Михаил Николаевич Волконский
«Кольцо императрицы - 03»

"Кольцо императрицы - 03"

IV

Легко было князю Ивану, увлеченному словами Сонюшки, обещать ей устройство их счастья, но как было сдержать свое обещание? В полутьме комнаты гадателя и в не снятом еще костюме его Косой, окруженный воздухом, которым дышала Сонюшка, ощущал прилив в себе новых сил и как-то смутно чувствовал по тому избытку энергии, которая зародилась в нем. Но лампа была потушена, занавесы маленьких окон отдернуты, дневной свет преобразил таинственную обстановку в самую обыкновенную, - и князь Иван испугался явившегося у него вместе со светом вопроса: "Но что же делать?" И чем дольше думал он, тем более росло это сомнение.

Единственная надежда на быстрый исход - кольцо Елисаветы Петровны - было у него потеряно.

После ночи, проведенной за картами, он спохватился не сразу - через день только, и когда заметил, что у него на цепочке нет этого кольца, то помнил, что в последний раз держал его в руках, когда показывал Ополчинину за картами, делая последнюю, отчаянную ставку. Когда именно пропало оно и где он мог потерять его, он даже приблизительно не знал. Он с Левушкой переискал во всем доме, но они ничего не нашли. Кольцо пропало. А как было явиться без него?

"Отчего же, однако, не попробовать счастья? - пришло в голову князю Ивану. - Ну, что же, поеду, расскажу все подробности, заставлю верить, что это был я, напомню, что я доставил копию с письма к Линару, и там поверят всему этому, и вспомнят обо мне, и сочтут достойным награды; я-то попрошу одно лишь - чтобы мне вернули Сонюшку".

Князь Иван послал узнать, когда принимает Лесток, через которого решил действовать, потому что Лесток все-таки видел его и говорил с ним, когда приезжал к больному нищему. Оказалось, Лесток принимал только два раза в неделю, в официальном приеме, всех, кому было до него дело, и вне этих назначенных часов его нельзя было видеть, потому что он все остальное время проводил во дворце.

По приемной сановника всегда можно узнать, какова его сила. Это - самый верный масштаб, чтобы определить кредит в отношении власти. Лесток, видимо, пользовался теперь большим значением. По крайней мере, когда князь Иван вошел в его приемную, она была полна народом, среди которого терялись рассевшиеся по стенам бедные просительницы с терпеливо-страдающими лицами, державшие обеими руками свои прошения у груди. Чиновные лица в мундирах и орденах расхаживали посредине комнаты, быстро поворачиваясь с таким видом, точно хотели дать понять, что ходят потому, что им вовсе не долго ждать и их сейчас вот примут. Иные стояли у окон и тихо переговаривались, изредка поглядывая на дверь кабинета, в котором принимал Лесток. И каждый раз, как отворялась эта дверь, все вздрагивали, подтягивались и взглядывали вопросительно - не позовут ли? Счастливчик, чья была очередь, срывался с места и стремглав летел на цыпочках, маленькими шажками, в заветную дверь и исчезал за нею.

Лесток принял князя Ивана сейчас же после чиновных лиц.

Косой вошел в кабинет и в сидевшем за круглым письменным столом человеке узнал и вместе с тем не узнал прежнего Лестока. Тот сидел, положив ногу на ногу, вбок от стола и, не поднявшись навстречу князю, показал рукою на стул против себя.

Той живости, которую подметил в нем при своем первом знакомстве князь Иван, не было и помина теперь. Лесток сидел со скучно и сонно опускавшимися веками, как бы отбывая досадную повинность, утомившую его и надоевшую ему.

Посадив князя Ивана, он поморщился и посмотрел на лежавший пред ним список ожидавших в приемной - много ли еще осталось? Все это он проделал, не показывая князю Косому вида, узнал он его или нет.

Князь Иван напомнил о себе и рассказал, в чем состояло дело, по которому он явился. Лесток слушал все время молча французский рассказ князя Ивана и несколько раз в продолжение его морщился, потирая щеку рукою. Когда Косой кончил, он подождал немного, не скажет ли тот еще чего-нибудь, вынул табакерку, повертел ее в пальцах и вдруг, подняв голову, проговорил:

- Все это прекрасно и хорошо, но только ваш рассказ несколько странен. При всей своей романтичности он был бы вполне правдоподобен, если бы... - Лесток приостановился, взял указательным и большим пальцами щепотку табаку и, отряхнув ее, продолжал, понюхав: - Если бы государыне лично не было известно подлинное лицо, которое получило перстень ее величества при рассказанных вами обстоятельствах, и если бы также государыне и всем ее приближенным не было известно то же самое лицо, которое под видом старого нищего солдата доставляло к ней в трудное время многие важные бумаги.

Вся кровь прилила князю Ивану в голову.

"Что же, я лгу?" - хотел он спросить, но удержался от вспышки, вовремя сообразив, что горячностью можно лишь испортить дело.

Прежнее предположение о том, что существовал другой кто-нибудь, кто переодевался в нищего, почему его и провели тогда прямо в дом Лестока, подтверждалось теперь, но это-то и служило, по-видимому, не в пользу Косому.

- Да, но позвольте, - заговорил он, - ведь это же, может быть, - совпадение: переоделся я нищим потому, что у нас в доме умер старик и осталось его платье. Оно цело у меня до сих пор. Я могу показать его. Затем письма к Линару поручено было везти мне...

- Это-то и дурно, что они были поручены вам! - улыбнулся Лесток.

- Но все-таки я просил бы это дело разобрать. Я постараюсь доказать... наконец, хотите, я сейчас опишу подробно, как я был во дворце у Па-де-Кале?

- Нет, пожалуйста! - остановил его Лесток. - Мне решительно некогда - другие там ждут, - он кивнул на дверь. - Если вам угодно, - подайте письменное изложение, и тогда это разберут в надлежащем месте...

По тону, которым говорили с ним, князь Иван видел, что есть еще что-то, кроме утомления просителями, что мешало Лестоку быть внимательным к нему.

- Да разве такое дело можно доказывать в письме, отдав его в руки канцелярий? - вырвалось у князя Ивана. - Тут даже неловко как-то выступать просителем. Ну, еще с бумагами может быть вопрос, могло быть совпадение, но случай в лесу... как же тут может явиться кто-нибудь другой?

- А кольцо у вас есть? - спросил Лесток.

- Нет, я вам сказал, что потерял его.

- Ну, вот видите, разве такие вещи теряют?

"Неужели он не верит мне, неужели он полагает, что я, дворянин, говорю неправду?" - подумал князь Иван и воскликнул:

- Да разве стал бы я лгать?

- Я этого не сказал, мой князь, - даже как бы ужаснулся Лесток, подняв руки и в первый раз титулуя Косого, - но только, как хотите, я знаю про вас одно: вы отказались служить государыне в трудное время, и это известно лично мне, мне, который сам хотел направить вас тогда. Вы не взялись за предложенное вам тогда дело и поставили меня в очень неловкое положение пред французским посланником.

"Так вот оно что!" - сообразил князь Косой, и ему стало теперь ясно отношение к нему Лестока.

- Да, но ведь я же отказался тогда... - начал было он, однако Лесток перебил его:

- Мне не надо знать, почему вы отказались, но факт налицо... и в этом все. А теперь позвольте дать мне вам совет - быть осторожным; пока официально вы выказали себя сторонником павшего правительства, и если вас не трогали до сих пор, то потому лишь, что вы - слишком человек молодой и значения иметь не можете.

Лесток проговорил это так, что князю Ивану оставалось только, чтобы не быть невежливым, уйти, не затягивая разговора насильно. Он видел, что с этой стороны ни на какую поддержку рассчитывать было нельзя.

V

Левушка ждал дома возвращения князя Ивана от Лестока и волновался, ходя из угла в угол по кабинету, прислушиваясь к тому, не подъезжает ли на улице к крыльцу карета Косого. Он знал теперь все, до мельчайших подробностей, что случилось с князем: тот рассказал ему все вчера еще вечером, когда они обсуждали вместе, как вести себя Косому с Лестоком. Торусский надеялся, что все устроится; но надежда - он сознавал это - была более чем сомнительная.

Левушке пришлось ждать очень долго. Он пробовал было заняться чем-нибудь, но ни на чем не мог сосредоточиться, бросал начатое дело и принимался ходить из одного угла в другой.

Ему приходило не раз в голову: уж не выкинул ли князь Иван какую-нибудь штуку над собой, получив от Лестока неудовлетворительный ответ. В том же, что этот ответ был неудовлетворителен, Левушка убедился теперь вполне. Ему почему-то казалось, что, будь все хорошо, князь Иван должен был бы вернуться раньше.

"Вот он!" - сказал наконец себе Левушка, заслышав издали скрип каретных колес по снегу, а затем увидев из окна, как князь Иван вышел из кареты и быстро прыгнул на крыльцо, войдя в дом, побежал ему навстречу.

- Ну, сто, сто, холосо все? - спрашивал он, стараясь разглядеть в темной прихожей лицо князя.

- Сейчас расскажу, - ответил тот.

По его голосу ничего нельзя было узнать: он говорил как будто совсем спокойно.

- Ну, сто же, значит, холосо? - спросил опять Левушка, когда они через коридор вошли в кабинет.

- Вот что, - начал рассказывать князь Иван. - Это такие обстоятельства, что только руками развести... Представьте себе - оказывается, там воображают, что бумаги принес не я, а другой, и что кольцо не я получил, а тоже другой.

- Как же это так? - разинув рот, удивился Левушка.

- А так, - и князь Иван передал Торусскому слово в слово свой разговор с Лестоком.

- Удивительно, очень удивительно! - заговорил тот, вскочив с дивана, на который было уселся рядом с Косым. - И кто же этот длугой?

- Не знаю наверно.

- Отчего же вы не сплосили, кто он?

- Во-первых, оттого, что это было неловко, а во-вторых, я думаю, что догадался... По всем признакам это - Ополчинин.

- Ополчинин? - переспросил Левушка и, нахмурив брови, остановился.

- Конечно. Он в числе награжденных после двадцать пятого ноября поставлен не зауряд, а в число исключительных - значит, оказал особые заслуги. Весьма вероятно, что он был одним из агентов, носивших бумаги во дворец у Па-де-Кале, и переодевался тем самым нищим, которого он видел при нашей первой встрече. Правда, одеяние очень типическое, оно поразило Ополчинина, запомнилось ему, и вот он переоделся в него, в этого нищего...

- Нищего... нищего?.. - про себя повторил несколько раз Левушка. - Да, это стланно, очень стланно!..

- Напротив, мне кажется, очень просто, - начал было Косой.

- Нет, я не пло то, пло длугое совсем - вы этого не знаете, - перебил его Торусский и снова заходил. - Нет, знаете, это все-таки ничего еще не доказывает! Ну, сто ж сто он наглажден? Ну, сто ж сто он видел нищего? Лазве и длугой не мог видеть и одеться? Вы же сами одевались...

- Да, но подробности случая в лесу мог знать только Ополчинин, потому что он был тогда со мною. Я никому не говорил, даже вам, тогда...

- Постойте, - остановил Левушка князя Ивана, - значит... ведь это значит, сто кольцо уклал Ополчинин у вас!.. Погодите, давайте лазбелем это по полядку. Это обвинение слишком сельезно.

- Давайте разберем, - согласился князь Иван, - тут разобраться, кажется, не трудно. Предположим, что я это кольцо потерял. Его нашел кто-нибудь другой и мог, пожалуй, оставить его у себя, не возвратить мне; однако, чтобы воспользоваться им, нужно было не только знать его значение, но и подробности, при которых оно получено. А этого никто не знал, кроме Ополчинина, и весьма вероятно, что он взял...

- Но он мог лассказать кому-нибудь, если вы не лассказывали...

- Постойте, я это обдумал по дороге сюда, домой. Дело вот в чем. Мы заметили пропажу кольца после того вечера, который был у вас... Ну, вот - за игрою в карты я показывал Ополчинину кольцо, потом заснул. Камзол у меня был расстегнут, а Ополчинин оставался после всех, когда мы спали... Я это знаю от Творожникова; он у меня спрашивал, остался ли Ополчинин у нас ночевать тогда, потому что они ушли, оставив его одного у нас.

Для правдивого и честного Левушки предполагаемый поступок Ополчинина казался таким ужасным, что он не хотел верить в возможность его. Но теперь, по-видимому, трудно было сомневаться.

- Неужели и плавда это он? Тепель похоже на то выходит, - сказал он. - Сто же с ним делать?

- Да не только с ним, а вообще я не знаю, что еще делать, - проговорил Косой.

Левушка долго молча ходил по комнате, а потом, вдруг остановившись, точно нашел верный исход, обернулся к князю и воскликнул:

- Знаете сто? Я ему в молду дам!

Косой не мог не улыбнуться, несмотря на то что ему теперь было не до шуток.

- Нет, я не сучу, - подхватил Левушка, - я плямо поеду и сельезно ему в молду дам... Пусть он меня вызывает. Я не могу иначе.

- Ну, и что же из этого выйдет? - спросил Косой.

Левушка долго думал.

- Да, - ответил он, вероятно, наконец убедившись, что действительно из его плана ничего не выйдет, - я лутсе сам поеду к Лестоку и ласскажу ему все, сто знаю...

- Но ведь вы все знаете с моих слов, сами вы ничего не можете засвидетельствовать лично. Вы повторите только мой рассказ.

- Ну, тогда поезжайте к Ополчинину! Какими глазами он будет смотлеть на вас?

- Он может прямо отпереться от всего. Что же, ведь все-таки у нас только предположения, а ничего определенного нет, а чтобы ехать к Ополчинину, нужно иметь в руках прямые улики.

Они оба замолчали и задумались. Левушка опустился на стул у стола, а князь Иван сидел на диване, бессознательно крутя попавшуюся ему под руку веревочку.

- Нет, - снова заговорил он, - положительно это Ополчинин: это посольство Лестока к Соголевым, как же объяснить иначе? И, Господи, как это все спутано - именно то, что должно было служить к устройству моего счастья, служит на пользу моему сопернику теперь.

- Как сопелнику? - удивился Левушка, не знавший об отношениях князя Ивана к Сонюшке.

- Ну, да! Я люблю старшую Соголеву, объяснился с ней, она моя, и я никому не отдам ее.

- Вот оно сто! - протянул Левушка. - Ах, вы, бедный, бедный!.. И она бедная и милая - мне жалко вас... Ну, тепель я еще лутсе буду помогать вам, то есть помогу, вот вы увидите.

Тут только князь Иван вспомнил про стихи и постоянное восхищение Левушки Сонюшкой. И как ни тяжело было у него на сердце, он не мог без некоторой доли умиления смотреть на желавшего им счастья Торусского. Левушка был очень мил в эту минуту.

- А как же вы сами-то? - спросил Косой.

- Сто я сам?

- А помните - стихи?

- Ну, это плосло! То есть не плосло, а я всегда говолил, сто люблю ее, а кто любит, тот желает счастья тому, кого любит... А с вами она будет счастлива. Я и вас тоже люблю... Нет, я должен сделать одну вещь, и я ее сделаю.

- Какую вещь?

- Нет, пока это - секлет. Мне очень хотелось бы лассказать вам, но я не могу, не могу, потому сто обещал, да еще как обещал!.. Нет, но я сделаю... только нужно влемя, влемя выиглать... Мне тепель же нужно будет уехать и, может быть, надолго. Но я для вас поеду... я должен поехать для вас. И сто я медлил до сих пол?.. Может, уже все было бы холосо, и вы были бы спасены!..

- Спасен! - повторил князь Иван, растянув на пальцах веревку, которую вертел, и смотря на нее. - Знаете, мне еще в детстве, в Париже, знаменитая Ленорман предсказала, что мне веревка принесет благополучие; теперь, пожалуй, и верно - повеситься только остается.

Торусский остановился, как бы пораженный. Последних слов Косого он не слыхал.

- Велевка, велевка... - заговорил он. - Ну, так тепель я поеду во сто бы то ни стало, так и знайте это; Да, велевка вам плинесет благополучие... вот вы увидите... вы увидите...

Левушка так волновался и говорил, по-видимому, такие несуразные вещи, что князь Иван одну минуту серьезно подумал, не рехнулся ли тот в самом деле?..

Но Торусский не рехнулся. Через несколько дней он после поспешных, но совершенно разумных приготовлений, уехал куда-то, сказав, что едет для князя Ивана и что не следует ждать очень скоро его возвращения, и оставил у себя в доме полным хозяином Косого.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая

ПОМОЩЬ В ПОМОЩИ

I

Большой, просторный высокий кабинет в четыре окна, задрапированные зелеными шелковыми занавесками. Между двумя средними из них - бюро, а возле - большой круглый стол, весь заваленный книгами, бумагами, ландкартами и чертежами. По стенам - шкафы с книгами. Иные из них в толстых старинных переплетах из пергамента. В промежутках между шкафами и по простенку над бюро висят гравюры в золотых рамах, под стеклом. В дальнем от двери углу - большой стол; на нем - реторты, банки, флаконы, песочные часы. На полках, над столом, опять книги, глобус на треножнике, сухие травы, череп. В восточном углу - старинный образ в золотой ризе с горящей пред ним лампадкой. По стене, противоположной окнам, - топится широкий камин.

Спиною к этому камину, у бюро, сидит хозяин кабинета - Алексей Петрович Бестужев.

Он давно - не новичок в иностранных делах, но тяжелая, трудная работа выпала на его долю теперь. Сколько лет привыкли к тому, что эти иностранные дела держал в своих опытных руках сосланный ныне старик Остерман! Теперь канцлером на место его назначен князь Черкасский, но вся работа лежит на Бестужеве, потому что новый канцлер слишком уже стар и мешает только - забирает во что бы то ни стало дела к себе домой и держит целыми неделями, ничего не делая.

Но не в этом, конечно, суть, и не в этом трудность.

Франция нарушила европейское равновесие. Она хочет, пользуясь прекращением мужской линии Габсбургского дома, уничтожить свою давнишнюю соперницу Австрию разделением ее владений. Бавария и Саксония согласны с французскими видами, Фридрих II Прусский тоже желает поживиться на счет Австрии, где бедной Марии Терезии не управиться одной со своими врагами, ей нужна помощь. Кто же должен помочь ей?

Решение всего вопроса зависело от России; от нее зависело - будет ли существовать Австрия как сильное государство или она будет низведена на ступень второстепенной державы. Но тогда что же будет? Хозяином положения европейских дел станет Франция и явится полновластным распорядителем судеб, оставшись почти один на один с Россиею, которая никогда не может быть покойна от ее интриг в Швеции, Саксонии, Польше и Турции. Но, кроме Франции, под боком у России прусский король, энергия и дарования которого делают чудеса. А если он вдруг начнет показывать их над Россией? Нет, во что бы то ни стало нельзя было допускать усиления опасного соседа и предоставить Франции полное господство. А для этого интересы России требовали, чтобы была оказана помощь австрийской королеве.

Все это ясно сознавал Алексей Петрович, однако трудно ему было вести дело, потому что здесь, в России, ему ставили самые сильные, тяжелые препятствия.

Шетарди, ловкий французский посол, сумел войти в доверие императрицы, еще когда она была цесаревной. Он пробовал подходить и к Алексею Петровичу, предлагал ему 15000 ливров пенсии от Франции.

Пятнадцать тысяч ливров! Неужели они думают, что русский министр, первый русский министр после ряда иностранцев, продаст за деньги свою родину!

Тогда Шетарди пошел иным путем. Он обратился к Лестоку, и тот, веселый, легкомысленный, чуждый как иностранец интересам России, сейчас же стал играть в руку французскому послу. Лестоку нравилось его общество, нравился французский язык, вероятно, и деньги, а до остального ему было все равно. Между тем он имел доступ к государыне как ее медик, мог, когда хотел, оставаться у нее подолгу.

Шетарди и Лесток, несомненно, стараются уверить государыню, что восшествие ее на престол совершилось благодаря Франции. Так ведь и шведы в начале войны пустили манифест, что идут-де в Петербург восстановлять права крови Петра Великого. Но эти права были восстановлены без участия иностранцев. Шетарди в свое время, правда, дал взаймы две тысячи рублей цесаревне, но эти деньги были возвращены ему с лихвой - вот и все.

Однако не ради же этих двух тысяч переходить России на сторону Франции, мириться с ее союзницей - Швецией - и тем самым готовить себе самой, может быть, даже гибель!

Пока Бестужев имеет хоть какую-нибудь власть и значение, этого не случится. Но останется ли он, выдержит ли борьбу и выйдет ли из нее победителем? Относительно этого он не может ничего сказать себе наверное. Он один; большинство придворных думают об одном только - как угодить сильному человеку Лестоку, а этот сильный человек вместе с Шетарди всеми силами хочет уничтожить единственную свою помеху в лице Алексея Петровича.

II

Бестужев держал в руках одно из донесений Кантемира из Парижа. Этот русский посол знает и понимает дело. Почти в каждом своем письме он пишет, чтобы не доверялись Франции, что вся опасность для нас от нее, что она готовит даже союз против нас...

Алексей Петрович положил бумагу на бюро, встал, прошелся несколько раз по комнате, остановился у камина, поправил дрова щипцами и стал смотреть на вспыхнувший с новою силою огонь.

И вдруг он как бы перенесся от этого камина дальше, в соседние дома, улицы, во весь большой город и еще дальше - в бесконечные поля, где ютились деревеньки и поселки, родные ему с детства. И сердце сжалось у него: неужели все это милое, родное не живуче, а осуждено на вечное прозябание под давлением чужой воли? И неужели оно пострадает из-за того, что какой-нибудь Шетарди с Лестоком возьмут верх над русским вице-канцлером?

Бестужев сам улыбнулся себе. В эту минуту он с каким-то необычайным спокойствием сознавал, что, может быть, и не раз еще подобные Шетарди и Лестоки будут иметь верх, может быть, не раз падет и сам он, Алексей Петрович, но эти поля, деревни и поселки будут жить и развиваться, пока сохранят в себе ту душевную чистоту и веру, которые жили в них.

"Semper idem" (Всегда себе верен (собственно: "тот же самый")) - повторил про себя любимую поговорку Бестужев и, точно успокоенный, стал, ходя по комнате, думать о том, что пока есть в нем силы, он будет бороться, настаивая на своем и ведя дело так, как это нужно.

"Да, нужно, нужно продолжать войну со Швецией, нужно!.." - говорил он себе.

В это время, по-заграничному, раздался троекратный стук в дверь, и на позволение войти появился в дверях лакей с подносом в руках, на котором лежала записка.

- Подметное? - спросил только Бестужев, сразу по виду записки догадавшись о ее происхождении.

Лакей сказал, что письмо найдено на крыльце и никто не видел, как его бросили.

Алексей Петрович привык к этим письмам. Не проходило почти дня, чтобы ему не приносили их.

Он взял с подноса записку и отпустил лакея.

"Не бросить ли? - мелькнуло у него при взгляде на камин и на письмо. - Опять, наверно, все то же самое!"

Эти подметные письма или бывали наполнены бранью, грубою и пошлою, или же содержали, под видом доброжелательства, сообщения Бестужеву о пущенных и, следовательно, ходивших о нем сплетнях.

Но странно - он чувствовал некоторую долю необъяснимой приятности читать иногда эти письма. Легко было догадаться, что шли они от его недругов и служили доказательством лишь слабости этих недругов. Они не знали, чем донять его, и думали взбесить своими выходками.

"Ну, что же - пусть!" - пожал плечами Алексей Петрович и не бросил в камин письма, а распечатал его.

На этот раз сообщение делал доброжелатель. Но в смысле сплетен явилась новинка.

"Да ведомо вам будет, - писал анонимный корреспондент, - что ее величеству благоверной государыне достоверно уже стало, что изволите вы получать от посла королевы венгерской генерала Ботты 20000 целковых в год, а посему, аки доброжелатель ваш, спешу вам о том сообщение сделать, чтобы вы могли принять свои меры к надлежащему сокрытию тайных сношений своих".

Бестужев не дочитал, он скомкал письмо и кинул его в огонь. До таких размеров клевета еще не доходила.

"А интересно было бы знать, - подумал он, - если бы я согласился взять у Шетарди его луидоры - доводили бы ли они это до сведения государыни?"

До сих пор Алексей Петрович гнушался всеми этими сплетнями, клеветами, советами и сообщениями. Он прочитывал их, слышал о них, но ничего не делал в смысле противодействия. Ему, во-первых, некогда было, а во-вторых, он знал свою правоту и как бы с удивлением прислушивался к окружавшей его лжи, но веря в то, что торжество останется на его стороне. Но теперь выходило уже из ряда вон. Теперь от одной только мысли, что государыня может подумать, что он имеет личный интерес в отношении Венского двора, он способен будет измениться в лице при упоминании на докладе имени Ботты.

Как ни старался успокоить себя Алексей Петрович, он долго, напрасно ходил по своему кабинету и должен был сознаться, что анонимные письма достигли-таки своей цели: это, последнее из них, затронуло его за живое.

"Гадко, мерзко! - повторил себе Бестужев. - Но так оставить это нельзя, нельзя безнаказанно клеветать на себя. Теперь уже всякое молчание будет равносильно подтверждению этой клеветы".

Но в эту минуту, когда он думал так, он чувствовал вместе с тем всю свою беспомощность.

III

Клевета - самое ужасное, хитрое и опасное орудие. Ползет она незаметно и неведомо откуда; нет человека, которому бы прямо можно было сказать в глаза: "Ты лжешь - это неправда!" - потому что он не лжет, он повторяет лишь и даже делает вид, что вовсе не верит, но так сообщает интересное обстоятельство: вот, мол-де, какие злые люди, что рассказывают! А те, которые слушают, качают головами, усмехаются, но сейчас же спешат разнести интересные новости, пятнающие ближнего. И выходит в конце концов, что никто не верит, но все знают, что такой-то делает то-то. А потом начинают сомневаться - "нет дыму без огня!.."

"Какая гадость!"

Да, гадость, но что будете делать против этой гадости?

И чем больше думал Алексей Петрович об этом, тем неприятнее и тяжелее становилось у него на душе.

И странно: в свою почти пятидесятилетнюю жизнь много раз случалось ему испытывать разные неприятности, обиды и огорчения, но редко приходилось ему с таким трудом преодолевать их в себе, как в этот раз. Правда, бывали случаи, что рассказывали про него разные нелепости, но до таких размеров клевета еще не доходила никогда.

Попробовал было Бестужев взяться снова за бумаги, но сегодня и работа - давно испытанное им средство от всяких волнений - не помогала. И ему все казалось неприглядным и скучным, - и его кабинет со знакомою ему, привычною и любимою обстановкой, каждая вещь которой имела для него свою историю и значение, и камин, обыкновенно в другое время приветливо согревавший его, и дела... Погода на дворе, как нарочно, была такая, что могла только усилить скверное настроение, а не развлечь его. Серое северное небо низко нависло своими тучами, точно они давили и расползались по грязным улицам и лезли в окна, пропуская сквозь себя таявший мокрый снег. Холодно должно было быть на дворе!

Алексей Петрович, откинувшись на спинку стула у бюро, сидел, вытянув ноги, и, отстранившись от бумаг, смотрел в окно, невольно жалея о тех, кому приходится теперь идти по улице. А будь ясный и солнечный день - с каким бы удовольствием проехался бы он теперь!..

В дверь опять раздался стук.

- Войдите! - сказал Бестужев.

Появился опять тот же лакей. Алексей Петрович почти с ужасом посмотрел на него - неужели еще письмо? - но лакей был без подноса. Он доложил, что Бестужева спрашивает барышня и просит непременно принять ее.

- Какая там барышня? - поморщился Алексей Петрович. - Я ведь сказал - никого не принимать...

- Очень уж просят, и жалко их - видно, печаль какая, - проговорил лакей таким тоном, каким умеют говорить старые слуги с господами, характер которых хорошо известен им.

- Кто ж она такая?

- Приказали доложить, что Соголева, Софья Александровна... Жаль их - ребенок еще совсем.

- И одна?

- Одни-с.

Бестужев велел просить. Лакей пошел, видимо, с особенным удовольствием.

Дверь отворилась, и в кабинет Бестужева вошла Сонюшка в простеньком, темном платье и темной накидке. Она вошла, не осмотревшись, и остановилась у двери, взглянув своими большими черными глазами на Алексея Петровича. Эти глаза, как поднялись на него, так и остались. Она была очень бледна.

Бестужев сделал несколько шагов ей навстречу.

Казалось, эта хорошенькая, маленькая, милая девушка, придя к нему, не знала теперь, что ей делать, и едва ли ясно сознавала окружающее. Правда, видно было, что ее печаль должна была быть велика, если она решилась прийти так. Но она делала над собой невероятные усилия, чтобы совладать со своим волнением. Алексей Петрович, давно привыкший наблюдать людей и понимать их душевное состояние, видел это, а также и то, как она решилась-таки и, тяжело вздохнув, подошла к нему.

- Простите, - заговорила она, - простите, что я беспокою вас...

Голос девушки, манера и каждое движение ее, дышавшее истинной порядочностью, произвели и на Алексея Петровича то же впечатление, какое производили на всех, видевших Сонюшку и говоривших с нею. Только очень дурной, злой или невнимательный человек мог обойтись с нею неласково, и Бестужев сразу почувствовал это.

- В чем дело, чем я могу служить вам? - спросил он мягко и тихо, придвигая своей гостье стул.

Она опустилась на этот стул не потому, что ей придвинули его, и не потому, что хотела сесть, - она точно вдруг после ласкового вопроса Алексея Петровича лишилась последней опоры своей и обессилела.

Действительно, Сонюшка, не зная, как ее примут, призывала на помощь всю свою самолюбивую гордость, чтобы не выдать своей слабости, но теперь, после вопроса Бестужева, она видела, что гордость не нужна с ним, что это - человек, который не обидит ее, и опоры ей уже было не нужно.

Бестужев сел против нее и ждал, пока она снова справится. Сонюшка еще раз взглянула на него, и ее лицо вдруг все дрогнуло. Она вскинула руки и, спрятав в них лицо, заплакала горько, тяжело, неудержимо, как бы отчаявшись уже преодолеть себя. С самого детства она плакала впервые в своей жизни.

IV

- Ну, полноте, ну, довольно, дитя мое!.. - заговорил Бестужев и протянул девушке руку, но она не видела его движения, не обратила внимания на него.

Тогда Алексей Петрович потихоньку встал, прошел через весь кабинет в угол, к столу, налил там в стакан воды, выбрал один из стоявших здесь флаконов с прозрачною жидкостью, накапал в воду и понес к Сонюшке. Все это он делал нарочно медленно, чтобы дать ей время выплакаться. Он уже забыл о своем дурном настроении и нисколько не жалел и не сердился на то, что ему пришлось так неожиданно у себя в кабинете успокаивать бедную, незнакомую ему девушку.

Сонюшка выпила воду, и от этой воды и - главное - от непривычных для нее слез, с которыми она всегда боролась до сих пор, ей стало легче. Она отерла глаза и сквозь еще неосохшую их влагу улыбнулась своею особенною, тихою улыбкой, как бы извиняясь за слезы. От этой горькой улыбки она стала еще милее, и еще жальче стало Бестужеву ее.

- Ну, вот теперь вы расскажите мне все! - сказал он голосом, каким обыкновенно говорят с детьми, когда готовы принять участие в их горе.

- Все рассказать? - повторила Сонюшка. - Все рассказать нельзя - это было бы слишком длинно. Вы должны были знать моего отца...

Бестужев сдвинул брови, как бы стараясь самым добросовестным образом припомнить, кто был ее отец. Сонюшка поняла это его старание. Он ничего не помнил.

- Мой отец, - пояснила она, - был сослан вместе с Девьером и умер в ссылке. Он, собственно, был хорошо знаком с вашей сестрою, княгиней Волконской...

Бестужев сделал движение и воскликнул:

- Ну, вот видите! Едва ли я мог и видеть вашего батюшку, потому что тогда жил за границей и редко приезжал сюда... Так ваш отец умер в ссылке. Ну, а матушка ваша?..

- Маменька с нами здесь... мы живем в Петербурге зимой.

- У вас где имение?

- В Тверской. Но оно очень маленькое...

Бестужев своими вопросами наводил девушку на то, чтобы ей легче было сказать, зачем она пришла. Он думал сначала, что она - сирота.

- Ну, так чем же я могу служить вам? - спросил он наконец.

Сонюшка замолчала и задумалась. Она ошиблась в том, что Бестужев знал ее отца. Теперь не было никакой причины рассказывать ему все; но хотя он и не знал ее отца, он в эту минуту казался ей таким добрым, внимательным и ласковым, что она чувствовала полное доверие к нему.

- Меня хотят... - начала она, и голос ее сорвался. - Меня хотят насильно выдать замуж за преображенца, которого через Лестока посватала за меня сама императрица.

Бестужев давно привык к просьбам, с которыми обращаются к сильным людям женщины, непременно желающие, чтобы для них было сделано невозможное. Эти чисто женские просьбы, сопровождающиеся обыкновенно утверждением, что "вашего-де слова достаточно", и наивная уверенность в возможность невозможного всегда сердили его.

И тут, как ни жаль было ему Соголеву, он увидел, что она воображает, что он в состоянии изменить волю государыни и помочь ей в ее маленьком - правда, самом важном для нее - сердечном мирке, где суждено было разыграться одному из часто повторявшихся на глазах Бестужева романов.

- Я в эти дела не вхожу, - сказал он несколько суше, - и наконец, что же я могу сделать, если на то воля государыни?

- Я не так глупа, - ответила Сонюшка по-французски, как вели они и весь разговор, - чтобы просить вас об этом. Я знаю, что невозможное сделать нельзя.

Бестужев удивленно посмотрел на нее. Никогда еще не приходилось ему слышать это ни от одной из просительниц, которые обыкновенно ничего не хотят признавать.

- Но тогда?.. - начал было он.

- Я пришла вот о чем просить, - перебила Сонюшка. - Мало того, что я не люблю человека, за которого меня сватают, но есть другой, который любит меня, и я его - тоже...

- А! - произнес Бестужев.

- Вот о нем я и пришла просить вас. Наша свадьба, наша жизнь... это - его дело. Он должен устроить все, на то я и верю ему. Но только нужно дать возможность устроить ему; нужно, чтобы он мог где-нибудь проявить свою деятельность... Вы можете дать ему работу; наконец, он уже имел случай оказать государыне услуги... только это не послужило ему на пользу... Но это он вам расскажет сам, если вы его примете.

- Так вы хотите, чтобы я принял его и дал ему работу? Кто же он? - стал спрашивать Бестужев.

Сонюшка назвала князя Ивана.

- Косой? - повторил Бестужев. - Не знаю. Что же, у него нет средств?

- Отец его прожил все, у него ничего нет.

"Уж не простой ли искатель приключений?" - мелькнуло у Бестужева.

- Хорошо-с, - сказал он, подумав, - я приму его... но только... только странно, отчего же он сам не явился ко мне? Знает он о том, что вы пошли сюда?

- Конечно, нет! - подхватила Сонюшка, и это вышло у ней так искренне, что не только все расположение к ней, родившееся при виде ее, вернулось к Алексею Петровичу, но даже он почувствовал тут долю симпатии и к князю Косому. - Нет, он ничего не знает, что я у вас. И я сама даже не знала, что пойду к вам сегодня, еще утром. Я сегодня вышла с няней к обедне... Я всю ночь не спала, все думала. Утром мы пошли в церковь. Я стала молиться, и так усердно, как только могла... Вдруг под самый конец уже, когда к кресту подходить, слышу - разговаривают двое каких-то, должно быть, чиновников, разговаривают о том, что теперь, верно, скоро вернут Девьера, потому что всех ссыльных возвращают и им милости. Вместе с Девьером они назвали моего отца. Я остановилась и стала слушать. Один не знал, умер мой отец или нет, а другой сказал, что был знаком с ним и встречал его у княгини Волконской, вашей сестры, и что если бы он был жив, то мог бы через вас хлопотать теперь. Я не знаю, но все показалось мне очень странным, точно мне прямо показывали пути к вам. Я и молилась, чтобы Бог помог мне. И вдруг... тут же в церкви... Меня точно кольнуло что - идти к вам; я так вдруг и решила. Ваш дом мне показывали. Я, когда стали толпиться у выхода, отстала от няни и прошла через боковые двери, она потеряла меня... Вот и все...

Бестужев повторил свое обещание призвать Косого и переговорить с ним и обещал также Сонюшке, что никому, ни даже князю Ивану не станет рассказывать о ее посещении. Он велел запрячь карету и только в ней отпустил Сонюшку домой.

- Ну, дай Бог вам всего хорошего! - сказал он ей на прощанье. - Трудно сделать что-нибудь, но только помните, что судьба все-таки всегда на стороне любящих.

Сонюшка ничего не ответила, но по ее молчанию Бестужев видел, что она надеется на судьбу. Впрочем, ей больше не на что было и надеяться!

Когда она уехала, Алексей Петрович почувствовал, что его тяжелое настроение не только уменьшилось, но прошло совсем, и та беспомощность, которую он испытывал в отношении пущенной про него клеветы, как бы таяла и расплывалась.

"Если ждешь помощи от судьбы сам, - вспомнил Бестужев, - помогай другим, и в этом найдешь свою помощь".

Он подошел к одному из шкафов, отворил его, надавил на пружинку секретного отделения и вынул оттуда одну из маленьких книжек, а затем, развернув ее на пришедшем ему на память, стал читать.

Глава вторая

НЕСЧАСТНЫЕ

I

Левушка уехал. Как ни допытывался князь Иван у него, куда он собрался, он твердо стоял на одном, что это необходимо для самого князя и что он "лешился ехать".

Это было похоже на Левушку, насколько успел его узнать Косой. Раз уж он что вбил себе в голову - ничем нельзя было отговорить его.

Князь Иван сидел за обедом, который ему подавал молчаливый и особенно внимательный после отъезда Левушки Петр Иванович.

- Вы бы изволили выкушать, - сказал он, показывая князю на бутылку старого меда.

Косой в несколько дней похудел и сильно изменился. Он почти не ел за обедом и упорно смотрел, не отрываясь, на угол стола, случайно взглянув на него, да так и оставшись. На предложение Петра Ивановича он покачал головою и даже отставил свою рюмку в сторону. Петр Иванович вздохнул и пошел за следующим блюдом.

Рядом в прихожей, где дежурил Антипка, послышались шаги, разговор, и казачок, высунувшись в дверь, произнес:

- Князь, вас верхний барин спрашивают.

- Какой верхний барин?

- А это-с я, я, - послышался голос Чиликина, выглянувшего из-за спины Антипки, - дозвольте войти! - и он, как бы боясь, что ему не дозволят, поторопился отстранить казачка и вошел.

После первой их встречи в Петербурге на площади, во время приготовлений к казни, князь Иван не видал Чиликина, а в последнее время даже совсем забыл о нем. Чиликин как бы притаился наверху у себя, и его не слыхать было и не видать.

Князь Иван, полагавший, что все его счеты с бывшим управляющим покончены, и еще в деревне гадливо отстранившийся от него, никак не мог ожидать, что Чиликин будет иметь настолько наглости, чтобы приставать к нему еще с чем-нибудь.

Теперь он мельком вспомнил, что Игнат Степанович сказал ему при встрече, что нарочно остановился в доме Торусского, узнав от знакомого купца, который и квартиру снимал для него, что князь Косой живет тут. Но до сих пор он не показывался.

Теперь, при одном взгляде на Чиликина, вся прежняя злоба, накопившаяся еще в деревне, когда тянулось их дело, снова проснулась у князя Ивана, и, должно быть, он слишком уже недружелюбно взглянул на Игната Степановича, потому что тот поспешил заговорить, ухмыляясь, потирая руки и пришептывая:

- Вижу-с, что мое появление-с неприятно вашему сиятельству, вижу-с, потому и меры принял - войдя как бы нахрапом!.. Но вы уж потерпите, князь Иван Кириллович, что же делать? Мне приходится, вот видите ли, переговорить с вами.

- И что вам нужно от меня? Кажется, у нас больше никаких разговоров быть не может! - ответил Косой.

- Нет-с, есть-с еще разговорик; так себе, маленький-с, а все-таки, стоя, неудобно-с. Вы меня извините, уж я сяду-с!.. - И Чиликин, опять без церемонии, отодвинул стул у стола и сел. - Вы не извольте отвертываться и делать вид, что я вам очень неприятен, я и сам знаю это, - продолжал он, когда Косой, чувствуя удивительную антипатию к выскакивающему у Чиликина изо рта плоскому зубу, отвел глаза от него. - Я знаю, что неприятен-с вам, и, может быть, это-то мне и доставляет несказанное удовольствие. Вы думаете, вы одни так ко мне относитесь? Нет-с, многие! А ничего нельзя сделать, потому - должны разговаривать... А мне это забавно-с...

Чиликин опять хихикнул и положил руки на стол.

- В чем же дело? - спросил Косой.

- Понимаю-с и этот вопрос: дескать, говори скорее, прах тебя возьми, чтобы отвязаться от тебя. Хорошо-с! Только напрасно вы пренебрегаете мною. Я не нынче, завтра стану такой же дворянин, как и вы... получаю дворянство...

- До этого мне дела нет, - сказал князь. - Если вам нужно передать мне что-нибудь, то говорите скорее, потому что мне некогда.

Чиликин распустился в широкую улыбку:

- Позвольте-с, князь Иван Кириллович, разве можно так? Как же вам некогда, когда вы изволите за обедом благодушествовать? Ну-с, да это все равно! А вот что позвольте узнать: когда прикажете получить от вас остальные три тысячи?

- Какие три тысячи?

- По документу, выданному покойным батюшкой вашим.

Эта певучая манера, с которою, сладко растягивая слова, говорил Чиликин знакомую князю Ивану и надоевшую ему в речи его фразу: "по документу, выданному покойным батюшкой вашим", действовала на Косого всегда особенно раздражающе. Ему в эту минуту так и представилось, что сидят они не в Петербурге, не в доме Левушки Торусского, а в Дубовых Горках, и ведут те разговоры, от которых, князь Иван думал, что убежал уже из деревни. Только этого ему недоставало!

- Какой еще документ? Ведь у нас было все уже кончено, кажется; ведь вы же все там как-то по закону отобрали у меня, - сказал Косой, - ведь все взяли...

- Не могу-с рассуждать - все ли, не все ли: я ваших средств не знаю и входить в них не имею права, а что должно по закону...

- Опять по закону!

- Да-с. Будьте уверены, что все в самом строгом порядке.

- Ну, хорошо, - вырвалось у Косого, - я вам заплачу эти три тысячи, но только с одним условием, что вы больше ко мне ни с какими долгами не придете и дадите мне подписку, что все счеты между нами кончены.

- Да это - счеты-с и не между нами вовсе. Я действую по доверенности дворянина Пшелуцкого. Документ выдан вашим покойным батюшкой на его имя...

Опять это "вашим покойным батюшкой". Князь Иван начал выходить из себя.

- Оставьте вы отца в покое, - проговорил он. - Я заплачу вам ваши деньги...

- Да, но когда?..

Косой в сердцах говорил, что заплатит, совершенно; забывая, что платить ему решительно нечем. Теперь, когда ему пришлось назначить срок, он спохватился об этом. И как ему ни не хотелось разговаривать с Чиликиным, как ни противен тот был ему, он все-таки должен был говорить и отвечать.

- Я заплачу, когда буду уверен, что платить следует, - ответил он. - Пусть рассмотрят дело в суде...

- Судиться хотите? - протянул Чиликин. - Не советую. Ведь судились же вы в деревне, и что же из этого вышло? Одни неприятности для вас, а рассчитываться все-таки пришлось. И сколько просудили денег задаром! Хорошо еще, тогда было чем расплачиваться, а теперь-с - теперь ведь, если по суду, то, в случае чего, с несостоятельным должником знаете как поступают?..

Князь Иван готов был избить этого человека.

II

- А вы вот что лучше-с, - заговорил снова Чиликин, - лучше вникните в то, что Игнат Чиликин - вовсе не такой уж достойный презрения человек. Да-с! Я вам вот что осмелюсь предложить: я просто-напросто никаких исков к вам предъявлять не стану, вот и все. Вы спросите, почему-с? А потому, что таково мое желание. Я желаю так, и этого для меня достаточно-с. Князь Иван Кириллович, - вдруг воскликнул Чиликин, прижимая кулак к самой груди, - вы думаете, у меня сердца нет? Ох, смею уверить, не только есть, но, может быть, оно чувствует во сто раз с большим-с, так сказать, впечатлением!

- Ну, так чего же вы пришли-то ко мне, если не хотите никаких исков предъявлять!.. Ну, не хотите, и не надо!

- Как, зачем пришел? - удивился даже Чиликин. - Да чтобы вам сказать об этом. А то так сиди, дескать, в сторонке, будь благороден и даже возвышен, и об этом даже никто и знать не будет, даже человек, к которому это прямо относится? Нет-с, так нельзя! Мне все-таки нужно, чтобы вы не имели права - слышите ли? - не имели права презирать меня. Впрочем, презирать-то вы можете - от этого, я думаю, не отделаетесь, но права-то иметь не будете, потому что я, спрятав под замок документ, способный окончательно разорить вас, поступаю возвышенно, и даже очень!..

Князь Иван поглядел на Чиликина, как бы удивляясь, что тот еще может говорить так, как будто он, князь Иван, не был уже окончательно разорен!

- Да и наконец, - продолжал Игнат Степанович, - деньги что? Тлен и суета! Лишь бы душа, душа-то цела осталась, а я знаю, что душа у вас, как кристалл, чистая. Иногда в тиши ночной вспоминаю о вас в разуме души-то этой и умиляюсь. И так это мне жаль даже вас бывает...

Косой чувствовал, что, кажется, Чиликин заврался слишком уж далеко и что слишком долго он не выдержит его вранья.

- Вы меня извините, но мне пора ехать, - остановил он Чиликина и встал из-за стола.

Ехать ему, конечно, никуда не требовалось, но он сказал это, чтоб покончить назойливый и неприятный разговор с Чиликиным.

- Ах, князь Иван Кириллович! - подхватил тот. - Я вам о душе толкую, а вы о том, что ехать вам. Погодите минуточку! Я вам говорю: деньги - тлен, и если бы о них одних шла речь, я не явился бы к вам. Нет-с, верьте, что я, кроме денег, понимать могу... я ведь кое-что знаю и еще... знаю, князь Иван Кириллович.

- Что еще, что вы знаете? - нетерпеливо проговорил, снова садясь, Косой.

Лицо Чиликина состроило гримасу, заменявшую у него улыбку, плоский зуб выставился и скрылся.

- Лицом женским, - нараспев сказал он, - уязвлен был, и мысли, как мухи, вязнут в поставах паучиих.

- Что? - переспросил Косой.

- Это я про вас-с. Известно мне, что вы уязвлены.

"Что он говорит?" - силился сообразить князь, чувствуя смутную боязнь, что Чиликин, как гадина, подползает к тому, что было всего дороже и святее ему в жизни.

- Я вас не понимаю, - сказал он.

- Уж будто так и не понимаете? Я, кажется, ясно сказал. Угодно, я назову сейчас ту самую, которая, так сказать, в предмете у вас?

Князь Иван почти до крови прикусил губу, и кулаки его сжимались уже.

Чиликин вовремя не дал ему ни сказать ничего, ни двинуться.

- Я не посмел бы так заговорить с вами, если бы всем сердцем не желал принести вам помощь. Да-с, князь Иван Кириллович, помощь... - вдруг съежившись и сделавшись очень почтительным, заговорил он. - У вас душа, как кристалл, чистая, а про них уже и говорить нечего. Ведь я их почти с детства знаю. Именьице их близехонько от нас; сами, конечно, помните, как езжали. И я езжал-с, и знаю. А теперь вот здесь уже, в Петербурге, счел тоже своим долгом навестить их и был принят со всею любезностью Верой Андреевной... Так вот, видите ли, значит, выходит, я не зла вам желаю, а, напротив, готов порадеть об интересах ваших.

Почтительность спасла Чиликина. Князь Иван видел, что он если и говорит о том, о чем не следовало ему знать, то говорит, во всяком случае, в должном тоне, да еще свои услуги предлагает.

- Да, но откуда вы можете знать об этом? - спросил он.

- Мало ли что я знаю, князь Иван Кириллович, мало ли что!..

- Я вас спрашиваю, - неестественно тихо повторил Косой, - откуда вы можете знать об этом?

Чиликин понял, что князь был в таком состоянии, что малейшая неосторожность способна вызвать в нем вспышку, в которой можно было раскаяться.

- Это уж, видно, судьба сама, - ответил он. - Я случайно в трубу слышал.

- В трубу?

- Да-с! Однажды разговор ваш с племянником владетельницы дома сего, с господином Торусским, слышал. У вас внизу труба была открыта, а у меня наверху - тоже. Говорили достаточно громко. Многое дословно слышал.

- Как же это вы? - удивился князь Иван.

- Очень просто-с. Ведь труба в камине прямая - по ней великолепно каждое слово передается.

Но Косой спрашивал не о том. Ясно было и для младенца, что по прямой трубе камина, покатый верх которого служил как бы приемником для звука, можно было слышать наверху все, что говорилось внизу.

- Я не о том, - пояснил он, - я спрашиваю, как же вы это подслушивали? Разве это хорошо?

- Я вам докладываю, что это сама судьба, а от нее уходить не полагается.

Как ни казалось это противно князю Ивану, но он видел, что действительно сама судьба посвятила Чиликина в его тайну и волей-неволей теперь приходится считаться с ним.

Но тут вот что пришло в голову князю: может быть, и в самом деле этот Чиликин ощутил в своей душе нечто вроде раскаяния и вполне искренне желает помочь ему? В этом не было ничего невероятного. Сам Косой был слишком порядочен, чтобы не почувствовать отзыва в своей душе ко всякому проявлению доброго намерения.

- Что же вы хотите сделать для меня? Как помочь? - спросил он.

Чиликин увидел, что слова подействовали.

- Тут можно действовать различными способами, - заговорил он. - Главное-с, вам надо уничтожить соперника...

- Вы и это знаете? - спросил Косой.

- Знаю-с. Ну, так вот, есть для этого различные способы! Можно, например, совершенно извести его доносом...

- Как доносом?

- А так, втянуть в политическое дело и донести потом. Мне одному это не сделать... но при вашей помощи...

"Экая гадина!" - мелькнуло у Косого, и он воскликнул:

- Да кто же вам сказал, что я стану помогать вам в этом? Разве я пойду на такое средство?

- Истинная любовь не разбирает средств! - начал было Чиликин.

Но Косой уже раскаивался за свое мимолетное доверие к этому человеку. Он, даже и желая сделать хорошее, не мог без зла.

- Нет, оставьте лучше, не путайтесь! - сказал Косой. - Если вы мне хотите добра, то не мешайтесь в дело, которое совершенно не по вас. Вот все, что я могу сказать вам.

Чиликин попробовал было предложить еще несколько планов действия, но Косой наотрез отказался ото всех их и почти насильно-таки выпроводил от себя назойливого гостя. И когда тот ушел, то князю после всех разговоров с ним показалось, что Чиликин не желает ему добра, а у него есть какие-то особые, затаенные в душе причины навязываться со своею помощью.

III

Выдумка Косого - переодеться в гадальщика для того, чтобы повидаться с Сонюшкой, имела свои последствия.

В то время, когда официальные календари издавались не иначе, как с предсказаниями на целый год, сделанными на основании астрологических выкладок, когда в академии наук составлялись учеными гороскопы и когда то и дело появлялись в Петербурге с Востока, а потом и с Запада, шарлатаны, морочившие публику, - появление на Петербургской стороне гадателя, да еще в очень эффектно устроенной Косым обстановке, непременно должно было произвести впечатление.

Достаточно было Вере Андреевне рассказать двум-трем знакомым о новом гадальщике, сообщившем ей, по ее мнению, удивительные вещи, чтобы слава его была упрочена. О нем уже знали теперь во многих домах и желали побывать у него.

Князь Иван не предвидел этого сначала, но теперь делать было нечего - приходилось поддерживать роль. К тому же это являлось единственным средством, чтобы видеться с Сонюшкой. Она в большинстве случаев приезжала с кем-нибудь из знакомых в качестве якобы провожатой и могла таким образом провести наедине с князем Иваном хоть четверть часа. Обыкновенно она заранее давала знать Косому, с кем она приедет, и тот через молодых людей, незаметно выспрашивая их, узнавал кое-какие подробности о той, которая должна была явиться с Сонюшкой, и, благодаря этим подробностям, производил впечатление такое, что ему верили и затем уже начинали рассказывать сами все, что нужно.

Теперь комнату, взятую было на Петербургской у свояка Степушки на один раз, князь Иван оставил за собою. Мало-помалу он даже приобрел опыт и очень ловко выходил победителем из встречавшихся иногда в его роли затруднений.

По преимуществу приезжали к нему барыни, бывали и мужчины, но гораздо реже, и то из них князь Косой принимал далеко не всех. Приезжал было молодой Творожников (князь Иван в предсказании Наденьке Рябчич намекнул, что она выйдет за него), но Косой не пустил его к себе из боязни, что тот узнает и догадается. Двоюродного же брата Рябчич он принял и рассказал ему что-то совсем несуразное, чем тот остался очень доволен и во все поверил.

И вдруг от Сонюшки пришло известие, что Ополчинин, наслушавшись от Веры Андреевны рассказов про гадателя, хочет тоже поехать.

Князь Иван нисколько не удивился этому. Ему казалось, что Ополчинин непременно приедет к нему. Он точно давно-давно уже ждал этого и как будто вовсе не сомневался в неизбежности такого посещения. У него даже не было ни капли боязни, что Ополчинин узнает его; он об этом даже не подумал и встретил Ополчинина в своей темной комнате, в парике с седою бородою и в больших синих очках, с такою уверенностью, что потом сам себе удивлялся.

Ополчинин вошел в маленькую, пропустившую его дверь и, щурясь не успевшими еще привыкнуть после света к полутьме глазами, оглянулся кругом.

Князь Иван сидел за столом, пред развернутой большой книгой, заслонившей от него свет лампочки, и, не подымая головы и делая вид, что читает, следил за Ополчининым. Тот, оглядевшись, заметил гадателя за книгой и тихими шагами приблизился к столу, подождал немного и опустился в стоявшее тут кресло. Лицо его осветилось лампочкой. Оно, как и ожидал Косой, было вполне серьезно, и даже доля сосредоточенности была видна на нем.

Обстановка произвела на Ополчинина впечатление. Он попробовал было отодвинуть лампочку, как казалось, особенно смущавшую его, тронул ее, но сейчас же взял назад руку. Лампочка была крепко привинчена к столу.

Когда Ополчинин сел, князь Иван взглянул на него и махнул рукою, как бы показывая этим, чтобы тот пока молчал. Затем он взял стоявший справа на столе маленький хрустальный флакончик с красною жидкостью и, подняв его, стал смотреть на свет.

Через несколько времени он заговорил, растягивая; слова и ловко владея кусочком пробочки, который держал во рту, вследствие чего до неузнаваемости изменялся его природный голос на старческую шепелявосты. Он назвал имя Ополчинина, сказал, сколько тому лет, где тот родился, когда поступил на службу, сказал, что отец его умер, а мать вышла вторично замуж и тоже умерла и что отчим его живет в Москве, что у него нелады с ним из-за наследства, оставшегося после матери. Все это князь Иван успел разузнать и повторил теперь не торопясь и умеючи.

- Верно? - спросил он Ополчинина, перестав говорить.

- Верно! - почти шепотом подтвердил Ополчинин, которому уже показалось, что гадатель рассказал всю его жизнь до мельчайших подробностей.

И по выражению его шепота было видно, что то, что он услышал, окончательно довершило впечатление обстановки и одурманило его.

Расчет Косого оказался верным: Ополчинин принадлежал к числу тех слабых, склонных к суеверию натур, которые способны под известным впечатлением всецело подпасть влиянию таинственности.

- Что же ожидает меня? - еще более тихим шепотом спросил он.

Князь Иван опять взялся за флакон и стал смотреть в него на свет.

- Я вижу кольцо, - сказал он после как бы долгого напряжения.

- Обручальное, - подсказал Ополчинин.

Князь Иван, держа пред собою флакон, из-за своих синих очков, закрывавших ему глаза, следил за Ополчининым. Он выдержал еще некоторое время и продолжал:

- Нет, перстень. Он висит на шейной цепочке. Человек спит. Свечи догорели. Кругом бутылки, карты и стаканы. Заря. Кольцо взято.

Ополчинин вынул платок и, смяв его в комок, провел им по лбу. По его лицу Косой понял, что его предположение верно - кольцо взято Ополчининым.

- Это кольцо, - продолжал князь Иван, снова читая в выражении Ополчинина подтверждение своим словам, - попадает... в руки государыни... А-а, я вижу, в чем дело... просьба в виде награды, чтобы была посватана...

- Довольно! - остановил Ополчинин. - Я знаю, все это верно... это было... Но мне важно знать теперь, знает ли, или хотя подозревает тот, у кого взято кольцо, кто его взял?

"А, так вот зачем ты пришел!" - сообразил князь Иван, и ему захотелось в эту минуту вдруг сбросить с себя парик, очки и бороду и показаться Ополчинину, чтобы доказать ему, что знает он все.

Но в том-то и дело, что он далеко еще не все знал, что ему было нужно.

IV

- То есть вы хотите знать, - спросил, сдержавшись, Косой, - знает ли он о кольце или о чем-нибудь еще другом?

- Нет, не только о кольце, но и о письме, которое взято у него.

Князь Иван сделал над собою усилие, чтобы не выдать себя невольным движением в эту минуту. Его рука дернулась сама собою, и он постарался ближе нагнуться к флакону, будто смотрел в него.

- Мне нужно видеть это, - произнес он.

Он сказал наобум первые пришедшие ему в голову слова, не соображая о том, как же он, ничего не зная, будет говорить, что видит. Но эти слова пришлись как нельзя более кстати.

- Я сам скажу вам, - остановил его Ополчинин, вполне уже убежденный, что в волшебном флаконе все видно, - это будет скорее. Письмо взято у него ночью казачком.

"Антипкой!" - подумал князь Иван, вспомнив, как он застал Антипку с письмом у стола.

- Он, - продолжал Ополчинин, - поймал казачка в ту минуту, когда тот хотел утром подкинуть письмо, так что, может быть, он и догадывается.

Князь Иван снова пристально стал смотреть на красную жидкость в флаконе и снова произнес:

- Мне не ясно одно...

- Что такое?

- Казачок был подкуплен?

- Да. Кроме того, это - шустрый малый, он и из любви к искусству...

- Отчего же он не взял всех писем?

- Боялся. Схватил, сколько успел - одно.

- И оно было списано?

- Да.

- Когда же?

- В течение ночи. Казачок стащил письмо с вечера из-под подушки.

- А печать?

- Прямо была сломана. Казачок должен был взять это на себя, когда утром подбрасывал письмо... Он знал, что его только выбранят, но ничего за это ему не будет.

- И копия с письма была отнесена Лестоку?

- Да.

- Ее несет старый нищий, так? - спросил князь Иван, притворяясь, что видит во флаконе все, что говорил Ополчинин.

- Да, переодетый старый нищий.

- Но разве кто-нибудь другой не может переодеться таким же нищим?

- Лесток отличает настоящего по особому условному знаку.

- Этот знак?

- Прикосновение ко лбу.

Теперь князю Ивану было все ясно: письмо при помощи Антипки было выкрадено у него, с письма была снята копия, и Ополчинин лично передал ее Лестоку. Ту же копию, которую принес сам князь Иван, от него принял кто-то другой. Теперь был понятен и особенно недоверчивый разговор Лестока впоследствии. Действительно, этот Лесток, как выходило, знал, что копию с письма принес ему Ополчинин, между тем Косой ему говорил, что это был он. Вследствие этого трудно Лестоку было поверить и в правдивость рассказа о кольце, так как оно было представлено Ополчининым же. Таким образом, в глазах Лестока Косой являлся, несомненно, обманщиком, желавшим воспользоваться заслугами другого, между тем, как на самом деле это было наоборот!

Но вот Ополчинин произнес:

- Теперь мне нужно, чтобы мне сказали, знает ли он или догадывается. Это весьма важно для меня.

Князь Иван долго смотрел в флакон, собираясь с мыслями, чтобы вполне воспринять и освоиться с путаницей обстоятельств, сплетшихся вокруг него.

- Да, он знает все! - сказал он наконец.

Ополчинин втянул голову в плечи и как бы сжался весь.

- Что же теперь делать? - выговорил он.

Князь Иван опять ответил после долгого молчания:

- Нужно исправить зло.

- Да, но как?

- Пойти и признаться во всем, сказать истину.

Ополчинин даже не выказал колебания.

- Никогда! - проговорил он. - Другого средства нет?

- Я ничего не вижу, - ответил Косой, - жидкость в флаконе совершенно прозрачна.

- Ну, хорошо! Что же меня ожидает дальше: женюсь я? Буду счастлив?

Князь чувствовал в руках дрожь, и сердце забилось у него сильнее. Он опять долго глядел в свой флакон.

- Ничего не видно, - произнес он, - жидкость темнеет, становится черною... Черное дело затемнило ее, совсем... совсем... Мрак полный, я ничего не увижу для вас больше, - заключил он и поставил флакон на стол.

Князь сказал это решительно, строго, бесповоротно, давая Ополчинину понять, что гадание кончилось.

Тот встал, поправил на себе камзол, положил на стол деньги и пошел к двери нетвердыми шагами. Дышал он тяжело и - главное - решительно не помнил, что говорил сам. Ему казалось, что он молчал все время и только слушал то, что говорили ему, а сам ничего не говорил. Он был поражен, уничтожен и изумлен ясновидением гадателя.

Глава третья

В СТАРОЙ МОСКВЕ

I

Императрица Елисавета, взойдя на престол, спешила закрепить за собою власть, желая как можно скорее короноваться, для чего уже давно делались приготовления к отъезду двора, иностранных послов, сенаторов и генералитета в Москву.

В самой первопрестольной уже с января 1762 года работала назначенная сенатом комиссия по устройству и приготовлению всего необходимого для коронационных торжеств. На первое время на расходы этой комиссии было отпущено 30000 руб., с тем чтобы все необходимые материалы покупались в Москве у русских купцов.

Из Петербурга двинулась гвардия, затем на казенных подставах - для чего сгонялись со всех придорожных участков лошади - поехали министры, придворные и иностранные послы. Наконец, 23 февраля выехала сама императрица и через три дня, 26 числа, в пятом часу пополудни, прибыла в село Всехсвятское, а через день торжественно въезжала в Москву.

Князь Косой, зачисленный в иностранную канцелярию еще Остерманом, получил вдруг извещение, что он должен пожаловать туда. Оказалось, сам вице-канцлер Бестужев потребовал его к себе. Он признал князя Ивана, долго разговаривал с ним, остался, видимо, доволен его французским языком и всем прочим и попробовал его способности, дав ему поручение по письменной части. Косой исполнил и, вероятно, не сделал промаха, потому что Бестужев одобрил. Когда же он стал собираться в Москву для присутствия на торжествах коронации, то в числе отправившихся с ним по его назначению подчиненных был и князь Иван Кириллович.

Сонюшка ни слова не сказала князю Ивану о своем разговоре с Бестужевым, и он никак не подозревал, что добрый гений, повлиявший в его пользу на Бестужева, был не кто иной, как она.

Пред его отъездом в Москву они виделись в последний раз, и Сонюшка сказала князю, что будет писать и чтобы он отвечал ей тем же путем, каким сам будет получать ее письма. Он не знал этого пути, но с первой же официальной почтой, которую ему было поручено получать в доме Бестужева в Москве, где он остановился, он нашел среди казенных писем и письмо Сонюшки к нему. Тогда он попробовал написать ей, и притом из предосторожности не от себя, но так, что она могла догадаться, что это письмо от него, и вложил его наудачу в почту, отправленную в Петербург. Соня получила это письмо и ответила. Таким образом у них установилась переписка, хотя князь Иван решительно не мог понять, как устраивалась Сонюшка, чтобы ее письма попадали в казенную сумку и чтобы получать из этой сумки письма, адресованные ей. Боясь как-нибудь повредить делу, он не пытался раскрыть эту загадку.

Когда уезжал князь Иван, Соголевы еще ничего не решили, поедут ли и они в Москву, или нет. Но в своем третьем письме Сонюшка сообщала, что Вера Андреевна собирается с Дашенькой и с нею на коронацию и что они остановятся в Москве вместе с Наденькой Рябчич у Сысоевых, родителей ее двоюродного брата.

Ополчинин, которого князь Иван не видел после своего разговора за "гаданием", был вместе с гвардией в Москве.

Широко раскинувшаяся первопрестольная столица была уже знакома князю Ивану своею невылазною грязью, своими непомерными расстояниями и отсутствием сколько-нибудь прямых и правильно распланированных улиц. Тут строил всякий, как хотел. Богатые дома воздвигались вроде деревенской усадьбы, со службами, с садами и огородами, тут же ютились к ним бедные домишки, крытые лубком. Вместо улиц пролегало несколько больших дорог, довольно скупо освещенных фонарями со слюдою вместо стекол. Между этими дорогами шел такой лабиринт проулков, закоулков, проездов и тупиков, что для того, чтобы попасть куда-нибудь, нужно было специально изучить данную местность.

Барские каменные дома среди этой грязи и бедности казались дворцами в своих роскошных садах, убиравшихся и расчищавшихся даже зимою руками крепостных людей. Теперь, с переездом в Москву государыни, двора и знати, эти дома оживились, и в них то и дело давались вечера, балы и празднества.

Князь Иван должен был являться повсюду вместе с Бестужевым, который тут, в Москве, приблизил его к себе, так что князь как бы находился в его свите.

Косой уже видел и результаты этого приближения. Многие, имевшие дело к Бестужеву, и даже чиновные лица, старались быть любезными с ним и внимательными к нему.

II

Кабинет Бестужева в его московском доме был устроен совершенно так же, как в Петербурге, до мельчайших подробностей - те же размеры, те же вещи и расставлены одинаково с педантической тщательностью. Алексей Петрович не любил менять свои привычки. Работал он почти буквально с утра до ночи, так что Косой, которому случалось засиживаться с ним до поздних часов, с удивлением узнавал, что Бестужев на рассвете уже призывал кого-нибудь для распоряжения или с докладом. Трудно было уловить время, когда спал этот человек.

Еще в обыкновенные дни это было понятно, но и при постоянных празднествах, торжествах и выездах Бестужев все-таки не оставлял кабинетной работы и, по долгу службы появляясь на каждом официальном собрании, иногда поздно вернувшись домой, шел к себе в спальню лишь для того, чтобы переодеться в домашний наряд и сесть за бюро или письменный стол.

Императрица короновалась 25-го апреля.

Празднества были в самом разгаре. В комиссию по коронации было отпущено - сверх прежних 30000 руб. - еще двадцать тысяч, да кроме того на фейерверк - 19000 руб. Иллюминация продолжалась восемь дней. В день коронации, во вновь устроенном театре, на берегу Яузы, в первый раз в России была поставлена итальянская интермедия, состоявшая из опер "Титово милосердие" и "Опечаленная и вновь утешенная Россия". После опер шел балет "Радость народа, или Появление Астреи на российском горизонте и восстановление золотого века", аранжированный балетмейстером Антонием Ринальдо-Фузано. Для народа были устроены разные зрелища, пиры и шествие, где участвовали "разные крылатые гениусы и фамы, которые в трубы поздравление говорили". Затем в этом новом театре было назначено любимое в то время увеселение - машкера.

Накануне этой машкеры князь Иван ждал около полуночи в кабинете Бестужева возвращения Алексея Петровича с бала от Шереметева. Бестужев велел прийти с бумагами и сказал, что вернется к двенадцати, и Косой знал, что это будет исполнено пунктуально.

В самом деле, еще било двенадцать часов, когда на двор въехала карета Бестужева, и князь Иван слышал, как откинулась подножка, хлопнула дверца, и слуги на лестнице кинулись навстречу барину.

Через несколько времени вошел в кабинет Бестужев, переодетый уже в короткий халатик, и весело и бодро улыбнулся князю Ивану, как будто для него и не существовало утомления целого дня, проведенного им почти целиком на ногах.

Косой сел против него у стола и начал передавать спешные бумаги, требовавшие немедленного разрешения. Все это касалось дела о возобновлении настояниями Бестужева шведской войны и о приезде в Москву шведского посла Нолькена для переговоров. Тот остановился в Москве, в доме французского посла. Шетарди, требовавший сначала, чтобы со Швецией был заключен мир на самых выгодных для последней условиях, потому-де, что она способствовала восшествию императрицы на престол, несмотря на старания Лестока, потерпел полное поражение, и со стороны России не только не было сделано никаких "выгодных" предложений, но, напротив, послан в Финляндию указ о продолжении войны. Несмотря на все происки Шетарди и Лестока, французская политика не восторжествовала до сих пор. Но противники Бестужева не клали еще оружия. Из Швеции приехал в Москву Нолькен, бывший уже ранее посланником в России, для того чтобы вместе с французским послом начать новую кампанию.

- А письмо к турецкому резиденту? - спросил Алексей Петрович Косого, принимая от него несколько бумаг к подписи.

- Вот оно, - и князь Иван передал ему письмо.

Бестужев внимательно перечитывал каждую бумагу, одобрительно кивал головою и затем подписывал. Поставив последнюю подпись, он откинулся на спинку стула и провел рукою по голове как человек, уставший не физически, но нравственно и знающий, что конца этой усталости не предвидится.

- Куда вы? Нет, останьтесь еще, мой друг! - сказал он Косому, видя, что тот хочет подняться, чтобы уйти.

- Я думал, что вы отдохнуть хотите, - произнес князь. - Я и то удивляюсь вам, вы не даете себе ни минуты покоя.

- Ах, не в этом покое дело, мой друг! - сказал Бестужев. - Вы подумайте только, какую трудную задачу нам взвалили обстоятельства! Для пользы дела приходится бороться с личными симпатиями и антипатиями государыни. Она - женщина, а у женщин, знаете, личное чувство прежде всего... Да и мужчине не всякому это под силу. Только самые сильные натуры могут отделить деловые отношения от личных.

- Но ведь до сих пор... - начал было Косой.

- Да, до сих пор государыня заставляла удивляться своей силе воли. Это - дочь Петра. Но не знаю, выдержит ли... Вы поймите, что ведь все те, с которыми мы должны дружить, лично неприятны государыне. Австрийский посол Ботта был обласкан брауншвейгской фамилией и сторонился государыни, когда она была цесаревной. С Саксонией связано воспоминание о Линаре; наконец, английский посол Финч прямо неоднократно предостерегал Остермана против цесаревны, и государыне это известно. Они боялись, что с падением брауншвейгской фамилии изменится русская политика, та политика, выгоды которой для России понимали Бирон и Остерман, хотя и немцы, но - что ни говорите - честно ведшие ее и не уронившие русского достоинства. Так как же нам-то, русским, не понимать этого и из личного расположения к Шетарди давать возможность Франции с Пруссией погубить Австрию, чтобы затем самим считаться с ними. Ведь это же ясно. А между тем Шетарди оказывал личные услуги императрице, Мардефельд вел себя осторожно, но после падения Миниха был не в ладах с бывшей регентшей и тоже сумел вызвать в государыне расположение к своей Пруссии. И против этого надо бороться и почти ежеминутно следить за настроением государыни... Завтра что такое будет?

Князь Иван назвал, какие назначены приемы на завтрашний день.

- Ах, да, - повторил Бестужев, - завтра маскарад в новом театре! Вы будете?

- Я? - как бы даже удивился Косой. - Нет, я не собирался.

- Отчего вы так мало выезжаете? Вам бы нужно больше показываться в обществе.

- У меня и костюма нет, - сказал князь Иван, думая, что этим положит конец настоянию Бестужева, на самом же деле ему просто никуда не хотелось, и он выезжал только на официальные выезды, когда это было прямо необходимо.

- А костюм старого нищего? - подчеркнул Бестужев.

Косой внимательно посмотрел на него. Он уже привык настолько к вице-канцлеру, что сразу мог определить, когда Бестужев шутит или говорит серьезно. На этот раз Алексей Петрович не шутил.

Князь Иван в свое время рассказал ему всю свою историю с кольцом и с письмом, но не рассказал только о Сонюшке, считая это тогда лишним и не желая уже слишком выказывать пред Бестужевым большую болтливость. Теперь он видел, что Алексей Петрович своим напоминанием о "старике-нищем" как бы давал понять, что, может быть, найдет для него во время маскарада какое-нибудь дело, словом, ему почему-то нужно, чтобы он там был в костюме нищего.

- Тогда я поеду! - сказал Косой.

- Да, поезжайте и наденьте этот костюм... До свидания!.. - и Бестужев поклонился князю Ивану, отпуская его к себе.

III

Несмотря на то, что до сих пор старания Шетарди направить в пользу Франции политику России решительно не увенчались успехом, он все-таки был то, что называется persona grata (Личность, пользующаяся особенным вниманием.) при дворе Елисаветы, и в то время, когда другие послы иногда понапрасну добивались аудиенции целыми неделями, он имел всегда открытый доступ во дворец, и на всех празднествах, где появлялась только императрица, был в числе немногих находившихся возле нее лиц. И на маскараде, устроенном в новом театре, Шетарди вместе с Разумовским, Шуваловыми, Михаилом Петровичем Бестужевым, братом вице-канцлера, и Лестоком был в ложе государыни, откуда она смотрела на пеструю толпу двигавшихся и танцевавших внизу пред нею масок.

Императрица была довольна празднествами и то и дело посылала в другие ложи за кем-нибудь из знатных персон, которых желала осчастливить своим разговором. Эти избранные входили в ложу с блаженно сиявшими лицами и выходили из нее почти поминутно, так что находившимся там то и дело приходилось сторониться, чтобы дать им дорогу.

- Ух, жарко - пройтись бы немного! - сказал на ухо Шетарди Лестоку, пропуская мимо себя старика с орденом Андрея Первозванного.

- Да, жарко,- ответил нарочно громко Лесток. - Отчего же не пройтись? Пойдемте.

И они вышли из ложи.

- Я вас нарочно вызвал, - пояснил Шетарди, как только они очутились в проходе сзади лож, - мне нужно было бы переговорить с вами...

Лесток кивнул головой, сказал "сейчас" и, подойдя к одной из дверей, велел отворить ее.

Они очутились в темной низенькой аванложе с уютным диванчиком, куда слабо, сквозь проделанное в самой ложе окно в зал, пробивались шум и свет этого зала.

- Ну, здесь нас никто не увидит и не услышит, - сказал Лесток, - мы можем говорить спокойно... Ну, как дела?

Шетарди уселся, не торопясь, на диванчик и положил ногу на ногу, как человек, который делает все не торопясь и, главное, знает то, что делает.

- Не особенно хорошо, поэтому я и хотел переговорить с вами серьезно. До сих пор мы ничего не могли добиться, теперь же, с приездом Нолькена, нужно будет действовать решительно. Ведь это - почти последнее средство. Война для Швеции - сказать между нами - чистая пагуба, а между тем, если Нолькен уедет отсюда ни с чем, то, пожалуй, союзникам Франции придется сложить оружие. И я не понимаю, как государыня не может или не хочет вникнуть в положение и пользу европейских дел. Пока Австрия имеет хоть какую-нибудь силу, Франция не может первенствовать. Для пользы Европы необходимо, чтобы эта страна была ослаблена настолько, чтобы не мешала свободному развитию французского государства.

- Мне странно одно, - заговорил Лесток в свою очередь, - каким образом теперь, при русском правлении в России, ничего не выходит из наших стараний. Ну, прежде правили тут немцы, их сочувствие к австрийскому двору и нелюбовь ко всему французскому понятны, но теперь ума не приложу. Как не видеть, что это тормозит дело развития?

Оба они говорили совершенно искренне, для них обоих Франция была первою страною мира, говорившей на языке, которым только и можно было беседовать в гостиных, обладавшей литературой, которую только и мог читать порядочный человек, она была страною, откуда шли люди, правила приличий и уменья жить, новые покрои кафтанов и дамских нарядов, и в ней была мировая столица - Париж. Они оба совершенно искренне верили, что Франция должна была единственно первенствовать, и в этом заключались "европейские интересы", о которых они заботились. О том, что у полуварварской, чуждой им и совершенно незнакомой России могли быть свои собственные интересы и национальная политика, они даже и не думали и, вероятно, очень удивились бы наивности того, кто попытался бы объяснить им это. Если Россия не хотела оставаться в Азии, а участвовать в семье европейских народов (и к этому они относились с улыбкой), то она должна была способствовать развитию Франции, думать только о ней, а никак уже не о себе...

- Прежний канцлер Остерман, - заговорил опять Шетарди на слова Лестока, - был плут, но умный плут, который отлично умел золотить свои пилюли. Теперешний же вице-канцлер положительно полусумасшедший...

Лесток улыбнулся.

- Я никогда не был высокого мнения о его уме, - перебил он, - я думал, что он, по крайней мере, будет послушен, но вышло не то...

- Не то, совершенно не то, - повторил Шетарди, - и я боюсь, что и теперь, с приездом Нолькена, он что-нибудь напортит.

- Ну, по-моему, бояться его нечего! Все-таки это - человек ограниченный и ленивый, а потому мало что делающий, а если и делающий что-нибудь, то в силу предрассудков, которыми только и руководится. Знаете, я даже думаю, что он - трус.

- Кто бы он ни был, во всяком случае, он - нам помеха и нужно избавиться от него во что бы то ни стало.

Лесток задумался.

- Да, но это трудно, - сказал он. - Как я ни старался, как ни следил за ним, ничего нельзя подметить.

- Если нельзя ничего подметить, то можно предположить и действовать так, будто владеешь уже истиной. Мы уже предположили, что он получает пенсию от австрийского двора.

- Да, - подхватил Лесток, - и после отправленных к нему подметных писем он стал то краснеть, то бледнеть при упоминании о генерале Ботта. Сама государыня заметила это и сказала мне.

- Ну, вот видите ли!.. Значит, можно найти и еще что-нибудь для окончательного его низложения, и найти как можно скорее, потому что время дорого, пока Нолькен здесь.

- Но что же? Ведь выдумать ничего нельзя, нельзя лгать прямо...

- Лгать! - усмехнулся Шетарди. - Ложь - страшное слово только и больше ничего. Позвольте! Если, например, на вас нападает разбойник в лесу - вы имеете полное право убить его, если сумеете сделать это. Это дозволено всеми писаными законами и нравственными кодексами. Никто не упрекнет человека - ни даже собственная совесть - за такое убийство. Так как же, если убийство допускается при известных случаях самою нравственностью, не допустить известной доли лжи, если от этого зависят существенные интересы всей Европы!..

Лесток слушал очень внимательно.

- Да, может быть, - подтвердил он, чувствуя, что на него действуют и слова Шетарди, и, главное, его убедительный тон.

Он был слишком труслив мыслью, чтобы самостоятельно подыскать опровержение изложенной ему казуистики.

- А господин Бестужев хуже разбойника, - еще с большею убедительностью заговорил Шетарди, видя, что его слова действуют, - посягает на священнейшее право народов - право поступательного и мирного развития... Как же не устранить его.

- Да, - согласился Лесток, - это зло нужно с корнем вырвать... И как я ошибся в нем! Я же ведь первый способствовал его назначению!..

- Значит, теперь можно с легким сердцем способствовать его падению. Вам он обязан местом вице-канцлера - пусть благодаря вам же он лишится этого места. Надо уметь исправлять свои ошибки, - закончил Шетарди, сам улыбаясь своей шутке.

Слишком долгое отсутствие их могли заметить в ложе государыни, надо было идти. Но главное было уже условлено между ними - падение Бестужева во что бы то ни стало казалось решенным. Оставалось только найти подходящие к тому средства.

IV

Князь Иван, в одеянии старика-нищего, среди окружавших его богатых, иногда сплошь зашитых самоцветными каменьями и бриллиантами масок, чувствовал себя не совсем свободно, да и вообще ему скучно было одному среди веселящейся толпы. Он прошелся на своей деревяшке раза два по залу и затем нашел себе укромное, темное местечко в самом проходе под ложею бельэтажа, в уголке, у бархатной, падающей щедрыми складками занавески, которая, в случае чего, могла совершенно скрыть его вовсе. Здесь он мог сторожить Бестужева, пославшего его в маскарад, если тот пойдет искать его.

Место было очень удобно. Мимо князя Ивана то и дело проходили маски, вовсе не замечая его.

Он рассеянно слушал отрывки маскарадных разговоров, долетавшие до него слова и внутренно продолжал скучать. Все это было то же самое, старое, знакомое. И неужели нового ничего не могут выдумать?

Посредине зала Арлекин, Пьеро, Коломбина и Кассандр начали представлять интермедию. Маски окружили их тесным кольцом и столпились к средине зала.

В это время в проходе, где князь Иван стоял у занавески, остановился спиною к нему капуцин в коричневой сутане, державший под руку даму, одетую в простенький костюм Сандрильоны.

- Погодите! - сказала она.

Косой сразу узнал этот голос, не веря вместе с тем себе. Но он не мог ошибиться - этим голосом могла говорить только Сонюшка.

"Она приехала, она здесь! - радостно задрожало в груди князя Ивана. - Но кто ж это с нею?"

Он постарался догадаться по фигуре капуцина, кто он такой, но сутана и капюшон плотно скрывали сложение переряженного, так что даже о росте его трудно было предположить что-нибудь.

- Ну, зачем нам ждать? Пойдемте лучше смотреть интермедию, - ответил он.

- Погодите! - снова остановила Соня. - Погодите, я до сих пор молчала с вами, теперь мне нужно поговорить.

- Здесь? В маскараде? Мы здесь для того, я думаю, чтобы веселиться. Мы можем поговорить, если хотите - завтра, дома. Нам никто не помешает.

- Нет, именно здесь и сейчас; не только завтра, но, может быть, и через полчаса будет уже поздно. Вы знаете, отчего я не говорила до сих пор с вами серьезно?

- Не знаю, но могу сказать только одно, что прекрасно сделали, что не говорили.

- Вот как! Ну, так я вам скажу! Я молчала, потому что могла сказать вам лишь то, что люблю не вас, а другого; я не думала, что это подействует на вас, и ждала, напротив, что маменька, чтобы сделать мне наперекор, только ускорит свадьбу и справит ее на Красную горку. Поэтому я скрывала до сих пор, и свадьба оттягивалась благодаря тому, что маменька ищет все денег на приданое.

- Ну, а теперь отчего же вы вдруг здесь, в маскараде, куда я настоял, чтобы мы поехали вместе, и ваша матушка... отчего же теперь вы вдруг заговорили? Значит, вы уже не боитесь, что ускорят свадьбу?

- Значит, теперь не боюсь. И прямо говорю вам, что люблю другого.

- Я это знал и без того, по крайней мере, мог догадываться.

- И что же, вы к этому были равнодушны?

- Вполне. Вы будете моею, я женюсь на вас; может быть, вы поскучаете, поплачете, что ли, в первое время, а потом привыкнете, вот и все. Вы думаете, вы первая выходите так замуж? Таких браков большинство. И, знаете, они самые счастливые.

- Может быть!

- И, несмотря на то, что вы не боитесь, что свадьба будет ускорена, я все-таки настою на том, чтобы сделать ее как можно скорее. Завтра же переговорю с вашей матушкой.

- Завтра вы ни о чем не переговорите, потому что будет поздно. Я вам повторяю это. Теперь я могу посоветовать одно - откажитесь от меня.

- Отказаться от вас?

- Да, пока есть время, сейчас же, сию минуту - подите к маменьке в ложу и откажитесь.

- Какой вы еще ребенок! - сказал собеседник Сони после некоторого молчания.

- Вы думаете? Могу вас уверить, что дети иногда, и даже почти всегда, поступают лучше взрослых... по крайней мере - честнее...

- Меня вот что удивляет, - заговорил он, - к чему все эти загадки? Неужели потому только, что мы в маскараде? Я думаю, вы просто хотите интриговать меня...

- Нет, не интриговать, а пробудить в вас доброе чувство, чтобы вы сами поняли то, что вы делаете. Вы говорите, я привыкну к вам! Да подумайте, разве может женщина привыкнуть к человеку, про которого она знает то, что я знаю про вас?

- А что вы знаете про меня?

- Все.

- С одной стороны - это слишком много сказано, а с другой - весьма мало. Что же это все?

Соня нагнулась пред своим собеседником, как бы желая заглянуть через блестевшие сквозь его маску глаза в самую душу его, и размеренно проговорила:

- Хотите, я скажу вам, что знаю про кольцо и про письмо?

Рука капуцина, державшая ее руку, дрогнула. Она вытащила свою и остановилась.

- Вам успели уже наклеветать на меня, - сказал он, справившись с собой. - Но не будем говорить об этом. Все равно это ничего не изменит.

- Ничего не изменит? Значит, на вас так прямо ни просьбой, ни уговором подействовать нельзя?

- Чем больше вы будете говорить, тем больше будете доказывать лишь, что вы умны и милы и что отказаться от вас может только глупый человек, а я себя дураком не считаю.

- Нет, это оттого, что я не умею говорить, как надо, - задумчиво сказала Соня, - не умею убедить вас. Но послушайте, поверьте, что так лучше будет, как я вас прошу... Вы можете раскаяться... Я не могу вам сказать все...

- Ну, бросимте эти маскарадные загадки! Пойдемте лучше - пройдем по залу...

- Вы хотите, чтобы я шла?

- Да! - и капуцин подставил Соне руку.

- Ну, тогда будь по-вашему! - сказала она и, прежде чем успели удержать ее, юркнула мимо князя Косого в дверь, в коридор.

Как нарочно, в это время интермедия кончилась, и толпа повалила к выходам и разбрелась по залу.

Ополчинин - князь Иван не сомневался теперь, что это был он, - стоял и оглядывался, напрасно стараясь найти, куда исчезла Сонюшка.

"Что же это, - с ужасом думал Косой, - что она говорила тут? Или она отчаялась и решилась на какое-нибудь безрассудство? Неужели она серьезно говорила с Ополчининым?"

Он откинул полускрывавшую его занавеску, протиснулся к нему и сказал, хватая его за руку:

- Я слушал, я был тут. Зачем вы отпустили ее?

Ополчинин под своей маской капуцина испуганно смотрел на него.

- Это - вы, Косой? - мог только проговорить он, сейчас же догадавшись, что, кроме князя Ивана, некому было быть под одеянием старого нищего.

- Да, я... Но что вы сделали? - продолжал князь. - Зачем вы отпустили ее? Вы слышали, она говорила, что завтра будет "поздно", что вы раскаетесь, что она не может сказать вам все...

Он в эту минуту не думал о том, что рядом с ним тот самый Ополчинин, который не стыдится украсть его счастье; он видел теперь в Ополчинине лишь человека, способного помочь ему остановить вовремя Сонюшку, если она задумала что-нибудь слишком решительное.

- Нужно идти, остановить ее... она сюда, сюда пошла! - и он потащил Ополчинина в коридор, видя уже по суетливости его движений, что тот понял наконец, в чем могло быть дело, и готов бежать за Сонюшкой.

Он толкнул его направо, а сам пошел в другую сторону.

Однако старания князя оказались напрасными. Деревяшка, которую он для полноты костюма, привязал к ноге, мешала ему скоро двигаться; он прошел весь коридор до конца, спрашивал у лакеев, не видел ли кто-нибудь тут маски в сером костюме Сандрильоны, вернулся в ту сторону, где оставил Ополчинина, но даже и его не мог найти. Сонюшки нигде не было, и никто не видал ее.

- Наконец-то вы, Косой! - остановил его за руку сын Алексея Петровича Бестужева, молодой человек.

Он был в костюме гугенота. Князь Иван узнал его, потому что они приехали вместе в маскарад.

- Батюшка вас зовет, вы ему нужны, - сказал молодой Бестужев и, не дав Косому опомниться, повел его почти насильно.

V

После интермедии государыня пила чай в зале фойе, где был приготовлен уставленный золотым чайным сервизом, вазами с фруктами, сластями и печеньями стол, разукрашенный цветами.

Императрица сидела в кресле, с чашкою в руках, окруженная своими ближними людьми; тут же были и дамы, приглашенные к чаю государыни, большинство - замаскированные. Елисавета Петровна разговаривала с Алексеем Петровичем Бестужевым, когда его сын ввел сюда князя Косого в его костюме старика-солдата.

Князь Иван вошел и остановился, пораженный. Он никак не мог ожидать, что его приведут сюда, в этот блестящий, залитый светом зал, полный народа. Но весь этот народ, группы сверкавших бриллиантами дам, стоявших по обе стороны зала, освещенный канделябрами стол с вытянувшимися возле него в струнку ливрейными лакеями и блестевший золотым шитьем и алмазными звездами полукруг царедворцев - все слилось для него, и он сразу увидел только одну, сидевшую в центре этого полукруга государыню, в ее белой шелковой, с открытой шеей робе и голубой андреевской ленте через плечо.

Она взглянула на него. Стоявший у ее кресла Бестужев сделал чуть заметный знак головою Косому приблизиться.

Князь Иван, в своем бедном одеянии нищего, хромая на деревяшке, сделал несколько шагов по ковру. Он чувствовал, что все смотрят на него, потому что смотрела государыня.

Здесь, в этом зале, возле нее все было, как ему казалось, не так, как всегда. И свечи горели ярче, и воздух, пропитанный курениями и запахом духов, был точно знойнее, точно грел и обжигал вместе с устремленными на него взглядами толпы, приостановившей при его появлении свой сдержанный говор.

Он привлек к себе всеобщее внимание. По необычайности его появления здесь все видели, что он за чем-то призван, что сейчас должно произойти что-то очень занимательное и интересное. Но никто, а всего менее сам князь Косой, не знал, что именно.

Государыня улыбнулась ему, когда он подошел и остановился все-таки в некотором отдалении пред нею.

- Вот, ваше величество, тот нищий, о котором я докладывал вам, - сказал Алексей Петрович внятно, почтительно и несколько громче, видимо, ободряя этим главным образом самого Косого.

Государыня кивнула головой и, взглянув на Бестужева, спросила:

- А где же другой?

Бестужев оглянулся, обвел глазами кругом и сделал знак головою стоявшему уже у двери капуцину. Тот большими, решительными шагами выступил вперед. Он был без маски, так же, как и князь Иван, которому молодой Бестужев предложил снять ее при входе в зал, и Косой под капюшоном капуцина узнал бледное, сосредоточенное лицо Ополчинина.

Государыня еще раз осмотрела их. Оба они поняли уже теперь, в чем дело. Сейчас, в зависимости от того, что ответят и скажут здесь они, должна будет решиться их участь.

Романтические, не совсем обыкновенные обстоятельства, в которых им пришлось как действующим принимать участие, как нельзя более подходили к обстановке маскарада, и Елисавета Петровна обещала Бестужеву сама разобрать здесь это запутанное для всех, кто слышал о нем, дело. Ее самое тоже интересовало, который же из двух молодых людей был по праву достоин награждения. Сама она не могла узнать того, кто защитил ее в лесу, - она не помнила ни лица его, ни даже фигуры вследствие поспешности, с которой все случилось тогда, и темноты.

Теперь она начала с того, что один из них должен сказать чистосердечно, что вовсе не желал серьезно воспользоваться заслугами другого, а впутался в эту историю по легкомыслию и лишь ради забавности интриги. Она сказала, что не взыщет с него и посмотрит на это только как на извинительную в молодости выходку.

Косой слушал, радуясь мудрости милостивых слов императрицы, дававших Ополчинину возможность выйти из его положения, если и не с полным достоинством, то, во всяком случае, без особенного уже бесчестия. Он думал, что хоть в эту-то минуту тот образумится и будет иметь настолько доблести, чтобы раскрыть истину. Он следил за Ополчининым, не оборачиваясь к нему, и углом глаз видел выражение его лица. Оно было бледно по-прежнему, но Ополчинин смотрел смело и даже дерзко вперед, смотрел так, будто был совершенно прав и слова государыни не могли относиться к нему.

"Неужели он смолчит, неужели у него не хватит духа признаться?" - думал Косой, чувствуя, как у него захватывает дыхание и сердце бьется все сильнее и сильнее.

Ополчинин молчал.

Государыня подождала, медленно перевела взор с Ополчинина на князя Ивана. Косому тяжело было выдержать этот взгляд. В нем подымалась жгучая боль обиды стоять рядом с человеком, который мог идти с такою наглостью на прямой обман, и вместе с тем самому быть заподозренным в этом обмане. Ему хотелось тут громко сказать Ополчинину, что тот лжет своим молчанием, не имеет права молчать. Он чуть не забылся в эту минуту, чуть не сказал того, чего не должен был... Но, к счастью, строгий, выразительный взгляд Бестужева вовремя удержал его.

- Если вы оба молчите, - сказала императрица, - тогда разберем дело. Я хорошо знаю, - обратилась она к Косому, - что прапорщик Ополчинин носил под видом старика-нищего в мой дворец на Царицыном лугу бумаги и донесения от Грюнштейна, между тем вы говорите, что вы делали то же самое?

Она остановилась, и Косой видел, что она требует ответа от него.

- Мною была принесена только один раз копия с письма к графу Динару, ваше величество, - ответил он.

- И тоже под видом нищего?

Косой показал на себя.

- Вот в этом костюме, который теперь на мне.

Елисавета обернулась к Бестужеву. Тот показал ей на стоявшего рядом с ним камергера.

Этот камергер - Шувалов, как узнал Бестужев, подготовивший к сегодняшнему дню, насколько было возможно, все дело, был тем самым лицом, которое приняло от Косого снятую им с письма к Линару копию.

- Эту копию, - сказал Шувалов, - получил я, потому что лейб-медика не было в это время. Я знал, что бумаги приносит старик-нищий, и, когда мне сказали, что он вошел на двор, а лейб-медика нет, я велел призвать его к себе. Но мне некогда было говорить с ним. Я взял бумагу, и потом Лесток сказал мне, что тоже получил вторую копию. Мы решили, что это - доказательство лишь усердия, и были уверены, что обе копии доставлены одним и тем же лицом. Я помню это, ваше величество, и могу засвидетельствовать.

Князь Иван вздохнул с облегчением. Главное, что ему казалось труднее всего доказать, что копия была принесена тоже и им - теперь было доказано. По крайней мере, теперь было ясно, что он не лгал. Относительно случая в лесу он беспокоился меньше. Тут, ему казалось, у него были доказательства в руках.

VI

- Хорошо, - сказала императрица, снова обращаясь к Косому и Ополчинину, - я готова верить, что вы оба с письмом хотели услужить мне и оба принесли каждый свою копию. Но ведь в лесу тогда был только один из вас?

Князь Иван медлил ответом, выжидая, не скажет ли что-нибудь Ополчинин.

- Только один, ваше величество, бросился спасать вас, а другой уехал. Мы были вместе в лесу, - сказал голос Ополчинина.

Князь Иван, не веря себе, оглянулся на него. Он стоял под своим капюшоном, прямо, смело и решительно глядя пред собою. Видно было, что он твердо решил не сдаваться и, раз покатившись с горы, не мог уже остановиться.

- Как же это все произошло? - спросила государыня.

- В этот день, - начал ровно и изумительно спокойно Ополчинин, - мне пришлось быть переодетым в нищего, по обыкновению, во дворце по поручению Грюнштейна. Из дворца я отправился в бильярдный дом, где у нас была отдельная комната, в которой мы переодевались, когда нужно было, потому что в казармах, на виду у всех, опасно было делать это. Нужно было оберегать сношения казарм с дворцом. В бильярдном доме хозяин у нас был закуплен, и мы переодевались там, как будто делали это ради любовной интриги. Никто не знал, конечно, кроме посвященных, настоящей цели наших переодеваний. В бильярдном доме я снял наверху, в нашей комнате, одежду нищего и, надев обыкновенное платье, спустился вниз, где застал целое общество молодых людей. Мы играли на бильярде и пили, там и обедали. За обедом составилось пари, чтобы ехать в лес. Мы и поехали вдвоем к ночи. Дорогу я знал хорошо. Ехали мы рысцой и разговаривали, конечно, ничего не ожидая. Вдруг слышим шум, свист и выстрелы... я, кажется, сказал, что это - лихие люди, пришпорил лошадь и понесся... тут я не могу дать себе отчета, как и что случилось, потому что не помню - слишком был взволнован. Но могу только, под какой вашему величеству будет угодно клятвой или присягой, показать, что все, что я сказал сейчас, - сущая, неопровержимая и самая святая истина!

Он сказал это самым убежденным, искренним тоном и, надо было отдать ему справедливость, имел на то полное право. В своем рассказе он не сообщил ничего такого, чего бы не было на самом деле. Весьма было вероятно, что он и не помнил, что было с ним, когда он, заслышав шум схватки, пришпорил лошадь и поскакал, но только не вперед, а назад по дороге. Об этом вот он умолчал, а все, что сказал, была действительно сущая правда!.. И он мог в самом деле идти под присягу подтверждать свои слова.

В то время как говорил Ополчинин и произносил готовность клятвы, целый ряд душевных ощущений, одно другому противоположных, испытал князь Иван. Удивление, ужас пред наглостью и вместе с тем как бы даже интерес к находчивости Ополчинина сменялись в нем чувством гадливости и отвращения. Он слушал и не верил, что все это происходит воочию, и тем более не верил, что, как он думал, у него был неопровержимый довод, которым он мог сразу уничтожить Ополчинина.

И когда тот кончил говорить и государыня обратилась к князю Ивану, он без лишнего многословия прямо сказал, что перстень, полученный им от императрицы в лесу, был у него и висел на шейной цепочке вместе с крестом, что вырезанным на нем орлом он запечатал сломанную печать на письме Анны Леопольдовны, а главное, что он показывал этот перстень во время игры Ополчинину и показывал при свидетелях, которые могут подтвердить, что перстень был у него.

Косой сказал это все так просто и так правдиво, что расположил почти всех присутствующих в свою пользу. Он был так уверен в неопровержимости своего довода, что уже не сомневался, что Ополчинину не останется ответить ничего. Такое же впечатление было, по-видимому, вызвано и у большинства словами князя Ивана.

Ополчинин стоял теперь с опущенными глазами, безмолвный, как каменное изваяние.

- Что же вы не отвечаете на это? - обратилась к нему императрица.

- Я не знал, ваше величество, могу ли я ответить... - произнес он скромно.

- Говорите!..

- Я могу сказать, что никто не видел, когда и как было запечатано письмо и какою печатью... Это никому не известно, тем более, что письма уже нет, и оно уже отдано по назначению. Но я могу сказать, что то кольцо, которое мне при свидетелях показывал князь Косой, было вовсе не кольцо вашего императорского величества, а кольцо... одной девушки... моей невесты... Свидетели видели, как он мне показывал кольцо, но во время игры не могли разглядывать его, и не думаю, чтобы они решились подтверждать показание князя.

Он сказал и умолк. И снова неопределенность и неясность покрыли на минуту было блеснувший свет правды.

Косой вспомнил, что действительно он показывал кольцо, не давая его никому в руки, и не сказал тогда, чье оно, а только спросил Ополчинина, знает ли тот его значение? Все это было гадко, но хуже всего было то, что Ополчинин солгал, сказав, что кольцо было его невесты.

Не будь все время устремленного на него строгого, но вместе с тем сочувственного и ободряющего взгляда Бестужева, князь Иван, наверное, потерял бы голову и, снова забывшись, сделал бы какую-нибудь несоответствующую выходку в сердцах.

Кажется, Ополчинин рассчитывал, между прочим, и на это. По внешнему виду он вел себя вполне безукоризненно, а искусно напущенные им на себя скромность и правдивость могли обмануть самый опытный глаз, до того они казались естественными.

Государыня была обманута видом Ополчинина, но вместе с тем и в дышавшей правотой речи Косого не находила причин для сомнения.

- Вы не помните, что я сказала, отдавая перстень? - спросила она.

- К несчастью, ваше императорское величество, - ответил князь Иван, - шум леса мешал мне расслышать, и потом это произошло так быстро и неожиданно...

Государыня не дослушала и обернулась к Ополчинину - не скажет ли он?

- Да, лес слишком шумел - я ничего не мог расслышать, - сказал и он.

- Я была одна или еще кто-нибудь был со мною? - спросила опять императрица, глядя на Ополчинина, только что ответившего ей.

- Ваше величество изволили быть, - проговорил он, - вдвоем, но с кем - я не мог разглядеть...

- А вы? - обратилась она к Косому.

Ему пришлось повторить то же, что сказал Ополчинин, очевидно, отлично запомнивший его рассказ у Митрича, немедленно после происшествия.

Князь Иван видел, что таким путем, т.е. расспросом, императрице не найти истины. У Ополчинина всегда останется возможность или отделаться общими словами, или же повторить что-нибудь из слышанного им рассказа. Очевидно, тому важно было лишь как-нибудь выдержать этот сегодняшний допрос. Он знал, что если сегодня пройдет все благополучно, то все и останется по-прежнему, и государыня уже никогда не вернется к этому делу, видимо, и теперь начинавшему надоедать ей. Ну, что же? Она сделала даже более, чем могла: она сама лично попыталась разобрать, но не по ее вине ничего нельзя было добиться: очень жаль, но делать нечего!..

Князь Иван понимал это и видел, что напрасно считал победу легкою; он видел, что Ополчинин начинает торжествовать и что еще несколько вопросов - и государыня отпустит их, оставив все по-прежнему, и Ополчинин добьется своего.

И вдруг отчаянная, дерзкая мысль пришла в голову князю Ивану: он решился на страшный риск, но другого ему ничего не оставалось делать.

VII

- Позвольте мне, ваше величество, рассказать подробно все, что произошло на ваших глазах в лесу, - заговорил Косой. - Я рассказывал это Ополчинину, когда мы отдыхали потом с ним в герберге у заставы, но тогда я не дал ему многих подробностей. Теперь я не пропущу ни одной из них. Когда я кинулся на свист и крики вперед по дороге, то увидел в спуске тропинки группу людей и сейчас же понял, что это разбойники напали на проезжих. Их сейчас же можно было признать по ярко-красным рубахам, цвет которых темнел на лунном, пробивавшемся сквозь деревья свету, и по высоким барашковым шапкам. Все они были верхами, и между ними атаман в парчовом кафтане, блестевшем, словно латы. Я его как сейчас помню, потому что кинулся на него первого...

Он видел, как по мере его рассказа начинало хмуриться лицо государыни, но он, не смущаясь этим, продолжал, прибавляя все новые и новые подробности. Елисавета Петровна не останавливала его и дала досказать ему до конца.

- Ну, а вы то же видели?.. - спросила она у Ополчинина, когда кончил свой рассказ князь.

Ополчинину идти назад было уже поздно. Ему оставалось, как думал он, сделать еще маленькое, последнее усилие, и торжество его будет полным. И он не отступил пред этим усилием.

- И я мог бы рассказать все это, - сказал он (новые подробности, найденные Косым, смутили его в первую минуту, но он сейчас же овладел собою, решившись твердо продолжать свою роль), - рассказать тем более, что весь этот рассказ передан с моих слов. Я под свежим впечатлением все это рассказал князю Косому в герберге, но потом многие подробности забыл. У него память лучше моей, вот и все. Но теперь я припоминаю и могу сказать, что действительно ясно вижу этого атамана в парчовом кафтане...

Он уверен был, что проверить, кто из них видел на самом деле, а кто знает по рассказу - нельзя, и потому говорил со смелостью правого человека.

Императрица, видимо, пораженная, взглянула на него.

- Вы видели атамана в парчовом кафтане? - спросила она.

- Да, ваше величество, видел, - ответил Ополчинин, но голос его в первый раз дрогнул.

- И разбойников верхами, в красных рубахах?

Ополчинин, точно подчиняясь уже не себе, а чьей-то посторонней, ведшей его помимо собственного разума, воле, снова ответил:

- И разбойников верхами!

- Ваше величество! - вдруг подхватил князь Иван, решаясь заговорить первый с императрицей. - Теперь вы можете видеть, кто из нас говорит правду, и кто - нет. Вот Ополчинин подтверждает то, что он видел, после моих слов, но на самом деле вашему величеству известно, что не было этих подробностей. Я их нарочно рассказал сейчас, подобрав их для того, чтобы поймать его наконец.

Он говорил и чувствовал, что говорил хорошо и что Бестужев одобрительно смотрит на него.

- Этих подробностей не было, - повторил князь Иван, - ни красных рубах, ни барашковых шапок, ни парчового кафтана, и разбойники были не верхами, а пешие. Да и как же они разъезжали бы по лесу на лошадях? Только человек, не видевший ничего этого, мог подтвердить это.

Он взглянул на Ополчинина, бледность которого сменилась теперь яркою краской, покрывшей его лицо. Он попался и, пойманный, потерял окончательно самообладание. При взгляде на него и на князя Косого, выпрямившегося и блестевшего ясными, правдивыми глазами, прямо, открыто державшего свою голову, казалось, уже не было сомнения, кто был из них прав.

- Как же попало к вам кольцо? - сдвинув брови, спросила императрица Ополчинина.

Он дрогнул только и съежился, но язык отказывался повиноваться ему.

Тогда государыня обратилась к князю Ивану:

- Отчего же кольца не было у вас?

- Оно было взято у меня, когда я заснул на кресле, - твердо ответил Косой. - Я это знаю наверно.

- Наверно даже знаете?

- Пусть, ваше величество, Ополчинин повторит пред вами то, что он говорил мне, когда я принимал его под видом гадателя на Петербургской стороне. Он не узнал меня.

Это был последний удар, довершивший дело. При упоминании о гадателе, Ополчинин вдруг повернул голову в сторону князя Ивана. У него это сделалось невольно, но выражение, которое было при этом у него на лице, лучше слов подтвердило, что теперь торжество на стороне Косого. Ополчинин, как придавленный, огляделся и не встретил ни одного взгляда кругом, который смотрел бы на него даже с сожалением. Явное осуждение читалось во всех глазах, смотревших на него, а также и в глазах императрицы. Тогда он вдруг, как стоял, опустился на колено и чуть слышно произнес:

- Виновен!

Точно вздох облегчения пронесся по всему залу. Давно уже общие симпатии инстинктивно были на стороне Косого, теперь они были подтверждены. И только теперь князь Иван почувствовал, чего стоили ему вся эта сцена и все, что он вынес тут, стоя пред императрицей рядом с Ополчининым. Теперь он, охваченный новым чувством радости, умиления и восторга, стоял, не слыша того, что говорит строгим, сдержанным голосом императрица. Он не слышал потому именно, что этот голос был строг и, очевидно, относился не к нему. Но когда он зазвучал милостиво и кротко, тогда каждое слово явственно отозвалось у князя Ивана.

- Вы долго ждали и терпели, - сказала императрица, обращаясь к нему, - и были верным мне слугою. Я должна наградить вас.

Она обернулась и сделала знак рукою одной из тех дам, которые оставались под масками.

Средневековая принцесса в длинном, со шлейфом, белом платье, отделившись, подошла к ней.

- Вот вам моя награда, - сказала Елисавета Петровна, - это - ваша невеста, за которой я сама даю вам приданое... Возьмите ее и будьте счастливы... Я уверена, что мой выбор принесет вам счастье.

Она встала и, как бы не желая изъявления знаков благодарности, сделала общий поклон, а затем пошла к своей ложе, сопровождаемая ближайшими к ней лицами.

В это время к князю Ивану со всех сторон надвинулись знакомые и незнакомые и наперерыв старались высказать ему внимание, поздравляли его, пожимали руки, целовались с ним.

Но князь Иван не мог разделить высказываемую ими радость. Рядом с ним стояла только что навязанная ему, да еще в награду, принцесса, а его маленькая, милая и любимая Сандрильона исчезла и, может быть, навсегда.

"Господи, Господи... где она и что с нею?" - думал Косой...

VIII

В то время, как одни двинулись вслед за императрицей из зала, а другие столпились вокруг князя Косого с его дамой, поздравляя его, - к стоящему в отдалении у окна и старавшемуся не попадаться на глаза другим Ополчинину подошел Лесток.

Императрица сказала Ополчинину, что за его прежнюю службу прощает его, но не знает, как отнесутся к его поступку товарищи по полку и удобно ли ему будет продолжать службу. Ополчинин заранее уже знал, как после этих слов могут отнестись к нему товарищи по полку, и не сомневался, что карьера его потеряна навсегда.

Он остановился у окна, потому что в дверях была толпа, которую ему, конечно, хотелось избежать, и сделал это с той целью, чтобы дать разойтись всем видевшим его унижение, и затем уехать по возможности незаметно.

Ему был виден собравшийся вокруг Косого кружок, и он злобно смотрел на князя, теперь уже перебирая способы отомстить ему, но ничего не мог придумать и только мысленно повторял сам себе:

"Погоди же ты, погоди, мы так еще с тобой не расстанемся. Мы сведем наши счеты!"

Лесток нарочно отстал от свиты государыни. Он все время следил за Ополчининым и прямо подошел к нему.

- Завтра приезжайте ко мне, - сказал он ему вполоборота, так, будто и разговаривает с ним, и вместе с тем - нет. - Вы мне будете нужны, если захотите поправить случившееся с вами сегодня...

Ополчинин, за минуту пред тем чувствовавший себя отверженным и окончательно пропавшим, вдруг приободрился и поднял голову. Оказывалось, с ним могли еще разговаривать, он мог быть зачем-то нужен даже таким людям, как Лесток.

- Я рад исполнить все, - ответил он, - если окажусь еще на что-нибудь годен.

- Я думаю, что вы будете годны и именно теперь, - ответил Лесток. - Мне нужен решительный человек, которому почти нечего терять и который решился бы на все, имея, конечно, в виду, что будет вознагражден за это; а если за поручение, которое я хочу сделать, возьметесь вы и выполните его удачно, то можете рассчитывать, что этим совершенно исправите все, происшедшее сегодня. Завтра в одиннадцать приезжайте ко мне, - повторил Лесток и, минуя группу князя Косого, направился к ложе государыни.

Через толпу протиснулся к князю Ивану молодой Бестужев, служивший ему, по-видимому, ментором сегодня, и сказал, пригибаясь к его уху:

- Вам лучше теперь остаться одним. Идите за мною, я проведу вас в ложу отца. Он велел отворить ее для вас.

Князь Иван почувствовал, как его дама взяла его под руку, и они, окруженные говором суетившихся вокруг них новых доброжелателей, липких ко всякому, кого коснулась милость императрицы, пошли из фойе, миновали коридор, где посторонние отстали от них, и, наконец, очутились в полутемной, освещенной только рефлексами горевших в зале ламп, глубокой ложе.

Такие дни, какой выпал сегодня на долю князя Косого, приходят раз в жизни человеку.

Сегодня ему пришлось испытать скуку и отчужденность толпы, не обращавшей на него внимания, когда он только что приехал, затем узнать о приезде Соголевых. Это было радостно и вместе с тем несло волнение горя, потому что приезд Соголевых в Москву означал приближение свадьбы Сонюшки с Ополчининым, свадьбы, против которой он не умел еще принять никаких мер. На его глазах Сонюшка боролась, пыталась отстоять себя и исчезла, намекнув Ополчинину о том, что он раскается.

Теперь, войдя в пустую ложу с чужой, таинственной, но волей-неволей готовой стать ему близкой девушкой, князь жалел, зачем не дали ему найти его Сонюшку и зачем случилось все, что произошло после ее исчезновения. Что ж из того, что опутавшая было его ложь раскрыта теперь и он получил удовлетворение, даже награду? Эта "награда" - тут, возле него, в своем белом богатом платье и кружевной, закрывающей ее лицо маске, но каково ему-то!.. Нет, лучше было бы, если бы ничего этого не было!

В довершение всего к нравственному утомлению после только что пережитого присоединилась чисто физическая усталость. Нога от неловкого положения на деревяшке затекла и болезненно ныла.

Князь Иван, войдя в ложу, почти машинально стал отстегивать свою деревяшку с ноги, чтобы дать отдохнуть ей.

- Вы меня простите, - сказал он, - но эта деревяшка измучила меня.

Это были первые слова, с которыми он обратился к своей спутнице.

Принцесса в белом платье кивнула головой и ничего не сказала.

Косой принялся разнимать пряжки ремней и, освободив ногу, с удовольствием вытянул ее. В тесноте ложи иначе ему было не повернуться.

Думал он в это время о Сонюшке и мало-помалу подбирал себе успокоение. Не должна она была дойти до полного отчаяния, не могла она сделать это! Да и, наконец, тут, в маскараде, что она может? То, что произошло в зале фойе, было слишком открыто, чтобы сейчас же не стать вполне гласным. Об этом, вероятно, говорили уже, и слух мог долететь до Сонюшки, образумить ее. Теперь она могла отказать опозоренному Ополчинину. Вера Андреевна из одного дворянского самолюбия не захочет видеть за ним хотя бы даже нелюбимую свою дочь. Да, Сонюшка была свободна. Но он? Государыня думала наградить его, избрала ему невесту и обещала дать ей приданое!.. Как иногда зло смеется судьба!..

Князь поглядел на свою белую даму, и ему пришло в голову, что ведь она сама-то не виновата ни в чем. И ему стало жаль ее.

- Странно наше положение теперь!.. - сказал он, взглянув на нее.

Она не снимала своей маски, и князь Иван не имел права настаивать на этом - они были в маскараде. Но он хотел услышать ее голос.

- Отчего же это странно? - спросила она.

Говор ее был совершенно незнаком Косому, но он тут же подумал, что это был голос скорее грубый и резкий, даже неприятный. И резкость этого голоса отталкивающе подействовала на князя.

Кто она такая? Может быть, одна из фрейлин-любимиц государыни, жизнь которой она хочет устроить счастливо?

"Да, почти наверно так!" - решил князь Иван, но во всяком случае следует сказать ей все прямо, и лучше, что она не снимает маски: так и ему говорить удобнее.

- Наше положение странно потому, - сказал он, - что мы теперь вместе по воле государыни, но, собственно, по правде-то в нашем положении не должно было бы быть чужой воли.

- Простите, говорите за себя! - ответил грубый голос из-под маски. - Ведь, может быть, мое желание вполне совпадает с волею императрицы...

Одна догадка за другою замелькали в воображении князя Ивана. Он не знал, кому, собственно, обязан тем, что государыня лично взялась за его дело. Он видел, что тут принимал участие Бестужев, но тот мог только действовать, главная же причина этого действия, направлявшая его, могла лежать в ком-нибудь другом.

- Может быть, и все случившееся в зале произошло не без вашего участия? - спросил он.

- Может быть!

- Значит, вы знали меня раньше, видели, говорили со мной?

- Я вас знала раньше, видела и говорила с вами.

Косой постарался вспомнить, с кем из приближенных к императрице девушек он был знаком. Но или он не помнил, или их встреча была слишком мимолетна, чтобы он узнал ее. Он, казалось, никогда не слышал ее голоса.

- Хорошо, - сказал он, - но, кроме воли императрицы и вашего желания, все-таки вам интересно знать и то, что касается меня в данном случае?

- Ну?

- Ну, и я должен вам сказать, что мое желание не совпадает с волей императрицы и, значит, с вашим желанием.

- Это и смело, и откровенно... - начала было она.

- Да, может быть, смело... Что же касается откровенности, то во всяком случае она здесь приличнее всего.

- Но ведь вы меня не знаете; может быть, открой я лицо...

- Я вас не знаю, но знаю другую, которую люблю как только умею, как только могу!..

- Другую? Что же, она красива, умна?

- Она и красива, и умна, и мила.

- Но, может быть, я красивее ее?

- Простите! Для меня лучше ее никого не может быть.

- И вы не согласитесь ни на кого променять ее?

- Ни на кого на свете!

- Даже если такова воля государыни, если она обещает вам лучшую будущность, почет, богатство?

- Государыня может приказать мне умереть, и я пойду на смерть ради нее, но полюбить она не может заставить.

- Так что же - она богата, знатна?

- Нет, у нее ничего нет, но она тем дороже и милее для меня.

- Значит, вы от меня готовы отказаться?

- Я думаю, после того, что я сказал вам, вы сами откажетесь.

- Это все равно. Но, может быть, вы будете раскаиваться?

- Не знаю. Но только люблю не вас, а другую...

- Другую? Подумайте то, что вы говорите! Ведь вы же не знаете меня...

- Все равно, я скажу то же самое, когда я узнаю вас...

- Наверное?

- Наверное.

- Ну, говорите! - сказала она и сняла свою маску. Пред князем была Сонюшка в белом платье принцессы.

- Соня! - крикнул он. - Злая, милая!.. Что же это?.. Я... я не узнал тебя!.. Вот, значит, как измучили меня сегодня!.. Боже мой... тебя не узнал...

- Да ведь ты не меня любишь - другую...

- Тебя, моя радость, тебя одну!.. Но только зачем же ты так долго мучила меня здесь, зачем? Знаешь, ведь это было жестоко, слишком жестоко...

Теперь, когда он был на всей высоте своего достигнутого почти до безумия счастья, ему казалось жестокостью то, что сделала с ним Соня.

Она видела, что он в этот миг был искренне огорчен.

- Милый, - начала она, - ну, прости... слышишь? Прости! Ты подумай только, какое мне было счастье услышать все, что ты говорил! Я не сомневалась в тебе, нет, но если бы ты знал, как ты был мил в эту минуту и как я слушала тебя и радовалась!.. Милый, я так рада теперь!

- Рада?.. Ну, я сам не знаю, что говорю! Я сам потерял голову... Но как же случилось все?.. Откуда это платье, откуда ты у императрицы? Ведь я видел тебя Сандрильоной!..

- Видел? Когда?

- Во время интермедии. Ты говорила с Ополчининым. Я узнал твой голос, ты не переменила его тогда, как теперь со мной.

- А хорошо я меняю его? Хорошо? - спросила Соня тем смешным теперь говором, которым объяснялась с князем Иваном под маской. - Так ты слышал наш разговор?

- Я стоял почти сзади вас у двери, у занавески...

- Ну, и видишь, что Сандрильона стала принцессой, как в сказке. Я хотела убедить Ополчинина сознаться заранее, чтобы он избежал позора, который перенес потом в зале; я знала, что это будет, знала, что ты возьмешь верх... Но как ты поймал его?

- Знала?.. Вот оно что! А я было думал...

- Что ты думал?

- Нет, ничего. Значит, это все было приготовлено заранее? Но кем, кто же сделал все это?

- Бестужев.

- Бестужев? Откуда же он узнал про тебя? Ведь я ничего не говорил ему.

- Ну, об этом я после расскажу, - все равно, как узнал. Только знаешь, наши письма, которые ты получал от меня в вашей почте, - это тоже он. Он мне велел дать ему знать, когда мы приедем в Москву, а сегодня я здесь тоже благодаря ему, хотя маменька и думает, что привезла меня сюда насильно. Меня нашли по костюму и по заранее условленному знаку и представили императрице пред вашим приходом в зал, еще Сандрильоной, а затем она послала меня переодеться в уборную, где был готов уже этот костюм.

Глава четвертая

НЕ ВСЕ ЕЩЕ КОНЧЕНО

I

Игнат Степанович Чиликин сидел со своим товарищем по делам, дворянином Пшелуцким, в маленькой, низенькой комнате, еще старинной постройки, но убранной с претензией на некоторое новшество.

Этот Пшелуцкий был найден им как подставное лицо для того, чтобы приобрести пока на его имя имение князя Косого, которым сам он владеть не имел права. Дворянское происхождение Пшелуцкого было польское и довольно сомнительное, но его оказалось все-таки достаточно.

Чиликин отыскал Пшелуцкого, состоявшего приживальщиком в одном из богатых московских домов, устроил на него имение, оградил себя тройными долговыми обязательствами, взял полную доверенность и держал Пшелуцкого в черном, до некоторой степени, теле, вовсе не посвящая его в дела и заставляя, когда было нужно, подписывать все, что требовалось. Даже и паспорт Пшелуцкого был у него.

Они сидели у не накрытого скатертью стола, на котором в беспорядке стояли бутылки с наливкой и водкой, лежали хлеб без тарелки, соленые огурцы и закуска. Они уже давно пили, и оба были пьяны.

- И никогда, никогда не быть тебе дворянину! - говорил, поддразнивая, Пшелуцкий хриплым голосом. - Никогда не поверю, чтоб ты был дворянин...

Чиликин смеялся в ответ и повторял:

- Ан буду!.. На все пойду, а дворянином буду. Ты думаешь, я даром жил в Петербурге почти всю зиму? Там уже почти налажено, обещано. Да и как я там жил! Окончательно на дворянскую ногу, в каком доме - ты бы посмотрел!..

- Видал я дома... я самого графа Шереметева дом видел... - похвастал Пшелуцкий.

- И все ты врешь, и передней у Шереметева не видел... а я жил в доме, в Петербурге, и опять туда поеду, вот получу дворянина и поеду.

- И никогда не получишь. Ведь это совсем ничему не подобно. Обещают тебе, вот и все... так обещают, чтобы деньги тянуть. Знаю я этих подьячих, знаю - все тянут, у самого деньги бывали. Через них я совсем пропал...

- Ты пропал через себя, - наставительно заметил Чиликин, - только через себя. Воли настоящей в тебе нет и са-мо-о-бладания, - он с трудом произнес это слово. - Пьешь ты, людей не разбираешь...

- А ты не пьешь?

- Так ведь когда я пью? Я пью, когда это сама судьба так повелевает... Вот хоть сегодня. Почему я пью? Ты думаешь - так, потому что водку купил и наливку достал? Так ведь почему я купил водку и наливку достал?.. Ведь этому есть резоны...

- Резоны? - повторил Пшелуцкий и облокотился на стол для поддержания равновесия.

- Ну да, резоны. Сегодня я новость узнал удивительную... Свидетельство фортуны, что она на моей стороне!.. Впрочем, как же!.. Так я и рассказал тебе, в чем дело, - сказал вдруг Чиликин, стукнув о стол только что опорожненным стаканчиком, точно Пшелуцкий и вправду просил его рассказывать. - А впрочем, - продолжал он сейчас же, отвечая сам себе, - отчего же не рассказать?.. Хочу и расскажу... Ты думаешь, для тебя расскажу? Вовсе не для тебя, а просто вот хочу так... таково мое желание...

- Фантазия! - опять вздохнул Пшелуцкий, видимо, улавливая отдельные только слова из того, что ему говорили.

- Ну да, фантазия... Знаешь ли ты, зачем мне нужно дворянство? Ты думаешь, чтобы тебя выгнать? Вовсе нет. Может быть, я тебя все равно не выгоню, а оставлю - живи при мне. Нет, тут со-о-ображения великие... тут уж не тобой пахнет... Я получу дворянство и женюсь... да, женюсь, и на такой кралечке, что ты и не видывал такой! Розанчик... да что розанчик... Ты, брат, и понятия иметь не можешь... Пей, проше пане, пей!.. Пшелуцкий поискал рукой на столе стакан, нашел его и выпил.

- Ты за ее здоровье пей, - подхватил опять Чиликин, - потому ты возле нее от меня приставлен будешь... Ведь я ее еще деточкой, деточкой знал... вот такою, и теперь она - скромнушка, тихонькая... Я всю подноготную знаю... И вот эту дворяночку я за себя возьму, маленькую-то... Она, дрянь этакая, будет должна этак ко мне, как мужу-то, головку на плечо, а я ей: "Душенька, на вот тебе, на!" - и этак за талию рукою, а тальица-то словно ниточка тоненькая. Кровь-то дворянская, белая косточка... И знаю, что я противен буду, а все-таки с противным-то ласковой будь, а не то пожалуйте и на расправу - этак легонько плеточкой, плеточкой, по-старинному: "Ах, ты, миленькая, ах, ты маленькая, вот тебе, вот... чувствуй, как мужа уважать должна!" Да, должна... Вот ты и понимай это!.. Только были препятствия мне большие, то есть одно препятствие было. Да разве я их в жизни не пережил? Мало ли я их пережил, и всегда победа до сих пор была на моей стороне!.. И вот теперь, я вижу, судьба опять делает ко мне шаг победный...

- Ви... вик-ториальный, - сделал усилие выговорить Пшелуцкий.

- Ну да - викториальный... Да какой еще шаг!.. Она, видишь ли, была просватана по приказанию самой императрицы за одного, против которого я ничего-то не мог сделать. Уж я ладил и так, и этак, и другого, соперника его, пробовал натравлять на него - ничего не взяло. Я думал, все пропадет. Бедненькие они, деньжонок-то нет, именьице маленькое, - возле Дубовых Горок оно; мать-то ее бьется, как рыба об лед, у меня просит денег на приданое и согласна на какие угодно условия... Ну, вот я приезжаю о деньгах-то говорить, а она мне сегодня: "Вы, - говорит, - знаете, что вчера на маскараде случилось?" - и рассказала... да так это мне словно елей на душу потек... Жених-то ее потерпел срам, срам он потерпел, понимаешь ли, срам.

- Конфуз! - вдруг снова неожиданно и, видимо, серьезно вставил Пшелуцкий.

- Ну, да конфуз... И посрамленный, он исчез с кругозора, а на место его - соперник этот самый восторжествовал... Ну, этот соперник-то у меня в руках... Мы с ним давно счеты имеем, и сам рок как бы его ко мне направляет, судьба... Такое, видно, предопределение, что я - карающий перст для него. С ним мы справимся живо - на три тысячи есть обязательств у меня на него, бесспорных, точных, а платить ему нечем. Я его и посажу, и посажу, и сгною в заключении. Говорят, там императрица ей, невесте-то дворяночке, которую я себе избрал, в приданое деревню дает. Ну, да жалует царь, но не жалует псарь, - посмотрим еще, как она это именье-то получит... Мы это дело по местам затянем, а пока бесспорные-то и представим куда нужно, и представим, и выйдет, что она останется кругом опозорена - один жених сраму пред всем светом натерпелся, а другой сидит за долги, в заключение за долги посажен... вот тебе и весь сказ! Так ведь с этого самого не только она за Игната Чиликина пойдет, да еще при всей их бедности-то, а за тебя, пан, готова будет идти и этак ротиком-то своим малюсеньким скажет: "Согласна". Нелюбимая ведь дочь-то она у матери. Ну, так вот отчего я пью: выходит теперь, что дворяночка - моя и я женюсь на ней...

- Ты пженнишсся? - вдруг подымая отяжелевшие веки и глядя на Чиликина совсем осоловевшими глазами, с трудом выговорил Пшелуцкий.

- Да, - подтвердил Игнат Степанович, не замечая, что его собутыльник ничего не слыхал из его многословного рассказа и ничего не понял.

- На ком? - спросил опять Пшелуцкий.

- На дворяночке.

- Ты женишься на дворяночке? - удивился Пшелуцкий, теперь только поняв, в чем дело. - Врешь, не бывать этому! Нет такой дворяночки, не найдется..

- Найдется, душенька, найдется!.. Дворяночка тоненькая... и будет моею - не будь я Игнат Чиликин... Я знаю, что говорю, и знаю, что делаю. Я все наверняка... делаю... сгною в заключении... сгною...

И долго они еще говорили друг другу пьяные, бессвязные речи, пока наконец тут же не заснули за столом, склонив на него головы.

II

Князь Иван Косой был на верху блаженства и счастья. На другой день после маскарада он явился уже официально к Вере Андреевне, и она должна была принять его соответствующим образом. История, происшедшая во время маскарада, стала, разумеется, новостью и повторялась из уст в уста по всей Москве, и Вера Андреевна должна была сознаться, что самолюбие ее было польщено в высшей степени.

Она приглядывалась к Сонюшке, желая заметить на ней хоть каплю перемены по отношению к себе, но та была по-прежнему почтительна, внимательна к ней и даже более чем прежде, так что и придраться нельзя было ни к чему. Кроме того, они были теперь не у себя, а гостили в чужом доме, у Сысоевых, и поэтому Соголева должна была держать себя под уздцы.

У Сысоевых была тоже семейная радость. Молодой Творожников сделал во время того же маскарада предложение Наденьке Рябчич, так что у них были теперь две счастливые, влюбленные пары.

Однако счастливее всех казался двоюродный брат Рябчич. Он так искренне и весело поздравлял женихов, хотел услужить им и делил радость невест, что просто любо было смотреть на него.

Князь Иван вспоминал о Левушке, которого сильно недоставало ему. Он давно писал ему в Петербург, но ответа не получил.

С Бестужевым у него были самые лучшие, искренние отношения. Алексей Петрович после маскарада прямо сказал ему, что любовался его находчивостью и тем, как он держал себя пред государыней, и очень рад, что не ошибся в нем.

Через несколько дней, вечером, вице-канцлер послал за Косым, только что вернувшимся от Сысоевых, где бывал теперь каждый день. Князь поднялся наверх, как свой человек, прямо в кабинет к Алексею Петровичу.

- Ну, что, совсем потеряли голову от счастья? - встретил его тот и ласково улыбнулся. - Или еще можете и делом заняться?

Действительно, бумаги, которые ждал от него на сегодня Бестужев, были все готовы до одной, и князь Иван держал их в руках.

- У меня все сделано, - сказал он.

- Ну, и отлично! К сожалению, я вам не могу дать отдых теперь - как раз самое горячее время. Вы знаете, Нолькен непременно хочет, чтобы в переговорах с ним принимал участие Шетарди. С какой стати?.. Мало того, он требует французского посредничества. Я очень рад.

- Как? Вы согласны допустить это посредничество? - переспросил Косой. - Но ведь ясно, что Франция всецело будет на стороне Швеции.

- Нет, я рад тому, что их требования растут мало-помалу. Чем больше они будут требовать, тем меньше получат и тем скорее государыня увидит, в чем тут дело.

- А они надеются достигнуть чего-нибудь?

- А вот сейчас увидим, какие у них там новости, - сказал Бестужев и позвонил. - Проси войти, - приказал он появившемуся на его звонок лакею.

Тот ушел. Через несколько времени дверь снова отворилась, и в комнату, низко кланяясь, скользнул знакомый князю Ивану человек.

- Узнаете? - спросил Бестужев.

Это был Дрю; Косой сейчас же узнал его.

- Ну, что скажете? - обернулся Алексей Петрович к французу.

Тот поклонился еще раз ему, а затем в сторону Косого, показывая тем, что в свою очередь узнал его, и проговорил, понизив голос:

- Могу я делать свои сообщения при князе?

- Можете вполне.

- В таком случае у меня есть весьма важные новости. Сегодня утром господин лейб-медик приехал к господину послу, и они долго разговаривали в кабинете наедине.

- Слышали вы их разговор?

- Разумеется, каждое слово. Я, по обыкновению, приклеил мое ухо к дверям из маленькой гостиной.

- Нолькен был с ними?

- Нет, они одни.

- Что же они говорили?

- Разговор шел о вас. Господин лейб-медик прямо начал с того, что вы как вице-канцлер не допускаете, чтобы в переговорах со шведским послом участвовал господин Шетарди. Тогда господин Шетарди ответил: "Вот видите ли, я вам говорил, что пока мы во что бы то ни стало не отделаемся от него, у нас руки будут связаны".

- Я надеюсь! - вставил Бестужев. - Ну, и что же сказал на это Лесток?

- Он сказал, что дело почти устроено, что месяца не пройдет, как вас уже не будет.

Князь Иван пристально следил за выражением лица Бестужева. В эту минуту оно было спокойнее, чем когда-нибудь.

- Ну, они слишком решительны и скоры, - улыбнулся Алексей Петрович.

- Однако я обязан доложить вам, - заговорил Дрю, видимо, очень недовольный тем, что может разговаривать так свободно с самим вице-канцлером, и тем, в особенности, что, будучи замешан в таинственную интригу, может "делать политику", - по-моему, вам, господин вице-канцлер, следует быть осторожным. План их очень опасен.

- А! - воскликнул Бестужев. - В чем же тут дело?

- В брауншвейгской фамилии. Господин Лесток прямо сказал, что господин вице-канцлер наводит на себя подозрение тем, что усиленно настаивает на отъезде брауншвейгской фамилии из Риги за границу. Хотя это и обещано в манифесте, но поступлено в данном случае опрометчиво, без достаточного обдумания дела. В настоящее время никто, желающий добра государыне, не посоветует этого. Бывшую правительницу выпустить из России нельзя. Россия - все-таки Россия, и так как это - не последнее обещание, которое не исполняется, то императрице все равно, что об этом будут говорить в обществе! (Подлинные слова Лестока.)

- Хороши? - спросил только Бестужев, обернувшись к Косому.

Князь Иван пожал плечами.

- Так что же, - спросил Алексей Петрович у Дрю, - они считают достаточным для моего удаления то, что я настаиваю на исполнении данного в манифесте обещания?

- Нет, они хитрее этого. Они говорят, что господин вице-канцлер получает субсидию от венского двора и потому держит его сторону.

- Я это знаю, - сказал Бестужев.

- Но что вам трудно бороться против теперешних течений, которые идут в пользу Франции, и что поэтому вы готовы поддержать возвращение брауншвейгской фамилии, которая предана интересам России.

- Новая клевета! - вырвалось у Бестужева. - Господи, что делают эти люди!

Князь Иван, чувствуя всю важность того, что сообщал болтливый француз, слушал серьезно и внимательно, удивляясь, что Бестужев, наоборот, становился как бы рассеяннее и беззаботнее.

- Да, - подтвердил Дрю, - и клевета не только на словах, но и на деле. Затеяны целые тенета, в которые хотят поймать вас. В Ригу господином лейб-медиком послан специальный человек с письмами.

- К бывшей правительнице?

- Да, кажется. И эти письма якобы от вас... они будут переданы от вашего имени правительнице, и если та ответит на них, то это уже будут подлинные ее письма, которые и будут представлены императрице. Они считают, что трех недель будет достаточно для всего этого. Императрица же будет подготовлена, как нужно.

Бестужев задумался. Дрю молча ждал.

III

- И кто же этот посланный? - спросил наконец Алексей Петрович.

- Фамилию я не мог расслышать, да и господин Лесток, кажется, не называл ее. Он сказал только, что это - человек, который заинтересован в вашем падении и которому ничего не остается выбирать. Он решится на все.

- Вы говорите, что он уже послан? Значит, уже уехал?

- Сегодня вечером, по петербургскому тракту... Так сказал господин лейб-медик, что он уедет сегодня...

- И что это за пустяки все! - вдруг рассмеялся Бестужев. - Детские игрушки!.. Ну и пусть его едет! Но, во всяком случае, я очень благодарен вам за сообщение, хотя вовсе не считаю его столь важным - право, это - пустяки, и я уверен, что господин лейб-медик ничего этого не сделает...

- Как? Господин вице-канцлер не хочет принять никаких мер?.. - удивился Дрю.

- Решительно никаких, - снова рассмеялся Бестужев, - но вот вам за старание... это особо, сверх обыкновенной платы, - и он, достав из стола горсть золотых, протянул ее французу.

- О, помилуйте, я вовсе не из-за денег! - подхватил тот. - Я всегда стою за правду... я рад, что могу спасти Россию. - Но, несмотря на эту торжественную фразу, Дрю все-таки сделал несколько поспешных шагов к Бестужеву и взял от него золотые. - Все-таки я сделал вам важное сообщение, - проговорил он, уходя и кланяясь.

Когда он вышел, Бестужев поднялся, подошел к дверям, послушал и снова вернулся к столу.

- Откуда он явился у вас? - спросил Косой, желая узнать, как намерен поступить Бестужев, и не решаясь спросить об этом прямо.

- Благодаря вам, - сказал тот. - Вы как-то в разговоре упомянули мне, что ваш бывший камердинер служит у Шетарди, а у меня не было никого, чтобы следить за французским послом. Я попробовал вызвать к себе Дрю, якобы для того, чтобы узнать у него сведения о вас. Он пришел и оказался достаточно болтлив. Я заплатил ему. На следующий раз он явился сам. Так дело и пошло.

- И он до сих пор делал верные сообщения?

- До сих пор, безусловно, верные.

- Значит, и то, что он рассказал сейчас, тоже верно? Да? Так как же вы не хотите принять никаких мер? Неужели вы хотите оставить это так?

Бестужев покачал головою, а затем ответил:

- Да ведь это я для него говорил; ведь если он за деньги рассказывает мне, что делается у Шетарди, то никто не может поручиться, что он за те же деньги не продаст меня в свою очередь и не станет рассказывать обо мне. Конечно, я не должен был показать ему вида, что придаю значение его рассказу, ну, а вам я скажу другое: надо действовать.

Князь Иван вздохнул свободнее.

- И чем скорее, тем лучше, - проговорил он. - Время терять нельзя.

Бестужев стал ходить по кабинету, что служило у него признаком некоторого волнения.

- Как вы думаете, кто этот человек, который решился поехать в Ригу? - спросил вице-канцлер.

"Мало ли кто!" - хотел ответить Косой, но тут же одумался, вспомнив, что с таким поручением, пожалуй, действительно мало кто согласится поехать.

- Человек, которому терять нечего и который, может быть, сам заинтересован в этом деле, - начал соображать он вслух, припоминая слова француза. - Уж не Ополчинин ли?

- По всей вероятности, он, - подтвердил Бестужев, - недаром он давно привык служить Лестоку, но дело не в этом. Нужно принять меры против самой цели его поездки... Положим, что уже половина беды миновала - хорошо, что мы предупреждены...

- В крайнем случае - можно прямо сказать государыне... - начал было Косой.

- Государыне ничего говорить нельзя. Единственно, к чему она относится с беспокойством, - к брауншвейгской фамилии. Тут легче всего потерять ее доверие. Их расчет хитрее даже, чем вы думаете. Самое лучшее было бы остановить их посланного, но когда, как? Послать за ним по приказанию? Пока еще сделают распоряжение, пока пошлют, а он уже в дороге...

- Нет, официально и думать нечего посылать, - сказал Косой, - все равно ничего не выйдет... Нужно просто поехать, догнать его и так или иначе отобрать эти письма...

- Кто же поедет?

- Я поеду, - ответил князь Иван и так решительно, что Бестужев остановился и оглянулся на него.

- Как же вы поедете, один?

- Мне никого не нужно. Я сейчас велю оседлать две лошади для меня и для человека, и мы поедем. И я даю вам слово, что письма будут взяты и привезены вам...

Бестужев в это время подошел близко к нему и, видимо, любуясь его горячностью и тем рвением, с которым князь Иван желал услужить ему, положил ему руку на плечо.

- Все это хорошо, - сказал он, - но вы можете не догнать его.

- Не думаю. Он поехал, вероятно, на переменных, в бричке. Дороги теперь слишком тяжелы для того, чтобы он мог уехать далеко до ночи, а ночью, несмотря на то, что и месяц теперь светит, ни один ямщик не повезет. Вернее всего, что я его застану на первой же станции спящим... Я на это безусловно надеюсь... А раз я его догоню только...

- Ну-ну, - сделал нетерпеливое движение Бестужев, - а когда догоните, тогда что?

- Тогда - не знаю... Это будет смотря по обстоятельствам, как Бог поможет...

Во всяком случае, Бестужев видел, что Косой не говорит зря, что у него создался уже более или менее обдуманный в голове план.

Он отошел от него и опять заходил по кабинету...

- Как ни не хочется, - сказал он наконец, - но надо решиться на это. Что ж - в самом деле поезжайте, попробуйте... может быть, и удастся что-нибудь...

Князь Иван только и ждал этого разрешения.

- Можно велеть седлать? - спросил он, взявшись за звонок.

На звонок этот сейчас же явился один из лакеев.

- Велите седлать Красавчика и Ярого, - приказал Бестужев, - князю нужно ехать сейчас...

Он знал, что Красавчик был любимою лошадью Косого.

- Деньги у вас есть? - спросил он у князя Ивана.

- Есть.

- А в чем же вы поедете - так, как вы есть?

- Нет, я переоденусь.

- Погодите, - остановил его Бестужев и, подойдя к столу со склянками, выбрал две из них, - возьмите это с собой тоже на всякий случай. В одной сонные капли, в другой - эфир, понюхать каждый достаточно, чтобы заснуть... Может быть, это пригодится вам...

Через полчаса князь Иван вместе с взятым им из Петербурга Степушкой выезжал из ворот бестужевского дома, направляясь к петербургскому тракту.

IV

"Догонит или не догонит он?" - вот что во все время дороги билось неустанно у князя Ивана. Он боялся посылать слишком лошадь вперед, не зная, какое расстояние ей придется пройти сегодня... Теперь уже он знал наверное, что будет иметь дело с Ополчининым.

По дороге, по Москве ему пришлось проехать мимо помещения казарм, где должен был жить Ополчинин. Князь Иван решил узнать, тут ли он. Это было легко сделать - стоило только послать Степушку, якобы тот пришел с поручением от кого-нибудь, и тогда ему должны сказать, тут Ополчинин или нет.

Косой так и сделал.

Он остался ждать с лошадьми в одном из тупиков. Степушка ходил довольно долго, но зато, вернувшись, принес вполне точные сведения, что Ополчинин уехал сегодня в Ригу по петербургскому тракту. Теперь не было сомнения - Косому приходилось догонять именно Ополчинина.

Но хорошо, если он захватит его на первой станции, и расчет его окажется верен - тогда он еще ночью может вернуться домой, и ночью удобнее будет справить ему свое дело. Но что если случится ему догнать Ополчинина только завтра днем? Как поступить тогда? Ополчинин узнает его непременно и, весьма вероятно, догадается, что неспроста поехал князь Иван по одной дороге с ним.

И Косой торопился поскорей доехать до станции и вместе с тем боялся приехать туда слишком рано. Самое лучшее было бы попасть на станцию в то время, когда Ополчинин был бы уже там, лег бы и заснул. Впрочем, это казалось единственным выходом; при всяком другом стечении обстоятельств дело вернее всего было бы проиграно. И князь Иван старался перебирать все возможные случаи, но ничего не мог подобрать более подходящего.

И только вот что он давно успел наблюсти: чем больше обдумаешь и взвесишь какой-нибудь план, чем подробнее выяснишь его себе и чем безошибочнее кажется он, тем реже осуществляется он на самом деле. И, напротив, если только чувствуешь в себе уверенность, что все устроится, и лишь в общих чертах наметишь себе, как поступать, но главное поступать с уверенностью, без лишнего многословия - тут-то и выйдет удача, и с той стороны, с которой менее всего приходилось ждать ее.

Теперь князь Иван, безотчетно радуясь этому, чувствовал именно твердую уверенность в удаче и ехал в сопровождении Степушки, прислушиваясь и к тому, что происходило в его душе, и к окружающей его истоме майской ночи.

Ночь была хороша и звала к неге и покою своим пахучим весенним опьяняющим воздухом. А в душе князя Ивана была именно нега и покой счастливого влюбленного и любимого человека. Он ехал как будто не по неприятному, до некоторой степени рискованному и, пожалуй, едва выполнимому делу, но так, ради прогулки, чтобы подышать свежим воздухом майской ночи. И ему дышалось легко.

В общих чертах он сказал Степушке, в чем дело, т. е. что они едут доставать у "доносчика" (так он сказал для простоты) письма, чтобы лишить его их.

Ехать было светло. Месяц то и дело выглядывал полным своим кругом из-за набегавших на него прозрачных облачков. В лесу переливались соловьи, местами фыркали выгнанные в ночное лошади со спутанными передними ногами.

Дорога была пустынна и грязна. Князь Иван со Степушкой миновали уже две сонные деревни, разбудив собак, бросившихся на них с лаем.

- Кажется, это - станция, - проговорил Косой, показав на видневшуюся пред ними темными пятнами деревню, не столько узнавая местность, сколько чувствуя по времени, что они должны подъехать к станции, и, придержав лошадь, спросил: - Что же теперь делать?

Степушка тоже остановился и смотрел на Косого с полным выражением готовности повиноваться ему, но вместе с тем выражая полную неспособность придумать что-нибудь самостоятельное.

Все равно так или иначе нужно было ехать к станционному дому, стоявшему отдельно у околицы и отличавшемуся более опрятным видом, чем остальные избушки деревни.

"Может быть, у ворот кто-нибудь есть", - подумал Косой и направился к станционному зданию.

Но этот дом, погруженный в тишину, казался безмолвным, и даже когда Степушка постучался кольцом калитки, не раздалось собачьего лая со стороны двора.

- Ишь, точно вымерли все! - сказал Степушка и постучал сильнее.

- Тише ты! - хотел остановить его князь Иван, но тот в это время с силой ударил кольцом.

За калиткой послышались шаги по деревянному настилу, потом скрип ржавого замка, и она отворилась. Сонный мужик-ямщик отпер ее и высунул голову.

- Чего вам? Чего полуночничаете? - спросил он больше для порядка, чем на самом деле сердитым голосом. - Лошадей, што ли?

- Ты поди сюда! - крикнул ему не слезавший с лошади Косой. - Ну, живо!..

Ямщик совсем проснулся от окрика и, узнав в проезжем одного из тех богатых господ, не послушаться которых не совсем удобно, быстро подошел к его лошади.

- Переночевать у вас можно тут? - спросил Косой.

Ему важно было знать, занята или не занята комната для проезжих.

- Переночевать? - протянул ямщик. - А вы откуда будете?

- Я тебя спрашиваю, можно ли тут переночевать? - повторил Косой.

- Переночевать можно.

- Комната не занята?

- Слободна.

- Значит, у вас и ночью ездят здесь теперь?

- То есть оно ездят... а лошадей только нет...

- Что же, недавно проехал кто-нибудь, последних взял? - продолжал спрашивать Косой, желая окольным путем выяснить себе то, что ему было нужно.

- Нет, никто не брал, а в разгоне все; вон и кульер спит, дожидается...

- Какой курьер, где? Как же ты говоришь, что комната свободна? - встрепенулся весь Косой.

- Так он в сенном сарае спит, на сене; приехал тут, ругался, ругался - ничего не сделал - спать пошел!..

- Офицер?

- А кто его знает? Видно - чиновный, только не в солдатской одеже.

- Молодой?

- Молодой.

- С черными усами?

- Как будто так.

- Ну, веди меня тоже в сарай!

- А с вашими лошадьми как же? - спросил ямщик.

- Пусть на дворе постоят. Мой малый посмотрит за ними.

Князь Иван соскочил с лошади, достал медный пятак и сунул ямщику. Тот ловко принял этот пятак и сделался после него совершенно уже расторопен. Он быстро раскрыл ворота, хорошо смазанные в петлях и не заскрипевшие, впустил Степушку с лошадьми и повел князя в сарай.

Тут только Косой ощутил некоторое волнение. Он шепотом приказал Степушке не расседлывать лошадей и ждать его. Во всяком случае, им нужно было сейчас же уехать - был ли этот курьер Ополчинин или другой кто-нибудь. Если это Ополчинин, он захватит его сумку, и им нужно будет возвращаться назад, а не то ехать вперед, дальше.

В сенном сарае было почти темно, но в этой темноте Косой сейчас же разглядел спавшего с поджатой одной ногой в сапоге человека. Он дышал ровно, слегка присвистывая.

Князь Иван тихо попробовал тоже улечься. Лицо спавшего он не мог рассмотреть: оно было обращено в другую от него сторону. Он попытался по фигуре узнать в спавшем Ополчинина. Фигура была как будто похожа на него.

Заползти с другой стороны казалось неудобно.

Тогда князь Иван решил поступить следующим образом: приблизиться, насколько было возможно, и дать ему понюхать эфиру. Тогда он мог не опасаться, что будет остановлен. Бестужев прямо сказал, что эфир действует сильно, хотя никаких последствий не оставляет и совершенно безвреден. Действие этого эфира Бестужев раньше как-то объяснял ему.

И Косой чуть заметно сам для себя начал придвигаться с замиранием сердца, следя за тем, чтобы человек не проснулся. Но тот лежал все по-прежнему, вытянув ногу и поджав другую, и по-прежнему дышал ровно, с присвистыванием.

У Косого был уже в руках флакончик с эфиром наготове; вот он подполз совсем близко; оставалось только перенести руку и дать понюхать эфир. Князь открыл стеклянную трубочку и, не дыша и инстинктивно рассчитывая свои движения, начал тихонько поводить флакончиком у носа спавшего, лицо которого он все еще не мог разглядеть, потому что для этого ему нужно было подняться. Так, сзади он дал спящему дышать некоторое время эфиром и, когда наконец услышал дыхание, еще более ровное, отнял руку с флаконом, закрыл его и попробовал двинуть спавшего за плечо. Тот продолжал дышать все тем же ровным дыханием глубокого сна. Князь Иван толкнул его еще раз. Человек спал.

Тогда князь Иван, не меняя положения, ощупал рукою, есть ли у него на груди замшевая сумка, в которых возились обыкновенно секретные письма. Он расстегнул спящему камзол, засунул под него руку и невольно остановился: сумка была в его руке.

Князь Иван помнил потом, как в эту минуту каждый звук, каждое движение были слышны ему. Он отчетливо различал и биение своего сердца, и тихое шуршание сена, и то, как чмокнула ногами лошадь, переставив их в грязи на дворе, и, главное, различал беспрерывное дыхание спавшего. Он уже, не разбирая ничего, отрезал сумку и, сунув ее в карман, поспешными, быстрыми шагами кинулся вон из сарая.

Степушка ждал его на дворе с нерасседланными лошадьми.

Они тихо отворили ворота, вывели лошадей, вскочили на них и, что было духа, помчались назад к Москве, не заботясь теперь о силах Красавчика и Ярого, зная, что они донесут их не более как в полтора часа времени до Москвы.

И в самом деле, в третьем часу ночи они уже подъезжали к дому Бестужева, где в окнах кабинета Алексея Петровича виднелся еще свет. Он не ложился спать.

Князь Иван соскочил с седла и уверенно стал стучать в большие двери парадного подъезда. Через несколько минут дежурный лакей, спавший одетым в сенях, встретил их со свечою в руке, и князь Иван, как был забрызганный грязью и в высоких дорожных сапогах, поднялся наверх к Бестужеву знакомой дорогой прямо к нему в кабинет. Остановился у двери и постучал.

- Войдите! - послышался голос Бестужева.

Алексей Петрович сидел у своего стола с ретортами и при свете сильной, с рефлектором, лампы, смотрел на кипевшую пред ним в металлическом кубе жидкость, пахнувшую спиртными парами, когда вошел князь Иван.

- Как? Уже вернулись? - спросил он. - Скоро. Не ждал я вас так рано. Что же, неужели удачно?

Князь Иван держал в руках заветную сумку.

- Сейчас, - сказал Бестужев, - погодите, не могу отойти! - и он снова стал смотреть в кипящий куб, изредка помешивая в нем.

Потом он, не торопясь, слил жидкость в реторту, поставил ее вместо куба на спиртовую лампу и, поместив ее в должное положение, тогда только обернулся к князю Ивану.

- Ну, благодарю вас, давайте! - сказал он, весело улыбнувшись. - Молодцом сработали.

Князю Косому самому было весело. И как ведь это все просто произошло! Давно ли, кажется, он был в этом же кабинете, собираясь только уезжать, и вот теперь все уже сделано и все уже готово, и он может отдать письма Бестужеву.

Алексей Петрович взял у него сумку, подошел к письменному столу и раскрыл ее. Но с первого же письма, адрес которого он прочел, глаза его раскрылись широко, и он стал быстро перебирать остальные, выбрасывая их на стол.

- Это - не то! - проговорил он наконец. - Вы знаете, что вы мне привезли тут?

Но в это время внизу, где было помещение князя Ивана, раздались шум, треск, что-то непонятное, необъяснимое, заставившее вздрогнуть князя Ивана и Бестужева, вдруг склонившего голову и прислушавшегося.

Глава пятая

ШВЕДСКИЕ ДЕЛА

I

Трудно было Ополчинину выстоять и выдержать допрос государыни во время маскарада, но еще труднее было пережить ему то, что последовало затем.

Он был самолюбив, завистлив и от природы злобен. А тут как раз было где разыграться именно уязвленному самолюбию, зависти и поднявшейся вследствие их злобе. Сначала, когда он встал с колен и опомнился от своей растерянности, под влиянием которой, как думал он потом, он произнес отчаянное, позорное слово "виновен", он как будто не поверил в то, что случилось. Но доказательства явились сейчас же. С мнительностью болезненного самолюбия он во всех окружающих сейчас же по их взглядам, улыбкам и двум-трем долетевшим до него словам увидел своих смертельных врагов, которым он тут же решил отмстить, отмстить за то, что они были свидетелями происшедшего с ним.

Но, конечно, они были ничто в сравнении с тем, кто теперь составлял их центр, а вместе с тем и главный предмет злобы и ненависти самого Ополчинина, - с князем Косым, который казался ему низким и гадким интриганом, безжалостно и недостойно поступившим с ним.

Он стоял тогда у окна, не зная, куда глядеть и куда идти, сознавая только одно, что не пропустит этого даром князю Ивану. И вдруг подошедший Лесток как бы пробудил его и вернул вновь к действительности.

Он на другой же день, как было сказано, отправился в назначенный час к лейб-медику, и они условились. Ополчинин должен был ехать через несколько дней в Ригу с поручением, которое было способно погубить самого Бестужева.

Лесток еще в маскараде сказал Ополчинину, что если тот способен будет выполнить свое поручение, он может рассчитывать на то, что его дело примет иной, совершенно новый оборот. В самом деле, расчет, заключавшийся в этих словах, мог быть верен. Холодно обсудив происшедшее, Ополчинин понял, что главною двигательного силою был тут Бестужев. Потеряй только вице-канцлер доверие государыни - будут уничтожены и его "клевреты". (Так он мысленно называл князя Ивана.)

Ополчинин с наслаждением взялся способствовать падению Бестужева и готов был, как и выразился он Лестоку, на всякую "хитрость".

Решено было, что он после нужных приготовлений выедет немедленно. Эти несколько дней ожидания он провел один-одинешенек. Товарищи как-то вдруг изменили свои отношения к нему и молча обходили его. Кажется, собирался их суд над ним.

В это время отчужденности и одиночества злоба Ополчинина далеко ушла вперед. Он вполне сознавал, что план, избранный Лестоком для своих целей, очень хорош и может достичь результата, но ему, Ополчинину, этого казалось уже мало. Бестужев Бестужевым, а он хотел свести свои счеты непосредственно с князем Косым, и свести так, чтобы они были покончены раз навсегда.

Мало-помалу все ушло у него на второй план, и остался один только Косой, счастливый, довольный и наслаждающийся своим счастьем.

Ополчинин посылал к Соголевым узнать, что там у них, и получил известие, что Сонюшка самой императрицей назначена теперь в жены Косому. А Сонюшку он привык уже считать своею и был так уверен в этом, что твердо высказывал свою уверенность тогда ей в маскараде же, почти пред тем, как его нашли и позвали в зал и в фойе. Он еще хотел "ускорить" свадьбу.

"Вот и ускорил, и ускорил! - злобно повторял Ополчинин, сам себя дразня и растравляя. - Нечего сказать, хорош!"

И от себя он мысленно переносился то в квартиру Сысоевых, где на его месте, возле молчаливой с ним и, вероятно, радостной теперь Сонюшки, был торжествующий и счастливый Косой, то в дом Бестужева, в помещение князя Ивана, где тот, пока он, Ополчинин, сидит тут у себя и не знает, что ему делать с собой, ходит и мечтает о своем счастье.

Он бывал прежде в доме Бестужева и знал, где теперь помещался князь Иван - внизу, направо с главной лестницы. Тут была пустая квартира, в первом зале которой помещалась временная канцелярия Бестужева, а дальше были две комнаты, где жил у него всегда ближний чиновник. Ополчинин знал, что чиновником, жившим в доме Бестужева, был Косой, - значит, он помещался в этих комнатах.

И вот чем больше думал Ополчинин о князе Иване, чем больше растравлял себя, тем больше тянуло его к нему какой-то, точно не здешней, сверхъестественной силой.

Настал день отъезда. Ополчинин получил все бумаги, забрал их и приехал домой, чтобы собраться окончательно в дорогу. Но чем ближе становился час отъезда, тем более медлил Ополчинин. Неужели он уедет так, ничего не сделав, и оставит в покое князя Ивана? Ведь Бог знает, что еще с ним будет в дороге, а тут Косой может жениться уже в это время, уехать в свою очередь, а потом ищи его!

Вестовой увязывал вещи, и лошади уже приехали, когда вдруг все, что в последние дни зрело и создавалось в душе Ополчинина, оформилось и ясно стало пред ним во всех подробностях так, как будто все уже случилось.

Это был один миг, но его было вполне достаточно, чтобы Ополчинин как бы осязательно ощутил всю прелесть отмщения и окончательно потерял всякое самообладание. Все его помыслы, чувства, желания и действия сами собою определились в одном направлении.

Он начал действовать, и притом систематически, точно каждый шаг у него был теперь заранее определен, обдуман и даже изучен.

В тот момент, когда он отправил вестового укладывать в бричку вещи, он запер дверь на крючок, достал из шкафа запрятанное туда одеяние нищего, завязал его в особый узелок и успел справиться со всем этим до возвращения вестового. Поэтому, когда тот пришел, он, как ни в чем не бывало, надевал плащ свой, собираясь выходить. Узелок он взял сам в руки.

На дворе Ополчинин нарочно медленно садился в бричку и долго приказывал что-то вестовому, несколько раз повторив ему, что уезжает в Ригу.

Выехав из ворот, он дал спокойно отъехать бричке далеко от казарм, но тут остановил ямщика и приказал ехать с вещами до станции, добавив, что самому ему нужно остаться в городе и что он к завтрашнему утру будет там сам.

Затем, выйдя из брички, он направился к первому попавшемуся заезжему двору и спросил там себе комнату. Он велел подать себе ужинать, водки и вина, и, когда ему принесли потребованное, принялся прямо за водку. Съел он мало, но пил очень много, и вино на него не оказывало никакого действия.

Наконец он решительно скинул с себя одежду и, развязав свой узелок, надел платье старого нищего, которое уже давно было привычно ему, благодаря его переодеваньям в Петербурге. Только он не пристегнул на этот раз деревяшки, которая мешала быстрым движениям.

Переодетый, он незаметно выбрался из окна заезжего двора и, хорошо зная Москву с детства, бодро зашагал по улицам, где горели еще слюдяные фонари и двигался народ.

Мало-помалу он выбрался окольными путями к дому Бестужева, но не с главной стороны его, а с противоположной - со стороны сада, раскинувшегося сзади, по обычаю всех богатых московских домов - и, найдя пролаз в частоколе, что тоже было обычным явлением, вскоре же очутился в бестужевском саду. Здесь он залег в кусты и стал ждать.

Он не боялся, что его накроют. Если бы и увидел его кто-нибудь - вернее всего, что оставил бы без внимания старика-нищего, очевидно, лишенного крова и приютившегося в богатом барском саду.

Ополчинин лежал терпеливо и долго.

Судя по звездам, прошло уже много времени, но он все лежал, не двигаясь, и смотрел по направлению выходившего задним фасом в сад дома. Он видел в верхнем этаже огни, видел, как погасли они, как показался свет в двух окнах нижнего этажа, но не в той стороне, где жил Косой, как затем исчез и этот свет, и дом погрузился со стороны сада в полную тьму, заблестев маленькими квадратиками стекол на лунном свете.

Тогда Ополчинин пополз потихоньку к левой стороне дома. Через несколько времени он очутился вблизи цветника, и от окон его отделяла только широкая, освещенная луною дорожка.

Два окна зала, где помещалась канцелярия, были приподняты. Очевидно, их оставили открытыми, чтобы освежить комнату, переполненную в течение дня разным народом. Со стороны улицы окна нижнего этажа затворялись ставнями, но здесь, со стороны сада, ставень не было.

Однако перейти на свету дорожку, отделявшую цветник от дома, Ополчинин не решился. А вдруг кто-нибудь не спит в этом замолкшем и по виду совершенно безмолвном доме и смотрит в одно из окон. Поэтому он пополз в обход до забора, потом стал пробираться по стене за клумбами цветов.

Достигнув окна, он выпрямился во весь рост и просунул в окно голову. На него пахнуло комнатным воздухом, пахнувшим сыростью, табаком и слежавшеюся пылью, и странным показался зал в таинственной полутьме пробивавшихся из окна лунных лучей и ложившихся на полу светлыми квадратами. Где-то в углу скребла мышь.

Ополчинин ясно расслышал. Это служило хорошим признаком - значит, в доме успокоились и затихли совсем, если мыши начали свою возню. Он оперся ногою о карниз, ухватился руками за подоконник и ловко скользнул под поднятую раму.

Когда он почувствовал под ногами крепкий пол вместо влажного и зыбкого грунта сада, ему в первую минуту стало жутко, но вместе с тем было даже как будто что-то приятное в этой жути.

Он оглянулся и переступил с ноги на ногу, чтобы испытать, не скрипит ли пол. Но пол был паркетный, штучный, хорошо сколоченный, и не скрипел.

И вдруг Ополчинин вздрогнул: направо, там, где должны были быть парадные двери, раздался стук, потом шаги.

Ополчинин, не помня себя, кинулся на цыпочках в угол к шкафу и, только притаившись, вздохнул свободнее.

Мышь, пробежав по залу, исчезла. Шаги в сенях сменились говором, хлопнула дверь.

Ополчинин, конечно, не мог подозревать, что это князь Иван вернулся из своего ночного путешествия. Он вообще давно уже потерял сознание всего того, что не касалось прямой, избранной им теперь цели. Но и тут он действовал, шел и двигался, точно это был не он, а какой-то сидевший вместо него самого в нем дух управлял теперь его волею и разумом, нес сообразно своим желаниям его тело и заставлял его действовать, ходить и двигаться.

Когда в сенях стихло, Ополчинин, успев уже выбрать из-за шкафа отворенную, как он думал, дверь в следующую комнату, где так же, как в зале, виднелись лунные лучи, направился прямо к ней.

Но оттуда, из этой комнаты, так же тихо и бесшумно подвигалась прямо на него знакомая ему фигура старика-нищего. Ополчинин остановился. Нищий сделал то же самое и уставился на него своими блеснувшими глазами.

Ужас суеверного страха охватил Ополчинина. Он чувствовал, что ноги его трясутся, голова кружится и кровь стучит в висках, а сердце точно перестало биться. Будь то, что он видел пред своими глазами, хотя чем-нибудь, не так ясно, натурально и рельефно, было бы меньше страшно. Однако в том-то и дело, что пред Ополчининым стояло не видение, не нечто бесформенное и расплывчатое, но вполне определенное. Он именно вполне определенно видел старика-нищего, освещенного сбоку луной и смотревшего на него из другой комнаты.

И тут вся сцена в маскараде так и представилась ему, когда рядом с ним в одеянии этого нищего стоял Косой. Ополчинин вспомнил, что у князя Ивана есть точно такое же платье, и на минуту подумал, не он ли это сам шел переодетый, и они встретились, и, может быть, князь Иван так же оробел этой встречи, как и сам он.

Ополчинин выждал секунду - не скажет ли ему что-нибудь этот другой, из той комнаты, но тот молчал и стоял, не двигаясь. Тогда он сделал еще шаг, и тот приблизился.

Ополчинин, уже не сомневаясь, что имеет дело с живым лицом, кинулся на него.

Они сошлись... сшиблись; Ополчинин, не помня себя, выхватил готовый у него за пазухой нож, размахнулся... Все это было мгновенье - меньше мгновенья... и страшный удар раскатился по комнате, и осколки большого, вделанного в стену зеркала посыпались на пол. В чаду своего волнения Ополчинин, обманутый полусветом зала, принял за появление постороннего свое отражение в зеркале, устроенном в таком же окладе, как были двери, и кинулся на него, не помня себя.

Шум и треск разбитого зеркала были услышаны наверху в ту самую минуту, когда князь Иван передал привезенную им сумку Бестужеву и тот стал вынимать из нее письма. Сбежались слуги. Спустился князь Иван сверху, узнал в лежавшем у разбитого зеркала переодетом старике-нищем Ополчинина, легко представил себе то, что произошло здесь.

Прежде чем предпринять что-нибудь, нужно было оказать помощь пострадавшему Ополчинину. Руки его были все изрезаны осколками стекла. Он лежал на полу без движения. Князь Иван осмотрел его.

Странное дело - при падении Ополчинин пришибся, должно быть, головой об угол поваленного им тут же дубового стула, и она оказалась почти так же пробитою, как это было у старика пред гербергом Митрича.

Косой хорошо помнил, как они с Левушкой осматривали его тогда и перевязывали ему голову. И вот теперь точно этот умерший у них старик-нищий отомстил за себя, точно он жил еще и действовал и - князь Иван должен был сознаться - оберегал его.

II

Князь Иван сделал наскоро перевязку Ополчинину, раздел его, уложил на свою кровать, умылся сам, переоделся и, оставив у больного Степушку, поднялся опять наверх к Бестужеву.

Он застал Алексея Петровича все еще за привезенными им письмами. Бестужев сидел, видимо, на первом попавшемся ему стуле у круглого стола, возле которого отдал ему сумку князь Иван, и, не перенеся даже сюда лампы, так, как был, углубился в чтение. Он так занялся, что, казалось, ничто уже, даже причина раздавшегося внизу шума не интересовала его. Реторта шипела на спиртовке. Он забыл о ней. И первым вопросом его было, когда вошел к нему Косой:

- Откуда вы достали это?

Но он спросил так только, увидев лицо князя Ивана, и совсем машинально. По крайней мере, спросив, он на минуту поднял глаза и снова опустил их к письму, видимо, вовсе и не желая услышать ответ.

Косой понял это, понял, что, должно быть, в письмах было что-нибудь очень важное, и остановился молча, чтобы не мешать.

- Это ужас, что такое!.. - проговорил как бы про себя, продолжая читать, Алексей Петрович. - Сейчас, - кивнул он князю Ивану, - сядьте...

Косой сел и стал ждать.

Бестужев кончил письмо, которое держал в руках, и, взявшись за новое, взглянул, поймал взгляд смотревшего на него князя.

- Вы знаете, что было в этой сумке? - спросил он.

- Я знаю только, что там не было тех писем, за которыми я ездил, - уверенно и спокойно ответил Косой. - По-видимому, я ошибся, попав не на того курьера... Я догнал его на первой станции и все это сделал слишком поспешно. Но лицо не мог разглядеть...

- И хорошо, что не разглядели, хорошо, что ошиблись... Я не знаю, какие письма нужнее: эти, - Бестужев показал на лежавшие пред ним, - или те, за которыми вы поехали...

- Даже так? - протянул Косой. - Я как вошел сейчас, понял, что тут есть интересующее вас, но не ожидал, что...

- Да как же нет? - перебил Бестужев. - Ведь это - секретная переписка Шетарди со своим двором. Вот его официальное донесение, вот письмо к кардиналу, к прусскому королю, к Амелоту - Амелот, по-видимому, сделал ему выговор, и он оправдывается, прямо говоря, что будет стараться исправить свои ошибки, что если, по словам Амелота, честь короля Франции обязывает поддерживать шведов и доставить им обеспечения и преимущества, на которые они надеялись, то он теперь приложит к тому еще большие старания, чем прежде. В письме к прусскому королю он приводит слова, написанные ему Амелотом, - вот...

Бестужев взял письмо и стал читать его вслух: "Если король Франции всегда желал переворота в России, только как средства облегчить шведам исполнение их намерений, и если этот переворот произвел противное действие, то надобно жалеть о трудах, предпринятых для его ускорения. Если война продолжится, то шведы не останутся без союзников. Пусть царица остается в уверенности относительно благонамеренности короля; однако не нужно, чтобы она слишком обольщала себя надеждою на выгодность мирных условий".

- Этого уже одного довольно, - заговорил Бестужев. - А тут, в других письмах, еще лучше... Я давно знал, что у Шетарди должны быть секретные курьеры; те письма, что он посылал по почте, мы прочитывали, и в них решительно не было ничего предосудительного. Для меня было несомненно, что он не мог ограничиваться ими, однако ни разу не пришлось не только перехватить его курьеров, но даже узнать наверное, что он посылает их... И что же, это был русский, у которого вы взяли?..

- Должно быть, русский, - улыбнулся Косой. - Ямщик говорил, что очень крепко бранился на станции...

- Ну, во всяком случае, теперь глаза государыни будут открыты, - решил Бестужев. - Из этих писем она ясно увидит, какую пользу нам ждать от французского посла. Теперь я не боюсь и за переговоры с Нолькеном. Завтра же еду с докладом к государыне... Да, эти письма сделают многое... А те, другие, значит, едут по назначению? - вдруг вспомнил он, но с улыбкой.

Теперь ему уже казались не так страшны ухищрения его противников, когда у него в руках было несомненное доказательство их собственной интриги.

Но князь Иван в это время вынул из кармана другую замшевую сумку и положил ее на стол пред Бестужевым.

- Они не едут, - сказал он, - вот они!..

Как ни привык Косой к тому, что Бестужев на его глазах редко чему удивлялся, но теперь он видел, что на Алексея Петровича его слова произвели впечатление. Вице-канцлер, пораженный, поглядел на сумку, перевел взор на князя Ивана и снова взглянул на стол, на то место, где была положена сумка, точно ждал - не исчезнет ли она?

- Это что ж? Вы тоже привезли? - спросил он, не скрывая своего удивления.

- Нет, это привез не я. Она была принесена сюда, прямо ко мне вниз...

- Принесена? - протянул Бестужев. - Но кем?

- Старым нищим! - и князь Иван рассказал, каким образом попала ему в руки эта сумка от Ополчинина, прокравшегося ночью к нему и наткнувшегося на зеркало. - Она была у него на груди, - пояснил он, - вероятно, он собрался совсем уже ехать, но заблагорассудил пред отъездом пожаловать ко мне в виде старого нищего...

- Странно, - опять улыбнулся Бестужев, - очень странно! Но судьба, если захочет, все устроит... В этом нищем ваша счастливая звезда. И где же он теперь?

- Он лежит у меня на постели, я оттого и замешкался внизу. Надо было ему перевязку сделать...

- А за доктором послали?

- Где же теперь, ночью? Все равно никого не найти... Я велел, чтобы с утра сходили.

- Да, да, пусть сходят, - произнес Бестужев. И отпустил Косого, сказав, что теперь, после утомления, ему лучше всего заснуть.

- А вы не ляжете? - спросил его Косой.

- Нет, сегодня мне спать не придется, - ответил Алексей Петрович.

III

Князь Иван спустился к себе, зашел посмотреть на Ополчинина (тот бредил о чем-то совершенно несвязном) и, выйдя из спальни в комнату, которая служила ему кабинетом, лег, не раздеваясь, на диван.

Тут только, вытянувшись на диване, он почувствовал, как он устал, и, как только закрыл глаза, так ему показалось, что он едет верхом по лесу, где заливается соловей, и лошади, выгнанные в ночное, фыркают и скачут своими связанными ногами. Потом лес начинает шуметь, и он едет уже не со Степушкой, но с Ополчининым, и не верхом, а по гладкой дороге с заворотом. Что-то было знакомое в этой дороге. Князь Иван сделал усилие вспомнить и вспомнил свой сон, виденный им вскоре после приезда в Петербург. Там, в этом сне, лошадь гналась за ним и старалась загрызть его. Кто-то объяснил ему, или он сам нашел это - он уже не помнил, - что лошадь означала ложь. И в самом деле, сколько всякой лжи опутало его! Кругом него была ложь, но, слава Богу, мало-помалу все прошло, и теперь его ждало только счастье с его Сонюшкой. Он не знал, как они будут жить и хватит ли у них средств, но до этого ему теперь, по крайней мере, мало было дела. Ему довольно было и сознания, что Сонюшка его, что никто уже не сможет отнять ее у него. И с этою счастливою мыслью он заснул глубоким сном без сновидений, ободряющим и освежительным.

Вероятно, князь спал очень долго, но, когда он очнулся, почувствовав, что его будят, он окончательно потерял сознание времени и долго не мог понять, почему так светло в окнах и почему он лежит одетый на диване у себя в кабинете.

Будил его дворецкий Бестужева.

- Ваше сиятельство, ваше сиятельство, - говорил он, - извольте вставать. Сейчас доктор приедут...

Косой сел на диван, спустил ноги и протер глаза. Очнувшись, он вспомнил все происшедшее сегодня ночью.

- Да, доктор, - сказал он. - А который час?

- Да уже одиннадцать скоро:

- Одиннадцать? Неужели? - даже испугался Косой. Никогда ему не приходилось вставать так поздно. - Так неужели до сих пор доктора еще не было?

- Нет-с, утром один приезжал и за цирюльником посылали - кровь бросили, а теперь сейчас сам лейб-медик пожалует.

- Как лейб-медик? Какой лейб-медик?

- Господин Лесток. Граф к ним с утра посылали, они на словах приказали ответить, что будут после одиннадцати.

Камердинер, видимо, с удовольствием называл Бестужева "графом". Это было еще внове, потому что отец Алексея Петровича получил только на коронацию графское достоинство.

- Что же, граф записку лейб-медику посылал?

- Да-с, записку писали и послали.

- А сам Алексей Петрович дома?

- С утра уехали во дворец с докладом. Они приказали, что если не вернутся к приезду господина Лестока, то чтобы вы и молодой графчик приняли их...

- А Андрей Алексеевич дома?

- Сейчас сюда придут.

Едва только успел привести себя в порядок князь Иван, как к нему вошел свежий, румяный, довольный собой и жизнью сын Бестужева.

- Что у вас тут за происшествия? - начал он. - Здравствуйте! Выспались?

Князь Иван всегда ощущал удовольствие при виде симпатичного ему молодого графа Андрея, а после того, как тот возился с ним в маскараде, и совсем полюбил его.

- Кажется, выспался, - ответил он. - Вы видели Алексея Петровича, когда он уезжал во дворец?

- Да, я, как встал утром, пошел к нему. Он, кажется, опять всю ночь не спал.

- Я ему вообще удивляюсь, - сказал князь Иван, - как он выдерживает?

- Не знаю! Принял какие-то свои капли и как ни в чем не бывало уехал.

- Он вам ничего не говорил?

- Сказал только, чтобы вас не тревожить, а разбудить вас к приезду Лестока... Мне люди рассказали, что вы куда-то ездили ночью, потом у вас оказался ночной посетитель с зеркалом. Удивительная история! Я не понимаю только, зачем для него понадобилось отцу тревожить самого Лестока... Ведь лейб-медик даже не практикует теперь, но к нам, сказал, приедет...

Князь Иван отлично понимал, зачем понадобился Алексею Петровичу именно Лесток для оказания врачебной помощи лежавшему тут же в доме Ополчинину: лучше трудно было и придумать, как пригласить лейб-медика сюда. Но он ничего не стал объяснять Андрею Алексеевичу.

Он только усмехнулся в усы и прошелся по комнате, заранее представляя себе, какое должен будет сделать лицо Лесток, когда узнает своего пациента.

- Я иногда удивляюсь, - сказал он только, - быстроте и верности, с которыми ваш батюшка делает свои распоряжения. Я ни одного из них не знаю, которое не попадало бы сразу туда, куда нужно.

В это время пришли сказать, что приехал Лесток, и молодой Бестужев должен был идти ему навстречу.

Лесток вошел и сразу всем остался очень недоволен. Заниматься медицинской практикой теперь ему было, во-первых, некогда, а во-вторых - совершенно не нужно, при тех огромных деньгах, которые он получал и при дворе, и от французского двора.

Конечно, он приехал в дом к Бестужеву не ради этой практики, но только под предлогом ее. Своих сношений с вице-канцлером он никогда не прерывал и при встречах обменивался с ним отменными любезностями.

Получив сегодня утром записку от Бестужева с просьбою приехать сегодня же к труднобольному, Лесток все-таки ощутил некоторую долю приятности польщенного самолюбия, что такой человек, как Бестужев, сам понимавший многое в медицине и любивший ее, все-таки верит в его научный авторитет и зовет его к себе в дом, к "труднобольному". Он попытался велеть расспросить у посланного, кто, собственно, болен, но от того ничего не могли добиться: он твердил лишь, что ему велели отнести записку и принести ответ, а больше он-де ничего не знает. Могло быть, что и сам Алексей Петрович заболел.

Вообще эта записка заинтриговала Лестока, и мысль побывать запросто в интимной жизни в доме Бестужева, посмотреть, что там у них и как, показалась ему соблазнительной. Он сказал, что приедет, и приехал в назначенный час, но, конечно, особенного удовольствия в этом не видел: ему было интересно, жаль не поехать - вот и все. Но, во всяком случае, он думал, что его встретит сам Алексей Петрович, что ему окажут должный почет, к которому он успел уже привыкнуть. А на самом деле вышло, что встретил его сын Бестужева, сказавший, что отец во дворце и хотел, правда, вернуться к его приезду, но, вероятно, его задержали у государыни. Кроме того, его, Лестока, повели не в парадные комнаты наверх, а вниз, через зал, где была канцелярия и в дверях виднелось разбитое зеркало, и наконец ему пришлось столкнуться с князем Косым, которого он помнил отлично и который именно сегодня показался ему особенно неприятен.

Всем этим Лесток остался крайне недоволен. Он едва ответил на поклон князя Ивана и одну минуту думал уже уехать домой, и непременно уехал бы, если б не сообразил, что этим сам станет в неловкое положение.

- Где же больной? - спросил он, обращаясь к молодому Бестужеву с таким видом, будто Косого и не было в комнате.

Андрей Алексеевич открыл дверь в спальню.

Лесток, потирая руки, уверенной походкой знающего свое дело доктора вошел туда.

Князю Ивану, по правде сказать, очень хотелось войти за Лестоком в спальню, но он ждал, войдет туда или нет молодой Бестужев, и хотел пройти только за ним. Однако Андрей Алексеевич, пропустив лейб-медика, затворил дверь и шепотом сказал князю Ивану:

- Батюшка приказал впустить его туда одного.

IV

Лесток оставался в спальне довольно долго. Князь Иван с молодым Бестужевым ждали его, тихо разговаривая. Косой отвечал Андрею Алексеевичу машинально, а сам все время думал о том, что должно было происходить в спальне между Лестоком и его неудачным посланным. Он знал уже, что Ополчинин пришел в себя, и потому, когда проснулся, не зашел к нему. По продолжительности пребывания Лестока в спальне князь чувствовал, что они разговаривают не только о болезни, но, вероятно, и о сумке, бывшей вчера на груди у Ополчинина. Однако говорили они так тихо, что ни одно слово, ни единый звук не долетали из спальни.

- А я очень желал бы, чтобы батюшка приехал до отъезда лейб-медика, а то он, кажется, обиделся...

- Погодите, - остановил его Косой, заслышав стук колес на дворе, - кажется, карета Алексея Петровича.

- Так и есть! Ну, слава Богу! - сказал молодой Бестужев, посмотрев в окно.

Алексей Петрович, как приехал от государыни, в своем парадном, бархатном кафтане, в орденах и ленте, прямо прошел через канцелярию в помещение князя Ивана.

- Ну, слава Богу, все хорошо, даже более чем хорошо - отлично! - сказал он Косому. - Государыня одного меня только и приняла сегодня. Ей все доложено.

Он сказал это слово "все" так, что князь Иван сразу понял, что все не только было доложено, но и произвело свое действие, словом, что кампания выиграна.

- А он там? - показал Бестужев на спальню.

- Лейб-медик у больного, - ответил князь Иван, не смогши сдержать при этом улыбку.

- Ну, хорошо! Оставьте меня здесь одного, мне нужно переговорить с ним, - проговорил Бестужев.

Князь Иван и Андрей Алексеевич вышли.

Оставшись один, Алексей Петрович прошелся по комнате, подошел к зеркалу, поправил кружева своего жабо и, вглядевшись в свое лицо, остался им доволен - и признака утомления благодаря подкрепляющим каплям не было заметно в нем.

Он отошел к письменному столу князя Ивана и, вынув из кармана золотую табакерку с миниатюрой на крышке, положил ее на стол. Миниатюра представляла собою удивительно похожий портрет Сонюшки, заказанный Алексеем Петровичем Караваку для князя Ивана. Сегодня утром, весьма кстати, принесли эту табакерку готовою.

Дверь спальни отворилась, и Лесток, весь красный, сердитыми, быстрыми шагами вышел оттуда и остановился, не подозревая, что сам Бестужев ждал его тут.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Лесток понял, что Алексей Петрович не ждет и не желает никаких объяснений. В самом деле, разговаривать было не о чем.

Но Бестужев после официального, изысканно вежливого поклона все-таки спросил:

- Ну, что больной?

Лесток, борясь с собою, ответил, силясь заставить повиноваться свои дрожавшие губы:

- Кажется, очень плох. Нужно опасаться гангрены.

Он отвечал как доктор, и этим ответом хотел показать, что он здесь именно как доктор и потому считает лишними всякие другие разговоры.

Он хотел поклониться и пройти - в самом деле, это было для него самое удобное, но Бестужев остановил его.

- Простите, что я был лишен удовольствия встретить вас лично, - проговорил он, - но я прямо от государыни... - и он показал на свое парадное одеяние.

Лесток опять поклонился и хотел снова пройти. Ему было решительно безразлично, где был и откуда приехал Бестужев; уйти поскорее, вот чего желал он только.

Между тем вице-канцлер опять произнес:

- Мне, кстати, нужно сказать вам несколько слов по поводу сегодняшнего моего доклада...

- Простите, мне некогда, - начал было Лесток.

- По приказанию ее величества, - сказал Бестужев.

Лесток остановился - он должен был выслушать, если дело касалось приказания императрицы. Однако он хотел выслушать стоя, но Алексей Петрович имел жестокость придвинуть ему стул.

Лесток был в таком состоянии волнения, что уже не мог долее сопротивляться. Он опустился на стул, тяжело дыша; он был весь в испарине и очень красен.

- В чем дело? - спросил он наконец.

- Ведь вы, кажется, хорошо знакомы с Шетарди?

- Да, как и со всеми, - ответил Лесток, поежившись.

- Но все-таки между вами и французским послом существует некоторая интимность?

- Никакой особенно... Я люблю приятное общество...

- Да, я знаю, - сказал Бестужев ("и французские деньги!" - мелькнуло у него). - Ну, так знаете что? - продолжал он. - Намекните ему, чтобы он уехал отсюда... в отпуск домой, во Францию...

- Домой, во Францию? - переспросил, разинув рот, Лесток. - Как? Чтоб французский посол уехал домой?

- Да, это будет полезно для него.

- И на это государыня согласна?

- Официально от ее имени нельзя сказать это, во-первых, потому, что императрица не желает полного разрыва с Францией, а во-вторых - эти несчастные две тысячи, которые ссудил ее величеству Шетарди, когда она была цесаревною... Но дело в том, что это вовсе не оправдывает его дальнейшего поведения: оно слишком скомпрометировало его.

- Да... но... в таком случае... - растерянно проговорил Лесток, - что же будет с мирным договором со Швецией? Ведь этак Нолькен уедет...

- И пусть его уезжает!

- Значит, разорительная война продолжится?..

- Разорительная война? - подхватил Бестужев. - Где же это разорительная война, когда шведы боятся сражения и не идут в открытые действия? Где же тут разорение, когда наши войска в отличном состоянии, а шведские никуда не годны, разве только к отступлению? И при таких обстоятельствах вы хотите, чтобы Россия заключила мир, сделав Швеции уступки против Ништадтского мира! Да это такой мир был бы позором и оскорблением памяти Петра Великого!.. Швеции делать уступки - за что? За то, что это угодно Франции?..

- Да, но развитие Европы вперед... - попытался было вставить Лесток, сам не зная того, что говорит.

- Нам до развития дел Европы нет никакого отношения, - перебил Бестужев, - мы должны знать родное, русское и оберегать честь России. Вот это - наше дело, а до прочего мы не касаемся.

Лесток, видя, что говорить уже нечего, постарался скрыть свое смущение под видом напускного оскорбленного достоинства.

- Это - все, что вы желали сказать мне? - спросил он, выпрямляясь и напрасно силясь принять горделивую осанку.

- Все, хотя, если угодно, я могу и еще сказать вам... Так вы думаете, что больной опасен?..

- Очень опасен, - ответил Лесток и, спеша укрыться под скорлупкой докторского звания, поднялся со своего места.

Бестужев тоже встал, показывая этим, что их разговор кончен, и вежливо проводил Лестока до самых сеней.

Когда князь Иван вернулся к себе в кабинет, то нашел на столе табакерку с портретом Сонюшки. Он понял, что это - подарок ему Бестужева, заказанный им раньше, но сделанный сегодня в благодарность за его успешную службу.

Глава шестая

ДОМ НА ФОНТАННОЙ

I

Кампания была выиграна. Нолькен уехал из Москвы с целью, как объяснил он русским представителям власти, отправиться прямо в Швецию, дабы засвидетельствовать там о мирных стремлениях русского правительства и о желании последнего вести переговоры прямо со Швецией, без французского посредничества, о котором-де он слышит здесь в первый раз.

Действительно, вскоре 23 июля фельдмаршал Лесси, командовавший русской армией в Финляндии, получил от Нолькена письмо, в котором тот писал, что побывал в Стокгольме и явился в Финляндию в качестве полномочного посла, которому поручено вести мирные переговоры.

Он был в Борго. Переговоры с Нолькеном были поручены Румянцеву, но, пока они шли, военные действия продолжались.

Лесси подошел к Фридрихсгаму, и шведы сдали эту крепость, отступив и зажегши ее. Предводительствовавший шведами Левенгаупт отступил за Кюмень, направляясь к Гельсингфорсу. Русские преследовали его. Сдались также без сопротивления Нейшлот и Тавастгус.

Лесси настиг шведскую армию у Гельсингфорса и сумел отрезать ей отступление к Або, воспользовавшись для этого дорогой, проложенной некогда по приказанию Петра Великого и указанной теперь одним крестьянином. Со стороны моря шведы были заперты русским флотом.

Шведские генералы Левенгаупт и Будденброк были отозваны в Стокгольм для отдания отчета сейму в своих действиях. На место их остался командовать армией генерал Бускет.

И тут случилось нечто небывалое в военных летописях: семнадцатитысячная шведская армия сдалась 26 августа на капитуляцию, сдав русским оружие и всю артиллерию.

Теперь не только со стороны шведов нельзя было надеяться на какие-нибудь уступки от России, о чем так усердно хлопотал Шетарди, но им надо было думать о том, как заключить мир на менее тяжких для себя условиях.

Бестужев вел дело твердою рукою. Великий канцлер Черкасский был больной старик, и вся забота лежала на вице-канцлере - Алексее Петровиче. Он не отпускал от себя Косого, успев привыкнуть к нему, и все говорил:

- Дайте нам разделаться со Швецией - тогда я вас отпущу и можете играть вашу свадьбу. Я устрою вас.

Князю Косому действительно нужно было устроиться для свадьбы.

На холостое житье теперь ему хватало того, что у него было, но и то хватало лишь при тех условиях, в которых он находился. Собственного у него было одно только жалованье, но оно уходило на расходы по той жизни, которую он должен был вести.

Жил он в доме Бестужева и у него же обедал почти каждый день.

Все это было хорошо для холостого. Но, женившись, князь не мог уже оставаться у Алексея Петровича, да и на самое свадьбу нужны были деньги. Он не хотел сделать ее кое-как, а средств у него не было.

К тому же выдача приданого, обещанного императрицей Сонюшке, затягивалась самым непонятным образом, и даже влияние Бестужева не могло тут ничего сделать. Находились какие-то проволочки, справки, и все никак не могли подобрать нужной деревни. Словом, на это как на выход рассчитывать было нельзя.

Однако Бестужев обещался "устроить", и приходилось ждать.

Между тем князь Иван видел, что Сонюшка мучается и страдает оттяжкою дела.

Вера Андреевна все чаще и чаще стала намекать ей: "Что же это такое? Когда же ваша свадьба?" - и несколько раз в сердцах у нее вырывалось название Сонюшке "вечная невеста".

Вера Андреевна злорадствовала, Сонюшка терпеливо переносила все, и князь Иван, несмотря на все свое безумное, страстное желание поскорее обвенчаться с нею, должен был сам придумывать себе назло благовидные предлоги для откладывания свадьбы, чтобы давать по возможности меньше поводов для злорадства Веры Андреевны.

Еще летом, после Петровок, уехали в Петербург Рябчич, и там была сыграна свадьба Наденьки с молодым Творожниковым.

Соголевы в Успенский пост уехали к себе в деревню и провели там всю осень. В конце октября, по первопутку, они отправились в Петербург. Остановиться опять у Сысоевых Вера Андреевна нашла неудобным.

Князь Иван и Сонюшка были в переписке, как жених и невеста. Они виделись при проезде через Москву. Косой был в таком отчаянии, что Сонюшке пришлось утешать его.

Но вот Соголевы уехали в Петербург. Князь Иван не мог выйти из своей неизвестности. Двор должен был, как говорили, остаться в Москве до конца года, значит, и Бестужев будет тут до этого времени. Нельзя будет и Косому вырваться раньше. Одному ему ехать в Петербург не имеет смысла, так как что он будет делать там без денег, без возможности как-нибудь устроиться?

Князю несколько раз приходило в голову занять денег, но или их не было ни у кого из тех, кто готов был поверить ему, или ему, бездомному, в сущности, князю Косому, не верили те, у кого были деньги.

Да и в самом деле, чем он мог отдать свой долг? Сумма ему для обзаведения требовалась большая, а рассчитывать он мог только на свое жалованье.

Он бомбардировал Сонюшку отчаянными письмами, получал от нее ответы, но ни он, ни она не могли сообщить друг другу ничего утешительного.

И вдруг раз, когда Косой сидел в канцелярии, ожидая, что принесут сейчас почту и он получит письмо от Сонюшки - единственное свое утешение теперь, и думал, что это письмо хотя и принесет радость, но вместе с тем и горе, потому что растравит только, - ему подали не одно, как он ждал, а два письма.

На одном он сейчас же узнал на адресе мелкий почерк Сонюшкиной руки. Другой же был написан тоже знакомою рукой, но только князь Иван не мог сразу узнать - чьей.

Он распечатал Сонюшкино письмо, пробежал его, отложил, чтобы потом перечесть как следует, и раскрыл второе.

Как только он раскрыл его и взглянул на подпись, он сейчас же узнал руку. Письмо было от Левушки. Тот звал князя в Петербург как можно скорее, хотя на несколько дней, если иначе не отпустят его; звал непременно, безотлагательно, во что бы то ни стало. Он требовал, чтобы Косой бросил все и немедленно приезжал.

II

Письмо Левушки было последней каплей, переполнившей чашу терпения Косого; князь с каждым днем все более и более желал увидеть Сонюшку, хотя бы на один миг, хотя одним глазком взглянуть на нее!

Он взял отпуск, занял у молодого Бестужева денег на дорогу и уехал в Петербург.

Через пять дней он был уже там, на Васильевском острове, у Левушки, и нашел его бодрым, веселым и по-прежнему милым, добродушным, шепелявым и искренним.

Оказалось, что Торусский приехал в Петербург уже давно, но упорно скрывал ото всех свой приезд и у Соголевых был только три дня тому назад в первый раз. Он узнал, что князь Косой теперь "в силе", служит у Бестужева и помолвлен со старшей Соголевой. Третьего дня Сонюшка подробно передавала ему все, что случилось без него, но он сам хотел еще раз услышать все от князя Ивана.

Косой стал рассказывать про себя, но как ни добивался у Левушки, где тот был, Левушка ни за что не хотел объяснить пока, ни куда он ездил, ни почему жил некоторое время в Петербурге, скрываясь ото всех.

- Мне ужасно хочется самому лассказать, - сказал он Косому, - но это выйдет совсем не то. Сегодня вечелом я поведу вас в одно место, и тогда все-все узнаете. Уж ждали столько влемени - потелпите еще немного... А то будете шгосить - я сам не выделжу - ласскажу...

Левушка так волновался, так горячился, что князю Ивану, чтобы успокоить его, оставалось лишь одно - согласиться с ним.

Когда они вдоволь наговорились, позавтракали и Левушка в десятый раз высказал Косому, как он рад, что все устроилось так хорошо, князь Иван пошел одеваться в бывшую свою комнату, вновь отведенную ему.

Он уже был совсем почти готов, когда к нему влетел Торусский в новом парике и отлично сшитом французском кафтане.

- Ух, да каким вы щеголем! - удивился Косой.

- Это - настоящий фланцузский, - показал Левушка на свой кафтан. - Погодите, - вдруг забеспокоился он, - чего же это вы одеваетесь? Вы к Соголевым хотите ехать, а?

- Ну, конечно, к ним!

- Лади Бога, не поезжайте, лади Бога, ну, я плосу вас, ну, для меня, потелпите немного!.. Я к ним сам сейчас еду...

Князь Иван окончательно стал в тупик.

- Этого уж я не понимаю, - серьезно сказал он. - Мне не ехать к Соголевым?

- Голубчик, - запросил Левушка, - это я для вас, для вас же плосу. Ну, сделайте для меня! Вечелом все узнаете, все, а до вечела останьтесь дома. Ну, докажите, сто вы меня любите. Потом сами увидите, сто это холосо все выйдет.

Нужно было видеть отчаяние Левушки от одной только мысли, что князь Иван может его не послушаться и поедет к Соголевым, что противоречило плану, который он составил себе.

- Послусайте, - силился он убедить Косого, - ведь недалом я хлопотал с февлаля месяца для вас, ведь недалом... Ну, так сделайте тепель по-моему. Ведь восемь месяцев хлопотал я!.. Лазве мало влемени?..

- Ну, если вы так просите, - согласился Косой, пожав плечами, - я, пожалуй, останусь дома!.. Только это мне очень не по сердцу...

- Знаю, милый, сто тлудно, но все лавно, - обрадовался Левушка, - спасибо вам... я очень лад, сто послусали, - и он, точно боясь, что князь Иван передумает, стремглав вылетел из комнаты.

Князь Иван видел из окна, как Левушке подали карету, но не из наемных, а, видимо, собственную, новомодную, на высоких рессорах, ярко-желтую с большим гербом на дверцах и с великолепными зеркальными стеклами, обитую внутри пунцовым бархатом и запряженную цугом белых лошадей. Он сел в нее и поехал.

"Дивны дела Твои, Господи! - подумал Косой. - Откуда у него может быть такая карета?"

Он видел, что Левушка затеял и, по-видимому, исполнил что-то непонятное, чему он обещался дать разгадку сегодня вечером.

Князь Иван, чтобы не нарушать восторга, в котором застал Левушку, решился подчиниться ему, дав, однако, себе обещание, если Торусский не сдержит слова и не раскроет загадку сегодня, - завтра более не уступать никаким его просьбам.

Он остался один и жалел уже, зачем согласился на просьбу Левушки. В самом деле, что это за глупая, в сущности, была фантазия? Отчего ему не поехать к Сонюшке?

Но, когда он вспоминал восторженное лицо Левушки, он успокаивался и заставлял себя смириться хотя бы до возвращения Торусского.

Чтобы пока заняться чем-нибудь, князь стал разбирать свои вещи. Он стоял, наклонившись над сундуком, когда дверь в его комнату скрипнула, и, подняв голову, увидел в дверях... Игната Степановича Чиликина.

- А я опять, извините, без доклада, - заговорил Чиликин, - знаю, что иначе не пустили бы меня... Я вашего мальчика в прихожей турнул и пришел сюда; он знает, кто я такой. Я все-с здесь наверху живу.

Мальчонок, о котором говорил он, был новый казачок, заменивший Антипку, отосланного в деревню. Князь Иван недовольно поднялся.

- Что вам еще нужно от меня? - проговорил он.

- А документик в три тысячи-то забыли-с? Помните, я докладывал вам о нем?.. Я тут вот только и ждал вашего приезда; мне теперь деньги очень нужны, князь Иван Кириллович...

У Косого опустились руки.

Деньги! Да если уж он не мог достать их до сих пор для себя, хотя от этого зависело все счастье его жизни, то как же он достанет для Чиликина-то? Откуда? Смешно даже!..

И князю Ивану действительно стало смешно.

- Деньги? Три тысячи? - повторил он. - Да откуда я достану их вам?

Лицо Чиликина расплылось в широкую самодовольную улыбку. Он знал, что если уж рассчитывает на что-нибудь, то рассчитывает наверное.

- Я так и знал-с, - прямо ответил он, осклабясь, - я так и знал-с, что у вас денег не будет.

"Чему же он рад-то так?" - невольно подумал князь Иван и, отвертываясь, спросил:

- Если знали, что у меня не будет денег, то зачем же тогда пришли спрашивать их?

- А для того, чтобы предупредить, что я взыскивать буду...

Князь ничего не ответил. Он задумался о том, что на него надвинулась новая беда, о которой он не хотел было вспоминать. Но она пришла насильно, в образе этого Чиликина, и снова стала поперек дороги ему. С этим долгом ему никогда не распутаться.

И в первый раз князю показалось, что он устал от борьбы и что долее бороться не в состоянии.

Неужели ему, почти достигнув цели, придется навеки расстаться со всеми мечтами и радостями жизни? Если Чиликин "начнет взыскивать", то - князь знал - это будет позор, оскорбление за оскорблением. Одна Вера Андреевна чего будет стоить в это время со своим ехидно и вовремя выказываемым злорадством. "Нищий князь, искатель приключений", - она иначе не называла его заглазно, но нашлись услужливые люди, которые передали ему это. И теперь более чем когда-нибудь оправдываются ее слова. Откуда он возьмет эти три тысячи?

А Игнат Степанович смотрел на него и улыбался, и, видимо, ему доставляла большое удовольствие безвыходность положения князя.

- Послушайте, - начал Косой, - ведь эти деньги не я вам должен, а мой отец.

- Это все равно-с, раз вы приняли наследство - теперь уже ничего поделать нельзя... Все по закону...

- Я знаю, по закону, а по правде-то разве не совестно вам? Ведь эти деньги, может быть, и не следуют вам вовсе.

- Как не следуют?.. Нет-с, они мне по всем правам следуют... Если по самому закону... - протянул Чиликин.

Но в это время в дверях раздался голос Левушки, вернувшегося от Соголевых.

- Сто, сто такое по закону? - спрашивал он.

Игнат Степанович несколько смутился при появлении постороннего.

- Нет-с, это ничего, это - наше дело с князем Иваном Кирилловичем...

- Я вас спласываю, сто по закону? - крикнул Левушка во весь голос.

- Что же тут кричать? - обиделся Чиликин. - Я имею получить с князя три тысячи, вот и все. Я, кажется, пришел не за чужими, а за своими деньгами...

- Тли тысячи?! - повторил Левушка. - Вы их получите завтла... Плиготовьте документ, а тепель ступайте вон... Ступайте вон! - повторил Левушка, видя, что Чиликин хочет еще возразить что-то такое.

- Посмотрим! - проговорил Игнат Степанович и, сгорбившись, вышел из комнаты.

Левушка действовал таким молодцом, что князь дивился ему и залюбовался им.

- Да что с вами, что вы сделали такое? - спросил он.

Но Левушка ответил горько:

- Сколо узнаете!..

III

Уговорив князя Ивана остаться дома, Левушка в своей новой желтой карете поехал к Соголевым и удивил их странною просьбой.

Он просил Веру Андреевну с дочерьми непременно и неотступно сегодня, и именно сегодня, к себе на вечер, уверяя Соголеву, что она может быть покойна, что он сумеет принять "дологих гостей" должным и подобающим образом.

Сначала Вера Андреевна удивилась. Потом ей показалась затея оригинальною. Уж если Торусский звал так, то, вероятно, в самом деле приготовил что-нибудь особенное, а Вера Андреевна любила все особенное, всякое развлечение и угощение.

К тому же ее Дашенька скучала. Выездов, благодаря пребыванию двора в Москве, было мало.

Сонюшка, ждавшая письма сегодня от Косого, который выехал из Москвы так поспешно, что не успел дать ей знать, была сегодня молчаливее и грустнее обыкновенного.

Ей никуда не хотелось.

- Ну, полноте, Лев Александрович, - сказала она, - ну, что вы затеяли.

И это решило окончательно сомнение Веры Андреевны.

- Вечно вы, моя милая, - сказала она единственно для того, чтобы попротиворечить дочери, - суетесь туда, куда вас не спрашивают... напротив, это очень мило со стороны Торусского, что он приглашает нас...

- Так вы будете, неплеменно будете, - заговорил Левушка, ловя ее на слове, - я за вами, если позволите, калету плишлю... Вы ни о чем не беспокойтесь... Все будет сделано. Только плиезжайте.

И он опять так стал просить, так умолять, что Вера Андреевна, уже заинтригованная, согласилась.

Как только согласие было дано, Левушка вне себя от счастья уехал домой, потребовав еще раз подтверждения, что его не обманут и приедут непременно.

Вечером в назначенный час гайдук в новой, с иголочки, ливрее поднялся к Соголевым, чтобы доложить, что карета за ними приехала.

Карете, конечно, пришлось ждать, пока Соголевы одевались. Поспеть вовремя Вера Андреевна никогда не могла.

Наконец все шпильки и булавки были заколоты, платья оправлены перед зеркалом, волосы напудрены, и Coro левы спустились в своих шубках вниз.

Вера Андреевна, оглядев богатую карету, приехавшую за ними, ничего не сказала, но по грации ее движений, с которою она влезла по высокой, опущенной гайдуком подножке, видно было, что она желает показать, что умеет ездить в таких хороших каретах.

Они сели, щелкнула закинутая вновь подножка, хлопнула дверца, и карета тронулась.

Сонюшка, убаюканная мягкою качкою эластичных рессор, смотрела в окно сначала бессознательно, но мало-помалу стала замечать, что их везут не на Васильевский остров, где, как она знала, жил Торусский в доме тетки, а куда-то в сторону Фонтанной.

- Куда же это он едет? - спросила она.

- Ах, моя милая, вероятно, туда, куда нужно... - остановила ее Вера Андреевна.

- Да ведь Торусский живет же на Васильевском острову...

- Ну, так что ж?

- А мы сворачиваем на Фонтанную...

- На какую Фонтанную... вы непременно придумаете что-нибудь... - недовольно проговорила Вера Андреевна. - Ну, да, на Фонтанную... - добавила она, глядя в окошко, - вероятно, тут лучше дорога на остров...

Сонюшка замолчала и не стала говорить, что по Фонтанной нет дороги от них на Васильевский. Ей, в сущности, было все равно.

Карета ехала по набережной довольно долго и вдруг свернула во двор одного из тех барских домов, которые со своими садами и службами были расположены здесь и не раз своею роскошью тревожили воображение Сонюшки.

Они остановились у крыльца, и навстречу им выскочили, пренебрегая холодом, как это и подобает настоящим лакеям, ливрейные гайдуки, поспешившие высадить их.

На лестнице, покрытой красным сукном и уставленной цветами, ждал их сияющий Левушка.

- Да, это мое новоселье, - ответил он Сонюшке, спросившей его, разве он переехал сюда с Васильевского.

Он провел их налево, в нижний этаж дома, где оказалась очень мило, уютно и удобно обставленная маленькая квартирка.

На столе в столовой были приготовлены на серебряном сервизе чай, фрукты и всевозможные печенья.

Дамы удивлялись, хвалили устройство, Левушка казался на верху блаженства.

Он был очень счастлив.

Сонюшка невольно вздохнула.

Как бы было хорошо, если б ее князь Иван мог устроиться так!..

Среди приветствий, разговоров и болтовни Левушка (Сонюшка видела это) несколько раз взглядывал на нее, как будто хотел сказать ей что-то отдельно, по секрету.

Наконец он стал показывать Вере Андреевне и Дашеньке какой-то очень любопытный альбом с видами Швейцарии и, когда они, заинтересовавшись, занялись им, потихоньку подошел к Сонюшке.

- Плойдите за мной, - сказал он, - плойдите, пожалуйста.

Он вывел Сонюшку на парадную лестницу и просил ее не бояться подняться в верхний этаж.

Сонюшке уже пришлось пережить много неожиданного и странного. Она пошла.

Левушка, выведя ее на лестницу, сам не пошел за нею, а вернулся к себе.

Ливрейные лакеи, выстроенные на лестнице (один из них был в особенно красивой голубой, с лагунами ливрее), встретили ее низким, глубоким поклоном. Она кивнула им и тут только заметила, что у них на галунах гербы под княжеской мантией и шапкой.

Она стала своими маленькими, как бы рожденными, чтоб только ходить по коврам, ножками подыматься по мягкому сукну лестницы. На средней площадке стояли еще два лакея в еще более богатых, опять с княжескими гербами ливреях и тоже низко-низко поклонились ей. Наверху, у зеркала, стоял в белой с зеленым чалме, в пестром костюме арап, тоже встретивший ее поклоном. Он тронул зеркало, оно отворилось, и Сонюшка вошла в большую расписную и отделанную золотом залу, освещенную хрустальною люстрой.

Сонюшка не знала уж теперь, наяву ли это или грезит она.

Она идет по лоснящемуся, как стекло, узорному паркету. Зала обставлена легкою, белою, глянцевитою мебелью с желтыми штофными гардинами и такою же обивкой. Стены лепные. Потолок расписан большою фрескою, изображающей Диану на охоте. У окон большие китайские вазы. Из залы, направо, сквозь лепную арку виднеется маленький сад с фонтанчиком, наполненный деревьями и белыми лилиями - ее любимым цветком. Она входит в этот сад, дышит ароматом цветов, оглядывается - одна арка из сада ведет в высокую, покрытую темным дубом столовую с буфетом, на котором горою видно серебро, другая - в гостиную, затянутую сплошь красным штофом. Мебель золотая - чистого стиля короля французского Людовика XIV. Мягкий ковер застилает всю комнату.

Через гостиную она попадает снова в залу, по другой стороне которой - китайская комната с лакированными стенами, уставленными фарфором на сюпорах.

Отсюда виден прямо ряд комнат, а налево - открыта дверь в обитый деревом кабинет с большим бюро, круглым столом, диваном и кожаной мебелью. Сонюшка заглядывает в него. Он пуст. Она идет дальше по комнатам - еще гостиная, диванная комната, завешанная картинами, и наконец уютный будуарчик с шелковыми занавесами и стенами, с мягкою мебелью, с волнистым ковром.

Сонюшка останавливается в дверях. Перед нею князь Иван... Откуда, как... откуда этот дом, эти комнаты?..

Она начинает верить, что это только счастливая, но несбыточная греза... Но нет, он идет к ней, протягивает руки. Он живой, настоящий человек. Он встречает ее и начинает объяснять ей, что все это значит, а из залы слышится уже голос Левушки, который ведет к ним Веру Андреевну и Дашеньку.

Глава седьмая

ВЕРЕВКА НИЩЕГО

I

На другой день Левушка приехал в дом на Васильевский, где обещал Чиликину повидаться с ним относительно денег, одолженных Косым.

Он послал наверх за Игнатом Степановичем и, когда тот явился к нему, просил его одеться, чтобы ехать вместе.

- Куда же мы поедем это? - поинтересовался Чиликин.

- К князю Косому. Документ у вас?

- У меня-с, - все еще не веря, что ему отдадут деньги сегодня, ответил Игнат Степанович.

Но он уже поколебался в своем сомнении, когда сел с Торусским в богатую карету с княжеским гербом. Чиликин узнал его - это был герб Косых.

Всю дорогу до Фонтанной они ехали молча. Когда же наконец карета подвезла их к широкому крыльцу дома, Игнат Степанович не выдержал и спросил:

- Позвольте, Лев Александрович! Неловкости не выйдет? Вы наверное изволите знать, что князь Косой тут живут?..

Странно было бы Левушке не знать этого дома, который он, потихоньку вернувшись в Петербург, купил и отделывал по секрету ото всех, приготовляя в верхнем этаже помещение для своего друга, князя Косого, а в нижнем - для себя маленькую квартиру. Тогда такие сюрпризы были в моде. Целые сады насаживались в одну ночь, а у Левушки было довольно времени, чтобы устроить все.

Левушка ничего не ответил. Он вышел из кареты и только сказал Чиликину.

- Ступайте за мною!

Когда они прошли между цветов и растений, которыми была уставлена лестница, миновали зал и вошли через китайскую комнату в кабинет князя Ивана, Чиликин понял и почувствовал всю несуразность своей затеи и нелепость своих себялюбивых мечтаний. Тоже выдумал тягаться с кем! "Нет, уж куда нам, куда нам!" - мысленно повторял он себе, почти с благоговением ступая по блестящему паркету и оглядывая лепные и расписные стены.

Он привык благоговеть пред роскошью. Она всегда производила на него подавляющее впечатление.

И князь Иван, поднявшийся навстречу Левушке и поздоровавшийся с ним, показался ему теперь совсем другим, чем прежде, точно он стал выше ростом. Он казался Чиликину выше, потому что сам Игнат Степанович сжался и съежился пред ним.

"И бывает же людям счастье!" - думал он, низко кланяясь Косому.

- Ну, сто? Ты холосо пловел ночь на новоселье? - спросил Левушка князя.

Вчера за ужином они выпили на "ты".

Князь Иван ответил, что почти вовсе не спал; ему было теперь так хорошо наяву, что казалось жаль заснуть.

- Я велел Степушке каждый день носить к Соголевым цветы, - сказал опять Торусский.

Степушка был наряжен в голубую, особенно красивую ливрею и как будущий собственный гайдук княгини Косой вчера держал ее шубу, когда Сонюшка вышла, чтобы уезжать домой. Князь Иван так и представил его невесте.

Торусский и князь говорили по-французски, и Чиликин не понимал их разговора; но он видел, что разговор этот был весел и приятен им, и слушал непонятные ему слова французской речи с подобострастною улыбкою, склонясь и прижимая свою шляпу к груди.

- Ну, где же ваш документ? - обратился наконец к нему князь.

Игнат Степанович сделал несколько шажков и, как-то подпрыгнув, подал на вытянутой руке Косому свой документ. Тот рассмотрел его, сказал еще что-то по-французски Торусскому, усевшемуся на диван, подошел к бюро и открыл один из ящиков.

В этом ящике Чиликин увидел столько денег, что их могло хватить для расплаты не одного, а, может быть, десятка таких документов, каков был у него.

Косой вынул три билета французского банка, отсчитал еще, сколько было нужно, золотом, и подал их Игнату Степановичу, спрашивая:

- Ну, теперь мы в расчете с вами?

Чиликин, раскланялся, принял деньги и ответил:

- В полном!

Князь Иван взял "документ", разорвал его, подошел к камину и бросил туда.

- Ваше сиятельство, - остановил его Чиликин, - дозвольте мне говорить?

- Что?

- Если вам угодно иметь опытного управляющего, то я готов служить нам всею душою... как вашему батюшке служил верою и правдою...

- Ну, нет, - рассмеялся князь Иван, - для меня вы уж слишком опытны... Мне вас не нужно...

"И чего полез! - опять с досадой подумал про себя Чиликин. - И никакого в тебе собственного достоинства нет, Игнат Степанович!.."

Но, несмотря на это сознание, он все-таки не мог не чувствовать своей ничтожности пред величием, под которым он подразумевал одно только - пышность и роскошь.

- Значит, я могу ретироваться теперь? - спросил он, желая все-таки тоном своего вопроса поддержать хоть сколько-нибудь свое достоинство.

- Погодите, - сказал ему Торусский, - я вас довезу сейчас.

Игнат Степанович был очень серьезен и молчалив, когда они обратным порядком вышли через зал и сени на крыльцо и сели в карету. Он, сильно хмурясь, забился в самый угол. Казалось, он был вовсе не доволен получкою трех тысяч. Он жался и кутался в свою шубу, сердито пофыркивая и выставляя свой плоский зуб. Левушка искоса поглядывал на него.

- Дозволено мне будет сделать вам один вопрос? - наконец проговорил Чиликин.

- Сколько угодно! - ответил Левушка.

- Скажите, пожалуйста, вы, вероятно, должны знать, откуда у князя Косого могло появиться такое богатство?

- Я очень холосо знаю! - сказал Левушка. - Ему еще в Палиже пледсказала Ленолман, что счастье его будет зависеть от велевки...

- От веревки?

- Да. Так оно и вышло.

- Это уж совсем интересно! - заявил Чиликин.

- Да, и поучительно! - добавил Левушка. - Я вам ласскажу, в чем дело.

И он начал рассказывать.

Три года тому назад наши войска брали Хотин. Когда крепость была взята, она за зверства, чинимые турками, была отдана на разграбление нашим солдатам. Оружие и военные запасы они должны были представлять начальству, а остальное могли брать себе. Наши пехотные войска стояли под крепостью в землянках и оттуда направлялись в Хотин за добычею.

В одной из рот был особенно лихой и предприимчивый командир. Отправился он с одиннадцатью солдатами. В землянке у него остался старый служивый, бывший уже на сверхсрочной службе и из-за старости не исполнявший полевой службы, а смотревший за ротным хозяйством. Он был нечто вроде эконома - в помощь капралу.

Солдаты с ротным скоро вернулись и принесли с собою двенадцать мешков, верхом полных жемчугом и самоцветными камнями. В одном из них были одни только бриллианты. Ротному удалось добраться в крепости до сокровищницы самого паши, и он со своими солдатами захватил драгоценные мешки с камнями. Сложив их в землянку, они отправились на новые поиски, но уже не вернулись. Старик прождал их напрасно, не зная, что случилось с ними. Они как в воду канули.

Старик остался с мешками в землянке. Думал он, думал, что с ними делать - одному не снести все равно, и решил закопать свои сокровища. Только ему нужно было так изловчиться, чтобы потом сразу можно было найти место, где он закопал эти мешки.

Ему пришло вот что в голову: у мусульман колодец считается священным, и они оберегают его и поддерживают. Землянки, конечно, будут срыты, дома будут разломаны, но колодец постоянно останется, хранимый заботливой рукою набожных мусульман.

Такой колодец был вблизи землянки, где пришлось остаться старику. Ночью он отмерил прямо на восток некоторое расстояние от колодца, вырыл глубокую яму и закопал там свои мешки. Никто не видел и не знал об этом. Землянка ротного стояла настолько в стороне, что можно было все это проделать, оставаясь незамеченным. А для того чтобы не потерять места, где были зарыты мешки, старик отмерил веревочкой расстояние этого места от колодца.

Потом, вскоре после этого, в первом же деле, ему повредила ногу шальная граната, залетевшая слишком далеко. Ему пришлось остаться в деревне, а наши войска ушли.

Когда старик оправился - нога его оказалась в таком положении, что он не мог ходить уже без деревяшки. Он приладил себе эту деревяшку и пошел со своей веревочкой на родину.

- Ну, и что же-с? - спросил Чиликин.

- Ну, и этот солдат доблался наконец нынче, в августе, до Петелбулга и умел у меня в доме.

- Ах, это - тот, которого вы, говорят, у заставы подобрали? Ну и что же-с, кому же он передал свою веревочку-то?

- Мне, плед самой смелтью.

- И, значит, это вы вот в феврале уезжали... Неужели вы были в Хотине?

- Отчего же нет? Я был там под видом купца. В Москве я насол попутчика из купцов и поехал в ним. Мы все и сделали вместе... Насли колодец. Нищий описал мне его плиблизительно, отмелили велевочкой ласстояние и насли все мески в целости: два из них с жемчугом я дал купцу, а остальные повез в Палиж и там ласплодал. Деньги плислось получить холосие.

- И большие мешки?

- Не особенно... вот этакие, одной лукой поднять можно, но тяжелые... Я их на осле вез под мателиями склытыми. Будто я мателиями толговал.

- Ну, хорошо-с! - протянул Чиликин. - При чем же тут, однако, князь Косой и почему, если вы получили такие большие сокровища, у него-то дом, и прислуга, и все, как следует...

- Потому сто эти мески и деньги, вылученные за них, были его.

- Как его? Это что-то совсем уже непонятное. Я законы-с знаю. Прежде всего, найденные вами мешки нужно рассматривать как клад. Всякий клад по закону Петра Алексеевича принадлежит казне. Но так как вы обрели драгоценности вне территории Российского государства, то этот закон на вас не распространяется, и вы - собственник всего богатства. Тут князь Косой решительно ни при чем.

- Пли чем тут князь Косой - вам сейчас объясню, когда мы плиедем, - сказал Левушка.

Чиликин глянул в окно.

- Батюшки, - сказал он, - куда ж это мы? Ведь наш дом проехали... - Он видел, что они катились по Васильевскому острову дальше и проехали мимо их дома, который остался давно позади, чего он, заслушавшись рассказа Левушки, не заметил совсем. - Куда же это мы едем?

- Куда нужно! - ответил Левушка.

II

Они приехали к воротам кладбища, и карета остановилась.

- Выйдемте, - предложил Торусский.

- Да зачем же это-с? - усомнился Чиликин.

- Выйдемте, я вам говолю! - настоял Левушка, и так авторитетно, что Игнат Степанович послушался.

Солнце, играя на выпавшем ночью снегу, светило ярко, искрясь и переливаясь радужными блестками. Кладбищенская ограда, могилки за нею, оголенные, кое-где торчавшие деревца, крыша церкви - все было покрыто чистою пеленой яркого снега и казалось, опрятным.

Торусский шел по расчищенной между могилок дорожке, и за ним послушно скрипел своими большими галошами по снегу Игнат Степанович.

Левушка прошел до конца расчищенной дорожки и повернул вправо, где были могилки победнее. Пред одною из них он остановился наконец. Это была невысокая могилка с белым, свежим, видимо, недавно заново поставленным деревянным крестом. На кресте надпись гласила:

"Степан Чиликин, скончался августа в тринадцатый день 1741 года, 82 лет от роду"...

Игнат Степанович прочел надпись и недоумевающе поглядел на Левушку. Тот, в свою очередь, следил за ним и видел, как вдруг побледнел Чиликин.

- Это что же-с... что же-с?.. - чуть внятно выговорил тот.

- Это - могила сталика-нищего, умелшего у меня, - сказал Левушка. - Он плисол на лодину, к своему сыну, с тем стобы пеледать ему свое богатство и умелеть у него спокойно, но тот не плинял его и даже впустить не хотел к себе, и отказался от него, потому сто, обоблав князя Косого, сам думал, сто стал богатым балином, и в дволянство полез, котолому, конечно, мешал отец, сталый плостой солдат-калека. И вот этот сын не плизнал его. Тогда сталик узнал, сто сын его оглабил молодого князя и сто князь должен был уехать из лодного имения в Петелбулг, в чужих людях искать счастья, то, плогнанный сыном, посел в Петелбулг отыскивать обобланного им молодого князя, стобы пеледать ему свое богатство и вознагладить за действия сына. Князь Иван заделжался в Москве, и Бог свел их у самой заставы Петелбулга. Здесь мы встлетились. Я взял сталика к себе, и он, умилая, получил мне пеледать князю Косому свое наследство. Я сначала не плидавал этому важности, но потом высло, сто иначе было нельзя...

Игнат Степанович ясно, с сокрушенным сердцем вспомнил теперь, как ему сказали тогда, в деревне, что пришел старый калека, который хочет видеть его и называет себя его отцом, как он вспыхнул при этом и закричал, что никаких калек знать не хочет, и приказал, чтобы старика сейчас же выгнали вон. Да, такое родство казалось ему помехой к получению дворянского звания, о котором он мечтал.

А теперь? Теперь оказывалось, что этот прогнанный им человек, его отец, нес ему богатство, да такое, о котором он и грезить не смел!... Получи он заветный клад, - а он бы съездил и достал его и, конечно, не отдал бы никому не только двух мешков, но ни одного зернышка жемчуга, - он был бы обладателем огромного состояния!..

Однако не раскаяние, не чувство стыда за свой поступок охватили его, а зависть, зачем ушло из его рук плывшее было в них богатство.

- Позвольте, как же это так?.. - заговорил он. - Значит, если бы я принял тогда родителя - все его богатства были бы мои... и я бы мог купить такой же дом... и лакеев... и все это?..

Левушка с удивлением смотрел на него. Он ждал, что хоть тут, на кладбище, у могилы отца, совесть наконец заговорит в Чиликине.

Но Игнат Степанович развел широко руками, потом всплеснул ими и почти крикнул: "Батюшки мои, ведь вы меня, значит, ограбили, мое родовое отняли... погубили... ограбили"... - и уставился помутившимися глазами на надпись на кресте.

"В молду бы тебе дать", - мысленно решил Левушка и, чувствуя, что дольше не может оставаться с этим человеком, вышел с кладбища и отправился за князем Косым, чтобы вместе ехать к Соголевым.

Они обедали там сегодня.

В тот же день вечером нашли Игната Степановича у себя в спальне повесившимся. Он перекинул через дверь перегородки полотенце и удавился на нем, вероятно, не имея силы перенести потерю богатства, которое он сам оттолкнул от себя.

Предсказание Лестока относительно Ополчинина оправдалось. У того сделалась гангрена, и он не выжил. Умер он в полковом лазарете, отставленный еще во время болезни от офицерского звания. Свадьба Косого была отпразднована торжественно по возвращении двора из Москвы. Бестужев был посаженым отцом у князя Ивана. Сонюшку благословляла сама императрица. Левушка был шафером. Он поселился, как хотел, в одном доме с Косыми, и впоследствии, когда у них пошли дети, возился с ними с утра до ночи, радуясь, что они протягивали к нему ручонки и весело лепетали ему навстречу: "Здлавствуй, дядя Лева". И Торусский был в восторге и не знал, как приласкать своих любимцев.

Дашенька вышла-таки замуж, и ее счастливым супругом оказался Сысоев, двоюродный брат Рябчич. Впрочем, они были очень милой и хорошей парой, и их все очень любили.

Но общие симпатии и особенное расположение все-таки оставались на стороне Сонюшки, молодой, счастливой княгини Косой.

Одна только Вера Андреевна, постаревшая с годами, продолжала нянчиться с Дашенькой и брюзжала при всяком удобном случае на свою милую и все-таки (она почувствовала это, когда осталась одна) дорогую Сонюшку.

Михаил Николаевич Волконский - Кольцо императрицы - 03, читать текст

См. также Волконский Михаил Николаевич - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :