Александр Степанович Яковлев
«ОКТЯБРЬ - 02»

"ОКТЯБРЬ - 02"

XI

Улицы были совсем пусты, когда Иван выбрался с Пресни. Лениво стреляли где-то за Никитскими воротами. По углам Зоологического сада и у Кудринской площади стояли солдаты и вооруженные винтовками рабочие группами, человека по три, по четыре, дрожащие от сырости и холода, с поднятыми воротниками, в надвинутых на уши шапках, согнувшиеся, - они переминались с ноги на ногу, чтобы согреться.

На Ивана они не обращали внимания: рабочий идет, свой. Смотрели лениво, скучно, по-будничному, утомленные непривычно бессонной ночью.

С Кудринской площади Иван повернул на Новинский бульвар и отсюда глухими переулками пошел к Арбатской площади, где - это знал весь город - в биографе велась запись в белую гвардию. Навстречу ему попадались одинокие встревоженные фигуры газетчиков с пачками газет в руках. Это контрабандным путем, скрываясь от солдат и красногвардейцев, несли от Арбата газету "Труд", печатающуюся в районе, занятом юнкерами. Газетчики испуганно и пытливо присматривались к Ивану, шарахались в сторону, но, заметив, что он не обращает на них внимания, шли дальше, опасливо присматриваясь и прислушиваясь.

За три квартала от Арбатской площади стояли заставы юнкеров. Встревоженный, молодой, охрипший от сырости голос крикнул из мглы навстречу Ивану:

- Кто идет? Стой!

Иван остановился. К нему подошел юнкер в очках, в кожаных перчатках.

- Вы куда идете? - спросил он.

Иван молча показал ему пропуск, выданный еще вчера в училище при записи.

- К нам, добровольцем?

- Да.

Юнкер вежливо посторонился, и когда Иван уже отошел немного, он что-то сказал своим товарищам, стоявшим на другой стороне улицы.

- Что же, и среди них есть патриоты, - откликнулся голос из мглы.

Ивану вдруг стало неприятно от этой фразы. Патриот, патриотизм. Это уже совсем не то, ради чего он шел теперь в ряды белой гвардии, шел против своих товарищей, рабочих.

XII

В биографе - красивом сером здании в греческом стиле, с белыми фигурами по фронтону и большим матовым фонарем над входом - было уже людно и почти тесно. Студенты - универсанты, путейцы, петровцы, - какие-то чиновники с фарфоровыми кокардами на фуражках, гимназисты, молодые люди в котелках и изящных пальто, солдаты, несколько рабочих - все темной жужжащей толпой теснилось перед столами, за которыми сидело несколько офицеров, принимавших запись. Изящные фонари, задернутые волнами табачного дыма, тускло горели под потолком. В толпе Иван нашел нескольких товарищей по партии, пришедших сюда записываться. От них он узнал, что социалисты-революционеры организуют свои дружины, но что эти дружины будут вести борьбу не с большевиками, а только с грабителями, которые, пользуясь смутой, вероятно, выступят открыто.

- В партии раскол. Одни идут к большевикам, другие сюда, а третьи ни сюда, ни туда. Такой разброд, что нет сил разобраться, - печально говорил Ивану маленький, толстый, бритый еврей Лейбович - старый партийный работник, гласный думы.

Лейбович стоял у стены не в очереди и был угнетен до крайности. В его больших темных маслянистых глазах были боль и тревога.

- Ну, я теперь-таки не знаю, куда мне надо идти и что мне надо делать, - вздыхая, раздумчиво сказал он.

На Ивана он смотрел с надеждой, будто ждал, что тот доподлинно скажет ему, что надо делать и куда надо идти. Но Иван сказал просто и холодно:

- А вы запишитесь в белую гвардию.

Лейбович пристально взглянул на него.

- А если я убью своего? - спросил он.

- То есть как своего?

- Так просто. Там же, с большевиками, будут и наши.

- Ну, знаете, кто с большевиками, те уже не наши.

Лейбович ничего не ответил.

- Записывайтесь-ка, отбросьте всякие сомнения, - опять посоветовал Иван и, отходя от Лейбовича, подумал: "И этот с червоточиной". В душе шевельнулось маленькое чувство брезгливости и презрения к Лейбовичу. Партийный человек должен быть тверд, как стекло.

У стола, где добровольцы распределились по дружинам, Иван отыскал знакомого поручика Сливина, с которым уже полгода работал в партии и за это время свыкся. Сливин был назначен начальником дружины. Еще вчера сговорились, что Иван пойдет с ним. Сливин был в полной походной форме, с шашкой и револьвером у пояса, в перчатках, в серой барашковой шапке, лихо сдвинутой на затылок.

Ловкий и верткий, как волчок, он шеметом носился по биографу, расспрашивал добровольцев, выбирал каких-то особенных, нужных только ему.

Иван должен был ждать. Он отошел в угол, к окну, где еще стоял Лейбович, о чем-то раздумывавший. Разговаривать с ним не хотелось. Глядя на него, Иван опять почувствовал, как его захватывает презрение к этому толстенькому, прежде такому милому человеку.

Окно выходило на Арбатскую площадь. Теперь уже совсем рассветало, и беловатый туман с синевой по краям, похожий на молоко, сильно разведенное водой, полз по небу. На самой площади юнкера поспешно строили баррикаду из бульварной изгороди и из дров и досок, принесенных из соседних дворов. Легко и весело, словно играющие мальчики, они тащили охапки поленьев и стеною складывали в проездах, и эту стену скрепляли досками и опутывали колючей проволокой. Несколько человек в штатском помогали им. Красивый и рослый мужчина с французской бородкой, в котиковой шапке и дорогой шубе тащил охапку березовых поленьев, гибко качаясь под ее тяжестью. Вот он сбросил поленья у баррикады и, на ходу пощелкивая изящными перчатками, пошел опять во двор. Через минуту он появился из ворот уже с длинной грязной доской и волоком допер ее до баррикады. Юнкера цепко подхватили доску и укрепили ее поверх поленьев. Мужчина в шубе им помогал. Его шуба от подола до ворота была покрыта пятнами грязи и следами березовых поленьев.

Работа кипела. Все проезды на площадь с Арбата, из переулков и бульваров уже были заставлены баррикадами. Юнкера, как муравьи, хлопотливо возились около них. Отдельные группы юнкеров, рядами по два человека, поспешно шли через площадь к Смоленскому рынку, к Никитским воротам и назад к Александровскому училищу. Вместе с ними шли, шагая неловко, не в ногу, группы студентов, гимназистов, чиновников и просто штатских людей с винтовками за плечами. У Никитских ворот и возле университета стрельба усиливалась. Сюда, в биограф, долетали только глухие удары: Тррах, тах, бах-тррах...

Ивана охватило подмывающее чувство нетерпения. Хотелось поскорее туда, в бой. Он был рад, когда наконец Сливин позвал его:

- Идемте. Набрал. Знаете, набрал опытных: а то нужно было бы идти еще во двор училища и целый день возиться - обучать... А мы сразу.

Через минуту на тротуаре у биографа Иван уже стоял в паре с рослым белокурым студентом-петровцем в потертой шинели, и вся дружина Сливина неловко и как будто смущенно пошла через площадь и дальше по Воздвиженке к Кремлю, где выдавали дружинникам оружие. Теперь выстрелы раздавались близко, вот здесь, за высокими соседними домами. Широкая, всегда шумная Воздвиженка была пуста и тиха, словно притаилась. Только на углах, прижавшись к стенкам, с винтовками в руках, неподвижно стояли юнкера и дружинники. Сливин вел дружину по тротуару. Слышно было, как в верхние этажи зданий щелкали пули. На тротуары летели куски отбитой штукатурки.

Дружинники испуганно жались в кучу, готовые остановиться и бежать. Через Троицкие ворота дружина вошла в Кремль - тихий, пустой и печальный. У двери казармы и ворот арсенала серели фигуры часовых.

В первый момент Иван не заметил ничего особенного: Кремль как Кремль - всегдашний. Эти тяжелый казармы, желтые и молчаливые, красный дом Чудова монастыря, из-за которого виднеются золотые главы церквей. Все так же стоит царь-пушка на углу возле желтой казарменной тяжелой стены.

Но когда подошли к арсенальным воротам, дружинники, шедшие впереди, глухо, по-особенному заволновались и приостановились.

- Живо, живо! - нетерпеливо приказал Сливин. - Живо!

Иван, удивленный замешательством, выглянул сбоку рядов. И здесь увидел необычайность, смутившую дружинников. На мостовой, по всей площади между арсеналом и казармами, валялись солдатские серые фуражки, пояса, обрывки шинелей, сломанные винтовки, серые холщовые сумки. Темные и влажные от осеннего воздуха камни кое-где были залиты темно-красными пятнами крови. У самых стен арсенала, за рядами старых ядер, лежали кучей, как дрова, тела убитых солдат и юнкеров.

Разбитые головы со страшными кровоподтеками, мертвые, пугающие глаза, скомканные, смятые шинели, залитые кровью, мертво торчащие руки и ноги.

В двух шагах от часового, почти у самых ворот арсенала, рядком лежали трупы убитых солдат, еще не убранные, не сложенные в кучу. У двух ближних были проломлены головы, и через проломы, между спутанными и черными от крови волосами, красно-серыми кусками лез на мостовую мозг. Лужа густой и дрожащей, как желе, крови расплылась по камням. В ярко-красной липкой массе виднелись серые полосы - раздробленный мозг. Ивана больше всего испугали именно эти серые полосы в лужах крови.

Дружинники стояли бледные, вдруг притихшие, и на их лицах проглядывали и страх и отвращение.

Молчал и юнкер, стоявший у ворот и косо, мельком поглядывавший на добровольцев. И площадь молчала, тяжелая, вечнокаменная, придавленная новой, еще небывалой тяжестью.

- Что здесь... было? - кто-то спросил юнкера срывающимся, словно лающим голосом.

Тот вздрогнул от вопроса и резко повернул голову в сторону и бросил отрывисто:

- Бой...

Сердито ответил, словно этот вопрос был ненужными, как кощунство. Юнкер, боясь, что его еще спросят, пошел от ворот вдоль стены, мимо этих страшных трупов.

"Бой... Вот он бой", - подумал Иван и уже с новым чувством, новыми глазами оглянул площадь.

Прежде для него гражданская война была пустым звуком, в котором еще не было содержания или было содержание, но маленькое, не пугающее.

Гражданская война? Что это? Ну, драка, допустим, в большом размере. Прежде как-то не мыслилось, что в этой войне может быть столько убитых, как вот эти несчастные, лежащие теперь за кучами черных ядер.

Разбитые головы, лужи крови, застывшей, как желе, вывалившийся на мостовую мозг, эти обезображенные, страшные люди. Вот она, гражданская война.

Иван почувствовал, как что-то новое захватило и спеленало его. Была какая-то неизъяснимая неловкость, и стало трудно дышать. Он посмотрел кругом. Там, дальше, у сената и Чудова монастыря, было пусто и спокойно. Из-за крыш поднимались золотые главы церквей. Стаи галок с резкими криками кружились над Кремлем. Небо уже прояснилось и засинело. Только редеющие облака, прозрачные, как спутанное кружево, быстро неслись на восток. Робко проглядывало скупое осеннее солнышко. На момент тускло блеснули главы церквей, и ярче обозначились пятна крови на мостовой.

Крайний солдат, тот, у которого лез мозг на мостовую, лежал вверх лицом. Из-за крови нельзя было видеть, молод ли он, хорош ли. Солнышко засветилось на его ярко начищенных сапогах и на бляхе пояса. Иван неловко подумал, что солдат перед боем долго чистил сапоги и бляху: "Франт был".

И эта мысль волновала и расстраивала. Руками, теперь мертвыми и закостенелыми, он водил щеткой...

Из арсенала дружинникам дали винтовки, сумки, патроны, пояса.

И тихо, почему-то полушепотом разговаривая, словно боясь потревожить сон мертвых, дружинники подпоясывались, прилаживали сумки и неловко вертели винтовки в руках. Все казались смущенными, мешковатыми, как-то странно ушедшими в себя... Вздохнули вольно, когда уже вышли из Кремля. Студент, шедший рядом с Иваном, шумно дунул, поохал и сказал:

- О-ох-хо-о... Ну-ну, мать честная, курочка лесная. Это вот номер. Это вот та-ак. Да-а...

И опять вздохнул.

Никто никому ничего не сказал. Всем было не по себе. И только один Сливин казался прежним: отчетливо-вертким, как пружина.

Из Кремля ходили в Александровское училище, где к дружинникам присоединились юнкера и офицеры, а отсюда уже пошли на Каменный мост. Сливин заставил Ивана переодеться в юнкерскую шинель, чтобы его как рабочего в пылу боя не могли смешать с красногвардейцами и подстрелить. Говорили, что такие случаи уже были. Этот маскарад на момент позабавил Ивана.

На мост шли рядами, по четыре человека в ряд, юнкера впереди. Шли дружно, в ногу и как будто весело. Улицы кругом были пусты и тоскливы. Большинство жителей отсюда уже бежало, а те, что остались, сидели по подвалам. Дома стояли мертво, с запертыми воротами, на окнах всюду виднелись занавески, напоминающие бельма на слепых глазах. И в таких улицах только громко и смело раздавались шаги дружинников.

Рра-трра. Рра-трра. Рра-трра.

Этот дружный и ладный звук бодрил и звал на что-то смелое.

Каменный мост охранялся двумя дружинниками. В углублениях каменных перил, где стояли скамейки, на которых прежде по вечерам постоянно ворковали влюбленные парочки, теперь были поставлены на треножниках пулеметы, направленные на Замоскворечье. Юнкера и дружинники медленно бродили по мосту и по набережной около моста. Кремль был молчалив и пустынен. Ни у соборов, ни у дворцов не было видно людей. Но все так же, как прежде, в дни мира, блестели церковные главы, стройной громадой стояла Иванова колокольня и причудливо пестрели дворцы, башни и стены. А над ними небо уже синело, холодное, яркое, безоблачное, с тусклым осенним солнцем. С беспокойными криками над куполами церквей носились стаи галок.

Иван все еще не мог опомниться от жутких картин, которые он видел в Кремле; странно было думать, что вот сейчас, за этими изящными соборами и дворцами, лежат истерзанные тела людей, спрятанные за кучами черных старых ядер.

Он лениво ходил вдоль набережной, пожимаясь от холода. Шинель плохо грела, а фуражка торчала только на макушке, и из-под нее космами падали волосы. Винтовка холодила руки. Студент-петровец, тот самый, с которым Иван ходил в паре, разговаривал с большеголовым синеглазым юнкером.

- На подлость надо отвечать беспощадной жестокостью, - громко сказал юнкер, на что-то отвечая.

- Но, знаете ли, ведь это слишком, - тихонько сказал студент.

- Почему же слишком? Сколько заслужили, столько и получили. Они хотели нас побить, а побили мы их. Тут борьба.

Иван понял, что разговаривали о столкновении в Кремле.

- А вы были там? - спросил он юнкера.

Тот холодно глянул на Ивана.

- Да. Был. От начала до конца.

И довольный, что вот он, синеглазый юнкер, был в таком важном, исключительном по обстановке бою, ждал вопросов. Но почему-то Ивану вдруг стало противно. Кровь, мозг на мостовой, солнце на бляхе... Он притиснулся к камням набережной, плотно, до колючего холода, и молчал. Насупленный, мрачный, с космами лохматых волос из-под юнкерской, аккуратной фуражки. И почему-то крепко сжал винтовку.

А под мостом бурлила холодная сизая осенняя вода и пахло тяжелой сыростью.

Студент продолжал расспрашивать. И ответы шли откуда-то из мокрой дали, , такие холодные и остро пугающие.

- Согласились сдаться. Положить оружие у памятника. Вон там, видите?

- Вижу, - ответил студент.

- Ну, наши пошли через ворота, зашли в Кремль. Да. Думали, что они говорят искренне.

Юнкер помолчал.

- А они... предатели. Вдруг открыли огонь. Думали, нас мало. Пулеметы... Убили многих. Моего товарища по роте убили. Рядом спали. Койки рядом. Гимнаст был. Убили...

- Так, ну, а потом? - нетерпеливо спросил студент.

- Потом мы от моста, от Кутафьи, бросились к воротам, не позволили закрыть. Пришел броневик. Другой... И в упор их. В упор! - Юнкер почти выкрикнул: - В упор!

Ивану стало не по себе.

- Потом наши с пулеметом, с винтовками. В атаку. Они заперлись в казармах. Из окон стреляют. С крыш. А мы их... В упор! Заметались они: "Сдаемся". Белый флаг из окна. Озверели от страха. Мечутся, воют: "Пощады!" У-у! Трясутся. Бледные. На коленях. Один землю целовал. Крестился.

Иван как-то сразу увидел этих мечущихся и воющих... Между каменными, желтыми, тяжелыми домами они бросались из стороны в сторону, и их - та-та-та-та! - косил пулемет.

- Их же заставили складывать тела своих товарищей, - рассказывал юнкер. - Они сложили. За ядра. Видели? Там лежат.

В голосе юнкера зазвучали торжествующие нотки:

- Сломили их. Взяли Кремль.

Он криво усмехнулся. И, круто повернувшись, прошелся вдоль перил, отчетливо отбивая шаг.

Иван сцепил зубы.

"Черт возьми! Вот оно", - неопределенно подумал он.

Его поразила жестокость в словах юнкера. В душу хлынул вихрь мыслей, что-то напряглось и печально зазвучало. Вдруг захотелось поднять высоко над головой винтовку и швырнуть ее вон туда, под мост, в сизую воду, и бежать отсюда, бежать без оглядки... Но Иван знал себя: это только порыв. "Пройдет".

Сдержался и долго ходил по набережной - взад и вперед, и звучно тукали его шаги: Тук-тук-тук...

XIII

В полдень из Замоскворечья к Каменному мосту большевики пробовали наступать. Откуда-то из-за углов взахали выстрелы. В ближайших домах зазвенели окна.

Прячась за каменные парапеты набережной, юнкера, офицеры и дружинники начали отвечать. На мосту застукал, как швейная машина, пулемет. Иван поспешно прилег за камнями, высунул винтовку, ждал и слушал.

- Шьет кому-то шубку, - весело усмехаясь и кивая на пулемет, сказал студент, лежавший рядом с Иваном. - Как раз к зиме пригодится.

Пулемет стукал с перерывами, осторожно, выжидая. В промежутках было слышно, кто-то кричал в улицах за рекой. Крик казался одиноким и жалким. Спугнутые выстрелами галки и вороны беспокойно поднимались над Кремлем и над храмом Спасителя. Редкой сеткой кружились, садились и снова поднимались ввысь.

Прошло минут двадцать, и стрельба на Полянке смолкла. Опять стало спокойно.

- Должно быть, отбили, - решил студент.

- Должно быть, - согласился Иван, поднимаясь из-за парапета.

Ему стало холодно. Мерзли руки и ноги. От холода стало еще тоскливее. Под мостом глухо шумела вода. Воздух был полон крепкого морозного запаха. От воды поднимался беловатый пар. Дружинники скучали, собирались кучками и переговаривались лениво. На Полянку ходил патруль и нигде не нашел большевиков. Патрульные говорили, что улицы там, дальше от центра, полны народа и большевики стреляют в юнкеров, скрываясь в толпе. Но поделать ничего не могли.

Так, томясь и скучая, восьмая дружина простояла на мосту до вечера.

А между тем на Никитской, на Театральной, в Охотном ряду, на Пречистенке - всюду шла жаркая стрельба. Чудилось, что большевики наступают, прорвутся в тыл, ударят сзади и сейчас все разнесут. Однако приходили от училища другие дружинники и говорили, что большевики слабы - не наступают.

Это успокаивало, и опять становилось скучно.

К вечеру из Замоскворечья раздался звон. Ниже по реке отозвались колокола других церквей. Но робко, и мало, и коротко. Иван вспомнил, что завтра воскресенье и звонят к вечерне.

И странно было слушать этот мирный, робкий звон в городе, полном раскатов стрельбы и озверелой бойни. Выстрелы глушили звон. И, будто понимая свое бессилие, сперва смолкли ближние церкви, потом дальние, и опять стало так, как было: в пустых улицах слышались только выстрелы.

Смеркалось уже, когда восьмая дружина ушла с моста, обедала в Александровском училище в просторной столовой со сводчатыми потолками, где на стенах в рамах под стеклом висели суворовские девизы вроде: "Вперед! Всегда вперед! Везде вперед!" (Это поразило Ивана). А потом, не отдыхая, дружина пошла к Никитским воротам.

За это время Иван успел присмотреться к товарищам.

Сливин как-то отошел от него - стал сух, говорил только о деле. Юнкера были холодны, сдержанны, все делали точно, отчетливо, без рассуждений. Вообще говорили мало.

Студенты же сначала много волновались, много спорили между собой.

Все они не просто пошли на бой... Нет! Они, как им казалось, пошли идейно. Каждый из них мнил себя героем, и это чувствовалось в том, как они спорили в этот первый день, как ходили бравируя, открыто показываясь из-за углов, где было уже опасно.

Но в первый же день, к вечеру, Иван заметил, что все утомились и у всех посерели лица, а в разговорах появилась раздраженность.

Студент Колесников - белокурый, в пенсне, в потертой шинельке, с большим серым шарфом вокруг шеи, - тот самый, с которым Иван держался в паре, откровенно зевал. Должно быть, это был милый, добродушный человек, привыкший говорить вслух, что он думает.

- Эх, соснуть бы теперь, - мечтательно говорил он. - Полезно бы.

- Да, теперь бы ничего, - соглашался Иван.

Но спать было некогда.

От Арбатской площади пошли по проездам бульвара к Никитским воротам, где гремела без перерыва стрельба. Шли вдоль стен, гуськом, один за другим.

Пули щелкали по деревьям бульвара, срывали ветки, попадали в дома. Щелкали резко, рядом, пугающе близко. Иван невольно пригибался при каждом пощелкивании, быстрее перебегал от выступа к выступу. И все шли скачками, перебегая, словно их подбрасывала пружина.

Собрались все под воротами белого дома с колоннами, уже недалеко от Никитских ворот.

Сливин вызвал связь и расспросил, где надо встать. Оказалось, большевики с полчаса тому назад начали наступать по Тверскому бульвару. Бой разгорается.

- Это очень кстати, - сказал Колесников, стоявший позади Ивана. - А то целый день без дела. Утомительно.

Потом Сливин ушел куда-то, передал команду молодому прапорщику. Стрельба на углу в это время усилилась.

Вдруг под ворота вбежали два юнкера в смятых шинелях, испачканных мелом.

- Что такое? - тревожно посыпались вопросы.

- Наступают. Толпой идут. Уже засели у дома Гагарина на бульваре.

Стало тревожно опять. Из-за выстрелов послышались чьи-то крики. Как будто кричали "ура".

- Слышите? "Ура" кричат. Наступают.

Выглядывая из-за ворот, Иван увидел, как в наступающей темноте от церкви Большого вознесения бежали темные фигуры.

- Смотрите. Перебегают! - сказал он.

Все присмотрелись. Да, там действительно перебегали.

- Наступать же нужно, - волновался Колесников. - Почему же не наступаем?

Ему никто не ответил.

Вдруг со двора прибежал Сливин.

- Господа, цепью, наступление сейчас. Готовьтесь!..

Он торопливо и вместе четко командовал.

- Вдоль стен, поодиночке, - успел только запомнить Иван.

"Вдоль стен, поодиночке", - машинально повторил он про себя.

У него похолодело под ложечкой. По спине, между лопаток, и по рукам прошла нервная дрожь. Он ни одной минуты не думал, что его, Ивана Петряева, могут убить. По-прежнему все казалось ему какой-то игрой.

- Ну, наступление, господа! - командовал Сливин. - С богом, осторожно.

Первая группа юнкеров вышла из-под ворот. Потом другая, за ней дружинники, и между ними Иван и Колесников.

Ивану показалось, что улица стала какой-то новой. Так же, как прежде, стояли деревья на бульваре и маячил вдали серый дом. Так же висели синие вывески. Особенно одна, во весь фасад, - "Трактир". И бульвар казался предвечерне тихим.

А было что-то новое.

- Урра! - неожиданно крикнул Колесников, шедший рядом с Иваном. - Урра, за мной!

И, выскочив на середину улицы, Колесников с винтовкой наперевес, стреляя без прицела, помчался к углу...

- Урра! - рявкнули другие...

И все, словно подхваченные ветром, уже не прячась, бросились к углу. Впереди часто и судорожно затрещали выстрелы. Что-то близко пронеслось мимо Ивана, дунуло ему в лицо. Но он был как в полусне. Бежал и кричал во всю силу легких:

- Урра! Урра!..

Колесников бежал впереди всех, а за ним, вразброд, как мальчишки, играющие вперегонки, бежали юнкера и дружинники. Было видно, как в темных улицах, около площади, судорожно заметались черные и серые фигуры.

- Убегают. Лови их. Вон они! - кричал кто-то около.

- Лови! Бей!

Тррах-тах-тррах!.. - резко гремели винтовки.

Дружинники и юнкера добежали к дому Гагарина, что в проезде бульвара, и остановились, прячась за крыльцом аптеки. Теперь было хорошо видно весь бульвар. Вдоль изгородей и по тротуару туда, к Страстному, бежали большевики. В полумраке видно, как они гнулись к земле, ползли, поднимались, опять бежали и падали. И дружинники вскидывали поминутно к плечу винтовки и, щелкая затворами, стреляли по ним.

Иван стрелял с увлеченьем, не думая, в кого стреляет. После одного выстрела он видел ясно, как у стены на тротуаре упал кто-то черный - должно быть, рабочий - и долго и судорожно вертелся волчком, силясь подняться.

"Ага, попал!" - злобно подумал Иван и выстрелил туда еще, уже целясь.

У него отчаянно колотилось сердце и молотками стучало в висках... Он побежал бы еще вперед, за теми, кто убегал вдоль бульвара. Но послышалась команда:

- Отходить! Цепью отходить!

Опять перебежали улицу, уже назад, и вся дружина, оставив часовых, зашла в трактир в ближайшем переулке. Здесь была устроена грелка. Сюда приходили отдыхать и греться и отсюда уходили на посты.

Теплый, душный воздух подействовал как-то расслабляюще, и Иван был рад, когда Сливин, поговорив с кем-то, разделил дружину на части и сказал:

- Отдыхать по очереди. Кто хочет, может спать.

Дружинники шумно и с прибаутками расселись прямо на полу. Иван выбрал место в углу под окном, прижался плотнее к стене и заснул, обнимая винтовку...

Спал он, как ему показалось, только одно мгновение. А уже кто-то стоял над ним, теребил за руку и говорил:

- Вставайте же, черт возьми. Вот заспался. Вставайте.

Иван тяжело поднял голову. Глаза у него слипались.

- А? Что такое?

- Вставайте. Наша очередь.

Перед ним стоял Колесников, белокурый, в пенсне, улыбался, держал винтовку в руке, собираясь зарядить ее.

- Ну вы и спите же, - сказал он, укоризненно качая головой и улыбаясь. - Здорово спите.

В трактире все ходили и были взволнованы. Но говорили вполголоса. Только Сливин и еще какой-то офицер, уже пожилой, с бородкой, громко распоряжались.

- Ну, живо, живо! - кричал Сливин. - Вторая очередь, скорее собирайся!..

В дверь со двора входили дружинники и юнкера с мрачными, серыми лицами, посиневшими от холода. Ставили винтовки в угол, подходили к печке и грели покрасневшие руки с негнущимися пальцами. От них пахло сыростью и морозцем. Иван встал, с трудом расправляя затекшие ноги. Шинель на нем торчала колом...

- Скорее, скорее! - торопил Сливин.

Дружинники, толкаясь, сгрудились у двери.

- Будьте, господа, осторожны. Не засните на посту. Если заснете, и сами погибнете, и нас подведете. Вы, Карасев, смотрите в оба, - продолжал он, строго обращаясь к бородатому юнкеру. -Вы за все отвечаете. Поняли? Ну, идите.

И все, один по одному, начали выходить из теплого трактира.

Стрельба продолжалась. Воздух был полон холодного, пронизывающего тумана.

- Бррр, как холодно! - вздрогнув, сказал Карасев.

Туман мокрой паутиной садился на лицо. Все нервно дрожали и от холода, и от возбуждения, и от мысли, что сейчас опять надо лезть под выстрелы, и зябко гнулись, стараясь быть меньше и незаметнее.

Пошли гуськом за разводящими, пробрались дворами и заняли большой двухэтажный дом с проходным двором, выходящим и на Большую Никитскую и на Тверской бульвар. Шли еще неосознанно, тупые от сна.

Разводящий ввел Петряева и Колесникова в комнату разгромленной, расстрелянной квартиры второго этажа. Здесь, у стены, выходившей на улицу, сидели два юнкера, которых нужно было сменить.

Нервный и робкий свет врывался в комнату через разбитые окна. Еле видный в полумраке юнкер сказал, что именно нужно делать на этом посту. Сказал холодно, по обязанности и, казалось, без дружелюбия.

- Большевики вон в том доме и за тем углом. На крыше стоит пулемет. Пытаются пройти в дом Гагарина, - говорил он, показывая на противоположную сторону бульвара. - Сюда стреляют, надо быть очень осторожным. Видите, все пробито здесь.

Иван оглянулся и тут только со всей отчетливостью заметил, что в комнате все окна были разбиты и выломаны. Пахло пылью, выбитой пулями из стен. Справа от двери, вдоль стены, валялась на боку этажерка, около нее беспорядочной грудой лежали книги, смятые ногами.

Иван осторожно подошел к окну.

По всему бульвару горели фонари, зажженные с того вечера, когда не было боев, и, забытые, горели уже третьи сутки подряд. Газовый фонарь на углу был разбит пулей, и теперь огромное пламя, как факел, билось на столбе, раздуваемое ветром. Свет был яркий. Хорошо видно каждую ветку на пустынном бульваре и каждую кочку на замерзшей темно-бурой земле. Тени менялись каждую секунду. И напряженному взгляду чудилось, что все живет, движется, переходит и стережет...

Юнкера ушли. Колесников пододвинул к разбитому окну мягкое кресло, уселся и, прячась за простенок, осторожно выставил винтовку.

- Занятно! - сказал он, посмеиваясь. - Война с удобствами. Как вы находите?

Петряев не отозвался. Он молча прислонился в угол между окном и этажеркой, отодвинув ногами книги. Ему было жутко. Исковерканная комната с пробитыми стенами, поломанная мебель, осколки стекла на подоконниках и на полу наводили на него тоску.

Тррах! - вдруг ахнул выстрел в доме напротив.

И тотчас откликнулись выстрелами другие дома.

В одну секунду вся противоположная сторона бульвара загремела и осветилась молниями. Пули сухо колотили в стену, впивались в штукатурку, влетали в окна.

- Не стреляйте, смотрите, - полушепотом сказал Колесников. - Вон, вон они, видите?..

Иван, наклоняясь из-за косяка, стал напряженно всматриваться в темноту. В переулке, через бульвар, за крыльцом магазина кондитерских изделий, шевелилось что-то темное. Колесников, крадучись как кошка, собирающаяся броситься на мышь, приладил винтовку и выстрелил.

Иван видел, как за крыльцом что-то судорожно метнулось.

- Ага, - злорадно пробормотал он и, вскинув винтовку, выстрелил тоже. Все кругом затрещало и оглушительно захлопало.

Но еще момент - и бульвар стих. Только откуда-то издалека слышались раскаты залпов...

Иван стрелял с увлечением, стараясь целиться как раз туда, где вспыхивал огонь выстрела. Должно быть, большевики тоже заметили, откуда в них бьют, и целились в окно, за которым сидели Колесников и Петряев. Пули щелкали в стены позади, выбивали остатки стекол в рамах и со свистом и хрипом отскакивали от кирпичей. Позади из двери время от времени высовывалась чья-то фигура и торопливо говорила:

- Меньше расходуйте патронов. Приказано.

И скрывался.

- Кто это? - спросил Иван.

- А черт их знает. Должно быть, служба связи. Надоедают тут еще.

Иван не знал, что такое служба связи, но появление фигуры в дверях, строго распоряжавшейся, почему-то и раздражало и успокаивало. Думалось, что сзади стоят свои, строго стерегут. Мысль комкалась, скакала отрывисто. Думалось о доме, о большевиках, о службе связи, о книгах, растоптанных ногами... Глаза теперь привыкли к полумраку комнаты, и уже яснее стали видны обрывки обоев, клочьями висевшие по стенам.

Колесников сидел молча. Все посматривал в окно осторожно... Где-то далеко бухнуло орудие, и над головами дрогнула высь.

- Ого-го, это в нас, - отозвался Колесников. - Куда же это? Должно быть, в Кремль качают.

Он вздохнул, подумал, подождал и потом тихонько добавил:

- Теперь, пожалуй, начнется настоящее. Пропала Москва-матушка. А прежде-то, прежде. Эх, "Москва... как много в этом слове для сердца русского слилось". Да. Вот тебе и слилось. Сливается...

Он опять помолчал, что-то вспоминая.

- Да. Что там ни говорите, а Москву-то жаль. А, товарищ, как вы думаете? "За Русь не раз она горела, встречая полчища племен. За Русь не раз она терпела и поношение и плен". Сим премудростям нас еще в гимназии обучали.

Он говорил тихо, раздумчиво, как бы про себя, не заботясь, слушает его Петряев или нет.

В тишине опять бухнуло орудие.

- Ну вот, я же говорил, - сказал Колесников, - я же говорил.

Остаток своего дежурства оба провели молча. Потом пришла смена, и дружинники, через темный двор, потом улицей, опять прошли в трактир-грелку.

Здесь уже врастяжку на полу и по всем углам спали юнкера и студенты. Несколько человек, сидя за трактирными столиками, ели консервы и сыр. Коробками из-под консервов был завален весь стол. С прибаутками дружинники разбирали коробки, здесь же, на столах, штыками вскрывали их и ели консервы без хлеба... Иван почувствовал, что он голоден, и жадно накинулся на еду.

XIV

Дружинники спали не раздеваясь, положив под головы руки. Через каждый час их будили и отправляли на посты. И всем казалось, что они спят не час, а так - несколько минут, что их будят раньше времени. Оттого что сон был короткий, что приходилось лежать на холодном полу или спать сидя, голова у Ивана отяжелела и появилось равнодушие. Во рту стоял терпкий металлический запах, не хотелось думать о консервах. Около него говорили, что сейчас убито два дружинника. Иван сам видел, как, перебегая улицу, упал и судорожно забился студент, ходивший с ними на посты. Но это убийство уже не волновало: утомленное сознание не могло охватить его и понять.

Иван исполнял все молча, как заведенная машина. Ясное сознание приходило только толчками и только на момент. Раз он заметил, что на дворе уже день. Светло. Фонари, как золотые пятна, матово желтеют, но не светят. Где-то звонили. Пушечные выстрелы слышались все чаще. Выглянуло солнышко, посветило коротко и ушло. Иван, целясь напряженно, стрелял, прятался за простенки между окнами, высматривал... Но так, бессознательно. Было одно хорошо: Колесников рядом. Собственно, не Колесников, а его потертая шинелька, серый шарф, белокурые вихры, торчащие из-под фуражки. А лица Иван как-то не замечал: очень менялось.

- Будет ли нам смена наконец? И какого черта не сменяют нас? - иногда кричал Колесников.

А кто-то его успокаивал:

- Будет смена. Скоро.

В трактире кто-то говорил, что скоро, слава богу, с фронта придет помощь: уже под Вязьмой высадились казаки и артиллерия. С большим удовольствием читали газету "Труд", где было много успокоительных вестей.

- Верно, товарищ, не может наше дело пропасть. Мы за право, за справедливость! - говорил задорно тоненький гимназист. - Нам помогут.

Но гимназист говорил пискливо, отчего всем было совестно: мировое событие, а он, черт бы его взял, здесь попискивает.

Ели сыр, консервы, спали, стреляли на постах, говорили о помощи, которая скоро придет, ругались, что долго не сменяют, а спать хотелось по-настоящему, по-хорошему, до истомы.

А здесь какой же сон? Сидя, согнувшись, или лежа на холодном полу...

Когда будили и нужно было идти на пост, все тело ломило, как побитое. Дружинников было мало. Пестрой толпой они толкались в трактире; одни уходили, другие приходили, но все жаловались, что нет смены.

- Разве можно без отдыха? Ведь уже вторые сутки толчемся здесь, - говорили кругом.

- Неужели вторые сутки? - изумился Иван...

Подумал, посчитал. Да, пожалуй, вторые...

Из всей массы людей, которые мелькали перед ним, он отчетливо заметил только троих: Колесникова, с которым был в паре, потом Карасева - начальника взвода - и Сливина. Сливин, все так же, как и в первый день, затянутый, с шапкой на затылке, отдавал приказания, сам обходил посты, ободрял, говорил, что скоро придет и помощь и смена... Он почти не спал. Глаза у него покраснели и стали больше. Но он не изменился. И только кобура на боку была отстегнута, чтобы можно было во всякий момент достать револьвер.

Все жили как-то толчками. То дремали в полусознании, с туманом в голове, с неясными, обрывистыми мыслями. То вдруг все существо напрягалось, как струна, и тогда мысль работала отчетливо, сразу все схватывая на лету, а движения становились точными и гибкими.

На исходе вторых суток Иван почувствовал, что с ним произошел перелом: вдруг пропали усталость и сон. Должно быть, то же переживали и другие. Колесников в грелке уже не спал, а спорил с кем-то, ел консервы и сыр. Впопыхах он где-то потерял пенсне, а где, и сам не помнил.

- Стал целится - мушку не вижу. Что, думаю, за оказия? Хвать за нос, а пенсне-то и нет... Ах ты черт дери! Не видал ли кто, господа, моего пенсне?

Откуда-то принесли дрова, студенты грели трактирный куб, и на всех столах появились чашки горячего, душистого чая... Пили с наслаждением и подолгу. Никого уже не смущали и не волновали выстрелы, раздававшиеся вокруг, ни разговоры об убитых и раненых.

Была только забота: мало патронов. В трактире у стены стояло только три ящика. Юнкер, которого дружинники почему-то звали казначеем, выдавал патроны скупо, десятка по два, и каждый раз говорил:

- Расходуйте осторожно. Стреляйте только по видимой цели.

Раз ночью пришло сообщение, что сейчас большевики будут наступать на градоначальство, где сидели юнкера, и, может быть, попытаются занять Никитские ворота. Стало немного тревожно. Сливин тотчас распорядился усилить посты. Петряев был на посту, когда от Страстного монастыря в градоначальство начали стрелять из пушек. Первый выстрел ахнул так близко, что звякнули разбитые стекла и посыпалась с ободранных обоев штукатурка: Ш... ш... ш...

Спустя пять минут опять ахнул выстрел. Потом еще. Ружейная стрельба смолкла, словно перестала лаять маленькая собачонка, увидевшая большого меделянского пса. В улицах на стороне большевиков кто-то кричал... Но нельзя было разобрать слов. Кричали резко, надрывисто, и голос казался страшным. Стрельба из орудий велась часа полтора. Это было ночью. Фонари теперь светили, и весь бульвар был полон мечущимися тенями. Газ на разбитом столбе горел все так же, как и в первый день, и метался, как живой.

Вдруг, точно по команде, по бульвару затрещали пулеметы, винтовки, послышались крики "ура", и в темных переулках заметались темные фигуры рабочих и солдат.

- Урра! Бери! Бей!.. - кричали оттуда.

Дружинники и юнкера начали стрелять. В комнату, где стоял Иван, притащили пулемет и приладили его к окну. Молодой прапорщик, с хорошим, немного хмурым лицом, пустил ленту.

Та-та-та... Та-та-та-та-та... - с перерывами ударил пулемет.

Прапорщик ловко повертывал хоботок страшной машины. В переулке заметались сильнее, но крики "ура" не смолкали. Наступление велось энергично и дружно. Темные цепи солдат и рабочих шли по бульвару почти открыто. Дружинники били их по выбору. Те падали, корчились, умирали, но на их место появлялись другие и шли, крича во все горло:

- Урра! Бери-и! Урра!..

По окнам и стеклам хлестал железный ливень. Вся комната наполнилась пылью... Стало тревожно и тоскливо. Но пулемет бодро стучал: Та-та-та-та...

Теперь уже хорошо видно, как с Малой Бронной к дому Гагарина бежали большевики. И поодиночке, и парами, и группами... Прапорщик стрелял из пулемета в них, но остановить не мог. Словно там, в глубоких уличных закоулках, открылся буйный родник. Иван и Колесников, стоя у окна, били почти на выбор.

Большевики, пробежав улицу, прятались за желтый киоск, стоящий на бульваре под деревьями. А из-за киоска их нельзя было достать, хотя они были почти рядом.

- Снимай посты! - резко закричали на дворе.

В темной двери мелькнул Сливин.

- Господа, отходите осторожно. Помогайте выносить пулемет...

Прапорщик, Колесников и Иван подняли пулемет и вынесли во двор. Все поспешно выходили из дома; иногда, выскочив во двор, бежали. И здесь Иван впервые увидел женщин, растрепанных и мечущихся в полубезумии.

- Ой, батюшки. Да возьмите же нас с собой! - плакала одна из них.

Но ей никто не отвечал: старались сами уйти скорее...

XV

Через двадцать минут весь район Никитских ворот был уже занят большевиками. Юнкерам и дружинникам пришлось отойти почти к самому Арбату, оставив грелку, где так приветливо наладилась было жизнь. Уходили хмурые, недовольные, и, когда остановились, узнали, что градоначальство, расстрелянное из орудий, взято большевиками, которые вышли переулками в тыл тем дружинам, которые занимали район Никитских ворот.

Сливин собрал всех дружинников за церковью на Воздвиженке. Оказалось, из дружины при отступлении выбыло семь человек, и между ними юнкер Карасев, убитый пулей во дворе, на лестнице, и брошенный там же: санитары не успели взять его труп.

Было темно. После возбуждения и страхом здесь, в покое, резко почувствовалось, какой пронизывающий туман ходит по улицам.

- Сейчас, господа, пойдем в контратаку. Будьте готовы, - предупредил Сливин.

Голос у него был глухой, будто смущенный, без веры. Но все подтянулись и ободрились.

- Вот это дело! Вот это я понимаю! - весело отозвался Колесников, привыкший все высказывать вслух. - Я удивлялся, что отступили. Право, держаться можно было прекрасно...

На Арбатской площади всюду виднелись одинокие фигуры юнкеров-часовых. Горели фонари. У трамвайной будки горел костер, вокруг которого бродили темные фигуры дружинников и юнкеров. Иногда через площадь к училищу с шумом проезжал автомобиль, поспешно шли кучки юнкеров с винтовками за плечами.

Сливин куда-то уходил и вернулся с двумя офицерами и большой командой юнкеров. Один из офицеров, высокий, пожилой, с хлопающей искусственной ногой, заявил, что он принимает командование.

- Не очень горячитесь, господа. Берегите себя. Идите осторожно. Перебежками. Накапливайтесь и держитесь за каждым выступом и за каждым прикрытием вообще. Наступление будет вестись двумя переулками и по бульвару. Будем действовать решительно.

Офицер говорил просто, спокойно, будто посылал молодежь на самое обыкновенное дело. И от его спокойного голоса делалось теплее. Приготовления велись быстро. На доме, перед церковью, поставили пулемет. Пришла команда юнкеров-гренадер с гранатами в руках и за поясом, с винтовками без штыка за плечами. Офицер коротко и опять очень спокойно объяснил, куда должны идти дружинники, что занять и что делать. План простой: пройти по бульвару, занять проходной двор на углу Большой Никитской, у Никитских ворот, и оттуда выбить большевиков.

Бульваром пошла восьмая дружина. Пулемет на крыше заработал беспрерывно: Та-та-та-та-та-та-та-та-та...

От Никитских ворот загремели выстрелы из винтовок и тоже заработал пулемет. В ветках деревьев защелкало и зашуршало. Слышался свист.

А дружинники и юнкера гусем, сажени на полторы один от другого, молча побежали навстречу этим выстрелам. Здесь, на Никитском бульваре, фонари не горели. Так удобно было прятаться и под стенами домов, и у решетки бульвара, и в купах больших безлистых акаций, растущих по бокам, вдоль решетки. Бежали без выстрела, и как-то сразу, в один прием, очутились почти у самого трактира.

Вот дом князя Гагарина - в проезде. Вокруг дома по тротуарам бегают солдаты и рабочие, перебегают через улицу, останавливаются кучей на углу, громят киоск, из которого тащат яблоки и конфеты...

Прячась за акациями, дружинники начали тихо собираться, незамеченные. Приполз Сливин с винтовкой в руках.

- Сейчас в атаку. Сразу нападем, - шепнул он срывающимся голосом. - Ну, господа, целься. На выбор. Залпом. Взвод!..

Все шевельнулись, приготовляясь к выстрелу.

Иван припал на колено и взял на прицел высокого солдата в серой шапке, обвешанного пулеметными лентами.

- Пли!..

Тра-рраррах! - ахнул залп.

- Взвод! - опять скомандовал Сливин.

Судорожно щелкали затворы.

- Пли!..

- Взвод!.. Пли!..

- Урра! Урра!..

Сливин, Колесников и другие, как кошки, выскочили из кустов и мимо угла пробежали прямо туда, где корчились и метались застигнутые врасплох солдаты и рабочие. Выбегая, Иван наткнулся на куст и потерял фуражку. Хотелось вернуться, поднять, но над самым ухом затрещал пулемет... И так, без фуражки, побежал он за товарищами, на бегу стреляя, целясь по убегающим по бульвару фигурам. Из ворот угольного дома выбегали рабочие с перекошенными бледными лицами; они выскакивали из ворот, готовые к борьбе, но, увидев, что окружены, бросали винтовки, поднимали вверх руки и хрипло и резко кричали:

- Сдаюсь! Сдаюсь!

В азарте, судорожно стреляя, дружинники убивали и таких, которые молили о пощаде: некогда было разбирать.

Юнкера из переулков выбегали сюда же, на Никитскую, кричали "ура", ломились в ворота, стреляли в окна, уже не обращая внимания на град пуль, сыпавшихся со всех сторон.

Иван, озверевший, с красным туманом в глазах, всклокоченный, метался по улице, стрелял, потом забежал вслед за дружинниками во двор угольного дома, в азарте ткнул штыком какого-то мальчугана, собиравшегося выстрелить в него. В углу двора, за сорным ящиком, притаились большевики и стреляли оттуда залпами. Юнкера, выбежавшие из переулка, попробовали взять их приступом, но едва показались в воротах, как двое сейчас же были подстрелены насмерть. А ждать было нельзя. Все горели и волновались.

- Сюда! - кричали отчаянно. - Здесь сидят. Сюда!..

- Ура! - рявкнул Колесников и вскочил в ворота.

За ним бросились юнкера и дружинники и между ними Иван. Иван почувствовал, что опять навстречу ему летит что-то жгучее... Все сжалось у него внутри, а волосы на голове поднялись.

- Ура! - не помня себя, кричал он и, как в тумане, видел, что впереди него бегут юнкера и дружинники.

Ящик близко. Колесников бежит первым. Вот он уже у ящика, но вдруг почему-то приостановился, повернулся боком, храпнул и упал.

А другие уже там и бьют штыками людей, засевших за ящиками... Когда Иван добежал, уже все были переколоты, корчились и дрыгали ногами на грязных камнях. Только низенький рабочий, со слипшимися на лбу волосами, отскочил в самый угол, выставил штык винтовки, ожидая нападения. Должно быть, у него не было патронов. Иван прицелился в него и спустил курок. Но выстрела не получилось. Опять судорожно двинул затвор, прицелился, дернул спуск. А выстрела нет. И только тогда Иван сообразил, что в винтовке нет патронов.

- А... А!.. - со злобой заревел он и бросился на рабочего со штыком.

Тот стоял бледный, страшный, должно быть, забыл, что надо защищаться, с оскаленными зубами. Иван ловко прыгнул и, прежде чем рабочий успел повернуться, с злым, неиспытанным наслаждением воткнул ему в бок своей штык. Выдернул и опять воткнул. Он чувствовал, как штык влезал со скрипом, упираясь. Рабочий пошатнулся, схватил Иванову винтовку и зашипел захлебываясь...

- Ав...ав...а... - хотел что-то сказать, но только глядел на Ивана молча и укоризненно.

Не глядя на него, Иван бросился прочь, в дом, где гремели выстрелы. Здесь уже всюду были юнкера и дружинники. Они собирали пленных, отыскивали их, спрятавшихся по чуланам, в клозетах, под кроватями, и всех выводили на двор. Больше мальчуганы, откровенно плакавшие. Они думали, что их сейчас расстреляют.

Пленных повели, а юнкера и дружинники побежали в дом, где стрельба не умолкала. Сливин был уже здесь. Он заставил Ивана обшарить все углы, посмотреть, нет ли еще большевиков. В дальней комнате, за отодвинутым комодом, нашли двух мужчин, оборванных, без оружия. Один развязно вышел из засады, снял фуражку и, скаля зубы, сказал:

- Бонжур, мусье. Благородным юнкерам честь и приветствие...

А другой вдруг завыл страшным голосом, так что все, даже его развязный товарищ, посмотрели на него с испугом. Сливин, прибежавший на крик, лекарственно ударил его прикладом по голове.

Тот опомнился, взглянул сознательно и замолчал... При обыске у обоих нашли в карманах столовые ложки, часы, серебряный подсвечник и горжетку. И все - и Сливин, и Иван, и юнкера - били этих людей долго, молча, ожесточенно, сбили с ног, топтали до тех пор, пока не разбили им лица в кровь, словно эти люди нанесли им личное оскорбление.

А может быть, сказалось возбуждение. Когда увели и этих пленных, Иван немного очнулся и осмотрелся.

Дом был занят весь, но по соседству, в шестиэтажном доме с драконами наверху, и в доме Гагарина, что в проезде на бульваре, - всюду сидели большевики. Стрельба велась через улицу из окна в окно. Из окон всех этажей в доме Гагарина гремели выстрелы. С крыши работал пулемет, обстреливавший Никитский бульвар и Большую Никитскую улицу. Ожесточенная стрельба не прекращалась ни на момент.

Вдруг на углу закричали, и тотчас же ахнул резкий, оглушительный взрыв. Потом еще. Это юнкера-гренадеры бросали бомбы в дом Гагарина. Стрельба после взрыва усилилась, и через минуту из окон второго этажа, где была аптека, показались густые облака дыма и заволокли весь фасад. Большевики начали выскакивать через двери, ведущие на бульвар, и бежали как раз мимо окон, где стояли юнкера и Иван.

- Стой! Стой! Лови их, братцы!.. Зовите скорее хороших стрелков, - заволновались юнкера. И, тщательно целясь, стреляли по убегающим.

Те падали, кувыркались, но часть все-таки успевала спрятаться за кисок. Прибежали два юнкера, считавшиеся лучшими стрелками. Им дали удобные места у окон, и они тотчас начали охоту за людьми.

Пожар разгорался. Стало видно все до маленькой ветки на дереве. Большевики, спасаясь от огня, бежали на бульвар и здесь попадали под выстрелы. Юнкера действительно были хорошие стрелки и били их без промаха.

Вот прыгнула из двери темная фигура.

Пах! Пах! - грянуло два выстрела.

И фигура уже корчится и бьется на земле.

Чтобы очистить место для обстрела, юнкера взорвали киоск, и теперь негде было спрятаться.

А большевики тем не менее все пытали счастье.

Выскакивали из горящего дома, намереваясь скрыться, но неизменно падали под выстрелами. Юнкера лишь успевали целиться. Спокойно и точно убивали они людей, досадуя и ругаясь, если кому-нибудь удавалось шмыгнуть за угол. Черные и серые комки усеяли бульвар. Присмотревшись, Иван увидел окровавленные головы, разбросанные беспомощно руки и ноги.

А пожар уже захватил половину дома. Пламя вырывалось из окон столбами и шумело. Подул ветер.

Большевики, засевшие в башенке на крыше соседнего дома с драконами, яростно обстреливали дворы и улицы пачками, не впуская юнкеров. Взять их оттуда не было никакой возможности. Они ловко прятались в узких, как щели. Окнах и были неуязвимы...

Сливин нашел выход: он потребовал, чтобы дом был обстрелян из орудий. Тотчас с Арбатской площади раздались два выстрела один за другим. Башенка была сорвана первым же выстрелом. Во двор, вместе с обломками камней, упали пять изуродованных тел и остатки пулемета и винтовок. От второго выстрела загорелось внутри дома. С растерянными криками большевики выскочили из дома, убегая по бульвару к Страстной площади. И опять весь район Никитских ворот остался в руках юнкеров. Но горели, как огромные факелы, дом Гагарина на бульваре и дом с драконами напротив него.

Стрельба кругом смолкла, словно люди ужаснулись тому, что сделали.

Из горящего дома слышались чьи-то безумные крики:

- Помогите! Помогите! О-о!.. Помогите!..

И всем, кто слышал этот крик, было ясно, что кто-то рядом, вот только за стеной, горит живьем и зовет на помощь. И ни у кого не было ни сил, ни возможности помочь ему.

Петряев вышел во двор.

Здесь суетились санитары, подбирая убитых. Карасев лежал врастяжку, без шинели, с разбитым лбом. Кто-то стащил с него сапоги, а взамен оставил свои - старые, порванные. Но не надел на мертвого, а только приставил к ногам. Издали казалось, что сапоги надеты, и у Карасева ноги длинные-длинные... Колесников лежал все там же в углу, у железного, проржавленного сорного ящика. Все лицо у него было искажено судорогами. Умирая, он вцепился зубами в шарф, намотанный на шею.

Опять во двор выползли какие-то люди - две женщины, мальчишки и хромой дворник.

- Где вы прячетесь? - спросил их удивленный Сливин.

- А вот, ваше благородие, на полу в квартире нашего зеленщика лежим. Видите? - ответил дворник, показывая на окна темной квартиры в нижнем этаже.

Все - Сливин, юнкера, Иван - заглянули с любопытством в разбитое окно. В темноте на полу копошилось человек двадцать - все жильцы дома. Они испуганно смотрели на Сливина и юнкеров.

Сливин их успокоил.

- А ведь есть вы хотите?

Этот вопрос обрадовал всех.

- Мы едим. Из лавки достаем маринады и консервы...

Через час дружина Сливина, смененная, пошла на отдых. Были уже на исходе третьи сутки. Люди, почувствовавшие, что хоть на время миновала опасность, вдруг ослабли.

По улицам, освещенным пожаром, дошли до Александровского училища...

XVI

Думали отдохнуть, но нельзя было. В длинной комнате со сводчатыми потолками, сплошь заставленной кроватями, с надписью на дверях "пятая рота" шел жаркий спор. А сюда отправили спать. Прислушался Иван. Многие говорили, что нас окружила измена. Требовали ареста каких-то генералов и кому-то грозили смертью.

Другие говорили, что надо немедленно сдаться - бессмысленно продолжать бойню.

- Все равно не победим. Все войска, идущие с фронта к нам на помощь, присоединяются к большевикам и сражаются против нас же... Надо сдаться...

И гневным криками отвечали этому оратору:

- Никогда. Лучше умереть! Позор!

И за все дни боя Иван впервые усомнился: может быть, на самом деле эта бойня не имеет смысла? Все войска присоединяются. Весь рабочий люд на той стороне. Может быть, и правда там тоже, у тех людей? В поисках ее, этой правды, Иван забрался в этот лагерь. Казалось, здесь она... А на самом деле... Где она?

Душа замутилась.

Ясы-Басы говорит: никто не знает правды.

Неужели он прав?

Иван ходил словно отравленный.

Спать уже не хотелось, и он был рад, когда Сливин, все такой же точный и четкий, предложил ему пойти на новый пост - в Кремль, куда выбирали только самых надежных.

Из орудий стреляли уже отовсюду. И с Ходынки, и с площади Страстного монастыря, и с Горбатого моста, и из Замоскворечья. Раскаты орудийной пальбы, как похоронные звоны, висели над Москвой.

По улицам дружинники шли быстро, почти бежали: знали, что стреляют из орудий именно сюда, к училищу и в Кремль.

Зеленоватые огни разрывающейся шрапнели вспыхивали над Кремлем и на мгновение ярко освещали дворцы и церкви. Гремел гром, и железный дождь осыпал и куполы, и дворцы, и тихие, примолкшие монастыри.

В Кремле было пустынно, будто все вымерло. Только присмотревшись, Иван заметил одинокие серые фигуры часовых у всех дверей.

Горели редкие одинокие фонари.

В казармах дружина ненадолго задержалась и уже отсюда рассыпалась по местам. Шли по двое. Ивану достался пост у подножия Ивана Великого, у нижнего входа в ризницу. Ризница уже была пробита, и теперь боялись ставить людей там, наверху, внутри здания.

С Иваном был на посту молоденький юнкер, старавшийся держаться строго, но каждую минуту заговаривавший.

Крепко прижавшись к каменной стене, оба стояли сначала молча. Все тротуары вокруг были засыпаны битым стеклом и сорванной штукатуркой.

Николаевский дворец и Чудов монастырь уже стояли обезображенные.

- Да, бывало, в школе нас учили, что только пасынки России не поклоняются Москве и Кремлю, - задумчиво заговорил юнкер, - а теперь, смотрите, какое запущение. Да.

И, помолчав, заговорил скороговоркой: Кто, силач, возьмет в охапку Холм Кремля-богатыря?

Кто собьет златую шапку У Ивана-звонаря?..

- Нашлись. Может быть, Иван-звонарь доживает последние минуты...

Юнкер, нервно подрагивая, прошелся взад-вперед вдоль стены.

"И этот со стишками", - сердито подумал Иван, посматривая на юнкера.

- Читали? - опять заговорил юнкер, останавливаясь около Ивана. - Большевики заявили, что ни перед чем не остановятся, все разрушат.

- И разрушат, - согласился Иван. - Я знаю, они пойдут на все.

- А что это за люди? Я еще никогда не видал настоящего большевика... Солдаты, ну это так, дребедень, они такие же большевики, как я архиерей.

Иван вспомнил Петра Коротина, его смелый, решительный голос.

- Решительные люди. Упорные.

- Посмотрите, что это происходит в церкви? - указал юнкер на Чудов монастырь, где мелькали за окнами свечи и темные фигуры людей.

- Монахи служат.

- Гм... Нашли время. Их могут убить.

Но свечи в церкви разгорались. Два монаха, еле видные в темноте, поспешно вышли из полуразрушенных дверей и стали разметать Ивановское крыльцо, все засыпанное обломками.

Юнкер побежал через площадь к ним.

- Что это за приготовления? - спросил он у монахов.

- Мощи святителя Алексея выносим, - отрывисто ответил монах.

Через пять минут из дверей показалось шествие. Юнкер и Иван сняли фуражки. Черные монахи с зажженными свечами в руках, с тихим пением вынесли светлый гроб.

- Святителю отче Алексие, моли бога о нас, - тихо пели монахи.

Бах-ах-бах! - ахнули орудийные выстрелы. И рядом где-то над крышами шипела шрапнель.

Гроб пронесли от крыльца в провал черных ворот. Скрылись, как странное видение. Юнкер, надевая фуражку, опять прислонился к стене рядом с Иваном.

- Значит, дело плохо, если даже мощи несут в старую могилу.

XVII

В самом деле, помощи не было ниоткуда. На пятый день борьбы стало ясно, что дело проиграно: большевики победят. Была надежда на войска, идущие с фронта. Их было много двинуто к Москве. Но эти войска, как только вступали в Москву, тотчас присоединялись к большевикам и со всей силой и со всех энергией бросались на борьбу с теми, на помощь кому они посылались.

Казаки держались безразлично, готовые склониться на сторону сильного. Офицерские отряды, сражавшиеся в районе Красных ворот, или сдались, или растаяли. Юнкера в Лефортове были разбиты.

И защитники Временного правительства, считавшие себя борцами за право, справедливость, попали в железный круг, из которого не было выхода.

Боролись, но уже не было надежды.

Знали, что рано или поздно придется уступить.

Иван понял это в ту ночь, когда черные монахи несли в подземелье мощи Алексея... Но затаился, не подавая виду, что угнетена и расшатана душа его. Даже бодро говорил:

- Будем драться. Победит тот, кто справедлив.

Однако уныние уже ходило по всем лицам. Главное - не было патронов. Солдаты и швейцары училища ходили в город и скупали патроны у красногвардейцев и пьяненьких солдат и в карманах приносили сюда. Под видом солдат юнкера ездили в автомобилях к красногвардейцам за патронами. Иногда привозили, иногда погибали там...

Ночь на первое ноября была самая страшная для защитников Кремля.

Казаки и кавалерия, шедшие с фронта, задержались у Можайска и заявили, что дальше они не пойдут, что не хотят сражаться против восставшего народа. Известие об этом кем-то было принесено в Александровское училище, а оттуда перешло в Кремль и на посты и вызвало уныние. Патронов нет, провиант на исходе. Убыль людьми громадная. Белая гвардия малодушествует... А главное - нет надежды на приход помощи.

Между тем противник как будто усиливается. Всюду появились матросы с сумками, в походном снаряжении, ловкие, смелые, решительные. Было установлено, что против Кремля начинают работать шестидюймовые орудия, которые производят страшные разрушения.

Здание городской думы подверглось ожесточенному обстрелу, и гласные думы, и Комитет общественной безопасности, находившиеся там и всячески помогавшие защитникам Кремля, должны были перейти в Кремль, где, казалось, можно еще укрыться.

Но уныние и растерянность были общими. Нужно было искать выхода.

В эту ночь была сбита верхушка Беклемишевской башни, пробита снарядами Спасская башня, разбиты Никольские ворота, пробита средняя глава Успенского собора и один из куполов Василия Блаженного.

Казалось, еще немного - и погибнет Кремль.

Иван в эту ночь был и в Кремле, и на Каменном мосту, и в училище.

Всюду была растерянность. В училище открыто говорили о сдаче, и только юные и задорные требовали продолжения борьбы.

- Сдача большевикам - это позор. Мы не согласны. Мы пробьемся в поле и там будем вести борьбу, - говорили они.

Ивану это нравилось: выйти за город и там, сразившись один на один, или погибнуть, или победить. И он, когда ему представилось сказать слово, сказал:

- Надо бороться. Я знаю, что, если мы еще продержимся немного, большевики будут осмеяны и покинуты рабочими. Я это говорю, как рабочий...

Ему аплодировали, кричали браво, но Иван, чуткий, как всякий чуткий оратор, сердцем чувствовал, что его слушают усталые люди, потерявшие надежду... Но выход?! Где выход? Он должен быть! Должна быть воля к победе!

XVIII

Ночь прошла без сна, в спорах. А утром Иван заметил, что начались приготовления к сдаче. Из Кремля выпустили пленных солдат, которых нечем было кормить. Голодные, истомленные пережитым страхом, они тяжелой массой, с воем побежали из Кремля по Ильинке. Иван видел, как они бежали и падали, грозили, как безумные, Кремлю кулаками и снова падали. Каждый из них за эти пять дней борьбы много раз готовился к смерти и теперь бежал, словно из могилы.

- У... у!.. - выли они злобно и радостно.

В это утро сделали еще попытку достать патроны. Группа студентов и юнкеров, как раз из тех, которые собирались выйти за город, в чистое поле, и там переведаться с противником, собрались за патронами. Они переоделись солдатами и рабочими, выехали за цепь, попали под обстрел и погибли все. Назад никто не вернулся.

В полдень стало известно, что ведутся переговоры о сдаче, и все говорили, что борьба скоро, может быть, через час, кончится.

Появилась бодрость. Скорей бы! Хоть какой-нибудь конец! В душе, кажется, радовался каждый. Но скрывали эту радость и плохо смотрели один другому в глаза. Словно было стыдно. Только бодрый голос выдавал.

А бои продолжались. Бились у Никитских ворот, у Смоленского рынка, на Театральной площади, на Каменном мосту, на Пречистенке.

Над городом висел глухой гул выстрелов. Весь центр обстреливался шрапнельным огнем. От Никитских ворот поднимались к самому небу зеленоватые и серые столбы дыма; там еще горели дома, зажженные три дня тому назад.

Дружина Сливина дежурила у Москворецкого моста и обстреливала большевиков, наступавших с Балчуга.

Дружинники стреляли редко, только по видимой цели. Но к полудню патроны были на исходе. Оставалось только по три патрона на человека. Сливин, взволнованный, сердитый, отчаянно кричал по полевому телефону, требуя патронов, посылал со службой связи донесения, но патронов не было.

- Ступайте за патронами вы! - сказал он Петряеву. - Найдите кого-нибудь из наших там, докажите им, что держаться нельзя больше.

Иван пошел.

Как изменились улицы! Всюду пусто. Звуки выстрелов, усиленные тихими улицами, гремели страшно, с раскатами: Бу... Бу-бу-бу!..

И только изредка слышался четкий, круглый звук револьверного выстрела: Тррак, трак. Трак.

Дома стояли с разбитыми, будто провалившимися, окнами и с обезображенными фасадами. На тротуарах всюду валялись груды битого стекла и куски штукатурки. Иван шел открыто, не прячась при выстрелах. Белые клубки дыма от шрапнельных разрывов, словно кораблики, плавали над Кремлем в синеве неба. Железный дождь иногда хлестал недалеко, поднимая густую белую пыль. Но было все равно. Тупое равнодушие связало все чувства. Уж теперь не трогали ни убитые, кое-где валявшиеся по улицам, ни фонари, горевшие все пять дней подряд.

Из парадной двери одного дома водопадом лилась вода. И это не удивляло, и было все равно.

У манежа, как раз против Кутафьи, шрапнель попала в группу казаков. Иван проходил здесь минут пять спустя после выстрела. На тротуаре еще бились раненые лошади, а рядом с ними, в стороне, лежали два трупа убитых казаков. Другие казаки хмуро жались у темной стены манежа, держа в поводу храпевших лошадей.

- Убить надо коней, чего зря мучаются? - хрипло сказал один казак и нервно, широкими шагами подошел к бьющимся и храпевшим лошадям, снял с плеча винтовку и выстрелил обеим в головы. Лошади дернулись и вытянули ноги...

Этот случай почему-то особенно поразил Ивана.

Так же судорожно бился и тот рабочий, которого он, Иван, заколол штыком за сорным ящиком во дворе у Никитских ворот.

Гибнут люди, святыни, город, вот эти лошади.

А для чего?

Ничего не добившись в училище, Иван уже к вечеру вернулся к Москворецкому мосту. Сливин, узнав о неудаче, долго ругал кого-то, а Иван слушал его со стиснутыми зубами.

"Что, если я его ударю?" - мелькнула у Ивана дикая мысль.

И вдруг непонятная злоба охватила его, взъерошила волосы и побежала мурашками по спине. Но Иван сдержался. Вышел, почти выбежал, на улицу и выскочил почти на самый мост, расстрелял по большевикам все свои патроны.

Стрелял и приговаривал:

- Так... вот так! У, чертовы куклы! Вот вам! Нате!

Стрельба и чувство опасности немного успокоили.

- Что с вами? Вы нервничаете? - спросил у Ивана высокий, худой, белобрысый юнкер в очках, наблюдавший за ним из-за угла.

Иван ничего не ответил и только махнул рукой.

Поздно вечером был приказ оставить посты и стягиваться к училищу, так как мир был заключен.

Все обрадовались. Даже Сливин не удержался и сказал при всех:

- Наконец-то!

А у Петряева было такое чувство, будто его кто-то обманул, зло насмеялся над ним.

- Вы говорите, товарищ: "наконец-то", - сказал он Сливину. - А зачем же тогда было огород городить?

Сливин смутился и покраснел. А потом, оправившись, ответил сердито:

- А что же можно сделать?

- Что? Умереть честно! - ответил Иван. - У побежденных только один честный путь - смерть. Поняли?

- Почему же это так? - удивился Сливин.

- А потому, что мы стреляли в дураков, а попадали в братьев...

- Я вас не понимаю.

- Ну, не понимаете, так и черт с вами!

Сливин весь посинел, дернулся, но сдержался.

Юнкера, слушавшие разговор, переглянулись между собой и пристально посмотрели на Ивана, взволнованного и отвернувшегося.

- Он с ума сошел, - услышал он шепот за своей спиной.

- Нет, я с ума не сходил. А те сошли с ума, кто пошел на борьбу, но не довел дело до конца! - закричал Иван, уже не сдерживаясь.

Ему никто не ответил. И с той минуты с ним уже никто больше не разговаривал, чуждались, словно не замечали.

Весть о мире облетела все посты.

И тут-то появился задор. Большевики, понимая, что приходит конец битве, усилили стрельбу до высшего напряжения. Весь город загудел от артиллерийской канонады и ружейной стрельбы.

И в то же время белая гвардия, зная, что теперь уже не надо жалеть патронов, вымещала на победителях свое унижение. Самые жестокие бои произошли именно в эту страшную ночь, уже после заключения мира.

Офицеры ломали свое оружие и сами срывали с себя погоны. Наиболее горячие клялись опять поднять борьбу, когда это будет можно.

Утром в Александровском училище дружинники начали сдавать оружие.

XIX

Все эти дни Василий Петряев провел как в тумане, - ничего не видя впереди, в отчаянии, полный безнадежности.

Весной, после мартовской революции, мать говорила угрожающе:

- Подождите, подождите, дьяволы. Еще друг друга будете резать.

О, как смеялся тогда Василий.

- Мама, ты же ничего не понимаешь... Неужели люди теперь-то вот именно будут врагами друг другу?

- Да, ничего не понимаю, - обижалась мать. - Конечно, мать-то давно дурой стала, ничего не понимает. Только вы уж очень умны, дорогие сыночки... Но подождите, прохвосты. По-до-жди-те...

И вот угроза матери будто исполнилась... Люди действительно режут друг друга. Иван пошел за белых, а рабочие, старые друзья Петряевых - Акимка, например, - пошли за красных. Разорвалось единое. Братья по духу и положению - они вышли в бой друг с другом. И это было так дико и невероятно, что недоставало сил понять создавшийся ужас.

Ушел Иван.

В то утро, проводив его, Василий долго стоял на улице, слушал гул далеких выстрелов. Туман с прудов полз густо, темно-дымчатый, пронизывающий, нагоняющий дрожь. От заставы, дробно стукая ногами, партиями шли рабочие с винтовками за плечами и с патронными сумками у пояса. Все они были одеты в рваные, потрепанные пиджаки и штаны. Должно быть, надели самое худшее, чтобы не портить напрасно одежды.

И казалось, толпа бродяг вооружилась и идет рушить город, культуру. Они говорили громко и ругались резко.

В первой группе шел высокий рабочий с рыжими реденькими усами, синеглазый, с впалыми щеками. Василий знал его. По всей Пресне этот рабочий был известен под кличкой Лупандихи. За пьянство и мелкое воровство его нигде не держали, и сами же рабочие относились к нему с презрением. А теперь Лупандиха шел с винтовкой за плечами, гордый и важный. У Василия шевельнулось чувство брезгливости.

- Тоже, и этот пошел...

Но рядом с Лупандихой, в той же группе, шли два других рабочих - Миронов и Сивков, - серьезные, неглупые люди, славные, как товарищи, искренние и честные. Миронов подошел к Василию.

- Товарищ Петряев, чего вы с нами не идете? Идемте буржуев бить.

С винтовкой в руках, прямой и крепкий, он был полон силы и улыбался, показывая белые, яркие зубы.

- Нет, я не пойду, - нехотя и смущенно ответил Василий.

- Не одобряете? Ну, ничего. Каждому - свое, - примирительно сказал Миронов и тихонько добавил: - А новой газеты у вас нет?.. Только не нашей, не большевистской, а вашей... А? Дайте.

Василий молча достал из кармана вчерашний "Труд" и отдал Миронову.

- Вот спасибо. А то, знаете, наши-то много говорят, а в чем дело - как следует не знаешь. Не разберешься...

Он взял газету и сунул в карман.

Василий следил, как его большая заскорузлая рука поспешно мяла газетный лист.

- Ну, прощайте. Не знаю, что будет, - засмеялся он, опять показывая белые зубы, и побежал догонять товарищей.

А рабочие все шли и шли. Иногда пели. Говорили громко, ругались смачно, будто гражданская бойня дала такую свободу, что теперь было можно без укора пустить длинное просоленное ругательство.

Шли мальчишки лет по пятнадцати, служившие в мастерских подручными; их было много, и они держались с особенным вызовом...

Умные и глупые, Лупандихи и Мироновы - все шли.

Бой уже клокотал, выстрелы гремели беспрерывно.

По Большой Пресне на углах стали собираться люди. Перед лавками выстраивались очереди за провизией, и толпы красной гвардии уже стали тонуть в людском потоке.

Василий вернулся домой.

У ворот его встретила мать, сердитая, хмурая.

- Ушел? - отрывисто спросила она.

- Ушел.

Мать потемнела, опустила голову и, словно рассматривая что-то под ногами, помолчала.

- Так, - протянула она и молча пошла от ворот, сгорбившаяся и сразу ставшая маленькой и беспомощной.

"Ну, теперь весь день проплачет, - с жалостью подумал Василий. - Не было печали..."

К воротам прибежала Варвара. Испытующими, вдруг за одну ночь провалившимися, лихорадочными глазами она посмотрела в лицо Василию.

- Не видали Акимки-то?

- Да я никуда не ходил. Только брата провожал...

- Тоже, значит, ушел?

- Ушел...

Варвара постояла, посмотрела вдоль улицы.

- Сейчас идем, - сказала она твердо.

- Куда? - удивился Василий.

- Акимку разыскивать. Я его, подлеца, притащу силой. Всю ему рожу исколочу. На-кося его, в гвардию записался. Сморчок поганый. Я через него ноченьки не сплю. С ума схожу... Он... Он... у меня из головы не идет...

Варвара всхлипнула и закрылась рукавом.

- Ак... Акимушка, родненький... Ах, господи... где ж это он делся?

- А вы подождите плакать-то. Может, еще ничего и не будет, - утешал ее Василий, - заночевал где-нибудь.

Но утешал неуверенно, потому что сам чуял беду.

- Искать идем, - опять сказала Варвара, вытирая глаза. - Кузьма Василич согласился походить со мной. Может, и отыщем...

Василий, чтобы утешить ткачиху, тоже согласился идти на поиски.

Через час трое - Ясы-Басы, мрачный и насупившийся после ссоры с женой, не хотевшей пускать его на беду, ткачиха и Василий - с Пресни пошли на Садовую. Улицы еще были полны любопытных, но уже замечалось, что народу стало меньше, чем вчера. От центра все еще тянулись беженцы с узлами и корзинками, с плачущими детьми, растерянные и пришибленные бедой.

Стрельба была у Никитских ворот, на Бронной, на Тверском бульваре, на Поварской и еще там где-то далеко за домами. Всюду были толпы солдат и вооруженных рабочих. Глядя на них, Ясы-Басы хмурился, но ткачиху успокаивал.

- Отыщем, бог даст, - говорил он. - Человек не иголка: найдется... Вы только зря расстраиваетесь.

А ткачиха, строгая, чуть подбодрившаяся, мельком взглядывала на него и тягуче говорила:

- Господь-то бы...

Она переходила от одной группы вооруженных рабочих к другой и спрашивала, не видел ли кто-нибудь красногвардейца Акима Розова.

- Так, молодец шестнадцати лет. В рыжем пальто, в серой шапке... Не видели, голубчики?

Она приглядывалась подолгу, с надеждой, но ответ был всюду одинаков:

- Где же заметить? Тут много всякого народа...

Иногда спрашивали:

- А вам, собственно, зачем его?

И ткачиха, едва сдерживая слезы, говорила:

- Сын это мой. Один у меня. Мальчишка еще, только на ноги поднялся. Боюсь, как бы не убили.

- А, вон что. Да вы зря ищете. Придет, чай.

А порой жестоко, со смехом, добавляли:

- Придет, коли жив будет...

Негодуя, уходила ткачиха и со слезами шла дальше, а за ней, хмурый и ненужный, шагал Ясы-Басы, испуганно посматривая по сторонам, и Василий Петряев.

Кое-где их не пропускали в оцепленные кварталы.

- Эй, куда идете? Назад! - кричали солдаты на ткачиху. - Здесь нельзя ходить, убьют!

При таких окриках все трое молча останавливались и ждали, когда можно будет пройти. Останавливались обычно на углах, - здесь, как вода в запруде, прохожие и любопытные собирались толпой и стояли молча, укоризненно посматривая на солдат и красную гвардию.

Раз, когда они стояли на Новинском бульваре, возле них кто-то резко крикнул:

- Руки вверх!

Ткачиха испуганно оглянулась. Кричал низенький, с рябым лицом, солдат:

- Все руки вверх!..

Толпа дрогнула и подняла руки. Мальчишка лет семи, шедший куда-то с матерью, вдруг пронзительно заревел.

- Сюда, товарищи! - кричал солдат, держа винтовку наперевес. - Сюда, сюда, сюда...

Со всех сторон бежали солдаты и красногвардейцы.

- Что такое? В чем дело?

Подбегая, они брали винтовку на руку, готовые каждую минуту стрелять. Толпа стояла как врытая. Все побледнели.

- Офицер здесь. Вон, смотрите!

И солдат стволом винтовки показал на кого-то, стоявшего в толпе. Другие солдаты выволокли на мостовую человека в бурке и серой шапке, с бледным лицом. Ясы-Басы видел, что человек в бурке побледнел и губы у него передернулись.

Рябой солдат дернул бурку.

- Что это? Смотрите?

Под буркой была надета офицерская шинель с шашкой и револьвером.

- А? Куда он шел? - горячился солдат. - Вы куда шли?

Офицер криво улыбнулся.

- Позвольте, вы не горячитесь. Я иду домой.

- А, домой? Вы все идете домой, когда вас ловят! В Кремль вы шли, к белым. Это мы знаем. Покажите ваши документы.

Офицер вынул какие-то бумаги, но рябой солдат еще сильнее заволновался:

- Снимай револьвер! Давай шашку!

- Да позвольте, на каком основании?

- А, тебе основания? Снимай, сукин сын!.. Убью! - заревел солдат, вдруг покрасневший как клюква.

Офицер побледнел и нервно дернулся. Солдаты, стоявшие около, вдруг схватили его за руки.

- А, он хотел сопротивляться? Отойди, товарищи!

И, отскочив на шаг, рябой солдат приставил к голове офицера винтовку... Никто - ни толпа, ни солдаты, ни сам офицер - не успели шевельнуться, как грянул выстрел. Серая шапка, сорванная пулей, козырнула в воздухе. Офицер переступил, сделал шаг назад и упал. Не дрыгнул, не шевельнулся. Из головы бугорками побежала кровь.

- А, батюшки! - кто-то пронзительно крикнул в толпе, и все, точно по сигналу, бросились бежать. А впереди всех Ясы-Басы - длинный, как верста. Сзади раздались еще выстрелы. Солдаты что-то пронзительно кричали, должно быть, останавливали бегущих. Но толпа бежала. Ткачиха, охая и задыхаясь, бежала с Василием до Зоологического сада.

- Ой, умираю. Что же это такое? - стонала она. - Ведь зря убили человека. Ни за что!..

У сада дожидался их Ясы-Басы. Стоял бледный и нервно теребил ус.

- Вот это так! Это как же понять надо? - говорил он.

- Да господи, да зря же убили. Что там и говорить! - живо откликнулась ткачиха и почему-то сразу истерично заплакала и головой прислонилась к забору.

Ясы-Басы крякнул:

- Эх!..

А Василий молчал. Он не мог опомниться от этого убийства. Ткачиха поплакала, утерла глаза и тихонько побрела вверх по Пресне. Так шли все трое молча. И, только уже подходя к дому, Ясы-Басы немного успокоился, поглядел на низкое серое небо и тихонько, серьезно сказал:

- Теперь господь глядит на землю сердитыми глазами.

И замолчал.

ХХ

Старый дом жил с того дня как придавленный. Сохацкина, седеющая дама, зубной врач, считающая себя самой умной во дворе, настояла, чтобы выбрали комитет для защиты.

- Никого не будем пускать: ни красных, ни белых. Хотите драться - идите на улицу, а нас не трогайте, - трещала она. - Мы должны за себя постоять.

С ней согласились. Выбрали комитет, установили дежурства, и с того дня во дворе бродили испуганные люди - дежурные. Оружия не было. Вооружились топорами, старыми колунами, а дворник Антроп пожертвовал в охрану свою старую пешню, которой он скалывал зимою лед с тротуаров.

- Защита ничего себе... Можно и в морду пырнуть, кто полезет, - сказал он, шамкая запавшим ртом, запутанным в седую бороду.

- Ого-го, какой у нас дед-то кровожадный. Пешней в морду! - пошутил кто-то.

- А как же? Теперь время такое: не поддавайся.

- Правильно, - подтвердил Ясы-Басы, - в рот пальца не клади. Время не надо быть хуже. Вот какое время.

С мужчинами дежурили и женщины. Все по очереди, закутанные в теплые шали, они тенями бродили по двору. Только ткачиху не тревожили, словно боялись ее. А она сама порой целыми ночами была на дворе, тяжело вздыхала, подолгу неподвижно стояла у ворот и все слушала, что делается в городе. Она уже всех пугала. Примолкали во дворе, когда она приходила. И говорить с ней боялись. А когда она о чем-нибудь спрашивала, ей отвечали с готовностью и пытались утешать. У ней дрожало и судорожно косилось лицо, но слез уже не было. И от этого у всех, кто говорил с ткачихой, закрадывалась в душу жуть.

В субботу утром, - это был уже третий день боя, - ударил пушечный выстрел от заставы совсем близко. Ударил в тот момент, когда у Николы на Трех Горах зазвонили к обедне. И звон сразу стал таким робким и жалким, этот мирный христианский звон.

Перепуганной, приниженной толпой собрались все у калитки и тревожно смотрели вдоль улицы, где из-за крыш виднелись золотые главы церквей.

- Туда стреляют, к Кремлю, - сказал сурово Ясы-Басы, вышедший к воротам без шапки, - беспременно все разобьют.

Буу-уу!.. - ахнуло опять и со свистом и визгом, как сказочный змей, полетело над улицей и дробно рассыпалось.

- Вот как! Видите? Скрозь бьют. Пропал город...

Долго стояли у ворот и слушали, как ахали орудия.

Плакала тихо Варвара.

- Царица, пресвятая богородица, спаси. Что же это такое? - тосковала она вслух. - Спаси и помилуй...

В то утро никто не утешал ее: всем горестно и больно было.

По улице прошла толпа красногвардейцев быстро и взволнованно.

- Ну, теперь наша возьмет. Капут буржуям! - говорил один из них.

- Да, уже теперь кончено.

Пошли быстро, черные от копоти, довольные, радостно переговаривались.

- У, подлецы, - злобно буркнула Кулага, жена Ясы-Басы. - Вот такие разбойники город разобьют, не пожалеют...

- Да им что же? Им, босявым, терять нечего, - сурово поддержала Пелагея.

А в голубом небе веселыми белыми корабликами плавали белые дымки от шрапнели. Выстрелы становились все чаще. Змей судорожно, со свистом метался над большим старым городом, а люди перед ним стали маленькими, жалкими, бессильными. В тот день со двора уходили только Василий и ткачиха. Ткачиха все искала сына.

Через Кудрино уже не пускали. Ткачиха шла через Горбатый мост, пробираясь мимо солдатских постов в город, туда, где бьют. Зоркими, запавшими от тоски глазами всматривалась она в кучки черных, таких непонятных людей, стрелявших куда-то в невидимого врага.

Улицы пусты были. Ворота заперты. Редко пройдет-пробежит прохожий. Только у лавок жалась темная вереница голодных людей - очередь. Посвистывали пульки. Посвистывали на разные голоса. Когда трещал пулемет, пульки пели нежно, пролетая над крышами.

Но от их нежного пения метались в судорогах люди и припадала к стенам ткачиха.

А потом шла дальше - на Пречистенку, в Замоскворечье, на Лубянку, к Страстной площади, туда, где бьются.

Не верила ткачиха, что Акимку могут убить. Умом не верила.

- Да, господи, как же это будет? Один Аким-то...

А сердце-вещун тосковало все сильнее и горестнее, безотдышно.

Сердито кричали на ткачиху солдаты и рабочие с ружьями.

- Эй, тетка, куда прешь? Убьют! Иди назад!..

Ткачиха возвращалась назад, обходила кварталы и опять шла дальше. Москва-то путаная: все переулочки и тупички, - везде часовых не наставишь.

И черная ткачиха бродила по переулкам, улицам и тупикам, искала сына, клала поклоны и у Василия Кесарийского, и у Сергия, что на Дмитровке.

- Микола-батюшка, заступник, спаси. Мать пресвятая, угодники, господи... Спасите!..

Всех перебирала в своей памяти, молила их и гуртом и в розницу, надеялась на них и плакала. Но не было нигде Акимки.

Ушел он в рыжем пальто, в серой шапке; среди рабочих, одетых в черное, его сразу бы можно заметить. И ткачиха все высматривала рыжее пальто. Да где же? Нет, нигде нет! Сердце сразу бы подсказало, если бы был он.

Какая мука!

К сердцу толчками подступит что-то жгучее, паром обдаст.

В глазах потемнеет, и ноги судорожно идут, готовые подкоситься.

- Акимушка, родненький, где же ты?..

Потом отойдет, легче станет.

- А может, спасет его владычица, неразумного?..

Потом опять тоска, тоска, тоска...

С одеревенелыми ногами, тупая до равнодушия, бледная, приходила домой ткачиха. Приходила, чтобы завтра идти снова на улицу - искать.

ХХI

А Василия гнало на улицу чувство ужаса и острого любопытства.

- Что такое случилось? Как понять? Во что поверить?

Страшно, дико, непонятно.

Не верилось, что в Москве сейчас идет чудовищная гражданская война. Все так обычно было - и улицы Пресни, и дальние церкви у Бородинского моста, и многоэтажные дома по Новинскому бульвару.

И от этой обычности было еще страшнее.

Москва! Любимая, родная!.. Что же такое творится? Выстрелы, беженцы, сплошное убийство, безумие, кошмар... Это сон?..

Да, это страшный, невероятный, самый кошмарный сон.

Но не сон это.

Бах-ба-ах!..

Стреляют. В родной Москве. Убивают!

И не проснуться от кошмара.

На Большой Пресне целыми днями стояли толпы народа, горячо обсуждавшие события. Улица гудела взволнованными голосами. Все тревожно гадали, скоро ли победят наши. Пресня почти вся стояла за большевиков и верила только в их победу.

- Будя уж им пановать. Прежде нас били, а теперь мы их. Теперь им там накрутят. Навешают орлов!..

- Да-а, уж теперь дело в оборот пошло.

И только кое-где слышались вздохи:

- Сгубят город, сгубят. Продают Россию!

Мимо Зоологического сада уже не пропускали никого. Здесь стояли пушки, стрелявшие перекидным огнем по Александровскому училищу. Нужно было обходить. Василий пробирался к центру переулками. На Георгиевской площади стояла солдатская застава. Очень высокий молодой солдат-кавалерист, с полуаршинными шпорами на блестящих сапогах, в распахнутом коротком полушубке, длинноногий и длиннорукий, с большим браунингом в руках, останавливал автомобили и прохожих.

- Стой! Стрелять буду! Стой! - дико кричал он.

Прохожие робко останавливались.

- Руки вверх!

Направляя браунинг прямо в глаза прохожему, солдат-великан подходил вплотную, требовал пропуск и грубо обыскивал.

- Кто такой? Откуда? Подай пропуск!

Прохожие вдруг становились маленькими и жалкими перед ним, беспомощно разводили руками, объяснялись робкими голосами.

- Не позволю! Кругом марш!.. - командовал солдат, упоенный властью.

У него были серые глаза, а по углам рта глубокие морщины. Взгляд тяжелый. Обыскивая Василия, он громко сопел, и от него резко пахло денатуратом. Чувство гадливости и ужаса поднялось в душе Василия.

Вор-Лупандиха этот солдат-великан... Да, ясно, к революции стали примазываться темные люди.

На Сенной площади три оборванца на глазах прохожих остановили офицера, проезжавшего на извозчике, обыскали его, взяли деньги, часы и спокойно отошли. Офицер беспомощно оглянулся и крикнул им вдогонку:

- А мои деньги?

Оборванцы засмеялись.

- Ладно. Моли бога, что цел остался...

Офицер сошел с пролетки.

- Господа, что же это такое? Ведь это же грабеж! - заговорил он, обращаясь к прохожим. - Как же быть? К кому обратиться?

Василий привык видеть офицеров такими важными, полными сознания своего достоинства, а здесь перед толпой метался жалкий, растерявшийся человек.

И все стояли бледные, хмурые, беспомощные.

А оборванцы, изредка оглядываясь, так и скрылись...

Василий шел дальше, улицами, переулками, бульварами.

Душа была прищемлена тоской.

Кое-где еще стояли толпы. Спорят так противно, словно беззубые собаки лают на ветер. Хорошо бы камнем закатить в их лающие рты.

Случайно Василий подошел к такой группе спорщиков.

Толстый высокий человек в фуражке с позументами, с серым бритым лицом, горячо наседал на студента, размахивая перед его носом пальцами.

- Нет, теперь прошла ваша лафа. Шабаш. Обманщики вы, и более ничего.

- Позвольте, какие же мы обманщики? - возмутился студент.

- А какие: слободу-то вы только себе забрали!

- Как так?

- А так. Вот теперь я, допустим, швицар... У меня четверо детей, жена и я... А мы все под лестницей живем. Комната у нас два шага. Барыня у нас в третьем номере живет... Социалисткой себя считает. Восемь комнат квартира, а их только трое живут. Две прислуги держут... Вы вот с марта кричите: "Слобода, слобода". А мы видели эту вашу слободу? Я как жил в конуре, так и живу. Шестеро нас... Да... А барыня - трое на восемь комнат. А? Это как же понять? Вам слобода, а нам хоть при царе, хоть при вас - все конура? Где же для нас слобода?

- А вы... ведь не так свободу понимаете, - смущенно забормотал студент.

- А как же ее надо понимать? - презрительно прищурился швейцар. - Слобода - значит улучшение жизни.

- Ну да... ну, вам же прибавили жалованье.

- Гм, это вот та-ак!.. Да, нам прибавили. Теперь я получаю сто целковых. А хлеб-то четыре рубля фунт. А ребятишки-то не проживут на паек... Полпуда муки обязательно надо... Э? А это чем пахнет?

Студент ничего не возразил. Толпа сочувственно поддакивала швейцару.

- Ваша слобода для вас только и была. А теперь свою слободу сами добудем. Хорошую слободу, настоящую. Чтобы всему черному народу хорошо было жить. Так ведь? - спросил он, обращаясь к толпе.

- Так! Знамо, так! - ответил кто-то в толпе.

ХХII

Бойня кончилась утром на седьмой день. Высыпал народ на улицу - тысячами. Гужом валит по всем тротуарам. Но нет Акимки. Еще пуще заметалась ткачиха. Где же он?

- Убитый видимо-невидимо. Во всех больницах, везде лежат.

- Кузьма Василич, помогите! - умоляла ткачиха Ясы-Басы. - Пойдемте по больницам.

- Идемте, идемте! - с готовностью соглашался Ясы-Басы.

- Може, где раненый лежит. Много, говорят, раненых везде.

Но не знали, куда идти. Люди говорили, что раненые лежат в больницах и лазаретах, а где же сразу их осмотреть, если в Москве лазаретов больше тысячи?.. Первый день ходили вместе. Спрашивали в больницах и в лазаретах. Заглядывали в мертвецкие, битком набитые обезображенными трупами... А на другой день разделились: ткачиха пошла искать куда-то к Ходынке, а Ясы-Басы к университету. Странное беспокойство захватило ткачиху: побывает где-нибудь в лазарете или больнице, в мертвецкой, и сейчас бежит домой. Все надеялась, что Акимка уже пришел, пока она его искала. Вот вернется ткачиха во двор, а сын у запертой двери стоит - круглолицый, улыбающийся, в рыжем пальто - и спросит: "Мама, где ты пропадала?"

От этой мысли становилось теплее в груди. И неотступно весь этот день стоял в голове пасхальный стих: "Что ищете живого с мертвыми? Что плачете нетленного во тли?"

Приходила, а на двери замок и на крыльце не примят снег, выпавший утром: никого не было. Бежала к соседям, спрашивала:

- Никого не было?

- Никого.

И опять, охваченная тоской и тревогой, уходила искать.

ХХIII

Перед вечером, часа в четыре, Ясы-Басы нашел Акимку в темной мертвецкой при университете. Убитый лежал на полу, в углу, и все лицо у него было залито застывшей кровью. По лицу узнать нельзя было. Только по пальто и узнал, по рыжему пальто, в котором Акимка еще так недавно ходил под Кунцево ловить чижей.

- Эх, друг ты мой, - грустно пробормотал Ясы-Басы, узнав убитого. - Что же мы теперь будем делать?

Постоял, подумал, потом сходил куда-то, нашел ломового извозчика, уложил с помощью служителя тело на сани, покрыл брезентом и повез домой, на Пресню.

Ехал и все боялся, как он встретится с ткачихой. Что скажет?

И долгим показался путь.

Но только к воротам, - а ткачиха выходит из калитки. Увидела извозчика, Ясы-Басы, увидела то страшное, что лежало закрытое брезентом на санях, и встала как врытая... Засуетился Ясы-Басы, спрыгнул с саней, зашнырял глазами, боясь взглянуть на ткачиху. А ткачиха стояла прямо, вдруг побелевшая, с полуоткрытым ртом.

- Кузьма Василич! - резко проговорила она. - Кузьма Василич!

И, протянув руку к саням, спросила шепотом:

- Это... о-нн?..

Задрожал Ясы-Басы, весь задрожал, затрепыхались его хохлацкие усы, и он забормотал:

- Он, Варвара Григорьевна. Он... Аким Петрович наш... Он...

ХХIV

После сдачи оружия, уже к вечеру, Иван Петряев, опять в пальто с барашковым воротником и в серой шапке, усталый и угнетенный, пошел домой на Пресню по Поварской. По улицам уже всюду бродили толпы, рассматривая разбитые и обезображенные орудийными выстрелами дома.

Разгром на Поварской был страшный.

Все тротуары были засыпаны кучами кирпича, штукатурки и битым стеклом. Черные безобразные пробоины виднелись на каждом доме. Деревья вдоль тротуара сломаны. На церкви Бориса и Глеба пробит и сворочен весь купол, внутри обезображен иконостас, а колокольня едва держалась, развороченная снарядом. Улицы и переулки были взрыты и загорожены баррикадами из дров, досок и мебели. В толпе слышались торжествующие возгласы. Ивана остановил знакомый трамвайный кондуктор.

- Обозреваете? Здорово попало буржуям! - сказал он, здороваясь с Иваном. - Пощипали их по-хорошему.

Иван промолчал.

- Вы в центре-то были? Видали там, как все изукрашено?

- Был. Видал.

- Дали себя знать большевички. Ого-го!

У кондуктора были рыженькие, реденькие усы, из-под которых теперь ползла ехидная, довольная улыбка. Ивану стало противно и, поспешно попрощавшись, он пошел дальше.

Толпа ползла по улице, смотрела и торжествовала.

Почему-то Ивана пугало именно это торжество. Люди не поняли тех ужасов, которые совершались на улицах Москвы.

"А может быть, так и надо? - подумал устало он. - Может быть, они правы, а не я?"

И не мог разобраться.

Сознание сделанной ошибки на момент встало перед ним и потухло.

- Как знать, кто прав?

- А, черт с вами, торжествуйте!..

Василий и мать обрадовались его приходу. Но, как всегда, мать заворчала:

- Навоевался, воитель? Слава богу, не сломали еще башку-то? Ну так подожди, сломят скоро. Тут уже поговаривают о тебе. Знают, что с буржуями был. Погоди, малый, погоди.

- Ну, будет, будет, мать, - остановил ее Василий. - Давай ему скорее есть.

Пока мать возилась у печи, Иван лег на кровать и через минуту захрапел.

- Эй, не спи! - крикнул ему Василий. - Ты поешь сперва.

Он подошел к Ивану и стал его тарыкать, но Иван храпел.

- Заснул? - спросила мать.

- Заснул.

- Побуди-ка все же. Пусть поест.

Василий принялся трясти Ивана за плечо, трепал по лицу, но тот даже не мычал.

- Ну, напрасно будишь. Пусть спит.

- Ишь умаялся. Знать, туго пришлось, - уже миролюбиво сказала мать и, отходя от кровати, вздохнула.

Иван спал до утра. Потом от утра до вечера и с вечера до следующего дня. Проснувшись, молча поел, молча собрался и ушел в город.

Долгий отдых его освежил, но смутное чувство беспокойства еще не покинуло. До самого вечера он бродил по разгромленному, обезображенному городу, прислушиваясь к тому, что говорили в толпе. Больше всего народа было у Никитских ворот, где сгоревшие дома стояли как колизеи - огромные, безобразные, готовые рухнуть...

Острое чувство любопытства толкнуло его зайти во двор угольного дома, такого бурного в дни боя и тихого теперь. Во дворе уже немного прибрались. Не было ящиков, за которыми прежде прятались дружинники, дворники убрали баррикаду из поленьев перед воротами, но сорный ящик был все там, в углу, - стоял так же, как тогда, во время боя, весь издырявленный пулями.

Иван прошел к нему. Вот здесь он проколол штыком рабочего...

Иван остановился, подумал. И с поразительной отчетливостью увидел этого рабочего.

Низенького роста, с рыженькими усами, он встал перед ним, как живой. Даже запомнилось, как у него тогда задергались губы и рот раскрылся - страшный, хрипящий рот.

Иван только теперь вспомнил, что рабочий схватил тогда его за винтовку, собираясь отвести удар.

"Не хотел, значит, помирать", - подумал он.

И усмехнулся, собираясь подбодрить себя, но вдруг почувствовал, как неприятная дрожь пробежала у него по шее и затылку. Он мельком взглянул на стены -свидетельницы его страшного подвига - и пошел со двора.

Это была ошибка - побывать на этом проклятом дворе. Иван ясно сознавал ее, когда бродил по улицам, а убитый рабочий ходил с ним и вертелся перед глазами.

И странно: только теперь, спустя несколько дней после убийства, перед его глазами всплывали все новые и новые подробности этого случая. Значит, тогда, в момент свалки, эти подробности бессознательно отпечатались в мозгу, а теперь шли уже через сознание. Вспомнилось его вытертое пальто, рукава с бахромой и большие рабочие руки, судорожно схватившие винтовку в тот момент, когда штык уже сделал свое дело. Ох, эти руки!.. Они были большие, с трещинами, набитыми грязью, - рабочие руки.

Иван задрожал, когда вспомнил их. Как-то не важны были ни глаза, ни лицо, ни крик и хрипение, а важны были именно эти большие рабочие руки.

Бывает, что на самом дне вашей души поселится этакая гнусная раздражающая мыслишка о каком-нибудь сделанном промахе. И тянет, и гнет, и нудит. Что бы вы ни делали, о чем бы вы ни думали, а она все с вами. Такие же мыслишки о мертвых руках рабочего захватили Ивана. А потом как-то сразу эта мысль выросла и запылала пожаром. Безотчетное чувство тоски гнало его. Проклятый рабочий!..

"Ведь он же убил бы меня, если бы я не надел его на штык, - успокаивал себя Иван, - тут дело так: или он меня, или я его. Чего же зря волноваться после драки?.. Ну, убил. Ну, и черт с ним".

Он взмахнул руками, держал себя развязно, как человек, довольный собой.

У калитки дома его встретил Ясы-Басы, угрюмый, мрачно кашляющий.

- Плохи дела, Иван Назарыч, плохи.

- Чем же так плохи?

- Походил я, посмотрел, - сколько старины-то разбили, храмов-то сколько попортили... А? Это что же? Смерть ведь наша. А?

- Да. Плохо.

- Слыхали? Акима-то Петровича привезли ведь. Я привез на ломовом.

- Какого Акима Петровича?

- Ну, Акимку. Ткачихина сына.

- Раненый?

- Какой раненый! Убитый. Я насилу спознал его. И-и, мать-то что делает, страсть господня. Слышите?..

Иван прислушался.

Со двора, из угольной квартиры, слышался рев.

- Плачет? - понизив голос, спросил Иван.

- Просто ревмя ревет. Все волосы себе вырвала, платье разорвала... Бабы все водой отливают. Беда чистая...

Ясы-Басы потупился и замолчал.

- А главное дело, и права она: один ведь поилец-кормилец. Ждала, растила, с глаз не спускала... А теперь вот на тебе, - задумчиво проговорил он, - горя-то сколько ходит, и не оберешься...

Иван не знал, что сказать.

- А еще... еще кого-нибудь убили? - спросил он хриплым голосом. (В горле что-то запершило.)

- Как же. Троих ткачей с Прохоровской убило. Потом машиниста... Да многих убило... хоронить собираются с торжеством...

Ясы-Басы еще что-то говорил, но Иван уже не слушал.

Аким, Акимка!.. Кто же его убил? Может быть, его уложила Иванова пуля, а?

Эта мысль была ужасной.

Большой, сильный, с такими твердыми взглядами на жизнь, он вдруг дрогнул перед этой дрянной маленькой мыслишкой.

- Что за кошмар такой!

Он почувствовал себя пустым и опять, как прежде, до ужаса уставшим.

ХХV

Вечер и ночь прошли без сна, то в полудремоте, то в острых думах. Почему-то пришло подозрение, что и мать, и Василий, и Ясы-Басы, и все во дворе относятся к нему с презрением, как будто считают его виновником смерти Акимки.

Дурак же этот Акимка. Какого черта лезть молокососу туда!.. Эх...

И было досадно на этого мальчугана, из-за которого теперь во дворе столько горя. Ночью Иван хотел сходить посмотреть на убитого, подошел к ткачихиной квартире, но, услышав вой, вернулся и в одиночестве долго бродил по темноту двору. Думы были такие тягучие, гнетущие и свинцом ложились на душу.

"Кто же прав?" - спрашивал он себя и не находил ответа.

Ночь была тихая, полная холода и тумана. В городе велась беспорядочная стрельба. То стреляла красная гвардия, которой все еще чудились контрреволюционеры. Слушая стрельбу, Иван долго думал о несчастье, упавшем на него...

ХХVI

Еще два дня Иван ходил как опущенный в воду.

А рабочие всюду готовились к похоронам. Шли сходки, делались сборы на венки. На сходках все открыто называли социал-революционеров предателями и ругали их походя.

Иван не показывался на фабрику, не ел, не разговаривал ни с кем. Все бродил устало по городу, будто искал место, где бы отдохнуть.

Вечером, накануне похорон, он пошел в город.

Как обычно теперь по вечерам, улицы были пустынны и полны тумана. Фонари не горели. Где-то на окраинах глухо и беспрерывно стреляли.

На Горбатом мосту Иван остановился. Почему? А так, невольно. Все равно идти некуда. Куда пойдешь от себя? Никуда!.. Туману много... Ничего не видно.

Иван стоял долго и слушал далекую стрельбу и тишину улиц. Как изменился город!

В тумане прошли люди и растаяли. Отзвучали шаги. И почему-то на память пришел тот рабочий... убитый. Почудилось, что это он прошел. Да где же, нет, он не пройдет. За сорным проржавленным ящиком он дрыгал ногами по грязной земле, умирая. Иван вспоминал все новые и новые подробности этой проклятой смерти.

И теперь почему-то почувствовал, как скрипнул тогда штык, прокалывая его, этого проклятого рабочего. Ужасный скрип. Закрыв глаза, Иван теперь увидел, как тот, спасая свое тело от штыка, весь перегнулся, судорожно уцепился за винтовку руками, щелястыми, изуродованными трудом руками.

Прежде все было мимолетно и неясно. Все крутилось так быстро, что некогда было ни думать, ни чувствовать, ни вспоминать.

А дальше, вот теперь, все яснее и резче шел навстречу Ивановой мысли он, убитый за сорным ящиком. Вот здесь, от плеча до локтя, у Ивана напряглись тогда руки... Чтобы проткнуть этого рыжего рабочего, надо было крепко ударить, а потом приналечь на штык.

Опять кто-то плывет в тумане. Один с винтовкой на плече. Растаял... Вот так же и тот с винтовкой на плече шел к Никитским воротам, потом стрелял, сидя там, за проржавленным сорным ящиком...

Иван что-то долго и мучительно вспоминал...

Ах, да! Вот что: был ли тогда туман?

Бессознательно он напрягся весь, вспоминая.

Стой, стой, стой. Когда бежал по бульвару... Был ли туман?.. Был! Да! был!

Теперь Иван вспомнил: с крыш тогда стрелял пулемет. Надо было увидеть его. А увидеть было нельзя: мешал туман. Был, был туман!

Черт!..

Эти два глаза, большие и круглые, из них глянул ужас тогда, а до души Ивановой дошел только теперь.

Туман. Город в тоске. Тьма идет. Тьма.

И, весь дрожа и задыхаясь, Иван убежал с моста.

Этот вечер и эта ночь были для него страшны. Пот прилепил рубашку к телу... И дрожь прохватывала. Бледный и сумрачный ходил он по комнате, беспокоя мать и брата... Когда зажгли свет, Ивану стало казаться, что в углу, под стульями, где густо ложилась тень, что-то шевельнулось. Хотелось поднять ноги на лавку и так сидеть до утра, до света.

ХХVII

Утром начались похороны. Но не звонили печально колокола. Не плакали матери над убитыми, и не было черных траурных знамен. Все было красное, яркое, живое, полное пышных венков и буйных революционных песен. Стройно, отрядами шли дети, работницы, рабочие, солдаты. У девушек на руках ярко пылали пышные букеты, сделанные из красной бумаги и красных лент. Девушки несли впереди отрядов венки с красными лентами, на которых были надписи:

"Слава героям, павшим в борьбе за свободу".

От Прохоровской фабрики вынесли на Большую Пресню три красных гроба. Тысячная толпа рабочих с красными знаменами и с винтовками шла впереди и сзади гробов. Нестройно, но сильно плыла над толпой песня: "Вы жертвою пали в борьбе роковой..." И в такт песне тихо и грустно плакала музыка.

Измученный бессонной ночью, Иван еще до начала процессии ушел из дому и бесцельно бродил по городу.

Нервное оживление захватило уже все улицы. Не ходили трамваи, было мало извозчиков, а магазины не открывались с утра. Город притих и тревожно ждал, как пройдут эти похороны. Серое осеннее небо было холодно и закутано неподвижными облаками.

Иван прошел по бульварам, через Каменный мост в Замоскворечье. И там, на Полянке, его встретила процессия с красными гробами. Улица была туго запружена народом. Толпа притиснула Ивана к забору, и нельзя было пройти. Пришлось ждать и смотреть.

Проскакали милиционеры и конные красногвардейцы с шашками, неуклюже колотившимися по бокам костлявых кавалерийских лошадей. Потом вразброд прошел отряд красной гвардии с винтовками наготове, словно ждал нападения из-за угла. А за ним, через небольшой промежуток, шли рабочие и работницы с красными знаменами и венками в руках. Знамен было много, целый лес. Большие и маленькие, ярко-красные и розовые социалистические знамена и кое-где черные знамена анархистов. Толпа стройно под оркестр военной музыки пела похоронный марш. Красные гробы гуськом плыли над головами черной толпы.

Иван всмотрелся. В толпе было больше молодежи, но были и пожилые рабочие, даже старики. Идут строгие, с серьезными лицами и обнаженными головами, и поют дружно и молитвенно.

Красные гробы, тихо колеблясь, плывут, плывут, плывут среди знамен и штыков. Цепи красногвардейцев идут справа и слева. Песня рвется и снова вспыхивает. Поют и крикливую марсельезу, и буйную варшавянку, и грустный, медлительный похоронный марш. Бабий голос режет ухо.

Потом пошла красная гвардия - тысячи рабочих с винтовками на плечах.

К этому дню большевики опустошили московские арсеналы и вооружили всех рабочих.

И теперь над тысячной толпой всюду торчали винтовки и штыки. Стройными рядами, одетые во все лучшее, как на светлый праздник, шли рабочие в процессии...

Прижатый к стене людским потоком, Иван жадно присматривался к ним.

Вот они. Идут. Рабочие, с которыми он сжился, за которых был готов отдать жизнь... Идут.

А он... Он оторван. Вот масса, десятки тысяч их идут дружно, одной большой семьей, а он, Иван Петряев, считавшийся главою рабочих организаций целого района Москвы, он остался в стороне и смотрит на них, как чужой, как враг.

Впрочем, именно он враг. Может быть, в дни восстания он стрелял как раз в этих рабочих, идущих теперь за гробами. Как знать? А не лежит ли вот в этом гробу рабочий, убитый им, Иваном Петряевым?!

От волнения у Ивана закружилась голова. Он невольно закрыл глаза... Почему-то вспомнилось, как десять лет тому назад, когда он мечтал о всенародном восстании, ему рисовалась именно такая картина, какую он видит теперь. Десятки тысяч рабочих с винтовками в руках выйдут на улицу. Это будет непобедимая армия!

Вот, вот теперь они идут, эти рабочие.

Сами набьем мы патроны, К ружьям привинтим штыка.

Это они поют. Набиты патроны, на винтовках штыки, царь в Сибири, буржуазия сломлена, и народ, разрывая цепи, идет к свободе...

Иван застонал от боли и скрипнул зубами.

- У, черт!.. ошибка!!

Когда прошла процессия, он решительно пошел назад, домой. Шел быстро, чуть задыхаясь от волнения. Скорей, скорей! Выход найден, и ошибка будет исправлена. Дома он достал из сундучка, стоявшего под кроватью, браунинг, пошел на Ваганьково кладбище и там на могиле Акимки выстрелил себе в висок. На безлюдном кладбище выстрел вышел робким.

ХХVIII

Прошло две недели.

Город с изумительной быстротой залечивал раны, нанесенные страшной бойней. Всюду чинили выбитые окна, проломанные крыши и стены, поваленные заборы. Толпы рабочих с кирками и лопатами заравнивали улицы, изрытые окопами.

Люди работали, как муравьи, у которых прохожий расшвырял ногой жилище.

Во время боя говорили, что теперь Москва в три года не сумеет исправить окна, разбитые пальбой: стекол нет.

Но уже к концу второй недели почти не было видно разбитых окон.

Люди проявляли изумительную жизнеспособность.

Только Кремль был по-прежнему заперт, разбитый, с обезображенными воротами и башнями.

И жила еще печаль в старом доме на Пресне.

Александр Степанович Яковлев - ОКТЯБРЬ - 02, читать текст

См. также Яковлев Александр Степанович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

ПОВОЛЬНИКИ
(Рассказ) Как раз там, где речка Малыковка впадает в Волгу - на самом ...

Руал Амундсен - 01
Жизнь замечательных людей - 205 Море зовёт По узким мосткам школьники ...