Василий Верещагин
«НАИВНОСТИ»

"НАИВНОСТИ"

1

Иван Сергеевич Тургенев рассказывал, что у знакомого его, тароватого москвича М., управляющего делами покойного М. Д. Скобелева, был старый слуга, очень гордившийся своею близостью к храброму генералу, бывшему будто бы с ним в самых дружеских отношениях, совсем запанибрата!

- Захожу, говорит, раз в комнату Михаила Дмитриевича - дверь была не заперта,- а у него девица... Я и говорю: "Ах, ваше превосходительство, а еще Геок-Тепе покорили! Нехорошо, нехорошо..."

- Ну, а он что же? - спрашивает Тургенев.

- Ничего - известно что: пошел, говорит, вон, старый дурак!

* * *

Это напоминает мне анекдот о наивности карабахского татарина: прибегает татарин к жене, совсем запыхавшись: - Хана видел сейчас! - Что ты! - Хан разговаривал со мною.- Что ты говоришь! что он тебе говорил? расскажи...- Едет, видишь ты, хан и с ним нукера...- Ну! - Ну, а я стою на дороге. Хан посмотрел на меня и говорит мне: "Что ты, говорит, на дороге-то встал, собака, пошел прочь!"

* * *

Известный естествоиспытатель Н. А. Северцев, так много потрудившийся в Туркестане, часто жертвовал собою для науки; известно, что его даже взяли раз в плен, хотели обратить в мусульманство, всячески истязали, рассекли нос и ухо, начали отрезать голову и т. п.

Никогда, однако, его жертвы на алтарь естествознания не имели такого успеха, как принесенные по случаю бывшего в 1868 году в Ташкенте землетрясения. В городе оказались аварии, много домов потрескалось, некоторые вовсе разрушились, и, разумеется, доискивались потом, в котором именно часу было землетрясение, какой силы, в каком шло направлении и т. д.

Северцев напечатал в "Туркестанских ведомостях" заметку с с полным разъяснением явления, случившегося в 2 часа ночи, причем прибавил, что указанное им направление землетрясения не подлежит сомнению, потому что "все бутылки, стоявшие у него на столе, упали в одну и ту же сторону".

Мнение его и было принято, конечно, но мы, молодежь, состоявшая при генерале Кауфмане, подняли другой вопрос: зачем у Северцева были бутылки на столе? - Позвольте, позвольте,- приставали к нему,- вы говорите: это было ночью? - Да.- В два часа ночи? - Да.- Вы сидели за столом?- Да, сидел за столом.- И перед вами стояли бутылки? - Да, бутылки.- И много бутылок? - Да, несколько.- С чем были эти бутылки? зачем в 2 часа ночи бутылки?.. Бедный Н. А. начал, наконец, сердиться.

* * *

В бытность мою в Туркестане я был хорошо знаком с военным губернатором Г*. Уезжая в одну из экскурсий, я просил его подержать у себя, на время моего отсутствия, все мои наброски и этюды, писанные масляными красками, прибавивши крепко-накрепко просьбу не испортить их. Из путешествия писал об этом же, т. е. напоминал, чтобы этюды как-нибудь не попортились.

Приезжаю назад, и первый вопрос к Г*. "Целы ли этюды?" - "Целы, целы, в таком месте, что не могли испортиться. Мина! - зовет генерал слугу,- укажи Василию Васильевичу его картины..." Я отправляюсь и нахожу мои этюды - на погребе.

* * *

Г* был очень бравый генерал, но - из тех, что "пороха не выдумают". Между подчиненными его представился ему доктор Иностранцев.

- Это ваши известные капли? - спросил генерал.

- Нет, ваше превосходительство, то доктор Иноземцев, а я Иностранцев.

- Иностранцев или Иноземцев - не все ли равно?

* * *

После третьего штурма Плевны я поехал как-то в штаб генерала П. Д. Зотова, по приглашению моего корпусного товарища П., бывшего адъютантом у генерала.

И так уж от военных неудач на душе было невесело, а тут еще погода стояла отвратительная; моросивший дождик успел вымочить меня за время переезда от Парадима до зотовского штаба.

Кроме П., в палатке были начальник штаба полковник Н. и гусарский юнкер Т., до войны состоявший секретарем посольства в Вене, а тут, при штабе, выручавший своего генерала дипломатиею и знанием французского языка в сношениях с "Румынским Карлою".

Было холодно, неприютно и голодно. Дождь полил такой, что солдаты не могли варить горячей пищи, да и большинство офицеров голодало.

Кажется, по случаю моего приезда Н. или Т., не помню, который именно, вытащили на сцену последнюю бывшую у них жестянку консервов: сосиски с капустою! Порция была по-братски разделена между всеми, и мы с П. сейчас же съели свои части, но Н. и Т., как истинные gourmets (гурманы (фр.).), распорядились иначе: достали спиртовую лампу и разогрели на ней choux-croute. Признаюсь, когда пошел аппетитный запах от зашипевшего на огне блюда, у меня слюнки потекли: вишь ты, думалось, злодеи, что сочинили, как это практично,- как я-то не догадался!

А они, заметивши нашу зависть, еще давай подзадоривать: "Ага! небось раскаиваетесь, что скушали; подождите, вот полюбуйтесь, как мы начнем есть сейчас!" - Минута нашего испытания наступила: приятели выложили сосиски на тарелки, вооружились ножами и вилками... В это время в отверстие палатки просунулась седая голова, с огромными темными очками, генерала Зотова, обратившегося с каким-то вопросом к Н. ...

- "Милости прошу, ваше превосходительство,- поспешил выговорить тот, вскакивая с места, так же, как и Т.,- не угодно ли закусить".- "Благодарю, не откажусь",- отвечал генерал, живший очень скупо и не позволявший себе роскоши консервов. Он сел к столу, нагнулся и, не промолвив слова, ни разу не оглянувшись на вытянутые физиономии стоявших за ним Н. и Т., съел все, решительно все!

- "Ну, господа,- сказал он, выходя из палатки и облизываясь,- вы тут, я вижу, роскошествуете".- "Попал пальцем в небо",- проворчал П., а Н. и Т. так и остались с опущенными головами...

* * *

Туркестанский генерал-губернатор К. П. Кауфман, строгий на вид и на словах, был, в сущности, очень добр и имел страстишку поболтать. В самаркандском походе он обыкновенно долго задерживал нас за столом, вернее, за скатертью,- потому что мы сидели и лежали прямо на земле,- разными рассказами из прошлого и настоящего своей жизни. Всем более или менее доводилось бывать жертвою его болтливости, но так как он был прекрасный человек, то никому и в голову не приходило претендовать на это или дать ему почувствовать,- последнее, впрочем, было и небезопасно. Как-то в послеобеденной беседе генерал выразился, что "немало в отряде людей, любящих поговорить"...

- Да, ваше превосходительство,- отвечали ему,- они все замечены и отмечены по номерам - parlato (говорун, болтун (ит. parlatore).) 1, parlato 2 и т. д.

- Может ли быть? Кто же первый?

- Михайлов,- отвечали ему хором.

Кауфман очень смеялся.

- Ну, а второй? - Ответа не последовало, все уткнулись в тарелки. Он обвел всех глазами и понял - parlato No 2 был он сам.

* * *

К. П. Кауфман очень рано состарился. Назначенный генерал-губернатором 50-ти лет от роду, он был уже совсем лысый, с остатками совершенно седых волос на висках и затылке, с большими седыми же усами.

Раз, за столом у него, дипломатический чиновник К. В. Струве всех нас насмешил вопросом: "Позвольте узнать у вас, ваше превосходительство, вы были брюнет или блондин?"

* * *

Верно замечено, что все очень талантливые специалисты более или менее тронуты, т. е. прямо выразиться, более или менее сумасшедшие люди. Мыслимо ли, чтобы постоянное усиленное напряжение умственных способностей в одном и том же направлении, в продолжение 10, 20, 30, 40 лет прошло бы, не оставивши следа на мозговой деятельности!

Помню, в пору дружественных еще отношений Франции и Италии не мало шума наделало замечание французского артиллерийского офицера, состоявшего при своем посольстве в Риме. Взойдя на одну из возвышенностей близ города, он воскликнул: "Только одну батарею сюда - весь город можно разбить!" И французы, и итальянские друзья-офицеры, разумеется, уверяли, что это вздор, что умный человек не мог сказать такой неловкости и т. д. Я же думал, что, как хороший специалист, он непременно сказал это или, вернее, фраза эта сорвалась у него.

* * *

В том же самаркандском походе, в саду, где стоял штаб, командующий войсками держал военный совет: 5 или 6 генералов беседовали, сидя на земле в тени деревьев, а мы, молодежь, стояли поодаль и, конечно, не скучали, болтали, смеялись, кто острил, кто старался издали угадать, о чем могла идти речь у начальства. Я, художник, например, прищуривал глаза, любовался эффектом светлого пятна, образуемого белыми кителями на ярком фоне окружавшей зелени; а один артиллерийский офицер, очень милый, образованный, выпалил вдруг таким замечанием:

- Ах, славно их превосходительства сидят - одним снарядом я бы их всех уложил!

* * *

Князь К. рассказывал, что тушины Закавказья и теперь еще порядочно дики, а во время Крымской кампании было от чего почесаться, глядя на их обращение с живыми и мертвыми неприятелями.

Проходит тушинский отряд горного тропинкою, и один из молодцов, высмотревши под кустом мертвое тело, сейчас же соскакивает, чтобы обшарить труп. Так как он замешкался, то начальник партии окликнул: "Чего ты там отстал, поспешай скорее, еще прирежут тебя!"

Малый, не успевший сделать главного - снять с затекших ног обувь, быстро отрубил ступни, сунул их в карман и догнал своих - "сниму дорогою!"

* * *

Артиллерийский полковник К., бывший в мое время в Туркестане уездным начальником, а молодым офицером участвовавший в Крымской кампании, рассказывал за верное такой случай: пехотный полк должен был идти на штурм, и командир, желая ободрить людей, приказал позвать священника.

Батюшка ехал тихонько позади полка, в одной руке держа крест, другою подхлестывая свою лошаденку, когда прискакал адъютант: "Батюшка! полк идет в огонь, пожалуйте сказать людям несколько слов". Священник засуетился, захлестал клячонку, выехал перед полком и, второпях подняв ту руку, в которой была нагайка, вместо той, в которой был крест, зычным голосом закричал солдатам: "Дерзайте, друзья! уповайте на это; в этом ваша надежда - и спасенье ваше!"

* * *

Он же рассказывал, что в Севастополе офицеры в траншеях, страшно скучавшие по своим семьям, иногда нарочно выставляли руку или ногу под выстрел, чтобы только вырваться из несносного сиденья. Некоторые будто бы приходили в такое отчаяние, что вскидывали над насыпью обе ноги - "валяй на полный пенсион!"

* * *

Генерал Ф., бывший атаманом казачьих полков в минувшую войну, рассказывал, что, проезжая как-то захудалым, богом забытым местом, он встретил казака на пикете, совершенно удаленном от всякого жилья. "Как ты живешь тут, чем кормишься?" - спросил он, но ответа не было. "Что же ты не отвечаешь?" Ответа нет. "Да ты глух, что ли? чем ты тут кормишься?" - "Стараюсь, ваше превосходительство!" - выпалил, наконец, казак.

* * *

Вскоре после падения Плевны сделалось очень холодно. Стояла сильная снежная вьюга, когда партия пленных турок тысяч на восемь шла мимо города по Софийскому шоссе, направляясь к Дунаю и России. При входе в Плевну стояли уланы, которым строго было приказано не пропускать пленных в улицы, так как боялись заразных болезней.

Напрасно многие старые полуокоченелые турки плакали, умоляя солдат позволить им обогреться в ближних домах. "Вперед, вперед!" - был ответ.

Дозволялось только отбегать с дороги к ближнему сараю, под крышей которого несколько донцов торговали черным хлебом, и торговали отлично: голодные, измучившиеся плевненские герои нарасхват брали маленькие хлебцы фунта в 2 по 50 копеек, а потяжелее - по 1 рублю.

У одного казака вышел шум: старый турецкий солдат кричал на него и чуть не лез в драку. Я понял в чем дело - очевидно, казак взял дороже, чем следует.

- Отдай, говорю, сейчас лишние деньги, или я обращусь к офицеру!..

Тот вырвал у турка хлеб, выкинул ему из шапки золотой и проговорил с искренним негодованием: "Отвяжись ты, беспокойный!"

* * *

В одной из стычек с таранчами сибирский казачок любезно предупредил меня, что надобно остановиться: преследовать-де нельзя, так как там далее, за крайними саклями, "шибко стреляют". "Ну так что же. что стреляют, нам что?" - отвечал я. "Да ведь пулями стреляют!"

* * *

Служивший в Семиреченской области уездным начальником майор З. рассказывал мне. что раз военный губернатор генерал Колпаковский послал доверенного человека, соглядатая, в Кашгар - разузнать там о положении дел.

Тогдашнему правителю Кашгара Якуб-Беку, или Эмир-Якубу, как называли его туземцы, тотчас дали об этом знать, но, не будучи в состоянии сказать наверное, кто именно послан, уведомили только, что у шпиона примета: "рассечено левое ухо".

Якуб велел обойти базары, забрать и привести всех, у кого оказались шрамы на левом ухе - отыскалось таких человек семь,- и велел зарезать всех, чтобы не ошибиться.

II

В бытность мою в Тифлисе я как-то отдал починить мою шинель портному, армянину Петро. В очень ненастный день, когда дождь лил как из ведра и грязь на улице стояла невылазная, встречаю похоронную процессию, в хвостике которой, понуря голову, плетется мой портной в моей шинели.

- Петро,- говорю,- никак, ты с ума сошел!

- Ну что такой,- ответил он,- разве не видишь, какой погод?

Не поручусь, чтобы тут была одна наивность и не было некоторой дозы юмора. Армяне - одна из самых остроумных наций в мире.

На армянском базаре в Тифлисе, когда покупателей мало и есть досуг торговцам, шутки и остроты не умолкают.

Вот идет по базару рябой.

- Князь, князь (В Закавказском крае чуть не всякий, имеющий сотню баранов, - князь.)! - кричит ему армянин.

- Что тебе? - оборачивается тот.

- Должно быть, у вас дождик-то сильный был и с градом.

- Да, сильный, и град был, а ты почем знаешь?

- А по лицу твоему вижу.

* * *

Идет щеголь-грузин, лихо заломивши шапку набекрень, и, по обыкновению тифлисских франтов, одна штанина выпущена, другая заткнута в сапог.

- Хочешь, сниму сапог у этого князя? - спрашивает сосед соседа.

- Полно, что ты, он тебя так попотчует, что отскочишь!

- Уж не твое дело, давай биться.

- Изволь. Побились об заклад.

Шутник догоняет молодца и с ужимками и раболепием жида, лебезящего перед ясновельможным паном, говорит ему: "Возможно ли это, князь? не смею верить!" - "Что такое?" - "Сосед мой говорит, что знает вас, что у вас 7 пальцев на левой ноге?" - "Что за вздор!" "Мы даже об заклад побились, выручите меня, не дайте проиграть..." В конце концов великодушный грузин снимает сапог...

* * *

Старик Б. жаловался мне на своего знакомого, угостившего его кислым вином: "Знаешь, Василий Васильевич, такого дал вина, что вспрысни хоть каплю лошаку в нос - самого губернатора лягнет!"

* * *

Введение новых налогов в 1865 г. дало повод к настоящему бунту в Тифлисе. Особенно непопулярен был налог на лошадей, по поводу которого пробовали объяснять народу, что везде в Западной Европе налог этот давно уже существует. "Ну так что же, что существует,- отвечали армяне,- там лошадь содержат, а здесь лошадь содержит".

Один из моих знакомых упрекал амкара (цеховой) за возмущение: "Зачем бунтовать,- говорил он,- разве иначе нельзя выразить свое недовольство? "

- А ты баранка знаешь? - спросил тот вместо ответа.

- Знаю.

- А чабан (пастух) знаешь?

- Знаю.

- Ну вот, когда чабан стригай шерсть, баранка спай (спал), а когда он кожа стригай - баранка лягай! Баранка - ми, чабан - наместник. Когда он нам шерсть стригай - ми спай, а когда он нам кожа стригай - ми лягай! Понимаешь?

Одна из существенных сторон этого возмущения состояла в том, что амкары закрыли все свои лавки, а в оставшиеся открытыми лавки русских и иностранцев отправили депутатов с предложением присоединиться к стачке или быть готовыми к неприятностям.

В известном магазине француза Т., торговавшего между прочим и фортепьянами, колоссального роста амкар так объяснил свою миссию: "Мадам! хочешь барыня играл на твой фортепьян - закрой лавка, хочешь я играл - открой!" Француженке довольно было взглянуть на гиганта и на его руки, чтобы решиться сейчас же закрыть магазин.

* * *

Не знаю хорошенько, кабардинцы или осетины посылали будто бы депутацию к императору Александру I, и один из седых предводителей их кончил так свою речь: "Мы знаем, государь, что ты великодушен и милостив, что ты желаешь нам только счастья. Но мы слышали, государь, что около тебя есть дурной человек по имени "Правительство", от которого мы страдаем - прогони, молим тебя, государь, прогони его от твоего лица!"

* * *

Последний раз я возвратился из Туркестана через Сибирь; по курьерской подорожной скакал 4 недели сряду, то делая по 250 верст в сутки, то кружась целую ночь в снежной вьюге за 2, 3 версты от станции.

Еда была, конечно, не знаменитая, и, признаюсь, мысль о хорошем обеде в Москве часто занимала голову.

Приехавши в "матерь городов русских", я отправился в Патрикеевский трактир и только было расположился, под звуки органа, выбрать блюда, как подскочили половые с просьбою "пожаловать на черную половину". Я был в новом романовском полушубке.

- Почему же это? Ведь от меня не воняет!

- Никак нет-с, только вы в русском платье.

- Ну так что же?

- В русском платье не полагается - пожалуйте на русскую половину.

- Не бушевать же в трактире,- похлебал ухи на черной половине.

В Академии Художеств за мое время были введены классы наук, экзамены которых, более чем рисовальные, смущали юных художников.

Одному из моих товарищей М., очень милому малороссу, туго давалась грамматика, так что я помогал ему, экзаменовал иногда; это подзадоривало брата его,- уже пожилого, но совсем малограмотного художника,- показать свое знание, и к моим вопросам он прибавлял иногда свои: "Ну, а стол, вот что такое?" - Имя существительное.- "Неправда,- перебивал он: - веществительное - ведь это вещь? Ну значит - веществительное!"

* * *

Художники в высшей степени свободолюбивый народ, всякая дисциплина им в тягость, пожалуй, музыканты более всех капризны и своевольны.

Почтенный директор одного из берлинских театров, прежде управлявший оркестром, рассказывал мне такой случай из своей старой практики: раз перед началом концерта один из музыкантов заявляет, что он не хочет сегодня трубить (ich blase nicht heute).- "Что-о!" - "Не буду трубить, да и баста".- "Вы с ума сошли, вы будете трубить! (Sie verden blasen)".- "Сказал, не буду, и не буду!" - "Я вас заставлю!" - "Нет, не заставите!"

Молча, помявши сигару в зубах, и голосом, в котором еще слышалась обида, мой рассказчик прибавил тихо: er hat nicht geblasen! (так и не трубил!)

В 1883 году, во время коронации, я смотрел на процессию переезда государя в Кремль из толпы перед Петровским дворцом, примостившись на досках, переброшенных через две бочки, рядом с крестьянами, мещанами и бабами, разумеется, ахавшими и охавшими на все лады. Вдруг все обернулись назад: "Глядите-ко, глядите, какой енерал едет, должно быть, из иностранных..." Это ехал, развалясь в коляске болгарского князя Батенберга, его кавас Христо, обшитый золотом и вооруженный до зубов. Знавши Христо по походу в Адриаполь, во время котого он состоял переводчиком при отряде и ежедневно доставлял мне от жителей сведения о неприятеле, я окликнул его - старый боевой товарищ подбежал и на радостях покусился поцеловать протянутую ему руку.

Когда он опять сел в коляску и укатил, я оказался в большом авантаже от его внимания: насколько прежде бесцеремонно давили и толкали меня, настолько теперь, почтительно сторонясь, щадили мои бока, и я слышал, как одна кумушка шепнула своей соседке: "Вот и распознавай теперь людей - кто думал, что такой человек с нами стоит!"

* * *

Проезжая в первый раз на Кавказ в 1863 году, я засел на одной из станций "за неимением лошадей". Станционного дома не было, он сгорел, и пришлось коротать время в избе, в которой жили староста с семьею и ямщики и грязь которой была по этому случаю образцовая. Тут были куры, свиньи и телушки.

Чтобы не терять золотого времени, я вынул дорожный альбом и начал заносить всю обстановку избы с людьми и животинками. Многие подходили, узнавали предметы, дивились, а наконец, подошел и староста, долго молча смотревший на мое занятие. "Что это вы пишете?" - "Как видишь, заношу на память твою хату, со всею хурдою".- "А зачем это, позвольте узнать?" - "Так, для себя".- "Позвольте просить вас не писать".- "Почему это?" - "Да ведь станция беспременно скоро будет готова, я уж тороплю, тороплю..." - "Да мне-то что же до этого за дело?" - "Помилуйте, мы хорошо понимаем, только ведь это не по моей вине проезжающие останавливаются здесь... Позвольте просить вас не писать!"

Так как я не покидал занятия, то смущенное начальство ушло и, вскоре возвратившись, объявило: "Пожалуйте садиться, лошади готовы!"

Я еще не знал тогда, что карандаш и перо могут быть такими талисманами.

Василий Верещагин - НАИВНОСТИ, читать текст

См. также Верещагин Василий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :