!

Вавич дернулся распоряжаться.

Городовые шли по панели, отгораживали от тротуара.

- На два шага! На два шага! Держи дистанцию!

Вавич пропускал мимо себя городовых.

Вавич глянул - вон со старушкой в платочке за гробом полицмейстер.

Старушка в землю смотрит, не видит, должно, ничего. А он ее под руку. И вдруг увидал как вырезанное из всей толпы лицо - Варвара Андреевна. Черные страусовые перья как будто кивнули чуть - миг всего - и смотрит вперед и мерно шагает, с музыкой в ногу.

- Посматривай, посматривай, сукиного сына, чтоб какой-нибудь жиденок не того. Не напаскудил бы, сукиного сына, - бормотал на ходу Воронин. Он усталой походкой простукал мимо.

Виктор пропускал процессию вперед, ровнял толчками городовых, и делалось душно от музыки, от медного тягучего голоса, от катафалков белых, от коней в белых сетках, от султанов на конских головах, и все строгое смешалось, спуталось, и все вперед хотелось. И Виктор пересек шествие и с другой стороны пошел проверять цепь, деловой быстрой походкой, по обочине тротуара - вперед. Он увидал Варвару Андреевну сзади и тогда только сбавил шаг.

- Дистанцию, дистанцию! - вполголоса сердито говорил Виктор. Уже поровнялся с Варварой Андреевной.

"Кто это ее под ручку? Ишь, павлин какой! Жандарм, ротмистр. Фалдами повиливает. А мы тут бегай, охраняй. А они фалдами!"

Что-то зашепталось, завозилось на тротуаре. Виктор метнулся, разбросал на пути прохожих.

Двое в штатском пихали какого-то парнишку спиной в ворота. Один затыкал рот, распялил на лице всю пятерню. Парнишка спотыкался, пятился.

Прохожие сгустились, кто-то уж дергал за рукав штатского.

- Прочь! Разззойдись!

Виктор сбил кого-то кулаком. - В ворота! - Парнишка выл спертым голосом. Его втянули в калитку.

Вавич загородил собой калитку.

Он вобрал голову в плечи, насунулся головой на толпу и водил глазами по лицам. А лица туманные, прищуренные.

- А зачем же человека душить? - И какой-то прищуренный мотнул головой и боком сунулся к Виктору. И вдруг все попятились, оглядывались, зашатались, и вот высокая шинель заболталась - Грачек шел через толпу, ни на кого не глядя. И на ходу он взял за шиворот прищуренного и, не задерживая хода, втащил его в калитку. По пути оттолкнул Виктора. Железная калитка хлопнула с размаху. Двое городовых уж протиснулись через толпу.

Изнутри щелкнул замок.

- Проходи, проходи, - городовые подталкивали прохожих и продвигались все дальше.

Виктор один стоял у ворот. Музыка уж была плохо слышна, шагом проезжали кареты - конец процессии.

Из парадной вышел Грачек, он чуть мотнул головой Виктору.

- Чего стоял? Народ собирать? - буркнул на ходу Грачек. Он вышел на мостовую и зашаталась шинель - он догонял похороны.

Вавич шел следом.

- Да чтоб не допустить скопления... - говорил Вавич в спину Грачеку, -

чтоб какая-нибудь сволочь...

Грачек не оборачивался, он свернул, чтоб обойти кареты.

- А если б вышло что, так я же... я же бы и виноват вышел, - шептал Виктор злыми губами. - Когда удалось, так все дураки. Да! Ты один умный.

Виктор пробирался среди экипажей, так уж, чтоб без людей.

А вдруг Сеньковский, дурак, все видел?

Вон опять Грачек впереди. Идет рядом с каретой, держится за открытое окно. Кто-нибудь есть в карете. Карета какая - на резинках, на пружинках.

Подтанцовывает.

- Болтайте, болтайте, а мы вокруг бегай. Лаять, может, прикажете?

И Вавич сердито оглянулся на Грачека.

И вдруг Грачек глянул, как будто его кто толкнул.

Мотнул подбородком и пальцем-крючком не поманил, а дернул к себе.

Виктор быстро отвернулся:

- А я не заметил!

Шагнул два шага вперед и вся спина как наколотая. Виктор шагнул быстрее и вдруг повернул налево кругом и пошел в карьер.

- Сукин сын ты! - бормотал Виктор одними губами и глядел прямо Грачеку в глаза. Но Грачек уже повернулся к окну и вдруг весь сморщился в тысячу морщин, как разлинованное стало лицо.

"Улыбается, что ли?" - подумал Виктор и в этот момент увидал в окне в карете ее лицо, как наклеенное на темноту.

Варвара Андреевна улыбалась и кивала перьями.

- Это я велела позвать!

Грачек чуть отстранился от окна, глядел куда-то поверх и вдаль.

- Слушайте, Вавич, - говорила Варвара Андреевна, - вы заняты?

- Да-с. Охраняем. В наряде... Кругом... Спешу. Виктор сам не слышал, что говорил.

- Ой, ой! - замахала ручкой Варвара Андреевна. - Служака какой!

Виктор повернулся:

- Надо всюду поспевать!

И Варвара Андреевна закивала головой и обиженно-учительно:

- Ну идите, идите!

Виктор все шел рядом, чуть впереди Грачека и не сводил глаз с этого лица и читал эти гримаски одну за другой и все еще не до конца и ждал дальше, дальше!

- Да ну, ступай, - буркнул Грачек сверху и двинул на Виктора сзади.

- Па-аслушайте! - и Виктор волчком обернулся и задел с разлету Грачека локтем. Грачек сбился с шага и весь мотнулся длинной фигурой. Варвара Андреевна подняла восхищенные брови, и на миг вздернулись губы и белые зубки будто крепко прикусили что.

- Ах, ах, петух какой, - и она подпрыгнула на пружинном сиденье. -

Идите, идите сюда! На эту сторону, сейчас же. Моментально!

И она рванулась на другую сторону кареты и мигом опустила стекло.

Вавич обежал сзади. Он взялся за раму, как Грачек. Варвара Андреевна на минуту положила свою ручку в черной перчатке Вавичу на руку - на миг, потом ударила Виктора по руке.

- Ну идите! - и тихонько шепнула: - Все хорошо будет, только баста! -

и она подняла черный пальчик.

Вавич мигал и глотал слюни и вдруг понял, что он бессовестно, во всю мочь, красен. Он зашагал вперед, толкался, не разбирал дороги.

Дома становились ниже и вольней, по-полевому пели казачьи трубы и безнадежней ахали тарелки с высоты, с коней наотмашь, как шашкой по посуде.

Тротуары пустели. Процессия прибавила ходу. Чумазые люди хмуро глядели из ворот, старуха крестилась на гробы, на хоругви.

Виктор видел, как полицмейстер прошел к своей карете. Старушка шла, придерживала корявой ручкой задок катафалка Вавич остановился на обочине тротуара, деловым взглядом осматривал цепь. Городовые шли вразброд. Один спрятал в рукав папироску и скосился на Вавича. Виктор злобно потряс пальцем Городовой отвернулся. Процессия огибала земляную насыпь, разваленные стенки гнилыми зубами торчали над осклизлым скатом. Виктор знал, что сейчас мимо проезжает ее карета, может быть, смотрит там, в черном окне. Виктор отвел нахмуренные глаза, глядел поверх голов - серьезность, бдительность: глядел на верх насыпи. И вдруг черный силуэт, шатаясь, вылез на развалившийся уступ. Он не успел встать во весь рост, как замахнулся обеими руками над головой каким-то черным пакетом.

- Стой! - заорал Виктор.

Но человек уже швырнул вниз свой пакет и от размаха полетел назад, за уступ.

Музыка смешалась в фальшивый гам. Шаркнули подковами казачьи лошади.

Все замерло на миг.

Виктор прорывался через городовых, мигом добежал до откоса и скользил, царапался наверх. Через минуту трое казаков уж махом на карьере летели в обход.

Виктор скользил, скреб руками грязь.

- Загрызу! - жарким дыхом шипел Виктор, давил оскаленные зубы.

Вот он, уступ. Виктор перемахнул через камни, стукнула шашка. Никого!

Виктор озирался ярыми глазами. Он выскочил на другую сторону развалины.

Никого. Обежал кругом. Злые слезы намочили глаза. Вон катафалки чуть не рысью двинули, хоругви нагнулись, веятся, как фалды. Внизу на дороге лежал черный пакет, и вокруг пустым кольцом городовые. Карет уже нету, только одна.

Снизу глядели на него.

Вавич стал спускаться. Врезался каблуками в грязь, старался ловко, вольно сбежать по скользкой грязи - в открытой двери кареты он заметил -

может, она. А вообще смотрят. А смеяться нечего, не поймал, так вы здорово поймали? Осмотреть место обязанность... Обязанность каждого честного сына своей... матери.

- Чертовой матери! - вслух сказал Вавич, спиной повернулся к карете, боком спускался с откоса.

"Боитесь? На десять сажен попятились? А Грачек? Чего Грачек не подымает? А? Взорвется?"

Вавич поднял глаза и обвел кольцо городовых.

- Смешно, может быть? - сказал Вавич вполголоса. Никого не было возле него. - А вот это смешно? Это вот, - и Вавич решительным шагом двинул на дорогу. - Это вот вам... смешно? - он шел во весь шаг к бомбе.

Она бочком лежала на камнях, будто притаила прыжок. Виктор глядел твердым взглядом только на нее, чтоб не извернулась как-нибудь.

И вдруг кто-то дернул его за рукав.

Варвара Андреевна, красная, запыхалась:

- Сумасшедший! - и она глядела круглыми радостными глазами. - Что ты делаешь? - шепотом в лицо выговорила Варвара Андреевна.

Вавич стоял вполоборота, твердая нога впереди.

- Надзиратель, - резанул командный тенорок, - назад! На-зад!

Виктор огляделся. Полицмейстер округло махнул рукой у себя над головой и фестоном вывернул руку в воздух.

- На-зэд! Вавич повернул.

- Сюда!

Вавич на ходу повернул к полицмейстеру. Стоял по-военному, руку к козырьку.

- Вы артиллерист? Нет? Так пожалуйте на свое место! Вавич дернулся, чтоб повернуться.

- Стойте! - крикнул полицмейстер. - Возьмите городовых и вон по человеку из тех домов, - полицмейстер тыкнул большим пальцем за спину, -

кого попало, хоть мальчишек. Ступайте!

Вавич повернулся на месте, хлопнул голенищем - приставил ногу.

У домов была уж возня: Воронин, потный, шлепал по грязному двору.

- Дома нет? Сама пойдешь, - кричал он бабе. Трое городовых ждали: хватать, что ли, или как?

- Невиновная? Разберут. Пошла! - он даже не оглянулся, как там берут городовые. - А! Вавич! Вали на ту сторону, - крикнул Воронин через визг детей, - вали живей, сукиного сына! - Он снял за воротами фуражку и обтер рукавом потную лысину.

Казаки верхами сомкнули круг. Вавич глянул: люди, как без лиц, шатались внутри круга, и не найти, где его, которых он выволок. Ведь семь человек выволок.

- Конвоировать в тюрьму! - сказал полицмейстер с подножки кареты.

В это время казаки посторонились. Потеснили вбок арестованных.

Два артиллерийских офицера на извозчике - молодой сидел бочком, бледный, и все время поправлял фуражку, извозчик шагом пробирался мимо толпы.

Того...

- И ЧЕРТ его знает. И поколей тут... - и Филипп со всей силы ударил себя по колену. Наденька смотрела пристальными глазами, приоткрыла рот. -

Дьявол! - И Филька будто воздух грызнул и повернулся всем стулом.

Надя сама не знала, что прижала оба кулачка к груди.

- А, сволочь! Дрянь тут всякая путается, заводит - как раз им в рот.

На вот. На! Дурье! - крикнул Филипп, вскинул коленом и топнул всей ступней.

Чашки звякнули укоризненно. - Да нет! В самом деле, - Филипп встал, полуоборотясь к Наде, развел руками. - Ты б видала. Ты тут сидела, а там прямо, распродери их в смерть, в доску маму! Как провокатор какой.

- А ты... - хрипло начала Надя.

- А ты! А ты! - перебил Филипп. Шагнул, топая в угол. - А ты! Что - а ты? - вдруг повернул он к Наде лицо, и щеки поднялись и подперли глазки, и нельзя узнать: заплачет или ударит. - А ты не знаешь, что сказано? - и он подался лицом вперед. - Сказано: коли началось, хоть против всякой надобности, бери в свои руки. И верно! И надо! Да! - Филипп повернулся, откусил кусок папироски и плюнул им в угол. - А ты! А ты! Вот тебе и а ты: трое там лежать осталися, да еще в проулках нахлестают так, что из дому их... серой... да, да! Чего смотришь? Серой не выкуришь, распротуды их бабушку. Наших, я говорю. Комитет! Где он твой комитет? Где он был? Комитет твой, говоришь, где он?

- Я ничего не говорю... - Надя во все глаза следила за Филиппом.

- А не говоришь, так молчи!.. И говорить нечего. Филипп вдруг повернулся к двери и вышел. Наденька оперлась рукой о стол и смотрела на скатерть, на синие кубики, онемела голова, и не собиралось голоса и груди.

- Сейчас миллион эксцессов возможен, - примеряла слова Надя, чтоб спокойно и внушительно сказать Филиппу, - пусть начнет по-человечески говорить, пусть потом скажет, как он, как он-то. - Если б знала, если б знала - нахмурила брови Надя, - была б там, непременно была бы! - И жар, жар вошел в грудь. - Пусть выстрелы, так и надо! И все равно стать наверху

- не думайте, не трушу, а говорю твердо, - и задышала грудь, и глаза напружинились. Надя твердым кулачком нажала на скатерть.

Не слыхала шагов и оглянулась, когда скрипнула дверь. Филипп вмиг отвел глаза, но Надя поняла, что он видел, все уж видел в этот миг.

- Понимаешь, - полушепотом начал Филипп, он чуть улыбался, - понимаешь ты - я кричу им: "Назад, сволочи. Назад. Как рябчиков вас тут всех к чертям собачьим постреляют! К чертовой, - кричу, - матери отсюда!"

- А сам как? Сам, Филя?

- А сам стою на верхушке на самой, - Филипп на секунду стал, глянул, как вспыхнуло Надино лицо, - да. На самой верхушке, махаю на них кепкой, как на гусей, а тут дурак какой-то возьми и тык флаг. Когда смотрю - уж летят на нас, сабли - во!

Филипп поднял кулак, потряс - во!

Наденька передернула плечами.

В это время кто-то осторожно постучал в окно. Филипп встряхнул головой:

- Пройди на кухню, духом, - Филипп толкнул Надю в локоть. Надя на цыпочках выбежала.

- Забери это, - Филипп совал в темный коридор Надин салоп и шляпу.

Аннушка глянула из-под мышки - стирала у окна. Наденька совалась с вещами, не знала, куда положить.

Филипп быстро прошел по коридору, запер наплотно двери в кухню.

Аннушка снова глянула исподнизу и уперлась взглядом в запотевшее окно. Надя стояла возле плиты, прижимала к себе салоп, слушала.

- Ну входи, входи, - вполголоса говорил в сенях Филипп. Наденька прислушивалась, но Аннушка сильней зачавкала бельем в корыте.

- Егора, еще кого? - слышала она отрывками Филиппов голос. - Ну! Ну!

Так будет?

Наденьке хотелось присунуться к дверям, но Аннушка захватила корыто, пыхтя, отодвинула Надю вбок, потом к окну, с шумом лила в отлив мыльную воду.

- Ну ладно, счастливо, - услыхала Надя, и щелкнула задвижка в дверях.

Филипп прошел к себе. Потом опять его шаги, уж густые, твердые. Он открыл дверь в кухню - он был в шапке, покусывал папиросу в углу губ, брови ерзали над глазами.

- А ну, иди сюда, - шепотом сказал Филипп и мотнул головой в коридор -

Того, знаешь, Надя, приходил один нырнуть надо до времени

- Что? Провал? Где? - У Нади шепот нашелся серьезный, деловой, и от шепота своего стало тверже в душе

- Да там из комитетчиков, а я кандидат, знаешь Наденька оглянулась на кухонную дверь, там было совсем тихо

- Да все одно, - шепотом заговорил Филипп, - дура она Так я пошел, одним словом, - он шагнул к двери Надя повернулась в узком коридоре и быстро пихнула руку в рукав Филипп оглянулся, взявшись за двери - Да, - и Филипп, сморщившись, глядел па папироску, раскуривал ее под носом, - да, ты тоже того, место здесь тоже провальное Домой, что ли, вали Надя с силой надернула на голову шапочку

- А я, если что, - бормотал Филипп густым шепотом, - я тебе дам знать к этой как ее у которой занимались К Тане этой зашлю кого из ребят Надя притаптывала калоши на ногах Ничего не говоря, смотрела в полутьме на Филиппа

- Ты, Надя я хотел тебе, - Филипп двинулся к Наде Но в это время дверь из кухни распахнулась, на сером свете Аннушка, и белье через руку

- А ты скоро назад-то? Я ведь ко всенощной пойду, дом-то запру? - она говорила громко, на всю квартиру Филипп хмуро глядел на сестру

- Ну да ждать-то тебя до ночи, аль как? - и Аннушка оттерла Филиппа мокрым бельем в угол, распахнула входную дверь Наденька быстро протиснулась и первая шагнула во двор, с двух ступенек

Сейчас!

САНЬКА шагнул к своему столу, попробовал сесть, рука зажала в кулак толстый карандаш Санька вскочил со стула, стукнул об стол, обломал карандаш

"Так и надо, так и надо! Сволочь проклятая! - дух переводил Санька и по всей комнате водил злыми глазами - Надо как Кипиани! - и вот он в вестибюле университета - Кипиани, маленького роста, большая мохнатая папаха и глаза во! еле веки натягивает. Потом отпахнулась шинель и кинжал до колен

- Будут бить, а мы все "мээ!" кричать? - и на весь вестибюль "м-ээ!" - и папахой затряс, и оглянулись все Под лошадь и раз! И махнул - руки не видно - раз! - и Санька дернул карандашом в воздухе - А как тот казак, как в игру какую - бегут мимо, и чтоб ни одного не пропустить и нагайкой наотмашь. Бегут, рукавом лицо закрывают, а у того глаза играют Тут бы ему в самую бы рожу чем-нибудь -

трах! Засмеялся бы!"

И Санька еще перевел дух.

И на миг увидел комнату, книги и менделеевскую таблицу на стене Казак застыл раскинул руки, летит с коня. Санька часто дышал. За стеной мамины каблуки. К окну, постоят и опять застукают. Затопала, побежала. Верно, звонок. Санька из дверей глядел в даль коридора. Анна Григорьевна второпях путалась с замком. Горничная Дуня совалась сзади.

- Санька, то есть Александр Андреич, дома? Санька увидел верх студенческой фуражки. Анна Григорьевна, оцепенев, держалась за дверь.

- Да, это ко мне, чего ты стоишь! - и Санька побежал в прихожую.

Анна Григорьевна стояла в дверях, с обидой, с испугом смотрела на студента, как он протискивался мимо нее. Наверху забинтованной головы неловко лежала фуражка. Студент придерживал рукой

- Здравствуйте, Анна Григорьевна, - говорил с порога другой студент, он кланялся, ждал, чтоб Тиктина дала пройти.

Анна Григорьевна широко распялила веки и невнятно шевелила губами

- Да пропусти же! - крикнул Санька.

Анна Григорьевна быстро вышла на лестницу, оглядывала площадку. Она перегнулась через перила, смотрела вниз и шаг за шагом спускалась по ступенькам

- Мама! Мама! - кричал Санька из двери. Бегом догнал мать - Да не ерунди! - Санька дернул Анну Григорьевну за руку. - Да не сходи ты с ума, пожалуйста! Пожалуйста, к чертям это, очень прошу!

Анна Григорьевна цепко держалась за перила и тянулась глядеть внииз Она вздрогнула когда дернулась внизу входная дверь.

Санька силой оторвал Анну Григорьевну от перил, он за руку, не оглядываясь, протащил ее вверх и затолкнул в двери, захлопнул.

- Идиотство! - кричал Санька, запыхавшись. Оба студента топтались у вешалки.

- Идем, идем! - и Санька толкал их к своей комнате. - Черт его знает, с ума сходят все. Абсолютно. Одурели. Пошли ко мне!

- Ух, брат, здорово как! Ай, Кипиани! - Санька с восторгом, с завистью смотрел на белую повязку. Из нее, как из рыцарского шлема, глядело лицо;

прямой чертой шла на лбу повязка.

- Пропала папаха, - махнул рукой Кипиани. - Такой сволочь, прижал конем, тут забор. Я под низ, - Кипиани присел, глянул в Саньку черным блеском.

Санька откинулся - вдруг прыгнет пружиной.

- Шапка упала, он нагайкой, я под низ и лошадь ему раз! раз! Сел лошадь! - Кипиани сел совсем на пол и оттуда глядел на Саньку. - Вот! - И Кипиани встал. Дышал на всю комнату, обводил товарищей глазами. - Тут вот!

- и Кипиани резанул рукой у себя под коленками.

Минуту молчали, и шум, недавний гам стоял у всех в головах. И вдруг резкий женский вскрик - как внезапное пламя. Санька узнал голоса - бросился в двери.

В конце коридора, в передней, Анна Григорьевна держала кого-то, будто поймала вора. Санька узнал Надину шапочку.

И вот через мамино плечо глядит - протянула взгляд через весь коридор и так смотрит, как будто уезжает, как будто из вагона через стекло, когда нельзя уж крикнуть последних слов. Санька двинулся рывком. Но Надя вдруг вырвала шею из маминых рук.

- Ну, оставь, ну, довольно. Цела, жива, - и Надя повернулась, пошла, не раздеваясь, в свою комнату.

- Я сейчас! - крикнул Санька товарищам в двери, старался беззаботно стучать каблуками, шел к Наде.

Надя сидела в пальто и в шапочке на своей кровати.

Анна Григорьевна стояла перед ней, вся наклонилась вперед, с кулачками под подбородком. Она шевелила губами и капала слезами на пол.

Надя вскинула глазами на Саньку.

- Ну и пришла. И ничего особенного, - говорила Надя. - И чего, ей-богу, мелодрама какая-то. И ты туда же.

Надя снова взглянула на Саньку. Она резко поднялась, прошла в прихожую.

- Дайте мне умыться спокойно, - говорила Надя, с досадой сдергивала пальто.

- Ну, цела, и ладно, - сказал веселым голосом Санька, - а ты не стой,

- обернулся он к Анне Григорьевне, - как Ниобея какая, а давай чаю.

Анна Григорьевна перевела глаза на сына: "улыбаться, что ли". И улыбка побыла на лице и простыла. В Надиной двери щелкнул замок.

Анна Григорьевна топталась, поворачивалась около Надиной двери.

- Ей-богу, - сказал Санька сердито, - вели ты ставить самовар, и нечего топтаться.

Анна Григорьевна повернулась к кухне.

- Вот и все, - крикнул на ходу Санька. Из своей комнаты Санька слышал горячий крик. Кипиани даже не оглянулся, когда открыл двери Санька, он наступал на товарища, он наступал головой вперед и вскидывал ее после каждой фразы, как бодал:

- Почему, говоришь, Рыбаков? Почему социал-демократ не может? -

Кипиани боднул воздух. - Социал-демократ не может в деревне? Не может?

Скажи, Рыбаков, почему?

- Да уж говорил, - и недовольно отвернул лицо в сторону. - Да! - вдруг обернулся он к Саньке. - Мы ведь к тебе сказать...

- Ты ерунду говорил, - Кипиани дергал Рыбакова за борт шинели.

- Да! - и Рыбаков двинулся к Саньке. - Завтра в час в столовке сходка, летучая. Будет один...

- Один! - передразнил Кипиани. - Не знаешь кто? Батин, - сказал Кипиани тихим голосом, сказал, как угрозу. - Знаешь? - Кипиани снизу глянул на Саньку, нахмурился и выставил кулак. - Ух, человек! - глухо сказал Кипиани и вдруг вскинулся и улыбкой ударило во все лицо. - Я тебе про него расскажу! Рыбаков, Рыбаков! Ай что было! Ты говоришь, в деревне! - кричал Кипиани. - Слушай оба, - он дернул Рыбакова, поставил рядом с Санькой, -

слушай! Он в одной деревне, понимаешь, заделался писарь. Волостной писарь.

Никто не знает, понимаешь, - и Кипиани поворачивал лицо то к Саньке, то к Рыбакову.

- Ну? - и Рыбаков пустил равнодушно дым и глядел, как он расходится.

- А ну! - крикнул Кипиани, нахмурился. - Что ты "ну"? Он рабо-та-ет, понимаешь? Он...

В это время в дверь постучали; громко, требовательно. Все оглянулись.

Санька открыл. Андрей Степанович стоял в дверях. Он глядел строго и не переступал порога.

- Можно? - Андрей Степанович чуть наклонил голову и шагнул в комнату.

- Сейчас было заседание в городской Думе. Рыбаков кивнул головой.

- Ага, понимаю.

- Одним из гласных, - Андрей Степанович наклонил голову и потряс, -

был поставлен вопрос, вопрос вне очереди, о событии, попросту избиении, -

этими словами и было сказано, - об избиении студентов перед университетом.

Было предложено немедленно отправить депутацию к генерал-губернатору.

- Да постучи ты хоть ей, - вдруг плачущим голосом ворвалась Анна Григорьевна, - может быть, она тебе откроет. Господи, мука какая!

Андрей Степанович секунду глядел на жену, поднял брови.

- Сейчас! - резко сказал Андрей Степанович; со строгим лицом обернулся к студентам: - К генерал-губернатору. Сейчас, сейчас! - вдруг раздраженно прикрикнул Андрей Степанович и, топая каблуками, вышел.

Кипиани сел на Санькину кровать, глядел в пол, и видно было красное пятно на белой макушке. Он вытянул вперед руку мимо уха, держал, ни на кого не глядя.

- Де-пу-та-ция... - и Кипиани зашевелил двумя пальцами, как ножками, в воздухе. - Ну а что? - вдруг поднял лицо Кипиани и развел руками. - Идем!

Кипиани вскочил и стал насаживать фуражку на забинтованную голову.

- Два слова! - Рыбаков тронул Саньку за плечо. - Слушай, нельзя у тебя того, - говорил Рыбаков шепотом, - рубля занять? Только, ей-богу, не знаю, когда отдам, - говорил он Саньке вдогонку.

Санька шел по коридору к отцу. Андрей Степанович стоял около Надиной двери.

- Да ну, Надежда! - говорил Андрей Степанович. - Да покажись же! - и стукал легонько в дверь.

- Сейчас, причешусь, - слышал Санька Надин голос.

- Ну-ну! - веселым голосом ответил Тиктин и повернулся к Саньке.

- Дай рубль, - сказал Санька. - Рубль, рубль, ровно рубль, - говорил Санька, пока отец, хмурясь, доставал из глубокого кармана портмоне.

- Сейчас, сейчас! - отвечала Наденька на голоса из коридора.

- Ты, кажется, родителя своего... - начал Рыбаков и смеялся шепотом.

- Да брось, не последний, да бери же, - совал Санька рубль. - Вот Кипиани, понимаю, - и у Саньки глаза распялились, он глядел на Рыбакова с ударом, с упреком.

Рыбаков поднял плечо и голову скосил.

- Чепуха это!

- А ты б сделал?

- Зачем? Смысл? - Рыбаков встряхивал, будто что весил на руке.

- Да чего там смысл! Сделал бы? Говори?

- Да он на паровоз с ножиком кинется, я ничуть не спорю. А смысл? - и Рыбаков опять сделал рукой.

- Что ты ручкой трясешь, - кричал Санька. - Смысл! Смысл! Сто двадцать смыслов будет, а тебе не полезть... Да и мне тоже! - и Санька топнул ногой.

- Вот ручкой, ручкой, - и Санька передразнил Рыбакова, - ручкой мы помахивать будем, а коли б все, как Кипиани...

- Так что? - Рыбаков глаза прищурил на Саньку. - Так не нагайками, а пушками.

- А мы... а мы и на пушке верхом, да, да - во весь карьер от зайца. -

И Санька заскакал, расставив ноги. - Что смеешься? - И Санька сам рассмеялся. - Верно же говорю.

Саньке смех все еще разводил губы.

- Да нет, ей-богу, что за к черту деятельность? Что вы, спросят, делали? А нас, видите ли, били! - И Санька расшаркался перед Рыбаковым. -А что, мол? Недополучили, что ли? - Как пожалуете! - кривым голосом выводил Санька.

Рыбаков пускал дым, улыбался.

- Знали ведь, что бить будут! Знали? - Санька нахмурился, напирал на Рыбакова. - Ну? А вышли? А почему?

- Ну почему? - и Рыбаков откинул голову назад и, сощурясь, глядел на Саньку.

- Я почему? - Санька вытаращился на Рыбакова. - Я вышел потому, -

задыхаясь, говорил Санька, - потому, что, значит, боюсь, что вот казаки, нагайки.

- А я вышел потому и думаю, что и другие... и, если хочешь, ты тоже...

- с разумительным спокойствием начал Рыбаков и вдруг оглянулся на дверь.

- Да просто хочу узнать, чего он орет, - в дверях стояла Наденька. -

Можно? Рыбаков поклонился.

- Да Господи, просто хочу послушать, - Надя оборачивалась назад к Анне Григорьевне. - Ну, хочу тут побыть, что ты как тень... никто меня не съел и не съест. - И Надя уселась боком на стул, закинула локоть за спинку. - О чем это такая громкая дискуссия? - Наденька насмешливо глядела на Рыбакова.

Рыбаков по-гостиному улыбался Наденьке.

- Ну? - сказала Надя, глянула на свои часики, вскинула ногу на ногу и уставилась выжидательно на Рыбакова. - Ну?

- Да какое тебе к черту дело! - говорил, роясь в табаке, Санька. -

Учительницей какой уселась: экзамен, подумаешь!

- Да вопрос, собственно, поставлен, - с легонькой улыбкой говорил Рыбаков, кивнул на Саньку.

- Да собственно и не собственно, а какое тебе к черту дело! Санька ломал о коробку спички одну за другой.

- Да чего ты это ершом каким, - начала Наденька с насмешкой и вдруг покраснела. - А впрочем, черт с вами, - она вскочила, стул раскатился назад. Прямыми шагами она прошла в дверь, толкнула на ходу Анну Григорьевну.

- Куда ты, Наденька, куда ты? - слышал Санька из коридора плачущий шепот Анны Григорьевны. - Ну Надя, Надя, Надя! Надя же! Наденька!

Санька высунулся в двери. Он видел, как Наденька, уже одетая, порывисто прошагнула переднюю и хлопнула дверью.

Анна Григорьевна бросилась вслед.

- Tiens! Tiens!* - крикнул Андрей Степанович, он быстро натягивал пальто. - Я иду!

- Она ведь в слезах пошла, в горе вся! - говорила Анна Григорьевна. -

Да иди ты, иди! Да без калош, Господи!

- Сейчас! - Андрей Степанович не попадал в калошу.

-

* Постой! Постой! (фр.)

К черту!

АНДРЕЙ Степанович бежал вниз по лестнице, едва успел застегнуть нижнюю пуговку пальто, застегнул криво, и пальто стояло на груди кривым пузырем. В ушах еще стоял и настегивал голос Анны Григорьевны: "Да скорей, скорей, ради Бога!"

Тиктин оглянулся вправо, влево, но уже замела все уличная суета: спины, шапки, воротники. Андрей Степанович взял вправо и уж в уме досадливым голосом отвечал жене: а то никуда, что ли? Это на случай, если не догонит.

Тиктин широко зашагал, круто отворачивал вбок палку. Он шел, глядя вперед; расталкивая взглядом прохожих впереди, целясь в далекие лазейки, вон чья-то знакомая спина вихляется - высокая, как пальто на щетке.

Андрей Степанович наддал ходу, он не замечал, что задыхался. Нагонял.

- А черт вас, как вас там, - Андрей Степанович стукнул палкой по плечу.

Прохожий обернулся.

- Ну все равно, Башкин, что ли! - Андрей Степанович сделал нетерпеливую мину. - Не попадалась вам тут Надежда наша?

- А что, потеряли Надежду? - хихикнул Башкин и сейчас же сделал услужливую обеспокоенную физиономию. - А что, она сейчас вышла? Вы ищете?

Нет. Во всяком случае она могла только туда, - Башкин мазанул рукой вперед,

- только туда пройти, а то я ее встретил бы. А что, ее вернуть?

- Да, да! - Андрей Степанович шел вперед, не глядя на Башкина. -

Встретите, скажите, чтоб сейчас же вернулась, с матерью...

- А, нехорошо? Понимаю, понимаю, догоню. Найду, - говорил уж Башкин на ходу. Он зашагал вперед, болтаясь на ходу.

Андрей Степанович видел с минуту еще его голову над толпой. На втором перекрестке Тиктин остановился, одышка забивала дыхание.

"Ну куда? - озирался Тиктин. - Бессмыслица. Почти никакого вероятия!"

- Тиктин топнул палкой.

- Э, черт! - сказал Андрей Степанович и зашагал тише. "Извозчика, что ли, взять? Болвана этого для чего-то остановил", - злился Андрей Степанович на Башкина.

Андрей Степанович сел на первого извозчика, не рядясь.

- Прямо поезжай! - Андрей Степанович перевел дух. Заметил, что пальто горбом. Перестегнул. Поставил палку между ног, положил обе руки.

Глядел на тротуары, далеко вперед. Моросило. Андрей Степанович насупил поля шляпы.

- А этот идиот, - шептал Андрей Степанович про сына, - как жилец, квартирант какой-то, - и до слез обидно было, чего сын не выскочил и не побежал - "я в одну, он в другую сторону". А эта с ума сходит.

- Направо! - зло заорал Андрей Степанович на извозчика. Кое-кто с тротуара оглянулся. Тиктин насупил брови. Глянул на часы. Половина пятого.

В шесть у генерала Миллера, у генерал-губернатора и командующего войсками округа.

"Значит, в половине шестого надо быть в Думе. Даже раньше. Я этот вопрос поставил, - крепко выговаривал в уме Тиктин и в такт словам поматывал головой, - и пускай ерунда, но мы обязаны исчерпать все законные возможности. И тогда - руки развязаны".

Андрей Степанович тряхнул головой и смело глянул в верха домов.

- Стой! Куда! Объезжай!

Извозчик осадил. Смолкла трескотня колес, стал слышен мутный гомон. Не пропускали мимо Соборной площади. Андрей Степанович приподнялся. В сером свете, через туман, он видел - в сером вся площадь.

- Куда прикажете? - обернулся извозчик и тихим голосом добавил: -

Кавалерия стоит на площади.

- Объезжай по Садовой.

"Куда я еду?" - Андрей Степанович отдернулся назад и сдвинул брови и вдруг крикнул извозчику:

- На Дворянскую!

"У ней только, у Танечки этой, спросить. А то ведь бессмыслица..." - и Андрей Степанович поднял плечи. С поднятыми плечами он вошел в парадную.

"Только разве здесь, если вообще есть смысл".

"Даже комично" - он почти улыбался, когда звонил к Танечке в дверь.

- Простите, Бога ради! Здравствуйте, - Андрей Степанович улыбался в передней. - Я, понимаете...

Танечка не пускала руки Андрея Степановича, отстранилась назад и пристальным взглядом секунду рассматривала лицо Тиктина. Андрей Степанович осекся и растерянно глядел, что это она? И вдруг сильно потянула его к себе, обхватила свободной рукой за шею и крепко поцеловала в щеку над ухом.

Пустила руку. Андрей Степанович подымал и опускал брови.

- Ну, раздевайтесь! - сердито сказала Таня. Потом улыбнулась вниз и ушла в двери.

Андрей Степанович остался один. Он секунду стоял с палкой на отлете.

- Сюда идите, сюда! - звала Таня из гостиной. Андрей Степанович встрепенулся, заторопился. Таня сидела в углу дивана, поджав ноги.

- Сюда! - она похлопала по сиденью рядом, как звала собачку. - Сюда!

А глаза были серьезные, строгие. Таня поежилась плечами. Тиктин сел.

- Вы простите, - Тиктин полез в карман. Таня следила строгими глазами за рукой. - Вот какой случай, - Тиктин достал свежий платок. - Надя приходила...

- Ну? Успокоилась старуха? То есть Анна Григорьевна, я говорю, - и Таня уставилась на Тиктина.

- Да дело в том, - Тиктин обтер бороду, пожал плечами, - через полчаса удрала. Таня кивнула головой.

- И Анна Григорьевна там с ума сходит - ведь не ночевала она. Таня опять серьезно кивнула головой.

- Ну... и вообще... - Тиктин посмотрел в колени. - Да хоть наврала бы чего-нибудь, нельзя же так! Анне Григорьевне не пятнадцать лет... - Тиктин попробовал нахмуриться и с напором глянуть на Таню. Но Таня все так же пристально глядела в зрачки Тиктину, чуть сдвинув брови.

- Ну?

- Так вот послала меня искать. Я вот к вам. Таня все глядела.

- А у меня вот, черт возьми, - через час надо быть у генерал-губернатора. По поводу избиения.

Тиктин увидал, как дернулась вверх губа у Тани, и все красней, красней делалось лицо.

- Мы, то есть Дума, - Тиктин заговорил солидно, твердо, глядел в угол,

- предложим объяснить нам...

Андрей Степанович почувствовал взгляд ярый, накаленный и глянул.

- И камнем, камнем, - Таня заносила кулак, зажатый в комок, - камнем,

- шепотом выворачивали губы слова, - кирпичом каким-нибудь в темя... в лысину самую, - и дрогнул кулак, - раз!

Андрей Степанович откинулся назад, глядел, как поднялась губа, как сдавались белые зубы, и чувствовал - сверху надвигается взгляд - и силился не попятиться. На миг почудилось, что опустела голова и больше не придут слова. Он с испугом ловил последние, простые же какие-нибудь, еще здесь!

- Это... - сказал Андрей Степанович и обрадовался, - это, - тверже повторил Тиктин, - не дело... - он нахмурился в пол, - депутации.

- А если б сыну вашему выхлестали глаза, - Таня крепко скрестила руки на груди, - или голову бы размозжили...

- Вопрос тут не о моем сыне... - начал хмуро Тиктин.

- Да, да! Обо всех! - крикнула Таня. - Что просто топчут конями, -

Таня вскочила, - и бьют, - Таня резанула рукой в воздухе, - нагайками со свинцом, да! Безоружных людей!

- Да кто же это защищает? - Тиктин поднялся.

- Ваших детей! - крикнула в лицо Таня.

- Опять вы...

- Да! А не китайцев! - кричала Таня. - Сто китайцев месяц еще назад!

На кол посадили! Что? Не знали? Я читала. Простите. - Таня вышла.

Тиктин смотрел в дверь.

- Не вижу логики, - громко сказал он в пустой гостиной. - Эх, черт!

Что я делаю! - Тиктин с досадливой гримасой вытянул часы.

Старуха спешно прошлепала на звонок в переднюю.

Дорогой заглядывала в двери на Тиктина злыми глазами.

- Я! Я! Пустите, - слышал Тиктин из-за дверей женский голос. Он весь подался вперед. Надя быстро вскочила в дверь.

- Ну вот, - говорила Надя из передней и раздраженно рванула вниз руку.

- Правда, значит, ты сказал этому болвану, чтоб искал? Да? - говорила Надя с порога. - Еле отвязалась! Идиотство какое!

Надя отвернулась, стала снимать калоши, рвала нога об ногу.

- Идиотизм форменный! - И Надя, не взглянув на отца, быстро прошла мимо старухи в комнаты.

Старуха ставила калоши под вешалку. Пошла за Надей, на ходу она снова глянула на Андрея Степановича и губами в себя дернула.

- Тьфу! - и Андрей Степанович решительными шагами пошел в прихожую. Он все еще держал в руке вынутые часы.

Тиктин тычками вправлял руки в пальто. Он боялся хлопнуть дверью, осторожно повернулся, запирая.

Таня смотрела на него с порога комнаты.

- Не смейте злиться! - крикнула Таня и топнула ножкой. Андрей Степанович заметил слезы в глазах. Он успел кивнуть головой и захлопнул дверь.

Андрей Степанович все еще видел Танино лицо, пока спускался по тихой лестнице. И все казалось, что еще и еще говорит ему, и блестят глаза от слез - выговаривает ему и держит со всей силы слезы. С площадки лестницы Андрей Степанович глянул на Танины двери, остановился на минутку. Что-то шаркнуло внизу. Андрей Степанович взглянул через перила - запрокинутое вверх лицо глянуло на него снизу в узком пролете лестницы. Внимательно прищурены глаза. Андрей Степанович секунду не узнавал Башкина. - Да, он! -

отвернулся, нахмурился Андрей Степанович. Лицо было как раз под ним. Андрею Степановичу хотелось плюнуть сверху, метко, как дети. Но он громко, выразительно кашлянул в гулкой лестнице и стал спускаться, торопливо, деловито. Внизу никого не было. Андрей Степанович вышел и сердито глянул в одну сторону - раз! и в другую - два! Но в обе стороны - пусто.

Мелкий дождь сеял вслепую, без надежды.

- Извозчик! - крепким голосом крикнул Тиктин прямо в улицу. И вдали лениво стукнули колеса. Андрей Степанович твердым шагом перешел тротуар и стал на обочине. Улица щурилась в мелком дожде. Мокрую клячу подстегивал извозчик.

- В Думу! Полтинник.

Извозчик задергал вожжами, зачмокал. Лошадь не брала. Извозчик стегал, лошадь лениво дрыгала на месте, будто представляла, что едет.

- Да гони! - крикнул Тиктин и вдруг глянул на окна, - может быть, смотрит она - это уже смешно прямо!

Андрей Степанович встал с пролетки и размашистым шагом пошел вверх по улице. "Опоздаю! Скандал!"

Андрей Степанович надбавлял шагу. Он слышал, как сзади трещала пролетка - извозчик вскачь догонял.

- К черту! - крикнул Андрей Степанович и злыми ногами топал по мокрой панели. - К черту! - и размашистей разворачивал вбок палку. Андрей Степанович никогда в глаза не видал этого генерал-губернатора. Генерал какой-нибудь. - И к черту, что генерал! Вообще, черт знает что такое!

Кирпичом, действительно! Скажу. - И Андрей Степанович полной грудью набрал воздуху, и воздух камнем встал в груди, и в нем все слова - вот это и скажу. И Андрей Степанович вот тут в груди чувствовал все слова сразу.

Шпоры

АНДРЕЙ Степанович, запыхавшись, подходил к стеклянным дверям Думы.

Решительным махом распахнул дверь. Депутация одевалась, швейцар из-за барьера подавал пальто. Две керосиновые лампы стояли на барьере - тускло поблескивал хрусталь на электрической люстре, и тускло шуршали голоса.

- А мы думали, - услышал сдавленный шепот Андрей Степанович.

- Так идем! - громко на весь вестибюль сказал Тиктин, как скомандовал, он держал еще ручку двери. Глянули швейцар на голос - на вытянутых руках пальто. Городской голова вздернул толстые плечи и голову набок.

- Все, кажется? - сказал он осторожным голосом, как будто спали в соседней комнате или стоял покойник. - Все пятнадцать? - оглядывал полутемный вестибюль голова.

- Не рано? Ведь тут через площадь всего, - спросил тугим голосом серый старик в очках и сейчас же достал платок, cтал сморкаться старательно.

Многие полезли за часами, подносили к лампам.

- Я предлагаю, - общественным голосом начал Тиктин, но в это время часы на Думе ударили железным стуком.

- Неудобно опаздывать, господа, - упрекающим тоном сказал голова, легким говором, будто шли с визитом.

- Идем! - ударил голосом Тиктин и рванул дверь.

Он шагал впереди. Городской голова, семеня, нагнал его.

- Мы тут посовещались, - он наклонился к самому уху Тиктина, - вас тут все ждали, говорить постановили мне Андрей Степанович мрачно и решительно кивнул головой.

- Формулировку и кратко вполне, - продолжал голова и заглянул в лицо Тиктину, - кратко, но с достоинством и твердо.

- Ну, формулировка, формулировка? - и Андрей Степанович шагал все быстрее.

- Разойдитесь, господа, - вдруг услыхал он сзади.

Городской голова круто повернулся и бегом поспешил назад. Андрей Степанович остановился, глядел вслед. Он разглядел около темной кучки гласных серую шинель. Медленно ступая, Тиктин приближался на гомон голосов.

- А все равно, куда угодно, что за хождения... толпой! - кричал квартальный.

- Я городской голова.

И городской голова быстро расстегивал пальто, откуда засветлела цепь.

- А я еще раз прошу, - крикнул квартальный в лицо голове, - не вмешивайтесь в распоряжения полиции.

- Ваша фамилия! - крикнул Тиктин и вплотную надвинулся на квартального. В темноте вблизи Тиктин узнал - тот самый, что обыскивал, и Тиктин нахмуренными глазами уперся ему в лицо.

- Никаких фамилий, а разойдись по два! - квартальный обернулся к кучке гласных. - Проходи по два!

Трое городовых напирали, разделяли, выставляли черные твердые рукава.

- Сполняйте распоряженье, - говорил городовой, оттирал Андрея Степановича, - а то усех в участок.

- Господа, надо подчиниться, - громко сказал голова. - Раз такой порядок...

Уже три пары спешно шагали через площадь. На той стороне через дождь ярко светили двери дворца командующего войсками. Городской голова подхватил под руку Андрея Степановича.

- Фамилию ему надо, - услыхал вдогонку Андрей Степанович, - на дуель, что ли, вызвать.

Андрей Степанович резко повернулся; городской голова что есть силы прижал его руку, тянул вперед.

- Да бросьте, бросьте!

- Болван! - крикнул Тиктин на всю площадь. Спешные шаги послышались из темноты. Тиктин упирался, но городской голова почти бегом тащил его через площадь. Вот два часовых у будок, жандарм распахнул дверь. Короткий свисток остался за дверью.

Чинный ковер на мраморных ступеньках; тихо шептались гласные у вешалки, учтиво позвякивали шпоры; полевые жандармы вежливо снимали пальто, брали из рук шляпы, зонты.

Канделябры горели полным светом. Белая лестница упиралась в огромное зеркало и расходилась тонно на два марша, как руки в пригласительном жесте.

Старик-лакей в ливрейном фраке стоял перед зеркалом и беглым взглядом смотрел сверху на сюртуки.

- Доложить, что из городской Думы! - произнес вверх жандарм.

Лакей, не спеша, повернулся. Гласные оправляли сюртуки, лазили в карманы и ничего не вынимали. Как будто пробуя походку, подходили боком к зеркалу, проводили по волосам. Андрей Степанович смело шагал из конца в конец по мраморным плиткам, он глядел в пол, сосредоточенно нахмурясь.

Жандармы недвижно стояли на своих местах вдоль стен вестибюля.

Так прошло пять минут.

Старик уж перестал протирать платком очки. Он последний раз, прищурясь, просмотрел стекла на свет. Лакей не возвращался.

- А как же, голубчик, у вас электричество? - вполголоса спросил жандарма голова.

Жандарм шептал, никто не слышал ответа, городской голова одобрительно кивал головой.

- Ого, ну да, своя военная станция, резонно, резонно. Гласные потихоньку обступили городского голову.

- Ну да, - слышно говорил голова, - совершенно самостоятельная станция.

Андрей Степанович вдруг остановился среди вестибюля, вынул часы и кинул лицом, где стоял голова.

Голова поднял плечи.

- Я думаю, - громко сказал Тиктин, - можно послать справиться. Может быть, мы напрасно ждем, - и Тиктин стукнул оборотом руки по часам.

Голова сделал скорбную гримасу. Тиктин отвернулся и снова зашагал.

- Просят! - сказал сверху старик, сказал так, как выкликают номер.

Никто сразу не понял. Гласные стали осторожно подыматься по лестнице. Лакей жестом указал направо Растянутой группой стали гласные в зале. Три лампы в люстре слабо освещали высокие стены и военные портреты в широком золоте. Городской голова поправил на груди цепь, кашлянул, готовил голос. Скорбное, серьезное лицо голова установил в дверь; оттуда ждали выхода. Все молчали. И вдруг насторожились на легкий звон: шпоры! Звон приближался. Депутаты задвигались

- смотрели на дверь. Молодой офицер сделал два легких шага по паркету и шаркнул, кивнул корпусом, улыбнулся:

- Его высокопревосходительство просил вас минутку подождать, господа.

- Он обвел улыбкой гласных и прошел через залу вон. - Присядьте, - кивнул он вполоборота с порога. Никто не шевелился. Шпоры растаяли. Стал слышен за окнами простой уличный треск пролеток из-за высоких белых штор.

- Я предлагаю... - тихо, но твердо сказал Тиктин, все опасливо оглянулись в его сторону, - через пять минут всем уйти отсюда. Сейчас без пяти минут семь. - И слышно было, как брякнули ногти по стеклу циферблата.

Легкий шепот дунул среди гласных.

- Во всяком случае я ухожу отсюда ровно через пять...

Но в этот момент твердые каблуки стали слышны с тупым звяком шпор. И в тот же миг деловой походкой вошел генерал. Он смотрел с высокого роста, чуть закинув голову.

Его еще не успели рассмотреть.

- Генерал Миллер. Чем могу служить? - уж сказал, будто хлопнул ладонью, генерал. Он стоял, отставив ногу, как будто спешил дальше. - Ну-с!

- и он чуть вздернул седыми усами.

Гласные молчали. Голова глядел в генеральские блеклые глаза, слегка прищуренные.

Голова сделал шаг вперед:

- Ваше высокопревосходительство! Генерал глядел нетерпеливым лицом.

- Мы все, городская Дума, были глубоко потрясены событием, то есть случаем, имевшим место перед университетом...

- Это со студентами? - нетерпеливо перебил генерал, чуть дернул лицом вперед.

- Да! - всем воздухом выдохнул голова и поднял голову. - Мы...

- А вы бы лучше, - перебил генерал, - чем вот отнимать у меня время на представления разные, вот этак бы всей гурьбой пошли б к вашим студентам, да их бы вот убедили депутацией вашей, - и генерал провел ладонью, как срезал всех, - депутацией вашей! Не устраивать стада на улицах и не орать всякой пошлости! А заниматься своим делом! Честь имею кланяться! И генерал, не кивнув, повернулся и вышел, топая по паркету, и брякали шпоры, будто он шел по железу.

Геник

ВСЕВОЛОД Иванович спал в столовой. Укрылся старым халатом, уронил на пол старую газету. Снились склизкие черви, большие, толстые, саженные, в руку толщиной, с головами. Черви подползали, выискивали голое место, присасывались беззубыми челюстями к телу, у рукава, в запястье. Всеволод Иванович хватал, отрывал. Но черви рвались, а голова оставалась, чавкала и смотрела умными глазками, и больше всасывалась, и еще, еще ползло больше розовых, толстых, склизких, и они живо переглядывались и хватали, где попало, за ухом, в шею, и Всеволод Иванович рвал, и весь в головах, и головы чавкали, перехватывали все глубже, глубже, и никого нет кругом, и новые все ползут, ползут. Всеволод Иванович хочет крикнуть, но за щеку уж держит голова и жадничает, чмокает, сосет. И вдруг стук. Всеволод Иванович сразу очнулся - стучало по мосткам за окном на улице. И голоса. Всеволод Иванович сразу вскочил. Под окном топала лошадь, верховой кричал:

- Гони в кучу! - гулко у самого стекла. Загораживал, не видно улицы.

Всеволод Иванович бросился к другому окну, прижался к стеклу. Толпа людей чавкала ногами по грязи, и крики:

- Куда! Куда! Пошел! Пошел!

И людской гул рокотом стоял в улице, и как с испугу вздрагивали стекла.

Всеволод Иванович бросился в сени, сунул ноги в калоши и, как был, кинулся во двор. Пес оголтело лаял на цепи - ничего не слышно, и Всеволод Иванович махал в темноте на пса, привычной рукой отдернул задвижку. Ветер дернул, распахнул калитку. Густая толпа шла серединой улицы. Городовой пробежал мимо по мосткам. С револьвером, кажется, что-то руку вперед тычет.

- В кучу, в кучу все! - кричал городовой. - На запор! - вдруг в самое ухо крикнул, и Всеволод Иванович увидал - прикладом на него занесся. - Крой на запор!

Всеволод Иванович отскочил во двор.

- Крой! Растуды твою бабушку!

Ветер резал прямо в ворота, Всеволод Иванович напирал на калитку.

Вдруг кто-то мигом комком рванулся в щель, кинулся пес на цепи. Всеволод Иванович с напору хлопнул калиткой и дернул задвижку.

Кто-то схватил Всеволода Ивановича за рукав, меленько, цепко.

Всеволод Иванович вздрогнул, дернулся.

- Я, я! Тайка!

Не узнал в темноте, еле расслышал за лаем, за гомоном Всеволод Иванович.

- Накинь, накинь, - кричала Тайка и со своих плеч пялила на отца шубейку, мохнатый воротник.

- Да цыц! Цыц! - кричал Всеволод Иванович на пса. Подбежал, замахнулся. Пес залез в будку. И уж дальше стали слышны крики.

- Эй, куда! Назад! - и глуше рокот.

- Видал, видал? - запыхавшись, шептала Тайка и тыкала белой рукой в низ калитки.

- Ну? - сказал Всеволод Иванович глухо. - Ну и что ж... кто-то...

- Боюсь! - и Тайка схватила отца за руку.

- Да нет уж его, - говорил старик, - нету, нету! Уж через забор, через зады... ушел уж... когда ему тут, - и дрожал голос, от холода, от ветра, что ли.

- Берем Полкана, посмотрим, берем, скорей, ей-богу, - торопила, дергала Тайка. Она дрожала, белая в ночной кофточке.

Во всех дворах заливались собаки. Полкан снова лаял и рвался на цепи.

- Туда, туда рвется, - Тайка махала в темноте рукой.

- Ну и ладно! - кричал ей в ухо Всеволод Иванович.

- Что? - кричала Тайка.

- Да не ори! - дернул ее за плечо Всеволод Иванович, и шубейка слетела с плеч. - Да ну тебя!

Стук раздался в калитку. Тайка больно схватила отца за локоть.

Отец ступил к воротам.

- Это я! Что у вас? Я, Израильсон.

Тайка отдернула задвижку, ее чуть не повалило калиткой. Израильсон держался за шляпу, его внесло ветром.

- Я тоже вышел. Слышу - у вас крик. В чем дело? Все в порядке? Не вижу кто? Закрывайте, какой сквозняк! Израильсон взялся за калитку.

- Да цыц на тебя! - крикнул он собаке. - Вы же простудитесь, идите домой! Идите, - он толкал Тайку в белую спину. - Вы знаете, на Ямской весь народ арестовали. Прямо-таки весь. Это вот погнали. Очень просто.

- Сейчас кто-то, - говорила Тайка, у нее тряслись зубы и дробно выбивались слова, - к нам... в калитку...

- Тсс! - сделал Израильсон. - Тихо, тихо! - и он в темноте неловко закрыл ладонью рот Тае. - Тихо!

- Боится, дура! - сказал Всеволод Иванович.

- Я спать не буду, ей-богу! - Тайка вся дергалась от холода.

- А глупости, если он тут, так я вам его попрошу уйти, - и он зашагал в темноту. Всеволод Иванович видел, как белая Тайкина спина промаячила следом, он нагнулся, стал шарить в грязи упавшую шубку.

- Идите в комнату, - кричал против ветра Израильсон. - Вы схватите, я знаю, чего.

- Я боюсь! - и Тайка бегом нагнала Израильсона. - Боюсь, боюсь, -

Тайка поймала рукав, тянула вниз, и бились от холода руки.

- Ну, идите в комнаты. - Израильсон остановился. Пальто трепало на ветру.

Тайка прижималась лбом к плечу.

- Боюсь! Боюсь!

- Ну, я вас заведу домой.

- Нет, нет! Боюсь! - и она прижалась к Израилю.

- Это же глупости, честное слово! - кричал Израиль, он прижимал к голове котелок.

- Идем, идем! - толкала Тайка. - Ой, он там, там, - и она махала в темноту белым рукавом.

Израиль шел в угол двора, в темноту, наугад. Он боялся наступить Тайке на ноги, сбивался с шагу в грязи двора.

- Сарай открытый? - спросил Израиль; он наклонился к Тайкиной голове, и ветер путал у него на лице Тайкины волосы. - Да? Так где же двери?

Тайка тряслась и молчала и тянула Израиля куда-то вправо. Пахло хлевом, теплом. И слышно было, как стонали на ветру ворота. Израиль вытянул руку вперед. Тайкины руки тряско цеплялись - вот тут проход, вот нашарил доски.

Сразу не стало ветра.

- Эй, слушайте! Товарищ! - вполголоса сказал Израиль. - Ей-богу! Я не городовой. Городовые ушли! Вы можете уходить себе спокойно! Товарищ!

Тайка совсем прижалась к Израилю. На миг затихла. Ждала. И снова задрожала, слышно было, как лязгали зубы.

- Слушайте, это же черт знает что! - Израиль выдернул руку, он возился в темноте. Тайка понимала - снимал пальто.

- Не надо, не надо, - шептала Тайка, хоть сама не слышала за погодой своих слов.

Израиль натягивал ей на плечи свое пальто.

Тайка молча отстраняла, она искала в темноте, как надеть скорей, скорей прикрыть Израиля.

- Ну что мы будем драться! - сказал громко Израиль. - Так пусть вдвоем. - Он накинул на плечи пальто и взял себе под руку Тайку. Тайка обхватила Израиля за спину, вся втиснулась ему в бок, прижалась головой к груди - перестала дрожать.

- Ну! Товарищ! Так как же будет? - крикнул Израиль в темноту сарая. -

Так как же будет? Вот барышня боится, аж вся трусится, а вы нас боитесь.

Что?

Слышно было, как шершаво терлась о стойло корова.

- А где еще он может быть? - наклонился Израиль к Тае. Тайка со всей силы прижалась к Израилю, она сжимала его рукой и говорила:

- Вот, вот!

- Слушайте, бросьте! - говорил Израиль. - Идем, где еще.

- Не надо, не надо, не надо! - повторяла Тая. - Не уходи! Не надо!

Хороший какой!

И вдруг Тая заплакала. Израиль слышал, как всхлипывает, дергается грудь.

- Я ведь... люблю же... тебя! Люблю!.. люблю! - и она дергала Израиля за полы пиджака, рвала как попало.

- Тихо, тихо! - говорил Израиль. Пальто сползало, падало вниз.

- Ай! Что я говорю! - вдруг крикнула Тая, она бросилась прочь, ударилась гулко о доски, зашуршала вдоль стены, и стало тихо в сарае.

Израиль слышал, как зудили железными петлями, скрипели ворота. Он двинулся. Пальто под ногами. Израиль поднял, натянул в рукава.

- А черт знает что! Выходит глупость, - он запахнулся, поднял воротник.

Проход в ворота мутнел синим светом. Израиль досадливо шагнул наружу, и ветер как поджидал - вмиг сбил ударом котелок, и он исчез в провальной темноте двора. Израиль громко выругался по-еврейски. Он зашагал по грязи наугад к воротам. Собака лаяла, дергала цепью. Израиль видел, как открылись светлым квадратом двери, и мутный силуэт старика в дверях.

- Нашли? - кричал Всеволод Иванович через двор.

- Потерял! - крикнул Израиль, подходя. - Шляпу потерял, и черт с ней и со шляпой. Вы, пожалуйста, ничего не думайте, а я вам завтра скажу. -

Израиль шел мимо собаки - значит к воротам. Он не слышал сквозь ветер, сквозь собачий лай, как Всеволод Иванович топал по ступенькам. Израиль быстро нашарил задвижку, он с силой притянул за собой калитку, спустил щеколду.

- Ей-богу, черт знает что! - говорил Израиль и шагал как попало в темноте по дырявым мосткам.

Было холодно в комнате. Израиль натянул пальто поверх одеяла, дышал во всю мочь, укрывшись с головой.

- А ну его к черту раз! - говорил Израиль. - И два! и три!.. и семь! и сто семь! - Он поджал коленки к подбородку и вдруг почувствовал, что боялся ударить коленкой голову, ее голову, что чувствовалась здесь, где она прижалась, втиралась лбом.

- А, долой, долой! - шептал под одеялом Израиль и почистил, сбил рукой у груди, как стряхивают пыль.

"Плачет теперь там! - думал Израиль. - И не надо, чтоб больше видеть".

Израиль крепко закрыл глаза и вытянулся - ногами в холодную простыню, вытянулся, и сейчас же Тайка пристала во всю длину, как вжималась в сарае.

Израиль перевернулся на другой бок и свернулся клубком.

Ветер свистел в чердаке над потолком. Как будто держал одну ноту, а другие ходили возле, то выше, то ниже, извивались, оплетали основной тон.

Израиль засыпал, и в ровное дыхание входили звуки, и вот поднялись, стали на восьмушку и ринулись все сразу в аккорд, флейта ходит, как молния по тучам, и взнесся и затрепетал звук в выси. Израиль во сне прижал голову к подушке, и вот щека и слезы и ветер, и вот назад покатилось, и темнота снова в глухих басах, и снова, как ветром, дунуло в угли - пробежало арпеджио флейты - мелькнуло, ожгло - и новое пронеслось и взвилось, и держатся в высоте трельки, как жаворонок крылами - стало в небе - и внизу жарким полем гудит оркестр, ходит волнами, а флейта трепещет, дрожит -

белыми руками и треплет, треплет за пиджак и все ниже, ниже и плачет. И какая голова маленькая и круглая, как шарик, и волосы, как паутина.

И голова прижалась, и оборвалась музыка, и крепче, крепче жал Израиль голову к подушке.

Израиль проснулся. Проснулся вдруг - ветер жал в стекла, все без дождя, злой, обиженный. Стукал в железо на крыше. Белесый свет, казалось, вздрагивал и бился на вещах. Карманные часы стали на половине четвертого, не знали, что делать. Израиль чувствовал на щеке чужую теплоту и гладил себя по небритой скуле. Нашарил карман в пальто, коробочку, две папироски.

Теплым рукавом заколыхался дым.

- Ффа! - раздул дым Израиль, левой рукой он прижимал пальто к груди и все крепче, крепче. - А! - вдруг вскочил Израиль. - Надо прямо утром, сейчас туда и найти этот котелок и шабаш! Геник! - сказал Израиль, и ноги уж на холодном полу. - А, глупости. - Израиль мельком глянул на карточку, но родители еще не проснулись. Они сонно глядели в полутьме с портрета -

оба рядом.

Израиль без шапки вышел на улицу. Ветер раздувал утренний свет меж домов.

В улице было пусто, и мостки стукали ворчливо под ногами. Израиль быстро зашагал, натопорщил воротник выше ушей. Он не глядел, шел мимо окон Вавичей. И вдруг оглянулся на стук.

В окне маячило белое, и только рукав с кружевом виден был у стекла.

Израиль затряс головой.

- Долой, долой! - сказал он, и вдруг вся теплота ночи прижалась к нему, и руки и за спиной и тут на рукаве, и бортик пиджака - сто рук обцепили его - маленькие и в трепете.

"Назад!" - скомандовал в уме Израиль. Он сделал с разгона два шага, стал поворачивать, но щелкнула щеколда у ворот впереди, и Тайка в шубейке на один рукав вышагнула из калитки. Она на ходу все хотела надеть шубейку в рукава, не попадала и улыбалась полуулыбкой, подбежала, схватила за руку, как свое, как будто угадала, и все не раскрывала улыбки, она вела за руку Израиля к себе в ворота, лишь раз оглянулась, все тоже молча, будто уговорились, - вела теплой, спокойной рукой.

- Я беру мой котелок, - говорил Израиль, переступая высокий порог калитки. - Он там где-то. - Израиль не глядел на Тайку, смотрел в конец двора. - Слушайте, что вы хотите? Это глупости, это же не надо в конце концов. Нет, я же вам говорил, ей-богу, их бин а ид. Знаете, что это? -

быстро говорил Израиль, не глядя на Тайку. - Знаете, что их бин а ид? Это значит, я - еврей. Ну? Так что может быть?

Он быстро шел впереди Тайки - вон он, котелок, прижат к забору.

Израиль пробежал по грязи, схватил и обтер поля рукавом. Он быстро надел котелок, повернулся и глядел сердито на Тайку. Она стояла в трех шагах, в шубке внакидку поверх ночной кофточки, белой юбки. Она держалась накрест руками за борта шубки и, задохнувшись, глядела на Израиля в котелке.

- Ну вот, - сказал Израиль, - и довольно и больше не надо. - Он затряс головой. - Не надо! - он поднял палец, подержал секунду и вдруг зашагал большими шагами прямо к воротам.

- Нашел он свою шляпу-то? - кричал Всеволод Иванович. Тайка не отвечала. Он слышал, как она прошла в свою комнату.

- Что там? - услыхал Всеволод Иванович голос старухи.

- Ничего! - крикнул Всеволод Иванович хриплым невыспанным голосом и закашлялся. Встал, кашляя, всунул ноги в туфли и пошел отплеваться в кухню.

- Фу, дьявол! - говорил Всеволод Иванович. - Иду, иду! - крикнул он в двери, зная, что, наверно, зовет жена. - Да котелок он свой вчера... ветром сдуло, - Всеволод Иванович не мог отдышаться.

- Открой шторы! Открой, ничего, что рано, - говорила старуха. Она вглядывалась при свете в лицо мужа. - А что случилось, что? - И старуха силилась приподняться на локоть. Она мигала, морщилась на свет и здоровой рукой прикрывала глаза. - Сева, Сева, говори.

- Да не знаю, нашел он или нет, - Всеволод Иванович стал поднимать с полу бумажку у самого порога, - не знаю, Тайку спроси, черт его, - и Всеволод Иванович зашлепал из комнаты.

- Сева! - крикнула старуха.

- Ну, - остановился Всеволод Иванович в дверях, - не знаю, не знаю, -

замахал рукой, сморщился.

- Тая! Тая! - кричала старуха, и казалось, вот кончится голос.

- Да иди ты, мать зовет, не слышишь, - крикнул Всеволод Иванович в Тайкину дверь.

Тайка вышла, быстро, как будто далеко еще идти, с шубейкой на плечах.

Всеволод Иванович не узнал, будто не она, чужие глаза - как прохожая какая!

Он глядел вслед дочери. Тайка быстро прошла к старухе. Она стала посреди комнаты, держась за шубейку. Всеволод Иванович прислушивался: обе молчали.

В доме стало тихо, совсем по-ночному, будто никто не вставал, и во сне стоит Тайка в шубе.

Всеволод Иванович ждал - нет, и шепота нет, и боком глаза видел, что не движется Тайка. Всеволод Иванович глянул тайком на окна: казалось, что потемнело, что назад пошел рассвет. Он снова скосил глаза на Тайку, и время как будто не шло - Тайка стояла.

Всеволоду Ивановичу не видно было жены: что она? Молчит и смотрит, Тайку разглядывает? Слов ищет? Какие же тут слова? Находят они, бабы, слова какие-то, находят!

Всеволод Иванович ждал недвижно в неловкой позе.

- Тайка! - вдруг зашептала старуха. Всеволод Иванович дышать перестал.

- Помяни мое слово - придет. Сам придет. Верно!

Секунду еще стояла Тайка, как неживая, и вдруг дернулась к старухе, с шумом откатился стул. Всеволод Иванович быстро зашлепал туфлями вон - бабы, у них свое, пошли, выдохну-лись слова! Всеволод Иванович возился, топтался в холодной кухне, брался за самовар, сунул полено в холодную плиту и шарил на полках. Луку - головка - подержал, повертел и сунул в карман. Поплакать, что ли, пока один?

"Реноме"

- ВИТЕНЬКА, Витенька, ты же две ночи не спал! - Груня раздувала воздух широким капотом, носилась по коридору.

Вавич мигал в прихожей набрякшими веками, вешал шашку, шаркал раззудевшими ногами.

- Покажу тебе, барин какой! - ворчал хриплым голосом Виктор. - При исполнении - болван!.. Репа с бородой!.. Стрелять такую сволочь: при военном положении...

- Ешь, ешь скорей и ложись! - кричала Груня из столовой - бойко брякали тарелки.

Вавич тяжелыми ногами, насупившись, входил и злым глазом глядел на Груню и говорил:

- Сссволочь... какая!

- Ты это на кого это? - И стала рука с ножиком у Груни, и масло с ножа ударилось о скатерть.

- А! - махнул Виктор рукой. - Дурак один с бородой.

- Обидел? - Груня подняла брови.

- Стрелять!.. - и Виктор дербанул с размаху кулаком в стол - вдруг, срыву. Ахнула посуда. - Да ну, к черту! - и Виктор сел, упер обе руки в виски и закрыл глаза над столом.

- Пей скорей и ложись, ложись ты, Витя. - Виктор мотал головой.

Кофейным паром стало обвевать лицо, и сон стал греть голову.

- Ешь, ешь, - говорила Груня, трепала за плечо.

- Грунечка! - вслепую Виктор поймал Грунину руку, потащил к губам. -

Грачек, знаешь, тоже... я ему: ах ты, говорю, болван! Он чуть не в драку, мерзавец... А полицмейстерша... - Вавич почувствовал, как мигнули мозги в провал... - а полицмейстерша: цыц!

- Потом, потом! - слышал сквозь сон Виктор. - Да пей же, простынет.

Ой, простыни-то! - и Груня вдруг дернулась, задела стул Викторов и выбежала из комнаты.

- Фу, - набрал воздуху Виктор. Он тяжелой рукой стал мешать в стакане.

Покачивал головой и шепотом твердил матерные слова как молитву. - Сохрани и помилуй! - кончил Виктор и думал о бомбе.

Он слышал, как в спальне Груня орудовала свежими простынями.

Виктор сонно жевал, хлебал горячий кофе мелкими укусами.

- Сохрани, черт возьми, и помилуй! - шептал Виктор. И вздрогнул: резанул, как хлестнул, звонок в передней. - Фу ты! Кого это черт несет? -

Виктор встрепенулся, отряс голову.

- Здесь, пожалуйте! - услышал Фроськин говорок и ухом поймал, что стукнула шашка о косяк.

- Кто? - хрипло гаркнул на всю квартиру Вавич.

- Герой, герой, чего орешь? - голосок теноровый, - что за черт? Виктор встал, и на щеке все еще кофейный пар гладил.

- Зазнался, не узнал, - и Сеньковский шел прямо в столовую, отдернул стул от стола и сел.

- Витя, Витя! - звала из спальни Груня. - А это, кто это такая? -

Груня держала в руке портрет, что отобрал при обыске Виктор. - А?

Хорошенькая какая, страсть хорошенькая! А? - И Груня, приоткрыв рот, глядела на Виктора.

- Самая язва, - ткнул ногтем Виктор в Танино лицо, - это... это в жандармское. Жидовка одна. Положи.

Сеньковский сидел уже боком к столу, дымил толстой папиросой. Очень толстой, каких не видел Виктор.

- Это что? - и Виктор ткнул пальцем в папиросу, пепел свалился на снежную скатерть. Виктор собирал дух, чтоб дунуть, сдуть пепел, а Сеньковский уж повернулся и размазал рукавом.

- Это все у нас - "Реноме", Грачек тоже эти самые. У тебя рюмка найдется? - Сеньковский вертел головой, осматривал стол. - В буфете? Я сам достану, сиди, сиди! - Сеньковский с шумом встал, открывал одну за другой дверцы буфета. - Вот! - Он выхватил графин. Буфет стоял с разинутым ртом. -

Ничего, я в стакан, не вставай, - и Сеньковский налил полстакана водки. -

Да! Ты знаешь, чего я пришел?

Виктор сонно хмурился в дверцы буфета и качал головой.

- А черт тебя знает.

- Дурак! Грачек тебя к нам зовет. Чтоб переходил в Соборный участок.

Виктор перевел трудные глаза на Сеньковского, щурил тяжелые веки.

- Сукин ты сын, да ты понимаешь, что я тебе говорю? - Сеньковский дернул Виктора за обшлаг. - Да не кури ты этой дряни, - Сеньковский вырвал у Вавича из пальцев "молочную" папиросу, швырнул на лаковый пол, растер подошвой. Он совал тяжелый серебряный портсигар с толстыми папиросами. -

Идиот! - чуть не кричал Сеньковский, и глаза совсем раскрылись, и будто от них и громко на всю квартиру: - Тебе же, прохвосту, прямо в пазуху счастье катит, дубина. Сейчас, знаешь, время? Где ваш пристав, борода-то ваша? К чертям! - Сеньковский отмахнул ладонью в воздухе. - Помощник теперь приставом! - Сеньковский стукнул ладонью об стол, как доской хлопнул.

Сзади в открытых дверях стояла Груня. Она с внимательным испугом глядела на стол, на спину Сеньковского. Виктор досадливо мотнул вбок головой.

- Кто там? - оглянулся Сеньковский. Груни уже не было.

- Да жена это, - сказал Вавич.

- А! - пустил дым Сеньковский. - Ну, так дурак ты будешь, если будешь преть тут в Московском да жидовок с водкой за подол хватать. С бакалейщиков живешь? Да? Ну и олух.

- Надо подумать... - и Виктор кивнул бровями.

- Подумать! - передразнил Сеньковский. - Заважничал? Балда ты! Завтра, завтра, говорю тебе, еще четыре бомбы будут, и никто тебя к чертям не вспомнит. Ты чего смотришь? Чего я хлопочу, скажешь? - Сеньковский вдруг сощурил глаза на Виктора, замолчал. - Есть интересик! - сказал раздельно и, не отводя взгляда, допил стакан, нащупал на столе хлеб, отломил. Жевал и глядел на Виктора.

Виктор опустил глаза в скатерть и, выпятив губы, тянул из папиросы.

- Ну, идет? - через минуту сказал Сеньковский.

- А чего делать? - сказал Виктор, все глядя вниз.

- Что надо. Что все. Ты думаешь, на дожде вымок, так дело сделал?

Выучим, брат.

Виктор попробовал взглянуть на Сеньковского, но обвел взглядом мимо.

Буфет глядел открытым пузом, и серело прямо в глаза пятно на скатерти, ложечка с варенья упала и лежала затылком в красной лужице; толстый дым шел вверх от папиросы Сеньковского, резал лицо его пополам. Вавич молчал. Груня не шла.

- Ну, коли хочешь, так форси и дуй тут рожи всякие. - Сеньковский встал. - Да! А я б тебе еще кое-что сказал бы, штучку одну! Да! - и Сеньковский прищелкнул языком. - Так, значит, сказать, что, мол, малую цену дают и отказываешься? Так? Помощником полицмейстера, что ли?

- Да я не говорю вовсе, что цену, - и Виктор тоже встал, - и зачем цену! К чертям собачьим! Никакую цену, и я не говорю помощником.

- А что ты говоришь?

- Да мне ко всем чертям! Все равно! - Виктор уже кричал. - Я ни на что не напрашиваюсь! Да! И ни от чего не отказываюсь. Понял? Сам ты болван.

- А не отказываешься, так я так и скажу. Чего орать-то? Петух и в самом деле.

- Что? - гаркнул Виктор, и мутно стало в голове от крови. Он присунул лицо вплотную к Сеньковскому, а сжатый кулак дрожал на отлете.

И губами, одними тоненькими губами Сеньковский сказал:

- Она-то и сказала, чтоб ты приходил завтра в двенадцать ровно, - и все улыбался и чего-то кивал подбородком за спину Вавичу.

Виктор круто оглянулся. Груня стояла сзади, с белым лицом, и в самые глаза в раскрытые кинулся взглядом Виктор.

- Ну а я пошел, пошел, - и Виктор не слышал, как прошагал Сеньковский.

- Я кричу "Витя! Витя", ты не слышишь ничего. Что это ты его бить?

Витенька? Что он тебе говорил это? - Груня держала Виктора за плечи.

Виктор дышал, грудь не находила ходу, сердце стукало во все тело.

- Что он это говорил? - Груня глядела Виктору в самые зрачки.

- А, не надо! - Виктор нахмурился, дернулся и заспешил к себе в комнату. Задел, опрокинул кресло.

Виктор сел на кровать, как упал. Стал стягивать сапог, тянул рукой, бил в задок ногой. Сапог чуть сполз и вихлялся, и Виктор без толку со злобой бил им об пол:

- Тоже болван! Болван! Болван!

- Витя, Витя, дай я, - Груня присела на пол. Виктор будто не замечал, а сильней еще хлопал сапогом по полу. - Фрося, Фрося! - кричала в коридор Груня.

Фроська бегом вбежала и любопытными глазами глядела то на Виктора, то на Груню.

- Чего содом поднимать? - крикнул Виктор и сморщил лицо, глядел в пол между Фроськой и Груней. - Ну? Так и оставьте в покое! Нельзя сапога снять, чтоб хай в квартире не подняли. Ну, чего стоите?

Груня тихонько вышла, прикрыла тихо дверь. Виктор, не раздеваясь, в полуснятом сапоге лег на оправленное одеяло, на отвернутый белый уголок.

Горько, как от дыму, было в груди.

- К чертям собачьим! - сказал Виктор вслух. И пустым жерновом завертелась голова. - Болваны, - шептал Виктор. - "Реноме" и болваны...

все.

Подушка

КОЛЯ пил чай. И когда мама отворачивалась, глядел на нее украдкой вверх и старался без шума тянуть с блюдца чай. У мамы глаза красные, и все равно, о чем ни заговори, плачет. Потом остановятся глаза, на окно глядит, как ничего не видит, рот приоткрыт, и перекрестится.

- Мне один мальчик говорил, - начал Коля и нарочно набил рот хлебом, чтоб проще вышло, - он в нашем классе. Так его папу тоже, - Коля нагнулся к блюдцу, отхлебнул, - ждали аж два дня. Потом пришел поздно-поздно вечером.

- Коля отвернулся в окно. - Заседали, говорит... Потом... - Коля взял новый кусок хлеба. - Потом, говорит, дайте мне чаю скорей, выпил аж пять стаканов и сразу спать. И как стал спать... - Коля совсем забил рот хлебом и припал к блюдцу.

Мама всхлипнула и вышла. Коля вскинулся, глядел ей вслед. Вскочил. В спальне мама плакала, вся уткнулась в подушку.

- Ей-богу! - говорил Коля. - Вот ей же богу. И чего ему врать.

Охременко такой. Хороший такой. Мамочка! Но мама не отрывала головы и вся дергалась.

- Ну мамочка! Ну милая! - Коля хотел раскопать в подушке мамино лицо, но мама утыкалась глубже и глубже, как будто хотела закопаться насовсем насмерть.

- Ну, я побегу сейчас, сейчас. Они все там заседают, и прямо я зайцем прорвусь. Ей-богу! - кричал Коля на бегу. Он сорвал с вешалки шинель, бросился вон и выбежал в ворота.

Коля не знал, где заседают. Сторож в почтамте один, Алексей, он вот говорил еще вчера, что все еще заседают. А папа не ночевал. Коля то шел, то подбегал - скорей, скорей к почтамту, к Алексею. Прохожих было мало, хорошо было бежать. Потом пошло гуще, Коля толкал сам не видя кого - больших. Он свернул за угол - вон он, почтамт с тройным крыльцом. Народ густо толпился на перекрестке, Коля юрко пробивался, запыхавшись, - мама с подушкой стояла в голове и все глубже, глубже зарывалась. И вдруг совсем свободно, пустая мостовая перед почтамтом.

Коля пустился отчаянными ногами.

- Эй! Стой! Куда! - и свисток.

Коля бежал. У тройного крыльца стояли три солдата с ружьями. Один шагнул, чтоб не дать Коле ходу, и мотал головой:

- Прочь!

А сзади коротко свистали, кто-то шел. Коля оглянулся. Полицейский, околоточный идет к нему сзади. Близко совсем. Коля стал, оглянулся, там на перекрестке, как обрубленная, стояла толпа, шевелилась, гудела, и черные шинели городовых впереди.

- Стой! Тебе чего? Чего надо? Чего бежал? - Надзиратель уцепил Колю за плечо, замял шинель в руку.

- Письмо... - сказал Коля и проглотил слюну, - сдать...

- Какое? А ну давай, - и надзиратель нахмуренно глядел сверху. Тряхнул Колю за плечо. Толпа загудела.

- Чего вы дергаете? - упирался Коля.

- Давай письмо! А? Пой-дем!! - и надзиратель потащил Колю за плечо туда, к толпе, к городовым.

- Пугачева споймал, - поверх голосов гаркнул кто-то из толпы. - У кандалы его!

- А ну разойдись! - Надзиратель обернулся к почтамту и коротко свистнул три раза. Солдат на крыльце взял свисток, что висел на груди, и тоже свистнул три раза. Коля оглядывался то на солдат, то на толпу.

Надзиратель крепко держал его за шинель. И вдруг с крыльца почтамта затопали, забряцали солдаты, наспех, полубегом. Вон офицер. Коля глянул на толпу, там было свободное место, только какой-то в тужурочке, обтрепанный, уходил вдоль улицы и грозился на ходу кулаком. Солдаты на ходу строились.

- Сведи! Выяснить! - крикнул надзиратель, толкнул Колю к городовому и пошел навстречу офицеру. Городовой тоже уцепил Колю за плечо.

- Куда? Куда? - крикнул Коля. Городовой шагал и на отлете держал Колю.

Коля путался ногами, спотыкался. Коля хотел плакать - теперь что же? Мама умрет совсем! В воду бросится. Коля озирался на пустые тротуары. Вон только тот, что кулаком! Чего это он кивает и показывает, что тужурку скидывает?

Смеется или сумасшедший какой? И вдруг понял: скинуть шинель и ходу! Шинель

- папе еще один год в кассу вычитать за нее будут. И вдруг опять мама представилась: задушится, непременно задушится подушкой. У Коли внутри холодело и билась под грудью жилка и как будто вся голова вытаращилась, а пальцы тихонько расстегивали пуговки. И вдруг у Коли на миг потерялась голова, одни руки, ноги. Он вильнул всем телом и пустился в боковую улицу.

Он слышал свисток, прерывистый, он бил по ногам. Коля шагом, на дрожащих ногах, завернул за угол. Он быстро открыл двери лавочки. Тявкнул проклятый звонок на двери и бился, не мог успокоиться. Из-за прилавка, из полутьмы, подняв брови, глядел бородатый еврей в пальто.

- Колбасы... - чуть слышно сказал Коля, трясся голос. Еврей не двигался. Еврейка глядела из дверей за прилавком.

- Фюррть! пры! пры! пры! - свистело все ближе. Коля стоял, шевелил губами без слов, без звука.

- Ой, ким, ким! - вдруг громко шепнула еврейка. Она быстро вскинула входную доску, дернула Колю в дверь. Она толкала его дальше, в темноту, и Коля слышал, как плакали сзади дети, что-то кричал еврей по-еврейски. Коля кое-как щупал пол ногами. Куда-то в темноту на мешки толкнула его еврейка, и он слышал сквозь стук сердца:

- Ша! ша!

Трухляво хлопнула дверка. Коля стал карабкаться по мешкам, шарил впереди рукой, и громко звякнула жестянка. Коля замер. Было тихо, и Коля, едва шурша коленом, понемножку сел удобней. Он слушал, втягивал ушами тишину, и крупиночки звуков попадались - далекий детский плач - и он размылся. И сердце проклятое стучит, мешает слушать. Спокойный, веселый запах миндаля вошел в ноздри, мирным облаком летал тут в темноте. И вот совсем просто пахнет керосином. Коля сильней потянул носом, во всю глубь: очень просто, пахнет керосином и ничего не может быть. Коля наклонился, чтоб узнать, где сильней пахнет керосином, внюхивался в воздух. Вдруг стало сердце и оборвался керосин: уши услышали звонок, дверной звонок в лавочке.

И сердце снова глушило уши, и трудно через него прослышать далекие звуки.

Будто гул какой-то. И вдруг ясно расслышал Коля крик еврейки:

- Что вы пугаете детей? Какой мальчик? Вот мальчик - так никуда не выходил... Он кашляет, куда можно идти в такую...

И куда-то в густой гул пропал голос, и опять звякнул звонок, как кто палкой его ударил. Коля слышал опять детский плач, бурлили голоса в глубине. И все тише, тише. Коля замигал глазами и узнал, что полны слез глаза. Коля, сам не замечая, ковырял и ковырял мешок левой рукой, зацеплял пальцем шпагат, дергал, резало пальцы - пускай. Он сам не заметил, как в пальцы попала миндалина, и Коля сунул ее в зубы и куснул со всей силы. Он кусал, кусал миндалины. И вот шарканье - идет сюда, и вот светлыми линейками обозначились щели, и двери раскрылись. Коля морщился на керосиновую лампу, еврейка щурилась в темноту.

- Вы здесь, молодой человек? - шепотом спросила она.

Коля спустил ноги с мешка - он хотел ответить и тут только заметил, что полон рот жеваного миндаля. Коля закивал головой, заглотал наспех миндаль. Еврейка пристально всматривалась в него.

- Ты хотел миндаль? Возьми немножко. Коля обдергивал куртку. Еврейка свободной рукой потянулась к мешку, ухватила щепотку.

- Пойдем в комнаты. Ну? Идем. Никого вже нет. Коля краснел, глядел в пол.

- Не бойся. Городовой вже пошел спать. Мальчик черными глазами глядел из коридора, он вытянул шею вперед, с опаской и любопытством пялился на Колю. Еврей что-то спрашивал издали по-еврейски.

- Муж спрашивает, или вы пропали?

Коля вышел. Хозяйка несла впереди кухонную лампу, мальчик снизу старался заглянуть в лицо Коле. Коля сделал серьезный вид.

- Что это у вас вышло с городовым? - спросил хозяин, спросил полушепотом и пригнулся к Коле. - Да ша! - крикнул он на девочку.

- Я убежал. Он меня за шинель, а я из шинели, - и Коля показал, как он вывернулся, - шинель у него, а я бегом.

- Ай-ай-ай! - качал головой хозяин. - Це-це-це! Все смотрели на Колю.

- А чего он вас схватил? Стояли? Ходили? - и хозяин делал широко рукой то вниз, чуть не до полу, то далеко вбок. - Может, просто шли себе на уроки? Что?

- Я письмо хотел бросить в почтамт, на почту, - и Коля нахмурился. Все молчали.

- Какая может быть почта? - вдруг быстро заговорил хозяин. - Почта?

Почта давно бастует, в почте солдаты. Что? Так вы не знали? Образованный молодой человек. Я знаю? Гимназист. - Еврей пожал плечами. Стал к Коле боком. - Может быть, какое другое дело, - опять тихо заговорил хозяин, -

так это, может быть, я не спрашиваю. А письмо? Письмо, - он снова говорил громко, - письмо - глупости. Какое может быть письмо! Вы не глядите тудой,

- хозяин кивнул в темную дверь лавочки. - Уже закрыто.

Хозяйка тихонько высыпала щепотку миндаля на клеенку, смотрела в стол.

Хозяин что-то быстро говорил по-еврейски, перебирал банки на подоконнике.

Только мальчик от дверей лавочки глядел Коле в лицо.

- У меня папу арестовали! - вдруг на всю комнату заговорил Коля, все оглянулись, все глядели на голос. - А папа почтовый чиновник. А мама дома не знает, плачет. Я хотел узнать на почте, а надзиратель...

- Ца-ца-ца! Ммм! - закивал головой еврей. - Ай-ай! Что с людьми делают. Ой! - он выдохнул весь воздух.

- Так заходил городовой, - быстро зашептала еврейка, - так спрашивал за вас. Я ему говорю: вы с ума сошли?

- А шинель что? Пропала? Там есть что? - Хозяин сморщил брови, совсем нагнул лицо к Коле. - Вы говорите! Важное есть там?

- Так он же не имел в руках шинели! - перебила хозяйка. Мальчик влез коленями на стул и через стол тянулся, поднял брови на Колю.

- В шинели ничего...

- А где мама? - трясла за плечо Колю хозяйка. - Мамочка ваша где? Она же за вас не знает. Ой, где вы живете, где? Где? Во вунт ир? - говорила она по-еврейски.

- Здесь, сейчас, на Елизаветинской, - и Коля показывал вбок рукой.

- Что ты хотела? Что ты хотела? - вдруг набросилась хозяйка на девочку. - А! Ним! - и она скинула миндаль на пол. - Так надо иттить, надо скоро!

Она быстро заговорила с мужем.

- Я пойду! - Коля двинулся.

- Халт! Халт! - хозяйка перегородила рукой дорогу и схватила с кровати шаль, заспешила по коридору.

- Она посмотрит, или не глядит кто, - и хозяин мотнул головой вслед жене.

Все молчали, слушали. Слышно было только, как кусала миндаль девочка под столом.

- Он тебе не бил? - чуть слышно прошептал мальчик. Коля затряс головой.

- Нет? - и мальчик сполз со стула.

Толком

САНЬКА не верил, что пустят в столовку: закроют "впредь до особого распоряжения", и взвод казаков будет мимо ездить, по мостовой шагом, взад да вперед. Столовка "Общества попечения", и губернаторша председательница.

Санька спешно мылся утром - посмотреть скорее, как? закрыта? нет? казаки?

Он слышал, что Андрей Степанович пьет уже чай в столовой, сморкается на всю квартиру. Не затеял бы разговаривать, рассуждать. Вопросы, паузы. Без чаю идти, что ли? Прошел мимо столовой: Андрей Степанович сидел один, как будто брошенный, и глянул на Саньку - выходило, что если уйти без чаю, то, значит, уж нарочно, и взгляд, хоть достойный, но с надеждой. Санька с самым спешным видом влетел в столовую, за стакан, к самовару, криво сел, боком -

спешу! Андрей Степанович молчал, взглядывал. Санька изо всех сил вертел ложечкой в стакане. Налил на блюдце, стал дуть.

- Куда это ты так? - осторожным голосом сказал Андрей Степанович, и укоризна в глазах: скорбная укоризна.

- В столовке... собранье, - Санька прихлебывал из горячего блюдца.

- Так! - Тиктин внимательно стал набирать на ножик масла. - Это что же? Общественный протест? - Тиктин не спеша намазывал хлеб. - Резолюции?

- Один говорить будет... - Санька не глядел на отца, налил второе блюдце.

- Вот вчера, - голос у Тиктина стал на ноту, на общественную ноту, он повернулся и говорил в буфет, - вот вчера тоже один говорил и... пятнадцать человек молчало. Пятнадцать холуев! - вдруг крикнул Тиктин, обернувшись к Саньке.

Санька от блюдца, снизу, глядел в нахмуренные брови, и усы приподнялись, ненавистная горечь здесь, у ноздрей. Санька глядел не шевелясь.

- Холуев! - крикнул на Саньку Тиктин ругательным голосом. - Честь имею представиться, - и Тиктин ткнул горстью себя в грудь и поклонился над столом.

Санька выпрямился, сделал серьезное, осторожное лицо.

- Да, да, - на всю квартиру говорил Тиктин, - в числе подлинных холуев его превосходительства.

Анна Григорьевна в капоте вошла, она глядела то на Саньку, то на Андрея Степановича, мерила глазами: кто на кого?

Горничная на цыпочках прошла по коридору.

- Fermez la porte!* - сказал Андрей Степанович, кивнул на дверь.

-

* Закройте дверь! (фр.)

Санька быстро вскочил, запер дверь, сел на место.

- Ты это про вчерашнее? - тихо спросила Анна Григорьевна.

- Это сегодняшнее! - снова криком сказал Андрей Степанович. -

Сегодняшнее! Вчерашнее! Трехсотлетнее! А там, - Тиктин тыкал со злобой большим пальцем за стену, - там идиоты помещичьим коровам языки режут!

Анна Григорьевна глядела в поднос.

- Чего глаза таращишь! - кричал Андрей Степанович. - Да, да! И жгут хлеб! Жгут дома! Красный петух. Дребезг.

Андрей Степанович обвел весь стол яростными глазами и перевел дух.

- А тут они, - Тиктин кивнул на двери, - они ведь в солдатских-то шинелях. Они тебе же башку прикладом разворотят.

- В Николаеве, говорят, не стреляли, - Санька глядел, как вдруг всем телом задохнулся отец.

- Говорят! - Тиктин весь красный спешной рукой полез в боковой карман.

- Авот! Очевидцы! - И Тиктин совал через стол прямо в Саньку развернутый листок бумаги. - Пожалуйста-с!

Санька взял листок, бегал глазами по лиловым расплывчатым буквам.

- Вслух читай! - крикнул Тиктин.

"Товарищи рабочие! - прочел Санька. - Вчера 11 числа на Круглой площади..."

- Одним словом, баррикада, стрельба, и трое наповал! - перебил Тиктин.

- Дай сюда! - Он потянулся, вырвал листок у Саньки. - И когда мерзавец в генеральских погонах тебя выпроваживает за уши, - Андрей Степанович с шумом переводил дух, - то действительно ты знаешь... что за спиной у тебя...

Горничная приоткрыла дверь.

- Александр Андреич, к вам это.

Все смотрели на дверь, Санька вскочил, и в это время в дверь постучали.

- Войдите! - приказательно крикнул Тиктин.

- Я же не одета! - сказала Анна Григорьевна, но Санька уж открыл дверь. Ровно посреди дверей стоял в пальто, вытянувшись во весь рост, Башкин. Он стоял колом, притиснул руки к бокам, запрокинулся весь назад.

Санька держал за ручку открытую дверь, хмурился, нетерпеливо вглядывался в Башкина.

Минуту все молчали. Башкин смотрел по-солдатски прямо перед собой и не двигался.

- Что за аллюры? - наконец крикнул Тиктин и вскинул назад голову.

- Вы сами, - начал выкрикивать Башкин, - просили меня разыскать вашу дочь Надежду.

- Теперь уж... - зычно перебил Тиктин.

- Теперь уж, - еще выше крикнул Башкин, - теперь уж она не там, где вы думаете.

- Да, да! - вдруг встала Анна Григорьевна, стул откатился, стул стукнулся в буфет. Анна Григорьевна прижимала к груди недопитый стакан. -

Ну! Ну! - Анна Григорьевна короткими дышками ловила воздух.

- Вы что же, - привстал Андрей Степанович, - шпионили, что ли? - он свел брови и вставил в Башкина взгляд.

- Это вы про лестницу? - Башкин все стоял в солдатской позе и рапортовал, лаял. - Я догонял ее по вашей сильной просьбе и в те двери не вхож. Если вам не угодно, - выкрикивал без остановки Башкин, - я ухожу. - И он повернулся на месте.

- Стойте, стойте! - как вспыхнул голос у Анны Григорьевны, и Санька рванулся, дернул Башкина за плечо, и он, раскидывая ногами, вкатился в комнату. Он ухватился за стол, чтоб не упасть.

- Что за гадость! - кричал Санька.

- Господи, Господи! - повторяла Анна Григорьевна, она бросилась к Башкину.

- Молчать все! - и Андрей Степанович стукнул ладонью по столу. Стало на миг тихо. Башкин выравнивался. Андрей Степанович взял его крепко за пальто за грудь.

- Без кривляний и фокусов можете вы говорить? - и он коротко тряхнул Башкина за пальто.

- Пустите, пожалуйста, - обиженным голосом заворчал Башкин. - Я никак не хочу говорить. Пустите, пожалуйста, мое пальто, я хочу отсюда уйти. Что за манеры в самом деле?

- Брось, - задохнувшимся шепотом сказала Анна Григорьевна. Она отвела руку мужа. - Идемте, идемте! - и Анна Григорьевна за рукав стремительно потащила Башкина прочь, вон из комнаты, дальше по коридору. Она втащила его в Надину комнату и на ходу захлопнула дверь.

- Ради Бога, скорей, скорей! - Анна Григорьевна обоими глазами поднялась к Башкину и старалась раньше высмотреть все, что он знает, пока не сказал. Она пробиралась дальше, дальше в глаза Башкину, и Башкин не мог поглядеть в сторону. - Ну? - выдыхала Анна Григорьевна.

- Арестована она, - обиженным голосом сказал Башкин.

- Где? - Анна Григорьевна не отцеплялась от глаз Башкина.

- Не знаю. - Башкин оторвал глаза, глянул вверх, и глянул грустно, раздумчиво.

- Где? - Анна Григорьевна держала его за лацканы пальто, тянулась вверх. - Где?

- Да серьезно же не знаю! В участке каком-нибудь, - говорил вверх Башкин, - а может быть, в тюрьму повели. Кто их знает, какой там у них порядок.

- Как узнать? Говорите! Башкин! Я вас умоляю! Ну-ну-ну!

- Ну, милая! - Башкин поднял брови, и оттопырились губы. - Ну кто же может? Товарищи ее, что ли. У них там ведь все известно... передачи там всякие... Да, у товарищей, у товарищей! - Башкин смотрел добрыми глазами и мягко кивал головой.

- Кто же, кто же! Ведь я их не знаю! - Анна Григорьевна судорожно трясла головой. - Я ничего, ничего про нее не знаю, не знаю. Говорите, говорите! - шептала она и глядела в глаза Башкину - по ним плавала, раскачивалась доброта. Сочувственная. Теплая. - Говорите, - вдруг крикнула Анна Григорьевна, сильно дернула Башкина вниз. И тяжелые шаги по коридору заспешили на крик. Башкин вывернулся. Он в дверях прошел мимо нахмуренного Андрея Степановича.

- Что такое? - раздраженно спрашивал Андрей Степанович. Легонько щелкнула входная дверь.

- Надю арестовали, Надю арестовали, - говорила Анна Григорьевна, она прорывалась в коридор мимо Андрея Степановича.

- Толком говори, толком! - удерживал ее Тиктин. Анна Григорьевна искала глазами Башкина.

- Да говори же толком, - поворачивал ее к себе Андрей Степанович.

- Саня, Саня где? - озиралась Анна Григорьевна; она нашла глазами вешалку: ни шинели, ни Санькиной шапки не было. - Иди, иди сейчас же! -

говорила Анна Григорьевна и притоптывала ногой. - Да иди же! Иди! - вдруг зло толкнула Тиктина Анна Григорьевна. - Сейчас же! Да иди же ты! - и вдруг повернулась и бросилась к вешалке. Она сорвала свое пальто. Андрей Степанович, подняв брови, топтался возле.

- Да скажи, ей-богу, толком же...

- Убирайся! - оттолкнула его Анна Григорьевна.

Разойдись!

ВИКТОР проснулся среди ночи: очень больно врезался в шею воротник, а снилось, что кто-то обнимал, давил шею, и нельзя было вырваться. Спустил впотьмах ноги с постели, и стукнулся об пол полуснятый ботфорт. И Виктор нахмурился, по-деловому. Потом глядел в темноту. Зубки вспомнились, такие остренькие, ровненькие, и будто прикусила что и держит и радуется. И Виктор в темноте вдруг оскалился, стиснул прикус, и поскрипывали зубы. И головой затряс, будто рвет что. Виктор захватил на бедре кожу и сжал до боли, сколько сил, повернул. И сам не заметил, как зубами хрустнул.

- А дрянь какая! - дохнул шепотом Виктор и ткнулся головой в подушку, закинул ноги на кровать, и сразу прильнуло усталое тело к постели, и жарким кругом пошла голова, и теплой водой подмыл, закачал сон.

И вдруг звонок, настоящий звонок. Ну да! Виктор вздернул голову.

Застучало в кухне, Фроська идет отворять. Виктор вскочил, дохромал до двери, нашарил выключатель. Свет мигом поставил вокруг всю комнату, стол с портфелем.

- Кто? Кто? - вполголоса спрашивала в двери Фроська. Виктор со всей силы рвал на место ботфорт. Фроська же отворяла двери. Виктор высунулся.

Фроська, в пальтишке внакидку, жалась, пропускала грузного городового.

- Здравия желаю, - тихим басом сказал городовой.

- Что случилось? - шепот хрипел у Виктора. Городовой подымал и опускал брови.

- Приказано... приказано, - шептал городовой и присунулся к самому лицу Виктора, - что всем надзирателям сейчас собраться до господина пристава.

- А что? Не слыхал? - Виктор спрашивал шепотом.

- Не могу знать, а распоряжение есть. И коло вокзала, слышно, дела, -

и городовой тряхнул головой. - Дела, одним словом. А не могу знать.

И городовой отступил полшага.

- Стой, сейчас! - и Виктор стал снимать с вешалки шинель. Городовой схватил подать. Виктор видел, как из темного коридора белела Грунина голова, плечи, и слышал, как звала:

- Витя! Витя!

- Ну пошли, пошли, - громко заговорил Виктор, затоптал сапогами на месте, пока городовой заправлял ему портупею.

- Витя! - громко крикнула Груня.

- Что? Ни минуты, моментально надо, - уж повернувшись, говорил Виктор и шумно возился с замком, отворял двери. Он слышал, как сзади шлепала на бегу туфлями Груня.

Виктор чуть не бегом выскочил на улицу, заспешил ногами по тротуару.

Городовой топал на полшага за плечом.

- Чего это у них спешка такая, - говорил, запыхавшись Виктор, -

загорелось вдруг?

- Да пока все соберутся, поспеете, - городовой пошел рядом, - теперь пятый час, должно. К шести всех, не раньше, сберут.

- Стой! - вдруг крикнул Виктор и стал на месте. - Я ж портфель забыл -

на столе. В кабинете у меня. - Виктор сделал шаг назад. - Нет, ты беги, нагонишь меня.

Городовой прихватил рукой шашку и тяжелой рысью побежал в темноту.

Виктор шел спешной походкой. Улица была совсем темная. Белесым пятном маячила мостовая. И одни свои шаги слышал Виктор, и в такт позвякивала шашка.

"Теперь он там, - думал Виктор про городового, - наболтает еще, дурак.

Сказать было, чтоб молчал, наглухо".

Виктор топнул ногой и стал. Слушал. Достал папиросу, шарил по карманам, не находил спичек и грыз и отрывал, выплевывал картонный мундштук папироски. Хлопнула вдали железная калитка, и зашагал, зашагал. "Не успел, не болтал", - думал Виктор.

- Ну, скорей! - крикнул Виктор в темноту; глухим камнем стукнул голос в улице. Шаги быстро затопали.

- Вот-с, - городовой подавал портфель, - и записочка от супруги.

Велели вручить.

Бумажка белела в воздухе. Виктор схватил и сунул в карман шинели.

- Ты там ничего не говорил? - спросил Виктор через минуту.

- Никак нет. Чего же говорить? Нема чего говорить В участке желтым светом горели окна - одни во всей улице. Двое городовых ходили по панели, и слышно было, как хлопали двери вверху. Виктор остепенил походку и твердым шагом подымался на крыльцо.

На верху лестницы через двор Виктор услышал крик, обрывистый, ругательный. Виктор распахнул дверь. Пристав, прежний помощник, с черными крепкими усами, стоял среди дежурной, весь красный, а перед ним Воронин и еще какой-то новый надзиратель, в очках, замухрышка, и пристав пек их глазами.

- А по-вашему, по-дурацкому, - кричал пристав, - так значит и надо!

Да? да? Я спрашиваю! - и пристав топнул ногой, будто гвоздь пяткой заколотил. - В шею всех тогда гнать! Всех нас к чертовой рваной бабушке.

Войска! А вы кто? Бабы недомытые? Это что же, полиция, выходит, и караул кричать? - Пристав шагнул было прочь, но вдруг круто повернул назад: - Мне чтоб во! - хриплым шепотом говорил пристав. Он засучил кулак и по очереди подносил в самое лицо и Воронину, и плюгавому. - Во! Мне чтоб во как! - и красный пристав аккуратно подошел к Виктору и под самым носом с судорожной силой потряс кулаком. - Во мне как! Рви вашу тещу - бабушку. Свистоплюи!

Всех на свалку! Подобрать мне слюни! - крикнул пристав. - И через пять минут чтоб готово. Марш!

Пристав повернулся и широко затопал в темную канцелярию, к себе в кабинет.

- Тьфу! - плюнул Воронин и выругался матерно. Виктор осторожно подступил:

- А что такое?

- А идите все к чертям собачьим! Тьфу, якори ему в душу, в смерть, в гроб черта-матери... - и Воронин хлопнул за собой дверью. Плюгавый моргал под очками, шевелил губой с рыженьким волосом, он шагнул следом за Ворониным.

- Стойте, - шепотом сказал Виктор, взял его за рукав.

- Да я прикомандированный, - бабьим голосом говорил плюгавый. - Да вот не знаю, выступать, говорит, - и он обиженно кивнул на кабинет пристава, на свет за матовым стеклом. А оттуда вдруг послышалось, как вертят телефонную ручку, и плюгавый быстро распахнул дверь на лестницу.

Виктор шел за ним по лестнице и слышал на ходу:

- В депо вооружились... все с револьверами... солдат бы туда, а он -

сами. Пальба там... косят, говорят, прямо.

Они уж входили во двор. В темном дворе глухо гудели люди. Слышно было, как Воронин кричал:

- С резерва всех, всех гони сюда, сукиного сына, гони! гони! всех!

Вавич протолкался через городовых, наглядел, где суетилась серая шинель Воронина, мутно летала среди черных городовых.

- Куда вести? - ловил он Воронина за рукав. - Давай, я построю.

Вдруг Воронин на миг остановился. Он в темноте приглядывался.

- А, ты! Да чего суешься, ты ж откомандирован. В Соборный же. - И Воронин махнул рукой, повернулся. - Выходи, выходи, на мостовой рассчитаешься. Ну, ну, сукиного сына, а ну, жива! Глушков! Глушков! Где?

Плюгавый совался, не поспевал за Ворониным.

- Здесь я, здесь.

- Здесь, здесь, запел тоже рыбьим голосом, - ворчал Воронин.

На мостовой городовые молча строились в две шеренги, и рогатый штык берданки шатался возле каждой головы. С крыльца сбежали еще двое квартальных. Воронин шлепал вдоль черного фронта - глухим голосом считал ряды. Старший городовой черной горой шатался сзади.

Виктор стоял на тротуаре. Он в досаде сверлил панель каблуком. "Эх, мне бы" - и хотелось крикнуть - он даже откашлялся - "по порядку номеров рассчитайсь!.. на первый и второй рассчитайсь!"

Воронин вышел из-за фронта, он шел к крыльцу и стал, повернулся, поглядел на Вавича. Вдруг быстрым шагом подошел вплотную.

- Иди, дурак, домой, иди скорей, сукиного сына, сейчас пристав придет,

- зашептал Воронин. - Иди, тут такое будет... и черт его знает.

И Воронин махнул рукой и быстрым шагом зашлепал к крыльцу.

Городовые стояли недвижно, и шепота не слышно было.

Как черный забор стояли черные спины. И стало слышно, как треск лучины: где-то загоралась и затухала стрельба. Среди темной тишины.

Виктор повел плечами. Наверху хлопнули двери, и шевельнулись черные спины. Громко было слышно, как спускались по лестнице.

"Сейчас, сейчас", - подумал Виктор и задышал часто. Шаги стали. Виктор не оборачивался. Прошла секунда.

- А это что за франт? - крепко ударил в воздух голос пристава. - Марш в строй, нечего торчать! Виктор скачком шагнул с тротуара.

- Смирна! - скомандовал пристав. Городовые замерли, придавились друг к другу.

И тонко-тонко звенел вверху в участке в открытую форточку телефонный звонок. Прерывисто, тревожно, требовательно. Все слушали.

- Ряды! - произнес пристав.

И вдруг затопали сверху сапоги, не бежали, враскат катились вниз, и вот городовой размахом летел с крыльца.

- Что случилось? - крикнул пристав.

- Господин полицмейстер к телефону, чтоб немедленно, - запыхавшись, крикнул городовой.

Пристав злой походкой заспешил в участок. Люди зашевелились, легкий гул пошел над головами. Воронин подошел к крыльцу, стал боком, поднял ухо.

Махнул серым рукавом на людей. Стало тихо.

- Слушаю. Виноват, как говорите? Только резерв? - слышно было в форточку.

Люди зашептали, загомонили глухим гамом, и только выкрики без слов долетали из форточки.

Воронин махал рукой, чтоб молчали, чтоб дослушать, но ровным гулом стоял говор.

- Смирно! - крикнул Воронин. Гул оборвался. Но сверху не слышно было слов. Воронин ждал. Люди замолкли. Опять стало слышно, как потрескивала стрельба вдалеке и где-то совсем близко прокатился воем по улице ружейный выстрел. Старший городовой подходил осторожными шагами, как по болоту, он стал в трех шагах, глядел на Воронина, на завернутое к форточке ухо. Прошло минут пять. Воронин не шевелился.

И вдруг:

- Разойдись!! - будто ахнуло что сверху и разбилось вдребезги. Люди не двинулись, замерли. Минуту молчали.

- Ну пошли! - глухо сказал Воронин. Он быстро затопал к крыльцу, приподнял спереди шинель, шагал через две ступени. Вавич спешил следом.

Воронин толкнул дверь и тем же ходом зашагал к светлому матовому стеклу, к пристанской двери. Он схватился за ручку и на ходу буркнул: - Разрешите?

- К чертям! - как выстрелил пристав. Воронин отдернул руку, как от горячего.

- Что за е... ерунда, - шептал Воронин и в полутьме глядел на Вавича.

Борис Степанович Житков - ВИКТОР ВАВИЧ - 05, читать текст

См. также Житков Борис Степанович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :