Лев Григорьевич Жданов
«Третий Рим - 02»

"Третий Рим - 02"

Часть II

СВЕТЛАЯ ПОРА

Глава I

ГОД 7051-й (1543), 29 ДЕКАБРЯ

Большое "гостеванье", пир честной идет в новом доме дьяка посольского, богатого новгородского вотчинника Федора Григорьевича Адашева.

Совсем недавно приехал Адашев со всей семьей на Москву, а повезло ему. И службу хорошую доброхоты доставили, и двор такой, хоромы новые вывел он - каких в Новгороде не имел.

Положим, не зря снялся дворянин со старого пепелища, поехал нового счастья в новом краю искать.

Кроме торговых и родственных связей, какими зачастую новгородцы обзаводились среди москвичей, своих менее богатых, но более могущественных соседей, у старика Адашева нашлись два особливых помощника. Два добрых приятеля живут в Москве белокаменной, которая теперь не одной силой и значением государственным, но и красотой своих новых строений стала затмевать древний град Святой Софии, стремясь стать третьим Римом, опорой христианства на северо-востоке Европы.

Один из этих двух - Макарий, бывший архиепископ Новгородский, теперь митрополит Московский и всея Руси.

Другой - коренной новгородец, земляк и старинный благожелатель Адашевых - Сильвестр, отец протопоп Благовещенского собора кремлевского, переведенный сюда еще Иоасафом, но живущий дружно и с Макарием.

Года полтора-два всего, как иерарх верховный Макарий переехал в Москву. И тогда же, в числе нескольких других сторонников своих, уговорил он Адашева переселиться за собой.

- Все же свои люди там будем, не совсем одни заживем в чужой стороне! - полушутя-полусерьезно объявил умный пастырь Макарий, когда узнал о своем назначении на митрополичий престол.

- Оно, слова нет, сам князь Андрей меня ставит... Да сказано: "Не надейтесь ни на князи, ни на сыны человеческие..." Нынче князь Шуйский таков, завтра инаков. А оно - чем выше сести, тем больней упасти! Не так ли, отец протопоп? - обратясь к Сильвестру, бывшему при разговоре, продолжал Макарий, глядя на него открытыми, ясными глазами и медленно перебирая зерна топазовых четок, похрустывавших своими острыми гранями.

- Тебе ли не знать, отче?.. Видали мы, куды из митрополичьих-то покоев угодить можно! И скоренько!..

- То-то ж! А твой сын и ты, Федя, мне же надобны будете... - снова обратился к Адашеву пастырь. - Ты - правая рука мне в делах... А сын - в книжной премудрости помощник... Светлый разум ему Господь дал. Если когда захочет священный сан приять - до большого достигнет. И разумом светел, и духом чист!.. Люблю его, прямо тебе говорю, Федя! - обратился Макарий к Адашеву.

Тот только низко поклонился на добром слове:

- Твои люди, владыко. Как прикажешь. Хошь завтра ж сберуся, опричь хором, с всем двором, и с чадью, и с домочадцами!..

Сказано - сделано.

На Москве сперва Адашев всей семьей у дружка одного встал, благо широко строились тогда люди, которые побогаче. Труд - почти даровой, кабальный по большой части. Лесу - за алтын - на рубль навезут. Круг Москвы такие леса стоят, взглянуть на верхушки дерев - шапка валится.

Двух месяцев не прошло, осень еще не подкатила вплотную, а уж Адашев новоселье справлял.

А теперь вот, год спустя, опять большой пир у него. Третье декабря, Феодора, ангела своего, чествует хозяин.

Все исправил он честь честью. В шестом часу утра стоял уже с двумя челядинцами в сенях митрополичьих со своим именинным пирогом. Тут немало уже набралось и другого люду. Кто - с такой же нуждой, как сам Адашев. Кто - благословенья на свадьбу детей, на постройку новых хором или на иное какое житейское дело у владыки испросить. Всем двери раскрыты.

Отошла ранняя служба. Впустили в палату просителей и поздравителей. Макарий уже был предупрежден: кто, зачем. Служка всех опросил и доложил ему.

Для всех и каждого нашлось ободряющее слово пастырское. За дары иконами всех мирян отдарил владыка. На строение на новое тоже иконами благословил.

С Адашевым особенно долго и ласково толковал Макарий.

Отпуская его с благословением и передавая образок великомученика Феодора, князя черниговского и ярославского, митрополит спросил:

- Так нынче, думаешь, все порешите?..

- Нынче, отец святый. Нынче. Так все толковали...

- Ну, в добрый час. Оно давно пора... Иди с миром!..

Осенил его крестным знамением и отпустил.

Двор Адашева, как человека пришлого и незнатного, ютился не в самых стенах Кремля, где имели свои хоромы только старые дружинники да бояре знатные или родичи и слуги царевы.

Построился Адашев у Никольских ворот, неподалеку от Земского двора, подле высокой Кремлевской каменной стены, от моста недалеко тоже, что через Неглинку-реку перекинут был, соединяя Китай-город с Заречной частью, с Занеглименьем.

Мост этот - широкий, с крытыми лавками и помещениями по бокам, наполовину деревянный, наполовину каменный - вел в Белый город. Здесь всегда кипела торговля и жизнь. Словно гнезда ласточек, лепилось жилье человека по бокам широкого мостового проезда.

Откупив для себя довольно изрядный клочок земли, Адашев основательно обстроился, обведя высоким, крепким тыном тот поселок, каким явился его новый двор. Тут были и собственные жилые палаты, и женские терема, и даже особая храмина вроде часовни или крестовой палаты больших бояр; здесь утром и вечером, а то и трижды в день собиралась на молитву вся семья с чадами и челядинцами.

Для последних были вытянуты людские избы попроще: летники и зимники; там же, в глубине двора, тянулись стойла, конюшни, амбары, клети и кладовушки. Словом, все как быть должно, включая и сад, довольно густой и обширный, с прудом и беседками.

Все отдельные жилые срубы, кроме черных, людских изб, соединялись галереями, ходами, переходами и лестницами. Более низкие жались к высоким; пристройки и приделочки были налажены всюду и понемногу еще росли, по мере надобности или увеличения семьи и средств у хозяина.

Здесь в миниатюре повторялось то же, что с палатами царскими, митрополичьими, боярскими... Что со всей Русью творилось в этот период ее нарастания и устройства. Жилось широко, и прилаживался каждый к своему вкусу и норову, не заботясь особенно о соседе или хотя бы о вопросах общественной целесообразности.

Впрочем, и смысл был в таком раскинутом построении. В случае пожара, которые были часты и сильны в те времена, если часть деревянной усадьбы сгорала, другая часть могла уцелеть и дать приют, пока наново хозяева отстроятся.

С прошлого вечера приборка шла в доме: наутро знатных гостей ждут. Правда, не велик боярин Федор Адашев да пришлый он, с ним не так чинятся, с выходцем новгородским. Известно, новгородцы - люди мирские, вольные... Да сам митрополит к Федору Григорьевичу как-то изволил пожаловать. Сын Федора, Алексей - один из любимых юношей-дворян у митрополита. А это много значит для набожных бояр.

И сразу словно своим стал незначительный посольский дьяк у таких родовитых князей и бояр, как Глинские, Челяднины, Годуновы. Даже у самих Мстиславских и Шуйских - Адашеву прием и почет.

Все они нынче обещали "побывать" на часок, именинного пирога откушать, хозяину здравия и долголетия пожелать за чарой вина доброго...

И собрались рано, по обычаю... После полудня.

Все почти тут: боярин Захарьин Роман Юрьевич, отец Анастасии, будущей царицы московской; Челяднин Иван Андреевич, охотничий царский, любимый молочный брат юного царя, хотя и много старше он Ивана Васильевича; князь Михайло Курбский пожаловал, Иван Годунов с ним, отец Бориса, будущего государя самоставленого; Воронцовы тут, Илья да Матвей, дальние родичи сосланных недавно любимцев царских: Федора и отца его... Михайло и Юрий Васильевичи Глинские пожаловали, дядевья царские, давние враги Шуйских. Курлетевых двое, Бельский Яков, Ховрины-Головины, старинный род, из Сурожа-града выходцы, родня тем Головиным, что Шуйского руку держат, только не заодно они с родичами. Князь Хованский Андрей Федорович здесь, тесть будущий Владимира Андреевича, князя Старицкого, двоюродного братца царского.

Федор Бармин, как один из самых почетных гостей, в переднем углу сидит. Он духовник юного царя.

Не любит хитрый поп нового митрополита, не любит и Глинских, которые среди собравшихся - первые, но сильней всего не любит он Шуйского Андрея.

Обманул верховный боярин Бармина. Архиерейство за постоянную помощь, а там - и клобук митрополичий попу обещал, да все водит, все манит... Решил порвать с первосоветником Федор. А для этого надо с Глинскими подружиться.

Федор Михайлович Мстиславский-князь, прямой Рюрикович, с сыном приехал, с юным Иваном, кравчим и близким человеком у юного царя. Старик - тоже один из первых в думе после Андрея Шуйского. Недаром покойный царь Василий Иванович женил князя Федора на единокровной племяннице своей Анастасии, рожденной от крещеного царевича казанского Петра и от Евдокии, родной тетки царя Ивана малолетнего.

Таким образом, Иван Федорович, рожденный от брака Мстиславского с Анастасией Петровной, хоть лет на семь и старше юного царя, но доводится тому троюродным племянником.

Заглянул на пирушку и родич князя Федора, молодой стольник Иван Дмитрич Мстиславский.

Сабуров-боярин тут, Иван Иванович, Замятня-Кривой прозвищем. С другими приехал и смелый воитель, происходящий от древнего колена Суздальских волостей и князей, отважный воевода, князь Александр Горбатый, Кубенский Иван и немало других еще - богатых и знатных.

Конечно, припожаловали и сослуживцы Адашева по приказу, но, видя, в какое блестящее общество попали, не стали очень засиживаться. Да и столы для почетных гостей поставлены отдельно от общих, где помельче люд сидит.

Этим накрыли столы в сенях, больших и светлых, заменявших в те времена приемную комнату, и в трапезной людской, большой чистой горнице, особливо парадно прибранной и изукрашенной теперь. Полы застлали циновками, и полавочники полстяные набросили на деревянные лавки, что вдоль стены тянутся.

Перед каждым крыльцом везде рогожи большие, по нескольку штук разостлано: ноги от снегу отирать, чтобы в хоромах не наследить. Рогожами новыми, чистыми переходы и полы везде устланы. А в иных покоях, где знать перед обедом собираться должна, и в самом столовом покое даже циновки узорчатые и дорожки белые положены. Недаром из Сурожа Адашев родом. Знает, как надо дом обрядить по-хорошему. И то про итальянцев-сурожан толк идет, что у них порой "хоть и в брюхе щелк, да на брюхе шелк". Умеют товар лицом показать! Стены в покойчиках "собинных" у Адашева и коврами увешаны, и вещами дорогими, затейными заставлены.

Шубы да охабни свои гости на крытом крыльце да в обширных сенях поснимали, сами в кафтанах за стол пошли. У шуб люди стоят наготове и для береженья, чтобы путаницы не вышло.

Самый пир тоже не зря налажен. Поклонился Адашев боярину Мстиславскому, доброму и ласковому, тот отпустил на весь день своего дворецкого домом править у Адашева. Слуги домашние помогают важному, толстому распорядителю, который ростом и дородством любому вельможе не уступит.

Обещал ему именинник "поминки" хорошие. Да и есть за что. Накануне еще осмотрел Молчан Всячина - так звали дворецкого - поле сражения: запасы и вина приготовил, поварам, тоже нанятым, приказы отдал. А теперь, видя, что дворня Адашева, хотя и большая, все же неопытная и с порядком не справится, отобрал из челяди, которая во множестве за господами приехала, по одному, а то и по два от каждого гостя и к делу приставил. Все как по маслу пошло. Привычны челядинцы к боярским пирам широким, и каждый знает свычаи и обычаи господина своего: что любит, что не любит тот да как ему служить... Все дворецкому говорят. Тот слушает и налаживает. А челяди любо: и на пиру подоночки перепадут, и алтын-другой подарит ужо хозяин за услугу.

Так все хорошо и чинно пошло, словно бы равный равных у себя принимает, а не случайник-угодник боярский своих покровителей и милостивцев чествует.

Сияет Адашев. Всюду поспевает, повинуясь указанию толстого Молчана Всячины. Два сына: Алексей да Данилка-подросток - помогают отцу.

Шум и гам на дворе и в избах людских; в поварнях - сущий ад! Двор людьми и колымагами заставлен.

Даже на улице перед широко раскрытыми, обыкновенно крепко притворенными воротами сани и возки стоят. И внутри двора, в саду, где он граничит с задворками, место немного расчищено, верховые кони стоят тех гостей, кто верхом приехал. Сено всем лошадям брошено, овес даден. Иные гости свои запасы привезли, другим - выдали. Стоят, терпеливо дожидаются кони, изредка вздрагивают, ушами поводят, фыркают.

Конюхи и кучера, что сторожат коней, в кучки сбились, толкуют, пьют и закусывают тут же, благо и о них вспомнили. Молодые парни галдят: борются, шутки шутят. И стон стоит во дворе и в избах людских, где челядь, приехавшая с гостями, тоже ест, пьет и угощается.

Как поели, стемнело уж, лучины и каганцы тут зажгли, домры и балалайки зазвенели, пляс и песни начались... Не отстают черные люди от бояр и князей, поминают Феодора, ангела хозяйского.

Столованье в палатах хозяйских тоже отошло. Свечи в люстрах и лампадники везде засияли. Немало гостей разъехалось, особенно из тех, кто попроще. А знатные бояре разошлись вовсю. И не думают восвояси собираться.

Все как-то "свои" подобрались, словно по уговору, и как дома себя чувствуют. Смех, шутки...

Люди они не старые: кому тридцать-сорок, редко кому пятьдесят. И выпить охочи, как все тогда это делать любили. А погреб у Адашева на редкость! Недаром он и самому митрополиту фряжские вина выписывал! Только пьют-пьют гости, а сами друг на дружку поглядывают, словно ждут чего. Толкуют про дела семейные и государские. Туго что-то жить стало.

Конечно, хвалят отсутствующего первосоветника и чару про его здоровье пили после чары государевой... Нельзя иначе. Здесь за столами много сидит заведомых "ласкателей", "похлебников" князя Андрея Шуйского... Да, верно, и среди челяди, шныряющей за услугой между столов, немало есть "послухов", подкупленных шпионов властолюбивого князя. Известное дело: чуть человек у царя в силу вошел, он везде старается глаза и уши иметь, чтобы знать, что где говорят или делают.

Так же точно Москва и в иных краях поступает: у султана турского, у ханов казанских и крымских, везде слуги у Москвы есть. А касимовский, подвластный царек совсем шпионством опутан, шагу ступить не может, чтобы отклика в теремах московских не было.

А уж дома у себя бояре-правители зорко и за друзьями, и за врагами следят.

Правда, слишком незначителен Адашев, чтобы думал о нем первосоветник; слишком все естественно и ловко сложилось сегодня, чтобы он заподозрить что-либо мог, но береженого, говорят, Бог бережет!

И каждое слово счетом и с опаскою роняют бояре, даже злейшие враги Шуйского, хотя и раскраснелись их лица, сверкают глаза и расстегнуты вороты шелковых, богато расшитых косовороток-рубах.

Не столько теплынь и духота покоя томит застольников, сколько внутренний огонь, жажда неукротимая.

Только странная вещь: чем больше заливают они огонь, чем больше утоляют жажду, осушая кубки и стопы одну за другой, тем сильней духоту и жажду чувствуют.

Много мест опустело за столами, уставленными вдоль всей обширной горницы.

Кто за добра ума уехал, кто свалился под стол и храпит. Других слуги заботливо вынесли, уложили в сани, в колымагу ли и домой на отдых повезли.

А кучка бояр, из тех, кто выше назван, все сидит, словно чего-то дожидается.

Человек двадцать, двадцать пять их, которые нет-нет да и переглянутся или на остальных гостей посмотрят, на человек пятнадцать-двадцать, тоже "питухов знатных", которые, очевидно, могут пить вино словно воду.

Устав от хлопот, присел и хозяин. А сыновья его с тремя-четырьмя княжатами да боярскими детьми, что помоложе, пошли после стола на конюшни, нового аргамака смотреть, редкой аравийской породы, которого за большие деньги в Астрахани для сына Алексея, любимца, старик Адашев через знакомых купцов приобрел. Потом, налюбовавшись на красавца-скакуна, перешли в покои, где редкие заморские часы "боевые" и "воротные", на цепи висящие, красовались, жбаны и чаши редкой чеканки, болваны, идолы восточные, оружие редкое... Все, что предки Адашева из Сурожа вывезли или он сам потом в Новгороде торговом от проезжих торговых людей накупил...

А старики все сидят, речи веселые толкуют.

- А что же верховный боярин наш, князь Андрей не пожаловал? Пира-беседы не почтил?.. - вдруг спросил кто-то.

Адашев повел бровями и ответил поспешно:

- Просил я, как же, просил его честь. Да, конечно: люди мы незначные!.. "Недосуг, - говорит. - Коли справлюсь с делами - загляну. А лучше не жди!" И на том спасибо, конечно! Люди мы маленькие! Уж как духу хватило просить о чести - не знаю! - как-то странно улыбаясь, закончил свою речь хозяин.

- Эка вывез!.. А еще умный ты человек считаешься, Федь! - угрюмо отозвался молчавший почти весь день князь Андрей Федорович Хованский.

Хоть и трезв он был совсем, в рот вина не брал нынче по приказу лекаря, потому как хворь одолела боярина - камчуг на ноги пал, еле ходить дает, пальцы горой раздуло, и сейчас в меховом чулке одна нога, а не в сапоге, - да не смолчал на слова Адашева задорный князь:

- "Честь"... Просить как посмел?! А как же мы? Как же нас? Али мы хуже Андрюшки Шуйского?..

Все, кто сидел за столом, насторожились. Сидели тут хоть и без чинов, но группами, невольно подбираясь приятель к приятелю.

Настроение у всех групп было разное: кто о чем толковал, как на кого хмель действовал.

Но тут ясно выразились два течения.

Одни, "свои", перечисленные выше гости - словно остановить хотели взглядами некстати разговорившегося, самолюбивого и раздражительного боярина, особенно взвинченного припадками подагры и невольным воздержанием, когда все так аппетитно пили вокруг.

Из второй половины, "чужаков", как их в уме называли первые, кое-кто просто стал вслушиваться, заслышав смелое слово, а иные, даже вида не подавая, так и навострились, чтобы не пропустить ни звука, особенно когда беседа приняла столь интересный оборот.

Эти последние, все друзья и присные Шуйского Андрея, стали осушать кубки, болтать с соседями, а сами все слушают. Один из них вдруг, словно совсем опьянелый, поникнул головой на скатерть, залитую, заваленную объедками, кусками, - и захрапел.

Адашев все это заметил. Не проглядели и другие.

- Слышь-ка, тезка! - прервал князя Хованского, очевидно собравшегося продолжать свою речь, князь Андрей Дорогобужский, старый, почтенный, поглаживая серебристую, большую бороду. - Брось, милый! Вон и не пил ты, а горше нас вздор мелешь. Хуже мы, не хуже его, а он - первый в царстве, значит, ему и честь такова... Его дело, кого он изволит пожаловать...

- То-то и дело: жалует царь, да не жалует псарь! - уже негромко, сквозь зубы проворчал упрямый, не привыкший сдаваться скоро князь. - Э, видно, домой мне пора!..

И он стал подниматься при помощи слуги, который неподалеку наготове стоял.

- Да, уж видно, пора!.. - раздались и еще голоса, больше "чужаков".

Хозяин последних не стал особенно удерживать. Прощанье да поклоны. Проводы до сеней пошли.

- А только вас, гости дорогие, - обращаясь к группе "своих", сказал Адашев, - не пущу я так скоро. Такая мне радость!.. В кои-то веки всех моих печальников да доброхотов в моем дому повидать пришлося!.. Уж не пущу! Хошь ворота на запор!

- Ладно; посидим еще! - за всех отозвался Мстиславский.

- Да не здесь... Я вот гостей дорогих провожу. А потом в другую горницу перейдем. Хоть и помене она, да прохладнее там. И топить нынче не сказано... Туды нам и подадут все...

Быстро проводив уезжающих, вернулся хозяин к пирующим. Поодиночке, по просьбе хозяина, поднимались "свои" и в сопровождении Алексея, пришедшего с отцом, направлялись во внутренние покои, в терем. Давая гостям простор, хозяйка и дочка Адашева со всеми девушками и мамками ушли из этой половины. В светлице девичьей сидят они теперь, свою беседу ведут.

А два больших покоя убраны изрядно, столами уставлены, только и ждут прихода людей.

Так вышло, что наверх только человек двадцать "своих" попало; остальным Адашев с поклонами заявил:

- Эка жаль! Не вместимся все там! Видно, здесь догостюете! Вот сынок Алеша послужит дорогим гостям. В угощенье отлички не будет, не сумлевайтеся!..

- Ну вот! Нешто мы не знаем хозяина ласкового? - раздалось в ответ.

И волей-неволей нежелательные люди остались там, внизу.

Когда Адашев поднялся наверх, там уж шел пир горой, словно затем только и собирались эти первые вельможи московские.

В передней горнице бубен гремел, цимбалы заливались... Девки дворовые, еще раньше позванные хозяином, песни лихие пели...

Гости, сидевшие во второй комнате, хору подтягивали, вино пили... Иные, помоложе, по горнице в плясовую пошли...

В раскрытые двери все видно. И завтра же, если еще не сегодня, Шуйский знать будет, как весело ангела своего Федька Адашев справлял, как кутили бояре, соперники князя в делах правления, а в жизни умеющие только выпить и поплясать где бы то ни было, хоть бы и у такого худородного вотчинника, как пришлец-новгородец.

Час или два так дело шло. Но потом картина изменилась. И кто заглянул бы теперь в покой, заметил, что не пьют гости Адашева, не хмель да не бабьи ласки держат их здесь так долго.

Под звон и гром музыки, под громкое пенье голосящих, подвыпивших девок и баб какую-то важную вещь обсуждают бояре.

Губы сжаты решительно у всех, брови принахмурены. Голоса негромко, но внушительно и твердо звучат.

- Кажись, никого чужих? - оглядевшись, заговорил Федор Бармин. - Можно и присягу дать?

- Можно... давай! - послышались голоса.

Все сгрудились вокруг попа. Только двое-трое и сам хозяин стояли в дверях, словно любуясь на пляски, а в сущности затем, чтобы не дать любопытному или подкупному глазу разглядеть, что здесь происходит. Слуг тоже не было во втором покое. В первом их поставили, без зову входить не велели.

Бармин уже двинулся к божнице в углу и хотел взять большое, окованное серебром Евангелие, как вдруг увидал в полуосвещенном пространстве какую-то фигуру, лежащую на полу, почти наполовину под лавкой.

- Что такое, хозяин? - обратился поп к Адашеву. - Кого ты здесь раней нас поштовал? Вон уж одно мертвое тело лежит...

Адашев быстро подошел.

Наклонясь над лежащим, он разглядел пьяное лицо человека, которого хмель свалил и кинул здесь под лавку.

- Эге! Кабальный это мой недавний, - поднявшись, объявил он, - с полгода как записан. Сам, сказывал, из поповских детей... И здоров пить. Раней, толковал, конюхом на дворе у Шуйского служил. Да за слабость согнали... К вину слаб... Видно, вот... допился.

При имени Шуйских все многозначительно переглянулись. А пьяный мужичонка лежал, словно мертвый, тяжело, неровно дышал, с присвистом каким-то. Рот полураскрыт, язык виден... Вином несет... Борода, седеющая уж, вся взмокла, взъерошена... Лицо космами волос полузакрыто. Противный, грязный... Мертвецки пьян.

- Что же? Сказано: веселие есть пити!.. Не нам одним! - подмигивая соседям, заговорил Годунов. - Бог ему простит. Пусть лежит здеся. Не помешает...

- Конешно! - ответил в тон Годунову Бельский.

- Ну, вот! - морщась, отозвался Глинский Михаил. - Холоп смердящий тут будет валяться, где я веселиться хочу... Вон его!.. Вели-ка убрать, хозяин!..

- И то! - переглянувшись с Глинским, поддержал Мстиславский. - Лучше бы воздух очистить.

Адашев дал знак двоим из челяди.

Слуги вошли и стали у дверей.

- Растолкайте-ка Тереньку да помогите ему ноги уволочь. Ишь, для ангела моего переложил да не в своем углу и свалился.

Подошли два дюжих парня, стали толкать спящего, тот лежит и не шелохнется.

Привычным делом, чтобы немного отрезвить товарища, один стал неистово тереть пьяному уши и за ушами, да так, что ушная раковина захрустела. Налилось кровью лицо пьянчужки, а все лежит, не двинется. Не умер, дышит, а недвижим.

- Уж не оставить ли его?.. Пусть валяется! - опять спокойным тоном заметил Годунов. Только легкая усмешка прозмеилась по устам. - Ведь и то, не крамолу, не заговор мы вести собрались... Повеселиться, душа нараспашку. Так смерд ежели и увидит што непристойное, болтать не посмеет...

- Просто вынести его! - заметил Адашев, начинавший раздражаться, но под взглядами остальных сохранивший внешнее спокойствие. - Возьмите-ка!

- Стойте! - вмешался Воронцов, значительно переглянувшись с другими. - Попытаем малого: крепко ль спит? Вот ему фряжского вина хорошего. Коли парень выпить не дурак - почует, выглохчет!..

И, взяв большую стопку с крепким ромом, боярин стал лить жидкость в рот пьяному.

Тот не глотал, и питье пролилось, намочив одежду, бороду, волосы.

- Вот бы теперя подпалить гада этого! - желчно сказал тогда Воронцов, отбрасывая опустелую стопку и направляясь неверными шагами к столу за свечой. - Вот потеха будет!..

- Что ты, боярин! - остановил Горбатый. - Да ежели он вправду так пьян, тут на месте и сгорит!.. Утушить не успеешь...

- Туды и дорога доводчику Шуйских!.. - сквозь зубы проворчал Воронцов и взял огарок.

- Загорится - вскочит! Тут мы и узнаем правду его. А сгорит, я кабальные гроши хозяину внесу!..

И не удержанный никем Воронцов швырнул огарком в лицо несчастному, который все время так прекрасно играл свою роль и теперь только собирался убежать ввиду грозящей опасности.

Убежать горюн не успел. Огонь коснулся волос, смоченных алкоголем, вспыхнула борода, волосы, вся одежда на несчастном, и, дико закричав, этот живой факел, ослепленный, обезумевший, стал метаться по комнате, задевая людей, скамьи, столы, ища выхода и грозя распространить пожар по всему дому.

Князь Горбатый, один не потерявший присутствия духа при неожиданном финале дикой шутки, быстро сбросил с себя кафтан, раньше надетый на одно плечо, подбежал к метавшемуся холопу-предателю, окутал ему плечи, голову, грудь своим кафтаном и крикнул:

- Еще одежи скорей!..

Остолбенелые в первую минуту бояре опомнились. Несколько рук протянулось с кафтанами. Окутали, как мумию, горящего человека, затушили пламя.

Тут два челядинца подхватили несчастного, издававшего жалобные, душу надрывающие стоны, и унесли прочь...

- Теперь никуды не пойдет... Никому ничего не скажет! - прерывая воцарившееся тяжелое молчание, произнес все тот же Воронцов, довольный, что хоть чем-нибудь насолил Шуйскому.

Теперь одни бояре оставались в терему. Девки, бабы, музыканты убежали из соседней горницы, чуть вспыхнуло пламя.

- Горим! Горим! - завопили челядинцы...

Адашев вышел, чтобы унять суматоху, поднятую в доме, уверить, что пожара не случилось.

Когда он вернулся, бояре почти столковались по делу, ради которого сошлись сегодня здесь.

- Ты, Федор, раньше присягал... Слушай уж, как решено! - шепнул ему Бармин.

Говорил старик Мстиславский.

- Все мы видим, каковы любы да милы царю юному Шуйские. Нет их - и весел и радошен он, птенчик малый, солнышко наше красное... А войдет Андрей ли, другой ли кто из ихней шайки, и задрожит весь, в лице переменится свет Иван Василич, государь наш. Сам не кажет своего страху и горести. Ведь и за это терпеть приходилось ему. Не раз мы видели. И царя, и Русь, и нас, первых людей, обижают, теснят да грабят Шуйские. Не бывать тому!

- Вовеки не бывать! - зазвучали, полные сдержанной ярости, заглушенные голоса.

- Так вот, Ваня... И ты, Никита!.. - обращаясь к юноше, сыну своему, Ивану Федоровичу, и к Никите Романовичу Захарьину, молодому стольнику цареву, недавно еще в "робятах верховых" бывшему, продолжал князь Мстиславский. - Вот вы обое часто царя с глазу на глаз видаете. Вместе игры игрываете... И улучите час. Расскажите, что сейчас слышали. А для верности, если усумнится в вас... мол, не Андреем ли вы посланы, скажите: "Царь-государь! Вот Святки близко. Все у тебя перебывают, о ком говорим мы. У каждого, только впотай от Шуйских, одно слово спроси: "У Адашева пировали ль?" А тебе по одному все одинако ответят: "Врагам царевым на погубу!.." Ты, как это слово услышишь, спознаешь: кто да кто за тебя. Можно ль тебе бояться Шуйских? Или пора пришла и на них плетку взять". Поняли?

- Вестимо... Все поняли! - в один голос ответили оба сверстника царя, гордые, что на их долю выпала такая важная задача.

- И мы бы ему поговорили! - вмешался Михаил Глинский. - Не хто другой - дядя родной царю... Верит он мне... И брату Юрию... Да так ловко обставили племяша Шуйские, что в ухо дунуть малому ничего не можно. Все кто-нибудь поблизу да вертится. Скажешь слово, а тебя по пути домой в сенях царевых схватят... И жив не будешь до утра!..

- Конечно... Видали виды!.. - отозвался Курлятев.

- Много они крови нашей пролили! - стукнув по столу, пробормотал Челяднин.

- А вы - ребята голоусые, почитай... За вами так следом следить уж не станут... Вы и скажите... И чтобы на гайтане у царя завсегда приказ его был подписной готов... Без приказу тоже никто на такое дело не пойдет... Он царь - ему нет суда. А Шуйские - со всяким потягаются. Так чтобы нам оправка была: слово и подпись государева. А мы уж скрепим ее, как надобно... И печати тиснем по череду... Вот, слышите?..

- Слышим! - отвечали оба молодых боярина, может быть обреченные на смерть или неудачу, но радостно взявшиеся за общее, свое, боярское дело.

Род Шуйских слишком быстро стал другие роды забивать. А для бояр и князей, для дружины и рады московской - одного господина, Рюриковича, довольно. Тот - исстари властелин. Не смеют Шуйские из рядов выдвигаться. Чего доброго, и на трон влезет еще один из них. Благо, царь молод, припадочен...

И чтобы помешать одному из "своих" стать выше всех, бояре идут на тяжкие жертвы: царскую власть, и без того не в меру окрепшую, еще укрепить готовы, своими детьми, собой рискуют. Но Шуйским тяжелый удар будет нанесен!.. И, разъезжаясь далеко за полночь с веселого адашевского пира, каждый из заговорщиков на свой лад рисовал себе личное торжество и унижение гордого, опасного врага.

Почти месяц после этого пира миновал.

Задумываться особенно сильно стал отрок-царь. И раньше чудной он был: то проказит, как шалый, на девичью половину, к мастерицам-рукодельницам бабки Анны проберется, щиплет их, а то и хуже озорничает; то убежит, в угол забьется и не глядит ни на кого. А теперь и понять нельзя, что с ним. Даже складка на лбу у мальчика между бровей легла. И озорство свое бросил. Часами куда-то, словно сквозь стену, глядит... А позовет его кто, вздрогнет, побледнеет даже от непонятного испуга, но сейчас же овладеет собой и улыбается... Особенно Шуйскому Андрею.

Совсем переменился к нему юный царь. Раньше как ни старался наученный горьким опытом ребенок скрывать свой страх и неприязнь к первосоветнику, а все-таки сквозили они и в глазах, и в звуках голоса, когда приходилось Ивану говорить или выслушивать князя.

Теперь все как рукой сняло. Слушает царь его спокойно, улыбается ласково и сам прямо в глаза страшному боярину глядит, порой - даже по руке того погладит... По той самой руке, на которой, сказывают, много крови, изменой пролитой, застыло!

И только порой, словно молния, прежний страх провьется, промелькнет в глазах мальчика. Но сейчас же все исчезнет и царь еще доверчивей, еще ласковей и покорней говорит и слушает боярина. Не надивится Шуйский.

- Умнеть стал наш царь! - говорит он окружающим. - Видит, чувствует, кто нужен да хорош для него, для всего царства-государства Московского!

- И то умнеет! - ответил поспешно Иван Годунов, поблескивая своими восточными глазами. - Кто же здесь важнее тебя? Не мы же, выходцы ордынские, не цари касимовские или казанские, какими покойный князь Василий двор запрудил... Не бояре наши, ленивые бражники...

- Эй, мурза, не хвались! - самодовольно усмехаясь, заметил Шуйский. - Слыхали мы, как и ты пировал у Адашки-дьяка... С платочком по горницам выплясывал, девок пощипывал!.. Хе-хе!.. Скоренько вы, татаре, все свычаи-обычаи наши спознаете.

- Был грех, каюсь... Да быль - молодцу не укор!.. Что ж у смерда и не похороводиться? Не думал я только, что тебе все станет ведомо.

- Видишь, одначе! Помни, мурза: нет ничего тайного... Мне нужно все знать: малое и великое! Кормчий я кораблю али нет? Я царство веду! Так и знать мне все надобно!..

- Вестимо, вестимо! - кланяясь, ответил Годунов. - За таким кормчим спокойно можно спать... и плясать с бабами!.. - усмехаясь, добавил он.

- То-то!.. А Челяднин - бражник, с той поры как зачертил, - и трезвым его не видать... Кабы не заступка царя да отца-богомольца нашего, Макария, давно бы его выбить из Кремля!..

- Конечно! Никчемный человечишка! - поддакнул Годунов. - И как ты оставил его? Послать бы по следам дяденьки да маменьки...

- Ничего! - пренебрежительно махнув рукой, проговорил Шуйский. - Што я стану со всяким бражником тягаться... Кажду мразь давить? Есть враги посильней - и тех я не боюсь...

И отошел надменный боярин от Годунова, не то намек, не то угрозу кинув в лицо.

А с этим самым Челядниным Иван Васильевич, юный государь, что-то на охоту ездить зачастил.

Любил раньше отрок-царь Ивана Мстиславского да Захарьиных Никишку.

А тут что-то за последние дни совсем охладел к ним. Даже раз Шуйскому при них на них же самих нажаловался: смеяться посмели они над царем: плохо-де он скачет! Крестьянина какого-то, мужичонку с ног сшиб, чуть не убил! Велика важность! Разве он не владыка смердам своим?

- С глаз моих убери охальников! - крикнул Иван, косясь на прежних любимцев, и даже ногой топнул.

- Уберу, уберу!.. - снисходительно отозвался князь Андрей. - Пока пусть малость послужат тебе. А ты гляди: и вперед смердам спуску не давай. Дави, лови, трави их! Мало, что ли, хамья, мужичья серого? Им острастка надобна.

Так напускал на народ мальчика-государя Шуйский, ухмыляясь в бороду и лелея свои какие-то затаенные планы.

Потом, наедине, призвав Мстиславского Ивана и Никиту Юрьева, сказал им Шуйский:

- Слышали: царь наш убрать вас велел. Моя одна защита теперь за вас. А вы за мальчонкой понаблюдайте. Чуть такое-этакое послышите у царя, что мне во вред, на пользу ли - и поведайте мне. Я и защиту, и награду вам дам за то!..

- Твои слуги! - ответили с поклоном боярские дети.

- Да, еще што скажу вам... - подумав, продолжал Шуйский, - вот, не хорошо оно, правда, что царек наш малый народ давит. Да што и ждать от пащенка хорошего? Так вы еще б и подбивали на всякое озорство паренька... Яблочко от яблоньки недалеко падает. Хошь и болтают там всяку нелепицу, и што не Васильева корню наследник его, да он еще покажет себя. Много голов боярских слетит, много носов волчонок отгрызет, когда в силу войдет... Смирить его надобно. Пусть узнает, как неладно народ дразнить! Пускай изведает, што в нас, в боярах, - одна и оборона ему! Чем меньше его любить станут, тем мы от него целее! Поняли ай нет? Ты, Ваня, - обращаясь к Мстиславскому, сказал первосоветник, - ты не гляди, что племянник ему приходишься. Князья московские и братовьям кровным глотку резали... Так уж ты и смекай слова мои!..

После этого практического урока он отпустил обоих юношей, в которых рассчитывал найти новых двух пособников своим тайным целям.

Но если в этих двух ошибся боярин, десяток других приспешников, из числа окружавшей Ивана челяди, рынд, боярских детей и бояр степенных, - все покорно выполняли программу первосоветника.

И разврат, и жестокость, и насилие над людьми маломощными, беззащитными позволял себе юный государь.

До сих пор не знали почти в народе, что он да каков он.

- Царь - отрок. Бояре правят! - толковали все.

А как бояре правят - всем дело знакомое.

И Русь, вся земля, со страхом и надеждой ждала: когда-то царь настоящий в свои года придет, державу в руки возьмет, от бояр люд оборонит, бедный люд земский, угнетенный, задавленный да боярскими поборами разоренный, внешними и внутренними врагами обиженный!

А тут вести пошли недобрые:

- Молод, а уж норовист наш царь. Где встретит хрестьянина, - коли конем не потопчет, так иначе обидит. Тварей бессловесных казнить да мучить охоч: глаза им колет, мясо из живых рвет да имена им хрестьянские дает, словно бы людей хрещеных изводит.

Вот какие толки пошли в народе, все шире и шире расходясь, словно круги от камня по воде.

Правда, в Иване проснулась какая-то жестокость, непонятная во всяком мальчике, но не в этом несчастном, видевшем кровь, насилие и измену вокруг; в ребенке, который много раз дрожал за свою жизнь и даже теперь, войдя в более осмысленный возраст, каждую минуту мог ждать, что его схватят, кинут в мешок каменный и задушат или с голоду там уморят, как дядю Андрея Старицкого, как Овчину, как десятки других, до горемычного князя Димитрия Угличского включительно...

И мальчик уже научился хитрить и лукавить не хуже взрослого, борясь за собственную жизнь, не только за власть.

На охоте, куда выезжал он со своими хортами, с толпой удалых сокольничих, доезжачих, выжлятников и прочей молодой и старой челяди, - только там и отдыхал мальчик телом и душой. Не надо было притворно улыбаться никому, гнуть голову, слышать голоса, от которых ярость немая, холодная закипала в груди!

Ветер здесь только свистал в ушах, улюлюкали удалые доезжачие, собаки заливались по следу, заяц пищал, когда приходилось приколоть его. И каждый раз, опуская нож в пушистую грудку бедного зверька, царь мысленно казнил своими руками постоянных обидчиков-бояр и даже, хищно оскалясь, неслышно шептал имена их.

- Молитвы, што ли, читаешь отходные зайцу? - спросил его как-то Челяднин, неотлучный спутник на охоте.

- Отходную, да только по гиенам злым, не по зайчишке серому.

- Ну, где тут гиен взять? Нетути их у нас!

- Не говори: попадаются! - загадочно проговорил Иван.

И только долго спустя понял Челяднин, в чем дело.

Вернется с охоты - свежий, довольный, радостный мальчик. Не узнать его. Ходит - глядеть любо - козырем. К бабке побежит, добычей, которую сам на поле поймал, хвастает. Псарям, сокольничим - всем провожатым - вина дать велит и денег хоть малость на каждого.

Но чуть появятся в покоях Андрей Шуйский, Темкин Юрий, Головин Фомка или другой кто из советников, родни или присных рода Шуйского, и опять словно завянет государь-малолеток. И глядит не по-своему, смеется или говорит каким-то чужим, фальшивым голосом.

И вот за последние дни, очень уж на охоту царь зачастил.

Но Шуйский спокоен. Среди челяди и псарей есть у него свои люди. Доносят, что кроме них и Челяднина пьяного - никто не видит царя.

Чужих сам царь подпускать не велит, боится убийц подосланных.

"Убийц? Сам ты себя убьешь, парень! - ухмыляясь в бороду, думает князь Андрей. - Душу и тело свое загубишь раньше времени! Не я буду Шуйский!.."

И не мешал он охоте царской.

Не знал, жаль, боярин, что говорилось там между царем и Челядниным. Порою только третий здесь был и слушал молча да длинные седые усы свои покручивал.

Отдыхают или зверя ждут все трое: царь, Челяднин и старый слуга царский, доезжачий Шарап Петеля, не то что отцу Ивана Васильевича, а еще деду его, великому князю и царю Ивану Третьему, верой и правдой служивший.

Много лет Шарапу. Скоро и все шестьдесят стукнет. А силен и бодр - получше иных молодых охотник. Из лука, из пищали, не целясь, в цель попадает, татарской сноровкой живому барану с маху башку стешет, любого степняка-коня в день укротит... Мало ли что умеет старый охотник!

Удивляется и любит его всей детской душою царь.

А Шарап Петеля и царство небесное отдал бы, чтобы только лишний раз улыбнулся его "царечек-ангелочек", как он Ивана зовет, которого и верхом ездить, и стрелять учил, и на руках часто нашивал...

Как-то, в споре, года два тому назад, своей рукой Шарап одного из псарей-ухарей молодых на месте уложил. Никто не знал за что.

- По пьяному делу! В споре! - только и твердил сам старик, очень набожный и тихий всегда.

И кто был при том, псари и доезжачие, то же самое сказали.

Ради заслуг старых, ради слез царя, не наказали строго убийцу: епитимью наложили. Ненароком убил-де.

Потом лишь Иван узнал: ухарь-новичок посмел при старике одну грязную клевету про царя-мальчика повторить: "незаконным" его назвал.

На расспросы царя Петеля угрюмо ответил:

- На многих на бояр у меня уж и то руки чешутся... Кабы всем пасти ихние заткнуть!.. А уж своему брату тебя поносить ни в кои веки не позволю!..

Кинулся Иван, поцеловал старика. Ни слова больше не сказал.

Вот почему стоит Шарап и слушает, про что царь с Челядниным толкует.

- Скорей! Скорей бы! - бичуя нагайкой и снег, и ветви соседних елок, твердит отрок.

- Погоди! Случая выждать надо. Там уж, говорят, придумали, что следует.

- Да, да!.. Надо сразу... Всех растоптать... - радостно, лихорадочно быстро произносит мальчик, серьезно и осторожно обдумывая гибель врагов.

И вдруг лицо его омрачается.

- Да ты погоди. Правда ль, что все те, про кого Федя сказывал, против Шуйских?.. Правда ль, что не одолеют Шуйские нас?.. Ведь тогда мне беда!.. Погиб я!..

И мальчик весь дрожит.

- Вот дождись Рождества. Опроси тех, о ком тебе сказано... Узнаешь!..

- Узнаю... Допрошу... Ну, уж и тогда... - весь белея от ярости, шепчет царь-отрок.

- Тогда - нам мигни... У меня все готово! - угрюмо и негромко, словно опасаясь, нет ли у леса ушей, произносит старик-доезжачий.

- Да, да! - совсем задыхаясь, также шепотом отзывается Иван.

Вскакивает на лошадь, мчится по полю и, погружая в первое изловленное или недобитое животное нож, оскалив зубы, говорит:

- Он пищит... Слышь, Шарап?! Он пищит еще!..

- Не пискнет у меня! - отвечает догадливый слуга, и мчатся они дальше, пока первая звезда не загорится в небесах...

* * *

Рождество пришло! Большие приемы да службы долгие. Все перебывали во дворце новом, у юного царя, у бабки его...

У тридцати человек, названных ему заранее, спросил Иван, как условлено: о пире адашевском, и все как один отвечали:

- Пировали, царь! Ворогам твоим на пагубу!..

Что было с Иваном в те дни, и сказать нельзя.

На четвертый же или на пятый день Святок опять на охоту царь поскакал. Только вернулся скоро и не привез почти ничего.

И уж все эти дни так ласков да мил был с Шуйскими, да не с одним Андреем, а и с присными его, что диву все дались.

- Ах ты государь ты мой юный! Ишь, ровно кошечка ластится! - заметил наконец первосоветник. - Так-то оно лучше. Знаешь: ласково теля - двух маток сосет!..

- Знаю, знаю. Не совсем уж несмышленок я, вот как брат Юра... Смыслю кой-што!.. - смеясь как-то странно, ответил Иван и отошел.

Дочка покойного Василия Шуйского, Настя, лет пяти-шести малютка, тут же резвилась...

Вдруг подбежал к ней мальчик, схватил, поднял на руки и зашептал искренно, нежно:

- А тебя, сиротка, племяннушка, я все-таки всегда буду любить!..

И вдруг стал целовать, совсем как взрослый, когда тот жалеет почему-нибудь малое дитя...

Понравилась выходка Шуйскому.

- Любишь племяннушку?.. Люби, люби... Сиротка! Тебе Бог воздаст!

И даже погладил по волосам царя-отрока.

- И тебе Бог воздаст! - незаметно уклоняясь от противной ласки, с веселой улыбкой, словно эхо, ответил Иван. - За добро, за все, сторицею!..

- Ага, чувствуешь, как я тебе твое наследие сберечи да уготовати хочу?! То-то! Чувствуй!..

Крайне довольный собой, вышел князь от царя, сам думает:

"Кой ляд?! Что меня наши пугают, будто враги сильно подкопались под меня?! Никогда так твердо я на ногах не стоял".

Так настал условленный заране день, 29 декабря 1543 года.

Родственный съезд был назначен у бабки царевой, у Анны Глинской.

Свои все позваны: Глинские, Бельские, Сабуровы с Курбскими, Годуновы...

И Шуйскому Андрею зов был, хотя ни он старуху, ни она его особенно не любили друг друга. Все-таки нельзя не идти. Не Адашев то - бабка царева. Сам митрополит пожалует хлеба-соли откушать. Да и заведомо там его недруги соберутся. Так лучше самому быть, все слышать и видеть, что сказать или сделать могут бояре-завистники.

- Не люблю я, когда ты к старой этой ведьме литовской ходишь, да еще безо всякой опаски! - перед уходом князя толковала ему жена.

- А што прикажешь, голубушка? Уж не казаков али пищальников в палаты царские брать? И так я сохранен. Никто не посмеет меня пальцем тронути, не то што. А ем и пью я тамо с опаскою. Не отравят небось!

И пошел.

Посидели за столом сколько полагается, недолго: устает старица быстро... Все по чину и по ряду прошло. Уходить собрались.

Не понравилось только Шуйскому, как нынче у бабки государь расходился!

Взял, мальвазии выпил. За чье здравие? - спросили. Потому молча стал отрок пить.

- За упокой! - говорит, а сам смеется и на Андрея Шуйского смотрит.

- Какие покойнички у вас? Не слыхать что-то! - отозвался князь Андрей.

- Не слыхать, так услышим!.. - отвечает Иван, а сам не перестает смеяться.

Екнуло что-то сердце у князя. Заспешил он домой, хоть царь и не поднимался еще.

- Что торопишься, Андрей? - вдруг, хмуря брови, спросил в свою очередь царь-ребенок.

Прямо так: Андрей! Не боярин... Не князь.

Вспыхнул Шуйский.

- Дела есть, господине. Твои ж, государские... Не время мне гостевать.

- А ты бы посидел. Я, царь, сижу... Тебе бы и торопиться вперед невместно. Не было того при отце-государе моем.

- Мало чего не бывало! Ты еще и не помнишь, што было-то. А я уж позабывать стал. Сиди себе. Ты молоденок. И посиживай. А я иду!.. Мне твое сиденье не указ: я постарше тебя, государь.

- Стар кобель, да не дядькой же звать! - вдруг с какой-то кривой, злобной усмешкой грубо отрезал отрок. - Сам назвал государем меня. Ну и сиди, холоп, коли я приказываю!..

- Ты?.. Мне... прика... - задыхаясь и не находя воздуху в груди, вдруг громко начал Шуйский. - Ах, ты!.. Да я!..

Но, оглянувшись, он умолк.

В пылу гнева позабыл совсем боярин, что один почти в стае врагов стоит, безоружный, в самых далеких покоях дворца, где даже к окну нельзя подбежать, на помощь кликнуть...

А враги того и ждали. Оттеснив пришедших с Шуйским князей Кубенского да Палецкого, стоят стеной вокруг, как псы, готовые растерзать добычу. Ясное дело: в западню попал! Понизил сразу тон боярин:

- Помилуй, государь: хвор я! Хвори ради отпусти, не посетуй!..

И земно поклонился царю-мальчику, которого так обидел сейчас.

Старуха-бабка, та уж из покоя давно поспешила, ушла. А Иван смотрит и зубы скалит в какой-то не то гримасе, не то усмешке.

- Отпустить?.. Челом бьешь, боярин добрый да ласковый? Ин, пожалею, отпущу...

- То-то... Я уж знал, не посетуешь на старика. За твоими ж делами государскими ночей не сплю... Прости, будь здоров!..

И опять поклон отвесил.

- Пушу, пущу! - криво улыбаясь по-прежнему, продолжает Иван. - Не одного только, с провожатыми. Ишь: хвор ты и стар!.. Покой тебе нужен... Не изобидел бы кто путем-дорогой. А она будет не близкая... Отдохнешь!

И залился злым хохотом рано ожесточившийся мальчик.

- Господи Иисусе! - бледнея, окончательно теряясь, забормотал ошеломленный князь. - Я - в опалу?.. И за слово за единое?.. Бояре! Не стойте ж, скажите царю: нельзя так!.. Я, Шуйский Андрей... Враги вы мне, правда! Да здесь надо вражду позабыть. Меня! За слово в ссылку?! В опалу?! Он, дате столь юное? Что ж с вами со всеми будет потом? Забудьте вражду, о себе подумайте!.. Бояре ведь мы... Дума ведь мы! Люди земские, государские... А счеты семейные апосля сведем!..

Молчание настало... И не нарушил его ни единый звук.

- Моя здесь воля, а не боярская! - вдруг надменно, весь словно вырастая на глазах у бояр, властным звенящим голосом произнес тогда Иван.

Сделал знак... Ввели троих пищальников из дружины князя Горбатого Александра Борисовича.

- Ведите в тюрьму боярина! - приказал Иван.

Затем, достав из-за пазухи приготовленный указ, передал свиток тому же Горбатому.

- Вот и указ мой, государев... За печатью... Со скрепами... Ведите...

Шуйского повели.

Луч надежды мелькнул у боярина: "Только бы из дворца вывели... А там?! Разве не Андрей Шуйский он? Слово скажет, мигнет - и освободят его..."

Но на первом же переходе, на лестнице, догнали их другие люди, человек пять доезжачих и псарей царских. Их Шуйский заметил, когда еще сюда шел...

- Боярин! - обращаясь к молодому царскому оружничему Челяднину, который с караулом пошел, проговорил Шарап Петеля. - Боярин, погоди! Слово государево.

Все стали. На небольшой, полутемной площадке сгрудилось человек двенадцать - пятнадцать.

- Приказал сейчас государь, - продолжал старик, - нам под караул князя принять. Негоже боярина середь бела дня, почитай, словно татя, по улицам вести. Может, погодя и помилует царь боярина, так бесчестить зря не велит. Мы князя Андрея дворовыми переходами до самых, почитай, до тюрем доведем... И не увидит никто... А там - опять караул приставится, какой следует...

- Ин, ладно! Мне все едино! - ответил с усмешкой Челяднин.

Взял пищальников и прочь пошел.

И вместе с затихающими шагами воинов гасла последняя надежда на спасение в сердце гордого князя, внезапно сломленного налетевшей грозой.

- Потрудись, боярин, шубу сыми! Не так значно, не так приметно дело будет! - обратился Петеля к Шуйскому.

Тот не пошевельнулся, словно и не слышал.

Но уж двое дюжих парней, доезжачих, стоящих тут со своими неразлучными ножами за поясом, сдернули дорогую шубу с княжеских плеч.

Шапка тоже снята горлатная и кафтан узорчатый, дорогой. Неизвестно откуда простой кафтан и шапка появились на нем.

- Не посетуй, руки связать надобно! - с явным глумленьем снова заговорил Петеля.

А тут уж крутят боярину руки назад; веревки в холеное тело так и впились, врезались. Стоит, не моргнет Шуйский. Ни слова, ни стоны, ни мольбы, ни проклятия - ничего не поможет. Дело ясное. И стоит старый князь. Как он там раньше ни жил, а умереть надо по-хорошему. Повели его. Шапка на глаза нахлобучена. Борода только ветром развевается. Мороз жжет. Ничего не чувствует боярин... Долго идут. Вот за ограду царского двора вышли. Здесь, знает князь, большой пустырь начинается. Направо, вдали - Троицкое подворье. А еще дальше, полевее, у самых ворот Ризположенских, - тюрьмы. Если туда его живым челядинцы доведут, и то он спасен. Но нет! Чует старик, что на пустыре покончат с ним.

И не ошибся.

Вместо ровного снегового насту, которым зимою перекрыта бревенчатая мостовая, ведущая от дворцовых задворков к монастырю и к тюрьмам, палачи боярина по сугробам повели.

- Кончать, што ли? - слышит напряженным ухом чей-то шепот старик.

Это один из псарей у Шарапа Петели справляется.

- Стой, сам я. Первый!.. За царечка-ангелочка моего... за все его обиды...

И остановились. В сумерках зимнего вечера отчетливо на снегу вырисовывается вся кучка людей со связанным Шуйским посредине. Князь стоит, не дрогнет. Только молитву шепчет. Мысленно с женой, с детьми прощается.

- Замолился! - глухо ворчит старик-доезжачий. - И от тебя немало маливались... Ну, держись!..

И с размаху всадил он нож в грудь боярину, к горлу поближе, не к сердцу, чтобы не сразу убить...

Шуйский отшатнулся назад, дернул связанными руками и упал на рану, когда нож свой вытащил из нее Петеля. Блеснули еще ножи... Заклокотало что-то в груди у князя... Вздрогнул он, забился и вытянулся сразу весь... Заалел сначала, потом потемнел вокруг снег... Руки палачей покраснели...

- Ну, вот и будет! - сказал старик-доезжачий, видя, что Шуйский мертв. - Ступайте, обмойтесь. Вон хоть у колодца у площадного, что перед церковью... А я к царю пойду.

А у Ивана еще те не разошлись, при ком состоялся арест Шуйского. Тут же посланы были люди: схватить и отвести в тюрьму князя Шуйского-Скопина и Юрия Темкина.

- Да Фому Головина не забыть бы!.. - напомнил царь.

И об этом распорядились. Бельские, Глинские да Мстиславский сразу тут же первые голоса завели. Всех ведут за собой. Да легко царю их слушать. Ведь они его от Шуйских, от ненавистных, избавили. Воронцова, любимчика, обещают сейчас же из ссылки воротить... И восторгом полна душа Ивана...

- Тебя Шарап Петеля спрашивает! - доложил царю Челяднин.

Еще больше засверкали глазки у мальчика. А лицо побледнело.

- Пусть войдет.

- Как? Сюды, государь?

- Сдается, не тихо я сказал! - вдруг нахмурясь, ответил отрок.

Поклонился Челяднин, вышел.

- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! - послышался за дверями голос Петели, творящего обычную входную молитву.

- Аминь!.. Входи, входи! - крикнул царь-мальчик.

Тот вошел нахмуренный, смущенный присутствием синклита бояр.

- Ну, что?..

- Все, государь... как велел, так исполнено...

- Мертвый он? Совсем мертвый? - сверкая глазами и весь подергиваясь, переспросил Иван.

- Полагать надо, што так.

- А чем? Чем? - подходя вплотную к старику, опять заторопился допросом мальчик.

- Вот... этим самым... Как сказывал! - совсем уж неохотно проговорил старик, указывая на свой охотничий нож в широких кожаных ножнах.

Тут бояре заметили, что руки старика в крови, лицо и одежда забрызганы кровью.

Сердца похолодели. Все угадали - и хотелось бы всем, чтобы они ошиблись...

Только Бельский да двое Воронцовых сияют.

- Уж не Шуйского ль ты прикончил, старик? - спросил Яков Бельский.

- Кого ж иного?.. Как царь приказал... - потупясь, ответил тот невнятно.

Говор пронесся среди бояр.

Князь Хованский и князь Мстиславский первые заговорили:

- Э-эх... Не так-то оно гоже, государь. Про опалу, про ссылку у нас речь шла... А ты вот как!.. Молод, правда, горяч больно... Не то ведь мы толковали, вспомни!

- Я помню, бояре: кто я, кто вы! За советы спасибо. За помощь - вдвое. А уж как мне с врагом моим быть - на то моя государева воля. Так я думаю. - И, уж не слушая, что толкуют между собой смущенные бояре, он опять обратился к доезжачему:

- Дай... Вынь-ка нож... Покажи скорей!

Схватив обнаженный нож, царь пальцем провел по влажному от крови лезвию. Палец окрасился... Иван стал вдыхать запах крови.

- Ишь, совсем как и у зверя... Дух тот же! - расширив ноздри, радостно сверкая глазами, заметил он...

"Крови волчонок понюхал! Зубы оскалил. Ой, не к добру!" - подумал про себя князь Михаил Курбский, но ничего не сказал. Промолчали и другие. Только пасмурные разошлись от царя.

Глава II

ГОДА 7052-7054-й (1544-1546)

Немало дней спустя после первой своей удачи, после такой дивной победы над сильнейшим боярином изо всей густой, многоголовой толпы князей и вельмож, толпившихся вокруг трона, юный государь как опьянелый был. Даже весь словно переродился. Походка, голос, взгляд - сразу изменились.

- Совсем покойный Василь Иваныч осударь! - шепчут старые слуги, помнящие отца Иванова.

А сам Иван только и твердил:

- Господь предал в руки мои врага моего, обидчика и хулителя злейшего... Господь за меня!..

От радостного потрясения, как раньше от ужаса и обид, - даже припадок с мальчиком сделался. Но уж не лежал он беспомощным, как в былые, печальные свои дни. Кроме бабки княгини Анны Глинской, ее врач, итальянец, собственный лекарь Ивана и еще несколько лучших врачей, какие были у Мстиславского, у Морозова, у Курбских, - все они сошлись к кроватке больного. Бояре главнейшие столпились в соседней горнице и спрашивали у каждого выходящего:

- Как государю? Да лучше ли?..

Припадок скоро прошел. Разошлись бояре, но тучи осенней мрачней.

С этого дня страстям и желаньям своим полную волю дал необузданный по природе мальчик, вконец исковерканный за пять долгих лет боярского самовластия, наставшего после отравления Елены... Правда, и теперь не унялись нисколько гордые, надменные представители первых вельможных родов. Но приходилось им считаться с каждой прихотью юного царя, если еще не с сознательными решениями, не с царственной волей повелителя всея Руси.

Настоящую власть в государстве присвоили себе Глинские, Бельские и Сабуровы со Мстиславским во главе, как с одним из старейших. Но уж если Ивану забрело что в голову, волей-неволей приходилось исполнять. А приходило ему на ум многое по-детски незрелое и жестокое вдобавок. Никто не дивился, что на другой же день после смерти Андрея Шуйского Иван послал гонцов в Кострому: вернуть Федю Воронцова, наперсника своего, с отцом его.

- Чтоб ни спал, ни ел гонец, пока их не увидит. Пусть двадцать, тридцать коней загонит... Но чтоб через десять ден Федя здесь у меня был!

И такое, почти неосуществимое, приказание было выполнено. Но вот решил Иван выместить старые обиды, свои и Федины, какие раньше выносить им довелось от сверстников и товарищей по играм, от "ребят голоусых", от рынд и других, что наверху, в царских хоромах живут.

Княжич Мишенька Трубецкой да княжич Дорогобужский Иван, первый - из литовских, второй - из северских владетельных князей, в споре детском, давно как-то, своею знатностью похвалялись, в ловкости и удаче превзошли Ивана. Не забыл этого злопамятный мальчик. Теперь велел их в тюрьму отвести. А туда прислал верных людей, доезжачих своих, и погибли оба. Одного задушили подушками. Другого - прирезали.

Немного дней спустя товарищ обоих загубленных, красавец-юноша, Федор Иванович Овчина с "верховыми" ребятами толковал.

Высокий не по летам, сильный малый, был он сын родной того самого Ивана, который правил в годы правления княгини Елены и считался ее возлюбленным.

- Как похожи вы с осударем! - сказал кто-то Федору Овчине. - Совсем братья родные. Одна стать и постать. Рядом поставить - не разберешь: хто ты, хто царь Иван... Только что постарше ты малость...

Нахмурился Федя.

- Молчи лучше!.. Любил я его, правда, как брата. И отец мне говаривал: люби государя... А теперь не видел бы его! За что он Мишку и княжича Ивана загубил?.. Палач, не брат он мне!..

Вечером того же дня схвачен был юный Овчина, и не успел никто о нем похлопотать, потому что наутро уже мертвым лежал несчастный. А государь молодой и во дворце не остался.

С гиком и свистом, окруженный ватагой приспешников, целой ордой шалопаев из боярских детей и простых молодчиков, помчался Иван за пять верст от Москвы, в сельцо Островское, где стоял загородный дворец, построенный покойным Василием.

И в бесшабашном веселье четырнадцатилетний царь, успевший уж до срока изведать почти все дурное и запретное в жизни, пылкий и рослый не по годам, в разгуле и шуме старался подавить неведомо почему и откуда выплывающую в душе тоску...

Гудели струны, скоморохи и шуты плясали, визжали... Бабы и девки, согнанные сюда, пьяные, нагие, угождали красавчику-государю, как и чем могли... И сквозь весь нестройный шум, сквозь чад разврата и опьянения как будто слышал отрок чей-то жалобный, знакомый голос, молящий о пощаде, различал чей-то стон.

- Ну, что там?! - вдруг словно окрикнул в душе сам себя Иван. - А они жалели тебя?!

И, расправив нахмуренные, тонкие брови, он беззаветно предался разгульному веселью, кипевшему вокруг...

Бояре все это знали, видели.

Пытались они обуздать молодого царя, да не очень. Не до того им вовсе было. И даже на руку это им. Каждый понимал, почему Андрей Шуйский потачку давал дурным наклонностям ребенка. Руки у бояр тогда свободней, не так связаны. При безупречном царе - и самим придется не очень свободно жить, зазорно станет вести ту, хотя и скрытую, менее видную сейчас, но беспощадную, смертельную борьбу, которую не переставали они поддерживать.

В минуту, когда пришлось сделать усилие и свергнуть нестерпимого для них Андрея Шуйского, помирились, обещая забыть взаимные обиды, даже такие враги, как Челяднины и Кубенские, давние "советники" Шуйских, как Воронцовы и Головины-Ховрины, из рода тех Головиных, которые содействовали ссылке отца и сына Воронцовых... Но момент прошел, Шуйский мертв, и бояре не подумали, как бы прежде всего ослабить царскую власть, пользуясь малолетством царя Ивана. Нет! Опять поднялась старая вражда, перекоры, доносы да местничество. Полугода не прошло - и последствия розни сказались. Раньше других стали осматриваться Глинские, особенно выигравшие от переворота.

Недаром юный государь первые дни своей власти ознаменовал кровавой местью. Он был только вглядчивым и понятливым учеником у старших. Два брата Кубенских - князья Иван и Михаил - сразу попали под обух. Зимой, в мороз, схвачены были с постелей оба и со всеми чадами и домочадцами увезены в ссылку. Объявлена им была опала царская за многие дела воровские и непотребные. В том числе говорилось о сношениях с родичами и сторонниками Андрея Шуйского, с князем Петром Ивановичем Шуйским и другими. Кубенские сами толковали другое.

- Воронцовы злобу свою тешут - вымещают на нас! Ну, да недолго. Им дружки ихние тоже шею свернут. Литовцы эти, налеты московские, Глинские да Бельские!.. А там и на энтих мор придет! Наши не выдадут, не потерпят чужаков у трона!

Кубенские не ошиблись, хотя не знали главной пружины, той руки, которая незримо двигала шашками на клетках московского дворцового поля.

Рука эта скоро обозначится.

Когда весть о ссылке и опале Кубенских разнеслась, Палецкие, Петр Шуйский и князь Горбатый, прихватив Курбского и Мстиславского, кинулись прямо к митрополиту Макарию. Тот как раз хворал: ноги схватило... От бдений долгих, от простуды давней. А все же в келье сидел и работал старец.

- Что же могу я, чада мои? - ответил он на просьбы. - Дело это мирское. Как царь да его ближние бояре решают - так тому и быть.

Но ходатаи не отставали.

Подумал, повздыхал Макарий.

- Ну, ин ладно! - говорит. - Попытаюсь... Правда, такая уж наша доля пастырская: овец, и правых, и заблудших, порой боронить... Идите, чада мои, с миром! Попытаюсь... Бельских да Глинских, конешно, нечего просить. Это Воронцовых рука. А те не смилуются. Немецкая кровь, памятливая!.. Самого царя-отрока попрошу. Авось уважит старику. Не часто я докучаю ему!..

Вняв призыву больного архипастыря, Иван поспешил явиться к митрополиту.

Правда, не часто тревожил Макарий царя, хотя никогда и отказу в прошенье не знал. Мальчик охотно и нередко, по-старому, захаживал в митрополичьи кельи, вглядывался, как тот работал, молился у себя в небольшой моленной, "крестовенькой", как называл ее Макарий.

Все уважение, всю любовь, какую мог питать Иван к кому-нибудь, питал он к митрополиту.

Умный старик быстро вышел из-под опеки Шуйских, вознесших его, правда, на высоту, но поступавших и не по-божески, и неразумно. Теперь Макарий старался поставить себя совершенно независимо, как подобало духовному пастырю всея Руси.

Но в то же время, как человек практический, он понимал, что "в мире жить - надо мирское творить"!

Незаметно, твердой рукой старался он если не создавать, так направлять события в той исторической драме, которая разыгрывалась вокруг отрока-царя. Дело с виду, казалось бы, просто: стоило, как делали все, проводить на разные места своих людей, окружить ими царя, потакать его мелким слабостям и даже крупным порокам... А там и совсем забрать в руки государя и власть.

- Так оно было всегда, так и останется до веку. Не упускай же своего, отче владыко!

Так в откровенной беседе советовал митрополиту старый его приятель, протопоп Сильвестр.

- Немолод ты, отче! - ответил Макарий. - Опытом искушен, и умом Бог не обидел, а не дело говоришь.

- Кое же не дело? Скажи, отче митрополит!

- А вот, слушай! Как мыслишь. Злых да скверных мало ли кругом?..

- Ой, много!

- То-то ж. Так скажем: для-ради устроения земли, для спокою христианского душою мы покривим, потакнем государю... Он нас возлюбит... Волю нам даст. Надолго ли оно? Иные явятся, совсем душу диаволу предавшие. Да не ради земли или христианского спасения, а ради корысти и прелести земной. Уж они так юношу улестят, на то пустятся, чего мы с тобой, поп, и за райское древо не сотворим. И по маковке нас тогда... Другие придут. И настанет стон, и плач, и скрежет зубовный! Так ли?

- Пожалуй, правда твоя, отче митрополит. Выходит: и так горе, и инако вдвое.

- Ничего не выходит. Помолчи уж. Твоя речь впереди. Твое слово умное не усохнет, верь!..

- Верю... слушаю, отче!..

- То-то ж! Скор ты больно! Обмирянился... Нашу, высшую, Божию правду забыл, Христом заповеданную. Сказано есть: "Возлюбите ближнего своего паче себя!.." Великое, плодоносное это слово. Злого человека любовью своей ты смягчишь, ненависть в нем погасишь... Ремства не вызовешь, коли видит он, что ты за тем же куском не тянешься, который он себе облюбовал... А добрый душу отдаст за любовь. Понял?

- Понял... Да все же: с куском-то как? Надо его доставать же?.. Без него нельзя же?..

- А-ах, отче! Совсем ты школьную науку забыл. Пословки старой не помнишь: двое тягаются - третьему корысть! При нашем куске не то двое, двадцать два спорщика найдутся. Пусть колотятся. А мы подождем. Не уйти куску от нас. Терпенье, терпенье, поп, возьми - и сам целей будешь, и дело лучше сладится. Я уж малолетка-царя вот как узнал. Погоди, все тебе в свой час скажу, как будет дело!..

Заступник за христианство, умный, развитой, широко, не по времени, образованный пастырь, искренно страдая при виде того, как медленно строится царство, как тяжко жить слабым и беззащитным земским людям, Макарий терпеливо выжидал желанной поры. Однажды незадолго до прихода государева, который обещал в тот же день явиться на зов, Макарий призвал юношу, Алексея Адашева.

- Что, сыне, готово твое писание?..

- Готово, святый отец. Благослови прочесть... - с поспешностью, свойственной всем авторам, доставая из шапки листки какой-то рукописи, свернутые в трубочку, отвечал Алексей.

- Нет, погоди, Алеша!.. Дай-ка сюды. Ты мне скажи одно: все по моему сказу писано?

- Все. Как же иначе, святый отец!

- Ин, ладно. Побудь рядом... в келии... Я сам прогляжу. Может, поисправлю что. Уж не посетуй!.. А ты побудь там. Государь, если придет, все жди же! Да вон подвинь поближе лик-то Спаса, что я по тебе писал. С поставцом... Так... Ну, иди с Богом!.. Дожидайся да Богу молись!..

Приняв благословение пастыря, Алексей Адашев с сильно бьющимся сердцем перешел в соседнюю келью, полный какого-то непонятного волнения, странного ожидания. Макарий, между тем не любивший тратить ни единого часу понапрасну, послал за одним из самых знающих своих толмачей итальянцем Чекки.

Уж много лет работал Макарий над огромным и сложным трудом: составлял Четьи-Минеи. Для этой работы ему переводили с латинского и греческого языков всевозможные старые книги и редкие рукописи, которые с затратой трудов и крупных средств добывал отовсюду пастырь, ученый и поэт. Поэтическая находчивость и живость вымысла особенно помогали святителю в его работе по составлению сборника Четьи-Минеи. Источники были неполны, искажены, порой в обрывках... Об одном и том же святом разные авторы говорили различно. Приходилось или выбирать, что больше подходит, или даже создавать, для цельности повествования, события и черты из жизни, которые соответствовать должны были и лицу, взятому в описании, и духу православной веры, какой царил в современном Макарию обществе, особенно в среде духовенства.

Но те же толмачи переводили ему и светские хроники с итальянского, французского и иных языков.

Сегодня Макарий велел читать и переводить себе старинное сочинение: "Gesta Romanorum", книгу, полную вымысла и драматизма, ту самую, из которой много лет спустя англичанин Шекспир позаимствовал немало сюжетов для своих драм.

- Найди-ка, сыне, ту гисторию, как ходил в пещеру король к ведунье-жене и та показала ему судьбу царства... И как то поразило царя... - обратился Макарий к вошедшему Чекки. - Прочитай мне ее еще разок... И по-нашему перетолкуй... Я послушаю. Да и порисую вот еще... Благо работать сидя можно...

Чекки нашел повесть, послужившую потом зерном для "Макбета", и стал читать и переводить тут же живой, интересный рассказ.

Поправляя изображение Христа, представляющего почти портрет Алексея Адашева, с которого, вопреки обычаю, писал образ Макарий, старец внимательно слушал толковника. Иногда давал ему знак остановиться и о чем-то думал, покачивая своей седой головой, обрамленной ореолом пышных волос, которые сейчас были зачесаны и собраны вместе.

- Государь жалует!.. - доложил пастырю служка. И тотчас почти за дверью раздался звонкий голос Ивана:

- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

- Аминь!.. Входи, входи, царь-государь! - делая движение встать при помощи служки, произнес митрополит. В то же время махнул Чекки рукой, чтобы тот уходил.

Отдав земной поклон вошедшему отроку-царю, итальянец ушел со своим тяжелым, в кожу переплетенным, фолиантом в руках.

Иван поспешил к Макарию.

- Не труди себя, отче... Да еще при недуге! - искренно ласково сказал он, принимая благословение пастырское и целуя руку митрополита.

Тот обнял, сидя, царя и поцеловал его.

- Да уж, хворь - не свой брат. Спасибо, что ждать не заставил, государь. Просить тебя надо, а самому - ни с места. Пришлось тебя уж тревожить, от царских забот отрывать.

Иван вспыхнул.

Просто, без малейшего намека, были сказаны эти слова, но таким горьким упреком прозвучали, при всех их простоте и кротости, что царю легче было бы обиду и брань снести, чем это извинение старца. Вспоминая, к а к и м и царскими делами занимался он эти дни, отрок так и горел от стыда, проснувшегося в душе.

- Какая просьба, отче-господине?.. Приказывай!.. Как сын покорный - все сотворю, что велишь.

- Ну, что ты!.. - замахав слегка худощавой своей аскетической рукой, с улыбкой сказал Макарий. - По-церковному - я еще могу указать тебе. А по мирским делам - ты царь!.. Помазанник Божий!.. Тут я, как и все подвластные тебе, просить лишь горазд!..

- Все равно, отче! Говори, что хочешь? - глубоко польщенный такой речью, отвечал Иван. - Хоть я и догадываюсь: о Кубенских ты, надо быть?

- Как тебе не угадать?.. Орел ты у нас! Прозорливый духом, умом остер! Царь Божией милостью... Вот о них о самых и прошу тебя. Не ради их грешной души. Уж, конечно, коли ссылал ты, так знал за что. А ради милосердия, ради имени светлого твоего молю... Не посмели бояре к тебе, ко мне забежали. Пришлось тревожить тебя...

- Ага, не посмели? Боятся, значит, меня?

- Как не бояться?! Гроза и милость царская, что Божий гром и вёдро. Нигде не уйдешь от них, не скроешься!.. Вот после грозы - пусть солнышко проглянет! Помилуй окаянных. Господь, помнишь, Содом хотел пощадить ради одного праведного. А у тех бояр и дети есть, невинные, малые, и жены... Вот ради них...

- Не щадили они меня, отец!.. Ни матушку не пожалели, извели бедную...

- Ну, это кто знает? Нешто по сыску дознано, что Кубенских то дело?..

- Все они заодно. Вон дядевья мне толкуют: всех прибрать к рукам надо... И Воронцовы мне измену Кубенских, как масло на воду, вывели! Что же щадить воров?..

- Дяди? - в раздумье повторил Макарий. - Воронцовы?.. Ну, конешно: они теперь правители... Они, значит, тут всему головой. Прости, царь, что обеспокоил. Их просить буду, коли ты не можешь, не дерзаешь против дядей да Воронцовых... Не посетуй, что утрудил те...

Но Иван не дал кончить старику. Глаза загорелись, лицо снова вспыхнуло, но уж не стыдом, а досадой.

- Не дерзаю? Не могу? Я - все могу!.. Да и сам же ты говоришь: многие за тех просили! А у меня в думе моей - все бояре равны, что дядевья, что Воронцовы. Все передо мной равны!..

- Спору нет! Да и по Писанию... И по-всякому! Совесть царева - единый ему закон да правда святая. А то - не должен он знать лицеприятия, как солнце не знает его: сияет на злые и на благие...

- Ну вот, видишь! Дай же, я напишу... Тут, у тебя. Пускай ворочаются Кубенские. Только чтобы уж больше не смели воровским делом жить. Пусть тебе, отче, присягу дадут великую... Я тогда и дядевьям скажу: теперь их бояться, мол, нечего! Присяга великая, святая дадена!..

- Так, так! Истинное слово твое. Ну, пиши! Спаси тебя Христос, что стариковского слова послушал, просить себя напрасно не заставил! Оно и то сказать, Кубенские - сумы переметные!.. Промеж бояр мотаются, сами не знают, чего ищут... Так острастка на пользу им. И не сразу вернем опальных. К Пасхе вот... Красное яичко поднесем - слово это твое милостивое... Пока побережем его... - пряча написанное царем в ящик стола, сказал Макарий.

- Вот и хорошо. Не сразу мне придется Федю и дядей озлить... - совсем развеселясь, сказал Иван. Но вдруг снова задумался.

- Вот сказал ты, отче, Кубенские - переметчики. И не такие уж злодеи... А ведь есть такие, что опасней других... Как бы с теми быть? Со злыми да крамольными? Научи, отче!..

- Ну, что ты меня пытаешь, государь! Говорю: плох я в мирских делах. А только помню... Молод еще был, вот вроде тебя же. С отцом в лес мы поехали. К весне дело было... Лошадка в санях... И сосунок-жеребеночек сбоку. Домой уж нам вертаться, а тут волки настигли, голодные, злые... И пришлось покинуть жеребеночка... Отогнать его от себя! Живо волки налетели, зарезали малого, рвать стали. А там и меж собой грызться почали... Только клочья летят! Мы-то ускакали в тот час. А как вернулись с мужиками, с пищалями, от жеребенка костяк один лежит, да и волков немало обглоданных... Это за добычу друг дружку они... волки-то... Так и в жизни приходится. Малое что-либо злым уступишь и отойдешь. Они тебя не тронут, за малое грызться да губить друг друга станут. Все же потом повольнее будет добрым... И руки чисты у добрых останутся. А чистые руки - великое дело перед Господом.

Иван опять невольно потупился и нервным жестом сжал в кулаки пальцы обеих рук, стараясь убрать их от взоров старика, глядевшего так незлобиво, ясно и ласково.

После небольшого молчания юноша произнес негромко:

- Сдается, отче, уразумел я слова твои!

- И в добрый час! Аминь... Ну, и дело с концом. А теперь не взглянешь ли на работу стариковскую...

И Макарий ближе подвинул простой мольберт, на котором стояла доска кипарисовая с законченною почти иконой - изображением Спасителя.

- Покажь, покажи, владыка! Мне очень по нраву образа твои. Вот словно живые все!.. Да, постой... - вглядываясь в образ, с изумлением воскликнул Иван. - И впрямь, я видел недавно совсем такое лицо. Поплоше малость, постарше... Не такое милостивое да блаженственное... Погоди, сейчас видел, вон в том покое... Твой служитель один там был, кланялся мне, как я проходил. Славный такой...

- Адашев Алеша... Ну, конечно, не ошибся, государь. С него и взято подобие... Хотелось мне для тебя памятку оставить. Умру, чай, скоро... И годы, и недуги... Как сам ты отрок - и Христа-отрока Господь изобразить привел!.. Прими, не побрезгуй!..

- Благодарствуй, отче!.. Постой, постой! И правда, у парня того лик такой... добрый, ясный. Редко даже видеть мне приходилось...

- Золотой парень, государь! Душа чистая, голубиная!.. Учен сколь хорошо!.. Род их - из Сурожа. Того самого Адашева сынок, коли помнишь, у которого, год вот минул...

- Бояре против Шуйского собирались?.. Помню... Помню... А что он делает у тебя?..

- Так, в делах помогает... Языкам чужим зело хорошо обучен... И сам в риторстве не промах. Способен на все... Одарил Бог!.. Да, вот... Как раз у меня... Не читал я еще... новое сложение его... Не взглянешь ли?..

И Макарий, уже раньше проглядевший работу Алексея, подал теперь ее Ивану.

Юноша развернул, прочел заглавие:

"ЦАРЬ ХРИСТИАНСКИЙ И ЗЕМЛЯ ЕГО".

После этого заголовка, начертанного вычурными, разрисованными буквами, шли строки, выведенные красивым почерком, словно печатанные.

- Как пишет хорошо... Да и, поди, что-нибудь такое, дельное. Семь-ка я пролистаю...

Иван, всегда любивший чтение, стал пробегать глазами строки. Долго читал он не отрываясь. Разные оттенки самых разнообразных ощущений пробегали по выразительному лицу царственного юноши. А старик, не сводя глаз с Ивана, читал в его лице, как в раскрытой книге, все мысли и ощущения душевные.

Только проглядев все до последней строки, положил Иван рукопись на стол, не говоря ни слова, весь находясь под впечатлением прочитанного.

Рукопись, в виде поучения, оставленного умирающим греческим царем юному наследнику своему, давала полную картину идеальных отношений хорошего правителя к любящей его стране, к народу и земле. Это был горячий гимн во славу полубожественной, полуотеческой царской власти, за которую народ платит и обожанием ребенка, и почтением, страхом смертного перед носителем вечной истины и благости. Тут же указывались средства избежать покушений со стороны врагов, как внешних, так и внутренних. Словом, в царе, описанном Алексеем, Иван видел себя, не такого, каким был он сейчас, а каким представлял себя порою, тем идеальным царем, который может затмить славу Августа, могущество Соломона и милосердие Тита. Цари - и Давид, и Константин, и Феодосий - не так благочестивы и умны, как этот царь.

При чтении то восторгом сжималась грудь Ивана, то слезы умиления сверкали в глазах впечатлительного юноши. А порой - и стыд пурпуром заливал полные щеки, одетые пушком юности.

- Что, али не понравилось? - первый прервал молчание Макарий.

- Говоришь, отче: не понравилось? Что ты? Почему? - не желая сразу обнаружить впечатления, произведенного на него чтением, отвечал самолюбивый и по привычке чрезмерно скрытный юноша. - Нет, ничего. Изрядно составлено... Ты бы его мне показал, писателя твоего...

- Как пожелаешь, сын мой... Он, поди, и теперь здеся. Кликнуть могу. Прикажешь?

- Ин, позови, пожалуй... Посмотрим твоего тихоню, святошу да разумника. Что-то и не видал я таких круг себя.

- Есть они, государь, да вперед не пузырятся. По углам стоят, дела ждут. А кто побойчей да поклювастей - и тут как тут!..

- Правда, правда твоя". Ну, зови парня...

Адашев быстро явился на зов, поклонился, как следует, и царю, и митрополиту, и молча стал у дверей.

- Что же ты? Ближе подойди, Алексей. Так ведь звать-то тебя?

- Так, государь! - подходя ближе и глядя своими большими, черными, огненными глазами прямо в глаза Ивану, ответил Адашев, свершив обычный поклон.

- Лет много ли? Двадцать будет?

- Двадцатый пошел, государь!

- Немного старше меня! - с легким оттенком зависти сказал Иван. - А изрядно твоя эпистолия слажена. Сам слагал?

- Сам, государь!.. - помня наказ Макария, слегка потупившись, ответил Адашев.

- Да ты не потупляйся, не девка красная... И дело не зазорное. И я, и отец митрополит - хвалим же. Чего ж тебе? Кверху голову держи. Я трусов не люблю.

- Не трус я, государь! Хоть сейчас вели на бой! На Литву, на агарян ли нечистых - твой холоп и ратник. Увидишь: трус ли я?!

- Ого! Вот, по-иному заговорил, как ты его, государь, за живое задел. Знаю: не трус он у меня. И в делах ратных сведущ...

- Да ты клад, парень... Мы тебе дело найдем, - принимая осанку и вид властителя, сказал юный царь, довольный, что может, помимо бояр, сам взять себе приближенного человека, возвысить его. И уж, конечно, этот будет предан из благодарности.

- Думаю я, - все так же серьезно продолжал отрок, - пора с Казанью кончать. Из-за малолетства моего бояре матушку-репку пели, брюха свои толстые берегли. Я поубавлю жиру в них!.. Пусть с Казанским Юртом кончают, да и весь сказ. И Шигалейку туды...

- Воинов мало, государь... - заговорил, очевидно хорошо осведомленный в этих делах, Адашев. - Правда, Литва притихла, да Крым наседает. Того и жди погрому... Бояре - врозь. Хрестьянам - разор чистый от наместных бояр да тиунов... Грамоты вольные мало где дадены... Дел (пушек) осадных, ни великих, ни малых, - вдосталь нет... Чем Казань воевать?

- Так, так! Все-то ты знаешь! - кивая головой, проговорил Иван. - Так, погоди, что вперед будет?! Мной уж приказ даден: все те порухи исправить. Обещались дядевья Горбатый и Мстиславские и Курбский Андрей - уж, толкуют, за дело взялись!..

- В добрый час! - отозвался Макарий, нарочно давший свободу двум юношам столковаться между собой.

- Ну, вижу: добрый ты слуга царю своему. И о том печалуешься, от чего мало корысти тебе было доселе. А что будет - увидим.

Затем, поднявшись и сделав обычный поклон митрополиту, Иван принял от него благословение.

- А ты, Алексей, - сказал он Адашеву, - нынче ж ко мне наверх приходи. Дело я для тебя придумал. Знаешь, отец митрополит, от самой, почитай, смерти отцовской "Царская книга" наша не сведена лежит. Вот искусник этот пусть и засядет за нее. А там поглядим!.. Пока - прости, владыка!..

И царь ушел, допустив на прощанье к руке Адашева.

- Ну, пойдем, Алексей, Богу помолимся со мной, чтобы помог Он нам в начинаниях наших... - сказал Адашеву митрополит, возлагая руку на голову замечтавшегося Бог весть о чем юноши.

И с помощью Алексея и служки перейдя в молельню свою, долго и горячо молился старик о том, чтобы Бог исполнил все, как он задумал.

О чем молился Алексей - кто знает?!

Бояре все не унимались. Распри и раздоры росли и клубились, грозя затопить все царство.

Юный царь, в душе которого различные настроения менялись так же быстро и легко, как очертания тучек в небесах, то карал, то миловал бояр своих, сегодня налагая по чьему-либо доносу опалу на боярина, а завтра, по просьбе других, сменяя гнев на милость. Сам он, между тем следуя, кстати, и осторожно данному Адашевым совету, только и делал, что ездил по разным монастырям и, колеся из конца в конец своего царства, узнавал Русь.

Адашев, собственно, не посоветовал ему ездить, а красноречиво описал, как Кир Персидский и Александр Македонский в юности исходили по всей земле, которая их наследием потом стала. И знали землю... И говорили со всяким, кто жил в земле у них, его языком.

- И я бы так хотел! - заметил Иван, теперь не стеснявшийся откровенно высказывать перед тихим, вдумчивым Алексеем все свои желания, кроме грязных; о тех он с другими толковал.

- Да, хорошо бы... Да нельзя. И земля еще у нас не улажена... Могут и тебе вред какой сделать... И не пристало... Хоть и отрок, а царь ты... Вон через год и боярская опека с тебя снимется... Разве вот что...

- Что? Говори скорей!

- Государи завсегда по монастырям благочестивым ездили. Этого никто претить тебе не станет. Вот и ты начни. А там - и монахи, и игумены - всякую тебе правду скажут... И про бояр, и про тяглых людей, как тяжко им от насильников... Они бы рады лучше тебе, царю, последнее снести, а лиходеи и отбирают.

- Ну, недолго им!.. Пусть погодят... Скоро я с ними! - сжимая руки, пробормотал Иван.

И сейчас же объявил главным боярам, что желает на богомолье по монастырям поехать накануне своего царского совершеннолетия у Бога помощи и совета просить. Все только похвалить могли Ивана за намеренье. И до пятнадцати лет своих, когда пришла пора, - согласно завещанью отца, - отстранить боярскую опеку и взять правленье в свои руки, Иван посетил до двадцати монастырей и обителей в разных концах Московского царства. В декабре 1545 года побывал царь и во Владимире, когда удалось наконец Москве хоть на малое время снова посадить в Казани "своего" хана и приспешника - толстого Шигалея.

Везде и монахи и народ простой с восторгом принимали царя. И всюду - жалобы и слезы доходили до государя на своеволие наместников, окольничих, старост губных, тиунов, вплоть до мелких служилых людей, которые обирали и теснили чернь. И все это залегло в душе и памяти Ивана. Где и чем мог, облегчал он народ, монастырям и селам и пригородам грамоты льготные давал. Но помнил, как еще недавно его самого теснили и открыто грабили алчные, гордые бояре, потомки старой дружины великокняжеской, куда после прибавились потомки удельных князей, потерявшие власть и значение личное, собравшиеся вкруг крепнувшего трона московских царей. И всеми силами не позволяли эти люди, старались остановить в известных границах быстро растущее самодержавие Москвы, грозящее разбить, задушить последние искры их собственной былой мощи и самостоятельности...

Все понимал на опыте изведавший это молодой царь и решил потерпеть, подождать, пока сможет при помощи "земли" очистить царство от лишнего валежника, сваленного бурями минувших веков.

Осенью 1545 года свершилось царю пятнадцать лет. Теперь он уже не опекаемый мальчик, который просит опекунов: сделать так или иначе. Хотя и по виду, но все им совершается. Указы и доклады ему читаются; как он повелит? Теперь уж никто не смеет именем Ивана столбец подписать, послать бумагу куда на исполнение. Сам молодой государь дела государские ведает... на словах, конечно. Все идет, как машина, заведенная еще дедом, Иваном Третьим. Стара машина, кое-где заржавела, скрепы расшатались, повизгивают... Да и надстроено в ней не мало за последние тридцать - сорок лет... Не совсем даже части ее одна другой соответствуют... Но еще хорошо работают крепко откованные, гладко отлитые колеса и шестерни... И одно новое в ней сейчас колесо работает: это - воля, порой дикая, неукротимая воля, - ребенка-царя. Но она больше пустых или не важных, ребяческих вещей касается, и тонет этот новый голос в шуме и шорохе, который издают все части государственного механизма - до последней мелкой цевки да мужичка-оратая включительно... До той самой цевки, из которой и создана прочная основа земли Русской, царства великого Московского...

Тем самым временем, - именем Ивана, за его подписью, а порой и по собственной воле, - продолжались опалы, ссылки, даже казни. Так, Афанасию Бутурлину за дерзкие речи язык резали... Глинские с Воронцами, как звали Воронцовых, подо всю партию Шуйских подкопались и добились ссылки их главарей. Но по пути и сам Воронцов Федор опалу испытал. Постепенно любимец забыл всякую осторожность и прямо головой себя выдал, когда однажды ворвался к царю да стал чуть не с криком выговаривать:

- Чтой-то ты делаешь, Ваня?! Сколь много раз обещал слушать меня, а ныне, ни словечушка не молвя, потайным путем, бояр да иных людишек жалуешь многим жалованьем великим! Вон хошь Алешку Адашева, чернорожего взять... И князя Александра Горбатого прямо возвеличил... А они - ведомые враги всему роду нашему... Как же так?!

Исподлобья поглядел Иван на своего наперсника, к которому если еще не охладел физически, то уж стал относиться с презрением, невольно сравнивая его в уме с чистым, неиспорченным Адашевым.

- Постой, постой, Федя!.. Я ничего такого не говаривал тебе... Никого не хочу я слушаться, кроме Господа. Он один царям указчик.

- Ну, брось! Какой ты царь для меня?! Ужли для меня чего не сделаешь?.. Ты уж так, гляди, ладь, чтобы помимо меня никто к тебе не подходил. А я уж оберегу тебя! Я уж знаю... И все за меня стоят! - желая запугать трусливого, как он знал, Ивана, прибавил Воронцов. - Ты гляди, мы не позволим чужой сброд во дворец напускать!..

- Не позволите?! - протяжно повторил Иван. - Ну, ин ладно. Тогда делать нечего. Ваша власть!

Сказал - и ни слова больше.

Довольный одержанной мнимой победой, Воронцов ушел.

Когда Иван рассказал о сцене с Воронцовым дяде Михаилу Глинскому, тот так и побагровел:

- Ого! В Шуйские, в Андреи вторые - парень норовит... И ты стерпел, племяш?..

Иван, с умыслом сказавший все Глинскому, ответил с напускной кротостью:

- Что ж я? Вы - правители, опекатели мои!.. Вам и беречь меня. И то уж болтают - кровь я лью... Что сам ни сделаешь, потом от вас же покоры: его-де вас не спросил, бояр гласных?..

Результатом этой беседы явилась ссылка Воронцова Федора чуть ли не в один день с его заклятыми врагами Шуйскими и иными.

Было это в октябре 1545 года.

Опять всполошились присные тех опальных бояр. Засыпали Бельских и Глинских подарками, кинулись к ногам митрополита.

Волей-неволей, чтобы не выказать себя врагом сильного еще боярства, пришлось пастырю снова за преступников просить.

- Да за кого просишь, отче? Думал я, доброхот ты мне, а вдруг за врагов просишь!.. Знаешь ли, те же Кубенские, Палецкие, Шуйские да Тучковы меня с братом Юрием чуть не голодом морили... Как с последних басурманов, в праздники даже великие, затрапезных кафтанцев не сымали, в штанцах подранных водили. Себе батюшкино да матушкино добро хитили. Петли им мало, не то опалы моей...

Но Макарий все-таки смягчил Ивана. А по угоднику и ласкателю своему, Феде, юноша и сам скоро заскучал, как по грязной, но привычной игрушке.

И к Святкам того же года были прощены все.

Возвратясь вторично на Москву, Воронцовы, пылая местью к врагам, повредившим им у царя, решили принять крепкие меры. Помогать им, сперва на свой страх, а потом и вкупе с Воронцами, принялся Федор Бармин, духовник царя Ивана. Насулили сначала Шуйские отцу протопопу полон короб всего - и ничего не дали. Поп, как уже известно, скоро против первых покровителей пошел, пристал к Глинским с Бельскими. И правда, сперва потянули было попа эти вельможи. Но Макарию не понравилась такая близость между духовником Ивана и первосоветниками его.

"По единому сто прутьев изломишь, а в связке погодишь!" - подумал Макарий и незаметно, полегоньку да потихоньку, не сам, а посредством десятков и сотен людей, с которыми приходил в столкновение и влиять на которых умел превосходно, стал Макарий подтачивать влияние Федора Бармина, расшатывать его положение.

Гордый, стремительный и не очень дальновидный, Бармин сам помогал больше всех своему ослаблению. Малейшая неудача или замедление в осуществлении планов личных раздражали протопопа, и он надоедал покровителям, злился, грозил... кидался к вождям противной партии, заискивал, унижал себя, роняя и свое достоинство и шансы на успехи, которых только и жаждал. Благо родины, успех веры Христовой не особенно заботили его.

"Протопопицу в монастырь. Сам надену клобук, спервоначалу черничий, а опосля и митрополичий!" - вот в чем заключались заветные мечтания Бармина.

"Нет, видно, от бояр-собак пути не ждать!" - решил наконец поп и стал пытаться влиять на царя, упирая на то, что усердно работал при свержении князя Андрея.

Но и царя только раздражали резкие нападки Бармина. А грубые, неумелые намеки и периоды льстивых заискиваний раскрыли скоро глаза не по годам проницательному и подозрительному юноше на истинный характер и филиппик, и лести протопопа.

Видя, что и тут дело не выгорает, Бармин совершенно озлобился.

- Эка!.. Погодите же! Всем вам насолю...

Рыбак рыбака увидал издалека.

Работая в одном направлении, Воронцовы и Бармин столкнулись скоро, уразумели друг друга и решили действовать сообща "всем ворогам своим и царским на пагубу свирепую"...

Только в то самое время, как протопоп действовал потихоньку и осторожно, вливая яд клеветы и крамолы в умы своей паствы, Воронцовы шли иным путем. Прикинувшись, что обида и раскаяние заставили их отшатнуться и от первых бояр, Глинских и Бельских, и от самого царя, который-де игрушка в руках у родни, Воронцовы кинулись к Шуйским, Кубенским и ко всей старой партии. Конечно, и наполовину не поверили те своим новым союзникам, но в борьбе нельзя пренебрегать даже сомнительными средствами и не совсем надежными. Закипела работа... Новгород был всегдашняя опора старинных вотчинников и волостелей своих, Шуйских, вечно умевших мирволить новгородцам и защищать старые вольности города от Москвы-насильницы. Новгород и на этот раз сыграл роль опорного пункта для заговорщиков.

Ждали только случая, чтобы устрашить порядком царя и восстановить против Бельских с Глинскими, а то и захватить Ивана, а там поглядеть можно, как царем-племянником воспользоваться? Шемякина смута не за горами была. Все еще ее помнили.

Конечно, не оставались в неведенье первые бояре обо всем, что затевалось, но помалкивали, надеясь обратить происки врагов на гибель их же собственную. Так подоспела весна 1546 года.

Плохие вести пришли: хан крымский на Москву походом идет. Уж за Рязанью сторожа порубежные видели значки агарянские, бунчуки ордынские. Это за брата, хана казанского, мстил Гирей, за поход удачный, который прошлой весной русские на Казань совершили. Иван пожелал выступить сам в поход. Робкий и запуганный боярами в своем дворце, он в мечтаниях совершал тысячи геройских подвигов, подобно Дмитрию Донскому и другим царственным героям-предкам...

- Двум смертям не бывать - одной не миновать! - уговаривал себя отрок, когда невольный страх перед какой-то неизвестной опасностью охватывал его юную, измученную до срока душу.

Умереть в каменном мешке, задавленным или зарезанным толпой крамольных бояр - это казалось Ивану ужасным. Он и содрогался, и в ярость приходил при одной мысли, что такой конец грозил уж ему не раз, да еще и теперь может грозить.

Но умереть в бою, с оружием в руке, получая и нанося раны? Ведь это должно быть даже приятно! Нашептывал ему голос Рюриковой воинственной крови, которой не чужд был государь.

У Коломны отряды, пришедшие из-под Москвы с царем, стали станом. И новгородские, и псковские дружинники скоро подоспели сюда же. Пришло тысячи две ратных людей и казаков из Касимова с царьком ихним, Шах-ханом во главе.

К этому времени казанцы, временно принявшие было Шигалея на престол, выгнали уже толстого, ленивого государя, который все к голосам из Москвы прислушивался, своих гяурам продавал, вместо дела царского девушек да жен мурзинских и простых татарок с пути сводил. Иную добром, а иную и силой из семьи в гарем свой уволакивал... И согнали казанцы хана.

Пришлось здесь, в Коломне, всем стоять, дожидаться остальных ратных полков, которые из всех концов царства, под предводительством местных дворян и бояр, к сборному пункту потянулись.

Май настал. Все зеленело, цвело...

Остановясь с близкими своими людьми в большом пригородном монастыре, царь мало дома сидел. С утра раннего, окруженный боярскими детьми и дворянами своими, скакал он по окрестным полям, заглядывал и в села... Отдыхал там порой, собирая веселые бабьи и девичьи хороводы, потешаясь чем придется.

Особенно царь быструю езду любил... Немало и давить народу на скаку довелось ему с его озорной, многочисленной челядью. За отсутствием настоящих врагов, Иван воображал, что поражает басурман, когда с гиком и воем налетал на село, грозой проносился по зеленеющим нивам и только что не сжигал жалкие избы напуганных крестьян... Потом стоянку делали... И Веселье, нездоровое, разгульное, кипело волной... Но если боярам, дьякам и подьячим в особый укор такие дебоши народом не ставились, так уж самому царю и подавно.

- Веселится сокол наш ясный! - твердили мужички-серячки. - Молод-зелен еще... Ничаво... Все обойдется. Вон, бают: и ласков он порой к нашему брату - хрестьянам православным!.. Што же: пущай его!..

Бояре, глядя на дикие забавы, поглаживали бороды и самодовольно твердили:

- Ишь, побойчал как!.. Хоробрый будет волостель. Землю обережет. Не станет на печи от ворога прятаться...

Младший брат, Юрий, тот оставался в Москве, во дворце, и целыми днями там или ел, или спал, в окно глядел, птицу кормил-прикармливал, которая к знакомому окну всегда стаями слеталась.

В одно утро Воронцов, все время и так ходивший туча тучей, пошел к Ивану в особенно мрачном настроении.

- Что с тобой, Федя?.. Ай с левой ноги ноне встал? - после первых приветствий спросил царь.

- С левой? Погоди, скоро никакой не останется... Не с чево и вставать буде.

- Ой, что так страшно? Аль татар трусишь?..

- Какие татаре? Свои горше лютого татарина ушибут. Тогда вспомянешь, кто твой слуга верный, а кто юда-предатель.

Загорелись глаза у Ивана, даже задрожал он, пуще всего не любивший намеков и боявшийся неизвестности.

"Что бы ни было страшное, да легче его знать, чем пустяковой беды ожидать!" - говаривал он.

- Эй, Федь! - крикнул царь на Воронцова. - Гляди, не очень зли меня. Я нынче тоже не больно радошен встал. Говори, коли дело есть, не виляй хвостом по-лисьи!

- Что не сказать? То и дело, что мятеж в стану. Бояре твои первые: Бельские-подбельские да Глинские-спатьзавалинские то учинили, что ратники бунт завели... потайный пока... А там и въявь все объявится... Увидишь скоро. А тебе никто и не скажет... Позволяют чуть не одному скакать. На пагубу, видно, чтобы потом власть в руки свои вплотную забрать!

- Мятеж? Бунт? Ратники?.. Да ты спятил! Когда? Кто? Не Шуйские ль то сызнова?

Иван и допустить не мог в уме, чтобы простые ратные люди какое-либо зло от себя сами замыслили на него, на царя, Богом данного. Воронцов на миг задумался: предать или не предать давних врагов своих, недавних союзников Шуйских?

И решение быстро созрело.

- Шуйские?.. - повторил он, словно неохотно. - Може, они, да и не одни!.. Я не обыщик. Мое дело тебя остеречи да оберечи. А там - каты твои пущай с докащиками сыск ведут да воровских людей имают!.. Только совет мой тебе: не езжай никуды без доброй сторожи... А лучше и вовсе дома посиди... Покамест...

Иван только презрительно посмотрел на Воронцова. Потом, помолчав, промолвил:

- Ин, ладно! Спасибо за вести. А как быть мне - рассудим мы сами о том умишком своим...

В то же утро на любимом коне своем, арабчике, которого принял в дар от Адашева, щедро одарив взамен нового слугу своего, выехал, по обыкновению, за город Иван с большой блестящей свитой. А поодаль скакала дружина дворянская, человек двадцать - тридцать. Рядом с Иваном двоюродный брат его, князь Владимир Андреевич Старицкий, и родич, племянник царя по женской линии, князь Мстиславский Иван. На большом, тяжелом коне плетется за всеми грузный хан касимовский, безбородый и малоподвижный. При нем Даир, царевич астраханский. И Курбский Андрей, воин молодой, и князь Горбатый, воевода, тут же едут. Воронцовы оба брата поодаль немного - Федор и Василий. Кубенский Семен, родственник казненного всего год тому назад князя Ивана, троюродного брата царского, едет задумчивый, взволнованный чем-то. Мстя за невинно казненного страдальца, он теперь подал руку Воронцовым и Шуйским, но прямая честная душа Рюриковича возмущается окольными, темными путями, которыми пришлось ему идти.

Морозов Михаил, Сицкие, Захарьины, воевода Михаил Воротынский, Хованский-князь, Иван Челяднин, Палецкий, Бельский молодой - все тут.

Алексей Адашев, новый постельничий царский, едет и о чем-то толкует с князем Дорогобужским, своим товарищем по должности, тоже спальником царским. С говором и смехом ехала вся кавалькада. Атласные кафтаны, опушки меховые, соболиные, разводы и жгуты из золотых да серебряных нитей тканные, камни, самоцветы дорогие, украшавшие всадников, - все это так и сверкало-переливалось в ярких солнечных лучах.

Оружие дорогое, с насечкою, тоже сияло да позвякивало. Оперенные стрелы в саадаках на быстром ходу так и взлетали за спиной у дворян-провожатых...

Проехав с полчаса, миновав и оставив далеко позади городскую черту, весь поезд направился прямо к стану московских войск: Передового полка и полка Правой руки, которые раскинули шатры свои верстах в шести от города, в тени густых дерев большой, многолетней рощи.

- Глядите, что за люди такие идут прямо на нас? - вглядываясь в даль, спросил вдруг князь Мстиславский.

Царь насторожился и тоже пристально стал вглядываться в том направлении, куда указывал княжич Иван.

В полуверсте от них из рощи на опушку один за другим высыпали ратные люди, по виду пищальники. Все в темных полукафтаньях, в шапках новгородских, - они, конечно, принадлежали к дружине, высланной из Новгорода тамошним наместником, князем Турунтаем-Пронским, ведавшим и Псковом заодно. Раньше Репнин-Оболенский с Андреем Шуйским правили бурливыми сынами святой Софии, но Шуйский возвысился сперва на степень правителя московского, а потом зарезан был на пустыре, как овца. Репнин тоже не удержался на своем месте. Турунтай, назначенный Бельскими, не был честнее. Он лишь изменил тактику, которой раньше держались оба соправителя.

Льстя всему миру, всем обывателям вообще, давая городу новые льготы, и своей волей, и у царя выпрошенные, наместники вообще не упускали ни одного случая, где можно было прижать, потеснить, пограбить отдельных людей: торговых, тяглых или гостей заморских, а таких особенно много сбиралося в Новегороде, старом торговом перепутье. Еще солоней Пскову приходилось.

Но псковичи - те молчали, терпели покуда. А более смелые, буйные новгородцы, и в спальне царевой не раз под главенством Шуйских куролесившие, - эти легко поддались на "поджигу" Воронцовых, Кубенских и тех же Шуйских. Решили теперь они воспользоваться случаем: отрока-царя припугнуть, а то и в полон забрать, держать, пока своего не добьются...

Чтобы избежать обычных, вечных ссор между войсками, новгородцев подальше от москвичей поставили, верстах в трех, зато к городу поближе. И только мимо шатров, осененных хоругвями с ликом Заступницы Новгородской, можно было пробраться к вежам московским.

Видно, шепнул кто пищальникам, когда и как поедет Иван. Покинув шатры, ратники забрались по ту сторону дороги, в рощу. И теперь, как из мешка, сыпались на опушку; стоят и на пути, по которому царю вперед ехать надобно. Сначала, казалось, немного их вышло из лесу. Но за полверсты видно, что между дерев еще кафтаны и цветные верхи шапок виднеются... И постепенно увеличивается живой человеческий затор на пути.

Побледнел Иван от ярости, узнав новгородскую дружину, вольницу, ему с малых лет страшную и нелюбимую... И старый страх прополз холодной змейкой по спине.

Далеко еще они, пешие... Кругом - обороны много у Ивана... А все же невольная дрожь пробегает по телу...

Овладев собой, говорит Горбатому:

- Ну-ка, Сашка, пошли кого, пусть погонят с пути это воронье... Новгородцы, никак?.. Их даже кони, того и гляди, испужаются.

Мигом от группы дворян, ехавших сзади, отделилось человека три и поскакали к кучкам пищальников, но те, опершись на свое оружие, стоят спокойно, ждут приближения поезда.

- Эй, вы! Што за люди?! Прочь с пути, смерды поганые... Царь едет!.. А не то!..

И дворяне внушительно свистнули по воздуху своими нагайками турецкими, со свинчаткой на конце.

- Су! Грози, да не грозно. И не таких медведей мы подымали на рогатины... Што ж, што царь? Его-то нам и надобно. Челом ему бить хотим, на обидах на поместных, на служилых да на дворянских... Скачите, скажите царю... Неча ему пужаться нас. Не татаре мы: его подовластные, хрестьянский люд.

- Прочь! И слушать ничего их не хочу!.. - с пеной у рта от дерзости холопов вскрикнул Иван, когда подскакали дворяне и передали, что толкуют пищальники. - Пусть в шалаши свои попрячутся, нам дорогу дают. Для жалобщиков приказы есть у нас... Прочь их погнать... Сейчас же.

- Приказы?.. Знаем мы энти приказы! Вон они у нас, здеся сидят! - показывая на загривки, уже гораздо резче загалдели пищальники, выслушав ответ Ивана.

Ответ этот сообщили им царские посланные, окруженные толпой провожатых дворян, по знаку Горбатого выехавших вперед царского поезда.

- Что?! Вы орать? Царского слова не слушать?.. Прочь, холопы!.. - загремел голос старшего из дворян-охранников. - Ну-ка, братцы, покрестим дураков, чтобы знали, как молиться, как лоб крестить!

И со свистом опустилась тяжелая нагайка на плечи ближайшего из толпы.

Там словно ждали только этого знака...

Плотной стеной, отвечая бранью на каждую брань, толчком на толчок, стали надвигаться на конных пищальники. Одни хватают за уздцы горячившихся коней, стараясь стащить с седла всадника. Другие - колют лошадей: те, вздымаясь на дыбы, чуть не сбрасывают всадников. А куча новгородцев, озлобленных, дюжих, подвыпивших хорошо, очевидно для храбрости, все растет. Полетели комки грязи, камни в дворян. Сообразив опасность, конные круто, все разом повернули, проскакали немного назад, выстроились, опять повернули и стоят теперь живой стеной между поездом царя и толпой бунтовщиков, готовые ринуться в лихую атаку. Но раньше вынули по стреле, зарядили самострелы и ждут, что будет.

Князь Горбатый, видя, что творится, поскакал к дворянам-стражникам, чтобы распорядиться боем.

Иван, еще пуще теряясь, страшно озлобленный, огляделся вокруг.

Прежде всего ему кинулось в глаза, как разделилась его собственная свита. Владимир Андреевич, Сицкие, Захарьины, Курбский молодой, Мстиславский, Адашев, Морозов, Воротынский, Челяднин и Бельские - все заступили царя, огородили его, словно прикрывая собой от опасности, как пчелы матку порою оберегают телами своими.

Петр Шуйский, Хованский и Кубенский с Палецким, словно ненароком, отстали малость, поодаль, на отлете держатся. Воронцовы-братья - ни в тех, ни в сех: посредине, так сказать! И сюда, и туда одинаково быстро и незаметно примкнуть могут, смотря по ходу события.

Все это заметил наблюдательный, вдумчивый царь.

Вперед глянул - там уж стрела зазвенела... Пищаль грохнула... Ослопы мелькают, сверкают лезвия сабельные... Побоище прямо затевается. Вот упало двое...

Назад посмотрел Иван и обмер. Из рощи, мимо которой ехали раньше, - там, отрезая отступление, появились новые толпы этих угрюмых, возбужденных холопов-пищальников. Много их! С той и другой стороны до тысячи шапок наберется... А иные и в полной броне, с колпаками железными на голове... Словно на врага вышли! Направо от дороги луг зеленеет, пригорками и холмами кончаясь вдали. Что там? Может, новая засада?.. И круги разноцветные поплыли в глазах у царя.

"Словно зайца изловили, затравили! - подумал он. - Дурень, что я Федьку, подлеца, не послушал... Все же, видно, не врал он, хошь сам, может, и беду навел!.." - вдруг почему-то с прозорливостью, присущей порою эпилептикам, решил Иван.

В то же мгновение он почувствовал, что с обеих сторон кто-то хватает под уздцы его коня.

- Прочь! - с выкатившимися от ужаса глазами вскрикнул царь, с быстротою молнии выхватил пистолет из-за пояса и взвел курок.

Миг - и грянул выстрел: но в небо, так как Адашев подтолкнул руку Ивана.

Это он, Алексей, да Никита Захарьин схватили царскую лошадь и говорят:

- Не бойся, государь! Здесь, за лугом, вон за теми холмами, проселок вьется... Те пешие, мы на конях. Мы сейчас там были... На проселке. Чисто вокруг. Нет никого!.. Скачем туда, целиной, наперерез, скореича, государь, пока заднее мужичье не подвалило!

И, сразу поворотив коня Ивана, помчались они первыми, без памяти, через луг, а за ними весь поезд царский.

Почти бесчувственным домчали Ивана в стан московский, где посредине раскинут высокий, златоверхий царский шатер с хоругвью дедовской при нем, а на хоругви изображен святой Георгий Победоносец.

До этого дня почти все ночи проводил Иван в Коломенском монастыре, где некогда был настоятелем один из монахов-иосифлян, друг покойного царя Василия, - Вассиан Топорков, непримиримый враг всех бояр.

За особое доброхотство к великому князю бояре лишили его епископского сана, подняли на Вассиана коломенскую чернь, едва не побившую каменьями архипастыря. И кончилось тем, что сослали Топоркова на дальний Север, в бедный, хотя и чтимый очень, Белоозерский монастырь.

Коломенские монахи порассказали Ивану о верном слуге и мученике за преданность царю. Но больше не пришлось Ивану ночевать под монастырским кровом. Едва ввели его в шатер, как начался обычный припадок у потрясенного юноши. Кое-как, в отсутствие врачей, справились окружающие с больным и разошлись. У ложа остался один Адашев, как постельничий. Да в соседнем отделении шатра, разделенного на две половины, расположился на отдых князь Владимир, тоже оберегая сон двоюродного царственного брата.

Вечер сходил на землю.

Тысячи звуков висели и реяли над суетливым станом московской рати. Ржали кони в коновязях, блеял и мычал скот, приведенный для продовольствия ратников... От реки в больших мехах и в ушатах, на скрипучих телегах воду везли для варки ужина... Вился и разносился в прохладном воздухе терпкий дымок от очагов походных, от костров. Летел к небу клубами этот дым, весь озаренный и пронизанный косыми, красноватыми лучами заходящего солнца, придающего нежные оттенки багрянца дымным струйкам и клубам. Движение, говор и гомон в стане. Вечерние караулы разводятся, к ужину сбираются люди... Проезжают посланцы порой... Завтра праздник, и перед аналоем, на открытом воздухе священник служит всенощную... Благоговейно осеняют загрубелые руки ратников широким знамением креста их запотелые, загорелые лбы... Аромат ладана сливается с ароматами зеленых лугов и лесов, доносимых сюда ветерком... И какая-то незримая, неуловимая тишина словно готовится поглотить, заглушить все стихающие звуки шумного лагеря, заканчивающего свою дневную, полубоевую жизнь.

Легкий порыв ветерка пробрался в открытые полы царского шатра, скользнул по лицу спящего, шевельнул прядью слегка вьющихся темно-русых волос, и Иван сразу проснулся.

Во сне позабыв о случившемся, он раскрыл глаза, не чувствуя той истомы и разбитости во всем теле, какие обыкновенно испытывал после своих припадков. Свежим, бодрым пробудился царь и с отрадой впивал всею полуобнаженною грудью свежий майский вечерний воздух и аромат, глядел на красноватые лучи, пронизавшие сумрак шатра, на всю, знакомую ему, картину военного стана, отходящего ко сну. Приподнявшись, ловил царь чутким ухом эту гамму из тысячи звуков, рассеянных в воздухе и образовавших стройное, хотя и слабо уловимое согласное созвучье.

Вдруг глаза его встретились с глазами Адашева, тревожно глядящими на проснувшегося царя.

Сразу все вспомнил Иван - и передернуло, перекосилось от злобы лицо, пена опять выступила в углах губ. Быстро повернувшись к стене, чтобы скрыть краску, заливающую ему лицо, краску стыда и смущения, Иван погрузился в глубокое, мучительно напряженное раздумье.

"Видели!.. Все видели, как струсил я, бежать кинулся! И от кого же? От холопей, от смердов своих же, от толстолобых новоградчан!.. А не уйди я - убили бы! Прямо надо говорить. Спасибо еще Адашке и Захарьину. Выручили... Но, уж видит Бог и святой Георгий, сведу когда-никогда я счеты с проклятыми новоградчами... Не они сами, внуки их за все про все мне поплатятся! Навеки отучу их фордыбачиться, иначе - жив не буду... Аминь!.. А теперь надоть бы узнать путем: кто подстроил их? Кого бы только мне на обыск пустить? Из бояр - никого нельзя!.. Они покрывают один другого. Злейшего ворога - ворог не выдаст, чтобы против царя больше шапок стояло!.. У-у!.. И с вами, голубчики, по времени поуправлюсь я! Моя земля - и я буду володеть ею... Адашку нешто напустить?.. Верен парень, не лукав, да молод... Живо подлые с толку, с пути парня собьют!.."

И, лежа в молчании, царь мучился, изыскивая, как бы ему зачинщиков, настоящих вдохновителей сегодняшнего бунта раскопать... Кто бы помог ему расплатиться за муки страха, испытанные там, на дороге, под лесом? За все муки стыда, переживаемые здесь вот, теперь?!

И вдруг чуть не в голос вскрикнул царь:

- Захаров, Васька!.. Благо - здесь, со мной он!..

И сейчас же вскочил, живо сел на постели.

- Что прикажешь, царь-осударь? - отдал поклон Адашев.

Владимир Старицкий, услыхав голос Ивана, тоже появился на этой половине шатра.

- Что? Каково тебе, государь?

- Ничего... Спаси тебя Бог, брате. Лучше сейчас. А вскорости - и вовсе хорошо, легко станет, коли Бог допоможет. Захарова-дьяка, Ваську ко мне! - приказал он Адашеву.

Адашев, выйдя, поспешил разыскать этого дьяка из Судного дворцового приказа, человека темного родом, но приближенного к юному царю за бесстрашное исполнение долга. Доказал это Захаров год тому назад розыском по делу казненного тогда же князя Ивана Ивановича Кубенского, думного боярина, Рюриковича родом, доводившегося, со стороны матери, троюродным братом Ивану; еще при Василии занял он важный пост крайчего царева.

Ивану донесли, что боярин, правда, после пиру веселого упившись изрядно, толкуя о казнях, свершенных недавно, резко порицал юного царя и так заключил "неистовые" речи свои:

- Вот уж будь я в верховных боярах, не попустил бы злодеяний таких! Показал бы, что Рюрикович прирожденный есмь! Не на овчину-де львиная шкура надета у меня.

Царь понял жгучий намек о своем рождении, скрытый в последней фразе, и решил жестоко отомстить боярину.

Долго думал тогда, как и нынче же, Иван: кому бы дело поручить.

Вспоминать, прикидывать стал и остановился на старом пособнике матери покойной, на дьяке Василии. Из простых людей был Захаров, но великая княгиня за ум и сметку его отличала, и по смерти Елены не опускаться, а подниматься продолжал старый служака.

- Слушай, дьяк! - сказал ему царь. - Прослышан я, что боярин мой значный, родич любезный, воровским делом живет... То Кубенский сам боярин, крайчий наш и самотяг, бражник бесовский. Мало того что во хмелю наше царское величество поносит, но и жалобы многие до нас дотекли на мздоимство и лихоимство боярское... Сказывают, погреба его не купленным, нашим царским вином да медами полны... Не желаем терпеть того, дьяк. Особливо - глумления боярского. Сможешь ли, никого не убоясь и не устрашась, розыск сотворить, послухов найти, как следует боярина изобличишь ли?

- Коли сам он столь виноват, чего ж бояться али страшиться мне, светлый царь-государь? Его вина, его и страх. А я - слуга царский!..

И правда: как сказал, так и сделал дьяк.

Послухи нашлись неложные, старые вины несомненные сыскались за гордым, знатным боярином, который, несмотря на знать и богатство, подобно остальным вельможам, и в лихоимстве грешен был, и, любя выпить, не особенно с царскими погребами чинился... Уличен был. Казнили его.

Правда, взывал боярин к близким и присным:

- За что гибну? Хуже я, что ли, вас? Грешней ли? И то подумайте! Вызволяйте своего!

Но все попытки оказались напрасны.

Иван сам следил за судом и розыском. И все скоро поняли, что не грехи личные, не лихоимство, а слова неосторожные сгубили боярина...

И сейчас царь решил, что дьяк, не струсивший тогда, не сробеет и теперь, душой перед царем не покривит.

- Встань, слушай! - приказал он Василию Захарову, когда тот, введенный в шатер, как водится, поклон земной отвесил.

- Что было нынче со мной? Слыхал ли? Знаешь, чай, уже?..

- Слыхивал, знаю, царь-осударь!..

- Розыск учинить надо... Суд нарядить!.. Быть того не может, чтобы сами они от себя, как ни буйны собаки новгородские... Знают, ведь московский стан мой рядом. За каждый мой волос их бы запытали, затерзали потом!.. Живьем бы сожгли их мои ратники! Значит, заручка у мятежных была. На сильную руку на чью-то надеялись... Да не на одну!..

- Так полагать надо, царь-осударь!..

- Вот и допытайся... Никого не щадя, ничего не страшася. Дядей родных, бабку свою старую - всех тебе на сыск отдаю...

- А рази думно тебе, царь-осударь? - осторожно осведомился прозорливый дьяк.

- Ничего мне не думно. Кабы думно - я бы сам наказал, своей властью... Да не хочется правого за виноватого схватить... Чтобы виноватые не ликовали да не тешились надо мной...

- А все же, осударь, чай, в мыслях имеешь что? Али в приметах каких? - продолжал допытываться осторожный старик, чтобы получить хоть малейшую путеводную нить в этом лабиринте боярских происков и козней.

- В приметах?.. В мыслях?.. Мало ль што имею я. Да тебе скажу - и с толку собью. Пойдешь по моим следам - свои потеряешь.

- Не было того, кажись, царь-осударь! Чту я тебя, сам знаешь как! А разума своего не чураюсь... У тебя царский ум, высокий... У меня - подьячий, низкий. Да он-то нам тута и надобен.

- Правда, правда... Ну, слушай!..

И царь рассказал дьяку про наветы Воронцовых, про их поведение утром, во время нападения новгородцев, и про остальных бояр, все, что заметить успел в эту тяжелую минуту.

Невольно высказались тут симпатии, антипатии царя, его затаенные желания и подозрения чуткие.

А старой лисе-дьяку только того и надобно было.

"Западает воронцовская звезда! Восходит зорька Адашева!" - подумал про себя дьяк и сам заговорил вслух:

- Выразумел я слова твои, царь-надежа... А только труда не мало будет подлинных-то злодеев сыскать. Это истинная правда, что с подспорьем великих дело начато... Откуды лишь?.. Да небось! Душу положу, а все, как масло на воду, выведу!

- Действуй! А вот тебе и подпис мой! Кого хошь - на допросы зови, в колодки сажай... Полная тебе воля!

И, снабженный приказом царским, дьяк принялся за дело.

Отпустив дьяка, Иван остаток дня провел с Адашевым и Владимиром Андреевичем.

Иван с князем Владимиром слушали, что им начитанный Адашев из разных книг пересказывал.

- Да ты постой! - остановил его Иван. - Буде тебе все про важное да про ратное да об землях чужих... И сам я немало читывал... И не до того мне нынче. Веселое что прибери. Развей хворь, кручину-тоску мою... Видишь: недужится мне еще...

- Изволь, осударь! - вспыхнув невольно лицом, ответил Адашев. - Хоть и не мастак я... Да пришлось как-то... Читывал я итальянскую книжицу невелику. Мних один, доминиканец складывал... Как его?.. Да, Банделли звали... Забавные у него гистории, хошь и не совсем чинные да пристойные...

- Их-то нам и подавай!.. Уж коли мних писал - значит, забавно. Мастаки они на всяку таку всячину. Валяй!..

И, заливаясь не раз румянцем стыда, покорный воле царя, Адашев стал пересказывать новеллы соблазнительного характера из хроники некоего доминиканца Банделли, предшественника Боккаччо, не уступавшего последнему в живых красках и в забавном остроумии. Оба слушателя наслаждались и хохотали от души, причем царя занимал столько же рассказ, сколько и навольное смущение, застенчивость рассказчика, чистого душой, патриархально воспитанного в семье, Алексея Адашева.

- Ишь ты, - заметил Иван, - соромишься ты, словно девица красная. Соромишься делов таких обычных. Да ты ведь женат, Алеша?

- Женат, осударь!..

- Поглядеть бы, как ты с женой первую песенку зардевшись пел?!

И Иван цинично захохотал от воображаемой забавной картины.

Адашев только ниже опустил голову с потупленными глазами.

- А што, красива твоя женка? Стройна, полна? Как звать-то ее?

- Настасьей, осударь... Мне мила... А там, как сказать - красива ай нет - не знаю...

- Ладно. Кроешься... Боишься, чтобы не отбили... Ладно, на Москву воротимся, сам приду - погляжу. Да скажи: на кой ляд так рано оженили тебя, молодца? То-то ты мне такой плохой товарищ в веселых забавах моих!.. К жене все домой тянет? А? Право, рано сгубили парня.

- Воля была родительская, осударь... И опять: протопоп Сильвестр, отец честной, батюшке моему порадил: "Скорей парня женить, - сказал, - раньше добра видать... Деток выведет. Будет для кого стараться: дом приумножить, а не расточить... Хошь и не царское наследие у вас, чтоб надо готовить преемника, а все же гнездо... И не избалуется парень, здоровей будет! Господь так и устроил, что мужеску полу без женска не быть. Следует лишь соблазну блюстися!"

Внушительно, твердо повторил почему-то Адашев эти речи пастыря, словно желая врезать их в ум и в душу царя.

Тот задумался на мгновенье.

- Протопоп наш, благовещенский, - Сильвестр? Вы его откуда знаете?

- Из наших он краев, новгородский...

- Да, да, правда... И я замечал: хороший он поп... На иных не похож... Хоть бы Феодора взять Бармина, батьку духовного моего.

- Да, Сильвестр - редкого ума старец и жизни святой! - живо вмешался Владимир, который знал, как много помогли его освобождению именно Сильвестр с митрополитом Макарием. - Давно он ведом нам, государь! Истинный пастырь духовный!..

Царь еще больше задумался.

- Гм... надо будет пощупать попика... Може, и мне он по душе придется, ежели вам так угодил. А я не одних скоморохов да чревоугодников, застольников моих, жаловать умею... И людей бы добрых, изрядных хотелось круг себя видеть... Да чтой-то мало их! - произнес негромко этот царь, в пятнадцать лет успевший узнать всю грязь жизни, извериться в окружающих, и замолк. Вдруг тишина, наставшая в шатре, прервана была резким криком:

- Да приидет царствие Твое!..

Это крикнул сидящий на жерди попугай Ивана, посланный царю Константинопольским патриархом, умевший читать "Отче наш". Иван улыбнулся.

- Приидет, приидет! Да не сразу, видно... - И, погладив по шейке любимца, продолжал беседу с Адашевым и с братом. Но скоро опять дремать стал и отпустил их...

Немного дней провел еще под Коломной Иван, пока пришло известие, что крымцы бою испугались, назад поворотили, а ретивый дьяк Захаров и розыск весь кончил... Как по писаному дело пошло!

Выплыли замыслы злодейские наружу; поджигательство Шуйских явное. Помощь тайная со стороны Кубенских и Воронцовых, которые помогли осуществлению дела.

Иван в ярость пришел, выслушав доклад.

- Федя Воронцов?.. Тот же, что Юдиным целованием целовал меня? Сам о крамоле упреждал, сам же и заводил ее? С врагами моими смертельными против меня, с Шуйскими стакнулся?! Ладно же! А Кубенским, им мало, видно?! Не унимаются? Весь род их изведу, а смирю строптивых, покажу им, каков я овчина есть под шкурой львиною.

И оба брата Воронцовых, Федор и Василий, и Кубенский Петр казнены были. А их многочисленные сообщники, смотря по степени вины, или, вернее, ненависти к ним Ивана - кто сослан был, кто батогами и кнутами казнен, кто просто опале подвергнут, с глаз царских удален в поместья свои дальние.

Было замешано в деле несколько лиц из белого и черного духовенства. Их, властию митрополита, тоже кара постигла. Кого заточили в монастыри дальние, бедные. Иных - расстригли, предали светской власти на расправу.

Федор Бармин, нашедший сильных покровителей и у царя, и у Макария, был отпущен в "легком подозрении", но оставался еще духовником царским, пообещав митрополиту покорствовать во всем и в дела мирские не мешаться отнюдь.

Воротясь на Москву, Иван не забыл своего обещания - побывал у Алексея Адашева.

Тот жил уже не в Китай-городе, у отца, а, как царский постельничий, устроился в самом Кремле по правую руку Ризположенских, теперь Троицких ворот, по левую сторону которых темнели тюремные срубы с потайными подземными тюрьмами, мешками каменными...

Ворота же сами представляли из себя две высоких башни, первая "Собакина" по прозванью, по одну, другая по ту сторону Неглинки-реки. Обе башни были соединены крытым мостом, с бойницами поверх покрытия. Таким образом, внизу ехать, а вверху ходить можно было. Сбоку каменной кладки для береговых жителей, селившихся за стенами, были еще деревянные мостки через воду перекинуты.

Двор Алексея Адашева, граничащий с владениями Семена Никитича Годунова, не так велик и посадист был, как двор старика, Федора Григорьевича, но все же изряден. А жилые покои просторней даже и лучше убраны, чем у отца. Нежданно в гости сюда царь пожаловал. Жена Алексея, Настасья, урожденная Сатина, и подруги - гостьи, бывшие у ней и гулявшие по саду, - притворились сильно напуганными, когда Иван, в сопровождении самого Адашева, появился перед ними.

Не знал, конечно, царь, что, пока седлали коня ему, после того, как он объявил: "Алеша, а нынче я к тебе нагряну..." - что в этот самый миг помчался вестник к Адашевой с упреждением.

А Настя, добрая и ласковая на вид, красавица, с серыми навыкате глазами и полной грудью, была не глупа и мужу покорна. Начеку жила, и все уж давно у ней было налажено, с подругами уговорено.

Пока дворцовым двором и проулками нелюдными добрался Иван до Адашевых - там все было готово.

Приняли честь честью царя.

Сама хозяйка меду первую чару поднесла и расцеловалась с гостем. И все ее подруги - больше девушки, так как недавно повенчанная Настя еще сохраняла связи с подругами, - все должны были угощать да целоваться с юным царем, благо, и он очень охоч на это, и они не прочь светлого государя-красавчика потешить.

Все как на подбор красавицы здесь собрались. А больше всех приглянулась царю веселая, бойкая да разбитная боярышня Анастасия Романовна Захарьина. Хотя не княжеского, боярского только роду девушка, но славной, почетной семьи, особенно тем отмеченной, что за многие годы ни к единой крамоле Захарьины не причастны, ни к какой из партий боярских и княжеских не примыкали. Не так давно умер отец девушки, боярин Роман Юрьевич, всю свою жизнь честно служивший отцу Ивана и ему самому. И свое невольное уважение к имени Захарьиных при встрече перенес на Анастасию царь, хотя вообще ни боярским, ни княжеским дочерям спуску при случае не давал.

К тому же Анастасия глядела так ясно и доверчиво своими темными, прекрасными, детски чистыми глазами, так искренно радовалась вниманию, оказанному ей со стороны царя, так звонко и заразительно хохотала всякой шутке, всякой резвой выходке, что в юноше чувственное волнение, вызванное видом миловидной и веселой девушки, совсем потонуло среди тысячи иных, тонких и приятных душе, ощущений: жалости, восторга, детского веселья, какого никогда почти и не знал печально взраставший Иван. Таким беззаботным весельем он сейчас же заразился от простой, милой боярышни.

Зазвонили к вечерне. Притихла веселая компания. Перекрестились все. Расходиться настала пора. Но первое свидание было не последним.

Вернулся во дворец Иван и долгое время ходил радостный, тихий какой-то, еще более юный на вид. А то много старше своих пятнадцати лет казался царь, особенно в минуты гнева. Раньше дня не проходило, чтобы не гневался на кого-нибудь. А тут без шуму несколько дней прошло, и не затевал своих обычных дебошей Иван.

Пособники в безобразиях, не любившие смирения в Иване, задумались:

- Что за перемена в царе?..

Скоро все обозначилось.

У Адашева сперва, а там и у Захарьиных, куда царь зачастил, будто бы в благодарность Никите за коломенскую передрягу и спасение, - везде Иван старался сейчас же с Анастасией увидаться и как можно дольше побыть наедине с девушкой.

Захарьины опасались сперва. Знали, каков охотник царь в чужих лесах на куниц-девиц. Но скоро успокоились, когда пересказала им сестра, как ведет себя он и что толкует ей.

Но все-таки опечалились.

- Не будет проку из этого! Нешто первые бояре допустят до благого конца... Особливо Глинские, Бельские! Живьем сглотнут.

- Вестимо, не допустят! - подтвердил и старик-дядя, боярин Михаил Юрьевич, после смерти отца их, Романа, занявший место главы семейства. - А впрочем, - поглаживая бороду, процедил он сквозь зубы, - глядя еще по...

И не докончил, за хлопоты принялся. К митрополиту заглянул, к Адашеву удосужился, хотя тот и много боярина моложе, да очень его царь за последние дни возлюбил!

События быстро одно за другим пошли, словно с горы покатились.

Поздняя осень стояла, когда в один из светлых теплых дней Иван, заглянув к Захарьиным, по обыкновению, ушел с Анастасией в сад, в беседку, увитую хмелем, жгуты которого и поредели и пожелтели теперь.

После первых фраз Иван, зорко глядя в лицо девушке, вдруг произнес:

- Настенька, а ведь я нынче прощаться приехал...

- Что ты, государь? Что ты, Ванечка?.. Да почему? Далеко ль, надолго ль едешь? Уж не в поход ли? Скажи скорее...

Спрашивает девушка, а у самой голос дрожит, слезы градом из глаз так и посыпались. Скатываются на грудь высокую, что дышит тяжело и порывисто.

- В поход?! Эко што вывезла! Вот и видать: разум-то короткий, девичий. Кто же не знает, что по осени в поход не собираются, спустя лето по малину в сад не хаживают. Весной да зимою походы все. А осеннее дело - иное... Свадьбы! Придет Покров - веселье со дворов! Венцом парней и девок кроет, покрывает... Вот оно што!

- Не пойму я речи твоей, Ваня... Какой венец? Чья свадьба?

- Моя, вестимо. Не век же мне голубей гонять, чужих, белых лебедушек подлавливать. Свою пора завести.

- Ты, Ваня... Ты, государь, женишься?..

- Надо! Года такие пришли... В животе и в смерти Бог волен. Нельзя мне сиротой землю оставлять. Умру - моим пусть детям престол будет, не дядьевым сынкам. С них и ихнего довольно!

- Умрешь? Женишься... Да не мучь... толком говори...

- И то толкую ясно. Жениться задумал. Если бояре, вороги, изведут раньше времени, чтоб хоть семя мое осталось... Что ж молчишь? Не спросишь на ком? Али знать не охотишься?

Но Анастасия, ухватясь за край скамьи одной рукой, чтобы не свалиться от налетевшей слабости, сидела, не говоря ни слова.

- На цесарской сестре женюся. Уж и посольство вернулось... И персону ее мне прислали... Пригожа на диво. И вено богатое дает цесарь!.. Да что с тобой? - спросил он, видя, что девушка как-то мягко, мешком, валится со скамьи на землю.

Подхватив ее, он опять усадил обомлевшую красавицу, ворот ей распахнул, в чувство привел.

А сам глядит все, вглядывается.

- Вижу, вижу: неложно любишь меня!.. Да ведь и не расстанемся мы... Пошутил я...

Девушка, сразу оживясь и порозовев, подняла свой кроткий взор на красавца-царя.

- Не понимаешь?.. Я женюсь... Тебя за кого-нибудь из похлебников моих замуж выдадим... Так лишь, для прилику... И будешь ты, моя лапушка, век со мной! Согласна ль?..

- Государь, что спрашиваешь? Видишь, на все твоя царская воля! Только не жилица я на свете. Ты счастлив будь с государыней-царицей твоей богоданной... А я... Я в монастырь уйду... За вас Бога молить, за счастие и долгоденствие ваше!..

И каждое слово, каждый звук ее голоса звучали такой правдой и тоскою, что слезы выступили на глазах впечатлительного юноши.

В неукротимом порыве схватил он девушку в свои могучие объятия и тоже искренно, горячо зашептал, откинув всякое притворство, всякое выпытыванье.

- Не плачь, лапушка! Отри слезы, кралюшка. Ласточка ты моя сизокрыленькая, щебетушечка веселая. Повеселей, защебечи по-старому!.. Ни на ком, окромя тебя, не женюсь. Ни с кем не повенчаюсь. Ты моя нареченная. Царица богоданная!.. По гроб жизни. Вижу, верю, что не царя во мне - меня самого любишь. И мне ты мила же!

Но девушка хотя и ожила, слыша речи такие заманчивые, от которых голова кружилась и дух захватывало, все же грустной осталась.

- Да что, ты все не веришь мне? Шутил я раньше, а сейчас правду говорю... Хошь крест целовать!..

- Верю, милый, верю, желанный... Верю, Ванечек, красавчик мой ласковый... Да не о том я думаю теперь! Ты не обманываешь. Да другие не позволят. Вся родня твоя вельможная, горделивая!

- Энто кто же? Глинские да Бельские? Не послушаю я их!.. Уж была речь. Кроме них, все рады, что я близ тебя таким тихим стал, свои прежние повадки позабыл. И сам отец митрополит хвалит тебя же. А до Бельских мне и дела нет. Хотя и дядевья, да не свои они, - литовцы. Им бы славы да корысти все. А у меня и так всего довольно. Я царь всея Руси! И могу по моему хотенью невесту брать. С митрополитом уж говорено. Все по чину сотворим, чтобы зависти да обиды боярской не было. И сбор девок-невест по царству. И смотрины. А выберу я тебя! Так и знай!..

И слушая его, грезила наяву девушка, опаляемая жаркими поцелуями Ивана.

Лев Григорьевич Жданов - Третий Рим - 02, читать текст

См. также Жданов Лев Григорьевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :