Андрей Зарин
«Кровавый пир - 02»

"Кровавый пир - 02"

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

В мае 1670 года Стенька Разин явился со своею дружиною вновь на Волгу и уже захватил все ее низовье. Стрельцы, голытьба и крестьяне передавались ему без боя, и он шутя забирал города и посады. Едва вышел он с Дона на Волгу, как тотчас взял Царицын, а отдельный отряд его - Камышин. Прослышал Стенька, что сверху плывут царские стрельцы из Москвы на помощь астраханцам, и смело напал на них в семи верстах от Царицына. Смятенные внезапным нападением, стрельцы бросились в Царицын, а там встретили их пушками. Около пятисот стрельцов погибло в бою, а оставшиеся в живых перешли к Разину. Их голова, Иван Лопатин, офицеры, сотники, пятидесятники, даже десятники, после мучительных издевательств, были казнены.

Из Астрахани князь Семен Иванович Львов повел на Разина целую флотилию, да берегом послали Богданова и Ружинского с двумя конными полками, но воровские прелестники уже успели замешаться в войско и склонили стрельцов на сторону Разина. Без боя они под Черным Яром перешли к нему, и князь Львов вспомнил о шубе, взятой у Стеньки в подарок.

Все начальники были перебиты.

Ужас охватил Астрахань, а Стенька Разин уже подошел к ней и обложил ее со всех сторон, готовясь к приступу и пьянствуя на своем разукрашенном струге.

II

Едва отошел Василий со своим отрядом от Царицына, как уже сразу почувствовал могучее влияние Стеньки Разина. У всех встречных имя батюшки было на устах, постоянно встречались то казаки с длинными чубами в лохматых шапках с алыми верхами, то киргизы и башкиры с саадаками за плечами, на маленьких лохматых лошадках, то мужики в посконных портах, вооруженные вилами да рогатинами, и на лицах всех виднелась молодеческая удаль.

Изредка по дороге попадались помещичьи усадьбы, вернее, остатки их. Сожженные дотла, они чернели обуглившимися остовами, и где-нибудь подле пепелища на древесном суке качался труп, а то два и три, обугленные, обезображенные.

- Ишь, поди, боярам да дворянам честь какая, - злобно смеялся Егор, - превыше всех висят!

- Пожди, до Москвы вешать будем! - отзывался Кривой, тряся в воздухе пикою.

И Василий, смотря на них, со злобною радостью думал о саратовском воеводе и Лукоперовых.

Так они дошли до Черного Яра, и тут Василий опять встретил казака, который в Царицыне принял его в казачество.

- А что, братику, притомился? - спросил он его с ласковой усмешкою.

Василий с удивлением посмотрел на него:

- Как же ты-то попал сюда? Мы тебя дорогой не видали.

- А то ворожбою, братику, - сказал казак, - недаром я ближний есаул нашего батько, Ивашко Волдырь. Я с ним и в Персии был, и татар гонял. Ха-ха-ха! - засмеялся он добродушно. - Да я, братишку, на стругах плыл, чтобы скорее к Астрахани быть. Он меня посылал, распорядки везде делать, казачеству научить. Ну, а теперь я и назад. Много ли молодцов с тобою?

- Да сорок будет! - ответил Василий.

- Ну, добре! Ты мне по сердцу пришелся, да и батько тебе рад будет. Так я тебе с молодцами струг дам. Живо до атамана будете! Гей, Грицько! - закричал он проходившему мимо казаку. - Закажи пану атаману, чтобы еще один струг дал! Ладно вам будет! - сказал он Василью.

Василий сказал ему спасибо и невольно задумался. Почему Стенька Разин будет рад ему? Разве мало у него людей?

Но долго думать было некогда. Едва они успели отдохнуть и поесть, как прибежал тот же Грицько и стал торопить их садиться.

Длинная узкая лодка на десяти парах весел ждала их у берега.

- Есаул приказал мне на руле быть у вас, - сказал тот же Грицько и закричал: - Ей, братику, кто на весла горазд?

Двадцать человек выдвинулись вперед. Грицько разместил их на длинных лавках, дал каждому по веслу, стал у руля и закричал Василию:

- Садись, атамане, сейчас отчалим!

Василий вошел в струг с остальными молодцами, и они быстро поплыли по течению.

Всюду вокруг Астрахани виднелись казацкие струги. С востока они заняли весь Болдинский проток, с юга - речку Кривушу, а с севера и запада стояли толпы башкир, мужиков и несколько казацких сотен, с есаулом Ваською Усом в голове.

Стенька Разин сидел на своем струге в синем кунтуше, алых шароварах, с турецкою саблей на боку, выпивая последнюю стопу вина перед объездом своей дружины, когда Ивашка Волдырь привел к нему Василия.

- Вот, батьку, тебе послужить пришел со своими молодцами! - сказал он, лукаво посмеиваясь в свой длинный ус.

Стенька Разин поднял голову, взглянул и вдруг весь вздрогнул.

- Василий! - вскричал он, вскакивая.

В свою очередь вздрогнул Василий и даже попятился от атамана, а тот опустился на подушки и замотал головою, словно отгоняя от себя тяжкие думы. Потом он огромным глотком отпил из стопы и оправился.

- Истинно наваждение! - сказал он и спросил Василия: - Кто ты?

- Я казак Василий Чуксанов, а был допрежь того дворянским сыном. Теперь пришел тебе послужить!

Лицо Разина просветлело.

- Добре, добре! - сказал он и обратился к Ивашке: - Схож-то как!

Казак кивнул головою.

- Ото я мыслил, укотентую батьку! - сказал он с усмешкою.

- Покличь Фролку!

- Враз!

Скоро к Стеньке подошел Фрол, младший брат его и неразлучный спутник. Малого роста, коренастый, он походил на своего брата, только не было в лице его выражения того превосходства, которое так поражало в Стеньке всех окружающих.

- Поглядь! - сказал Стенька Фролу. Тот взглянул и отшатнулся.

- Василий! - воскликнул он.

Стенька кивнул.

- Ото чудо! И звать Васильем! - сказал он, улыбаясь.

Василий ничего не понимал. Стенька ласково поманил его:

- Садись, друже! Ты для меня теперь первый друг будешь! Есаул ближний! Ей, принесите еще стопу. Садись ближе!

Василий сел подле Стеньки. Тот смотрел на него ласковым взором, смеялся и тихо гладил его руку. Его лицо, испорченное оспою, приняло нежное выражение; глаза, метавшие искры, смотрели с умилением, и Василий почувствовал в своем сердце горячую любовь к атаману; "Вот кто поймет мое сердце!" - подумал он в радостна улыбнулся.

Фрол, Ивашка Волдырь, Федька Шелудяк с изумлением смотрели на эту немую сцену, а Стенька словно забыл про всех и очнулся только, когда казак поставил перед ним стопу и баклагу с вином.

- Ну, выпьем, друже, да поцелуемся! - сказал Стенька, оставляя руку Василия и нацеживая стопу. - Чтобы жить нам с тобою и век дружить! - проговорил он, выпивая свою стопу.

Василий поклонился и осушил свою. Крепкое вино закружило ему голову. Он обнял Стеньку, и они поцеловались.

- Ну, а теперь, братику, скажи, что тебя довело ко мне? Кому спасибо говорить буду?

- Воеводе саратовскому да моим соседушкам Лукоперовым, - сказал Василий нахмурившись, - только дозволь, атаман, мне им спасибо сказать!

- Ну, ну, а что они сделали?

Василий склонился к нему и, как на духу, поведал ему свою повесть.

- Ах они, песьи дети! Ну, подожди! - закричал, стукнув кулаком, Стенька. - Мы им дадим память! Попомнят они тебя, Вася, ох, лихо вспомнят, братенику мой!

Он тряхнул головою.

- Словно старая быль снова пришла, - сказал он. - Слушай! Был у меня брат Василий, вот совсем как ты! Был он у нас на Дону атаман лихой. И позвал нас против поляков царь воевать, а над нами князя Долгорукого поставил. Пошли мы, честно бились, потом осень настала. Василий говорит князю: "Отпусти нас на Дон! Что зимой делать?" А тот: "Нельзя!" Василий взял всех нас и увел. Только нагнал нас князь, всех повернул, а братика моего, Васю, повесить велел. И закачался он на перекладине! Я с Фролкой убег и сказал: "Попомнишь ты меня, князь! Все отродье твое попомнит! За братика своего всех перевешаю! А тебя, князь!.."

Степан вдруг пришел в неистовство. Глаза его налились кровью, синие жилы вздулись на лбу. Василий с испугом глядел на него.

- Ничего, Васенька, - сказал, успокаиваясь, Стенька, - встряхиваем мы теперь бояр да воевод! Вспоминает на Москве князь Разина да от страху корчится. Не бойсь! Доберемся и до него. У нас руки длинные да зацепистые! Ха-ха-ха!

Он жадно выпил вина и, вытирая рукою усы, поднялся.

- А ну, молодцы, и в дорогу! - сказал он своим есаулам. - Ты, Василий, тоже со мною! Я тебя у себя оставляю. Как взгляну на тебя, так и вспомню! - прибавил он. - Гайда!

Они сошли со струга. Казаки подвели им коней. У Степана Разина был золотистой масти персидский иноходец. Богатый чепрак, весь унизанный жемчугом и каменьями, покрывал его бока. На чепраке высилось персидское седло с золотыми острыми стременами.

Степан лихо вскочил на коня.

- Садись, братику! - сказал он Василью.

Василий сел на первого попавшегося ему коня и сравнялся с Разиным. Они поехали, а за ними Фрол и есаулы.

Разин ехал берегом, толпившиеся со стругов на берегу казаки подбегали к нему и кричали;

- Здорово, батько!

Стрельцы, крестьяне и голытьба кричали ему навстречу:

- Многая лета батюшке Степану Тимофеевичу!

- Здорово, молодцы! Здорово, братики! - отвечал им Разин и ехал дальше. Лицо его светилось торжеством.

- Видишь, Василий, - сказал он, - какая сила у меня! А к тому ж и воевать не надо. Подойду к городу - и ворота настежь, подойду к войску и только воеводу смещу! Все мое!..

Они медленно объехали берега, выехали на север в солончаки, и Разин сделал привал.

Разостлали ковры, навалили шелковых подушек, явилась рыба: аршинные стерляди, осетры; пироги медовые, в оловянных мисах любимые клецки и тут же водка, меды разные и вина.

- Вот мы как! - похвалялся Стенька. - А там теперя, - он показал на город, - дрожью дрожат, да попы молебны поют. Ништо! Против меня им не устоять со своим князем-вором. Небось теперь плачется: для ча атамана отпустил, ха-ха-ха!

- Батька, - сказал, подходя к нему, казак, - с города стрелец прибег. Тебя видеть хочет!

- А веди его сюда, добра молодца!

Скоро к Стеньке подвели рослого стрельца, одетого богато и красиво. Он низко поклонился Степану.

- Здравствуй наш батюшка, Степан Тимофеевич! - сказал он.

- Здравствуй и ты! - ответил Степан. - На-ка, выпей сначала с устатку. Мед добрый. Воевода царицынский про свой обиход варил!

- Много лет тебе здравствовать и вам, господа честные! - бойко сказал стрелец и осушил кубок, после чего поклонился снова.

- Ну, что делается у вас в Астрахани? Будут против меня драться? - спросил Степан.

- Что ты, батюшка! В Астрахани свои люди; только ты подойдешь, тут тебе и город сдадут!

- Добро! Ну, а воевода что?

- Воевода, известно, старается и митрополит тоже. Послужите, говорит, государю!.. Жалованье нам выдали; Ласкают. Только мы тебе прямить будем, батюшка. С тем и пришел.

- А ты сам-то кто, молодец?

- Я стрелецкий голова, Ивашка Красуля, слуга твоей милости!

- Ой, ой, сам голова! - усмехнулся Степан. - Ну, ин! Будешь у меня атаманом, дам тебе полк! Фролушка, отпусти ему десять рублей. Надо его почестить.

Красуля поклонился.

- Вы приступ-то с Вознесенских ворот зачните, - заговорил он, - князь-то вас оттуда ждет. А мы вам с другой стороны отворимся.

- Ну, ну! А когда зачинать?

- Да хоть нонче в ночь, нам все едино!

- Ну, ну! - сказал Степан. - А ты вот што. Пришел это к вам нищий, Тимошка безногий, я ему сказал, чтобы он Белый город зажег. Так ты найди его и скажи: не надо, мол!

- Чего искать его! - ответил Красуля. - Его уж воевода сыскал и повесил! Персюки его подсмотрели.

- Ох, а смышленый был! - сказал Степан. - Ну, я за помин души его трех детей боярских за ребра подвешу. Пусть они ему панихиду споют! Так нынче в ночь, молодец!

- Вы для отвода на Вознесенские, а мы через Юрьеву башню вас к себе пустим.

- Ладно, молодец! Дуванить будем, вас в круг возьмем! Пробирайся, чтобы персюки не приметили.

- У меня тайничок есть.

Стрелец ушел.

- Ну, вот! С Астраханью, братики, поздравляю! - весело сказал Стенька. - Завтра уж тамо будем! Ну, а теперь в дорогу да готовиться!

Два часа спустя он на своем струге отдавал приказания.

- Ты, - говорил он Усу, - с лестницами на Вознесенские ворота иди. Да кричи больше, чтобы они беда что думали! А ты, Фролушка, с Ивашкой возьмите лесенки да тишком на Юрьевскую башню. Как в город войдете, сейчас ясак на сдачу подавай! А я в утро уже в город приеду. Ты, Фролушка, смотри, чтобы зря домов не жгли! Наше же добро! Ну, идите!

Все ушли.

- А ты, Вася, со мной останешься! - сказал он Василию.

- Молодцы-то мои охочи до боя!

- А ты сходи, скажи им, что и боя не будет никакого! А когда добро дуванить станут, так тебя с ними в круг возьмут, не обидят!

День склонялся уже к вечеру. Душный, июньский день. Вдруг раздался пушечный выстрел и жалобно, тревожно зазвонили колокола.

Стенька засмеялся и поднял руку.

- Пошли! - сказал он.

Волнение охватило Василия. До них доносились крики, выстрелы, звон. Кровь бурлила в нем, он судорожно хватался за саблю, а Степан смеялся.

- Ишь ты, горячий какой! Брось! Там и боя-то нет!.. Слышь!

Он склонил набок голову.

- Бум! - раздался пушечный выстрел и следом за ним еще, еще и еще два раза.

- Это ясак на сдачу! Конец! - сказал Степан, глубоко вздыхая. - Пропал воевода!

И, словно в подтверждение слов его, колокольный звон смолк разом, словно оборвался, а на место его раздался раздирающий вопль ужаса и отчаянья.

- Небось, завыли! - усмехнулся Стенька, а Василий задрожал от охватившего его ужаса.

Темная ночь уже опустилась на землю. Со стороны города ярко светилось зарево пожара. "Что там делается?" - думал Василий, но его воображение не могло представить картин ужаса, зверств и преступлений, которые представляли собою теперь улицы, дома и храмы взятого города.

Василий трепетал и невольно прислушивался к смутному гомону, несущемуся от города, а тем временем Стенька Разин, лежа на подушках, охваченный восторженным порывом, говорил без умолку, и глаза его горели и светились в темноте. Василий смутно слышал его речи.

- Наш, наш городок! - выкрикивал Стенька - Ну, воевода, князь Иван Семенович, как ты теперь меня вспоминаешь, вора царского, что к тебе с повинною приходил! Эх, воеводы, воеводишки, любо было вам людишек теснить, неправды чинить, любо было из людей ярыжек деять, голь кабацкую разводить. Теперь они над вами потешатся. Ништо! Отольются медведю коровьи слезы! Детки боярские да дворянские, любо было вам над холопьями тешиться. Ништо! Теперь над вами холопы потешатся. Есть у них заступник Степан Тимофеевич, бедному - крыша, неимущему - хлеб! Встряхнет он вас с припечек, с пуховой постельки на виселицу! Эй вы, дьяки да приказные крючки, любо вам было зацепы строить, калым забирать, правого батогами бить. Ништо! Узнаете вы правый суд, холопский суд! Эй, кто есть! Вина! - закричал он дико.

Василий вздрогнул и очнулся.

- Что дальше будет?

- На Москву пойдем, братик мой, Васинька!

- А там?

- Там? А может стать, государь скажет: "Жалую тебя, Степан Тимофеевич, хоромами, что о двух столбах с перекладиной!" Ха-ха-ха! Вина! Что же вы? Эй!

- Пей, Василий! - сказал Степан. - Москва не Москва, а до Саратова дойдем с тобою. Потешимся!

Словно горящий фитиль поднес он к пороху, так подействовали слова его на душу Василия. Он вытянул руки и дико, пронзительно закричал:

- Добраться бы! Расплачусь за все!

- Доберемся, Вася, пей!

На струг вбежал казак. Жупан его был изорван. Распустившийся чуб метался по плечу, исступленное лицо было вымазано сажей и кровью. Он махал окровавленным ножом и, подбежав к Разину, хрипло прокричал:

- Многая лета тебе, атаман! Астрахань тебя к себе в гости ждет!

- Добро! - весело ответил Степан. - Выпей, казаче!

III

Страшная ночь подходила уже к концу. Поднялось жаркое летнее солнце, чтобы осветить еще более ужасный день злодейств и преступлений.

- Ну, подымайся, братик, - ласково сказал Стенька Василью, - да поедем в полоненный город!

Василий быстро встал. Голова его была тяжела от бессонной ночи и пережитых волнений. Он налил себе кубок меду и жадно выпил его. Мысли его словно бы прояснели.

- Вот это так! - одобрил Степан. - Сразу веселей станет! А я заказал для тебя в воеводской избе полдник изготовить. Идем!

Они вышли. Стеньку Разина ожидала почетная стража. Ивашка Волдырь в новом кунтуше, расшитом золотом, в высокой лохматой шапке сидел на коне перед отрядом лихих казаков; атаманский бунчук развевался грозным красным хвостом над ними, и тут же стояли музыканты с литаврами, трубами и тулумбасами.

- Здорово, детки! - приветствовал их атаман.

- Многи лета, батька! - дружно ответили казаки.

Степан вскочил на своего персидского иноходца. Василий занес уже ногу в стремя, когда подле него очутился вдруг Кривой.

- Атаман! Наши в Астрахань просятся. Дозволь идтить? - сказал он.

В это время Разин обернулся.

- Чего он?

- Да вот молодцы просят в Астрахань идти.

- А пускай идут! Что им тут делать, а там пожартуют! - сказал ему Стенька.

- Идите! - разрешил Василий и сел на коня. Кривой стрелою помчался к своим.

- Бежим, братцы! - закричал он издали. - Сам Степан Тимофеевич дозволил!

- Ого-го! - загоготал Дубовый. - Вали!

- Зададим жару боярам, - подхватил Пасынков, и вся ватага бегом бросилась на город.

Степан Разин ехал, окруженный отрядом с бунчуком и музыкой. По всей дороге, спеша и перегоняя друг друга, бежали стрельцы и казаки в побежденную Астрахань.

- Будут воеводе поминки! - сказал Степан. - Жив он? - спросил он у Волдыря.

- А чуточку жив, батько! - ответил Волдырь. - Был совсем живой, а как ясык подали, вдруг какой-то лайдак налети на него да копьем в пузо! Его у церковь снесли. Ну, а мы взяли его потом осторожненько, на ковре, и под раскат положили. Тамотко все. Твоего суда ждут!

Степан нахмурился:

- Эка досада какая! Я думал, целюсенький!..

Они въехали в посад. Он был совершенно пуст. Толпы из войск Стеньки Разина спешно пробегали через него и устремлялись в Пречистенские ворота.

- Ну, вы! Дорогу атаману! - закричали у ворот на них казаки, и разом расчистился широкий путь.

Они въехали в Астрахань. Навстречу Стеньке хлынула голытьба.

- Здравствуй, батюшка, Степан Тимофеевич! - раздались кругом возгласы.

- Милости просим!

- Здорово, сынки, здорово! - весело кивал на все стороны Стенька Разин. К нему подскакали Фролка и Васька Ус.

- Иди суд чинить, - коротко сказал Фролка и дружески кивнул Василию.

- Много?

- Усь много! - ответил Ус. - Заперлись в церкви, проклятые! Так мы их оттуда выталкивали. Всех у раската посадили.

- Ну, ну! А воевода жив?

- У жив!

Василий ехал рядом с Стенькою и жадно смотрел по сторонам. Везде шумели толпы. Красные жупаны казаков, лохматые чубы украинцев мешались с сермягой, с синей посконой, и тут же мелькал стрелецкий кафтан или однорядка посадского.

С криком, беспорядочной гурьбою, несмотря уже на едущего атамана, люди врывались в дома и выбегали оттуда с узлами, иконами, шкатулками.

Один рослый посадский ухватил за волосы подьячего и тащил его. Тот падал на землю и отбивался.

- Под раскат его! - кричали вокруг.

- А славно гуляют молодцы! - с удовольствием сказал Стенька и прибавил: - Ты не думай, у меня порядок строгий, все поровну поделится!

Наконец показалась площадь и собор, рядом с которым высилась колокольня.

- Батько судить приехал! - раздалось в толпе, и она разом всколыхнулась и расступилась на две стороны. Василий взглянул перед собою и увидел страшную картину.

Вся соборная паперть была залита кровью, и у входа в церковь лежал, раскинувшись, обезображенный труп. Лица его не было видно, но в откинутой руке был зажат длинный нож, весь почерневший от крови.

А у пяты высокой колокольни во всяких позах, в изодранных одеждах, а некоторые и обнаженные вовсе, лежали брошенные, с завязанными руками старики, мужчины, женщины и даже дети. Впереди всех на ковре, в дорогом кафтане и латах, лежал пожилой полный мужчина. Лицо его было смертельно бледно. Ковер под ним был смочен кровью.

- А что было тут? - спросил Стенька, останавливая коня и быстрым взглядом окидывая картину.

- А какой-то бисов сын, - ответил Фролка, - стал у двери да и ну, машет ножом и не пускает!

- Это дура, Фрол! - высунувшись из толпы, крикнул какой-то оборванец.

- И впрямь дура! - усмехнулся Стенька - А ну, братики, подымите мне воеводу!

Он медленно слез с седла и вперевалку пошел к раскату.

Двое казаков бросились к лежавшему на ковре и, быстро взяв его под руки, поставили на ноги.

Стенька медленно подошел к нему, принял от казаков, взял под мышку своей сильною рукой и с ним вместе скрылся за маленькой дверкой колокольни.

Кругом воцарилась мертвая тишина. Василий, Фрол и Васька Ус слезли с коней и все с замиранием сердца смотрели на верх колокольни.

- Вон они! - крикнул их толпы голос.

- Дурень, - ответил другой, - батько его на самый верхний венец взведет!

- Тихо идут как! Я в минуту бы...

- Небось батька, поди, несет его на руках!

- Вошли, вошли!..

На верхнем ярусе колокольни показался Стенька и с ним рядом воевода. Они стояли плечо о плечо.

Стенька что-то говорил воеводе. Воевода покачал головою.

- Ишь, ишь! - заговорили в толпе. - Ну, конец тебе, воевода!

Стенька, видно было, как подтащил воеводу к низким перилам и толкнул его от себя в грудь обеими руками.

- Ух! - охнула толпа. Тело воеводы мелькнуло в воздухе и грузно ударилось о землю.

Что-то вздрогнуло в груди Василия.

- Ишь ты как побелел, братику! - сказал ему, толкая его в бок, Ивашка Волдырь.

- С непривычки, - усмехнулся Ус.

Стенька Разин тихо вышел из-под колокольни.

- Ну, и поджигать можно! - сказал он, подходя к своим.

- А что с этими сделать присудишь? - спросил Ус. Стенька оглядел толпу связанных равнодушным оком.

- Что? Да повесить их! - ответил он и пошел.

- Расправляйтесь, братики, со своими недругами! - крикнул Ус.

В ответ ему раздались рев и вопли. Толпа, стоявшая доселе в нетерпеливом ожидании, рванулись к подножию колокольни.

Вон казак взмахнул саблею, какой-то мужичонка, вопя, рвался вперед, подняв над головою огромный кол; вон ражий стрелец закрутил волоса женщины на руку и медленно водил по ее горлу ножом. Кровь брызнула фонтаном, и он осклабился.

Василий отвернулся в ужасе и побежал вдогонку за атаманом. Вдруг он поскользнулся и упал, руки его скользнули по чему-то влажному. Он поднялся. Тонкой струею от собора текла липкая кровь, перемешанная с грязью.

Он добежал до приказной избы и перевел дух. Навстречу ему с гоготом казаки, посадские и стрельцы ворохами тащили толстые книги, свитки и грудой кидали перед собою на площадь.

- Куда это? - спросил Василий.

Один казак посмотрел на него с удивлением.

- А жечь! - ответил он.

Василий вошел в избу. Посредине стоял длинный стол, уставленный едою, кубками и сулеями. Стенька Разин, засунув за широкий кушак руки, сдвинув шапку на затылок, кричал казакам:

- Несите, несите, молодцы!

Он увидел Василия и кивнул ему.

- Вот так я сожгу все дела и на Верху, в Москве! Ну их к бису. От них только одно горе!

Василий опустился на лавку. Стон и вопли стояли в его ушах; чуть он закрывал глаза, перед ним вставал стрелец, режущий женщину. Он невольно вздрагивал и раскрывал глаза.

- Что ты такой сумный? - спросил его Стенька, подходя к нему.

- Крови много! - тихо ответил Василий.

- Ха-ха-ха! A казаком назвался! Как же ты, братик, воеводу накажешь?

Словно кнутом ударил он Василия, и тот сразу загорелся злобою. Глаза его вспыхнули.

- Вот то-то! - одобрительно сказал Стенька - А тут, братику, каждый свои счеты сводит.

В избу друг за другом стали входить есаулы. Лица всех и одежда были испачканы кровью. Глаза горели страстью, и все, крича и шумя, казались пьяными.

- Ну, хлопцы, поработали за сегодня! Пображничаем! - сказал Разин, садясь в голову стола. - Ты, Фролушка, справа садись, а Василий слева, вот так! Ты, Вася, - обратился он к Усу, - вином потчуй. Наливай водки сначала по доброй чаре!

Казаки жадно набросились на вино и пищу. Они брали руками из мисок куски мяса и рвали их зубами, запивая вином, медом, водкою. Беседа делалась все шумливей и шумливей.

Стенька весело расспрашивал всех о взятии города.

- Ни, - говорил Ус, - и у Вознесенских ворот было мало драки. Только немчин один...

- Какой немчин?

- А тот. Помнишь, батька, когда мы отсюда уходили, воеводы до нас немца послали. Ты еще его чуть саблей не окрестил.

- Так он, песий сын, дрался?

- Пока не зарубили его, все саблюкой махал!

- Ишь, бис его возьми!

- А там и ничего больше, - заговорил Фрол, - только черкесы да персюки дрались. Ну, да их немного и было!

- Всех позабрали?

- У батьки их попряталось много, на митрополичьем дворе.

- Ну, тех оставить надо до поры. Уважим батьку! Эх! - смеясь, воскликнул Степан. - А помните, есаулы, как ваш батько в этой избе булаву сложил. Еще воеводы так-то кочевряжились!

- Эге-ге! А помнишь, батько, як князь Львов шубу у тебя оттягал, - сказал Федька Шелудяк, рослый мужик с бабьим лицом.

Стенька кивнул.

- Попомнились ему мои речи, вражьему сыну! А вы, братики, дуванить будете, шубу мне отдайте!

Василий молча сидел подле атамана и с удивлением смотрел на него. Что в нем? Вот он сидит со всеми, такой же, как все. Даже одет не лучше, чем вот хоть Ивашка Терской или Васька Ус. И говорят с ним все, как со своим казаком, а вот он встанет да оглянет всех - и вдруг шапки полетят с голов, и все смолкнет, и по одному слову его пойдут в огонь, на верную смерть.

И Василий чувствовал, что и он за этим Стенькой пойдет везде. Степан, словно угадывая его думы, оборачивался к нему и ласково трепал по плечу.

- Пожди, братик, скоро на Саратов пойдем! - говорил он ему.

В избе уже шел дым коромыслом. За дверями избы глухим стоном отдавалось народное буйство.

Степан подозвал своего любимого Волдыря и тихо сказал ему:

- Ты, Иваша, пойди собери раду да скажи о добром казачестве. Завтра, мол, присягать будете!

Волдырь пошатнулся и пошел из дверей.

- А ты, Федя, - перегнулся Степан к Шелудяку, - закажи все добро в Ямгурчеев городок тащить. Завтра там его и подуваним.

- Ладно, батька! - покорно ответил Шелудяк и вышел следом за Волдырем.

- Пейте, браты есаулы! - закричал Степан. - Пейте, казаки! А ну!

- Помнишь, атаман, - сказал ему Терской, - как про нас песню Кривоглаз сложил. Славный мужик был и песни ладно складывал! Персюки зарубили!

- А ну!

- Подтягивайте, хлопцы!

Терской приложил руку к щеке и затянул высоким фальцетом:

Что пониже было города Саратова, А повыше было города Камышина, Протекала, пролегала мать Камышинка-река: Как с собой она вела круты красны берега.

Круты красны берега и зеленые луга...

Песню подхватили гуляющие и хмельные казаки, и она гулко разнеслась по приказной избе. Пели они про то, как удалые разбойнички перетащили через нее на Волгу с тихого Дона свои струги и пошли вниз на сине море Хвалынское, и было в той песне столько молодецкой удали, столько шири и воли, что у Василия слезы выступили на глазах, и, сжимая кулаки, он думал про себя: "Вот она, жизнь молодецкая!"

Песня вынеслась на площадь, там подхватили ее проходившие казаки и понесли дальше, и зашумела она по всему городу.

- Ну, братцы, - вдруг сказал Степан, - а я с вина да радости и захмелел совсем. Поеду к себе на струг. В утро свидимся, а вы пока что гуляйте! Вася, - сказал он Василью, - ты спать-то на струг ворочайся. Поедем, Фролушка!

Они поднялись и вышли из избы. Их ухода почти не заметили пьяные есаулы. Песни сменялись песнями.

Василий поднялся и осторожно вышел из избы. Время приближалось уже к вечеру.

IV

Василий вышел на крыльцо и на минуту остановился в изумлении и ужасе: у крыльца стояла огромная лужа крови и в нее вливалась широкая кровавая река из собора, откуда все еще раздавались неистовые крики, смешанные с воплями и стонами.

- Что там деется? - машинально спросил Василий у пробегавшего мимо стрельца. Тот на мгновение приостановился.

- А лиходеев бьют! - ответил он и побежал дальше. Площадь представляла волнующееся море лиц и голов.

Одни, что-то крича, бежали от раската, другие устремлялись к страшному месту побоища, с гиком и хохотом пьяная ватага влекла какого-то юношу, одетого в длиннополый кафтан. Через мгновение четверо стрельцов тащили своего офицера и кричали:

- Не бойсь, теперь мы покомандуем!

Василий сошел с крыльца, осторожно обошел страшную лужу и пошел по городу.

Но, пройдя немного, Василий вошел в пустынные улицы. В них словно вымерла жизнь. Маленькие лачуги и высокие двухэтажные дома с раскрытыми настежь воротами хранили какое-то печальное молчание, словно в каждом доме был покойник.

Василий вошел в ворота одного дома Кругом было тихо, безлюдно. Цепная собака с разрубленной головою недвижно лежала подле своей конуры, уткнувшись мордой в s лужу крови.

Сараи, амбары, клети - все было отперто настежь; у лестницы, что вела в хоромы, были сломаны перильца, и двери крыльца были сорваны с петель.

Василий понял эту безмолвную картину. Жил тут какой-нибудь боярин. Челядь его, почуяв волю, расправилась, с ним и с его добром, годами копленным.

"Что ж, так ему и надо! - стал говорить себе Василий. - Бил он и истязал холопов. За него их и на правеж водили, может! Ну, теперь и расплачивайся!"

Но в то же время сожаление прокрадывалось в его душу, и ему опять вспоминалась женщина, которой стрелец резал горло.

Он перешел, двор и вошел в густой, тенистый сад. Влажный, ароматный воздух охватил его теплым дыханьем. Словно презирая людские страсти, в кустах защелкал и залился трелью соловей.

Василий опустился на лавку и задумался.

Вспомнились ему вечера, проведенные с Наташею в саду Лукоперовых. Так же легко и сладко дышалось, так же пел соловей! И все у него отняли.

- Бить их, как псов! - вскрикнул он вдруг, снова пылая мщеньем и забыв свою мимолетную жалость. Бить за все! И за то, что они холопов мучают, и за то, что ко всякому, кто беднее, они как к смерду относятся. За его, Василия, обиды всем им один конец!

И, выхватив саблю, он с яростью отрубил тяжелую вишневую ветку, что склонилась перед ним.

В это время позади него послышались голоса. Он оглянулся и увидел Кострыгу и Тупорыла, идущих по аллее к дому. Лица из были красны от возбуждения и грязны от крови, смешанной с пылью. В руках их были обнаженные сабли, тусклые от крови. Без шапок, с растрепанными волосами, с горящими лицами, они походили скорее на зверей, нежели на людей.

- Важно! - говорил хриплым голосом самодовольно Тупорыл. - Я, может, их десять убрал! Все по голове цап!

- Кабы до нашего боярина добраться! Уж я бы... - хрипло засмеялся Кострыга.

- Я три образа и с такими окладами забрал! Золото, слышь!.. Говорят, волоки в Ярчей-город.

- Ямурчей, - поправил его Кострыга

- Все одно. Я и отдал казаку. А может, вор!

- Не! У них в порядке.

Тут они увидели Василия и на мгновение остановились.

- Атаман! - воскликнул Кострыга. - Ты отколева?

Василий кивнул им.

- Откуда и куда? - спросил он вместо ответа.

- Мы-ста? А поначалу у раската были, постиг по домам боярским пошарпали. Смотрим, сад и дом виден. Думаем, заглянем! И - шасть через тын. А ты и тут... - объяснил Тупорыл.

- Пойдем, атаман, в горницы! - предложил Кострыга.

Василий машинально пошел за ними. По дороге словоохотливые мужики говорили без умолку.

- Уж и потешились над боярами, ох как!..

- Как это батюшка Степан Тимофеевич отдал приказ, мы и на них. Завыли! А я им - вот те правеж, вот те батоги, вот те тягло!

- Потом есаул приходил. Кто, говорит, из вас в казаки хочет? Слухайте! Собрал народ и начал рассказывать: казак, гыт, вольная птаха. Ни он, ни ему. Что хошь!.. Ну, все и закричали: хочим в казаки идтить!..

- Попов бить хотели, да не дали!

Они поднялись на крыльцо, вошли в сени и из сеней в горницу.

Стол и лавки стояли по местам, но видно было, что тут побывали холопы. По углам не висело ни одного образа, на полу валялись сорванные с них полотенца, некоторые с обрубленными концами, вероятно, из-за жемчужной вышивки. Они шли дальше по горницам. В каждой виднелись следы разбоя. Везде содранные образа, разбитые сундуки, лари, развороченные постели. Они поднялись в терем. Там в узких переходах, словно снег, лежал на полу пух. В девичьей комнате, по самой середине пола, раскинувшись, лежала полная женщина, задушенная полотенцем. В рот ей было воткнуто веретено.

Кострыга отодвинулся и перекрестился. Тупорыл сказал:

- Психа! Надо быть, ключница, баба-колотовка.

Дальше они вошли в крошечную горенку.

Чудом уцелевшие пяльцы с хитрой вышивкой разноцветными шелками стояли у оконца.

- Надо быть, боярышня жила, - сообразил Кострыга.

- Глянь! - закричал Тупорыл. - Ноги!

Василий взглянул и действительно увидел две толстые ноги, обутые в синие шерстяные чулки, и край юбки.

- Тащи! - весело крикнул Кострыга и, ухватив ноги, как ручки тачки, стал пятиться.

Из-под кровати выдвинулись жирные, как колоды, ноги, короткая спина, голова в повойнике. Кострыга вытащил толстую, короткую бабу и повернул ее на спину, жирным, обрюзглым лицом кверху.

И едва он повернул ее, как баба мигом вскочила, бросилась на колени, вытянула руки и завопила:

- Милостивцы вы мой! Золотые вы мои! Яхонтовые! Не губите меня, сиротинушку! Ничем, ничем неповинна я, голуби!

- Кто ты? - спросил ее Василий.

- Маремьяниха, государь мой, Маремьяниха! Боярышнина кормилица. Как это вбежали они, лютые...

- Кормилица! - заревел Кострыга. - Да нет хуже гадины на боярском дворе, она шепотуха, она дозорница, от нее, подлой, девки чахнут, парни губятся. Бить ее, подлую!

- В окошко ее! - сказал Тупорыл.

- Милые вы мои! - завизжала старуха.

- Пихай! - вымолвил Кострыга.

Василий поспешно вышел из горницы и спустился на двор. Вдруг над его головою раздался визг, тяжелая масса мелькнула в воздухе и грузно шлепнулась у его ног.

Василий успел отскочить, но капли крови из разбитой головы брызнули на его руку. Почти тотчас к нему подошли Кострыга и Тупорыл.

- Окочурилась! - сказал Кострыга.

- За што вы ее? - спросил Василий.

- А за то, что кормилица! - ответил Тупорыл. - У нас в вотчине вот такая же есть. Завсегда от нее одна девка плачет, другую дерут, третьей косу стригут.

- Мою Агашку раздели, - сказал хмуро Кострыга, - да в мороз в сугроб снега и посадил боярин. Она и померла. А все через кормилицу!

- Лютей нету, как ежели да свой брат, холоп, верх возьмет!

- Помогите, ой, помогите! Не приказный я!

- Врешь, приказная душа! С меня три алтына взял!

- А с меня корову! - раздались голоса с улицы. Василий выбежал.

Рослый детина отбивался от четырех гультяев, и все они орали на всю улицу.

- А вот я его! - закричал вдруг вышедший из угла пьяный казак и махнул саблею.

Рослый детина поднял руки к разбитой голове и как сноп рухнул на землю.

- Вот как мы их! - похвалился казак.

Сумерки сгустились. Уже ничего не было видно, только со всех сторон раздавались вопли и крики. Василий пробрался, уже не разбирая, что под ногами, к приказной избе, сел на своего коня и медленно поехал к атаманскому стругу, что стоял у берега, верстах в двух от города.

Крики слышались ему всю дорогу.

На пути его обгоняли казаки, пешие и конные, мужики, голытьба, пьяные, веселые...

Он слез с коня, сдал его какому-то пьяному казаку и тихо вошел на струг.

- Кто? - окликнул его голос.

- Я! Василий!

- А! Ты! - сказал ему Фролка. - А братан упился и спит. Я вполпьяна. Хочешь пить?

- Браги, пожалуй!

- Браги? Эх ты, а еще казак. Иди, у нас варенуха есть!

Он ухватил Василья за руку и потащил в рубку. Там, лежа на полу, сидя на корточках, пьянствовали есаулы, говоря промеж себя вполголоса.

- Ныне еще тысячи три прибавилось, - говорил Ус. - Силы у нас - ух! Пока до Москвы дойдем, сто тысяч будет!

- Ну уж? - усомнился Фролка.

- Верно! Ты считай - мордвы сколько, чувашей, опять татарва из-под Казани. Что мухи на мед, все идут!

Василий пристроился в углу и под их говор заснул тяжелым сном.

Виделись во сне ему убитые, видел он опять стрельца с ножом, мамку, исступленно вопиющую... Стенька Разин махал саблею и кричал: "Всех бейте!" Василий бросился на старика, а в это время Наташа вдруг встала бледная, с расширенными глазами и кричит: "Не губи его, меня потеряешь! Его бей!" - и указывала ему на Разина, а Разин, скаля белые, острые зубы, отвечал: "Меня сабля не берет, пуля не трогает. Режь, Василий, и свою лебедку!" А потом вдруг обратился в ясного, светлого воина. "Я князь Прилуков! И тебе смерть! А Наташа моя! Моя!" - закричал Василий и проснулся. Утренний свет пробивался в рубку. Есаулы вставали и вылезали из-под низких дверей.

- Подымайся! - говорил Василию Фролка. - Брат в город едет. Нас уже кликал!

Василий поспешно вскочил и, чтобы отогнать впечатление сна, быстро вылез на палубу. Яркое солнце уже играло на воде.

V

- Здравствуй, батюшка Степан Тимофеевич, - громко кричали астраханцы и бежали толпою за Стенькою Разиным, когда он на другое утро въезжал в город, окруженный своими есаулами, с Фролкою и Васильем подле себя.

- Здравствуйте, детки! Здорово, ребятушки! - говорил весело Стенька и, выехав на площадь, остановил коня и поднял руку. Толпа сразу замолкла. - Говорили вам вчерась мои есаулы про славное казачество! - заговорил Стенька. - Ну вот, так все вы теперь казаки будете. Идите в поле, и там я присягу возьму с вас!

- В поле, в поле! - закричали вокруг, и толпа бросилась бежать к городским воротам.

Площадь опустела. Стенька Разин оглянулся.

У раската грудою лежали трупы: лдни были с отсеченными головами, другие с разбитым черепом, третьи просто удушенные. Казалось, все они намокли в крови, потому что вокруг них была топкая кровавая грязь. То тут, то там валялись руки и ноги...

- Закажи яму вырыть, - сказал Стенька Шелудяку, - да всех их туда. А то смердеть дюже станут!

- Где яму-то копать?

- Яму? А ну, тут Троицкий монастырь есть. Пусть братья и постараются. Много? - спросил он, указывая на трупы.

- А вчерась считано четыреста. Да опосля приводили.

- Ладно! Так им и надо, псам! Иваша, - обратился он к Терскому, - тащи на поле попов-то! Пусть с книгой придут да крестом. А мы поедем!

Он тронул коня.

- Дорогу атаману! - закричали в толпе, едва он показался из ворот, и толпа разом раздвинулась на две стороны.

- Ну, детки, - сказал Стенька, не сходя с коня, - сейчас попы придут. Станете крест целовать на честной службе. Богом поклянетесь стоять за великого государя да за меня, Степана Тимофеевича, атамана Разина, да за честное казачество. Богом поклянусь вам и войску честно служить, изменников выводить!

- Дорогу, дорогу! - раздались возгласы. Толпа снова расступилась. Впереди ехал Ивашка Терской, сзади него шло восемь священников в оборванных рясах, с растрепанными волосами, и их окружали казаки с плетьми.

- Едва повытаскал, - сказал Терской, подъезжая к атаману. - В чуланы, в подвалы попрятались, что кроты! А кресты из церквей взяли. Вот!

Терской опустил руку за голенище сапога и вынул оттуда три напрестольных креста и поднес их атаману. Толпа безмолвно стояла в ожидании церемонии.

- Ну, три попа, берите кресты и держите! - крикнул на священников Стенька. - А вы чередом целовать крест станете, а потом мне кланяться. Ну!

Но священники стояли неподвижно, опустив головы.

- Ах вы, длинноволосые! - закричал Васька Ус. - Али не слышите, что батюшка вам приказывает? Ну, ты! Иди! - он схватил одного старика за плечо и с силою толкнул к атаману.

Стенька протянул ему крест, но старик вдруг выпрямился, глаза его сверкнули, бледное лицо залил румянец.

- Не оскверняй святого креста, богоотступник! - громко сказал он. - Поругатель святыни, антихрист! Братия! - закричал он народу. - Образумьтесь. Се не человек, а дьявол во образе человека!

- Голову его, голову! - завопил в ярости очнувшийся от изумления Разин.

- И сказано в Писании, - кричал священник, - придут дни и...

Толпа охнула. Сабля Уса сверкнула на солнце как молния, и отрубленная голова священника упала на грудь, вися на окровавленной коже. Тело упало на землю, и кровь пошла широкой струею. Толпа в страхе отодвинулась.

Стенька дрожал от гнева, и глаза его метали искры.

- Иди ты! - сказал он молодому священнику. Тот выступил и твердо ответил:

- Богу служу, а не дьяволу!

- Ну, ну! - заревел Стенька. - Ой, казаче, отсеките ему руку одну да ногу одну! Пусть другие поглядят на свово батьку! Ну!

Страшное приказание было исполнено мгновенно. Истекая кровью, священник лежал на земле рядом с отсеченными рукою и ногою.

Стоявшие близко слышали, как он молился, и невольно крестились.

- Ты! - показал Разин на следующего.

- Невместно и мне свой сан порочить! - ответил третий.

- Ин! - сказал Стенька. Лицо его окаменело в зверском выражении. - Вы ему, казаче, две руки отрубите, а тому, четвертому, две ноги! Так вот! А вы будете крест держать? - спросил он угрюмо у оставшихся.

- Смилуйся! - воскликнул устрашенный молодой священник.

- То-то! Ну, иди, держи крест, - сказал Стенька, протягивая ему крест, - и вы!

Священники подошли и взяли кресты в руки.

- Ну, детки, подходите на целование! - обратился Степан к толпе.

Народ дрогнул и длинной лентою потянулся мимо атамана. Каждый, крестясь, целовал крест, кланялся Разину и отходил в сторону.

Священники стояли бледные, дрожащие от ужаса и держали кресты перед собою, стараясь не видеть страшных трупов своих собратий, залитых кровью. Народ испуганно косился на мучеников, а Стенька Разин, страшный, как карающая судьба, как неведомый антихрист, недвижно сидел на коне.

Часа четыре длилась церемония присяги. Наконец она кончилась, и Стенька облегченно вздохнул.

- Ну, други, вот вы и казаки стали! Нет над вами воевод и бояр. Сами себе вольные! - сказал он. - Разделитесь вы теперь на тысячи, и будут у вас от вас тысячники, а каждая тысяча на сотни, и у сотни свой сотник будет, а сотни на десятки с десятским. Правиться все кругом радою будете. Как што, сверитесь и думайте сообща. А для порядку вам атаманом вот он будет! - Стенька указал на Ваську Уса. - А его есаулами - вот они! - он указал на Федьку Шелудяка и Ивашку Терского. - Им во всем верьте! А теперя выберите тысячников да посылайте их в городок. Дуванить добро станем!

- Многая лета Степану Тимофеевичу! - заревела обрадованная толпа.

- А, испить теперь! - сказал уже весело Стенька и, ударив лошадь, погнал ее в город.

При самом въезде у ворот стояло кружало. Длинная изба с широким навесом, под которым стояли столы и лавки. Вокруг росли тенистые тополи и ветвистые липы.

- Ой, славно! - сказал, осаживая коня, Степан. - Ивашко! - крикнул он Волдырю. - Ну ее, приказную избу! Давай тут пить! Раздобудьте, братья, горилки!

Он слез с коня и сел на лавку. Казаки скрылись и через минуту выкатили бочку.

- А ну, по-казацки! - смеясь сказал Стенька.

В один миг бочку поставили стоймя.

Фролка подскочил к ней и богатырским ударом кулака расколол дно.

- Ото ладно! - одобрил Стенька. - А ну! За качество!

Гришка Савельев спешно подал ему деревянный ковш. Стенька зачерпнул водки и жадно выпил.

- У-у! Здоровая горилка! Бисова вудка! - сказал он.

Ивашка Волдырь торопливо шел, махая руками, и сзади него казаки тащили мисы с галушками, варениками, пирогами, мясо и рыбу, баклаги, фляги, сулеи и жбаны с вином и медами.

- Ой! И опохмелимся же! - радостно закричал Стенька. - Ты, астраханский атаман, угощай, что ли!

Василий не отставал от других. Вино туманило ему голову и разжигало кровь. Убийства уже не приводили его в содрогание.

- Пити - греха не быти! - кричал он. - Тут вино, а в Саратове кровь пить буду!

- Ай да Вася! - радостно смеялся Разин.

- На дуван! На дуван! - кричала толпа, устремляясь снова за ворота к Ямгурчееву городку..

- Ну, Вася, - сказал Степан Ваське Усу, - вина всего не выпьем, иди дело делай, без тебя нельзя дуванить. И вы, есаулушки! - сказал он Шелудяку и Терскому. - Ну-те, шубу-то мою не забудьте! - крикнул он вслед.

- Наливай, что ли, ты, Гришка! - приказал он Савельеву.

Василий тихо вышел и прошел в городок.

Там шумела и волновалась толпа. Кричали и стрельцы, и казаки, и голытьба, и вновь испеченные казаки-астраханцы.

Груды добра высились посреди площади. Василий подошел к Ваське Усу и сказал:

- Моим молодцам тоже батька дать указал!

- Знаю. Много их?

- Сто сорок!

- Пришли от них молодца!

- Здеся я, атаман, - словно из земли вырос Кривой и поклонился, сняв шапку.

- Ну и стой тут! - сказал Ус, деля добычу.

Чего только не было в горах наваленного добра. Мешки с деньгами, и одежда, и сбруя, и оружие, и тут же кресты, образа, церковное облачение и мисы с самоцветными камнями.

Казаки привычными руками сортировали кучи, складывая одно к одному.

Потому Ус стал делить. Четвертую часть каждой кучи он отделил на атаманство. Половину оставшихся на казачество, половину вновь оставшегося стрельцам и работникам Разина, а остальное астраханцам.

Тысячники, а потом сотники подошли к своим частям и поделили их поровну, потом десятские разделили на десять куч каждую, а там подошли дольники и стали метать жребий - кому что.

Василий выбрал себе дорогие чеканные пистолеты, кинжал и саблю, а все остальное отдал своим удальцам.

Их нельзя было узнать. Пасынков оделся в парчу и бархат. На Кривом был дорогой атласный кунтуш, Дубовый надел на себя боярский кафтан и гарлатную шапку.

В толпе замелькали армяне и евреи, и пошел торг и потом пьянство.

Густая толпа стояла вокруг кружала, где пил Степан, и, как собака, ждущая подачки, жадно смотрела на своего батьку. А тот, в шубе, возвращенной ему назад, без шапки, время от времени кидал в толпу мелкие деньги.

Среди пьяного гомона нередко слышались вопли и стоны. Это астраханцы вылавливали своих ворогов и казнили их.

Попадался купец, приказчик, приказный или дьяк - и, насмеявшись над ним, буйная толпа убивала его каким-нибудь хитрым способом.

- До атамана! До атамана! - изредка раздавался крик. - Батька! Послушай!

- Чего там? - спрашивал Стенька. В кружало входил полупьяный казак и волок за собою девушку.

- Ин, - говорил он, - я при Астрахани один на десять по распорядку оставлен. Полюбилась мне красна девица, а поп не венчает.

Стенька сразу приходил в ярость.

- Поп?! Ах он песий сын, коровий помет! Ивашка, иди, прикажи венчать молодца. Скажи, в воду его посажу!

- Батюшка Степан Тимофеевич! - раздавались снова крики, и толпа астраханцев вваливалась в кружало.

- Чего, детушки?

- Дозволь сыск сделать! Многие из приказных людей да дворян схоронились: вели их отыскать и побить, а то придет от государя присылка, - они нам станут первые вороги.

- А бейте их, детушки! На то ваша казацкая воля!

- На митрополичьем дворе их много. Там и щенки-воеводы.

- Ну, ну! Это уже когда я уеду. А теперь по улочкам шарьте!

И, день в день, три недели шли в Астрахани рука об руку разбой и пьянство.

VI

Василий истомился. Жажда мести, страстная любовь к Наташе незаметно разгорались в нем и теперь пылали пожаром, а Стенька Разин словно забыл про свои походы в этой Астрахани.

- Батько! - говорил иногда Василий Разину.

- Чего, сынку?

- Да когда ж мы на Саратов пойдем, скажи на милость?

- А что, сынку?

- Да терпеть не могу больше! Смотри, государь стрельцов нашлет - и не осилим Саратова.

- Ну, ну! Мы их всякую силу разобьем. Не бойсь! А ты потерпи малость. У нас сказывают: "Терпи, казак, атаманом будешь!"

- Нельзя раньше, - таинственно объяснял ему Фролка, - вишь, братан заказал два струга обрядить. Хоругви новые сделать.

- Для чего два струга?

Фролка понижал голос до шепота:

- Один для Никона-патриарха, а другой для царевича Алексея Алексеевича!

- Да ведь он помер?

- Нишкни! Это бояре выдумали. Они его извести хотели, а ен до Степана убег. Теперь с нами!

Василий качал головою:

- А Никон отколь?

- С Белоозера. Его оттуда наши казаки своровали.

Василий успокаивался на время, но потом вновь начинал тосковать. Виделись ему странные сны, чудились наяву странные видения. В ушах и во сне, и наяву звучал призывный голос Наташи: "Вася, Вася!" Он даже иногда испуганно оборачивался, так явственно слышался ее голос.

За последние дни мгновенье за мгновением вставали в его уме воспоминания своего позора, разорения и нового позора. Он просыпался иногда от мучительной физической боли, трогал спину, омоченную потом, и она казалась ему окровавленной. Он рычал от жажды мести и царапал свою грудь руками.

А Разин пил в кружале день в день, в вине ища и вдохновенья, и силы.

Однажды он вдруг обратился к Василию:

- Иди на митрополичий двор. Возьми у него старшего сына князя Прозоровского, Бориса, и приведи пред мои очи.

Василий тотчас встал, позвал с собой десять человек из своего отряда и пошел.

Митрополичий двор казался крепостью.

Вкруг него окопали ров, за тыном насыпали вал и наставили пушки.

- Ей, ей, ей! - закричал Василий. Из-за тына показалась голова служки:

- Чего тебе?

- Впусти или прикажи выслать мне Бориса, сына воеводы. Степан Тимофеевич приказывает!

Служка скрылся. Полчаса спустя открылись ворота, и из них вышел красивый юноша.

- Я княжой сын! - сказал он громким голосом. - Что надо!

- Велено тебя к атаману вести!

- К Стеньке? Веди, молодец, - отвечал юноша, и Василий невольно подивился его бесстрашию.

С светлым, улыбающимся лицом, ясным взглядом остановился он перед страшным атаманом.

- Чего тебе от меня надобно? - спросил он его. Стенька Разин оглядел его исподлобья мутным взглядом:

- Нонче ночью про вас, воров, думал. Где таможенные деньги, что сбирались с торговых людей? Отец твой ими завладел и промышлял.

- Николи отец мой этими деньгами не корыстовался! - с гневом, вспыхнув, ответил юноша. - Не видел их даже. Сбирались они головами, а головы приносили все в приказную избу, а принимал их подьячий денежного стола Алексей Алексеев с товарищами. Все деньги ушли на жалованье служилым. Спроси хоть у подьячего. Он жив!

- Сыскать! - коротко сказал Стенька.

Васька Ус спешно выбежал. Воцарилось молчание. Разин пил, изредка угрюмо вскидывая глазами на молодого Прозоровского, а тот стоял свободно, заложив за спину руки, с легкой усмешкой на устах.

- Хочешь казаком быть? - вдруг сказал Разин. - Присягни мне и казачеству, я тебя есаулом поставлю!

Юноша тряхнул головою.

- Николи я с разбойником и татем быть в одном не хочу! - ответил он.

Разин криво усмехнулся.

- Добро! - сказал он.

- Може, выпить хочешь? Медку? - вдруг снова предложил он Борису. Тот только покачал головою.

В это время Ус притащил подьячего. Он скрывался тоже у митрополита. Это был пожилой, лет сорока, человек.

- Где таможенные деньги? - спросил его Стенька.

- Служилым людям раздали! О ту пору стрельцы к воеводе приступили за жалованьем, - ответил подьячий.

- Видишь! - сказал юноша Стенька злобно хлопнул кулаком по столу.

- Врет он, коровий помет! Казаче, повесьте его за правый бок на крюк! Пусть его повялится малость! - сказал он, кивая на подьячего.

Юноша грустно взглянул на него.

- Прости меня, Алексей, - сказал он.

- Бог с тобою! - ответил тот. - И тебе, вьюноша, разбойник крест уготовал.

- Увести его! - закричал Стенька, вскакивая.

- Ну, а где животы ваши? - спросил он, подскакивая к Борису. Тот даже не двинулся.

- А животы наши твои же люди ограбили. Наш казначей все сдал, а твой есаул Василий Ус увозил от нас.

- Ну, ну, добро! Все твоя правда! - усмехнулся Степан. - А казаком не хочешь быть?

- Не хочу с ворами вязаться!

- Ну и то добро! - сдерживаясь и весь кипя, промолвил Степан. - Приведите мне со двора его другого брата!

Борис побледнел:

- Атаман, что ты задумал?

- А так! Пожартовать!

Казаки с шумом принесли младшего сына воеводы. Ему было только восемь лет. Он испуганно прижался к брату.

- Как звать тебя, пащенок? - спросил его Степан.

- Борис! - тихо ответил мальчик.

- Тоже Бориска! Ну, ин! Так вот что, - обратился он к старшему, - или ты целуй крест на казачестве, или я твоего братишку за ноги подвешу.

Юноша побледнел как полотно, но, ни минуты не колеблясь, сказал:

- На то ты и разбойник! А душой кривить я не стану!

- Ну, ну! - прохрипел Стенька - Возьмите его!

Мальчик заплакал и прижался тс брату.

Юноша склонился над ним.

- Не плачь, Боря, они все добрые! Они с тобою поиграть хотят. Иди с ними! - он нежно перекрестил его и поцеловал.

- А возьмите и этого пса и подвесьте рядом! - вдруг приказал Стенька, кончая свой суд. - Пить будем!..

И он снова пил, не трогаясь с места. "Когда же?" - с тоскою думал Василий.

- Батько, да что ж ты это? - наконец заговорил он снова.

- Ну, ну, - ответил ему ласково Стенька, - я ужо тебя за то потешу. Пожди малость!

В тот же день, сидя в кружале, он приказал сыскать какого-либо подьячего.

Полчаса спустя к нему привели низкорослого, белобрысого подьячего; глаза его испуганно бегали во все стороны, маленькая бородка дрожала словно лист на ветке. Он вошел и упал на колени перед Степаном.

- Как звать тебя?

- Наум, батюшка! Наум, милостивец!

- Подьячий?

- Подьячий, батюшка! Кружечного сбора приказа, милостивец!

- Грамоту знаешь?

- Знаю, батюшка! - и при каждом ответе подьячий стукался крепко лбом в землю.

- Ин, - сказал Разин, - садись туты и пиши ты мне прелестные письма. А в тех письмах напиши, что всем холопам и кабальным и крепостным будет воля. Станут все казаками, воевод и бояр уничтожать; они - враги государевы, дьяков и подьячих тоже!

Наум дрожал мелкою дрожью и в такт его речи кивал головою, повторяя последнее слово.

- И будут сами себе головы. Напиши, что бояре в злобе своей патриарха Никона заточили, а царевича Алексея Алексеевича извести хотели, а они ко мне убежали, и ноне я их на Москву к царю везу! Стрельцам тож напиши. Понял?

- Понял, батюшка!

- Садись и пиши! Вина хочешь?

- Для ясности, - с жалкой улыбкой сказал подьячий.

- Лакай! Дайте ему водки жбан! Да пиши складно, умилительно!

Подьячий примостился на другой конец стола Стенька пил и начал говорить Василью:

- Хотел я удружить тебе, ну, так и сделаем. Я-то сам еще через три дни пойду, а ты иди завтра в утро. С тобой твои сорок, да дам тебе еще две сотни молодцов, да казаков сто с Гришкой Савельевым. Ты атаманом будешь, он есаулом. Иди и бери Саратов! Вот!

Василий даже вскочил от волнения.

- Батько! - воскликнул он.

- Рад? То-то! Я для своих всегда ласков. Нонче вот мы этих писем изготовим и я с ними нищих вперед пошлю, чтобы кидали везде. А утром ты иди!

У Василия от радости захватило дыхание. Завтра. В четыре, пять дней они сделают переход - и берегись воеводы и Лукоперовы!

- Готово, што ли? - окрикнул подьячего Степан.

- Готово, милостивец! Дозволь прочесть!

- Чти!

Подьячий дрожащим, гнусавым голосом начал чтение. Степан слушал и кивал головою.

- Так, так! - говорил он. - Ладно, щучий сын! Ишь ты!

И когда окончил подьячий чтение, он ласково кивнул ему головою:

- Поднеси ему, Вася, меду!

Василий поднес. Подьячий расцвел от удовольствия и выпил.

- А теперь повесьте его, казаче! - сказал равнодушно Степан.

Маленький подьячий побледнел и отшатнулся. Кружка упала у него из рук.

- К... как? - пролепетал он.

- Повесить! - повторил Степан. - Потому ты подьячий - сорная трава, крамольное семя! Ну же, хлопцы!

Подьячий стоял словно окаменелый. Нижняя челюсть у него отвисла, но когда казаки схватили его за плечи, он вдруг вырвался от них и в исступлении закричал:

- А ты коли так - вор! Вор, вор! Я тебе работу справил, а ты насмеялся, да еще повесить! Это за добро! А еще батько! К малым добер, бают!..

Бороденка его тряслась, глаза почти вылезали из орбит. Он был смешон и жалок в своем гневе. Казаки снова ухватили его, но Стенька махнул им рукою.

- А что ж мне с тобой делать, скажешь? - спросил он, щурясь.

Подьячий даже подпрыгнул, сжав кулаки:

- Вешать, вешать, разбойничья твоя душа! Твои слуги верные дом мой разграбили, женку опозорили да убили, ребятеночка на копье взяли. А мне что ж? Вешай, милостивец!

- Да коли ты подьячий, - задумчиво сказал Стенька, - коли ты с людей за все про все калым брал...

- А то не брать? Мне от государевой казны шло два рубля в год, да однорядка, да шапка, да муки шесть восьмин. Тут и живи! А у меня семьишка. Всякому хлеб жевать хочется. И много ли брал? Два, три алтына, много, коли гривну!..

- А и то! - сказал вдруг Степан. - Коли воевода брал, чего ему, маленькому, делать было? Иди, Наум!

Подьячий быстро мотнул головою и приготовился бежать.

- Да стой! - остановил его Степан. - Чтобы ты о нас дурное не мыслил, на тебе зараз пять рублей, - он кинул ему пять тяжелых монет. - А ты, Вася, - обратился он к Усу, - его своим писарем сделай да избу ему дай. Пусть живет!

- Милостивец ты мой! Свет красно солнышко! - закричал подьячий, бросаясь к Степану, но тот уже нахмурился.

- Уходи, а то раздумаю! - проговорил он.

Подьячий отпрыгнул от него, что стрела от тетивы, и зайцем бросился из кружала.

Степан с написанными листами обратился к Волдырю.

- Ну, мой верный Иваша, отдай нашим писчикам. Пускай всю ночь пишут и день весь, а десять листов сейчас пусть изготовят. А в ночь дать их Егорке-слепому да Петрушке-безногому. Пущай с ими в Саратов поспешают. А ты, Васинька, значит, завтрова утром. Так?

- Так, так! - ответил радостно Василий. - Спасибо тебе, атаман!

VII

Василий не спал всю ночь. Не до сна ему было. Надо было всем распорядиться, да, кроме того, и близость желанного часа волновала его несказанно.

Он пошел к стругу, где ночевали его молодцы, и сказал Кривому:

- Ну, Яков, завтра мы на Саратов пойдем. Батька мне еще казаков дает да голытьбы. На голытьбу-то я не надеюсь. Над ней Пасынкова поставь. Только на вас, на моих, да на казаков. Может, бой будет, так ты вот что! Коней бы достал. Оружие у нас доброе?

- Доброе, атаман!

- А у батьки пушечку еще попросим. Вот и пойдем. Там коней достань, а потом и еды заготовь. Я хочу разом идти, без роздыха. А то по дороге Царицын, Камышин. Опять пьянство. Там мы мимо!

- Мимо так мимо! А коней я в ночь достану. У казаков перекуплю.

- Ну вот! А утром и идти!

Потом он говорил с Пасынковым, потом пошел к Гришке Савельеву. Он сидел на своем струге с своими казаками и пил.

- А, пане атамане! - закивал он Василию бритою головою. - Что ж, пойдем Саратов добывать! Мои казаки добрые. Что соколы: ни одной цапли не пропустят мимо когтей!

Василий дружески сел с ним рядом.

- Только бы дойти до Саратова скорее, есауле! - сказал он. - Там уж возьмем городок!

- Хе-хе! А идти скоро ли; тихо твое, атаман, дело. У нас кони добрые.

- Чуть солнце, мы и пойдем!

- А хоть сейчас. У меня им только свистни!

Василий ушел от него и снова говорил с Пасынковым и Кривым. Потом вернулся на струг, попробовал заснуть, но сон бежал от его глаз. Ему наяву грезилась Наташа. Она протягивала к нему руки, и он вслух говорил ей: "Возьму, возьму тебя, голубка, от злых коршунов!"

Еще восток только заалел, как Василий сошел на берег и пошел будить свой народ.

Вперед выехал он со своими молодцами и с ним рядом Гришка. Потом шла голытьба, вооруженная чем попало, а сзади стройною массою две сотни казаков с пушкою замыкали весь отряд, человек пятьсот.

Василий сиял радостью и горел нетерпением.

- Скоро ли дойти можно? - пытал он у Гришки.

- А как скажешь, атамане, дней в шесть без больших привалов, дойдем!

- То-то обрадуются! - засмеялся Василий.

- Да уж надо думать: ждут не дождутся!

Василий торопил свой отряд. Они двигались с невероятною быстротою. Часа два отдыхали где-нибудь у воды, варили наскоро толокно и опять шли, не зная отдыха. Только раз Василий дал роздых на десять часов, чтобы всем выспаться. Это было подле Широкого.

Он остановился.

- Роздых! Теперь всего один переход остался, - сказал он, - так пусть переспят да отдохнут, как след. А я, есаул, тут недалечко съезжу.

Он кликнул с собою Кривого, Дубового да Кастрыгу и рысью поехал к усадьбе Лукоперова. Была уже ночь, но, как и в ту роковую ночь, луна ярко светила.

Василий быстро ехал и говорил:

- Мы кругом осмотрим все и наутро своих приведем. Тут они, мои вороги, Лукоперовы! Тут и она, голубушка!

Он вдруг остановился и растерянно оглянулся.

- Чтой-то за диво! - усмехнулся он. - Ехали мы и их усадьбу проехали. Повернем!

Они повернули коней, но сколько ни вглядывался Василий во все стороны, бледно освещенные луною, он не видел высоких крыш лукоперовской усадьбы.

- Да что ты ищешь, атаман, - усмехнулся Пасынков, - ведь теперь по Волге все Степана Тимофеевича ждут. Сожгли холопы усадьбу, верно слово, сожгли!

- А ну?

Василий тронул коня и повернул его на знакомый косогор, и лишь только он въехал, как радостно вскрикнул:

- Правда твоя, Егорушка! Сожгли ведь воронье гнездо!

- А то как же!

Кривой и Пасынков с Кострыгой въехали следом за Василием.

Огромная усадьба Лукоперовых представляла груду наваленных обуглившихся бревен. Все, даже высокий тын, сгорел, и только трубы да печи белели среди угольев страшными белыми остовами, словно призраки.

- Эх! - сказал Кострыга. - Нашего бы боярина так спалить!

- Ништо! И ему так будет! - утешил его Пасынков.

Василий грустно стоял перед пепелищем. Что же месть? Где его Наташа?

"У воеводы дознаюсь!" - мелькнуло у него в голове, и он, повернув коня, вернулся к отряду.

Всю ночь он не мог сомкнуть глаз, седьмую ночь уже с того времени, как оставил Астрахань, и думал о Наташе. "Не может быть, чтоб она сгинула, - решил он. - Еремейка за нее вступится и обережет. Он и про любовь мою знает, и про то, что я с Разиным".

- На коней, на коней! - чуть наступило утро, скомандовал Василий, а за ним Гришка, и они поехали к Саратову.

- Поднесу я гостинчика воеводе, - говорил Гришка весело, - люблю воевод топить!

- Стой!- перебил его Василий.- Воевода мой. Ради него и в Саратов иду!

- А что?

- Так! Есть у меня с ним свой счет. А его уж не тронь и своим казакам закажи, чтобы они мне его живого оставили!

- Ну, добре, добре! Коли он сам не напорется!

- Тогда его счастье...

Поздно вечером они подошли к Саратову и остановились в полверсте за рощею. По обычаю, они, сидя на конях, составили круг. Гришка и Василий въехали в середину.

- Вот, братцы, - сказал Василий, - мы и у Саратова. Что нам делать?

- А подойти к надолбам и зажечь, - сказал Кривой, - которые там нам привержены, поймут и тоже подожгут, а мы и ворвемся.

- А коли там сила? - сказал Василий. - Узнать надо.

- Верно! - заговорил Гришка. - Прежде надо оттуда кого дождаться. Наши нищенки уже там два дня сидят. Пождем, они выйдут, а пока что - выехать двум да вокруг города пошукать!

- Что верно, то верно! - согласился Василий. - Кто пойдет?

- Да от меня казаки! Эй, Грицько, Осип! Пошукайте округ города! - сказал Гришка.

Те выехали из круга и быстро скрылись в темноте за рощею. Василий и Гришка сошли с коней и сели на землю. Прошел томительный час. Вдруг послышалось фырканье лошадей и в темноте выдвинулись казаки.

- Одного достали, - сказал казак, - говорит, к нам бежал.

- А откуда знал он, что мы тут? - спросил Гришка.

- Были нищие у нас, так говорили, ну, я и пошел. Встречу, думаю! - ответил в темноте голос.

Василий прислушался к нему и узнал.

- Аким, ты это? - окликнул он.

- Я! А ты неужто государь мой Василий Павлович? - воскликнул радостно Аким.

- Кто это? - спросил Гришка.

- А был мой служилый! Теперь я, брат Аким, - сказал он, - уже не Василий Павлович, а простой казак Степана Тимофеевича!

- Да неужто! Вот радость-то, государь мой! Возьми меня в службу!

- Пожди, пожди! Сперва сослужить нужно. Вот мы пришли Саратов взять. Велика оборона?

- И что, милостивцы, обороны-то, может, тысячи две стрельцов, да што в них. И они, и посадские только и ждут вас! Ей-ей!

- Вот-то ладна штука! - одобрил Гришка.

- Теперь, ежели хотите, я вернуся и сейчас к надолбам людей пошлю. Они вам отворят. Я тем временем пожар зажгу! Они бросятся тушить, а вы и тут!

- Ладно, братику, добрый казак будешь, - одобрил его Гришка, - а ты не врешь?

- Я? - обиделся Аким. - Да я бы один воеводу убил. Чтоб ему пусто было! Как ты убег, Василий Павлович, он на меня. Двор разорил, коня отнял, меня батогами прибил. А я что? Я и не знал!

- А кто над стрельцами?

- Он да Лукоперов молодой!

- Сергей? Он там! - радостно вскрикнул Василий. - А старик с Наташей?

- Все там! Насилу убегли. Усадьбу-то их выжгли. Они побоялись и в осадный двор стать. У воеводы живут!

- Вот! - глаза Василия сверкнули даже в темноте. - Слушай, Аким; найди ты там людей, посадских, што ли! Чтобы они берегли воеводу и Лукоперовых. Я их живыми взять хочу!

- Можно, государь!

- Атаманом зови!

- Да бросьте вы это! - перебил их Гришка. - Как же ты, бисов сынку, нам сделаешь?

- А так, - ответил Аким, - как вторые петухи пропоют, идите к надолбам. Там вас ждать будут. А под утро я красного петуха пущу. Тогда и валите в город!

- С Богом! - сказал Гришка. Аким исчез.

Наступило томительное ожидание. Нельзя было ни громко говорить, ни люльки казаку раскурить, не то что огонь зажечь. Гришка, умевший узнавать время по звездам, обещался сказать, когда пора.

- Мы все поначалу на конях выедем, - сказал он, - а там пусть пешие бегут. Им ворота откроем!

- Ладно! - согласился Василий, весь дрожа от нетерпения.

Часы остались до мщения и радостного свидания.

Гришка подал знак. Казаки и Василий со своим отрядом двинулись к надолбам, Пасынков повел голытьбу в обход, к воротам. Кругом царило мертвенное молчание. Веяло утреннею прохладою. Василий подъехал к калитке, опущенной и задвинутой болтом.

Вдруг с верху стены раздался голос:

- Казаки?

- Мы, мы, братику! - отозвался Гришка За калиткой зашевелились, потом она, тихо скрипя, поднялась кверху. Два человека вышли из-под нее.

- Аким говорил зарева пождать! - сказали они.

- Тсс! - остановил их Василий.

Казаки массою надвинулись на них. Гришка обернулся и замахал плетью.

Прошло с полчаса. Восток стал бледнеть. Где-то запел петух... заблеяла овца... замычал бык...

- Воеводе и не в ум! - сказали посадские.

- Тсс!..

Городские стены стали обрисовываться, и вдруг на одной башне показалось пламя.

Казаки вздрогнули.

- Тихо! - сказал Гришка.

Пламя росло... Ударил набат... пронесся шум, топот... Загудели набатные колокола. В это время с другой стороны показалось пламя.

- Едем, братцы! - радостно приказал Василий, и казаки один за другим стали въезжать через надолбы в городской посад...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

Когда Иван Лукоперов замкнул дверь в светелку дочери, Наташа поднялась с полу, шатаясь, добрела до кровати и, упавши в нее ничком, залилась горькими слезами.

Закатились ее красные зореньки! Наступила тьма, тьма непроглядная!

Ничего она не понимала, ничего она не знала, но ясно было, что отец прознал про ее тайную любовь и теперь еще грозит беда неминучая и ее Васе. Так бы и побежала она до него, так бы и рассказала про все, что сделалось, а и того нельзя. Заперли ее, словно птицу в клетке, и нет ей свободы, нет ей выходу!

Лучше было бы, коли она давно, давно убежала бы с Васей. Жили бы они в тихом хуторке, в вишневом садочке. Никто бы не тревожил их, никакой князь на нее бы не зарился.

И, раздумывая думы свои, она плакала еще сильнее, еще горше, пока сон не смежил ее веки.

Было темно уже, когда она проснулась. Подле нее стояла Паша, зажигая светец, и таинственным шепотом говорила:

- Боярышня ты моя родная, скушай чего капелечку. Принесла я тебе поснедать и медку попить. Эх, сиротиночка ты моя горькая! Нет у тебя ни матушки, ни мамки, ни старой няньки!

- Паша, - сказала Наташа, садясь на постели, - скажи, что случилось?

Паша быстро юркнула к двери, посмотрела за нее, затворила, вернулась к Наташе и, сев на полу, зашептала:

- А случилась беда, боярышня! Беда горькая! Вчерась Сергей Иванович гостя свово проводил да назад, а тут наш-то сокол, Василий Павлович свет, через тын. Сергей Иванович на него, а он на него! И пошло у них! Только наш-то сокол Сергея Ивановича так отвозил, что тот еле домой дополз. Батюшке-то и рассказал. Батюшка-то твой и меня драть велел, да спасибо молодцам! Кричи, говорят. Я кричала, а они по полу били. Гневлив, беда!..

- Что же будет теперь, Паша?

- А того не знаю. Надо думать, Сергей-то Иванович так не оставит, без отместки. Больно осерчал уж он. Зверем рычит. Тамотко лежит, в повалуше! Скушай, милая!

- Нет, Паша, не хочется. Не уходи от меня!

- Не смею, голубушка; не смею, родная; строго заказал: ты, гыт, дашь поесть и назад. Беда, коли увидит!

Наташа снова осталась одна. Черные думы охватили ее. Думала опять она о своей разрушенной любви, думала о страшной ссоре, жалела, что не бежала с Васильем, вспоминала проведенные с ним часы, а потом с ужасом думала о том, как отомстит за себя Сергей, и ни разу не раскаялась она в тайной любви своей.

Время шло. Светец догорел, зашипел и погас. Темнота ночи наполнила светелку, потом луна заглянула в оконце и палевым лучом пронизала темноту ночи.

Наташа смотрела на луну и думала: "Может, Вася смотрит на нее тоже и их взгляды теперь встречаются!"

Она не замечала, как идет время. Луна, светившая ей слева, долго освещала ее лицо, заливая уже все оконце светом, потом зашла с правой стороны, а Наташа все сидела под окном и думала думы. Это были уже не думы. Что-то серое, тяжелое расплывалось по ее душе, и щемило ее сердце, и давило ее тоскою, и не давало вздохнуть.

Вдруг она вся вздрогнула и вскочила.

Со двора раздались крики, голоса; послышалось словно бряцание оружия, замелькали огни фонарей. Потом снова все стихло.

Наташа бросилась на постель, зарылась головою в подушки и дрожала от какого-то непонятного ей страха...

Загорелось, засветилось яркое солнце. Дверь в Наташину светелку тихо скрипнула, и в нее скользнула Паша с ломтем ситного, намазанного медом, и с кружкою сбитня.

- Паша, что ночью было у нас? - тревожно спросила Наташа.

Девушка закачала головою и приблизилась к самому Наташиному уху.

- Беды, беды! - зашептала она. - Сергей-то Иванович в ночь поднялся, да людей собрал, да с ними на Васильеву усадьбу пошел...

Наташа задрожала и зажмурилась.

- ...Усадьбу-то всю сожгли, а его, сокола-то нашего, вытащили да бить начали. Розгами! Били, били, а он и дух вон. Его и бросили! Мне Первунок говорил. А его холопьев к нам привели!.. Боярышня, родная, очнись! Что с тобою? - в ужасе зашептала Паша. - Ах ты, напасть какая! Что я сделала!

Она стала трясти руки Наташи. Та очнулась и вдруг выпрямилась. Бледное лицо ее казалось лицом мертвеца, глаза же горели ярким пламенем.

- Ну! - горячо молвила она. - Если Васю он забил, он не брат мне больше, а ворог! Ворог! Ворог! - и, всплеснув руками, она упала в постель и залилась слезами. Паша вилась над нею, как голубь над голубкой, и под конец заревела сама, обняв свою болрышню.

Кроме слез, ничего у них на защиту не было.

Днем вошел к своей дочери хмурый, мрачный Лукоперов. Он сел на скамейку, гладя рукой свою длинную бороду, потер переносицу, провел рукою по лысой голове, наконец заговорил:

- Вот что, доченька, ты этого Ваську-разбойника из головы выбрось! Теперя к тому ж он и помер, так о нем и речей быть не должно. А к тебе вскорости князь Прилуков свататься будет, так о нем думай! Поняла?

- Поняла, батюшка! А с чего Василий помер?

- С чего? - старик совсем растерялся. - С чего? - повторил он. - А со смерти, доченька! - вдруг ответил он резко и встал. - Так помни! - прибавил он. - А пока што я тебя еще подержу на запоре, как ослушницу!

Он кивнул головою и вышел.

- Скрывают! - промолвила вполголоса Наташа - Самим зазорно! Ох, братец, братец, кровушка моя!

Слезы опять выступили на ее глазах, но она поспешно отерла их и села к пяльцам, но игла падала из ее руки, шелк путался и узор мелькал в глазах и двоился...

Скучные, тяжкие, монотонные дни, один как другой, потянулись для Наташи. Суровый отец не пускал ее из светелки, и она даже с девушками не видалась, кроме Паши.

И вдруг однажды Паша сказала ей:

- Скажись хворою. Проси Еремейку! Он видеть тебя хочет, а для чего - не сказывает.

Дрогнуло сердце у Наташи. В тот вечер Паша сказала старику отцу:

- Боярышня занедужила. Головку не подымает. Дозволь Еремейку привесть!

- Пожди, сам загляну!

Старик заглянул в светелку: лежит его Наташа, стонет, головы не подымает. Он постоял над нею, потряс бородою и вышел вон.

- Покличь завтра утречком, ежели не полегчает, - сказал он Пашке.

На другое утро Еремейка вошел к Наташе.

Он угрюмо из-под нависших бровей сказал Пашке:

- Оставь-ка нас, девица, вдвоем!

Пашка нехотя оставила светелку.

Наташа сразу оправилась и, поднявшись, спросила:

- Зачем ты видеть меня хотел?

Старик оглянулся и тихо заговорил:

- Я Василья твово к себе уволок и вылечил. Он теперя в город уехал воеводе жалобиться. Он думает, толк будет! - усмехнулся он. - А тебе передать наказывал, что люба ты ему больше жизни. А ты его любишь ли, спросить велел.

- Жив, жив! - радостно воскликнула Наташа. - Да скажи ему, Еремейка, что люблю я его, что крикни он, и, как птаха, полечу за ним, хоть туда, где небо с землей сходится!

Еремейка тихо, ласково улыбнулся.

- Ладно, девушка! - сказал он. - Теперь не кручинься. Коли будет тебе беда какая, покличь меня, старого.

Он ушел. Паша вошла в светелку и руками всплеснула:

- Боярышня, голубушка, что сказал Еремейка тебе, что сразу повеселела так?

- Паша, он жив! Жив мой Вася!

- Ну? Вот слава Те Господи! - искренно обрадовалась Паша. - Теперь ты хоть покушай, голубушка!

- Ждать его буду, Паша! Прилетит он, мой сокол, и меня унесет с собою на вольную волюшку!

Наташа словно расцвела от радостной вести. Из ее светлицы вдруг раздалась песня, но скоро она снова оборвалась, и потянулись мучительные дни.

Снова пришел в ее светлицу отец и уже без предисловий сурово заговорил:

- Слышь, ты весела что-то стала? Так помни, дочка, чтобы о Ваське и мыслей твоих не было! Жив он, сучий сын, оказался. Не забили его мои холопы. Окаянный, теперь совсем убежал! Так у меня смотри! Руками своими задушу тебя лучше, а Ваське не видать тебя! Помни!

И спустя немного вошла Паша и зашептала ей:

- Слышь, боярышня! От воеводы посланец прискакал. Наш-то свет Василий на государей наших жалобицу подал. Иван-то Федорович нонче в ночь в Саратов едет. Добро на поклон воеводе целу телегу везут! Быть теперь худу Василию!

- Как же худу, если его обидели?

Паша покачала головою:

- Эх, боярышня, у воевод кто богаче, тот и прав!

Защемило сердце у Наташи снова. Каждый день она пытала Пашу, не знает ли та чего, но Паша ничего не знала, и потом дня через три снова привела к ней Еремейку.

- Что, дедушка? - спросила его торопливо Наташа.

- Пригнал гонца спросить тебя: любишь ли?

- Люблю, дедушка!

- Будешь ли его дожидать?

- До смерти, дедушка! Скажи, что с ним?

- А не знаю, милая ты моя.

И снова потянулось для Наташи томительное время. Потом снова пришел к ней отец и сказал, усмехаясь:

- Ну, доченька, с весточкой я к тебе!

Наташа побледнела от тяжкого предчувствия.

- Василий-то стрельца убил и из Саратова убег. Прямо к разбойникам побежал, к Разину. Теперь его сымают и беспременно на кол усадят. Вот и твой женишок-разбойничек...

II

Когда Сергей вернулся после своего разбойнического подвига в силу мести - что, впрочем, в те поры считалось обычным делом, - старый Иван Федорович набожно перекрестился.

- Слава Создателю,- сказал он,- а то я уж больно за тебя опасался! А самого-то забил?

- Насмерть! - ответил Сергей. - Как уходили, он ровно колода лежал.

- Всякому по делам его! - вздохнув, произнес отец. - А холопов много привел?

- Да людишек тридцать! Двоих убили, а человек пять в лес ушли!

- Ну, ну! И пусть их побегают, а этих у себя оставим. Все холопы! Поеду в город, надо будет в писцовые книги вписать!

- Это там уж как знаешь!

Сергей прошел к себе в повалушу и вытянулся на лавке с чувством облегчения.

Тем временем Первунок разместил по избам забранных холопов, а двух баб сдал ключнице.

На другой день старик Лукоперов сказал Первунку:

- Возьми двух молодцов, Митька, да сходи на вчерашнее место. Все же Ваську-то схоронить надобно!

Первунок ушел и через полтора часа вернулся смущенный.

- Нету его! - сказал он. Старик всполошился:

- Как нету? Волки растащили?

Первунок покачал головою.

- Сдается, ровно бы уволок кто либо сам ушел. Только не мог сам, - прибавил он от себя, - больно люто били! Не иначе как убрали.

- Кто?

Старик совсем растерялся и пошел к сыну с этой вестью. Сын презрительно махнул рукою:

- Ежели и уволокли его, так помрет. От такого боя не проживет долго.

- А ежели нет? Судиться станет...

- Воевода на нашей стороне.

- А на Москву дойдет?

- Эх, батюшка: говоришь ровно малый ребенок, право! Здесь один воевода, а там их, может, десять! Пусть его сунется с голыми руками.

Старик ушел от сына, но тревога закралась в его душу.

"Разбойник Васька этот! И усадьбу спалить может, и убивство учинить, поопасаться надоть!"

Он везде расставил сторожей и увеличил число собак, которых спускали на ночь. Каждый шорох будил его ночью и заставлял испуганно вскакивать, всякая мелочь наводила его на тревожные мысли.

- Ты смотри за его холопами! - наставлял он Ермилу, своего дворецкого. - Того гляди, они с ним стакнутся. Слышь, любили они его.

- И сейчас вздыхают, его поминаючи!

- Ну вот! А ты их за эти вздохи-то дери, да крепче!

- Я и то!..

И Ермил старался. У лукоперовской челяди, которая толкалась на дворе, человек двести, этот Ермил считался палачом. Ни к кому он не знал пощады, за малую повинность драл нещадно, и не было человека, который бы любил этого рослого, рыжего мужика, со злым, разбойничьим лицом.

Лют был с холопами Иван Федорович, лютее его был сын, Сергей, который, вспылив, ударом кулака валил холопов на землю, но Ермил был всех лютее. Опасался теперь и он холопов Чуксанова!

Один Сергей оставался беспечным. Каждый день ездил он на полевание то с борзыми, то с соколом, бражничал с соседями и у них похвалялся:

- Не бойсь! Васька Чуксанов меня век поминать будет теперь. Приласкал я его, ах как!

И соседи одобряли Сергея.

- Первый разбойник был. Мою собаку ни за что убил. Вишь, будто она курей у него подушила. Так ведь то и собака! - говорил один.

- Весь в отца, - подхватывал другой, - тот тоже ни к себе соседа, ни сам к ним. Что волк. И этот тоже.

- Всем, можно сказать, что чирей был! - заключил Паук и прибавил: - Поделить бы его земельку-то!..

Так прошла добрая неделя, когда вдруг на двор Лукоперовых приехал от саратовского воеводы боярский сын Калачев.

Лукоперов даже руками развел, а Калачев говорил ему:

- Боярин-то по дружеству к тебе упредить прислал. Пусть, мол, приедет; поговорим, а там, говорит, видно будет, зачинать сыск делать али нет. Может, облыжно все.

- Облыжно и есть, - торопливо заговорил Лукоперов, - ты всех опроси: первейший разбойник этот Васька. Сам всех забижал. Помилуй, кто его тронет.

- Ну, вот и скажи воеводе так-то. А мне прости, Иван Федорович, и назад надо не мешкотно.

- Что так? Ты бы заночевал, милостивец!

- Не можно, государь! Там у меня дело есть!

Калачев собрался. Лукоперов, зная обычай, щедро одарил его сукном, холстом, дал денег три рубля и сказал:

- Еще с собою привезу. Только ты, милостивец, замолви слово у воеводы.

- Да мы что! Мы тебя всегда за свово благодетеля почитаем. Спокоен будь, на то к тебе и приехал.

- Вот и дождались от него, окаянного! - сказал отец сыну, когда тот вернулся с охоты.

- А что?

- Да, слышь, челобитную подал на тебя. Воевода засыл сделал. Теперь вези ему!..

- Я не поеду, батюшка. Я горяч. Могу убить Ваську этого.

- Эх, эх! Теперь уж что, тогда надо было!.. Поеду, вестимо, я. Скорей столкуюсь...

И Лукоперов начал собираться в дорогу. Сборы его были бы не велики, если бы не дума, как воеводу ублажить. Ради такого дела он снарядил ему целую подводу. Навалил на нее рыбы соленой и вяленой, птицы битой, меду кадушку сотового, да с десяток сулей со всякими наливками, да холста, да сукна, да камки - всего понемногу из своего помещичьего обихода, да взял еще ко всему с собою денег двадцать рублей воеводу порадовать.

Воевода встретил его как лучшего друга.

- Садись, садись, Иван Федорович, в красный угол, гость дорогой; устал, чай, с дороги-то? Ну, ну, отдохнешь у меня. Я тебя домой-то не пущу. Мой гость. Ей! Осип, Петра!

Он выставил всякого пития и закусок и говорил не умолкая.

- Времечко теперь, не приведи Бог, тревожное. Слышь, все Стеньки Разина опасаются, антихриста. Так я до тяжб неохоч ныне-то. Пришел Васька Чуксанов, ну, я и за тобой. Кушай, кушай! Знаю я, что он разбойник. Справимся с ним, не бойсь! Нате!.. Чтобы я ему свово благодетеля головой выдал? Ах он, рачий сын! Ха, ха, ха! А уж усладил ты меня ноне, Иван Федорович. Что за мед! Господи Боже мой! Дух с его, дух!.. Прошлого года?.. Да! - перевел он дыханье. - Беды теперь, беды!.. Знаменья в небе всякие: сходятся, слышь, столпы огненные, ровно два полчища, и бьются в небесах. Комета с хвостом, трус по земле. Царь пишет, держи себя с бережением. И на все один!..

Долго еще, как два близких друга, беседовали воевода с Лукоперовым, а наутро позвали на суд Василия Чуксанова.

Известно, что это был за суд и чем он кончился.

После него пошли они обедать и весело смеялись, как они проучили ябедника.

- Хи-хи-хи! - заливался воевода. - Попомнит он кузькину мать. Я его еще закажу в строгостях держать. Ништо, что дворянский сын. Ишь, я, говорит, до царя!

- Хе-хе-хе, - подхватывал его смех Лукоперов, - со мною тягаться задумал; Щенок! Рыло посконное!

- Мало ты засыпал ему!

- А ты через недельку ему еще! Я тебе, Кузьма Степанович, добра не пожалею.

- Да знаю, знаю, милостивец!

Три дня не отпускал от себя воевода тороватого на подарки гостя, и что ни день пили они с ним и за обедом, и в повечер, и в ужин, и только на четвертый собрался Лукоперов домой.

- Господь с тобой, друже! Что же! Держать не буду боле, только ты ввечеру. По прохладе. А пока выпьем на дороженьку, чтобы кони не захромали.

Воевода с Лукоперовым чокнулись и уже поднесли чары к устам, когда Осип вошел в горницу и сказал:

- Стрелец Антошка до тебя просится. Говорит, дело.

- Дело! - недовольно передразнил воевода. - На то у меня приказ есть, пусть бы туда и шел. Ну, да зови его! - и пока Осип ходил за стрельцом, он не преминул попечаловаться: - Так-то, Иван Федорович! Видишь сам, чарки испить не дадут. Все ко мне да ко мне, за всякой милостью. Что тебе? - спросил он вошедшего стрельца.

- Смилуйся, - завопил стрелец, падая на колени, - поруха вышла!

- Кака така поруха? В чем?

- А вчерашнего молодца выпустили! Убег!

Лукоперов уронил даже чару:

- Как? Куда?

- Как было? - заревел воевода, вскакивая.

- В утро, боярин, в утро! Ранним-рано. Проснулись мы это с Митькою, а его и нету! Мы, твой наказ помня, на коней сели да из города. Выехали это за надолбы, а он и тут! Митька-то к нему: вернись, гыт, молодец; а ен его саблей по уху да толк с седла. Митька на землю, а он на конь да и ну! Я за им - куда! И убег, а Митьку насмерть засек!..

- Так ему, собаке, и надо! А тебя, песий сын, повесить прикажу! Так ты воеводе прямишь? Вору потатчик? Так государеву службу несешь?

- Смилуйся, воевода, непричастен!- снова завыл стрелец.

- Осип! - закричал воевода. - Сведи его к голове. Скажи, воевода велел двадцать батогов ему в спину. Я вас, воров! - погрозил он.

Лукоперов сидел, словно ошеломленный. Все душевное довольство трех дней исчезло сразу.

- Куда убег? - сказал он растерянно.

- Куда? - сердито повторил воевода. - Известно, к разбойникам. У них, у воров, один Стенька Разин теперь в голове.

Но волнения утра не окончились на этом. Воевода сходил по делу в приказ и вернулся оттуда бледнее холста.

- Уф! - воскликнул он, хлопаясь на лавку. - Дождались! Оська, меду!

- Чего? - испуганно спросил Лукоперов.

- Вора, милостивец! Вора окаянного, Стеньку Разина, Иван Федорович свет!

- Али близко?

- Суди сам, государь, - жадно выпивая стопу меду, ответил воевода. - Царицын взяли, Камышин взяли, на Астрахань пошли! А народ, слышь, холопы везде шумят. Чаво! - махнул он рукою. - Слышь, стрельцов на Волге разбили, что намеднясь мимо нас из Москвы в Астрахань плыли! Ох, горе мое! - и он схватился за голову.

Лукоперов поспешно встал.

- Ну, прости, Кузьма Степанович! Теперь и не держи меня. Я домой!

- С Богом! - ответил воевода и встал. - Да что домой! Ты домой-то домой, а там соберика-ка все животы да к нам. Смотри, скоро сюда будут воры-то! Я пошлю с оповесткою везде окрест. Пусть народ скликают. Придешь ты с холопами, другие - ан и оборониться можем! А то вы там вразброд. Всех перебьют! Ну, помоги тебе Бог, а мне теперя хлопот да хлопот!

Лукоперов крепко поцеловался с воеводою и вихрем помчался домой. Слуги едва поспевали за ним и дивились его прыти.

Он приехал домой и сейчас позвал к себе в горницу сына.

- Управился, батюшка, с Ваською?

Лукоперов махнул рукою:

- Воевода ему еще сто отсыпал да в стрельцы записал...

- Вот так важно! - засмеялся Сергей.

- Да ты слушай! А он, песий сын, убег, одного стрельца саблей зарубил, на коня вскочил да и сгинул!

- Куда?

- А куда? Теперь думает воевода, что к разбойникам, к самому Стеньке Разину, и тот Стенька Разин...

- Знаю, Прилуков сказывал.

- Ничего не знаешь! Тот Стенька Разин на Волгу-то вернулся, Царицын да Камышин взял, царское войско разбил, теперь на Астрахань идут, а кругом смута.

- Да ну?

- Вот тебе и ну! Надо умом раскинуть! - Лукоперов взмахнул руками и тревожно забегал по горнице.

Сергей молча следил за отцом, не понимая, чего тот волнуется. Разбойники! Мало ли их! Чего им-то за дело?

Лукоперов остановился против сына.

- Воевода говорит, в город переезжать. В осадный дом! Неравно, говорит, что будет. Здесь мы вразброд, а там все вместях будем. Защитимся со своими холопишками!

Сергей потряс головою.

- Пустое! - ответил он. - Это воевода со страху, чтобы спать спокойнее. Виданное ли дело, чтобы разбойники нашу усадьбу разбили? Двести холопов во дворе да псы!..

- Дурень! Сказывал тебе, что Царицын взяли, Камышин, государевых стрельцов побили!

- Ну и пусть! А нам животы не след бросать! - твердо решил Сергей и прибавил: - Пождем. Там видно будет!

- Напужал меня воевода очень. Трясусь весь!

- То-то и есть! А что Васька сбежал, опять - нам что! Поймают, на кол посадят! Ты ей-то скажи!

- Кому? - не понял отец.

- Да Наталье-то! Услышит, одумается...

- И то, и то! - согласился отец. - Ишь ведь, чертов сын, совсем сбил голубку нашу!

- Пожди! Выйдет за князя, вся дурь вон уйдет. А уж и полюбил он ее!

Лицо старика озарилось улыбкою:

- Что говорить: царю впору, не токмо князю, краля!

На другой день рано утром он позвал Ермила.

- Слушай, ты! - сказал он ему. - Теперь, друже, держись! Слышь, вор объявился, за холопов, слышь, заступник. Всех противу дворян да бояр мутит. Так ты следи! Коли кто поведет супротивные речи, сейчас до меня доводи. Да еще воевода сказывал, нищие, калики перехожие, бродят да прелестные речи говорят. Так ежели соследишь таких, сейчас вяжи и опять до меня доводи! Тебя-то холопы не жалуют, - прибавил он, - так, гляди, первого убьют! За свою шкуру оберегайся!..

Ермил поклонился:

- Дослежу, государь!

- То-то! И бабы коли ежели язык распустят, повадки не давай.

- Не сумлевайся! - ответил Ермил, и по его осанке было видно, что от него холопы повадки не увидят.

III

Несомненно, что-то произошло. Зараза незримо носилась в воздухе и мутила холопские умы. Не было ничего осязательного, ясного, что можно было бы услышать или увидеть, но тем не менее всеми чувствовалось на дворе Лукоперова, да и на дворах прочих помещиков, что наступает канун чего-то. Чувствовалось это не только Ермилом, который всегда находился среди холопов, но и стариком Лукоперовым, и даже всегда беспечным Сергеем.

- Ох, и идет беда какая-то! - вздыхал старик. - Говорю тебе, Сережа, уйдем в Саратов!

- Это воевода наговорил тебе, тебе и чудится! - успокаивал его Сергей, а сам смутно чувствовал тревожное беспокойство.

Говорит он с Первунком или Мухой, стоят они перед ним без шлыков, отвечают: "Слушаю, государь", а Сергей видит в то же время на лицах их что-то едва уловимое, какие-то тени, какие-то быстрые, как молния, взгляды, которое заставляют его вспыхивать, как зарницу, и кричать на своих прежних любимцев:

- Смотри ты, волчья сыть, на уме про себя что-то держишь! Так я дурь твою батогом выбью...

- А што, Ермил, ничего такого нету? - тревожно спрашивал старик Лукоперов своего верного слугу. Тот угрюмо хмурился:

- Да пока ничего, милостивец, а тольки...

- Что? Говори!

- Так, - замялся Ермил, - будто и неладно. Есть у них на уме что-то, есть!

- Да ты примечал что-либо? - допытывался Лукоперов.

- Примечать будто и не примечал, а так!.. Кучками это сойдутся и шу-шу-шу. Я к ним, а они и врозь! Вчерась это Петруньку батогом ударил, а ен: ты, гыт, не очень! Я его еще...

Лукоперов крутил головою.

- Нечего Сергея Ивановича слухать, беспременно надо в Саратов ехать! - решил он, а потом, успокоенный Сергеем, снова откладывал свой отъезд.

А тревога все росла. Невидимо и неведомо она перенеслась и в терем Натальи, все еще сидевшей взаперти. С каким-то странным, испуганно-таинственным лицом стала появляться в ее светелке Паша и молчаливо вздыхала так усердно, словно банный котел.

- Паша, что приключилось? - спрашивала тревожно Наташа, каждую минуту ожидая страшных вестей о Василье.

Паша только крутила головою и однажды наконец проговорилась;

- Слышь, боярышня, наши холопы что поговаривают...

- Что?

- Быдто идет сюда страшный атаман Степан Тимофеевич и всем нам, людникам, будет волю давать, а господ, бояр да воевод вешать!

- Что ты? - воскликнула Наташа. - Да виданное ли это дело! Пугаешь, Паша.

- Вот те крест! - перекрестилась Паша. - Бают, он уж по всей Волге так сделал, теперь к нам идет.

Наташа поняла только, что приближается что-то страшное:

- К нам придет, что же будет?

- А уж не знаю, боярышня! Слышь, батюшка твой хочет на Саратов ехать, а Еремейка говорит: пущай!

- Еремейка? Дедушка?

Паша кивнула:

- Ен и про Степана Тимофеевича говорил. Всему голова!

Наташа усмехнулась и успокоилась:

- Коли дедушка тамо, так и бояться, Паша, нечего. Он как Божий человек. От него худа не будет!

- Да нешто я за себя! - воскликнула Паша и сразу примолкла.

Среди челяди Лукоперовых происходило брожение. Занесли к ней вести о Стеньке Разине нищие, калики перехожие, которые зашли на двор Лукоперова во время его отлучки в Саратов. Эти нищие рассказывали, что взяты Царицын и Камышин, что воеводы перебиты, а бывшие холопы да кабальные все вольными казаками стали и господское добро промеж себя поделили.

Жадно слушали их холопы, и глаза их разгорались, а нищие говорили:

- Это наш батюшка Степан Тимофеевич свет, и всем от него радость великая. Раскрываются тюрьмы, и колодники свет Божий видят, с правежа люди отдыхают, распрямляется спина холопская, поднимается голытьба. Всем роздых. Горе тем, кто нас, бедных, забижал! Не жалеет их наш батюшка. Всем честь одна - виселица высокая да кол осиновый!

- А когда к нам придет?

- А чего ждать вам? Бросьте дворы да идите к нему в Камышин, к батюшке! Он всех обласкает!

И в ту же ночь они скрылись. И вдруг появился Еремейка и стал душою челяди.

- Верно это все они говорили, - сказал он, сверкая из-под нависших бровей впалыми глазами, - пришел для бояр час расплаты за все худо, что вам делали. Идет избавитель ваш, Степан Тимофеевич! Только вы, други, пождите еще малость. Не время теперь! Бояре сами потише станут до поры, а тут он подойдет. Скоро! А ежели вы сейчас что, так у воеводы в Саратове стрельцы есть. Не мало их на ваши головы!

- Ты скажи нам, дедушка!

- Ну, ну! Сам поведу вас к батюшке. Долго ждал я времени своего, а вот и пришло! Холопское царство будет. Конец боярам!

- А мы их... того! - выразительно сказал Муха, любимый стремянный Сергея.

- Нет, сынок, этого нельзя! - качая головою, сказал Еремейка. - Они оба Василья Чуксанова. У него с ними счеты.

- Так! Так! - подхватили закабаленные холопы. - Он им за свое должен!

- Ну вот! Вы их и оставьте ему на долю!

- А Ермилку?

- Ермилку? Ну, того можно!

И не проходило дня, чтобы Еремейка не говорил с холопами. Чуть вечер, пробирались два, три человека в старую баню и слушали Еремейку и видали у него дивные вещи.

- Смотрите, друга, это я для вас заготовил! - он ввел их в заднюю камору, где отлеживался после нападения Сергея Чуксанов, и показывал им мечи, копья, кинжалы.

- Откуда это у тебя, дедушка? - с изумлением спрашивали холопы, а тот только ухмылялся:

- Люди добрые принесли. Страннички прохожие!

Нетерпение охватывало холопов. Радость свободы, жажда мести распаляли их воображение, но они сдерживались по совету Еремейки, и с той, и с другой стороны не произносилось еще страшного имени Стеньки Разина.

Ермил ходил теперь между холопов со своим батогом в руке мрачнее тучи.

- Знаю, что у вас, чертей, на уме! - говорил он иногда в виде угрозы. - Как бы усадьбу спалить да на сторону! Так допрежь того я вас насмерть забью. У меня приказ такой есть.

- Ты за Васькиными-то холопами следи, - говорил ему Лукоперов, - они, сучьи дети, чай, дознались, что он к вору ушел.

- Не бойся, милостивец! У меня всякий холоп во где!- и Ермил сжимал свою могучую пятерню в кулак.

Однажды Сергей с любимыми своими стремянными выехал на охоту. Они переехали разоренную усадьбу Чуксанова и в его леску затравили зайца.

Сергей слез с коня отдохнуть. Кругом было тихо, мирно. Наступившая осень позолотила деревья, свежий, бодрящий воздух уже пах холодною зимою, синее небо уже не палило зноем, и во всей природе чувствовалась неясная грусть.

Сергей задумался. Ему было скучно. Если бы не теперешнее напряженное время, бросил бы он усадьбу и поехал бы в Казань, где снова забражничал бы с приятелями, пошел бы гулять в посад, а там на лето вернулся бы с князем Прилуковым, и сыграли бы свадьбу. "И ей-то, Наташе, тоска какая? - подумал он, и ему стало жалко сестры своей. - Надо будет у батюшки за нее попросить!"

Потом подумал он о наступившем времени, и ему стало почему-то жутко. Что холоп? Холоп - пес, а когда раз бросилась на него песья стая, он едва ускакал на коне! А тут этот Разин. Еще князь Прилуков приезжал, каких страстей наговаривал, а тут и он сам!..

В это время он оглянулся и вдруг встал на ноги, насторожился и стал внимательно смотреть перед собою. Саженях в ста от него в просеке стояли с лошадьми в поводу Первунок, Муха и с ними какие-то нищие. Они горячо разговаривали друг с другом, потом один нищий снял шапку, вытащил оттуда бумагу и дал Мухе. Муха сунул ее за пазуху.

- Гей вы! Коня! - закричал Сергей.

Нищие вдруг юркнули в кусты. Первунок с Мухою что-то крикнули им вслед, и тихо, не спеша, Первунок сел на коня и повел Сергеева в поводу.

Сергей сам пошел к нему навстречу.

- Чего медлишь, коли я зову?- крикнул он.- Плети хочешь? Что за люди были?

- Какие? - спросил Первунок.

- Что с вами говорили?

- Это-то? Нищие! Дорогу спрашивали.

- Куда?

- А на Камышин! - с едва заметной усмешкой ответил Первунок. Кровь ударила в голову Сергея. Он вдруг обернулся к Мухе:

- Что за бумагу они тебе дали? Кажи!

Муха сделал глупое лицо:

- Бумагу? А на что мне бумага? Нешто я грамоте знаю?

- Попритчилось тебе, государь! - сказал Первунок.

- Домой! - Сергей погнал коня. Первунок и Муха поскакали за ним следом. Он слышал, как они обменялись словами, и еще сильнее взволновался. - Я им покажу! - цедил он сквозь сжатые зубы.

Они въехали во двор.

- Ермил! - закричал Сергей, сходя с коня.

- Здесь, государь!

- Зови Сову, Охочего да еще пять холопов! Живо! А вы стойте! - сказал он своим стремянным.

Те переглянулись и остановились у своих коней. Пришли холопы.

- Взять их! - сказал Сергей, указывая на стремянных.- Да ошарьте везде! Бумага при них быть должна!

Ермил встряхнул головою и бросился на Первунка. Холопы бросились за ним.

Из-за пазухи Мухи выпала бумага. Ермил тотчас подал ее Сергею.

Сергей развернул, но он не знал грамоты и тотчас отложил ее.

- Ты што ж говорил, что нет у тебя бумаги? - спросил он Муху. - И ты тоже! - сказал он Первунку. - Дайте им по сто батогов! Да тут, при мне! Ну!

Холопы не посмели ослушаться. Удары посыпались на спины Первунка и Мухи, но, верно, те удары были не крепки, потому что они сами встали на ноги.

- Ты, Ермил, сведи их в клеть да запри! Я ту бумагу прочту, а после обеда сыск сделаем!

Сергей прямо прошел к отцу, положил бумагу и рассказал, какое дело.

Лукоперов побледнел:

- Ой, уходить надо! А что в грамоте-то?

- Да не знаю я. За попом сходить надо! Ей, Федька, позови отца Андрея. Да не мешкотно!

Отец Андрей был еще молодой человек.

Он учился в Киеве, убежал оттуда, служил дьяконом в Царицыне, а потом пошел в Саратов, поссорившись с попом, да и остался в усадьбе Лукоперова, куда зашел на отдых.

- Нам лишь бы по книгам читал! - сказал Лукоперов. - Службы-то править нельзя, церкви не ставил, а так утреннюю али вечернюю, акафисты почитаешь Он вошел, покрестился, поклонился Лукоперовым и спросил:

- Что требуется?

- Да вот, батька, почитай-ка нам! - сказал Лукоперов.

Поп взял в руки бумагу, быстро просмотрел ее и покачал головою:

- Богомерзкая!

- Да что в ей?

- Прелестное письмо от некоего вора и богоотступника, Стеньки Разина!

- Что! - крикнул нетерпеливо Сергей. Поп откашлялся и начал читать:

- "Ей вы, холопы да кабальные люди, голь кабацкая да посадские горькие, иду я до вас, Степан Тимофеевич, суд и правду чинить над воеводами, да боярами, да дьяками, да приказными, да над всеми начальными людьми, от коих по земле Русской всем теснота и обида..."

Дальше в письме говорилось, что всем холопам будет воля казацкая. Пересчитывались вины боярские. Говорилось, что они царевича Алексея Алексеевича да патриарха Никона извести хотели, а теперь он, Степан Тимофеевич, их на Москву везет и зовет всех подневольных людей подняться ему на помощь.

И чем дальше читал поп грамоту, тем бледнее делались лица Лукоперовых.

- Ну, ин! - закричал Сергей. - Я им покажу! Я с Мухи кожу сниму.

- Пожди, Сережа, подумаем!

- Чего думать? Страху нагнать на них надобно!

В угрюмом молчании прошел у них обед. Слышно было только в тишине, как гудели мухи, носясь стаей по горнице.

- Допрос учинить надо, - сказал наконец Лукоперов.

- Я ужо учиню! - с злой усмешкою ответил Сергей.

Они разошлись по горницам. Сергей ушел в повалушу, а сам в свою опочивальню.

Но заснуть он не мог и беспокойно ворочался с боку на бок. Мерещились ему угрюмые лица холопов, представлялась высокая виселица и припоминался Василий с искаженным злобою лицом.

- С него и все беды пошли, - бормотал он. - Эх, Сережа! Горяч ты, горяч, сынок мой возлюбленный!

Долго он ворочался без сна и наконец не выдержал и поднялся с лавки. "Квасу испить на крылечке", - подумал он и медленно направился к крыльцу.

- Федь!.. - закричал он, выходя на крыльцо, и вдруг замолк и присел от ужаса. Глаза его почти вылезли из орбит, словно кто сдавил ему горло, лицо позеленело и борода затряслась, как лист на осине. Потом он вдруг завизжал нечеловечьим голосом, бросился назад и, не переставая кричать, побежал через другой ход в повалушу к сыну.

И было ему с чего испугаться. На высокой перекладине высокого крыльца качался на веревке труп Ермила...

Сергей вскочил от пронзительного крика отца, а тот вбежал и обессиленный повалился на пол.

- Батюшка, что с тобою? Что приключилось?

- Там... там... - бормотал Лукоперов.

- Что там? На, квасу испей! Да что случилось-то?

Лукоперов, стуча зубами по краю ковша, отпил квасу и несколько оправился. Сидя на полу, указал рукою на окно и сказал:

- Там... на крыльце... Ермил...

- Ну, что Ермил?..

- Повешенный!

- Что-о? - Сергея охватил в первый раз настоящий страх. - Что ты сказал?

- Повешенный! Это его холопы! Теперь нас будут! Ох! Говорил я, идем в Саратов! Доченька-то, доченька!

Сергей затрясся:

- А с ней что?

- И не убьют, разбойники.

Сергей сразу оправился. Решимость овладела им. Он опоясался саблей, взял в руки чекан и сказал отцу:

- Полно! Пойдем, что ли!

- Брр!.. - задрожал старик, поднимаясь с полу.

Он боялся идти, но еще страшнее было для него остаться одному. Он поднялся и пошел следом за сыном.

Они вышли на двор. Кругом царила мертвая тишина. Нигде не было видно ни живой души, и только над крыльцом одиноко качался труп удавленного Ермила. Сергей перекрестился и отвернулся.

Твердым шагом он прошел двор и заглянул в холопскую избу. Она была пуста. Он заглянул в другую - то же. Тогда он прошел к общей избе, трапезной и распахнул в нее дверь.

Человек тридцать угрюмо толпились в ее углу, и между ними Еремейка.

- Ей, вы! - зычно крикнул Сергей, и все испуганно вздрогнули и обернулись. Сергей увидел, что это все недужные или еще малолетние для работы. - Где остальные?

- Ушедши! - ответил паренек лет двенадцати.

- Куда?

- А в лес!

- Уйдем! - бормотал Лукоперов.

- Костька, Фролка и Мишка, приведите до меня Первунка и Муху, а вы - батюшке на помогу! Живо! Батюшка, делай сборы! - сказал он отцу.

- Сними того...

- Подите снимите Ермила с веревки, - приказал Сергей.

Гнев бушевал в нем, но он видел, что сейчас он бессилен. "Ужо будет, - думал он, - со стрельцами вернуся".

- Милостивец, - сказал, возвращаясь в избу, Фролка, - они убегли!

- Как?

- Убегли. Изволь сам поглядеть!

Сергей в ярости скрипнул зубами.

- Ты чего здесь, старик! - накинулся он на Еремейку. Тот сверкнул глазами, но сдержался.

- Кабы не я, так, может, и ты бы с батюшкой тоже качался, - сказал он глухо и, прежде чем Сергей опомнился, вышел из избы.

- Оставь их, - заговорил испуганно отец, - давай сбираться лучше. Забирай животы, сынок. Ну их! Еще вернутся!..

Они пошли по конюшням и сараям. Часть экипажей была поломана, и они отыскали только возок да четыре телеги. Из коней осталось только голов пятнадцать самых негодных.

Старик ничего не видел и только торопил с отъездом.

- Милостивцы, пособите! - говорил он своим холопам. - Родимые, не оставьте!

Наташа сидела в своей светелке, охваченная ужасом. Время обедать, а Паша не приходила. Время повечерять, а Паши все нет. Мертвая тишина царила в доме, только раз она услышала какие-то ужасные вопли.

Они пронеслись, замерли, и снова наступила тишина, тишина ужаса.

Наташа стала звать свою девушку и кричала, пока не устала; а потом в бессилии опустилась на табуретку и задумалась. Неужели ее хотят здесь схоронить? За что? Разве она не любила отца? Брата?.. При этой мысли она вздрогнула. Ей припомнился Василий.

- Вася, милый Вася, - зашептали ее губы. - Выручи меня из злой неволи! Конца ей не вижу. Где ты, сокол мой?

В это время послышался стук в дверь и ласковый голос отца:

- Доченька, Наташенька, отопрись!

Она вскочила на ноги и подбежала к двери:

- Как же отпереться мне, батюшка, ежели ключ у тебя!

- Ахти, Господи! - выкрикнул отец, и снова все смолкло. Наташа упала на колени.

Что такое деется?..

Через несколько минут послышались шаги. Кто-то остановился у двери, и снова она услышала голос отца.

- Не бойся, Наташенька! Отойди от двери, голубушка!

Наташа послушно отодвинулась, и почти тотчас дверь затряслась под ударами топора.

Раз, раз! Раз, раз! Еще! Еще! Лезвие топора сверкнуло из досок, и дверь открылась Лукоперов бросился к своей дочери и обнял ее:

- Доченька моя милая. Бежать нам надо! Взбунтовались холопы наши! Все убегли и нам грозятся. Скорей, скорей!

Наташа сразу уразумела опасность. Она быстро склала в сундучок несколько вещей, оглядела свою горенку прощальным взором, сняла с изголовья образок, благословение матери, и сказала:

- Идем, батюшка, я готова!

На дворе стояли нагруженные телеги. Шесть холопов вяло возились подле них. Сергей, вооруженный, в шлеме и панцире, сидел на коне.

- Едем! - нетерпеливо окликнул он, когда отец показался с дочерью.

- Сейчас, сейчас!

Он усадил Наташу в возок, сел сам и перекрестился.

- Трогай! - Сергей ударил пятками коня, и телеги, скрипя, выкатились из ворот.

Мрачнее тучи ехал Сергей рядом с возком, и грудь его пылала местью. Ну, думал он, горе вам, холопы! Найдется в Саратове дружина!

Они ехали до самого вечера. Наконец сделали роздых. Лукоперов с грустью посмотрел в сторону своей усадьбы и всплеснул руками.

- Сожгли! - закричал он. Все оглянулись.

К небу поднимался огненный столб, рассыпая искры...

Едва уехали Лукоперовы, как холопы вернулись на усадьбу и с криками радости принялись ее разграблять, хватая все, что попадалось им под руку. Еремейка ходил между ними и торопил.

- Скорей, скорей, ребятушки, неравно помощь они позовут! Не берите много-то. Добра и там будет!..

Разграбив усадьбу, холопы подожгли ее со всех сторон и под предводительством Еремейки двинулись все в Камышин...

IV

Наступило уже утро, и город Саратов проснулся, когда Лукоперовы проехали надолбы и въехали в посад. Торговые ряды уже открылись, народ сновал взад и вперед. Поезд Лукоперова медленно поднимался по узким улочкам, и Сергей должен был ехать впереди, чтобы разгонять народ. В иное время делали это его стремянные, если даже он один на коне ехал, а теперь он сам за холопа! От этой мысли кровь вскипала в нем, и он злобно махал плетью, расчищая дорогу.

- Ты не больно помахивай! - крикнул на него один посадский, отскакивая от удара.

- Оставь! Его, может, самого холопы-то нахлестали! - с хохотом сказал ему другой посадский.

- Не бойсь! Им и тут не ох сладко будет! - заметил третий, и они разбежались.

Лукоперовы въехали на свой осадный двор, выстроенный прочно, наподобие острожка. Лукоперов свел дочку в горенку, заказал своим шести холопам да седьмому дворнику беречь боярышню и вместе с сыном тотчас пошел к воеводе.

- В приказной избе воевода-то-с! - объяснил им воеводский холоп Осип.

Они прошли в приказную избу. Воевода сидел и говорил дьяку:

- Да воеводе симбирскому напиши, может, он какую силишку на помогу пошлет. Пиши: нам со своими людишками умирать впору... Да! Милостивец мой! - воскликнул он, увидя Лукоперова, и тотчас поднялся ему навстречу, раскрыв объятия. - Иван Федорович! Пришел-таки до нас, пришел! Здравствуй и ты, Сергей Иванович! О тебе думал, хотел посыл делать, а вот и ты! - и он облобызался с обоими.

Дьяк издали поклонился им. Лукоперов уныло потряс бородою.

- Мой грех, мой грех, Кузьма Степанович, что тебя впору не послушался! Слышь, мои холопишки слугу мово верного повесили, чуть нас животов не решили, усадьбу сожгли, сами разбеглись, а мы едва до сюдова добрались!

Воевода качал головою и сочувственно вздыхал:

- О-ох! И не говори! Идет к нам горюшко, шагает. Конец свету близко. Фомушка вон бегает да поет:

Берегите одежонки Идтить к Боженьке!

Ой, пойдем к нему! Близится час наш! Да что это я! - вдруг спохватился он. - У меня-то делов да делов. Простите, милостивцы! Вы пойдите-ка в домишко мой, что там-то увидите. Ой! А я в одночасие и к вам буду! - и он легонько толкнул Лукоперова. Старик с сыном вышли, за ними следом слышался голос воеводы: - Ну, ну, Егорушка, кому еще писать-то?..

- Видишь, гроза идет, - сказал отец сыну. Сергей тряхнул головою.

- Тут-то, батюшка, она не страшна. И стены крепкие, и пушки есть, и стрельцов немало!.. Лоб разобьют.

- Ну, ну!

Они вошли в воеводский дом, прошли сени, малую горницу и вошли в большую горницу, внутреннюю, вошли и ахнули. За столом в горнице сидели окрестные саратовские помещики, дворяне да бояре, и среди них Лукоперова соседи Паук и Жиров с двумя сыновьями.

- Иван Федорович, - заговорили они, - давно ли к нам?

- Да нонче, в утро! - ответил он, целуясь со всеми по обычаю. - А вы, милостивцы?

- Я-то еще третьево дня, - сказал Паук, высокий, сухой старик, с гривою сивых волос на голове, с белою короткою бородою, - едва успел на коня вскочить. Убить хотели холопишки! А Акинфиев долго жить приказал! - окончил он, вздохнув.

- А что?

- Повесили хамы! А с его женкою да дочкою глумились, глумились и зарубили тоже!

Дружный вздох всех сидящих вызвал у Лукоперова на глаза слезы. Он набожно перекрестился.

- Я-то допрежь всех уехал, - заговорил Жиров. - Кой-што из животов увез, а теперь слышу, сожгли усадьбишку-то! А у тебя?

Лукоперов снова рассказал свои злоключения, и тут со всех сторон заговорили помещики.

Каждый рассказывал про свою беду, как про исключительную, но везде она сводилась к одному. Взбунтовались холопы. Один успел вовремя убежать, другой опоздал и потерял кто сына, кто жену, кто дочь, а животы свои каждый.

Пока они так беседовали, вошел воевода и завладел беседою.

- Для всех, государи, горе! Общее горе, и теперь нам сообща надоть за царя-батюшку постоять до последнего издыхания. Поговорить о том надобно. Вот што! Нонче ввечеру, государи, и соберемся здеся! Ты, Иван Федорович, где стал?

- А у себя, в осадном дворе!

Воевода затряс головою:

- Не можно это! Там тебе конец будет, а того хуже дочушке твоей. Помилуй, под боком посадские. Они нонче все в сторону гладят, батюшку поджидают.

Лукоперов растерялся:

- Куда же деваться?

- Куда! Да ко мне, милостивец! У меня, слава Те Господи, местов хватит! Вон, все они у меня и с людишками своими, и с бабами. Я вдовый, а принять-то могу всякого.

- Как же так, Кузьма Степанович!

- Глупство! Вы мне все милостивцами на моем воеводстве были, так мне ли покидать вас!

- Вестимо, Иван Федорович, умирать все на миру будем! - раздались голоса.

Лукоперов растрогался и низко всем поклонился:

- Спасибо тебе, Кузьма Степанович! Вовек не забуду.

- Век-от короток наш! - ответил воевода и сказал: - Не хотите ли, милостивцы, поглядеть, вора иду казнить!

- Какого вора?

- А вот! - Воевода сел, разгладил бороду и рассказал: - Ведомо вам, милостивцы, что разбойник, вор Сенька Разин ноне прелестные письма рассылает со всякими людьми, а те прелестные письма люди эти читают да ими посадских да стрельцов мутят. Слышь, идите, говорит, кто с саблей, кто с ручницею, кто с дубиной на воеводу свово.

- К нашим холопам такая грамотка была! - сказал Лукоперов.

- Ну вот! Пришел это намедни ко мне посадский Кирилка Овсяный да и говорит: "Пришли до Акима, - а Аким этот дворник на осадном дворе у вора-разбойника Васьки Чуксанова, - трое людей с грамоткой и нас, - говорит, - посадских, мутят, срамные речи говорят". "Что же говорят?" - спрашиваю. "А учат, как придет этот Разин, город подпалить, ворота отворить. Степан Тимофеевич, - говорит, - тогда с вами казну всю поделит, а инако всех вас перебьет!" Взял я тута стрельцов с собою да к Акиму на двор. А те трое людишек да Аким увидали и бежать. Я за ними стрельцов. Одного поймали, а других и нет. - Воевода развел руками. - Сгинули! Я конных за надолбы посылал, нет и нет! Не иначе как посадские укрывают. Ну, я которых пытал, в застенке драл. Нет!

- А с тем-то што?

- Ну, а того пытал крепко: кто да откуда. Молчит, собака! А ноне его и вешаю.

Воевода встал.

- Акимки-то двор спалить велел, животы его стрельцам отдал, а за голову три рубля обещал. Идемте, милостивцы!

Все поднялись и гурьбою вышли из воеводской избы.

Лишь только они вышли, стрельцы бросились в тюрьму и скоро вывели оттуда высокого белокурого мужчину, одетого в лохмотья, закованного по рукам и ногам. Лицо его было бледно и в страшных язвах от каленого железа, которым его пытали, волосы были спалены и только клочками торчали на бороде и голове, ноги тяжело волочились по земле.

В одно время с ним показался священник.

- Хочешь исповедаться и приобщиться? - спросил воевода.

- Хочу! - ответил преступник.

Воевода дал знак, и его провели в приказную избу. Пока он исповедовался у попа, воевода говорил со своими гостями:

- Кругом воровские приспешники! За каждым блюди! А как усмотришь? Ну? Теперя, думаю, и у стрельцов уши настороже. Намедни приходили за жалованьем. А какое? Допрежь этого по году не брали, а тут подай! Наскреб это я им, а сам думаю: воры! Продадут!

В это время священник вышел из избы, а за ним преступник.

- Кончили? - сказал воевода. - Ну, ведите!

Стрельцы окружили преступника, сзади него стал палач с веревкою в руке. Воевода подал знак, заиграли на трубах, ударили в тулумбасы, и вся процессия двинулась по городу. Народ сбегался и провожал их толпою.

Они через городские ворота вошли в посад и остановились на посадском рынке. Там уже подле ворот в надолбы стояла виселица.

Воевода дал знак, и все остановились. С преступника сбили кандалы. Палач перекинул веревку и надел петлю на шею, слегка стянув ее рукою.

- Православные христиане! - вдруг сиплым голосом заговорил преступник, ослабляя веревку. - Дайте Христа Бога ради винца чарочку! В горле пересохло, ей-ей! А как выпью, веселей будет и на тот свет идти, ей-Богу! И веревка-то лучше на шее ляжет!

- Тьфу! - плюнул священник. - Богомерзник!

- Ладно, ладно, мил человек! - послышались в толпе голоса.

- А пусть его в последях, - добродушно сказал воевода, и палач приостановился, намотав на руку веревку.

Несколько посадских бросились в кабак и мигом принесли под виселицу кружку вина.

Преступник ухватил обеими руками кружку и хрипло прокричал:

- Много лет здравствовать нашему батюшке Степану Тимофеевичу!

- Не давать! - замахал воевода руками, но тот уже выпил.

- Врешь, воевода! - сказал он, бросая кружку. - Теперь вешай!.. Придет он, наш батюшка! Рассчитается за свово сынка!

- Тяни! - кричал воевода.

Палач уперся ногою в столб виселицы и потянул веревку; несчастный взлетел на воздух, взмахнув судорожно руками, и закачался на виселице. Палач завертел конец веревки вкруг столба и отошел.

Молчание воцарилось на площади.

- Ну, смотрите и вы у меня! - грозно заговорил воевода, обращаясь к толпе. - Вот так собачьей смертью пропадет всякий, кто станет ворам приятствовать! Знаю, - он погрозил палкою, - есть промеж вас изменники, ворам потатчики, ну, да ужо доберусь до них! Всех выведу! По глазам увижу и в застенок пошлю! Идем, государи! - сказал он кротко гостям, и все пошли назад в город.

Лукоперов простился со всеми.

- Смотри, - сказал ему воевода, - переезжай пока до худа ко мне во двор, а ввечеру будем все думу думати!

- Спасибо, Кузьма Степанович!

Лукоперов вернулся, взял дочь и приказал холопам везти добро на воеводский двор.

- Оно, доченька, - говорил он Наташе, - там тебе покойнее будет. И подружки найдутся!

- Мне все равно, батюшка, - равнодушно ответила она, и ей действительно было все равно, так переволновалась она за последние какие-нибудь два месяца. Отчаянье сменилось надеждою, надежда страхом, беспрерывные волнения, томленье неизвестностью, тоска одиночества так утомили ее душу, что она стала на время как-то безучастна ко всему окружающему, а старик говорил ей:

- Вон везде смута какая пошла! Холоп на свово господина поднялся, церковь сквернят, государево имя поносят! А твой-то Васька к ним, к ворам, ушел. Душу человеческую загубил! Плюнь на него, доченька! Вор он, богопротивец, клятвопреступник, государю крамольник!

Наташа вздрагивала, бледнела и ничего не отвечала отцу, а в душе ее слабо поднимался супротивный голос: "Вы его таким сделали!"

Но этого голоса не слыхал Лукоперов и продолжал:

- Так-то лучше, доченька! Отсидимся от воров, я тебя за князя замуж отдам. Княгинюшкой будешь. Я тебе буду поклоны бить. Молись Богу, дитятко, от вора отбиться!

Воевода для гостей своих новых, отцу и сыну отвел одну горенку, а Наташу поместил в светелке, в терему, особнячком. В терему поселились на это время жена и дочь Жирова, жена Паука, да еще немало дворянских жен и дочерей. К ним в услужение приставил воевода трех посадских девушек. Днем собирались они в общей горнице и коротали время за пяльцами, к ночи расходились по своим светелкам, и ни печали, ни страхи не касались их сердец. Слыхали они, что вор идет, знали, что замутил он их холопов и усадьбы через него спалили, но считали город со стрельцами охраною крепкой и пели свои песни и гуторили свои речи, оглашая терем смехом звонким и раскатистым...

К ужину у воеводы собрались все помещики.

Поставил он перед каждым кубок, на столе выставил бутыли, сулеи да жбаны и начал речь:

- По мне, милостивцы, сухая ложка и рот дерет, без вина слаба голова, без похмелья не быть разуменья. Так ли?

- Ладно говоришь, Кузьма Степанович! - одобрил его Лукоперов, охочий до выпивки. - С пустой головы мало толку!

- Так и выпьем! Поначалу во здравие государя нашего батюшки!

Все дружно выпили и опрокинули свои кубки.

- Много лет ему, батюшке, здравствовать!

- А вторую за одоление врага нашего, вора поганого!

- Ладно говоришь, воевода!

- Ну, а третью за совет да любовь!

Лицо воеводы разгорелось, глаза заискрились. Он расправил усы и бороду и начал:

- Государь-батюшка еще три, почитай, месяца назад писал: жить вам, воеводы, с бережением! А чего беречься, милостивцы, да и как? Людишки воры, стрельцы - налицо!.. А теперь и подошло время.

Он тяжко вздохнул.

- Людей-то у меня: стрельцов восемь сотен да тридцать четыре пушкаря на двадцать четыре пушки. Теперь опять посадские, про тех с опаскою думать надобно, да ваших холопов сотня, может, наберется. И все!

Он опять вздохнул.

- Написал я теперь в Тамбов и Пензу, в Симбирск и Казань, да думаю, мало с того толку, потому сам от них грамотки получил. Просят людишек. Ха-ха-ха! А я у них! Так и гоняем гонцов! И все же поберечься надобно.

- Стены-то, воевода, в порядке? - спросил Сергей Лукоперов.

Воевода кивнул ему головою.

- Вот, друже, тебя перво-наперво просить хотел! Человек ты служилый, военный. Пособи мне! Я хоть и был против поляка под Смоленском, да все дело мое было животы оберечь. Дохли мы с голоду, а боя не было. Так ты и помоги!

- Что же? Я государю всегда слуга, - сказал Сергей.- А тебе, воевода, коли что по силам; рад помочь!

- Вот, вот! Я так и смекал, друже. Ты у меня, к примеру, в помощниках будешь. Что укажешь, то сделаю. А Жировы, Иван Митрич да Петр Митрич, тоже в пособниках!

- Рады служить, воевода! - ответили довольным голосом Жировы.

- Иван над посадскими старшим будет, а Петра над холопами да торговым людом, а ты, Сергей, значит, над стрельцами да над всеми. Как, государи мои?

- Да чего же лучше, воевода! - сказал Паук.

- Ладно удумал, воевода! - одобрил Лукоперов.

- Добро, Кузьма Степанович! Как решишь, - заговорили кругом, - дай и нам службишку. Мы все в общей беде служить рады!

Воевода встал и поклонился всем в пояс.

- Спасибо, милостивцы, за ласку! - сказал он и, севши, продолжал: - А службишка всякому найдется! Так вот. Мы, значит, утречком обойдем стены да поглядим, как што.

- Я думаю, воевода, - сказал Сергей, - допрежь всего посад выжечь надоть. Его выжгем, а в городе и запремся.

- Ну, ну! - ответил воевода. - Экой ты горячий. Выжечь успеем, когда вор придет, а пока что подождем!

- Да и жечь опасливо! - заговорили кругом. - Вдруг ветер на город повернет. Тогда что?

- Там видно будет! - решил воевода, заканчивая совет.

- Теперь пить будем, други! До воров еще будет время.

Кубки снова наполнились, и все дружно стали пить, на время забыв об опасности.

Только старик Лукоперов чувствовал себя как-то неладно, и, странно, каждый раз при мыслях о Стеньке Разине в его уме мелькал образ Василия. Он даже несколько раз испуганно покосился на соседнюю горницу, где тогда драли Василия.

- Боязно, Сережа, - заговорил он, когда они ушли в свою горницу, - сильны воры и вокруг изменники!

- Э, батюшка, - беспечно ответил Сергей, - не попустит Господь торжествовать неправде. Покорит он государю под нози врага и супостата!

- Да, может, не теперь?

- На все воля Божия! Отсидеться очень можно. Только посад надо сжечь!

- Думаешь, можно?

- Можно, батюшка! Я на том крест поцелую, что буду биться до последнего вздоха. Да и другие тож!..

Андрей Зарин - Кровавый пир - 02, читать текст

См. также Зарин Андрей Ефимович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :