Лев Григорьевич Жданов
«Во дни Смуты - 01»

"Во дни Смуты - 01"

Часть первая

МОСКОВСКОЕ РАЗОРЕНИЕ

Глава I

ВЕЛИКОЕ ПОСОЛЬСТВО

(11 сентября 1613 года)

Москва от древних лет торговый городок была, таким навсегда и осталась.

Тяжкая пора приспела для всей Московской Руси, начиная с 1598 года, как только, по смерти царя Федора Ивановича, последнего из рода Рюриков, воцарился на Москве и над всею Русской землей Борис Годунов, потомок татарского князька Четая, ближний боярин, любимец и советник Ивана Грозного в его последние годы.

Умный правитель Руси, жестокий Иван IV, так ценил Годунова, что женил своего наследника, Федора, на Ирине, сестре Бориса. И тому же Годунову, умирая, Грозный поручил заботу о своем болезненном и слабоумном сыне.

И тогда еще, после долгих лет опричнины, были на Москве люди, более знатные родом и довольно опытные в деле управления землей. Но старый правитель недаром десятки лет "рубил густой боярский лес", чтобы царственным росткам его корня не застилали света побеги древних княжеских родов... Знатный опекун мог воспользоваться слабодушием Федора, свергнуть его с трона и повести новую династию вместо рода Даниловичей, потомков Ивана Калиты.

Этого Грозный не хотел. И он был уверен, что Борису, татарскому выходцу по крови, в ум не придет взяться за скипетр. Иван был убежден, что умный Годунов постарается только сберечь царство для своих будущих племянников, для детей Ирины и Федора... И, наконец, если бы Борис и посмел протянуть руку к наследию Калиты, - бояре и князья не позволят выскочке татарскому вознестись над ними...

Так думал старый, мудрый правитель... Но даже и его успел обмануть умный, изворотливый Годунов... Обманул его и при жизни, и по смерти.

Детей не было у Федора и Ирины... И рождались, да не жили... И шли толки, что в этом повинен был тот же "свояк царский", Борис, которому даже брошено было в глаза открытое обвинение в одном детоубийстве, в гибели Углицкого царевича Димитрия...

Но спокойно принимал Борис все упреки, презрительно улыбался, слыша "недобрые толки" о его делах... Он знал, что сила за ним. Недаром он рос и воспитывался при дворе Ивана Грозного, ломал душу, гнулся и лукавил десятки лет, изучил все отрасли правления, все ходы и выходы дворцовой жизни, где предательство и тайное убийство, топор палача и яд, незаметный, но верный - одинаково легко пускались в ход, как лесть, подкуп и пресмыкательство перед нужными людьми.

Все пустил в ход Борис, не остановился ни перед чем, особенно в 1598 году, когда собрался Земский собор для избрания царя. Друзья и сродники Годунова щедро задаривали более влиятельных членов собора. Патриарх Иов давно был дружен с правителем, как назывался Годунов после отречения его сестры, царицы Ирины, от наследия царского, врученного вдове после смерти Федора Ивановича, последнего из рода Ивана Калиты. Московские выборные и послы из городов знали давно, что землею правит Борис от имени царя Федора, и правит хорошо.

- От добра - добра не ищут! - говорили городские выборные и заранее наметили Годунова в заместители его скончавшегося шурина на осиротелом троне московских царей...

Бояре!.. Много врагов было у Годунова среди знатного боярства, среди остатков тех "великокняжеских родов", которых почти вконец извела опричнина, для этого и созданная Грозным, тоже не без совета и участия Годунова... И теперь "княжата", то есть потомки древних княжеских родов, слишком были слабы, чтобы бороться влиянием и даже подкупом с Годуновым. Их времена прошли.

Да и кого могли они выставить в этот решительный миг, как соперника Годунову!..

Тянул руки к венцу и бармам Мономаха пронырливый, лукавый Рюрикович, князь Василий Шуйский... И по родословной, конечно, у него было больше прав, чем у потомка татарского мурзы, хотя бы и шурина царского...

Но слишком не любили бояре эту "язву", как звали они старика.

- Мягко стелет, жестко будет спать!.. - говорили они.

А московские и областные послы и слышать не хотели о Шуйском, о старинном вотчиннике новогородском.

- Посади его на царство, - он Москву затрет, свой Новгород на первое место высунет!..

Так говорили на Москве. И годуновские сторонники, конечно, постарались раздуть эти опасения...

Мог бы бороться с "Годуном" другой Рюрикович, князь Федор Иваныч Мстиславский. Но он, человек немолодой, далекий от придворных интриг, мало знакомый с управлением, слишком любил покой и не пожелал сам в такое тревожное время променять свое почетное, первое место в царской думе на более высокое, но несущее заботы и опасности, положение главы царства.

Попытался было Богдан Бельский, тоже родич царский, бывший наложник извращенного Иоанна Грозного, ухватить власть, которая ждала: кто сможет ею овладеть?.. Но его попытка не удалась, и князь поплатился за нее - опалой, ссылкой и разорением. Максимилиан Австрийский, чужой принц, выставленный дьяком Андреем Щелкаловым, конечно, был не опасен для Годунова.

Пока друзья и родичи вели выборную работу, сам Борис отошел в сторону; потом, избранный, проделал блестящую комедию отказа, заставил себя долго просить прежде, чем взял скипетр, давно уже захваченный им на деле, раньше, чем воссел он на трон, к которому упорно, незаметно, ценою преступлений и нечеловеческих усилий шел уже двадцать лет подряд.

И враги должны были умолкнуть, смириться перед заведомым злодеем, хотя и мудрым государем, Борисом I, решившим уже давно, что надо рядом прекрасных дел изгладить из памяти людской все дурное, что знают о нем люди, в чем винят, может быть, и не без оснований. Только завоевав всенародную любовь, можно было считать, что род нового царя укрепится и даст новую династию, заменив Даниловичей рода Калиты, которые в двести с небольшим лет из маленького княжества на Москве-реке создали большое Московское царство!..

- Рубахи последней не пожалею для людей моих! - сказал Годунов при воцарении.

И это была не фраза. Он знал, что хорошая жатва бывает только после щедрого посева. Это он изведал, затратя почти все родовые богатства на подготовку своего избрания. И теперь готов был опустошить царскую казну, ставшую его достоянием, только бы завоевать одно сокровище, овладеть одним богатством, стоящим превыше всего: любовью народной для себя и для своих детей.

Конечно, с годами он преуспел бы и в этом, как успевал доныне во всем остальном. Слишком хорошо знал умный, даровитый правитель и людей, и свои силы, умел учитывать каждый шаг, каждый шахматный ход свой и вражеский на той огромной доске, какою являлось для него и для его недругов Московское царство... Но было нечто, чего не мог учесть и предвидеть даже такой прозорливец-правитель, как Годунов.

Постепенно, за два века, произошли многие перемены в бытовых и экономических взаимоотношениях людей, населяющих эту землю. Но старые, вековечные правители, особенно Грозный, стремились и умели пресекать всякие проявления недовольства, с какой бы стороны они ни пришли.

Совсем иначе стало при "новом" царе, да еще при таком, который торжественно объявил о своей готовности всем жертвовать для народа.

Тяготы земские, налоги, подати, идущие в казну, поборы, чинимые в свою пользу воеводами и мелкими чинами, еще более тяжкие, чем "царский сбор", - все это давно было не по душе народу, главным образом, на южных и западных окраинах царства, где особенно тяжел был гнет господский над пахотным населением.

Мера, необходимая для укрепления власти, проведенная Борисом, - прикрепощение людей к земле, "крепь вековечная" - сразу взволновала низы. Там поднялся громкий ропот и говор, что "новый царь" обещает одно, а делает другое...

Вместо облегчения, которого ждали и требовали массы и даже более зажиточное, городское население, - навалились на людей новые путы, новые тяготы, вызвавшие повсюду глухое недовольство и злобу. Конечно, и с этим волнением успел бы справиться постепенно царь Борис, одним давая льготы, других сжимая в тисках суровой власти, смиряя силой буйную голытьбу, которая особенно зашевелилась уже и под конец царствования Федора; причем "добрая соседка", Речь Посполитая, тоже влила свою долю яду в общую кипень московских неурядиц, желая использовать как можно лучше переходную пору, переживаемую сильным врагом...

Все это видел и понимал Борис, против всего находил способы борьбы... И не справился только с одним.

Современники Годунова толковали в один голос, что "само небо" ополчилось против царя, обагрившего свои бармы кровью многих жертв, до невинного царевича Углицкого включительно.

Иначе, конечно, они и думать не могли, с ужасом наблюдая, какой поток стихийных бедствий обрушился на Московское царство.

Ряд неурожайных лет, засухи, бури, голод всенародный, обращающий москвичей в людоедов, бунты и набеги врагов - все это ураганом закружилось чуть ли не с первого года царствования "кровавого" Бориса-царя.

Нечеловеческую энергию проявил Годунов. Раскрыл царскую казну, находил людей и посылал рати на мятежников, готовился к большой войне, угрожающей и с запада, и с юга... Но враги тоже воспользовались минутой. Из тьмы могил поднялся призрак, с кровавой зияющей раной на шее, встал убитый отрок Димитрий, и по земле пронеслась весть:

- Царевич Углицкий, Димитрий - воскрес... Не его убили слуги Годунова. Убит другой, а царевич - жив!

Слишком силен был удар, хотя и ждал его постоянно Годунов. Но справиться с призраком он был не в состоянии. Земля сразу заколебалась под ногами. Годунов сломился и погиб. Смерть его искупила многое дурное, сделанное этим честолюбцем при жизни. Считая себя виновным перед Небом, он сам ушел и от власти, и от жизни, полагая, что месть Божества удовлетворится этим, не коснется его отрока-сына, не повинного ни в чем.

И тут ошибся старый прозорливец Годунов.

Короной и жизнью заплатил сын за грехи отца... Позором купила жизнь свою дочь Годунова, Ксения, ставшая наложницею Самозванца, вошедшего победителем в Московский Кремль, принявшего власть и царство.

Но и этот не долго усидел, хотя есть основание полагать, что он был истинный сын Грозного. Стоит вспомнить, как Иван IV молил еще весною 1553 года своих свояков, Романовых-Захарьиных:

- Не дайте боярам извести сына моего (тоже Димитрия, умершего вскоре), как то им обычно... Скройте и бегите с ним в чужие земли, куда Бог укажет!..

И потом, в своих завещаниях детям, уже стариком, Иоанн часто говорит о том же, что им придется скрывать свое имя и спасаться от злобы князей, бояр, недругов своих, в чужом краю... Те же бояре, как, например, Бельский, Колычевы и другие, - почуяв на себе опалу Грозного, желая уберечь от смерти детей, - укрывали их под чужими именами в монастырях, отдавали надежным людям из простого сословия.

Нет ничего мудреного, что царица-инокиня Марфа, получив наставление от мужа, или сама, зная повадки своих врагов, особенно Годунова, - заблаговременно скрыла второго Димитрия, царевича Углицкого, и удар подосланных убийц достался подставному лицу, бедному ребенку, взятому и обреченному на жертву взамен царственного отрока...

Как бы там ни было - Димитрий-царь, вошедший на престол при помощи польских денег и войск, при содействии понизовой, казацкой вольницы, - не усидел и году на своей высоте, оттуда рухнул в грязь и прах, смешанный с кровью... Даже пепел его был развеян пушечным выстрелом по ветру... Так приказал новый царь, Василий Шуйский, на четыре года успевший захватить царскую власть.

Но этот пепел родил новую смуту, новые беды и разруху для Московского царства, для всей земли... И поляки с гетманом Жолкевским, разбив русскую рать под Клушином, стали настоящими господами смятенной земли...

Считая с воцарения Бориса и по конец 1610 года, когда начинается эта повесть, почти двенадцать лет рвались связи и скрепы, которыми прежняя власть спаяла воедино области, составляющие Московское царство. Шведы на севере, поляки с запада и с юга вошли в пределы обессиленного государства, и чужое иго уже готовилось для самобытной страны славянской, давно определившей себя и свое назначение в горделивом заявлении:

- Москва есть Третий Рим нетленный, опора и защита вселенского православия, угнетенного турками и латинами!..

Настал последний миг, грозный час, когда должна была решиться участь целого племени великорусского. Надо было или оправдать свои гордые стремления, или сознаться в бессилии и склонить голову под властью шведов и соединенной Польши и Литвы.

Польские отряды сидели в Московском Кремле, и гетман Жолкевский диктовал законы семи верховным боярам, которые кое-как правили землею в эту пору безвластия и лихолетья... И эти же бояре, желая избавиться от нового Лжедимитрия, Тушинского вора, отброшенного весною 1610 года к Калуге, решили призвать на царство сына короля Сигизмунда Вазы, юного королевича Владислава.

В Москве, в этом сердце страны, в древней столице царства Калиты, разыгрывались важнейшие моменты всей трагедии.

Осады, голод, пожары и разгромы перенесла богатая, торговая Москва... Целые улицы лежали в развалинах... Китай-город, Кремль несли следы ядер, разрушения и огня...

Но быстро оправлялась Москва после самых тяжелых ударов... На пепелище росли новые дома и усадьбы со сказочной быстротой... Вымершие, убитые - заменялись тысячами, десятками тысяч новых, пришлых людей... И снова жизнь загоралась в Москве белокаменной, сияли огни в сотнях ее церквей, которых особенно много настроил покойный Федор-царь и царь Борис... Черно в храмах от молящихся... А еще люднее на базарах, на торгах славной, богатой Москвы, лежащей на самом пути из "варяг в греки", с Запада, промышленного и торгового, на богатый, сказочный Восток...

Несмотря на раннее утро, шумно и людно было 11 сентября 1610 года на большом торгу у Пресни-реки, за Тверскими воротами.

Целым городком, с тесными, людными улочками и переулками раскинулись навесы, шатры, палатки и ларьки разных торговцев в самом причудливом беспорядке. Ближе к берегу стали обозом деревенские возы, телеги, на которых окрестные крестьяне привезли на продажу зерно, сено, живность, пряжу, кожи, ткани, все, что нашлось в обиходе для сбыта в ближней торговой Москве.

Кони тут же привязаны у задков телег или отведены в особую коновязь, оберегаемую сторожами. Пешие стрельцы-стражники, с алебардами и пищалями, виднеются тут и там, посланные для охраны торга. И конные вершники медленно пробираются в толпе или рысью объезжают окраины торга, готовые настичь "лихого человека", помешать ссоре, драке, а то и явному грабежу, какой теперь не редко происходит среди белого дня...

Сотни и сотни бродящих торговцев снуют со своими лотками на голове или у пояса на перевязи, среди люда, волною заливающего все обширное место торга. Квасники с бочонками или с медными жбанами на голове особенно звонко и голосисто выкрикивают свой товар. Но их голоса тонут в общем шуме и гаме, наполняющем воздух.

И только резкие, пронзительные голоса торговок, сидящих у своих ларьков и корзин с разной зеленью, со снедью, с лакомствами или снующих между толпой, только эти звонкие выклики выделяются порою из общего гула и рокота, висящего над торгом.

В рыбном конце, под навесами, стоя у бочек и полубочонков, наполненных товаром, степенные, пожилые продавцы поглядывают на своих молодцов, которые горланят на всю площадь:

- Ры-ыба ха-арошая!.. Донской малосол!.. Снеточки белозерские!..

- Ко-ожи!.. Ко-ожи коневые... Ко-ому ко-ожи! - звучит из другого угла.

- Во-от клюква!.. Во-от крупна!.. По яго-оду-у по клюкву! - надрывается хор женских голосов.

А дальше выкликают деготь, мед, ободья и посуду, рукавицы и пояса, словом, все, что можно продать и купить... А между шатрами, при въездах и выездах с торга, на ближней паперти соседнего старинного, деревянного храма - всюду сидят нищие, калеки, слепцы с поводырями. Иные просто тянут "Лазаря" либо стих о том, "как Христос во ад сходил"; другие свои гнусавые, тягучие напевы сопровождают звуками старых, скрипучих, разбитых бандур или тягучим гудением кобзы...

Юродивые, босые, полуобнаженные, а то и совсем нагие, позвякивая веригами, мелькают тут и там, заходят порою в ряды лавок, принимают там подаяние и, поев или раздав принятое другим нищим, снова прорезают толпу, которая почтительно расступается, давая дорогу "людям Божиим", стараясь уловить доброе или дурное прорицание среди того постоянного, невнятного бормотанья, с каким обычно ходят блаженные в людской толпе.

Белое духовенство, попы вместе с мирянами явились на торг запасти что можно, посходнее да подешевле. Черные рясы иноков и монахинь тоже не редко видны в разноцветной толпе московского люда, пришедшего на торг. Ближние монастыри, да и дальние тоже, - зная, что будет много народа на торгу, высылают туда своих сборщиков за подаянием. Особенно теперь дорог каждый грош, когда, в пору лихолетья, оскудели даже монастырские казнохранилища... Да не мало монастырей и совсем упразднилось. Враги пришли, ограбили обитель, братия разбежалась... И только пустующие, выгорелые кельи, оскверненные храмы - остались вместо богатых, людных общежитий монашеских...

Особенное оживление, конечно, наблюдается около усадьбы, стоящей поближе к самым воротам, где елка, торчащая над уличным коньком избы, говорит внятно, что здесь именно находится кружало, царев кабак, без которого обычно и торг не в торг!..

Подобно тому как вся Москва и пригороды выслали на торг своих представителей, также и в кабаке и перед ним сошлись мужики, словно выборные ото всего люду, наполняющего площадь торга и ближние переулочки.

Тут и крестьяне, и возчики, и торговые люди, и служилый народ, стрельцы, казаки, холопы боярские и почище люд, не исключая и духовных, особенно из "ченцов", или иноков и послушников монастырских...

Иные, выпив свою чарку, снова отправляются на торг, другие - часами сидят в шинке или подле него, распивая взятую посудину... И чем выше поднимается солнце, чем больше прибывает народу на рынок, - тем шумнее и гуще толпа в кружале и вокруг него.

А небольшая кучка донских казаков, молодых и старых, еще до свету попав сюда, расположилась словно табором. Кони стояли привязанные у частокола, и поочередно один из компании наведывался к ним. Сами же донцы, раскинув свои бурки и потники под развесистой рябиной, сперва выпили все, что было у них в баклагах, потом снесли пустой бочонок, или "барылок", как его называли, в кабак, наполнили там, осушили, закусывая сухой таранью и хлебом, привезенным с собою. И еще не раз наполнялся и осушен был барылок. Часть из собутыльников уже насосалась до отказа, и, громко похрапывая, спали тут же, среди шума и гомона, опьянелые лыцари. Остальные продолжали кутеж. Подозвав несколько веселых торговок, любящих вино, а то и просто гуляющих бабенок, которых не мало на каждом торгу, казаки затеяли лихую пляску, подпевая себе при этом. А один, постарше, бросив пару монеток слепцу-бандуристу, привел его к рябине и крикнул:

- Буде тобе кота хоронить! Жарь плясовую!..

И непривычными к "светским" напевам пальцами заиграл бандурист плясовой мотив. А казаки, отплясывая своего гопака под эти чужие напевы, во всю глотку, вразрез бандуре, выводили по-своему:

Гей, дуб-дуба! Дуба-дуба, Дивчина моя люба!

Набрехала на мене, Шо я лазыв до тебе!..

И с этими залихватскими звуками выбивали тяжелые чеботы частую дробь гопака по измятой, истоптанной траве на лужайке под рябиной.

Густая толпа зевак сошлась и глядела на пляску казацкую, на бесшабашное пьяное веселье, переходящее порою всякие пределы благопристойности.

На одном из самых бойких углов торга, поближе к воротам, раскинулись шатры и навесы стрельцов-городовых московских, которые не пренебрегали и торговой наживой, пользуясь при этом разными льготами и поблажками со стороны правительства; оно не могло слишком щедро оплачивать солдатскую службу и потому давало иные способы подрабатывать, сколько кому не хватало на жизнь.

Стрельцы имели и свои постоянные места в городских торговых рядах, и выезжали на временные рынки, на торга и подторжья, даже на ближайшие ярмарки, имели своих подручных и приказчиков, частью из родни, частью - наемных.

Торговый люд, купцы и даже гости наезжие московские косились на торгашей-стрельцов, соперничество которых в торговле отнимало лишние барыши. Но напрасны были челобитные и устные прошения. Стрельцы продолжали вести торг и многие сильно богатели. Не брезговали торговым делом не только рядовые стрельцы, - записывались в это дело десятники и головы стрелецкие. Тысяцкие и воеводы лично не занимались торговлей, но им сами торгаши-стрельцы несли дары от усердия своего. А то и брали у начальства деньги, пускали их в оборот и несли крупные барыши этим "потаенным" половинщикам, стоящим по виду далеко от мелких торговых дел.

Здесь, на Пресненском торгу, несколько стрелецких навесов вели торг исключительно боевыми припасами, свинцом, порохом, или "зельем", как он назывался тогда. Старое или новое оружие лежало тут же на земле, у ларей, или висело на столбах навесов.

У одного из них сидел немолодой, степенный стрелецкий голова Ефим Озеров. Поглядывая на толпу, которая почти сплошною массою двигалась мимо ларя, он поглаживал свою седеющую бороду клином и порою обращался к долговязому парню лет восемнадцати, племяннику своему, служившему у дяди подручным.

- Не зевай, Афонька, не зевай!.. Гляди, толчея какая!.. Подбери-ка лебарду немецку, которая на углу приставлена. Сронит кто ее грехом, поранит людей. А мне в ответе быть за тебя, ротозея!.. Фефела!.. Да покупателей усердней зазывай!.. Вон к куму-то, к Ивану, третий уже подошел. А мы с тобой и без почину еще!.. Сыч ты деревенский!.. И за что я кормлю-пою этакую орясину!.. Идол хинский!..

Подбодренный ворчаньем дяди-хозяина, Афонька еще пуще и звончее стал зазывать народ, выхваляя товар, привезенный Озеровым.

- Пищали заморские!.. Зелье само лучшее... Лебарды, тесаки отточенные!.. Пистоли английские!.. Свинцу - свинчатки кому... Пульки готовые, рубленые!..

Как раз в это время, отделясь от компании, бражничающей под рябиной, появился в этом углу торга приземистый, широкоплечий, сухощавый, но могучий на вид казак и направился к ларьку Озерова, самому крайнему в оружейном ряду.

Не обращая внимания на поклоны и причитанья Афоньки, который весь просиял при виде покупателя, казак подошел к прилавку и обратился к Озерову:

- Почем нынче весишь зелье?

- Алтын с деньгою у меня. Другие - две берут... А мне бы поскорей расторговаться... Так я деньгу за то и уступаю...

- Та брешешь, гляди!.. Ну, все одно... Сыпь полну! Сколько влезет!..

Казак протянул Озерову большую роговую пороховницу, совершенно пустую. И из-за широкого пояса достал небольшой, толстого полотна мешок и кинул его тоже на прилавок.

- От и сюды, в запас... Насыпь и свешай!..

Ловко и быстро, хотя без внешней суетливости, Озеров взвесил пустую пороховницу, наполнил порохом, снова прикинул на безмене, отметил на прилавке мелком крючковатые знаки-цифры, проделал то же с пустым мешком, насыпал туго порохом, завязал, взвесивши, и положил перед покупателем. Быстро подсчитав сделанную мелом запись, он заявил:

- Шесть алтын четыре деньги за все про все. Еще чего не надо ль, почтенный друг, лыцарь служивый!..

- Як не надо? Надо!.. Свинец будет...

- По три алтына две деньги. Печатная свинчатка, мерная, большая! Гляди, таких нигде и не найдешь, окромя как у меня!.. Да и свинец - отборный, что золото! Заговоренный. Не целя попадешь, в кого наметил!.. Одну дать, любо две свинчатки?..

- Ты заговоры знаешь, брате?.. Четыре отсчитай, а то и пять!.. Та потяжельше, слухай, выбирай!.. Не скоро попадем опять на торг. Позапастися надо. В кошу у нас и то припасу мало... Надолго не стает...

Пока стрелец выбирал и взвешивал "свинчатки", от которых резались или просто откусывались куски для пуль, покупатель полез в глубокий карман своих широчайших шаровар и, достав оттуда кожаный засаленный большой кисет с тютюном, стал встряхивать его и рыться внутри, отыскивая монету для уплаты.

Озеров насторожился. Его тонкий, настроенный слух торгаша различил звон золота в темном, засаленном мешочке, до половины наполненном табаком.

Кинув исподлобья жадный взгляд на кисет, Озеров дружелюбно заговорил:

- Лобанчики звенят... Ну их, брат, ты мне и не давай!.. Хе-хе!.. Не хватит сдачи, не то што у меня, а целый торг хоша обери!.. Не те года у нас!.. Полтина! - взяв поданную монету, продолжал он. - Энто ладно. Полтину разобью, в карманах понашарю. А ты богатенькой! - с поклоном подавая сдачу, еще любезнее начал Озеров. - Не из царской ли дружины из былой, что с тютюном - лобанчики мешаешь?.. Аль при верховных при боярах... Али... Ась?..

- Як то знаты, чого не знаешь!.. Може, шо я и царский... Та лих, царя якого! Отгадай, коли такой цикавый... Не один стал царь теперь у нас в земле. Як думаешь, стрелец-приятель?.. Як гадаешь?

- А што мне и гадать... Мое дело - продать. Кому ты присягал - тот твой и царь. А я ни поп либо пономарь, штобы пытать у лыцаря: "Ты како веруешь?.."

- У-у!.. Башка ты, хоть и москвич! Не Головин ли...

- От Красных мы озер... Так - Озеровы нас так и прозвали. А... слышь-ко, сват... Есть у меня товарец про твою честь... отменный, нерядовый!.. Гляжу я, погляжу: ты сам-от - лыцарь ба-альшой руки!.. Хоша и не в уборе... Да, ведомое дело: теперя и дворяне, князья-бояре, сами попростей одемшись, на выход выйти норовят... штоб грех какой в пути не приключился... Грабителей тьма развелась! Свои - своих, чужих - чужие душат!.. Да обирают среди бела дня... Особливо коли в мошне погуще у неоглядного господчика... у зеваки!.. Не про тебя я. Вижу, маху сам не дашь, коли бы што приключилось... Ась?..

Озеров громко рассмеялся, хлопнув по плечу казака.

- Ну, ладно. Зубы у меня не болят. Не заговаривай... Товар какой особый есть?.. Скажи аль покажи... Я погляжу.

- Пищаль, мой братец! - озираясь, понижая голос, таинственно заговорил стрелец. - Да, не простая... из царских кладовых, из оружейных!.. Уж как она ко мне попала, - мне знать про то да Богу!.. А тебе ею владеть... Стань так... спиною туды, штобы люду прохожему не было приметно... Я покажу...

Из-под прилавка он достал пищаль, завернутую в рядно. Быстро развернув его, он показал казаку, не давая в руки, чудесную восточную пищаль с раструбом на конце. Ствол витого железа, ложе и длинный, узкий приклад, украшенные богатой инкрустацией, подтверждали слова стрельца, что пищаль не простая, "царская".

- Ась, какова?.. - блеснув на солнце дулом и перламутром насечек, золотыми разводами на прикладе, спросил Озеров и быстро опустил пищаль в уровень стойки, чтобы не привлечь к ней внимания проходящих.

Огнем сверкнули глаза казака при виде редкой, дорогой пищали, которую он оценил мгновенно. Но лицо у него осталось спокойно, ничто не дрогнуло в нем, только губы сжались еще плотнее под черными, нависшими усами.

- С виду не так штобы воно... - процедил он лениво, словно нехотя. - Не дуже... Кхм... Неказиста!.. Видали мы и лучче!..

- Ой ли!.. Слышь, дед у меня, так ён тоже видал, как боярин лапочки гусины едал... Говорит, сладки! Хоша самому едать не доводилось... Ты дело толкуй: берешь ай нет?..

- Коли больно много не запросишь, по-московски, по-вашему... яка цена?..

- Три дашь?.. - осторожно заглядывая в глаза казаку, проговорил Озеров.

- Три... Та чого: "три"?.. Три гривенника!.. Четвертака... або - полтинника... Та ну, сатано, сказывай!..

- Ру-бле-ви-ка!.. - медленно отчеканил стрелец.

Казак только протяжно свистнул вместо всякого ответа и протянул руку за своей покупкой.

- Свистни во дупло, будешь есаулом! - не сдержав досады, проворчал Озеров.

- Есаулом!.. Эге! Я ж и так вже им давно...

- Вот то-то! - снова искательно заговорил стрелец, видя, что казак совсем собирается уходить. - Сам я вижу: не простой казачина!.. Товар кажу, какой бы и полковнику иному был под стать да впору. А ты - свистать почал... штоб барыши мои развеять, што ли! Не годится так, пан есаул!..

- Эге! Я и позабыл приметы ваши купецкие да бабьи забобоны московские... Ну вот. Все одно, пропадать деньгам! Полтинника три дам за мушкету.

- Себе дороже! - принимая суровый вид и укутывая снова в рядно пищаль, ответил Озеров.

- Ховай, бис твоему батькови! Не треба! По твоему запросу я не купец!..

И есаул, пристегнув пороховницу на место, взяв под мышку свинец и мешочек с порохом, кинул небрежно стрельцу:

- Здоров будь, брате!..

Повернулся и спокойно тронулся прочь от ларя.

- Стой, стой! - встрепенувшись, крикнул Озеров, чуть не хватая казака за его жупан. - Стой, пане гетман!.. Куда бежишь!.. Запрос - в карман не лезет. Ай не слыхал?.. Накинь, а я - спущу... Столкуемся авось... Прибавь маненько!..

- "Накинь... прибавь"! Накинуть можно... Та було б за що!.. В пищали браку чи не мае?.. Ось подивлюсь: як из нее палят?..

Мозолистая, заскорузлая, сильная лапа есаула потянулась к пищали. Он осторожно, как святое причастие, взял ее и начал снова разворачивать рядно.

- Гляди, бери! Кота в мешке не продаю, не бойся. Товар мой хоша и "темные", а, гляди: на солнышке горит што звездочка в ночи!.. Каки насечки, затычинки, нарезинки по ложе, на прикладе скрозь... А дуло, дуло-то! Турецкое! И сталь - витая, не тянутая, не простая, как у иных пищалей... Поди, што самово султана турского была... Да вот ко мне попала... А от меня - к тебе... так вот и просится. А весу - словно нету в ей... Как перушко!.. Клад, не пищаль! Берешь?..

- Берешь, дак гроши даешь! А тамо до дому снесешь рушницю та стрелить схочешь, - а самого, дивысь, побье!.. А то, може, и с браком. Заместо кочерги и приведется бабам отдаты!..

- Сдавалось, ты - казак... ан вижу: хуже бабы!.. Пищаль в его руках, и ён не чует: добра аль нет?.. Да будь я не в Москве... што - показать ее, голубушку, не можно... так - сам носил бы... спать с собою клал бы, как жену... как бабу!.. Вот каков снаряд тебе дается в руки! А ты ошшо... Ну, долго не люблю калякать. Гляди, вот зелье! Вишь, щепоть какая!.. На три пищали наших, мейских бы хватило, для тутошних! Вот пыж. Бери, стучи курком. Слышь, полегоньку! Дай искру, пусть бабахнет кверху... Лих, от отдачи рыло береги. Сильна отдача, знаешь...

- Ты - мне!.. Слыхал: не учи ученого, съешь... овса моченого!..

Ставши тверже на своих, слегка изогнутых, сильных ногах, есаул навел дуло на белую тучку, плывущую по осеннему, ясному небу и спустил фигурный курок пищали, изображающий голову дракона.

Грохнул выстрел. Всполошились стаи голубей, сидящие на городской стене, на крыше и в амбразурах башни приворотной или шныряющие между лошадей, где так много рассыпано зерна и всякого корма.

Тучами взлетели и воробьи, которых тоже всегда много на торгах.

А люди, так же как птицы, испуганно метнулись во все стороны, охваченные диким, безотчетным ужасом. Женские вопли, плач детей сливались с криками, разносящимися по всему торгу:

- Налет литовский!.. Враги набежали!.. Литовцы!.. Ляхи!.. Казаки!.. Тушинцы!.. Хватай! Вяжи!.. Коли!.. Руби!.. Бейте, братцы!.. Грабят!.. Наших бьют!.. Выручай!..

Торговки стали поспешно убирать свои товары, мужики у возов ухватили вилы, топоры и сгрудились перед своим обозом. Стрельцы-торгаши, схватив свое оружие, кинулись на выстрел. За ними поспели и стражники, объездчики и пешие, охраняющие торг. Казаки, перекликаясь зычными голосами, стали со всех концов рынка сбегаться также туда, где раскатился выстрел. На пути они выхватывали из-за пояса пистоли и бежали с оружием наготове. Гуляки-донцы тоже из-под рябины бросились к месту предполагаемой свалки.

Сверкали бердыши в руках, у многих наведены были ружья, и только никто не мог разобрать: где произошло нападение, кто враг, с кем нужно вступить в бой?..

Издали увидя есаула, окруженного густою толпою москвичей, угрожающих оружием, казаки-донцы ринулись прямо туда, с громким криком:

- Туча! Есаул наш, Туча тамо!.. Наших бьют!.. Хлопцы, не выдавай!..

Прорвавшись сквозь стену россиян, донцы стали перед есаулом, выхватя свои кривые сабли, нацелясь пистолями, держа наготове и кинжалы в зубах, очевидно готовые дорого продать свою жизнь.

- Кыш, мужичье! - гаркнул седой, здоровый донец, взмахивая своим тяжелым чеканом, а другой рукою наводя на толпу длинноствольную пистоль. - Очищай дорогу донцам-молодцам! Не то грешневики ваши, да треухи, да малахаи и кныши так пробуровим... и с черепками, с горшками с пустыми, шо на плечах у вас заместо головы!.. Слышь!.. Палить будем!..

Еще мгновение, случайный первый выстрел - и завязалась бы жестокая, кровавая свалка; но Озеров и Туча, понимая всю величину опасности, успели кинуться между казаками и москвичами, которые стеной так и валили, надвигаясь друг на друга...

Оба вместе, надрываясь, кричали, каждый - своим.

- Аль очумели! Спятили, православные!.. Никакова налету и слыхом не слыхать!.. Видите! Нихто не обижен... Пищаль, слышь, покупал казак, так пробовать задумал! - убеждал своих Озеров.

- Тю! Дурни донские!.. Как распетушились!.. Наших не замают. Глянь, заступники яки, на пустой след... Тьфу, пьяные рожи! Плясать идите, як плясали!.. - орал на казаков рассерженный Туча.

- Торг здесь идет, торг! Уразумели ай нет, люди добрые! - уговаривал самых бестолковых стрелец. - Никакой обиды нет и не было никому!.. Торг, одно слово, торг!..

- Штоб тя леший подрал!.. Вон оно што!.. Пищаль, слышь, покупал донец, так пробовал... А, дьявол вас дери!..

- Часы такие смутные... И в дому-то на полатях спишь, так черти снятся... А они, дуболомы энтакие, на торгу стали пищаль пытать!

- Палят... народ хрещеный зря пужают!.. Донцы треклятые, неуемные!.. Попужать бы их ослопами да рогатиной!..

С бранью, с ворчаньем стали расходиться по своим местам и торговцы, и стражники. Торг снова загудел, загомонил, как раньше, своими тысячеголосыми переливами.

А Туча спокойно, словно бы ничего не произошло, отошел от толпы товарищей, которые его расспрашивали, что тут произошло, и сунул что-то в руку Озерову, стоящему перед своим ларем.

- Твое, бач, счастье! На, бери! Давай рушницю.

- Што!.. Два рублевика! - протянул Озеров, поглядев, что ему сунул донец. - Не! Пляши на Калугу! Ступай, приятель, отколь пришел!..

Поглядел Туча, не говоря ни слова, забрал свои деньги и пошел к своим.

- Казак кряжистый! - почесывая затылок, проворчал стрелец и позвал покупателя снова.

- Гей, слышь! Набавляй полтину и бери! Уж больно ты мне по сердцу пришелся!..

Туча, словно не слыша зазываний, шел развалистой походкой все дальше и затянул своим сильным, густым голосом:

Ихав казак с Дону, С Дону - тай до дому!.. Гей...

- Эх, пень проклятый!.. Слышь! Друг сердечный, усатый таракан запечный!.. Вернися! Иди, бери за свое! Шут с тобой! Где нашего не пропадало! Сыпь рублевики!.. Почину ради уступаю. Почин - велико дело!.. Гей!..

Отмахнувшись от Афоньки, который по знаку дяди кинулся за Тучей и почти силой тащил его к ларьку, - есаул спокойно вернулся, положил на прилавок два рублевика, которые так и лежали у него в ладони, наготове, взял пищаль, обернул ее рядном и наставительно заметил стрельцу:

- Просил бы без лишку да по чину, то не сидел бы без почину. А у меня рука - легкая. И шведы, и литовцы, и поляки мою руку знают. По два раза - ни разу не бью. Как раза дал, так и наповал! Мне пищаль продал, так теперь, гляди, и жену с дочкой до вечера цыганам продашь за хорошую цену!..

Донцы и молодежь, которая еще толпилась у ларька, расхохотались.

- Типун тебе на язык да десять под язык! - отплевываясь, ворчал Озеров.

- Ох, брат, да ты глядишь ли, кому товарец продал! - обратился к Озерову средних лет человек, одетый просто, но хорошо, в синем кафтане тонкого сукна, перехваченном черкесским кушаком, к которому подвешен был большой кинжал в серебряных ножнах, а с другой стороны - торчала рукоять немецкой широкоствольной пистоли. Это оружие и богато расшитый ворот белой рубахи тонкого полотна, выглядывающий из-под распахнутого кафтана, показывали, что это не торговый или посадский человек, не слуга боярский, как можно бы судить по темному короткому наряду и простой шапке, с узкой барашковой опушкой и красным, суконным верхом.

Это был небогатый служилый дворянин, Петр Горчаков, который с тезкою своим, князем Петром Кропоткиным, с Никитой Пушкиным да с Василием Кондыревым, такими же мелкопоместными дворянами, пришел на торг, кинулся на выстрел и потом задержался у озеровского ларя, привлеченный сценой купли-продажи диковинной пищали.

Озеров, услыхав замечание Горчакова, не торопясь оглянулся, окинул говорящего внимательным взглядом и, решив, что надо ответить незваному собеседнику, почесал в затылке и лениво проговорил:

- Я, слышь, не дьяк да не подьячий розыскной. Не сам болярин из приказу из Сыскнова, Разбойного, штобы пытать у каждого: "Ты хто? Да ты откуда?.." За энто мне полушки не дадут поломанной на всем торгу! А тута, гляди-ко, на ладони два свеженьких рублевика, как стеклышко!.. А ты уж спросы чини, допросы да разбирай, коль уродился такой мудреный дядя!.. Вот те и весь мой сказ!

- Добро! Выходит: "Денежки на кон, а там хошь и сам на кол!" Все буде ладно! Хоть виру, цену крови - принимаешь рублевиками... Торгаш прямой как есть, хошь и стрелец ты московский! - укоризненно проговорил Горчаков.

- Хо-хо-хо! - вдруг лукаво, весело рассмеялся Озеров, задетый укором и решивший оправдаться и перед этим надоедливым "полупанком", как в уме назвал стрелец Горчакова, и перед своими товарищами, которые, оставя лари на попечение подручных, подошли к навесу Озерова послушать, о чем речь пойдет?

- Ха-ха-ха! - сильнее раскатился стрелец, видя общее изумление, вызванное его нежданным весельем. - Ужли за дурака меня почел ты, господин хороший! Ну, пусть он вор, из шайки воровской царька калуцкого, омманного!.. Ты, друг, не обижайся, слышь! - мимоходом кинул торгаш Туче. - К примеру говорится, сват... не то чтобы тебе в обиду!.. Пусть - вор он, так я толкую. Да на нем, гляди, и без моей пищали - оружия палата!.. Снаряду боевого столько, что на пятерых на наших хватит! И сабля, и ножов, слышь, два, да две пистоли, да фузея... да вон чекан тяжелый!.. На лавку прямо хватит на целую. День можно торговать!.. А очами он загребущ да жаден. Не из поповской ли из долгогривой породы! А скажи, есаул, не потаи!.. Вот у меня - ошшо одну пищаль купил он. Ладно! Пущай теперь попробует, приходит с нею на злое дело, на разбой али грабеж казацкий, как в обычае то у них... Так у меня, - помимо "государского" большого самопала, - ошшо в дому четыре-пять пищалей про сыновей... племянных не считая да челядинцев. И тем припасено снаряду про всяк случай!.. Пусть сунется! Тарарахнем на ответ, мое поштенье! Костей, поди, не соберет мой лыцарь!.. А ты коришь: пищаль зачем я продал!.. Хо-хо-хо!..

Озеров снова раскатился довольным смехом.

Из толпы торговцев, приезжих на Москве, которые особой кучкой стояли поодаль, выдвинулся среднего роста, худощавый, но сильный и гибкий станом торговец, лет тридцати, Савва Грудцын. Каждое движение его, порывистое и широкое, выдавало затаенную нервность и удаль натуры.

- Тарарахнете?.. - пощипывая реденькую свою, рыжеватую бородку, въедливо заговорил он, обращаясь не к одному Озерову, а ко всем его соседям по торгу, стрельцам и москвичам, торговым людям. - Што не тарарахнули, когда неверных ляхов в Московский Кремль, в святое место пропущали!.. А? Али тогда и пищали у вас не тарарахнули!.. Давай ответ, торгаш стрелецкий, петел с хвостом с куриным!..

- Што не тарарахали!.. Д-д-да! - почесывая затылок, медленно заговорил Озеров, очевидно подыскивая половчее ответ на прямо поставленный, ядовитый вопрос. - Слышь, дело-то не наше вовсе... Д-д-да!.. Бояре верховные, все семеро - их, слышно, сами звали: мол, в Кремле быть надо польской рати... Кремль от вора от калуцкого оборонить, што больно близко подошел к Москве, слышь, к самой... в Коломенском, слышь, селе стоял царек со всею ратью... Ну, и тово... поляков допустили, бояре, слышь... Мы - ни при чем. Мы - как приказ был даден!.. А бояре... Коли не так што сотворили, - они дадут ответ и перед Богом... да и перед землею! Это уж как Бог свят!..

Есаул, Тимошка Дзюба, молодой еще, рослый, могучий казак, давно уже порывался вставить свое словцо и теперь врезался в речь Озерова...

- Бог! Сам плох, не даст и Бог! - громким, вызывающим тоном начал он, выступая из толпы товарищей, и, становясь перед Горчаковым, продолжал: - Слыхал ай нет пословку такую, мякина! Крупа московская... Вы - тюфяки, а не Христова рать! Вон энтот, - он кивнул на Горчакова, - молодчик, хват московский, он "тушинцами" лает нас, зовет ворами... А "тушинцы", гляди, уже в селе Коломенском, сам говорил, тут, под Москвою, встали!.. И царь у нас - не выродок литовский, не Владислав либо Жигимонт, латинец, еретик!.. Димитрей свой, хрещеный, православный царь-государь!.. С царевичем, с царицею Мариной...

- Не царь, а воровской "царек" и Самозванец, Сидорка-вор у вас... С Маринкой, с ведьмой! - начиная горячиться, отрезал Горчаков. - Да и за собой ведет тот вор окаянный воров да татей таких же; людей разбойных насылает на Русь святую, на землю на родимую!..

Седой, степенный есаул Порошин, удержав Дзюбу, который уже ухватился было вместо ответа за рукоять сабли, гулко забасил, поглаживая свои длинные усы:

- Послушаю, у москвичей язык уж так-то ловко мелет!.. И на што тут столько ветряков-помолов поставлено на въезде, на Пресне, тута да на Яузе-реке!.. Без них - все смелете, што ни попало на жернова московские. "Сам вор и - воровской царек!.." Э-эх ты! Не молод, брат, да, слышь, и не умен, как видно по речам. Не кипятись, не фыркай, паря. Дай слово мне сказать!.. Ну, "вор" у нас... Ну, "воровской царек"!.. А хто у вас-то? Бояре хуже вора! Предатели, изменники свои. Как в Тушине стояли мы с Димитрием, с царем, так все бояре ваши главнейшие у нас в гостях перебывали... Челом добьют смиренно вору-то. Тот им чинов подаст, и вотчин, и земель, и деревень, как добрым. А там, глядь - у Шуйского-царя опять и объявились. Тот жалует желанных "перелетов", бояр лукавых... Пока и этого царя не скинули и клобуком его не накрыли... Вот что бояры-то ваши делать горазды! Семибоярщина у вас, я слышал. Собором выбирали правителей, набрали семь... А считать - осьмой к ним затесался... Голицын, князь Василий, самый-то лукавый боярин... Сам Владиславу присягать сзывал народ, а сам - себя в цари московские ладил не таясь!

- Присягали Владиславу, да не все! - отозвался неожиданно пожилой дьяк.

- Ну нет, Иван Елизарыч, што зря толкуешь! - перебил дьяка его товарищ, видя, что на них обратили внимание. - Присягали Владиславу, так оно и есть. Не зря, слышь, сват, собор собирали Земский.

- Вестимо, соборное дело, - поддержал Кропоткин второго дьяка, снимая шапку и приветствуя обоих. - Собор земли - великое дело. И цари его слушали, не то што мы, людишки последние. Слышь, Грамматин, те правду бают.

- Собор, - не унимаясь, возразил тот, кого назвали Елизарычем, дьяк Иван Елизаров Курицын. - Уж ты не знаешь, какой собор был собран? По чину ли, по ряду! Ни-ни! От городов людей и не сзывали... Кто был в Москве под рукой из людей служилых да из торговых - тех на собор и звали... А что сам князь Мстиславский писал на города в грамотах, которые были про Владиславову присягу? Слыхал?

- Я слыхал, - угрюмо, нехотя отозвался Грамматин, чувствуя, что некстати завязался спор с ярким противником партии Владислава.

- Ну, ты слыхал, так они не слыхали. Вот што в грамотах боярских написано: "Нужды-то нет, чтобы от городов людей собрать, да и ехать на Москву небезопасно... И порешили Владиславу крест целовать, чтобы смуте конец положить". Нешто это было настоящее, всеземское решение! Как скажете, люди добрые?

Молчанием ответила толпа. Но их поникшие головы и насупленные брови ясно говорили, что думают люди московские, хотя и присягнули они Владиславу.

Первым снова подал голос есаул Порошин.

- Вот она, правда-то! Как масло на воде всегда выплывет. И к такому-то царю, леший его знает, кем избранному, - великое посольство от Москвы ехать собирается, челом бить: шел бы царством владеть!.. Привезут из Литвы "царя", неча сказать! На трон московских государей православных - Жигимонт сынка пошлет, Владислава... Коли не сам еще на трон полезет, ксендзов с собою насажает тут же!.. И уж тогда над верой православной вдосталь поглумится! А наш-то вор - не вор, да, говорю, хрещеный! И кругом нево - все православные, не люторы, не латинцы да ксендзы треклятые с гуменцами пробритыми на самой плеши!.. Черти гололобые! Вот первое вам дело! Скажу еще и другое. Мы с "вором" да теснимся дружно в круг... У нас и сила!.. Мы еще покажем ляхам, и Литве, и гетману Жолкевскому... Счеты сведем еще!.. А вы... Гляжу на вас... Э-эх, стадо беспастушное!.. Хоть то бы поглядели, што на Руси на всей теперя сотворилось! Што ждать еще нам надо... Подумайте вы, бороды худые!..

- Молчи! И без тебя, чай, знаем! - угрюмо проворчал другой торгаш, голова стрелецкий, Философов, стоящий в толпе.

- То-то вот, "молчи"! - не унимаясь, продолжал Порошин. - Не по ндраву пришлося. Правда глаза колет. Я по земле Московской погулял, по вашей... Вон тута стоят кругом, я вижу, люди из разных концов... со всех краев земли Русской.

- Вестимо! На торгу, как в боярских закромах: со всех полей собран хлеб-разносей! - отозвались голоса из толпы, которая теперь еще теснее сгрудилась вокруг кучки спорщиков, видя, что начался словесный бой, без угрозы для чьей-либо жизни.

- Так вот, люди добрые! - вдруг обратился смышленый казак к толпе. - Вы бы нам и порассказали, что деется теперя по всем углам? А мы послухаем. Гей, ты не из смольнян? - обратился он к коренастому парню лет двадцати пяти, в белых портах и рубахе, с дырявою сермягой на плечах, с измызганным грешневиком на спутанных, белесых волосах. Водянистые светлые глаза выделялись на темном, обветренном, исхудалом лице, опушенном редкой светлой бороденкой и усами.

- Оттедова! - почесывая затылок, отозвался парень.

- Вот то-то, гляжу я, больно мне рожа твоя знакома. Глупая, белесая, как и надо быть у вашего брата, у смоленских круподеров. Поведай, парень, сладко ли вам живется с той поры, как польский короленок, царь московский, избранный пан Владислав, литовская собака, - вас милует да жалует!.. В полон берет, стреляет, топит, режет!..

- Во... во... во! - широко ухмыляясь, подтвердил парень. - Так все и есть, дядя. А ты из насой стороны, сто ли ца?..

- "Што ли ча!.." Нет, не из "васой"!.. Тамо дураков и без меня довольно. Сюда ты как прикатил: верхом али в колымаге...

- Гы-гы-гы! - загоготал парень. - Вярьхом... да в колымаске!.. Гы-гы!.. Песечком! Эхе-хе! Нет ни лосадки, ни телеги... Ноне нет ницаво! На рубежи посли мы, знатца... Так думалось: послободнее тамо, на рубежах!..

- Ну, и што же? - спросил Кропоткин.

- Мурзы, слышь, отогнали нас, - отстраняя сюсюкающего парня, заговорил его товарищ, одетый также, но чуть пообрядней. И бойко продолжал: - Мордва, чуваши да мурзаки татарские, что близко к рубежам понаселилися, они тамо и шмыгают... Землю захватом забирают, кормов нам не дают ни для скота, ни для себя... С мястов гоняют, чуть осядем где-нигде... Мы вот собралися и гайда на Москву!..

- А тут, гляди: вам закрома открыли... поят и кормят досыта? - спросил Порошин.

- Ку-уды-ы-ыы!.. И то день третий, почитай, не емши... В обители поночевали ночи две, тамо и покормились маненько... Работы нет... Дялов-то никаких... Потуже животы перетянули поясами и терпим!.. А теперя - ошшо куда ни есть пойдем, искать удачи...

Ступай туды - неведомо куды... ищи тово - неведомо чево! - усмехаясь, произнес Порошин. - Ай, молодцы робята. На ногах не стоят, а духу не теряют... А ты отколь?..

- Каширские мы будем! - забасил пожилой, высокий, худой мужик в азяме и овечьей шапке, к которому обратился есаул.

- Известно, хто мы! - подхватил стоящий рядом человек помоложе первого, в свитке домотканого сукна, в коневых сапогах. - Мы-ста однодворцы. Да - тесно стало на Кашире ноне... А на Москве, слышь, надобе людей и ратных, и служилых... да и всяких, хто головы на плечах не теряет... Што день - здесь драча да битва идет... Уж сами видели, чуть побывали здеся. Мы к боям охочи... Мы - люди боевые, однодворцы. Вот и пришли, поищем счастья, доли, коли Господь пошлет...

- Бог на помочь, друзья! - с поклоном обратился к ним Порошин. - Ваша правда. Где теперя и подраться, коли не на Москве. Что час, то льется кровь, да сколько понапрасну!.. Я хоть казак, да не дурак, я понимаю... Хоть было б из чево чинить кровопролитье!.. Нет, никому не лучше от всей свары московской от вашей. Всем боль и досада великая, как я вижу да слышу!.. Хошь и нет тута вора-царя, как в Калуге ноне у нас!.. Ну, ты - чем радовать нас хочешь? - обратился он к чисто, нарядно одетому, кудрявому мужику, очевидно торговцу, который высунулся вперед из толпы и ждал, когда ему можно будет вставить свое слово.

- Мы, новгородцы, от государя Великого, от Новогорода, от господина...

- Дела пытаешь али от дела лытаешь?.. Сказывай, молодец! Мы послушаем.

- Чаво и сказывать!.. Забрались к нам свеи... Пока ошшо - помалости теснят. Их - половина, наших половина выборных сидят по избам земским, по приказам по всяким... Хошь и дерут, да и не до последней шкуры... А все душа болит, што присягнули иноверному кралевичу мы ноне... Царевич свейской - лютор... И стал он государем у нас... и господином Святой Софии, нашей Заступницы... И наш Великий Новгород таперя...

От волнения не договорил, умолк новгородец, тяжело дыша.

- Новгород Великий стал вотчиной у люторской земли, у Свеи! - договорил за него нарочито громко и внятно Порошин. - Слыхали!.. Да, слыхали мы и это. А вора-то царя у вас, слышь, нету!.. И в голове царя-то нет, как видно, у москвичей, у всего люду православного, российского! - вызывающе заключил свою речь есаул.

- Ты, слышь, усатый боров, хохол чубатый! Ты к чему это про вора, про царя нам гвоздишь, который раз!.. - сердито заговорил из толпы благообразный пожилой торговец, стоящий особняком с кучкой молодежи, очевидно его подручных или родственников.

- Ты зачем душу нам бередишь своей докукой да расспросом! - настойчиво, властно продолжал он, обращаясь к Порошину. - Помочь-то можешь ли! А! Сказывай, смутьян донской, окаянный!.. Неча подковыривать без толку. Помочь-то чем беде, знаешь ли?

- Помочь! Я - нешто Господь Бог!.. С Ево помогой - сам кажный пусть себе и помогает, как и чем знает! - ответил Порошин, сбавляя тон перед сверкающим взглядом и властной речью неожиданного противника.

- Вот то-то и оно: сам себе кажный!.. Да с Божьей помощью!.. Энто так. И мы на том с тобой сошлися... Мы так же мыслим... А я уж полагал, - и вовсе ты злодей, земли родной предатель, слуга разбойничий калуцкого царька!..

- Мы-ста... да мы-ста!.. А хто же это "мы", скажи, пожалуй! - задорно спросил Порошин, недовольный своей невольною уступчивостью перед каким-то торгашом.

- Мы хто?.. Нижегородцы!.. Вон тезки новгородцев, почитай, да малость поумнее. Не охаем, не вешаем башки! К себе на помочь царька не просим воровского, чтобы нас в кучу собирать... Как толковал речистый энтот дядя с усами да с хохлом, донец чубатый... Вот мы хто! Мы - сами по себе...

- Угу! - откликнулся Порошин. - Так, стало быть, коли у вас на печи тепло да баба толстая лежит под боком, - так пропадай вся пропадом земля!..

- Н-ну!.. Энто ты... послушай... не моги! - Сжимая кулаки, сдвигая брови, двинулся с угрозой здоровяк-нижегородец на глумливого есаула.

- Потише! Не ерепенься, дядя! - остановил его стрелец-торговец, стоящий рядом. - Обиды нету никакой покуда для тебя. Словами начал спор, так што уж с кулаками лезть на драку. Не пристало. Тебе вопрос дают, - давай ответ, как оно водится.

- Верно! - подал голос торгаш-рыбник, Федька Белозерец, от которого далеко несло запахом свежей и соленой рыбы. - Пускай он и казак, а правда чуется мне в его речах... Кой-што уж я смекаю... Не знаю дотошно, к чему он всю речь поведет... А вижу: тянет он из нас по словечку правду, словно масло на воду... Тесно нам стало, облегла печаль всю землю, не то штобы один край али область... А мы друг с дружкою еще сцепиться рады... ровно псы голодные али волки лютые из-за волчихи в течку ихнюю, в вешнюю... Право! Неладно это, што и говорить... Вот я который год езжаю на Москву из Белозерья... А ни у нас, ни здеся доселева такой нужды, докуки и печали не слыхивал, не видывал, как в энти злые годы!.. Здеся, на Москве - еще вам с полгоря. А погляди по иным местам, по городкам, по селам... Волки, лисицы бродят по опустелым домам, по жилью людскому. Вороны хищные слетаются из лесов на груды мертвых тел, что гниют повсюду, на дорогах, на площадях городских... Люди зверьми стали: подстерегает один другого, чтобы убить, ограбить... А то и жрут друг друга с голодухи-то!.. Матери детей губят, чтобы те муки меньше узнали! А ляхи за нашими гоняются, кто от них убегает, добро прячет, за теми враги злых псов спускают, словно на волков алибо на кабанов, - на людей хрещеных! Прямое лихолетье, не зря и названо!.. Смутилась Русь. Ей, матушке, не сладко... А нам, сиротам бедным, маломочным, и прямо помирать без покаянья - одно осталось!.. А мы еще...

- А вы к себе Литву зовете, ляхов! - завел опять свое Порошин. - Посольство шлете, бояр первейших, вящших... Чуть не полсобора Земского, который, еще нет трех недель, кончился у вас... Четыреста людей знатнейших, служилых, воевод, митрополита Ростовского с попами, дьяков умнейших думных, всю царства знать, красу посольством отрядили!.. Куды?.. Сказать то даже срам!.. Челом до земли бить Жигимонту, мол: "Приди, володей землею и нами!.. Обороти нас в латинскую ересь... Попов сгони, нам насажай ксендзов... жен наших, дочерей возьми на поруганье... Последнюю рухлядишку отбери, как повсюду отбирал доселе у православных, где только твоя власть да сила была!.." Што! Аль не так... Молчите?.. То-то!.. Нету вора-царька у вас, да есть зато бояре лукавые, заведомые воры!.. Они уж много лет всю землю продают да предают кому ни попадя!.. Из Тушина перелетывали на Москву, царю вашему, Василью Шуйскому лизали... руки, покуль до смерти ево не укусили, постригли силой!.. А лучче ль стало и потом! Ничуть не лучче!.. Ворохами "цари" явились. Што ни боярин захудалый, что ни подьячий - вор, мздоимец, мшелоимец, не то что "царик" наш, - и тот орет на всех на вас: "Я - есмь твой господин, и Бог, и царь!.." Не так?.. Аль правду молвлю?.. - обводя толпу взглядом, кинул вопрос Порошин.

- Пока все так... Не прилыгаешь много! - среди общего угрюмого молчания отозвался Кропоткин.

- И вовсе не лгу! Чай, крест на шее висит и у меня!.. Чай, землю я жалею свою, донскую... вашу... всю как есть! Одна земля, как мы - едино стадо... Учился в бурсе в киевской и я, не мало годов тому назад... Не забыл Писанье... Нам пастыря единого бы надо... А пастыря и нету!.. И без нево - беда! Так оно и выходит: пущай хота и "вор", да будет он один покуда... А там... Что Бог пошлет. Стеною взяться надо, заодно. Тогда врага прогнать легко нам будет. Называть начнем, много их, врагов наших!.. И ляхи, и люторы, и свея, и своя вольница понизовая... А сочти, так нас - куды-ы больше, чем их... Одолеем всех, только бы разом, дружно за дело приняться! А у нашего "царька"... пущай по-вашему будет, мы его пока "царьком" повеличаем!.. Царевич есть у него, еще дите малое, безвинное. Он на Руси родился, на наших очах. Крещеный, растет среди люду православного на святой Руси... Авось ему Господь пошлет удачу, и станет он как прирожденный царь! Земля помаленьку оправится от грозы, от лихолетья... А тамо?.. Што наперед загадывать! Теперь у всех одна забота: избыть беду великую, разруху земскую! И никто не знает, как за дело взяться... Вот и надо, братцы мои...

- Подожди маленько! - перебил есаула Кропоткин. - Слушал я тебя, никак и разобрать не мог: што ты есть за птица? Сам от себя тут бобы разводишь, али "царек" подослал тебя... Как всюду теперь люди подкупные шатаются, народ простой на свою руку тянут, речами разум отымают!.. И не понять сразу: от Бога ты али?..

- От черта! - добродушно усмехаясь, докончил сам есаул. - Ничаво, толкуй как хочешь. Я не в обиде, господин честной.

- Я обижать и не мыслю. Сдается, ты душа прямая, русская... Только глядишь, приятель, вовсе не туды, куды бы надо...

- Поверни, наставь, господин. Я хоша и грузен, да все же не костылями к земле пригвожден, как был Христос Спаситель Наш на Древе на Святом... Как распята теперь мать-земля православная!..

- Все так, все так! К тому и речь веду! - продолжал Кропоткин. - "Не пропал понапрасну мой день!" - так скажу себе, коли мы с тобою поразумеем друг друга, казак мозговитый... Не беда, што на торгу ненароком мы с тобою повстречались, а в другой раз, може, на Страшном Суде свидимся, коли Господь повелит!..

- Угу!.. Вон ты какой... Ну, слушаю... толкуй свое...

И Порошин даже наклонил слегка голову, готовясь слушать Кропоткина. Насторожилась и толпа, почуяв что-то особенное в тоне собеседников.

- Скажу сперва про дело ближнее. Хоша Великое посольство и снаряжено челом бить крулю Жигимонту, послал бы Владислава на Москву, на царство... Да мне, как и другим, меня и поумнее, и позначнее, - то залегло на уме: не велика будет корысть короне польской от зову нашего... Хотя бы и пришел к Москве Владислав. Ты слыхал ли, дядя? - как звать, не знаю...

- Федькой Порошиным дразнили издавна. Лет десять в есаулах...

- Ну, вот, пан есаул Порошин, слыхал ли ты: на чем стоять приказано посольству, ай нет?..

- Так... краем уха слышал...

- Обоими послушай, - я скажу тебе по всем статьям!

И, загибая пальцы, Кропоткин начал с расстановкой:

- Речь первая: обязан царь Владислав блюсти в земле Московской и в иных царствах и областях российских обычаи старинные. Владеть землей по старине, храня законы и веру православную нерушимо!..

Оба дьяка, Елизаров и Грамматин, взобравшиеся теперь на груду бревен, чтобы лучше видеть и слышать, словно по уговору вынули из глубоких карманов своих однорядок по листу, исписанному четкими строками, и стали глядеть в них, словно проверяя: верно ли говорит Кропоткин? А тот между тем продолжал свое:

- Вторая речь: прибыть к Москве немедля должен крулевич. Тута патриарх его окрестит, штобы и не пахло от него ляхом... И тогда уж венчать на царство станет по древнему обычаю. На третье: суд и право должен царь давать по старине. Менять законы дозволено не ему, не новому царю, а всей боярской думе с собором Земским сообща, никак не иначе. Потом, все дани, пошлины, вся подань по-старому идет, без прибавленья. Без думы царь менять того не может али прибавить на душу противу прежнего!..

- Вот это так! Умно, коли бы этак стало дело! - загудели кругом довольные голоса, особенно торговых людей.

- Войну ли зачинать, мир ли писать, то на волю думы и царя, - продолжал высчитывать на память Кропоткин. - Российским торговым людям - всем вольный выезд за рубеж: московским аль областным, все едино. А для гостей для иноземных - по-старому въезд сюды ничуть не легше... Да казнить бояр либо служилых людей без думы новый царь Владислав никак не волен. А награждать да возвышать по заслуге, а не своим произволом либо хотеньем царским, как дума и правители укажут, глядя тамо: кто чего заслужил?..

- Ого!.. По-новому дело, гляди! - разнесся говор в толпе, все нарастающей вокруг. - У нас раней ничего такого и не бывало на Руси!

- Дак и царей с Литвы же не бывало, гляди, у нас доселе! Надо на первых порах поостеречь малость и землю, и себя, штобы за спиною сыночка старый круль-отец нас к лапам не прибрал.

- Ну, стой, государь мой милосливый... как звать-величать тебя - не ведаю, - заговорил с бревен дьяк Елизаров. - Это ты малость маху дал и народ с толку сбиваешь, можа, и не по своей воле... по незнанию. Были эти речи, как ты сказывал, в первом договоре с Жигимонтом, который Тушинский патриарх, рекомый Филарет, а по-истинному, - митрополит Ростовский Жолкевскому-гетману подписать еще по весне давал. А тута, на Москве, бояре старые, князья гордые повыкинули обе речи и про вольный выезд, и про награду по выслуге. Это на руку худородным-де людям, а князьям да боярам в ущерб. Вот они и постарались... Земский собор тоже по-ихнему постановил... вестимо, и собор такой "боярский" больше был он, а не Земский...

Ропот недовольства пробежал по толпе. Тогда подал голос дьяк Грамматин.

- Не смущайтеся, люди православные! Не все оно так, как тута вам сказано. Верно, выкинуты две речи. Да собор и бояре не зря их захерили. Не на пользу они Земле, а на вред и на смуту. Главное осталось: новый царь Владислав без Земской думы да без бояров и шагу ступить не может... А бояре дело свое знают, потачки не дадут, ни крошки не уступят своего полякам!..

- И, куды! - загудели голоса. - Бояре кому уступят ли!

- Себе самим, чай, сколь надо!.. Где давать другому!..

- Самим, гляди, не хватит, их только к делу припусти!.. Все "сберегут", да, слышь, не для народа, а для себя!..

- Ништо! Пускай бы, лих, не ляхам досталося!..

- Хоша толсто брюхо боярское, ныне пуще разопреть у живоглотов. Лопаться, гляди, станет!.. То-то любо... Мы поглядим! - весело выкрикнул стрелецкий голова Оничков.

- Дай дело договорить, - огрызнулся на него Порошин и снова обратился к Кропоткину.

- Н-ну... а хрестьянам как?.. Кабальным да иным людишкам черным и тяглым какие выйдут новые вольготы да права от вашего Владислава, не слыхать ли? Уж больно всем малым людишкам ноне тяжело, невмоготу стало. Полегше все ждут и просят. Как же им буде, сказывай! Не слыхал ли?

- Как не слыхать! Все будет... как и встарь бывало. Али, сказать вернее, как Годунов Бориска повершил, воссев на царство. Пахарям уходить за рубеж невольно из земли. А польским холопам - к нам, сюды нету ходу. Каждый у себя тяни тягло... И вольный Юрьев день останется порушен, как и при Борисе стало. Штоб вовсе не было его, дня Юрьева... Штобы люди тяглые, пахари сидели на земле крепко, на веки вечные!.. Штоб не шатались хлеборобы по всем концам...

- Бона! Нам, выходит, вековечная "крепь"!.. Нету больше Юрьева... Вот те и Юрьев день, и вольный праздник! Ау, слышь, бабка, поминай как звали! - подталкивая рядом стоящую старуху, проговорил один из крестьян в толпе и протяжно свистнул при этом, почесывая в затылке.

Старуха, досадливо отмахнувшись от парня, еще больше насторожила уши, стараясь не проронить того, что говорилось в середине круга.

- Бояре печалуются больно, што их земли опустели, што люди разбежались... Вот и хотят так закрепить людей при пашне, штоб ходу не было им никуды. Но, главное, што вера и закон в земле по-старому должны стоять, как при отцах, при дедах наших было! - закончил свою речь Кропоткин.

- Хо-хо-хо! - раскатился смехом Порошин. - Да нешто Жигимонт - ребенок малый! Нешто он на речи те пойдет!.. Нешто пошлет сынишку, штобы стал слугой боярам московским, а не царем и государем всея Земли!.. Пустое дело задумали...

- Ты смышлен, коряга! - усмехаясь сдержанно, ответил Кропоткин. - Так думают и на Москве у нас, кто поумнее... Да, слышь... пусть потолкуют ляхи да послы-то наши... Мы здеся времени тоже зря тратить не станем. Помаленьку все образуется на Руси... Города столкуются между собою... И люд честной надумает: "Как быть, беду штобы избыть?.." Вон города уже обсылаться стали между собою, шлют грамоты запросные... Советы советуют: што начать, к чему приступить?.. Ярославль - Костроме, Нижний - Вологде голос подает... Знаешь, как в песенке старинной поется:

На святой Руси - петухи поют!

Скоро будет день на святой Руси!..

Дождемся и мы ясного солнышка... Слышно, зашевелилась земля... Стали думать где-нигде людишки согласно, по-хорошему... Патриарх Гермоген слово великое сказал: "Сбирать рать земскую!" Его слово мимо не пройдет...

- Рать земскую... легко ли! И так, слышь, все поразорились! - послышались голоса.

- Легко ли! - с досадой крикнул толпе Кропоткин. - И вы полегчить себе думаете... Не видите, што за мука из того облегченья явилась для вас и для всей Земли!.. Это, слыхал я, конек в обозе шел да воз тянул. И тяжело ему то дело показалось. Он легше захотел, ночью от коновязей и утек! А волки, што кругом рыскали да не смели в табуне при людях на коней напасть, перехватили вольную лошадку да и по косточкам разнесли... Так и вы себе со своим облегченьем хотите, што ли! Штобы враги, кругом стерегущие, и нас поодиночке повырезали, в полон увели и землю бы всю расхитили. Вот и станет вам полегше тогда!..

- Да што ты... Нешто мы так хотим... Нешто позволим! - поднялись протестующие громкие голоса.

- "Хо-отим! По-озволим"!.. Без вашей воли учинится, коли легкости искать станете, как и до сих пор искали... Подумайте, от чего разоренье да пагуба пошла?! От какой причины малой!.. То ли мы знали на Руси!.. Сбыли с плеч татар! Такую грозную орду, што три века над нами измывалась, - разбили с Божьей помощью... Литву и немцев-крыжаков колотили за милую душу! А тут - горсть литвинов да кучка ляхов, отряд-другой из Свеи набежал... И Русь целая покорствует, молчит, выносит надругательство такое!.. Долго того не будет! С чужими недругами справимся, как-никак... Не чужие, свои есть враги, опаснее Литвы и шведов... Вы, казаки!..

- Мы! - всколыхнувшись, отозвались донцы. - Ишь, што сказал!.. Земле мы не враги.

- Как лучче, мыслим, сделать бы!.. - пробасил старик-казак со шрамом от виска до подбородка, одноглазый, но еще могучий, как дубовый кряж.

- Я верю: мыслите вы хорошо, да делаете худо! - возразил Кропоткин, когда утих общий гул. - Чай, и сами того не разумея, так творите... Сто тысяч земской рати собрать бы можно без больших затей... И ляхи, и свеи затряслись бы, вон из земли пустились бы наутек!.. Да вот вы, казаки, с царьком своим нам руки завязали!.. Из бояр не пристало выбирать никого в цари. Ненавидят друг дружку бояре и князья, завидуют. Своему не дадут надеть царского венца да бармы золотые... Волею-неволей нам и пришлося ладить с Жигимонтом... штобы только Самозванца-вора не пустить теперь на трон царей московских!.. А ежели бы да вы, казаки, сголосились, сошлися бы вместе, выбрали бы царя по совести, по правилу, по-Божьи. Ужели в целой земле не сыщется главы, которую Господь поизволил бы помазать на царство, как встарь царя Давида?.. Слышь, пан есаул, когда своих увидишь в Калуге там алибо где, так передай им, што от меня ноне-то слышал... Порассудите вместе... Авось Бог даст...

- Царя избрать Землею?! - подхватил горячо Порошин. - Чево бы лучче и желать! Да как ево ты отыщешь да изберешь! Где взять ево, царя, для всей земли!..

- Начать лиха беда. А там - Господь укажет. Слышь, уж и в сей час носится слушок один...

Кропоткин опасливо оглянулся, нет ли близко поляка, и продолжал:

- Сам Гермоген, святейший патриарх, великий старец, кому подобало, тем, слышь, имечко одно называл пристойное!..

- Кого?.. Кого?.. - звучали голоса.

- Есть сын у Филарета, митрополита Ростовского, у Никитыча Романова... Михайлой звать юношу... Уж то-то отрок милый!.. Всем по душе, кто его видывал. По крови близок роду царя Ивана. Все то знают.

- Как не близок! Племянник внучатый. Недальняя родня! - подтвердил дворянин Пушкин, стоящий рядом с Кропоткиным.

- Михайло Романов!.. Слыхали, знаем, видели! - раздались голоса.

- Ох, молод, слышь! Бояре верховодить при ем учнут! - кинул толпе Грамматин.

- Али батька Филарет... Крутенек отец святой, митрополит! Все в свои руки любит взять! - вздыхая, протянул осанистый, полный поп, тоже не побрезговавший протиснуться в толпу, послушать занятных речей.

- Ну, энто ты врешь, батько! - решительно отрезал Порошин, стоявший в раздумье. - Филарета-патриарха, али митрополита Ростовского по-вашему, - я еще из Тушина знаю... Да и все мы его почитаем. Добрейшая душа, хошь и высокий саном. По отцу пошел, по Никите Романову. Тот, как воеводой у нас на Диком Поле сидел, никого не обидел, всем был рад помочь!.. Вот и сын по отцу пошел... Гляди, и внук в деда да в отца удался, не иначе... Так думаешь ты, господин, штоб Филаретов сынок?.. Его бы в цари?.. Как я смекаю, нам лучче и искать не надобно!.. Род большой, родня царская и к нам - всегда были Романовы-Захарьины доброхоты... Это бы чево лучче!..

- Сынок батьки Филарета, дружка нашего из Тушина! - загомонили казаки. - Гляди бы, дело в самый раз. Коли не малолетнего царенка Тушинского, так Романову пристало быть нам государем!..

- Истинно, в самый раз! - подтвердил Порошин. - Кабы по швам все царство не полезло да вся земля бы так не расшаталась, как ноне вот!.. Попробуй назови, хоша бы Михаила... Загомонят бояре ваши да князья и сотней голосов один голос покроют: "Нет, меня царем! Я - старше! Я значнее!.." Видали, слыхали!.. Только новая потеха да свара завяжется. И ляхи наперекор пойдут, и свеи со своим круленком. Все поперек горла нам станут, нас отшибут, коли взаправду выберем да назовем своего царя, не иноземного... Не быть пути с того дела, как умом ни раскидывай...

- Не в пору слово молвить, - и пути тому не быть! Ты прав, седой бирюк! - согласился Кропоткин. - Да, слышь, дело выйти может... Одуматься решила ноне Русь! Сбирается, растет ополченье рязанское. Прокофий Петрович Ляпунов, главный воевода ихний, в узде держать полки умеет. Сто тысяч, бают, скоро соберется, как вести идут от разных городов и мест... Земля зашевелилась!.. Кого ни спроси, у всех одна-единая дума: прогнать бы лиходеев, врагов набеглых!.. Да государя отыскать потом, штобы земля не сиротела боле, как до сих пор!..

- Во, во! - живо отозвался тот же степенный нижегородец, который и раньше говорил. - У нас Куземка Минин, говядарь богатый, - про то лишь толкует. От Гермогена от самого, от патриарха грамоты к ему были потайные... помимо бояр да ляхов. Он одно долбит: "Время-де сбирать рать земскую, два ста алибо три ста тыщ народу. Вон недругов! Да Господа молить почнем: послал бы нам хорошего царя... Да своего, не чужеземца... Да кроткого, штоб землю пожалел, штобы окрепла Русь апосля лихолетья... Да штобы...

- Чтобы мед с неба пролился... Штобы галушки в рот валилися с сосны али с березы! - насмешливо подхватил Порошин. - Э-эх! Што и толковать! Как было, видели; што Бог пошлет еще - увидим!.. Ну, а тебе спасибо, господин, што серостью не погнушался нашей! - отвесил есаул поклон Кропоткину. - Открыл глаза помалости, потолковал по чести, по душе!.. Бог весть, што ждет еще нас впереди? А ежели случаем доведется, - за слово твое доброе - везде я твой слуга. Федька Порошин я, есаул донской!

- Князей Кропоткиных, Петра не забывай, коль што случится! - с поклоном назвал себя Кропоткин.

- Князей! Ишь ты! - с новым низким поклоном повторил Порошин. - Челом те бью еще раз! Не позабуду нашей беседы... Ну, братцы, солнце высоко. Нам пора. Гайда и на коней! - крикнул он своим.

- И то! Счастливо, братцы, оставаться! - крикнул Дзюба москвичам, уводя за собою донцов.

- Счастливый путь и вам... Мир вам... до первой драки! - отвечали весело москвичи, провожая взглядами донцов.

А те уже сели на своих приземистых, горбоносых, выносливых маштачков и потянулись гуськом прочь по Смоленской дороге.

- А нуте, песню, братцы! Да повеселее! - послышался голос Тучи. И сейчас же он сам лихо затянул:

Гей, дуб-дуба-дуба-дуба!..

Дивчина моя люба!

Набрехала на мене, Шо я лазыв до тебе!

Подхватили донцы, и быстрее зарысили их кони, словно подбодренные раздольной, залихватской песенкой...

- Веселый, слышь, народ! - проговорил кто-то из толпы.

- И смерти не боятся, - ответил другой голос. - Пограбить только любят.

- Уж не без того... Особливо в эту тяжкую пору! - отозвался третий.

Вдруг гулкий, протяжный удар колокола пронесся над головами в тихом, теплом воздухе, и гул пролился, расплываясь и тая, как будто в глубокой небесной синеве.

Служба отходила в ближнем храме.

Как один человек, обнажили все люди на торгу головы и стали осенять себя истовым, размашистым крестом.

- Спаси Господи и помилуй Русь! - прозвучал чей-то сдержанный голос из толпы, начавшей расходиться от ларька стрельца Озерова.

- Спаси Господь, помилуй православных рабов твоих! - словно многократное эхо отозвались кругом голоса.

- Вождя пошли нам! Помилуй Свой народ, Христос Распятый! Оборони всю землю от разгрома! - громко молился Кропоткин, крестясь на главы ближнего храма.

И все кругом, вслух или про себя, вторили этой молитве, твердя:

- Аминь, да будет, Господи!..

Редкие, звучные удары колокола словно сливали свой голос с задорными звуками песни, постепенно замирающими вдали, с говором и гомоном, снова стоящим над людным торгом у Пресни-реки.

В это самое время новый шум, крики, звон бубенцов и гомон послышались от Тверских ворот.

Бесконечным поездом потянулись из них кибитки, брички, телеги и повозки дорожные, нагруженные доверху разной кладью. Почти на каждой телеге, кроме возницы, сидел еще челядинец либо двое. А в бричках и долгушах дорожных сидело и по нескольку человек разного вида: челяди боярской, холопов, кухарей, конюхов. Сзади, привязанные к бричкам, шли верховые кони, покрытые темными дорожными попонами. Как будто вся челядь большого дворца, царского или патриаршего, совершала переезд из Москвы куда-нибудь далеко.

Конные вершники для обороны ехали по сторонам обоза. Все встречные возы и колымаги, державшие путь на Москву через те же Тверские ворота, вынуждены были остановиться и своротить куда-нибудь в сторону, очищая дорогу бесконечному встречному поезду, тесня при этом люд, наполняющий все пространство кругом. А люди с торга так и ринулись к самым воротам, толкаясь, стараясь протиснуться поближе, поглядеть на диковинный, небывалый поезд.

- Однова, слышь, и было так! - говорит внуку здоровый, высокий старик-посадский, глядя на огромный обоз, трусящий от ворот вдаль, по Смоленской извилистой дороге, идущей между холмами, вершины которых густо уставлены ветряными мельницами. - Однова и видел я такое! Когда царь Иван Васильевич, мучитель боярский, в свою опричную слободу в Александровскую с Москвы съезжал!..

- Какая там опричная слобода! - отозвался дьяк Грамматин, очутившийся рядом со стариком. - Простое дело, на нынче отъезд Великого посольства назначен. Вот челядь да клажу и пустили вперед... Скоро и сами послы проедут, гляди...

- Где скоро!.. Теперь, слышь, только в Успенском соборе служба ранняя отошла. На той службе патриарх Гермоген поученье послам отъезжающим сказывал... Пока прощанье буде, пока што... Раней часу али двух пополудни им не проехать... - заметил товарищу Елизаров. - А вот и мы с тобой, кум, не скоро, видно, ноне домой попадем, хоша и живем недалече! Как думаешь!..

- Да уж ништо... Затерло нас, так выжидать надо!..

Оба дьяка, выбрав небольшое возвышение, с которого лучше было видно и дорогу, и ворота городские, присели на траве, короткой, но зеленеющей после недавних дождей.

Больше полутора часов тянулся поезд, совершенно запрудив ворота и узкую улочку предместья, которая рядом деревянных небольших домишек подбегала к самой городской стене и к этим воротам.

Как только хвост обоза вынырнул из-под ворот, толпа, дожидавшая терпеливо во все это время - люди, желающие попасть в город, - лавиной полились под сводами приворотной башни. Сюда же врезался и длинный ряд возов и повозок, бричек простых и боярских возков, которые были задержаны встречным поездом у самых стен столицы.

Едва эта лавина с криками, жалобами, с треском ломаемых осей и колес, с бранью и гомоном прокатилась под воротами и разлилась на все стороны по широкой Тверской, по двум Ямским и по иным, боковым улицам, как от Кремля снова послышался гул и шум большого поезда, звон литавров и трубы, звучащие резко и протяжно...

Толпы москвичей зачернели от Кремля до ворот, теперь вдоль всей улицы, по которой потянулось блестящее шествие. Все люди на торгу, все обитатели предместья у Тверских ворот уж заняли давно места, толкая и ссорясь друг с другом за лучший уголок...

Сперва из ворот показался небольшой, хорошо вооруженный отряд конных драгун, за ними ехали копейщики-иноземцы, состоящие на службе у Московского государства. Первою быстро и грузно двигалась обширная колымага митрополита Ростовского Филарета Романова, который одно время был поставлен патриархом царем Василием Шуйским, потом тем же Василием был смещен и сделан митрополитом Ростовским. Взятый из Ростова в плен войсками Самозванца, Филарет был принужден Тушинским царьком принять снова сан патриарха всея Руси.

Полный двор был как и на Москве у Шуйского, так и в Тушине, у Самозванца. И Салтыковы, и Шереметевы, и Трубецкие, прирожденные Рюриковичи, - не брезговали принимать чины и милости от Тушинского царька. И митрополиты, и попы - все было у него. Не хватало патриарха. Гермоген, избранный после Иова, не пошел бы, конечно, никогда в Тушино, к вору, против которого старался ополчить всю землю. И Самозванец обрадовался случаю назвать патриархом такого знатного князя церкви московской, любимца и россиян, и казаков, каким явился плененный митрополит Ростовский.

Внешне отдавая ему всяческие почести, но окружив неусыпным надзором, чтобы Филарет не убежал, - царек заставил святителя принять патриарший сан и писаться этим чином, править службы патриаршие, как это делал Гермоген на Москве. Желая выведать лучше истинное положение дел, вызнать силу и слабость Самозванца, надеясь принести пользу и окружающим, и всей земле вообще, - Филарет не стал открыто во враждебные отношения с вором, хотя и не вмешивался в правительственную деятельность его.

А между тем собирая вокруг себя самых знатных и влиятельных из бояр и правителей, окружающих вора, Филарет успел завязать постоянные сношения с Москвою, давал туда добрые советы и, наконец, вместе с Трубецким, Салтыковым и другими из бояр, которые для виду служили царьку, выработал и послал на подпись Жолкевскому "статьи", на основании которых могло состояться призвание Владислава на московский престол.

Затея удалась. Переговоры были завязаны 17 августа. Земский собор утвердил "статьи", и было снаряжено великое посольство, о котором выше шла речь.

Но в эту пору вор был уже отброшен войсками русскими, при помощи Жолкевского от Тушина - к Калуге. Тогда Филарет, сговорясь с Москвой и под рукою получив согласие Жолкевского, сделал вид, что хочет отправиться к Смоленску, в лагерь Жигимонта для дальнейших переговоров... Небольшой отряд поляков повез на запад умного митрополита Ростовского. А на пути русские напали на конвой Филарета превосходящими силами, отбили святителя и привезли в Москву.

Поморщился Жолкевский, узнав об этом, но самым любезным образом явился первый приветствовать Филарета.

Неприятно было гетману видеть в Москве умного дипломата-архипастыря, которого уже дважды называли в народе, как преемника царской власти.

Но поляка успокоили такие друзья-москвичи, как предатель дьяк Андронов и его покровитель, трусливый, продажный боярин Салтыков.

- Да скуфья же на башке у Никитыча! Его теперя в цари никак не оберут... Вот сын у него один как перст... Мишка-паренек... Тово, слышно, хотят царем назвать иные!..

Так шепнули Жолкевскому приятели - предатели своей земли.

И умный гетман постарался, чтобы именно Филарета и другого кандидата на престол, князя Василия Василича Голицына, послали во главе великого посольства к Сигизмунду под Смоленск.

- Ну, а инокиню, жену Филаретову и сыночка ихнего я тут велю хорошо постеречь! - решил Жолкевский.

И теперь, пускаясь в путь к Смоленску за королевичем Владиславом вместе с Великим посольством, гетман дал особый, тайный наказ Гонсевскому, которого вместо себя оставил на Москве.

Старицу Марфу, бывшую Ксению Романову, юношу Михаила и патриарха Гермогена поручил он неусыпному надзору своего заместителя.

В поезде гетман ехал в своей дорожной карете, сейчас после Филарета, окруженный небольшой свитой и конвоем польских легких всадников.

За ним колыхалась на ременных широких тяжах заграничная колымага князя Василия Голицына, который и в пути, ссылаясь на лета и слабое здоровье, искал покоя и всяких удобств. Бесконечным поездом, по две, по три в ряд, потянулись колымаги, возки остальных членов посольства. Сзади на простых бричках тряслись и подпрыгивали на выбоинах мостовой послы из торговых и посадских людей, из незначительных и неродовитых боярских сыновей, из мелкого дворянства, которых тоже придали в компанию знатным послам, чтобы усилить значение посольства, сделать его действительно великим.

С челядью и свитой до 1200 человек выехало из Москвы по Смоленской дороге 11 сентября 1610 года.

У ворот возок Филарета остановился, и поневоле остановился весь остальной поезд, хвост которого еще оставался против самого Девичьего монастыря на той же Тверской.

Небольшая пустая каптанка, следовавшая рядом с митрополичьим экипажем, подъехала совсем близко. Филарет в последний раз простился с Михаилом, который, весь в слезах, сидел против отца на переднем месте колымаги.

- Ну, храни тебя Господь, чадо мое любезное!.. Блюди себя, к ученью будь прилежен... Родительницу слушай пуще всего! Она тебя родила, вскормила... Без меня хранила много лет. Дважды, трижды жизнь тебе дала. Так не посмей ослушаться ее, особливо пока меня не будет!.. Дай еще раз поцелую да перекрещу тебя!..

Затем, стараясь не дать воли слезам, набегающим на его большие, проницательные, светлые глаза, Филарет обратился к старице Марфе:

- Ну, старица родимая... челом тебе! Прощай... Но-но... не вой, не причитай... и слез не лей!.. Не пристало тут перед народом... Непригоже нам. Мы не мирской народ, не муж с женою, как все!.. Нам плакать при расставанье непригоже! Я потому и взял тебя сюда, што обещала помалкивать... Вот так... Прости, Христа ради, коли есть за што... Да сына береги мне... Себе его побереги... и - царству!.. Помни, што сказывал тебе... Бывает так, поедут по медведя охотники, а дома у них куница красная объявится сама... Помалкивай! На Шереметевых, на Лыковых, на нашу да на твою родню уж я в надежде буду... Там коли што, мы спишемся... Я скоро все налажу... Лишь бы время нам провести, своих злодеев тут усмирить да свею выгнать... А там, ну, там мы поглядим!.. Пора... прости!.. Дай поцелую тебя по-христиански!..

Истово трижды облобызавшись, как в день Пасхи, благословил Филарет бывшую жену свою и сына. Они вышли из колымаги, низко поклонились отъезжающему, вошли в ожидающий их возок, и долго-долго он стоял, пока не проехал мимо весь остальной поезд.

Михаил, заливаясь слезами, отирая их своими худыми, нервными пальцами и рукавом бархатного кафтана, влез на козлы и следил все время за колымагой отца, пока головная часть поезда не нырнула в лощину, переехав по бревенчатому мосту узкую Пресню-реку, и не скрылась за первым, крутым поворотом извилистой дороги между холмами...

Старица Марфа, отирая заплаканное лицо, позвала сына:

- Мишенька, поди сюды... Што на козлы забрался... Не подобает...

- Приду, мамонька... Ошшо маленько погляжу... Вон снова колымагу батюшкину видно... На малую годиночку пожди! - взмолился юноша и снова стал глядеть вдаль.

Дорога, сорвавшаяся сначала в лощину, там вдали снова поднялась на верх холма и протянулась мимо темного соснового бора. Там теперь показались первые экипажи поезда, хвост которого только стал спускаться в первую лощину по той стороне реки... Потом снова повернули вдали экипажи, следуя извивам дороги. Не стало видно знакомой колымаги дедовской...

Грустный вернулся к матери в возок Михаил. Кони повернули, тронули ровной рысью обратно, к городу.

Бледная, с лицом, залитым слезами, что-то шепча беззвучно, сидит старица Марфа, насильно постриженная Борисом Годуновым, оторванная от мужа, от мира, от всех радостей и сохранившая только одно сокровище: своего единственного сына.

Судорожно прижимает она к своей груди юношу. А тот и сам прижался к матери, прижал руку к губам, удерживая рыданья. И только негромко, по-детски всхлипывает, словно чует, что надолго расстался с любимым отцом, что много испытаний им обоим и матери-старухе предстоит еще впереди, после долгих лет ссылки, нужды и горя, которые перенес уже в свои тринадцать лет этот тонкий, хрупкий на вид, красивый и ласковый отрок с большими, печальными глазами.

Глава II

У ГОНСЕВСКОГО

Под предлогом обереженья совершенно незащищенного Кремля от захвата шайками Самозванца поляки успели уговорить верховных бояр, и те пропустили сперва небольшие отряды польские в стены московской твердыни.

Первым согласился на это простодушный, недалекий от природы Иван Никитыч Романов, обойденный предателем, лисою Салтыковым. А там и остальные правители, наполовину - своею волей, наполовину - под давлением и угрозами "союзников", - дали желаемое разрешение.

Гетман Гонсевский и полковник Струсь ввели сначала небольшой отряд по уговору. Но недаром есть присловье: "Пролез бы палец, а там и вся рука просунется..." Скоро сильный польский гарнизон занял не только Кремль, но и главнейшие сторожевые посты в Китай-городе, под тем предлогом, что надо всегда иметь охранную стражу перед главкой твердыней, занятой гарнизоном.

Польские и литовские воины разместились на обширном посольском дворе, теперь опустевшем, и в других домах. Начальство облюбовало пустующие палаты знатных бояр, а то и выселяло живущих в своих хоромах москвичей, если те охотой не уступали места незваным гостям. А Гонсевский и Струсь устроились превосходно в опустелых дворцовых теремах и зажили совсем по-королевски, окруженные своими холопами и московскими челядинцами. Огромные царские погреба и частные, в боярских домах, еще были наполнены винами, наливками и сычеными медами, всем, чего не успели увезти с собою обитатели Кремля, уходя с насиженных гнезд...

И рекой лились теперь напитки, многие десятки лет хранимые в глубоких, прохладных подвалах. Припасов тоже пока вдоволь было и в самом Кремле, и свежее отовсюду подвозили отряды, посланные на разведку. Больше "за кулак", чем за плату, получали поляки этот провиант и только смеялись, слыша проклятия и вопли ограбленных людей, которые неслись вслед грабителям...

Только что в небольшой компании кончил полуденную трапезу свою гетман Гонсевский, когда ему доложили, что пришел дьяк Грамматин, друг и приятель поляков, приспешник боярина Салтыкова и старшего дьяка Андронова, который стоял во главе партии москвичей, тянувших руку за поляками.

Гонсевский, хотя и был навеселе после обильного обеда и собирался отдохнуть, но сейчас же, взяв с собою Струся, прошел в дальний небольшой покой, куда приказал впустить и дьяка.

После первых приветствий завязалась живая беседа.

Грамматин, часто имеющий сношения с поляками, которые в посольствах являлись в Москву, довольно бойко говорил по-польски, только с тяжелыми ударениями, резко, нескладно по-московски произнося носовые и шипящие звуки польской рокотливой и певучей речи.

- Уехало, Бог дал, Великое посольство!.. Авось теперь дело сладится! - говорил Грамматин, приятно улыбаясь обоим "новым хозяевам" Кремля. - А еще принимая во внимание, что уехали самые упорные недруги его милости круля Жигимонта и крулевича Владислава, можно надеяться, что и тут, на Москве потише станет, как некому будет мутить народ. Особенно умно сделал пан гетман Жолкевский, что Филарета и Голицына убрал... полуцарька этого, как его у нас называют.

- О, пан гетман - мудрый политик! - самодовольно потирая грудь и живот, отозвался ленивым, дремотным голосом Гонсевский. - Ну, что нового вообще? Какую там, слышал я, речь говорил сегодня в Успенском костеле в вашем патриарх Гермоген... И такую, что даже плакали многие... И Филарет-лиса... И Голицын, старый проныра... и другие...

- Вот об этом деле я и пришел потолковать с вельможными панами! - торопливо отозвался Грамматин. - С паном Андроновым нынче у нас было совещание. И он тоже полагает, что панам ясновельможным надо знать, о чем говорил патриарх отъезжающим послам, а Филарету и Голицыну, князю особенно наказывал.

- Говори, мы послушаем, пан Ян, - поудобнее раскинувшись в широком, мягком кресле и отдуваясь слегка, сказал Гонсевский.

- Сначала говорил свое сказанье святейший патриарх, как оно обычно говорится в напутствие. А потом разгорячился, словно вырос на амвоне, и грозно стал заклинать послов, всякими карами земными и небесными грозил, если они забудут наказ, данный им здесь от Земского собора. "Смерти и мучений не должны вы убояться и проявить стойкую душу и ревность великую к вере нашей святой православной!.. Если и пострадаете на земле, на небесах будете почтены и возвеличены. Там ждет вас радость неизреченная... И на земле имя ваше будут чтить внуки и правнуки, поминая, как свято сдержали вы присягу свою, как честно сберегли имя русское и веру святую, прадедовскую!" Он говорил, а старые бояре, словно ребята малые, слезами обливаются... Меня и то слеза пробрала. А Филарет и князь Голицын первые на колени упали, руку подняли, как для присяги, и в один голос патриарху отвечать стали...

- А что они там отвечали? - презрительно улыбаясь, процедил сквозь зубы гетман.

- Да обещали помнить приказы патриаршие... И клятву дали, сказали, помнится, так, что "...скорее на смерть и на муку обрекут себя, чем решатся изменить святой вере православной и родной земле"... И все за ними то же повторили, и клятву дали.

- Э! Пустое... Как думаешь, пан Струсь, что значат клятвы московских бояр! Дорого они стоят, тяжело весят!.. Ха-ха!.. И Тушинскому они клятвы давали... И Шуйскому, которого потом в наши же руки предали... Так я верю этой клятве... Так наш яснейший круль верит клятве, которую дали россияне юному Владиславу... Вот я сегодня как раз получил цидулку от пана Льва Сапеги, от канцлера и друга короля. Там, под Смоленском иное дело затеяно, новая каша заваривается. Уже многие города ваши по доброй воле присягу дали самому Жигимонту... И старому нашему государю куды лучше пристало быть правителем на соединенных тронах Московии и Речи Посполитой, чем молодому, почти мальчику, Владиславу сесть на московский трон, который сейчас колышется, словно малая лодка на бурной волне!.. Нет, трудно было нам в Москву войти!.. А выйти будет и того труднее... Где польский конь недельку мог пастися, там он и навсегда себе луга займет!.. Как скажешь, пане Струсь?

Полковник хотя под хмельком и не меньше гетмана, но по натуре не хвастливый и более рассудительный; он только медленно покачал головой в знак несогласия.

- Не так, по-твоему? А как же? Говори, пане полковник. Интересно узнать твое мнение. Ты довольно порыскал по земле Московской. Знаешь этот народец...

- То-то, что знаю! - веско, значительно заговорил Струсь. - Такие прямые, преданные люди, как пане Грамматин... Они здесь редки... Больше лукавый, ненадежный народ. С тобой одно говорит, а с врагами твоими - другое... И тех, и других за рубль продать готов тут каждый...

Гонсевский понял намек, но только презрительно поморщился. А Струсь, словно не замечая ничего, продолжал:

- А затем, нельзя недооценивать здешние ратные силы... Сейчас их нет... Сейчас мы господа... И в Кремле, и в Москве... Но если москвичи что заберут себе в голову... Особенно насчет веры и царя... Колом не выбить. Московита убьешь, так еще повалить потом надо, потому он все на ногах стоять будет!..

- Верное слово твое, пан полковник! - не выдержав, польщенный тонкой похвалой, отозвался дьяк.

Гонсевский стал серьезнее. Слова Струся заставили его собраться с мыслями, и он сообразил, что лишнее наболтал перед продажным пособником и "другом" Грамматиным. А Струсь продолжал:

- Помнит пан гетман, как полковник, лихой рубака Рожнецкий с небольшими силами почти отрезал Москву от всей земли и царя Василия в осаде держал, чуть не голодом морил здешний народ... И подумай, что может быть, если кругом подымутся люди... и нас тут окружат!..

- Что же, нет еще полков и войск у Жигимонта?.. - надменно кинул гетман. - Нас не дадут в обиду... Придут на выручку... и покажут этим мужикам, что значит ввязаться в драку с польским и литовским храбрым рыцарством... Как под Клушином показали... Как под Смоленском... Как мало ли где!..

- Верно... Да говорят те же москвичи: "Худой мир - лучше доброй ссоры". И я с ними заодно так полагаю... И если бы хотел король меня послушать... Конечно, я человек небольшой... А только знаю россиян... Лучше бы не затевать с ними дальних проволочек... Сделать все, как уговор был... И послать скорее королевича на царство, пока еще место не занято...

- Не занято!.. Ха-ха-ха! - раскатился Гонсевский. - А кто же его займет, хотел бы я видеть? Какие были кандидаты, и тех мы сплавили к Смоленску... А кто же еще?..

- Отца отправили, сын остался! - внимательно наблюдая за Грамматиным, сказал Струсь. - Как думаешь, пан Грамматин, верно я говорю?..

- Истинная правда, пане полковник! И умен же ты, право, двоих москвичей за пояс заткнешь... Все правда. Наших лучше не дразнить... А второе, что про Михаила Романова ты намекнул... Отец уехал... Так многие тут и рады. Подольше бы не возвращался: крут да властителен митрополит Ростовский. Не будь его, и наши все священники заодно с патриархом стояли бы за Михаила, а не за Голицына, как это раньше было после пострижения Василия Шуйского, царя... Филарета нет, так остался его давнишний доброхот, наш патриарх святейший... И вся родня Шестовых, из рода которых мать Михаила, старица Марфа... И Шереметевы большую силу имеют... И родня большая и богатая у Романовых... Даром что Годунов, их опасаясь, троих братьев Никитычей замучил в тюрьме и в ссылке... Если нужно опасаться чего королевичу Владиславу, так только со стороны Романовых. Любили их и раньше на Москве и в областях, где всюду вотчины богатые, романовские, испокон века находятся. А после гоненья годуновского прямо почитает как святых народ наш семью романовскую... С ними тягаться осторожно надо... Есть счеты у меня старые и с ихним родом, и с шестовскою семьею. А правду надо сказать: друзьями их хорошо иметь, Романовых... Да и врагами - плохо!.. Сильный род я умный... Особенно Филарет. Нет хотя его уж на Москве, а голову даю в поруку, что все он здесь наладил, пока сам не вернется... Десяткам, сотням народу приказы да наказы дал. Особенно - монахам своим, приятелям да помощникам... И, как по нотным крюкам, все будут заодно тянуть его друзья, хотя он и в отлучке...

Слушает, теребит свой седеющий ус пан Гонсевский...

Долго еще шла задушевная беседа между дьяком-предателем и двумя главарями польской рати, оставленной в Кремле Московском.

Пообещал сам Сигизмунду написать о своих соображениях пронырливый приказный... и, уходя, с удовольствием нащупал в кармане тугой кошелек с ефимками, которого не было там, когда переступал Грамматин порог жилища гетмана.

Глава III

ПОД ГРОЗОЙ

(12 - 13 апреля 1611 года)

Дружно развернулась весна над западной русской окраиной в 1611 году.

Зашевелился и огромный лагерь польский, широкое кольцо земляных окопов и бастионов, которыми поляки обвели твердыни Смоленска, отрезав город от целого мира, лишив его возможности получать припасы и помощь откуда бы ни было.

Вылезать стали из своих землянок осаждающие. Приглядываются, откуда придется снова приступ вести.

Показались и смольняне на стенах своих, где тройкой в колымаге свободно проехать можно, да притом и развернуться. Валы наново подсыпать стали, проломы чинят, бревна подтаскивают. Из пятидесяти тысяч жителей за зиму и трети не осталось - от ран вымерли за полгода, от голода, а больше - от повальных болезней. Но не сдаются они. Не думает о сдаче воевода храбрый, испытанный, хотя и молодой еще боярин Шеин. Уж не в первый раз ему встречаться приходится с войском Речи Посполитой, бил он, били и его, но сейчас он и не мыслит о поражении.

Сдать Смоленск - значит половину Московского царства, всю западную часть, отдать в руки полякам. Этого не может допустить верный воевода.

Как только в начале октября приехало в лагерь Сигизмунда великое посольство, король, не желая начинать переговоры, прежде всего заявил:

- Никаких речей посольских слушать не стану, пока не дадут приказа Великие послы Шеину, чтобы сдал мне немедленно Смоленск. Мой он был, наш, польский. Нашим и быть должен. А то стыд и срам! Москва сыну моему на царство присягала... А смольняне мне, отцу их государя, смеют такой позор чинить, воли моей не слушают...

Выслушали московские послы приказ короля, только головами покачали.

Филарет, потолковав с Голицыным, с боярами, дьяками и священниками посольскими, так ответил польским вельможам, посланным для переговоров:

- Дивимся мы немало тому, что здесь слышать и видеть привелось. Первым делом, встреча была нам неподобающая! Не так во всех странах христианских принимают послов чужой державы... Да не простых послов, а Великое посольство от целой Русской земли... И послы те пришли не с чем плохим, а трон предлагают сыну вашего круля... И нам даже кормов обычных не дали, как водится всегда. А тут, в разоренном краю - и за деньги мало чего достать можно... Да и не все послы деньгами запаслись в большом количестве, зная, что им содержание от короны вашей идти должно.

- Уж на это был дан ответ, - заносчиво заговорил известный недруг московский, канцлер Лев Сапега, стоящий во главе уполномоченных от Сигизмунда. - Здесь мы и наш круль в чужой и вражеской земле. Самим порою не хватает необходимого, а не то что целому отряду в тысячу двести человек, как у вас, - все готовое принести... Уж не взыщите... Что сами имеем, то и вам даем... А вот насчет Смоленска какой ответ дадите яснейшему крулю Жигимонту?..

- Да и сам бы он, нас не спрашивая, мог знать, какой ответ мы можем дать на его предложенье! - чистой польской речью продолжал Филарет. - Посланы мы ото всей Земли, где из Москвы Московский патриарх всея Руси, святейший Гермоген со всем освященным собором восседал, где дума высшая боярская и правители-бояре с выборными от городов дело решали. Наказ прямой нам дан. И от этого наказа мы, послы, отступить не смеем. Слов наших никто не послушает, если бы мы и решились изменить долгу и присяге. А менять наказа по одной грамоте патриаршей или по приказу бояр-правителей и думы боярской, - без обоюдной поруки да без подписи всех выборных Земского собора, - мы тоже не можем и не согласимся никогда. Это первое. А второе, что говорили вы о бесчестье вашему крулю от упорства смольнян... И этого не видим мы. Таков жребий войны: один нападает, другой защищается как может...

- Против кого защищается Смоленск! Против отца своего признанного государя, королевича Владислава, избранного вашею же думою всенародной, собором Земским вашим! - горячо заявил Сапега. - А Смоленск и Владиславу не хочет присягнуть. Разве это не бунт, не обида имени крулевскому! Наш яснейший повелитель зачем на Русь пришел, военные труды и опасности сносить? Чтобы землю вашу успокоить и замирить. Сына любимого вам в государи отдает. А ему такое дерзкое неповиновение оказано от воевод смоленских и от граждан!.. И то еще сказать надо: можно ли отца от сына отделять! Смеет ли подданный Владислава отцу его, крулю нашему, не покоряться!.. Никак не смеет!.. Не слыхано того... Воровской это бунт, мятежное дело, а не честная война. Вот как думает наш яснейший круль и мы, паны все, Рада его ближняя.

Переглянулись между собою московские послы, пошептался Филарет с Голицыным и снова первый заговорил:

- Как будто оно и не все так, что ты, яснейший пан гетман, тут нам говорить изволил. Замирить желает нашу землю яснейший круль Жигимонт. Так оно и вовсе легко сделать. Согласно уговору, подписанному от имени круля гетманом Жолкевским с московскими людьми, пусть теперь же отзовет пан круль войска свои от Москвы, сам от Смоленска отступится. Пускай позволит царевичу Владиславу ехать на Москву поскорее, там принять веру православную и венчаться на царство... И замирится разом вся земля. И благодарны мы будем крулю яснейшему за его подмогу... А что смольняне не присягают Владиславу, как Москва, как другие города это сделали... И этому можно скоро помочь. Снимите осаду города, не стойте здесь, как враги, отойдите, как друзья... И головою ручаемся мы, Великое посольство, беспрекословно присягнут всем городом смольняне царевичу Владиславу... Только нашею, русскою, должна остаться эта твердыня, а не отойти к Польше да к Литве. А третье, что говорил пан Сапега, будто нельзя государей - отца от сына отделять... И если присягали Владиславу на царство, так и крулю Жигимонту покорствовать должны люди русские... И оба царства: Московское, наше, и ваша Речь Посполитая - словно бы воедино тем слилися... Думается, и тут не прав ты, пан гетман и товарищи твои, паны Рады вашей. Хоть то припомнить надо, как сам круль ваш, милостивейший Жигимонт, при живом отце, при круле свейском, при Ягане Вазе, сел на трон Литвы и Польши... И ваша Речь Посполитая не покорилась свейскому крулю-отцу... Не слилась ваша земля и корона с землею и короной Свеи. Каждая сама по себе осталась!..

Голицын и другие послы тоже заговорили наперебой, указывая на этот наглядный, близкий полякам пример.

Вспыхнул Сапега, не ожидавший такого простого и сильного возражения со стороны "неучей, варваров московских". Прерваны были совещания на некоторое время. Потом снова начались. То в обширный стан посольский, которым раскинулись москвичи, являлись паны для переговоров, то к себе на совещания звали послов, в лагерь Сигизмунда, который и сам принимал посольство, сурово укоряя его за неподатливость, грозя и убеждая.

Ничего не помогало. Послы, верные клятве, данной Гермогену, твердо стояли на своем.

Март пришел. Шестой месяц живут под Смоленском послы московские, но не отступают от своих постоянных речей, требуют от Сигизмунда исполнения условий, подписанных от его имени Жолкевским.

Видят послы, что дело их проиграно, вести к ним дошли дурные, что в Москве поляки совсем хозяевами стали, что многие города присягнули не Владиславу, а Сигизмунду и старый король решил без всяких договоров, силою меча добыть для себя лично престол московский... Видят главнейшие члены посольства и еще одну печальную вещь. Уменьшается их число, тают их ряды. Подкупом, угрозами, обещаниями наград агенты Сигизмунда склонили больше половины посольства вернуться в Москву и хлопотать, чтобы изменены были прежние условия, чтобы признала дума и собор старого круля вместе с сыном - повелителем царства...

И вместо Великого посольства, представлявшего чуть ли не половину целого Земского собора, заседавшего в Москве в августе прошлого года, осталась под Смоленском его третья часть, самые главные и самые упорные: Филарет, Голицын, хворый, но непреклонный, затем дьяк Томило Луговской и другие...

Теперь совсем перестали поляки стесняться с оставшимися "мятежниками, упрямцами", как в глаза величали послов Сапега и его товарищи. Даже бесстыдный "тушинец", знатный боярин Салтыков, совершенно перешедший теперь на сторону Сигизмунда, поселившийся в польском лагере, позволил себе кричать на послов, бранил грубой бранью первейших людей России.

Видя, что не помогают угрозы и уговоры, что нельзя сломить сопротивление Филарета, Голицына и других членов посольства, получить их согласие на новые условия, на слияние Москвы и Польши, Сигизмунд решил прибегнуть к открытому насилию.

В конце марта послы обнаружили, что находятся под стражей. Явился тот же Сапега и глумливо заявил:

- Не хотела бабушка толокна есть - рожна поест! Не хотели милостей, собирайтесь, панове послы, на новую квартиру. Немедленно в Вильно выезжайте. Там с вами вельможный круль наш дальнейшие разговоры поведет, если еще не согласитесь на его требования!..

- Мы - неприкосновенные люди, послы, особы священные по всем законам Божеским и человеческим! Никуда ехать не должны и не хотим... И не поедем, разве силой, нарушая всякие законы, возьмете, плените и повезете нас! - твердо отвечал Филарет и все остальные его товарищи, снова клятву давшие: стоять за Русь "честно и грозно", до конца!..

- Так и будет, как вы говорите! - пренебрежительно кинул в ответ Сапега и ушел. Через две недели опять явился посланник от Сигизмунда.

- Круль Жигимонт велит вам готовиться в путь на завтра. На одном судне всех вас в Вильно повезут пока. Места немного там. Так лишней челяди не берите с собою, только кто крайне необходим.

- Ни сами мы на судно не сядем, ни людей своих не отпустим. Мы - послы Московской великой державы, а не рабы и не холопы вашего Жигимонта! А если силой возьмете нас - по целому миру пройдет та весть, покроет позором круля вашего и имя польское.

- Брешите, московские собаки! "Сердит, да не силен..." - ваша же поговорка есть... И толковать с вами не стоит много.

Ушел посланник короля.

А на другой день, 13 апреля 1611 года, явился сильный отряд. Отогнали к стороне всю челядь посольскую, начали вещи осматривать и перекладывать, сундуки, ларцы ломать... Все расхватали рейтары и жолнеры Жигимонта, что только было у бояр. Потом - принялись их самих обыскивать, дорогие шубы снимали, цепи золотые, украшения всякие... И за жалкой скарб челядинцев принялись наконец. Этого не могли выдержать слуги московские, в драку вступили с грабителями, свое отымать стали... А воины словно и ждали этого, будто вызывали на борьбу челядинцев посольских, накинулись на них, стрелять, рубить стали. Всех почти избили, только те и уцелели, кто в самом начале от беды ушел, куда-нибудь спрятался.

Силой потом на судно посадили послов, в Вильно повезла.

Подавленные, ошеломленные видом страшного избиения своих слуг, возмущенные грубым насилием над ними самими, тронулись в путь Филарет и его товарища. Но сдаться и не думают... И не только их собственная твердость помогает этим страдальцам... Есть еще причина, по которой сохраняют остатки бодрости и сил московские недавние "Великие послы, а теперь жалкие пленники круля Сигизмунда Вазы.

Еще задолго до прибытия Великого посольства под Смоленск - недели за три, - много новых торговцев разными товарами, все больше съестными и боевыми, появилось в польском лагере. И раньше целый огромный табор торговцев и маркитантов расположился в тылу осаждающей армии Сигизмунда. А теперь он еще усилился и оживился. Появились смуглые физиономии греков-купцов и русских людей и голландских... Между ними много челядинцев, которые в Москве раньше проживали на дворе у Романовых, Филарета и Ивана, у Шереметевых, Сицких, Лыковых, Головиных и других. Все они, словно охваченные внезапною жаждой наживы, раздобыв где-то довольно крупные суммы денег, занялись торговлей в лагере польском. Когда явилось посольство, конечно, и в его стане появились те же торговцы и поставщики... Но они при поляках словно и не узнавали своих старых, прежних господ... И только оставшись наедине, без посторонних очей, эти мнимые торгаши передавали своим господам все, что успели вызнать и высмотреть в польском лагере, сообщали также вести из осажденного города, с которым сумели войти в сношения... Эти же "купцы" брали письма от Филарета и других послов, с нарочными гонцами, со своими "подручными" и приказчиками отсылали их в Москву, тем же путем получали и передавали ответы, письма, целые "повести", какую в феврале 1611 года привез послам один "купец"!

В этой повести сначала шла история царства во дни Иоанна IV Мучителя, потом описывались происки Годунова, убиение Димитрия Углицкого, царение Федора Иваныча, избрание Годунова, подстроенное умно хитрым царедворцем и правителем. Дальше шло описание Смуты, Самозванщины в сжатых, но сильных словах и затем уже, подробно, по письмам того же митрополита Ростовского, описывались испытания Великих послов, их стойкость и, не жалея красок, рисовалась злоба и предательство поляков. Заканчивалась "Новая повесть" эта призывом ко всенародному ополчению, как того желает и патриарх Гермоген, рассылающий повсюду окружные грамоты, несмотря на то что Гонсевский окружил строгим надзором престарелого святителя...

Хорошо составил "Новую повесть" дьяк Елизаров-Курицын, которому семьи Романовых и Шереметевых поручили работу...

- Эта повесть да послания Гермогена, святителя блаженнейшего, всю землю подожгли! - сказал Филарету "торгаш", доставивший ему письма и посылки из Москвы. - В Ярославле уже рать большая сбирается. Из Нижнего сильные отряды на помощь идут... Кругом неспокойно на Руси... Вологда, Пермь далекая, Хвалынск старый, алибо Вятка по-нонешнему, - отовсюду те же вести: народ подымается, ляхов да свеев из земли выгонять хотят, потом и вам на помощь придут, послам великим. В обиду вас не дадут! Только и вы стойте крепко за веру православную!..

Так говорит, сверкая глазами, с пылающими щеками, юркий на вид, пронырливый торгаш, который всюду совался со своими товарами, низко кланялся полякам, божился и торговался нещадно целыми днями...

А здесь, наедине с Филаретом - явился совсем иным, неузнаваемым, готовым и жизнь и свободу отдать за родную землю, за веру свою прадедовскую...

Оттого и бодрились до последней минуты московские Великие послы, слыша такие добрые вести.

Даже когда пленниками на тесном, грязном речном суденышке повезли их в неволю, в Вильно, - на борту барки очутился какой-то пронырливый, смуглый торгаш - "валлах", как он называл себя, одинаково плохо говорящий на всех европейских и восточных языках. Он и по-польски лепетал с небольшой стражей, которая частью помещалась на барке, частью ехала за нею вдоль берега, и по-"москальски" кое-как объяснялся с москвичами. Знал и шведскую речь, и по-немецки немного. А по-турецки, по-гречески - совсем сносно говорил.

Оказывая всякие услуги хорунжим и сотникам польским, меняя на добычу и продавая жолнерам водку, вино, которое доставал неведомо откуда и где, Янко-валлах то вертелся на барке, то исчезал куда-то, будто за "провиантом", то снова появлялся, снабжал напитками и табаком желающих, даже порою в долг, твердя при этом:

- Бог видит, он отдаст, если ты не сможешь!.. Янко-валлаха обидеть легко, он - бедный, честный торгаш... Его обидишь, душа твоя грех понесет... Бери и отдай, лучше будет!..

Смеялись поляки над глупцом-торгашом.

- Богом пугает! Осел татарский!.. Разве Бог станет мешаться в расчеты между солдатом и торгашом! Есть Ему, Господу нашему, много дел поважнее...

И, конечно, большинство так и не платило долгов "валлаху". Но он особенно даже не напоминал об этом...

Больше всего дивились поляки, что Янко продовольствует и москвичей, у которых почти не осталось ни рубля после ограбления под Смоленском.

Несмотря на это, торгаш чего-чего не натащит пленникам, которых очень скудно кормили в пути за счет Сигизмунда.

- Ничего! Паны хорошие. Почтенные люди, знатные бояре все... И ихний старший арцибискуп, митрополит, тут же... Когда-нибудь и они мне пригодятся, если я с товарами на Москву приеду... Ведь не убьют же их у вас! - не то спрашивает, не то утвердительно говорит хитрый валлах. - Не приказано же вам извести их всех в пути!..

- Не приказано. Да и в Москву они не скоро попадут!.. Когда уж круль яснейший Жигимонт сядет на престол московский... не прежде...

- Ну, так это скоро будет! - радостно кивая черной кудлатой головою, залепетал торгаш. - Тогда и я на Москву приеду... Мне эти бояре и долг отдадут, и еще пару ефимков на бедность прибавят. Я знаю, это - хорошие паны, бояре...

Смеются поляки надеждам Янко... Но они бы совсем иначе отнеслись к юркому торгашу, если бы видели, что не только провизию, а также изрядные суммы денег передает он пленным, письма им носит, засунув их хорошенько в середину белого каравая или во что-нибудь иное...

При помощи денег пленники могли заручиться расположением стражи, и с ними стали обращаться гораздо человечнее и мягче, чем в первые дни.

Но еще больше, чем все льготы и некоторая обеспеченность денежная, подымали дух у москвичей вести, и на пути доходившие до них, и в самом Вильно, где недолго оставались пленники.

Письма говорили, что еще в декабре прошлого года Гермоген открыто в Успенском соборе, созвав сотни купеческого, московского и иного простого, неслужилого люда, под страхом отлучения от церкви запретил признавать Владислава царем и крест ему целовать. Владыко говорил о мужестве и стойкости смольнян, о твердости послов, не уступающих даже перед насилием врага... И заклинал общими силами встать на защиту веры и Земли.

Узнав об этой сцене, ляхи почти узником сделали Гермогена, учредили над ним строжайший надзор. Но говорят, что "дома и стены помогают". У себя, в Московском Кремле, сидел пленным патриарх и находил сотни случаев сообщаться с остальной Русью, посылать письма или изустные приказы и увещания.

В январе уже этого года боярский сын Роман Пахомов и посадский человек Родион Моисеев, нижегородцы, повидав Гермогена, вернулись домой и целую область, не один Нижний Новгород, подняли теми словами и посланиями, какие привезли от святителя... Подметные письма явились повсюду на Москве и в других городах, и открыто сноситься стали города и области между собою, готовясь собрать большое земское ополчение против врагов.

По словам писавших, польский гарнизон в Кремле был объят смертельным ужасом, чуя опасность... И поэтому удвоил надзор за всеми главнейшими боярами, которых Струсь держит в Кремле, как заложников, как поруку за безопасность свою и своих людей...

Слезы набежали на глаза Филарета при чтении этих вестей. Радость и тоска склубились, смешались в смятенной душе. Надежда явилась, что хотя и не скоро, но придет избавление, выкупят из неволи своих ходатаев русские люди, как только одолеют врагов... Но - когда это еще будет!..

И сколько мук придется самому перенести, не так за себя, как за юношу-сына, который там, в руках врагов, беззащитен и слаб... И мать его, старица Марфа... Столько уж пришлось ей вынести лишений, горя, гонений от Годунова, столько слез выплакали ее глаза, теперь потускнелые, а когда-то блестящие и гордые!.. И сколько ему придется в польской неволе страданий перенести!..

Как солнечным лучом прорезало тьму в душе Филарета, когда, развернув послание, осторожно подсунутое ему уже под самым Вильно "валлахом", он увидел Знакомый почерк жены, а ниже - вились тонкие, нетвердые еще черты, выведенные рукою юноши, - Михаила.

"Здоровы, бодры они! - прочитав письмо, думал про себя Филарет. - Может, не совсем оно и так... Для меня пишут, чтобы я не тосковал... А я так далеко и кинуться не могу, хотя бы на денек на один, побывать там, увидать их... И снова пускай бы в неволю... Господи! Неужто не увижу я сына моего... Подруги моей скорбной... края родимого!.. Или уж на том свете придется свидеться с ними!.. Ей, Господи, за что такую муку терплю!.."

И сильный, непреклонный, умный человек горько, тихо плакал, глядя на ровные строки, выведенные далекой, любимой рукой...

Наконец, осушив глаза, он снова начал перечитывать одно место в письме старицы Марфы:

"А то дело большое, какое ты знаешь, - эй, господине, не по душе мне, право. Хоть теперь, хоть и после, когда потише станет в земле, а юному дитяти не под силу будет тягота. Я, пока жива, сама его отговорить потщуся и другим на твое дело задуманное помогать не стану. Хоша другие все как сговорилися - по-твоему толкуют, что тому юноше только дело то делать и належит. И большие попы, и самый старший, и бояре, и люди черные, да и казаки-воры и те думают по-твоему. А я не хочу и не хочу. Довольно горя было, не стану сама больше искать и кто мне мил, тому не дам за непомерное тягло братися".

Улыбнулся скорбно Филарет и думает:

"Боится мать за сына... То и забыла, что я ему тоже отец. Не пущу на гибель или на опасность крайнюю. А уж если так решено, что Владиславу на Московском царстве не сидеть, если сам Жигимонт себя волком перед Землею обнаружил... Так, кроме сына моего, некому и владеть царством! Это - слепой увидит, не то что зрячий... И старуха образуется, помягче станет, как до дела дойдет..."

Думает так пленный митрополит Ростовский. И забывает свою неволю, ласковее, светлее становится его скорбное постоянно, суровое лицо.

А барка тихо плывет по речным волнам.

Часть вторая

ЗЕМЛЯ ОПОЛЧИЛАСЬ

Глава I

СДАЧА СМОЛЕНСКА

(17 июля 1611 года)

Больше году боярин Шеин, молодой, но неутомимый и даровитый воевода, выдерживал осаду Сигизмунда, который со своей литовско-польской ратью тесным кольцом обложил древний Смоленск.

50000 человек, вместе с войсками, с посадскими и пригородными жителями, село в осаду, спасаясь за высокими, несокрушимыми стенами от набега ляхов.

А теперь - и пятой части не насчитывается среди осажденных. Не столько умерло от ран, в бою, сколько погибло от голода, от повальных болезней, особенно беспощадных в жаркую летнюю пору. Женщины, дети, старики, все, кто послабее, - валились тысячами каждый месяц. Выжили только самые сильные, закаленные от природы. И, шатаясь от слабости, от голода, с распухшими от цинги деснами, с отекшим лицом подымались воины на стены, отражали приступы врага, который тоже, очевидно, утомился от долгой, тяжелой осады, от больших потерь и очень осторожно приступал каждый раз к твердыням города.

- Что кровь свою даром проливать! Изморим, голодом возьмем упорных москалей! - решил Сигизмунд. И его ожидания наконец сбылись.

Видя, что помощи ждать неоткуда, получив от "языков" вести, что Великое посольство увезено в плен, что Гонсевский прочно сидит в Кремле и не сегодня-завтра Русь признает круля Жигимонта и сына его, Владислава, своими господами, Шеин решил сберечь остатки рати, которая так стойко, с беззаветным мужеством боролась против врага, вынося тяжкие лишения.

После недолгих переговоров Сигизмунд разрешил русским войскам выйти из Смоленска, но знамена московские должны были склониться перед крулем-победителем, вся артиллерия оставалась в его распоряжении, смольняне - присягу дать должны были на верность Сигизмунду и Владиславу и Смоленск - становился польским городом.

17 июля 1611 года, без литавров и труб, молча, выступили истомленные остатки русской рати из крепости, где каждый уголок был полит их кровью... Склонив знамена перед сияющим Сигизмундом, горделиво сидящим на боевом коне в кругу своих гетманов и вельмож, прошли мимо победителей побежденные герои и двинулись дальше, в печальный путь свой на разоренную родину...

Воеводу Шеина не отпустил на свободу король и приказал ему явиться в свой шатер, где пришлось еще проживать Сигизмунду, пока очищали город, заваленный трупами, чтобы придать ему приличный вид для торжественного вступления туда круля и победоносных войск.

Громко гремела музыка в польском лагере, отслужено было торжественное молебствие всеми полковыми ксендзами с примасом Гнезненским во главе, проживающим также в военном стане у короля.

Не поскупился на слова благодарности начальникам и целому войску старый, умный король. Обещал и отдых, и награды богатые, когда кончен будет поход. Затем, окруженный ближайшими вельможами, Сапегой, Жолкевским, Хотькевичем, Лисовским и другими, вернулся в свой шатер.

Сюда велел он привести и воеводу Шеина.

Бледный, истощенный явился и стал перед Сигизмундом побежденный храбрец. Смело, в упор глядел он в нахмуренное лицо короля, который не сразу заговорил с "упорным москалем".

Король ждал, что сломленный воевода выразит ему покорность, станет просить о милости, о свободе. И молчаливое, вызывающее молчание юного боярина сначала взорвало Сигизмунда... Но в то же время новое ощущение, невольное почтение к отважному врагу, который, даже потеряв свободу, не утратил своего достоинства и гордости, овладело душою Сигизмунда Вазы.

- Ну... что теперь нам скажешь, отважный воевода московский... когда не за стенами крепостными, а перед нашим лицом стоишь?.. Как посмел ты, раб ничтожный, не слушать наших слов и приказаний и не сдавать Смоленска до сих пор?.. Ваши же правители, бояре из Москвы, тебе писали, что мы владеть должны этой твердынею... Их как ты смел не слушать, когда уж нашей власти королевской не признавал? Тебя судить велим мы без пощады... Но раньше сами знать хотим, что твоему упорству причиной? Почему ты не признал сына нашего, Владислава, царем своим, когда ему присягнули чины духовные с боярами московскими, народ, войска и на Москве и по другим вашим городам?.. Что приведешь ты в свое оправданье?

Ни звука не слетело с бледных, крепко сжатых губ воеводы. Он только по-прежнему глядел прямо в глаза королю.

- Ты смеешь так глядеть на нас? Строптивый раб, презренный! Берегись! Еще ответ ты должен дать, как смел разорить и обезлюдить наш прекрасный город Смоленск! Ты обратил его в гробницу... Сколько жизней унесено в боях из нашей славной рати!.. И общее мнение, что ты не силами людскими, а с помощью чар и духов ада мог так долго только с горстью людей отражать наше сильное, отважное воинство. За это больше всего достоин ты казни. Как чернокнижника - властям духовным нашим велю тебя предать... Пытать тебя велю, чтоб правду ты сказал. Ты слышишь ли? На дыбу, на огонь пойдешь!.. Ты слышишь, раб? Безумный пес!

- Я слышу! - медленно, хрипло, словно выжимая с трудом из горла слова, заговорил наконец воевода. - А ты, великий круль, меня ты видишь ли?.. Я побежден, в плену... Но не слыхал, чтобы по рыцарскому обычаю можно было глумиться так над побежденным неприятелем... Не я сейчас стою перед тобою, круль Жигимонт. Вся Русь стоит перед тобою... Ты мне грозишь огнем и дыбой?.. Я на все готов. Но ты родную землю, ты Русь пожег огнем, ее ты кровью залил без права и вины... Бог не простит того... Я вижу, ты мне в глаза глядеть не можешь, как я гляжу, твой пленник, разбитый твоею силой воевода... Ты словно бледнеешь передо мною... перед пленным врагом. И не напрасно это, державный круль. Ты чувствуешь, что пред тобою сейчас вся Русь стоит. Она пока - побеждена, разбита... Но - берегись, перемениться могут дни... Не стерпит долго насилия вся земля. Русь зашевелилась... она восстанет!.. И тогда, гляди, как бы не пришлось подавиться кусками наших тел всем, кто терзал нас, беззащитных!.. Захлебнутся недруги наши тою кровью, которую пролили так жестоко, так несправедливо! Бог слышит мои слова! Аминь - говорит на них вся земля наша Русская...

- Убрать, увести его! К профосу! Он с тобою, дерзкий, пусть потолкует!..

Драбанты схватили и увели Шеина, а Сигизмунд, багровый от гнева и стыда, обратился к Сапеге:

- От страха и голода, видно, рассудок потерял этот грубый москаль...

- Конечно, так и есть, яснейший круль! - поспешно отозвался Сапега.

Но Сигизмунд уже словно и не слышал ответа. Мрачный, он погрузился в тяжелое раздумье.

И многие кругом стояли невеселые, задумчивые, словно их и не радовала большая удача, какая выпала с захватом Смоленска.

Примас, сменивший после торжественной мессы парадное облачение на свою обычную фиолетовую сутану, появился в шатре и приветствовал снова короля и его свиту.

- Во имя Отца и Сына и Духа Святого, мир с вами!

- Аминь! - отозвались присутствующие.

- Аминь! - будто просыпаясь ото сна, проговорил Сигизмунд, осеняя себя крестом. Затем огляделся вокруг.

- Все в сборе, если не ошибаюсь... И гетманы, и канцлер, и паны сенаторы... С молитвою можем мы и приступить к совету, на который я вас сегодня созывал.

Архиепископ прочел краткую молитву, прося у Святого Духа содействия и просветления ума и души на предстоящем совете. Все уселись по знаку короля, и он, сидя у стола в своем мягком, широком кресле, облокотясь на поручни, первый заговорил.

- Святой отец, и вы, паны сенаторы и гетманы, и все вожди мои! Еще раз, вознося хвалу Творцу, благодарю вас за те труды, лишенья и заботы, которые мне помогли достигнуть славной цели. Смоленск, древнее достояние нашей короны, отнятое хитрыми, злыми соседями-москалями, снова в наших руках! Этот город с его твердынями - словно камень драгоценный, потерянный надолго, опять теперь сияет на державе великой Речи Посполитой. Нелегко досталось это завоеванье наше. Эллины, осаждая Трою, меньше бед перенесли, чем наши доблестные воины. И все заслужили почетный, славный отдых. Между тем и на родине за эти долгие месяцы войны накопилось не мало самых важных и неотложных дел. Уж даже ропот к нам дошел, что сейм очередной давно пора открыть, а мы здесь медлим, хотя и не по нашей то было вине... Так вот, одно с другим соединить нам надо. Домой поведем на отдых доблестное войско наше, награды раздадим ему... И - сейм откроем, как надо по статуту Речи Посполитой, чтоб нареканий лишних не было на наше имя королевское. А после - опять за мечи и за мушкеты возьмемся, снова на коней и по старой дороге, мимо нашего Смоленска-города, - на врагов пойдем. Нас еще ожидает древняя Москва. Ее возьмем, как тут Смоленск взяли... И уж тогда милости и богатства польются щедро на всех, кто послужит делу и после, как до сих пор служил. Что скажете на это, панове - Рада?.. Со мною вы согласны или нет?..

- Согласны, да... На отдых не мешает...

- Согласны мы... да не совсем, яснейший круль...

Нерешительно, недружно звучат голоса. И, вопреки смыслу слов, - скрытое неудовольствие слышится в тоне даже у тех, кто изъявляет свое согласие на словах.

Нахмурился еще сильнее прежнего Сигизмунд. Давно отвык он от противоречий со стороны своего совета.

- Что значит: "согласны не совсем"? - невольно вырвался у него гневный вопрос. - Когда я говорю, что так будет хорошо... Какие же еще могут быть речи?..

- Тогда бы нас, яснейший круль, и звать, и спрашивать не надо! - осторожно, но решительно заговорил Жолкевский, давно уже недовольный всем поведением и политикой Сигизмунда. Не обращая внимания на гневный взгляд, который метнул король, гетман спокойно докончил:

- А если уж позвал нас на совет... Ежели спросил наше мнение... Сдается, надо и выслушать своих советников, яснейший пан круль!

- Да... просим выслушать и нас! - поддержали гетмана еще голоса.

- Ах, вот уже как! Если спросил о чем-нибудь слуг своих государь, так уж и слушать их волю должен, по-ихнему поступать... Вашим умом, не своим мне надо жить теперь! Извольте! - с притворным смирением заговорил Сигизмунд, скользя взглядом от одного к другому. - Да, заодно, быть может, и корону вам мою передать, и трон, и власть, дарованную мне Богом и всем народом польским и литовским!.. Что же, извольте, говорите! Прекословить я не стану!.. Ваш слуга!..

Он умолк в злобном, чутком ожидании, и наступило короткое общее неловкое молчание.

- Помилуй, яснейший круль!.. Мы вовсе не думали!..

- Мы даже не желали ничего подобного... Это - совсем не так!.. - раздались отрывочные, смущенные голоса сенаторов и начальников, с которых не сводил своего сверлящего, пытливого взора старый, опытный в управлении людьми круль Сигизмунд.

- Вот как!.. Да знаете ли вы сами, чего вам надо желать, о чем следует думать? Интересно послушать!..

- Чего бы нам надо? Будто мы не знаем! - смущаясь взглядами и язвительными речами государя, по-прежнему спокойно и смело заговорил Жолкевский. - Бог Единый видит и знает, что людям надо и чего не надо... А вот что на уме у нас?.. О том прошу послушать, державный круль.

- Послушаем, послушаем, пан гетман. Прошу сказать!

- Повинуюсь, яснейший! Тут нет посторонних глаз и ушей. Мы собрались, первые сановники короны, ближние слуги и помощники круля нашего... И потому я без риторических фигур и восклицаний, без того, что нужно для народа и для чужих государей, попросту буду говорить, всю правду.

- Отлично... только поскорее нельзя ли? - нетерпеливо отозвался Сигизмунд.

- Я говорю, как мечом рублю: медленно, но верно, каждое слово должно в цель попадать... Придворной и женской болтовни не изучил, больше по чужим краям, на полях войны шатаюсь, а не обтираю стены виленского и варшавского замка и краковских палат его крулевской мосци, - угрюмо отрезал гетман, передохнул и снова веско, медлительно продолжал: - Так вот, говорю я: за много-много лет впервые Бог большую удачу даровал нам над Москвою... И это вышло неспроста! Земля их зашаталась, внутренние раздоры ослабили опасного нашего соседа... Мы это заметили, взвесили... и это дало нам возможность быстро стать господами в ихнем краю... Что дальше будет - кто знает!.. Быть может, судьба кичливую Москву и все ее необозримые владенья предаст на вечное наследье крулевичу Владиславу...

- А почему бы и не мне, Жигимонту?..

- Пусть так. Я не Господь Бог, раздающий владения и царства на земле... Но... все мы знаем, что Владислава хочет народ московский, а не его отца... Да это все впереди! Если же мы хотим добиться какой-либо удачи, если дело завершить желаем, так не пировать, не отдыхать, не сеймовать надо, а воевать! Сейм с его пустыми речами, со сварою, со всяким шумом вздорным подождет! Куй железо, пока не остыло, старая мудрость говорит. А кусок железа огромный, тяжелый лежит перед нами, да и не совсем еще раскаленный. На юге Московии, правда, казаки и вольница теребят родной край, как псы разъяренные. Мы тут, с запада пашем глубоко нашими саблями и арматами Московскую землю... С северо-запада враги наши, шведы, нам на руку играют, тоже врубаются топорами в российские дремучие леса. Новгород, Псков вот-вот оторвутся от Московии я попадут в руки шведам со всеми богатыми областями своими. От моря Балтийского, куда давно добираются наши хитрые соседи-москали, - далеко теперь откинем мы опасных соперников... Но все это надо скорее вершить! Пока не опомнились россияне, не слились в один поток их силы, сейчас разбитые на узкие ручьи!.. Упустим час, оправиться успеют москали... и тогда... Да, то самое тогда нам будет, что уже не раз бывало под Москвою... Позор, урон и пораженье!

Жолкевский остановился, словно желая видеть, какое впечатление произвели его слова.

Король сидел хмурый, но уже без прежних признаков раздражения и гнева.

Одобрительный ропот остальных слушателей показал, что они разделяют мнение гетмана.

- Кончил, пан гетман? - гораздо мягче и любезнее прежнего спросил Сигизмунд.

- Еще два слова, если позволит его крулевская мосць!.. Стоячего врага надо повалить, на этом я настаиваю... Но лежачего добивать не стоит. Если Бог пошлет завершенье нашим замыслам и польская, литовская наша вера и сила возьмут верх на Москве... Надо приготовлять себе там друзей и слуг не пытками, а ласками и милостью... Юному крулевичу Владиславу и так не легко будет править мятежными, упорными московитами. Зачем же еще обозлять их излишней строгостью... А не удастся нам вконец одолеть надменных москалей... Они как-нибудь извернутся, как и прежде то с ними бывало... Живучий, неподатливый народ!.. И свои порядки, свои цари останутся у них... Так нужно тут, на окраине, поскорее и попрочнее отхватить, что успеем... И в то же время не очень досаждать врагу. Говорят, обозленная пчела сильно жалит, даже умирая. Соседями все-таки навечно нам останутся москали... И если не теперь, так на детях наших выместят чрезмерные обиды... О, я знаю их, живал в Московии: злопамятный народ! Во всем следует соблюдать меру и справедливость... Если только в делах войны можно говорить о справедливости... Нет, точнее скажу: благоразумная осторожность дает больше, чем безумная отвага, хотя бы и несла она удачу... Вот все теперь, что мне казалось необходимым изложить яснейшему крулю и вельможным панам Рады его.

Снова сочувственный гул покрыл речь гетмана.

И Сигизмунд в свою очередь несколько раз утвердительно медленно кивнул своей красивой, седеющей головой.

- Почти все верно... Кроме одного... Я немало удивляюсь перемене, какая произошла с нашим отважным гетманом. Он говорил об осторожности, о благоразумии... Невольно думается, что его подменили... И подбросили Речи Посполитой ласкового теленочка вместо отважного льва, каким мы знали пана рыцаря...

- Если немедленно звать на дальнейший бой - значит быть ласковым теленком?.. Тогда одно остается сказать: настоящие львы торопятся с поля битвы спрятаться под платье придворным красавицам Варшавы! - ответил колкостью на колкость несдержанный гетман.

Сделав вид, что не понял намека, Сигизмунд продолжал, чуть повысив голос:

- Мы слушали пана гетмана. Теперь договорить свое желаем. Скажу сначала об одном, об опасеньях гетмана. Жолкевский ли боится москалей?.. И можно ли поминать о пораженьях в эту минуту, когда громкой славой покрылось наше оружие и войско и корона!.. Не думает ли гетман, испытанный стратег и полководец, что приспела пора... И если мы с таким трудом и мукою, ценою тяжелых лишений взяли Смоленск, стоящий на окраине царства, который больше наш, чем московский... Не думает ли гетман, что и Москва запросилась уже к нам в руки? Нет, хотя и сидят в Кремле наши воеводы с полками нашими... Плохой расчет у пана гетмана. Еще не скоро можем мы двинуть на Москву свои измученные, ослабленные долгою осадой рати. Да и московские дела еще не дошли до надлежащего развала. Пусть их земля еще поопьянеет... Пусть братскую рукою они наносят раны друг другу... чаще, глубже да больнее... Пусть горячею кровью поистечет хорошенько земля врагов... Тогда и мы вернемся из Варшавы, явимся в самую пору, чтобы кончить затеянную нами великую игру! И схватим тогда кусок, который повкуснее...

...А может быть... кто знает... может быть, и взаправду доверят нам свое царство россияне!.. Может быть, не для оттяжки времени ведут они переговоры, как мы до этих пор полагали... На милость, говорят, нет закона, а на глупость - не бывает образца!.. Это - их присловье, московское... Посмотрим! И свет истинной, единой католической веры просияет в этой варварской доныне стране... Но... это все дело десятков лет... А не одной осени, как полагает, видно, пан Жолкевский. Что скажет нам теперь отец святой, пан примас, и паны сенаторы и воеводы?.. Понятен ли наш уход к Варшаве?..

Конечно, на заданный вопрос не могло быть другого ответа, как единодушное согласие, которое и послышалось со всех сторон.

Молчал один Жолкевский.

- А пан гетман отчего молчит? Или еще не согласен с нами? Не ясно здесь было доказано: что надо делать? Воевать или переждать? Еще непонятно?

- Мне все понятно, яснейший круль!.. Но... - пожимая плечами, ответил неохотно Жолкевский. - Еще раз и я повторю свое: кто может знать, что его ожидает!.. Порою безумье храбрых вырывает из рук у судьбы такой великий дар, какого не мог своими расчетами добиться самый мудрый на земле!.. Как угадать!..

- Ну вот вы и гадайте сами, панове, на костях или на звездах! - с досадой снова забрюзжал Сигизмунд. - А я - ваш король! И должен не гадать, а рассуждать и думать. Так и будет. Вопрос решен. Пана гетмана Хотькевича пошлем мы к Москве, на помощь Гонсевскому, а сами будем собираться домой!

Решив еще несколько очередных дел, Сигизмунд распустил совет.

Когда Жолкевский с полковником легкой конницы, Лисовским, головорезом-литвином, шел к своей ставке, они увидели, что Сигизмунд верхом, с небольшой свитой, поскакал к Покровской горе, откуда открывался вид на весь Смоленск.

Круль хотел еще раз полюбоваться своей славной добычей до въезда в завоеванный город.

- Не пойму я нашего круля! - не то про себя, не то вслух проворчал Жолкевский, следя взором за группой, быстро скачущей вдаль под лучами июльского солнца, знойного, несмотря на ранний час дня.

- У него - свои расчеты! - усмехаясь, отозвался Лисовский. - Слышал, пане гетман, он надеется, что не упустит здесь ничего, наоборот... А сейм, правда, открывать давно пора... По дружбе, за великую тайну скажу пану гетману, как постоянному своему заступнику и покровителю... Еще в начале этого года, отпуская некоторых москалей из Великого посольства на родину, тех, которые оказались посговорчивее, выразили согласие на изменение договора, подписанного с тобою, вельможный гетман, в августе прошлого года... Вот, отпуская этих наших "друзей", пан круль вошел в тайное соглашение с самыми влиятельными из них... Не поскупился большие деньги отсыпать таким слонам, как...

- Келарь троицкий, Авраамий Палицын, как Вельяминов, Салтыков, слезливая баба... и дьяку Андронову довольно перепало, и помощнику его, Грамматину, лысому псу... Знаю, все знаю... Да половина из этих "друзей", как ты назвал, пан, только до границы лагеря нашего остались нам друзьями... Струсь мне пишет из Москвы и другие приятели наши, что тот же Палицын заодно с патриархом, с Гермогеном ихним против нас подымают ополчение... Плохо тут рассчитал скупой наш круль. Плакали его червонцы... Не хотят уж теперь и Владислава москали неверные... Прогадал старик наш.

- Не совсем... Не о Владиславе и хлопочет он, о себе скорее... И даже не скрывает этого... А на Руси все-таки он закупил себе тоже друзей, как там ни говорить... Особенно из партии Салтыкова... И теперь хочет дать время своим сторонникам, чтобы они подготовили побольше голосов за него для избрания на трон московский... А мне дал разрешение кинуться на ихние земли с моими головорезами, "лисовчиками"... Там - пограбить что можно, побольше страху нагнать, смуту усилить... Будто от Заруцкого наши набеги и налеты идут... А попутно просил сеять слухи, что Владислав еще слишком молод и не сумеет оборонить Московское царство от всех внешних и внутренних врагов... Что только мудрый и опытный, прославленный победами государь, как он, Жигимонт Ваза, может дать покой измученной стране и народу... Только он вернет прежнюю силу и блеск державе русской. И народ московский сам должен требовать от воевод своих и от бояр, чтобы скорее призвали они не Владислава, а его на царство...

- Просто и хорошо! - насмешливо улыбнулся Жолкевский. - Думает пан, что москали такие простецы, как с виду кажутся... Забывает, как предан этот народ своей вере... И не подумают там посадить католика на трон... Да еще такого друга ксендзов, каков наш старик... Плохую он игру затеял, не двойную, а тройную, нечистую, надо правду сказать!.. Добра из этого не выйдет ни ему, ни нам, ни Речи Посполитой, о которой я только и забочусь... Мне дела нет до выгод и барышей Сигизмунда Вазы, способного променять нашу корону на шапку царя-схизматика. Плохо он делает... Говорит - одно, глядит - в другое место...

- А вершит дело по-третьему!.. Ты прав, вельможный пан гетман. Но это же и есть настоящая королевская наука. И сам Макиавелли...

- Пускай сам черт или его бабушка говорят что хотят, а я по-старому одно признаю: лучшая ложь - это правда. "Иисус Распятый и мой меч!" С этим бы старинным кличем ринуться вперед, от Смоленска - на Москву! Пока москвичи сами не пришли отбирать то, что мы урвали у них нынче... Но... пока воля не моя... "Скачи, враже, як круль каже!.." Подождем, увидим!.. А вот мы и пришли. Прошу пана полковника в мой шатер, выпьем чарку-другую венгерского. Есть у меня еще тут с собою заветный бочоночек!..

Глава II

У ГЕРМОГЕНА

(август 1611 года)

После короткого и сильного ливня с грозою - освеженные стоят сады Московского Кремля, среди которых тонут и царские палаты, и хоромы боярские, и даже приказы и посольские дворы, здесь находящиеся.

Вековые липы, стройные березы, клены и сосны столетние осенили также все внутренние строения древнего Чудова монастыря, его кельи, служебные постройки, поварни, конюшни, все обширное хозяйство, заключенное в стенах обители.

Здесь, почти на положении узника, живет теперь и патриарх Гермоген, дряхлый, болезненный, но еще сильный духом старец.

Всяческим почетом и блеском старались окружить поляки Гермогена, пока он, склоняясь на уговоры сильной кучки бояр, соглашался на призвание Владислава. Но как только была перехвачена Гонсевским одна из грамот патриарха, посылаемых по городам с призывом ополчиться против ляхов и шведов, - за святителем был учрежден самый строгий надзор. И если бы только гетман и полковник Струсь не опасались вызвать взрыва крайнего негодования со стороны целой Москвы, они давно бы бросили старика в темницу, такого слабого и кроткого на вид, но столь опасного в своей беззащитности, более грозного для них, господ Кремля и Москвы, чем несколько полков, вооруженных с головы до ног.

Сидя у раскрытого окна своей кельи, выходящего в густой монастырский сад, сейчас наполненный ароматами и прохладой на закате августовского теплого дня, Гермоген, держа далеко от глаз, пробегал взором по строкам небольшого "столпчика", письма, начертанного на длинном, узком куске синеватой плотной бумаги. Большие круглые стекла, помогающие при его старческой дальнозоркости, лежали тут же, на столе, где видны старинные фолианты в кожаных переплетах и небольшие тетради, исписанные крупным, четким почерком самого патриарха. Чернильница и несколько очиненных гусиных перьев лежат тут же, наготове.

То, что читал патриарх, очень волновало его. Ясные, небольшие, но полные ума и жизни, еще не потускнелые, несмотря на годы, глаза старца напряженно вглядывались в путаную вязь начертанных в послании строк, словно за этими строками он видел что-то страшное, отвратительное.

Отложив письмо, нервным движением своей худощавой руки аскета-постника придвинул к себе поближе Гермоген небольшую полоску бумаги, взятую из кипы, заготовленной тут же, омочил перо и быстро начал выводить буквы, нажимая пером, которое жалобно и густо поскрипывало на бумаге, как будто и ему было тяжело и тоскливо, как и тому старику, рука которого водила пером.

Стук в дверь, осторожный, но уверенный, нарушил тишину кельи.

- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй ны! - раздался за дверью старческий голос служки Пахомия, уже много лет неразлучного с Гермогеном.

- Аминь! - ответил тот, неторопливо отложив перо и вкладывая начатое послание между листами большого, раскрытого на столе, фолианта, который также неторопливо захлопнул и отодвинул от себя.

- Святейший владыко, там пан Пясецкий пожаловал! - отдав поклон, почтительно доложил служка. - Что ему сказать? Хочешь ли видеть ляха? А то, може, не здоров ты, батюшка, а? Я ему...

- Нет! - остановил служку Гермоген. - Я г о с т ю рад!.. Проси, проси его, Пахомушко.

Снова поклонившись, вышел служка и впустил ротмистра Пясецкого, который помогал Гонсевскому и Струсю нести гарнизонную службу в Кремле.

Благодаря его небольшому знакомству с русской речью, ему поручали сношения с Гермогеном, который не умел или не желал ни слова понимать по-польски.

- Здрув, пане отче? - с почтительным поклоном осведомился "гость".

- По твоим молитвам, как видно, чадо! Терпит Бог грех и носит мать-земля.

- Так, так, так!.. То и слава пану Богу!.. Не бардзо помешал?..

- Нимало, нет, пан воине честной!.. А ты што, со мною пришел часок скоротать в беседе... алибо есть што новое?.. От нашей чести не желаешь ли чего-либонь?.. Сказывай. Аз смиренный богомолец за людей и не отрину ничьего глагола, как сам Христос Спаситель Наш заповедал миру. Ну што же, чадо, нет ли новой вести... доброй алибо хоша и дурной у тебя на запасе?.. Все заодно. Господь дает и дождик и вёдро... вот как нонешний день было. Гроза с утра, а под вечер сколь тихо и хорошо стало... Так сказывай...

- Ведра... То само, цо воду носять... а зачем, святой отец, говоришь про ведра?..

- Нет, ты не уразумел меня, пан. Я - про иное. Дни ясные, по-нашему, есть вёдро.

- Ага, ага! Розумеем! Ясны день... То ж лето еще на дворе, то и день ясны... Розумею!.. А вот слыхал... кхм... кхм... есть у нас... не! есть у вас в Пскове... кхм! новый царь Деметрий Самозваный. Якой - Сидорка беглый, как ваши же москали толкуют!.. Беглый из стрельцув! Пан отец не слыхал, га?

- Отколь мне слышать! Вот што придет и скажет ваша милость алибо хто иной из вашей братьи, - то я и знаю. Совсем в неволе здеся я, владыко всей христианской паствы православной, патриарх всего царства Российского... О-ох, в неволе тяжкой!.. Знать, так хочет Бог!

- Но! Цо ж то за неволя! Хе! Бояре все ваши, правители в Кремле тут сели с нами, когда подошло ополчение ваше дурацкое!.. А когда разойдется оно... Тогда нам свободней бендзе и святому отцу полная воля будет... То ж осада была, а не замыкать мы хотели святого отца патриарха! Брунь Боже! Никогда!.. Теперь, когда московское правительство, до приезду избранного царя Владислава и круля Жигимонта, находится под нашей охраной... под нашей владой и укрытьем нашим, - спокойно могут спать все... И пан святой отец, как здешней веры князь и господин, - тебя хранить мы должны до приезда царя Владислава! Куды ж идти тебе! Кругом - весьма небеспечно. Казаки - бунтари, шведы, разны Самозванцы да самобранцы!.. Самовольцы никчемные! Бродяги и сбродняжи треклятые! Мы только храним персону вашу, высокую, пан ойцец! Якая ж тут неволя!.. Напрасно...

- Неволи нет, ты мыслишь? Вы в Кремле здесь господа. Вон у тебя ключи висят за поясом от выездов и въездов... Ты говоришь: я волен. Ин верю тебе, чадо. Так прикажи каптанку мне заложить... Я до Троицы поеду, помолиться мощам святых угодников Божиих...

- До Тройцы!.. Кхм... Дороги ж небеспечны еще... Казаки там... разбойники есть ружны... И пан ойцец разве ж не видал этой Тройцы алибо цо! Алибо здесь модлиться мало места, в Кремлю да на Москве!.. Помилуй Боже!.. Тысячи церквей у вас тут. И на што так много!..

- Добро, ты прав. До Тройцы далеко и небеспечно... Так - в монастырь Донской!..

- На другем коньцу Москвы! Далеко ж то... и жарко... Пан ойцец... он устанет!

- А ежели... к Богородице, что на Пожаре!.. Рядом это, слышь, к Василию Блаженному сбираюсь я давно... Все как-то не припадало!..

- О!.. То... Кхм... кхм... То - можно! Добже, добже! Еще народу сейчас много на углах. Же бы нам не помешали, мы попозднее поедем!.. Полсотни улан я сберу и сам поеду с ими... на всяк случай... Кхм... кхм... Охранять владыку ж...

- Нет! - почти гневно вырвалось у Гермогена, до сих пор забавлявшегося изворотами Пясецкого. - Нет! С охраной ехать молиться не хочу! Здесь посижу лучше! А то какой я пастырь стаду, коли с целой волчьей стаей поеду по храмам Божиим, по церквам московским! Лучше тут и помолюсь, в этой тесной келье!

- Цо мувит пан отец! Не разобрал я... Бардзо скоро сказано...

- Это я так... про себя говорил! Досказывай, што про Сидорку начал! Уж - третий Самозванец, выходит! Из стрельцов он, ты говоришь? Да, сам он про себя что сказывать придумал! Все же знают, что еще в декабре в прошлом зарубили второго Самозванца, вора Тушинского, его же разбойники-воеводы!.. Как, слышь, ожил этот, третий, после двух смертей!.. Занятно мне узнать...

- Кхм! - лукаво улыбаясь, заговорил Пясецкий. - Разве ж много надо, чтобы обмануть ваших дураков-россиян! Всякой сказке готовы верить, только бы поразбойничать можно было!.. А эти, самозванцы... цо они ни скажут, али бы только на царстве повеличаться!.. Хоть не на длугий час! Он, тэн Сидорка муве, цо... кхм... Же он есть - чародей! Чарнокнижник! Же может кажный раз помереть и оживиться, як схочет себе сам! Два раза, говорит, он юж обмирал. А как в могилу ляжет, как положили его... он оживет разом и улетит! И знову - царр!.. Ха-ха-ха! А дурни верют! И умны люди, которым это сходно, роблют такой вид, цо также верют!..

- А... честные да чистые душою... Те как же?..

- Не вем! Не вем! Таких там, у самозванув, не бывает!.. Такие - здесь, с нами все сидят... Ваши все правители - бояре найвенкшие... и сам ойцец патриарх Московский... От было б дуже ладно, ежели б им пан отец теперь написал... же тэн Сидорка - есть вор и блазень!.. Цо пан яснейший Владислав есть едины российский цесарь и московский царр!.. Одразу б тогда всяки мятежи и скончились по слову святого ойца патриарха!.. Може, напишешь, пане отче?

- Пан... пан... все - пан!.. У вас, слыхал я, говорят: алибо пан, алибо пропал! Я про Сидорку напишу, пожалуй, штобы лишней смуты вор завесть не успел в народе христианском. А только... с кем отправлю я посланье?..

- Нам, пане ойче, его отдай! Мы уж до дела его доправим, пошлем по всем концам земли...

- Добро, пусть так... Я напишу потом... позднее. Утром загляни, возьмешь посланьице. Готово будет...

- И про царя Владислава...

- Нет, слышь, пан ротмистр, про это не напишу... Не посетуй! - решительно проговорил Гермоген. - Не в первый раз отказываю в этом, знаешь! Ваш круль и сын его не захотели принять статей, подписанных вашим же гетманом от имени Жигимонта... Так и дело с концом. Чему не суждено, тому и не бывать!

- Я вем... я вем! - сверля своими маленькими, заплывшими глазками старца, затараторил Пясецкий. - Я вем, на цо у пана патриарха надея есть! Я то добже вем!.. Те ж ваше мужицьке ополченье, цо шло на нас, - теперь скоро и разольеца, як вода... Еще и десяти дней нету, як казаки заманули до себе "водцу" главного, Прокопа Ляпунова... та и - зарубили! На шматочки раскромсали, разнесли!.. Хе-хе!..

- Ты... правду мне?.. - бледнея и становясь от этого почти совершенно прозрачным в лице, не сразу спросил старец. И, не получая ответа, сам продолжал, тоскливо покачивая головой: - Да, вижу и так: ты не солгал! Уж больно радостен и ясен лик у тебя, врага моей земли!.. Господи, прими и упокой чистую душу смелого вождя! - зашептал про себя Гермоген. - Надеждой он был для Земли... а для меня, для старца - надеждой и радостью последних дней моих!.. Твоя воля, Господи!.. - тихо шептал заупокойные молитвы старец. А Пясецкий снова осторожно завел свою речь.

- Может, святому отцу на мысли прийшло, цо од нас... Як там юж мувили разны лиходеи, злодзеи московски... Же то мы подослали альбо подкупили казацку шайку. Даю слово гонору, цо...

- Не божись, пан! Правды не укроешь. Я только подумал... а ты мне сам и сказал все, што знать мне было надобно... Могу ли я не поверить такому почтенному лыцарю, каков ты есть! Всему верю. Еще што скажешь? Чем порадуешь старика!..

- А про тех же казакув. Собираются они еще в этом месяце большой круг зебрать... И хотят присягу учинить тому сыну панны Марины от Тушинского Самозванца... И при нем, як при малолетнем царе, большой совет будет до его полных лет... Тут и бояре ваши... и казацки гетманы, и воеводы... И все сойдутся, чтобы Землею править... И знову, значит, бой начнется...

- А больше ничего? - глухо спросил патриарх, голова которого теперь совсем поникла и белоснежная, длинная борода прикрыла исхудавшие руки, беспомощно скрещенные на груди, как для молитвы...

- Не! Ниц боле не имею... Прошу выбачения, ежели я чем расстроил пана патриарха... Я сам не думал...

- Нет... ничего! - машинально ответил старец, погруженный в горькие свои думы.

- Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй ны! - снова задребезжал за дверью старческий тенорок Пахомия.

- Аминь! Што тамо еще! - отозвался Гермоген.

- Святейший владыко, столярок тамо пришел! - доложил служка, стоя у порога. - Как ты, слышь, приказать изволил аналой твой поисправить, што расхудился... да шкапчик, который для книг, да...

- Впусти... впусти, коли пан ротмистр того не заброняет! - словно сдерживая внезапно охватившее его волнение, проговорил старец.

- О, не, не, не! - подымая кверху свои потные, жирные руки с видом благородного протеста, затараторил Пясецкий.

Служка впустил столяра и отошел, ожидая распоряжений.

Пришедший был человек лет пятидесяти, с сединой в длинных кудрях, с вьющейся седеющей, рыжеватой бородой, с голубыми веселыми глазами и доброй привлекательной улыбкой, которая почти не сходила с его строго очерченных, полных губ.

Он сложил у двери, к стороне, свой ящик с инструментами, пилу, топор с короткой рукояткой и, низко поклонившись, подошел принять благословение Гермогена, который поднялся с своего кресла и даже сделал шаг навстречу.

- Благослови, святый отче!

- Господь тебя благослови и ныне, и присно, и во веки веков! Аминь! - Осеняя истовым, отчетливым крестом подошедшего, с особенным чувством проговорил старец, дал поцеловать свою руку, сделал было невольное движение, как будто хотел сам поцеловать голову, склоненную к его руке, но удержался и негромко проговорил:

- Вот служка мой... Пахомий покажет тебе, сыне, што делать надо!..

- Так, так! - принимая величественный вид, выставляя при этом еще больше свое отвислое брюхо, вмешался Пясецкий.

Отдав поклон, Пясецкий вышел в сопровождении старого служки, Пахомия. Чутко насторожились оба оставшиеся.

Вот уж за дальним переходом звенят по каменным плитам монастырского коридора шаги Пясецкого и служки.

Сразу протянув обе руки к пришедшему, Гермоген проговорил, задыхаясь от радостного волнения:

- Мир... мир тебе, сыне... друже возлюбленный! Брат о Христе!

Троекратно облобызались теперь старец и пришедший, мирянин по виду, а на деле - инок-чернец, прославленный по всему царству настоятель Троицкой лавры, архимандрит Дионисий.

Три года тому назад, когда Сапега со своими отрядами осадил лавру, Дионисий сумел поднять дух защитников этой крепости-обители, и соединенные полки литовцев и ляхов отошли с большим уроном от стен святыни, глубоко чтимой всем народом русским.

Тогда и теперь - неутомимый монах отдавал свои силы на помощь тысячам обездоленных людей, которые стекались под защиту стен и башен лавры. Громадные сокровища, собранные столетиями в подвалах монастырских, составленные из лепт народных, Дионисий теперь тратил на помощь тому же народу, на спасение родины.

Давнишняя дружба соединяла его с Гермогеном, и разница лет исчезала, казалась неощутительной благодаря тому сходству, сродству их чистых, отважных и любящих душ, каким были проникнуты они оба.

Мимо печального пожарища, в какое обратили поляки Москву при вести о приближении ополчения Ляпунова и князя Димитрия Трубецкого, мимо польских стражей, под видом рабочего мужика-плотника, удалось пробраться Дионисию к заточенному старцу-патриарху. И теперь слезы стояли в добрых голубых глазах инока, когда он глядел на исхудавшее восковое лицо своего друга и духовного владыки.

- Привел-таки Господь, святый владыко, свидеться нам в сем мире, в юдоли плача и горя!.. А я, по правде сказать, и не чаял того!..

- Нечаемое свершается днесь, как в святом писании сказано... Я, патриарх всея Руси, под чужою личиною должен принимать духовных чад своих, самых близких сердцу!.. Обманом, таючись, беседу с ними веду... Ох больно это, нестерпимо тяжко!..

После небольшого молчания он снова заговорил:

- Што поделаешь! Так, видно, надо... Спасать землю родную - самая крайняя пора настала! Вот и душою того ради кривить приходится на старости лет! Против своей воли, видит Господь... ради спасения ближних неправду приемлют уста мои, и то перед врагами явными, от коих пощады ждать нельзя!.. Ну, сядем... потолкуем. Про Ляпунова-то слыхал?.. Знаешь?..

- Как не знать!.. Двадцать второго числа июлия свершилось злое дело! Ляхи подстроили, сами казаки то говорят... Вчера, в девятый день поминали душу новопреставленного раба Прокофия, защитника преславного веры и Руси... Как подумаю, што не стало его... так даже в груди жмет и давит...

- А мне нонче "приятель" вон энтот, што тут при тебе стоял, поведал весть нерадостную... Поверишь ли, брат Денисий, в очах и слез уже не стало у меня, чтобы оплакать наши беды, коим нет конца!.. Нет вождя, избранного Господом. Земли опорой он был, последнею надеждой россиянам... И попустил Всевышний...

- Бог знает, что с нами творит. Я глубоко верю, что иного вождя пошлет, крепкого заступника нам и избавителя... И мы должны веровать... крепиться до конца! Иначе - все пропало, коли мы дух утратим твердый да бодрость мужескую, как надлежит в такой час!

- Ты ли не кремень, брат Денисий!.. Я про тебя, слышь, немало знаю! Обитель, чу! - выносишь один на своих плечах... Брат Авраамий, келарь ваш... Он, што говорить, умная голова, тебя не глупее... Да больно душою шаток. Гордыни много в нем, мирской он еще... Мало в нем иноческого, от Бога што, не от людей...

- Да, наш речистый брат Авраамий слаб на соблазны мирские... Как говорит пословка: "Хошь в грязной беседе, - да первым сидеть!.." Так и он...

- Да, да, слыхал... как он было за Жигимонта распинаться тут принялся, когда вернулся от Смоленска... А теперь как, после грамоты моей? Или не унялся малость?

- Получше стал... Да и сам видит, не больно сила велика у ляхов... Когда наших ополченцев почитай сто тыщ подошло под Москву... И кабы не ссоры да раздоры вековечные... Следов бы теперь не осталось, духом бы ляшским не пахло в целой Земле, не то в стенах кремлевских!..

- Охо-хо!.. Будет ли когда конец испытаниям!.. Еще мы - што! Душа болит, но сыты-укрыты живем... А люд-то бедный... Голодный, бесприютный... Ты, брат Денисий, чай, по-старому поишь и кормишь тысячи нищего люду!.. Надолго ли еще хватит тебе казны-то монастырской?..

- Што там казна!.. Казны еще изрядно... Повытрясется наша мошна - из иных мешков понаберем кусков, как говорится... Не помирать же с голоду крещеным! Дети там малые, недужные, дряхлецы, воины раненые... Куды же им, ежели не в нашу крепкую обитель!.. Бог Единый им Отец и защита... Не подыхать же голодным людям, словно псам забеглым!.. Из народных, из мирских же подаяний собралася несметная казна в обители в нашей... Так пусть теперь и воротится к народу в годину грозную... Авось, как времена получше станут, - што взято у нас, сторицей нам вернут потом люди Божии... Таков мой расчет.

- Расчетливый ты у меня хозяин, што толковать. Господь тебя люби да помогай! Как доселе делал, так и делай. Гляди, не ошибайся. Сторицею, воистину, народ и Бог вернут обители, что теперь даешь взайм народу да Богови!..

Как малого ребенка, нежно погладил старец по голове бородатого инока и совсем ласково продолжал:

- Сердешный ты мой друг!.. Как был, таким и по сю пору остался... Сердце золотое, душа - адамантовая!.. Гляжу я на тебя - и словно легче мне становится на душе. А то уж больно темно вокруг, просвету ни малого не видать было!.. Пожарский-князь ранен... Ляхи - Ляпунова сгубили... Сын Маринки да убитого царька воровского, того гляди, воссядет на московский престол, куда его казаки вознести собираются... Я и то уж грамоту собирался писать нижегородцам, а те штобы Казанскому митрополиту переслали... Слушают его донцы. Пусть погрозит им карой Божией и мягко поувещает, чтобы бросили затею неподобную!.. Иначе - снова смута землю зальет... кровь потечет реками... А тут еще Смоленск поддался ляхам!

Хвалились мне недавно приставники мои, литовцы... Гонец оттуда прискакал с "радостною" вестью... Да, слышь, Хотькевича на помощь здешним ляхам шлет Жигимонт из-под Смоленска к Москве... Горе, горе!..

- Горе! - эхом отозвался Дионисий. - А што в Смоленске было, как сказывают!.. С голоду - грызли землю люди, падалью питались... Раненые лежали без помощи, и раны загнивали у них, и черви ползали в ранах, по живым людям... Спаси Господь...

Затихли оба под наплывом скорби.

- Ну, сказывай, што есть еще. Жду заодно, - печально заговорил Гермоген, нарушая молчание.

- Немного, слышь, вестей, святой владыко... да все - одна другой чернее!.. Увидеться с тобой хотелось, хоть повздыхать, поплакать вкупе да душу отвести... Жду испить от уст твоих целебный бальзам словес твоих премудрых, господине! Вот твердость мою поминал. А не хватает и твердости... Сил мне новых дай, утешь, разговори, отче! Изнемогаю... слышь, изнемогаю!.. Не стар я еще... И крепок... А вот тебя слабее духом, хоша ты телом тощ и слаб... и годами стар...

- "Плоть немощна - дух силен" - как оно писано есть... Ты прав, мое чадо любимое, не сдаюсь я еще!.. А почему?.. Много тебе говорить не стану. Гляди мне в очи прямо... Верую я! Видишь?.. Так веруй и ты! Надеюсь я, гляди!.. И у тебя в душе пускай не гаснет надежда, как у икон - лампад неугасимый!.. И загорятся души людские от огня того святого, небесного... И стряхнут они вражье иго с себя, как паутинку малую... Знаю: минет наша ночь! И солнце над землею святорусскою ярко встанет и загорится, как встарь! Вещаю я не от себя, Небесные глаголы слышу и говорю тебе! Так - веруй, чадо... веруй!..

- Я верю... я духом оживаю, святой владыко... Еще... еще вещай! - падая на колени перед старцем, прильнув головой к краям его одежды, стал молить инок.

- А што ж тебе еще надо!.. По вере - дается нам. По вере своей и по делам твоим спасен ты будешь... как и Земля родная спасется по вере чистой по своей.

- Скорее бы! А я себя не пожалею, помочь бы только люду крещеному.

- Ну, ну, добро! Садись да слушай. Мы о делах еще маненько потолкуем.

Среди наступившего молчания старец взял из книги письмо, которое вложил туда при появлении Пясецкого, и положил листок перед собою.

- Писать я начал тут, как знаешь, грамоты по городам... Подымать земскую силу захотел... А больше всего - нижегородцу, Козьме Минину веры даю. Он с помощью Божьей зачнет дело, помимо казаков... Тамо уж многое налажено. Да теперь, как узнал я вести про Смоленск, про сынка воровского... про убиение Ляпунова, вижу, часу терять нельзя, минуты единой. Вот грамоту поспешную я начал... Пусть рати собираются без промедленья! Вождя бы подыскали... и за дело, пока казаки со своим Воренком безлепицы какой еще не натворили новой!.. Вот столпчики припрячь. Пошли из лавры их, да поскорее... Тут раньше были люди у меня... А ныне и ворон ко мне не залетит из Русской земли, как в сказках говорится... Бог тебя послал... Пока жив я... Недолго уж осталося... Чувствую, сыне... Не печалься, брате! Тут разлучимся, свидимся на Небе!.. А грамотку не мешкая пошли...

- Не премину! Заутра поскачет гонец надежный... Дружков не мало в обители найдется... Еще што повелишь?..

- Пишу я тамо: как соберутся ополченья, - подале б от казаков держались, не вязались бы с непутевыми... с ордою их немирной... Не след мешать пшеницу с плевелами. А Бог им доброго вождя пошлет!.. Я верно знаю... И на бой с недругами!.. И потом, на главное место... мудрейшего вождя!..

- Воеводу-то отыщут... Есть люди ратные и добрые... Еще не вывелись в земле. А вот как апосля!.. Кого в цари возьмем! Ужли же иноземца!.. Иль снова из бояр выбирать придется... Лукавые, предатели они, как Шуйский-царь был... Али смутьяны и злодеи, как Годунов, как этот "черный" царь-убийца...

- Светлее найдется!.. Почитай что и сыскан. Пока - толковать опасно... Вот словно вижу его, небесного избранника... Только до поры не назовем... Слышь, Скопина, князя-стратига нашего убрали скорехонько злодеи... Зачуяли враги, что он был бы царь, избранный всею землею!.. Так... лучше нам теперя помолчать... Вон и Филарет сам пишет: "Пока - молчок..." А он дела такие понимает!..

- Снятый владыко, ты... про Михаила?.. Уж дважды речи шли, ево бы взять на царство... И говор есть кругом... Уж разнеслися речи...

- Тс! Помолчи!.. Пусть дело само разрастется... Казаки, слышь, - и те стеною готовы встать за отрока... Затейник Филарет им угодил и лаской всех привадил, покуда в Тушине его за патриарха держал царек воровской... Сам отрок... его я хорошо знаю... И благолепен, и благодатью Божией осиян немало!.. Да еще... Ин добро! Потерпим, поглядим... Кому там надо, - ты шепни словечко... с разбором, слышь! И да поможет Бог доброму делу свершиться без помехи!..

- Господь поможет! Сердце шепчет, што буде так!..

- Ишь, и ты прорицать стал, только лишь речь о царе зашла!.. Ох, нужен, нужен... Земле осиротелой царь надобен! Так уж привычна Русь. Она теперь без головы помазанной стоит, шатается, словно опьянелая! Царь - голова настанет, и ладно станет по всей земле... А, слышь, чадо, у нас нынче злые и добрые вести в одно смешалися... Бродит вино в чану, новое, молодое... Великой чан тот - земля родная! Доброе вино и бродить должно посильнее... Так будем верить, и терпеть, и ждать!

- Терплю и верю, святой владыко. Буду ждать... Настанет светлый миг!

- Аминь! А мы с тобою теперя помолимся хорошенько... штобы поскорее настал этот светлый денек...

И оба перешли в передний угол, к иконам, где простерлись с тихой горячей молитвой, от которой легко стало у обоих на душе.

Глава III

ПРЕД ПОДВИГОМ

(август 1611 года)

Около недели прошло после свидания Дионисия с патриархом.

Особенное оживление наблюдалось с самого утра в обширной усадьбе нижегородского выборного земского старосты Кузьмы. Минина, по прозванью Сухорука, по занятию - мясника, или "говядаря", как называли тогда.

Правда, день выпал праздничный, но в доме шли не совсем обычные приготовления и на поварне, где сама Миниха с засученными рукавами возилась с тестом и начинкой для пирогов, и во дворе, где готовились к большому приезду гостей, и в горницах, где накрывали столы, убирали все по-парадному, изрядно и красиво. Такие приготовления бывали в доме только на Пасху, на Рождество да на день ангела самого хозяина. А сейчас, хотя и кишит Нижний всяким народом, ради Макарьевской ярмарки наехавшим сюда чуть ли не со всех концов земли, - но у Сухорука самого нет никаких особых причин готовиться к большому приему, хотя бы ради какого-нибудь семейного торжества.

Слуги в доме и соседи, сгорая от любопытства, в сотый раз судили и рядили: чего ради такие необычные приготовления идут? Но самые осведомленные знали только, что "гости званы" на нынешний день и сам протопоп Савва будет беспременно...

Чтимый во всем Нижнем за свою строгую жизнь и умные, горячие проповеди, отец Савва, и правда, не всех удостаивал своими посещениями. Но у Минина бывал не раз, и таких приемов ему не готовили. Значит, иной еще, более важный гость ожидается...

Словно ничего не замечая или, вернее, не обращая внимания на волнение, царящее вокруг, сам домохозяин рано утром засел у себя в небольшой горенке, служащей канцелярией и деловым покоем, щелкал счетами, подводил итоги в больших тетрадях, куда вносились городские, торговые и иные сборы, которыми заведовал Кузьма. Сюда же он велел привести и английского торговца, Джона Вольслей Меррика, который, как иностранец, невзирая на праздник, просил принять его по спешному делу.

Меррику надо было торопиться с отъездом, чтобы попасть к известному сроку на корабль, отплывающий из Архангельска в Англию, на родину; а ему не давали отпуска городские власти, так как не были выплачены купцом еще некоторые пошлины и сборы.

Пока земский староста рылся у себя в тетрадях и в книгах, отыскивая статью англичанина, пока подсчитывал полученные сборы и высчитывал, сколько следует получить еще, разговор пошел о печальном состоянии торга и, конечно, коснулся общего горестного положения Московской земли.

Служанка внесла угощение, сыченый мед, небольшую флягу заморского вина, несколько сортов наливок, печенья и сласти на блюде.

Англичанин с удовольствием смаковал наливки, пробовал русские снеди и своим ломаным русским языком выражал искреннее сожаление хозяину, который живыми красками сумел нарисовать иноземцу тяжелое положение родной земли.

- Охо-хо-хо! Вот то-то и оно, Жак Волосеевич! - глубоко вздохнул Минин, перекрестив англичанина из Вольслея в Волосеевича по обычаю россиян: не стесняться с иноземными названиями. - Беды не мало было на Руси. А такой еще не ведывали ни мы, ни наши деды, ни прадеды!.. Уж много-много лет и не слыхали того, что самим ноне терпеть довелося... От чего и у сильных, твердых мужей слезы из очей льются, бегут, словно у баб алибо у детей малых!.. Забота одна у всех, одна печаль-кручина: как из той беды себя нам вызволить?.. Как да чем весь мир хрещеный избавить от врагов!.. Меня ты разумеешь ли, приятель?..

- О, йэс!.. О, та!.. Я ньет маку... я плоко каварить... А панимайт я все! Террор - у нас зави такое деля...

- Как ты его ни зови, а все легше не станет! Вот ты ко мне пришел со своей бедой-кручиной. Торговлишка у тебя плохая была... Не то расторговаться, - ошшо, баешь, с убытками воротишься до дому... Да ты ж д о м о й вернешься! Там, дома у тебя лад и покой... Там всю усталь, всю досаду позабудешь. Што здеся потерял, там наверстаешь. Кругом тебя - семья, желанные, родные... За них - нет страха у тебя в душе... Ночью ты не встаешь, ровно пес цепной - не бродишь по усадьбе, не сторожишь: не видно ли злодеев чужих... али - своих, что хуже даже ляхов!.. Не ждешь, што враг нагрянет ненароком, обложит город, попалит жилища... Добро твое расхитит, опозорит женку... растлит девицу-дочь... Храмы, святыни Божьи - все опоганит!.. Тебя с детьми далеко уведет... в полон и в рабство ввергнет без пощады!.. Отцовские могилы будут поруганы, потоптаны, и даже прах отцов в земле не улежит, а вырыт будет и по ветру развеян!

- Террор! Террор! Вам нада ваш семля... забрать савет... как наш парльямэнт! И лорди ваши... и джэнтльмэнс... и кнайт... простой ваш люти... И делай эрми... зольдат, панимай... и прогонить враги! Ви - многа, их - ньет многа, я слихала!..

- Вот то-то и беда, што нас не мало. Как будто даже слишком многовато, так оно выходит, как поглядишь!.. У вас всей-то земли вашей клок алибо два. Гонцов пошлете, разгоните сеунчей, а дни через три - они и назад могут с ответом. И зачинай тогда, што в ум запало, к делу приступай... Там оборону строить либо помощь миру, какая есть потребна... У нас - не то! Земля Московская, ох, - великонька!.. Ее и в год всея не обойти, не смерить! Положим, и враги в ней могут потонуть, захлебнуться, якобы в воде глубокой... Своею кровью подавятся!.. Но раней и нашей крови много прольется на родную землицу... И видит это Бог... и терпит... Видно, за грехи наслал нам испытанье... Да, слышь, тяжка, непереносима кара Божия... Что за мука, сказать нельзя...

Умолк, тяжело задумался Кузьма.

- Та, та!.. Твой правда...

Выйдя из раздумья, Минин достал из поставца несколько свернутых столпчиков - писем.

- Во, гляди! Цидулы пишем сами и получаем из городов иных... Есть тут издалече, из-за Урала... Вижу я: понимаешь ты меня... Отрадно с приятным человеком душу отвести... Во, гляди... Пишут: им тоже в тягость наша теснота! Купечеству - разор. А хлеборобу? Ложись да помирай! - одно осталось. Все дорого, нехватки, всюду голод. А то и мор гуляет по земле... Пора, пора за дело приниматься, за земское, за подвиг за великий... Бояр ждать нечего... Они себя уж показали. Теперя наш черед, людишек худородных, последних самых что ни есть... хто любит землю да веру святую чтит!.. Вот, братец Жак, совет ты поминал... По-нашему - выходит Земский собор. Али там, скажем: "Великой совет всея земли..." Уж сами мы видим: одно осталося спасенье - собраться миром да избрать царя. А... где уж тут?! Ни времени, ни часу. И не только враги теснят нас проклятые, - между своими споры идут бесперечь!.. Собралось ополченье великое, и было три вождя. Наш, земский, Ляпунов. Второй, дружок казацкий, боярин, князь Димитрей Трубецкой; атаман Заруцкой третьим был у них, главный коновод орды казацкой. Так нашего-то, земщину, - взяли и убили! За то, што ворам - казакам - потачки не давал... И всякого убьют, кто полной воли им давать не захочет. Оттого и страх кругом, и вождей хороших не объявляется у земского люду. А на воров-казаков плоха надежа. Ты понял ли, друг сердечный?.. А будешь у себя, - скажи, пожалуй, своим поведай, как тяжко было нам, как мы с бедой справлялися, призовя Творца Всевышнего на помощь!.. Одни отцы святители теперь нас и выручают, ведут за собою мирян. Святейший патриарх Гермоген да Савва, Дионисий, Палицын ошшо Авраамий, келарем он в той же Троице-Сергиевой лавре... Знаешь!.. Новогородский владыко Исидор да Казанский митрополит... Таких наберем не мало... Да сохранит их Господь и да поможет им, а они за нас пускай умолят Бога да нам помогают своими поучениями...

- Йэс! Патриарк... ваш сами глявни пастор... и ваш другой священник... О, эта карашо. Типэрь - найти адин... штоби лорд-диктатор биль. Штоби он вадиль зольдат... Штоби праганиль враги... очищаль земля... А посли - парльямэнт и - вибираль тсарь!.. О, йэс! Так карашо!..

- Не миновать иначе. Ты - чужак и то уразумел. А мм - слезами плачем да ждем, когда-то приспеет святое дело в добрый час!.. Вот обсылаемся с иными городами. Уж дело на мази. Волею Господней, видно, сотворилось, што Жигимонт, круль польский, самый главный недруг наш, домой ушел на некое время... Поворовал, пограбил, Смоленск забрал себе и насытился на время. На помочь только ляхам, што в Кремле Московском засели, - гетмана свово послал... Да энто не больно страшно. Передохнем маленько, с силами сберемся - и за дело... Полгода, годик бы еще нам роздыху взять... Господи, услышь молитвы детей Твоих!..

Словно в ответ на это моление чей-то сильный, приятный голос раздался за дверьми каморки, зачиная обычную молитву, произносимую монахами при входе куда-нибудь:

- Господи Иисусе Христе...

- Сыне Божий, помилуй нас! Аминь! - торопливо закончил Минин, узнав знакомый голос. - Милости прошу, брат Вонифатий! Гостёк тут есть... так он не помешает: сам - англичин и добрый человек!..

Хозяин обменялся поклоном с вошедшим иноком, который учтиво отдал поклон и англичанину.

Это был светловолосый, уже немолодой человек лет сорока пяти. Его открытое лицо, суровая складка между бровей и особенно горделивая постать, вся повадка и выправка напоминали не смиренного инока, а скорее - военного человека, да еще не рядового воина, а витязя, привычного повелевать и видеть вокруг общее повиновение. Весь иноческий наряд, костыль, сума через плечо, как обычно у монахов, идущих за сборами, - вовсе не вязались с полными внутреннего достоинства приемами монаха, с его быстрым, упорным взглядом, каким он, забыв порой смирение, приличное его сану, окидывал собеседника.

Инок занял место на лавке, указанное ему хозяином, а Вольслей поднялся.

- Я собираль домой... Гуд-бай, казаин!.. Козимо Миньин, йэс! Я верна кавариль! Твой сам панимай: ест многа дель для мой... Я - маркт пляхой... Тавар - прадаваль мала!.. И рубель-рубель нада собирайть от ваш купси... Ти как шиталь, мистер Козимо?.. Я прошлин и сбор фор мэгедзин... как многа нада вам ешо платиль?.. Ту рубель энд тшетиретэн пени?.. Йэс?.. - мешая русские слова с своей родной речью, спросил англичанин.

- Так, друг мой любезный... Ошшо не донесено... - заглядывая в тетрадь, сказал Минин. - Следует с тебя... два рублика... четырдесять денег... да, слышь, две чети... Тут - мало! - взяв деньги, отсчитанные и поданные ему Джоном, заметил Кузьма. - Али уж свои за тебя додать?.. Казна - чужая, не моя, градская. Тута за все надоть чох в чох!..

Взяв еще медяк, поданный англичанином, он продолжал:

- Купеечку нашел... Добро. Подожди, сдам полкупейки сдачи, как надобно... Во, получай, в расчете мы теперя. А вот тебе и квиток. Тамо покажи, в избе земской, получишь ярлык на выезд. Ну, будь здоров! Хозяюшке твоей поклон. Хоша ее и не видал, заглазно знаю мистрессу твою... Судя по мужу, чаю - хороша и разумом взяла! Ты - башковитый и душевный парень! Прости! Счастливый путь!

Поцеловавшись по русскому обычаю и проводив гостя до сеней, Минин вернулся к иноку, который тоже обменялся поклоном с Вольслеем.

- Хороший господин, видать... Такой учливый, хоша и бусурманин! - пророкотал своим сочным голосом инок.

- Да-а! Народ у их куда дошлее нашего. Да теснота большая. Дак вот и в наши дебри глухие заносит Господь торговых иноземных гостей... Им добро - и нам не худо. А ты, слышь, ноне и в путь собрался, брат Вонифатий. Так ли?..

- Да все уж поуложил свое хоботье и сборы, что послал Господь для обители... Попутчика Бог дал. Купец-знакомец едет на Володимир. А оттель до Москвы рукой подать, гляди!

- Не чаял я, што ты из долгоруких, - улыбаясь, заметил Минин. - Видать, что к большим походам попривык, пока в миру воином живал!.. Ну, с Господом... Пошли Бог добрый путь на ясные дни... во всех делах удачу! Для владыки, для патриарха, вот я цидулу махоньку покуль приготовил. Бери, припрячь... Что далей будет, больше отпишу... Про все тут... Про Воренка... про псковичей... На все его слова ответ даю, какой умею. Про дела про наши неважные... Добей от нас челом святителю-владыке святейшему!.. Ждем от него писаний и посланцев. Припрятал писанейцо-то?.. Добрый путь!.. А это вот... прошу я, Христа ради, на свечи да на масло получи, честной отец. Не посетуй, што мало. Чем богати, тем и ради!

- И-и, друже! - принимая деньги и пряча их в кису, проговорил монах. - От тебя бы и брать не надо подаянья! Не знаю я, што ли, сколько ты даешь тута... не то просящим, а кто и просить не идет... а поглядит своим голодным зраком в очи твои пресветлые!.. Да не обижу, возьму и я. Господь тебя вознаградит сторицею. Рука бо дающего не оскудеет!.. Прощенья, брате, прошу! Оставайся здоров.

- Меня прости! - с поклонами провожая инока, сказал Минин. - Скорее ворочайся!

- Не миновать, што снова скоро побывать! А владыке-патриарху я все доложу. И ты пописывай. Теперя купцы потянут с торгу на Москву гусем... Свезут што надо...

- Без конца потянут!.. Уж я не премину... Глянь, и сосед валит, да еще не один! - увидя двоих новых гостей, воскликнул Кузьма. - Ты, брат Вонифатий, удачливый. Сам за порог, так на твое место иные на порог!.. Прости! А ты, братан, пожалуй милости, в горницу входи! - обратился он к соседу своему, к торговцу Федору Приклонскому, вошедшему в сени. Затем поклонился и второму, Василию Онучину.

- И ты, Васенька, входи! Вы ноне - скопом! Коли к пирогу энто гужом потянули, так раненько, гляди... Не пора обедам... О! Ошшо гостек! Ну, видно, от дверей не отойти мне ноне, как оно говорится в присказке в старинной: "Ворота у околицы до веку прикрывать да раскрывать!" Милости прошу! Сюды... сюды!.. Все - гости дорогие! Гей, Демушка! - кликнул он приказчику - парню, подошедшему в сени. - Скажи-ка тамо хозяйке, медку бы нам подали... да ошшо чево ни на есть... Да поживее!

С поклонами, с говором входили гости один за другим и занимали места в большой парадной горнице, у накрытого стола, куда привел их хозяин.

Все это были люди, мало знакомые между собою, приезжие торговые гости из разных городов. Но между ними выдавался своей сановитостью и нарядом Пимен Семеныч Захарьин-Юрьев, родич Филарета, служилый боярин, и князь Кропоткин, одетый тоже по-праздничному, как подобало его званию и чину. Им обоим Минин указал место в переднем углу, где под иконами осталось еще одно свободное место, словно ожидающее кого-то.

- Хозяину и дому мир и благодать с хозяюшкой его да с детками... с чадами и домочадцами!..

- С хорошим днем да с праздником!..

- Со Спасом со святым!

С этими пожеланиями и приветствиями входили и размещались гости.

- Спаси Господь и нас, и нашу землю! - молитвенно отозвался хозяин, кланяясь гостям. - Челом бью, други, сваты... братья дорогие!.. Благодарствую, што зовом моим не погнушалися, послушали меня... Честь в моем дому мне оказали!.. Погостевать пришли-пожаловали!..

Затем, налив первую чару, поднял ее и возгласил:

- За здравие святителя-патриарха Ермогена всея Руси! За него перву чару пьем, коли нет царя, штобы пить ее, как от веку водится!.. Да воскреснет Бог и да сгинут недруги, все лиходеи наши!..

- Аминь! - пророкотал общий отклик.

Чару неторопливо осушили до дна. Слуга снова наполнил чарки.

- Пока ошшо не все мы собрамшись, хто нынче зван, так грамоту владыки-патриарха апосля послушаем да обсудим... А покуль - свое у каждого найдется, чай, штобы сказать хотелось. Так полагаю. Люди все свои. Што поважнее, то и повыложим. Пимен Семеныч, гость дорогой! Какие у тебя вести, не поведаешь ли, пожалуй? - обратился хозяин к Захарьину-Юрьеву.

Оглядевшись кругом, медленно заговорил боярин, словно обдумывая и взвешивая каждое словечко.

- Гм... да... У меня, слышь... нового, слышь, маловато... Вот, слышь, самому хотелося доведаться, што на Низу, слышь... у вас-де што творится?.. Гм!.. Как уезжал, мне молвила золовка, старица Марфа, слышь... "Побудешь-де, братец, ты теперя на вольной волюшке! Нас держут здеся ляхи, словно узников, в Кремле... Што вся Земля? О нас не позабыла ль? На выручку спешит ли?" ...Так старица Марфа, госпожа честная, мне сказывала на прощанье. Да отрока, слышь, повидать удалося... Племянника, красавчика - Мишаньку...

- Видал его, боярин?..

- С им говорил! Каков, скажи! - послышались голоса. - Всем нам знать охота!..

- Уж так-то мил! Уж то-то доброта! Разумен как да речист! Иной и в пятьдесят того не разберет, што он, мой светик, в пятнадцать годков разумеет! Тоскует все, што теснота в Земле... Мне сказывал однова: "На волю бы мне! Созвал бы я дружину... Сам на коня да и повел бы за собою всю земщину!.. Дворяне, хлеборобы, служилые - все, чай, пойдут на выручку Земле!" Побей Господь, слышь, сам мне так говорить изволил!..

- Еще бы не пошли! Все пойдем! - вырвался общий отклик, как из одной груди.

- Ну, вот! Ну, вот! "Сам, - слышь, бает так он мне, - сам пускай я сгину, а от врагов очистил бы край..."

- Нет! Пусть живет!.. Ошшо он пригодится, отрок благодатный! - отозвался громко Минин.

- Подоле пусть живет! - подхватили голоса.

- Э-эх, дай Господь!.. А малый, слышь, хошь куда! Выпросил у матери маненько деньжат, слышь... Живут и сами куды как скудновато... А мне и бает, слышь: "Где кого увидишь, кто нищ и наг, - вот и раздавай помаленьку, гляди!.." Право.

- Миленок наш! О чем ему, отроку, уже забота приспела!.. О, Господи, храни его Пречистая!

- А станет постарее, - гляди, совсем мирской заступник будет!

Эти восклицания покрыли речь Захарьина. Он выждал и снова заговорил.

- Што и говорить! Прямой заступник! Такого и в роду у нас еще доселе не бывало. Отец хорош да ласков, владыко Филарет... Да мать, слышь, сама - Шестовых роду значного... И умница, и ангел во плоти, не потаясь скажу... А отрок их еще милее!.. Видит Бог, не по родству, по душе говорю, как перед Истинным!..

- А, слышь, какие вести от Филарета да што чуть про великое посольство?.. Кто знает повернее?.. Был здесь слушок некоторый?.. - кинул вопрос Приклонский.

- Зачем слушок! - заговорил молодой еще, нарядно, по-купечески одетый гость, с вьющимися волосами и юною бородкой, оттеняющей своим темным пушком румяное лицо с добрыми серыми глазами. Это был Федор Боборыкин, наполовину купец, наполовину - служилый человек, из каширских дворян-однодворцев, разбогатевший удачными торговыми оборотами и принявший купеческую складку.

- Зачем слушок! - повторил он. - И сам вот я к вам с верными вестями. Был я по торговым и по иным делишкам на Литве... и тамо владыку Филарета сам повидал, хоша и с опаскою великою! Стерегут святителя ляхи! Цидулу от него принял да свез на Москву к старице Марфе, к честной госпоже. Ответы взял. Отседа повезу опять туды их... Дешево товары я ляхам продаю... Так и они меня полюбили... Всюду доступ мне чинят... И попригляделся я хорошенько к ихним порядкам и делам. Как я видел - не страшны нам ноне ляхи да Литва! Смоленск, правда, отхватили у нас... да и сами в кровь разбились о кулак наш о русский; уж не скоро сызнова круль ихний нагрянет к нам, на Русь... Под Москву не сам же он поехал, Хотькевича послал, и с небольшою ратью... А тот Хотькевич известен нам, вояка неважный!.. Приспеет пора, ослопьями погоним их прочь из царства! Одна беда: все первое и вящшее боярство тамо сидит, захвачено в полон треклятым Жигимонтом!.. Почитай, и совету воинского алибо земского некому здесь и подать. Да авось Земля сама в делах поразберется... Дела хоша и тяжкие, да не больно мудрые!.. Погнать врагов надо! Тогда и Владислава-еретика на трон сажать не доведется. Своего найдем царя. Так пишет святитель Филарет... И старый князь, Василь Василич Голицын, с им заодно стоит. А прочие, кто тамо... Толкуют: "Только почнете вы святое дело, выбивать учнете врагов, тогда и нас Жигимонт отпустит, рати московской поопасается! А мы придем к вам и станем на подмогу царству и советом, и кровь пролить не убоимся, коли нужда приспеет!" Вот што слыхать доподлинно, честные господа!

- Да! Починать пора бы! - зашумели кругом. - С какого лишь конца почнешь, кто ево ведает!.. Задумаем, как лучше... ан, глядишь, - и хуже дело станет! Закипят враги от злости, што потревожим их да не одолеем... Прижмут тода ошшо сильнее Русь и народ православный!.. Думать надо туго!..

- Да, обтолкуйте... подумайте, други мои, господа честные! - поднял голос Козьма. - Крепче думу думайте, живее дело решайте... пока терпенье есть ошшо у людей... Пока последнее не повалилось! И то уж чернь у нас, тута, как и на Москве, от голоду за топоры да за ножи берется... да... Господи помилуй! Лучше не вспоминать. А што ошшо есть у ково?..

- Мои такие вести, што их, поди, все знают, про Новгород наш про Великой! - угрюмо заговорил Кречетников, пожилой посадский, зажиточный, торговый человек. - Как свеи взяли город наш и кремль Новогородской?.. Слыхали, да!

- Да, как им удалося?..

- Шешнадцатова июля, я слыхал, случилось лихое дело... Бой, што ли, был у вас?

Кречетников оглядел всех, кто засыпал его вопросами, провел по лицу рукой и негромко, скорбно начал:

- Какой там бой! Обманом да подкупом в ворота пробралися... Наши схватились было малость с ихними полками... Да видят, што не устоять, и уступили... штоб до конца не разорить угла родного да стены Святой Софии охранить от поруганья вражеского... от пролитья крови у алтаря Господня!.. Митрополит наш Сидор да с ним князь-воевода Иван Никитыч Одоевский запись написали... И стало так, што не царь московский, а свейский королевич Карлус нам ноне государь. За свейским королевичем вся земля Новгородская, до Пскова и за Псковом! А государить будет он в Новгороде особо и от земли Расейской, и от Свеи. Оно словно бы по-старому, вольным городом стал наш Новгород. Да, лих, не по своей вольной воле, по вражьему, по свейскому хотению! Без веча старого, без воевод посадских и выборных... а с лютором-круленком на плечах! Коль вмоготу, так, братцы, выручайте!

Выйдя со своего места, Кречетников в землю поклонился всем остальным гостям Минина.

Печальное молчание настало после его слов. Каждому хотелось найти слова утешения, надежды... Но их не было...

Но Минин первый справился с угнетенным состоянием.

- Э-эх, не кручинься, сват Василий Парменыч! Господь не выдаст - свеи не сожрут! Мы с Саввою, с отцом протопопом, толковали уж о деле вашем. Скоро он быть дол... Да стой, гляди, - живо заговорил хозяин, глянув в окно. - Вот он сам и жалует. Недаром сказано: звезду помянешь, звезда выглянет...

И он пошел встречать протопопа, который явился в сопровождении еще шести-семи человек, среди которых был и Сменов, друг Минина, приказной дьяк московский в Нижнем.

Савва, дав благословение хозяину и всем гостям, занял почетное место под образами. Остальные вошедшие разместились на свободных лавках и табуретках, придвинутых слугами. Выпили, стали закусывать, только стук ложек был слышен в комнате.

Наконец отодвинув от себя остатки еды, Савва оглядел стол. Все насытились. Можно было начинать и беседу.

- О чем толковали без меня? - спросил он, обращаясь к хозяину, Минину.

- Помалости о разном, - откликнулся немедленно тот. - Ждали, отче, как ты пожалуешь, теперь головное и почнем толковать. А между протчим, шел тута толк про Михаила, Федорова сына, Романова... слышь, Юрьевых-Захарьиных роду... Господь почиет на отроке, коли послушать, што люди говорят...

- Воистину! Слыхал я тоже слухи... Што там Господь пошлет... Он надоумит нас, когда час приспеет... А вот покудова больно плохо у нас кругом! Беда! Крест тяжкий несем мы все теперя! За наши грехи послал Господь... Ужель отринем испытание Божие... Уж до конца чашу пить! Как Сам Христос Распятый оцт и желчь испил в Свой грозный час!..

- Вот, вот... Владыко-патриарх также само пишет!.. Вот грамотка его последняя; чел я ее, сколько раз, и не сочту. Почитай, всю вытвердил наизусть!.. Слушайте, господа честные, што пишет владыко...

Откашлявшись, Минин действительно почти на память стал читать послание Гермогена, написанное торопливо, больною, дрожащей, старческой рукой...

Это было последнее письмо, какое мог послать патриарх. Поляки убедились, что старец сносится с Землей, возбуждает дух москвичей и всех россиян, зовет их на борьбу, - и Гонсевский совершенно постарался отрезать Гермогена от внешнего мира, окружив его темницу усиленным надзором.

Громко, внятно читал Минин это послание, не зная того, что оно является как бы завещанием непреклонного духом, но слабого телом старца, который через полгода тихо угас от истощения, от нравственных мук и телесных лишений, каким подвергался в своем заточении.

"Благословение архимандритам, и игуменам, и протопопам, и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детям боярским, и всему миру от патриарха Гермогена Московского и всея Руссии. Мир вам и прощение и разрешение. Да писать бы вам из Нижнего в Казань к митрополиту Ефрему, чтоб митрополит писал в полки к боярам учительную грамоту да и казацкому войску, чтоб они стояли крепко о вере и боярам бы говорили и атаманам бесстрашно, чтоб они отнюдь на царство проклятого Маринки паньина сына не благословляли, и на Вологду ко властям пишите ж, да и к Рязанскому пишите же, чтобы в полки также писал, к боярам учительную грамоту, чтобы унял грабеж, корчму, и имели бы чистоту душевную и братство и помышляли б, как реклись души свои положити за Пречистыя дом и за Чудотворцев и за веру, так бы и совершили!..

Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе, в Нижний Новгород, да прислати в полки к боярам и атаманам, а прислати прежних же, коих ести присылали ко мне с советными челобитными бесстрашных людей: свияжанина Родиона Матвеева да Романа Пахомова, а им бы в полках говорити бесстрашно, что проклятый отнюдь не надобе, а хоти буде и постражете, и вам в том Бог простит и разрешит в сем веце и в будущем; а в городы же для грамот посылати их же, а велети им говорити моим словом. А вам всем от нас благословенье и разрешенье в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно, а аз должен за вас Бога молити".

Знакомая всем подпись заключила это спешное, наскоро набросанное послание, в котором сквозили мучительные опасения старца за судьбу родины, чуялось лихорадочное напряжение, с каким он, не выбирая выражений и оборотов, повторяя одно и то же несколько раз, старался сильнее высказать свою главную мысль, врубить ее в сознание тех, кто будет читать тревожный, отчаянный призыв, мольбу: не щадить себя и стать на защиту Руси и православия.

Крупные капли пота выступили на лбу Козьмы, когда он закончил чтение.

Послание пошло по рукам, каждый вглядывался в неровно набросанные, дрожащею, очевидно, рукою выведенные строки, словно хотелось им открыть еще более глубокий, тайный смысл за этими призывами и мольбой. Иные благоговейно целовали подпись, будто касались губами исхудалой, прозрачной руки святителя...

Минин, между тем перешепнувшись с Пахомовым и Моисеевым, о которых поминалось в послании Гермогена, взволнованным голосом, негромко, но решительно, почти властно заговорил:

- Внемлите, други и братья! И ты, святой отец! Час, видно, подоспел... Сил более не хватает выносить обиды от недругов! Хоть кара нам дана и по грехам... Да - Землю всю жаль!.. Робяток неповинных... Али за грехи отцов им тоже погибать? Али для всей Руси пришла теперь погибель!.. Вон и патриарх святейший наказывать строго изволит упросить митрополита Казанского, штоб устыдил разбойников-казаков!.. Сбираются, никак, они Ворёнка сажать на трон да присягнуть проклятому! Теперь не пора для обоюдной свары, для перекоров стародавних. Казаки же - народ крещеный, не вовсе басурмане. Авось одумаются, коли им крепко поговорит митрополит Казанский. Он с ними ладил завсегда. Честной отец, не выполнишь ли приказа патриаршего? До Казани не больно далече. Не съездишь ли, пожалуй!..

- Готов! - коротко отрезал протопоп. - Да со мною, чаю, и еще кто ни есть поедет?

- Вот, наших двое! - указывая на Онучина и Приклонского, подтвердил Минин. - Да, ошшо вот, - дворянин московский, князь Петр Кропоткин... Да разве, кум, тебя ошшо просить! - с поклоном обратился он к дьяку Сменову. - Ты - человек ученой, дело знаешь... И мы тебе все верим же!..

- Я не прочь. Как люди, так и я! - быстро отозвался Сменов. - Нам от людей не отшибаться... Еду, Миныч. Твой слуга, мирской работник!..

- С того тяжкого дни, как пал преславный воевода Прокофий Ляпунов от рук буйных лиходеев, казаков, - рассеялись земские рати, ополченье, што на выручку собралось, врагов прогнать примерялося... Но полки нетрудно снова собрать. Прежние начальники согласны за дело снова взяться... Города нам пишут, что людей дадут, и денег, и припасу... Може, тут есть люди, кто знает, что на местах задумали братья, христиане православные?.. Послушаем их речей.

- Да... Надо бы услыхать! - раздались голоса.

- Чаво много баять! Калуцкие - все наши наготове! - первый откликнулся Смирной, пожилой, степенный торговец. - Пущай люди починают, а мы не отстанем!

- Из Галича нас тута целых трое, - заговорил темноволосый Савва Грудцын. - Вот, значит, я...

- И я! - подал голос его товарищ, служилый человек, Яков Волосомоин.

- Из Галич и моя! - подал звонко голос Отлан Сытин, молодой мурза, одетый наполовину по-татарски, наполовину по-московски, с дорогим оружием за поясом, с ятаганом в блестящих ножнах при бедре.

- Галичане родной земле да вере православной искони служили! - за всех повел речь Грудцын. - Чуть клич пойдет по Руси: на врага, в бой! - галичане в последних не бывали, все первыми... Послужим сызнова, по-старому. А выберут, Бог даст, царя, так мы и того охотнее вступим в дело. Тогда будет кому заслугу нашу награждать... А мы и людишек соберем, да малость и казны дадим, коли такое дело... А ежели в цари выберут, ково мы сами метим, тогда...

- О том речи покуда впереди! - остановил Минин словоохотливого галичанина. - А што Кострома скажет? - обратился он к Головину да Жабину, двум влиятельным обывателям-костромичам.

- За правду... за сирот... за Землю всю, вдовицу печальную - ужли не встанем! - даже срываясь с своего места, горячо проговорил Жабин, молодой, красивый богатырь. - Мы же не казаки... А, слышь, и те в совесть пришли, на ляхов в бой собралися! Как прослышали, што идет Хотькевич на помощь своим, запертым в Кремле Московском. Так неужто мы их хуже, за крест святой, за родину грудью не постоим! Уж себя не пожалеем, а с треклятыми потягаемся...

- Скорее бы очистить только Землю да болярина нашего юного, Михаила... - начал было второй костромич, Головин.

Но Минин снова остановил не вовремя начатую речь:

- Ладно! Добро. Ошшо кто слово молвит?..

Поднялся грузный, толстый татарин, князек Иссупов и громко заговорил, кланяясь на все стороны:

- Бачка!.. Арзамас - нас пасылали сюда... Москов нам брат... А лях - ми будим бить! Айда на ляхи!..

Сказал и сел, даже отдуваясь от трудного для него дела: передать по-русски наказ арзамасцев-татар.

- Молчит Москва... вот как и я молчал доселе! - начал Кропоткин, на которого теперь перевел свой взгляд Минин, как бы приглашая тоже высказаться по общему примеру.

- У ляхов - Кремль Московский! - так же негромко и печально продолжал князь. - Владыка Гермоген, бояре, вельможи, какие есть еще у нас в земле, - какие не взяты в полон Жигимонтом, все тамо! Держат их ляхи крепко взаперти!.. Но ежели у стен Москвы, испепеленной врагом, покажутся земские дружины!.. Чаю, из пепла люди выдут им на помочь, как птица Феникс, век не сгорающая и в самом огне! Поляки пожгли дома, пограбили добро. В пустыню, в погорелое кладбище обратили весь престольный град... Отцы и деды восстанут из гробов поруганных... Святители московские появятся из рак своих... Из соборов, из усыпальниц своих тяжелых, каменных восстанут князья, цари... В челе дружины земской встанут, ужас нагонят на врага и предадут его нам в руки, когда Господь захочет! Вот што мне сдается... Недаром знамения уж были...

- Были, сыне, были! - проговорил Савва, захваченный ярким настроением Кропоткина. - У нас, здесь, в Нижнем ошшо в мае видения чудесные являлися инокам и мирянам, известным своею жизнию отменно чистою... Господь сам знаки дает. Это ты верно, княже, молвил... С нами Бог!

- Верю, честной отец... - упавшим голосом, потрясенный своим порывом, откликнулся Кропоткин. - Но... поспешайте!.. Христом Богом заклинаю! Сил не хватает выносить, што ныне на долю всем досталось!..

- Помилуй Бог! И впрямь уж нет терпенья!..

- Хоть погибать, да Землю выручать!..

- В безвременье который год томимся! Ужель не будет и конца смуте да разоренью нашему!..

Эти возгласы послышались со всех сторон.

Их снова покрыл сильный голос Минина:

- Нет! Близок он, конец разрухе нашей!.. Теперь - я молвлю слово, как уже давно надумался до этого дня...

Все стихли. Помолчал и Минин несколько мгновений, словно собираясь с мыслями, и снова начал:

- Как вижу я и слышу, дружины боевые будут у нас... Пожалуй, не менее, ежели не более того, што с Прокофием Ляпуновым шли под Москву от Рязани да от Ярославля... Уж и теперь просится к нам на службу не мало прежних полков, хоша и не устроенных порядком, но людных, опытных в ратном деле. Они покинули земский стяг, когда не стало Ляпунова в живых. А дела не кинули, ищут только надежного вождя... Казну - сберем и здесь, и по городам иным... Обители святые тоже придут нам на подмогу. Уж троицкие владыки, Дионисий да Авраамий Палицын, сказали нам свое верное слово. Другие монастыри, чай, тоже не поскупятся на такое дело, для Земли освобожденья! Одначе есть ошшо препона... Как дело повести?.. Браться ли вновь с казаками заодно... али спасать нам Землю одною земщиной, одною земской грудью?.. Казаков не мало, што и говорить! Могучая орда! Да не видать добра от этой хищной рати, одну беду сулила до этих пор помога да услуга казацкая... И патриарх святейший тоже наказывал: идти Земле войною противу свеев, ляхов с литвою и... казаков! И коли рати наши соберутся - стать от казацкого табору подале, стоять розно... Их не звать к совету, к ним не ходить. До крови с ими биться и смирять их, штобы Земли не хитили, как хитят до сих пор в годину столь великих бед!.. Штобы они уж более не мутили никого своим царенком Воровским да Маринкою-еретицей треклятой!.. Штобы злобой да неправдами разными не разгоняли земский ратный люд!.. Подале от греха, так менее и согрешишь! Так приказывал патриарх-владыко...

Сразу заговорили в несколько голосов гости Минина, едва он умолк.

- Чево уж тут! Все видимо давно! Нечистый попутал нас с казаками этими...

- Казаки нам враги, не лучче ляхов...

- Што подале от кузницы, менее дыму да копоти, не мимо говорится!..

- На всех врагов своих - тяжелой рукой надоть ополчиться... Тода и толк буде, и дело впрок пойдет!..

- Свои враги, домашние куды опаснее и злее, чем чужие лиходеи!

- Ну, и быть по тому! - снова заговорил Минин. - Последнее ошшо словечко дозвольте молвить. Отец честной, мирские все дела у нас на этот раз покончены. Но остается дело святое, вселенское еще на череду. Мы тута вначале растолковалися, што Господь посылает на нас кару не иначе как за грехи великие! Алибо за чужие. За Годунова ли аль за царя иного... Теперя уж не время и разбирать того... Так искупить мы должны прегрешения те тяжкие... молитвою, раскаянием да постом, на целую землю наложенным! Владыко-патриарх того желает... Очистить Русь и нас хочет от греха. И мы на то согласны. Твори молитву, отче, вместе с нами. Здесь мы тому благому, великому делу и почин положим ноне. По Руси отсель пускай несется это слово старца-святителя: "Очистим грех молитвой да постом..."

- Аминь! Аминь! - снова подхватили все.

Осеняясь широким крестом, Савва обратился к иконам и, полный трепета и скорби, вдруг, словно по наитию, заговорил не обычные слова заученных молитв, а то, что сейчас рвалось из груди, просилось на язык.

- Царь Небесный! Жизни и благ Податель! - молился Савва. - Ты, Утешитель страждущей души... Внемли молению рабов Твоих, склоненных во прахе! Услыши и прими святой обет. Очисти души наши ото всякой скверны, яко тело мы очистим здесь постом, раскаянием и молитвою прилежною! Нас вознеси из бездны зол, яко мы возносим воздыхания и мольбы наши к престолу Твоему... Дай прозренье душам темным, во гресех пребывающим... Слей в единении все наши братские сердца на гибель врагу и поругателю Земли и веры!.. Дай одоленье над насильниками! Верни покой измученному люду хрестианскому, отжени невзгоду, даруй нам мир! Каемся во многих грехах своих! Молим Тебя, Господи... Не отрини сиротской нашей мольбы!

Рыдая, упал на колени Савва.

Все пали ниц вслед за ним, бия себя в грудь, заливаясь слезами.

Лев Григорьевич Жданов - Во дни Смуты - 01, читать текст

См. также Жданов Лев Григорьевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Во дни Смуты - 02
Глава IV ПЕРВЫЕ ОТКЛИКИ (октябрь 1611 года) Черно от народу на Соборно...

В сетях интриги - 01
Исторический роман эпохи Екатерины II ОТ АВТОРА Два мощных потока стол...