Лев Григорьевич Жданов
«Под властью фаворита - 02»

"Под властью фаворита - 02"

Глава II

ЧАША ПОЛНА

Прошло еще пять дней.

В ясное морозное утро особенное оживление наблюдалось в одном из главных покоев старого Летнего дворца, занимаемого сейчас Бироном.

Большой стол, в виде буквы "П", был накрыт красным сукном посреди зала. Крылья этого стола были очень коротки, всего на три места. А середина - гораздо длиннее, обставлена была с обеих сторон мягкими креслами с низкими, покатыми спинками. В центре стола - для председателя, самого регента, - приготовлено было особое кресло с высокой спинкой, напоминающее трон.

Небольшой стол для секретаря стоял поодаль, между двумя окнами, где больше свету. Стулья с резными, позолоченными спинками, скамьи, обитые дорогой материей, чинно тянулись вдоль стен. Два больших портрета - Анны Иоанновны и младенца-императора Ивана Антоновича - дополняли убранство этого зала, предназначенного на сегодня для большого совета, созванного регентом.

Сам Бирон в ожидании министров один шагал по залу, опустя на грудь свою тяжелую голову, заложив руки за спиной, видимо погруженный в глубокое раздумье.

Услышав движение за входной дверью, он поспешил навстречу и с протянутыми вперед руками встретил фельдмаршала Миниха, который своей легкой, еще молодой походкой вошел в покой.

- Ваша светлость! - отдавая почтительный поклон, приветствовал регента царедворец-воин, бережно принимая горячие руки Бирона в свои белые и холеные, как у женщины.

- Рад, рад, дорогой мой друг, что вы пожаловали сегодня немного раньше других господ министров!.. Ну что, как? Обдумали вы то, о чем мы с вами толковали? Мысль, вами высказанная, превосходна. Как только ее в исполнение привести?

- Да весьма просто, ваша светлость! Нынче же, после допроса, пусть и подпишет принц вот это! - протягивая Бирону сложенную бумагу, сказал Миних. - Если только остальные господа министры согласятся, что так необходимо. Главное - Остерман...

- Превосходно! Чудесно! - пробегая глазами бумагу, похвалил Бирон. - Коротко и вполне все выражено. Лакедемонский язык у вас, признаться надо, дорогой фельдмаршал. Наш "оракул", граф Андрей Иваныч нынче непременно пожалует. Я и покажу ему... А остальные министры...

Бирон, только презрительно махнув рукой, продолжал:

- Можно заранее и указ составить. Вот, кстати, и Маслов! - кивнул он в сторону обер-прокурора Маслова, который в сопровождении Ушакова появился в зале. - Он нынче секретарем. Я ему и прикажу.

Небрежно кивнув головой в ответ на поклон обоих вошедших, Бирон уже собирался подозвать Маслова, когда Миних снова заговорил, слегка удерживая регента:

- Ваша светлость... заодно бы... Пусть и этот лист он же перебелит поживее... Чтобы Остерман не увидел при чтении моей руки. Полагаю: так лучше будет.

- Вы всегда правы! - согласился Бирон и обернулся к Ушакову, который уже отдал не один поклон спине регента.

- Добрый день, мой милейший! Как поживаете? Все ли вы помните, что здесь придется вам говорить, а?

- Могу ли позабыть, ваше высочество? - с низкими поклонами заговорил сладеньким, почтительным голосом Ушаков. - Дело такое... ай-ай-ай!.. Подумать тяжко! Лишь милость и доброта вашей светлости чрезмерно велики. А то - не словами бы отделаться нашему принцу за все его... Помню... все досконально помню! - прервал сам себя угодник Бирона.

- Хорошо. Преизрядно. Маслов! - позвал негромко Бирон.

Тот быстро подошел.

- Возьми это, немедля перепиши и положи мне на стол! - протянул он обер-прокурору бумагу, полученную от Миниха. - Устав не забыл принести... подлинный, за подписом?

- Все готово, ваше высочество!

И Маслов почтительно указал на стол, где на председательском месте он за минуту перед тем положил устав о регентстве, извлекши его из своего объемистого, уже сильно потертого сафьянового портфеля.

- Больше ничего приказать не изволите? - принимая бумагу от Бирона, спросил он.

- Нет, еще указ заготовь... следующего содержания... Ну, как там вначале?.. А потом так: "Понеже его высочество любезный наш родитель желание свое объявил: имеющиеся у него... военные чины... снизложить... а мы ему в том отказать не могли..." Что, хорошо так будет? - обратился с вопросом он к Миниху, который внимательно слушал Бирона. - Как полагаете, генерал-фельдмаршал?

- Удивительно сильно и удачно сказано!

С самодовольной улыбкой кивнув головой, как бы в благодарность за похвалу, Бирон продолжал диктовать Маслову:

- "...Не могли... и того ради... чрез сие... военной коллегии нашей объявляем... для известия..." Ну, и подпись... "Именем его императорского величества... регент и герцог..." И подашь мне. Я подпишу, когда потребуется.

Пока Бирон диктовал, Маслов карандашом наносил себе в книжку каждое слово. С низким поклоном, пряча книжку, обер-прокурор проговорил:

- Все будет исполнено, ваше высочество. Можно бумагу переписать?

- Да. Поторопись, пока не собрался совет... - отпустил регент своего пособника, который направился к секретарскому столу и принялся переписывать там бумагу Миниха. А Бирон обратился к фельдмаршалу, самодовольно потирая руки:

- Вот, полдела, значит, и готово. Небо начинает проясняться над нами, не правда ли? Но вы, мой друг, как будто желаете мне что-либо сказать?.. Говорите. Вы знаете: для Миниха у Бирона нет отказу. Все, што только могу...

- Я взываю лишь к справедливости мудрого нашего правителя. Вам уже доложено о решении коллегии по нашему спору с генерал-интендантом, братом вашего высочества... И ныне я...

- Ах... вы про это дело! - невольно поморщился Бирон. - Но что же я тут могу, дорогой наш победитель?! Вы же видели: я умышленно отклонил всякое свое вмешательство... передал тяжбу вашу в коллегию. И она решила...

- Решила несправедливо, ваше высочество! - оживляясь, перехватил речь Миних. Его обычно мягкий голос принял металлический, звонкий оттенок, которого боялись и друзья и враги фельдмаршала. - Коллегия видела перед собою не простого генерала, а брата нашего правителя-регента! И я прошу вас: войдите в дело сами, герцог! Ежели я не прав - готов ответить самой жизнью моею. Но так оставить дело невозможно. Я и то унижен не мало. Лицо, мне подчиненное, столь нагло позволило себе...

- Позвольте и мне уж! - сразу, очень сухо перебил его Бирон. - Коллегия не один человек. Ужли все там настолько боятся задеть меня, поступая по правде? Я сам - раб справедливости и закона. И не считаю возможным слушать обвинения, возводимые на высший военный магистрат из уст... хотя бы и ваших, фельдмаршал! Кончимте лучше на том. Прошу прощенья... Видите: собираются... Мы еще потолкуем!

Придав своему неподвижному обычно лицу любезное выражение, он поклонился ласково Миниху и пошел навстречу министрам и другим сановникам, которые один за другим стали наполнять зал, появляясь из входных левых дверей.

- Пусть так... Мы еще потолкуем с тобою... "любезный друг"! - сквозь зубы пробормотал вслед временщику Миних и тоже двинулся в глубину покоя, где небольшими, отдельными кучками собирались входящие сановники.

Остерман, Бестужев, оба Левенвольде, Густав и Петр Бироны, Салтыков, фон Менгден, граф Черкасский, Бисмарк, Никита Трубецкой, как генерал-прокурор, Василий Стрешнев, Ромодановский, Неплюев, граф Чернышев, князь Шаховской и сын Миниха, член военного совета, - все были налицо.

Бирон, отдавая всем поклоны, приглашал вошедших занять места у стола. По сторонам его сели Остерман и фельдмаршал Миних. Министры, сенаторы и генералы, по старшинству, заняли остальные места.

Петр Бирон и Миних-сын с Яковом Шаховским в качестве обер-прокурора поместились на левом крыле стола. Три места напротив, за правым крылом, оставались незанятыми.

Камер-лакеи, закрыв дверь, в которую входили сановники, открыли другую, ведущую во внутренние покои, где сейчас находились принц Антон и принцесса Анна.

Маслов, переписав бумагу Миниха, положил ее под рукой у Бирона и стоял позади стула регента, ожидая дальнейших приказаний.

- Уже... готово? - кинув взгляд на стол, спросил Маслова Бирон. - Хорошо. Идите на свое место.

Маслов уселся за секретарским столом, а Бирон, подавая Остерману лист, переписанный Масловым, негромко проговорил:

- Не угодно ли, ваше высокопревосходительство, посмотреть сию бумагу. И скажите свое мнение. А я пока вот подписать здесь должен несколько указов.

И, исподлобья наблюдая за тем, какое впечатление произведет бумага на Остермана, Бирон привычной рукой стал выводить свою подпись на нескольких листах указов, сложенных у его места небольшою стопкою: "Иоганн... Иоганн..."

- Прочли? Что скажете? - не вытерпев, первый обратился он к Остерману, видя, что тот кончил и сложил лист.

- Я бы и сам лучше составить не мог декларации! - слегка пожимая плечами, отчетливо проговорил канцлер. - Благую меру избрали, герцог.

- Рад, что встречаю одобрение ваше, граф. Именно ваше! Я так и надеялся. Ведь старое все позабыто, не правда ли?

- Можете всегда надеяться, ваше высочество, на меня, как на всепреданнейшего слугу. Вы знаете: человек я смирный... Помню русскую пословицу: ласковый теленок... Хе-хе... А мои уж такие годы, что хочется спокойно молочка попить... И хвори мои тяжкие... Уж не до чего мне, герцог!

- Верю, верю... Однако и вы брыкаться умеете, ваше сиятельство! - стараясь в тон Остерману изобразить добродушную веселость, заметил Бирон.

- Ну, где уж мне брыкаться с моими ногами... И хожу не то что с палкой, а еще сына вожу, чтобы поддерживал безногого отца. А кстати... Глаза у меня тоже что-то плохи стали. Чей это почерк знакомый на бумаге? Неужто наш Маслов сочинял? Навострился русачок...

- Д-да... это он переписывал, - уклончиво ответил Бирон, не желая солгать, чтобы потом его Миних не пристыдил при случае. - Но, видите, ваше сиятельство: все уже на местах... Пора и к делам приступить.

Откашлявшись, поправив свой пышный парик и ленту орденскую, регент еще больше обычного приосанился и по-немецки же, как вел беседу с Остерманом и Минихом, заговорил, не считаясь с тем, что князь Черкасский и другие из русских сановников плохо понимали чужую речь.

- Господа министры, сенаторы и прочие генералы! Раней всего вам будет объявлен указ о содержании высочайших особ, каковое им приличествует в настоящее время получать из средств казны империи Российской. Но, конечно, вам ведомо, что не того лишь ради собралися мы в столь чрезвычайном и секретном совещании. Многие из вас лично производили дело, а другим сообщены протоколы допросов по раскрытию заговора, удача которого могла повергнуть все государство наше в прежестокую опасность. Карать тех, во имя кого зачиналось злодейское дело, касаться столь высоких особ - мы не пожелаем, конечно, хотя бы ради того, чтобы не нарушить спокойствие всенародное и не ввести соблазна и примера тяжелого, кои и в прошлом не мало смуты порождали в этой темной, полудикой стране. Помимо того, о милосердии памятовать должно. Первая вина - полвины! Да и любовь наша к тем высоким особам превосходит наши опасения, от них пробужденные. Но... пресечь дальнейшие шаги необходимо! - особенно громко, даже резко проговорил Бирон и остановился, желая видеть, какое впечатление произвела эта часть его заранее приготовленной речи.

Общее одобрение, выраженное отчасти легким говором, отчасти молчаливым покачиванием головы, сочувственной миной, успокоили регента, и он уже не так напряженно, как раньше, но все же стремительно повел дальнейшую речь.

- Принимая во внимание все вышеизложенное, по совещании с ближайшими к правлению лицами, составлена ныне декларация, которую мы немедля огласим. Ежели вы единодушно дадите одобрение оной, то, несомненно, таковая будет и подписана беспрекословно тем лицом, кому сие сделать надлежит.

Развернув лежащий наготове лист, переписанный Масловым, Бирон медленно, запинаясь на русской речи, ставя неправильные ударения, но громким голосом прочел:

- "Ваше величество!

Я ныне, по вступлении вашего императорского величества на всероссийский престол предков ваших, - желание имею: мои военные чины низложить, дабы при вашем императорском величестве всегда неотлучно быть. Подполковник Семеновского полка, полковник Брауншвейгского кирасирского полка..."

- Тут будет надлежащая подпись. Чья - всем ясно? Кто, государи мои, желает эту подпись здесь видеть, путь апробует бумагу сию своеручно и немедля в настоящем высоком собрании. Ежели же кто-нибудь имеет против оной возражения - прошу таковые без замедления изложить. Мы обсуждать их станем, пока остальные руку прикладывать благоволят.

Хотя речь диктатора звучала решительно, сердце у него самого билось порывисто. Он опасался, что кто-нибудь, особенно из русской знати, хотя бы и осторожно, но может попытаться отклонить подписание такого важного документа без предварительного совещания, без возможности даже некоторое время обдумать свой ответ.

Не особенно чуткий, но хитрый и опытный в дворцовых и политических происках, Бирон понимал, что стоит одному подать голос не в пользу бумаги, начнутся споры. В худшем случае - проект лопнет, в лучшем - осуществление его отсрочится на неопределенное время. Все станет известно Анне Леопольдовне и ее принцу-супругу... И снова придется заводить тяжелые пружины.

Но отступать Бирон не любил, упрямый и наглый по природе. И сейчас он, едва кончил речь, повернулся вправо от себя и положил лист прямо для подписи Остерману, как самому влиятельному после себя лицу в тайном совете, как своему постоянному противнику, хотя и не явному.

Бирон как бы спешил использовать полусогласие канцлера, высказанное осторожным дипломатом в разговоре перед началом заседания.

Но и Остерман, хотя атакованный в лоб, держался наготове.

Сейчас у него начался, вдруг, сильнейший приступ его сухого, затяжного кашля, известного всем, особенно тем людям, которые иногда ставили старому политику вопросы, требующие прямого, откровенного, но для Остермана нежелательного ответа.

Этот "дипломатический" кашель, как его звали злые языки, положительно потрясал в этот миг сухую, длинную фигуру канцлера со впалой, старческой грудью.

- Пу... пусть там... - мог только он кое-как выдавить сквозь зубы, показывая налево от Бирона, где сидел Миних и другие, военные больше, сановники. - Пусть они... Сейчас и... я... потом... сейчас!..

И он закашлялся еще пуще, закрыв лицо и рот большим, цветным шелковым платком своим.

Бирон, стиснув до боли зубы от сдержанной досады, доходящей до ярости, натянул подобие улыбки на свое деревянное, грубо-красивое лицо и молча обернулся к Миниху, подавая ему лист.

Фельдмаршал, словно заранее ожидавший этого, взял бумагу, положил перед собою и, не торопясь, потянулся рукой к чернильнице, чтобы омакнуть в чернила гусиное перо, лежащее наготове.

Обмакнув, он осторожно потряс перо над чернильницей, чтобы сбросить излишек чернил, и, потянув обратно руку с пером, другой рукой поправил лист, назначенный к подписи, уложив его прямо перед собою, чтобы удобнее было писать.

Делал все это фельдмаршал особенно методично, не торопясь, словно выжидая чего-то. И когда рука уже лежала на листе, готовая писать, он быстрым взором исподлобья окинул, словно уколол или пересчитал молча тех трех-четырех генералов и сенаторов, - вельмож из русской партии, - которые могли бы воспользоваться предложением Бирона и начать обсуждение декларации. Но первый заговорить никто не решался, зная мстительный и неукротимый нрав временщика.

Тогда Миних, уж без дальнейшего промедления, быстро и четко, своим красивым почерком вывел чуть пониже текста: "Фельдмаршал фон Миних". И положил перо на край массивной, бронзовой чернильницы, поставленной здесь, перед местом регента.

Нетерпенье, опасение, злоба и страх, буря тяжелых ощущений, целый вихрь мыслей и дум - пронеслись в уме, в душе у Бирона, пока прошли эти страшные несколько мгновений, когда Миних дал свою подпись на бумаге, предложенной ему регентом.

Но едва первая буква подписи зачернела на синеватой поверхности толстого, почти пергаментного листа, Бирон безотчетно издал вздох облегчения, и настолько явственный, что Трубецкой, сидящий рядом с Остерманом, услышал его и выразительно переглянулся со своим соседом, графом Черкасским.

Сделав последний росчерк, Миних вопросительно взглянул на регента.

- Дальше прошу! - больше движением головы, чем звуком указал регент.

Бумага перешла к следующему, Салтыкову; тот, подписав, передал соседу, Бестужеву, и так далее, пока, обойдя левый край стола, лист не вернулся на середину и снова появился перед Остерманом.

Постепенно, по мере того как ряд подписей становился длиннее и гуще, кашель канцлера затихал, ослабевая, и наконец совсем прекратился к той минуте, когда бумага снова очутилась перед его глазами в ожидании подписи.

Покачивая с довольным видом головою, Остерман поправил очки и, протягивая руку за пером, предупредительно поданным ему Бироном, заговорил.

- Ну, как же иначе может быть: все желают!

Медленно, методично выведя свою подпись, он продвинул лист соседу справа, князю Трубецкому.

- Подписывайте, господин генеральс-прокурор!

- Пишу... пишу! - торопливо, привычной рукой подмахнув бумагу, отозвался тот. - Чудесная мера задумана его высочеством! Теперь исчезла всякая опасность для отечества...

- Это... с его стороны! - кивая на принца Антона, в эту минуту появившегося в зале, сказал шепотком Остерман. - Конечно, он теперь впредь будет безопасен. А вот интересно мне, как он станет подписывать сей документ? Не заупрямится ли? - обернувшись к Бирону, задал осторожный вопрос канцлер.

- Теперь, когда все подписали... Не посмеет! - негромко ответил регент и приподнялся с места, отдавая почтительный поклон принцу Антону, который, став у свободного конца стола, сперва поклонился герцогу, а затем отдал всем общий поклон.

Как волна подымается и падает у берега - поднялись два ряда голов, привстали все сидящие по обеим сторонам стола, откланялись принцу и снова уселись на свои места.

За широким пролетом раскрытой двери, в которую вошел принц, в соседнем покое виднелась знакомая всем фигура принцессы Анны, усевшейся в кресле недалеко от дверей, так что ей было видно и слышно все, что происходит за столом.

Юлия Менгден и еще две-три приближенные дамы стояли поодаль за креслом принцессы.

Печальный, смущенный, занял принц Антон свое место на свободном конце стола и, видя, что все молчат, ожидая от него первого слова, нерешительно, заикаясь сильнее обычного, заговорил так же по-немецки, как и Бирон, лишь более книжным, правильным языком:

- С... сс... свет... тлейший герцог-рр... регг... гёнт... и ггггосс-ппода мини... стры и ссе-ннат-тторы! Я-я яааавляяаа-юсь ссю-да по приглашению вввер-ховвного... сссоооввета... и...

Не зная, что сказать дальше, принц еще раз отрывисто отдал поклон одной головой и умолк, сидя навытяжку в своем кресле, необычно бледный и серьезный.

Тогда Бирон, еще при первом появлении у стола принца Антона принявший необыкновенно строгий и безучастный вид, повел речь, не обращаясь прямо ни к кому, а словно оглашая очередное постановление совета:

- Первее всего считаю долгом огласить, что мною подписан указ, - апробованный высоким собранием: о назначении ежегодно по двести тысяч рублей принцу и принцессе брауншвейгским, как высоким родителям его императорского величества, и по пятьдесят тысяч рублей цесаревне Елисавете.

Принц Антон счел нужным снова встать и с поклоном проговорил:

- Спешу изъявить бббб-благодар-ность... его ввеличеству... и праа-авитель-ству все-еему... особли-иво ваа-м, ввва-аше ввыс-сочесс-ство!..

- Разная бывает благодарность! - все так же не глядя ни на кого, желчно заговорил регент. - И то, что узнало ныне правительство со стороны вашего высочества, вряд ли благодарностью именоваться может.

Принц Антон, совершенно подавленный таким грубым укором, брошенным ему в лицо при всех, попытался все-таки подать голос.

- Я нне ппо-онимаю... Кажется, я... Я... нни-ичего такк-кого не сдее-лал... Я все-егда стаа-рался...

- Не извольте отрекаться столь поспешно, ваше высочество! - совсем резко перебил его Бирон. - Чтобы потом самому не сожалеть, когда дело объяснится. Наверное, ни я, никто на свете не посмел бы поднять голос против вашего высочества, не будь слишком явных доказательств для обвинения. И я позволю себе изложить оные во всеуслышание.

Взяв толстую тетрадь, лежащую перед ним, - сыскное дело о заговоре военной партии, Бирон раскрыл его на приготовленной закладке и стал медленно, но внятно читать по-русски отрывок, очевидно уже не раз читанный им и перед этим:

- "Далее из допроса конспирантов, подполковника Пустошкина, поручиков: Ханыкова с Аргамаковым и иных, достоверно объявилось, что готовился переворот в государстве именем принца Антона Брауншвейгского, как отца императора. Заговорщики были в сношении с самим принцем. Посредником явился Михайло Семенов, секретарь конторы принцессы, и, главное, адъютант принцев - Петр Грамматин. Последний, кроме того, показал, как и Семенов, что речи велись о завещании покойной государыни в той части оного, каковая касается регентства. Будто та часть и не была высочайше подписана. О том же речи велись принцем Антоном со многими иностранными резидентами, как барон Мардефельд, Линар, Кайзерлинг".

Невольно принц Антон поглядел на дверь, за которой Анна слышала все, что здесь происходило. Он был удивлен, что фаворит его супруги мог выдать план, ведущий к усилению Анны не меньше, чем к возвеличенью самого Антона.

А Бирон, передохнув, продолжал свое тягучее чтение:

- "И, мало того: речь шла о насильственном поступке. Принц Антон девятнадцатого числа сего октября месяца так говорил своему адъютанту: "Вот, думал я, завтра, как соберется человек тысяча в карауле, чтобы всех министров, которые будут в кабинете, взять да арестовать! И концы в воду..."

Общее движение показало Бирону, что стрела попала в цель. Дав успокоиться легкому говору возмущения и негодования, который прошелестел вокруг стола как веянье налетающей бури, Бирон докончил чтение особенно громко:

- "Только теперь того не сделаю!" - так объявил своему доверенному принц.

Эти слова, которые хитрый докладчик умышленно отделил от первой половины речи принца, произвели успокоительное действие на тех, кто еще был под влиянием угроз принца, обнаруженных следствием.

Пользуясь наступившей тишиной, поднявшись во весь рост, Бирон по-немецки, с особенной суровостью обратился к принцу:

- Замысел преступный, и только перст Божий не допустил сего до выполнения. Конечно, кровавая междоусобица могла возникнуть из сего дерзновенного покушения. Но... справедливость побуждает и то сказать: на другой же день принц Антон выразил твердо следующее мнение.

Глядя в бумаги, он прочел по-немецки, очевидно по готовой выписке:

- "Видно, на все есть воля Божия!.. что министры и правительство приняли определение на регентство ненавистного им самим Бирона. Принцесса, молчит. И я уж себя успокоил. Мы лучше с супругою моею хотим терпеть, нежели чрез нас государство целое обеспокоить распрею всеобщей..." Эти слова прошу помнить, господа министры и прочие, кто сюда собрался. По ним мы должны и все дело ценить, а не по более тяжким обстоятельствам, выясненным при дознании... А что меня касаемо...

Тяжелым взглядом обведя не только принца, но и всех окружающих, так что многие поежились невольно, Бирон с лицемерным смирением, в тоне которого скрывались и презрение и угроза, проговорил веско:

- Я на хулу, против меня извергаемую, забвеньем отвечаю.

Кончил и сел, неподвижный, громоздкий, держа обе руки со сжатыми пальцами на столе перед собой, как изваяние сфинкса, но с мужской, не с женской головою.

- Так вот уж как!.. - негромко проговорил Левенвольде, наклоняясь к соседу, Густаву Бирону.

- Да, это не шутка! - пробасил Бисмарк вполголоса на другом конце стола.

- Не ждали, право. Каков принц! - прозвучали еще голоса...

И разом умолкли, едва Бирон дал знак, что желает еще что-то сказать.

- Вы все слышали, что главнейшего явилось из дела о конспирации, ныне раскрытой и осужденной. Теперь остается допросить самого принца: так ли оно все, как тут изложено?

И, обратясь к Антону, Бирон в упор задал вопрос:

- Ваше высочество, признаете вы все сказанное или отрицаете? Хотя при допросе пытки не было, исключая, что троим заговорщикам дано было по семнадцать ударов. Но... ежели вы отрицаете... - Бирон угрожающе усилил голос: - Тогда их снова, и Грамматина, и Семенова, и других - крепко пытать станут о правде, пока оную не обнаружим!..

Сидящие против раскрытой двери судьи могли видеть, как заволновалась в соседнем покое принцесса Анна, поднялась с кресла, словно готова была броситься сюда... Потом, удержанная фрейлиной фон Менгден, снова опустилась назад, закрыв лицо руками, как бы от ужаса...

Принц Антон, еще больше побледневший, вскочил, весь дрожа, и срывающимся голосом забормотал, подняв опущенную до сих пор голову:

- Нннет... ннет!.. Проо-оошу вас... Ннне пыы-тайте... Нннет!..

- Так, значит, все, сказанное здесь, правда? - продолжал допытываться методично регент.

Принц Антон кивнул утвердительно опущенной снова на грудь головой.

- Вы видели, государи мои! - победоносно бросил всем Бирон, подымая свой сильный голос почти до крика. - Теперь второй вопрос, - уже более спокойно, снисходительно даже, обратился он к принцу. - Чего желали вы сами, ваше высочество, входя в подобные сношения, произнося столь непристойные вам речи? Питая тем несносную крамолу, подбивая к недовольству изменников, офицеров и нижних чинов гвардии его величества, императора нашего и государя?

Антон молчал.

- Отвечайте по доброй совести и правдиво, - продолжал настаивать регент. - Тем только уменьшите тяжкую вину свою, содеянную лишь по незнанию, по юности лет. Я только так и могу полагать, и верю этому... Говорите же, мы ждем!

Не поднимая головы, принц сделал было усилие, чтобы заговорить. Но стыд, обида, и страх, и жгучее негодование словно стальным кольцом сжали горло и грудь. И он, не говоря ни слова, порывисто отвернулся от стола, чтобы окружающие не видели редких, тяжелых слез, выжатых из глаз невыносимой нравственной пыткой, сейчас переживаемой под ударами жестокого человека. Быстрым движением отерев эти слезы, Антон снова обернулся к столу, с лицом, которое сразу как-то осунулось и постарело здесь, на глазах у всех.

Подавленный, уничтоженный окончательно, этот принц, и раньше мало кому внушавший опасение, теперь стал жалок почти всем сидящим вокруг него судьям.

Сочувственные взгляды, сдержанные вздохи, легкое перешептывание выдавало общее настроение, явно изменившееся в пользу принца, раздавленного тяжелой пятой диктатора, как давит копыто кабана жалкого червя, ползущего по лесной тропе.

Заметив это, Бирон понял, что зашел чересчур далеко.

И он снова заговорил, гораздо дружелюбнее, принуждая себя смягчить тон и выражение своего тупо-неподвижного лица.

- Зачем молчать, ваше высочество? Ответ не должен вам казаться столь трудным. Мы здесь пока не судьи. Правительство желает знать все дело вполне, чтобы принять меры, охранить спокойствие в государстве. Но против вас нет пока столь тяжких улик, как против закоренелых преступников, изловленных при сем заговоре. Правда, были попытки с вашей стороны войти в сношения и с членами правительства...

Хотя Бирон не глядел ни на кого, но многие почувствовали себя неловко при этих словах регента. Особенно стал беспокоен Ушаков, который, чтобы скрыть свое волнение, усиленно начал проглядывать бумаги, лежащие перед ним, приготовленные для доклада.

Остерману также изменило его постоянное самообладание, и он снова закашлялся, хотя не так сильно, как раньше.

Замечая все это, Бирон, подавив мгновенную кривую усмешку на губах, продолжал, обращаясь к принцу:

- Но... попытки сии были отвергнуты или оставлены без внимания, как того и можно было ожидать от верховных советников короны, от сановников, умудренных годами и опытом управления государственного.

Ушаков мгновенно расцвел и оставил свои доклады. Затих и кашель Остермана.

- Тем более мы ждем ответа! - звучал теперь уже настойчиво голос регента, как зимнею порою заунывно и властно звучит ветер в трубе камина. - Каковы были ваши замыслы, принц? И отвергнуты ль они теперь вами навсегда и от чистого сердца? Или... - Голос Бирона зазвучал скрытой угрозою, когда он веско стал ронять слово за словом: - Или... оберегая спокойствие страны и законную власть нашего государя, придется дальше приступить к розыскам и принять новые меры? Кто молчит, тот обвиняет себя, ваше высочество! Мы говорили открыто. Вправе ждать того же и от вас. А иначе!..

Бросив эту прямую угрозу, Бирон снова заговорил более дружелюбно:

- Повторяю вопрос: что думали, чего желали вы в сем печальном деле, принц?

- Вы верно говорили! - слабо прозвучал наконец голос принца Антона, исполненный тоски, звенящий от подавленных слез. - Я еще молод... Я нне дуу-мал... Не судите строго. Вы видите, как я... Так уж вы... Я... я соззнааюсь... я все скажу... Правда, мне казалось: завещание неправильное... То ессть не таакооого я жда-ал... и друу-угие... мноо-огие... И говорил о тоом... В-все мне тоо-лковали... Я и заду-умал... Словом... Ну, хоте-ел произвести буу-унт... завладееть регентством... Ведь я - отец императора. Мне оно казалось бли-иже, чем кому чу-ужому... Но... я раздума-ал. Так уж вы... не так уж... Вы видите уж: я... Мы раздумали с принцессой! Пусть Боог хранит нашего сына... Мы... Я уж боольше... Нет!.. Не судите ж строго...

Оборвав свою несвязную, прерывистую речь, он затих, ломая нервно свои руки, глотая слезы, как безутешно обиженный ребенок.

Все молчали, тронутые этими бессвязными мольбами, этим видом униженного принца, отца императора российского.

- Вы слышали, государи мои! - только и мог сказать словоохотливый диктатор, видя общее настроение. И тоже умолк в глубоком раздумье.

Неожиданно, ломая грустное молчание и общую печаль, прозвучал притворно елейный голос Ушакова, пожелавшего, очевидно, выслужиться перед Бироном усердием, проявленным в подходящую минуту.

- Вот так-то и лучше, ваше высочество! По-мирному, по-хорошему... - по-русски начал он, хорошо понимая, но не владея вполне немецкой речью. - Теперь нам видно, сколь прискорбно было вашему высочеству все содеянное. Тут уж чего и толковать! Забыть надо прошлое. И ежели вы будете поступать как надлежит, то все станут почитать вас отцом императора. В противном случае... - сразу голос начальника Тайной канцелярии зазвучал скрытой угрозой, - уж не взыщите... Почтем лишь за подданного вашего и нашего государя... И уж тогда... не погневаться прошу!.. По своей молодости и неопытности были вы обмануты и в опасное действо вовлечены. Но... ежели вам удалось бы исполнить свое намерение нарушить спокойствие империи, то я... хотя и с крайним прискорбием... но... обошелся бы с вами так же строго... как с последним подданным его величества... И...

Общее движение негодования и возмущения против наглого клеврета, прихвостня бироновского, овладевшее членами совета, выразилось не только во взглядах, кидаемых заплечному мастеру, но и в полуподавленных возгласах, в перешептывании между собою почти всех, сидящих за столом.

Сразу оборвал тогда свою речь Ушаков и снова смиренно, елейно обратился к Бирону:

- Прощения прошу... Таково мое мнение, ваше высочество, светлейший герцог. Я только первый слуга закона и государя моего, Иоанна Антоновича, императора всея России.

Чересчур ярко проявленное сочувствие совета к принцу Антону заставило потемнеть лицо регента. Обозленный, он казался совсем старым, с его нависающими тучными щеками и ушедшими глубоко в орбиты сверкающими, злыми, как у бульдога, глазами.

- И я таковой же, не больше! - воскликнул он, подымаясь с места. - Прошу выслушать теперь мою речь. Да! Оно необычайно на вид, что не отец, не мать, а лицо стороннее избрано опекуном младенцу-государю и до семнадцати его лет! Но мы все знаем, какие причины привели к тому. Кто не был лично на советах о регентстве, тот слышал: можно ль было пустить в правительство... некоторых особ, хотя они-то и желали, считая за собою право на оное. Не коснусь того в присутствии родителей государя нашего... Вот подлинное завещание императрицы о регентстве. Андрей Иваныч, смотрите: ту ли самую бумагу вы повергали на подпись ее величеству?

- Эту самую! - громко, твердо объявил Остерман, приняв из рук Бирона лист и просмотрев его внимательно. - Именно ее. Разве можно думать что-либо?! Она самая. Хотя и плохо вижу... а сомнений быть не может.

- Подпись на ней признаете ль за подлинную? Прошу объявить!

- Кхм... - на мгновенье замявшись, кашлянул канцлер, но сейчас же проговорил: - Не могу сказать, чтобы государыня обычно так знаменовала акты. Но... в болезни будучи... порою и так подписывала. Рука довольно мне знакома.

- И вы... И вы! - передавая лист Миниху, Трубецкому, Левенвольде, Ромодановскому, лихорадочно повторял регент свой вопрос. - Глядите хорошо... И помните ли: еще при жизни вынесена была бумага... для оглашения всеобщего. Не мною - вами, господин фельдмаршал, она же была передана для печати. Ежели были сомнения, зачем тогда вы?.. Чья же?.. Чья тут рука? Подлинная ль подпись? Скажите!

- Да, как же...

- Да как же иначе! Да вне сомнения! - раздались с разных сторон голоса.

- Вот первый мой ответ на тяжкие клеветы! - торжествуя, поднял еще выше голос Бирон. - Теперь совсем иную речь поведу.

Развернув устав о регентстве, он поднял его так, чтобы видели все.

- Вот пункт устава, гласящий, что я имею право отказаться от регентства. Так я теперь и учиняю.

Если бы осеннее солнце за окнами зала затмилось сразу, без туч, - не больше были бы поражены присутствующие, чем этим заявлением диктатора. Никто не знал: верить или нет хитрецу? Решил ли он уйти заблаговременно или только испытывает окружающих, желая лучше отделить врагов от пособников и друзей?

И все молчали, напряженные, испуганные.

- Да, да! - видя общее недоумение, продолжал Бирон. - Заявляю твердо и решительно: ежели сие высокое собрание считает их высочество принца более меня способным к правлению царством, - сию минуту передам всю власть по тестаменту!

Теперь поняли окружающие, как ставит вопрос диктатор и что им надо делать, как говорить?

Ушаков, Бестужев и Миних - первые, почти в одно и то же время, подали голоса:

- Да разве ж можно?! И помышлять нечего!

- Просим вашу светлость продолжать правление для блага всей земли...

- Усиленно просим! Не так ли, господа сенаторы? Говорите ж!..

- Просим... Всепокорно просим! - эхом понеслось со всех концов стола.

Многие встали, усердно кланяясь при своих выкликах.

Поднялся и Остерман, выждал, когда шум немного затих, и скрипучим голосом громко заговорил:

- Мы только что тут толковали, что не след потрясать порядок в стране нежданными переворотами. Не заводите же и сами таковых, ваше высочество... Оставайтесь на своем трудном посту до конца... мира и спокойствия ради! Просим!..

Выразил свою загадочную, какую-то необычайную по форме и по содержанию просьбу и снова сел, неподвижный, непроницаемый, как настоящий "оракул".

- Пусть так! - покрыл еще не стихающий говор и гомон довольный голос Бирона. - Подчиняюсь общей воле, как и всегда доныне то бывало. Вы слышали, принц? Вот все, что и должно единственно служить вам возмездием за дело, совершенное вами. И отныне - да будет все забыто! - с поклоном, полупочтительным, полудружественным по направлению униженного юноши, закончил свою речь регент.

Антон, стоявший, как другие, нерешительно ответил молчаливым поклоном и сел, по-прежнему не поднимая головы.

- А чтобы закрепить это решение высокого собрания, - снова заговорил Бирон, решивший использовать момент, - чтобы не было более сомнений отныне и впредь, навсегда... да изволят все присутствующие на сем тестаменте... вот, пониже высочайшей подписи, учинить свои!

Петр Бирон, по знаку отца подошедший к нему, принял устав и завещание Анны Иоанновны и, подойдя к принцу Антону, протянул ему бумагу.

Брезгливо отодвинувшись, принц не принял листа из рук ненавистного ему юноши.

Петр, криво усмехнувшись, положил все перед Антоном и отошел.

Подписав, принц передвинул бумагу Неплюеву, своему ближайшему соседу. И тот, подписав, подвинул ее следующему...

- А в ту пору, пока высокое собрание будет давать подписи, прошу прослушать еще следующее, - теперь совсем уже довольный, начал снова Бирон. - Сам принц сознался, что молодость его была причиной некоторых злоумышлений, им затеянных. И враги порядка снова, конечно, пожелают воспользоваться слабостью духа его высочества. Так чтобы меньше было соблазна, подлежит все внимание принца обратить к охране государя-младенца, оставя внешние заботы и обстоятельства. Вот такое прошение на имя августейшего сына и надлежало бы нам принять от его высочества.

Взяв бумагу, уже раньше подписанную присутствующими, он передал ее сыну, снова стоящему наготове у кресла.

- Содержание сей декларации вам известно и апробовано всеми, как явствовать может из подписей на том листе... Передай его высочеству! - обратился Бирон к сыну. - А вы, ваше высочество, извольте оную прочесть и подписать, где следует. Этим вы явно подтвердите свою готовность сохранить спокойствие в государстве.

Догадываясь, какую бумагу поднес ему для подписи сын гонителя-врага, Антон по-прежнему не принял ее в руки. Когда Петр положил перед ним лист и отошел, Антон, приблизив близорукие глаза к роковым строкам, медленно пробежал отречение, которое должен был подписать собственной рукою. Потрясенный, он откинулся на спинку кресла, отер лоб, покрытый холодным потом, обвел взглядом всех, чьи подписи, как удары топора, чернели на унизительном документе.

Видя, что окружающие избегают встретиться с ним взором, он, словно задыхаясь, пересохшими губами глотнул несколько раз воздух, снова перечел и медленно поднялся с места.

- И... этто... я... я самм... дддол-жен поддпи-сать?! - взлетел его звенящий, рвущийся вопрос.

Все продолжали молчать, не глядя на принца.

Закрыв лицо руками, долго стоял он, как оледенелый. Потом порывисто схватил перо, нагнулся, вывел несколько букв своего имени, откинул лист и только мог глухо проговорить, падая в кресло:

- Я... я - подд-писсал!..

- В добрый час!.. В добрый час! - неподдельно ликуя, за всех отозвался победитель-регент. - Господь видит и благословляет эту минуту. Теперь, государи мои, наше тяжкое дело окончено. Да поможет вам Бог, как и мне!

Он отдал глубокий поклон на все стороны, давая знак, что надо расходиться.

- Благодарим и вашу светлость за неусыпное попечение о делах правительства! - с поклоном провозгласил Бестужев.

- Благодарим!.. Благодарим! - кланяясь, откликнулись другие.

С говором сдержанным, но не шумно, стали покидать зал все, сидевшие за столом, отдав поклон и принцу Антону, хотя не такой раболепный, как регенту.

Бирон, выйдя из-за стола, заложив за спину руки, стоял и грелся в глубине у камина. Подозвав знаком сына, он шепнул ему, указывая глазами на принца, сидящего неподвижно на своем месте:

- Видел, как он не выносит тебя? Не может забыть, что ты был соперником его и соискателем руки принцессы Анны!.. Ха-ха!.. Ну, ступай. Я еще с ним маленько потолкую... Заодно и принцесса жалует, благо посторонние удалились... Ступай!

Поцеловав почтительно руку отца, протянутую ему, Петр ушел, отдавая по пути глубокий поклон принцессе Анне, которая, оставя за дверьми своих спутниц: фон Менгден, графиню Остерман и двух фрейлин, появилась в зале, теперь опустелом, затихшем и словно раздвинувшем свои стены, в которых тесно было за минуту перед этим от оживленной, шумной толпы.

Бирон, двинувшись навстречу принцессе, раскланялся с ней очень почтительно и любезно и первый задал вопрос:

- Вы, конечно, все слышали, ваше высочество? Дело окончилось благополучно, как я заранее и обещал.

- О да... я слышала! - трепеща от затаенного негодования и скорби, могла только ответить Анна. - Не знаю, что и сказать!..

Уловив нотку горечи в словах и тоне принцессы, глядя в ее обычно тусклые глаза, сейчас сверкающие каким-то недобрым огоньком, как бывает у змей, которых придавили пятою, - Бирон понял, что перед ним стоит не сломленный, не окончательно покоренный враг - женщина, жена и мать, поруганная, затаившая бессильные пока злобу и гнев, готовая жестоко отомстить при удобном случае, ищущая новых средств для борьбы... И он решил пойти до конца.

Подвинув Анне кресло поближе к огню, он прошелся раз-другой перед камином, потирая свои сильные руки, и вдруг отрывисто заговорил:

- Вижу, понимаю. Вы не совсем довольны... как и его высочество... Но будем говорить совершенно открыто. Дело не столь уж пустое, как я это изображал верховному совету, единственно желая спасти вам супруга, сохранить отца нашему малютке-императору! Поднять военный бунт!.. Сеять рознь в самом правительстве!.. Народ подбивать к мятежам и бунту!!! Все это обнаружено, доказано с несомненной ясностью... И... ежели б мы только захотели... могли поступить не столь милосердно. Если наш первый император, великий Петр, сына родного своеручно казнил в подобном положении, то и ныне...

Он не договорил, криво усмехнувшись.

Холод пробежал от этой усмешки у Анны.

- Молчите... молчите... я понимаю! - вырвалось с мольбою у напуганной женщины. - Я так вам благодарна!

И, делая над собою насилие, она обняла своими бледными руками бычью шею Бирона и крепко поцеловала его в губы, чувствуя на щеках и губах колючее прикосновение его негладко выбритых усов и бороды.

- От души примите поцелуй, ваша светлость! - все еще обнимая регента и глядя ему в глаза, проговорила она. - Только прошу еще... Пусть не оглашают того, что здесь было. Пусть все тихо свершается. Иноземцев и так не любят в Русской земле. Принца станут не любить еще сильнее, если прознают... Я не хочу. Прошу вас.

- Все сделаю, что возможно, принцесса! Хотя... частных толков не избежать. Такое было многолюдное собрание нынче. И мы, правители, сами знаете, за толстыми стенами наших дворцов живем, словно в стеклянной табакерке. Самое тайное делается явным, как бы ни стараться... Но я все сделаю. Хотя, по чести вам признаюсь, принцесса: насколько трогают меня ваша дружба и нежность дочерняя, настолько же горько видеть, что принц не признает моих услуг... И не желает их даже!.. Обидно! - косясь на Антона, несколько раз повторил Бирон.

И вдруг словно что-то загорелось в этом грубом, жестоком человеке. Сбрасывая оболочку добродушного покровителя, он резко, с явным вызовом обратился к принцу Антону, молчаливому и неподвижному в своем кресле.

- Не скажете ли прямо: чего ж бы вы еще желали от меня, ваше высочество? Я все сделал! Из врага - хотел сотворить друга. Я не призвал сюда принца Петра из Голштинии, как многие меня просили о том... И просят посейчас! Я не передал ему империи. Я оставил за вашим сыном власть и трон. Я оберегаю их, как и сами вы не сумели бы оберечь. Вы же слышали: я предлагал вас в регенты. Вас, отца императора нашего, прирожденного принца крови. И все правительство предпочло меня! Да, меня... выскочку, "выходца из черни, ничтожного курляндца", как иные особы заглазно величают герцога Бирона!.. Ха-ха-ха!.. Я мог вам повредить - и не захотел того. Вы желали сгубить меня - и не смогли!.. На что же вы теперь еще надеетесь? На кого? На министров? Вы слышали нынче их единодушный ответ. На весь народ? На это полунагое, темное стадо россиян! Ха-ха-ха!.. Не боюсь и ваших семеновцев, этой главной опоры крамол дворцовых. Да отныне они уж и не ваши! - взяв со стола прошение, подписанное Антоном, и пряча его к себе в карман, глумливо заметил Бирон. - Вы сами подписали отречение. Другой будет у гвардии начальник. Вам не удастся затеять кровопролитие, поднять мятеж и смуту. Я не опасаюсь больше того. Чего же вы еще хотите? На что надеетесь? Или не пора еще смириться, мой принц?

Еще что-то хотел прибавить жгучее, обидное расходившийся герцог из конюхов. Но, кинув взгляд на принца, остановился, не то изумленный, не то встревоженный.

Во время глумливой речи регента принц Антон выпрямил свой тонкий, обычно слегка сутулый стан, словно сразу вырос значительно. Ненависть, овладевшая всем существом робкого юноши, вырвалась на волю и переродила его даже на вид. Зрачки, расширясь необычайно, изменили потемневшие глаза Антона. Сделав шаг от стола ближе к Бирону, он заговорил глухо, враждебно, почти не заикаясь под влиянием огромного внутреннего напряжения:

- А... вы чего хотите от меня, герцог курляндский? Вот я стою перед вами, униженный, раздавленный... обесчещенный... Я, принц крови, не запятнанный в моей юной жизни ничем позорным!.. Я не по чьей-либо прихоти... а по праву наследства и по законам государства Российского владею каждой ниткой, которая на мне... каждым геллером в моем кошельке... каждым орденом на моей груди! Я бывал... и на... полях битв... Я не страшился смерти. Не грязными... пу-тями... не за... темные, позорные заслуги получил... величие и власть. Не происками стал и держусь на высоте. Бог меня поставил!! И я - отец одного из... саа-амых могущественных государей на земле, я - стал теперь ничто!.. Ничто!.. Даа-же хуже, чем ничто! Потому что вам... вам обязан даже моею... жи-изнью, как здесь слышу!.. Чего же вы хотите еще от меня? Вот у меня осталась моя жизнь... и... это! - хватаясь за эфес шпаги, вне себя закончил принц Антон. - Чего же вы хотите, а?

В невольном испуге отпрянул от обезумевшего врага Бирон, но сейчас же вспомнил, что кроме принцессы еще несколько женских глаз следят за этой тяжелой сценой в раскрытую дверь.

Также положив руку на свою шпагу, Бирон стал перед Антоном и глухо проговорил:

- А... вот как?! Что же... я готов и таким путем с вами разделаться, если желаете!

- Нет! Боже мой! - в испуге кидаясь между ними, вскрикнула принцесса. - Нет! Вы не так его поняли, герцог! Он болен, вы же видите... Он сам не помнит, что говорит... Юлия, возьмите, уведите принца скорее!..

Взяв за руку, как ребенка, мужа, который после необузданного, ему не свойственного порыва сразу совершенно ослабел, Анна передала принца Юлии, с которою он и ушел, опираясь на руку девушки.

Сама принцесса снова кинулась к Бирону, который стоял у камина злобный, как рассерженный гад.

- Дорогой герцог... забудьте... простите... Вы увидите: я сама буду смотреть за ним. Вот увидите! Все кончено... Мы отрекаемся ото всего! Только не вредите нам. Берегите нашего сына. Не пускайте... не зовите сюда никого из Голштинии. Вы обещаете мне, герцог? Правда? А я... я буду благословлять вас... Руки целовать нашему покровителю и защитнику...

- О-о... ну как можно! - делая вид, что он растроган, обнимая слегка принцессу, привлек ее на грудь Бирон и отечески поцеловал в лоб, покрытый распустившимися волосами. - Бог видит, как потрясен я вашим доверием, дорогая принцесса. Хорошо. Пусть так. Спите спокойно! Я ваш защитник отныне и навсегда. И... если не будет больше нападок на Бирона - он ваш вернейший друг и слуга!..

Поцелуем руки завершил он свою речь.

Анна прильнула пересохшими, бледными губами к его влажному лбу; когда же он отпустил ее и, откланявшись, вышел из зала, принцесса, не имея сил сама держаться на ногах, с легким стоном опустилась в ближайшее кресло.

- Ох... голова моя... голова!..

- Успокойтесь... вот понюхайте, ваше высочество! - подавая флакон с нюхательной солью, старалась успокоить ее графиня Остерман, глаза которой были полны слез.

- Успокойтесь, принцесса! - с другой стороны шептала ей фон Менгден, успевшая проводить принца и вернуться к своей подруге и госпоже. - Еще не все потеряно, верьте мне... Счастье нам улыбнется...

- Нет... Нет!.. Как быть?.. Что делать?! Как быть! - совсем по-детски, тягуче, слезливо причитала Анна, сжимая руками виски, где начала сверлить обычная мучительная боль. - Он решил погубить нас совсем... Или ты не видишь? Такое унижение... перед этим конюхом... перед позорным угодником властной старухи... перед ее наемным... Ужас... ужас! - без конца повторяла Анна, ломая руки. Истерические нотки уже задрожали в этих выкликах.

Глотнув воды, принесенной одной из фрейлин, Анна немного овладела собою и, боязливо озираясь, словно из страха быть подслушанной, зашептала окружающим ее женщинам:

- Боже мой... Чего бы я не дала, чего бы я не сделала, чтобы... Последнего псаря возведу в генералиссимусы, в регенты... Последнее свое отдам, только бы не он... не этот наложник был господином над нами... над моим сыном... Кто... кто поможет? Неужели ваш муж не мог бы? - с мольбой обратилась она к графине Остерман. - Его все так чтут... Его любят все.

- Вы же знаете, принцесса... больной старик... Он может дать лишь добрый совет! - печально покачала головою графиня Остерман.

- Да, правда... - снова опустившись, уставясь тусклым взглядом в огонь камина, запричитала тихо, жалобно Анна. - Пусто... пусто кругом... Все в его руках... Нам - никого нет на помощь!.. Пусто... Все у него...

- А если бы... Миних? - вдруг, стоявшая в раздумье, тихо уронила фон Менгден.

- Он? Нет... Этот не посмеет против Бирона... - безнадежно прозвучал голос Анны. - Пусто... Никого... Никого в защиту... Один Бог... Он... Один...

Глава III

ЛУЧ НАДЕЖДЫ

Зимний ясный день выдался 7 ноября 1740 года в приневской столице.

В Зимнем дворце, где помещался император-ребенок со своими родителями, на половине принцессы, в маленькой гостиной, Анна Леопольдовна лежала, свернувшись на кушетке. Голова ее, туго повязанная теплым платком, флакон соли, который бледная, страдающая женщина то и дело подносила к носу, - все это говорило, что обычный припадок мучительной, нервной боли снова сжимает острыми тисками ей виски, ломит затылок, заставляет мысли мутиться в мозгу, вызывая тошноту и неодолимый, темный страх в груди.

Неизменная подруга, Юлия фон Менгден, примостившись на скамеечке, у самых ног больной, баюкающим голосом, однообразно читала вслух какой-то сентиментальный французский роман, какие очень нравились всегда принцессе, малоподвижной и ленивой, даже угрюмой на вид, но обладающей сильными страстями, пылкой мечтательностью и привязчивым, чувствительным сердцем.

Под это чтение Анна как будто стала забываться. Слабые вздохи все реже и реже вырывались из стесненной груди. Глаза ее, обведенные темными кругами, сомкнулись и теперь казались двумя черными впадинами на одутловатом, изжелта-бледном лице. Узкие, крепко стиснутые, бескровные губы перестали вздрагивать от уколов внезапно нарастающей боли. А две холодные слезинки, выкатившись из-под прикрытых век, остановились, словно застыли, в уголках глаз.

Понизив голос, Юлия читала еще несколько минут, потом затихла, с неподдельным участием глядя на измученную подругу. Ей показалось, что Анна уснула под рокот ее чтения.

Но Анна внезапно вытянулась, не раскрывая глаз, легла на спину, держа на груди свои бледные, выхоленные руки, которые судорожно сжимали одна другую.

Выждав несколько мгновений, Юлия, осторожно поправляя подушки, сбившиеся под спиной и головой подруги, ласково, как ребенку, задала по-французски вопрос:

- Ну что? Легче, дорогая моя?

- Нет! Хуже еще! - капризно морщась от боли, отрывисто бросила ответ Анна. - И я глупа, что тебя послушала... Читай. Может, я задремлю, пока они там.

- Нет. Теперь не удастся, дорогая. Я слышу шаги. Все возвращаются. Аннет, вот случай самый счастливый... Когда еще можно будет видеть Миниха без соглядатаев Бирона. Потолкуй с фельдмаршалом. Я же говорила тебе: брат мой уже закидывал удочку. Сдается, он не прочь... Конечно, если получит от тебя побольше щедрых обещаний. Ну, сама понимаешь.

- Ты думаешь?

И Анна, захваченная новой мыслью, сразу оживилась, порозовела, даже приподнялась на кушетке, оправляя волосы и свой роскошный кружевной пеньюар, смятый во время лежанья.

- Надеешься, он нам поможет, Жюли? Хорошо. Я рискну...

Но тут же словно блеснули перед ее глазами серые змеиные глаза Бирона, какими он глядел на нее и на мужа недавно, после памятного заседания верховного совета. Как будто зазвучали снова угрозы, сказанные грубым, властным голосом...

И, холодея в душе, вся оробев, она опять опустилась на подушки, лепеча:

- А... а если и он предаст?!

- Вздор. Свидетелей нет... Да и все равно: хуже от того не будет.

- Правда твоя. Хуже того, что есть, быть не может! - безнадежно-тоскливо прозвучал горький ответ. И она снова приподнялась с подушек, как бы желая встретить входящего Миниха, за которым следовало человек десять кадет и адъютант его, Грамматин, бывший раньше адъютантом принца Антона.

Дав "откровенные показания" на следствии о военном заговоре, совершив нечто вроде прикрытого предательства, капитан успел сохранить свое хорошее положение на службе, отделавшись строгим выговором за "неосторожность". А Бирон, очевидно надеясь совсем завербовать себе покладистого служаку, устроил Грамматина даже адъютантом при Минихе, к которому перешли почти все права и обязанности принца брауншвейгского.

Сейчас он явился, как и Миних, сопровождая группу кадет, которым разрешили видеть трехмесячного ребенка-императора.

Бирон находил полезным постепенно делать любимым и популярным будущего повелителя империи, от имени которого пока правил всей землей.

Пропустив вперед молодежь, которая выстроилась небольшой линией перед кушеткой Анны, Грамматин остался ближе к дверям, в тени, ожидая дальнейших распоряжений.

- Ну что, дети мои! - ласково, с неподдельной материнской мягкостью обратилась Анна к юным кадетам, личики которых ярко розовели и от тесно затянутых мундиров, и от удовольствия, испытанного при мысли, что они гости у самого императора и матери-принцессы.

- Видели нашего государя? Как он вам понравился, мой малютка-император? Будете ли вы его любить? Станете ли беречь и защищать, когда придет ваш черед служить трону и родине нашей?

- Так точно, ваше высочество! - прозвучали стройно враз десять юных, звонких голосов. А крайний, правофланговый по знаку Миниха выступил вперед, словно рапортуя, отчетливо проговорил:

- Обещаем служить верой и правдой, ваше высочество. Мы всегда его любили и раньше. Себя не пожалеем, чтобы угодить государю!

Сказал, сделал шаг назад и очутился на своем месте.

- Хорошо! Отлично, дети мои. Верю вам. Благодарю от души. Граф, прошу всех их записать пажами его величества! - обратилась Анна к Миниху, который стоял тут же у кушетки, внимательно наблюдая и за своей молодежью, и за каждым словом, за малейшим изменением лица Анны.

Умышленно подсказав Бирону меру, переполнившую чашу терпения родителей императора, фельдмаршал, герой на поле брани, ловкий царедворец и любезник по манерам, а в душе тонкий политик и гибкий интриган, он больше недели выжидал, к чему приведет последний удар Бирона. Правда, брат Юлии Менгден, ближайшей наперсницы Анны, уже явился к нему с осторожными предложениями. Но Миних, осторожный больше всех, сделал вид, что не понимает или не принимает всерьез беседы. Ему хотелось войти в непосредственные сношения с Анной, которой он доверял больше, чем легкомысленному Антону, да к тому же еще невоздержанному на словах и поступках в часы неумеренного пьянства, какому нередко предавался принц в сообществе людей, мало достойных уважения, чуть ли не своих слуг.

Но завязать личные сношения так, чтобы не возбудить подозрений у Бирона, это было не легко. Все знали, что и малютка-император и его родители окружены агентами герцога, которому доносили о малейшем событии, даже самом пустом, какое имело место на половине державного ребенка, где помещались и покои родителей его.

Выжидая удобного случая, Миних нашел, что ему было надо. Кадет, пожелавших видеть императора, взялся сопровождать он сам. И так расположил время, что надеялся найти Анну одну.

Расчет его оправдался.

Анна, обласкав еще несколькими словами юношей, осчастливленных теперь безмерно, протянула руку для поцелуя каждому.

- С Богом, дети мои. Вот баронесса угостит вас там чем-нибудь вкусным. Слышишь, Юлия?

- У меня все готово, ваше высочество! Идемте, молодые люди! Хотя по виду все вы совершенные девицы - не в обиду будь вам сказано! - слегка хлопая по щеке ближайшего, пошутила фрейлина, указывая путь молодежи.

Грамматин по знаку Миниха ушел за ними.

- Как мне прикажете, ваше высочество? Я тоже могу удалиться? - выждав несколько мгновений и видя, что Анна молчит, первым заговорил Миних. - Или будут еще какие-либо распоряжения от вас?

И тут же сразу, меняя служебный сухой тон на участливый, наклонился к Анне, совсем дружески заговорил:

- Ваше высочество страдаете, как я вижу... Нездоровье это несносное... Мне так огорчительно видеть, свидетель Бог. И... если бы не это... я бы...

Не досказал, оборвал негромкую, доверчивую речь фельдмаршал, только глядит своими еще молодыми, красивыми глазами в глаза Анне, словно ждет от нее теперь ответа на свою затаенную мысль, просит почина к дальнейшей беседе на более важные темы.

И Анна поняла. С боязливым ожиданием поглядев на него, она слабо улыбнулась, словно поощряя к дальнейшему. Но он молчал. И женщина заговорила печальным, детски жалобным голосом, который так не шел к угловатой, неизящной по стати принцессе, но не казался и фальшивым, благодаря совсем детскому, недоуменному взгляду ее усталых, печальных глаз.

- Распоряжений?.. Ах, граф, не нам распоряжаться здесь. Мы с мужем просто заложники... пленные Бирона, волею случая прикованные к колыбели сына-государя. И эта моя болезнь... Сердце у меня сжимается... надрывается грудь от мучений. Кругом темно. Впереди еще страшнее. И... ни одного человека, который пожалел бы нас... Решился бы помочь... Посмел бы...

Слезы хлынувшие не дали ей говорить.

Если холодный расчет и давнишняя ненависть к выскочке-проходимцу Бирону двигали поступками графа до этой минуты, то сейчас вид неподдельной скорби и мук этой женщины, стоящей на недосягаемой, казалось бы, высоте, а на деле - поруганной в ее лучших чувствах, матери и жены, заключенной в блестящую, но тем более безотрадную неволю, - все это тронуло до глубины души впечатлительного фельдмаршала. И вообще женские слезы влияли на него очень сильно.

Подсев к Анне, он осторожно взял ее руку, бессильно висящую вдоль тела, и почтительно поднес к губам.

- Ваше высочество, успокойтесь, прошу вас. Право, мне кажется, дело уж не столь мрачно обстоит, как вы полагаете. Все неприятности минули. Понемногу позабудется минувшее дурное. И для вас, и для принца Антона настанут счастливые, светлые дни. Тестамент составлен ясно: только дети ваши и принц Антон имеют право на трон Российской империи... Никакие голштинские принцы вас устрашать не должны. Остерман тоже знал, что писал, составляя сию бумагу первой важности! Император незаметно подрастет... И тогда все враги ваши будут у вас под каблучком! Вы же сами понимаете, принцесса!

- Нет! Никогда! Не дождаться нам того никогда!.. Мы здесь узники. Не смеем видеться ни с кем, не решаемся послать никуда никого из наших покоев, чтобы не взбудоражить целую свору шпионов, следящих за каждым нашим шагом, за малейшим движением... Последний нищий в государстве свободнее и безопаснее, чем я, чем мой супруг. Не кивайте головою, вы сами знаете: это так! Но все же и у нас остались друзья. Бог не совсем покинул нас. И странные вести стали доходить в эту нашу раззолоченную тюрьму. Видит Бог, я не могу молчать... Я слабая женщина, я мать! И я вам открою... Можете передать самому Бирону мои слова, можете делать что хотите.

- Принцесса, неужели вы допускаете! - с неподдельным негодованием вырвалось у него. - Как мне больно... Миних - солдат, не царедворец! Миних никогда еще не был предателем и не будет. С женщинами он не воевал, да еще при помощи подлых средств! Вы смело можете открыться мне! Честь и Бог - порукой в том, принцесса.

- Да, что-то говорит мне, что это правда. Я тут узнала... Ходят слухи - этот презренный... бывший... фаворит готовит нам новые испытания, новые муки. Он втерся в доверие к тетушке-цесаревне, низкий пройдоха, лизоблюд... Ее партия довольно сильна, особенно в народе, не только при дворе. За нее почти вся гвардия, столь ненавидящая регента. Но когда этот грязный обольститель станет супругом Елизаветы, как он о том мечтает... Тогда войска поневоле с ним помирятся. И она взойдет на трон. Он сам возведет ее... по нашим телам... по голове нашего сына, увенчанной российскою короной... Я вижу это. Он не постесняется ничем. И нам нет спасенья! А по столице ходят слухи, им же пущенные, как я и муж мой браним всех русских. Как принц Антон всех министров и членов синода сбирался кинуть в Неву, подготовляя военный переворот... Как?! Боже, всего не передать! И мы бессильны. Мы здесь в тюрьме, откуда ни один звук не достигает до народа!

- Если вы уж все знаете... - развел руками Миних. - Оспаривать не буду. Но я не думаю, чтобы все эти происки ему удались. Царевна хитра, несмотря на свой беззаботный, простой вид. Гвардию он тоже не обманет. И, наконец, есть же Бог на небе!..

- Есть! Я верю! - в каком-то порыве вдруг подхватила Анна. - И только вашими руками, граф, Он может спасти нас. Если вы пожелаете... Молю вас... на коленях готова заклинать!.. Спасите... Вы можете влиять на изверга. Скажите ему, чтобы отпустил нас в Брауншвейг... С моим сыном... Мы отречемся от всего: от прав сына, от русских субсидий, от всякой власти! Только б свою жизнь сберечь, сберечь нашего мальчика. Иначе он кончит свои дни в заточении, в нужде... если не под ножом убийцы! Все знают нравы этой страны, когда совершается дворцовый переворот. Молю вас: защитите сына. Бирон вам так много обязан. Вы помогали его возвышению. Ваш голос поддержал его в решительную минуту, когда он еще не был правителем и мог им не стать. Он должен вас послушать!..

И она умолкла, глядя с мольбою на него в ожидании ответа.

- Чувствую, принцесса, невольный, но тяжкий укор в этих словах! - заговорил Миних, поникая своей красивой головой. - Позвольте ж мне не оправдаться, нет! Я лишь объясню, чего вы, должно быть, не знали. Если бы этому... проходимцу, всесильному при жизни покойной императрицы, если бы стали перечить ему в его планах. Если бы не согласиться на передачу власти ему на все время регентства, никогда не допустил бы Бирон, чтобы государыня составила свой тестамент в пользу малютки Иоанна. Герцог осязал возможность долгих семнадцати лет царствования в России именем младенца-императора. И сделал так. Помешай мы ему тогда, в миг смерти вашей тетушки, стать регентом - злодей не задумался бы устроить кровопролитие. И потому даже я... охотно с виду дал свое согласие на то, чего изменить не мог. Но теперь?! Если уж вы были столь откровенны, я тоже не потаюсь! Час пробил. Он всем ненавистен. Войско, народ, министры, сенаторы, синод, кроме двух-трех продажных креатур, - все ждут, как бы избавиться от этого проклятия, от позора, гнетущего нас ряд долгих лет. И... видит Бог!..

Он выпрямился во весь рост, как бы давая священную клятву:

- Бог слышит: я берусь!.. Я сделаю... Я исполню это!

- Вы, граф? Вы?! Верить ли ушам?

- Верьте моей чести. Верьте клятве старика Миниха перед Господом, Властителем миров!

В порыве радости Анна тоже поднялась, крепко поцеловала Миниха, и оба они, снова опустившись на свои места, стали беседовать доверчиво, задушевно, как близкие друзья.

- Дело готово! - негромко объяснял Миних. - Я ненавижу его не менее, чем вы. Он и со мною поступил бессовестно, неблагодарно, как всегда и вечно поступал со всеми. Мне думалось: он человек. Нет, это зверь. А тогда и поступать будем с ним по достоинству. Время не терпит. Теперь же захватим его с целым гнездом! И тогда...

- О, тогда! - с выражением безграничной ненависти прошептала Анна, даже оскаливая свои острые зубы, словно готовясь их впустить в тело врага. Но сейчас же вечная сдержанность и осторожность взяли верх над стихийным порывом, и она заговорила, подымая глаза к небу: - Ну... Как судьба нам укажет... Только бы достичь успеха, не испортить бы замысла какой-нибудь неосторожностью, ошибкой, хотя и невольной, конечно... Подумайте хорошенько, не слишком торопитесь. Если нам дело не удастся - и вы, и мы тогда погибли. Он поймет, что удар исходил от нас. И он не даст пощады... как и сам не получит ее. Вся наша семья погибнет. Он мстителен и опасен.

- Бирон? Мне опасен?! Когда я решил раздавить эту гадину... Ха-ха-ха!

Презрительный смех как-то неожиданно и странно прозвучал в этом тихом, небольшом покое.

- Успокойтесь, принцесса. Только наша общая рознь, слабость и нерешительность давали опору и силу этому наглецу, мошеннику, одетому в мантию герцога, играющему скипетром великой державы, как палкой скомороха... Это же бездарный, жалкий плут, способный лишь потворствовать женской похоти и угождать ей самым грязным образом. Вы же знаете это, принцесса, не хуже меня. Да я бы давно убрал это рябое чучело с его высокого кресла... Но мне казалось, что принц Антон, не любя меня, и вам успел внушить неприязнь к старому Миниху. А теперь, когда все объяснилось, - я раздавлю его, как букашку! И завтра же. Время не терпит. Наши преображенцы последний день будут держать караул в логове этого... хорька! А на иных положиться опасно. Завтра - и делу конец!

- Как?.. Завтра же!.. Боже мой!

- Да, не иначе... Да откиньте весь страх. Верьте слову старого солдата: послезавтра утром - вы сильны и свободны, как сами пожелаете того! В добрый час... Да поможет нам Бог!

- Позвольте... Подумаем, граф! - видимо теряясь, быстро заговорила Анна, держа за руку Миниха, как будто опасаясь, что он не дослушает и уйдет сейчас же свершать свое опасное дело. - Знаете, граф, а не лучше ли нам обсудить все еще раз... хорошенько? Что, если бы посоветоваться еще с нашими лучшими друзьями... С фон Менгденом, с другими...

- Мы толковали с ним, принцесса.

- С графом Левенвольде...

- Мне... с ним?! - порывисто начал было Миних, но сейчас же сдержался и мягко, но настойчиво продолжал: - Нет уж, ваше высочество. Вы говорили, что полагаетесь на меня одного. Пусть так и будет. Я не желаю никого вовлекать в опасность без крайней нужды. И риск, и ответ пускай уж лежат на мне одном.

- И одному вам - благодарность наша, великодушный, отважный человек! Пусть так. Я согласна. Делайте как хотите. Не медлите только, если уж сами решили, что час настал. Нам не вынести дальнейших ожиданий. Я... я с ума сойду. Я... Не медлите, дорогой граф!..

- Мой полк и я, - мы не привыкли медлить в виду врага! - совсем в духе старинного французского шевалье ответил Миних, недаром любивший язык Франции больше своего родного. - До завтра, принцесса!

Почтительно и ловко облобызал он поданную ему руку, приняв ответный поцелуй в открытый, высокий лоб, резко очерченный линией пудреного парика.

- До завтра, дорогой наш избавитель! - провожая уходящего, поднялась с места Анна. - Будем ждать. Да хранит вас Господь.

Еще раз ловко откланявшись, Миних вышел из покоя.

Проводив графа, Анна позвала свою любимую фрейлину фон Менгден и, усаживаясь поудобнее в кресло у камина, начала сообщать ей о решении, принятом фельдмаршалом. Но девушка сразу перебила подругу:

- Я знаю... я почти все слышала, стоя здесь, за дверью уборной. Опасаясь, чтобы кто-нибудь другой не пробрался сюда, я там была все время... Знаешь, когда уж все стало ясно, я едва удержалась, чтобы не выскочить, не броситься на шею этому красавцу старику... Он не только отважен, он прекрасен собою! Ты не замечала этого, Аннет? Недаром многие дамы без ума от этого седого обольстителя!..

- Брось вздор болтать! - раздражительно прервала ее принцесса, снова потемневшая после ухода Миниха. - Я с тобой говорю серьезно... Такая минута... А ты...

- Простите, ваше высочество! - смиренно потупилась Юлия, зная, что в некоторые минуты опасно раздражать больную подругу. - Я слушаю...

- Да нечего и слушать... Я сама не знаю, что делать!.. Что будет?! Что с нами будет! Я вся дрожу... Что, если неудача? Боже мой! Не вернуть ли... остановить графа? Лучше ничего не надо! Потерпеть, перенести как-нибудь... Иначе все погибло, если только Бирон... Или вдруг неудача?! Все возможно... Тогда - Сибирь... Быть может, плаха... Юлия!

И, давая исход всему напряжению нервов, накопившемуся за этот день, Анна забилась в рыданиях на груди у подруги.

- Анюточка, слушай! - вдруг из-за спинки кресла послышался хриплый голосок горбуна-шута, проскользнувшего сюда незаметно уже давно. - Слышь, не пужайся, матушка. Это я же, Нос... Раб твой неизменный, пес твой верный. Сама ведаешь: ближе ты мне всего роду-племени. Помню добро я твое. За тебя готов горло кажному перегрызть. Так послушай ты и меня, дурака...

- Ну!.. Что там еще! Говори, дурак... Не до тебя мне. Ну, да говори!

- Скажу, скажу, чтобы заспокоилась ты. Слушай... Я, слышь, тут, за дверью же стоял, где и Юлинька была, да в щелку и глядел на нево. Слушаю речи разумные, а сам больше на его глаза поглядывал - старику в лицо смотрел, вот ровно в душу евонную... Будто душу ево видел. Не страшись старика. Верь ему. Ничего не страшися. Нынче старик твердо дело свое порешил. Может, и сам жив не будет, а свое повершит! Верь мне, дураку, Анюточка! Я в очи ему глядел... Я видел. Я очи людские знаю.

- Ты Нос! Поди ты, горбач! Разве ты - человек? - отирая слезы, не могла удержаться от грустной улыбки Анна.

- Пес... пес, Анюточка! Твой да Иванушкин. Уж как забавно, слышь! Вчерась, слышь, глядит он на меня, ангельская душка чистая, за нос меня ухватить норовит... А я повизгиваю, да бубенцом позвякиваю, да лаю... А он, ангелочек мой, и-и заливается-смеется... И будет смеяться, радоваться будет. А псы-то... они куды лучше людей правду чуют, Анюточка! Вот и я чую: верно говорил старик. Не хуже меня любит он нашего Биронушку, кровопивушку. Конец пришел ему, окаянному, другу миле-е-енькому! - затянул, словно песню запел, шут и раскатился дребезжащим хохотом, припрыгивая на одной ноге, повторяя: - Конец! Конец! Со святыми упокой... упокой...

Странно вязались эти печальные слова с веселым плясовым мотивом, на который переложил их горбун.

- Ну, ты, вьюн, довольно! - остановила шута Юлия и склонилась, как мать над ребенком, над Анной, снова задумчивой, грустной и бледной.

- Знаешь, Аннет, и мне верится почему-то. Это Носач наш хорошо сказал про свое чутье. Чутья у него много. Будем верить, дорогая. Все-таки легче, чем вечно сомневаться и ждать беды, как ты делаешь. Сама себе портишь даже редкие светлые минутки... Брось, не думай!

- Оставь, Жюли... не уговаривай меня. Я не ребенок! - нетерпеливо отмахнулась принцесса. - Тебе хорошо... У тебя нет сына-императора. Нет вообще детей. А я...

Стук за дверью не дал ей досказать.

- Ее высочество герцогиня фон Бирон! - громко доложил камер-лакей.

- Проси! - приказала принцесса, поднимаясь, чтобы встретить гостью.

- Не забывает! - шепнула она Юлии. - То и знай заглядывает, чтобы полюбоваться, потешиться нашим горем. А там с муженьком-негодяем смеется потом...

- Это ее послали нынче, чтобы Миниха стеречь, пока он будет у тебя. Чтобы вы наедине толковать не могли! - также быстро зашептала Юлия. - Да поздно! Опоздала, кукла толстая. Верно, дольше обычного два лакея ее в стальной корсет затягивали, чтобы стянуть эти горы жиру, какие носит она, словно горбы, спереди и сзади... Вон идет, колыхается! - глазами указала девушка в соседний покой, куда дверь осталась нараспашку раскрытая камер-лакеем.

Там медленно плыла по ковру толстая, неуклюжая фигура герцогини, еще не слишком старой, довольно красивой лицом, но разжирелой непомерно. Даже высокие страусовые перья затейливой не по годам прически не могли придать роста или хоть немного скрасть, облегчить объемы этого ходячего комка жира.

- Ваше высочество!.. Как я рада! Как благодарна вам, что не забываете нас! - встреча-я среди покоя гостью, с реверансом приветствовала ее Анна, принимая самый любезный и довольный вид.

- Ах... уж могу ли я не помнить вас, дорогое дитя! - ответила гостья тоже с придворным, глубоким реверансом, от которого вся побагровела и громко стала дышать, как запаленная лошадь. - Вот только успел откушать мой герцог и пошел отдыхать, как я и собралась... Заехала навестить вас да поглядеть, как поживает его величество? И вы здесь, милочка! - снисходительно кивнула она на почтительный реверанс фон Менгден. - Вечно неразлучны с нашей принцессой. Делает вам честь.

В эту минуту Нос, стоявший поодаль, вдруг упал на спину, поднял ноги кверху, словно оглобли у телеги, и, закрывая руками лицо, запричитал пискливо гортанной фистулой, как на кукольном народном театре выкликает Петрушка:

- Ой-ой-ой, батюшки!.. Ой-ой-ой, матушки!.. Оглушило, ослепило, солнышком осияло. И не вижу носом, и глазыньками не слышу ничего! Ровно пташка райская в наш покой залетела. Уж с чего ты так цветешь да хорошеешь день ото дня, матушка наша, регентушка, государыня всесветлая, красота всесветная!.. Воистину, Господь проливает благодать на избранных чад своих. Облобызать следочки твои малые не поизволишь ли псу смердящему, Носачу горбящему, матушка, благодетельница наша... Всем дары дающая, ни от кого не берущая... Ангелица сущая!..

И, кубарем по ковру подкатясь к толстым ногам герцогини, шут высоко до неприличия поднял ей край пышной робы и взасос стал целовать его, мурлыча, словно кот, от притворного удовольствия.

- Ур-р-р... мур-р... кисанька... И ноженьки же... ровно колонки церковные, ровные да стройные. Сладости сколько на них наросло! Ур-р... мур-р... Вот уж ежели бы я был хороший мужчинка, такой красоты бы не стерпел... Либо вынь да положь, либо так бы и помер тут вот... у самого краешка!..

Герцогиня вся просияла, слушая эту грубую лесть, подносимую под видом простодушного восторга.

Анна потемнела и нахмурилась.

- Ты чего прилез? Прочь, шут! - не сдержавшись, прикрикнула она.

- Нет, ничего... Он мне не мешает! - снисходительно улыбаясь, заступилась герцогиня. - От простоты душевной болтает уродец. Он у вас забавный... Его и покойная императрица любила. Чего не заглянешь ко мне? Потешил бы деток наших. И подарочек получишь, гляди, носач-горбун!..

И концом расшитой золотом туфли она шутливо провела по лицу карлика.

- Я бы да не заглянул! Давно сбираюсь... Да... "самого" боюся! - извиваясь червем, пищал Нос, совсем по-собачьи потираясь спиной у ног глуповатой толстухи. - Не любит "сам"-то меня, я знаю... А уж мне бы к тебе бы, солнышко наше красное, как не заглянуть! Особливо теперь, когда и месяц ясный за горой не садится, у твоего хозяина не спросясь!.. И дневал бы... И ночевал бы... Коли можно, так нынче же я... Вот побегу собирать свои пожитишки... Мьяу... Гау!..

И с лаем, с визгом, с кошачьим мяуканьем выбежал шут из покоя, сделав незаметный знак Юлии.

Герцогиня, которую шут измял своими неуклюжими грубыми шутками и ласками, с трудом нагнувшись, старалась оправить подол пышной робы.

Анна, пользуясь этим, шепнула Юлии:

- Что стало с Носом? Что это все значит? Неужели и он...

Ничего не отвечая, Юлия успокоила ее движением руки, а глазами указала на герцогиню, как бы приглашая быть осторожной и внимательной к незваной гостье, успевшей уже привести себя в порядок.

Анна, приняв самый почтительный вид, предложила герцогине место на кушетке, ближе к огню.

- Не угодно ли вам сюда, ваше высочество.

- Нет, нет. Сидеть нельзя... Мне некогда. Я на минутку. У вас, кажется, сегодня уже было не мало гостей. Кадеты и наш милейший фельдмаршал. Любовались крошкой-императором. Они давно ушли? Жаль, я не застала... Не позволите ли и мне повидать его величество, и я поеду. Меня ждут... Герцог приказал сегодня поскорее быть дома. Он принимает сегодня свое лекарство для желудка, и я должна быть дома... Понимаете. Эти мужья - большие тираны! Да что с вами, принцесса! - вдруг останавливая поток своих слов, спросила встревоженно герцогиня. - Глаза у вас заплаканы. Вы так бледны. Или нездоров император, храни Господь?!

- Нет, так... - начала было с притворным спокойствием Анна. Но неожиданно против ее воли слезы брызнули из глаз у принцессы, совершенно потерявшей самообладание после всех переживаний этого дня. И, глотая слезы, она быстро заговорила: - Таиться нечего... Да и не могу... чего тут скрывать: к нам доходят тревожные вести. Герцог все еще гневается на меня и на мужа. Он недоволен нами, хотя, видит Бог, мы ничем не подали повода до сих пор. Герцогиня, я вас прошу... Вы женщина, вы сами мать! Помогите, смягчите гнев правителя против нас. Уверьте его, что мы совершенно смирились, отказались от бессмысленных мечтаний и надежд. Всецело отдаем себя на волю герцога-правителя. Верим, что нам и сыну нашему одно спасение: вера и преданность герцогу-правителю. Скажите ему...

- И не просите, и не просите, дитя мое! - подняв кверху обе короткие, мясистые ручки, прервала герцогиня. - И не волнуйтесь так... Вы же недавно еще встали после родов. Ваше дитя... это такая очаровательная малютка... И совсем не похожа на принца-отца. Прелестное дитя. Правда, я сама мать. Я понимаю. Мужчины - тираны и изверги! Изменяют нам на каждом шагу, с каждой смазливенькой, молоденькой и свежей судомойкой, которая еще не рожала и потому ходит с осиной талией и с твердыми грудями... А если мы? О, тогда громы и молнии. Но вы успокойтесь! Я всегдашняя ваша заступница... Постоянно твержу герцогу: "Анна вовсе не так глупа, чтобы действовать заодно с мужем! Она тебя боится и будет покорной всегда. А ее сердечные дела не касаются никого! И обижать малютку не надо!" Да, так я говорю всегда мужу... И он соглашается. Он таит, конечно, но он слушает меня, считается с моими советами не меньше, чем с советами этих смешных, красноносых министров - Ушакова, Бестужева... Будьте спокойны. Я не дам вас в обиду!

- Вижу... верю! - стискивая до боли пальцы, глухо проговорила Анна, поняв, как смешон был ее порыв перед этой надменной, глупой толстухой.

И, плотно сжав губы, умолкла.

- Так не плачьте больше и глядите повеселее. Мой Яган любит веселых женщин, а печальных избегает. Даже можете немножко пококетничать с ним. О... он большой ходок еще по части женщин. И на этом можно его изловить. Я не приревную... ради доброго дела... Тем более что... Скажу вам по секрету - и я не остаюсь, конечно, перед ним в долгу. Знаете, как говорят эти медведи-русские: "В лесу как аукнешь, так тебе и откликнется..." Ха-ха! А вы и не подозревали? О, жизнью надо пользоваться, дитя мое, пока еще она посылает нам свои улыбки. Не плачьте же больше! Я сберегу вас, верьте. Пойдем к малютке-государю. Яган приказал мне сообщить ему, как я найду его? И вообще... Я вам кое-что еще открою уж, будем друзьями... Идемте!

И, не дожидаясь Анны, толстуха заколыхалась к двери, ведущей в соседний покой, отведенный для малютки Ивана Антоновича.

Анна, отставши немного, шепнула Юлии:

- Слышала, видела... Надежды нет! Если бы только удалось графу... Иначе мы погибли!

И поспешила за герцогиней к сыну.

А Юлия, проводив обеих взглядом, перевела взор на окно, задумалась, глядя на простор оледенелой Невы, видный отсюда, и зашептала, словно говоря сама с собою:

- Да... Только бы нам попасть в правительство, если удастся переворот. Тогда поглядим!

Глава IV

СТАВКА НА ЖИЗНЬ

После свидания с Минихом и всех волнений, пережитых потом во время посещения герцогини Бирон, Анна Леопольдовна чувствовала себя совершенно разбитой. Головная боль и тошнота усилились нестерпимо.

Пройдя в покой, отведенный ребенку-императору, она подошла к колыбели сына и долго глядела на его розовое личико. Мальчику, очевидно, было слишком жарко под одеяльцем из лебяжьего пуха, под которым находилось еще другое, более легкое. Анна осторожно отвернула края покрывал, давая доступ воздуху жарко нагретой комнаты к крошечному тельцу мальчика.

Поцеловав малютку, который, дремля, шевелил губками, как бы искал чего-то, мать передала его кормилице, здоровой, молодой бабенке, недавно привезенной из псковской деревни, и, глядя, как жадно взял и в полусне стал сосать упругую грудь ребенок, с невольной затаенной завистью поглядела на крепкое тело крестьянки, мысленно сравнивая его со своим, вечно затянутым в корсет со стальными планшетками, вялым от нездоровья и отсутствия движения.

"Если бы Линар увидал и сравнил!" - невольная, совсем неподходящая к минуте и к настроению, мелькнула в уме Анны ревнивая мысль.

Но сейчас же ей стало стыдно за такое легкомыслие. Даже испуг овладел ее расшатанной душой.

"Теперь, в такие минуты, и о чем я думаю?! Господь за это может покарать меня... и моего малютку!.. Боже! Прости! Не карай! Я слабая, грешная, пустая женщина. Но мой сын не повинен ни в чем. Он ни в чем не грешен перед Тобою. Его защити и спаси. Карай меня и мужа... если надо. Его защити!.."

От мысленной мольбы незаметно для себя она перешла к полушепоту. Видя, что мамка с изумлением глядит на нее, Анна опомнилась, еще раз поцеловала сына и перешла к себе в опочивальню. Бросившись на постель, она пыталась уснуть, но головная боль не давала сомкнуть глаз, а душу жгла неясная тревога.

Хотя и не особенно склонная к исполнению обрядностей православной религии, которую пришлось принять ей уже на шестнадцатом году, Анна взяла молитвенник в переплете, отделанном перламутром и золотом, опустилась на колени перед иконами в богатом киоте и стала шептать молитву за молитвой, почти не вникая в их содержание. В то время, когда губы лепетали малопонятные ей славянские слова, в душе трепетала и рвалась к небу своя жаркая мольба, короткая, но сильная, как биение сердца матери, переживающей смертельный страх за участь единственного сына.

"Боже, спаси и защити младенца Иоанна... Сохрани моего мальчика... Не погуби его за мой грех... за грехи отца!.."

Долго так длилась эта двойная молитва. Устав стоять на коленях, Анна присела на маленькую скамеечку, стоящую тут же, прислонилась головой к небольшому аналою и затихла.

Обратив теперь внимание на себя, она почувствовала, что голова почти не болит больше. Облегчилась и тяжесть, давившая грудь весь вечер. Этот противный клубок, стоящий в горле часами, вызывающий тошноту, лишающий воздуха, приносящий смертельную тоску, - он исчез. И только лицо было мокро от слез, появления которых не заметила сама Анна в минуты недавнего своего молитвенного полузабытья.

И сейчас эти слезы, крупные, частые, легко вытекают из широко раскрытых глаз, скатываются одна за другой по щекам, текут по шее, по груди, слегка щекоча разгоряченную кожу, но принося прохладу лицу и груди, давая облегчение просветленной душе.

Так, сидя на скамеечке, не шевеляся, как бы опасаясь сломить это отрадное настроение, прогнать минуту телесного покоя и душевного равновесия, навеянного на нее молитвой, долго оставалась принцесса, не глядя на любимую подругу Юлию, уже раза два осторожно напоминавшую, что пора на отдых.

Полночь пробила. Торжественно-печальный перезвон башенных курантов прозвучал в Петропавловской крепости за Невой.

Только тогда, словно пробудившись от дум и грез наяву, поднялась Анна, перешла к постели, где ее ждала Юлия.

Обе они улеглись тут рядом, как это делали часто, потому что Анна боялась спать одна. Но еще долго сон не мог овладеть возбужденной душою принцессы, и полусонная Юлия часто невпопад отвечала на вопросы подруги, против обыкновения оживленной и болтливой...

Встать на другой день пришлось довольно рано. Весь день чего-то напряженно ждала принцесса, все в ней металось и трепетало. То ей хотелось дать знать Миниху, чтобы он оставил свою затею. То мысленно просила Бога, скорее бы настала ночь, чтобы наконец свершилась давно жданная месть... Чтобы и надменный, бездушный похититель власти на себе изведал наконец удар, так часто наносимый другим его тяжелой рукой...

Всю ночь решила не спать Анна, чтобы радостная весть застала ее готовой ко всему.

Но только настала эта ночь - и смертельная усталость, неодолимая дрема овладела женщиной, силы которой были исчерпаны всеми вчерашними переживаниями и бессонницей.

- Слышишь, Юлия, я не буду спать... Я одетая полежу на постели. И ты не ложись. И если только что-нибудь... кто-нибудь... от него... Понимаешь? Сейчас же веди ко мне! Я не буду спать...

Но, еще не досказав последнего слова, она уже уснула тяжелым, крепким сном. И даже легкий храп разнесся по обширной опочивальне, слабо озаряемой неугасимыми лампадами у киота и парой восковых свечей, оставшихся не потушенными в канделябрах на туалетном столе.

Юлия, добродушно усмехнувшись, укрыла подругу, подсела к туалетному столу, распустила на ночь волосы, сняв с них лишнюю пудру, затем, стряхнув кружева ночной кофточки от пудры, полюбовавшись на свою хорошенькую фигурку и тонко очерченное личико, поглядев на спящую подругу, как бы сравнивая себя с нею, Юлия, оставшись довольна сравнением, зевнула и пошла к дверям опочивальни, которые вели в небольшую проходную комнату, отделяющую спальню Анны от комнаты ее любимой фрейлины и подруги.

Хорошенькая, плутоватая на вид горничная Менгден ожидала здесь приказаний госпожи.

- Оставайся тут, Лизетта. Может быть, явится кто-нибудь. Тогда разбуди меня. Я сосну немного у себя... одна в моей постели. Я так устала за эти дни.

И она скрылась за дверьми своей комнаты, где быстро улеглась, свернулась под теплым покрывалом и уснула так же быстро и крепко, как ее подруга в своей пышной, царственно убранной опочивальне.

Юлия не знала, сколько времени она спала, но почувствовала, что чья-то рука слегка проводит ей по ногам, словно гладит или желает разбудить и не испугать в то же время.

Мешая сон, сейчас виденный ею, с действительностью, Юлия зашептала:

- Граф Линар... это вы? Мой Шарль... а я и не ждала тебя сего...

- Барышня, вставайте скорее! - услышала она голос своей Лизетты. - Барон... Брат ваш там. Просит сейчас, сию минуту. Важнейшее дело... Сию минуту!

- Брат?! Так поздно? Боже мой!.. Который час?

- Первого половина, баронесса. Они просили немедля. Они ждут...

Но Юлия уже не слушала ее. Накинув кое-как на рубаху пеньюар, лежащий под рукою, она перешла в соседнюю комнату, где брат ее, барон фон Менгден в нетерпении широкими шагами мерил из угла в угол тесное пространство, поглядывая на часы, стоящие на камине.

- Наконец-то! - кинулся он навстречу сестре. - Слышала ведь: я, брат, пришел, не иной кто... Надо было возиться с туалетом!

Красное лицо, возбужденный вид барона сразу показывали, что он явился прямо с веселой пирушки, до каких был большой охотник. Но явный, почти животный страх, искажающий теперь довольно красивые черты барона, сразу захватил и сестру, и без того ожидавшую чего-то грозного.

- Я торопилась... Видишь, полуодета... - смиренно, против обыкновения, заметила она. - Но не томи. Что случилось? Беда грозит, да?

- И большая! Еще не знаю, что именно, но слушай... Я сегодня весь вечер провел у Бирона, как просила ты, чтобы вызнать кое-что, если явится случай. И думаю, что мы преданы. И принцесса, и все... Надо быть готовым к аресту, ко всему.

- Боже мой! Что делать? Надо сейчас же поднять Анну. Уйти куда-нибудь поскорее... Бежать... Укрыться в каком-нибудь посольстве, пока не поздно. Или... Куда кинуться? Кто защитит? Что делать? Что делать!..

И Юлия уже бросилась к дверям опочивальни принцессы.

Брат удержал ее резким, почти грубым движением.

- Постой, безумная... Выслушай раньше толком. Дай досказать. Только что я приехал, откланялся Бирону, герцогине, другим гостям и подхожу к Райнгольду Левенвольде, который, вижу, умышленно стоит совсем поодаль от других, поджидая меня. Здороваемся, заводим речь, словно о чем-то пустом. И он мне негромко говорит, пока я болтаю вслух всякий вздор: "Вы немного поздно приехали, барон. "Наше высочество" было мрачнее ночи. А вот после обеда покинул всех гостей, куда-то скрылся на секретную конфиденцию с Минихом..."

- Миних был у Бирона?..

- Молчи, слушай!.. "Вернулся после этого к нам - совсем веселый и довольный, вот как вы его видите!.." - "Нам не заплакать бы!" - говорю я Райнгольду. "Возможно!" - отвечает тот. А потом, за вечерним столом, уже при мне и пустил словцо, чтобы попытать их обоих. "Что? - обращается он вдруг к Миниху. - Скажите, граф, не случалось ли вам во время ваших походов совершать чего-либо важного по ночам, пользуясь неприятельским сном?" Бирон при этих словах только поглядел на Левенвольде равнодушно. А Миних, - я это видел, - едва сдержался, чтобы не измениться в лице. Но ни единой жилки не дрогнуло у него, у старого притворщика. И, глядя прямо в глаза Райнгольду, таким, не своим словно, голосом, чужим каким-то, отвечает спокойно: "Не помню, совершал ли что-либо чрезвычайное ночью. Но мое правило: пользоваться всяким благоприятным случаем!" И раза два или три при том сменилась краска в лице у нашего "железного" старика... Но и это было бы все пустое. Одно подозрительно мне, сестра!

- Говори, довершай уж скорее!..

- Когда оба, курляндец и граф, возвращались к гостям после тайной беседы, Бирон держал какую-то бумагу в руках и говорил Миниху: "Прекрасный план! Мы завтра же и приступим к делу!"

- План? К делу? Конечно, это против нас! Но ты говоришь: "з а в т р а"?

- Так слышал Левенвольде.

- Значит, эта ночь еще наша! Одна ночь. А завтра... Завтра! - ломая руки, повторяла девушка и вдруг вся задрожала. Брат ее вскочил с кушетки у камина, где они оба вели беседу. Кинувшись к выходным дверям, он замер там, ожидая, что скажет сестра.

За дверью, ведущей в комнату Юлии, раздавалось несколько размеренных ударов, как будто условленный сигнал.

- Тс-с... не уходи... Это моя Лизетта. Я узнаю сейчас, в чем дело?

Скрывшись за порогом своей комнаты, девушка через несколько мгновений вернулась обратно, напуганная сильнее прежнего.

- Брат, что делать? Там по коридору, по черному ходу явился Миних. Он у дверей моей комнаты. Желает видеть меня и принцессу. Что это значит? З а н а с он еще... или... пришел в глубокую полночь з а н а м и?!

- Успокойся! Если бы это так - Минихи входят б е з доклада! Вели его впустить.

- Правда. Ты прав... Уходи. Побудь там! - указывая на дверь, ведущую в парадные покои, шепнула она брату. Кинулась к дверям и приказала горничной: - Веди сюда графа!

В те несколько мгновений, которые прошли, пока на пороге появился Миних, Юлия пережила мучительную пытку. Страх ее усилился, когда за вошедшим Минихом появились и два его адъютанта: Манштейн и Кенигфельс.

- Наконец-то, баронесса, я добрался до вас! - торопливо отдав поклон, негромко заговорил Миних. - Мне каждая минута дорога и может стоить головы...

- Боже мой... Не пугайте, граф! Что такое? Чего вы желаете?

- Зовите принца и принцессу. Если малютка-государь не спит случайно, пусть вынесут его сюда. Мои офицеры ждут внизу. Настала последняя ночь!..

- Последняя ночь, - растерянно повторила Юлия. - Что это все значит? Умоляю!..

- Ну, конечно. Что вы, не понимаете? Там покои их высочеств. Здесь парадный ход? Я не ошибаюсь? Так... Прекрасно! Это ход вниз? Ступайте, зовите из караулки господ офицеров, Манштейн... Пусть подождут в покоях рядом. Ты поедешь со мною в карете. Помнишь, как мы говорили? Ты, Кенигфельс, возьми этот список. Здесь имена министров, которых надо арестовать... и иных лиц. Министров проси вежливо... А с остальными можешь не церемониться. Идите! Зовите наших.

Оба адъютанта быстро вышли в дверь, ведущую вниз, в сени и в караульное помещение дворца.

- А вы, баронесса? Что же вы стоите?! - почти прикрикнул он на Юлию, которая, не двигаясь с места, слушала, что говорит старик, но плохо понимала его слова. - Столбняк на вас нашел, что ли? Ждать я больше не могу!

- Граф, что вы задумали!

- Вот новости! Что еще за детские вопросы?! Не знаете, не видите сами! Схватить и арестовать разом всех, само собою понятно!

- Кого? Пощадите, граф! Подумайте о себе... Бог...

- О чем думать? Кого щадить? Этого пройдоху Бирона? Вас ли я слышу, баронесса?

- Би-ро-на?! Да, да... Понимаю теперь! Бирона! - едва не разразившись и плачем, и безумным хохотом, повторяла громким, ликующим голосом Юлия. - А я думала... Бирона?! Звать принцессу?.. Я сейчас! Сейчас!

И как на крыльях ветра скрылась девушка за дверьми спальни принцессы.

- Ха-ха! - не удержался от смеха Миних. - С ума сошла от радости. Ну, понятно... И я рад! - почти вслух думал старый хитрец, грея у камина руки и ноги, озябшие во время ночного пути во дворец. - Сведу наконец счеты с этим курляндским кобелем, с продажным наложником, весь век умевшим мне перебивать дорогу. За все услуги он отплатил и мне неблагодарностью... Но теперь я не продешевлю своей помощи, как было с этим регентом-конюхом! Приберу новых господ правителей покрепче к рукам, благо Антон глуп и оба они молоды.

Услыхав за спиной шум раскрываемой двери и легкие шаги двух женщин, он быстро обернулся и пошел навстречу Анне, появившейся сюда в одном легком пеньюаре и белом платке на волосах.

Дрожа от ночного холода покоев, плохо обогреваемых пламенем камина, и от внутреннего волнения, Анна куталась в большую пуховую шаль. Освободя из-под нее руки, она протянула их навстречу подходящему Миниху.

- Граф! Дорогой мой граф!.. Так это правда?! Наконец-то. Сегодня?! Сейчас!

- Сегодня. Как же иначе?.. Я же вам говорил! Но не сейчас. К утру, пожалуй, все будет кончено. В полночь мы только расстались с моим "дружком", регентом. Раньше двух часов ночи у герцога не заснут как следует, покрепче. А мы тогда придем и разбудим их как раз!

- Господи! Что мне сказать?! Лучше без слов...

И, крепко обвив шею Миниха, Анна долгим беззаветным поцелуем слила с ним свои губы, сейчас полуоледенелые от страха и надежды.

- Вот! - совсем просияв, проговорил старик. - Это мне дороже всяких наград и слов. Да и недосуг теперь много толковать. Ежели уж желаете успешного совершения дела, хотя на короткое время положитесь во всем на меня! Дайте мне полную власть и свободу. Согласны, ваше высочество?

- Навсегда, видит Бог! Не только на это время. Все есть и будет в ваших руках. Вся власть, вся сила... За такую помощь! За избавление о т н е г о. От тяжкого позора, от унижения, от гибели... Я и принц и мой сын - мы у вас навеки в долгу. Как отца будем чтить. Только бы дал Господь удачи. Вы не знаете: он не догадывается? Не мог принять меры?

- Этот дуралей?! Я ведь недавно лишь от него, как уже вам сказывал. Недаром провозился с ним почти весь день... Он?! Да если бы он теперь вызвал и черта из преисподней - так не уйдет все-таки из моих рук!

И совсем перерожденный стоял теперь перед Анной этот старик, казарменно-грубоватый, властный и неукротимый, каким видывали его полки перед опасным штурмом.

- Боже мой! Вас не узнать, граф! Что значит борьба. Только сегодня я видела настоящего героя, неизменного победителя на суше и на воде! - с восхищением вырвалось у нее. - Верю, все будет хорошо. А что мне надо делать?

- Сейчас я призову офицеров из караула. Они поведут моих преображенцев. Человек сорок останется при вас и государе, при нашем знамени. Манштейн с небольшим отрядом двинется вперед. Он частенько бывал у регента с поручениями от меня. Его там знают. Если даже тамошние караулы не пожелают пойти на Бирона, они не задержат Манштейна. И тогда он один с моими молодцами все живо уладит. Кенигфельс и другие офицеры - арестуют Бестужева, Бисмарка, Густава Бирона. Словом, всех, кого надо прибрать к рукам, чтобы не подымали шума... Черкасского заодно.

- Черкасского? Зачем, граф? - удивилась Анна. - Ведь он наш, русский!.. То есть я думала сказать, он помехой не станет. Кроме того, у графа столько родни влиятельной, столько сильных друзей. Он не повредит нам и оставаясь на свободе, я думаю.

- Пожалуй, что и так, принцесса! Друзей и денег у него слишком много. И он безвредный, опасливый плут. Пускай будет, как вы пожелали, принцесса. А теперь - пусть принесут сюда государя. Я позову своих молодцов. И вы объявите людям, что вынуждает вас на столь решительный шаг. И что я облечен высочайшим доверием и должен вести их, выполнить наш план для блага народа, для спасения родины... Для защиты юного императора от козней этого честолюбца... обманщика... Словом, как там захотите! Можно звать?

- Еще одну минуту! Я должна вас спросить... Простите слабой женщине. Недоверия нет во мне, но страх матери за ее малютку... Жгучее опасение... А что, если все открыто? Ежели вас... и нас ждет западня? Он, этот злодей, торжественно покажет миру: "Вот что было замышлено на регента империи! И регент приказал схватить не родителей своего государя, а заговорщиков, которые решили совершить ночной насильственный переворот и были изловлены на деле!" Что тогда?

- Тогда?.. Вас вышлют в Брауншвейг. Меня четвертуют, как Волынского. Бирон слишком боится "друга" Миниха... и все выместит на Минихе - в р а г е! Вот вернейший залог того, что эта ночь принесет нам удачу. Мне еще слишком дорога не моя старая жизнь - а старая, боевая ч е с т ь! Вы все еще страшитесь, принцесса?

- Опасаюсь, граф. Скажу вам открыто. Я бы желала лишь узнать: о чем шли речи негодяя этим вечером? Какой план он решил назавтра осуществить?

Миних, глядя в глаза Анны, сверлящие его сейчас, словно желающие проникнуть в самую душу, спокойно улыбнулся.

- А! Вам уже успели передать! Исправно. Никто, конечно, как барон, узнавший от Левенвольде. Не иначе... Но все равно. Признаться, я и касаться не хотел. Все это такой вздор - только могло вас встревожить понапрасну. Слушайте же: если нынче он не будет схвачен, завтра пойдет в Пелым далекий приказ: строить удобный, поместительный дом, куда и будут вскоре заточены некоторые важные персоны...

- Мы?! Он возводит цесаревну? Или решил призвать Голштинского, а нас туда? В Сибирь? Живых в холодную могилу... Боже!..

- Ничего подобного! - пожал плечами Миних. - Мне было сказано, что Остерман стал нестерпим и по всем правам заслужил отдых в Сибири. Но канцлер дружен со многими иноземными резидентами и посланниками при российской короне. И, уважая мнение их, старика стыдно будет кинуть в такую грязную нору, в какую сам Остерман кинул когда-то Меншикова.

- И что же?

- И вот я набросал герцогу наскоро план просторного, незатейливого дома с крепкой, высокой оградой, где можно проживать под зорким присмотром надежных людей. Дом этот построим теперь мы. И в нем...

- Будет доживать век свой Бирон! - с неожиданной силой докончила Анна. - Так, решено. Юлия, вели принести сына! А вы, граф, зовите людей. Правда ваша: время идет. Зовите... Я готова.

- Входите сюда! Ее высочество желает вас видеть... Говорить с вами! - раскрыв дверь в коридор, позвал Миних.

Человек двенадцать офицеров-преображенцев, войдя и отдав салют Анне, остановились у двери гурьбой, неподвижные, слабо освещенные скудным светом двух восковых свечей, горящих на столе. Их блестящее вооружение загоралось мимолетными бликами, когда сдержанное волнение заставляло груди вздыматься высоко под кирасой или рука, придерживающая саблю, чтобы та не делала лишнего шума, непроизвольно, сильно вздрагивала, словно готовясь обнажить клинок и поразить близкого врага.

Из спальни Анны показалась фон Менгден, держа сама на руках малютку Иоанна. Знакомое лицо девушки не пугало его, а ее пудреные волосы занимали ребенка, и он пухлыми пальчиками крошечных рук ловил концы буклей, колебавшихся перед его глазами, еще полными насильственно рассеянного сна.

- Дети мои! - срывающимся, напряженным голосом начала Анна, преодолевая свою обычную робость. - Дорог каждый миг. Я вас позвала... Именем сына-императора молю вас! Защитите меня и его от наглой дерзости регента. Вам нечего говорить, перечислять все унижения наши, весь позор. Курляндский выходец, челядинец бывший, исправлявший самые грязные дела... он теперь попирает ногами вашу честь, мою гордость. Угрожает жизни нашей и самого императора!..

Говор сдержанного негодования, вырвавшийся вдруг у этих привычных к железной дисциплине людей, придал силы порыву Анны, развеял остаток робости у женщины, совершенно непривычной так говорить ни с кем. И она, забывая всякое стеснение и страх, продолжала, все усиливая голос:

- Вижу, вижу, вы сами понимаете! Так знайте: мне нельзя... мне стыдно долее сносить все нестерпимые обиды. Я решила злодея арестовать, в ожидании суда над ним и законного приговора, достойного его темных дел. Поручаю это нашему фельдмаршалу, графу Миниху. Надеюсь, храбрые офицеры будут охотно повиноваться своему отважному генералу и ревностно станут помогать во всем. Вы обещаете мне, не правда ль?

- Обещаем и клянемся! Перед вами и государем! Ведите, генерал!

- Мы все исполним! Разочтемся с Бироном за все!

Общий дружный, хотя и сдержанный отклик наполнил рокотом высокий покой, гулким эхом через открытую дверь прокатившись и отдаваясь в соседнем пустом и обширном зале. Как будто самые стены старого дворца дали ответ на жаркую мольбу матери: спасти от опасности ее единственного малютку-сына.

- Благодарю! Благодарю вас, друзья мои... дети мои! - переходя от одного к другому, целуя, крестя и благословляя каждого, со слезами на глазах повторяла Анна. - Как мать хочу всех обнять и благословить каждого!.. Спаси и защити вас Пресвятая Дева, Заступница и Скоропомощница во всех скорбях земных. Ведите их, граф! Буду вас ждать. Вижу, Сам Бог за нас. За правое дело наше. Дети мои, да хранит вас Пречистая Матерь!

Взяв сына на руки от Менгден, она двинулась за толпой своих избавителей, которые, стараясь бесшумно ступать, вышли из покоя, направляясь вниз, к выходу из дворца, мимо караулки.

Стоя на пороге, Анна глядела им вслед, пока не скрылись во тьме полуосвещенных переходов очертания последнего офицера, а губы ее еще шептали напутствия и благословения...

Глава V

ЗВЕРЬ ПОЙМАН

В эту же ночь, только двумя-тремя часами раньше, когда еще Миних и другие гости разъезжались от Бирона, из старого Летнего дворца, где помещался со всей своей семьей и многочисленной свитой и дворней регент, - детские веселые крики, смех и возня, мяуканье кошачье и собачий лай наполняли спальню самого герцога и смежные с нею две-три внутренние комнаты, сейчас безлюдные, пока старшие находятся на парадной половине жилья.

Шут-горбун Анны Леопольдовны, Носушка-проказник, пошептавшись раньше с Юлией фон Менгден, перекочевал из Зимнего в Летний дворец и безвыходно почти вертится в покоях герцогини, стараясь лишь не попадаться на глаза Бирону, который почувствовал отвращение к шуту со дня смерти императрицы. И только полное ничтожество горбуна спасало его от опасности, благодаря такому нерасположению, очутиться в каком-нибудь подземном каземате крепости или исчезнуть навсегда затерянным в морозных далях пустынной Сибири.

Вся же семья Бирона охотно забавлялась выходками остроумного уродца, забавного вдвойне: и своим видом, и уменьем в каждую минуту придумать какую-нибудь новую выходку, потешную, а нередко и злую, выбирая в жертву лиц, заведомо неприятных герцогскому кружку или бесправных, вроде приживалок, приживальцев и слуг, по обычаю века наполняющих многочисленные покои.

Особенно сдружился лукавый горбун с младшей дочерью регента, Гедвигой Элеонорой, любимицей отца, бойкой девочкой лет восьми.

И сейчас, оседлав "конька-горбунка", как звала она Носа, девочка с веселым смехом подгоняет шута, который, став на четвереньки, возит по покоям избалованного ребенка, а сама заливается смехом, когда "конь" вдруг непритворно завизжит под сильным ударом маленькой, но тяжелой ручки, вооруженной отцовским хлыстом.

Вот появился Нос со своей ношей в спальне супругов Бирон. Здесь, словно обширный павильон, темнеет большая двуспальная кровать, поставленная посреди комнаты, изголовьем к стене, осененная тяжелым пологом-балдахином, полы которого, спускаясь, могут совершенно скрыть постель и спящих на ней, защищая от внешнего света и шума.

С обеих сторон кровати стоят резные ночные шкапчики. На том, который находится со стороны герцога, лежит всегда наготове шпага и заряженный пистолет - "на всякий случай", как говорит сам Бирон.

На богато убранном туалетном столике герцогини, стоящем между двумя окнами, горят восковые свечи в бронзовых фигурных шандалах. Несколько масляных ламп и канделябры с восковыми и сальными свечами, расставленные по столам, на доске камина и на особых тумбах, довольно ярко озаряют большой высокий покой. А в середине его, с потолка, свешивается кованный из железа, в древнегерманском духе, фонарь с цветными стеклами, масляная лампа которого горит всю ночь, озаряя причудливым, слабым светом опочивальню, когда погашены все другие огни.

Большой зеркальный шкап с бельем в углу, стоячие английские часы в другом, обитый штофом диван, такая же кушетка у пылающего камина, кресла, стулья, пуфы, несколько столов и столиков с безделушками дополняют довольно сумбурную обстановку опочивальни, собранную, как видно, наспех и недавно. Меховой ковер, брошенный у камина, и другие пушистые ковры, дорожки, перекрывающие почти весь пол, скрадывают шаги входящих сюда, делают их беззвучными.

Оглядевшись быстро и зорко, горбун, гарцуя по ковру со своей безжалостной наездницей на спине, убедился, что опочивальня пуста и даже нет поблизости никого из слуг, занятых вместе с господами проводами гостей и уборкой столов и комнат после ужина и большого приема, состоявшегося нынче у регента, как бы желавшего отпраздновать свою победу над последним сопротивлением враждебных ему сил.

- Иго-го!.. - совсем как молодой, норовистый жеребенок, завизжал, заржал Нос и, попрыгивая, помчался дальше, в самую дальнюю от опочивальни гостиную, сейчас пустую. Неожиданно остановившись у широкой мягкой софы, занимающей почти всю стену, шут сделал резкий прыжок вбок, и девочка с громким, заливчатым хохотом, описав небольшой полукруг в воздухе, упала в мягкие подушки на софе...

- Взбесился конек! Брыкается! Сбросил меня, противный! - смеясь, раскидывая подушки, вскрикивала довольная наездница. Но, оглянувшись, увидела, что горбуна уже нет в гостиной.

- Нос, горбун противный, куда ты ушел? Куда спрятался? - оглядываясь, уже сердито нахмурила брови и топнула ножкой девочка.

Но, убедясь, что конь не на шутку "взбесился" и убежал, стала прислушиваться, в какой стороне раздастся звон бубенца шута, шарканье его мягких башмаков.

Три двери вели из гостиной в соседние покои. Не притаился ли шут за которой-нибудь из них?

Нет, и здесь не оказалось ретивой не по годам лошадки.

Тогда девочка бросилась из комнаты в комнату, заглядывая во все укромные уголки, под диван и за шкапы, где обычно любил прятаться во время игры лукавый горбун.

А Нос между тем, бросив предательскую шапку с бубенцом на кресло, быстро и неслышно скользя по коврам, бросился прямо в опочивальню.

Оглядевшись еще раз, он подошел к дверям, выходящим в коридор, и, открыв внизу и вверху обе дверные задвижки, снова стал прислушиваться: не слышно ли вблизи шагов.

Чтобы потянуть вниз верхний шпингалет двери, коротенькому горбуну пришлось с ловкостью настоящей кошки взобраться на литую, бронзовую ручку дверей. Отерев ее от следов, оставленных его обувью, шут проскользнул к постели, где было место герцога.

Взяв осторожно пистолет, лежащий здесь, со взведенным курком, немедленно выдул порох из затравки, развинтил курок настолько, что при ударе он не мог дать искры, и снова положил на место оружие, совершенно бесполезное теперь. Затем, быстро выдернув шпагу из ножен, бросил ее под кровать поглубже, к самой стене. Ножны положил на прежнее место, а чтобы отсутствие эфеса не бросилось сразу в глаза, подвинул к ним пистолет так, что его приклад покрывал верхнюю часть пустых ножен.

Кончив свою проворную работу, шут кинулся к двери, за которой уже слышны были призывы девочки и быстрый топот ее каблучков.

- Вот я, вот я, царевнушка-недотрогушка моя!..

И он очутился перед нею на пороге, чтобы не дать войти в спальню, оставленную им.

- Шут... противный горбун! Не смей от меня прятаться! - топая сердито ногой, взмахнула хлыстом девочка. - Я скажу отцу. Знаешь, как он тебя швыряет ногой? Смотри!..

- У-у! У-у! - повизгивая, как провинившийся пес, заюлил перед нею горбун. - Не гневайся... угожу. Я поиграть думал, позабавить мою царевнушку! Звездочка ты моя ясная.

- Ну, довольно болтать! Вези, гадкое животное!.. Как смел ты сбросить меня!

И хлыст со свистом опустился на плечи горбуна.

- Ох... невмоготу больше! - отпрянув, застонал тот. - Уж и хлещешь же ты, ровно мастер заплечный! Чай, до крови там... За што так Носушку? Он ишь как старается. А коли коня шпорить не в меру, так и конь брыкается, не то что живой человек.

- Да ты совсем и на людей не похож. А я, правда, пожалуюсь мамочке, что ты сбросил меня. Тебя арапниками отстегают на конюшне, не то что этим...

И хлыст снова раза два-три опустился на горбуна, только корчившегося и повизгивающего от боли.

Эта невольная пляска вызвала веселый смех у девочки.

- Ха-ха-ха! Разве ж тебе на самом деле так уж больно? Таким-то маленьким хлыстиком... А что же, если плетью вытянуть... вот так... раз... раз!.. Ха-ха-ха!

- Хи-хи-хи! Хи-хи-хи! - извиваясь и хихикая, жалобно и слезливо подпрыгивал на месте шут, зная, что стоит ему обнаружить, как нестерпима боль, - и удары удвоятся. Наконец он сообразил, схватил обе ручки девочки и стал их целовать, приговаривая: - Ах ты, проказница!.. Добренькая моя... звездочка ясненькая... царевна шамаханская, ненаглядная!.. Вестимо, больно... хотя и не так уж чтобы... Ну, буде... Давай иначе играть... Вот уж воистину: яблочко наливное далеко не катится от яблоньки старой своей. Ты, слышь, не гневайся на Носушку да не жалься никому на меня. А я тебе сказочку забавную скажу, смешную!..

- Говори, горбач... - кидаясь с ногами в кресло у теплой печки, согласилась девочка. - Сказки я люблю. Только хорошую. Не то! Видишь хлыст? Чик, чик!..

И пыль взвилась от соседнего дивана, который стала усердно стегать маленькая расходившаяся ручка.

- Добро, добро, потешу, угощу, угощу уж, принцесса моя, бироновская кровинушка! - скаля не то шутливо, не то по-настоящему зубы, залепетал шут. - Поди, после моей нонешней сказочки николи уж боле и слыхать таких не доведется. Разве ветер дальний сиверской навоет, вьюга тебе ее напоет, мороз сибирский нашепчет в ночи долгие, беспросветные...

- Что такое? Я не понимаю.

- И не стоит тебе понимать, кровинушка бироновская. Это присказка. Самая сказка-то впереди, заба-авная!.. Слушай!

Свернувшись в клубочек на ковре, обхватив кривые ноги длинными, худыми и цепкими руками, уйдя головой в плечи, словно втиснув ее в ущелье между своих острых горбов, Нос, глядя как-то незряче перед собою, словно всматриваясь в собственную душу, протяжно заговорил:

- В некоторыем царстве, в неведомом государстве, за тридевять земель, за тридесять морей, за лесами горючими, за горами дремучими был большой-пребольшой сад, в том саду летали по деревам Жар-птицы райские, словно звезды блескучие, а на деревах звенели-позванивали не листья зеленые, а куклы ба-альшущие... Больше тебя. Вот с Прохора-гайдука ростом. На веревочках висели и все корчились, словно тебе живые, недобитые... Языки высовывают, ногами дрыгают. А из очей - слезинки: кап-кап!.. кап-кап!..

- Как забавно!..

- Вот, вот! Чего забавнее, кровинушка отцовская! Висели тамо и звери лесные также, подрыгивали, приплясывали всеми четырьмя ножками... А по саду да по лесам окрестным бродил тамошний царь - Носорог. Ноги тяжкие, кожа толстенная. Бродит да под ступнями мелкое зверье походя давит, цветочки топчет-крушит. А от тех людей да зверья, што у него на веревочках пляшут, нет-нет подойдет да кусочек помягше, поскуснее выглядит и отхватит, жует, хряпает всласть: хряп-хряп! Косточки дробит, кровушку подлизывает. Только хруст идет по лесу...

- Как страшно... как хорошо!..

- Тебе ли не хорошо, красавушка, Биронушка уроженная! Пожди, еще лучше буде. Да тем-то, ково хряпало чудище, не больно забава показалася. Задумали они иного царя себе выбрать. Пусть ест, да хошь на воле держит, не на привязи, ровно псов. Хоть пример бы малый дал, што убежать можно. И стали судить-рядить: хто бы их от страшилища поизбавить мог? Нихто не беретца. Люди сказывают: "Стрелы, топоры да ножи наши о шкуру ево тупятся, как от стены горох, отскакивают. Толста шкура больно!" Медведь ворчит: "Мне ли с идолом справиться!" Лев сердито рычит: "Покуль я ему еще загривок проножу алибо прогрызу, он мне рогом из брюха кишки все повыпустит!.." Нихто и не идет. И поднялася из травы пожелтелой змейка м-махонькая, то-оненька така, ровно тебе изогнутая былиночка. И зашипела она с присвистом! - мастерски подражая движениям и шипению змеи, живее повел свой рассказ горбун.

- Не смей... Не, делай так, какая страшная змея! - в невольном страхе остановила девочка шута.

- Где? Какая там змея! Это ж я, горбун Носач. Позабавить тебя хочу в остатний разок перед сном нонеча... Скоро, поди, и хватятся тебя, што не спишь. Слушай дале. Вот шипит малая змейка: "Я с ним поуправлюся, с губителем, с лесным обидчиком, с людоедом, с вурдалаком толстопятым, красногубым!" - "Ты? Да как это так? Он чихнет, тебя на мокро разотрет... Соплей одной тебя придавит!" - "Ан нет! - перечит всем змейка ползучая. - Спит же он, как и всякая тварь земная. Вот в ту пору я свое дело и сделаю!" И поползла, - снова змеей завозился шут на ковре. - И выглядела. Как прислонилося чудище к дубу кряковистому да захрапело на целый лес - змея-то шасть на дерево. С веточки на веточку к самому уху чудища, к огромному уху, пообвислому!.. Да тихонько в ушко и вползи! Головой повело только сонное чудище. Сдается ему во сне: ветерком это ему ласково так ухо зашевелило. А змейка в ухо самое его - тип! И насмерть ужалила. Распух сразу чудище - втрое толще, чем был. Да тут же и окочурился. Хи-хи-хи! Хороша ли моя сказочка? Мне бубликов вязочка. Тебе хвостик свиночки. Мне молочка полкрыночки. Тебе...

- Молчи! Нехорошая сказка! - вдруг рассердилась девочка, притихшая было перед тем. - Как змея посмела его... царя! Дурацкая сказка. Вот я тебя!

С визгом и фырканьем кошки, убегающей ото пса, уклонился шут от занесенного хлыста и кинулся прочь, едва не столкнувшись с герцогиней, входящей в комнату с чопорно старой курляндской гувернанткой девочки.

- Что с тобой, горбун? - слегка попятилась герцогиня. - А ты вот где, малютка! Тебя ищет фрау Брезвиц. Спать давно пора. Иди, Фильлибхен, я поцелую тебя... Ступай.

- Доброй ночи, мамочка! Спокойной ночи, Карлуша, - кинулась она на шею старшему брату, который появился вслед за матерью.

И, мимоходом еще раз стегнув шута, кинула ему, убегая из комнаты:

- Противная змея! Я тебе завтра припомню твою сказку!

Гувернантка поспешила за девочкой.

- Марихен, пошлите мне фрау Брезвиц, - распорядилась герцогиня, - сейчас герцог придет. Я тороплюсь раздеться.

И герцогиня, переваливаясь, поплыла к дверям опочивальни.

- "Сам" идет! Мьяу! - взвизгнул Нос, и его не стало в покое.

Усмехнувшись невольно, мать и сын перешли в опочивальню.

- Карлуша, ты посиди вот, погрейся у огня! Я сейчас! - скрываясь за маленькой дверью, ведущей из опочивальни в уборную, предложила герцогиня.

- Хорошо... с удовольствием. В сенях холодище. Я назябся, когда провожал гостей.

Насвистывая охотничьи сигналы, юноша развалился в кресле у камина и готовился задремать, разморенный теплом и вином, выпитым в течение вечера.

- А ты не видал, Петруша приехал? - раздался голос матери из уборной, где, кроме ванной и туалетного стола, темнело в углу просторное "ночное" кресло, неизбежное во всех знатных домах того времени. - Отец раза два о нем спрашивал.

- Не знаю... Пора бы уж брату вернуться. Да вот и он сам, и с батюшкой! - увидя входящих, сообщил матери Карл.

- Ты с кем там разговариваешь? Там мать? Ага... А почему ты не спишь, мой мальчик? Давно пора!

И герцог нежно провел рукою по шелковистым длинным волосам любимца-сына.

- Я хотел с тобою проститься, отец.

- А! Это хорошо... - целуя юношу и давая ему поцеловать руку, похвалил отец. - Ступай с Богом. Доброй ночи!

- Уходишь, Карлуша? - остановила сына мать, появляясь в ночном пеньюаре. - Дай я поцелую тебя, дорогое дитя мое!..

- Доброй ночи, мама!.. Прощай, брат!..

- ...щай, Ка... луша! - невнятно уронил старший брат, очевидно приехавший домой после обильных возлияний. Выпив стакана два воды, чтобы освежить мысли для разговора с отцом, он теперь стоял, грея озябшие руки у камина, а глаза его против воли слипались и ноги плохо держали в равновесии грузное уже, несмотря на молодые годы, крупное тело Петра.

Бирон, искоса поглядев на первенца, молча прошел в уборную. Толстенький, краснощекий камердинер прошел туда за ним, чтобы помочь герцогу снять парадное платье и надеть ночное.

- Ты был у цесаревны? - обратилась к Петру герцогиня, сидя уже перед туалетным столом и пряча под чепец распущенные жидкие свои волосы, освобожденные от парика, тока и всех затей модной прически того времени.

- Мда... у нее... у толстухи... А паа-том... еще там, знаешь... Компания наша...

- Опять компания! - заметив нетрезвое состояние сына, укоризненно покачала она головой. - Ай-ай-ай!.. Смотри, что скажет отец!

- Что! Он сам разве не был молод?! Да и сейчас еще любого петуха за пояс заткнет. Я слыхал ведь про его историйки. Не помешало это ему сделаться регентом империи Российской. А у него даже не было такого влиятельного отца, как мой. Ха-ха!

- Боже мой, как испорчена теперешняя молодежь! - простонала герцогиня. - А знаешь ли?.. Тс... тише... Он идет... Уж не серди его.

И, кончив прическу, она уселась на кушетку ближе к огню, кутаясь в меховую мантилью.

- Подай пить! - приказал камердинеру Бирон, появляясь из уборной в шлафроке, туфлях и без парика, с гладко обритой головой, прикрытой ночным колпаком.

Слуга вышел, скоро вернулся с золоченым подносом, на котором стоял графин мозельвейна и чеканный бокал, поставил все на стол, у которого Бирон присел в кресло, и с низким поклоном вышел, закрыв за собою тяжелую дверь.

- А ты что же? Неужели до сей поры сидел у цесаревны? - обратился герцог к сыну. - Недурно бы это, черт возьми... Да навряд, - хмурясь, закончил он и, налив бокал, залпом осушил его.

- Да, отец! - стараясь скрыть свое опьянение, откликнулся сын. - То есть нет! Я там был... и все хорошо. А потом мы с Лестоком... и Шетарди... так, немного...

- Хорошая компания. Но ты плохой им компаньон! Молод еще. Голова слаба. Мало того что некрасиво бывать в людях в таком виде, ты и проболтаться можешь о том, о чем бы и заикнуться не следовало... Да еще перед пройдохой-французишкой. И молчать, когда я говорю! - поднял голос сразу Бирон, видя, что сын хочет что-то возражать. - Меня слушает триста тысяч войска и пятьдесят миллионов людей! Так ты цыц! Молчать и слушать. Если смотришь, как поступает твой отец... Так - молод ты еще. Поживи с мое. Достигни, чего я достиг. А ты еще мальчишка!

Выпив еще несколько глотков из бокала, видимо смягчаясь от смиренного вида, который принял Петр, знающий своего отца, Бирон снова заговорил, уже гораздо дружелюбнее:

- Вот потерпи... подожди немного... Когда будешь мужем Елизаветы... О, тогда можешь делать что пожелаешь. Тогда и я буду молчать перед тобою. Буду только повторять: "Как изволите приказать, ваше царское..." Ха-ха-ха...

Не докончив, он раскатился довольным хохотом.

- Слушаю! Как изволите приказать, ваше высочество! - стараясь попасть в тон отцу, по-военному отчеканил Петр, вытягиваясь в струнку и улыбаясь самодовольно.

- Ха-ха-ха!.. Понял! Ну, Бог с тобой. Вижу, сейчас не время для важных разговоров. Ступай спи. А завтра со свежей головой... Словом, я позову тебя утром пораньше. Слышишь, мой мальчик!

И совсем ласково подергал он за ухо просиявшего юношу.

- Слышу, отец. Я прикажу себя поднять раньше моих собак. Видел, у меня теперь новый чудесный дог... Во какой!

- Видел, видел, мой мальчик. У тебя есть вкус. Знаешь толк в жизни. Весь в меня. Ну, ступай же. Доброй ночи!

Получив поцелуй в лоб, сын ответил почтительным поцелуем руки. Подошел к матери и проделал ту же процедуру.

- Спокойной ночи, мамочка!.. - и ушел, слегка пошатываясь, насвистывая свои любимые охотничьи сигналы.

- Запри ту дверь! - поворачивая за сыном ключ в дверях, распорядился Бирон.

Герцогиня подошла к двери, ведущей в коридор, и, не подозревая, что проделал здесь шут, повернула дважды ключ в замке.

- Заперла. Успокойся. Никто не войдет сюда ночью. Спи спокойно. А то последние две-три ночи ты все стонешь и мечешься во сне. На что я крепко сплю, а и то просыпалась не раз...

Подойдя к постели, герцогиня откинула полог сперва с той стороны, где спала сама, потом перешла на сторону мужа и там также откинула завесу и отвернула край одеяла, оправив подушки, как любил муж. Сбросив капот, в одной сорочке она нырнула под одеяло и, повернувшись к мужу лицом, осторожно заговорила:

- Яган! Отчего это ты вечно нападаешь на бедного Петрушу? Конечно, это не Карл, твой любимчик. А все-таки следует быть немного справедливым. Я тебе всегда была хорошей женой, верным другом. Так не обижай моего мальчика!

- Ты дура! Я и не думаю его обижать! - пуская клубы дыма из закуренной трубки, откликнулся он. - А что следует сказать, то и говорю. Если бы отец не пробирал меня в мои юные годы, может быть, я бы сбился совсем с пути. И, вообще, не приставай ко мне!.. Сейчас важные соображения, серьезные дела у меня в голове. Ты ничего не понимаешь. И молчи!

Нетвердыми шагами меряя комнату, он время от времени отпивал большими глотками вино из бокала и шевелил губами, словно говорил сам с собою. Видно было, что впечатления переполняли эту суровую замкнутую душу и ему хотелось высказаться, хотя бы перед своей женой, которую он знал много лет и не высоко ценил.

- Вот как! Теперь дура! - обиделась герцогиня. - "Ничего не понимаешь!" А как нужно было, только и слышала: "Иди во дворец... скажи то-то и то-то... Сделай так... Подслушай там... Возьми это... Подари тому... Пообещай такому-то..." И я исполняла хорошо. И в эти тяжелые дни перед смертью императрицы я не была "дурой"... А помнишь ли, когда совершила самое неприятное и тяжкое для женского сердца... Когда я сумела чужое мне дитя выдать за свое... за наше, тогда я была не "дура"!..

- Молчи, говорю! - притворно сердясь, прикрикнул муж. - Бога благодари, что я в добром расположении духа. А не то бы...

- Знаю я тебя, какой ты... грубиян. И рукам даешь волю иногда. Совсем уж на герцога не похоже.

- Ты зато прирожденная принцесса! Ха-ха... Наш род старинный, дворянский... Еще дед моего деда владел нашей милой мызой Каленцеем, где родился и я, и мой отец, и братья... Дед мой, Готгард Бирон, бился на поединке с самим Ульрихом Лейценом, братом великого магистра, и свалил его с коня во всем оружии... Почитай старинные курляндские летописи. Те самые, в листы которых дед твой завертывал колониальные товары, отпускаемые публике, раньше, чем купил себе дворянство на деньги, скопленные удачной торговлей. Не хочешь ли, как это русское дурачье, корить меня моим худородством? Молчи лучше и слушай, старая дура, если умные люди хотят с тобой говорить.

- Слушаю... слушаю, мой умник.

- Постой... Сколько это пробило в крепости! Неужели час! А я совсем не хочу спать. Что значит приятно провести вечер. Миних совсем развеселил меня. Хитрый пройдоха. Но я хитрее его. И он сдался окончательно... Теперь - он будет мне служить за страх и за совесть. А я стану время от времени кидать ему подачки... не очень жирные, конечно, чтобы не слишком зазнавался наш герой-фельдмаршал... Когда я должен был покинуть Кенигсбергский университет - пришлось ради куска хлеба муштровать сынков курляндского дворянства. И тогда я научился, как надо поощрять свое стадо, не слишком балуя его. А люди, старые и малые, все одинаковы. Накорми досыта скотину - она не станет везти или слишком загарцует и разобьет оглобли. Поняла? Моя жирная принцесса!.. И Миниха я буду вести на цепочке, а он пускай тянет колымагу. Ха-ха-ха!..

- Послушай, Яган! Сердись, не сердись, а я скажу... Мне думается: чем так обошел тебя Миних? На что он тебе? Чем он лучше Остермана, которого ты так ненавидишь? Не доверяй графу, муженек. Не нравится мне, как он говорит с тобой. И смех у него такой... не настоящий. Он так завидует тебе...

- Но еще больше боится! И это очень хорошо. Сразиться с ним на поле битвы я бы не хотел. Для этого есть у меня два отчаянных головореза-братца, Густав и Карл. В боях он меня одолеет, этот прирожденный ландскнехт, но что касается придворных тонкостей и всякой дипломатии... Хо-хо!.. Недаром я штудировал Аристотеля, и Макиавелли, и Сфорцу... и разных других! Я всех здешних дельцов и политиканов... Вот где я их держу! В моем кулаке! Ха-ха-ха!.. Австрийцы, ненавистные мне, остались с носом. И сам Остерман поплатится за все свои и чужие грехи передо мною. Завтра же он будет арестован... Французов, с их шаркуном, пройдохой Шетарди, я вожу за нос, треплю, как треплет за шиворот сука своих малых щенят. А французские экю сыплются к нам... К тебе, в чулок твой широкий, женушка! А взамен им - вот что! Кукиш и два кукиша. Россия не для них, а для меня, хотя денежки от Франции мы получили... сто тысяч экю! Шутка ли! Ха-ха-ха... Куш не плохой. И Миних помог мне получить его. А ты ему не веришь! Сегодня же я окончательно убедился, что граф решил служить мне верно и будет предан мне из страха... если не по доброй воле. Д не все ли мне равно!

- Дай Бог... Только, Яган, сердце у меня что-то не спокойно. Очень уж ты занесся. И что тебе за охота была попасть в регенты, когда и так ты правил всеми здесь без хлопот, не возбуждая лишней зависти и вражды. К чему тебе! Ясно, что своим последним возвышением ты озлобил всех при дворе. Уж не говоря о русской пьяной, тупой черни. Попы клянут тебя... еретиком, чуть не антихристом называют... Зачем же ты, не пойму?! Всегда такой осторожный, рассудительный... Не пойму!.. Неужто нельзя было иначе!

- Иначе! Как это? Ну, умница, знаешь лишь порицать - укажи: как можно иначе. Помнишь, что было раньше? Забыла наш "пышный, богатый двор" при герцогине курляндской? Шесть с половиною придворных, не считая приживальщика Бестужева и других шутов... Унылая жизнь на подачки, идущие из Петербурга! И все завидовали мне, обер-камергеру светлейшей герцогини Анны. Все шесть с половиной человек ее свиты и дюжина других, настоящих лакеев в ливреях, перешитых и перелицованных по два раза... А я - сгибался, таился, молчал... и порою завидовал толстяку, веселому сапожнику при нашем "высоком дворе"!.. Но Анна слушала меня во всем. А я видел многое вперед, о чем не догадывались первые умники и нашего курятника, и блестящего российского двора! Я умно вел дело. Случай помог мне и нашей герцогине... И вот я, никому не видимый, тайный, но полновластный хозяин в целой огромной империи, богатой почти так же, как золотая Индия, хотя с виду разоренной и бедной до нищеты. Начинаю работать - очищать десятками лет насыхавшую грязь. Придворных здесь больше, чем было челяди у нас во всей Курляндии. И опять все завидуют мне... Но их зависть - мне на пользу! Я уже и герцог курляндский... хотя тамошние бароны больше любят холеру и чуму, чем своего нового герцога, который еще недавно играл с ними в тарок по грошовой ставке! Ха-ха-ха!.. Я - граф Вартенберг в Силезии, владетельный граф Бинген на прусском Одере. Но важнее всего, что я - Бирон в России! Знаешь ли, что одни только горные заводы здесь дали мне в три года - два миллиона звонких рублевиков! А?! Пускай завидуют!.. Есть чему! И так длится целых десять лет... в этой проклятой стране, в России, где брат поднимается на брата, где дети продавали мне отцов, а матери - своих дочерей за гроши... Где убивают не только ради корысти, но и так, для забавы порой... Здесь я владею всем десять лет... И Я - остаюсь Я!

- Все правда, Яган. Но... что же дальше?

- Дальше тоже неплохо. Умирает неожиданно та, кто служила мне опорой и защитой необоримой. Все обрадовались. Думали: "Бирон погиб!.." Врете! Нет! Еще выше прежнего взлетел сокол Бирон над этой вороньей стаей. Он - признанный регент империи. Не только министры и сенат - русский святейший синод ему, иноземцу, иноверцу, еретику, как они называют, дает титул высочества... Мелкопоместный курляндский шляхтич - правитель Российской державы именем Иоанна Третьего, Яган Бирон "милостию Божией"!.. Ха-ха-ха! Ты слышишь, как это звучит! Но и того мне мало. Семнадцать лет править... а потом? Куда? В Митаву, где меня презирают?.. В Австрию, где меня ненавидят? В Пруссию, где одни мои враги и сильные завистники?.. Куда, скажи? Здесь - тоже ненавидят, завидуют, но - боятся и раболепно лижут руки из-за выгод или просто ради холопства врожденного. И в России я останусь... На самой высоте власти... Увидишь! Если Елизавета не хочет мальчика Петра - я сам еще не стар и не урод, как женщины говорят. Со мною гордая цесаревна даже любезнее и добрее, чем с моим смазливым сыночком. Что же, для взаимной пользы, надеюсь, мы с ней сумеем сговориться. Ха-ха-ха... Я буду сквозь пальцы смотреть на кой-какие забавы моей державной подруги. Тебе дам десять миллионов рубликов - и развод. Убирайся вон. Бери себе молодого, здорового, красивого муженька и потешайся с ним всласть. А я... я возьму себе - всю Россию вместе с новой, молодой женою, дочерью великого императора. А?! Поняла наконец!.. Поглядим, как тогда будут завидовать Бирону!

И он стоял перед женою, выпрямясь во весь рост, ликующий, помолодевший, словно уже ощущая весь восторг завершенных удачно планов.

- Яган... Яган, оставь! - суеверно зашептала герцогиня. - Благодари Бога за все, что было, и не искушай святое Провидение. Счастье может изменить, знаешь? Не испытывай его. Сегодня случай хороший, а завтра...

- Случай! Дура ты, и больше ничего! - вспыхнул Бирон. - О Боге мне толкуешь бредни старых баб и долговолосых русских попов! Эти выдумки хороши для черни. А я знаю, что мир держится законом равновесия, а не Промыслом Старика, живущего на небесах, которые для жителей Америк являются местом, где отведено поле действий Дьяволу, называемое преисподней!.. Детские сказки! Другие пусть говорят о Промысле Божием, о счастливом случае, о слепой удаче. А ты разве тоже слепая? За все эти годы нашей жизни не видела мои бессонные ночи, мои заботы... Не говорил я тебе о моих думах, о планах широких, которые выполнялись капля по капле, зерно по зерну?.. Тихо так, незаметно опутывал я всех моею паутиной. Пятнадцать долгих лет заставил твой дурацкий С л у ч а й служить мне... Все умел предвидеть, чтобы всеми управлять незаметно. А ты решаешься... У толстая, старая телица! Слушай! Я теперь хорошо настроен, все ладится, меня тянет потолковать по душам. Ты все-таки верная моя помощница. Этого отнять нельзя. Разве ты не видела, что стояло на карте в недавние дни? В первые три-четыре дня после смерти Анны всего можно было ожидать... Я не спал ночами, хлопотал, покупал и продавал людские души... Сулил, унижался, грозил и льстил... Принимал решительные меры, рискуя не только положением, но и головой своею. Знаю я русских. В первые минуты, по неожиданному толчку - они способны на многое, пойдут на самое отчаянное дело. Но прошла минута, и по-старому готовы они безропотно повиноваться каждому, кто этого пожелает, кто первый захватит плеть власти. И вот прошло три недели. Что значат жалкие двадцать дней! А принц Антон, мой самый опасный соперник и враг, с папашей его из Брауншвейга, с целым венским двором - они разбиты мною в пух и прах! Понимаешь ты, толстая телица с красивыми глазами!

Присев на край постели, он грубо схватил за голову жену, привлекая ее к себе на колени, желая порывистой лаской выразить свое внутреннее ликование, дать исход всему, что теснило сейчас сильную грудь.

- Можешь ли ты меня понять! Я раздавил Остермана. Мы его сошлем в Сибирь. А это... понимаешь ли ты? Я от этого чувствую себя веселее, чем от вина! Я даже готов по-старому ласкать и целовать тебя, моя жирная телица!

- Нет... пожалуйста! - освобождаясь из объятий охмелелого мужа, решительно оттолкнулась герцогиня. - Оставь меня. Сегодня я нездорова, понимаешь! Совсем нельзя...

И, укутавшись до шеи в одеяло, она отодвинулась подальше, на другой край широкой постели.

- Ну... ты вечно такая... Черт бы его подрал!.. Разве ты настоящая женщина?! Но, слушай... все равно...

И, заходив по опочивальне, он продолжал:

- Я тебе раскрою теперь: какой это С л у ч а й, который вечно помогал мне? Указ о регентстве я приказал отпечатать в ту самую ночь, когда труп Анны еще остывал в ее постели... Тут же были изготовлены и листы для принесения присяги. Русские ослы чтут еще присягу, особенно данную торжественно!.. Наутро, раньше чем кто-нибудь успел опомниться, прежде чем горячие сумасброды, недовольные головы могли что-либо затеять, - вся столица пошла в храмы присягать. И войска! И правительство до последнего чиновника! Как будто и не заметили, что чужой, всем ненавистный Бирон стал их господином на целых семнадцать лет! Ха-ха-ха! Дивлюсь, как не явилось больше заговорщиков, чем эта кучка недовольных, жалкая горсть людей, которую через два-три дня я велю всенародно казнить, колесовать, четвертовать, чтобы задать острастку другим... А уцелевших, с Остерманом во главе, пошлю ловить соболей нам на шубу. Ха-ха-ха!.. Пусть там плодятся и множатся мои враги, населяя мерзлые тундры! Гвардия вся недовольна? Знаю. Из Курляндии мы приведем рослых мужиков, наших мызников... Они будут нам лучшая защита. А русских бунтарей-бездельников, завзятых дворянчиков... их мы повесим! Из гвардейских солдат - переведем офицерами в армию, подальше от столицы! Ха-ха-ха!.. И будем тогда спать спокойно, не запирая на ночь все двери в собственной опочивальне. Ловко! Ха-ха-ха!.. Да не спи ты! Слушай, когда я говорю!

- Где спать... Это интересно... И правда придумано умно... Я слушаю...

- Слушай! Бирона-фаворита упрекали, что он завел безумную роскошь при русском дворе и в кругу здешней знати. Но надо же мне было развлекать и тешить вечно тоскующую, почти больную душой, государыню. Ее не стало - п р а в и т е л ь империи Бирон запретил носить материи дороже четырех рублей за аршин! Пришла пора бережливости, разумного сбережения народных грошей. Слушай дальше. Анне я посоветовал собрать с народа недоимки сразу за пятнадцать лет, хотя бы с мясом пришлось их вырвать у людей. Но у с е б я в хозяйстве завожу совсем иные порядки. Готовится указ о полном прощении недоимок, об уменьшении ежегодного налога на обнищалых крестьян... Так начинает свою работу п р а в и т е л ь Бирон. Что? Это также твой дурацкий С л у ч а й?! Конечно, бунтовщиков, недовольных ждет нещадная казнь. Но все, кто з а Б и р о н а, те будут осыпаны милостями и почетом. Простая штука. Повсюду насажаю своих людей. Войско - одарю, одену с иголочки. Буду кормить лучше, чем моих любимых псов! Если не хватит казны - свои деньги потрачу, не пожалею на это. Пущу глубоко корни по всей земле... Тогда посмотрим, кто посмеет восстать на Бирона здесь или даже за гранью его нового ц а р с т в а?! Ты слышишь ли, старуха? Понимаете ли, спрашиваю я вас, ваше высочество? А? Спит, как корова! Теперь делай с ней что хочешь - и не проснется, и не услышит! - брезгливо повел плечом Бирон. Вылив последние капли из бутылки, он с досадой отставил почти пустой бокал.

- И тут - сухо! Ну, значит, пора ложиться... Правда, теперь лишь чувствую, как я устал! - вытягиваясь на постели, бормотал сам с собою охмелевший честолюбец. - Но и было же выпито нынче... Душно здесь. Потушу свечи... Не загорелось бы что...

Неохотно поднявшись, он потушил все огни, кроме фонарика, висящего посреди покоя, снова лег и сладко потянулся, бормоча:

- Основатель династии... Яган Эрнст Бирон - всероссийский импе...

Бормотанье смолкло... К тихому, сочному посапыванью спящей сладко герцогини присоединился громкий, порывистый храп герцога курляндского, императора всея России в его пьяных грезах и мечтах.

Сначала сон его был спокоен. Но скоро голова спящего задвигалась на подушке. Губы раскрылись... Спящее, переполненное кровью, багровое лицо приняло не то испуганное, не то страдальческое выражение.

- Пощады... пощады! - можно было разобрать бормотанье спящего, невнятным бредом разбудившего мертвую тишину, царящую в покое.

Тяжелый, зловещий сон вызвал страшные картины в мозгу Бирона, наполненном парами алкоголя.

Бирон видел угол площади, вроде Сытного рынка... Там возвышался эшафот, сходный с тем, на котором казнили Артемия Волынского по воле герцога.

Но теперь другая жертва склонилась головой на плаху, красную от чьей-то крови, пролитой здесь раньше топором палача.

И снова сверкнул топор. Чья-то голова глухо стукнула, упав с плахи на помост эшафота.

Палач в красной рубахе высоко поднял эту отрубленную голову, бритую, такую странную без парика, без туловища. Яркий луч света озарил эту голову... Герцог узнал черты, искаженные предсмертной мукой. Это была его голова, упавшая под позорной секирой.

Во сне понимал Бирон, что его давит кошмар, что все это призраки тяжелого сна. Сознавал, что стоит проснуться - и ужасы исчезнут. Делал усилия... но проснуться не мог и только метался головой на подушке с крепко сложенными руками на волосатой, обнаженной сейчас груди...

Наконец ему удалось переменить положение... Кошмар прекратился. Бирон на мгновение раскрыл испуганные глаза, ничего не соображая, обвел ими покой - и сейчас же снова, крепче прежнего уснул.

Не видел и не слышал он, как беззвучно приоткрылась дверь, ведущая в коридор. На пороге появился Манштейн с обнаженной шпагой и свечой в руках. А из-за темной фигуры офицера в походном плаще вынырнуло какое-то маленькое существо, скользнуло к постели, прислушалось и вернулось к Манштейну.

- Крепко спят! - шепнул Нос-горбун Манштейну. - Я бегу звать ваших людей.

Войдя осторожно в опочивальню, Манштейн поставил свечу свою на ближний стол и, подойдя к постели герцогской четы, остановился в раздумье.

"Как крепко спят! - думалось ему. - Что значит "чистая" совесть".

Услышав за дверью, которая так и осталась полуоткрытой, осторожные шаги толпы людей, он встрепенулся.

- Вот и мои молодцы... Пора будить! Проснитесь, герцог! По приказанию государыни-принцессы! - как можно громче проговорил он, заходя с той стороны постели, где темнели крупные очертания спящего Бирона.

Но тот продолжал храпеть. Раскрыла глаза герцогиня, еще не понимая, кто это будит и кого?

- Чего ты хочешь, Яган? Я же сказала тебе... сегодня... Боже мой... Чужой! - вдруг, разглядев Манштейна, вне себя закричала она. - Яган, спасайся!.. Караул! Сюда! Убийцы!..

И, кутаясь в одеяло, забилась поглубже в подушки, словно желая скрыться там от надвигающейся беды.

Безумный вопль жены разбудил наконец и Бирона. Он сразу вскочил, огляделся, все понял, на миг замер, как остолбенелый. Но тут же страх вернул ему способность двигаться и говорить. Далеко прокатился по тихим покоям его отчаянный затравленный вопль:

- Караул! Ко мне!.. На помощь... Измена!..

И в то же время кинулся к столу, хватая пистолет и шпагу. Ухватив дуло пистолета и пустые ножны, он понял, что совершено предательство в его доме...

- Шпага... Нет шпаги... Где моя шпага! - хрипло без конца повторял он, шаря по столу.

И вдруг кинулся на ковер, ища, не упала ли она туда, не завалилась ли под кровать...

- Караульных не зовите, герцог... Их там много со мною. Сейчас войдут. А сами-то вы куда? Прятаться хотите?.. Дудки... Дело начистоту пошло: нельзя туда!

И, навалившись сзади на Бирона, уже втиснувшего голову и плечи в пространство между полом и кроватью, Манштейн стал тянуть назад здорового курляндца, громко призывая в то же время своих:

- Гей, преображенцы, сюда!

Человек двадцать с офицером во главе наполнили комнату.

- Есть? Взяли немца? - прозвучали радостные голоса.

- Вот он. Держу. Помогайте... вяжите ему руки, крутите назад лопатки, да скорее.

Пользуясь мгновеньем, Бирон ловким, сильным порывом высвободился из рук Манштейна и, спасаясь от солдат, тянувших руки, чтобы снова схватить и связать свою добычу, рычал, отбивался ногами, кулаками, кусал, царапал ближайших, хрипло выкрикивая:

- Не смейте! Повешу, собак... когда меня освободят от вас... Оставьте... Золото берите... сколько есть в дому... Прощу... забуду... Осыплю наградами... Оставьте... Проклятые...

Крик оборвался сразу. Несколько рук схватили его. Кто-то, свернув платок жгутом, успел ловко заткнуть рот герцогу. И только невнятное хрипенье, бормотанье, заглушенный вой вырывался из пересохшей гортани Бирона, замирал на его посинелых губах, окаймленных быстро сохнущей липкой пеною.

- Стой... не ори зря! Капут тебе, мучитель! Ни угрозы, ни золото твое не стоят ничего. Помалкивай, собака!..

В этот миг герцогиня, в рубахе, как была, - кинулась в самую гущу свалки, прикрывая своим телом мужа, уже теряющего силы и сознание.

- Пускайть!.. Lassen sie!.. Schurcken! Не мушайть герцог... Как ви смеить! - мешая русскую плохую речь с немецкой, истерически могла только выкрикивать обезумевшая женщина.

- Мы не смеемся, а всерьез... Прочь ступай! - пробасил высокий преображенец, и сильной рукой двинул в грудь надоедливую, растрепанную женщину. - Эка бесстыжая немка!..

От толчка герцогиня отлетела и упала как подкошенная на ковер.

Миних быстро вошел в опочивальню.

- Взят медведь. В собственной берлоге! Молодцы, дети мои! Во дворец его, в караулку. Я следом за вами. А ты, Манштейн, за братцем, за Густавом, да за остальными отправляйся. Да поживее. Скоро рассвет!..

- Слушаю, генерал. Несемте-ка его, ребята!..

- Подождите... Накройте герцога. Не тепло на дворе. Кто-нибудь снимите шинели. Так! Хорошо! - кивнул он, когда две шинели укутали Бирона, теперь связанного, словно спеленатого по рукам и ногам. - Выходит - словно две мантии: герцогская и... великокняжеская. Теперь не озябнет. Несите.

И Миних не удержался, подошел, заглянул в лицо раздавленному врагу. Но ему не удалось насладиться вполне своим торжеством.

С закатившимися глазами, словно мертвый, лежал Бирон на руках солдат, потеряв сознание.

Так и унесли его из опочивальни.

- Граф! Молю вас, пощадите! - кидаясь к ногам Миниха, обхватывая голыми руками его колени, с рыданиями стала просить герцогиня. - Сжальтесь над ним, над нашими детьми! Скажите принцессе, мы уедем... навсегда... далеко... Я сама сейчас стану молить ее на коленях. Босая, нагая побегу!.. Помогите мне! Возьмите меня с собою, вспомните все. Велите пропустить... Именем Бога... Счастием ваших детей заклинаю... Граф!..

- Простите... я спешу... по долгу службы!.. Покойной ночи, ваша светлость!

Любезно раскланявшись, Миних быстро вышел вслед за своими людьми.

- Бездушный палач! Мясник! Проклятье тебе! Да покарает Господь тебя и всех детей твоих... весь твой род... - кинула ему вслед герцогиня, устремляясь в дверь, за которой исчезли враги, унося бесчувственного мужа.

- Нельзя пройти! - остановили ее двое часовых, скрещивая штыки.

- Боже... помоги мне... Дети... дети! - теряя голос, зашептала обессиленная женщина. Пошла к двери, ведущей во внутренние покои, и по дороге, как будто споткнувшись, упала ничком на ковер, теряя сознание.

Глава VI

ДОЛГ БЛАГОДАРНОСТИ

Минуло почти четыре месяца.

Третьего марта 1741 года в ясный весенний полдень, в той же спальне, где умерла императрица Анна Иоанновна, сидела теперь новая правительница царства, Анна Леопольдовна.

Голова ее по-старому была повязана туго платком. Сидя перед туалетным зеркалом, принцесса при помощи различных косметических средств пыталась придать лучший вид своему пожелтелому, осунувшемуся от боли лицу, очевидно ожидая кого-то... Но это плохо удавалось, и женщина злилась, отчего еще больше усиливалась головная боль.

У ног Анны примостился неизменный горбун-шут. А такая же неразлучная подруга Юлия фон Менгден, теперь объявленная невеста красавца-графа Линара, то рылась в шкапчиках, стоящих тут же в опочивальне, то уходила в соседний покой, гардеробную комнату покойной государыни, и там выбирала из шкапов различные робы прежней государыни, кафтаны, шитые золотом, из гардероба Бирона, перевезенные сюда после его ареста по распоряжению той же фон Менгден. Некоторые вещи она снова вешала на место, другие раскладывала по стульям и диванам, по свободным столам, подбирая одни к другим, словно оценивая или сортируя их для чего-то.

Видя угрюмое настроение правительницы, Нос сперва попытался было рассмешить ее своими обычными штучками. Изображал драку кошки с собакой, кудахтал... Принялся играть на губах, хлопать по щекам, словно на барабане, передавая игру военного оркестра. Но, видя, что все напрасно, затих. Потянувшись сбоку, он осторожно заглянул в лицо госпоже и просто, ласково заговорил:

- Анюточка! Знаешь ли, чего бы теперь я хотел, а!

- Прочь, дурак. Не до тебя. Видишь, голова развалиться хочет!..

- Вот, вот!.. Я и хотел, чтобы у тебя это местечко попусту не болело... Здоровенькая ты, добренькая. Я бы выманил у тебя рублишко... Купил бы леденчиков-сосулек. Пососал бы за твое здоровьице... За Ванюшку-светика... А за Антошеньку шиш масленый! Довольно с него, что генералиссимусом ты его приназначила. Ишь, какой он ноне толстый стал. А все еще пуще дуется, кабы не лопнул... Вот!..

И весь напыжился, раздул свои худые щеки горбун, изображая пополневшего принца Антона.

- Будет болтать, шут!

И невольная улыбка озарила бледное лицо Анны, которое она собиралась теперь как раз подрумянить немного.

- Улыбнулась, усмехнулась, моя Несмеяна-царевна. Рублишко подавай. Слышь, я сам с собою об заклад бился... Коли засмеешься на речи мои глупые - рублик с тебя. Так уж подавай! Не то сыночку-государю пожалюсь. Он реветь станет, целу ночку уснуть тебе и не даст!

- Ну... не трещи, как сверчок! Юлия, дай там ему денег, он просит! - обратилась Анна к подруге, вошедшей в опочивальню с роскошным расшитым кафтаном в руках.

- Пусть уберется! Надоел. Не хочу я сегодня смеяться, а шут покою не дает!.. А... который час?

- Рано, рано еще! - успокоила подругу Юлия. - Он хотел попозже прийти. Явится прямо на мою половину. Оттуда я его этим ходом и приведу!

Она указала на потайную дверь, скрытую за обоями в углу близ кровати.

- Ты, шутило, чего уши навострил? - строго обратилась девушка к горбуну. - Тебя не касается... Вот бери, что выклянчил, и ступай.

- Мой побор с Анюточки - вот он, на ладони! - принимая рублевку от Юлии, заворчал горбун. - А ты, слышь, из одних старых кафтанов курляндского оборотня сколько фунтов серебра выжгла?! Поведай-ка Анюточке, ась! С семи кафтанов паратных прозументы спорола, а тебе вышло из переплаву - четыре шандала хороших, тарелок шесть да две коробки для белильца, для румянца, для всякого дрянца-глянца... Все из выжиги из одной бироновской...

- Ну... пошел! Сам ты выжига не последняя... Вон ступай, говорят тебе! - рассердившись на нескромную болтовню шута, почти вытолкала его девушка и снова вернулась к Анне.

- Неужели столько серебра было на этих кафтанах, Юлия? - заинтересовалась принцесса, совершенно чуждая всяким житейским соображениям.

- Пустое он мелет. Я своего серебра много прибавила! - последовал неохотный ответ. - А материя пошла в дело... Мебель кое-где поправили, обили ею... и еще там. Вот еще этот кафтан твоего неудачного женишка, Петрушки Бирона, я хотела у тебя попросить. Он совсем простой... Можно?

- Ах, бери, пожалуйста... Мне не жалко... Хоть все бери!.. Мне что-то уж надоело и правленье, и дела. Сама ничего не знаю, ничего я не умею. Вечно кто-нибудь за нос меня водит. Даже самые близкие друзья... Так противно!

- Что это, принцесса? Намеки на меня? Так лучше немедленно...

- Ты лучше поди сюда... и не болтай глупостей. Иди... поцелуй меня. Я тебя и раньше любила... ты одна оставалась мне верна, когда все угнетали, продавали нас. И я не забуду. Вот бери... Я не забыла... Твой свадебный подарок.

Взяв со стола сложенный лист, Анна протянула его подруге.

- К небывалой свадьбе незаслуженный подарок!.. Вот если бы все женишки были, как наш красавчик Линар, невестам плохо бы пришлось. Посмотрим все же мой "свадебный дар". "Даруем мызу Обер-Пален... фрейлине..." Боже мой! Неужели! Себе не верю... Поистине царский подарок!.. Как мне благодарить ваше высочество! - низко-низко приседая, лепетала разрумянившаяся девушка.

- Будь мне по-прежнему верной, милой Юлией!.. Ну, довольно. А что, бофрер твой еще не вернулся от отца?

- Миних нумеро цвай? Нет, кажется. А остальные там в соседней комнате сидят и совещаются... Совещаются без конца! Ну, о чем думать? Неужели нового Бирона хотят себе на шею навязать? Только поумнее прежнего, пострашнее, значит!

- Ты полагаешь так, Жюли?

- А то как же иначе! Подумайте сами: графу всего мало! Сделали его первым министром. Ворчит: "Почему принц Антон, не я генералиссимус?!" Положим, ежели такого, как наш принц, "иссимуса" мы отдадим врагам, это послужит нам единственно на пользу! Но для виду почему супругу регентши не быть... "иссимусом"? Потом взялся за Остермана. Старик двадцать лет ведет иностранные дела. И это хотел взять в руки наш непобедимый, всеведующий фельдмаршал Миних! А там дело останется за пустяком - за правами регентства... и за короной вашего сына. Только и всего!

- Ты так думаешь?

- Остерман так полагает. А он ли во всяких интригах не знаток! Никогда не ошибется, старая лиса. Даже если говорить о враге. И потом... помните показание Бирона? Выходит, граф сам втянул его в регентство, поджигал против принца Антона, строил козни, чтобы потом герцога же арестовать... И этим он заслужил общую любовь, прослыл героем в народе. От вас посыпались награды и милости сверх меры... Отвратительно. Двойной предатель!

- Да... если только это правда. А очень похоже на то.

- Сомненья нет! Все ясно открылось во время следствия.

- Но... все-таки с графом надо быть осторожнее. Его так любит армия. Поди узнай, что делается там, в совете? Я, скажи, не могу, голова моя...

- Скажу... скажу... Да они и сами знают... Только Остерман хотел было явиться... Как ему сказать?

- Хорошо... Его одного приму, если надо. Только не принца Антона. Слышать не могу противного голоса, этой хромающей болтовни дуралея. Фуй! Косноязычный, "пряничный принц". Его - ни за что! С тех пор как я почувствовала, что буду снова матерью, понимаешь, видеть, слышать не могу ненавистного... Не могу... Не могу!

- Понимаю... понимаю... И Линар мог бы приревновать. Успокойтесь, не впустим "пряничного принца". Особенно когда должен явиться настоящий "зачарованный наш принц Шармант"!

И, отдав шутливый реверанс, Менгден прошла в соседний покой, где вокруг большого стола сидели члены совета: Остерман, Райнгольд Левенвольде, фон Менгден, канцлер граф Головкин - с принцем Антоном во главе.

Тимирязев, сенатский служака, преданный Остерману, и Петр Грамматин, снова занявший место адъютанта при Антоне, помещались поодаль за секретарским столом.

- Что же, ваше высочество, - появившись перед собранием ближайших министров и советников правительницы, бесцеремонно задала вопрос фон Менгден. - Государыня желала бы знать, как здесь надумали? Чем порешили? Она прилегла... но дело это ее весьма беспокоит.

- Что же решать?! Все по-прежнему... Скажите, гра-аф, вы баро-онессе...

- Отставка тут уже готова к подписанию. Но все-таки мы послали к графу сына. Ежели ее высочеству угодно быть столь великодушной... Вот ждем ответа. Да вот и самый ответ на пороге! - увидя входящего Миниха-младшего, закончил Остерман.

- Баронесса! - войдя, отдал молодой полковник поклон Юлии.

- Сказывайте скорее... Принцесса желает знать: успели уговорить нашего героя? Перестал он капризничать, словно барышня перед балом, или нет? Берет назад свою отставку?

- Не знаю, как и сказать, баронесса! - щелкнул шпорами Миних-сын. - Не сетуйте на меня и вы, ваше высочество! - обратился он к Антону. - Послов не секут, не рубят! Я передал отцу все, что было вами приказано. И... должен также дословно объявить его решение. Позволите, принц?

- Проо-шуу ваа-ас. Мы зде-есь для дее-ла... не дляа кооо-омпли-меентов!

- Вот именно. Опущу все соображения батюшки, так сказать, общего свойства, насчет действий правительства вообще...

- Без участия в таковом самого графа Миниха? Могу себе представить! - с добродушной усмешкой проговорил Головкин. - Бессильный гнев - плохой подсказчик!

- Вот, вот... И батюшка изволил говорить то же самое. Сила и без гнева сражает своих врагов. А сердиться бессильно - лишь себя напрасно сокрушать! - послал ответную стрелу полковник, вступаясь за отца. - И вот батюшкино решение: "Если Миних нужен, то его место там же, где был он месяц тому назад. А нет - так ширмою служить для других он не может. И по годам своим, и по заслугам". Так он сказал... простите!

- На стаа-рое месс-то? Вее-ли-иким визирем! Мее-ня на заа-дний двор! Прее-воо-схоо-дно!.. - заволновался Антон.

- Министров и первых советников короны - ему в лакеи либо в ординарцы его штаба? - спокойно снова съязвил Головкин.

- Тттому не-е бы-вать!.. Яаа не соглаа-сен! Ннне поо-зволю... Аа... вы что-о же молчите? И-или полаа-гаете? - живо обратился принц к Левенвольде.

- Мне хотелось бы раньше слышать ценное мнение графа Андрея Иваныча! - проговорил тот, глядя на Остермана. - Как вы об этом полагаете, граф?

- Ддда... говооо-рите... рре-шаай-те! - предложил принц.

- Решать не мне. Как ее высочество соизволит? А мне сдается, надо бы ей изложить, в каком положении сейчас дело.

- Ддда, коонечно... Воот вы бы саа-ми... Так хорроо-шо будет... Пой-дите и скаа-жите ей...

- Пожалуйте... пожалуйте, Андрей Иваныч! - уловив вопросительный взгляд Остермана, пригласила Юлия, подымаясь с места, которое заняла недалеко от стола. - Вас принцесса примет. Лишь не взыщите за наш туалет...

- Смею ли я! - с трудом подымаясь с помощью Миниха-младшего, учтиво отозвался старик. - Тимирязев, дайте мне чистую копию заготовленной отставки.

Взяв бумагу, он с помощью Миниха доковылял до дверей спальни. Здесь его взяла под руку Юлия и ввела к Анне.

- Ваше высочество, как изволите себя чувствовать? - с почтительным поклоном задал он церемонный вопрос.

- Для вас по секрету: немного легче. Только других никого не пущу! Что там у вас? Какие вести? Помирился с нами наш капризный герой? Мне весьма неохота обижать графа. Вы умница... вы понимаете. Столько услуг... таких важных оказано фельдмаршалом... Не мне одной, всем государям, которым служил десятки лет. Будут осуждать нас за неблагодарность. А врагов и так слишком много, не так ли, Андрей Иваныч?

Помолчав немного, кашлянув слегка раз-другой, он вдруг тепло заговорил, даже со слезою, звенящей в тихом, старческом голосе:

- Вот пристыдили вы меня, ваше высочество. Признаюсь, слушал я на совете, что там говорилось, и сам подумал: лучше бы избавиться от опасного честолюбца, оберечь бы малютку-императора от нового Годунова, каким был уже мой "друг", герцог Бирон. Каким, видимо, пытался стать и мой "старый приятель", граф Миних. А вот как вы тут мне...

- Вот как! И вы полагаете?.. - встревожилась Анна. - Значит, Юлия не ошиблась на этот раз? Вы не слушайте меня лучше, Андрей Иваныч. Я молода, ничего не понимаю в этих ваших делах государственных... Говорите, как сами думаете, совсем не обращая внимания на мои детские затеи и выдумки!

- Устами детей - Господь вещает нам, принцесса...

- В делах правления важно, что скажет Остерман! Ему я доверю больше, чем самому Господу Богу, далекому от нашей грешной земли. Я слушаю!

- Добро... "Много заслуг" - изволили вы сказать. Точно. Но мои заслуги не отымают законных прав у тех, кому я обязан был служить по долгу присяги. Заслуги - право на милость, а не основание, не предлог карать и миловать тех, кому с л у ж и т ь и повиноваться я обязан по закону, по чистой совести.

- Правда... правда... Как это вы хорошо сказали...

И Анна стала про себя повторять ловко построенное обвинение Миниху, так незлобиво и мирно изложенное на вид.

- Принц, правда, ему много обязан...

- Очень многим, граф!..

- И, конечно, оно бы лучше принцу не ссориться со стариком. Пускай он и взбалмошный... и честолюбив не в меру, не по годам... Но принц молод, еще ничего такого, значительного, совершить не успел.

- Вот, вот... И я говорю это ему. А мой милейший супруг...

- В этом словечке именно вся и разгадка дела. С у п р у г - правительницы нашей. Отец его величества, державного младенца. И это одно ставит принца превыше всяких заслуг! На высоту, перед которой даже сам граф Миних должен склонить неподатливую голову с другими наравне!

- Что же. И это верно! - совсем убежденная силой доказательств Остермана, задумалась Анна. - Но как же нам быть теперь? Чего, собственно, желает старик? Берет он назад свою отставку?

- Берет... если ему дадут выгнать нас всех из кабинета, тоже в отставку, но с мундирами. А вашему высочеству он оставляет титул... но без признака настоящей власти.

- Вот как! - словно ужаленная, Анна поднялась с места. Сделав два-три конца по опочивальне, остановилась перед Остерманом, продолжающим сидеть со своей кроткой, незлобивой улыбкой на бледном, старческом лице.

- Отставка у них там готова?

- Захватил я вот... на всякий случай! - подал лист Остерман, не дрогнув ни единым мускулом лица при этой крупной, так легко одержанной победе.

- Послать немедля! - протягивая назад подписанный лист, властно отчеканила Анна. Но сейчас же потянулась за листом рукою, остановила голосом Остермана, который, не ожидая помощи Юлии, довольно быстро теперь заковылял к дверям.

- Постойте минутку, граф. Как там написано? Я и не прочла...

- "Указ нашему генералиссимусу! - начал почти наизусть читать он, не давая листа Анне. - Всемилостивейше указали мы: нашего первого министра и генерал-фельдмаршала графа фон Миниха, как он сам нас просит, за старостью и находясь в болезни, - имея также в виду долговременные нам, и предкам нашим, и государству нашему верные и знатные службы, ныне для покоя от военных и статских дел уволить. А нашему генералиссимусу учинить о том по сему нашему указу. Именем его императорского величества - Анна". Все в порядке... Но, может быть, что-либо поизменить соизволите?

- Нет... все так... как я и думала. И заслуга... и года... и болезнь! Но... он спросит настоящую причину... И иностранные резиденты при нашем дворе. Эти понимают больше наших русских. Что мне им сказать?

- Кхм... кхм... мне сдается, ваше высочество не раз уже объявляли причины, по которым и ранее надо было подписать такой указ! - осторожно снова начал внушать недоумевающей женщине умный старик.

- Может быть. Но... я не помню.

- А я не забыл! Так, к примеру: усиленная склонность графа к прусской партии, нам прямо зловредная... И небескорыстная, как говорят злые языки. Клеветники, несомненно... Но их так много. А поступки были налицо. Этим самым граф вредил прямому делу императрицы австрийской, обиженной пруссаками. И даже когда вы сами изволили повелеть ему оказать сильную помощь Марии-Терезии - граф явно смел ослушаться вашей воли!

- Да, да, правда. Я не забыла! - снова вскакивая с места, заволновалась Анна. - Он не слушал ни меня, ни принца. А я сколько раз приказывала: исполнять распоряжения принца, как мои собственные! Вы правы: иметь дело с таким упрямцем - значит рисковать властью... Даже и за границей это знают. Я получаю письма...

- Слыхал... слыхал... Да это ли еще одно? Вот взять дело Бирона. Верховный суд постановил: "Четвертовать похитителя власти. Сослать в Сибирь соучастников бывшего правителя". А как же сам граф Миних, который всегда оказывал столь горячую помощь оглашенному преступнику?

- Позвольте!.. Вы же знаете: Бирона решено было не казнить! Указ о прощении прочтут ему у плахи. Но... вы правы! Миних также не может быть в правительстве нашем - отныне и навсегда! Пошлите указ!..

- Слушаю, ваше высочество! - совсем свободно кланяясь Анне, повторил канцлер и, почти не хромая, вышел в покой, где ждали его остальные министры и принц Антон.

- По-обеда? - задал вопрос последний, едва старик появился на пороге с бумагой в руке.

- Полная, ваше высочество! - подавая указ, поклонился тот.

- Так... готово! - пробежав бумагу, обрадовался совсем по-детски Антон. - Грамматин, бери скорее коопию, подписанную мно-ю, отправь в военную коллегию. А этот по-оодлинник я сохраню! А копии другие... Ты уж знаешь, что с ними делать. Исполни немедленно.

Грамматин, отдав поклон, вышел.

Сев снова на свое место у стола, Антон стал подписывать бумаги, здесь приготовленные Тимирязевым и Грамматиным.

- Так, выше высочество, я могу передать отцу? - задал вопрос Миних-сын, видя, что о нем словно совсем забыли.

- Все ппо ппо-орядку, милейший, чтоо-о здесь ввии-дели и слышали! Кстати вот, передайте ему и мой указ. Прослушайте, господа министры... "Ппо укаазу, высочайше утвержденному, извещаю вас, генерал-фельдмаршал, что ваша устная просьба об отставке принята". Везите, граф, но возвращайтесь немедля. Вы будете нам еще нуу-жны...

- Слушаюсь! - с поклоном проговорил Миних и вышел, повез отцу приговор, равный присуждению быть заживо погребенным.

- Браво! - по-мальчишески захлопал в ладоши Антон, едва двери закрылись за сыном низложенного фельдмаршала. - Но ээ-тот раа-аз принцесса поо-ступила превосходно! Можно хвалии-ть! И вы - виновник сему, Андрей Иваныч. Тепее-ерь, гоо-судари моо-и, на-адо подумать: кто же заменит старика на его поо-сту?

- Да. Это важно. Выбрать надежных людей...

- Преданных вашему высочеству и принцессе! - наперебой, в один голос отозвались фон Менгден и канцлер Головкин, два соискателя-кандидата на "вакантные" и доходные места, освободившиеся с уходом Миниха.

- Притом, - заскрипел Остерман, потирая колено, - надо выбрать людей, хотя немного понимающих толк в делах военных. Или не надо? Как полагаете, граф Головкин? И вы, барон?

- Ну, конечно! - сразу сбитые с позиции, кисло улыбаясь, согласились неудачные карьеристы.

И между присутствующими начался живой обмен мыслей по этому важному вопросу...

Часы бежали... День клонился к вечеру.

Анна, словно не находя себе места в опочивальне, то ложилась на кровать, то переходила на кушетку, бродила по комнате, все поглядывая на часы.

Юлия по-прежнему возилась со всякими кафтанами и робами, выбирая, что еще стоит выпросить у государыни-подруги?

- Боже мой, как тянется время! - со вздохом в десятый раз повторила Анна, останавливаясь у дверей шкапа, за которым скрывался вход в потайной коридор, откуда влюбленная женщина ждала появления Линара, удаленного было покойной императрицей от двора, но появившегося снова в Петербурге, как только не стало Анны Иоанновны.

- Неужели нет еще четырех! - обратилась принцесса к подруге, когда та появилась снова в спальне. - Пойди погляди у себя. Может быть, он уже там. Ждет, не решается один прийти... Узнай же, милая. А я прилягу, отдохну немного. Я нынче, как назло, ужасно выгляжу...

- Ты хороша, как ангел... Ну, не сердись. Бегу, узнаю! - скрываясь в дверях потайного коридора, крикнула Юлия.

- Господи, только не захворать теперь бы! - шептала суеверно Анна, направляясь к постели. И вдруг, вся задрожав, побледнела как полотно.

Резкий барабанный бой зарокотал на дворцовой площади, у самых окон ее опочивальни.

Говор и гул большой толпы, отдельные выклики и снова дробь барабана... Все отзвуки народного мятежа, знакомые Анне еще в царствование покойной императрицы, теперь снова доносились сквозь двойные рамы дворцовых окон, леденя кровь в жилах напуганной женщины.

"Что это такое? Бунт? Военный мятеж? Миних поднял на нас солдат?" - пронеслось в уме Анны, и, ничего не разбирая, она бросилась в соседний покой с громкими криками:

- Мы погибли! Спасите сына! Там бунт... Солдаты... Барабан... Узнайте, что случилось. Скорее... Бегите... Принц, что же вы? Или не слышите: военный бунт... Барабан!..

Бледными губами повторяла она одно и то же, опустясь на стул у самой двери, соединяющей комнату совета с ее почивальней.

Все, кроме Антона, встревоженные, бледные, тоже метнулись к окну, не исключая Остермана. Только принц Антон не тронулся с места, самодовольно улыбаясь.

Видя, что Анна готова лишиться чувств, он поднялся и подошел к ней.

- Уу-спокойтесь, принцесса! Ничего такого нее-т. Ууспо-ккойтесь. Выпейте воот вооды... Ээто моой сюрприз граа-ффу Миниху... Дом его совсем блии-зко! Через площадь от двоо-рца. Пусть по-слушает стаарик... Пуу-скай!..

- Что еще? Говорите толком, - от страха переходя к необузданному гневу, крикнула мужу Анна. - Что это за барабан?!

- Ддда... этто как всеегда... Ваажные укаазы при бараа-банном бое объявляются всему населению столицы... Тепее-рь будут знать люди, что пеервый министр и генерал-фельдмаршал получил... чии-стую... отстаа-вку! Ха-ха-ха!.. Вот дуу-маю, ста-аарый...

- И вы э т о сделали! Вы решились?! Осмелились! - вне себя, подымаясь, кинула ему в лицо Анна. - Кто дал вам совет? Вы спросили меня? Вы так грубо оскорбили нашего избавителя, своего наставника! Старика-солдата, всегда удачно воевавшего за наш трон? Израненного, всему миру известного, вождя-героя... Вы... посмели!..

- Нно... принцесса... Ваш собственный приказ. Так водится при всяком случае.

- Миних - не в с я к и й! Впрочем, куда вам-то понять! Для людей с низкой душой - все мелко и обыденно. Я и забыла...

- О-ооднако, прии-нцесса, ваше высоо-очество! По-озвольте... вы так жестооко... Кто мог думать? Опала, значит, опала! Он - наш враг. Следовало миру показать, что Миниха больше нет. Я думаю: каждый на моем месте... Воот спрр-росите даже графа Остермана. Я уверен, даже он... Нну, скаажите поо правде: как бы вы на моем месте? Скаа-ажите ее высочеству!

- Конечно, н а в а ш е м месте я бы не сумел иначе поступить... но...

- Слышите... видите: даже он... Остерман!..

- Но как О с т е р м а н я бы того не сделал! - спокойно докончил свою речь старик. - И вы бы сами, принц, так не поступили, я полагаю, если бы только...

Он не досказал. Но все поняли конец фразы.

Антон, сконфуженный, растерянный, отвернулся, скрывая слезы стыда и досады, навернувшиеся на глазах.

- Если бы он был Остерман, а не... Антон Ульрих, принц брауншвейгский! - желая добить супруга, презрительно договорила Анна. - Вы правы, граф. Он ничего не сообразил. Как теперь озлится старик - и по праву! Миних - не Бирон. У него везде друзья. Он незапятнан. Он может...

Дверь внезапно распахнулась, вошел Миних-сын, увидал принцессу и, кланяясь ей, заговорил:

- Простите, ваше высочество, я не знал, что вы здесь. Вошел так внезапно, без уведомления. Но... там мой отец... Он желал...

- Знаю... понимаю, полковник. Принц, примите его! - обратилась сухо к мужу Анна. - Скажите, что я тут ни при чем, что сожалею! Слышите? Извинитесь хорошенько. Скажите: за такую незаслуженную обиду я готова дать ему удовлетворение, какое он сам пожелает. Слышали? - подчеркнула она. Вышла, хлопнув дверью, из покоя прошла в свою спальню, бросилась в кресло, сжимая виски руками, и так затихла.

Миних-младший, выйдя из кабинета, через минуту вернулся туда вместе с фельдмаршалом.

Старик видимо опустился, постарел за эти последние дни, полные нравственных тревог. А то, что пришлось пережить сегодня, еще больше заставило согнуться стройный еще недавно стан, затемнило облаком тоски и затаенного горя взор героя, такой молодой и сверкающий еще немного дней назад.

Отдав всем сдержанный учтивый поклон, он, глядя в упор на принца, с нескрываемым презрением и враждой проговорил:

- Ее высочество желала, чтобы я?.. - не докончил вопроса, задыхаясь от сдержанного волнения, и только взор его лучше всяких слов говорил Антону, что о нем думает поруганный без вины человек.

- Дда... она... прии-нцесса желала! - краснея и бледнея под этим взглядом, замямлил принц. - Мне оона пооручила... Собственно... гра-аф, в чем ваа-аше желание заключено, мм-мы еще не слы-шшаали! - оттягивая унизительную минуту извинения, задал он неожиданный вопрос.

- Вы сейчас услышите, ваше высочество! - выпрямляясь надменно, поднял голову и повысил голос фельдмаршал. - За какой-нибудь час перед сим подали мне эту вот бумагу, подписанную вами. Мое у с т н о е прошение оказалось принято весьма поспешно. И тут же с барабанным боем оглашено по всей столице, что старый, больной и дряхлый Миних - больше не на службе его величества! Все очень хорошо и вполне соответствует моим желаниям и достоинству, доброму вниманию ко мне со стороны вашего высочества... Благодарствую! Ныне являюсь лишь с последней просьбой лично, чтобы получить еще скорейшее разрешение. Экипаж мой готов. Благоволите передать правительнице, что я прошу подписать мне паспорт на выезд за границу... для лечения ран, полученных в течение сорока лет службы: императору Петру, прозванному Великим, ото всех людей и государей, императрицам: Екатерине и Анне, Петру Второму, императору Иоанну Третьему, сыну ваших высочеств. Вот единственная награда, которую я прошу за все мои - увы! - старые заслуги!

Низким, медленным поклоном заключил он свою полную желчи и глумления речь, и когда поднял после нее голову - имел удовольствие видеть, как Антон, побледневший, пошатнулся и должен был удержаться за стол, чтобы ноги его не подкосились.

- Я... ннне моо-огу! - зашептал он Остерману. - Прошу вас... ска-ажите вы ему... я нее могуу!.. - И опустился в кресло, закрыв по привычке руками лицо, багровеющее от стыда.

- Кхм... кхм... - кряхтя, поднялся со своего места Остерман и, тоже избегая глядеть в лицо побежденному, но могучему, неукротимому духом, сопернику, очень мягко заговорил:

- Ваше высокопревосходительство, сиятельнейший граф! Ее высочество лишь только сейчас узнала об этой прискорбной, печальной ошибке. И его высочество принц, надеюсь, не думал сам, что это все т а к случится. Знаете: глупые обычаи... Д у р а ц к и е порядки! - подчеркнул он, кидая это слово, как камень, принцу в его поникшее лицо. - Люди здесь еще не привыкли: прежде подумать, а потом действовать. Здесь наоборот. Знаете нашу немецкую поговорку: "Руссенланд Нарэнланд!"

Если взгляд Миниха обжигал лицо принцу, как плевок презрения, то каждое слово Остермана хлестало, словно пощечина, по лицу злосчастного юношу, вынужденного в эту минуту не только понести кару за свою глупость и злобу, но и послужить также козлом отпущения за промахи и ошибки, допущенные в этой опасной игре с фельдмаршалом таким опытным игроком-интриганом, как граф Остерман.

И, не обращая нисколько внимания на то, что сейчас переживает принц Антон, старик также дружелюбно, задушевно-дружеским голосом продолжал:

- И вот... ее высочество поручила его высочеству, - от имени коего я имею честь это вам говорить, - поручила выразить вам, что она глубоко скорбит. Она понимает всю недостойность такого обстоятельства и готова дать за такую, не заслуженную вами, обиду п о л н о е удовлетворение, к а к о г о вы сами только пожелаете... Чего бы вы только ни пожелали, касаемо в о з м е з д и я т е м, кто так жестоко обидел верного слугу и защитника престола.

Выдав, таким образом, Антона головой оскорбленному Миниху, Остерман с глубоким поклоном договорил:

- От себя скажу: решение ее высочества и справедливо, и мудро!

Наступило недолгое, но тяжелое для всех молчание. Миних, в упор поглядев на Остермана, обвел потом глазами все кругом и раздумчиво проговорил:

- Вот как!.. И ты это слышал? - обратился он к сыну.

Тот поспешно утвердительно покачал головой.

- Ну... приходится на сей раз верить словам "старого друга"! - горько усмехнулся опальный герой. - Передайте ее высочеству, что я вполне удовлетворен, получив знаки милостивого внимания от нашей правительницы... И да благословит Господь ее и малютку-государя!

- Не преминем передать... Теперь честь имею откланяться, ваше высочество! Ваше сиятельство... - Остерман сделал общий поклон, и скоро костыль его уже постукивал по паркету соседнего покоя.

- Имею честь... ваше высочество... Граф!..

Один за другим остальные члены совета покинули комнату, считая дело поконченным.

Дорого бы дал Антон, чтобы не оставаться теперь наедине со стариком, хотя и побежденным, но сумевшим так жестоко заплатить за свое поругание.

Однако миг настал. Миних не уходил, как другие, словно ждал умышленно, что скажет, как поступит Антон.

И пришлось заговорить.

Медленно подымаясь с места, еле слышно, с опущенной по-прежнему головой пролепетал он:

- Простите меня, граф...

Неловко, как-то бочком отдал короткий, быстрый поклон и скрылся за той же дверью, в которую ушли остальные.

- Видишь, сын мой! - после недолгого молчания заговорил старик, покачивая своей красивой головой. - "Вернейший защитник престола и родины... победитель-герой" - оставлен один в четырех стенах дворцового покоя. Что делать! Конец - так конец. Один в поле не воин. А в этих раззолоченных стенах, в этом воздухе, отравленном изменой и низостью, тем более... Ха-ха! Значит, так и быть должно. Поеду. И ты не трудись, не провожай меня, сынок. Твоя жизнь вся еще впереди. Только не забывай этой минуты. Знай: какие слуги и что за господа носят здесь высоко голову, покрытую герцогскою и великокняжескою, а то и царскою короной! И старайся раздавить других, пока другие тебя не раздавили. А я?.. Кхм. Старый медведь поплетется домой... сосать в своей берлоге сухую, ослабевшую лапу!

Повернулся и быстро пошел из покоя.

Сын издали последовал за отцом.

- Вот и мы... Можно пустить? - появляясь из потайной двери, тихо спросила Юлия принцессу, словно задремавшую в своем кресле.

- Впусти... Веди скорее! - рванувшись с места, могла только сказать измученная страстным ожиданием женщина.

Юлия, впустив Линара, быстро скрылась в дверях уборной, чтобы не мешать нежной встрече своего "жениха" с подругой-государыней.

Глава VII

НОВЫЙ ПЕРЕВОРОТ

Еще пролетело девять с лишним месяцев.

Восемнадцатого января 1742 года, часов около десяти утра, народ толпами со всех самых отдаленных концов столицы спешил через мосты и прямо по льду к Васильевскому острову, где потоки скипались темной, говорливой громадой на обширной площади перед зданиями коллегий, заполняя и все прилегающие сюда улицы и переулки.

Солдаты Астраханского полка, выстроясь двумя рядами, тянулись шпалерами от ворот коллегий до середины площади, там образуя замкнутый круг, посредине которого темнел эшафот с плахой... Тот самый, на котором 8 апреля 1741 года читали смертный приговор бывшему регенту Бирону... Где его голова лежала уже на плахе, пока "захватчику власти" не было объявлено, что он помилован младенцем-государем и по распоряжению правительства ссылается на вечное житье в городок Пелым, в далекую сибирскую, глухую тайгу.

Правда, домик, построенный по плану Миниха для Остермана, а потом отведенный самому Бирону, успел сгореть и опального вельможу поместили у воеводы, где он и остался со всей семьей под крепким караулом.

Но вот теперь иначе повернулось колесо фортуны.

В ночь на 25 ноября 1741 года цесаревна Елизавета Петровна с отрядом преображенцев проникла в спальню Анны Леопольдовны, арестовала ее вместе с сыном, малюткой-императором, с новорожденной дочерью Екатериной, отцом которой все называли Линара. Принц-супруг тоже не был забыт, и всю Брауншвейгскую фамилию направили уже было за пределы империи...

Но подстроенное врагами этой фамилии и неудавшееся, конечно, покушение камер-лакея Турчанинова на жизнь Елизаветы заставило императрицу изменить прежнее мягкое и человечное решение. Сверженный ребенок-император с его родителями и всей семьей был взят под стражу. Долго пришлось выносить им всякого рода мытарства, пока не нашлось для опальной фамилии надежной тюрьмы в Холмогорах, в бедном, далеком северном городке.

Стараясь обезопасить себя и свое правительство от главных соперников, Елизавета, вернее ее советники и близкие друзья, не забыли и второстепенных, но также небезопасных сотрудников прежнего правительства, особенно тех, которые в прежние времена чем-нибудь вредили цесаревне.

И вот в морозное, ясное утро поставлена была на высоком помосте плаха, чтобы казнить нескольких "государственных преступников", долго томившихся перед тем под судом и следствием, под угрозой пытки и кнута.

Десять ударов пронеслось с ближайшей башни.

Палач в красной рубахе, с волосами, гладко примасленными лампадным маслом, сбросил с плеч армяк. Приняв из рук помощника своего кожаный мешок, лежавший тут же, он вынул из него тяжелый, широкий топор, отточенное лезвие которого тускло, зловеще поблескивало на солнце.

Взмахнув раза два своим "инструментом", словно пробуя силу руки и вес топора, палач видимо остался доволен и вместе со всей толпой стал глядеть на ворота коллегий, из которых появилась целая процессия.

Впереди показался офицер и кучка конвойных за ним. Небольшая лошадка на таких же маленьких финских саночках везла старика, одетого в старую лисью шубку, с черной бархатной шапкой на голове, покрытой еще небольшим гладким париком.

Это был всесильный столько лет подряд граф Андрей Иваныч Остерман. Он не мог владеть своими больными ногами - и осужденному сделали снисхождение, не потащили на казнь волоком, как простого преступника, а повезли на чухонских санях.

Миних, Райнгольд Левенвольде, Тимирязев - все столпы прошлого правительства шли за санями канцлера печальные, но спокойные. Они так много потеряли до этой минуты, что потеря жизни могла казаться им даже легким выигрышем.

Бывший вице-канцлер, любящий удовольствия и роскошь, граф Головкин, шел чуть позади, рыдая, ломая руки, пытаясь что-то сказать окружающей толпе.

Но барабаны, зарокотавшие в тот миг, когда раскрылись ворота, своим отрывистым, перекатным грохотом заглушали не только вопли, срывающиеся с пересохших губ осужденного графа, но и тысячеголосый говор и гул толпы, особенно усилившийся, как только показались из ворот осужденные вельможи.

Барон фон Менгден, брат Юлии, заключал шествие.

Ужас смерти оледенил его кровь, он, словно не сознавая ничего, тупо озирался вокруг, и ноги не поддерживали его сильного, полного тела. Он осел мешком, не мог идти. Но для простого барона, придворного принцессы, не нашлось и финских саней, как для первого канцлера империи, Остермана.

Двое здоровых солдат-конвойных под руки волокли, почти несли на воздухе полубесчувственного Менгдена.

Князь Шаховской, как обер-прокурор сената, шел позади, с приговором в руках, и несколько конвойных замыкали шествие.

Князь Яков был бледен. Долгие годы сотрудничества, даже дружбы, соединяли его почти со всеми, кому сейчас он должен будет прочесть жестокий приговор.

Но рассуждать нельзя... И голова самого князя одно время была в опасности. Только связи с русской партией, всесильной теперь, спасли ему жизнь и положение.

И, бледный, но спокойный, твердый на вид, идет он к позорному помосту, готовясь исполнить свой долг... И только старается не слышать, что кричит ему прежний друг и приятель, Головкин. Старается не видеть никого из осужденных.

А народ все сильнее стал гомонить, как только в раскрытых воротах показалось печальное шествие.

- Ведут... ведут... вот они!..

- Востермана, ишь, на дровнях, свейкой везут... Ему почет особливый, немцу лукавому!..

- Главный составщик и смутьян... Так ему и почету боле!.. Скорее подкатит старый бирюк к твердому бревнышку, на котором сложит свою головушку!

- Хорошее бревнышко - на небо ступень, слышь...

- Сам на нее не полезешь ли, на энту ступеньку?.. Гайда!..

- После тебя, шут гороховый...

- Тише вы, галманы! - цыкнул на зубоскалов-парней степенный купец. - Ишь, двое-то как убиваются.

- А Миних - ирой. Одно слово, военная косточка. Ишь, как шагает, ровно за делом идет...

- И старичок бодрится... Руки, слышь, только так ходенем и ходят! - заметил чей-то зоркий глаз про Остермана.

Когда шествие достигло эшафота, Шаховской дал знак, офицер взмахнул шпагой и барабаны смолкли.

Двое конвойных сняли с саней Остермана и внесли на эшафот, где у плахи палач уж приготовил для него простой соломенный стул.

Когда его усадили, старик оглядел понурым взором кругом всю толпу, вздрогнул, словно от холода, и, опустив глаза, застыл на своем стуле.

Палач подошел и снял бархатный картуз у него с головы. Но парик остался, защищая от холода старую голову графа.

Остальных осужденных конвойные стали устанавливать полукругом у плахи.

- Братцы... за что?! Видит Бог, не виновен! - пользуясь наступившей тишиной, стал снова выкликать Головкин хриплым, усталым голосом. - Князь Яков... Помилуй! За что?..

- Молчи, ты! Дай начальству говорить! - замахнулся прикладом на неспокойного арестанта молодой солдат-конвойный.

Съежившись от страха, втянув между плеч голову, словно ожидая удара, Головкин умолк.

И только что-то продолжало хрипеть и клокотать у него в груди. Беззвучные слезы катились часто-часто из воспаленных, полных безумия и ужаса глаз.

Голос Шаховского, стоящего теперь на помосте эшафота, сначала слабо прозвучал среди людной площади, где толпа еще продолжала гомонить.

Но понемногу общий гул умолкал, а чтение Шаховского, внятное и четкое, все шире разносилось над морем голов в морозном воздухе...

- "По указу ее императорского величества, государыни Елизаветы Петровны, самодержицы всероссийской, правительствующий сенат слушали и определили! Бывшего кабинет-министра, генерал-адмирала, графа Андрея Остермана, за тяжкие его вины, а именно: за утаение тестамента императрицы Екатерины Первой, где ясно изложен был закон о престолонаследии; за составление проектов, в коих было изображено, что цесаревна Елизавета не имеет права на престол российский, а во избежание всяких опасностей надлежит-де выдать ее за какого убогого чужеземного принца; а паче всего за то, что дерзнул составлять проекты законов, по коим дочери принцессы мекленбургской, Анны Леопольдовны, к наследию русского престола приобщались, - за все сие смертной казни достоин. Он же, Остерман, учинял императрице еще разные иные озлобления: не объявлял о лучшей предосторожности к защите государства; в важных делах с прочими министрами откровенно совета не держал, но поступал по собственной воле и в самых важных делах российских употреблял людей чужих наций..."

Отмечая эти слова приговора, усиленный говор прокатился по толпе из конца в конец:

- Немец... немцев и тянул... Землю продавал православную...

- "...а не российских, - однозвучно неслось чтение Шаховского, - всему народу в ущерб и осуждение! Имея все государственное правление в своих руках, многие славные, древние российские фамилии злостно искоренил, от двора наговорами отлучил, жестокие, неслыханные экзекуции производил, - как над знатными, так и не знатными, не щадя и духовных персон, - и между российскими подданными всякие разногласия вселять старался, сам от того великие выгоды извлекая".

- Ишь, заслуженный старикан!..

- А терпели-то сколько ево на царстве... До-олго!..

- Што тянуть! Долой немецкую башку лукавую, да и концы в воду! - громче зазвучали голоса, зашевелилась сильнее стена людей, взволнованных обвинениями, изложенными так пространно в приговоре.

Сделав знак, чтобы народ не гомонил, Шаховской продолжал чтение.

- "А посему и определили: предать его смерти на плахе от руки палача".

Опустив лист, князь громко возгласил:

- Подписано: "Быть по сему, Елизавета". Да свершится приговор.

Умолк и отошел подальше от плахи, на другой край помоста, бледный, весь трепеща от мелкой нервной дрожи, которую никак не мог удержать.

Двое конвойных, стоявших по бокам старика, положили его ниц, лицом на плаху.

- Ну-ка сбрось, Сеня, парик-то барину... держи за космы... - приказал помощнику палач, разрывая ворот рубахи на графе.

Помощник сдернул парик, ухватился руками за седые, жиденькие космы, окаймлявшие затылок Остермана. Тонкая, старческая шея покорно вытянулась... Ни звука не вырвалось из бледных, оцепенелых губ.

Попробовав на ногте еще раз острие секиры, палач заметил:

- Кажись, востра... Ладно... Рубить, што ли? - обратился он к Шаховскому.

- Стой! - быстро кидаясь вперед, остановил князь занесенную уже руку заплечного мастера.

Достав из кармана другую бумагу, он поднял ее над осужденным и громко объявил:

- Сенат и государыня даруют тебе жизнь - и молись, старик!..

Палач и конвойные по знаку князя подняли Остермана.

По-прежнему спокойный на вид, молчаливо он взял от палача парик, надел на голову, поеживаясь от холода, запахнулся в свою шубейку, картуз, кое-как нахлобученный ему на голову, поправил руками, которые теперь тряслись еще сильнее, чем перед мгновением казни... Это одно, ходенем ходившие руки, и выдавало только постороннему взору, что происходит сейчас в душе старика.

Его снесли, усадили в сани, и там он сидел, бесстрастный, спокойный на вид, до конца...

- Э-эх!.. Мимо! Не покушала нынче, голубушка. Пожди! - обратился к секире своей палач и с размаху вонзил ее концом в край плахи.

Шаховской между тем, подойдя к краю эшафота, обратился к остальным осужденным.

- Что касаемо остальных тяжких государственных преступников, кои изобличены, первое: "Бывший генерал-фельдмаршал, граф Миних, в том, что не защищал по долгу присяги духовную императрицы Екатерины Первой; больше иных особ хлопотал о возведении в чин российского регента герцога курляндского фон Бирона... А затем того же Бирона низверг ради своих частных выгод, причем обманул и гвардейских гренадер, ныне лейб-кампанцев, сказывая им, что поведет на защиту цесаревны Елизаветы Петровны и герцога голштинского; нынешней императрице чинил многие озлобления, приставлял шпионов за нею караулить, не берег людей в мире и на войне, позорно наказывал офицеров без военного суда и расточал без меры государственную казну, приемля знатные суммы и от иных иноземных правителей".

- Ну и немцы!

- Теплая компания... Марьяж дорогой!.. Вестимо, все - бироны! На одну колодку шиты... На одну бы их осину!..

- Энтих не простят, нет! Шалишь!..

Так загомонили со всех сторон.

- "И постановили: предать их всех смертной казни от руки палача". Но милостивейшая государыня императрица, как мать, снисходя к заблуждениям человеческим, повелела: "Приговор прочтя, в исполнение оного не приводить, сослав виновных по дальним местам Сибири". Ведите осужденных обратно! - торопливо приказал он офицеру, испуская невольный вздох облегчения. Сам быстро спустился с помоста и исчез за воротами коллегий.

- Налево кру-гом. Шагом... арш! - скомандовал начальник конвоя.

Шествие в том же порядке двинулось обратно.

Но толпа решила вмешаться в дело.

- Как, и этих всех простили! - раздались голоса.

- Все немецкие штучки... При новой государыне немцев тоже не мало!..

- Наших небось казнили без милости! Волынскому, боярину истому, заступнику и зиждителю церкви Божией, руки, ноги секли! - вопил какой-то, с виду дьячок или заштатный попик, сильно нетрезвый даже в этот ранний час. - Рубите и этих злодеев!.. Бироновых налетов, со всем кодлом ихним!

- Не пущай их, робя! А ты, красная рубаха, - обратились из толпы к палачу, - пошто зевал? Руби! Не пустим их!..

Толпа стала напирать на цепь солдат, стараясь добраться до преступников, чтобы расправиться самосудом с "биронами"...

Полковник, видя, что медлить нельзя, дал знак сигналисту.

Заиграл рожок, зарокотали барабаны.

- Ру-жье наперевес! - раздалась команда по рядам.

Штыки, направленные во все стороны, как стальные иглы огромного дракона, - остановили натиск толпы, сразу отхлынувшей назад.

- Ишь! На своих и штыки нашлися!.. В каменья их! - заголосили в толпе.

- Не пущай злодеев... Вали, робя!..

- Расходитесь! Стрелять буду! - прорезал общий гул повелительный окрик полковника. - Труби, горнист! После третьего сигнала - будет огонь!.. Расходитесь!

Зазвучали снова рожки... Народ в нерешительности стал разбиваться на кучки.

Шествие, достигнув ворот, скрылось во дворе коллегий. Тяжелые ворота захлопнулись с шумом.

Народ еще долго не расходился на площади.

Глава VIII

В ДАЛЕКИЙ ПУТЬ

Ясным февральским утром солнце играло яркими пятнами на грязном полу, на темных нарах низкой, длинной проходной комнаты, на всей печальной обстановке каземата Петропавловской крепости, куда перед отправкой в путь собраны были все "преступники", прощенные милосердной государыней месяц тому назад у подножья позорного эшафота.

Тяжелые двери, окованные железом, и три довольно больших, но забранных частою, толстою решеткою окна наводили тоску на душу каждого, кто попадал под своды этого каземата.

На холщовой кровати, вроде складных носилок, в своей шубке и картузе, ближе к окнам, лежит граф Остерман.

Ноги его покрыты толстым, теплым платком, изредка тихие стоны срываются с его губ.

Графиня Остерман, жена его, седоволосая старуха, прямая и важная, сохранившая еще в лице следы былой красоты, сидит у постели, то подавая пить больному, то оправляя ему подушки и не разлучаясь со своим вечным вязаньем. Она тоже одета по-дорожному, в темную меховую шубку, с валенками на ногах.

Михаил Головкин, как и другие, совсем готовый к выступлению, дремлет, прикорнув в углу на нарах.

Миних, опершись коленом на нары, загляделся на клочок ясного синего неба, которое голубеет в окно, выглядывая из-за высокой крепостной стены, темнеющей сейчас же за окнами.

Графиня Миних, в теплом капоре, в дорожной лисьей шубке, сидит рядом, держа в руках кофейник и небольшой ридикюль, шитый бисером.

Лицо ее ясно. Она, спокойно улыбаясь, толкует с мужем о будущей поездке в далекий, суровый край. И только изредка, незаметно для мужа, старается поскорее смахнуть непрошеную слезу, набежавшую на ясные, еще красивые глаза графини.

Бывший чарователь двора, красавец и донжуан Райнгольд Левенвольде, сидя поодаль на нарах, возится там, что-то увязывая в узелок и снова развязывая его, перекладывая поудобнее вещи, собранные в этом узелке. Грязное, изодранное платье, короткий тулупчик, большая седая борода, спадающая на грудь, воспаленные глаза, всклоченные волосы, не покрытые ничем, - все это так не похоже на прежнего богача-щеголя, общего любимца дам...

Вдруг, оставив свою возню с узелком, словно припомнив что-то печальное, тяжкое, он упал на нары ничком, глухо зарыдав. Потом умолк, выпрямился, отер лицо, мокрое от слез, и снова продолжал свою возню с грязным узелком.

Среди тишины, царящей в каземате, вдруг резко прозвучал раздраженный голос Остермана, ворчащего на жену:

- Графиня, не видите вы, что ли? У меня ноги больные зябнут. Здесь канальский холод! Укутайте их... Да тише, черт вас побери! Мне больно... И подушку поправь. Да кто же так дергает?! Я еще не помер... Скорее... Тише!.. Пить!

Быстро из дорожной фляги налила графиня вина в чарку и подала мужу, как будто и не слыша его брани.

- Ф-фа! Крепко... горло жжет. Надо было полегче запасти чего-нибудь. Ты вечно бестолкова... глупа, как пробка, жена. И зачем так рано вытащила меня сюда? Тут отвратительно. В моем каземате гораздо удобнее и чище. А тут... Фуй!..

- Сейчас Шаховской явится... Время отправлять нас, Андрей. Я потому...

- Как вы выражаетесь, графиня! "Отправляют" - скот... А я и в изгнанье, и на плахе - Остерман. Понимаете? Так... Шаховской будет нас "отправлять"? Любопытно, как поглядит он в глаза своему благодетелю, второму отцу?

Остерман кивнул на Головкина.

- Князь Михаил? Что же! Бедный Шаховской и то не мало пострадал по службе за эту дружбу. Его понизили чинами. И теперь посылают глядеть на муки людей, которых он так уважал...

- Вот это верно сказано: "уважал"!.. В России все хорошее и честное - в прошедшем времени... "Уважал"!.. А теперь просто: "жал", до полусмерти! Дикари... азиаты! Я же их всех воспитал, создал, они жили мною, и, как Сатурн, породил таких кровожадных детей, которые уничтожили меня самого. Проклятие судьбе!.. О-ох! Опять нога... Помогите же, графиня!..

Быстро нагнулась кроткая женщина и осторожно стала укутывать ногу.

Закусив губы, Остерман, сурово хмуря брови, словно мимоходом, взял руку жены и поднес к своим губам. Затем вытянулся на постели и затих.

Послышались шаги за входною дверью. Большой, тяжелый ключ дважды повернулся в замке, и дверь распахнулась.

Офицер и человек шесть конвойных, войдя в каземат, выстроились у двери, вдоль стены.

Показалась тучная фигура Шаховского.

Щуря глаза, ничего не видя в полутьме тюрьмы, куда попал со двора, залитого светом, он спросил офицера:

- Здесь, в этом каземате? Где же все они? Граф Райнгольд Левенвольде? Миних?.. Граф Остерман?

Услыхав свое имя, Левенвольде вскочил, кинулся к ногам Шаховского, невнятно лепеча:

- Государь мой... молю тебя... помилуй... Прошу!..

- Возьмите этого несчастного! - не узнавая прежнего приятеля, обратился Шаховской к офицеру конвоя. - Я прошу позвать сюда Левенвольде.

- Он самый и есть, ваше сиятельство. Вот этот! - отрапортовал офицер, козыряя обер-прокурору.

- Он! - разглядев наконец, проговорил Шаховской, стараясь овладеть собою и не выдать перед окружающими жалости, сдавившей ему грудь. - Да, да... Он... Встаньте, ваше сиятельство! Вам пора отправляться... Не далеко, не беспокойтесь. В Соликамск, Там довольно хорошо жить.

Поглядев в сторону офицера, который, следуя данной ему инструкции, следил за Шаховским больше, чем за арестантами, князь негромко, быстро проронил:

- Надейтесь! Бог не покинет никого из своих детей! Берите ваши вещи. Этот узелок?.. Это - все... Полушубок вам дадут. Вам будет тепло дорогою. Идите!..

- Господь... спаси... вас! - признательно кивая головой, проговорил Левенвольде, захватил свой узелок и вышел в сопровождении двух конвойных.

- Граф, и вам пора! - различив стройную еще фигуру Миниха на фоне светлого окна, направился к нему князь.

С суровым, надменным лицом, властно, как в былые дни, обернувшись, поглядел фельдмаршал на обер-прокурора.

- Ехать в Пелым... На смену Бирону, которого милостивейшая государыня простила и приказала вернуть?! Что же, я готов!

- Исторические танцы! - не удержался, чтобы не ужалить, Остерман. - Смена позиции. Это случается в самых лучших семействах. Ха-ха!..

- С своей стороны, граф, - как будто не слыхав замечания старика, продолжал Шаховской, обращаясь к Миниху и очень почтительно отдавая поклон его жене, - должен прибавить: мне приказано от имени ее величества, чтобы в пути и на месте ваши сиятельства не терпели ни в чем нужды. И все, что пожелаете вы взять с собою... подводы будут даны немедленно.

- Благодарю вас и мою государыню. Особенно - за жену. Я привык к тяжким и дальним походам. Но вот она... Да это ее дело! Я не звал... и не зову!

- Бог позвал меня, граф, когда мы венчались с вами! - ласково, но решительно отозвалась графиня Миних. - Прожили столько лет, вырастили детей. Как же мне теперь без вас - а вам без меня? Мы поедем вместе. Ведь это решено...

- Поедем, поедем, успокойся. Держи свой кофейник... и молчи! - ворчливо откликнулся Миних, чтобы не выдать слез, навернувшихся у него на глазах. - А что наш сын? Он тоже?..

- Успокойтесь... Легкая ссылка. Потом его вернут по-старому. Я так слышал.

- Ну, слава Богу! Слыхала, старуха?

Графиня тихо улыбнулась в ответ, отирая слезы.

- Ты все улыбаешься... всем довольна! Ну, и слава Богу. Да благословит Господь государыню нашу и царствование ее.

- Аминь!.. Только бы сынок наш... - начала и не докончила графиня, сморкаясь усерднее обыкновенного.

- Теперь, когда мне не осталось уж в этом мире ничего желать... ни ожидать, - опуская глаза, заговорил негромко Миних, - когда все кончено в моей жизни... - Он остановился, словно был уверен, что Шаховской шепнет ему слово надежды, откроет что-нибудь светлое, радостное.

Но Шаховской печально молчал, ожидая, что скажет старик.

И Миних совсем печально докончил:

- Беру смелость просить государыню, пускай со мною отправят и пастора, чтобы я мог сохранить от вечной гибели мою душу! В этой просьбе, надеюсь, отказано мне не будет!

- Я неуклонно передам о том государыне, граф!

- Благодарю вас, князь! Там все готово? Ну, идем, старуха! Вместе... в последнюю поездку на земле!..

Они вышли из каземата.

Проводив их глазами, Шаховской, словно не замечая, прошел мимо Головкина, который, проснувшись, глядел и, видимо, ждал, что князь поспешит к нему, и остановился перед Остерманом, отдавая почтительный поклон его жене и кланяясь более сдержанно самому бывшему канцлеру империи.

- Ваше сиятельство... Графиня!.. Я явился сообщить вам, граф, что время ехать.

- Миниху - в Пелым. Мне - в Березов, где еще стены полны стонами светлейшего Меншикова... Где... Ха-ха... Там тоже, как видно, есть умные шутники, у вас в новом правительстве. Занятно мне знать: куда потом попадут они сами, когда придет их черед? Ну, да там не мое дело. Подымайся, жена... и подымай меня! Не трогайте! - повелительным окриком и взглядом остановил он конвойных, которые хотели его поднять. - Здесь не плаха! Я сам себе хозяин. Прочь!

И, кряхтя кое-как, стал на ноги с помощью жены, гнувшейся от усилий поднять это исхудалое, но еще довольно грузное тело, плохо державшееся на хворых ногах.

- Ее величеству угодно было, чтобы я выслушал от вас ваше последнее желание. И по возможности оно будет исполнено, граф! - проговорил Шаховской, провожая к двери и слегка поддерживая старика.

- Да? Она так и сказала? - живо задал он вопрос. - Чего же я могу желать? Сожалею о тех "преступлениях", которые ввергли меня в такую пропасть, вызвали гнев государыни и... ее советников. Прошу извинения. Просьба? Просьба одна-единственная: пусть примет под свою защиту моих невинных детей. Теперь, когда Остерман пал, заклюют его бедных птенцов! Вручаю их покровительству императрицы. Я верю: она карает, но не питает злобы. Вот моя просьба. Идем, жена! А ты не приготовила мне кофейника, как фельдмаршалу его супруга? Ты никогда ни о чем не подумаешь!

И с ворчаньем, опираясь всей тяжестью на нее, он вышел из каземата.

Шаховской нерешительно подошел и остановился перед Головкиным, не в силах заговорить. Наконец начал негромко:

- Ваше сиятельство, не могу ли я перед отбытием вам чем служить? Верьте, что я...

Заметив, что офицер слушает особенно внимательно, он остановился.

- Знаю, знаю, старый друг! - негромко отозвался Головкин. - Вижу... понял теперь все! И вас наказывают вместе с нами! Вижу... Мне ничего не надо теперь. А там?.. Я напишу. Нездоровится мне, ну, да пройдет! Одна беда: столько лет прожить, не зная ни нужды, ни горя... Счастье так баловало вечно. Удача все росла... И вдруг такое испытание, когда годы мои ушли, когда нет сил, нет привычки к лишениям... Ну, да ничего. Я верю: Господь поможет! Да поможет он и вам, здесь, в этом шумном, опасном городе. А мне - там, в тайге, в Сибири. Дайте руку. Прощайте!..

Низко наклонившись, словно подымая что-то, Шаховской украдкой, быстро прижал к губам морщинистую, исхудалую руку своего благодетеля. Выпрямился и твердо произнес:

- Прошу следовать к подводам!

Головкин двинулся к выходу. Двое конвойных - за ним.

Эпилог

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

В конце марта того же 1742 года необычное оживление замечалось на одном из станков, то есть почтовых станций, затерянном в предгорьях Урала, по пути на Верхотурье и дальше, в холодную Сибирь.

Ямщики хлопотали около двух просторных кибиток, закладывая в них небольших, мохнатых и быстрых лошадок. Трое пошевней, груженных кладью, тоже стояли на очереди, когда ямщики снарядят кибитки. Человек двенадцать конвойных, занимающие место вместе с грузом на пошевнях, помогали закладке и торопили ямщиков. Капрал, начальник конвоя, покуривая трубочку, стоял и покрикивал на всех. Потом вышел за ворота и стал глядеть на зимнюю дорогу, уже слегка почернелую под лучами вешнего солнца.

Бубенцы послышались вблизи, за крутым поворотом дороги, и к воротам подкатил большой, тяжелый возок, запряженный шестеркой взмыленных, усталых коней.

Несколько вершников, вроде конных челядинцев какого-нибудь важного и богатого вельможи, скакало по сторонам возка.

Один из них опередил свой поезд, проскакал в ворота и крикнул:

- Гей, кто тут староста? Шестерку коней... самых ярых! Домой спешим! Рублевик мой боярин дает за скорую упряжку. Гоноши воровей... Поторапливай!..

В это время из избы, занимаемой старостой "яма", вышли вдвоем Миних и Остерман, на которого далекий, трудный путь и лишения скудной жизни подействовали не угнетающим, а бодрящим образом.

Дамы без церемонии выпроводили мужчин из единственной горницы, грязной, вонючей, холодной и дымной, где старуха, жена старосты, ее дети и поросята и гуси с курами теснились все вместе.

- Ступайте, прогуляйтесь! - предложила графиня Миних. - А мы тут немного освежим наш туалет.

И мужья вышли, чтобы не стеснять дам.

- Делайте, что вам надо, графиня! - с порога крикнул Миних жене. - Только поскорее! Меняйте свои туалеты, но помните, что здесь не место ждать!.. Пора в дорогу. Лошадей закладывают. А то конвойный офицер станет ворчать!

- Хорошо... Уходите скорее! Мы не задержим! - отозвалась графиня, закрывая за мужем плотнее дверь.

Забравшись на полати, обе дамы стали кое-как обмываться теплой водой, припасенной для них хозяйкой, и менять белье.

А мужья, двинувшись мимо конюшни, из которой вели коней, направились к воротам, интересуясь узнать: кто это подъехал еще к затерянному станку?

- Уж ничего не поделаешь с дамами. Не привыкли они к грязи! - словно оправдывая жену, заметил Миних.

- Русская дальняя дорога - эта восьмая египетская казнь! - проворчал Остерман. - Бог ее оставил для нас с вами, граф! Но в дальней дороге хорошо узнаешь людей... и лошадей. Вот как мы с вами узнали друг друга. А в столице прожили чужими почти рядом десятки лет!

- Правда! Я и себя, и Бога изведал только на этом трудном пути! - серьезно отозвался Миних. - Да поможет Он нам!

- Будем ждать... будем ждать, что и о нас вспомянет Заботливый Старичок... А любопытно, кто это едет в таком хорошем закрытом возке? А, не правда ли, граф?..

- Такие же, верно, несчастные, как и мы, граф. Ссыльные...

- Нет! Они без конвоя. Это их конные челядинцы. Вы же видите - нет солдат. Вон дама вышла из возка... Пойдем поглядим.

Оба двинулись ближе к воротам.

Дама в это время обернулась, говоря кому-то, сидящему в возке:

- Я на минутку, Яган... Сейчас. Зайду только в избу. На минутку...

- Знакомый голос! Яган?..

- Неужели это?.. - Остерман не договорил.

Из раскрытой дверцы возка показалась мужская голова, закутанная башлыком, в меховом треухе.

- Ты только там поживее, жена... - слишком знакомый голос крикнул вслед даме. - И вы, черти, копайтесь поживее. Стоять тут зябко. Слышите, скоты!

Дама, закутанная в меха, при помощи девушки прошла в избу, не обратив внимания на Миниха и Остермана, тоже неузнаваемых в их пимах и оленьих шубах мехом кверху.

- Недобрая встреча! - пробормотал Миних. - Уйти бы, не видать его!..

- Куда? В тот хлев? Не взлезем оба! Да он не пойдет сюда... Успокойтесь, граф! А мы полюбуемся издали на дружка.

- Гей, послушайте, капрал! - вдруг еще больше высовываясь, спросил Бирон у начальника конвоя, стоящего за воротами. - Кого это везете? Могу узнать? Я Бирон!..

- Знаю, ваша светлость! - вытянувшись в струнку, салютовал тот. - Видел вас в Питере. Двоих провожаем с семействами: Остермана да фельдмаршала нашего... Они в избе греются сейчас. Скоро выезжаем.

- Миних... Остер... Не может быть! Они - греются... Ха-ха-ха!.. Озябли, несчастные! Ну, конечно! Вот случай хороший! Пойду, пойду... Надо полюбоваться.

И грузная фигура Бирона появилась в воротах.

- Любуйтесь! - сделав два-три шага навстречу, отчеканил Миних.

- Мой Бог! - попятившись немного от неожиданности, воскликнул Бирон. - Какая нежданная и... приятная для меня встреча.

- Для вас. А для нас - только нежданная! - последовал суровый ответ Миниха. Он подошел и постучал в окно избы: - Графиня, пора! - И сам двинулся к своему возку, поддерживая Остермана.

- Осторожнее, граф... Попадете в сугроб. Тут скользко!

- Трогательная дружба! - глумливо кинул вслед Бирон. - Теперь, государи мои, настала перемена погоды. Весы Истории приняли новое движение. Бирон снова к в е р х у - враги его к н и з у!.. Ха-ха!.. Сожалею... но поправить не могу и... не желаю! Ха-ха!..

- Не сожалейте, господин фон Бирон! - полуобернувшись и останавливаясь на минуту, презрительно кинул ему Остерман. - И на весах Истории, как у иного вора-лавочника, порою случается, что кверху подымается товар полегковеснее, подешевле, сортом пониже...

- Что делать! Готов стать легче перышка воробьиного, лишь бы погреться снова наверху удачи, в лучах ц а р с т в е н н о г о солнца... Впрочем, солнце светит иногда и в Пелыме. Ха-ха-ха!.. Дом, который я занимал... он опустел, как видите... Просторный... теплый... Честь и место!..

- Я не могу так распоряжаться ч у ж и м добром, как привык б ы в ш и й герцог курляндский, б ы в ш и й регент российский, б ы в ш и й фаворит, целому миру известный... Бывший... рейткнехт фон Бирон... И мы для вас там, в столице, очистили место. Действуйте на просторе! Но ч е с т ь... Ей с вами не по пути. Честь остается при нас! - спокойно и презрительно проговорил Миних.

Сделав яростное движение, словно желая ударами расквитаться за обиду, Бирон сейчас же овладел собою. Улыбаясь нагло, он крикнул им только вслед:

- Счастливого пути! Б ы в ш и е баловни счастья!

Лев Григорьевич Жданов - Под властью фаворита - 02, читать текст

См. также Жданов Лев Григорьевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :