Глеб Иванович Успенский
«КОРРЕСПОНДЕНТ»

"КОРРЕСПОНДЕНТ"

(Вместо предисловия)

Скромный обыватель Овчинной улицы, чиновник Чернилов, начинал разочаровываться в жизни, которую встречал грудами собственноручных стихотворений, любовью и проч. Стихи писались реже и реже, потому что любовь все чаще и чаще приносила свои плоды в форме ежегодно возраставшей семьи и усиливавшихся хозяйских хлопот: Чернилов начинал делаться скучным, вследствие чего на окнах его квартиры появились две довольно объемистых бутыли с наливкою. Какой результат имело бы осушение этих двух бутылей и не повлекло ли бы оно за собою постоянного подливания - сказать не решаюсь, но полагаю, что это было бы так, если бы, к счастию Чернилова, бог не послал ему утешения, дозволившего снова открыть свою лирическую душу, снова тронуть пером, и притом тронуть уже на пользу отечеству, а не для того, чтобы самому наслаждаться плодами своих рук и головы. Дело в том, что Чернилов получил от приятеля из Петербурга письмо, в котором, между прочим, говорились такие вещи: "Об изложении не заботься: мы это здесь всё пересоорудим; главное дело, подхватывай на лету факты, события в провинциальной жизни, скандальчики (N. В. Слово скандал в провинции можно относить к происшествиям, вращающимся преимущественно в области физиогномии, как то: затрещина, оплеуха и другие хорошо известные в общежитии случаи. В столице слово скандал имеет гораздо более применений, потому что народ развитее). Так, главнее всего, старайся поболее накопить таких скандалезных историй (покража казенных денег, госпожу N застали с писцом К. на Хлебной площади и проч., понимаешь?). В этом, надо сознаться, для публики главный интерес; это распространяет издание в провинциях. Но не забывай и столицы: столица всегда смотрит на вашу братию, провинцию, с нахмуренными бровями, - дескать: "Я тружусь, я думаю за вас, вы-то сами делаете ли что-нибудь?" Для сего ты в конце каждого письма прибавляй какое-нибудь известие, которое бы нашим пришлось, как говорится, по-нутру; например: такого-то числа с быстротою молнии пронеслись слухи об женской гимназии; известие это, как электрический ток, пробежало, охватило, обрадовало, и проч. и проч. в этом роде. Или рассказываешь ты, например, о том, что тогда-то и тогда-то пьяные наделали бесчинство в собрании, - ты здесь и остановись на минутку, скажи: мол, грустно, господа, в настоящее время, когда пароходы, мол, или там железные дороги; понимаешь? А в конце все-таки: с быстротою молнии пронеслись слухи о публичной библиотеке, и проч. и проч. Платить тебе будут аккуратно, и ежели не поленишься, - то что твое жалованье..."

Дня через два Чернилов уже работал, запускал руку в волоса и ерошил их, отчего вид физиономии был ужасен и заставлял домашних скрываться по углам соседних комнат и там сидеть не шевелясь. При этом, несмотря на постоянную серьезность, по лицу Чернилова иногда пробегала улыбка; в эти минуты он мысленно трунил над своим приятелем, написавшим между прочим: "Об изложении не заботься, мы это здесь всё пересоорудим..."

"Гм... - думал Чернилов: - изложение. Погляди-ко ты, какое у меня изложение". Размышляя таким образом, Чернилов писал и писал. И так как он был лирик и, кроме того, так как радость, что есть возможность писать о провинции, вытекала исключительно из желания тронуть свои лирические струны, - то поимка, например, вора с узлом изображалась пером Чернилова в такой форме: привожу один образчик.

"...Мрак заметно бежал на землю, и на небе догорали последние, позабытые закатившимся солнцем лучи, окрашивая тонкими пурпурными штрихами края облаков, когда будочник Иван Федосеев встретил на заборе хищника.

"- Стой, подлец! - энергически произнес будочник, неколеблющейся рукой хватая вора за полу, и вдали, в соседнем саду тысячами переливов зазвучало эхо: "Подлец!" - говорили деревья, обнимая друг друга... "Подлец!" - прозвучала даль... "Подлец!" - замерло далеко, среди чистого поля, среди трав и благоуханий... У забора завязалась драка, и скоро прозвучала пощечина... Этот новый звук, словно ракета, невидимо взвивающаяся ввысь и ниспадающая каскадом бриллиантовых огней, рассыпался по каждому лепестку соседнего сада, выпорхнул в беспредельное пространство, где подхватили его крылатые духи и унесли к синему морю. Все это как нельзя лучше гармонировало с картиною вечера чудного, очаровательного, когда небо как бы просилось на землю, а земля как бы хотела на небо. Не потому ли и вора тянуло на забор!.."

Написав это, автор позвал жену и детей, желая насладиться их изумлением.

- Идите папашу слушать! - говорила мать, сзывая ребят. - Читать будет...

Разыгравшиеся на дворе ребята с изумлением стояли около стола во время чтения папенькиного сочинения... Кто-то из них нерешительно сапнул носом и был награжден ужаснейшим взглядом матери, которая искривленными и сжатыми губами словно говорила: "задеру". Другой, перепугавшись и не зная, что тут такое, потянулся к матери и тоскливо произнес: "мама-а, боюсь...", вследствие того был значительно заушен. Таким образом, чтение кончилось при совершенном внимании.

- Каково? - спросил автор...

- Хорошо, - сказала жена, не понимая в чем дело. Потом, спустя минуту, она прибавила: - Ты, смотри, чего дурного не напиши...

- Не!..

- То-то... Тогда тебе самому в шею-то накладут...

Муж улыбался только и запихивал письмо в конверт.

Приятеля он на первый раз просил, вместо высылки денег, выхлопотать ему, Чернилову, награду за отличие...

-

Через две с половиной недели приятель писал между прочим:

"Совсем не то; нужны факты. Для того, чтобы были они в твоих письмах, нужно искать их, самому натыкаться на них... Вор - это самое микроскопическое явление будничной жизни тем более, что правосудие, схватив его за полу, тотчас же прекратило существование злостного поступка, и благосостояние общества не нарушено... Вследствие всего этого советую выбирать явления крупнее, с участием лиц осанистых; подсматривай, подслушивай, подглядывай за фактом в щель, наблюдай на улице, в трактире, в салоне,- ежели это возможно... Излагай по возможности сухо и кратко; в прошлый раз, упоминая о синем море, - ты увлекся и не подумал, что подобного моря нет во всей вселенной... Избегай этого и в конце, как говорил я уже, - не забудь о пароходах и железных дорогах..."

Чернилов приуныл. Работа отрицала всякую возможность подхватывать говор ветра, подсматривать, как луна целовала землю, и проч. и проч. Нужно было натыкаться на факты...

"Как я на них буду натыкаться?" - недовольно думал Чернилов...

Положение неприятное.

"Бросить разве?" - размышлял он опять, - но практическая сторона работы тянула к себе, и Чернилов продолжал тосковать, как взяться за нее...

Делать нечего, как-нибудь надо...

В один день он собрался наблюдать...

"В салоне"! - соображал он. - Это что такое... А чорт его знает, что такое... про это не нужно... "Наблюдай в трактире"... Это, пожалуй, ничего... можно... Все-таки, чай, надо выпить, закусить... С женой воевать придется... Избави, господи, лихова лиходея! Не нужно и этого... Стало быть, только "на улице" да "в щель"... Гм..."

Напившись вечером чаю, Чернилов напялил шинелишку,- вышел на улицу наблюдать...

Слякоть, тьма, с крыш каплет, - дождь только что шел; ни души... Смерть царит кругом.

Чернилов послушал эту тишину и произнес вслух:

- Хоть бы что-нибудь, хоть бы караул закричал кто... А ни-ни...

Еще послушал...

- Тьфу!.. чтоб вам...

Кому? Неизвестно... и зашагал по грязи...

- Пойду... авось наткнусь на что-нибудь.

Чернилов прошел маленький переулок и очутился в другой улице.

Та же тьма... Только издали, с самого конца улицы доносится чей-то голос:

- Я те, шкурья порода, бока те поправлю... Жила! Чортова кукла!..

- Сам съешь, - едва внятно доносилось с другого конца улицы. - Сам съешь!..

И опять смерть...

- Тут хоть что-нибудь... Но все-таки - что же это... Это не годится... Впрочем, подожду...

Опять постоял, послушал: мертвая тишина, - даже страшно.

- Ничего... Пойду дальше...

Третья улица, и третье царство смерти. Где-то вдали чуть ухнули сани, донеслись едва внятно два-три аккорда гармоники.

- Ну что же? будет ли что-нибудь? - спрашивал Чернилов себя и мертвое царство...

- Ничего не будет, - отвечал кто-то: будто и сам Чернилов, будто и само мертвое царство...

- Господи! - вздохнув, произнес Чернилов, подобрал полы шинели и зашагал дальше.

Недолго странствовал он... Через полчаса Чернилов сердито скидывал калоши в своей маленькой передней и ворчал:

- Натыкайся! Вот и наткнулся!

Жена, сидевшая в соседней комнате, сочла нужным испугаться и подумала: "Господи? что там такое? не пьян ли?.."

- И наткнулся! - сердито произносит муж, швыряя шапку через всю комнату... - Черти!

Жена взглянула на него и обмерла...

- Где это тебя угораздило? Царица небесная!

Муж стоял к жене спиной и молча срывал с себя сюртук, жилет и проч.

- Думал, на факт, ан на пьяного наткнулся... Чтоб вам всем издохнуть, - говорил Чернилов, сердитыми руками надевая халат, схватил свечку и торопливо вышел в сени...

"Ну! втюрился!.. - размышляла жена: - истинно, как это говорится: сухо, по самое ухо..." Из сеней муж воротился спокойнее...

- Ну, в другой раз будешь умней, - сказала жена.

- Теперь ты меня хоть озолоти, - так я ни-ни-ни, боже мой, на это дело не пойду...

Чернилов говорил это без особенного сердца и развешивал около печки свое грязное платье.

Дня через два успокоившийся Чернилов решился в последний раз попробовать удачи посредством последнего источника для наблюдений - щели... И задумал совершить это тихонько от жены... Случай представлялся отличный: в гостинице остановился уездный чиновник, и множество канцелярской мелкоты хлынуло к нему за поживой... Это уж факт - настоящий... Чернилов рад был, что подкараулил, наконец, врага; вот он у двери... Глаза его прищуриваются в щель и видят множество беззаконий...

- Вы, Егор Кузьмич, нам уж поровну, - а то ему два целковых, а мне всего шесть гривен... - говорит мелкота приезжей поживе.

- Тебе-то за что?

- А как же-с?..

- Вот тебе еще двугривенный...

- Да как же это можно? - говорит мелкота обиженным тоном.

- Не пикни!

- Нет, пикну! Всем по целковому да по два, а мне - восемь гривен. Хуже я кого?.. Не пикни.

- Замолчи, - вон выгоню...

- Их, батюшка мой! какие приужасные ужасти, - издевается канцелярская мелкота, чувствуя обиду: - кто бы попробовал...

Пожива грозно вскакивает со стула, мелкота стремится к двери...

"Это факт, можно сказать..." - думает Чернилов и вслед за тем кубарем стремится с длинной лестницы трактира, страдая под напором собственной тяжести...

"...можно сказать, положительнейший факт!.." - додумывала голова, очутившись на улице, и более думать на эту и вообще на какую бы то ни было тему не продолжала, потому что это была уже вовсе не та голова, которая размышляла на плечах Чернилова за минуту перед тем: от верхнего края до нижнего - на физиономии воздвиглись рубцы, по числу ступеней лестницы, и всю эту ужасную сцену разрушения освещали несколько фонарей, разместившихся в изобилии на лбу, висках и проч. и проч.

На улице ходил народ, и поэтому Чернилов тотчас же вскочил на ноги и устремился куда потемнее...

"...И разрази меня гром... ежели я... хоть единожды... - слышалось жалобно из тьмы. - И с детьми и с женой лучше по миру буду, нежели... Провались я сквозь землю... Ах ты, владычица!.."

Чернилов бормотал это, обтираясь наскоро и по возможности приводя себя хоть сколько-нибудь в порядок.

Придя домой, он прямо стал против жены и сказал:

- Каково?

Жена взглянула и ахнула...

Муж стоял, опустив руки в карманы...

Потрясенная жена испуганными глазами смотрела на его физиономию, перевязанную крест-накрест двумя грязными платками, узлы которых выдвигались с боков головы и напоминали рога...

- Господи! - твердила жена, не отрывая глаз...

- Наблюдал! - с горчайшей иронией произнес муж и попрежнему начал озлобленно раздеваться, стоя к жене спиной и говоря:

- Истинно дьявол попутал!.. Бога забыл! "Подсматривай"!.. Ежели бы ты мне попался, - я бы тебя не так подсмотрел...

Молчание... Муж вздыхает, укладывая платье... Жена поняла, что теперь ее очередь, и начала:

- Что я ни говорю, сколько я ни твержу, что ни советую... Никогда, ни в одном слове ты мне удовольствия не сделал. Ну, и казнись...

Молчит.

- И носись с разбитой рожей... Чиновник!

Молчит и вздыхает...

- И где это видано, чтобы под чужими дверями подслушивать? Что ты, маленький, что ли? Слава богу, не первый годок... Вот бог-то и выдал... Хотел потихонечку да чтобы не знали, - ан вот господь-то сейчас и изувечил...

Муж лежал на диване лицом к спинке и молчал: стало быть, жена правду говорила, потому что в обыкновенное время он бы не дал слова сказать... Жена помолчала и произнесла:

- Ну уж вставай... Покажи рожу-то, может я ее свешным салом вымажу...

Муж лежал лицом к стене. Слышались всхлипывания...

"Неужто плачет?" - подумала жена, и у нее из глаз хлынули слезы...

- Ну тебя!.. Вставай!- не владея собой, произнесла она.

Когда муж встал и физиономия была развязана, то жена ревмя заревела... и покатилась на стул...

- Боже мой! боже мой! боже мой! - изнеможенно твердил муж, стоя перед женой и склонив усталую голову на плечо. - Убей ты меня, ежели я хоть раз... хоть подумаю... За писанье за это...

А слезы, вырываясь из закрытых ресниц, журчали по взрытой его физиономии...

Тяжела доля физиономии провинциального писателя!

-

А между тем из нашего города все-таки нет вестей, все не подает он своего голоса... Скорбит столичная газета, которой только и заботы, как бы насажать в свои столбцы побольше этих "из" (из Кременчуга, из Одоева), дабы все это множество "собственных своих корреспондентов" говорило, что действительно очень заботятся умные люди об своем отечестве, что действительно и отечество пробуждается и совершенствуется: дела нет, если с разных, если не со всех концов вести состоят только в том, что солдатка такая-то родила семерых или градом хлеб выбило: умные люди сумеют узнать из этого, что отечество все вперед да вперед. И непременно только это и узнают.

Грустно столичной газете, понукает она черниловского приятеля, и шлет этот приятель письмо:

"...Ждали-ждали - хоть бы словечко; приходится заключить, что или ты не можешь с непривычки исполнить заказную работу, или действительно у вас в жизни степь сирийская или Сахара, что ли... Если так, то вот совет: пробеги письма из других городов, подумай над общей конструкцией их, - узнай пределы, рамку и по возможности несколько окрась местными красками, хоть, откровенно говоря, такой метод изложения - довольно ветх. Но это не будет особенно зазорно, - ибо все города на Руси, как форменные фраки чиновников, - одни и те же. Поэтому-то и странно, что вы не даете о себе слуху; положим, так: в благоустроенном государстве думы, побуждения, стремления провинций - одинакие; все или почти все провинции заявляют нам свои симпатии (положим), заявляют о своем существовании и проч. и проч., вы - нет!.. Что это? В благоустроенном государстве одни идут вперед, другие стоят, а третьи идут назад? Нет! Это не благоустроенное государство... Неужели наше отечество не благоустроено??!! Видишь, до каких результатов, до каких страшных слов привело нас поведение вашего города, и на этот раз особенно твое... А поэтому пиши, пиши и пиши... Пиши, не выходя из комнаты, пиши по моему совету и не забудь в конце все-таки... Понимаешь? Пароходы, мол..."

"Не выходя из комнаты? - подумал Чернилов. - Что ж! Это, пожалуй, и ничего... Тут по крайности рожи не повредишь... Это можно..."

Благое намерение Чернилова скоро имело не менее благие последствия; он тщательно высматривал план других провинциальных корреспонденций и скоро нашел, что сначала нужно несколько фраз с когда, а потом несколько фраз с тогда... Дело нехитрое; тем более, что дальнейший план писаний тысячу раз начертан петербургским приятелем.

Вследствие всего этого в непродолжительном времени совершается следующая сцена: Вечер. Чернилов сидит за столом, склонившись над листом бумаги и запустив руку в волоса; он думает; три фразы, начинающиеся с когда, уже готовы, нужно еще одну или две, непременно... Что бы это такое? Владычица, помози...

- Васька, уйди! - произносит Чернилов, топая на сынишку, который увивается около стола...

Васька отходит, но не уходит...

"Так что же бы еще-то? про пароходы? это внизу", - думает Чернилов и еще сердитее кричит на Ваську:

- Уйди, говорю...

Васька испуганными глазами смотрит на отца и держится за край стола, не идет...

Папенькина рука описывает в воздухе полукруг, и раздается затрещина.

Васька принимается голосить, а папаша, как бы вдохновленный свыше, макает поспешно перо и выводит:

"...Когда воспитание детей не ограничивается затрещинами и основано на кротком внушении, с присовокуплением сладкого конфекта..."

"Готово!" - сияя, думает Чернилов. Васька между тем, понимая всю прелесть сладкого конфекта, в дальней комнате дерет горло, насколько возможно драть его, а на Чернилова снова сходит тоска: "что бы еще?"

Корреспондент в задумчивости принимается ходить взад и вперед...

"Нейдет! - думает он... - Необходимо тово..."

Он подходит к окну, становится на колени, нагибает бутыль... За ораньем Васьки не слышно, как булькают глотки один за другим...

Через пять минут снова коленопреклонение...

Еще через пять - снова.

Потом в течение десяти минут - пять коленопреклонений.

Потом в течение пяти минут - десять коленопреклонений.

В результате оказывается, что Чернилов плохо владеет ногами. Направляясь к столу, он натыкается на стул, и в голове его мелькает опять приятная мысль.

Кое-как улаживает он в руках перо и, помогая ему тыкающимся в бумагу носом, выводит такую фразу:

"...Когда повсеместная трезвость не ищет с фонарем своего друга, когда упившегося столь же редко видеть, сколь редко видеть... и когда..."

"Стой... сстой!.. счас это я..." - нервно думает Чернилов, напрягая пьяную голову, чтоб догнать какую-то только что мелькнувшую мысль...

Мысль, однако, нейдет...

Чернилов быстро вскакивает с дивана, быстро подходит к бутыли, выпивает; возвращаясь, он уже не чувствует никакой бодрости в ногах, натыкается на стол, опрокидывает его со всеми принадлежностями, валится сам на всю эту груду, и в комнате воцаряется тьма...

Через десять минут входят кучера с фонарями (один из кучеров захватил лом, на всякий случай), жена чиновника командует, кучера и кухарка подхватывают с земли барина и, сказав: "ну-ко, господи благослови!" - несут... Потом просят на водку...

На другой день поутру Чернилов снова переписал свое сочинение и, тоскливо думая, как его продолжать, говорил жене:

- Марфуша! как бы рассольцу!.. Доконала меня эта подлая газета!.. - И в то же время думал, нельзя ли вставить такой фразы: "Когда утро встречаем мы не рассолом и кислой капустой, а теплой, можно сказать, даже очень горячей мыслию о благе отечества..."

Через неделю Чернилов, глубже вникнувший в смысл и форму провинциальных корреспонденции, одолел-таки корреспонденцию и из нашего города... В письме этом было все как следует: несколько раз когда и несколько раз тогда, пароходы и железные дороги, публичные библиотеки и женские гимназии, просвещение и трезвость... В статье были, кроме того, все приемы петербургских фельетонистов: мы пошли, мы съели, нас тронули в висок и проч.

Все как следует...

Одним словом, скоро и столичная газета и отечество узнали и продолжают знать теперь, что и наш город - хоть куда.

-

Вымученная такими усиленными приемами корреспонденция, очевидно, много говорила неправды, много врала, потому что наша родная убогая сторона и до сих пор та же; наша убогая Овчинная улица попрежнему не думает ни о чем, кроме самой Овчинной улицы, и живет она, как жила пять-шесть лет тому назад. Теперь я и буду рассказывать, как именно она живет.

Глеб Иванович Успенский - КОРРЕСПОНДЕНТ, читать текст

См. также Успенский Глеб Иванович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Крестьянин и крестьянский труд
I. ИВАН ЕРМОЛАЕВИЧ Вот уже почти год, как я живу в деревне и нахожусь ...

Малые ребята
I Один из моих давнишних знакомых, некто Иван Иванович Полумраков - чи...