Михаил Николаевич Волконский
«Сирена - 02»

"Сирена - 02"

ГЛАВА XXI

На другой же день после своего разговора со стариком Зонненфельдтом Елчанинов отправился бродить вокруг дома на Пеньках, желая проверить, все ли там было так, как рассказывал старик.

О странности совпадения, что отставной коллежский асессор был когда-то владельцем именно этого дома, Елчанинов не задумывался. Он посмотрел на дело просто, ему подвернулся благоприятный случай, и он пошел, не рассуждая.

Осмотр подтвердил вполне, что в стене у сада за домом, кроме калитки, было еще углубление, и в этом углублении - железная дверь. Ее ржавые петли оказались смазанными, а у скважины замка на железе виднелись свежие царапины.

"Эге, - сообразил Елчанинов, - отцы иезуиты, видно, пользуются этой дверью и знают о ее существовании! Ну что ж? Воспользуемся и мы ею".

Он попробовал, крепок ли замок.

Дверь запиралась очень плотно.

"Кирш, наверное, подумал бы, что я хочу сокрушить замок, - рассуждал мысленно Елчанинов, - и ошибся бы. Я тоже понимаю, что в данном случае сила только испортит дело!" Он вынул из кармана заготовленный кусок воска, размял его и сделал несколько слепков с замочной скважины.

Возиться долго у двери было опасно. Хотя закоулок и состоял почти из одних заборов и был совсем пустынный, но все-таки мог попасться какой-нибудь прохожий, да и из домашних, чего доброго, кто-нибудь мог выглянуть ненароком из калитки.

Сделав слепки, Елчанинов смело направился было к первому попавшемуся, как он решил сначала, слесарю, но по дороге догадался, что обращаться по восковым слепкам неосторожно, да и едва ли слесарь решится взять такую, явно подозрительную, работу. И он остановился в раздумье, как ему быть.

Ему стоило больших трудов и усилий мысли найти выход из встретившегося ему вдруг затруднения. В глубине души он уже склонялся к тому, чтобы разнести дверь силой. И вдруг словно внезапная вспышка осветила его мозг: он нашел выход, придумав пойти к тому же Зонненфельдту.

Отставной коллежский асессор был домовладельцем; у него, верно, есть знакомый слесарь, через него можно сделать заказ. Он, по-видимому, человек не особенно проницательный, и его можно будет обвести, рассказав какую-нибудь историю.

Елчанинов, не откладывая, отправился к Зонненфельдту и нашел его опять на скамеечке у дверей на дворе в неизменном халате, туфлях и колпаке.

Он рассказал ему, стараясь сделать это как можно развязнее и естественнее, что затеял любовную интригу с одной знатной дамой, которая пропускала его к себе через потайную дверку, так как познакомились и сошлись они случайно, и в дом к ней, как гость, он, Елчанинов, совершенно не был вхож из страха перед старым ревнивым мужем. У него был ключ от этой дверки, и вот он потерял его и не может теперь проникнуть за заветную дверь и дать об этом знать знатной даме тоже не может. Остается только одно: сделать новый ключ, для чего он снял с замка восковой слепок и убедительно просит почтенного Матвея Гавриловича, у которого, вероятно, как у домовладельца, есть знакомый слесарь, поручить тому сработать новый ключ по слепку.

Елчанинову казалось, что он придумал это очень хорошо и, главное, очень правдиво вел свой рассказ.

Должно быть, старик Зонненфельдт был в достаточной степени наивен и действительно непроницателен, потому что очень легко поверил в не совсем правдоподобную повесть и легко согласился исполнить желание Елчанинова.

У него был знакомый слесарь.

- Молодости подобает, - заметил он даже, - любовная интрига, ибо кому же и любить, как не молодому человеку?

Через несколько дней ключ был готов, и Елчанинов, едва дождавшийся этого, получил его от отставного коллежского асессора.

"Он не подозревает, как я его одурачил, - усмехнулся внутренне Елчанинов, - и как бы он удивился, если бы я сказал ему, что этот ключ - к той двери, о которой сам же он мне рассказал. Но я ему, разумеется, ничего не скажу". И, не сказав ничего Зонненфельдту, Елчанинов, как только спустился вечер (тогда начинало уже темнеть по ночам), отправился, довольный своей предприимчивостью, к дому на Пеньках.

Расчет у него был таков: он заберется в подземный ход, дождется ночи, а там поступит смотря по обстоятельствам, но во всяком случае, так или иначе, освободит злосчастного поляка.

Елчанинов шел и как бы внутренне извинялся перед Станиславом за то, что несколько лишних дней оставил его в погребе. Но в то же самое время он деловито рассуждал и успокаивал себя тем, что иначе поступить было нельзя и что зато сегодня он, наверное, освободит его.

На небо набегали тучи, заволакивая звезды и сгущая тьму. Елчанинов узнавал дорогу по редким тусклым уличным фонарям, а в закоулке ему пришлось пробираться чуть ли не ощупью.

Вот наконец и углубление в стене, и дверь.

Елчанинов в темноте нащупывает замок, всовывает ключ, тот бесшумно поворачивается в замке (пружины его, видимо, жирно смазаны), дверь отворяется без скрипа. Елчанинов осторожно пробует ногой за порогом, ступеньки! Он запирает за собой дверь, прячет ключ в карман и в полной темноте, как в могиле, начинает спускаться между двух каменных стен, считая ступеньки.

С левой стороны железная полоса в виде перил; воздух спертый; с каждым шагом он становится прохладнее, пахнет сыростью, землей, жабами.

После двадцать второй ступеньки под ногой чувствуется ровная каменная плита, проход становится шире, но все же можно, расставив руки, касаться обеих стен, и Елчанинов, ничего не видя, идет вперед, не отнимая от стен рук и осторожно передвигая ноги, чтобы не оступиться, если начнется новая лестница.

Ему вовсе не страшно одному в темноте, напротив, он ощущает какое-то словно подымающее чувство, ближе всего подходящее к любопытству: что будет дальше?

Проход вдруг круто завернул, под руку снова попалась железная полоса, а нога наткнулась на ступеньку.

Елчанинов стал подниматься, не зная, куда приведет его эта лестница.

Последняя заканчивалась в упор деревянной дверью, на которую непременно наткнулся бы Елчанинов, если бы не луч света, проникавший сквозь маленькое круглое отверстие в этой двери, как раз на высоте человеческого роста.

Елчанинов понял, что это лестница во внутренней стене дома, а потому удвоил осторожность и не шел, а почти полз так тихо, что казалось, попадись ему мышь по дороге, он и той не спугнул бы.

Теперь он знал весь путь по подземному ходу и мог узнать сейчас же, куда приводил этот ход.

Он осторожно приник к двери и приложил глаза к отверстию в ней: судя по той части комнаты, которую он увидел, это была столовая; посредине стоял стол, возле него сидел католический патер, а напротив - какой-то господин во фраке, очень модно, щегольски одетый. Он говорил что-то.

Елчанинов приложил ухо вместо глаза к отверстию и тогда ясно услышал каждое слово.

- Она постоянно тычет мне в глаза, что я ее управляющий! - говорил щегольски одетый господин. - Вообще это такой нрав, что очень трудно держать ее в должном решпекте! Она своенравная и самовластная натура.

- Как всякая хорошенькая женщина! - возразил патер спокойным и рассудительным тоном.

- О, она не только хорошенькая, но и красивая! - подхватил управляющий.

- А это нам только и нужно!

- Да, но все-таки я просил бы вас, отец, повлиять на нее. Уж я и так слежу за ней, не спуская глаз, не отхожу от нее, и все-таки вчера, во время бала, она улучила-таки минуту и скрылась в атласный альков, за драпировкой, в каюте!

- Не одна?

- Ну да! В этом дело.

Патер жиденько захихикал.

- Ну, что же из этого? Ей нужно дать некоторый простор для действия сообразно инструкциям; ведь и альков на яхте устроен не для того, чтобы она была там в единственном числе!

- Я отлично понимаю это и не желаю возражать против инструкций, но ведь они не могут относиться к какому-то проходимцу-художнику, потерявшему от нее голову и почти обезумевшему от восторга перед ней.

- Как к художнику? Разве она была с ним?

- С ним!

- Быть этого не может!

- А между тем это так.

- Вы сами видели?

- Я нашел его шляпу в алькове.

- Что же особенного в этом художнике?

- Ничего, просто каприз женщины, польщенной тем, что он потерял от нее голову до самозабвения, как я говорю вам!

- Это тот самый художник, который привез к ней по поручению маркиза документы?

- Да! Большая была неосторожность посылать чужих, незнакомых людей.

- Маркиза нельзя винить в этом случае: он действовал так, как следовало. Ведь он мог умереть в этом несчастном трактире, и тогда все бумаги попали бы в руки здешних властей. Весьма понятно, что выбора у него не было, и он рискнул лучше доверить пакеты людям, на первый взгляд показавшимися ему достойными.

- Да, а теперь возись с этими верными людьми!

- Ну, один из них уже покончил свои счеты во славу Божию!

- Да, кстати! Как бы не нажить хлопот с этим делом!

- Все было обставлено самым лучшим образом, и не только тело, но и все концы канули в воду. На берегу матрос нашел его платье, оно было представлено в полицию, представлено его приятелям, те признали, что это подлинная одежда, и теперь решено и подписано, что он утонул во время купания.

- Ну, и Бог с ним.

- Amon.

- Так вот я и говорю, что художник...

- А чем он опасен еще, кроме того, что она соблаговолила к нему?

- Вот чем: он знает, что она жена Станислава.

- И верит этому?

- Едва ли; но если он расскажет ей о своем разговоре со Станиславом, то она-то будет осведомлена, что ее муж был в лакеях у маркиза и приехал сюда в Петербург.

- Но каким образом Станислав мог догадаться, что английская леди похожа на его жену?

- Вся беда, что он оказался художником: он так поразился красотой леди, что, вернувшись в трактир, при Станиславе нарисовал на доске стола ее профиль.

- Как же вы узнали это?

- Доску с нарисованным на ней профилем со стола положили в карету для устройства постели маркизу, чтобы привезти его сюда. А здесь Станислав сохранил эту доску, как святыню; я увидел ее у него, сразу узнал профиль и спросил, откуда он взялся. И надо же было случиться такому обстоятельству, чтобы, как нарочно, попал к маркизу в услужение именно муж этой женщины! Удивительно странный случай!

- Брат Иозеф! Случаи кажутся странными лишь для тех, кто не умеет управлять ими! С нами не бывает странных случаев! Маркизу было предписано отыскать Станислава, а тому было подсказано, чтобы он поступил к нему в услужение, якобы для того, чтобы пробраться в Петербург, где теперь его жена. Он нам нужен здесь!

- Зачем же?

- А хотя бы для того, чтобы держать ее в руках, когда это понадобится. Имея Станислава в своем распоряжении, мы всегда можем припугнуть ее тем, что у нас есть несомненное доказательство, кто она такая. Вот отчего я и велел оставить его здесь запертым в подвале и не допустил, чтобы он разделил участь другого, с которым подглядывал за нами.

- Но вы согласитесь, что этот художник достоин разделить участь бывшего своего приятеля?

- А разве просто его нельзя не пускать к ней?

- Трудно. Она твердо стоит на своем. Я вам говорю, что у нее невозможно строптивый характер; побеседуйте сами с ней!

- Она сегодня здесь?

- Должна уже приехать! Вероятно, здесь.

- Позовите ее ко мне!

Весь этот разговор Елчанинов слушал ни жив, ни мертв. Он опять заглянул в отверстие и видел, как в комнату вошла красивая рыжая женщина. Прежний собеседник патера ввел ее и сам удалился.

Этюд Варгина был очень хорошо сделан, и потому Елчанинову было нетрудно узнать в вошедшей красавице леди Гариссон.

Она села напротив патера свободно и, видимо, не чувствуя никакого стеснения, заговорила первая весело и бойко, словно сама знала, что ей надо делать и как поступать.

- Вас можно поздравить, мой отец, - заговорила она по-французски, - вы торжествуете, как всегда и везде. Я еще раз преклоняюсь перед вашей ловкостью и уменьем и от души поздравляю вас!

Она говорила так быстро, что Елчанинов едва успевал распознавать французские слова, которые он понимал не без труда, догадываясь только о значении некоторых из них.

"Мой отец" рыжая женщина произнесла особенно, как-то певуче и звучно, и вообще ее голос был тверд, но вместе с тем мягок и вкрадчив.

- Погодите! Не надо так много слов сразу! - довольно строго остановил ее патер. - О каком торжестве вы говорите и с чем вы поздравляете меня?

- Как же! Я слышала о вас чудеса, именно чудеса, потому что иначе, как чудом, нельзя объяснить это. При дворе только и говорят теперь о вас: вы исцелили императрицу от зубной боли и сумели понравиться императору, приготовив ему шоколад (Исторический факт.).

- Ах, вы говорите об этом! - усмехнулся патер. - Действительно, мне посчастливилось быть полезным ее императорскому величеству и помочь ей лучше, чем это могли сделать ее медики! А государь, еще со своего заграничного путешествия, помнил о шоколаде, приготовленном по способу, известному нашим братьям. Но не в этом дело!

- Как не в этом дело? - перебила леди Гариссон, не давая ему говорить. - Это огромный шаг, и, раз вы только получили возможность войти во дворец, вы утвердитесь там, я в этом уверена!

- Все это прекрасно...

- Еще бы, еще бы, мой отец! Все, что вы делаете, прекрасно, и я, повторяю, удивляюсь вам и преклоняюсь перед вами! Должна вам признаться, что, направляясь сюда, я плохо верила в возможность осуществления задуманного плана; мне казалось, что огромные расходы, которые были сделаны на мою обстановку, на эту роскошную яхту, не оправдаются; но теперь я должна признать, что вижу в вас такого руководителя, который может достичь всего, чего он желает. Я прямо свидетельствую, что без вас я бы втрое длиннейший срок не успела поставить себя в петербургском обществе, несмотря на все данные мне к тому средства, так, как это сделано теперь. Вы человек исключительный!

- Но речь идет не обо мне, а о вас! Ни ваших похвал, ни вашего мнения я не требую; затраты касаются вовсе не вас, а тех, кто их делает и кто дает на них деньги. От вас требуется лишь точное исполнение приказаний и действий в том духе, как это вам предписано.

- Так разве я не действую? Все, что я могла сделать до сих пор, я сделала; я, кажется, сумела поставить свой престиж. Пока вы только этого от меня и требовали. Если нужно что-нибудь еще - говорите!

- О том, что нужно, вы знаете отлично, и говорить вам об этом нечего! А я хочу вам сказать о том, что не нужно делать!

- Я не понимаю, на что вы намекаете, мой отец?

- Намекать тут нечего. Я прямо заявляю вам, что вы ведете себя...

- Не так, как следует, или что-нибудь в этом роде? - подсказала леди Гариссон, нисколько не смутившись. - Мой отец, хитрить с вами напрасно, вы слишком хорошо знаете человеческое сердце; и, прямо скажу, я догадываюсь, что вы хотите упрекнуть меня за молодого художника.

- Вот это хорошо! - опять усмехнулся патер. - По крайней мере, вы не отнекиваетесь!

- Зачем? Повторяю, всякая хитрость напрасна с вами.

- Хорошо!

- То есть вы хотите сказать, мой отец, что вовсе нехорошо то, что я делаю? Но вы сами преподавали мне наставление, что я не должна разбирать, что хорошо, что дурно!

- Да, относительно лиц, по чьей воле вы должны действовать. Но никто вам не приказывал... - начал Грубер.

- Обращать внимание на бедного художника, мой отец? Но не забывайте, что я женщина! У меня может же быть своя личная жизнь.

- Нет. Этого не должно быть. Наше первое правило говорит: perinde ac cadaver. Ни личной воли, ни личной жизни мы не допускаем.

- Так положено для братьев вашего ордена, мой отец, но я не вступала в него и состою только скромной слугой, готовой пожертвовать собой для благой цели. Вы могли бы упрекать меня, если бы я совершила какой-нибудь поступок, способный повредить этой цели... мало того, если бы с моей стороны была выказана хотя бы малейшая небрежность в ущерб делу. Но этого нет: я, не хвастая, могу сказать, что другой женщины, лучше меня, вы не найдете на мое место; я готова делать и делаю все, что мне приказано, а остальное - мое, и я считаю себя вправе поступать, как мне захочется, если это не вредит ни нашей цели, ни нашему делу. А чем может повредить какой-то бедный художник, которого никто не знает? Он никому не опасен!

- Довольно; теперь я знаю, опасен он или нет, и буду действовать сообразно этому. Вы его больше не увидите!

- Может быть, я и не буду жалеть об этом! - хладнокровно произнесла леди Гариссон.

- Тем лучше! - сказал патер.

- А может быть, я и увижу его еще!

Патер выждал немного и ответил ей:

- Нет!

ГЛАВА XXII

После леди патер опять разговаривал с ее управляющим. На этот раз их разговор не был длинным: они обменялись всего несколькими словами.

- Вы правы! - сказал патер управляющему. - Нам лучше отделаться от этого художника, и завтра же я приму к тому свои меры.

Это сказано было с таким равнодушием и с такой простотой, точно дело шло о самой обыкновенной вещи, привычной и нисколько не выходящей из ряда вон. Между тем Елчанинов, зная уже о судьбе Кирша, не мог не понять, что значило на языке патера принять меры к тому, чтобы отделаться от Варгина.

"Однако они не стесняются!" - подумал он.

И тут же ему самому пришлось пережить несколько секунд, в течение которых решалась не только судьба Варгина, но и его собственная.

Управляющий собрался уходить.

- Кстати, - сказал ему патер, - в этом доме есть секретный ход, который ведет из этой комнаты прямо на улицу. Говорю это вам на всякий случай, если бы вам он понадобился зачем-нибудь. Вот видите этот шкаф? Он сделан довольно искусно и имеет вид обыкновенного шкафа. Ключа в нем нет, он отпирается и запирается с помощью пружины, которая действует, если надавить выпуклость глаза в голове льва, который посредине.

"Вот он сейчас, - решил Елчанинов, - подойдет, нажмет пружину, дверь отворится, и они увидят меня!"

Положим, с этими двумя он мог справиться легко, но неизвестно было, сколько в доме еще людей, которые, конечно, сбегутся на зов патера.

Елчанинову оставалось только одно: спуститься по лестнице вниз и спрятаться там в темноте. Он так и сделал.

Ему удалось соскользнуть вниз и тихо, и вместе с тем быстро.

Найдя ощупью дорогу, он остановился в том месте, где ход делал поворот, твердо решив, что, если кто-нибудь станет сходить сверху, он разделается с ним, потому что с этими людьми церемониться было нечего.

Он долго ждал, но никто не спускался, и в тишине окружавшего Елчанинова мрака лишь изредка слышались шорох пробегавшей мыши и падение наплывшей наверху капли, которая с особенным звуком - гулким и неприятным - шлепалась на каменный пол. Прошло много времени, пока наконец Елчанинов снова поднялся по лестнице; отступать он не хотел, случай, по его мнению, благоприятствовал ему, и он хотел воспользоваться этим случаем.

"Хорошо, - рассуждал он, - я знаю теперь, как отворить дверь из комнаты, но как отпирается она со стороны лестницы?"

К его удивлению, дверь оказалась приотворенной; в столовой никого не было, свечи были потушены.

Елчанинов просунул голову в комнату: она была слабо освещена небольшим ручным фонарем, поставленным и словно забытым на краю стола. В остальных комнатах во всем доме движения не было слышно.

Елчанинов переступил порог, сделал шаг, прислушался... еще... тишина стояла мертвая...

Он догадался сделать пробу: нарочно двинул стулом, в расчете, что если поблизости есть кто-нибудь и послышатся шаги, то он скроется за дверь, опять в свой проход, к которому он успел уже привыкнуть настолько, что там, как ему почему-то казалось, было отличное и даже безопасное убежище.

Стук стула не вызвал никакого переполоха. Это убедило Елчанинова, что посторонние разошлись отсюда, а домашние легли спать. Тогда Елчанинов смело взял фонарь и пошел наугад.

Тут только он вспомнил и пожалел, что не догадался расспросить у Зонненфельдта как следует о расположении комнат. Однако было уже поздно раздумывать об этом, приходилось действовать.

Рядом со столовой была библиотека. Елчанинов миновал ее. За ней находилась другая комната, по обстановке похожая на гостиную.

"Отсюда должен быть выход в переднюю, - сообразил Елчанинов, - а из передней, вероятно, есть лестница вниз".

Ему показалось, что из двух дверей, бывших в гостиной, кроме той, в которую он вошел, в переднюю ведет та, что налево. Он отворил ее и очутился в кабинете с большим круглым письменным столом, мягким диваном и высокими кожаными креслами.

Был один миг, когда вдруг им овладела не робость, а чувство, близкое к ней, - бессилие; ему почудилось, что он заблудился в лабиринте этого проклятого дома; но это был один только миг.

В кабинете была еще одна дверь, которая вела в большую и почти пустую комнату.

"Опять комната! - подумал Елчанинов. - Где же у них, наконец, лестница?"

Но, осмотревшись, он вдруг увидел, что на этот раз он, кажется, попался, так что ему не уйти. В следующей за этой комнатой горел тусклый свет ночника; там двинулась какая-то тень, и ясный голос спросил:

- Кто там?

Елчанинов остановился и замер.

На пороге показалась Вера. Елчанинов видел испуг на ее лице, когда ее глаза заметили его и остановились, широко открытые.

- Я здесь, чтобы по вашему приказанию спасти Станислава! - подал голос Елчанинов, боясь не за себя теперь, а за нее, чтобы ей не сделалось дурно от внезапного испуга, вызванного его неожиданным появлением.

Вера узнала его. Но тотчас же она быстро приложила палец к губам, чтобы он молчал.

- С кем это ты разговариваешь? - спросили ее из комнаты, где горел ночник.

- Ни с кем! Это тебе показалось, - громко ответила она. - Я принесу сейчас свежей воды для компресса.

И она, нарочно стуча каблуками, прошла через комнату, движением головы показав Елчанинову, чтобы он следовал за ней.

Они вышли в кабинет.

У Елчанинова, вместо того чтобы забиться сильнее, сердце сжалось. Ему стало ясно, что Вера сидела у кровати больного Трамвиля и ухаживала за ним, в то время как он, Елчанинов, по ее приказанию, может быть, подвергается смертельной опасности, и злое, недоброе чувство заговорило в нем; ему захотелось сейчас, сию минуту погубить всех - и себя, и Веру, и, главное, этого маркиза.

- Как вы попали сюда? - спросила она, близко пригибаясь к нему и положив свою руку на его, в которой он держал фонарь.

Ее голос, ее взгляд и прикосновение сразу перевернули все в Елчанинове, и он почувствовал, что может погубить себя, а ее не только погубить не в состоянии, но даже, если это нужно будет для нее, не погубит, а спасет самого маркиза.

- Как вы попали сюда? - повторила она, видя, что он не отвечает.

Елчанинов вздрогнул и прошептал так же тихо, как она говорила с ним:

- Сейчас совершенно не время рассказывать об этом!.. Вы здесь одна?

- Кажется.

- Там, в той комнате, маркиз?

- Да.

- Кроме него никто не живет здесь?

- Нет. Внизу только один новый слуга арап; он, вероятно, спит.

- Вы не знаете, как пройти к подвалу?

- Знаю. Надо спуститься по внутренней лестнице до самого низа, там будет дверь, за которой заперт Станислав.

- Он здесь еще?

- Здесь. Я сегодня была в саду и опять говорила с ним через окно.

- Можете вы показать мне лестницу? - продолжал свои вопросы Елчанинов.

- Да это та самая, по которой вы поднялись сюда; на верхний этаж ведет одна только лестница.

- Нет, есть другая. Я вошел по другой.

- Зачем же вы вошли сюда, на второй этаж?

- Иначе нельзя было.

- И вы говорите, что сюда есть еще другая лестница?

- Есть, есть.

- И вы пришли один?

- Тут, во-первых, многим делать нечего, а во-вторых, ведь вы же велели мне хранить тайну.

- И потому вы решились действовать один? Но вы могли, вместо меня, встретиться здесь с кем-нибудь другим; это чистая случайность, что я осталась сегодня здесь у постели маркиза. Сегодня он в первый раз пришел в себя.

- Ради Бога, дайте мне забыть о нем, не говорите о маркизе!

- Отчего? - спросила Вера.

Елчанинов сделал над собой усилие и ответил, но вовсе не то, что думал:

- Некогда разговаривать про маркиза. Нужно скорее освободить бедного заключенного. Для него каждая лишняя минута в подвале, вероятно, вечность!

- Вы правы! Идемте! Тем более что Станислав ждет своего освобождения. Я сказала ему сегодня, чтобы он ждал, что его придут освободить.

- Значит, вы поверили в меня?

- Мне хотелось верить... мне показалось, что вы хороший человек, а теперь я вижу... Впрочем, пойдемте... Тихонько идите за мной! - вслед за тем Вера вывела Елчанинова на лестницу и сказала: - Вот сюда, спускайтесь вниз.

- А как отсюда пройти в столовую?

- Через эту дверь. Она ведет в библиотеку. Столовая рядом.

- А я из библиотеки попал в гостиную. Теперь я буду знать. Прощайте!

- До свидания, до завтра.

- Вы хотите видеть меня?

- Приходите завтра в два часа через оранжерею в сад!

- Вы хотите узнать, будет ли спасен Станислав?

- И останетесь ли вы невредимы сами. Приходите, я буду ждать.

- Однако вы не договорили того, что начали; вы сказали, что вам показалось сначала, что я хороший человек, а теперь вы видите... Что вы видите теперь? Скажите мне!

- Некогда разговаривать, вы сами остановили меня. Для Станислава каждая минута дорога.

- Ничего! Одно слово. Скажите! Что вы видите теперь?

Елчанинов стоял уже на ступеньках лестницы, Вера перегнулась через перила.

- Что вы молодец! - шепнула она.

Он, сам не помня себя, схватил ее руку, поцеловал и стремглав кинулся вниз, словно ничего не помня и не сознавая. Если бы это была не лестница, а башня, высотой до самого неба, он теперь прыгнул бы и с нее не задумываясь.

Лестница вела в подземный этаж дома, и здесь Елчанинов нашел дверь подвала.

Огромный железный болт был задвинут на ней и крепко держал ее, но висевший на болте замок оказался открытым, так что стоило только отодвинуть болт, чтобы отворить дверь.

Елчанинов чувствовал в себе такую силу, что приготовился выломать дверь подвала, и вдруг она оказалась препятствием, легко устранимым, к его сожалению. Именно с сожалением отодвинул он болт.

То, что, может быть, здесь была приготовлена ловушка для него самого, ему и в голову не пришло. Он не подумал об этом.

Елчанинов нашел Станислава в подвале, он был на ногах и стоял почти у самой двери. Елчанинов поднял фонарь, чтобы осветить себе лицо и показать Станиславу, кто он такой.

- Пан пришел ко мне! - захлебываясь и чуть дыша, залепетал Станислав.

- Вы узнаете меня? - так же тихо спросил Елчанинов.

- Узнаю... вы товарищ пана Кирша! Значит, панна Вера не обманула; она сказала, что меня придут освободить. Ведь вы освободить меня пришли, да? - говорил он не без труда.

Нижняя челюсть у него плохо слушалась; он дрожал всем телом и от дрожи не попадал зуб на зуб.

- Да, я пришел освободить вас, - поспешил успокоить его Елчанинов. - Идемте!

Он так был уверен, что Станислав не станет медлить, чтобы последовать за ним, что схватил его за руку и двинулся было вперед, но тот уперся и жалобно протянул умоляющим голосом:

- Ради Господа Бога, скажите, пан, куда вы меня хотите вести?

- На свободу, на волю! Я отведу вас к себе и ручаюсь вам, что у меня никто не посмеет вас пальцем тронуть!

- Да, но здесь пан не у себя!

- Оттого-то я вас и хочу увести! Ну, скорее! Не рассуждайте!

- Ради Господа Бога, пан, погодите! Как мы выйдем отсюда?

- Увидите!

- Я не знаю, как пан вошел сюда, но знаю, что вокруг этого дома такая высокая стена, что через нее не перелезть; окон на нижнем этаже нет, а есть только два выхода: один через дверь на улицу, из нее без шума выйти нельзя; а другой - через калитку из сада. У пана есть ключ от этой калитки?

- Нет. Да вы не беспокойтесь, идите, когда я вам это говорю!

- Тогда пан ошибается: мы не выйдем!

- Есть третий выход: через дом, по подземному ходу.

- Через дом? По подземному ходу? - повторил Станислав, как-то съежился и присел даже.

- Ну да! Мы подымемся на верхний этаж, и там из столовой есть выход.

- Нет, нет, - совсем испугался Станислав, - мы не сделаем этого. Подниматься на второй этаж... Да вы не знаете, пан! В этом доме стены видят и слышат. Я послушался пана Кирша, поднялся с ним, чтобы заглянуть в эту столовую, и это сейчас же стало известно. Как? Я понять не могу! И за это меня посадили в подвал. Если мы подымемся теперь, нас убьют!

- Некому убивать нас. Не бойтесь, раз вы со мной! В доме никого нет и некому следить за нами.

- Я тоже так думал, когда подымался с паном Киршем. Разве он не рассказывал вам? Где он теперь?

Елчанинов не решился ответить на этот вопрос Станиславу, боясь, что тот еще больше оробеет, узнав о судьбе Кирша.

- Все равно! - сказал он. - Идемте же, говорят вам!

Станислав отрицательно покачал головой и глупо и настойчиво произнес:

- Я боюсь!

Елчанинов начинал терять терпение.

- Да чего вы боитесь? - рассердился он. - Хотите оставаться в этом подвале, так оставайтесь.

- Да, я лучше останусь здесь... пан пришел освободить меня, видит Бог, я благодарен ему, но пан не знает, от каких людей он хочет увести меня! Может быть, это западня!

- Вы с ума сошли! С какой стати я вас буду ловить в западню?

- Не вы... не вы... я хочу сказать, что для самого пана, может быть, устроена западня.

Эти слова как громом поразили Елчанинова, и ему пришло на ум: а что как они - правда?

В самом деле, все как будто шло у него до сих пор слишком хорошо. К тому же Станислав вовремя напомнил ему о Кирше, да и сам он невольно вспомнил об участи, которую готовили Варгину. Сам он был третьим из тех людей, про которых сказал управляющий: "А теперь возись с ними!"

Неужели опасения Станислава справедливы? Да нет же, не может быть! Ведь тут Вера, а она не может стать предательницей; для этого слишком ясен и светел ее взор, слишком чист и прекрасен! Что она сама может не знать! Пустяки это все!

Елчанинов вспомнил, что трусость заразительна, и с досадой на себя, что чуть было не поддался испугу Станислава, с силой схватил его за руку и проговорил:

- Так я насильно уведу вас отсюда!

- Я боюсь... я не хочу... я стану кричать, - окончательно обезумев от страха, чуть не во весь голос сказал Станислав.

Елчанинов едва успел выхватить платок из кармана и сунуть его в рот обеспамятевшему поляку, а затем схватил его, как ребенка, на руки.

К счастью, Станислав затих и не барахтался, так что Елчанинов мог прихватить фонарь; он со Станиславом на руках направился к двери и толкнул ее ногой, чтобы отворить ее.

Однако дверь не поддалась.

Елчанинов толкнул еще раз - дверь не отворилась!

Тогда он выпустил из рук Станислава, попробовал толкнуть дверь рукой, - крепкий железный болт, задвинутый по ту сторону, держал ее.

Елчанинов растерянно оглянулся.

Станислав бледный стоял сзади него.

- Я говорил вам, пан! - произнес он, успев уже освободиться от платка.

ГЛАВА XXIII

На другой день после бала Варгин имел все-таки смелость наведаться на яхту, несмотря на слова, сказанные ему управляющим, что сеанса сегодня не будет и что ему дадут знать, когда он может снова явиться к леди. Однако на яхту его не пустили.

Художник вернулся домой, хотя и огорченный этим, но все же еще полный впечатлениями вчерашнего и потому настроенный довольно бодро.

Восторг и счастье, выпавшие вчера на его долю, еще были живы в нем, и он испытывал то, что обыкновенно бывает с человеком, бедным и несколько обиженным судьбой в смысле удачи, когда вдруг он почует благополучие и из своей бедности попадет в роскошь хоть гостем.

Он целый день провалялся на диване и мечтал. Эти мечты были самые смелые, фантастические и широкие.

Он видел себя известным, прославленным художником, картины которого лишь потому не ценятся на вес золота, что слишком мало идет драгоценного металла на этот вес, и он продает свои произведения на вес кредитных ассигнаций.

Эта комбинация ему почему-то особенно понравилась, и он мысленно на разные лады разговаривал с многочисленными заказчиками и так говорил им:

"Кладите на одну чашку весов картину, а на другую - ассигнации!"

Само собой разумеется, при этом он был счастливым мужем красавицы-леди, а управляющего выгонял в шею, но был чрезвычайно благороден с ним и назначал ему ежегодную пенсию. Вместе с тем он сам путешествовал с красавицей-женой по разным отдаленным морям на ее яхте.

Так Варгин и заснул, убаюканный своими мечтами. Но в его сонных грезах произошла какая-то путаница: управляющий гонялся за ним с длинной хворостиной, а он, как это часто бывает во сне, делал страшные усилия, чтобы убежать от него, и не мог сдвинуться с места.

Этот сон всю ночь, как кошмар, мучил художника, но наутро, когда он проснулся, все стало опять хорошо и даже неожиданно вышло так, как будто вчерашние грезы стали осуществляться.

Довольно рано в мастерскую к Варгину постучали.

"Кто бы это мог быть? - подумал он. - Вероятно, Елчанинов!"

Но это был не Елчанинов, а незнакомый, очень хорошо и богато одетый господин, назвавший себя графом Кастильским. Он объяснил Варгину, что слышал от леди Гариссон о его несомненном таланте и вот, найдя его адрес, явился к нему сам, чтобы сделать спешный заказ. Ему нужен его собственный акварельный портрет для подарка через три дня. За деньгами он не постоит, весь вопрос в том, успеет ли Варгин исполнить свою работу к сроку.

Варгин, не отрезвившись еще от своих вчерашних мечтаний, с важным видом, вдруг ни с того ни с сего, как бы войдя уже в роль знаменитого художника, стал говорить графу, что у него много работы и что он для того, чтобы принять такой спешный заказ, должен отложить эту работу, а потому дешево взять не может.

- Значит, вы хотите взять дорого? - улыбнулся граф. - Я согласен на это. Какую же цену вы хотите получить?

"Что с него взять? - стал прикидывать Варгин. - Бухнуть разве пятьдесят рублей?"

- Я возьму с вас... - значительно начал он и все-таки нерешительной скороговоркой добавил: - Сорок пять рублей!

Запросить пятьдесят он все-таки не решился. Эту цену он считал хорошей и для своих масляных картин, а не то что для акварели.

Граф улыбнулся на этот раз шире прежнего.

- Сорок пять рублей я дам вам в виде задатка! - проговорил он, вынимая бумажник. - За свою работу вы получите вдвое, то есть девяносто рублей, если только успеете.

И он, вынув деньги, подал их Варгину.

Тот, как ни старался, не смог удержать своей радости, усадил графа и принялся рисовать.

Акварельные краски у него были старые, засохшие, ему немножко стыдно было за них перед графом, но зато у него имелся старинный хрустальный стакан, который он пустил ради важного заказчика для воды, чтобы макать кисть.

- Ах, - вспомнил граф, - я забыл сказать моему кучеру, чтобы он подождал меня здесь. Нельзя ли послать ему сказать, чтобы он не уезжал?

- Отчего же? - подхватил Варгин. - С большим удовольствием! Конечно, можно послать! А не то лучше я сам пойду.

"Послать" он мог только рябую девку Марфу, находившуюся у него в услужении, вечно щеголявшую без обуви, на босу ногу и с неуклюже подоткнутым грязным сарафаном. Показывать это сокровище графу он не решился и потому заявил, что лучше сам пойдет, чтобы отдать приказание кучеру, и отправился исполнять это. Он вернулся, очень довольный собой, и с жаром принялся за работу.

Граф сидел у него, позируя, часа два, потом распрощался и ушел, сказав, что опять приедет завтра.

Варгин, забыв уже всю свою важность, проводил его до самой кареты.

Начатый портрет выходил очень хорошо, краски ложились ловко и свежо. Словом, Варгин чувствовал себя в ударе и, не желая расхолодиться после отъезда графа, взялся снова за кисть.

"Вот что значит, когда повезет, - радостно думалось ему, - тогда и чувствуешь себя другим человеком и работается вдвое легче и лучше!"

И вдруг, точно он сглазил себя этими словами, он почувствовал какое-то странное, неприятное ощущение внутри, не то боли, не то тяжести.

"Что это со мной? - удивился он. - Странно!"

Вместе с тем он заметил, что те самые краски на его акварели, свежестью которых он только что так любовался, начали темнеть, быстро, на его глазах, покрываясь как будто свинцовым налетом.

Не успел он разглядеть хорошенько и распознать, действительно ли потускнели краски, или это помутилось у него в глазах, как его внимание было отвлечено стуком нового подъехавшего экипажа. Он пошел сам отворять и встретил приехавшую к нему в мастерскую леди Гариссон.

- Тебя вчера не пустили ко мне, - быстро проговорила она, входя, - тебя вчера против моей воли не пустили ко мне, и вот я назло им приехала к тебе сама!

Варгин никак не ожидал появления у себя самой леди. Он так мало был подготовлен к этому, что растерялся, забыв даже о своем недомогании, которое почувствовал за минуту перед тем.

- Это вы... то есть это - ты... - начал он говорить, сам не зная, что ему сделать.

- Ну, что же ты, - ободрила она его, - не рад что ли? Разве так встречают? - и она, вскинув руки, положила их ему на плечи. - Ну, посмотрим теперь, как ты живешь? - не умолкая тараторила она, осматриваясь. - Палаты у тебя незавидные! А это твои работы? Что хорошо, то хорошо. Таланта у тебя много. Так вот я и говорю, что назло им приехала сама к тебе...

Варгин не знал, кто были "они", назло которым она приехала, но, во всяком случае, чувствовал, что ничуть не в претензии на этих людей.

- Ну, как бы там ни приехала, но ты здесь, у меня, и я очень рад этому, - просто проговорил он.

- Вот за это я тебя и люблю, за непосредственность твою, - продолжала леди. - Другой бы стал обижаться, зачем приехала назло только кому-то, а не для него, а ты прямо так и говоришь, что рад видеть меня.

- Ну, еще бы не рад!

- Значит, ты очень огорчился, когда вчера не пустили тебя ко мне?

- Конечно! Я не знал, когда же мы увидимся снова.

- И увиделись скорее, чем ты ожидал.

- Но как же, если тебе не позволяют?

- "Не позволить" мне никто ничего не может. Знай это раз и навсегда. Я.свободна.

- Все-таки не пустили же меня к тебе.

- Зато я сама приехала.

- В своей карете?

- Ну, разумеется!

- Но лакей, кучер! Ведь они донесут, что ты тут была.

- Кому?

- Хотя бы твоему управляющему.

Леди расхохоталась.

- Пусть доносят. Я не боюсь его. Постой, сядем поудобнее! - Она поднялась со стула, на который было присела, и перешла на диван. - Боже мой, как тут жестко! - сказала она, усаживаясь.

- Я этот диван сам себе сделал, - пояснил Варгин, садясь возле нее, - я сделал ею из ящиков.

- И очень плохо сделал. Лучше бы поручил такую работу мебельному мастеру... тот исполнил бы ее как следует, и уж, конечно, не из ящиков.

- На изделие мебельного мастера у меня денег нет.

- Ах ты, бедный! Ну, так вот, ты знаешь, я вчера еще решила, что приеду к тебе, хотя адреса твоего и не знала.

- Я управляющему говорил.

- У него я не спрашивала. Да эта подробность меня не интересовала, ну, думаю, разыщу как-нибудь. Сегодня отправилась в город и взяло меня сомнение...

- Почему же сомнение?

- А вдруг ты женат? Вдруг я приеду, а у тебя жена, дети? Скучно! Карета между тем везет меня. Потом она остановилась. Лакей соскочил с козел, отворил дверцу и говорит: "Приехали". - "Куда?" - спрашиваю. "К художнику Варгину". Я не помнила, что велела везти себя к тебе, напротив, почти наверное ничего не велела. "Разве я приказывала?" - говорю. - "Приказали", - отвечает лакей. Ему, оказалось, и твой адрес был известен, он и привез меня. Ну, делать нечего - я вышла.

- И увидела берлогу, не очень-то роскошную. Ты к такой обстановке, как у меня, не привыкла.

- Откуда ты знаешь, к чему я привыкла? Обстановка дело наживное.

- В этом ты права. Теперь я скоро заменю ее другою. И у меня будут и статуи, и цветы. Ковры постелю, диван у мебельного мастера сделаю. Теперь у меня хорошие заказы появились. Вот сегодня граф Кастильский был, хорошую цену дал... я его акварельный портрет писал. Ты его знаешь?

- Никакого графа Кастильского не знаю.

- Как так? Он прямо мне сказал, что приехал по твоей рекомендации.

- Что-то ты путаешь.

- Да нисколько. Он очень определенно объяснил, что явился от тебя.

- Положим, я в последнее время со многими завела новые знакомства, но не помню, чтобы видела какого-то графа Кастильского. И фамилии его не помню. Каков он собою?

- Да вот его начатый портрет, - и Варгин, встав с дивана и взяв свой рисунок, хотел подать леди, но пошатнулся.

- Что с тобой? - испугалась она. - Ты мне сразу показался бледным, а теперь совсем побелел.

- Не знаю, неможется что-то. Я вдруг почувствовал себя нехорошо перед самым твоим приездом, - и художник, вдруг ослабев, бессильно опустился опять на диван.

Леди Гариссон, взглянув на портрет, который он держал в руках, произнесла:

- Нет, это лицо мне вовсе незнакомо. Но отчего так почернели краски?

- Не знаю... Я вот что все хочу спросить у тебя, - произнес Варгин заплетающимся языком, - отчего ты говоришь по-русски и где ты научилась этому языку?

Она тревожно посмотрела на него. Голова у него закинулась, глаза полузакрылись, губы посинели и пальцы двигались в судорогах.

- Да что с тобой?

- Ничего, - ответил Варгин через силу, - внутри жжет... как... огнем...

- Жжет внутри, губы синие, шум в ушах?

- Да!

Леди вскочила и наклонилась над ним.

- Отвечай скорее, дело серьезное! Что ты ел сегодня, пил? Соберись с силами, ответь!

Художник полулежал на диване, вытянув ноги, и, казалось, уже не слыхал того, что говорили ему.

Напрасно леди Гариссон добивалась ответа от Варгина. Судороги у него от пальцев перешли в руки. Полуоткрытые глаза помутились. Рот полуоткрылся, губы вздрагивали, и трудно было разобрать, силился ли Варгин произнести ими что-нибудь, или это вздрагивание было так же непроизвольно, как судорожные движения пальцев и рук. В мастерскую постучали. Леди Гариссон бросилась к двери, повернула ключ в замке и, приняв эту предосторожность, спросила:

- Кто там?

- Варгин дома? - послышалось за дверью.

Леди не знала, что ответить ей.

- Кто вы такой? Что нужно? - повторила она, меняя голос с неподражаемым искусством, так что узнать его не было возможности.

В дверь опять постучали, и затем послышалось:

- Я спрашиваю, дома ли Варгин. Петрушка, ты дома? Отвори!

- Да кто вы такой?

- Товарищ его, Елчанинов. Отворите, мне нужно сейчас же видеть Варгина. Отворите, или я выломаю дверь.

"Товарищ его - тем лучше, он мне поможет, по крайней мере!" - решила леди и отперла.

- Леди, вы здесь? - удивленно произнес Елчанинов, входя и останавливаясь.

Это был он, живой, здоровый и невредимый.

- Вы меня знаете? - воскликнула она, пораженная, что этот незнакомый ей приятель Варгина называет ее.

Отворить дверь приятелю художника она ничуть не побоялась. Не было ничего предосудительного, что он заставал ее здесь. Она могла свободно приехать с заказом или на сеанс для портрета. Она это сообразила сейчас же.

- Моя фамилия Елчанинов, - представился он, - а вас я узнал по этюду. - Он хотел еще добавить что-то, но остановился. Он увидел лежавшего на диване Варгина, и у него невольно выразилось одно только слово: "Успели!"

С первого же взгляда он понял все, не ища и не спрашивая объяснений.

- Что вы хотите сказать этим? - спросила леди Гариссон беспокойно и вместе с тем изумленно.

- Вчера было решено "отделаться" от него, а сегодня это уже приведено в исполнение.

- Что вы говорите? Кем решено?

- И решено из-за вас, - продолжал Елчанинов. - Он им мешал, потому что вы обратили на него внимание.

- Откуда вы знаете это?

- Знаю. Теперь не время объяснять. Нужно постараться - нельзя ли помочь ему. Как это случилось с ним? При вас?

- При мне. Я только что приехала, он почувствовал себя дурно, упал на диван, тут постучали вы.

- Нужно скорее за доктором.

- Нет, доктор едва ли поможет, если это то, что я предполагаю и что подтверждается вашими словами. Пока вы побежите за доктором будет уже поздно, доктор приедет разве только для того, чтобы подтвердить его смерть, да едва ли в официальной медицине найдется и лекарство. Я думаю, что сама лучше помогу. Мне только нужно узнать, что он ел или пил.

- Вы полагаете, что это отрава?

- Не сомневаюсь. Все признаки яда, и притом сильного, известного только братьям иезуитам. Ради Бога, нельзя ли узнать, с чем он проглотил этот яд? Мне нужно рассчитать, какое количество дать противоядия.

- У вас оно есть?

- Я его ношу всегда с собой. Имея дело с этими людьми, необходимо принимать меры и быть готовой на всякий случай. Секрет противоядия открыт мне одним из их же братьев.

- Так дайте побольше!

- Нельзя! Нужно знать точно, сколько капель, иначе не поможет.

- Что же делать? Кроме чая, он, вероятно, ничего не пил сегодня. Чай он заваривает обыкновенно сам, - ответил Елчанинов.

- Погодите, - остановила его вдруг леди, - я, кажется, нашла. Он успел рассказать мне, что к нему приезжал какой-то граф от моего имени, Кастильский, а никакого графа Кастильского я не знаю. Этот граф заставил его рисовать акварельными красками. Художники, рисуя акварелью, имеют обыкновение брать кисть в рот... Ваш приятель, вероятно, тоже?

- Да, это его привычка.

- Гадкая привычка, но теперь я знаю, что делать. Скорее принесите мне воды!

Говоря это, молодая женщина схватила со стола граненый стакан, полный еще замутившейся от красок жидкостью, в которую Варгин макал кисть, когда рисовал портрет графа. Затем она достала из кармана флакон и начала капать из него в стакан.

Когда упала в него пятая капля, мутная жидкость вдруг получила фиолетовый отлив, потом побелела и стала молочной с перламутровым оттенком.

- Так и есть, - сказала леди Гариссон, - я не ошиблась. Так вот отчего почернели и краски на портрете! Яд был подброшен ему в стакан для красок в расчете на обыкновение художников брать кисть в рот. Скорее воды!

- Вот она! - сказал Елчанинов, подавая ей стакан с чистой водой.

Леди пустила в него пять капель из флакона и ловким движением потихоньку влила в рот Варгану содержимое стакана. Елчанинов поддерживал ему голову.

У Варгина хватило силы проглотить противоядие, которое единственно могло спасти его. Сделал он это бессознательно, захлебываясь, но действие лекарства стало заметно сейчас же. Судороги прекратились. Он задышал ровно и тихо.

- Спасен! - радостно проговорил Елчанинов.

- Не совсем еще! - возразила леди Гариссон. - Еще придется похлопотать над ним, прежде чем можно будет сказать, спасен он или нет! Вы видите эти закатившиеся, полузакрытые глаза, эти синие губы? Это признаки того, что количество яда было значительное, да и потребовалось целых пять капель противоядия - это очень много. Я никогда не решилась бы дать столько, если бы не убедилась, что это необходимо. Каждая лишняя капля лекарства действует быстрее и сильнее самого яда. Теперь нужно внимательно следить за ним. Вероятно, нужно будет повторить прием противоядия через некоторое время.

- Так вы останетесь со мной при нем?

- Не в этом дело. Вопрос в том, как мне остаться?

- Ради спасения человеческой жизни нужно пожертвовать всем, - твердо и уверенно произнес Елчанинов.

- Ах, дело опять вовсе не в этом! Я боюсь, что сюда придут, чтобы убедиться, умер он или нет, - промолвила леди.

- И застанут вас здесь? Вы боитесь, что это отзовется на вас дурно?

- Не столько на мне, сколько на нем. Если удастся отходить его, через два дня он будет здоров, но эти два дня потребуют большой возни и ухода. Едва ли, кроме меня, кто-нибудь может указать, что и как нужно будет делать, я одна могу угадать симптомы улучшения или ухудшения; следовательно, в течение двух, по крайней мере, дней я должна следить за ним. К себе на яхту я не могу его взять.

- Вам не позволят этого?

- Да, мне не позволят. Мало того, если застанут или увидят меня здесь при нем, не пустят больше сюда... просто силой не пустят, и тогда все будет потеряно.

- Что же делать?

- Единственно - перевезти его сейчас куда-нибудь отсюда, куда бы я могла приезжать так, чтобы не знали, что я езжу к нему. Другого выхода я не нахожу.

- Но едва ли выход этот возможен, - упавшим голосом возразил Елчанинов, - кроме моего собственного угла, я ничего не имею, но перевезти Петрушку ко мне при данных условиях - все равно что оставить здесь. Вам одинаково неудобно быть у меня, как и в квартире Варгана.

- Конечно. Но нет ли у вас родственницы, знакомой, какой-нибудь близкой семьи?

Родственники Елчанинова жили в провинции, а близких людей в Петербурге у него только и было что Кирш да Варгин.

- Нет, у меня никого нет! - ответил он.

- Я тоже не знаю никого в Петербурге, я чужая здесь! - сказала, в свою очередь, леди.

И оба замолчали, словно придя к преграде, сокрушить которую, казалось, не было человеческой силы.

- Вот что, - проговорил наконец Елчанинов, - сделать все-таки что-нибудь надо. Можете вы мне дать час в распоряжение?

- Вы придумали что-то?

- Не знаю, не надеюсь; мое предположение почти невозможно, но утопающий хватается за соломинку! Все, что я могу сказать: авось! Позвольте мне уехать, через час я вернусь... Дайте мне час в распоряжение.

- Это, пожалуй, будет слишком долго. Возьмите мою карету, чтобы съездить скорее.

- Нет, туда, куда я хочу отправиться, мне в вашей карете нельзя. Если мне удастся сделать что-нибудь, я вернусь в ямском экипаже и перевезу в нем Варгина.

- Одному вам, пожалуй, не справиться. Нет ли у вас еще кого-нибудь, кто бы помог вам?

- У меня есть один человек, я заеду за ним. Мы приедем сюда, вы уедете, чтобы не вызвать подозрения у ваших слуг, и затем отправитесь в то место, куда мы перевезем Варгина. Туда вы можете явиться смело. Никто не заподозрит, что Варгин там. Лишь бы мне удалось устроить его.

- Так идите. Я подожду вас здесь.

ГЛАВА XXIV

Сговорившись с леди Гариссон, Елчанинов выбежал из дома, вскочил на первого попавшегося извозчика и первым делом отправился домой, откуда послал денщика за ямской каретой.

Станислав, которого он приютил у себя, спал крепким сном, очевидно, вознаграждая себя за неудобства, причиненные ему в погребе; Елчанинов разбудил его и велел быть готовым на всякий случай. Он сказал ему, что, может быть, скоро вернется и они поедут вместе в карете, которую приведет денщик. Куда и зачем они поедут - Елчанинов не объяснял Станиславу, потому что не имел на то времени. Он поспешил дальше.

Соломинкой, за которую он схватился, как утопающий, было его свидание с Верой, назначенное ею на сегодня в два часа. Ему пришла в голову отчаянная мысль уговорить Веру взять Варгина на два дня в верхотуровский дом, где она жила.

В самом деле, если бы оказалось возможным поместить тайно бедного художника где-нибудь, хоть в той же оранжерее, через которую Елчанинов имел сообщение с домом князя, - леди Гариссон могла бы смело приехать туда явно, не вызвав никаких подозрений. Очевидно, она была знакома с Верой, и никто не помешал бы ей навещать свою знакомую по нескольку раз в день.

Сильно билось сердце у Елчанинова, когда он подъехал на извозчике, загнавшем по его приказанию лошадь, к знакомой уже оранжерее. Здесь его ждал карлик Максим Ионыч.

- Пожалуйте, - встретил он Елчанинова, так и сияя весь радостной улыбкой. По его лицу было видно, что он чем-то чрезвычайно обрадован и доволен сегодня. - Пожалуйте, - повторил он и сделал своей маленькой ручкой не лишенное грации движение, с которым обыкновенно важные слуги важного дома приглашают важных гостей.

Елчанинов думал, что карлик опять проведет его в беседку, но тот вместо того, чтобы повернуть к группе акаций, за которыми стояли стол и скамейка, направился по дорожке, ведущей прямо к дому.

"Что это значит? - удивился Елчанинов, - и отчего он такой счастливый сегодня?"

Дорожка между клумбами цветника вела к большой каменной террасе, уставленной статуями и вазами с растениями. На террасе за маленьким столиком сидела Вера. Она была одна.

Она издали увидела приближающегося Елчанинова, улыбнувшись, кивнула ему головой и встретила его словами:

- Ну, здравствуйте! Я рада, что вижу вас целым и невредимым. Значит, ваше ночное приключение обошлось благополучно. Станислав освобожден?

- Вы этого хотели! - ответил Елчанинов.

- Где же он теперь?

- У меня пока, а что нам делать дальше - приказывайте.

- Потом подумаем об этом. Но я крайне рада, что все окончилось благополучно.

- Благополучно, - вероятно, благодаря только вам, - сказал Елчанинов.

- Как благодаря мне? - удивилась Вера. - Причем же тут я? Разве не вы сами проникли каким-то непостижимым образом в этот дом и вывели оттуда бедного поляка?

- Я-то, я, - вздохнул Елчанинов, - но не совсем. Я чуть не остался сам запертым в подвале.

- Да не может быть!

- Разве не вы выпустили нас оттуда?

- Я, может быть, и сделала бы это, если бы могла предположить, что моя помощь нужна вам. Но я и не подозревала, что вы находитесь в новой опасности. Как же это было?

- Очень просто или, вернее, вовсе не просто, потому что, если вы говорите, что не знали даже, что меня заперли вместе со Станиславом, то я ничего не понимаю. Дело в том, что, когда я проник в подвал и Станислав увидел меня, он сначала очень обрадовался, а потом заартачился и не хотел идти за мной на свободу.

- Неужели? Отчего же?

- Он сильно был напуган могуществом братьев иезуитов. Он оробел и стал уверять, что в этом доме стены слышат, и так далее в этом роде, что мы попадем в ловушку. Я хотел силой увести его, и, пока возился с ним, дверь в подвал задвинули болтом с наружной стороны. Кто это сделал, не знаю, но только мне пришлось убедиться, что страх Станислава был вовсе небезоснователен.

- Как же вы вышли?

- Через некоторое время, когда я снова попробовал отворить дверь, она оказалась уже отпертой так же таинственно, как была заперта. Я объяснил себе это только тем, что вы спустились к подвалу и отодвинули болт.

- Нет, я все время оставалась наверху. Я прислушивалась, но все было тихо.

- Тогда я ничего не понимаю.

- Да вы точно помните, что дверь была заперта?

- Еще бы. Я в нее ломился несколько раз. Я отлично помню.

- Как бы то ни было, вам удалось перехитрить отцов иезуитов. Ну и слава Богу!

- А вы не боитесь так громко говорить это?

- Теперь не боюсь... Сегодня, как видите, я принимаю вас уже не потихоньку в беседке, а открыто на террасе.

Елчанинов оживился и с любопытством спросил:

- Значит, случилась какая-то перемена для вас?

- И большая.

- К лучшему?

- Если хотите, да, к лучшему.

- То-то ваш карлик Максим Ионыч такой сияющий сегодня.

- Да, он очень рад. Он предан мне всей душой.

"Он ли один?" - внутренне усмехнулся Елчанинов.

- Чего вы улыбаетесь? - спросила Вера.

- Ничего... так... не знаю... Так какая же радостная перемена была сегодня для вас? Или, может быть, нескромно с моей стороны спрашивать?

- Нет, отчего же! Я вам скажу.

- Дело, вероятно, идет о маркизе, о его здоровье. Вы сказали мне при нашей встрече в доме у него, что он пришел в сознание. Ему лучше?

- Да, лучше, - подтвердила Вера, - он теперь уже вне всякой опасности, и это меня очень успокоило. Но в его выздоровлении я не сомневалась; по ходу болезни я ждала этого, и то, что он почувствовал себя лучше, не явилось для меня новостью. Нет, сегодня я получила известие, которое сильно изменило мою жизнь.

"Ну да, все кончено, - подумал Елчанинов, - вероятно, решено, что она выходит замуж за маркиза, который выздоровел, и это, конечно, изменит ее жизнь".

- Сегодня, - продолжала между тем Вера, - я узнала наконец, кто я такая, или, вернее, могу говорить о том, кто я. Прошлый раз я приняла вас в беседке потихоньку, как бедная, ничего не знающая девушка, не имеющая ни роду, ни племени, чужая всем в этом доме, а сегодня я - полная хозяйка тут, настолько сильная, что могу вступить в открытую борьбу, если это понадобится, с отцами иезуитами и во всяком уже случае имею возможность не бояться их козней так, как вынуждена была это делать еще вчера.

Она приостановилась.

Елчанинов с изумлением слушал ее, в душе радостно волнуясь за это благополучное изменение ее судьбы.

Между тем Вера втянула в себя полной грудью воздух и продолжала:

- Бывший покойный владелец этого дома князь Николай Иванович Верхотуров был моим отцом. Этого никто не знал, так как князь не был женат на моей матери, она была его крепостной. Воспитывались мы, его дети, за границей под фамилией Туровских, и только незадолго до своей смерти отец выписал меня к себе. Я жила у него на правах дочери для всех домашних, но в городе вовсе не знали об этом. Князь в последнее время никуда не выезжал и сам никого не принимал. О моем существовании не подозревали и, когда умер отец, думали, что у него нет наследников. Завещания не осталось, а прямых наследников не оказывалось. После смерти отца я осталась в его доме в самом неопределенном положении, не зная, что предстоит мне в будущем. Дворовые, которые обожали мою мать, вышедшую из их же среды и умершую, когда мне было пять лет, - относились ко мне с большой добротой и продолжали служить как будто законной дочери их покойного барина. Они все сделали это по собственному желанию, потому что получили перед смертью князя все до одного вольную. Но, конечно, навсегда мне здесь оставаться было нельзя, и приходилось думать о том, что делать. Без родных - по отцу, если бы они и были, они не признали бы меня, а со стороны матери у меня только карлик, которого вы знаете, Максим Ионыч - он приходился ей двоюродным братом, - так вот, без родных, без связей, без всяких средств я была в сильных руках иезуитов. Волей-неволей мне приходилось опасаться их и просить вас хранить в глубокой тайне, что я просила вас хотя бы о таком деле, как освобождение Станислава. И вдруг сегодня я получила известие, что отец перед смертью, давая вольную дворовым, обращался с письмом к государю, прося утвердить наследство за его детьми и дать нам дворянскую фамилию. Государь ввиду заслуг, как сообщено мне теперь, покойного князя Верхотурова, изъявил согласие исполнить его предсмертную волю, и, по Высочайшему повелению, нам дана фамилия Туровских, а все наследство утверждено за нами.

Из всего этого рассказа Веры, который Елчанинов прослушал не перебивая, он понял только два обстоятельства и сделал два вывода: что теперь она - счастливая и равноправная невеста маркиза де Трамвиля и что ему, Елчанинову, легче теперь рассчитывать на то, что она, уже как хозяйка верхотуровского дома, согласится приютить у себя Варгина.

О первом он счел за лучшее промолчать, потому что Вера не упоминала о маркизе, ему заговаривать о нем не приходилось еще раз, тем более что он уже не утерпел сегодня и задал вопрос о Трамвиле. Что же касается второго, то есть помещения Варгина, то Елчанинов сейчас же поспешил прямо приступить к делу. Он рассказал Вере все без утайки, как случайно узнал о существовании подземного хода в доме на Пеньках, как достал к нему ключ, как шел по этому ходу, что услышал, притаившись за дверью в столовой, и что случилось сегодня с Варгиным.

- Так скорее привезите его ко мне! - решительно проговорила Вера, сразу сообразив, в чем было дело, и прежде чем Елчанинов успел договорить ей свою просьбу.

- Я так и думал, я не сомневался, что вы не откажете, если будет хоть какая-нибудь возможность! - воскликнул он, невольно восхищаясь ею.

- Теперь есть полная возможность, - сказала она. - Так не теряйте времени, отправляйтесь за ним, подвезите его к оранжерее, об остальном я распоряжусь. Вас встретят и проведут в дом. Я велю приготовить комнату. Доктор нужен?

- Нет, по-видимому, леди знает лучше доктора, что нужно делать.

- Тогда пусть леди приедет ко мне с главного подъезда, как будто в гости. Она уже была у меня тут один раз. Отлично, идите же! - и Вера, встав, протянула ему руку.

В то время рукопожатие между мужчиной и девушкой не было вовсе в обыкновении. Если девушка протягивала руку кому-нибудь, ей целовали ее.

Елчанинов поднес к губам руку Веры и несколько дольше, чем это нужно было для официального поцелуя, не отнимал губ от руки. Она, словно забывшись, позволила ему сделать это.

- Так я вас увижу еще сегодня? - спросил он на прощанье.

Она посмотрела на него своим ясным, светлым взглядом и, наклонив голову, ответила:

- Да!

Елчанинов бросился домой.

Денщик успел уже привести ямскую четырехместную карету. Она ждала у подъезда.

- Куда пан хочет везти меня? - спросил Станислав, который чувствовал себя очень хорошо и надежно в квартире Елчанинова и не имел ни малейшей охоты выходить.

- Едемте, едемте, некогда рассуждать! - торопил его Елчанинов. - Мне нужна ваша помощь.

- Так мы едем с паном по панскому делу?

- Да.

- А не по моему?

Станислав, чувствуя себя несчастным, в наивности своей искренне предполагал, что теперь у Елчанинова только и заботы что о нем, Станиславе.

- Да садитесь же! - нетерпеливо сказал ему Елчанинов.

Они сели и поехали.

Елчанинов был все утро в таком волнении, что не мог еще хорошенько собраться с мыслями, и теперь, когда все более или менее наладилось уже, ощутил приятное чувство некоторого покоя, качаясь на рессорах наемной кареты. Некоторое время он ехал, вполне наслаждаясь этим покоем, как вдруг выпрямился, словно его толкнул кто-то.

"Да что же это я делаю? - сообразил он, оглядываясь на Станислава. - Я везу его туда, к Варгину, а там леди Гариссон!"

Взяв с собой Станислава, он совсем забыл о подробности, узнанной им из разговора патера с управляющим, а именно, что леди каким-то образом приходится женою Станиславу и что она не знает о его пребывании здесь, в Петербурге. Эту подробность он совсем упустил, занятый более близким для себя делом, и вдруг выходило, что он вез жене мужа, от которого она скрывалась или который сам скрывался от нее - этого Елчанинов не знал.

"Вот так штука! - думал он. - И как мне это не пришло в голову раньше? Кирш, наверное, предусмотрел бы все, а я вот ничего не умею сделать один толком. Однако как же быть?"

Но, прежде чем он успел прийти к какому-нибудь решению, карета остановилась, сидевший на козлах денщик отворил дверцу и проговорил:

- Приехали!

"Ну, будь что будет! - решил Елчанинов. - Впрочем, может быть, обойдется и так, что они не заметят друг друга".

- Погодите, посидите тут немного в карете! Я позову вас! - сказал он Станиславу и, оставив того в экипаже, вышел один.

Он застал Варгина в прежнем же положении на диване; возле него сидела леди.

- Пока все хорошо, - сказала она. - А у вас?

- У меня тоже все обстоит благополучно! - ответил Елчанинов, заглядывая в окно и видя, что его карета со Станиславом отъехала от подъезда, чтобы стать поодаль. - Давай! - крикнул он экипажу леди Гариссон и, обернувшись к ней, добавил: - Поезжайте сейчас в дом князя Верхотурова, к Вере Николаевне Туровской; она уже предупреждена обо всем и примет у себя Варгина. Я привезу его туда потихоньку, через оранжерею. Будут приняты меры, чтобы никто не знал об этом.

- Лучше этого придумать было нельзя! - проговорила леди. - Вера Туровская - моя знакомая. Но только как же? - вдруг остановилась она. - Ведь Вера, насколько я знаю, сама бывает в доме, где лежит маркиз. По всем понятиям, она его невеста, иначе нельзя объяснить такую близость между молодым французом и девушкой, а он всецело предан людям, от которых мы хотим спасти вашего приятеля.

- Да, она его невеста! - вздохнул Елчанинов. - Но не беспокойтесь! Ведь и вы в близких сношениях с теми же людьми, а между тем желаете сделать доброе дело! Не беспокойтесь за нее и доверьтесь ей.

Леди с минуту подумала.

- Впрочем, - пожала она плечами, - Туровская, укрывая у себя вашего приятеля, рискует сама и потому будет осторожна. Хорошо, я поеду к ней!

Она быстро накинула мантилью, надела шляпу и, кивнув головой Елчанинову, вышла, застегивая на ходу перчатки.

Едва прошло время, чтобы она успела миновать пространство от двери мастерской до кареты, как там раздался неистовый крик:

- Зосю, моя коханна! Але Зосю! (Зося, моя дорогая! Зося!)

Елчанинов выглянул в окно; Станислав выскочил из кареты и рвался к экипажу леди, крича и махая руками, но карета леди Гариссон уже отъезжала, кучер с места погнал лошадей, и они помчались крупной рысью.

Станислав, словно обезумев, погнался было, но кузов кареты далеко уже покачивался впереди, и Станислав, видя свое бессилие состязаться с рысаками, вернулся и вопил во весь голос:

- Ратуйте, панове! Ратуйте! Але то - моя жена, моя Зося! (Спасите, господа! Спасите! Ведь это - моя жена, моя Зося!)

- Веди его сюда! - крикнул Елчанинов денщику. - Да заткни ему глотку.

Он вернулся к Варгану в беспокойстве, не испугал ли того крик, но художник лежал без сознания и ничего, казалось, не слышал.

Денщик буквально исполнил приказания начальства. Он ввел Станислава, одной рукой держа его за ворот, а другой крепко зажав ему рот.

- Тсс! - подняв палец, сказал Елчанинов и показал Станиславу на лежавшего Варгина.

Тот понял, что перед ним почти умирающий человек, опомнился и, кажется, пришел немного в себя.

- Закричишь еще - убью! - грозным шепотом сердито припугнул его Елчанинов.

Поляк затряс головой и, освобожденный уже от солдатского самодельного намордника, тихим голосом залепетал:

- Але якже ж, пан? (Но как же, господин!) Я смотрю, какая хорошая карета стоит, спрашиваю у кучера, чья эта карета, он мне говорит: "Госпожи леди Гариссон". И вдруг выходит и садится в эту карету моя Зося, жена моя, одетая и вправду как богатейшая английская леди. Она была здесь, я знаю, что господин художник знает ее, потому что он нарисовал при мне ее профиль.

- Но я вовсе не знаю ее! - догадался ответить Елчанинов. - Если хотите расспросить про нее у художника, то прежде помогите сделать так, чтобы он был в состоянии говорить.

- А что с ним такое?

- Разве вы не видите, что ему дурно? Нужно отвезти его.

- В больницу? - подсказал Станислав.

- Ну, да, в больницу! - согласился Елчанинов, чтобы не вступать в дальнейшие объяснения. - Помогите мне сделать это! Я возьму его на руки, а вы поддержите ему голову! Осторожнее! Вот так!

И, говоря это, он уже подымал Варгина, а Станислав помогал ему, сразу подчинившись, как человек, по природе робкий и восприимчивый.

Они перенесли Варгина в карету и очень осторожно тихим шагом довезли его до оранжереи; дорогу извозчику показывал сидевший на козлах денщик, которому Елчанинов подробно объяснил, куда и как ехать.

В оранжерее были приготовлены носилки, и там ждал Максим Ионыч с двумя людьми. Последние помогли перенести Варгина из кареты, а Станислава, во избежание какой-нибудь новой выходки с его стороны, Елчанинов отправил с денщиком домой.

Леди Гариссон была уже у Веры, и когда Варгина по темной, густой аллее перенесли в приготовленную для него на нижнем этаже комнату и уложили на постель, она явилась и, оглядев больного, нашла, что ему пора дать второй прием капель из ее флакона.

Максим Ионыч, взявший уже под свое покровительство и Варгина, и Елчанинова, и даже саму леди Гариссон, принес ей воды; она капнула в нее всего одну каплю и влила в рот Варгину свое целебное средство, еще с большим искусством, чем прежде, потому что теперь он не мог глотать сознательно - он был в полумертвом состоянии.

Елчанинов следил за лицом приятеля, ожидая, какое действие произведут капли.

Прошло несколько томительных секунд; Варгин оставался таким же, как был. Леди тоже внимательно всматривалась в него.

И вдруг полуоткрытые веки дрогнули у Варгина и тихо опустились, губы сжались и сделались светлее.

- Ну, вот, - сказала леди, - теперь он заснет, это - великолепный признак! Нужно будет оставить его в покое. Теперь все идет лучше, чем можно было ожидать, - и она, облегченно вздохнув, обернулась к Елчанинову.

Тот, заметив ее взгляд, подумал:

"Ну, вот, она сейчас станет спрашивать меня про своего мужа, кто был этот человек и откуда я привез его в своей карете".

Но леди ничего не спросила и только произнесла холодно и спокойно:

- Мы можем оставить его и пойти наверх. Там нас ждет завтракать Вера Николаевна.

ГЛАВА XXV

Вера ждала их наверху, в гостиной, в той самой, в которой она в первый раз принимала Елчанинова и где висел портрет со страшными глазами.

- Ну что? Привезли? - встретила она Елчанинова и сейчас же, обратившись к леди, спросила у нее по-французски, все ли идет хорошо.

Та ответила утвердительно и прямо заявила, что всякая опасность миновала и что, вероятно, больной поправится скорее, чем она думала, то есть завтра.

В это время дверь отворилась, вошел лакей и доложил:

- Отец Грубер; прикажете принять?

Вера взглянула на леди, потом на Елчанинова и, подумав немного, как бы вынужденная к тому против воли, ответила лакею:

- Просите!

В гостиной появился человек в черной католической рясе, в котором Елчанинов узнал патера, виденного им в доме на Пеньках и разговаривавшего там с управляющим леди.

- Я пришел поздравить вас с монаршею милостью, - заговорил он, обращаясь к Вере, - и с получением огромного наследства. - Произнеся это, отчетливо и ясно выговаривая каждый слог по-русски, Грубер поклонился слегка Елчанинову и с живостью протянул обе руки леди Гариссон. - И вы здесь, прекрасная леди? - начал было он по-французски, но она, смело глядя ему в глаза, остановила его:

- Вы можете говорить со мною по-русски, мой отец! Я уже настолько овладела этим языком, изучая его все время, пока я здесь, что могу изъясняться совсем свободно.

Грубер как-то искоса взглянул на нее, чуть заметно усмехнулся и, вскинув слегка плечами, ответил, поклонившись: "Я удивляюсь только вашим способностям!" - а затем обратился снова к Вере, придвигая стул и садясь:

- Итак, вы теперь богатая наследница?

- А разве это уже известно? Я сама только сегодня получила об этом извещение! - удивилась Вера.

Грубер качнул головой.

- О, будьте уверены, об этом уже знают в Петербурге теперь все! Такие вещи нельзя сохранить в тайне.

- Я думаю, в особенности от вас, отец, ничего не может укрыться, - заметила леди, опять взглядывая на патера в упор своими прекрасными миндалевидными глазами.

- Да-да, - вздохнул Грубер, - ничего не может быть тайно, что не стало бы явным! Все выйдет в свое время на чистую воду.

- Вашими бы устами да мед пить! - вдруг вступил в разговор Елчанинов.

Грубер, к которому он имел уже несомненное право питать враждебное чувство, зная о его делах, был ненавистен ему. Ему так и хотелось попросту сейчас уничтожить патера, виновника гибели Кирша и чуть было не погубившего Варгина.

"И он может так спокойно сидеть и разговаривать!" - невольно подумал он.

Грубер, как бы не замечая его слов, наклонился довольно фамильярно к леди и сказал ей немного покровительственным тоном:

- А я могу поздравить и вас! Вы очаровали всех на своем балу; он имел успех огромный, и не сегодня-завтра вы получите приглашение ко двору. Поздравляю!

- Вы слишком добры! - ответила леди.

- О, нисколько! Не забудьте лишь тогда о нас, грешных! Кто знает судьбу человеческую! Не гордитесь поэтому, леди; помните, что сегодня человек на высоте, а завтра, глядишь, и нет его!

- Да, бывает так, - опять не утерпел Елчанинов. - Вот у меня товарищ и близкий приятель Кирш; жил, был молод и вдруг пропал, утонул!

Он нарочно упомянул о Кирше, желая посмотреть, какое впечатление произведет на Грубера это имя, но на лице того не выразилось никакого впечатления; он только оглянулся к Вере, как будто спрашивая про Елчанинова, кто это.

Вера назвала Елчанинова и пояснила, что он - один из трех молодых людей, оказавших услугу маркизу де Трамвилю, за что она очень благодарна ему.

- А! - равнодушно произнес Грубер и заговорил о последней придворной новости.

Но Елчанинов, злобное чувство которого против патера так и подмывало сказать ему еще что-нибудь, не дал ему переменить разговор.

- Да, и из этих трех я один пока в целости! - сказал он. - Кирш умер, а с другим, с Варгиным, приключилось сегодня тоже что-то неладное.

Леди Гариссон сидела невозмутимо спокойная, но Вера вдруг дрогнула, и губы у нее шевельнулись.

Елчанинов увидел, что, кажется, он зашел слишком далеко, испугался, что она выдаст себя, и замолк.

- Так вы знаете последнюю придворную новость? - продолжал Грубер, как ни в чем не бывало и как будто ничего не замечая. - Князь Куракин получит на днях полную отставку от всех дел.

- С этим, кажется, можно поздравить вас отец! - произнесла с любезной улыбкой леди. - Если не ошибаюсь, князь Куракин не благоприятствовал вам, и вы его не любили?

- Я всех люблю одинаково! - скромно возразил Грубер. - У меня нет врагов, и если падет князь Куракин, то, вероятно, такова его судьба и он получит то, что заслужил. А вы знаете, что вчера на даче, на рауте, сказал английский посланник? Премилая острота! Вы, леди, как соотечественница, должны порадоваться.

И он стал, смеясь, передавать вчерашнюю остроту посланника.

Несмотря на развязную светскую болтливость Грубера, разговор как-то не клеился.

По выражению лица леди решительно нельзя было догадаться о том, что она думает и как себя чувствует теперь, но Елчанинову было очень тяжело, словно каким-то свинцовым прессом придавили воздух гостиной, и он чувствовал, что то же самое испытывает Вера, хотя и старается всеми силами овладеть собой. Поэтому он ощутил большое облегчение, когда появившийся в дверях маститый дворецкий протянул певучим голосом:

- Кушать подано!

- Пойдемте завтракать! - пригласила Вера. - Я надеюсь, вы останетесь с нами? - обратилась она к Груберу.

Тот встал и, к удовольствию Елчанинова, начал прощаться, отговариваясь тем, что ему некогда и что он должен ехать в Петергоф, где жил тогда государь.

Вера не удерживала его и проводила до двери следующей комнаты.

Здесь, у этой двери, Елчанинов видел, как Грубер сказал ей что-то, от чего она удивленно вскинула на него глаза, но он, не дав ей говорить, как-то отрывисто поклонился и, повернувшись к ней спиной, вышел быстрыми, решительными шагами.

За завтраком Вера казалась озабоченной, часто задумывалась и спохватывалась, и заговаривала лишь тогда, когда прямо обращались к ней.

Леди Гариссон методично ела вкусные кушанья и запивала их венгерским вином; повар в бывшем доме князя Верхотурова был отличный, винный погреб, по-видимому, тоже.

Елчанинов почти ни к чему не прикасался, он очень устал в течение сегодняшнего утра, но есть ему вовсе не хотелось.

Эта усталость была не столько телесная, сколько нравственная. Да и в самом деле, ему приходилось переживать самые противоположные и разнообразные чувства.

После завтрака они все трое спустились к Варгину; тот спал глубоким сном; леди Гариссон сказала, что, если он проснется до вечера, ему лучше всего дать миндального молока, в случае же, если он будет жаловаться на головную боль, поставить к икрам горчичники. Затем она собралась уезжать, предупредив, что заедет сегодня вечером.

Она и Вера ушли, а Елчанинов остался вместе с Максимом Ионычем возле Варгина. Сюда ему, когда наступило время, и обедать принесли.

Сидеть Елчанинову было ни весело, ни скучно; карлик оказался довольно разговорчивым собеседником, и они незаметно проболтали с ним несколько часов.

Наступил уже вечер.

Вдруг послышались быстрые шаги и шуршанье женского платья. Елчанинов думал, что это леди Гариссон, но в комнату вошла Вера. Она была в шляпе и в накидке, очевидно, только что приехала откуда-то и прямо прошла сюда. Она была сильно взволнована и, не переводя духа, как вошла, опустилась на стул и заговорила:

- У меня есть к вам еще одна просьба! Ради Бога, не откажите исполнить ее!

- В чем дело?.. Что такое? - стал спрашивать Елчанинов, не видавший еще ее до сих пор в таком состоянии, в каком она была теперь.

- Представьте себе, - быстро начала Вера, - патер Грубер сегодня, уезжая, сказал мне, что он просит меня не ехать вечером в дом на Пеньках и что мне там быть сегодня нельзя! Как и почему, я не успела у него спросить, потому что он повернулся и ушел. Это меня сильно поразило, но, признаюсь, я думала, что ослышалась или не так поняла. Сейчас я была там, и меня не пустили. Я не знаю, я боюсь теперь, сердце у меня так и сжимается.

- Чего же вы боитесь? - спросил Елчанинов больше для того, чтобы постараться звуком своего голоса успокоить ее.

- Боже мой, - воскликнула Вера, - я не знаю, что они сделали с ним! Я боюсь, что с ним что-нибудь случилось и оттого не хотят пускать меня к нему!

- Что же может случиться?

Вера молча перевела взор на Варгина. Елчанинов понял, что она тревожится и говорит о маркизе, и понял также ее взгляд.

- Но ведь им нет причины иметь что-то против маркиза, - проговорил он опять. - С какой же стати они станут делать ему зло?

- Ах, разве можно знать причины, которыми они руководствуются? От них можно ожидать все - мало ли какие у них соображения! А каковы их поступки - мы, кажется, достаточно знаем теперь.

- Что же вы хотите, чтобы я сделал? - тихо произнес Елчанинов, предугадывая уже то, о чем она хотела просить его.

- Вы один можете узнать хоть что-нибудь сегодня же, сейчас! У вас есть ключ от входа в этот дом. Впрочем, я сама не соображаю того, что говорю... Не сердитесь на меня, но понимаете: ведь это единственная возможность узнать что-нибудь. Я не могу вам указывать, но если вы захотите, то сделаете! - и, понизив голос и глядя Елчанинову прямо в глаза, она добавила: - Для меня!

- Для вас! Для вас! - повторил Елчанинов, а у самого мелькало в мыслях:

"Обо мне она не заботится, а только думает о нем! Господи, за что же это?"

Должно быть, его лицо было очень жалко, потому что Вера вдруг пригляделась к нему и проговорила:

- Ах, если бы вы знали только!

- Как вы мучаетесь? - подхватил Елчанинов. - Знаю и могу понять, и потому прощаю вас!

Она отняла руки, в которые было спрятала свое лицо, и подняла голову.

- Делайте как знаете, - сказала она, - но только прощать вам меня не в чем!

Она встала и вышла, а Елчанинов остался, как был: как будто ничего не видя и не соображая. Бессвязные и неопределенные мысли вихрем крутились у него.

- Голубчик, золотой, что с вами? - услышал он возле себя писклявый голос карлика.

Елчанинов очнулся и огляделся. Карлик стоял перед ним и теребил его своей маленькой ручкой за рукав, заглядывая на него снизу ласковыми, соболезнующими глазами. И сморщенное лицо его было такое славное, доброе!

"А он хороший человек!" - подумал Елчанинов, успевший уже сдружиться с карликом во время их сегодняшней беседы. Да и раньше, с первого же раза, он почувствовал к Максиму Ионычу безотчетное расположение. "Сказать разве ему все, сейчас?" - мелькнуло у негр, и губы его, словно помимо его воли, шевельнулись и сказали все одним словом:

- Ах, Максим Ионыч! Я люблю ее!

- Об этом-то я давно догадался, сударь! - просто и откровенно заявил карлик. - Слава Богу, видал на своем веку людей, знаю, каково у них это чувство.

Про людей, которых он видал на своем веку, Максим Ионыч говорил так, словно сам был не человек, а какое-то постороннее существо, наблюдавшее и жалевшее этих людей.

- Вот что, сударь! - продолжал карлик, закладывая одну руку за спину, а другой рассудительно размахивая в воздухе. - Полюбить-то вы мою Верушку полюбили, а подумали ли о том, что может ли быть крепка такая любовь? Ведь вы и знакомы-то с ней, с Верушкой то есть, всего без году неделя; как же вы можете так уж уверенно сказать, что любите по-настоящему, а не попросту это у вас молодая кровь играет, или, как по-светскому говорят, амурная блажь приключилась?

- Ах, Максим Ионыч, - улыбнулся Елчанинов, - говорят тоже, что для того, чтобы полюбить, одной секунды довольно, а разлюбить - и в целую жизнь не разлюбишь!

Карлик вдруг расставил обе руки, закинул голову и захохотал.

- Ловко сказано, господин офицер! Ловко сказано! Что хорошо, то хорошо! Ничего не могу возразить против. А все-таки вы проверьте себя хорошенько, насчет этой амурной блажи подумайте да Богу, Богу помолитесь, господин офицер!

- Ни проверять мне себя нечего, - уныло опустив голову, возразил Елчанинов, - ни Богу молиться не о чем! Все равно нет мне никакой надежды; вы-то знаете, я думаю, что она любит этого маркиза, бывает у него, значит, ведет себя, как его невеста. У них, видно, все уже решено, да и любит она его сильно!

Карлик, вместо того чтобы ответить, как-то странно поджал губы, покрутил головой и заходил по комнате.

- Не о ней теперь речь, - начал он вдруг, останавливаясь, - не о ней идет речь, а о вас!

- Да как же не о ней? - перебил Елчанинов. - Если я думаю и говорю о себе, то уже не могу отделить ее, потому что вся моя жизнь в ней.

- Слова-то хорошие, - вставил карлик, - да делом-то сможете ли вы доказать их?

- Да кому же я стану доказывать? Себе? Я и без того уверен в том, что знаю, а ей все равно доказывать или нет, если она любит другого. Да и не хочу я такой любви, чтобы она полюбила меня за что-то! Пусть полюбит меня самого, а если нет, так и не надо!

- Ну, хорошо! Вот вы думаете, что Верушка влюблена, что ли, в маркиза...

- Не люблю я этого слова "влюблена", Максим Ионыч, глупое оно! А именно любит она его, коли так ведет себя с ним; и в этом сомневаться нечего!

- Ну, будь по-вашему: любит Верушка маркиза, а вы теперь, скажем, любите ее. Так вот она просит вас для нее пойти и узнать, не случилось ли с ним чего-нибудь и жив ли он и здоров. Ну, как вы теперь поступите?

- Как я поступлю? Вся душа у меня переворачивается, а чувствую, что пойду и узнаю!

- Неужели пойдете?

- Должно быть, Максим Ионыч, уж судьба моя такая!

- Да, если вы пойдете, тогда и я скажу... - произнес карлик и приостановился.

- Что же вы скажете? - переспросил Елчанинов.

- Что вы хороший человек и действительно любите ее.

- А вы сомневались, что я могу это сделать?

- Да Бог вас знает! Вот вы теперь говорите, а я все-таки сомневаюсь!

- Вы меня, Максим Ионыч, словно подзадориваете, - усмехнулся Елчанинов.

- Не подзадориваю я вас, голубчик милый, а только желаю испытать!

- Зачем же вы меня испытываете?

- Да интересно, неужели вы не станете по вашему дворянскому обычаю действовать?

- По какому обычаю, Максим Ионыч?

- Да как это у вас обыкновенно бывает, сейчас развестись поединком и смертоносный бой учинить из-за красавицы. Уж известно, из ревности своего врага убивают!

При этих словах Елчанинов на некоторое время задумался.

- Нет, ревновать я не ревную! - произнес он уверенным тоном, как человек, хорошо дающий себе отчет в том, что говорит. - Я мог бы ревновать, если бы раньше пришел, первым, а тут первым был он, а я пришел потом, значит, мне ревновать нечего, потому что с ее стороны никакой измены нет: как она любила его, так и любит, а я ни при чем!

- Так что же? Неужели завидуете?

- Маркизу-то? Может быть! Только, знаете, по чести вам скажу, Максим Ионыч, что эта зависть покрывается другим чувством: желанием ей всякого счастья, чтобы ей так хорошо жилось на свете, как сама она этого хочет.

- Так, так! Хорошо вы говорите! - одобрил карлик. Затем его лицо вдруг сморщилось, и он снова расхохотался. - Как это вы сказали? "В минуту полюбишь, а в жизнь не разлюбишь?" Ловко сказано, сударь мой, ловко! Ну, так что же, пойдете узнавать о маркизе?

- Да, пойду! - решил Елчанинов. - Пойдите и успокойте Веру Николаевну! Я отправлюсь, как только приедет леди Гариссон, чтобы сменить меня здесь.

- Да уж об этом не извольте беспокоиться! Я уж тут все усмотрю и обдумаю; будьте благонадежны, все будет сделано, что надо! Миндальное молоко, ежели проснется, и горчичники, ежели голова будет болеть!

- Ну, хорошо! - согласился Елчанинов. - Так я сейчас пойду! Так и скажите Вере Николаевне, - и он с необыкновенной поспешностью собрался и ушел.

Он поспешил потому, что ему еще нужно было зайти домой за ключом, который он оставил у себя.

Дома, входя, Елчанинов спросил у денщика, тут ли Станислав? Спросил больше для порядка, так как был уверен, что поляку некуда было уйти.

- Они отлучились! - доложил денщик к крайнему изумлению Елчанинова.

- Как отлучились? Куда? - удивился он.

Денщик пожал плечами и ответил:

- Не могу знать!

- Как же ты его отпустил?

- Вы мне не приказывали задерживать его.

Денщик был прав: задержать Станислава Елчанинов забыл ему приказать.

"А ну его, в самом деле! - подумал он. - Попадется опять - сам виноват, ему же хуже!"

- И давно он ушел? - полюбопытствовал он все-таки.

- Нет, только что, - ответил денщик.

- Ну, и Бог с ним! - проговорил Елчанинов, махнув рукой.

ГЛАВА XXVI

Для того чтобы исполнить желание Веры, Елчанинов мог проникнуть только по подземному ходу в иезуитский дом, где жил маркиз. Что ему делать там, он знал на этот раз менее, чем в первый. Тогда, по крайней мере, у него имелось в виду нечто более определенное: высвободить из подвала запертого там человека; но теперь как и у кого он должен был узнать о положении Трамвиля?

И снова пошел Елчанинов наугад, опять руководствуясь тем, что будь что будет!

До сих пор такое руководство шло ему на пользу; все, что от него зависело в данном случае, он проделал с быстротой и смелостью, то есть отправился к дому на Пеньках, пробрался к двери в стене, отпер ее, спустился по знакомой уже лестнице в подземный ход и благополучно поднялся к двери в столовую.

Здесь ему пришлось остановиться: в столовой слышались голоса.

Елчанинов приложил глаз к отверстию и увидел Грубера; перед ним стоял склоненный Станислав.

Он жалобным голосом изливал потоки своего красноречия, изредка всхлипывая.

- Пане ксендже, - говорил он, - вы видите, я сам к вам пришел, я вернулся сам, потому что знаю - все едино, вы меня отыщете, и тогда меня постигнет та же участь, какую испытали пан Кирш - да спасет Господь его душу! - и пан художник. И я так подумал себе, что лучше уж пусть меня опять посадят в подвал, чем ежели я должен буду умереть на воле. Пане ксендже, сажайте меня в подвал, делайте со мной, что хотите, я все исполню, что вы станете приказывать, только окажите мне вашу помощь! Я бедный человек, пане ксендже, имел красавицу жену, такую красавицу, что и не рассказать. Она убежала от меня, я искал ее долго, наконец нашел здесь и видел ее сам, своими глазами! Подъезжаю я к подъезду...

- К какому подъезду? - спросил Грубер.

- Пана Варгина, художника, и вижу, стоит карета. Я спрашиваю: "Чья?" - говорят мне: "Леди Гариссон".

- А! Леди была сегодня у художника Варгина! - заметил как бы про себя Грубер.

- Да это не леди вовсе! - почти крикнул Станислав. - Я вам открою ее тайну: это же моя бежавшая жена! Я сам видел, как она выходила! Вы знаете ее; когда я служил тут, я слышал, как называли имя леди Гариссон, да и она была здесь, когда мы с паном Киршем хотели подглядеть из библиотеки! Я ее сам впускал, только не узнал, потому что она была закутана. Пан Кирш хотел показать мне ее, но я не видел, я испугался и убежал, а потом меня схватили и посадили в подвал. Но, если бы я ее увидел, я тогда же сказал бы вам, что это не леди Гариссон, а моя жена. Она обманывает вас, пане ксендже! Накажите ее за это и выдайте мне ее, чтобы она не смела больше обманывать вас, а я вам за это буду слугой, и таким верным слугой, что сделаю все, что вы захотите!

- Погоди, - остановил его наконец Грубер, - скажи мне сначала, как ты вышел из подвала?

- Ах, это, видит Бог, не я, - стал божиться Станислав, - не я! Я бы сам никогда не посмел это сделать! Я знаю, что в этом доме даже стены слышат.

"Это ты правду говоришь!" - подумал Елчанинов, не упустивший в своем тайнике ни одного слова.

- Я знаю, - продолжал Станислав, - что вам, святой отец, все известно, а потому сейчас же прибежал к вам, как только мог, потому что хочу вам служить, ибо вы все можете, а они ничего не могут. Я знаю, вы можете вернуть мне жену...

- Ну да, я уже слышал это! - перебил его Грубер. - Отвечай прямо на вопрос: если ты говоришь, что не сам вышел из подвала, то, значит, тебя освободили!

- Освободили, пане ксендже, насильно освободили, видит Бог!

- Кто?

- Пан офицер; пан Ел-ча-нинов, так, кажется, зовут его? Они все трое встретились с нами, когда с паном маркизом случилось несчастье.

- Так и есть, - проворчал Грубер, - я так и думал! Как же он тебя вывел?

- Не знаю! Он очень сильный, он заткнул мне рот и завязал глаза, взял на руки и понес.

"Слава Богу!" - мысленно обрадовался Елчанинов, что принял эту предосторожность, освобождая Станислава.

- А как же он вошел в подвал?

- Через дверь.

- Она была отперта?

- Нет, он отпер ее, а каким образом - мне неизвестно.

- Что же было потом?

- Потом он отвел меня к себе домой, и мы легли спать. Я чувствовал себя очень усталым и спал долго. Меня разбудил пан офицер и говорит, чтобы я ехал.

- Ты поехал с ним к художнику?

- Вот именно! Вы все знаете, пан ксендже, как знал покойный пан Кирш!

- Ну, и как же ты застал этого художника?

- Он лежал на диване.

- Мертвый?

- Нет, не мертвый! Только ему было очень дурно. Пан офицер заставил меня помогать ему, мы вынесли художника в карету и повезли.

- Куда?

- А вот этого я не ведаю! Мне город совершенно незнаком. Мы его куда-то привезли, какие-то люди помогли вынуть его из кареты, а меня офицер отправил с денщиком к себе домой.

- И ты мне рассказал все, что знаешь?

- Все, пане ксендже, как перед Богом.

- Ну, хорошо! Я увижу, если ты солгал! - сказал Грубер, а затем ударил два раза в ладоши и крикнул: - Али!

Кто вошел на этот зов в комнату, Елчанинов не мог увидеть, но догадался по его имени, что это был, вероятно, новый слуга маркиза, арап.

- Али, - довольно мягко произнес Грубер, по-французски, - вот этот человек говорит, что дверь в подвал была отперта.

- Я этого не знаю! - ответил на ломаном французском языке визгливый, неприятный голос. - В эту ночь брат Иозеф сам запер замок на двери подвала и увез ключ с собой. У меня этого ключа не было.

- Брат Иозеф увез ключ? - переспросил Грубер. - Так ли это? Зачем брату Иозефу было увозить ключ?

- Да вот он сам тут, - опять провизжал тот же голос, - сидит у маркиза. Если угодно, я позову его, спросите его сами.

- Хорошо, позовите и уведите пока этого человека, но только помните, что теперь вы мне отвечаете за него!

- Пане ксендже, - заговорил Станислав, - а как же относительно моей жены? Ведь я потому и пришел к вам, чтобы сговориться относительно моей жены.

Но речь его замерла и перестала быть слышной; Али, очевидно, не дал ему договорить и увел его.

В комнату вошел управляющий леди.

Елчанинов видел, как он подошел под благословение Грубера и сел за стол напротив него.

- Брат Иозеф! - обратился к нему Грубер. - Вы вчера заперли дверь подвала и увезли ключ с собой?

- Да, я сделал это для большей верности, после того как вы мне объяснили, насколько этот человек важен для нас и что он по действию наших братьев привезен сюда, хотя сам и не подозревает этого.

- И вы сами заперли замок?

- То есть он был уже заперт и висел на болте, но я всунул ключ и попробовал; ключ был уже повернут в замке, на три оборота.

- Вы помните это?

- Еще бы!

- И увезли ключ с собой?

- Да.

- Но ведь этот ключ не простой и сделать другой такой же, не имея в руках подлинного, нельзя!

- Да, бородка у него слишком хитра.

- В таком случае как же замок оказался отпертым?

- Для меня это положительно загадка!

- Ну, мы разъясним эту загадку. А что маркиз? Ему сегодня, кажется, еще лучше, чем вчера?

- Да, он чувствует себя очень хорошо и удивляется, отчего сегодня не приехала к нему Вера.

- Я не велел пускать ее.

- Отчего? Теперь, когда она стала богатой наследницей, нам ее близость должна быть полезна!

- Вы слишком скоры в своих заключениях, брат Иозеф! Поверьте мне, что я не упущу ничего полезного для нас, но сегодня утром я был у госпожи Туровской, и мне показалось там кое-что подозрительным. Я застал у нее леди...

- Да, леди сегодня провела утро у Туровской и вечером опять поехала к ней. Я не видел в этом ничего дурного; думал даже, что они вместе приедут сюда.

- Это вы все думали, брат Иозеф, а я видел у Туровской вместе с леди офицера Елчанинова, одного из этих трех...

- Как он попал туда?

- А знаете ли вы, где была леди перед Туровской?

- К сожалению, у этого художника! Мне не пришло в голову, что она рискнет отправиться к нему, и потому я не догадался отдать приказание кучеру, чтобы он не вез ее к этому Варгину.

- Она тогда поехала бы в наемной карете. Но не в этом дело. Они увезли художника...

- Как увезли? Ему, кажется, должна была быть одна дорога - на кладбище!

- А оказывается - нет! Вероятно, доза была слишком слаба!

- Да нет же! Брату, исполнявшему это поручение, было приказано употребить самое сильное средство!

- Как бы то ни было, а художник остался жив и его перевезли...

- Вероятно, в больницу?

- Нет, вероятнее в бывший дом князя Верхотурова, принадлежащий теперь Вере Николаевне Туровской. Я вам говорю, что уже утром мне показалось подозрительным единение этих трех лиц под кровлей этого дома! Но я тогда не знал еще о судьбе художника. Потом я получил сведения, которые дали мне возможность догадываться, а теперь я имею в руках доказательство, что мои догадки были справедливы!

- А именно?

- Станислав явился сюда и все выболтал. Из его рассказа можно заключить, что Варгин теперь в доме у Туровской. И сделал это все офицер Елчанинов: он освободил Станислава, он же и поспел к своему приятелю вовремя.

- Вы полагаете, что ему известен секрет противоядия?

- Нет, но он, может быть, известен этой женщине.

- Леди?

- Ну да, леди, если уж мы так называем ее! В записях о ней, которые мне присланы капитулом, значится между прочим, что она сумела погубить своей прелестью одного из наших братьев, и он открыл ей несколько секретов и тайных средств. Он понес за это должное наказание немедленно же.

- Перст судьбы карает изменников и помогает нам, отец! В том, что Станислав сам явился к вам и все рассказал, я вижу подтверждение этого!

- Ну, Станислава привел сюда не перст судьбы, а просто мелкая человеческая натура. Нужно знать только эту натуру, и тогда так легко управлять людьми! Он обуреваем страстишкой к своей жене, и эта-то страстишка толкнула его снова к нам. Он увидел ее...

- В качестве леди Гариссон?

- Да.

- Ну, значит, теперь больше, чем когда-нибудь, опасно держать его на воле; он может выдать, что она его жена, и тогда все наши расчеты падут и исчезнут как дым.

- Так что же, по-вашему, надобно опять запереть его и не выпускать?

- Непременно.

- У вас все только сила, брат Иозеф! Вы рассчитываете только на одну грубую силу, физическую или денежную. Вы забываете внутренние свойства человека, на которые можно влиять, и это влияние будет всегда могущественнее всякой силы. Теперь более, чем когда-нибудь, нужно отпустить Станислава.

- Не смею указывать вам, отец. А что же вы думаете делать с остальными?

- Веру Туровскую я не велел сегодня пускать сюда, потому что не хотел, чтобы она, после того как возбудила во мне подозрения, увиделась с маркизом, прежде чем я переговорю с ним и направлю его как следует, настроив его мысли должным образом. Я сегодня сделаю это, а завтра Туровская может опять увидеться с ним. О двух приятелях, оставшихся после того, как мы отделались так удачно от третьего, я позабочусь.

- Ну а леди? - спросил управляющий.

- А леди на днях будет представлена при дворе государю. Она опасное и обоюдоострое орудие, это правда, но только не для нас! Мы сумеем справиться с ней, и ее строптивость в данном случае является ее достоинством, потому что натура покорная, не самовластная и легко подчиняющаяся была бы вовсе непригодна для той роли, какую должна исполнить леди. Али! - крикнул Грубер, опять хлопнув в ладоши, - приведите сюда Станислава!

Поляка привели.

- Итак, - обратился к нему патер Грубер, - ты хочешь вернуть к себе свою жену?

- Очень хочу, пане ксендже! Поэтому я и пришел к вам, и хочу служить.

- Нам твоей службы не нужно. Если желаешь действовать, то можешь делать это только для себя, и если будешь исполнять беспрекословно то, что я тебе прикажу, то твои старанья увенчаются успехом.

- О, я все сделаю, что вы прикажете! - воскликнул Станислав.

- Ну, вот видишь ли, - начал объяснять ему Грубер, - твоя жена добилась - уж Бог ее знает каким путем - высокого положения английской леди.

- Но ведь она же не леди! Это обман!

- Все равно, она выдает себя за нее, и так искусно, что тебе никто не поверит, если ты сунешься - таков, как ты есть, - разоблачать ее. У нее такие связи, что тебя просто вышлют вон, и тогда ты ее никогда больше не увидишь. Ты подумай только, какая разница теперь между твоим и ее положением.

- Но я надеюсь на вашу помощь!

- Тогда ты должен беспрекословно слушаться. Если ты зря решишься на какой-нибудь необдуманный поступок, то ничего этим не достигнешь; надо действовать осторожно, осмотрительно и подготовить ту минуту, когда ты сможешь доказать, что эта леди - твоя жена.

- Я это могу понять! - согласился Станислав. - Конечно, лучше всего всегда действовать осмотрительно! Так что же вы мне прикажете делать?

- Прежде всего скрыть как можно лучше свои намерения, а для этого, если тебе придется еще раз столкнуться с леди, и вида не показывать, что ты узнаешь ее! А между тем ты должен будешь следить за ней и за людьми, с которыми она имеет сношение.

Станислав поспешил спросить:

- Кто же эти люди?

- Ты их знаешь: один - офицер Елчанинов, который сам навязался к тебе в непрошенные благодетели, другой - художник Варгин. Если ты внимательно будешь присматривать за ними, то не упустишь из виду и леди. Пока, значит, остановимся на том, что ты сегодня же вернешься к офицеру Елчанинову, останешься у него, как будто укрываешься от нас, а сам ежедневно вечером будешь являться сюда и доносить подробно обо всем, что делал в течение дня господин Елчанинов.

- А если он мне ничего не будет рассказывать? - спросил Станислав.

- О, святая простота! - вздохнул Грубер. - Ну, так ты сделай так, чтобы узнать помимо его; следи за ним, войди к нему в доверие, постарайся услужить ему, постарайся, чтобы он давал тебе поручения, - словом, добейся своего! Тебе есть из-за чего добиваться!

- Значит, вам необходимо знать все, что делают пан офицер и его приятель?

Грубер сделал нетерпеливое движение.

- Да пойми ты, что не мне нужно это знать, а это для тебя самого необходимо! Я буду действовать в твою пользу со своей стороны, ты будешь следить со своей; и вот для того, чтобы сообразовать наши действия и не расходиться, я должен знать ежедневно, как идет у тебя дело, чтобы давать тебе в случае нужды необходимые наставления, а когда наступит пора, мы нанесем окончательный удар.

- Теперь я понимаю: значит, вы и взаправду хотите помочь мне.

- Ну да, и сомневаться тебе в этом нет причины. Ты постарался сделать против нас проступок, подслушать нас или подсмотреть, за это был посажен в погреб, из которого тебя все равно выпустили бы на днях. Отсидев в погребе, ты искупил свой проступок и достаточно почувствовал, я думаю, нашу силу; теперь мы ничего против тебя не имеем и хотим сделать тебе добро, поступая по-христиански, то есть платя добром за зло.

- Но ведь я не хотел сделать вам зло, Боже сохрани!

- Все равно, я выражаюсь только, так сказать, фигурально.

- Но вы искренне поступаете по-христиански, если желаете оказать помощь бедному человеку.

Грубер смиренно воскликнул:

- Таков наш долг, Станислав. Иди же с миром и поступай, как тебе приказано!

Станислав, вполне убежденный и растроганный ласковой добротой к нему патера Грубера, счел необходимым в этот момент всхлипнуть и опустился на одно колено.

- Благословите же меня, святой отец, на благое дело!

Грубер поднял глаза к потолку и благословил Станислава.

Тот всхлипнул еще раз и удалился.

- Вы не думаете, - заговорил управляющий, оставшись вдвоем с Грубером, - что этот человек слишком глуп, чтобы исполнить как следует ваше приказание?

- Когда глупостью руководит разум, она перестает быть таковой! - уверенно произнес патер.

- Но он может сделать какой-нибудь промах и испортит дело неосмотрительным поступком.

- Я за ним буду присматривать сам. Ну, а теперь пойдемте к маркизу, мне еще предстоит длинный разговор с ним, - и патер поднялся, чтобы направиться в комнату маркиза.

Елчанинов знал теперь не только то, зачем он пришел сюда, то есть что маркиз цел и что ему еще лучше, чем вчера, но гораздо больше.

Он не раскаивался, что решился снова побывать в подземном ходе иезуитского дома. Ему посчастливилось получить тут сведения, весьма важные для него самого.

Итак, к нему приставили шпиона, и этот шпион будет следить за ним.

"Ловко они устраивают свои дела, - думал Елчанинов, осторожно спускаясь с лестницы, - ловко окрутили они этого дурака Станислава! Ну, да авось! Как-нибудь при его же помощи мы одурачим их, в свою очередь!"

Машинально сосчитав в темноте ступеньки лестницы, число которых было ему уже известно, Елчанинов, освоившись уже с подземным ходом, который он считал почему-то даже своим, повернул налево, зная, что тут будет поворот.

Он так далек был от мысли о какой-нибудь опасности, что сделал это вполне беспечно, уверенный, что сейчас минует подземелье и очутится на улице. И только, завернув за угол, он растопырил руки, чтобы нащупать стены, как его рука вместо камня толкнулась в кого-то живого, и этот живой вдруг кинулся на него в темноте и столкнул.

Елчанинов упал навзничь, не выдержав неожиданного толчка.

На него навалились, против него в узком, темном пространстве хода боролись двое, его связали, завязали ему рот и глаза и понесли.

В этом доме, как оказалось, стены не только слышали, но и нападали.

ГЛАВА XXVII

Варгин проснулся вскоре после ухода Елчанинова; он открыл глаза и удивленно обвел ими вокруг, пораженный незнакомой обстановкой комнаты, в которой лежал.

Ему показалось, что он продолжает еще грезить и что видит все не наяву, а во сне. У его кровати, в ногах, сидел карлик, но вдруг этот карлик заговорил, и Варгин услышал его голос вполне реально: карлик не был сновидением, а оказался живым существом.

- Вам молочка испить миндального? - спросил он, а затем соскочил со стула и подал Варгину питье.

Тот с наслаждением большими глотками выпил целый стакан, и никогда ему миндальное молоко не казалось так вкусно, как в этот момент.

- Что со мной?.. Где я?.. - стал спрашивать Варгин.

Карлик объяснил ему все очень ясно и толково.

- Так за мной ухаживала сама леди Гариссон? - проговорил Варгин, выслушав его рассказ.

- И она обещала, что приедет еще сегодня вечером! - успокоил его Максим Ионыч.

- Как хорошо! - мечтательно произнес Варгин, закинул руки за голову и стал смотреть вверх.

Ему было действительно очень хорошо: ни боли нигде, ни тяжести в голове он не ощущал, чувствовалась только небольшая слабость во всем теле, но и она была приятна.

Варгин долго молчал, наслаждаясь покоем возвратившейся к нему жизни, и наконец снова спросил:

- А где же Елчанинов? Он тоже придет?

Карлик сказал, что и Елчанинов придет, что он пошел по делу и скоро вернется.

- Да вот, не они ли? - прислушался он. - Наверху на лестнице, кажется, хлопнула дверь.

Дверь наверху действительно хлопнула, и по лестнице спустились; но это был не Елчанинов, а леди Гариссон.

- Ну, все идет великолепно! - заговорила она, увидев Варгина очнувшимся. - Теперь вы не вставайте, останьтесь в постели до завтрашнего утра, за ночь выспитесь и будете как встрепанный. Вам придется подержать несколько дней диету, и вы выздоровеете окончательно.

Варгин протянул ей руку, она положила в нее свою, и он прижался к ней горячими губами.

- Голова не болит? Не тяжело? - спросила леди.

- Нет, я чувствую себя отлично!

- Ну, тогда я могу говорить с вами. Вы уже знаете, что с вами случилось?

- Да, мне рассказали! - и Варгин, не зная, как назвать карлика, показал на него глазами.

- Ах, Максим Ионыч! - улыбнулась леди и обратилась к карлику: - Максим Ионыч, выйдите на минутку! Мне нужно поговорить с господином художником.

Карлик раскланялся и с достоинством вышел из комнаты.

- Скажите, пожалуйста, как вы думаете, - начала леди, - с кем мог приехать за вами в мастерскую Елчанинов?

- Как с кем? Разве он был не один? С кем же он мог приехать?

- Он не знает никакого поляка?

- Поляка?.. Позвольте... - стал соображать Варгин. - Нам с ним известен один только поляк, полусумасшедший какой-то. Представьте себе, он... я даже не знаю, как это сказать вам...

Леди поспешила ободрить его, сказав:

- Ничего, ничего! Говорите!

- От него несколько лет тому назад ушла жена, неизвестно куда, и с тех пор он отыскивает ее, и кажется, как только увидит красивую женщину, так воображает, что это его супруга. Он дошел даже до того, что, когда увидел, как я нарисовал ваш профиль, заорал, как безумный: "Да это моя жена!" Впрочем, он и есть безумный.

- Ну, разумеется! - согласилась леди. - Отчего же вы не сказали мне об этом?

- Я и представить себе не мог, чтобы такой вздор мог интересовать вас: мало ли какие бывают сумасшедшие!

- Отчего же? Все-таки это интересно! И кто же этот поляк?

- Ну, его общественное положение невысоко: он находится в услужении у маркиза де Трамвиля.

- Так вот оно что! Но как же он очутился тогда вместе с вашим приятелем?

- Право, не знаю! Да был ли это он?

- Вероятно, потому что, когда он увидел меня, он так напугал меня своим криком...

- Что же он кричал?

- Что я его жена! - и леди расхохоталась искренним, звонким смехом. - Ну, однако, мне пора! - спохватилась она. - А вы все-таки спросите у вашего приятеля, откуда он взял этого поляка, чтобы приехать за вами, и завтра расскажете мне.

- Значит, мы завтра увидимся?

- Да, увидимся.

- Где же?

- Там видно будет. Словом, увидимся! Ну, до свиданья!

И, простившись с Варгиным, леди ушла, а ему снова показалось, что все, что происходит с ним, происходит во сне, и это сновидение таково, что ему не хочется просыпаться.

Он полузакрыл глаза; мягкое, нежное забытье охватило его, и в этом забытье самые сладкие грезы стали являть ему самые смелые картины и образы.

Сквозь них Варгин видел опять сидевшего у его постели карлика, обстановку комнаты, опущенные зеленые шторы на окнах с отпечатанными на них черной краской плохими рисунками каких-то деревьев и замков, видел дверь, дверь эта отворилась и в комнату вошла девушка.

Варгин вспомнил, что где-то видел ее. Это была та самая, которая приезжала за маркизом в трактир, которую звали Туровской и в доме у которой он был теперь. Она вошла и, кивнув головой на Варгина, спросила у карлика:

- Спит?

- Кажется! - ответил карлик.

Она села у окна.

- Максим Ионыч! А его все еще нет! - прошептала она.

- Да, нет, Верушка. Кабы пришел, я бы сейчас дал знать.

- С ним случилось что-то! Ты знаешь, который теперь час? Уже второй ночи! Если бы все было благополучно, он вернулся бы.

- Не знаю, что и сказать, Верушка! Может, он просто не решился, а теперь ему и совестно вернуться.

- Нет, Максим Ионыч, не похоже это на него! - словно испугалась даже и обиделась девушка.

- И вправду не похоже! - спохватился карлик. - Это я так, сдуру сказал. Нет, я тут поговорил сегодня с ним, правда, он хороший человек!

- Я ума не приложу, что с ним. А вдруг как из-за меня да над ним самим беда стрясется!

- А тебе было бы жаль его? Верушка, да никак ты плачешь? Что с тобой, голубушка? Полно! Или, правда, недаром полюбил он тебя?

Девушка посмотрела на него большими глазами.

- Как полюбил?

- Ну, известно, как любят! То есть опять я сдуру говорю. Полюбил-то он тебя не как другие любят, а по-своему, по-хорошему: о себе не помнит, только о тебе думает и ради тебя всем пожертвовать готов. Верно тебе говорю!

Тут глаза Варгана смежились, и он не слыхал, о чем говорил дальше карлик с девушкой.

ГЛАВА XXVIII

Елчанинов почувствовал, как его опустили на разостланную на каменном полу солому; потом он услышал, как хлопнула тяжелая дверь и звякнул железный засов на ней.

Он догадался, что его оставили, вероятно, в том самом погребе, в который был заключен Станислав.

Повязка на глазах была крепко стянута и резала ему лоб, платок, засунутый в рот, душил, а руки и ноги оставались скрученными.

Он стал делать усилия, растягивать веревки; к счастью, оказалось, что впопыхах его связали не очень надежно и можно было надеяться, что удастся распутаться.

Елчанинов сделал для этого все возможное, и наконец ему удалось, освободить руки.

Он вытащил платок изо рта - это было вовремя, потому что воздуха ему почти не хватало, сорвал повязку с глаз, но это никакой пользы ему не принесло, потому что кругом него был мрак, в котором он с открытыми глазами решительно не мог ничего разглядеть.

Ощупью он распутал себе ноги.

Освободившись наконец, он встал, обошел, держась за стену, подвал, отыскал дверь; она была крепко заперта, и Елчанинов вернулся к соломе и сел на нее.

Странное и неожиданное чувство испытывал он: это не был ни страх, ни боязнь, ни сердце не сжималось у него, ни руки не холодели; его охватило какое-то несуразно веселое настроение; ему стало как-то особенно занятно очутиться вдруг в таком необыкновенном положении.

"Вот так штука, вот так штука! - повторял он сам себе и раз даже громко прищелкнул пальцами. - Как это меня забрали, посадили и не выпустят? Ну конечно, не выпустят! С ними шутки плохи! Однако ведь не может же исчезнуть так-таки с лица земли человек в чине офицера? Ведь я - не какой-нибудь Станислав! Нет, не посмеют они!"

И. сейчас же пришло в голову Елчанинову, что уж если чего не посмеют они, так это выпустить его на волю, теперь, после того как уже решились захватить.

"Вот так штука!" - повторил он еще раз, но уже совсем с иным, чем прежде, оттенком.

И быстро внутренний задор его сменился унынием.

Елчанинов не знал, сколько времени просидел он так в подвале.

С наружной стороны за дверью послышалось движение; к ней подошли и остановились.

Елчанинов вздрогнул, стараясь догадаться о том, кто шел к нему. Тут он в первый раз почувствовал, что как будто страх как-то тихо и вкрадчиво вполз в его душу и ухватил за сердце.

По его расчету, давно должна была быть уже ночь, и с какой иной, как с недоброй, целью могли спуститься к нему в подвал ночью?

Он испытал, вероятно, то, что выпадает на долю человека перед смертью.

Перед ним вдруг все слилось в один вопрос, который встал и затмил собой все остальное: что будет? И вместо ответа была неизвестность.

И не страх смерти, а страх именно этой неизвестности смутил Елчанинова.

"Вот оно пришло!" - как бы что-то сказало ему, но что именно "пришло" - узнать, казалось, нельзя, хотя сию минуту, через секунду, через один миг оно станет ясным и совершившимся.

Засов уже гремел и дверь отворялась.

Елчанинов стоял на ногах, слегка отставив назад руки со сжатыми кулаками и нагнувшись вперед, вполне готовый кинуться на того, кто осмелится войти к нему.

Прошло мало времени с тех пор, как подошли к двери и отворили ее, но как-то вдруг сразу тысячи мыслей пронеслись в голове Елчанинова, и из всех этих мыслей осталась одна: не дать себя в обиду, кинуться вперед и пробить себе силой дорогу, которая была хорошо известна, пробить эту дорогу или биться до смерти и не отдаваться живым.

На пороге показался человек в красной куртке, с фонарем в руках.

Елчанинов успел разглядеть темный цвет его кожи, курчавые, волосы и догадался, что это был арап, новый слуга маркиза. Он пришел один.

Елчанинову было совершенно безразлично, арап ли, другой ли кто-нибудь; для него все казались теперь здесь одинаковы. Он сделал скачок вперед, вытянул руки, но арап оказался хитрее его и более предусмотрителен, чем ожидал этого Елчанинов. Он захлопнул дверь, и Елчанинов бешеным прыжком своим наскочил только на нее.

В порыве досады он ударил в дверь кулаками, единственно из чувства злобы, потому что знал, насколько крепка была дверь, - он уже был знаком с ней, и, к сожалению, ему пришлось убедиться раньше, что напрасно пытаться сокрушить ее. От ударов в дверь только кулакам его стало больно.

- Ну, хорошо же! - процедил он сквозь зубы и отошел, сам не зная, к чему собственно относилось это угрожающее "ну, хорошо же!".

В темноте он опять набрел на солому и опустился на нее.

Опять воцарилась кругом тишина, и непроницаемый мрак, как бы усугубленный этой тишиной, сгустился еще больше.

После физического подъема, испытанного Елчаниновым, наступила усталость; он растянулся на соломе, глаза его стали закрываться; должно быть, было уже очень поздно, и природа брала свое.

И в прошлую ночь Елчанинов мало спал, и теперь не сон, а какая-то тусклая дрема начала охватывать его. Сквозь эту дрему он услышал знакомый голос, который звал его по имени. Это был голос Кирша! Но Елчанинов настолько еще владел сознанием, что начал соображать:

"Однако это скверно: мне начинает уже чудиться умерший Кирш".

А голос повторял в это время явственно, как наяву:

- Елчанинов! Елчанинов!

Это удивило его, и он насторожился.

- Елчанинов! Пентюх полосатый! - сказал совсем уж определенно голос Кирша, и в подвал опять вошел с фонарем арап; только это был не арап, а Кирш. Та же красная куртка, те же курчавые волосы, тот же темный цвет кожи, и, несмотря на это, в подвал вошел не арап, а Кирш. - Елчанинов, пентюх полосатый! - повторил арап, подходя ближе и поднося фонарь к своему лицу. - Вглядись в меня хорошенько и постарайся узнать.

Елчанинов, уверенный в том, что это кажется ему в бреду, приподнялся на соломе и, опершись рукой о каменный пол, поднял голову.

Странное творилось перед его глазами; рукой он ощущал холод пола, чувствовал, как неудачно повернул шею, подняв голову, видел арапа, - и вместе с тем перед ним был в этом арапе умерший Кирш.

- Ну, чего уставился? Ведь голос тебе подаю! - проговорил снова арап-Кирш, а затем опустился и сел с ним рядом на землю.

Елчанинов тронул себя за голову, тронул арапа и вдруг убедился, что перед ним был живой, настоящий Кирш.

- Кирш! Кирш! - задыхаясь мог только выговорить он и, охватив шею друга руками, прижал его к себе.

- Ну, вот! - барахтался тот в его объятиях. - То чуть не убил меня сейчас своими кулачищами, а теперь задушить хочешь! Экая силища у тебя, прости Господи!

- Да нет! Да как же ты? Да как же это? - повторял Елчанинов, отстраняясь и снова вглядываясь в Кирша. - Да неужели же это ты в самом деле?

- В самом деле это я! Да приди ты в себя, наконец!

Но Елчанинов все не мог успокоиться.

- Да нет... как же это случилось? Ведь и мертвое тело твое нашли, твой хозяин узнал тебя и засвидетельствовал, и платье твое оказалось на берегу, - словом, все подтверждало, что ты утонул!

- Ан, видишь, я жив и скрываюсь под темной кожей арапа. А ты мне скажи лучше, чего ты сегодня полез сюда?

- Нужно было!

- Нужно было! - передразнил Кирш. - Ну, я понимаю, вчера, чтобы освободить этого дурака Станислава, ты тут лазал по подземелью, а сегодня-то?

- Как? Ты знаешь, что я был тут вчера?

- Да как же, дурья голова, не знаю, когда я сам показал тебе дорогу?

- То есть... погоди! Это ты, брат, врешь! Как же ты мне показывал дорогу, когда я сам нашел ее? По случайности, хозяин твоей квартиры оказался бывшим хозяином этого дома, он мне рассказал про подземный ход; я очень ловко сочинил ему целую историю, уговорил его заказать мне ключ по слепку, который я сделал из воска с замочной скважины на двери в стене, затем отпер эту дверь и проник в подземный ход.

- И нашел дверь из хода в столовую отворенной, - продолжал Кирш, - даже готовый фонарь на столе в столовой, потому что я был уверен, что фонарь ты позабудешь. А потом, ты нашел и замок на двери в подвал отпертым, и тебе оставалось только болт отодвинуть. Да как же тебе не пришло на ум, что сцепление таких обстоятельств не может быть случайностью? Да и ключа по твоему восковому слепку ни один слесарь не сделал бы, потому что по одной форме скважины замка не сработаешь хитрых завитков на бородке; и ключ я тебе прислал через хозяина.

- Так он знал, что ты был жив?

- Знал. И в утопленнике, которого ему показали в полиции, он признал меня нарочно!

- Да зачем же это? А мы-то с Варгиным убивались!

- Ну, что же делать! После того как ты освободил меня от рук иезуитов, они решили отделаться от меня, ну, вот я и устроил себе мнимую смерть, а сам поступил к ним же в виде арапа. Они уверены, что покончили со мной, а я уверен, что рано или поздно буду иметь верх над ними.

- Ну, все-таки я чрезвычайно рад, что ты жив и здоров! - воскликнул Елчанинов, снова радуясь неожиданному свиданию с приятелем.

- Погоди! - сказал Кирш. - У нас с тобой долго разговаривать времени мало, не будем тратить его понапрасну!

- Да нет, как же все-таки? И фонарь ты мне поставил? А ты знаешь, что случилось с Варгиным?

- Знаю. Леди Гариссон спасла его.

- Неужели ты прислал ее к нему?

- Почти что, хотя она этого и не подозревает. Но что тебя сегодня-то сюда принесло?

- Да видишь ли... Веру не пустили сюда...

- Эге! Ты уже называешь ее Верой?

- Это все для краткости! Ты не думай... Права я никакого не имею, да и не буду иметь.

- Ну, хорошо! Так что же, что ее сюда не пустили?

- Ну, она испугалась, не случилось ли... то есть не сделали ли они с маркизом что-нибудь, и просила узнать.

- А ты, не спросясь броду, да прямо в воду?

- Да как же? Я думал, что если мне вчера удалось...

- Так именно поэтому нужно было быть сегодня осторожным. Вчера отцы иезуиты не предполагали, что их тайный ход известен кому-нибудь, а сегодня, после того как неизвестным для них образом из подвала исчез поляк, они, разумеется, приняли меры. Вокруг дома у них были поставлены соглядатаи, чтобы следить, не явится ли и сегодня кто-нибудь. Ну, и увидели, как ты вошел, а потом и захватили тебя в подземелье. И вышла, братец, каша, которой, пожалуй, не расхлебаешь! Надо было бы сегодня же отобрать у тебя ключ.

- Ну, как же ты отобрал бы?

- О, на это нашлись бы способы! А вот теперь пришлось мне открыться тебе.

- Ну, разве ты жалеешь об этом?

- Да уж жалею, не жалею, а дело сделано.

- Так ведь я же не выдам тебя!

- Знаю, что ты человек верный и положиться на тебя можно. Я поэтому и открылся тебе на свой страх и риск, хотя не совсем имел право делать это.

- Право? Разве тебе мог кто-нибудь запретить это?

- Я не один, вот что! Завтра же, если выйдешь отсюда, ступай к Зонненфельдту и расскажи ему все подробно; поди к нему от моего имени и заяви, что я буду твоим руководителем и что я ручаюсь за тебя!

- К Зонненфельдту? - переспросил Елчанинов. - Так, значит, этот старик имеет больше значения, чем кажется?

- Не суди, брат, по тому, что тебе кажется! Когда узнаешь его, то увидишь, что это за человек! Так вот, если выйдешь отсюда, завтра же ступай к нему.

- Как же ты говоришь: "Если я выйду отсюда?" Значит, я могу и остаться здесь? Мне бы вовсе не хотелось ночевать в этом проклятом погребе!

- Назвался груздем - полезай в кузов!

- Разве ты не выпустишь меня отсюда? Мне во что бы то ни стало нужно выйти отсюда сегодня же! Ты пойми, я не для себя это говорю, а для нее! Она меня ждет.

- Вера?

- Да.

Кирш замолчал и задумался, а затем произнес:

- Ты так легко рассуждаешь: "Разве я тебя не выпущу" - а знаешь ли ты, что мне поручено? - Он остановился, поглядел на Елчанинова и, понизив голос, словно сам не хотел слышать то, что приходилось ему сказать, тихо произнес: - Отделаться от тебя!

- И ты согласился на это? - спросил Елчанинов.

- Моего согласия не спрашивали, мне просто приказали!

- Странное стечение обстоятельств! Ну, так как же ты думаешь поступить? Самое лучшее, плюнь на них и уйдем отсюда вместе! - произнес Елчанинов.

Кирш, поглядев на него, улыбнулся.

- Если бы я был тут только ради тебя, тогда дело другое; неужели же ты думаешь, что я лишь ради тебя рожу темным вымазал и всю эту канитель проделываю? Тут, братец, у меня задачи поважнее, и уйти мне нельзя!

- Но послушай! Неужели же они решатся отделаться от меня? Ведь я все-таки не кто-нибудь, и не может офицер русской гвардии так пропасть бесследно в Петербурге. Они побоятся розыска и расследования. Ты бы напомнил им об этом!

- Ничего они не побоятся! Найдут твое платье, как мое, на берегу реки, и будет удостоверено, что ты потонул так же, как я; вот и все! Это, видно, понравилось им. Мне так с тобой и велено распорядиться!

- Погоди, погоди: значит, тебе, как будто выходит, нужно выбирать между мной и самим собой? Если ты не исполнишь приказания, так они за тебя самого возьмутся?

- В том-то и дело! А мне, я говорю тебе, оставить их нельзя, я нужен здесь теперь!

- Тогда воля твоя, делай, как находишь лучше, исполняй их приказание! - вдруг решительно произнес Елчанинов.

- То есть как "исполняй"?

- Ну да! Проделывай надо мной, что тебе велено.

- Ты шутишь, должно быть?

- Нет, не шучу! Если им понравилось то, как они удалили тебя, так и со мной можно проделать ту же штуку для их удовольствия; пусть завтра утром найдут мою амуницию где-нибудь на острове у Невы, а сам я исчезну. Ты свое дело сделаешь, ну а я, разумеется, сумею как-нибудь спрятаться.

- Вздор ты говоришь, мой милый!

- Отчего же вздор? Если ты мог проделать это, так отчего же я не могу?

Кирш серьезно ответил на это:

- Я - совсем другое дело! Я был человек свободный, ничем не связанный, а у тебя служба, вся карьера еще впереди, да мало того, еще и всякие мечты любовные...

- Про мечты ты оставь! Право, их нет у меня! Какие же могут быть мечты, когда она не только любит другого, но даже его невеста? Вот из-за этого-то я и готов бросить все - и службу, и карьеру, умереть прежним Елчаниновым и стать другим человеком, как ты!

- У тебя есть родственники, мать?

- Правда! Она не переживет известия о моей смерти... Ну, ей можно открыть тайну.

- Открытая тайна уже перестает быть тайной; да и отчаиваться тебе еще нечего. Нет, брат, это все пустяки! Так действовать неладно!

- Да ведь другого выхода нет, а я тебе говорю, что мне во что бы то ни стало нужно вырваться сегодня же из этого погреба.

- Тебе нужно вырваться, но не потому, о чем ты думаешь, а потому, что к завтрашнему утру решено разделаться с тобой, и если ты тут останешься, то придут другие, которые не станут разговаривать, как я.

- Так что же тогда нам остается? Выпустить меня тебе нельзя и исполнить их приказание - тоже. Однако ведь выпустил же ты Станислава?

- Станислав не был поручен мне, и я за него не отвечал. Ты сегодня у двери столовой долго стоял?

- Долго.

- Разговоры Грубера слышал?

- Слышал.

- Ну, так, значит, ты знаешь, что ключ от замка у подвала взял с собой управляющий леди для верности. Таким образом Станислав был под его охраной, и руки у меня были развязаны; я мог спать спокойно, не сторожить подвала, пустить туда тебя и отпереть для тебя замок на двери.

- Да как же ты это сделал, если ключ был у управляющего?

- Экий ты несообразительный! Конечно, у меня другой ключ, о существовании которого отцы иезуиты не подозревают. Со Станиславом вчера я мог чист остаться. А сегодня вся беда в том, что ты именно мне поручен и их ключ передан в мое ведение. Сегодня я за тебя отвечаю; а между тем во что бы то ни стало ты должен выйти!

- Так как же это сделать? - с нетерпением и беспокойством спросил Елчанинов.

- Да очень просто: ногами. Пойдем, и делу конец.

- Ты решился уйти со мной вместе?

- Да нет же! Я останусь, а ты уходи!

- Как же, Кирш? А что с тобой будет?

- Ничего не будет, потому что не должно ничего быть.

- Значит, ты придумал, как вывернуться?

- Пока еще нет, но уверен, что обстоятельства помогут.

- Почему же ты уверен так?

- Потому что наше дело правое. Иди, нечего дольше разговаривать! - и Кирш встал, взял фонарь и, подойдя к двери, отворил ее.

Твердая уверенность Кирша, с которой он вдруг начал говорить и действовать, перешла как-то сама собой и на Елчанинова; он последовал за приятелем.

Кирш, выпустив его, задвинул болт на двери, замкнул замок и запер его.

Они тихо стали подыматься по лестнице.

Когда они вышли на площадку первого этажа, наверху послышались шаги.

Кирш схватил Елчанинова за руку, втащил его в выходившую на площадку дверь кухни и потушил фонарь. Он успел сделать это вовремя, потому что наверху, на лестнице, показался уже свет и кто-то стал спускаться вниз, неторопливо и уверенно.

Как затем выяснилось, это была леди Гариссон. Держа в руках свечу в большом бронзовом подсвечнике, она спустилась с лестницы и остановилась на площадке у двери в кухню.

- Али! - сдерживая голос, позвала она, но все-таки достаточно громко, чтобы быть услышанной. - Али! Вы спите?

Кирш подошел к двери, приотворил ее и просунул голову, крепко, однако, держа дверь за ручку, на случай, если бы леди сделала попытку войти в кухню.

- Вы еще не ложились? - спросила она по-французски.

- Нет, я стерегу заключенного в подвале! - ответил Кирш визгливым голосом арапа, коверкая французский язык.

- А он там, этот заключенный?

- Где же ему и быть? Замок на двери крепок и Али не дремлет. Заключенный там, миледи!

- Проведите меня к нему!

- Я не могу сделать это. Мне не приказано впускать к нему никого.

- Я беру на себя! Вы можете меня послушаться.

- Напрасно, леди, Али знает свой долг и ни за что не нарушит данного ему приказания. Мне не велено даже отворять двери подвала и самому заглядывать туда!

- Так что вы не знаете, кто заключен там?

- Откуда я знаю, миледи?

- Да ведь он уже не первый день здесь; вчера он был освобожден, а сегодня его опять посадили. Вот видите, я знаю! Это бывший слуга маркиза де Трамвиля, и мне надо увидеть его во что бы то ни стало.

- Но все-таки я не могу отворить вам двери, потому что мне не приказано это.

- Тогда дайте мне ключ, я отворю сама!

- Али не дает никому ключа, если не будет иметь на то положительного приказания.

- Я приказываю вам!

- Это для меня не приказание!

Леди Гариссон сделала нетерпеливое движение, нагнулась и тихо шепнула:

- Он жив в сыне!

Тогда Али сделал поклон, приложил руку ко лбу, поспешно достал из кармана ключ и подал ей.

Леди Гариссон взяла и направилась было в сторону подвала, но в это время с верхней площадки лестницы раздался ясный голос:

- Что вы делаете там, леди, и зачем вам понадобилось тревожить ночью Али?

Леди вздрогнула, свеча метнулась у нее в руке, она подняла голову и ответила наверх:

- Это вы, маркиз? Мне нужно было послать Али, чтобы он узнал, приехала ли за мной моя карета, я думала, что вы заснули.

- Нет, я не заснул! - возразил маркиз. - А о карете мы сами справимся, посмотрев сверху в окно. Оставьте Али в покое и идите сюда.

- Но... - начала было леди, а затем, видимо, не найдя, что сказать, должно быть, решив не противоречить маркизу, повернулась и поднялась по лестнице.

Затем слышно было, как они оба удалились.

Кирш прислушался, потом засветил фонарь и, взглянув блестящими глазами на Елчанинова, сказал ему с облегченным вздохом:

- Теперь ты свободен, и я не отвечаю за тебя. Она взяла от меня ключ, теперь это ее дело.

- Но я все-таки ничего не понимаю! - отозвался Елчанинов. - Зачем ей понадобился ключ? Неужели она хотела видеть меня или выпустить?

- Да не тебя вовсе! Разве ты не слыхал, что она говорила, что в подвале заключен Станислав, бывший слуга маркиза?

- Да, кажется, она сказала это.

- А он ей не кто иной, как муж!

- Сегодня утром, когда я его привез к Варгину, он увидел ее и закричал...

- Я знаю это! - сказал Кирш. - Так неужели и теперь ты все еще не понимаешь, зачем она приходила за ключом?

- Очевидно, чтобы повидать его, переговорить с ним, может быть, припугнуть или убедиться, действительно ли он сидит под замком. Это ясно. Но откуда она взяла, что Станислав, с которым она встретилась сегодня еще вне этого дома, заперт опять тут в подвале?

- Она знала, что вчера ты освободил его...

- Она об этом у меня не расспрашивала, - перебил Елчанинов, - и я ей не рассказывал.

- Она узнала это от других, а сегодня видела, как я входил сюда, в этот дом, со Станиславом. Отсюда она, очевидно, заключила, что если вчера ему удалось бежать отсюда, а сегодня опять его заманили, так он посажен опять в подвал. Для нее это могло показаться правдоподобным, ну вот она и пришла выведать у меня, есть или нет внизу заключенный, и когда узнала, что есть, то потребовала ключ, не сомневаясь уже, что это Станислав.

- Но теперь она пройдет в подвал.

- И никого не найдет там. Это ее дело. Она взяла ключ, пусть она и отвечает, и выворачивается как знает; ничего, свои люди - сочтутся!

- Но как же ты отдал ей ключ?

- Она произнесла мне таинственные слова, по которым я должен был исполнить ее приказание, и отцы иезуиты не могут упрекнуть меня за это.

- Эти слова, насколько я помню, были те же самые, которые оказались написанными на листе, лежащем на твоем столе, когда мы вернулись к тебе вечером накануне твоего исчезновения. Они имеют какое-нибудь значение?

- Когда-нибудь ты узнаешь их значение, и, может быть, скоро!

- Что же, это девиз иезуитов, что ли?

- Да, это девиз, только не иезуитов. Они же пользуются им не между собой, а когда имеют дело с непосвященными в их орден, как леди Гариссон. Но только заметь: всегда, при каких бы обстоятельствах они не произнесли эти слова, они впадают в заблуждение и делают ошибку или ложный шаг, как сегодня, например, попалась леди. Слова "Он жив в сыне" не произносятся безнаказанно людьми, не понимающими их сокровенного значения. Теперь ты можешь идти; отправляйся, как я тебе сказал, завтра же к Зонненфельдту и не возвращайся в этот дом. Там, на воле, тебя тронуть не посмеют, хотя все-таки будь осторожен с едой и питьем, чтобы не подсыпали тебе чего-нибудь.

- Но как же мне теперь встречаться с леди Гариссон, если ее будут обвинять тут в том, что я высвободился отсюда благодаря ей? - спросил Елчанинов.

- Едва ли она заговорит с тобой об этом прямо. Если тебе придется увидеть ее, сделай вид, как будто ничего не было и ты ничего не знаешь - и только. А ей, вероятно, недолго и быть в Петербурге: разрыв ее с иезуитами произойдет скоро, и твоя сегодняшняя история поможет этому.

- Напротив, она, кажется, уверена, что приобретет у нас значительное влияние; Грубер при мне поздравлял ее с тем, что она на днях появится при дворе и будет представлена государю.

- Этого не будет! - сказал Кирш.

На рассвете он выпустил Елчанинова из дома.

- Мы все-таки увидимся с тобой? - спросил тот на прощанье.

- Увидимся, не беспокойся!

- А Варгину ничего не рассказывать?

- Никому ничего! Слышишь? Никому ничего! - повторил Кирш.

И они простились.

ГЛАВА XXIX

Елчанинов направился прямо к Зонненфельдту.

Кирш сказал ему, что он найдет старика, вероятно, уже бодрствующим, так как тот спит не больше трех часов в сутки и подымается всегда с восходом солнца, одинаково зимой и летом.

В самом деле, Елчанинов застал отставного коллежского асессора на ногах.

Тот нисколько не удивился его раннему приходу и на этот раз принял его не на дворе, на лавочке, а провел к себе в комнату.

Эта комната, кроме необыкновенной чистоты, ничем особенным не отличалась. Она была похожа на самое заурядное жилище бедного чиновника - и только. Однако в ней пахло чем-то особенным, не то можжевельником, не то какой-то пахучей смолой.

С первых же слов Елчанинова Зонненфельдт весь преобразился и перестал быть похожим на отставного коллежского ассесора. Его лицо, не теряя своего мягкого, доброго выражения, сделалось вдруг удивительно осмысленным; глаза изменились, просветлели и взглянули острым, проницательным взглядом, проникавшим в самую душу того, на кого смотрели. И речь у него полилась совсем иная, чем прежде: ни поговорок, ни вычурных оборотов чиновно-подьяческого слога в ней не было. Он перестал шамкать и тараторить по-стариковски. Каждая его фраза стала определенной, законченной, вдумчивой и заставлявшей думать.

Елчанинов просидел с ним час, не более, но в этот час в нем произошла перемена, какой люди добиваются иногда годами долгого опыта.

- Не думайте, - сказал ему Зонненфельдт, - что вы пришли ко мне неподготовленный; я знал о вас давно; ваша душа открыта для добра, добрые же дела не пропадают для человека. Если хотите испытать счастье в жизни, постарайтесь сделать счастливыми других. В минуту горя или душевного испытания не отчаивайтесь, не говорите, что Господь оставил вас; верьте, что в эту минуту Он ближе к вам, чем вы думаете, и в то время, когда вы полагаете себя несчастным, счастье именно ждет вас!

Зонненфельдт долго говорил в этом духе, и мало-помалу завеса спадала с внутренних очей Елчанинова, словно он до сих пор был окружен какой-то оградой, мешавшей ему видеть и понимать ширь расстилавшегося кругом пространства, а теперь эта ограда падала и открывалась широкая даль, таинственная синева которой прояснялась и переставала быть таинственной. Перед Зонненфельдтом сидел уже не просто гвардейский офицер Елчанинов, а восторженный неофит, жаждущий истины.

Они сидели в комнате с затворенными окнами; утро выдалось свежее, да и старик, вероятно, не хотел, чтобы его слова вырвались на улицу и были случайно услышаны там.

Вдруг в стекле окна, возле которого сидел Зонненфельдт, показалась маленькая ручка и постучала.

Елчанинов, находившийся в глубине комнаты, так что его с улицы не должно было быть видно, привстал, но Зонненфельдт остановил его движением руки и показал, чтобы он оставался на своем месте, затем он полуоткрыл окно.

За окном стоял карлик.

- Благодетель, - начал тот, - я к вам.

- Что такое? Случилось что-нибудь? - спокойно спросил старик.

- Я все о ней, о своей Верушке! - пропищал карлик. - Она всю ночь сегодня глаз не смыкала! Такое дело вышло, благодетель: они вчера не пустили ее к нему.

- А она послала к ним его! - усмехнулся старик.

- Вы уже все знаете, благодетель?

- Знаю, Максим Ионыч, знаю!

- Так скажите, что с ними обоими приключилось? Она исстрадалась вся и измучилась. И того, и другого жалко ей. Любит она их, благодетель; теперь, верное слово говорю, полюбила!

"Что он говорит? - подумал Елчанинов, узнав сейчас же карлика. - Что он говорит такое? Как любит она "их" и что значит "полюбила"? Разве можно любить двоих сразу?"

А Зонненфельдт, которого карлик называл благодетелем, обернулся в глубину комнаты и поманил к себе Елчанинова.

Тот подошел к окну.

- Батюшки, светы мои! - воскликнул карлик, всплеснув ручками и замотав головой. - Вы здесь, голубчик золотой? Пойдемте же скорее к Верушке! Благодетель, отпустите его поскорее к ней! Много раз доводилось мне узнавать о вас чудесное, но такого я и ожидать не мог.

"Благодетель" отпустил Елчанинова с карликом, и они зашагали по пустым еще улицам Петербурга.

- Откуда вы знаете этого старика? - стал спрашивать Елчанинов у Максима Ионыча, как только они отошли на несколько шагов.

- Благодетель-то? - отвечал карлик. - Да как же его не знать? Они в дом к покойному князю не раз хаживали, и покойный князь их очень уважали и любили. По их наставлению князь и вольную нам всем дали, и письмо о детях государю написали. А ко мне он был всегда добр, я его потому иначе и называть не умею, как "благодетель". Сколько раз он выручал меня! Бывало, что ни случись, все к нему, и всегда он все знает; и на картах не гадает, а все расскажет, как по-писаному. Без него пропасть бы мне совсем и не уберечь моей Верушки. Что же я один могу?

- А Вера Николаевна тоже знает вашего благодетеля?

- Нет, она слышала о нем, только сам благодетель не велел рассказывать ей о том, что он для нас сделал. Молода она eine, рано ей понимать таких людей. Нет, она о нем, о благодетеле-то, мало знает, я сам от себя к нему бегаю. А вот как вы очутились у него сегодня? Вы его тоже давно знаете?

- Да, - коротко ответил Елчанинов, боясь пуститься в какие-нибудь рассуждения с карликом по этому поводу.

- А как же вы к нему попали сегодня? - допытывался Максим Ионыч.

- Прямо оттуда.

- Из этого страшного дома?

- Да.

- Вы там были до сих пор?

- До самого рассвета.

- Значит, с вами случилось что-то там?

- Да, случилась бы большая неприятность.

- И вас благодетель спас?

- Почти что он, - подтвердил Елчанинов, - даже могу сказать, что совсем он... во всяком случае, без него пропасть бы мне.

- Без него много-много народу пропало бы зря. На то он - и истинный благодетель. А с маркизом что?

- Ничего. Он жив и, кажется, выздоровел совсем.

- Ну, и дай Бог ему здоровья!

- Вот что, Максим Ионыч, вы сейчас говорили, что она любит...

Но карлик не дал досказать ему и возразил:

- Об этом вы уж у нее самой спросите. Она ждет вас; вот придете и спросите.

- В самом деле, она ждет, Максим Ионыч, а мы идем так тихо, еле двигаемся.

- Полно, голубчик милый, я и так бегу, что есть мочи.

- Верю, и все-таки слишком тихо. Максим Ионыч, вы не обидитесь?

- Что такое?

- Ни одного извозчика нет - мы бы извозчика взяли, да вот беда: нет ни одного; так позвольте мне вас на руки взять. Я бы бегом тогда...

- Ну что ж, голубчик милый, я понимаю это... Бегите, если хотите.

Елчанинов подхватил карлика на руки и вприпрыжку пустился вперед.

Вера ждала Елчанинова.

- Живы, здоровы! - крикнула она, бросаясь ему навстречу, когда он появился перед нею вместе с карликом.

Этот ее возглас был настолько искренен и в нем звучала такая неподдельная радость, что Елчанинов кинулся к ней, сам не помня себя. Она протянула ему руки. Он схватил их и стал целовать.

- Милая, так вы беспокоились обо мне? Вам жаль было меня? Милая, милая! - повторял он, увлеченный ее порывом и вслух произнося то, что было у него в мыслях.

- Но что же случилось? Отчего вы пропали?

- Случилось то, что я не мог вырваться оттуда раньше... только случаем освободился.

- Ну и хорошо! Я рада.

Елчанинов не передавал Вере ни о каких подробностях, а она не расспрашивала. Они говорили о другом, то есть они даже не говорили, потому что их разговор весь состоял из отрывочных слов, восклицаний, ничего не значащих отдельно, но все это, вместе взятое, было для них целым откровением. И этот ничего не значивший, совсем непоследовательный разговор сказал многое. Он сказал и объяснил им все! Они любили друг друга и знали теперь об этом.

Вера даже забыла спросить о маркизе.

К завтраку приехала леди Гариссон.

Вполне оправившийся Варгин тоже поднялся наверх. Он чувствовал себя, по его словам, отлично и был голоден так, что сел за стол с удовольствием.

"Знает она или не знает, что случилось ночью в иезуитском доме и что там был я?" - думал Елчанинов, всматриваясь в леди.

Но она держала себя так, точно и не подозревала, что в подвале вместо Станислава был он, Елчанинов. Никакого беспокойства, никакого волнения не было замечено в ней: напротив, она казалась сегодня даже как будто особенно довольной чем-то, смеялась, шутила с Варгиным и, по обыкновению, много ела. Как ни старался Елчанинов догадаться по ней, чем разрешилась сегодняшняя ночная история, - это не удалось ему.

"Нет, просто она сама еще ничего не знает! - решил Елчанинов. - Как она ни хитра и как ни умеет владеть собой - все-таки немыслимо, чтобы она так искусно играла роль".

Леди, действительно, решительно ничего еще не знала, кроме того, в чем была сама непосредственной участницей.

Предположения Кирша, которыми тот объяснил появление леди на лестнице со свечой в руках, были совершенно верны.

После своего разговора вчера с Варгиным, узнав, что Станислав был слугой у маркиза де Трамвиля, она ловко выпытала у Веры, каким образом поляк попал к Елчанинову, и узнала, что он был освобожден молодым и смелым офицером из подвала. Этого ей было довольно, чтобы сообразить, в чем дело. Она поняла, что иезуиты недаром разыскивали человека, с которым связала ее судьба в былые годы, когда она проживала в неизвестности и когда еще не началась ее жизнь как авантюристки, давшая ей возможность из ничтожной, бедной польки стать английской леди. Ее муж, от которого она бежала сначала во Францию, потом в Англию, составлял единственную связь ее с прошлым. В руках иезуитов, способствовавших для своих целей возвышению леди, он был всесильным орудием против нее.

Она во многом зависела от них, главным образом в денежном отношении, но от этой зависимости ей, как она рассчитывала, освободиться было легко. Иезуиты, вероятно, сами сознавали это и потому запаслись более действенным орудием, чтобы держать ее в своей власти. Они желали скрыть это от нее до поры до времени, но случай открыл ей глаза. Елчанинов увел Станислава от иезуитов, она встретилась с ним, и этого было довольно.

Она отправилась в дом на Пеньках в надежде, не удастся ли ей там разведать что-нибудь, и видела, как Станислав вошел в этот дом.

Ей и в голову не пришло, что сделал он это по собственному желанию. Она решила, что иезуиты опять заманили его к себе под каким-нибудь предлогом и что он снова будет посажен ими в подвал.

Она осталась в доме под тем предлогом, что посидит с маркизом и разделит его одиночество, дождалась того, что выздоравливающий маркиз задремал, а затем спустилась вниз и потребовала у Али ключ от подвала, рискнув при этом воспользоваться известным ей девизом. Однако маркиз остановил ее.

Поднявшись снова наверх, леди все-таки добилась своего; маркиз намекал ей, что уже устал, но она не уезжала; наконец он заснул, сидя в кресле. Тогда она опять отправилась в подвал, на этот раз уже без помехи. Она хотела увести Станислава к себе и держать его у себя на яхте.

Но подвал оказался пустым; она не могла иметь понятия о том, куда девался Станислав, и в досаде уехала, забыв у себя ключ в кармане и не вернув его арапу.

Теперь ей нужно было узнать, где Станислав, но она была уверена, что ни Варгин, ни его приятель не знают об этом, и поставила себе целью так или иначе добиться от Грубера нужных ей сведений, которые, как она думала, имелись только у него. Поэтому за завтраком у Веры она держалась вполне естественно, не подозревая, что ночная история в иезуитском доме имела хоть какое-нибудь касательство к Елчанинову.

Быть же веселой она имела некоторые причины.

- Я приглашаю вас сегодня, господа, на праздник к себе! - заявила она всем присутствующим. - Сегодня вечером я устраиваю праздник на своей новой вилле, на Крестовском острове. Милости прошу на новоселье.

- Вот как! - сказала Вера. - Вы стали собственницей недвижимости в Петербурге?

- Да, - ответила леди, - я приобрела виллу и сегодня соберу там довольно большое общество. Надеюсь, что вы приедете ко мне, и это будет ваш первый выезд в Петербурге! Вы познакомитесь у меня со многими лицами, которые, узнав, что я в хороших отношениях с наследницей князя Верхотурова, просили меня устроить их знакомство с вами. Вы тоже приедете, - пригласила она Елчанинова и, обращаясь к Варгину, добавила: - А вас я возьму к себе на яхту, и оттуда мы вместе отправимся на Крестовский. Вы мне, наверное, не откажете и поможете дать последний штрих убранству моей виллы для приема гостей!

Вера стала было отказываться, ссылаясь на то, что она в трауре, но леди стала уверять ее, что у нее ни бала, ни спектакля не будет, а просто соберется несколько добрых знакомых и траур Веры не может служить препятствием, чтобы не быть среди них.

ГЛАВА XXX

Повидавшись с леди Гариссон, Елчанинов невольно забеспокоился о Кирше: так ли вышло в самом деле, как тот ожидал, и не обвинили ли его в нерадивом смотрении за подвалом.

Елчанинова неудержимо потянуло к дому на Пеньках. Сегодня он был так счастлив сам, что ему хотелось, чтобы все были так же счастливы и чтобы всем было хорошо, а в особенности Киршу, который стал для него теперь в сто раз еще ближе и дороже, чем прежде. И, чем больше он думал о нем, тем больше тревожился.

Между тем идти так, как он был, казалось опасно. Он решился отправиться к Зонненфельдту и попросить у него совета.

Старик одобрил его мысль проведать приятеля, после чего из дома отставного коллежского асессора вместо Елчанинова вышел бородатый мужик-мастеровой, так хорошо загримированный, что в нем никак нельзя было узнать гвардейского офицера. У Зонненфельдта оказался целый шкаф со всевозможного рода костюмами, пригодными на разный рост. Переодетый Елчанинов сам себя не узнал в зеркале и убедился, что смело может показаться кому угодно: никто не догадается, что это он.

Подойдя к дому на Пеньках, он увидел, что на скамеечке у двери сидели двое людей, оба темнокожие. Один был Кирш, другой, по-видимому, настоящий арап. Они сидели и мирно беседовали.

Когда Елчанинов приблизился к ним, он ясно услышал, как Кирш сказал что-то своему собеседнику на гортанном языке, незнакомом Елчанинову, вероятно арабском.

"Когда же Кирш научился говорить по-арабски?" - невольно удивился он и сделал знак, открытый ему Зонненфельдтом, чтобы узнавать своих и, в свою очередь, быть узнанным ими: И Кирш, и другой арап, разговаривавший с ним, оба ответили на знак как свои люди. Затем арап, не обращая больше внимания на преображенного в мастерового Елчанинова, встал, простился с Киршем и ушел.

- Мне бы поговорить! - начал, переминаясь с ноги на ногу, Елчанинов.

Кирш, теперь только узнавший его, когда он подал голос, весело поглядел на него (у него одни глаза только смеялись) и, махнув рукой, чтобы мастеровой шел за ним, ввел его в дом. Они прошли в знакомые уже Елчанинову комнаты.

- Здесь мы можем говорить свободно, - сказал Кирш, - в этот час некому здесь нас подслушивать! Однако ты недурно преобразился!

- А ты все-таки узнал меня? - спросил Елчанинов.

- Только по голосу, по облику даже мне бы не узнать тебя! Скажи, пожалуйста, ты сюда ко мне по приказанию Альбуса?

"Альбус" было то прозвище, которым пользовался среди посвященных перфектибилистов старик Зонненфельдт.

- Я пришел по собственному желанию, - объяснил Елчанинов, - хотя с согласия Альбуса. Я провел у него сегодня почти все утро.

- Да уж я вижу, что ты от него! Самому бы тебе не одеться так! Ты зачем?

- Да узнать, как обошлась сегодняшняя ночная история для тебя. Я виделся с леди Гариссон, она как будто очень весела и чем-то очень довольна. Отсюда я заключил, что для нее все обошлось благополучно, и испугался за тебя, то есть не остался ли ты в ответе.

Кирш махнул рукой.

- Обо мне, брат, не бойся! Так ты говоришь, она кажется очень довольной?

- Да! Приглашала сегодня на праздник, на новоселье, которое она устраивает у себя на только что купленной вилле на Крестовском острове.

- Она слишком плохо рассчитывает; скорее, чем она думает, кончится здесь ее довольство. Я сейчас получил сведения, что она затеяла слишком рискованную для себя игру. Ты видел арапа, с которым я разговаривал?

- Да, и, признаюсь, удивился, каким образом ты владеешь арабским языком?

- Арабским языком я вовсе не владею, а меня этот арап научил нескольким фразам, которыми мы перекидываемся с ним на людях для отвода глаз.

- Он принадлежит к нашим? По крайней мере, как я мог заметить, он понял мой знак и ответил на него.

- Да, он принадлежит к нашим, и вместе с тем иезуиты считают его своим, и благодаря ему, то есть по его рекомендации, меня взяли сюда. Это - придворный арап Мустафа.

- Тот самый, к которому посылал тебя маркиз?

- Тот самый!

- А как же маркиз? Он не узнал тебя переодетым в его слугу, арапа?

- Он видел меня в моем настоящем виде мельком, да и то находясь в полусознательном состоянии, так что не мог запомнить, да и разница слишком велика.

- Ну, а Станислав? - продолжал расспрашивать приятеля Елчанинов.

- Ну, где тому узнать меня! Он слишком прост для этого! Ты от меня вернешься к Альбусу? Так скажи ему, что за меня опасаться нечего, а леди Гариссон, вероятно, сегодня же окончит свое здешнее поприще, и участие ее в затеянной интриге будет прекращено.

- Я не могу понять, в чем собственно состоит эта интрига? Вот уже сколько времени приходится мне ходить около нее, а саму суть не могу распознать.

- Неужели? Репутация леди Гариссон как сирены установилась прочно; да и, надо ей отдать должное, она оригинально красива и умеет пользоваться своей красотой. Ну, так вот, ее и избрали, как орудие влияния. Все предусмотрено. Для этого и богатая яхта снаряжена, и сделаны фальшивые документы для красивой польки, дающие ей имя леди Гариссон.

- На кого же должна влиять она?

- Ну, об этом догадайся сам!

- Ну, хорошо, - сказал Елчанинов, - положим, я догадался, на кого тут был сделан весь этот расчет, но ведь это план слишком смелый и грандиозный.

- Люди, задумавшие такой план, судят не по-нашему, не по-русски, а по-своему, по-европейски, у них слишком много было таких примеров у себя дома; они по себе судят и о России.

- Но неужели отцы иезуиты так богаты, что могут идти на расходы по роскошной яхте и обставлять с такой пышностью свою авантюристку? Ведь это стоит немалых денег!

- Иезуиты богаты сами по себе, но тут не одни они замешаны: отцы иезуита слишком расчетливый народ, чтобы тратить свои деньги на неверное предприятие. Будь этот план вполне безошибочен, они нисколько не задумались бы израсходовать и еще большую сумму.

- В том-то и дело, что у нас им мало шансов на успех, - заметил Елчанинов.

- Оттого-то я тебе и говорю, что они никогда не были одни!

- А кто же стоит за ними? У частного лица не может быть достаточно средств.

- Какое тут частное лицо! Подымай выше!

- Что же, иностранное правительство?

- Да, человек, ставший теперь во главе иностранного правительства, которому нужна поддержка России против Германии и Англии.

- Значит, это французы?

- Да, французы, то есть Наполеон Бонапарт, ставший теперь первым консулом французской республики.

- Неужели он рассчитывает на поддержку России? Ведь это тот самый новоявленный военный гений, выделившийся своими талантами при осаде Тулона?

- Это говорит только в его пользу.

- Под его начальством совершена экспедиция в Египет!

- И это только служит к вящей его славе.

- Да, но по дороге в Египет он захватил остров Мальту, собственность мальтийских рыцарей, и этого ему не простит государь Павел Петрович, восстановивший орден в России и принявший звание его гроссмейстера.

- У нас восстановлена одна лишь внешняя сторона мальтийского рыцарства, но, к сожалению, орден, как очаг тайных знаний и постель откровений герметических наук, перестал существовать. У нас, в России, теперь есть гроссмейстер, есть командоры мальтийские, но ордена нет, потому что здешним мальтийцам не переданы тайны, известные прежним. Мальтийский орден перестал существовать в ту минуту, когда взлетел на воздух корабль, на котором, по распоряжению Бонапарта, увозили с Мальты архив, книги и документы ее рыцарей. Мальтийцы не могли допустить, чтобы записи их таинственного учения попали в руки непосвященных, и сделали так, что корабль был взорван.

- Я слышал об этом корабле, но не знал, что это дело самих мальтийцев; я думал, что это случай!

- Так приходится объяснять все, когда причины для нас остаются неизвестными; так, вероятно, и леди Гариссон объяснит свое внезапное падение, которое готово уже для нее. Тебе Альбус показывал таблицы и объяснял первоначальное их значение?

- Да.

- Тебе известны все двадцать две?

- Да.

- Вспомни ту, на которой изображена падающая башня, разбитая молнией; ты, конечно, видал ее... она служит эмблемой.

- Незаконного возвышения, которое вдруг выпадает на долю человека, ничего не сделавшего со своей стороны для его достижения и потому недостойного. Его падение тем стремительнее и тем ужаснее!

- Совершенно верно. Вот оно и ждет красавицу леди, хотя она и не подозревает о нем. Она слишком понадеялась на свои силы, и сокрушат ее сами же иезуиты, выдвинувшие ее.

- Почему же ты думаешь, что они вдруг так поступят с ней?

- Потому что она решилась завести двойную игру: явившись сюда под руководством иезуитов на деньги, данные Бонапартом, который рассчитывает - может быть, не без основания, - что иезуиты помогут ему в России, она завела сношения с французским королем Людовиком, получившим убежище у нас, в Митаве. Она хочет служить Бонапарту и его противнику, французскому королю, в надежде, что воспользуется впоследствии милостями того, кто из них останется победителем. Но сторонники Наполеона Бонапарта, иезуиты, не потерпят этого и разделаются с ней.

- Да неужели иезуитский орден так силен?

- То есть чтобы разделаться с леди?

- Нет, я не о том говорю, а чтобы на его помощь мог рассчитывать Бонапарт для своего сближения с русским государем? Неужели он думает, что добьется того, что будет забыт разгром Мальтийского ордена и произойдет разрыв с королем Франции, проживающим теперь в России под охраной Павла Петровича? Неужели можно достичь этого при помощи иезуитов?

- Время покажет, что из этого выйдет, а пока - поживем увидим!

- Сомневаюсь я! - покачал в ответ головой Елчанинов.

Сомнения Елчанинова хотя были не безосновательны, но, как показали потом обстоятельства, все же явились напрасными.

Наполеон Бонапарт при помощи иезуитов и, главным образом, их представителя в России, отца Грубера, достиг желаемого соглашения, и этот факт засвидетельствован историей, которая имеет в подтверждение его неоспоримые документальные данные.

Через некоторое время Елчанинов ушел от Кирша с тем, чтобы отправиться прямо от него к Альбусу и передать тому последние сведения, полученные через придворного арапа Мустафу.

Едва Кирш успел проводить приятеля, наверху, в комнате маркиза, раздался звонок. Кирш встал и поспешил подняться наверх к звавшему его Трамвилю.

Маркиз был занят разбором только что полученной почты; он держал в руках шифрованное письмо.

- Возьмите ключ шифра, - приказал он арапу-Киршу, - и помогите мне поскорей прочесть это письмо. Сейчас, вероятно, приедет патер Грубер, а мне хотелось бы до него покончить с чтением корреспонденции.

Кирш взял книгу, служившую ключом, и по вопросам маркиза стал отыскивать в ней объяснения шифрованных слов письма.

Маркиз де Трамвиль был не кто иной, как тайный агент Бонапарта, присланный им в Россию к иезуитам с письмами и бумагами, которые нельзя было доверить почте из боязни, что их могут перекопировать.

Опасаясь, чтобы эти бумаги как-нибудь не попали в руки русского правительства, маркиз де Трамвиль после своего несчастного случая на дороге, грозившего ему смертью, решился отправить их по назначению с тремя встретившимися с ним приятелями, потому что иначе, умри он в каком-нибудь придорожном трактире, все, что было при нем, могло попасть в руки полиции.

Маркиз де Трамвиль был воспитан в иезуитской школе и всецело находился под влиянием иезуитов, сумевших устроить так, что он был в полной от них зависимости. Они держали его в руках, как, впрочем, многих слабых и нетвердых волей людей.

Трамвиль, именно человек слабый и с нетвердой волей, в глубине души не сочувствовал иезуитам, но подчинялся им из боязни, не имея возможности, в силу особенно сложившихся обстоятельств своей жизни, освободиться из-под их влияния. У них была полная возможность держать его в постоянном страхе, и они, не стесняясь, пользовались ею.

Маркиз с помощью Кирша разобрал письмо и, видимо, остался недоволен тем, что прочел. Он покачал головой и проговорил:

- Консул сердится, что мы ничего не сообщаем ему о наших успехах. Он спрашивает, почему леди до сих пор не представлена ко двору, как будто это дело такое легкое и простое, что стоит лишь захотеть и оно будет сделано. Он привык действовать в сражениях, которые решаются какой-нибудь атакой кавалерии или быстрым и решительным натиском. Вот видите ли, Али, - обратился он к Киршу в наставительном тоне, - в политике совершенно не то, что на поле сражения, а консул не хочет понять это. В политике быстрый натиск может принести только вред. Вот вы посвящены братьями иезуитами в тайну леди Гариссон. Скажите, разве можно тут было действовать натиском?

- Нельзя! - сказал Кирш, поддакивая маркизу и явно не желая противоречить ему.

- Придет время, - продолжал Трамвиль уверенно, - и все будет хорошо, но надо ждать. Леди появится при дворе, и там через нее мы будем полные хозяева. А по современному положению вещей держать в своей власти Россию - значит управлять Европой. Задача не малая, и, чтобы разрешить ее, надо постараться и подождать. Ведь есть из-за чего ждать, не правда ли, Али?

- Совершенная правда, - снова подтвердил Кирш, но тотчас же, заслышав стук подъехавшей в это время к дому кареты, подошел и взглянул в окно. - К нам приехал отец Грубер, - сказал он, - надо пойти отворить ему.

- Идите, - одобрил Трамвиль, - я очень рад видеть его, у меня уже готов план ответа консулу. Я хочу написать приблизительно так, как я сказал вам. Мы немедленно составим письмо вместе с отцом Грубером.

Иезуит, когда Кирш впустил его, поднялся быстрыми, нервными шагами наверх и направился в столовую. Здесь он сел, сердито отодвинув стул. Вел он себя в этом доме отнюдь не как гость, но как хозяин, которому все здесь послушно.

- Никого нет? - спросил он у Кирша, оглядев его усталыми глазами.

Тот ответил, что маркиз один и никто из братьев еще не приходил.

- Есть новости? - опять отрывисто проговорил Грубер.

- Есть! - сказал Кирш.

- Здравствуйте, отец! - послышался голос маркиза, который показался в дверях. - Особенных новостей нет. Я получил письмо из Франции.

- Погодите, мне надо поговорить с Али, - остановил Грубер Трамвиля, - я вас вскоре позову.

По всему было видно, что иезуит не церемонился с маркизом.

Тот сделал вид, что настолько от природы воспитан и учтив, что ничуть не обижается, поспешно удалился и даже плотно затворил за собой дверь.

- Что же нового - обратился Грубер к Али.

- Сейчас был Мустафа из дворца, - ответил тот.

- Ну? - сдвинув брови, проговорил патер.

- Все о леди, - сказал Кирш. - Она завела сношения с Митавой.

- Этого только недоставало! - воскликнул Грубер. - разве есть несомненные доказательства?

- Есть. Мы получили их. Они будут представлены вам.

- А брат Иозеф ничего не знает об этом?

- Кажется, что нет.

- Между тем его прямое дело было следить за ней. К сожалению, он не оправдал возложенных на него надежд. К такой женщине, как она, нужно было приставить кого-нибудь более сильного. Так она затеяла сношения с Митавой?

- И предалась французскому королю, будучи на службе у первого консула, - досказал Кирш с невозмутимым спокойствием.

- Dixi! (Так (дословно значит - сказал).) - сказал Грубер и ударил пальцами по столу. - Кажется, нужно действовать с этой женщиной круто. Мне не хотелось этого, я думал, что справлюсь с нею, но теперь вижу, что лучше отделаться от нее. А что вчерашний соглядатай, захваченный в подземном ходе?

- Был отведен в подвал, - спокойно ответил Кирш.

- И сидит там теперь?

- Не знаю.

Патер взглянул с изумлением на Кирша.

- То есть как не знаете? Кому же он был поручен и кто отвечает за него?

- Поручен он был мне, но отвечает за него леди Гариссон.

- Я не понимаю этого.

- Она взяла у меня ключ от подвала.

- Не надо было давать.

- Она приказала.

- Не надо было слушать ее приказание.

- Она приказала, сказав: "Он жив в сыне"; я не смел ослушаться.

- Она осмелилась на это?

- Я не знаю, на что она осмелилась, я думал, что она знала, что делала, и что ей было приказано так.

- Где же теперь этот ключ?

- Она мне не возвращала его.

- Может быть, она отдала его маркизу?

- Это мне неизвестно!

- Позовите сюда маркиза!

Али позвал Трамвиля. Тот пришел и на вопрос Грубера рассказал, что вчера вечером леди Гариссон долго оставалась у него и что он никак не мог выпроводить ее от себя, хотя намекал несколько раз на свою слабость после перенесенной болезни. Потом, когда он задремал, она вышла, и он поймал ее на лестнице. Она спустилась в подвал. Потом он заснул и, что случилось, не знает, однако, когда он наконец проснулся, леди Гариссон уже не было.

Во время этого разговора приехал управляющий леди. Он был очень взволнован и, едва поздоровавшись, начал торопливо говорить, сильно размахивая руками.

- Представьте себе, она меня прогнала... она меня прогнала, то есть попросту отказала от места и велела уехать со своей яхты немедленно.

- Позвольте, - спокойно перебил его Грубер. - Кто вас прогнал?

- Леди Гариссон.

- Вы, должно быть, не в своем уме, брат Иозеф! Как же она могла это сделать!

- Очень просто: заявила, что не нуждается больше в моих услугах, и отказала от места, как отказывают обыкновенному управляющему.

- Но ведь вы не были для нее обыкновенным управляющим.

- Для нее - да, но экипаж и капитан яхты, нанятые в Англии, видели во мне простого ее слугу, а в ней - госпожу. Они послушались ее приказания. Я не мог объяснить им, что у нее самой нет ни копейки, чтобы расплатиться с ними. Это значило бы выдать, что она вовсе не настоящая леди. Рискнуть же на такое разоблачение, я тоже не смел без вашего согласия.

- Но как она осмелилась на такой шаг?

- Не понимаю.

- Ведь деньги были у вас?

- У меня.

- Вы не давали их ей?

- Кроме лишь так называемых карманных, то есть сравнительно пустяшных, все же платежи по счетам и расходы по ее жизни вел я.

- Значит, она должна же была чувствовать свою денежную зависимость от вас. На что же она рассчитывает в дальнейшем?

- Вероятно, она нашла другой денежный источник, кроме нас, потому что, отсылая меня прочь, она тем самым отказывается от наших денег.

- Другой денежный источник? - повторил Грубер. - Я только что получил сведения, что она вступила в сношения с французским королем в Митаве.

- Да что вы! Не может этого быть! - удивился брат Иозеф.

- Вам об этом нужно было бы знать первому, - упрекнул его Грубер, - а между тем вам приходится узнавать от меня эту новость.

- Я должен был следить за ней только на яхте и руководить ею там, - стал сейчас же оправдываться, несколько обидевшись, бывший управляющий. - Если она завела, как вы говорите, сношения с французским королем, то могла сделать это только в самое последнее время, отлучаясь с яхты в город, куда я не ездил с нею, потому что за ее поступками в городе взялись присматривать вы! Но я вам могу поручиться, что на яхте не было никакого признака ее измены, иначе я знал бы об этом.

- Ну, не будем препираться! Дело в том, что французский король, живущий в Митаве из милости русского императора, вовсе не владеет в настоящее время такими средствами, чтобы тратить деньги, и очень большие, на поддержание престижа леди Гариссон. На французского короля она может рассчитывать лишь в будущем, в случае, если ему удастся вернуться на престол; в настоящем же, вероятно, нашелся другой мешок с деньгами, из которого она думает черпать золото. Мы, конечно, выясним это.

- Она пошла с нами на открытый разрыв, ибо, прогнав меня... - начал было брат Иозеф.

- Это еще ничего не доказывает! - перебил его опять Грубер. - Она может еще надеяться, что сговорится со мной и проведет меня. Одно только я никак не могу объяснить себе - это ее поступок с ключом от этого дома.

- Ах да! - вспомнил бывший управляющий леди. - Она отдала мне ключ от подвала этого дома и просила передать его вам!

- И ничего не объяснила по этому поводу? - спросил иезуит.

- Ничего! Только, когда я спросил, зачем она увезла ключ с собой, она ответила мне, что не все ли равно, у кого из нас будет храниться ключ от пустого подвала.

- Как от пустого? - переспросил Грубер и обратился к Киршу: - Нужно сейчас же, Али, пойти вниз и внимательно осмотреть весь подвал, - приказал он ему, отдавая ключ, который передал брат Иозеф.

Али пошел, чтобы исполнить приказание, и, вернувшись через некоторое время, доложил, что подвал пуст.

- Так она его выпустила! - решил Грубер. - Теперь для меня понятно, по чьему приказанию действовал Елчанинов, освобождая Станислава; конечно это ее рук дело!

Иное предположение и не мог сделать патер Грубер. С точки зрения иезуита, дело таинственного освобождения двух заключенных из подвала их дома должно было представиться так: леди Гариссон, узнав каким-то образом, что ее муж Станислав содержится у иезуитов, похитила у своего управляющего ключ от подвала и послала с ним Елчанинова, чтобы освободить Станислава. Когда же на другой день попался сам Елчанинов, то она сама пришла и выпустила его на волю. Теперь в ее руках было последнее средство, которым иезуиты могли повлиять на нее, и, отняв у них это средство, то есть освободив от них мужа, она могла считать себя вполне в безопасности и ничего не бояться, тем более что даже в денежном отношении она как будто стала независимой.

- Так это ее рук дело! - повторил Грубер. - Станислав теперь у нее, и она, пожалуй, неуязвима! Елчанинов должен был слышать вчера, как я поручал Станиславу следить за ним, и, конечно, он и леди спрячут его.

- Станислав будет здесь, когда вам угодно! - сказал Кирш. - Стоит вам только приказать!

Грубер глянул на него.

- Кто же его приведет?

Черное лицо Кирша улыбнулось, и он проговорил.

- Я.

- Хорошо! - одобрил Грубер. - Я приказываю сделать это как можно скорее.

ГЛАВА XXXI

Между тем леди Гариссон посадила Варгина в свою карету и повезла его на яхту.

- Ты знаешь, - сказала она ему, - я прогнала своего управляющего и хочу взять себе другого! Как ты думаешь, кого?

- Ничего я не могу думать, - ответил Варгин, - ведь мысли у меня разбегаются! Разве могу я думать о чем-нибудь, когда сижу один возле тебя? Ты вот говоришь, а я слушаю звук твоего голоса и наслаждаюсь им, а какие слова ты произносишь мне, право, и разбирать некогда! Все, что ты говоришь, хорошо!

- Но все-таки ты слышал, что я тебе сказала?

- Что-то про управляющего?

- Ну да! Что я прогнала его и хочу взять тебя на его место.

- Меня? Но какой же я управляющий? Я тебе так науправляю, что и концов не сведешь! Да к тому же как же я буду объясняться с твоими англичанами на яхте? Ведь я ни на каком языке, кроме русского, двух слов сказать не умею.

- Не беспокойся! Все дело я поведу сама, а ты будешь только заведовать устройством празднеств да декоративной частью.

- Вот это хорошо! - согласился Варгин.

- И будешь жить со мной на яхте.

- Вот это еще лучше! - совсем обрадовался он и даже подскочил в такт карете, колыхнувшейся на своих мягких рессорах.

- Ты из ревнивых? - спросила леди, помолчав.

- Да, я очень ревнив! - откровенно признался Варгин, воображая, что очень хорошо говорит и что именно такой ответ и желает получить от него леди.

- Ну, я отучу тебя от ревности! - заявила вдруг она и добавила: - Пользуйся тем, что тебе будет дано, а мне не мешай! Иначе при первом же безрассудном поступке с твоей стороны между нами все будет кончено!

- Да как же ты хочешь, чтобы мои поступки были рассудительны, когда я люблю тебя! - воскликнул Варгин. - Тут уж я не могу рассуждать!

- Нет, ты со мною не шути! Я тебя серьезно предупреждаю.

- Ах, что там предупреждать! Я смотрю так: хоть минута, да моя! Я счастлив, вот и все!

- Ну, посмотрим, будешь ли ты дорожить своим счастьем.

Приехав на яхту, леди Гариссон водворила на ней Варгина.

Она провела его повсюду и показала ему все каюты, переходы и закоулки. Капитану, матросам и всем служащим она представила Варгина, как своего нового управляющего, и отдала в его распоряжение большую каюту с верхним светом из люка, очень удобную для занятий живописью. Решено было, что завтра Варгин перевезет сюда свои вещи.

Осмотрев яхту, они прошли в каюту-гостиную, и туда принесли им кофе, заваренный особенным образом, по турецкому способу.

У Варгина давно вертелся один чрезвычайно интересовавший его вопрос, который он хотел и не решался задать леди. Этот вопрос касался Станислава. Варгин был уверен, что поляк - сумасшедший и что леди никогда не была его женой, но ему было интересно узнать, как она относится к сумасшедшей выходке поляка.

- А что, если бы вдруг этот человек, который так упорно называет тебя своей женой, стал надоедать и преследовать? - решился наконец он проговорить.

- Тогда я обошлась бы с ним, как с безумным! - спокойно ответила леди, поднося к губам чашку с кофе.

Она была спокойна относительно Станислава, потому что в ее уме уже создалось решение, как поступить с ним.

Убедившись, что Станислав был на воле, она решила, что он станет сам разыскивать ее и узнает, хотя бы от Елчанинова, что она живет на яхте; по всем понятиям, он не утерпит, чтобы не явиться к ней на яхту, а этого только и нужно было леди: если в доме у иезуитов был подвал, то на яхте существовал трюм, куда можно было еще надежнее, чем там, у иезуитов, спрятать Станислава. Поэтому она спокойно ждала его появления и ничуть не тревожилась, что Станислав опять попадет в руки иезуитов; она не предполагала, чтобы он сам вернулся к ним, а забрать Станислава силой им не позволит Елчанинов.

Вахтенный матрос подал сигнал о приближении лодки.

Варгин вышел на палубу и увидел, что к яхте приставал на наемном ялике отец Грубер.

Варгин пошел сообщить об этом леди, уверенный, что она велит поднять трап и не пускать на яхту иезуита. Почему-то ему казалось, что надо было поступить именно так, но он невольно раскрыл рот от удивления, когда леди заявила обратное:

- Конечно принять! Я хочу видеть его!

- Как "хочу видеть"? - возразил Варгин. - От таких людей надо быть возможно дальше. Зачем он тебе?

- А хотя бы затем, чтобы наконец взять верх над ним; это единственный человек, который не поддается мне; до сих пор я еще не встречала мужчины, в конце концов не склонявшегося передо мной; он первый, он единственный не замечает во мне красивой женщины, но я добьюсь своего, ты обязательно увидишь это!

- И смотреть не хочу! - надув губы, проворчал Варгин.

- Ну, тогда не смотри, но вели ввести ко мне сейчас отца Грубера!

Несмотря на то, что Варгин только что заявил леди, что и глядеть не хочет на то, как она будет разговаривать с Грубером, он почувствовал неудержимое желание так или иначе быть свидетелем их разговора.

Когда он ввел иезуита в каюту-гостиную, леди прямо приказала ему удалиться и оставить их вдвоем. Варгину ничего не оставалось, как послушаться ее, и он мрачно ушел и заходил по палубе. Но потом он вспомнил об алькове и о том, что, пробравшись в него через коридор, можно было слышать из-за занавески все, что происходило в гостиной. Он так и сделал. Не замеченный никем, шмыгнул он в коридор и неслышно очутился в алькове, где ясно раздавалось каждое слово, произносимое леди и Грубера.

- Будьте желанным гостем, отец! - сказала леди Гариссон, как-то особенно вкрадчиво растягивая слова и звучно произнося каждый слог. - Я очень рада видеть вас у себя. Садитесь и давайте разговаривать!

- Разговаривать нам не о чем, - сурово остановил ее Грубер, - я просто буду спрашивать вас, а вы мне отвечайте!

- Хорошо, спрашивайте, - рассмеялась леди, - а я вам буду отвечать. Итак, первый вопрос.

Она нисколько не смутилась тоном иезуита и вела себя так, что, наоборот, всякий другой на его месте почувствовал бы смущение; но Грубер был не из тех, которые могут спасовать.

- Первый вопрос, - проговорил он, - правда ли, что вы согнали с яхты брата Иозефа?

- Брата Иозефа я не сгоняла, а уволила своего бывшего управляющего, который стал мне не угоден, и на его место взяла нового.

- Но делать это вы не имели права!

- Как? На своей собственной яхте? Разве я не хозяйка тут?

- Вы знаете, что эта яхта не ваша!

- Нет, она моя по документам, и никто не смеет оспаривать официально мою собственность на нее.

- Против этого я не спорю. Но, расходясь самовольно с братом Иозефом, вы тем самым бросаете открытый вызов нам.

- Храни меня Бог! - воскликнула леди. - Зачем я буду бросать вам вызов? Мы можем остаться друзьями.

- Друзьями остаться мы не можем, потому что никогда не были ими, - возразил Грубер. - Вы были нашей слугой и только.

- И это тяготило меня! Теперь я из слуги хочу сделаться другом или, вернее, просто вашей союзницей, потому что наши интересы сходятся, и ввиду этих общих интересов мы можем помогать друг другу, - твердо заявила леди.

- Но денежной помощи вы не получите! Она возможна только при условии, если все расходы будут вестись одним из наших братьев.

- Денежная помощь мне совершенно не нужна теперь.

- Вот как? Но подумайте, хорошо ли вы рассчитали?

- Я рассчитала хорошо. Будьте уверены. Теперь второй вопрос?

Выходило так, что спрашивал не отец Грубер, а как будто она предлагала вопросы. Грубер поморщился.

- Давно ли вы вступили в сношения с Митавой? - спросил он, видимо, желая озадачить ее.

- Неделю или, может быть, дней восемь тому назад! - невозмутимо ответила леди.

- И вы сознаетесь в этом?

- Что значит "сознаюсь"? Это выражение не подходит, отец! Вы меня спрашиваете, я вам сообщаю. Да, я вступила в сношения с Митавой, но для того, чтобы лучше знать, что там делается, и извлечь из этого пользу.

- Для себя?

- Каждый человек заботится прежде всего о себе, а если другие захотят жить со мной в дружбе, - подчеркнула она, - то и они получат свою выгоду.

- Но какие гарантии у этих других, что они не будут преданы противной стороной?

- Им служат гарантией их собственный опыт и наблюдение; пусть они действуют соответственно им.

- Вы хитры, - сказал патер Грубер, - и изворотливы!

- Я женщина, и, вероятно, недаром говорят, что хитрость у женщин заменяет ум.

- Вам и в уме нельзя отказать.

- Благодарю вас; похвала в устах такого человека, как вы...

- Напрасно вы стараетесь обвести меня! - вдруг круто остановил ее Грубер. - Есть еще третий вопрос. Как вы осмелились выпустить из заключения Станислава, а потом офицера Елчанинова?

- Как? - удивилась леди. - Это еще что за обвинение? Правда, я хотела увести от вас своего мужа вчера поздно вечером, думая, что он заперт у вас в подвале, но этот подвал, когда я спустилась в него, оказался пустой, а об этом офицере Елчанинове я даже и не знала, что он был у вас заключен, и потому ниоткуда освобождать его не могла.

Услышав это, Грубер сухо произнес:

- И это все, что вы можете сказать? Судя по первым вашим ответам, я ожидал, что вы придумаете что-нибудь более остроумное, чем простое и голословное отрицание факта.

- Но уверяю вас, что это правда!

- Нет, это ложь, и очень неискусная!

- Я никогда не лгала перед вами!

- Бросим пустые фразы; они не приведут ни к чему и не помогут вашему оправданию.

- Моему оправданию? - вдруг вспыхнула леди. - Но мне оправдываться не перед кем; судить меня могут только люди, которые имеют на это власть.

- А вы думаете, что у меня такой власти нет?

- Кто же дал вам ее?

- Обстоятельства. Я предупреждаю вас: берегитесь!

- Вы хотите испугать меня?

- Я хочу то, что говорю! Я предупреждаю вас...

- И по-видимому, как власть имеющий?

- Да! - твердо ответил Грубер.

- Основывая свою власть на обстоятельствах? Но обстоятельства могут измениться!

- Не для тех, которые умеют управлять ими.

- Но почему же вы присваиваете исключительно только себе это умение? Разве на него только вам выдана привилегия? Оно может быть и у меня; и я, в свою очередь, могу сказать вам: "Берегитесь, отец"! - спокойно произнесла леди.

- Теперь вы хотите напугать меня? Хорошо! Тогда скажите прямо, чем вы можете мне грозить?

- А чем вы грозите мне?

- Высылкой из Петербурга в двадцать четыре часа! - тихо произнес Грубер.

Леди Гариссон в ответ ему расхохоталась.

- Вы хотите выслать меня из Петербурга? Не слишком ли смело подобное желание с вашей стороны?

- Может, для вас слишком смело не верить этому...

- Ах, как же плохо вы осведомлены, если так спокойно говорите это! Да знаете ли, кто еще третьего дня стоял передо мной здесь, вот на этом самом месте, на коленях?

Леди произнесла это так стремительно и с такой уверенностью в важность того, что говорила, что Грубер впервые в жизни почувствовал нечто вроде смущения. В самом деле, не успела ли эта сирена раскинуть свои сети так далеко и широко, что трудно будет справиться с нею?

"Да неужели, - мелькнуло у Грубера, - неужели она окажется способнее, чем можно было ожидать от нее, судя по предшествующему поведению?"

И, овладев собой, чтобы не показать этой женщине, что она поразила его своим неожиданным натиском, он спросил голосом, полным равнодушия:

- Кто же, скажите мне, стоял перед вами здесь на коленях?

- Кто? - повторила леди. - Вам угодно знать, кто? Хорошо, я скажу, и тогда, надеюсь, вы согласитесь со мной, что напрасно думаете пугать меня и что мне нечего бояться вас. Здесь у меня был не кто иной, как Иван Павлович Кутайсов, любимец императора.

- Только-то, - рассмеялся Грубер, - только Кутайсов, и вы на его протекции воображаете основать свое благополучие? Нет, еще за минуту перед этим я считал вас гораздо хитрее, умнее и осмотрительнее. Признаюсь, вы было, действительно, смутили меня, но теперь успокоили. Благодарю вас.

Теперь настала очередь леди прийти в смущение. Она была вполне уверена, что имя Кутайсова произведет неотразимое действие на иезуита.

Она была права: Кутайсов был любимцем императора Павла. При своем воцарении государь пожаловал его из камердинеров в гардеробмейстеры. Затем царские милости стали градом сыпаться на Кутайсова.

В декабре 1796 года ему был подарен каменный дом, стоивший сто десять тысяч рублей и купленный у купца Щербакова в первой Адмиралтейской части.

Но все это еще ничего не значило для Грубера, который сам имел доступ во дворец и отлично знал Кутайсова. Знал он также, что может и чего не может этот человек и насколько опасен он.

- Так только Кутайсов? - повторил он. - Ну, теперь я знаю все, что мне нужно, и еще раз - теперь с большей уверенностью, чем прежде, - говорю, что вы будете высланы из Петербурга. Пока, правда, я могу сделать только это, а там дальше - увидим! - и Грубер встал, взявшись за шляпу.

- Погодите одну, минуту! - спохватилась леди, желая удержать его.

Но иезуит не слушал. Он ушел, не простившись, и не дал леди сказать ни слова.

Она осталась одна, остановилась и проговорила вслух:

- Кажется, я слишком поспешно сообщила ему о Кутайсове. Это было неосторожно с моей стороны. Ну, да еще ничего не потеряно!

Варгин поднял портьеру на алькове и показался в гостиной.

Леди Гариссон, увидев его, вздрогнула от неожиданности.

- Ты здесь был, ты слушал? - с тревогой спросила она.

Он в ответ только кивнул головою.

- Зачем же ты сделал это? Кто тебе позволил?

- Не мог же я оставить одну тебя с этим человеком! Мало ли на что он мог решиться! Тебе могла понадобиться моя помощь.

- Так ты хочешь помогать мне?

- Что нужно сделать? Скажи!

Леди подумала с минуту.

- Нет, лучше я сделаю все сама. Знай, пожалуйста, наперед, что я настолько сильна, что мне пока не нужно ничьей защиты. Слышишь? В том случае, если ты мне понадобишься, я скажу тебе.

- Скажи мне одно только, - стал спрашивать Варгин, - этот Станислав действительно твой муж? Ты так прямо назвала его Груберу.

- Да, действительно. Раз ты услышал об этом, то мне скрывать нечего. Я была в Польше замужем за ним. Я полька по происхождению. Жизнь мне стала невмоготу в мещанской обстановке, которую он мог предоставить мне. Да и кроме того, мы две величины несовместимые.

- Ты развелась с ним?

- У нас, католиков, нет развода. Я просто ушла, как ушла из дома Иоанна д'Арк, почувствовав, что мое назначение выше того, чтобы быть женой безвестного поляка. Судьба оправдала мои ожидания. Когда-нибудь я расскажу тебе обо всем, что мне пришлось пережить. Но теперь я завоевала себе титул английской леди, и никто не отнимет его у меня. Будь спокоен! Напрасно иезуит пугает меня, я не побоюсь даже и силы иезуитов. Сегодня вечером у меня на вилле будет Кутайсов, и я сделаю все, чтобы победа осталась на моей стороне. В успехе я не сомневаюсь. Моя судьба зависит от мужчин, а я слишком хорошо знаю их, чтобы быть уверенной, что такая женщина, как я, сумеет овладеть ими. Моя карета здесь?

- Здесь, - ответил Варгин, - она стоит на набережной.

- Поди и привези мне сейчас кучера, сюда, на лодке, скорее! С лошадьми пусть останется кто-нибудь из матросов.

- Что ты хочешь делать?

- Поди, привези мне кучера!

Варгин пошел исполнять приказание леди.

Кучер явился.

- Вы узнаете от моего нового управляющего, - внушительно сказала ему леди, - адрес офицера Елчанинова. Для чего - не говорите ему. Поедете с каретой по этому адресу. Там спросите поляка Станислава. Скажите ему, что я прислала вас за ним. Как только он увидит вас и карету, то сейчас же согласится. Привезите его сюда как можно скорее!

- Слушаю-с, - сказал кучер.

Станислав был единственным орудием, опасным для леди. Залучив его к себе на яхту, она могла считать себя в безопасности, и она поспешила обезопасить себя.

Ее расчет оказался верным. Когда карета подъехала к дому, где жил Елчанинов, Станислав, увидев ее в окно, узнал и выбежал на улицу. Уговаривать его не пришлось: он охотно сел в экипаж.

ГЛАВА XXXII

Елчанинов надел парадный мундир, чтобы отправиться вечером на новую виллу леди Гариссон. Вера тоже согласилась быть там, и Елчанинов вполне безошибочно понял, что согласилась она на это только ради него.

Есть какая-то особенная прелесть для влюбленных быть наедине, но хорошо им также на людях, когда много народу кругом и, в особенности, когда этот народ блестящий, богато разодетый и находится в обстановке роскоши; в толпе хорошо чувствовать себя наедине.

Елчанинов ожидал, что новая вилла леди Гариссон будет великолепна. На балу у нее на яхте он не был, но рассказы о нем ходили по городу, и можно было быть уверенным, что, если богатая англичанка, какой все считали леди Гариссон, сумела устроить одно празднество, то не ударит лицом в грязь и в другой раз, сзывая к себе гостей.

В самом деле, Елчанинов не ошибся.

Вилла - правда, деревянная, построенная в немного неуклюжем русско-итальянском стиле, - утопала в зелени, окруженная со всех сторон просторным и тенистым садом. Последний был тщательно расчищен и весь засажен цветами. Там и тут в нем были разбиты палатки с открытыми буфетами. Роговая музыка и песенники были скрыты в кущах деревьев и кустов. На газонных площадках были приготовлены к услугам гостей различные игры: в серсо, волан, бильбоке. На реке, напротив виллы, готовился грандиозный фейерверк. Гирлянды разноцветных фонарей, потешные фигуры, щиты, вензеля и транспаранты ждали только, когда ночь спустится, сгустив свои сумерки, чтобы заблистать тысячами огней. На видном месте красовалась под большой императорской короной огромная литера "П".

Все это стал сейчас же показывать Варгин Елчанинову, как только тот явился на виллу.

Между тем обещанный праздник близился. Гости начинали съезжаться.

Елчанинов делал вид, что слушает Варгина и очень интересуется замысловатым убранством сада, но сам все время внимательно следил, чтобы не пропустить той минуты, когда покажется Вера. Одну минуту он было уже отчаялся, но как раз в это время его сердце само собой забилось сильнее, и словно его подтолкнуло что-то; он обернулся и увидел Веру на террасе, среди важных и избранных гостей.

- Ну, иди, иди! - поощрил его Варгин, счастливо улыбаясь, потому что сам был наверху неожиданного блаженства.

Елчанинов приблизился к террасе, поднялся по ее ступенькам и остановился, не решаясь вступить в круг важных гостей, так как вследствие своей молодости и небольшого еще чина ему неприлично было вылезать вперед.

Вера разговаривала с коренастым, сутуловатым Кутайсовым, который покровительственно расспрашивал ее, и она ему отвечала.

Татарское лицо Кутайсова, с выступавшими скулами и раскосыми глазами, выражало некоторую надменность и показалось теперь особенно неприятным Елчанинову.

"Вот если она поглядит сейчас в мою сторону и заметит меня, - задумал он, - тогда все будет хорошо".

В чем состояло это "все", которое должно было быть хорошо, Елчанинов не знал, да и не задумывался над этим. Это было - "все будущее". В настоящем "теперь" счастье улыбнулось ему в улыбке Веры, и Елчанинов хотел, чтобы так и оставалось, то есть чтобы она оставалась его Верой на всю жизнь. Конечно, на всю жизнь, потому что, если бы теперь ее не было, не было бы уже и жизни; он никому не отдаст ее, лишь бы она сейчас посмотрела на него.

И словно электрический ток передался Вере: она глянула в сторону Елчанинова, увидела его, узнала и вся просветлела.

И все, что было кругом, получило для Елчанинова новый смысл и новую прелесть, и даже татарское лицо Кутайсова показалось не таким антипатичным, как прежде.

Кутайсов сказал что-то Вере, очевидно, любезное и поощрительное, и кивнул ей головой, как бы отпуская ее этим от себя. Она сделала церемонный реверанс и отошла легко и свободно, как будто и весь свой век провела в обществе блестящих гостей.

На ней было простое, скромное, но великолепно сшитое и превосходно сидевшее на ней серое платье; модная прическа, разумеется без пудры, удивительно шла ей; держалась она превосходно, движения ее были просты и естественны, - словом, лучше ее не было никого.

Елчанинов издали любовался ею. Сердце его билось, он ждал, когда Вера отойдет от фаворита.

От Кутайсова она направилась к ступенькам лестницы в сад и махнула Елчанинову веером, чтобы он подошел к ней; он подошел и раскланялся; они спустились в сад. Гости все прибывали, и дорожки возле дома были заняты ими.

- Вы приехали, милая... - робко заговорил Елчанинов.

"Милая" он хотел произнести мысленно, но против его воли, ласковое слово вырвалось у него невольно в душевном порыве.

Он спохватился и испугался, не услышал ли кто-нибудь посторонний и что сделает Вера, если услышит. Но посторонние не услыхали, а она взяла его руку и сжала ее.

"Молчите! Тише! - сказали ее глаза, а улыбка в это время добавила: "Говорите еще!"

- Прелесть моя, радость! - начал было Елчанинов, окончательно теряя голову и чувствуя себя вовсе обезумевшим.

- Тсс! - сделала Вера. - Будьте осторожнее! Знаю! Верю!

Это она прошептала чуть слышно и сейчас же сказала нарочно громко, чтобы было замечено теми, кто, проходя, мог услышать их:

- Если бы я знала, что будет столько народа, то ни за что не приехала бы.

- Так пойдемте куда-нибудь в сторону, - предложил Елчанинов, - чтобы вам не быть слишком на виду.

Вера кивком головы выразила свое согласие.

Они отошла вправо и сели на скамеечку, откуда открывался вид на реку, будто заняли заранее удобное место, чтобы смотреть на приготовленный фейерверк, и стали тихо беседовать.

Елчанинов не помнил, долго ли, коротко ли он сидел так с Верой, разговаривая как будто о вещах ничтожных и ничего не значивших, но которые казались ему очень важными, потому что о них говорила она.

Стемнело. Зажгли огни иллюминации. Музыканты несколько раз принимались играть и переставали, гремел хор песенников, с освещенной, как днем, террасы слышался шумный говор. Центром его была леди Гариссон. Кутайсов не отходил от нее весь вечер. Она казалась очень веселой и довольной.

Праздник был в полном разгаре.

- Посмотрите! - вдруг показал Елчанинов Вере. - Ведь это патер Грубер.

Он не успел договорить, как мимо них, словно тень, промелькнула черная фигура иезуита, а за ней - другая.

Отец Грубер быстрыми шагами тащил за собой за руку Станислава. Не вступая в круг, освещенный лившимся с террасы светом, он выпустил руку Станислава и, показав ему вперед, проговорил:

- Вот она! Иди!

Станислав кинулся на террасу, а Грубер исчез в темноте.

На террасе вдруг произошли смятение и переполох. Ворвавшийся туда Станислав прямо подошел к красавице-леди и не завопил и не закричал, как при первой встрече с нею, а, видимо наученный, что ему делать, остановился, уставился на нее взглядом и внятно произнес:

- Тебя ли я вижу здесь, Зоська?

Казалось, упади тут бомба, она произвела бы меньший эффект. Все, кто был на террасе, замерли. Гости в саду тоже заметили, что на террасе случилось что-то необыкновенное, и начали толпиться к лестнице.

Станислав обвел всех бегающим, но не робким взглядом (Бог его знает, как ему хватило на это храбрости) и снова заговорил:

- Вы удивляетесь, почему я так обращаюсь к ней? Но в этом нет ничего удивительного, панове! Вы думаете, что это леди Гариссон, а на самом деле это моя жена Зоська, бежавшая от меня несколько лет тому назад. Так вот, Зося, - обратился он к леди, - я наконец нашел тебя!

Леди Гариссон стояла бледная, гордо выпрямившись, и оглянулась кругом, как бы ища, кто из окружавших ее придет к ней на помощь. Но гости, пораженные случившимся, пятились назад, образовывая все больший и больший круг, среди которого оставалась одна леди со Станиславом.

Ее никто не знал в Петербурге, видели только ее богатство или, вернее, роскошь, окружавшую ее, но, кто она была такая, для всех, бывавших у нее, оставалось неизвестным. Большинство приехало к ней, обуреваемые любопытством и соблазненные ее великолепием. Вопрос об ее происхождении как-то не подымался.

Теперь невольно шевельнулось у всякого:

"А что, как этот неизвестно откуда взявшийся человек прав?"

Среди пятившихся был и Кутайсов.

- Да это какой-то сумасшедший, сорвавшийся с цепи! - дрожащим от волнения голосом сказала леди. - Люди, - крикнула она, - эй, кто-нибудь, скорее сюда!

Она ждала Варгина, но тот, как нарочно, был в это время на реке, отдавая последние приказания на плоту относительно фейерверка.

На зов леди явилось несколько лакеев.

- Кто пустил этого человека? - строго обратилась она к ним, нисколько, по крайней мере внешне, не теряя самообладания.

Лакеи переглянулись, как бы каждый беря в свидетели остальных, что вина не его.

Гости остановились, с нетерпением ожидая, что будет дальше.

- Что же вы стоите? - сказала леди лакеям. - Выведите его вон!

Она думала, что они сейчас же бросятся, чтобы исполнить ее приказание, уведут Станислава, и тем кончится эта неприятная сцена. Она уже была готова к тому, как скажет сейчас гостям, что она здесь, в России, иностранка и никак не предполагала, что тут существуют такие порядки, что люди с улицы могут врываться в порядочный дом и производить скандал.

Она думала, что, вместо того чтобы смутиться самой, смутит этим остальных, но лакеи не тронулись с места.

- Что же вы? Я приказываю вам! - повторила она им.

Те, словно беспомощные, стояли как вкопанные, не двигаясь с места. Это были новые слуги, которых она наняла только сегодня для вечера на своей вилле.

- Да уведите же его! - топнув ногой, крикнула леди.

Но в это время Станислав как будто собрался с силами, скрестил руки на груди, высоко поднял голову и произнес довольно слабым, неуверенным голосом:

- Я здесь в доме моей жены, я муж этой женщины, и кто посмеет тронуть меня?

Это сказано было так, точно заранее было заучено, и все движения Станислава были скорее робки, чем внушительны, и оттого выходила еще большая неловкость.

Лакеи как-то странно улыбнулись, все, словно по заказу. Улыбка пробежала и по толпе гостей.

Каждый миг промедления составлял для леди Гариссон мучительную пытку; она чувствовала, что с каждым мигом все труднее и труднее становится ей возбудить к себе сочувствие и уничтожить впечатление, произведенное Станиславом. А оно росло и увеличивалось не в пользу леди.

Руки у нее сжались, она решилась на последнее средство. Она оглядела гостей и тихо, желая сыграть на беспомощности одинокой женщины, произнесла в ту сторону, где был Кутайсов:

- Да помогите же мне!

Старший лакей вдруг вздернул плечами и не только смело, но даже нагло сказал, перебивая ее:

- Как же вы приказываете вывести этого человека, если он муж вам?

Леди поняла, что все для нее кончено, что вся эта сцена подстроена заранее (она не сомневалась, что Грубером) и что лакеи подкуплены и научены, как им вести себя с нею, так же как научен был и Станислав.

Ответ лакея был последним ударом, заставившим решительно склониться мнению присутствующих не в пользу леди. Одни сейчас же поверили в то, что это был действительно муж, в сущности, неизвестно откуда взявшейся авантюристки, другие, хотя и не поверив этому, просто не пожелали остаться в доме, где происходят такие неприятности. И, словно вдруг прорвавшаяся плотина, гости хлынули прочь.

Удерживать их леди даже и не попыталась; это только было бы хуже.

Как нарочно, в эту минуту над рекой взвилась ракета; шипя и свистя, она поднялась высоко в небе и лопнула, рассыпавшись разноцветными огнями, посыпавшимися фонтаном на землю. И вслед за ней затрещали огненные колеса, и захлопали бураки. Это ни о чем не подозревавший Варгин на плоту пускал фейерверк.

Не успела опомниться леди, как осталась одна на террасе со Станиславом. Гости гурьбой высыпали на крыльцо; опустел и сад; оттуда большинство, не входя в дом, прямо ушли к экипажам. На широком дворе виллы стоял шумный говор и раздавались крики, звавшие кучеров. Все спешили поскорее домой. Лакеи исчезли, бросившись провожать шумной толпой удалявшихся гостей. Леди осталась одна со Станиславом.

Злобное чувство ненависти, дошедшее в эту минуту до отчаяния, наполнило ее. Она готова была кинуться на этого ненавистного человека и задушить его своими руками.

Однако не из таких женщин была леди, чтобы потерять присутствие духа даже в том положении, в котором находилась теперь. Кинься она на Станислава и начни с ним потасовку, она, конечно, этим лишь увеличила бы без того уже достаточно сильно разыгравшийся и получивший огласку скандал.

Но все же этот человек, составлявший все несчастье ее жизни, был слишком ненавистен ей, чтобы не рассчитаться с ним наконец и не отделаться от него навсегда.

Она вся дрожала от бешенства, сердце у нее билось и в висках стучало. Она сделала над собой страшное усилие; судорога пробежала по ее лицу, чтобы остановить ее, она до боли закусила губу.

Она подошла к столу открытого буфета, нашла стакан лимонного питья и, достав из кармана хрустальный флакончик, не сосчитать капель плеснула из него в стакан. Она сделала это, повернувшись спиной к Станиславу, с тем чтобы он ничего не мог видеть.

Впрочем Станислав стоял посредине террасы, с опущенными руками и головой. Он был в таком подавленном состоянии, что не заметил бы ничего, если бы даже прямо на его глазах она приготовила страшное питье.

Леди оглянулась на Станислава, и только глаза горели у нее злобным огнем, но рот и остальные черты улыбались.

- Не стыдно ли тебе, Стасю! - заговорила она сдавленным, тихим голосом. - Что ты сделал со мной? Ведь ты видел, какой я теперь стала, но неужели ты думал, что, приди ты ко мне тихо и мирно, я прогнала бы тебя? Зачем же ты поддался увещаниям моих врагов и дозволил соблазнить себя? Разве, ворвавшись так грубо, как ты это сделал, ко мне, ты можешь этим вернуть мое расположение?

Станислав дрогнул. Его губы зашевелились, и он, с трудом управляя ими, едва произнес ей в ответ:

- Откуда ты знаешь, что меня кто-то уговаривал?

- Я знаю это, потому что сам ты не решился бы на такой поступок! Ведь ты же любишь меня до сих пор?

- Зося! - воскликнул Станислав. - Правда твоя, я люблю, люблю тебя.

Вид у него был очень жалкий, но он, заслышав в голосе леди ласку, хотел взять именно своим жалким видом. Он был очень несчастен, очень жалел себя, и ему хотелось, чтобы его пожалели.

- Так отчего же ты не пришел ко мне как друг? - спросила леди. - Ведь я сама прислала за тобой карету!

- Да, я узнал эту карету, мне сказали, что она от тебя, но карета повезла меня...

- Вероятно, ко мне на яхту?

Леди была уверена, что ее приказания были исполнены в точности, что Станислав был привезен на яхту и задержан там. Поэтому его появление на вилле показалось ей тем поразительнее, что она не могла объяснить себе, каким образом Станислава отпустили матросы.

- Нет, не на яхту, - сказал Станислав, - а в дом, где живет маркиз; там меня ждал отец Грубер.

- Как? - не веря своим ушам, переспросила леди. - Моя карета повезла тебя туда, вместо того чтобы доставить на яхту?

- Да.

Леди приложила руку ко лбу.

- Боже мой! Значит, все мои слуги куплены и возле меня нет верного человека!

Фейерверк на реке трещал в это время во всем своем великолепии. Единственный верный леди Гариссон человек - Варгин, пускал его, думая доставить ей этим удовольствие.

- Так неужели меня обманули? - всплеснул руками Станислав. - И, в то время как ты меня звала к себе...

- Ты, - подсказала она, - совещался с моими врагами, как погубить меня!

- Но я не знал, что они твои враги: отец Грубер, который такой сильный человек, что все может сделать, сказал, что вернет мне тебя, если я буду его слушаться.

- И ты послушался?

- Я думал, что они вернут мне тебя.

- Что с тобой? - вдруг спросила леди, как будто только теперь увидев, что Станислав дрожал и был бледен, как полотно.

- Ничего... я не знаю, - пробормотал он, растерянно оглядываясь вокруг себя.

- Да нет же, на тебе лица нет! Выпей поскорее! Выпей! Тебе станет лучше, - и она поднесла к его губам стакан, который держала в руках.

Станислав послушно, как испуганный и растерянный ребенок, нагнулся было, чтобы сделать глоток, но в это время рука леди опустилась, она испуганно вскрикнула, отскочила в сторону и уронила стакан с приготовленным ею питьем. Сзади нее стоял арап, который остановил ее руку.

Откуда он взялся, когда и как подошел - леди не могла дать себе отчет. В арапе она узнала нового слугу маркиза де Трамвиля.

- Что вы делаете? - сказал он ей на ломаном французском языке. - Или мало грехов и без того у вас на душе, что вы хотите завершить их отравлением мужа?

Он схватил за плечи Станислава и потащил его в сад; тот бормотал что-то, протестуя и сопротивляясь, но арап распорядился с ним, не слушая возражений. Они исчезли в темноте, и голос Станислава замолк там.

Леди пошатнулась и ухватилась за перила террасы.

- Проклятая черномазая обезьяна! - проговорила она. - Но я не сдамся так скоро и рассчитаюсь как следует!

Она тяжело дышала, с усилием вбирая в себя веявший уже сыростью ночной воздух. Его недоставало ей.

ГЛАВА XXXIII

Фейерверк на реке, начавшийся в минуту общего смущения, вдруг прекратился.

Варгин услышал с берега чей-то голос, который кричал ему, чтобы он вернулся. Ему показалось, что это был голос Кирша; он сел в лодку и в несколько ударов весел миновал расстояние между плотом для фейерверка и берегом.

"Чей это голос звал меня? - недоумевал он. - Совсем будто покойный Кирш! Удивительно странное совпадение!"

Но на берегу Варгин не нашел никого; он направился к дому, удивляясь, куда девались гости из сада, и увидел на освещенной террасе леди Гариссон. Кругом горели фонарики иллюминации, лампионы и свечи пылали на террасе, как и быть должно в самый разгар праздника, а она стояла одна, ухватившись руками за перила, вытянув шею, насторожившись, прислушиваясь и взглядывая в темноту.

- Где же гости? Что случилось? - издали крикнул Варгин и вбежал на ступеньки террасы.

- Случилось? - быстро обернулась к нему леди Гариссон. - Случилось то, что я опозорена... опозорена и обесчещена!

- Что ты говоришь? - вспыхнул Варгин. - Кто же осмелился?

- Те же, которые хотели отравить тебя и отравили бы, если бы я не спасла! Они мстят мне за тебя! Ты должен отомстить им за меня!

- Постой... погоди!.. - начал было Варгин, ничего не понимая из слов леди.

- Нечего тут годить! - перебила она. - Станислав - их сообщник, ради него они дали тебе яд, и по их наущению он сейчас, при всех гостях явился сюда и разыграл тут сцену, после которой все уехали.

- Но откуда ты знаешь, что он сделал это по их наущению?

- Потому что с ним был арап, слуга маркиза де Трамвиля, такой же иезуит, как и они! Он был сейчас здесь. Послушай: если ты человек, способный любить и способный на решимость, тогда ступай сейчас же и действуй!

Впечатлительный Варгин, влюбленный до безумия в красоту леди, был уже наэлектризован ее волнением, которое передалось ему как бы невольным внушением. Все это для него случилось слишком быстро, словно земля под ним расступилась и он полетел в бездонную пропасть, не имея ни сил, ни воли, чтобы остановиться.

- Но что же нужно делать? - спросил он, готовый, казалось, исполнить все, что она скажет.

Леди схватила его руку, всем телом прижалась к нему и, близко склонясь к самому его уху, зашептала размеренно, так что каждое ее слово точно вонзалось, поражая его слух:

- Надо пойти сейчас к твоему приятелю Елчанинову, сейчас, сию минуту, узнать у него, как проникнуть в иезуитский дом по тайному ходу, который известен ему, достать у него ключ от этого хода и там покончить с человеком, который, как проклятье, тяготеет надо мной и вместе с тем над тобой. Станислав теперь там, в этом доме. Если подвернется арап, то нечего церемониться с ним; не бойся ничего и никого. Завтра же рано утром мы подымем паруса на моей яхте и будем отсюда далеко, так далеко, что нас никто не настигнет. Моя яхта отличный ходок, и впереди нас обоих будет ждать такая жизнь и такое счастье, о котором ты и мечтать не мог. И это счастье дам тебе я, в отплату за то, что ты сделаешь меня свободной. Свою свободу я отдам тебе, только тебе, и, свободная, буду подчиняться и любить, и ласкать тебя.

Варгин слушал, понимал смысл ее речи, но чувствовал, что у него кружится голова, и туман, словно опьянение, одурманивает все мысли. Он хотел сказать совсем другое, но губы, помимо его воли, произнесли как-то странно, так что он сам не узнал своего голоса:

- Да как же это?

- Как? - продолжала леди. - Очень просто! Вот видишь этот стилет? - в руках ее оказался маленький стилет. - Он отравлен; всего лишь одна маленькая царапина, сделанная им, причинит оцарапанному человеку неминуемую смерть. Возьми его и ступай... ступай... возьми!

Она всунула Варгину в руку стилет; он взял его, но стоял недвижимый. Тогда она охватила его шею руками и почувствовала, как страсть разгоралась в нем.

Леди недаром говорила, что знает мужчин и может управлять ими. Ее слова теперь подтвердились. Она видела, что Варгин, если не дать ему опомниться, готов решиться на все, только нужен последний толчок, который окончательно заставил бы его решиться и не позволил бы остыть затем этой его решимости. И она снова обняла его и, прижимая свои губы к его лицу, зашептала:

- Мы уедем с тобой, милый, милый! Вся жизнь перед нами... Иди же! Иди!..

Варгин словно в каком-то отчаянии безумия, ощущая ее прикосновение, слыша ее слова, охватил ее рукой.

Но она выскользнула и направилась к дверям, еще раз прошептав:

- Иди, исполни! Спаси меня от них. Я буду ждать тебя!

Это "я буду ждать" она протянула как-то особенно певуче, и все замолкло за запертой дверью.

Но голос леди звучал еще в ушах Варгана, и он чувствовал ее близость, как будто она еще стояла тут, возле него, и, как человек, который, вдруг решившись, не раздумывая кидается в воду, Варгин повернулся и побежал.

Он сел в лодку и велел гребцам везти себя в город.

И чем дальше он уезжал от этой виллы, где оставил красавицу-леди, тем яснее становился в нем соблазнительный ее образ и тем туманнее делалось все остальное. Он действовал уже как бы машинально, подчиняясь не своей, а ее воле, но действовал вполне, как ему казалось, осмотрительно.

Он сам себе даже удивился, с каким присутствием духа и как хладнокровно вошел он к Елчанинову.

Впрочем, на самом деле, Варгану только казалось так, что по нему незаметно ничего особенного, но Елчанинов сразу заметил, что он совсем не в себе; однако он почему-то и вида не показал, что видел его настроение.

Елчанинов не спал и даже не ложился. Ему наяву грезился такой чудный сон, он так был счастлив и полон своей любовью к Вере, что не мог расстаться со своими думами о ней и не хотел забыться.

- Ты был там, ты знаешь, что случилось, - заговорил Варгин. - Надо спасти ее!

- Надо спасти... - как-то загадочно произнес Елчанинов.

- Ты согласен со мной? Отлично! У меня для этого есть план... мне нужен ключ...

Варгин говорил отрывисто и непонятно, хотя был убежден, что все, что он сказал, было очень складно, убедительно и, главное, ловко.

Елчанинов понял его бессвязные слова и сам даже стал подсказывать ему:

- Тебе нужен ключ от тайного хода в иезуитский дом?

- Вот именно, - подхватил Варгин.

- А знаешь ли ты расположение дома и как пройти в него?

- В том-то и дело, что нет! Но ты мне объясни!

Елчанинов все, до мельчайших подробностей, объяснил ему.

- Так я пойду, - совсем неловко и некстати заключил Варгин, прощаясь с Елчаниновым. - Надо спасти ее!

- Надо спасти тебя! - тихо поправил его Елчанинов.

Варгин понял эти слова по-своему.

- Ну да, и меня, - согласился он, - потому что в ее спасении заключается и мое счастье!

- Ну, иди же! До свиданья!

- Нет, брат, прощай! - вдруг вырвалось у Варгана.

- А я тебе говорю "до свиданья"! - опять поправил его Елчанинов.

Голова у Варгина была совсем не в порядке; он не помнил, как добрел до иезуитского дома, как отворил дверь подземного хода, как шел, словно в бреду, по этому ходу, спускался и подымался по лестнице и как крался по тихим, пустым комнатам и коридорам незнакомого дома. Ему казалось, что все идет, как надо.

Все время он держал в крепко сжатом кулаке стилет, и этот стилет, словно огненный, жег его руку.

Запомнил он все отлично, как объяснил ему Елчанинов. Ход кончался столовой, далее была библиотека, отсюда лестница вниз, надо спуститься по ней на нижний этаж, на нижнем этаже кухня, где живет арап, и вместе с ним, вероятно, также Станислав.

Он захватил у Елчанинова потайной фонарь и этим фонарем освещал себе дорогу.

Когда Варгин оглядывался, то видел, что на стене колебалась его тень. Он не понимал, отчего это, и не мог сообразить, что тень колебалась оттого, что фонарь дрожал в его руке.

Он спустился по лестнице. Дверь в кухню была приотворена, за нею было темно. Варгин приостановился.

"Там спят!" - подумал он.

Чтобы подбодрить себя, он вдруг распахнул дверь; дальше подкрадываться и медлить у него не хватило сил; ему нужно было кончить сразу.

Кухня осветилась фонарем.

Варгин остановился и не крикнул только потому, что крик застрял у него в горле. В темноте, за дверью, в этой кухне, которая из темной вдруг сделалась светлой, сидел у стола, спокойно положив ногу на ногу и глядя прямо по направлению вошедшего с фонарем Варгина, Кирш.

- Это я! - сказал Кирш. - Не пугайся!

Варгин услышал его голос, тот самый, который позвал его с плота на берег, и, не будь этого, он, кажется, рехнулся бы с испуга.

- Тише ты, - сказал опять Кирш вставая, - фонарь уронишь! - И он, - не призрак, а живой, - подошел к Варгину, взял его фонарь и поставил на стол, а потом громко сказал ему: - Знаешь ли ты, что ты пришел убивать не кого другого, как меня?

Варгин замотал головой.

- Нет, оставь это, нет! Я... не пришел... убивать... тебя...

Он разжал руку, державшую стилет, и тот, стукнув, упал на пол.

- Ты пришел убить арапа! - сказал Кирш. - А этот арап - я.

"Это бред! Я сошел с ума! Это бред... где я?" - пронеслось в мыслях Варгана, а губы его в это время прошептали:

- Ты?

Кирш кивнул головой и заговорил.

Варгин словно в забытье слушал его долгую речь.

- Да, я, и, не будь я этим арапом, тебя не было бы в живых и мы с тобой не разговаривали бы. Когда граф Кастильский приехал к тебе якобы с заказом своего портрета, но на самом деле, чтобы отравить тебя, я прислал к тебе леди Гариссон, хотя она сама не подозревала этого. Я знал, что у нее всегда есть при себе противоядие, что она даст тебе его и ты останешься цел. Я знал тоже, что Елчанинов мог предупредить тебя быть осторожным, но не удовольствовался этим и, как видишь, хорошо сделал: тебя отравили, прежде чем Елчанинов успел предупредить; противоядие было необходимо. Кучер привез эту женщину к дверям твоей квартиры помимо ее приказания. Я велел ему сделать это. Я же научил этого кучера сегодня привезти Станислава не на яхту, а сюда, в этот дом. На яхте Станиславу готовилась та же участь, которая ожидала тебя после визита графа Кастильского. Только тогда эта женщина привезла тебе противоядие, а Станиславу она готовила яд. Я сделал все, чтобы спасти тебя от телесной смерти; сегодня мне приходится спасать тебя от смерти более страшной - духовной. Тогда хотели отнять у тебя жизнь твоего тела, теперь ты готов был погубить свою душу. Легко было предположить, что та женщина, в которую ты влюблен, пошлет тебя, и я предупредил Елчанинова, чтобы он отдал тебе ключ и рассказал, как пройти сюда, а здесь я тебя ждал. Что с тобой сделалось? Опомнись! Ты окутан сетями этой женщины до того, что решился на злодеяние. Знаю, те цепи, которыми она приковала к себе, крепче железных, но я постараюсь разбить их и употреблю на это все силы. Слушай же, что я скажу тебе!

И долго говорил Кирш пораженному, уничтоженному, сначала напуганному, потом обрадованному Варгину.

Когда художник убедился наконец, что видит перед собой живого приятеля, он опомнился и пришел в себя.

- Господи! Что же это со мной? - изумленно вырвалось у него.

Кирш стал объяснять, что было с ним и что бывает с человеком, потерявшим волю и дозволившим страстям побороть ее.

ГЛАВА XXXIV

Варгин провел почти всю ночь у Кирша.

Он вышел от него обновленный духом и искренне дал обещание, что больше не вернется к леди Гариссон.

Он пришел на рассвете в свою мастерскую, в бедную обстановку с холстами начатых картин, с диваном, сделанным из ящиков, и с рябой кухаркой в затрапезном сарафане.

Рябая кухарка ничуть не удивилась ни исчезновению Варгана на несколько дней, ни внезапному возвращению его среди ночи, ни новому богатому платью, бывшему на нем. Во время своего служения у художника она видала от него и не такие виды, привыкла ко всему и, махая рукой, обыкновенно говорила:

- Одно слово - художник!

Варгин пришел домой, лег и заснул, не раздеваясь. Сильное возбуждение, испытанное им, разрешилось крепким сном; благодатная здоровая молодая натура взяла свое.

Проспав часов девять, Варгин проснулся поздно, среди дня, переоделся и умылся. Он чувствовал себя как после сильного угара. Да, это был угар, но он прошел и не возобновится.

Так решил было сначала Варгин, но мало-помалу соблазн стал заползать незаметно для него самого ему в душу, и, если бы не обещание, данное Киршу, он, кажется, не усидел бы дома.

Нет, вернуться к леди не было возможности, да и Кирш взял честное слово, и все, что он говорил, была правда; если это так, идти к ней нельзя, но если бы... если бы только увидеть ее, хотя бы встретиться как будто случайно?

Но где Варгин мог теперь встретиться с ней случайно? Он не искал, не раздумывал об этом, но как-то само собой вышло так, что он вдруг собрался и пошел к Вере Туровской.

Не было никаких оснований к тому, чтобы леди появилась у Туровской. Ну, а вдруг?

В вестибюле верхотуровского дома Варгин застал человека в мундире гражданского ведомства, которому как раз в то время, когда Варгин вошел, лакей, спустившийся с лестницы, сказал:

- Пожалуйте, просят!

- Доложите и обо мне! - поспешно приказал ему Варгин.

Лакей повел наверх человека в мундире и вместе с тем пошел докладывать о Варгине. Потом он вернулся и по-прежнему бесстрастно и равнодушно проговорил:

- Пожалуйте, просят!

Варгину очень хотелось спросить у лакея, здесь ли леди Гариссон или нет; он уже было решился на то, что, если она здесь, он не пойдет, но не спросил и пошел.

Вера Туровская была одна с человеком в мундире, которого она успела уже усадить.

- Я очень рада, что вы пришли как раз кстати, - сказала она Варгину, здороваясь с ним. - Вот господин чиновник от генерал-губернатора, который хочет получить сведения о леди Гариссон. Это - художник Варгин, - пояснила она, обращаясь к чиновнику, - он тоже знал леди и может рассказать о ней так же, как и я, все, что знает.

- А вы давно знаете ее? - спросил чиновник у Веры.

- Нет, очень недавно! - ответила она. - Я познакомилась с ней в доме маркиза де Трамвиля.

- А раньше, за границей, не встречали ее?

- Нет, не встречала.

- Значит, она давно известна маркизу... как вы назвали его?

- Трамвилю! - подсказала Вера. - Насколько я знаю, он тоже познакомился с ней только здесь, в Петербурге, куда сам только что приехал.

- Откуда?

- Из Франции.

- А кто он такой?

Вера пожала плечами.

- Французский дворянин.

- Почему же так называемая леди Гариссон была у него в доме?

- Не знаю. У нее, кажется, были какие-то дела.

- Да, - подтвердил чиновник, - генерал сам разговаривал с отцом Грубером, и тот объяснил, что эта женщина разыгрывала из себя также благотворительницу. Ловкая, однако, особа! Ну, а скажите, пожалуйста, почему вы бывали в доме у маркиза? Он женат?

- Нет, не женат. Он был болен, и я навещала его.

- Он приходится вам родственником?

- Нет, нет! - испугалась даже Вера. - Отчего вы думаете, что он приходится мне родственником?

- Оттого, - стал объяснять чиновник, замявшись, - что мне показалось странным, как это вы, девица, и навещаете больного холостого человека!

- Тут ничего нет странного, - начала Вера. - Ну, что ж такого, что я навещала его? И потом, это вовсе не касается дела леди Гариссон!

- Но это касается маркиза, а нам важно выяснить не только ее личность, но и тех, с кем была она в сношениях. Поэтому мне необходимо знать все подробно о маркизе. Вероятно, вы хорошо знаете его, если между вами существует такая интимность, что вы навещаете его!

Вопрос был поставлен ребром, и Вере приходилось отвечать прямо.

- Маркиза я знаю давно, - ответила она, - и могу вам поручиться, что он вполне порядочный человек. А что бывала я у него...

- Да-да! - подхватил чиновник. - Почему же вы бывали у него?

- Он мой жених! - выговорила Вера, вспыхнув, и потупилась.

- А! Это другое дело, - решил чиновник, - тогда все понятно! Так что вам совершенно неизвестно, кто была леди Гариссон?

Вера покачала отрицательно головой.

- Ну, а вам известно? - обратился чиновник к Варгину.

- Что? - переспросил тот.

- Кто была эта леди?

- Позвольте! - остановил его Варгин, чувствуя какое-то инстинктивное недружелюбие к чиновнику и желая придраться к нему. - Как вы говорите про леди, что она "была"?

- Ну да, была! - повторил чиновник, видимо настаивая с административной самоуверенностью на точности того, что говорил.

Этот тон самоуверенной административной точности особенно бесил Варгина.

- А разве ее теперь нет? - усмехнулся он, зло глядя на чиновника.

- А теперь ее нет, - сказал чиновник.

- Где же она?

- Она умерла.

- Она умерла? - воскликнул Варгин. - Когда?

- Сегодня утром ее нашли на вилле, в ее роскошной спальне, мертвую. Доктора констатировали разрыв сердца.

Варгин закрыл руками лицо и долго не мог проговорить ни слова.

- Так что же вы хотите теперь от мертвой? - произнес он наконец. - Она уже покончила свои счеты с жизнью, ведь это уже простое любопытство с вашей стороны.

- Не совсем простое! - ответил чиновник. - Эта женщина оказалась более чем загадочной; на левой руке у нее, выше локтя, был знак, вернее клеймо.

- Какое клеймо? - переспросил Варгин, и сердце его вдруг забилось.

- А такое, которым во Франции палачи на эшафоте клеймили по приговору суда преступников, уличенных в воровстве. Ну, а теперь я все-таки попрошу вас сообщить мне все, что вы знаете об этой женщине.

Варгин подчинился этому.

Допрос был непродолжителен, так как Варгин и сам не мог сообщить слишком многого. Да и мысли не вязались у него под влиянием происшедшего.

Сам не свой ушел он от Туровской. Он не рассказал чиновнику всего, что знал о леди, а сказал только, что был приглашен для того, чтобы написать ее портрет, и затем заведовал декоративной стороной ее бала и праздника на вилле. Он не упомянул ничего об ее связи с иезуитами не потому, чтобы боялся их, но потому, что не хотел делать это, не зная, как к этому отнесутся Кирш и Елчанинов.

От Туровской он направился прямо к Елчанинову. Последний только что вернулся из казарм со службы и поспешно переодевался, чтобы пойти к Туровской. У них не было условлено, что он придет, но это, по мнению Елчанинова, подразумевалось само собой: куда же было идти ему, как не к ней?

Должно быть, у Варгина лицо от волнения сильно изменилось, потому что Елчанинов сразу, как взглянул на него, спросил:

- Что с тобой случилось?

- Я видел Кирша! - ответил Варгин.

- Вчера ночью?

- Да.

- Значит, его расчет оказался верен, и недаром я сказал тебе вчера, когда ты упорно прощался: "До свидания!" Вот видишь, мы свиделись! Я сказал тебе тоже, что тебя надо спасти.

- От кого спасти? - уныло, потупя взор, протянул Варгин.

- От этой женщины, - пояснил Елчанинов.

- Эта женщина уже умерла.

- Да не может быть? - удивился Елчанинов. - Когда же?

- Сегодня утром ее нашли мертвой.

- Так и есть, отделались!

- Что ты хочешь сказать этим?

- То, что означает это слово на языке иезуитов: она стала неугодна им, и они отделались от нее. Быстры они в таких делах. Ты что же, был у нее на вилле сегодня?

- Нет, я дал слово Киршу не ходить к ней, - уныло ответил Варгин.

- Откуда же ты знаешь?

- Сейчас я был у Туровской и там видел чиновника от генерал-губернатора.

- Зачем он был там?

- Узнавать о леди. Он расспрашивал о знакомстве Веры Николаевны с леди Гариссон.

- Ну, и что же она отвечала?

- Что она познакомилась с ней через своего жениха, маркиза де Трамвиля.

- То есть бывшего жениха! - поправил Елчанинов, осматриваясь в зеркало и обдергивая на себе мундир.

- Она не сказала "бывшего", - возразил Варгин, - она просто назвала маркиза "мой жених".

Елчанинов, как был, повернулся и остановился.

- Ты сам это слышал? - переспросил он.

- Сам, своими ушами.

- Ты врешь! Она не могла сказать так после того, что было между нами!

- Я не знаю, что было между вами, но только повторяю тебе, что сам слышал, как она назвала чиновнику маркиза своим женихом.

- Да что же это, да как же? - заговорил Елчанинов, вдруг совсем растерявшись. - Что же, она смеется, что ли, надо мной?

- Самое лучшее: советую тебе, пойди сам и спроси у нее.

- Никуда я не пойду, ничего не хочу спрашивать! - воскликнул Елчанинов и как бы в доказательство своих слов расстегнул вдруг мундир, быстро сорвал его с себя и кинул.

- Да чего ты так вдруг забеспокоился? - удивился Варгин.

- Да как же! - размахивая руками, стал рассуждать Елчанинов. - Как же она еще вчера вела так себя со мной? Словом, после того, что было между нами... - Он вдруг сел и опустил голову. - Вру я все, - неожиданно решил он, - ничего не было между нами! В самом деле, что случилось такого особенного? Ну, она была мила со мной, ну, я ей говорил что-то, но ведь ничего положительного она не ответила мне. Я ее о маркизе не спрашивал; может быть, спроси я ее, она мне прямо так и сказала бы, что он ее жених. Но тогда все-таки она не должна была слушать мои слова, да и сама говорить иначе. Ведь это - кокетство с ее стороны! Варгин, ведь это - просто женское кокетство! Неужели она такая же ничтожная женщина, как и все остальные?

- Как и все остальные! - повторил за ним, махнув рукой, Варгин.

Он думал теперь об "остальных женщинах", которые сосредотачивались все для него в одной, и эта одна была уже мертва. Он сочувствовал приятелю, но не мог воспринять и разделить его горе, у него было свое.

Странное, совсем непонятное чувство испытывал он теперь. Клеймо палача, оказавшееся на руке бывшей леди Гариссон, оттолкнуло его от нее. Кого он любил в ней? Кто была она? Какое прошлое стояло за ней? И, как ни неприятно было ему, он должен был сознаться перед самим собой, что и для него, и для нее лучше было, что она умерла.

- Да, женщина - всегда женщина, - проговорил он. - Ведь и я...

- Нет, - перебил его Елчанинов, - ты не сравнивай своей любви с моей! Пойми, тут огромная разница!

- Никакой разницы нет, и для меня, и для тебя одинаково. И та, и другая - женщина.

- Да, но в любви нашей разница. Ты любил красоту леди, ее тело, и потому твоя любовь - не что иное, как страсть, прости меня, низменная, животная страсть - и больше ничего. Для тебя спасение в том, что судьба оборвала проявление твоего чувства. Но я, видит Бог, никогда не помышлял о Вере, как о женщине. Для меня она была счастьем, радостью, я любил ее душу, хотел душой слиться с нею, и вдруг она заявляет, что она невеста другого... что же это такое?

Он расставил руки в стороны и так и остался в такой позе.

Варгин не мог ничего ответить ему.

ГЛАВА XXXV

Погода стояла пасмурная; серое небо хмуро нависло, сливаясь с поднимавшимся от земли туманом; мелкая петербургская морось носилась в воздухе, словно частым ситом разбитая влага.

Настоящий дождь шел ночью, солнце не показывалось после него; крыши, деревья, дома и мостовые были мокры, тусклы и не блестели; серый туман, как вуаль, заволакивал их. В желобах и на листьях натекали капли и, мерно обрываясь, падали.

Грустно и мрачно было в городе и еще грустнее казались острова, несмотря на все еще покрывавшую их зелень. Последняя казалась в сумерках ненастного дня совсем бурой и смотрелась в мутно-свинцовые воды, не отражаясь в них, подернутых мелкой ленивой рябью.

В сырости тумана тонула деревянная, в итальянском вкусе, вилла леди Гариссон; в ее саду, смоченные ночным дождем, потерявшие свой цвет и форму, качались неубранные бумажные фонари вчерашней иллюминации и торчали на шестах вензеля, блестевшие вчера разноцветными огнями, а сегодня убогие и жалкие.

Посреди зала на вилле стояли черное возвышение в виде катафалка, четыре свечи и гроб, обитый дешевой лиловой материей.

И катафалк, и свечи, и гроб совершенно не соответствовали окружавшей обстановке, пестро изукрашенной. Все убранство виллы говорило, что она была выстроена для удовольствия и празднеств; плафон и стены зала были расписаны картинами очень веселого и очень фривольного содержания; всюду было показное великолепие; всюду блестела позолота; гроб же, свечи и катафалк были более чем скромны.

Леди Гариссон лежала в гробу, закрытая крепом, и как-то особенно странно и совсем неподходяще для русского глаза казался выпущенный наружу по католическому обряду и спускающийся сбоку расшитый шелками шлейф ее богатого платья, вместо обычного простого белого савана. Ее положили в том самом платье, в котором она была вчера у себя на вечере.

Эту жалкую погребальную помпу устроил за свой счет Станислав, на последние, оставшиеся у него от данных Киршем двухсот рублей, деньги.

Вилла казалась покинутой всеми.

Варгин вошел и никого не встретил ни на крыльце, ни в прихожей, как будто тут не было ни единой живой души, - только зал и в нем покойница, а в углу, в отдалении, бедный, жалкий Станислав с крепко сжатыми у груди руками и с лицом, поднятым кверху. Он стоял на коленях и, беззвучно шевеля губами, молился, глядя влажными слезящимися глазами в потолок. Он не заметил Варгина, когда тот вошел, а Варгин не заметил его.

Смерть леди видна была с первого взгляда. Ее лицо, холодное и неподвижное, было так же красиво, как и при жизни, только черты заострились и стали от этого еще строже, чем были. Тонкие губы сжались ровной, прямой чертой, предсмертная судорога не свела их в кажущуюся улыбку, которая часто смягчает неподвижное выражение смерти на лицах покойников.

Варгин вошел, остановился, вздохнул, постоял, потом подошел к гробу, сделал земной поклон и поднялся на единственную ступеньку возвышения, желая заглянуть поближе в гроб.

Станислав заметил его. Он сорвался с места, кинулся к покойнице, стал закрывать ее кисеей, так, чтобы рук не было видно, и отстранять Варгина.

- Не надо, не надо! Не смотрите! - произнес он тем подавленным шепотом, которым говорят обыкновенно живые люди возле мертвеца, как будто мертвец может услыхать их.

Варгин ничего не хотел смотреть, но по испуганному лицу Станислава и по его движениям понял, чего тот боялся.

- Я ничего... - ответил он, - я только поклониться и проститься пришел!

- Да, - подхватил Станислав, - да, проститься можно, но смотреть не надо!

- Да на что смотреть?

Станислав пригнулся к самому уху Варгина и порывисто зашептал:

- Клеймо... клеймо, которое у нее на руке... у нее было клеймо... теперь, когда она умерла, можно сказать об этом! Ведь вы этого не знали? Вы любили ее и не знали о клейме, а я знал и все-таки любил, и жалел ее! Ее никто не жалел, кроме меня! Любили ее, как прихоть, как красивую женщину, и, если бы увидели только ее клеймо, отвернулись бы от нее, а я все знал и все-таки любил!

И Станислав тотчас же оттащил художника в сторону.

Варгин не противился ему и не возражал, он должен был признать, что Станислав имел право распоряжаться тут и что он, Варгин, совершенно не так любил эту женщину, как этот жалкий и несчастный человек.

- Когда же похороны? - спросил он.

Станислав стал быстро сдвигать морщины на лбу и расправлять их, и деловито, но совершенно не в такт словам размахивал руками.

- Надо хоронить послезавтра, но я не знаю, найду ли священника. Я уже искал, но не нашел. Отец Грубер отказался служить, однако я дойду до самого митрополита Сестренцевича и сделаю все, чтобы успокоить ее душу на том свете.

- Хотите, я похлопочу? - предложил Варгин.

- Нет! Ради Самого Господа Бога, нет! - плаксиво заныл Станислав. - Я все сделаю сам и никому не позволю мешать мне. Слышите?.. Никому!

Его глаза вдруг заблестели, и он так забеспокоился и задергался весь, что Варгину, чтобы не раздражать его больше, оставалось только согласиться с ним и уйти.

Когда он уходил с виллы, Станислав проводил его до прихожей и тут вдруг остановил его.

- Знаешь, пан, - как-то странно сказал он, заглянув в глаза Варгину, - поцелуемся на прощанье, по-братски... как братья!

И они поцеловались, как братья.

А в это самое время Елчанинов ходил по своей комнате и злился.

С тех пор как удалился Варгин и он остался один, он ушел далеко в своей ревности и отчаянии по поводу вероломства Веры, как он мысленно называл это.

Он привязался к слову "кокетство" и мучительно дразнил себя им; он представлял себя в роли человека, любовью которого - серьезной, глубокой любовью - забавляются шутя, потешаясь от нечего делать. Подвернулся-де наивный влюбленный дурак, так отчего же не пококетничать с ним? Серьезному чувству помешать это не может!

Серьезное чувство подразумевалось у Елчанинова, конечно, в отношениях Веры к маркизу; а "влюбленный, наивный дурак" был сам он. Она занялась им просто так, а он-то вообразил уж и Бог весть что!

Елчанинову стало даже совестно.

Да и откуда он выдумал, что Вера могла искренне любить его? Ведь и знает-то она его всего без году неделю!

"Без году неделю! - вспоминал Елчанинов. - Кто говорил эти слова? Именно так и говорил кто-то: без году неделю".

Он долго ломал голову и решительно не мог вспомнить.

Потом вдруг он вспомнил о карлике, о существовании которого он совсем забыл под влиянием волнений всего пережитого в эти дни.

И когда он вспомнил о карлике, все перевернулось, то есть не все, а только тот образ действий, который он сам обдумал уже до мельчайших подробностей.

Растравляя и бередя свою рану, Елчанинов живо представлял себе, как он, конечно, никогда уже больше не пойдет к Вере, но непременно постарается встретиться с ней где-нибудь (и как можно скорее) и сухо, церемонно отвесить ей нижайший поклон. Поклонившись, он посмотрит на нее так, что она все поймет, смутится, но все-таки спросит, отчего его так давно не видно.

Вера, в мыслях Елчанинова, непременно должна была спросить это, чтобы дать ему возможность уничтожить ее необыкновенно тонким, остроумным и странно язвительным ответом. У него было уже выработано несколько редакций этого ответа, но он ни одной из них, хотя все они были очень хороши, не остался доволен.

Теперь, когда Елчанинов вспомнил о карлике, все изменилось, потому что во всем виноват был этот карлик: последний так говорил с ним, как будто это было действительно по душе; он-то и ввел его в заблуждение.

"Но что карлик? Карлик - дурак, - раздумывал Елчанинов, - незачем было все-таки обнадеживать человека!"

И вся злоба, обида и раздражение, которые поднялись в Елчанинове, обратились у него на этого ненавистного карлика.

Ему начало казаться, явись теперь перед ним Максим Ионыч, он просто в живых его не оставил бы.

Но так ему казалось только! Как раз в эту минуту явился к нему карлик Максим Ионыч, и Елчанинов, увидев его, не только оставил его в живых, но почувствовал, что и к нему самому возвращается жизнь.

Вера, напрасно прождав Елчанинова все утро, прислала за ним Максима Ионыча.

- Что это, золотой мой, - стал укорять тот Елчанинова, - обещали прийти и не идете? Верушка беспокоится!

- Как беспокоится? - радостно удивился Елчанинов. - Беспокоится обо мне?

- Ну да, разумеется, о вас! О ком же ей иначе и тревожиться?

Елчанинов, сразу же по этому приходу карлика увидевший, что все будет хорошо, все-таки спросил:

- А маркиз?

- Какой? - нахмурился карлик.

- Маркиз де Трамвиль.

- Ну, так что же? Маркиз поправился и из иезуитского дома к нам во флигель на житье переезжает.

Елчанинов от изумления расставил руки и раскрыл рот, а затем произнес:

- Так как же это, Максим Ионыч? Я уж тут ничего не пойму! Вера Николаевна прислала вас за мной и ждет меня, а между тем ее жених, маркиз де Трамвиль, переезжает к вам во флигель сегодня! Что все это значит? Ведь она сегодня при Варгине назвала полицейскому чиновнику маркиза своим женихом!

- Что полицейский чиновник! - махнул рукой карлик. - У него чины да галуны на шляпе, пусть он их и знает! А тут дело сердечное! Пойдемте, Верушка сама вам все объяснит.

Однако Елчанинов воспротивился этому.

- Да не хочу я идти, если этот маркиз там! Какую же роль я буду играть?

- Не вы роль будете играть, а мы сыграем вашу свадьбу с Верушкой! А насчет маркиза не беспокойтесь! Вера все расскажет вам! Надо только идти к ней поскорее.

Елчанинов, хотя и ничего не понял, но вдруг согласился, что идти действительно надо, а когда он пришел к Вере и увидел ее лицо и светлые, милые глаза, он сразу почувствовал, что она не может быть ни в чем виновата, и ждал от нее объяснения, заранее готовый безусловно поверить всему, что она ему скажет.

И она объяснила, и все стало ясно, понятно, просто и хорошо.

Маркиз де Трамвиль никогда не был ее женихом и даже не мог быть им. Он был ее родным братом, сыном князя Верхотурова и двоюродным племянником карлика Максима Ионыча.

Воспитывался он за границей, где был отдан в иезуитскую школу, потому что иезуитские школы считались самыми лучшими. Но иезуиты запутали его в свои сети.

По окончании курса наук он был замешан в Польше в польские дела, и въезд ему в Россию под русским именем и в качестве русского подданного был запрещен. Поэтому, чтобы попасть в Россию после смерти отца, где уже была его сестра Вера, он принял имя французского маркиза де Трамвиля и взялся исполнить поручение по доставлению документов и писем от Наполеона Бонапарта к иезуитам в Петербург. Иезуиты же достали ему паспорт и дали необходимые средства на дорогу.

Всюду и везде были эти люди, и благодаря своей вездесущности они были и всесильны.

Полицейскому чиновнику Вера не могла открыть настоящее звание маркиза, и ей волей-неволей пришлось назвать его своим женихом. Она это сделала не смущаясь, потому что заявление вовсе не являлось официальным, а просто было в разговоре, чтобы прекратить дальнейшие расспросы не в меру любопытного чиновника.

ГЛАВА XXXVI

Теперь остается досказать уже немногое.

Прошло некоторое время после смерти несчастной жертвы иезуитов.

"Сирена" - яхта леди Гариссон - при первом же попутном ветре распустила паруса и ушла обратно в Англию.

Она как будто уносила вместе с собой в беспредельный морской простор даже и саму память о своей несчастной владелице. Никто не поинтересовался судьбой леди Гариссон, она исчезла бесследно, словно и не было ее на свете.

Однако нашлась душа, которая не забыла несчастной женщины, попавшейся в сети иезуитских хитросплетений.

Эта душа принадлежала скромному человеку, много и искренне любившему мнимую леди Гариссон и ставшему виновником ее несчастья.

На одном из католических кладбищ Петербурга до сих пор еще существует старая каменная плита, которую положил Станислав на могилу своей жены, откладывая для этого деньги из своего жалованья, которое дала ему Вера, вышедшая замуж за Елчанинова: она приняла Станислава к себе в контору по управлению имениями.

Надпись на плите почти стерлась, и едва ли теперь кто-нибудь из случайных прохожих знает, что под ней похоронена женщина, затмевавшая своей красотой современных ей красавиц и мечтавшая дерзко захватить, благодаря своей красоте, в свои слабые руки власть, которая никогда не выпадает на долю обыкновенных смертных.

Но она была обыкновенная смертная, и вместо исполнения ее смелых мечтаний ей достались обычные для каждого три аршина земли да каменная плита, купленная на гроши убогого, единственно не забывшего ее после смерти, человека.

Остальные все забыли, как уже сказано, кто и что была она. Да многие вовсе и не знали этого, и только прозвище ее осталось, да и то благодаря не ей, а роскошной яхте, бросившей якорь в устье Невы и вызвавшей этим толки и пересуды среди досужего общественного мнения, которое делает по-своему историю, и прозвище это было "Сирена".

Свадьба Елчанинова была отпразднована в орловском имении, куда приехали оба его приятеля - Варгин и Кирш.

Брат Веры, выздоровевший и кое-как распутавшийся с иезуитами, тоже приехал туда, продолжая оставаться официально французским маркизом де Трамвиль.

Кирш, на первых порах, не оставил еще арапского облика и ходил по деревне черным, вызывая ужас в мальчишках и смех и сожаление во взрослых. В тайну его была посвящена одна только Вера Елчанинова.

Старик Зонненфельдт был заочно посаженым отцом Веры и прислал ей чудесный образ, усыпанный драгоценными камнями.

Итак, все эти люди были счастливы, но прошлое долго еще жило в памяти. Они часто вспоминали иезуитов, и каждый раз им страшно становилось за всякого, кто был близок к этой могучей организации, прикрывавшейся великим именем Христа и не останавливавшейся ни перед каким злодеянием ради достижения своих целей.

История "Сирены" была лишь одним из эпизодов деятельности иезуитов в России во времена Павла Петровича; но эта деятельность далеко не ограничилась одним эпизодом.

Патер Грубер остался в Петербурге. Этот хитрый, способный на все человек приобретал все больший и больший вес, и его влияние становилось заметным всюду.

Чем дальше шло время, тем все больше охватывали своими сетями иезуиты русское общество. Они забрали в свои руки воспитание юношества, и, казалось, ничто не могло теперь вырвать из их цепких рук этих жертв.

Но судьба судила иное. Трем приятелям - Киршу, Елчанинову и художнику Варгину - пришлось еще столкнуться с ними, так что наши читатели еще встретятся с их, знакомыми теперь именами.

Михаил Николаевич Волконский - Сирена - 02, читать текст

См. также Волконский Михаил Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :