Василий Вонлярлярский
«Большая барыня - 02»

"Большая барыня - 02"

1 блестящее положение (фр.).

и Мужественный вид его, глаза, усы,- да все, да просто все!

К вечернему чаю явилась Пелагея Власьевна с красными и опухшими глазами.

- Ты плакала, матушка?- спросила мать,- вижу, что плакала.

- Это так, маменька, ничего,- отвечала Пелагея Власьевна, утираясь платком.

- Так ничего, что и нос распух; взгляни-ка в зеркало,- страшно, сударыня.

- Право, ничего, маменька.

- Ты, пожалуй, выйдешь так при гостях, чего доброго? разодолжишь просто!

- Это пройдет.

- Пройдет, пройдет, а слезы-то так и текут. По каким причинам, сударыня? скажите, пожалуйста, уж не влюбились ли?

- Ах, маменька! - проговорила Пелагея Власьевна, напрасно стараясь удержать новый слезный поток, который, струясь вдоль носа, распространялся по всей нижней части лица.- Ах, маменька, зачем вы это говорите?

- Затем, моя милая, чтобы ты не наделала глупостей; а влюбилась, плакать нечего и выделывать из лица своего бог знает что не нужно; старайся понравиться, будь весела, любезна; во время прогулок не молчи, как давеча, не отнекивайся, а разговаривай, шути; быть судьбе и будет; девка ты в поре, засиживаться нечего; захочешь - понравишься.

- Да захочет ли он, маменька?

- Несомненно; мужчина всегда хочет, милая, а ты недурна, сама знаешь,- прибавила ласково Елизавета Парфеньевна.- Вот как приедет, верно, приедет, принарядись хорошенько, вели Анютке приготовить голубенькое; оно тебе к лицу, да не завертывайся в платок, а просто на плечи накинь что-нибудь легонькое; теперь погода теплая, можешь пригласить гостя в рощу, никто не мешает, будто грибов ищешь, да и тарара, тарара!

- Не знаю, сумею ли,- заметила со вздохом Пелагея Власьевна.

- Сумеешь, матушка, не география какая, ломать голову не нужно, и я была молода, да как затеяла замуж, покойник-то отец твой, не тем будь помянут, не чета был Петру Авцеевичу, и годами не ровен, и складом так се-

бе! а захотелось, говорю, понравиться; месяца не прошло, свах заслал к нам в дом.

- Неужели, маменька, и со мною то же может случиться? - спросила, улыбаясь, Пелагея Власьевна.

- И так-таки может случиться, как нельзя лучше,- отвечала мать,- выждем денька четыре; не приедет, напишу брату, чтобы он к нему съездил да привез. Впрочем,- прибавила, подумав, Елизавета Парфеньевна,- быть не может, чтобы не приехал сам; я звала его, и, помнится, он сказал: "С удовольствием", стало, приедет.

Последние слова матери несколько успокоили тревожное волнение Пелагеи Власьевны, и она с нежностию поцеловала материнскую руку и в угождение ей выпила нехотя две чашки чаю и скушала половинку домашнего кренделя, потом прошлась по саду, сорвала нарцисс, приколола себе к лифу, сорвала другой беленький цветок, на котором погадала о Петре Авдеевиче, и, поцеловав цветок, прошла в рощу, окружавшую со всех сторон усадьбу вдовы покойного Власа Кузьмича. И вторую ночь, подобно первой, промечтала и проплакала Пелагея Власьевна, а наутро не могла отделить от подушки головы своей: так тяжела она была и так страшно болела.

Но всем человеческим страданиям есть предел. На четвертые сутки по приезде своем в Костюково Петр Авдеевич приказал Ульяну уложить в чемодан чистое белье, головную и зубную щетки, кусок мыла, пару сапог, халат, полфунта табаку, бритвенный прибор, состоявший из двух бритв и кисточки, и приказал Тимошке запрягать лошадей.

Пообедав наскоро, штаб-ротмистр закурил свою коротенькую трубочку, подвязал алый сафьянный кисет к верхней пуговице сюртука и, вскочив в телегу, велел везти себя по городской дороге; доехав до мостика, соединяющего костюковский проселок с большою дорогою, Петр Авдеевич спросил у Тимошки, куда ведет противоположная дорожка, которой, ежели помнит читатель, выехала в одно время с штаб-ротмистром померанцевая коляска.

- Да мало ли куда она ведет,- грубо отвечал Тимошка.

- Однако же.

- Да как тут сказать? по ней и в Киев доедешь.

- Я у тебя спрашиваю не про Киев, а про соседей, дубина!

- Соседей? мало ли соседей; тут вот в верстах в двух живет купец Сыромятников,- заметил лукавый Тимошка, который очень хорошо знал, о каких соседях спрашивал барин; да досадно было Тимошке, что барин-то его что-то не ласков стал с ним.

- А дальше кто живет?

- Дальше живет Чинкина барыня, старуха с сыном, что в приказе секлетарем, что ли, служит.

- Не одни же они,- перебил штаб-ротмистр с нетерпением.

- Кто говорит, что одни,- продолжал Тимошка,- и за Чинкиной живет народ, вот верст с десять отъехать, будут Выселки.

- Чье это?

- Однодворческое, сударь, а за Выселками с версту конец до Пригорeц, с Пригорцов переедешь Коморeц; еще верст с пяток до Графского, барское село, важное, можно сказать...

- А принадлежит оно?

- Принадлежит оно графине Белорецкой; барыня та сама не живет, а управляет приказчик.

- Неужто же до Графского и нет больше никаких усадеб? - спросил с возрастающим нетерпением штаб-ротмистр.

- Да кого же вам это нужно?

- Ну, Кочкиных знаешь?

- Кочкиных? - повторил Тимошка,- давно бы изволили сказать, что Кочкиных; Кочкины точно живут в этой стороне; так к ним прикажете, что ли?

- Стало, ты знаешь?

- Как не знать, что вы, барин, не знал бы я Кочкиных; Кочкины господа ближние; сколько раз возил я туда покойника, и барышня кочкинская такая прекрасная и добрая, а намеднись из своих ручек изволила пожаловать мне целковый.

- А ты небось обрадовался, подлец,- сказал, смягчив голос, Петр Авдеевич.

- Ведь не деньги дороги, барин,- отвечал Тимошка,- а дорога нашему брату честь, вот что-с!

- Пошел же поскорее!

- Поеду, барин, честь-то дороже всего,- продолжал кучер, пользуясь благоприятною переменою к нему штаб-ротмистра,- деньгу украдет другой, а чести, барин, никто не украдет.

- И горелки не купишь небось?

- Что горелка, не видали мы разве горелки; не будь она, проклятая, хмельна, и в рот бы не взял... Ну уж барышня хорошая кочкинская; вот бы вам, барин, подъехать к ней...

- Что ты там врешь?

- Чего врешь; я не вру, я докладываю, то есть ре-зонт; ей-богу, Петр Авдеевич, коли барышня понравится, женитесь; у старухи бумажек сам черт не вытащит, да все вам же достанется.

- А богата старуха?

- Что и говорить, барин, спросите у всего околотка, всяк знает, как покойник жил и много ли клал в сундук; да, бывало, в городе справлял судейскую должность, на двор так и везут, чего не везут? и провьянтом брал, и холстами брал... а куда тратил? никуда; помер, и осталось все у старухи.

Слушая Тимошку и сравнивая слова его с рассказами Тихона Парфеньевича об уездном судье, Петр Авдеевич задумался не на шутку. Ну, а как впрямь Пелагея Влась-евна невеста с приданым? уж не последовать ли благому совету Тимошки? говорил сам себе штаб-ротмистр, да не завязать ли дело серьезное? и откажут - беда небольшая, а как не откажут? Сверх же того, Пелагея Власьевна такая пригожая, что, не будь у Петра Авдеевича казенного долга, да костюковских недоимок, да наклонности жить не скряжнически, он и не подумал бы о приданом.

Странное, диковинное дело, а нельзя не убедиться в той неоспоримой истине, что алчность и жажда к приобретению, эти два унизительные и порочные свойства человека, развиты преимущественно в богатых людях, а не в бедных; к каким средствам ни прибегает большая часть первых, чтобы увеличить цифру собственности, и каким лишениям не подвергают они сами себя и свои семейства? Примером может служить один богач, употреблявший постоянно для собственного своего стола только то масло, которое по горечи своей оказывалось совершенно негодным в продажу...

- Однако, брат Тимошка, Кочкины-то, видно, живут не то чтобы очень близко? - спросил наконец у кучера штаб-ротмистр, когда и дом купца Сыромятникова, и Выселки, и Пригорец остались позади их.

- Не близко, барин,- отвечал Тимошка,- верст с двадцать с лишком считаем от Костюкова, а может,

и будет больше; вот зимником лощиной пойдет дорога, так верст пяток выбросим вон, летом же болото топкое, не проберешься и верхом. Вот, батюшка Петр Авдеевич, дождемся снежку да доживем, бог даст, до святок; на евтих-то местах зверья бывает такое множество, что отбоя нет суседним деревням; коли милости вашей да захочется поохотиться, уж я вам доложу, барин, охота будет отменная.

- Небось с поросенком?

- Вестимо, с поросенком, Петр Авдеевич, а без поросенка какая же охота; у Матрены-скотницы свинья поросная, как раз поспеет; приказать бы только парочку приберечь да подкормить.

- А ты разве стреляешь? - спросил штаб-ротмистр.

- Я, барин?

- Да.

- По волкам, что ли?

- Ну да, по волкам или по другому чему.

- По волкам как не стрелять, барин! он же, бестия, лезет на кулек, так его хоть руками бери, ведь близехонько; в запрошлую зиму мы с кузнецом Федором поехали вот в евто самое место, и ружьишки были у нас, вам самим известно какие, только обогнули залесье и стали спускаться в овраг, я и говорю ему: потисни-ка маленько поросенка-то, он и тись! матушки мои, как посыпали, откелева что бралось и справа, и слева...

- Постой-ка, братец,- перебил Петр Авдеевич,- уж не это ли усадьба Кочкиных?

- Евта самая, барин.

- Вот этот домишко старенький в березовой роще?

- Самый евтот,- отвечал Тимошка,- объехать только вот тот конец, что за кустом, и поворотка.

- Постой же, я слезу да поправлюсь,- сказал Петр Авдеевич, и кучер остановил лошадей.

Штаб-ротмистр соскочил с телеги, стряхнул с шинели и фуражки пыль, поправил галстух, вытер платком лицо, смочил слюною усы свои и потянул их вниз, рукою почистил рейтузы и, застегнув сюртук на две нижние пуговицы, расправил лацканы так, чтобы белая подкладка была видна, потом, осмотревшись хорошенько, снова прыгнул в телегу и снова закричал кучеру: "Пошел да подбери пристяжных!"

Тройка свернула с торной дороги на полузаросшую травою тропинку, пролегавшую между зеленых полей,

и, быстро помчавшись мимо ветхой кузницы, березовой рощи, гумна, амбара и какой-то клети, подскакала к крылечку маленького домика или, лучше сказать, нескольких изб, соединенных в кучку и покрытых почерневшим тесом; штаб-ротмистр, сбросив шинель свою в телеге, ловко сошел наземь, перешагнул одним махом все ступеньки крыльца и, войдя в сени, стал осматриваться; пред ним было двое дверей, но правая показалась Петру Авдеевичу чище левой и, приняв ее за вход в чистую половину, он отворил ее и вошел.

В передней ни души; гость положил кисет свой на ларь и продолжал идти далее. Второй покой, довольно темный, был вроде его костюковской залы - и в нем ни души; в третьей комнате, напоминавшей гостиную, на овальном столе, сделанном из волнистой березы, нашел штаб-ротмистр толстый недовязанный чулок и очень грязные карты, симметрически разложенные; самую средину занимал трефовый король. За столом у стены находился березовый диван, на нем две шитые гарусом подушки, из которых одна изображала пуделя, а другая турка с четырехугольными глазами; турок скакал на коричневой лошади с бисерным золотым мундштуком во рту; над самым же диваном висели три портрета: первый изображал, вероятно, покойного Власа Кузьмича в мундире судьи с медалью на широкой ленте и с часами в руках; второй представлял супругу его в розовом платье с талиею у самого подбородка; голова Елизаветы Парфеньевны была похожа на самый замысловатый кулич; третий портрет завитой девочки, сидящей на подушке, должен был, по всем соображениям Петра Авдеевича, принадлежать Пелагее Власьевне, когда еще Пелагея Власьевна была ребенком; на коленях она держала пребезобразную белую собаку.

Гость не удовольствовался наружным убранством гостиной и, пользуясь продолжительным одиночеством своим, выдвинул ящик овального стола и заглянул в него. В ящике нашел он закрасневшийся от времени огрызок яблока, клубочек бели, неопределенного цвета восчечек и тщательно завернутый в маслянистую бумажку гумоз-ный пластырь; рядом с ним лежали женские ножницы с отломленным концом и сахарная арфа, попорченная временем.

И все эти вещи успел внимательно пересмотреть Петр Аздеевич, пока наконец в соседней комнате со стороны,

противоположной зале, послышались женские шаги и в дверь вошла Елизавета Парфеньевна.

- Ах, батюшки мои, как же я виновата перед вами, Петр Авдеич! - воскликнула хозяйка,- захлопоталась и не знала совсем, что пожаловал к нам такой дорогой гость, и люди скверные,- чай, никого не нашли в передней?..

- Мы люди военные-с, без церемонии, Елизавета Парфеновна,- отвечал штаб-ротмистр, подходя к руке хозяйки,- не извольте беспокоиться.

- Как же мы рады видеть вас, Петр Авдеич, и Полинька спрашивала все: что это Петр Авдеич, верно, позабыл нас, что не хочет и взглянуть; он, благодетель наш, он...

- Вы, воля ваша, обижаете меня, Елизавета Парфеновна!

- Как обижаю, чем это? упаси господи.

- Да так, что обижаете, ей-богу.

- Скажите, пожалуйста, чем же это? да я умру с горя.

- Да тем, что называете благодетелем, Елизавета Парфеновна,- продолжал штаб-ротмистр,- ведь благодетели бывают обыкновенно люди старые, а я еще не старик.

- Так вот что, почтеннейший наш, вот чем обидела, ну не буду впредь,- отвечала Елизавета Парфеньевна, смеясь и усаживаясь на диван,- а ведь я перепугалась серьезно: думала себе, чем же это могла обидеть человека, которого полюбила, как близкого сердцу родного; уж что я, старуха, а то и Полинька.

- Может ли быть?

- Ей-ей! а вы не верите небось?

- Клянусь честью моею, Елизавета Парфеновна, не смею то есть верить!..

- Полноте, полноте, Петр Авдеич,- заметила лукаво вдова,- это просто скромность, больше ничего, а вы очень хорошо замечаете; да может ли и быть иначе после той услуги, которую вы нам оказали?

- Опять-с!..

- Ну, ну, не буду, дорогой наш, не буду никогда.- И, говоря это, Елизавета Парфеньевна поднесла руку свою гостю, которую тот снова поцеловал.- У нас же такая идет суета, почтеннейший Петр Авдеич,- продолжала вдова,- все строения начинаю перестраивать вновь; по-

судите, каково-то мне на старости заниматься всем этим, и женское ли это дело? а к кому прибегнуть, кем заменить себя? муж умер, сын мой также скончался, остались мы вдвоем с Полинькою. Грешить не хочу: награди бог всякую мать такою дочерью, как моя, да что же толку-то в этом? не послать же мне ее на мужскую работу, когда вам самим известно, Петр Авдеич, каковы у нас крестьяне-то,- ведь просто необразованные, без всякого обращения; иной, прости господи, и не посмотрит, что барышня тут; прилично ли же?

- Подлинно, Елизавета Парфеновна, отвечать за них нельзя; вот-с у меня дело совсем другое; живу-с я один совершенно, и не слаб, могу сказать, а сколько раз строго приказывал и грозил; нет, никаким способом не устережешь. Добро бы-с работа, ну, лень крестьянину идти далеко, а то ведь-с сад и огорожен кольями, чтобы, кажется, повынуть-с и того-с,- непросвещение!

- Ах, не говорите, Петр Авдеич,- продолжала старуха, вздыхая,- и мысли не приложу, к каким мерам обратиться; пуще всего дворовые - пагуба! вот пример, так избалованы, так избалованы!.. У вас жe, Петр Авдеич, я слышала, мужички в хорошем положении?

- Как вам то есть доложить-с? - живут, благодаря бога.

- И богаты?

- Богаты? нет-с, а есть достаточные.

- А много их у вас?

- Сотни-с полторы.

- Что же, недурно,- заметила вдова.

- Недурно-с, недурно-с, точно; но земля-с не очень, чтобы того...

- Как, не хороша разве?

- Не то чтобы не хороша, а запущенна: мало кладут удобрения.

- Вот уж этого допускать не должно, Петр Авдеич: это большое зло в хозяйстве.

- Как не зло-с?.. я сам знаю, что зло большое, но должен доложить вам, что в последнее время батюшка вовсе не занимался хозяйством и распоряжался в имении дворовый человек.

- Теперь же, по крайней мере, почтеннейший, вы сами займетесь?

- Надеюсь, Елизавета Парфеновна, по этому поводу-с и оставил службу.

- И прекрасно!

- Все усилия употребим, лишь бы благословил то есть бог.

- Молитесь ему почаще, Петр Авдеич; он и подругу пошлет вам добрую.

- Я не прочь.

- И хорошенькую,- прибавила вдова.

- И от этого не прочь.

- И разумную.

- А без разума на что же она? помилуйте-с.

- То-то я и говорю, что пошлет и разумную; разумеется, очень богатых невест у нас в околотке не отыщется, разве соседка моя,- прибавила с ироническою улыбкою Елизавета Парфеньевна.

- Соседка, какая соседка? не слыхал.

- Я говорю,- продолжала вдова тем же насмешливым тоном,- про графиню Наталью Александровну Белорецкую.

- Девица разве?

- Нет, не девица, а вдова, впрочем, не старая, лет ей двадцать четыре, и красавица, говорят... была выдана за старого знатного человека; он умер месяца три назад в Петербурге, а жене оставил тысяч десять душ да домов несколько. Так вот, Петр Авдеич, подцепить бы вам такую невесту недурно.

- Вы смеяться изволите, Елизавета Парфеновна?

- Почему же?

- Не нашего поля ягода, не по нас зверек; отыщутся и кроме нас на него охотники; а уж мы похлопочем около себя, вернее будет-с, Елизавета Парфеновна; и за приданым большим не погонимся, была бы только, как вы изволили сказать, хорошенькая, добрая-с да умная, а главное притом не хворая.

- Согласна, совершенно согласна с вами, дорогой мой. Эта статья чуть ли не самая важная,- перебила с жаром вдова,- в хворой жене счастья не ищите, и сама измучится, и мужа истиранит. А правду, надобно сказать, Петр Авдеич, много ли то у нас по всей губернии найдется здоровых девиц,- с фонарем поискать, не сыщешь; а всему причиною воспитание, присмотр гувернантки, которой взять бы деньги, а там и провались сквозь землю. Много ли то матерей, пекущихся о дочках, да так, чтобы дочка не легла без материнского присмотра в постель, да не напилась в жар. Много ли, спрашиваю? от-

того-то девицы у нас не на что взглянуть, с лица желты, а фигура-то, Петр Авдеич, только и есть, что наватят все под горло; а выйдет замуж, глядь, ничего и нет.

- Справедливо, Елизавета Парфеньевна-с.

- Как, батюшка, не справедливо, мне ли не знать? ведь мать сама, сама вскормила дочь, слава богу, не другим прочим чета. Нет, Петр Авдеич, в чем другом, а в этом пред богом отвечать не буду, пусть и люди судят... до пятнадцатого года, могу сказать, с глаз моих не спускала; пойдет ли гулять, бывало, воротится домой: "Покажи-ка ножки",- говорю. "Да нет, маменька".- "Не нет, сударыня, покажи", и, усадивши на стул, сама разую; мокры ножки - натру вином, согрею да надену шерстяные карпеточки, и здоровехонька... Вот что называется ухаживать за девицами, а не то чтобы мамзель какая - парле франсе да бонжур, и больше ничего.

- Справедливо рассуждать изволите, Елизавета Парфеньевна,- повторил штаб-ротмистр,- сущая и совершенная правда-с; пятнадцать лет - для девицы важная вещь-с.

- Как же не важная; да еще и какая важная, Петр Авдеич; а вот и Полинька,- воскликнула вдова, приподнимаясь с дивана. Улыбаясь и краснея, вошла в гостиную Пелагея Власьевна, улыбаясь и краснея, присела она Петру Авдеевичу и, жеманно подобрав голубенькое платье свое, поместилась рядом с матерью на березовом диване.

Гость, не нашедши, вероятно, в памяти ничего приличного к приветствию, ограничился ловким поклоном и, отодвинув кресло свое несколько далее от дам, уселся на него, не вымолвив ни одного слова.

Мать первая возобновила разговор; она обратилась к дочери.

- Видишь ли, Полинька, что Петр Авдеич не совершенно позабыл нас и приехал.

Пелагея Власьевна опустила глазки и кашлянула в платок вместо ответа.

- Я говорила тебе, что приедет.

- Да, маменька,- прошептала дочь.

- Вот видишь: мать никогда не обманет; в другой раз надобно верить, когда мать говорит.

- Я давно бы за счастие почел,- перебил, вставая с своего места, Петр Авдеевич,- но... полагал... обеспокою...

- Вы, вы, Петр Авдеич? - спросила мать.

- Право, в этом только и заключал сомнение, Елизавета Парфеньевна; думал также, что удержит вас Тихон Парфеньич, и все этакое думал.

- Знайте же, почтеннейший соседушка, что с сегодняшнего дня мы безвыездно будем дома и станем ожидать вас с утра до вечера,- прибавила, приветливо улыбаясь и вставая, Елизавета Парфеньевна,- а теперь не взыщите, Петр Авдеич, в деревне с короткими не церемонятся, а ведь вы короткий знакомый наш, не правда ли? и потому оставляю вас скучать с Полинькою, а сама отправляюсь по хозяйству... Полинька, надеюсь, что ты, мой друг, сумеешь занять гостя, не то он, пожалуй, никогда больше не приедет к нам.- Выговорив последнюю фразу со всевозможными ужимками, вдова вышла вон, оставив Петра Авдеевича и Пелагею Власьевну в самом неловком положении. В продолжение нескольких минут оба они не знали, что им делать друг с другом и с чего начать разговор, который поддерживала одна Елизавета Парфеньевна. Штаб-ротмистр, поглядывая на Пелагею Власьевну, переставлял ноги свои и тянул книзу ус; в свою же очередь Пелагея Власьевна, приподнимая глаза на Петра Авдеевича, тотчас же опускала их и кашляла для приличия... Но оба понимали очень хорошо, что подобное препровождение времени должно же было кончиться наконец чем-нибудь, и потому в одно и то же время оба заговорили.

- Вы не можете...- начала было Пелагея Власьевна, но, услышав голос Петра Авдеевича, замолчала, замолчал и тот; потом они взгянули с недоумением друг на друга, и уже Пелагея Власьевна решилась первая сделать вопрос.

- Вы, кажется, хотели сказать что-то, Петр Авдеич?

- И вы тоже, Пелагея Власьевна,- отвечал штаб-ротмистр.

- О нет, я уж не помню.

- Какая дурная память, Пелагея Власьевна.

- О нет,- повторила девушка,- но мне хотелось знать, что хотели вы сказать, Петр Авдеич.

- Я, Пелагея Власьевна?

- Вы, Петр Авдеич.

- Я хотел сказать, Пелагея Власьевна, что все эти дни мне было очень скучно.

- А мне? - проговорила, вздыхая, девушка

- Как, и вам тоже?

- О да, Петр Авдеич!

- Почему, скажите, сделайте одолжение.

- Сама, право, не знаю, но очень скучно; уж маменька за это бранила меня.

- Маменька ваша очень добрая, кажется, Пелагея Власьевна.

- Как ангел добра.

- За что же она бранила?

- За то, что я ужасно скучала и даже плакала.

- Вот еще как,- заметил штаб-ротмистр.

- Это глупость, я и сама знаю, Петр Авдеич; но мне так показалась несносна деревня после города: в городе было так весело.

- Это справедливо, что деревня скучна после города.

- Не правда ли, Петр Авдеич?

- Совершенно, но плакать, кажется, я бы не стал.

- Вы дело другое, вы мужчина, вы счастливы, Петр Авдеич!

- Почему же вы это думаете?

- Потому что мужчины все обыкновенно бывают счастливы, их ничто не тревожит... они не способны так чувствовать, как девица.

- Вот уж это несправедливо замечать изволите, Пелагея Власьевна, мужчины также чувствительны бывают.

- Не думаю, чтобы так...

- И сравнения нет, можно сказать больше, доказать могу.

- Я любопытна слышать.

- Да вот, например, у нас в бригаде один офицер влюбился в такую, что пляшет на канате с шестом, и поверите ли, чуть не посадил себе пулю в лоб; так вот как мужчины любят, Пелагея Власьевна...

- А вы, Петр Авдеич,- спросила Пелагея Власьевна, бросая на штаб-ротмистра томный взгляд,- могли бы испытать подобное чувство, как товарищ ваш?

- Как? к плясунье на канате?

- Не к плясунье, а все равно к другой?

- Не все равно, Пелагея Власьевна.

- Положим, если бы, например, вам встретилась девица дворянского сословия; хотя бы, например, такая, как...

- Как кто? - спросил штаб-ротмистр.

- Не знаю, с кем сравнить-с, право.

- Однако же-с?

- Право, не знаю, Петр Авдеич!

- Подумайте-с хорошенько.

- Ну, такая, как...

- Как? - повторил Петр Авдеевич.

- Как я...- едва внятно и краснея выговорила девушка.

- Как вы, Пелагея Власьевна, да встреться только такая и не совсем даже схожая-с, потому что где же-с такая может встретиться, я бы, кажется, доложу вам, просто... того...

- Вы насмешник, Петр Авдеич!

- Ей-богу, говорю от полноты то есть от сердечной или, лучше скажу, как солдат, без всяких этаких комплиментов, и где же мне-с, посудите сами, научиться всяким этаким оборотам, которые приобретаются, собственно, в обширных столицах?

- Мужчины так фальшивы бывают, Петр Авдеич,- заметила Пелагея Власьевна, жеманясь.

- Мужчины, статься может, но я-с под присягу пойти готов-с.

- Ах, не клянитесь.

- Хоть сейчас, верьте, Пелагея Власьевна!

- Я верю вам, о я верю вам, Петр Авдеич, и ежели бы... но не жарко ли вам в комнатах? вечер такой прекрасный, в роще прохладно, хотите прогуляться, Петр Авдеич?

- Сделайте ваше одолжение, Пелагея Власьевна, я с моим удовольствием.

Штаб-ротмистр бросился за своею фуражкою в соседнюю комнату, а Пелагея Власьевна частенькими шагами побежала за шляпкою и зонтиком.

- Вы позволите-с мне взять трубку, Пелагея Власьевна? - закричал ей вслед Петр Авдеич.

- Ах, пожалуйста,- отвечала из третьей комнаты девушка, прыгая перед зеркалом и делая глазами и головою разные знаки стоявшей пред нею пожилой дворовой девке в затрапезном платье и с босыми ногами; девка отвечала на барышнины немые объяснения глупым полусмехом и, поправив ей некоторые части туалета, проводила барышню из дверей; сама же, приставя глаз к замочной щелке, принялась осматривать приезжего барина, о котором с самого приезда барынь из города уже поговаривала сорочковская дворня как о барышнином женихе.

Полтора часа спустя герои наши возвратились из рощи, по-видимому, очень довольные собою; Пелагея Влась-

евна, вертя в руках своих незабудку, смеялась, разговаривала и, даже отвечая на вопросы Петра Авдеевича, смотрела прямо ему в глаза.

Петр же Авдеевич, идучи рядом с Пелагеею Власьевною, пускал на воздух клубы табачного дыма.

Наблюдавшая за дочерью и гостем Елизавета Парфеньевна утверждалась в той мысли, что ежели женщина захочет понравиться, то уж конечно понравится, и сделай в этот вечер предложение штаб-ротмистр, на другой же день Пелагея Власьевна могла бы снова облечься в свое вердепешевое платье и кисейное канзу; и сколько завистниц возродила бы в уезде весть о внезапной помолвке Пелагеи Власьевны!

Но штаб-ротмистр думал иначе. Опыт товарищей доказал ему, что хорошенькие девушки очень часто нравятся молодым людям, особенно военным, что девушки эти обыкновенно бывают до крайности любезны, пока замужество не увенчает этой любезности чепцом и титлом жены; тогда все-таки очень часто из любезных и хорошеньких девушек делаются фурии, и этих фурий бедные люди, превратившиеся в супругов, обязаны таскать за собою всю жизнь.

Вторая причина нерешительности Петра Авдеевича возникла от невольного недоверия к сладкозвучным словам Елизаветы Парфеньевны, так громко провозглашавшей нежность свою к единственной дочери, от которой, может быть, чувствительная мать желала только скорее отделаться; и подобные примеры видал в продолжение жизни своей штаб-ротмистр.

"Ну, а как, отдавая дочь свою за меня,- говорил сам себе Петр Авдеевич,- да наградит она нас благословением, и только, что же я буду делать тогда с Пелагеею Власьевною? амуриться долго - нельзя; на это полагаю я года четыре, что же потом? опять на службу, трудненько, и товарищи обгонят; жить на ста двадцати душах, заложенных и перезаложенных, еще труднее; понадобятся и чепцы, и башмаки, и платья; а я и себе-то партикулярного справить не в силах. А дети? не говоря уже про двойни; да куда же мне с ними? Нет, дудки; торопиться не для чего. Прежде чем Тихон Парфеньевич не объяснится сам лично, пожалуй, Елизавета Парфеньевна, то есть объяснится со мною как следует, ездить буду, пожалуй, и в рощу пойду, лясы всякие точить стану, а жениться... шалишь - не проведут".

С таким-то положительным и непоколебимым намерением сел за ужин рядом с Пелагеею Власьевною Петр Авдеевич, выпил большую рюмку настойки на центифолии, улегся, поужинав, на две перины, положенные, в свою очередь, на березовом диване гостиной, и пресладко и прекрепко проспал до утра.

С той минуты, как разум шепнул штаб-ротмистру, что от его единственного слова зависит участь Пелагеи Власьевны и достаточно воли его, чтобы из Пелагеи Власьевны Кочкиной сделать Пелагею Власьевну Мюнабы-Полевелову, штаб-ротмистр наш, как говорится, только что не перестал и думать о ней. Благодаря польским местечкам двадцативосьмилетний Петр Авдеевич давным-давно смотрел на хорошеньких женщин как на существа обыкновенные; голубые, черные, карие и миндальнообразные глазки находили его постоянно готовым принести им в жертву клятвы, уверения, часть наличных денег,- но вечную независимость? нет! за нее держался штаб-ротмистр обеими руками и не променял бы ее на глазки без удовлетворительного к ним мазу, как он выражался сам.

Трое суток прогостил Петр Авдеевич в Сорочках, гулял с барышнею по роще, собирал с нею грибы и отпускал всякие обиняки, и трое суток эти промчались для всех жителей Сорочков быстрее одного дня, а на четвертые та же лихая тройка отвезла штаб-ротмистра в Костюково, Колодезь тож, к великому огорчению Пелагеи Власьевны.

Оставшись глаз на глаз с матерью, она на вопросы последней отвечала с откровенностью, свойственной послушной дочери, впрочем, скрывать было нечего, ибо штаб-ротмистр, верный своей системе - быть осторожным и не спешить,- не позволил себе в обращении с девушкой ни малейшей вольности, он даже целовал руку ее только в присутствии Елизаветы Парфеньевны; до любви же своей касался косвенно. Из слов дочери мать заключила, что хотя Петр Авдеевич и влюблен по уши в Пелагею Власьевну, но врожденная застенчивость его, а может быть, и непривычка обращаться с женщинами делают из Петра Авдеевича любовника слишком скромного, робкого и нерешительного; к тому же излишняя поспешность могла быть перетолкована соседями и уездом не в пользу Полиньки, а следовательно, благодаря всевышнего, все шло к лучшему, и стоило только поддерживать пламя любви в сердце штаб-ротмистра, пламя это само по себе

в самом непродолжительном времени превратит в пепел все препятствия, и любовники соединятся узами вечными. Тогда же какое счастье для Елизаветы Парфеньевны! Наградив дочь всяким тряпьем и бесчисленным множеством обещаний, которые так не дороги, не оставалась ли она, бедная вдова покойного судьи, полною обладательницею села Сорочки, а главное - тех крох, про которые говорил Петру Авдеевичу и Тихон Парфеньевич, и кучер Тимошка. Из крох могла Елизавета Парфеньевна слепить себе домишко в пять окон и обратить окна эти на одну из улиц уездного города, по вечерам играть в бостон с Андреем Андреевичем, носить сатинтюрковые капоты, вышитые бисером ридикюли, серебряную табакерку с вышитым на ней изображением монумента Петра Великого, и не полоскать для приличия рта своего камфарным спиртом, когда зубы не болят, а просто откушивать то тминной, то инбирной, то анисовой, по собственному уже усмотрению и во все часы дня и даже ночи.

В таких-то сладких мыслях пребывала Елизавета Парфеньевна от первого приезда штаб-ротмистра в село Сорочки плоть до заморозков и даже до зимнего Николы. Не проходило недели, чтобы знакомая тройка Петра Авдеевича не сворачивала с проселка на полузаросшую тропинку, ведшую к дому Кочкиных, и полчаса спустя Елизавета Парфеньевна не оставляла дочери своей с ним глаз на глаз. В праздники навещал сестру свою городничий, или сестра в сопровождении дочери отправлялась в город к брату, и тогда, вместо Сорочков, посещал штаб-ротмистр уездный город, останавливался в доме Тихона Парфеньевича, прогуливался по площади рядом с Пелагеею Власьевною и внушал тем такую ревность Дмитрию Лукьяновичу, что Дмитрий Лукьянович снимал белый картуз свой и клялся собором отомстить Петру Авдеевичу, если только получит место станового.

Случалось ли украдкой Андрею Андреевичу спрашивать у Тихона Парфеньевича, скоро ли свадьба его племянницы, городничий отвечал: "Видишь сам, кажись, скоро; впрочем, да будет воля божья!" И удовлетворенный Андрей Андреевич разносил по городу достоверную весть о скорой помолвке Пелагеи Власьевны с Петром Авдеевичем. Пелагея же Власьевна до того привыкла к будущему жениху своему, что, не видав его самое короткое время, принималась за слезы, как за законную собственность, и, не скрывая их ни от кого, столь же открыто упрекала

штаб-ротмистра в долгой отлучке, невнимании к ней и в непростительной холодности. Девушке, предоставленной собственному произволу, казалось нимало не предосудительным обращаться с посторонним ей человеком так же коротко, как с братом, потому что мать только что не требовала короткости этой к штаб-ротмистру, а дядя подражал матери, чего же более? Остается заглянуть во внутренность Петра Авдеевича; в ней жизненный процесс шел наиисправнейшим образом; намерение не торопиться укреплялось с каждым днем более и более, а счастие полного обладания Пелагеею Власьевною заменялось покамест в штаб-ротмистре уверенностию не выпускать ее вперед из-под власти своей и вынудить упорным молчанием своим мать девушки на выгодное для него окончательное объяснение.

Вот в каких отношениях застал двадцатиградусный декабрьский мороз все действующие лица моего рассказа.

Часть вторая

В один из морозных вечеров декабря того же года прохаживался по зале костюковского дома своего Петр Авдеевич, не зная, за что приняться и чем рассеять тоску, которая преследовала его немилосердно каждый раз, когда Петр Авдеевич был один. Не привыкнув ни к каким умственным занятиям, штаб-ротмистр убивал дни свои, охотясь за зайцами, прогуливаясь пешком, верхом и в телеге; не говорю о времени, которое проводил он у будущей невесты; но вечера в Костюкове были для него истинным наказанием. И что делать ему? перечитывать отцовскую библиотеку, то есть: "Краткое изложение пяти частей света", "Путешествие капитана Кука", "Краткую историю Древних народов" и проч.,- Петр Авдеевич решиться не мог; он находил, что учиться ему было поздно, и экзаменов, благодаря бога, не предстояло более; следовательно, книги в сторону; что же делать? толковать с Тимошкою? не о чем; с Кондратием Егоровым разве, подумал штаб-ротмистр и свистнул. "Позови, братец, мне приказчика",- сказал Петр Авдеевич прибежавшему на свист растрепанному мальчишке в предлинном казакине из домашнего черного сукна.

Мальчишка вышел, и штаб-ротмистр прошелся еще раза два по зале, потом, сняв со свечи, взял ее и перенес

в гостиную, в которой и расположился в ожидании приказчика. Минут с десять спустя вошел и Кондратий Егоров, тот самый, с которым я познакомил уже читателей моих в начале рассказа.

- Ну что скажешь, Егорыч? - спросил помещик, усаживаясь с ногами на диван,- морозит порядочно, и чуть ли не будет к утру метели.

- Д уж время такое, батюшка Петр Авдеич,- отвечал приказчик,- минул Никола с гвоздем, быть морозу.

- Дорога установилась хорошая?

- Чего желать лучше? лучшей дороги не будет, Петр Авдеич.

- У мужиков же все исправно?

- Все исправно, благодаря бога, иных отпустил по приказанию вашему в извоз, другие на молотьбе; всех отпустить нельзя.

- Знаю.

- И леску подвезти надобно бы, на весну перебрать придется житник и загородку на скотном дворе...

- А ведь скучно, Егорыч, в деревне-то делается!

- Нашему брату скучать некогда, батюшка; вашей же милости, конечно, того-с; без привычки же вам...

- Не то, братец, что без привычки,- заметил штаб-ротмистр,- сколько раз случалось с эскадроном целую зиму простаивать напролет в деревнях, да не одному же: офицеры были; тут же, сам посуди, тоска смертельная.

- Как не тоска, батюшка, Петр Авдеич; да вашей милости проехаться бы хоть на волчков.

- Ездил, братец.

- Что же, не посчастливилось, видно?

- Вздор выходит; волки и есть, да дьявол их знает, или пора не пришла, или напугал их кто: высунутся, бестии, из опушки, да только заметят нас - и верть назад, а пробовал выходить из саней и садиться под куст; нет, канальи, нейдут как нейдут.

- А ведь, батюшка, и впрямь, что пора-то не настала на них, Петр Авдеич; погода, самим вам известно, стояла теплая, ему и горюшка мало, пока землю не скрепило, кормится падалинкою; а вот как прихватит покрепче, уж зверь станет придерживаться селений, к людям поближе, мерзлой-то земли не доймет.

- Когда же еще это?

- Что это, батюшка?

- Да покрепче прихватит?

- Долго ли же, Петр Авдеич? подержит мороз день-другой, и готово; да сегодня доложу вам, по-нашему, замерзания градусов будет около двадцати пяти; не было бы больше, противу ветра дышать нельзя, дух захватывает, батюшка.

- Уж не проехаться ли мне сегодня? - спросил, подумав, штаб-ротмистр.

- Сегодня бы раненько, Петр Авдеич, сегодня навряд ли...

- Что же делать?

- А что же бы такое, батюшка? погадать разве?

- Как погадать?

- Различные есть гаданья,- заметил, ухмыляясь, приказчик,- и в зеркало смотрят, ходят и на овин, и на перекресток иные выходят.

- Расскажи, братец, я, правда, и слышал не раз про гаданья, да сам не испытал.

- Как же, батюшка Петр Авдеич, чуть святки настанут, у нас по деревне обычай такой, и господа, и дворовые, и мужики сейчас за гаданье... Покойный батюшка ваш, дай господи царство небесное, молод был, всегда гадывать изволил.

- Что же, выходило ему что-нибудь? - спросил штаб-ротмистр.

- Еще как вышло-то раз, Петр Авдеич,- таинственно отвечал приказчик.

- Неужто?

- Ей-богу-с.

- Расскажи же, братец, расскажи.

- А вот изволите слушать,- продолжал Кондратий Егоров, подходя поближе к дивану.- Доложу вам, что в то время покойный барин еще и не задумывал, то есть жениться, и не видали то есть ни разу покойницы маменьки вашей. Вот барин, покойный-то барин, и изволит говорить мне: "Кондрашка! - я то есть исправлял при барине камардинскую должность; барин-то и говорит мне: - Кондрашка, не загадать ли мне так, из проказы?" - "Почему же, мол, и не загадать",- докладываю; мы и вышли на околицу; ночь-то была, батюшка, светлая о святках, и видим: едет кибитка прямехонько на нас, барин-то покойный и толк меня: "Видишь",- говорит. "Вижу",- говорю; хорошо, а как поравнялась-то кибитка с покойным барином, барин-то стал поперек дороги, да и говорит: "Позвольте, мол, спросить имя и отечест-

во?" - "На что, мол, тебе?" - говорит из кибитки тоненьким голоском, знать, барышня или барыня какая; "Имя, мол, хотим знать",- отвечал барин. "Имя,- повторила барыня,- имя мое Авдотья..." Что же бы вы думали, батюшка Петр Авдеич, и году не прошло, как покойник женился на маменьке вашей, а ведь маменьку-то звали Авдотьей Никифоровной, как раз так...

- Забавно,- заметил штаб-ротмистр.

- Истину докладываю милости вашей, хоть сейчас умереть!

- Верю, верю, Егорыч, а забавно, ей-ей забавно, так, что хоть самому загадать.

- И загадать бы, Петр Авдеич.

- Как же это? выйти прямо на околицу и больше ничего?

- И больше ничего, батюшка, оденьтесь потеплее да перекреститесь.

- Взять с собою ружье или другое какое оружие про запас?

- Помилуйте, на что ружье? место близкое,- возразил приказчик,- приказать сторожу пройтись вперед да досмотреть насчет зверья.

- Не нужно, волков я не боюсь, Егорыч, не съедят небось; и впрямь ружья не нужно; а прикажи-ка, брат, Ульяшке подать мне валенки и тулуп; от нечего делать пройдусь по дороге; что, в самом деле, сидеть, тоска смертная.

- Сейчас прикажете, батюшка?

- А который час?

- Час одиннадцатый будет.

- Покуда соберусь да дойду до перекрестка, пройдет с полчаса, самая пора,- сказал штаб-ротмистр, вставая,- вели-ка, братец Егорыч, поторопиться.

- Слушаю-с, слушаю-с,- отвечал приказчик и скорыми шагами вышел из гостиной, оставив Петра Авдеевича в полном удовольствии от неожиданного развлечения.

- Вот бы лихо было, если бы да мне, как батюшке, да назвал бы кто-нибудь мою суженую; я, правду сказать, и плохо верю чертовщине, а в сомнение придешь, когда случится над самим собою подобная оказия. Ну да прах возьми, все же лучше, чем оставаться в этом пустыре.

Пройдясь еще несколько раз вдоль и поперек темной залы, штаб-ротмистр принялся облекать себя в валенки,

принесенные Ульяном, вязаную шерстяную фуфайку, ничем не покрытый овчинный дубленый тулуп, и, подпоясавшись ремнем, Петр Авдеевич напялил на голову баранью шапку, на руки теплые рукавицы и в таком наряде вышел из дому в сопровождении Ульяна, которому, впрочем, приказал возвратиться назад.

- Ого, как мороз-то пожимает,- проговорил штаб-ротмистр, проходя скорыми шагами мимо надворных строений своих, в окнах которых мелькал еще тусклый огонек; но мороз был действительно так чувствителен, что, взявши себя за нос, костюковский помещик предался глубокому размышлению.

Прекрасна морозная декабрьская ночь! любил я тебя, бывало, с твоим ясным небом, с твоими яркими звездами, с твоим таинственным безмолвием; сколько чудных воспоминаний пробуждаешь ты в памяти моей, когда на прытких бегунах случается мне в глухую полночь нестись по родным, давно покинутым полям, прислушиваться к знакомому сторожевому звону родных сел, всматриваться в чащу дремлющих лесов, наводивших на меня некогда страх неизъяснимый! И что может быть роскошнее тебя, декабрьская ночь? не твоею ли рукою сыплются на землю груды алмазов и не ты ли, как нежная мать, румянишь красавиц, дочерей своих, ярким пурпуром, завертывая их в шелковистые волны черных лисиц и пересыпая жемчугом?

Петр Авдеевич, миновав знакомый дуб, остановился, подумал и направил путь свой по битой дорожке, ведшей к городской дороге. На поле стужа делалась чувствительнее, и от поры до времени поднимавшаяся вьюга обсыпала его пушистым снегом; тогда, приостанавливаясь, он подставлял ветру свою спину, обеими руками закрывал уши и, переждав с минуту, продолжал идти далее. Он знал, что в полуверсте от околицы скрещались две дороги; вероятность встречи с кем-нибудь удвоивалась, а потому и твердо решился штаб-ротмистр достичь перекрестка. У опушки перелеска дорога сделалась глаже, ветер менее суров, и полночный путник наш прибавил шагу; вот знакомая ель, вот вправо пошла тропинка в Архипеньково, а вот перекресток,- слава богу! Но что же это кажется? так точно! колокольчик; и два даже, точно два, сказал сам себе Петр Авдеевич, прикрыв правое ухо свое обшлагом тулупа, и слух штаб-ротмистра не обманывал его, потому что отдаленный звон двух почтовых колоколь-

чиков, заглушённый на время порывом ветра, послышался снова и довольно явственно.

- Вот тебе и гаданье в руку,- подумал костюковский помещик, переводя дыхание, - но кому бы ехать в эту сторону с двумя колокольчиками? Исправник? не может быть; а становому двух много; разве проезжий какой-нибудь? странно, черт возьми!

Припоминая подробности гаданья покойного родителя и намереваясь последовать в точности его примеру, Петр Авдеевич решительно стал посреди самой дороги и вперил взор свой в ту сторону, откуда долетали звонки. Вдали не замедлило показаться темное пятно, довольно обширное в объеме, за первым показалось второе, несколько меньшего объема. Привычный глаз штаб-ротмистра определил приблизительно число лошадей, впряженных в первый экипаж; число это ограничил сначала Петр Авдеевич цифрою четыре, потом оказалось шесть, а наконец, и семь; самый же экипаж, казалось ему, похож более на карету, чем на кибитку, а действительно то был четвероместный возок, навьюченный кожаными ящиками различной величины.

- Стой! - закричал громогласно форейтору Петр Авдеевич, поднимая руку кверху,- кто едет? - Оробевший форейтор повернул было лошадей своих с дороги в сторону, но, осмотревшись и заметив, что в руках штаб-ротмистра не было даже дубины, направил лошадей прямо на него.- Стой, говорят тебе! - повторил повелительно штаб-ротмистр, ухватившись в то же время за поводья подседельной.

- Вестимо, проезжие! - отвечал ямщик.

- Барин или барыня?

- Ну барыня, что тебе?

- А барыня, так погоди немного! -сказал Петр Авдеевич, отпуская поводья и подходя к замерзшим дверкам возка; в это время сидевший рядом с кучером слуга, по-видимому только что разбуженный голосом штаб-ротмистра, откинул меховой воротник шубы своей и принялся было расстегивать фартук, но Петр Авдеевич успел уже Постучаться в стекло и громко спросил: - Позвольте узнать имя ваше и отечество!

На вопрос штаб-ротмистра стекло возка опустилось, и раздался женский голосок, но так неявственно, что Петр Авдеевич нашел нужным повторить вопрос.

- Clйment, Clйment! - раздалось в возке.- Que me veut cet homme?1

- Имя ваше и отечество? - проговорил в третий, раз штаб-ротмистр, не обращая никакого внимания на французскую, непонятную для него фразу.

- Имя мое Наталья,- робко отвечал тот же голос,- но зачем вам оно?

"Странно,- думал Петр Авдеевич,- а делать нечего". - Очень обязан,- сказал он наконец,- мне только того и нужно было.

- Но кто же вы?

- Я-с? я-с здешний, живу поблизости, сударыня!

- И знаете окрестности?

- Надеюсь, что знаю, сударыня.

- В таком случае,- продолжала дама,- скажите мне, пожалуйста, далеко ли до села Графского?

- До села Графского? - повторил штаб-ротмистр.

- Да!

- До села Графского отсюда будет верст этак с сорок с небольшим.

- Может ли быть? - воскликнула дама.

- Будьте-с уверены, сударыня, что не ошибаюсь, да не было бы больше, вот что-с! по той причине, что село Графское за Выселками от большой дороги считается верстах в двадцати пяти; потом, сударыня, в село Графское нужно было вам повернуть с большака влево, а вы повернули вправо; видно, ямщик-то ваш то есть олух, как же ему-то не знать села Графского?

- Бог мой! как досадно,- сказала дама, высовывая окутанную голову свою из дверок возка.- ClИment! ClИment, vous entendez? Nous nous sommes ИgarИs; il у a de quoi devenir folle... Oщ sond mes gens?2

- Ils sont а cent pasen arriere, madame la comtesse3,- отвечал почтительно тот, которого называла барыня Clйment и который уже успел сползти с козел на землю и подойти к дверкам возка.

- Que faire, mon Dieu?4 - проговорил с отчаянием тот же женский голос,- мы никогда не доедем на этих несчастных лошадях,- прибавила дама по-русски.

1 Клем'ан, Клеман! Что хочет от меня этот человек? (фр.)

2 Клеман, Клеман, вы слышите? Мы сбились с дороги, с ума можно сойти... Где мои люди? (фр.)

3 Они в ста шагах за нами, госпожа графиня (фр).

4 Боже, что же делать? (фр.)

- Куда доехать, сударыня? да они не надышатся,- заметил Петр Авдеевич, осматривая со вниманием тощий почтовый семерик.- На этих клячах вам не дотащиться не только до Графского, об этом и думать нечего, а они не довезут и до Выселков, ни за что не довезут.

Замечание штаб-ротмистра привело проезжую даму в совершенное отчаяние; она передала замечание штаб-ротмистра французу, который в ужасе отвечал барыне, что не ручается за собственную жизнь, ежели поблизости не отыщется ночлега.

- Послушай, голубчик,- сказала наконец дама, обращаясь к штаб-ротмистру,- скажи, пожалуйста, нет ли поблизости какой-нибудь усадьбы или даже простой, но чистой избы.

- Усадьба? есть, сударыня! да по вас ли будет? - отвечал, улыбаясь, Петр Авдеевич, которому голос дамы показался очень сладкозвучным.

- Ах, я буду всем довольна и поблагодарю тебя, мой друг, только сделай одолжение, расскажи ямщику, куда ехать.

- Не очень далеко, сударыня.

- О, тем лучше, тем лучше!

- И версты не будет,- продолжал штаб-ротмистр,- было бы где присесть, я, пожалуй, проводил бы вас сам!

- Ах, какое счастие! - весело воскликнула проезжая дама.- Clйment! CИdez votre place Ю се brave homme et placez vous ailleurs.

Француз знаками указал Петру Авдеевичу козлы, а сам побежал ко второму экипажу, огромного размера кибитке, в которой и поместился с прочею полузамерзшею прислугою.

Штаб-ротмистр, внутренно посмеиваясь над дамою, принимавшею его, помещика, за голубчика, и приготовляя ей в уме своем сюрприз, подсел к ямщику, ударил его дружески по плечу и, указав пальцем на белевшееся впереди поле, приказал форейтору подгонять лошадей.

Возок двинулся скрыпя, за ним кибитка и не ожиданные костюковскими жителями гости со звоном и криком ямщиков стали подъезжать к узким воротам, подпертым с обеих сторон высокими сугробами.

Когда же передовые лошади возка, миновав кухню, направились к дому, вся дворня переполошилась и выбежала

1 Клеман! Пересядьте и уступите ваше место этому молодцу (фр.).

из избы. Кондратий Егоров принялся расталкивать сына своего, спавшего крепким сном на отцовской койке; Прокофьич спросонья же, надевая казакин, попадал руками в карманы вместо рукавов, и из всех служителей штаб-ротмистра один грязный мальчик в долгополой одежде встретил приезжих на крыльце дома, держа в одной руке сальный огарок в медном подсвечнике, а другою рукою прикрывая огонь со стороны ветра.

Ловко соскочил с козел Петр Авдеевич, отворил дверку возка и подал руку свою барыне, не зная еще, кого имел честь принимать и никак не догадываясь, что приезжая была не кто другая, как владелица богатого поместья Графского графиня Наталья Александровна Белорецкая.

Войдя в так называемую залу костюковского дома, приезжая дама сделала маленькую гримаску; но тотчас же, улыбнувшись, заметила, что тут ей будет очень хорошо, и, все-таки называя Петра Авдеевича голубчиком, спросила, кому принадлежит дом и кому обязана она гостеприимством!

- Мне-с,- отвечал, смеясь и самодовольно, штаб-ротмистр.

- Как вам? - воскликнула не без удивления дама, осматривая с любопытством проводника своего.

- Точно так, что мне,- повторил Петр Авдеевич, наслаждаясь удивлением прекрасной незнакомки,- я помещик и дома этого, и усадьбы, отставной штаб-ротмистр Петр Авдеев Мюнабы-Полевелов.

- И я могла так ошибиться?

- Будьте-с, сударыня, на этот счет совершенно покойны-с; мы люди простые, доложу вам, и без всякой то есть церемонии; правду сказать, вышел на перекресток по забавному делу, но умолчу-с и за честь почту знать, с кем имею счастие-с...

- Я соседка ваша,- отвечала, премило улыбаясь, дама.

- Может ли быть-с?

- Имение мое,- продолжала дама,- как вы сами сказали, верстах в сорока отсюда.

- Как,- воскликнул штаб-ротмистр,- вы, сударыня, графиня Наталья Александровна?

- Именно.

- Ваше сиятельство! но такой чести мог ли же я то есть ожидать?

- Полноте, сосед, без фраз и титлов, пожалуйста; мы начали знакомство наше в вашем доме, и потому остаетесь покуда у меня в долгу; а чтобы подать вам пример добрых и коротких отношений, располагаюсь у вас, как у себя, без церемонии и прошу чаю.

- Ваше сиятельство, какая милость.

- Петр Авдеевич, я рассержусь.

- Но!

Графиня сбросила с себя капор, салоп и, дружески протянув руку штаб-ротмистру, запретила ему раз навсегда употреблять в разговорах с нею "ваше сиятельство" и просила позвать кого-нибудь из прислуги ее.

Изумленный и ошеломленный Петр Авдеевич не коснулся, разумеется, руками своими до беленькой ручки прелесной графини; но, поцеловав ручку эту на лету, бросился вон из залы.

Менее чем чрез полчаса, домик костюковский преобразовался совершенно; дощатый пол его покрылся толстыми персидскими коврами, окна и стены гостиной завесились шелковою зеленою тканью; по столам разостлались снежной белизны скатерти, на них заблистали серебро и хрусталь; медные подсвечники Петра Авдеевича заменились складными серебряными канделябрами, а вместо сального огарка запылало в комнатах множество восковых свеч. Самая атмосфера жилища штаб-ротмистра мгновенно изменилась, и незнакомый ноздрям его аромат распространился по всему дому.

По троекратному приглашению откушать с графинею чай, Петр Авдеевич, трепеща всем телом, решился наконец облачиться в сюртук свой, примочил волосы водою и, застегнувшись на все пуговицы, явился в гости в собственную гостиную.

Перед графинею кипел уже самовар, и monsieur Clйment с почтительною торопливостию суетился у чайного прибора, ослепившего роскошью своею непривычные глаза штаб-ротмистра. Костюковский помещик робко поднял глаза сначала на прибор, потом на француза, весьма неучтивого, потому что француз этот не отвечал на поклон Петра Авдеевича, а потом уже на саму графиню. Графиня была учтивее: она приветствовала штаб-ротмистра такою улыбкою, таким благосклонным взглядом, пред которым все прелести Пелагеи Власьевны потеряли свою цену.

Бедный Петр Авдеевич не подозревал существования женщин, подобных Наталье Александровне, не мог пред-

ставить себе, что на одной с ним планете водятся такие создания, которые одним взглядом любого богатыря и унизят ниже травы, и возвысят выше колосса родосского, у которых и не пунцовые щечки и не полные ручки, а как взглянешь на них, так и перевернется все около сердца; о глазах же графини штаб-ротмистр не в состоянии еще был сделать никакого заключения: глаза эти принимали все цвета и все выражения, а когда останавливались на нем, тогда его собственные опускались к земле.

На графине была надета широкая черная бархатная мантилья, опушенная сереньким мехом, не знакомым штаб-ротмистру. Волосы ее, блестящие и черные, спускались двумя роскошными косами по обеим сторонам ее миниатюрного личика, прикрывая собою пару белых, как каррарский мрамор, детских ушей; из-под черного же платья выглядывала детская ножка, обутая в стеганую атласную ботинку.

С робостию вступив в гостиную и поклонясь французу, которого штаб-ротмистр принял за родственника приезжей, он остановился у дверей, не смея ступить далее.

- Вы видите, любезный сосед, что я распорядилась в доме вашем, как старая знакомая, и вполне воспользовалась гостеприимством,- сказала графиня, обращаясь к штаб-ротмистру.- Прошу теперь вас сесть возле меня и пить со мною чай; я устала ужасно.

- Не угодно ли будет вашему сиятельству отдохнуть? - спросил Петр Авдеевич, медленно подходя к графине.

- О нет, нет еще; но позже, гораздо позже; напротив, мы должны поговорить с вами о многом.

- Со мною, ваше сиятельство?- спросил удивленный штаб-ротмистр.

- С вами, сосед.

- Что же прикажете-с, ваше сиятельство?

- Во-первых, сесть возле меня, вот так; во-вторых, не называть меня никогда сиятельством; в-третьих, пить со мною чай, потому что мы оба озябли, а в-четвертых, познакомить меня покороче со всем вашим краем, и в особенности с тем местом, в котором я намерена поселиться, то есть с моею усадьбою.

- Неужели, ваше сиятельство, осчастливите уезд наш своим присутствием?

- И надеюсь прожить у вас довольно долго. А курите ли вы, сосед? Clйment, mes cigarettes!1

1 Клеман, мои папиросы! (фр.)

Француз, вынув из кармана портсигар и положив его на серебряную тарелку поднес было графине, но она знаком указала на штаб-ротмистра, и monsieur Clйment обратился к нему.

Петр Авдеевич вскочил на ноги и принялся раскланиваться, но графиня остановила его, объяснив, что monsieur Clйment не кто другой, как камердинер покойного ее мужа и преданный ей слуга. Петр Авдеевич покраснел от излишней учтивости своей к французу и, взяв одну папироску, стал мять ее в руках, присев на кончик стула.

Когда же графиня начала курить, Петр Авдеевич зажег папироску свою пустым концом, а табачный положил в рот. Графиня, заметив гримасы, которые выделывал Петр Авдеевич, сама зажгла другую папироску и предложила ее штаб-ротмистру.

По прошествии часа времени любезность и простота в обращении знатной барыни успокоили совершенно внутреннее волнение костюковского помещика и сделали его разговорчивее. Куря папиросы и глотая чай, он стал громко смеяться, перемешивать речь разными шутками и называл графиню уже не "ваше сиятельство", а Натальей Александровною и почтенной соседушкою.

- Признаюсь вам-с,- сказал он наконец,- сначала мне так страшно было-с показаться пред вами; я даже, должен доложить вам, просто трясяся всем телом; думаю себе-с: ну как мне предстать пред лицом такой высокой особы? А теперь, верите ли, Наталья Александровна, точно-с будто видел вас всякий день, точно-с вы давнишняя знакомая, просто чувствую некоторую симпатию, право-с, смею уверить вас откровенно...

- Очень, очень рада,- отвечала смеясь графиня,- так и быть должно.

- Вы, может быть, смеетесь надо мною, ваше сиятельство? - заметил штаб-ротмистр, вздохнув.

- Вы этого не думайте, сосед.

- Не знаю, что и думать, Наталья Александровна; по правде сказать, и думать не смею.

- Полноте, полноте, Петр Авдеевич, недоверчивость к друзьям - предурная вещь.

- Разве вы можете, графиня, быть моим другом?

- Надеюсь, что могу.

- Нет, уж это, сделайте милость, этого вы не извольте и говорить; я и не воспитанный человек, не ученый, не чета вам, а все-таки понимаю, какая разница между на-

ми; вы богаты, вы знатны, а я маленький человек, и в друзья мне к вам лезть не под стать.

- Следовательно, вы отказываетесь от моей дружбы?

- Нечего отказываться, Наталья Александровна, речь не о дружбе, а чувствую, что, уж и сам не знаю почему, а прикажите в огонь, прикажите в воду - пойду в огонь и в воду, ваше сиятельство, и пойду, то есть за счастье сочту; а отчего это? не знаю-с.

Последнюю фразу штаб-ротмистр сказал с таким странным выражением в лице и голосе, что графиня, пристально взглянув на Петра Авдеевича, почла за лучшее переменить разговор и расспросила преподробно о соседях, о их быте, удовольствиях и занятиях, короче, обо всем, кроме дружбы.

Не могу утвердительно сказать, так ли внимателен был слух графини к ответам Петра Авдеевича, как глаза ее, которые не сводились с собеседника; как бы то ни было, но до двух часов пополуночи просидел костюковский помещик с графинею; он просидел бы до утра, ежели бы графиня не уверила его, что она не позволит себе употреблять долее во зло любезность хозяина и, несмотря на удовольствие беседовать с ним, решительно приказывает ему идти отдохнуть.

Петр Авдеевич пожал плечами, шаркнул и на цыпочках вышел вон из гостиной, унося с собою довольно новое для него чувство. Чувство это хотя и походило на то, которое увез он из уездного города после первой встречи с Пелагеею Власьевною, но в эту минуту было оно как-то глубже и еще неопределеннее.

Проходя мимо залы, штаб-ротмистр заметил в ней сидевшего француза, который при появлении помещика приподнялся было лениво на ноги, но Петр Авдеевич махнул рукою и прибавил шагу.

"Счастливец, бестия, мусье этот",- сказал сам себе штаб-ротмистр, и глубокий вздох вырвался из груди его; только на крыльце заметил он, что вышел из дому, но вспомнить никак не мог зачем. Проглотив с жадностию холодный воздух, штаб-ротмистр с полчаса поглазел на стоявшие у крыльца экипажи графини и, прозябнув до костей, побежал в свою спальню; у порога остановил его Ульян.

- Что ты? - спросил Петр Авдеевич.

- Пожалуйте во флигель, барин, а в спальне вашей легла барыня,- прошептал слуга.

Весть эта привела костюковского помещика в такой восторг, что он уже не улыбнулся, а рассмеялся с детскою радостию и, зажав рукою рот Ульяну в знак молчания, повел его за собою, осторожно переступая ногами. Забыв шинель и фуражку, прошел Петр Авдеевич двор, осведомился у Кондратья Егорова, накормили ли людей, ямщиков, даже почтовых лошадей, и получил в ответ, что француз и горничная графини отказались от предложенного им ужина, а покушал только повар да еще какой-то человек русский, и то с барского стола; костюковский помещик отдал все нужные приказания и, раздевшись, лег на постель, приготовленную Ульяном в так называемой семейной. По прошествии часа залаяла на дворе цепная собака, и штаб-ротмистр, разбудив камердинера своего, приказал отвести ее на псарню. Несколько минут спустя запел петух; штаб-ротмистр сам отыскал петуха на соседнем чердаке и обошелся с ним так неделикатно, что петух не пел больше никогда. На рассвете послышался на дворе какой-то скрип: ямщики, привезшие графиню, качали из колодца воду для лошадей своих; штаб-ротмистр отогнал ямщиков от колодца и указал им пруд; короче, прогости Наталья Александровна в Костюкове еще недели с две, гостеприимный хозяин умер бы от бессонницы.

По мнению Петра Авдеевича, гостья его не могла пуститься в дорогу, не закусив чего-нибудь; так, по крайней мере, делалось всюду; вследствие чего и разосланы были мужички костюковские по окрестным помещикам скупить наличную дичь, рыбу, ежели таковая найдется, вино всех цветов и варенья.

Все это явилось в Костюково часам к восьми, и Прокофьич, разложив пред собою знакомую нам поварскую тетрадку, преважно приступил к созиданию саламе из дичи и кокилов а ля финансьер.

"Ну, ежели да не поспеешь? - говорил со страхом Петр Авдеевич, помогая Прокофьичу разбирать иероглифы кухонного наставника,- ведь просто полезай в петлю от стыда, братец".

И на это отвечал ему Прокофьич: "Будьте-с благонадежны, батюшка, нам не впервые готовить", а между тем вытирал Прокофьич рукою своею катившийся с чела его пот и тою же рукою собирал из-под ножа прыгавшие кусочки мяса и пододвигал их снова под нож. В полдень саламе и кокилы а ла финансьер достигли полной своей зрелости и графиня проснулась. Штаб-ротмистр приказал

подать ей к чаю только что испеченные супругою Егорыча бабу и крендельки; графиня, с своей стороны, послала пригласить Петра Авдеевича откушать с нею кофе; разумеется, штаб-ротмистр не заставил ждать себя, и в той же гостиной, и в том же кресле, даже точно в таком же наряде, как накануне, застал он гостью свою, хотя и бледную, но встретившую его с восхитительною улыбкою.

- Как изволили ночь провести, ваше сиятельство? - спросил ее штаб-ротмистр.

- Прекрасно,- отвечала графиня, указывая ему на стул и не сделав на этот раз никакого замечания насчет "вашего сиятельства".

- И ничто не обеспокоило вас? - продолжал Петр Авдеевич.

- Благодарю вас, мне было очень покойно.

- А я боялся, чтобы собаки как-нибудь или домашняя птица...

- Сон мой так крепок, Петр Авдеевич, что я никогда ничего не слышу.

- Тем лучше, ваше сиятельство.

В это время подал француз кофе графине и Петру Авдеевичу; потом взялся за большой серебряный поднос, на котором лежало множество разного рода печений, очень напоминавших знаменитого Рязанова, и рядом с ними огромная желтая мучная масса.

- Qu' est се que cela? 1 - спросила графиня, смотря на эти незнакомые ей вещи.

Не поняв, но догадавшись, что вопрос касался костюковского произведения, штаб-ротмистр поспешил предупредить гостью свою, что поразивший ее огромностию своею предмет была баба.

- Как вы говорите?

- Баба, ваше сиятельство.

- Что же это значит? - спросила наивно графиня.

- Бабою называют у нас, ваше сиятельство, вот это; печется она из пшеничной муки с разными специями; превкусная вещь; прикажете отрезать?

- Пожалуйста.

Штаб-ротмистр, засучив обшлага рукавов своих, взял бабу одною рукою, а другою нож и отхватил от нее кусок весом с полфунта, который и подал своей гостье.

- Но отчего же она такая желтая? - спросила графиня.

1 Что это? (фр.)

- Оттого, ваше сиятельство, что у нас для цвета подмешивают некоторое количество шафрана.

При этом объяснении личико Натальи Александровны едва заметно поморщилось; двумя пальцами отломила она кусочек от поднесенного ей Петром Авдеевичем полуфунтового куска оранжевой бабы и поднесла пальцы к губам.

- Это очень вкусно,- заметила графиня,- и, право, очень жаль, что я ничего не могу есть утром,- поспешила прибавить она, закуривая папироску.

- Неужели вы не завтракаете? - спросил испуганный штаб-ротмистр.

- Никогда.

- Даже в деревне?

- Нигде, Петр Авдеевич.

- А я, ваше сиятельство, льстил себя надеждою предложить вам кое-что, по возможности.

- Право, не могу, извините меня.

- Хоть безделицу.

- Не в силах, Петр Авдеевич, а ежели вы уже хотите быть любезны до конца, то...

- Прикажите, ваше сиятельство!

- Мне бы хотелось,- продолжала графиня,- доехать засветло до дому, и потому...

- Неужели сегодня? - воскликнул с отчаянием Петр Авдеевич.

- Не сегодня, а сейчас, сию минуту,- сказала графиня тоном, который переменою своею поразил бедного косткжовского помещика, так отозвался этот тон чем-то непохожим на прежний.

Петр Авдеевич молча встал и направил шаги свои к дверям, но в свою очередь не ускользнуло и от графини впечатление, произведенное переменою тона ее на штаб-ротмистра, а потому, не допустив его до дверей, она назвала его.

Петр Авдеевич остановился

- Вы на меня не сердитесь, сосед? - спросила графиня со вчерашнею улыбкою на устах.

- Я-с, ваше сиятельство?

- Да, вы, Петр Авдеевич.

- Смею ли я, помилуйте-с.

- Нет, скажите откровенно, вы рассердились?

- Да за что же, ваше сиятельство?

- За то, что я спешу уехать.

- Мне грустно, ваше сиятельство, но это вздор, я понимаю, я то есть сам понимаю...

- Послушайте, сосед,- продолжала графиня таким сладким голосом, от которого в груди штаб-ротмистра перевернулось что-то,- я, право, устала и спешу; меня дома не ждут, и, приехав поздно, я рискую провести ночь в холодной комнате. Потом, милый сосед, не должны ли мы поступать друг с другом как короткие знакомые, как соседи, и потому, ежели бы вы захотели видеть меня, неужели сорок верст остановят вас?..

- Меня, ваше сиятельство?

- Ну да, вас!

- Сорок верст!- повторил с увлечением Петр Авдеевич,- да я, ваше сиятельство, пройду эти сорок верст без фуражки, на коленях... сорок верст!..

- Зачем же на коленях, сосед? - перебила, смеясь, графиня.- А вы просто дня через два садитесь в сани и приезжайте ко мне погостить подолее; вы приедете, не правда ли?..

- Нет, нет, ваше сиятельство, вы опять шутите, вы смеетесь надо мною, ей-богу, смеетесь.

- Я не только не смеюсь и не шучу, Петр Авдеевич, а беру с вас честное слово быть у меня послезавтра,- сказала графиня, протягивая штаб-ротмистру свою руку.

- Если же так,- воскликнул, не помня себя, Петр Авдеевич,- то, была не была, ваше сиятельство, вот вам рука моя, что буду...- и, хлопнув красною рукою своею по беленькой ручке графини, штаб-ротмистр выбежал из дому на двор и приказал запрягать лошадей.

Чрез час, проводив знатную барыню до околицы, Петр Авдеевич возвратился к дому; на крыльце собрал он руками довольно большое количество снега, обложил им себе голову и, войдя в свою комнату, лег на диван.

Он пролежал долго с закрытыми глазами, он пролежал бы до завтра в таком положении, но вскоре послышалось ему, что кто-то потихоньку отворяет дверь.

- Что тебе, Прокофьич? - спросил штаб-ротмистр, узнав своего повара...

- Кушанье-то осталось, батюшка, так не изволите ли сами откушать? - спросил повар.

- Убирайся с кушаньем,- было ответом Прокофьичу, и та же дверь потихоньку притворилась.

Пролежав еще несколько времени, Петр Авдеевич услышал отдаленный звон колокольчика; сначала штаб-рот-

мистр открыл глаза, потом вдруг вскочил с дивана и стремглав выбежал на крыльцо... Что думал в ту минуту Петр Авдеевич - не знаю, но члены его тряслись, как в лихорадке.

На двор влетела ухарская, саврасая тройка; из саней выполз укутанный в енотовую шубу городничий, а лицо штаб-ротмистра покрылось лиловым отливом...

- Здорово, брат, здорово, сударь,- кричал Тихон Парфеньевич, обнимая крепко и целуя нежно Петра Авдеевича.- Ну, морозец, истинно святочный морозец; веришь ли - того и смотрю, что нос отвалится; тер всю дорогу. А я от сестры Лизаветы. Здоров ли же ты, мой почтеннейший? что же мы стоим на крыльце?

- Голова болит,- отвечал штаб-ротмистр, следуя за городничим.

- Приложи компресс из пенного, пройдет мигом,- заметил гость, входя в переднюю; потом, сняв с себя шубу, он стал принюхиваться.- Что это, брат, уж не пролили ль у тебя чего пахучего? такой аромат,- сказал Тихон Парфеньевич, продолжая шевелить ноздрями.

- Хорошо разве?

- Очень хорошо, чем же это накурено?

- И сам не знаю,- отвечал с улыбкою штаб-ротмистр.

- Как не знаешь?

- Ей-богу, не знаю!

- Стало, накурил не ты?

- Не я.

- Кто же бы такой?

- Не отгадаете, бьюсь об заклад.

- Подлинно не отгадаю; есть разве кто?

- Никого нет.

- Морочишь?

- Ей-богу, нет никого.

- Так был, - заметил проницательный городничий.

- Вот это дело другое,- отвечал штаб-ротмистр.

- Кто же бы такой?

- Не скажу.

- Ну, полно, говори.

- Ей-ей, не скажу.

- Секрет разве?

- Нет, шучу, Тихон Парфеньич; останавливалась у меня проезжая барыня: погреться просила, с дороги сбилась, я и пустил.

- Проезжая барыня? - повторил городничий,- уж не та ли, что в возке насилу тащат семь лошадей?

- А вы почем знаете?

- Ее встретил я на большой дороге: едва-едва двигается; экипаж такой грузный.

- Она, она.

- И кибитка позади?

- Она, она,- повторил штаб-ротмистр.

- Батюшки мои,- воскликнул вдруг городничий, как бы опомнясь,- избави боже, уж не графиня ли это?

- А что?

- Да говори, она ли это?

- Она.

- Так пропал, пропал же я, окаянный, пропал с головою, с ослиными ушами, вот как пропал, сударь! - кричал, взявшись за голову, городничий.

- Отчего же это? растолкуйте, пожалуйста.

- Оттого, сударь, что на прошлой неделе получил из губернского города предписание починить мост на Коморце; мост-то, сударь, просто капкан: кто бы ни поехал по нем, чубурах в реку; я-то и позабудь, прах меня возьми! и узелок завязал на память, да узелок-то вижу, а зачем завязал - из головы вон.

- Мост этот объехать можно, Тихон Парфеньич,- заметил штаб-ротмистр.

- Знаю, что можно, да придет ли им-то, ямщикам, в голову свернуть за версту на луга?

- Хотите, я пошлю в погоню?

- Кого?

- Тимошку.

- Батюшки, ради самого создателя! - завопил городничий.

- Ей-богу, пошлю.

- Голубчик, пошли да сейчас пошли! - кричал городничий.

Забыв головную боль свою, Петр Авдеевич, как сумасшедший, бросился со всех ног вон из комнаты, и, прежде чем встревоженный Тихон Парфеньевич успел опомниться, Тимошка скакал уже сломя голову на одной из пристяжных штаб-ротмистра по городской дороге.

Петр Авдеевич возвратился, запыхавшись, но с радостным лицом.

- Ну, видно, брат, тебе уж суждено всех нас выручать

из беды,- сказал городничий, выходя к нему навстречу,- намедни спас сестру и племянницу, сегодня меня.

"Не тебя, а ее, графиню, может быть",- подумал штаб-ротмистр, подставляя щеки свои губам Тихона Парфеньевича, и оба они перешли в гостиную.

- Обедали ли вы? - спросил гостя хозяин, усаживаясь с ним на диван.

- И аппетит пропал,- отвечал городничий.

- Полноте, Тихон Парфеньевич, и не догони Тимошка, я ручаюсь вам головою, что графиня не взыщет с вас.

- Знаешь ты больших барынь! - заметил городничий с некоторою ирониею.

- Не знаю других, а эту знаю, поверьте.

- Небось оттого, что отогрелась у тебя?

- Нет, Тихон Парфеньевич, не отогрелась, а переночевала, и обошлась со мною так милостиво, так ласково, что я пересказать то есть не могу.

- Шутишь?

- Ей-богу, правду говорю, Тихон Парфеньевич, и долго ли, кажется, довелось мне пробыть с нею: вчера пил чай, сегодня кофе, а так ее знаю теперь, как свои пять пальцев.

- Что же, сама она тебя позвала?

- Разумеется, не сам влез в комнату.

- И разговаривала? - спросил городничий.

- Словно с своим братом, Тихон Парфеньевич,- отвечал с жаром штаб-ротмистр,- ну, просто будто бы век были знакомы; и что за простота, и что за добродушие! Прелесть, с ума сойти надобно!

- Ты уж и то, мне кажется, сударь, того,- заметил, смеясь, Тихон Парфеньевич.

- Что же вы думаете?

- Нет, ничего, я говорю так, ради шутки.

- Скажите, что вы думаете?

- Ей-же-ей ничего!

- Вы хотели сказать, что я с ума спятил?

- Какой вздор! что ты, брат Петр Авдеевич?

- Да нет, скажите просто.

- Ну, вот тебе Христос, ничего не хотел сказать такого...

- И не думайте, Тихон Парфеньич, потому что я, ей-богу, и в мыслях своих не позволю себе, я, то есть, помню пословицу "знай, сверчок, свой шесток", а не могу не сказать, что очень добрая дама графиня Наталья

Александровна, и между нашими дамами вряд ли сыщется такая добрая.

- Что же, приглашала она тебя?- спросил городничий.

- Приглашать приглашала, из учтивости, разумеется.

- А поедешь ты к ней?

- Не думаю, не полагаю ехать, зачем? не для чего.

- А не поедешь к графине, поедем к сестре Лизавете.

- Когда это? - спросил штаб-ротмистр поспешно.

- Да, пожалуй, хоть завтра, хоть послезавтра.

- Не могу, Тихон Парфеньич.

- Это почему?

- Вот видите ли почему,- продолжал Петр Авдеевич, краснея и заикаясь,- мне, как бы вам сказать, очень совестно так часто бывать у сестрицы вашей.

- Право? это новость!

- Вы выслушайте меня; я, то есть, всегда с особенным удовольствием моим готов был, и в эту минуту, но, право завтра и послезавтра...

- Странно, Петр Авдеич, а сестра моя, кажется, не подавала вам поводу думать, что посещения ваши слишком часты, и принимала вас она не как чужого, а близкого, чересчур близкого человека.

- Но вы меня не выслушали, Тихон Парфеньич.

- И слушать не хочу! садитесь со мною в сани и едем.

- Чтоб завтра быть назад, готов,- заметил штаб-ротмистр.

- Сегодня поздно, а завтра.

- Нельзя, Тихон Парфеньич.

- Так как хотите, сударь, мое дело сторона.

- Едемте сегодня! - воскликнул штаб-ротмистр.

- Поздно, говорю; мои кони устали, а на вашей пристяжной уехал Тимошка; да и спешить не к чему,- прибавил городничий, и лицо его нахмурилось.

К счастью Петра Авдеевича, разговор собеседников прерван был торжественным докладом Егорыча "кушать поставили", и гость с хозяином перешли в столовую или так называемый зал.

Перловый суп проглотил Тихон Парфеньевич молча; когда же подали на кастрюльной медной крышке саламе, городничий искоса посмотрел на Петра Авдеевича, но тем не менее не пренебрег изящным произведением Прокофьевича; за саламе Ульян подал кокилы а ля финансьер;

Тихон Парфеньевич не выдержал и спросил штаб-ротмистра, давно ли он стал так роскошничать?

- Признаюсь вам, почтеннейший Тихон Парфеньевич, я сдуру-то думал, что графиня останется у меня завтракать,- отвечал Петр Авдеевич смиренно.

- То-то и есть, братец, что знаешь ты хорошо этих гордячек,- подхватил городничий,- ценят они небось гостеприимство нашего брата, простака; хотя себя искроши да зажарь, и спасибо не скажут.

- Отчего же ей быть такою ласковою, Тихон Парфеньич?

- А в чем ты заметил, сударь, необыкновенную ласковость графини? Не в том ли, что осчастливила дом твой своим присутствием? Уж не думаешь ли ты, брат, что ее сиятельство рыскала целую ночь по лесам, чтобы отыскать именно тебя? Как же, сударь! Не попадись ей под ноги Костюково, рада-радешенька была бы остановиться на постоялом, не то в избе.

- К чему говорите вы мне это все, Тихон Парфеньич?

- Для того, сударь, чтобы вы не забирали себе в голову всякой черемятицы, да не попали в шуты какой-нибудь графини, которая и не думает об вас.

- Тихон Парфеньич, вы не знаете Натальи Александровны.

- А знаю тебя, вот, брат, что!

- И меня не знаете,- заметил, понизив голос, штаб-ротмистр, которого слова городничего кололи, как острые ножи; и сознавался внутренно Петр Авдеевич, что Тихон Парфеньевич говорит правду, но вдруг переломить себя никак не мог.

Прения о графине продолжались до конца обеда, и кончились они тем, что городничий, очень недовольный будущим роденькою своим, распрощался с ним довольно холодно и уехал в город ранее сумерек.

Ровно через двое суток по отъезде графини из Костюкова, Петр Авдеевич уже мчался в санях по дороге, ведшей мимо села Сорочки в село Графское.

Поместье графини Натальи Александровны Белорецкой принадлежало к числу тех, которыми некогда награждали русские цари заслуженных вельмож своих. В поместьях этих итальянские зодчие осуществляли гигантские планы Возрождения; Каррара снабжала их своими мраморными массами, Урал - золотом, а Венеция - зеркалами.

Пока чертог поднимался горделиво, как бы послушный волшебному жезлу художника, из окрестных лесов сбегались толпою вековые дубы, столетние сосны, ветвистые ивы и клены; группируясь вокруг чертога, они образовывали собою бесконечные зверинцы и парки, а их опоясывали каменными стенами, перерезывали глубокими рвами и засыпали тысячью клумб из ароматических цветов. К подобному диву вкуса, величия и роскоши принадлежало настоящее жилище прекрасной графини Натальи Александровны; но в декабре трескучий мороз набросил на парки, цветники и зверинцы села Графского свои серебристые покровы.

Когда перед глазами штаб-ротмистра стали показываться, одно за одним, здания графининой усадьбы, он невольно вспомнил слова Тихона Парфеньевича.

"Куда принесла меня нелегкая? - подумал Петр Авдеевич.- За каким прахом? Уж не вернуться ли, полно? Нет, поздно, вот и дом, какой дом? не дом, а дворец! и конца ему нет! ей-богу, вернусь".

- Петр Авдеевич! - крикнул в это время кто-то, но таким голосом, от которого у Петра Авдеевича занялось дыхание.- Петр Авдеевич! - повторил тот же голос, но несколько далее.

- Графиня! - воскликнул штаб-ротмистр, оглядываясь и сбрасывая с себя шинель.- Как! в санках, одиночкой и одни с кучером?

- А вас это удивляет, сосед?

- Глазам не верю, ваше сиятельство.

- Не верите, так наденьте шинель и прошу пересесть ко мне, в сани; вы умеете править?

- Лучше всякого кучера, ваше сиятельство.

- Очень рада, пожалуйте поскорее.

С проворством юноши перескочил штаб-ротмистр из своих пошевней в санки графини, принял вожжи из рук кучера, которого графиня отослала домой, и приготовился везти ее хотя на край света.

- Поедем в лес, вы не боитесь? - сказала Наталья Александровна, обращаясь к Петру Авдеевичу.

- Жаль мне, ваше сиятельство, что в лесах-то наших бояться нечего, а то я доказал бы вам,- отвечал штаб-ротмистр, ударяя вожжами темно-серого бегуна.

Гордое животное, не привыкшее к подобному обращению, взвилось было на дыбы, фыркнуло и, закусив удила, помчалось стрелою по гладко укатанной дороге; но Петр Авдеевич знаком был с этим делом и, подобрав вожжи,

неожиданно передернул их и поставил коня по-своему, то есть поставил его на рысь по версте на минуту и пятьдесят шесть секунд.

- По вашему сиятельству и лошадь,- заметил он, как бы говоря сам с собою.

- Не правда ли, что не дурна? - отвечала графиня, прикрывая личико свое черным соболем муфты.

- Не не дурна, а призовый должен быть!

- Как это призовый?

- То есть, ваше сиятельство, конь этот должен был брать призы, деньги то есть.

- Этого я, право, не знаю; кажется, иногда муж мой посылал лошадей куда-то.

- Верно, так, быть не может иначе, ваше сиятельство; кому же и брать, как не такому! Взгляните на грудь, на мышцы, на мах, а круп-то, круп - печь печью.

- Вы страстны к лошадям, сосед?

- Умер бы с ними, ваше сиятельство!

- А есть у вас хорошие лошади?

- У меня? Да откуда они будут у меня? Разве продать жиду именьишко да купить одну, и то купишь ли, полно?

- Хотите, я продам вам?

- Что это, ваше сиятельство?

- Лошадь,- отвечала графиня.

- Какую лошадь?

- Точно такую, как эта.

- А Костюково мое возьмете себе?

- Какой вздор!

- Как вздор? да чем же я заплачу?

- Я подожду, сколько хотите,- сказала графиня смеясь.

- Нет, уж извините, таких дел отродясь не делал, да и умру, надеюсь, не сделаю.

- Вы поступаете со мною не так, как добрый сосед, и не дружески, Петр Авдеевич.

- А вы, ваше сиятельство, и сам не знаю за что, обижаете меня.

- Чем это?

- Об этом после, ваше сиятельство,- сказал затронутый за живое штаб-ротмистр.

- Я хочу теперь, сию минуту!

- Вот лес, графиня, и две дороги, куда прикажете?

- Мне все равно, а все-таки прошу сказать, чем я обидела вас?

- Вы сами знаете, ваше сиятельство! За что бы, кажется, обижать меня? Я ведь, ваше сиятельство, от души то есть предложил вам мою бедную хату, ваше сиятельство, не из видов каких-нибудь, и умер бы, ваше сиятельство, с радостию за вас, а за смерть заплатить нельзя...

Последние слова произнес Петр Авдеевич так нетвердо, так несвязно и так как-то грустно, что графиня, выслушав их, схватила его за руки и крепко пожала их...

Думая, что надо остановиться, штаб-ротмистр осадил коня и посмотрел на графиню... Он перепугался: глаза графини казались ему страшны.

- Не сказал ли я чего глупого, ваше сиятельство? - робко проговорил штаб-ротмистр.

- Не вы, а я сказала глупость и виновата пред вами,- воскликнула графиня,- но успокойте меня, Петр Авдеевич, и скажите, что вы забудете ее со временем.

- Эх, ваше сиятельство, охота же вам, право, говорить так со мною! Велика важность! Ну, сказали так сказали, и сказали бы больше подобному мне, ничего...

- Петр Авдеевич, вы не добры!

- Куда ехать, ваше сиятельство?

- Домой! - отвечала графиня и всю дорогу молчала.

Подъехав к великолепному дворцу своему, графиня не вышла из саней, пока выбежавший слуга не принял вожжей из рук штаб-ротмистра, тогда только с легкостию сильфиды выпрыгнула она на землю и в сопровождении Петра Авдеевича вошла в светлую и обширную прихожую, отделявшую подъезд от главной лестницы.

- Ежели вам угодно прежде всего познакомиться с комнатами, для вас приготовленными, Петр Авдеевич,- сказала графиня, обращаясь к штаб-ротмистру,- то я провожу вас в них сама...

- Для меня приготовленными? - повторил изумленный костюковский помещик.

- Надеюсь, что вы для меня сделали бы то же.

- Но вы и я, графиня?

- Не все равно, Петр Авдеевич только потому, что я добрее вас.

- В ум не взберу, ваше сиятельство!

- Вам угодно, чтобы я объяснилась?

- Смею умолять об этом, ваше сиятельство,- сказал штаб-ротмистр, все еще не понимая графиню.

- Извольте; предлагая вам купить у меня лошадь, я нимало не думала о средствах ваших, Петр Авдеевич,

и действовала, собственно, по желанию сделать себе удовольствие; но вы приняли иначе предложение мое, и я поспешила сознаться в вине и просила прощения. Что же сделали вы, я вас спрашиваю?

- Что же сделал я, ваше сиятельство? разве я сделал что-нибудь?

- Еще бы! наговорить мне кучу неприятностей, наморщить лоб и не простить!..

- Графиня!- проговорил Петр Авдеевич жалобным голосом.

- Что графиня? ну, что вы придумали к своему оправданию?

- Где же мне? и не докладывал ли я вашему сиятельству, что милости ваши лишили меня последнего умишка; придумайте уж вы что-нибудь.

- Согласна, но с условием.

- Все выполню, все, графиня!

- Честное и благородное слово, Петр Авдеевич?

- Мало слова, клятву даю.

- Прекрасно,- сказала графиня, улыбаясь,- Петр Авдеевич! лошадь, на которой мы с вами ездили сегодня, я не продам никому и никогда.

- И прекрасно сделаете, ваше сиятельство!

- Петр Авдеевич! - повторила графиня с комическою важностию.- Лошадь эту я дарю вам; теперь посмотрим, осмелитесь ли вы не принять ее в знак дружбы моей.

- Графиня, графиня! - проговорил штаб-ротмистр, всплеснув руками.

- Поцелуйте эту руку, и ни слова больше. Я проголодалась, и обед ожидает нас.

Петр Авдеевич, у которого на глазах невольно навернулись слезы, с жаром поцеловал протянутую ему ручку и не последовал за графинею, а вошел в свои комнаты, дверь которых указала ему утешенная, как дитя, Наталья Александровна. Кто найдет неестественным характер графини Белорецкой, кому покажется несбыточным описанный мною образ действий ее, тот, конечно, не встречался во всю жизнь свою с теми существами, которых в провинции называют "большими барынями", а в большом свете "grandes dames"; привилегированные существа эти не должны и не могут быть сравниваемы с теми женщинами, о рождении которых не говорит седьмая часть мира, юность которых не нежит и не лелеет все высшее общество и брак которых не

считается эпохой. Огражденные от всех лишений, от всего того, что возрождает зависть и злобу, создания эти не могут не иметь благородных чувств и доброго сердца; добро для них забава, щедрость - привычка, а твердая, непоколебимая воля - неотъемлемое, неоспоримое право!

Графиня Наталья Александровна, дожив в столице до двадцатичетырехлетнего возраста, не знала еще, что значит любить, и не знала потому, что вечно окружавшая ее толпа вздыхателей мешала графине встретиться с человеком, которого бы могло избрать ее сердце. Все мужчины казались ей одинаковы; но, не желая выезжать долее восьмнадцатилетнего возраста без головного дамского убора, Наталья Александровна пристально взглянула в толпу, и тот, кто стоял выше прочих, сделался мужем ее. Муж этот умер; графиня надела черное платье; оно шло к ней, но столица без балов, без праздников, без оперы и раутов - прескучная вещь; она вспомнила о поместье своем, в котором не была ни разу; о деревне графиня не имела никакого понятия; слышала от многих, что есть там сады, не имеющие границ, и что называют их лесами; есть поля необозримые, есть реки, несущие волны свои произвольно, наконец есть люди, не говорящие по-французски, не танцующие польку, полудикие, смешные может быть, не знакомые ей и не похожие ничем на столичных. Подумав немного, графиня приказала готовить все к отъезду, и с первым полудикарем, ни в чем не похожим на столичного жителя, познакомилась в костюковском деревянном домике.

В первую минуту Петр Авдеевич показался ей очень забавным, во вторую честным и бескорыстным человеком, а в третью... но остановимся пока на второй.

Комнаты, назначенные графинею Петру Авдеевичу, конечно, никогда не были приготовлены собственно для него, а принадлежали к разряду второстепенных комнат, назначенных для помещения гостей. Не менее того штаб-ротмистр поражен был их роскошным убранством, и чего недоставало в них? Голландское белье на постеле, стол с полным письменным прибором, даже писчая бумага и все нужное для письма, как-то: ножичек, чернильница, всякого роду металлические перья, сургуч различных цветов и прочее.

"Неужели все это для меня, для меня, бедного Петра? - повторял сам себе штаб-ротмистр, рассматривая всякую вещь порознь.- А лошадь, тысячная лошадь! Сни-

лось ли мне когда такое сокровище? В знак дружбы, говорит этот ангел, а, кто ее знает, может быть, и бес-искуситель. Что заговорят в уезде, когда я покажусь на этом коне? что скажет городничий, Лизавета Парфеновна, Полинька? А я, дурачина, думал, что уже лучше ее и на свете нет; вот тебе и лучше,- можно ли же сравнить не то чтобы со всею графинею, а с мизинцем ее, так и мизинца не стоят все Пелагеи Власьевны вместе; подумать то есть невозможно".

Вот как рассуждал штаб ротмистр, и какими глазами смотрел он на ту женщину, которая еще за три дня казалась ему верхом совершенства.

Какое счастие, что любящие нас не одарены способностию проникать в сокровеннейшие думы наши, заглядывать в изгибы вероломного сердца нашего, как искренно возненавидели бы они весь род мужской!

К счастию Пелагеи Власьевны, она и не подозревала постигшего ее удара; весть о приезде графини в поместье достигла до Сорочков, но могло ли прийти в голову бедной девушке, что избранный сердцем ее человек не только проезжает уже украдкою мимо самых ворот их села, но даже и не сравнивает ее, свеженькую, розовую, с бледною, худощавою графинею, и не сравнивает потому, что, по мнению Петра Авдеевича, невозможно никакое сравнение. Переходя из комнат своих в аванзалы и залы графининых палат, штаб-ротмистр переходил от удивления к удивлению. Каждое украшение потолков и стен, каждая мебель обращали на себя его жадное внимание; он не смотрел, а впивался взглядом в прелестные формы олимпийских богинь, в рельефные прелести наяд, разбросанных по карнизам, в позолоченных амуров и в фантастические узоры стен; все видимое казалось штаб-ротмистру игрою сна, грезами разгоряченного воображения; он неоднократно дотрогивался до стен и мебели, чтобы убедиться, что предметы эти не призраки.

Обед графини довершил очарование. Петр Авдеевич ел и не понимал, что ел, пил и не знал, что пил; когда же свежие плоды предстали пред ним точно в таком виде, в каком видал их костюковский помещик во время жаркого лета, он грустно улыбнулся и отвел рукою вазу, поднесенную французом.

- Отчего же вы не хотите сделать чести оранжереям моим, Петр Авдеевич? - спросила графиня.

- Я сыт, ваше сиятельство.

- Но плоды эти очень вкусны, уверяю вас.

- Именно от этого я и отказался от них... Они слишком вкусны для меня; отведав их раз, захочется и в другой.

- Ну, что же за беда; вы будете чаще приезжать ко мне, сосед.

- А долго ли придется приезажть?

- Надеюсь, что долго.

- Все-таки не всегда, не вечно.

- Вечность на земле не существует, Петр Авдеевич.

- Правда,- заметил штаб-ротмистр,- но зато существует тоска, которая, кажется, длиннее вечности, ваше сиятельство.

- Браво! вы философ.

- Прежде я был покоен и доволен судьбою, но, насмотревшись на все это, боюсь, графиня, чтобы изба моя не показалась мне острогом, а щи и каша... да что тут рассуждать, ваше сиятельство! Вот, извольте, видеть на вашем бы месте, доложу вам, я бы не пускал к себе бедных людей; от бедности не далеко, того... и до дурного чего-нибудь...

- Вам за себя бояться нечего,- заметила графиня.

- Знает бог об этом!

- И не поверю я,- продолжала графиня,- чтобы вся эта мишура могла серьезно пленить вас, и может ли быть, чтобы вы не видали ничего лучше?

- Стены случалось видеть, хоть и не совершенно такие, а приблизительно, столы и стулья также, серебра много видел!..

- Что же остается, Петр Авдеевич?

- Что, что! - повторил штаб-ротмистр, воспламеняясь,- не случалось мне, графиня, слышать голоса своего посреди таких стен, и не случалось мне сидеть на такой мебели. Вот чего не случалось! - прибавил штаб-ротмистр, вставая прежде хозяйки.

Это простое выражение мысли, эти немногие безыскусственные слова глубоко врезались в душу знатной барыни. Не жалость и не простое участие к положению гостя, но что-то похожее на то и на другое пробудилось в сердце Натальи Александровны; она не смотрела более на костюковского помещика как на une bкte curieuse1 не улыбалась его кудреватым, степным изречениям, не забавлялась им более.

Василий Вонлярлярский - Большая барыня - 02, читать текст

См. также Вонлярлярский Василий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :