Оскар Уайльд
«Портрет Дориана Грея - 03»

"Портрет Дориана Грея - 03"

ГЛАВА XII

Это было девятого ноября и (как часто вспоминал потом Дориан) накануне дня его рождения, когда ему исполнилось тридцать восемь лет.

Часов в одиннадцать вечера он возвращался домой от лорда Генри, у которого обедал. Он шел пешком, до глаз закутанный в шубу, так как ночь была холодная и туманная. На углу Гровенорсквер и СаусОдлистрит мимо него во мгле промелькнул человек, шедший очень быстро с саквояжем в руке. Воротник его серого пальто был поднят, но Дориан узнал Бэзила Холлуорда. Неизвестно почему, его вдруг охватил какой-то безотчетный страх. Он и виду не подал, что узнал Бэзила, и торопливо зашагал дальше.

Но Холлуорд успел его заметить. Дориан слышал, как он остановился и затем стал его догонять. Через минуту рука Бэзила легла на его плечо.

-- Дориан! Какая удача! Я ведь дожидался у вас в библиотеке с девяти часов. Потом наконец сжалился над вашим усталым лакеем и сказал ему, чтобы он выпустил меня и шел спать. Ждал я вас потому, что сегодня двенаднатичасовым уезжаю в Париж, и мне очень нужно перед отъездом с вами потолковать. Когда вы прошли мимо, я узнал вас, или, вернее, вашу шубу, но все же сомневался... А вы-то разве не узнали меня?

-- В таком тумане, милый мой Бэзил? Я даже Гровенорсквер не узнаю.

Думаю, что мой дом где-то здесь близко, но и в этом вовсе не уверен... Очень жаль, что вы уезжаете, я вас не видел целую вечность. Надеюсь, вы скоро вернетесь?

-- Нет, я пробуду за границей месяцев шесть. Хочу снять в Париже мастерскую и запереться в ней, пока не окончу одну задуманную мною большую вещь. Ну, да я не о своих делах хотел говорить с вами. А вот и ваш подъезд.

Позвольте мне войти на минуту.

-- Пожалуйста, я очень рад. Но вы не опоздаете на поезд? -- небрежно бросил Дориан Грей, взойдя по ступеням и отпирая дверь своим ключом.

При свете фонаря, пробивавшемся сквозь туман, Холлуорд посмотрел на часы.

-- У меня еще уйма времени, -- сказал он.Поезд отходит в четверть первого, а сейчас только одиннадцать. Я ведь все равно шел в клуб, когда мы встретились, -- рассчитывал застать вас там. С багажом возиться мне не придется -- я уже раньше отправил все тяжелые вещи. Со мной только этот саквояж, и за двадцать минут я доберусь до вокзала Виктории.

Дориан посмотрел на него с улыбкой.

-- Вот как путешествует известный художник! Ручной саквояж и осеннее пальтишко! Ну, входите же скорее, а то туман заберется в дом. И, пожалуйста, не затевайте серьезных разговоров. В наш век ничего серьезного не происходит. Во всяком случае, не должно происходить.

Холлуорд только головой покачал и прошел вслед за Дорианом в его библиотеку. В большом камине ярко пылали дрова, лампы были зажжены, а на столике маркетри стоял открытый серебряный погребец с напитками, сифон с содовой водой и высокие хрустальные бокалы.

-- Видите, ваш слуга постарался, чтобы я чувствовал себя как дома.

Принес все, что нужно человеку, в том числе и самые лучшие ваши папиросы. Он очень гостеприимный малый и нравится мне гораздо больше, чем тот француз, прежний ваш камердинер. Кстати, куда он девался?

Дориан пожал плечами.

-- Кажется, женился на горничной леди Рэдля и увез ее в Париж, где она подвизается в качестве английской портнихи. Там теперь, говорят, англомания в моде. Довольно глупая мода, не правда ли?.. А Виктор, между прочим, был хороший слуга, я не мог на него пожаловаться. Он был мне искренне предан и, кажется, очень горевал, когда я его уволил. Но я его почему-то невзлюбил...

Знаете, иногда придет в голову какой-нибудь вздор... Еще стакан бренди с содовой? Или вы предпочитаете рейнское с сельтерской? Я всегда пью рейнское.

Наверное, в соседней комнате найдется бутылка.

-- Спасибо, я ничего больше не буду пить, -- отозвался художник. Он снял пальто и шляпу, бросил их на саквояж, который еще раньше поставил в углу.-- Так вот, Дориан мой милый, у нас будет серьезный разговор. Не хмурьтесь, пожалуйста, -- этак мне очень трудно будет говорить.

-- Ну, в чем же дело? -- воскликнул Дориан нетерпеливо, с размаху садясь на диван.-- Надеюсь, речь будет не обо мне? Я сегодня устал от себя и рад бы превратиться в кого-нибудь другого.

-- Нет, именно о вас, -- сказал Холлуорд суровым тоном.-- Это необходимо. Я отниму у вас каких-нибудь полчаса, не больше.

-- Полчаса! -- пробормотал Дориан со вздохом и закурил папиросу.

-- Не так уж это много, Дориан, и разговор этот в ваших интересах. Мне думается, вам следует узнать, что о вас в Лондоне говорят ужасные вещи.

-- А я об этом ничего знать не хочу. Я люблю слушать сплетни о других, а сплетни обо мне меня не интересуют. В них нет прелести новизны.

-- Они должны вас интересовать, Дориан. Каждый порядочный человек дорожит своей репутацией. Ведь вы же не хотите, чтобы люди считали вас развратным и бесчестным? Конечно, у вас положение в обществе, большое состояние и все прочее. Но богатство и высокое положение -- еще не все.

Поймите, я вовсе не верю этим слухам. Во всяком случае, я не могу им верить, когда на вас смотрю. Ведь порок всегда накладывает свою печать на лицо человека. Его не скроешь. У нас принято говорить о "тайных" пороках. Но тайных пороков не бывает. Они сказываются в линиях рта, в отяжелевших веках, даже в форме рук. В прошлом году один человек, -- вы его знаете, но называть его не буду, -- пришел ко мне заказать свой портрет. Я его раньше никогда не встречал, и в то время мне ничего о нем не было известно -- наслышался я о нем немало только позднее. Он предложил мне за портрет бешеную цену, но я отказался писать его: в форме его пальцев было что-то глубоко мне противное.

И теперь я знаю, что чутье меня не обмануло, -- у этого господина ужасная биография. Но вы, Дориан... Ваше честное, открытое и светлое лицо, ваша чудесная, ничем не омраченная молодость мне порукой, что дурная молва о вас

-- клевета, и я не могу ей верить. Однако я теперь вижу вас очень редко, вы никогда больше не заглядываете ко мне в мастерскую, и оттого, что вы далеки от меня, я теряюсь, когда слышу все те мерзости, какие о вас говорят, не знаю, что отвечать на них. Объясните мне, Дориан, почему такой человек, как герцог Бервпкский, встретив вас в клубе, уходит из комнаты, как только вы в нее входите? Почему многие почтенные люди лондонского света не хотят бывать у вас в доме и не приглашают вас к себе? Вы были дружны с лордом Стэйвли. На прошлой неделе я встретился с ним на званом обеде... За столом кто-то упомянул о вас -- речь шла о миниатюрах, которые вы одолжили для выставки Дадлп. Услышав ваше имя, лорд Стэйвли с презрительной гримасой сказал, что вы, быть может, очень тонкий знаток искусства, но с таким человеком, как вы, нельзя знакомить ни одну чистую девушку, а порядочной женщине неприлично даже находиться с вами в одной комнате. Я напомнил ему, что вы -- мой друг, и потребовал объяснений. И он дал их мне. Дал напрямик, при всех! Какой это был ужас! Почему дружба с вами губительна для молодых людей? Этот несчастный мальчик, гвардеец, что недавно покончил с собой, -- ведь он был ваш близкий друг. С Генри Эштоном вы были неразлучны, -- а он запятнал свое имя и вынужден был покинуть Англию... Почему так низко пал Адриан Синглтон? А единственный сын лорда Кента почему сбился с пути? Вчера я встретил его отца на СентДжеймсстрит. Сразу видно, что он убит стыдом и горем. А молодой герцог Пертский? Что за жизнь он ведет! Какой порядочный человек захочет теперь с ним знаться?

-- Довольно, Бэзил! Не говорите о том, чего не знаете! -- перебил Дориан Грей, кусая губы. В тоне его слышалось глубочайшее презрение.-- Вы спрашиваете, почему Бервик выходит из комнаты, когда я вхожу в нее? Да потому, что мне о нем все известно, а вовсе не потому, что ему известно что-то обо мне. Как может быть чистой жизнь человека, в жилах которого течет такая кровь? Вы ставите мне в вину поведение Генри Эштона и молодого герцога Пертского. Я, что ли, привил Эштону его пороки и развратил герцога? Если этот глупец, сын Кента, женился на уличной девке -- при чем тут я? Адриан Синглтон подделал подпись своего знакомого на векселе -- так и это тоже моя вина? Что же, я обязан надзирать за ним? Знаю я, как у нас в Англии любят сплетничать. Мещане кичатся своими предрассудками и показной добродетелью и, обжираясь за обеденным столом, шушукаются о так называемой "распущенности"

знати, стараясь показать этим, что и они вращаются в высшем обществе и близко знакомы с теми, кого они чернят. В нашей стране достаточно человеку выдвинуться благодаря уму или другим качествам, как о нем начинают болтать злые языки. А те, кто щеголяет своей мнимой добродетелью, -- онито сами как ведут себя? Дорогой мой, вы забываете, что мы живем в стране лицемеров.

-- Ах, Дориан, не в этом дело! -- горячо возразил Холлуорд.-- Знаю, что в Англии у нас не все благополучно, что общество наше никуда не годится.

Оттого-то я и хочу, чтобы вы были на высоте. А вы оказались не на высоте. Мы вправе судить о человеке по тому влиянию, какое он оказывает на других. А ваши друзья, видимо, утратили всякое понятие о чести, о добре, о чистоте. Вы заразили их безумной жаждой наслаждений. И они скатились на дно. Это вы их туда столкнули! Да, вы их туда столкнули, и вы еще можете улыбаться как ни в чем не бывало, -- вот как улыбаетесь сейчас... Я знаю и коечто похуже. Вы с Гарри -- неразлучные друзья. Уже хотя бы поэтому не следовало вам позорить имя его сестры, делать его предметом сплетен и насмешек.

-- Довольно, Бэзил! Вы слишком много себе позволяете!

-- Я должен сказать все, -- и вы меня выслушаете. Да, выслушаете! До вашего знакомства с леди Гвендолен никто не смел сказать о ней худого слова, даже тень сплетни не касалась ее. А теперь?.. Разве хоть одна приличная женщина в Лондоне рискнет показаться с нею вместе в Парке? Даже ее детям не позволили жить с нею... И это еще не все. Много еще о вас рассказывают, --

например, люди видели, как вы, крадучись, выходите на рассвете из грязных притонов, как переодетым пробираетесь тайком в самые отвратительные трущобы Лондона. Неужели это правда? Неужели это возможно? Когда я в первый раз услышал такие толки, я расхохотался. Но я их теперь слышу постоянно -- и они меня приводят в ужас. А что творится в вашем загородном доме? Дориан, если бы вы знали, какие мерзости говорят о вас! Вы скажете, что я беру на себя роль проповедника -- что ж, пусть так! Помню, Гарри утверждал както, что каждый, кто любит поучать других, начинает с обещания, что это будет в первый и последний раз, а потом беспрестанно нарушает свое обещание. Да, я намерен отчитать вас. Я хочу, чтобы вы вели такую жизнь, за которую люди уважали бы вас. Хочу, чтобы у вас была не только незапятнанная, но и хорошая репутация. Чтобы вы перестали водиться со всякой мразью. Нечего пожимать плечами и притворяться равнодушным! Вы имеете на людей удивительное влияние, так пусть же оно будет не вредным, а благотворным. Про вас говорят, что вы развращаете всех, с кем близки, и, входя к человеку в дом, навлекаете на этот дом позор. Не знаю, верпо это или нет, -- как я могу это знать? -- но так про вас говорят. И коечему из того, что я слышал, я не могу не верить.

Лорд Глостер -- мой старый университетский товарищ, мы были с ним очень дружны в Оксфорде. И он показал мне письмо, которое перед смертью написала ему жена, умиравшая в одиночестве на своей вилле в Ментоне. Это страшная исповедь -- ничего подобного я никогда не слышал. И она обвиняет вас. Я сказал Глостеру, что это невероятно, что я вас хорошо знаю и вы не способны на подобные гнусности. А действительно ли я вас знаю? Я уже задаю себе такой вопрос. Но, чтобы ответить на него, я должен был бы увидеть вашу душу...

-- Увидеть мою душу! -- повторил вполголоса Дориан Грей и встал с дивана, бледный от страха.

-- Да, -- сказал Холлуорд серьезно, с глубокой печалью в голосе.--

Увидеть вашу душу. Но это может один только господь бог.

У Дориана вдруг вырвался горький смех.

-- Можете и вы. Сегодня же вечером вы ее увидите собственными глазами!

-- крикнул он и рывком поднял со стола лампу.-- Пойдемте. Ведь это ваших рук дело, так почему бы вам и не взглянуть на него? А после этого можете, если хотите, все поведать миру. Никто вам не поверит. Да если бы и поверили, так только еще больше восхищались бы мною. Я знаю наш век лучше, чем вы, хотя вы так утомительно много о нем болтаете. Идемте же! Довольно вам рассуждать о нравственном разложении. Сейчас вы увидите его воочию.

Какая-то дикая гордость звучала в каждом его слове. Он топал ногой капризно и дерзко, как мальчишка. Им овладела злобная радость при мысли, что теперь бремя его тайны с ним разделит другой, тот, кто написал этот портрет, виновный в его грехах и позоре, и этого человека всю жизнь будут теперь мучить отвратительные воспоминания о том, что он сделал.

-- Да, -- продолжал он, подходя ближе и пристально глядя в суровые глаза Холлуорда.-- Я покажу вам свою душу. Вы увидите то, что, повашему, может видеть только господь бог.

Холлуорд вздрогнул и отшатнулся.

-- Это кощунство, Дориан, не смейте так говорить! Какие ужасные и бессмысленные слова!

-- Вы так думаете? -- Дориан снова рассмеялся.

-- Конечно! А все, что я вам говорил сегодня, я сказал для вашего же блага. Вы знаете, что я ваш верный друг.

-- Не трогайте меня! Договаривайте то, что еще имеете сказать.

Судорога боли пробежала по лицу художника. Одну минуту он стоял молча, весь во власти острого чувства сострадания. В сущности, какое он имеет право вмешиваться в жизнь Дориана Грея? Если Дориан совершил хотя бы десятую долю того, в чем его обвиняла молва, -- как он, должно быть, страдает!

Холлуордподошел к камину и долго смотрел на горящие поленья. Языки пламени метались среди белого, как иней, пепла.

-- Я жду, Бэзил, -- сказал Дориан, резко отчеканивая слова.

Художник обернулся.

-- Мне осталось вам сказать вот что: вы должны ответить на мой вопрос.

Если ответите, что все эти страшные обвинения ложны от начала до конца, -- я вам поверю. Скажите это, Дориан! Разве вы не видите, какую муку я терплю?

Боже мой! Я не хочу думать, что вы дурной, развратный, погибший человек!

Дориан Грей презрительно усмехнулся.

-- Поднимитесь со мйой наверх, Бэзил, -- промолвил он спокойно.-- Я веду дневник, в нем отражен каждый день моей жизни. Но этот дневник я никогда не выношу из той комнаты, где он пишется. Если вы пойдете со мной, я вам его покажу.

-- Ладно, пойдемте, Дориан, раз вы этого хотите. Я уже все равно опоздал на поезд. Ну, не беда, поеду завтра. Но не заставяйте меня сегодня читать этот дневник. Мне нужен только прямой ответ на мой вопрос.

-- Вы его получите наверху. Здесь это невозможно. И вам не придется долго читать.

ГЛАВА XIII

Дориан вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице,а Бэзил Холлуорд шел за ним. Оба ступали осторожно, как люди всегда ходят ночью, инстинктивно стараясь не шуметь. Лампа отбрасывала на стены и ступеньки причудливые тени.

От порыва ветра где-то в окнах задребезжали стекла.

На верхней площадке Дориан поставил лампу на пол, и, вынув из кармана ключ, вставил его в замочную скважину.

-- Так вы непременно хотите узнать правду, Бэзил? -- спросил он, понизив голос

-- Да.

-- Отлично.-- Дориан улыбнулся и добавил уже другим, жестким тоном: --

Вы -- единственный человек, имеющий право знать обо мне все. Вы и не подозреваете, Бэзил, какую большую роль сиграли в моей жизни.

Он поднял лампу и, открыв дверь, вошел в комнату. Оттуда повеяло холодом, от струи воздуха огонь в лампе вспыхнул на миг густооранжевым светом. Дориан дрожал.

-- Закройте дверь! -- шепотом сказал он Холлуорду, ставя лампу на стол.

Холлуорд в недоумении оглядывал комнату. Видно было, что здесь уже много лет никто не жил. Вылинявший фламандский гобелен, какая-то занавешенная картина, старый итальянский сундук и почти пустой книжный шкаф, да еще стол и стулвот и все, что в ней находилось. Пока Дориан зажигал огарок свечи на каминной полке, Холлуорд успел заметить, что все здесь покрыто густой пылью, а ковер дырявый. За панелью быстро пробежала мышь. В комнате стоял сырой запах плесени.

-- Значит, вы полагаете, Бэзил, что один только бог видит душу человека? Снимите это покрывало, и вы увидите мою душу. В голосе его звучала холодная горечь.

-- Вы сошли с ума, Дориан. Или ломаете комедию? -- буркнул Холлуорд, нахмурившись.

-- Не хотите? Ну, так я сам это сделаю.-- Дориан сорвал покрывало с железного прута и бросил его на пол.

Крик ужаса вырвался у художника, когда он в полумраке увидел жуткое лицо, насмешливо ухмылявшееся ему с полотна. В выражении этого лица было что-то возмущавшее душу, наполнявшее ее омерзением. Силы небесные, да ведь это лицо Дориана! Как ни ужасна была перемена, она не совсем еще уничтожила его дивную красоту. В поредевших волосах еще блестело золото, чувственные губы были попрежнему алы. Осоловелые глаза сохранили свою чудесную синеву, и не совсем еще исчезли благородные линии тонко вырезанных ноздрей и стройной шеи... Да, это Дориан. Но кто же написал его таким? Бэзил Холлуорд как будто узнавал свою работу, да и рама была та самая, заказанная по его рисунку.

Догадка эта казалась чудовищно невероятной, но на Бэзила напал страх.

Схватив горящую свечу, он поднес ее к картине. В левом углу стояла его подпись, выведенная киноварью, длинными красными буквами.

Но этот портрет -- мерзкая карикатура, подлое, бессовестное издевательство! Никогда он, Холлуорд, этого не писал...

И всетаки перед ним стоял тот самый портрет его работы. Он его узнал --

и в то же мгновение почувствовал, что кровь словно заледенела в его жилах.

Его картина! Что же это значит? Почему она так страшно изменилась?

Холлуорд обернулся к Дориану и посмотрел на него как безумный. Губы его судорожно дергались, пересохший язык не слушался, и он не мог выговорить ни слова. Он провел рукой по лбу -- лоб был влажен от липкого пота.

А Дориан стоял, прислонись к каминной полке, и наблюдал за ним с тем сосредоточенным выражением, какое бывает у людей, увлеченных игрой великого артиста. Ни горя, ни радости не выражало его лицо -- только напряженный интерес зрителя. И, пожалуй, во взгляде мелькала искорка торжества. Он вынул цветок из петлицы и нюхал его или делал вид, что нюхает.

-- Что же это? -- вскрикнул Холлуорд и сам не узнал своего голоса --

так резко и странно он прозвучал.

-- Много лет назад, когда я был еще почти мальчик, -- сказал Дориан Грей, смяв цветок в руке, -- мы встретились, и вы тогда льстили мне, вы научили меня гордиться моей красотой. Потом вы меня познакомили с вашим другом, и он объяснил мне, какой чудесный дар -- молодость, а вы написали с меня портрет, который открыл мне великую силу красоты. И в миг безумия, -- я и сейчас еще не знаю, сожалеть мне об этом или нет, -- я высказал желание...

или, пожалуй, это была молитва...

-- Помню! Ох, как хорошо я это помню! Но не может быть...Нет, это ваша фантазия. Портрет стоит в сырой комнате, и в полотно проникла плесень. Или, может быть, в красках, которыми я писал, оказалось какое-то едкое минеральное вещество... Да, да! А то, что вы вообразили, невозможно.

-- Ах, разве есть в мире что-нибудь невозможное? -- пробормотал Дориан, подойдя к окну и припав лбом к холодному запотевшему стеклу.

-- Вы же говорили мне, что уничтожили портрет!

-- Это неправда. Он уничтожил меня.

-- Не могу поверить, что это моя картина.

-- А разве вы не узнаете в ней свой идеал? -- спросил Дориан с горечью.

-- Мой идеал, как вы это называете...

-- Нет, это вы меня так называли!

-- Так что же? Тут не было ничего дурного, и я не стыжусь этого. Я видел в вас идеал, какого никогда больше не встречу в жизни. А это -- лицо сатира.

-- Это -- лицо моей души.

-- Боже, чему я поклонялся! У него глаза дьявола!..

-- Каждый из нас носит в себе и ад и небо, Бэзил! -- воскликнул Дориан в бурном порыве отчаяния.

Холлуорд снова повернулся к портрету и долго смотрел па него.

-- Так вот что вы сделали со своей жизнью! Боже, если это правда, то вы, наверное, еще хуже, чем думают ваши враги!

Он поднес свечу к портрету и стал внимательно его рассматривать.

Полотно на вид было нетронуто, осталось таким, каким вышло из его рук.

Очевидно, ужасная порча проникла изнутри. Под влиянием какой-то неестественно напряженной скрытой жизни портрета проказа порока постепенно разъедала его. Это было страшнее, чем разложение тела в сырой могиле.

Рука Холлуорда так тряслась, что свеча выпала из подсвечника и потрескивала на полу. Он потушил ее каблуком и, тяжело опустившись на расшатанный стул, стоявший у стола, закрыл лицо руками.

-- Дориан, Дориан, какой урок, какой страшный урок!

Ответа не было, от окна донеслись только рыдания Дориана.

-- Молитесь, Дориан, молитесь! Как это нас учили молиться в детстве?

"Не введи нас во искушение... Отпусти нам грехи наши... Очисти нас от скверны..." Помолимся вместе! Молитва, подсказанная вам тщеславием, была услышана. Будет услышана и молитва раскаяния. Я слишком боготворил вас -- и за это наказан. Вы тоже слишком любили себя. Оба мы наказаны.

Дориан медленно обернулся к Холлуорду и посмотрел на него полными слез глазами.

-- Поздно молиться, Бэзил, -- с трудом выговорил он.

-- Нет, никогда не поздно, Дориан. Станем на колени и постараемся припомнить слова какой-нибудь молитвы... Кажется, в Писании где-то сказано:

"Хотя бы грехи ваши были как кровь, я сделаю их белыми как снег".

-- Теперь это для меня уже пустые слова.

-- Молчите, не надо так говорить! Вы и без того достаточно нагрешили в жизни. О господи, разве вы не видите, как этот проклятый портрет подмигивает нам?

Дориан взглянул на портрет -- и вдруг в нем вспыхнула неукротимая злоба против Бэзила Холлуорда, словно внушенная тем Дорианом на портрете, нашептанная его усмехающимися губами. В нем проснулось бешенство загнанного зверя, и в эту минуту он ненавидел человека, сидевшего у стола, так, как никогда никого в жизни.

Он блуждающим взглядом окинул комнату. На раскрашенной крышке стоявшего неподалеку сундука что-то блеснуло и привлекло его внимание. Он сразу сообразил, что это нож, он сам принес его сюда несколько дней назад, чтобы обрезать веревку, и позабыл унести.

Обходя стол, Дориан медленно направился к сундуку. Очутившись за спиной Холлуорда, он схватил нож и повернулся. Холлуорд сделал движение, словно собираясь встать. В тот же миг Дориан подскочил к нему, вонзил ему нож в артерию за ухом и, прижав голову Бэзила к столу, стал наносить удар за ударом.

Раздался глухой стон и ужасный хрип человека, захлебывающегося кровью.

Три раза судорожно взметнулись протянутые вперед руки, странно двигая в воздухе скрюченными пальцами. До182 риан еще дважды всадил нож... Холлуорд больше не шевелился. Что-то капало на пол. Дориан подождал минуту, все еще прижимая голову убитого к столу. Потом бросил нож и прислушался.

Нигде ни звука, только шелест капель, падающих на вытертый ковер.

Дориан открыл дверь и вышел на площадку. В доме царила глубокая тишина.

Видно, все спали. Несколько секунд он стоял, перегнувшись через перила, и смотрел вниз, пытаясь что-нибудь различить в черном колодце мрака. Потом вынул ключ из замка и, вернувшись в комнату, запер дверь изнутри.

Мертвец попрежнему сидел, согнувшись и упав головой на стол; его неестественно вытянутые руки казались очень длинными. Если бы не красная рваная рана на затылке и медленно разливавшаяся по столу темная лужа, можно было бы подумать, что человек просто заснул.

Как быстро все свершилось! Дориан был странно спокоен. Он открыл окно, вышел на балкон. Ветер разогнал туман, и небо было похоже на огромный павлиний хвост, усеянный мириадами золотых глаз. Внизу, на улице, Дориан увидел полисмена, который обходил участок, направляя длинный луч своего фонаря на двери спящих домов. На углу мелькнул и скрылся красный свет проезжавшего кеба. Какая-то женщина, пошатываясь, медленно брела вдоль решетки сквера, и ветер трепал шаль на ее плечах. По временам она останавливалась, оглядывалась, а раз даже запела хриплым голосом, и тогда полисмен, подойдя, что-то сказал ей. Она засмеялась и нетвердыми шагами поплелась дальше.

Налетел резкий ветер, газовые фонари на площади замигали синим пламенем, а голые деревья закачали черными, как чугун, сучьями. Дрожа от холода, Дориан вернулся с балкона в комнату и закрыл окно.

Подойдя к двери на лестницу, он отпер ее. На убитого он даже не взглянул. Он инстинктивно понимал, что главное теперь -- не думать о случившемся. Друг, написавший роковой портрет, виновник всех его несчастий, ушел из его жизни. Вот и все.

Выходя, Дориан вспомнил о лампе. Это была довольно редкая вещь мавританской работы, из темного серебра, инкрустированная арабесками вороненой стали и усаженная крупной бирюзой. Ее исчезновение из библиотеки могло быть замечено лакеем, вызвать вопросы... Дориан на миг остановился в нерешительности, затем вернулся и взял лампу со стола. При этом он невольно посмотрел на труп. Как он неподвижен! Как страшна мертвенная белизна его длинных рук! Он напоминал жуткие восковые фигуры паноптикума.

Заперев за собой дверь, Дориан, крадучись, пошел вниз. По временам ступени под его ногами скрипели, словно стонали от боли. Тогда он замирал на месте и выжидал... Нет, в доме все спокойно, это только отзвук его шагов.

Когда он вошел в библиотеку, ему бросились в глаза саквояж и пальто в углу. Их надо было куда-нибудь спрятать. Он открыл потайной шкаф в стене, где лежал костюм, в который он переодевался для своих ночных похождений, и спрятал туда вещи Бэзила, подумав, что их потом можно будет просто сжечь.

Затем посмотрел на часы. Было сорок минут второго.

Он сел и принялся размышлять. Каждый год, чуть не каждый месяц в Англии вешают людей за такие преступления, какое он только что совершил. В воздухе словно носится заразительная мания убийства. Должно быть, какая-то кровавая звезда подошла слишком близко к земле... Однако какие против него улики?

Бэзил Холлуорд ушел из его дома в одиннадцать часов. Никто не видел, как он вернулся: почти вся прислуга сейчас в Селби, а камердинер спит...

Париж!.. Да, да, все будут считать, что Бэзил уехал в Париж двенадцатичасовым поездом, как он и намеревался. Он вел замкнутый образ жизни, был до странности скрытен, так что пройдут месяцы, прежде чем его хватятся и возникнут какие-либо подозрения. Месяцы! А следы можно будет уничтожить гораздо раньше.

Вдруг его осенила новая мысль. Надев шубу и шапку, он вышел в переднюю.

Здесь постоял, прислушиваясь к медленным и тяжелым шагам полисмена на улице и следя за отблесками его фонаря в окне. Притаив дыхание, он ждал.

Через несколько минут он отодвинул засов и тихонько вышел, бесшумно закрыв за собой дверь. Потом начал звонить.

Через пять минут появился заспанный и полуодетый лакей.

-- Извините, Фрэнсис, что разбудил вас, -- сказал Дориан, входя, -- я забыл дома ключ. Который час?

-- Десять минут третьего, сэр, -- ответил слуга, сонно щурясь на часы.

-- Третьего? Ох, как поздно! Завтра разбудите меня в девять, у меня с утра есть дело.

-- Слушаю, сэр.

-- Заходил вечером кто-нибудь ?

-- Мистер Холлуорд был, сэр. Ждал вас до одиннадцати, потом ушел. Он спешил на поезд.

-- Вот как? Жаль, что он меня не застал! Он что-нибудь велел передать?

-- Ничего, сэр. Сказал только, что напишет вам из Парижа, если не увидит еще сегодня в клубе.

-- Ладно, Фрэнсис. Не забудьте же разбудить меня в девять.

-- Не забуду, сэр.

Слуга зашагал по коридору, шлепая ночными туфлями. Дориан бросил пальто и шляпу на столик и пошел к себе в библиотеку. Минут пятнадцать он шагал из угла в угол и размышлял о чемто, кусая губы. Потом снял с полки Синюю книгу и стал ее перелистывать. Ага, нашел! "Алан Кэмпбел -- Мэйфер, Хертфордстрит,

152". Да, вот кто ему нужен сейчас!

ГЛАВА XIV

На другое утро слуга в девять часов вошел в спальню с чашкой шоколада на подносе и открыл ставни. Дориан спал мирным сном, лежа на правом боку и положив ладонь под щеку. Спал, как ребенок, уставший от игр или занятий.

Чтобы разбудить его, слуге пришлось дважды потрогать за плечо, и наконец Дориан открыл глаза с легкой улыбкой, словно еще не совсем очнувшись от какого-то приятного сна. Однако ему ровно ничего не снилось этой ночью.

Сон его не тревожили никакие светлые или мрачные видения. А улыбался он потому, что молодость весела без причин, -- в этом ее главное очарование.

Дориан повернулся и, опершись на локоть, стал маленькими глотками пить шоколад. В окна смотрело ласковое ноябрьское солнце. Небо было ясно, и в воздухе чувствовалась живительная теплота, почти как в мае.

Постепенно события прошедшей ночи бесшумной и кровавой чередой с ужасающей отчетливостью стали проходить в мозгу Дориана. Он с дрожью вспоминал все, что пережито, и на мгновение снова проснулась в нем та необъяснимая ненависть к Бэзилу Холлуорду, которая заставила его схватиться за нож. Он даже похолодел от бешенства.

А ведь мертвец все еще сидит там наверху! И теперь, при ярком солнечном свете. Это ужасно! Такое отвратительное зрелище терпимо еще под покровом ночи, но не днем...

Дориан почувствовал, что заболеет или сойдет с ума, если еще долго будет раздумывать об этом. Есть грехи, которые вспоминать сладостнее, чем совершать, -- своеобразные победы, которые утоляют не столько страсть, сколько гордость, и тешат душу сильнее, чем они когда-либо тешили и способны тешить чувственность. Но этот грех был не таков, его надо было изгнать из памяти, усыпить маковыми зернами, задушить поскорее, раньше, чем он задушит того, кто его совершил.

Часы пробили половину десятого. Дориан провел рукой по лбу и поспешно встал с постели. Он оделся даже тщательнее обычного, с особой заботливостью выбрал галстук и булавку к нему, несколько раз переменил кольца. За завтраком сидел долго, отдавая честь разнообразным блюдам и беседуя с лакеем относительно новых ливрей, которые намеревался заказать для всей прислуги в Селби. Просмотрел утреннюю почту. Некоторые письма он читал с улыбкой, три его раздосадовали, а одно он перечел несколько раз со скучающей и недовольной миной, потом разорвал. "Убийственная вещь эта женская память!"

-- вспомнились ему слова лорда Генри.

Напившись черного кофе, он не спеша утер рот салфеткой, жестом остановил выходившего из комнаты лакея и, сев за письменный стол, написал два письма. Одно сунул в карман, другое отдал лакею.

-- Снесите это, Фрэнсис, на Хертфордстрит, сто пятьдесят два. А если мистера Кэмпбела нет в Лондоне, узнайте его адрес.

Оставшись один, Дориан закурил папиросу и в ожидании принялся рисовать на клочке бумаги сперва цветы и всякие архитектурные орнаменты, потом человеческие лица. Вдруг он заметил, что все лица, которые он рисовал, имели удивительное сходство с Бэзилом Холлуордом. Он нахмурился, бросил рисовать, и, подойдя к шкафу, взял с полки первую попавшуюся книгу. Он твердо решил не думать о том, что случилось, пока в этом нет крайней необходимости.

Дориан прилег на кушетку и раскрыл книгу. Это были "Эмали и камеи"

Готье в роскошном издании Шарпантье на японской бумаге с гравюрами Жакмара.

На переплете из лимонножелтой кожи был вытиснен узор -- золотая решетка и нарисованные пунктиром гранаты. Книгу эту подарил ему Адриан Синглтон.

Перелистывая ее, Дориан остановил взгляд на поэме о руке Ласнера, "холодной желтой руке, с которой еще не смыт след преступления, руке с рыжим пушком и пальцами фавна". Дориан с невольной дрожью глянул на свои тонкие белые пальцы -- и продолжал читать, пока не дошел до прелестных строф о Венеции:

В волненье легкого размера Лагун я вижу зеркала, Где Адриатики Венера Смеется, розовобела.

Соборы средь морских безлюдий В теченье музыкальных фраз Поднялись, как девичьи груди, Когда волнует их экстаз.

Челнок пристал с колонной рядом, Закинув за нее канат.

Пред розовеющим фасадом Я прохожу ступеней ряд

(Перевод Н. Гумилева.)

Какие чудные стихи! Читаешь их, и кажется, будто плывешь по зеленым водам розовожемчужного города в черной гондоле с серебряным носом и вьющимися на ветру занавесками. Даже самые строки в этой книге напоминали Дориану те бирюзовые полосы, что тянутся по воде за лодкой, когда вы плывете на Лидо. Неожиданные вспышки красок в стихах поэта приводили на память птиц с опаловорадужными шейками, что летают вокруг высокой, золотистой, как мед, Кампаниллы или с величавой грацией прохаживаются под пыльными сводами сумрачных аркад... Откинув голову на подушки и полузакрыв глаза, Дориан твердил про себя: Пред розовеющим фасадом Я прохожу ступеней ряд.

Вся Венеция была в этих двух строчках. Ему вспомнилась осень, проведенная в этом городе, и чудесная любовь, толкавшая его на всякие безумства. Романтика вездесуща. Но Венеция, как и Оксфорд, создает ей подходящий фон, а для подлинной романтики фон -- это все или почти все...

В Венеции тогда некоторое время жил и Бэзил. Он был без ума от Тинторетто. Бедный Бэзил! Какая ужасная смерть!

Дориан вздохнул и, чтобы отвлечься от этих мыслей, снова принялся перечитывать стихи Готье. Он читал о маленьком кафе в Смирне, где в окна то и дело влетают ласточки, где сидят хаджи, перебирая янтарные четки, где купцы в чалмах курят длинные трубки с кисточками и ведут между собой степенную и важную беседу. Читал об Обелиске на площади Согласия, который в своем одиноком изгнании льет гранитные слезы, тоскуя по солнцу и знойному, покрытому лотосами Нилу, стремясь туда, в страну сфинксов, где живут розовые ибисы и белые грифы с золочеными когтями, где крокодилы с маленькими берилловыми глазками барахтаются в зеленом дымящемся иле... Потом Дориан задумался над теми стихами, что, извлекая музыку из зацелованного мрамора, поют о необыкновенной статуе, которую Готье сравнивает с голосом контральто и называет дивным чудовищем, monstre charmant -- об изваянии, которое покоится в порфировом зале Лувра.

Но вскоре книга выпала из рук Дориана. Им овладело беспокойство, потом приступ дикого страха. Что, если Алан Кэмпбел уехал из Англии? До его возвращения может пройти много дней. Или вдруг Алан не захочет прийти к нему в дом? Что тогда делать? Ведь каждая минута дорога!

Пять лет назад они с Аланом были очень дружны, почти неразлучны. Потом дружба их внезапно оборвалась. И когда они встречались в свете, улыбался только Дориан Грей, Алан Кэмпбел -- никогда.

Кэмпбел был высокоодаренный молодой человек, по ничего по понимал в изобразительном искусстве, и если немного научился понимать красоты поэзии, то этим был целиком обязан Дориану. Единственной страстью Алана была наука.

В Кембридже он проводил много времени в лабораториях и с отличием окончил курс естественных наук. Он и теперь увлекался химией, у него была собственная лаборатория, где он просиживал целые дни, к великому неудовольствию матери, которая жаждала для сына парламентской карьеры, о химии же имела представление весьма смутное и полагала, что химик -- это что-то вроде аптекаря.

Впрочем, химия не мешала Алану быть превосходным музыкантом. Он играл на скрипке и на рояле лучше, чем большинство дилетантов. Музыка-то и сблизила его с Дорианом Греем, музыка и то неизъяснимое обаяние, которое Дориан умел пускать в ход, когда хотел, а часто даже бессознательно. Они впервые встретились у леди Беркшир однажды вечером, когда там играл Рубинштейн, и потом постоянно бывали вместе в опере и повсюду, где можно было услышать хорошую музыку.

Полтора года длилась эта дружба. Кэмпбела постоянно можно было встретить то в Селби, то в доме на Гровенорсквер. Он, как и многие другие, видел в Дориане Грее воплощение всего прекрасного и замечательного в жизни.

О какой-либо ссоре между Дорианом и Аланом не слыхал никто. Но вдруг люди стали замечать, что они при встречах почти не разговаривают друг с другом и Кэмпбел всегда уезжает раньше времени с вечеров, на которых появляется Дориан Грей. Потом Алан сильно переменился, по временам впадал в странную меланхолию и, казалось, разлюбил музыку: на концерты не ходил и сам никогда не соглашался играть, оправдываясь тем, что научная работа не оставляет ему времени для занятий музыкой. Этому легко было поверить: Алан с каждым днем все больше увлекался биологией, и его фамилия уже несколько раз упоминалась в научных журналах в связи с его интересными опытами.

Этого-то человека и ожидал Дориан Грей, каждую секунду поглядывая на часы. Время шло, и он все сильнее волновался. Наконец встал и начал ходить по комнате, напоминая красивого зверя, который мечется в клетке. Он ходил большими бесшумными шагами. Руки его были холодны, как лед.

Ожидание становилось невыносимым. Время не шло, а ползло, как будто у него были свинцовые ноги, а Дориан чувствовал себя, как человек, которого бешеный вихрь мчит на край черной бездны. Он знал, что его там ждет, он это ясно видел и, содрогаясь, зажимал холодными и влажными руками пылающие веки, словно хотел вдавить глаза в череп и лишить зрения даже и мозг. Но тщетно.

Мозг питался своими запасами и работал усиленно, фантазия, изощренная страхом, корчилась и металась, как живое существо от сильной боли, плясала подобно уродливой марионетке на подмостках, скалила зубы изпод меняющейся маски.

Затем Время внезапно остановилось. Да, это слепое медлительное существо уже перестало и ползти. И как только замерло Время, страшные мысли стремительно побежали вперед, вытащили жуткое будущее из его могилы и показали Дориану. А он смотрел, смотрел во все глаза, окаменев от ужаса.

Наконец дверь отворилась, и вошел его слуга. Дориан уставился на него мутными глазами.

-- Мистер Кэмпбел, сэр, -- доложил слуга. Вздох облегчения сорвался с запекшихся губ Дориана, и кровь снова прилила к лицу.

-- Просите сейчас же, Фрэнсис!

Дориан уже приходил в себя. Приступ малодушия миновал. Слуга с поклоном вышел. Через минуту появился Алан Кэмпбел, суровый и очень бледный.

Бледность лица еще резче подчеркивали его черные как смоль волосы и темные брови.

-- Алан, спасибо вам, что пришли. Вы очень добры.

-- Грей, я дал себе слово никогда больше не переступать порог вашего дома. Но вы написали, что дело идет о жизни или смерти...

Алан говорил с расстановкой, холодным и жестким тоном. В его пристальном, испытующем взгляде, обращенном на Дориана, сквозило презрение.

Руки он держал в карманах и как будто не заметил протянутой руки Дориана.

-- Да, Алан, дело идет о жизни или смерти -- и не одного человека.

Садитесь.

Кэмпбел сел у стола. Дориан -- напротив. Глаза их встретились. Во взгляде Дориана светилось глубокое сожаление: он понимал, как ужасно то, что он собирается сделать.

После напряженной паузы он наклонился через стол и сказал очень тихо, стараясь по лицу Кэмпбела угадать, какое впечатление производят его слова:

-- Алан, наверху, в запертой комнате, куда, кроме меня, никто не может войти, сидит у стола мертвец. Он умер десять часов тому назад... Сидите спокойно и не смотрите на меня так! Кто этот человек, отчего и как он умер

-- это вас не касается. Вам только придется сделать вот что...

-- Замолчите, Грей! Я ничего не хочу больше слышать. Правду вы сказали или нет, -- мне это безразлично. Я решительно отказываюсь иметь с вами дело.

Храните про себя свои отвратительные тайны, они меня больше не интересуют.

-- Алан, эту тайну вам придется узнать. Мне вас очень жаль, но ничего не поделаешь. Только вы можете меня спасти. Я вынужден посвятить вас в это дело -- у меня нет иного выхода, Алан! Вы человек ученый, специалист по химии и другим наукам. Вы должны уничтожить то, что заперто наверху, -- так уничтожить, чтобы следа от него не осталось. Никто не видел, как этот человек вошел в мой дом. Сейчас все уверены, что он в Париже. Несколько месяцев его отсутствие никого не будет удивлять. А когда его хватятся, --

нужно, чтобы здесь не осталось и следа от него. Вы, Алан, и только вы должны превратить его и все, что на нем, в горсточку пепла, которую можно развеять по ветру.

-- Вы с ума сошли, Дориан!

-- Ага, наконец-то вы назвали меня "Дориан"! Я этого только и ждал.

-- Повторяю -- вы сумасшедший, иначе не сделали бы мне этого страшного признания. Уж не воображаете ли вы, что я хоть пальцем шевельну для вас? Не желаю я вмешиваться в это! Неужели вы думаете, что я ради вас соглашусь погубить свою репутацию?.. Знать ничего не хочу о ваших дьявольских затеях!

-- Алан, это было самоубийство.

-- В таком случае я рад за вас. Но кто его довел до самоубийства? Вы, конечно?

-- Так вы всетаки отказываетесь мне помочь?

-- Конечно, отказываюсь. Не хочу иметь с вами ничего общего. Пусть вы будете обесчещены -- мне все равно. Поделом вам! Я даже буду рад вашему позору. Как вы смеете просить меня, особенно меня, впутаться в такое ужасное дело? Я думал, что вы лучше знаете людей. Ваш друг, лорд Генри Уоттон, многому научил вас, но психологии он вас, видно, плохо учил. Я палец о палец для вас не ударю. Ничто меня не заставит вам помочь. Вы обратились не по адресу, Грей. Обращайтесь за помощью к своим друзьям, но не ко мне!

-- Алан, это убийство. Я убил его. Вы не знаете, сколько я выстрадал изза него. В том, что жизнь моя сложилась так, а не иначе, этот человек виноват больше, чем бедный Гарри. Может, он и не хотел этого, но так вышло.

-- Убийство?! Боже мой, так вы уже и до этого дошли, Дориан? Я не донесу на вас -- не мое это дело. Но вас все равно, наверное, арестуют.

Всякий преступник непременно делает какуюнибудь оплошность и выдает себя. Я же, во всяком случае, не стану в это вмешиваться.

-- Вы должны вмешаться. Постойте, постойте, выслушайте меня, выслушайте, Алан. Я вас прошу только проделать научный опыт. Вы же бываете в больницах, в моргах, и то, что вы там делаете, уже не волнует вас. Если бы вы где-нибудь в анатомическом театре или зловонной лаборатории увидели этого человека на обитом жестью столе с желобами для стока крови, он для вас был бы просто интересным объектом для опытов. Вы занялись бы им, не поморщившись. Вам и в голову бы не пришло, что вы делаете что-то дурное.

Напротив, вы бы, вероятно, считали, что работаете на благо человечества, обогащаете науку, удовлетворяете похвальную любознательность, и так далее.

То, о чем я вас прошу, вы делали много раз. И, уж конечно, уничтожить труп гораздо менее противно, чем делать то, что вы привыкли делать в секционных залах. Поймите, этот труп -- единственная улика против меня. Если его обнаружат, я погиб. А его, несомненно, обнаружат, если вы меня не спасете.

-- Вы забыли, что я вам сказал? Я не имею ни малейшего желания спасать вас. Вся эта история меня совершенно не касается.

-- Алан, умоляю вас! Подумайте, в каком я положении! Вот только что перед вашим приходом я умирал от ужаса. Быть может, и вам когда-нибудь придется испытать подобный страх... Нет, нет, я не то хотел сказать!..

Взгляните на это дело с чисто научной точки зрения. Ведь вы же не спрашиваете, откуда те трупы, которые служат вам для опытов? Так не спрашивайте и сейчас ни о чем. Я и так уже сказал вам больше, чем следовало.

Я вас прошу сделать это. Мы были друзьями, Алан!

-- О прошлом вы не поминайте, Дориан. Оно умерло.

-- Иногда то, что мы считаем мертвым, долго еще не хочет умирать. Тот человек наверху не уходит. Он сидит у стола, нагнув голову и вытянув руки.

Алан, Алан! Если вы не придете мне на помощь, я погиб. Меня повесят, Алан!

Понимаете? Меня повесят за то, что я сделал...

-- Незачем продолжать этот разговор. Я решительно отказываюсь вам помогать. Вы, видно, помешались от страха, иначе не посмели бы обратиться ко мне с такой просьбой.

-- Так вы не согласны?

-- Нет.

-- Алан, я вас умоляю!

-- Это бесполезно.

Снова сожаление мелькнуло в глазах Дориана. Он протянул руку и, взяв со стола листок бумаги, что-то написал на нем. Дважды перечел написанное, старательно сложил листок и бросил его через стол Алану. Потом встал и отошел к окну. Кэмпбел удивленно посмотрел на него и развернул записку.

Читая ее, он побледнел как смерть и съежился на стуле. Он ощутил ужасную слабость, а сердце билось, билось, словно в пустоте. Казалось, оно готово разорваться.

Прошло дветри минуты в тягостном молчании. Наконец Дориан обернулся и, подойдя к Алану, положил ему руку на плечо.

-- Мне вас очень жаль, Алан, -- сказал он шепотом, -- но другого выхода у меня нет. Вы сами меня к этому вынудили. Письмо уже написано -- вот оно.

Видите адрес? Если вы меня не выручите, я отошлю его. А что за этим последует, вы сами понимаете. Теперь вы не можете отказаться. Я долго пытался вас щадить -- вы должны это признать. Ни один человек до сих пор не смел так говорить со мной -- а если бы посмел, его бы уже не было на свете.

Я все стерпел. Теперь моя очередь диктовать условия.

Кэмпбел закрыл лицо руками. Видно было, как он дрожит.

-- Да, Алан, теперь я буду ставить условия. Они вам уже известны. Ну, ну, не впадайте в истерику! Дело совсем простое п должно быть сделано.

Решайтесь -- и скорее приступайте к нему!

У Кэмпбела вырвался стон. Его бил озноб. Тиканье часов на камине словно разбивало время на отдельные атомы муки, один невыносимее другого. Голову Алана все туже и туже сжимал железный обруч -- как будто позор, которым ему угрожали, уже обрушился на него. Рука Дориана на его плече была тяжелее свинца, -- казалось, сейчас она раздавит его. Это было невыносимо.

-- Ну же, Алан, решайтесь скорее!

-- Не могу, -- машинально возразил Кэмпбел, точно эти слова могли изменить что-нибудь .

-- Вы должны. У вас нет выбора. Не медлите!

Кэмпбел с минуту еще колебался. Потом спросил:

-- В той комнате, наверху, есть камин?

-- Да, газовый, с асбестом.

-- Мне придется съездить домой, взять коечто в лаборатории.

-- Нет, Алан, я вас отсюда не выпущу. Напишите, что вам нужно, а мой лакей съездит к вам и привезет.

Кэмпбел нацарапал несколько строк, промакнул, а на конверте написал фамилию своего помощника. Дориан взял у него из рук записку и внимательно прочитал. Потом позвонил, отдал ее пришедшему на звонок слуге, наказав ему вернуться как можно скорее и все привезти.

Стук двери, захлопнувшейся за лакеем, заставил Кэмпбела нервно вздрогнуть. Встав изза стола, он подошел к камину. Его трясло как в лихорадке. Минут двадцать он и Дориан молчалп. В комнате слышно было только жужжание мухи да тиканье часов, отдававшееся в мозгу Алана, как стук молотка.

Куранты пробили час. Кэмпбел обернулся и, взглянув на Дориана, увидел, что глаза его полны слез. В чистоте и тонкости этого печального лица было чтото, взбесившее Алана.

-- Вы подлец, гнусный подлец! -- сказал он тихо.

-- Не надо, Алан! Вы спасли мне жизнь.

-- Вашу жизнь? Силы небесные, что это за жизнь? Вы шли от порока к пороку и вот дошли до преступления. Не ради спасения вашей позорной жизни я сделаю то, чего вы от меня требуете.

-- Ах, Алан.Дориан вздохнул.Хотел бы я, чтобы вы питали ко мне хоть тысячную долю того сострадания, какое я питаю к вам.

Он сказал это, отвернувшись и глядя через окно в сад.

Кэмпбел ничего не ответил.

Минут через десять раздался стук в дверь, и вошел слуга, неся большой ящик красного дерева с химическими препаратами, длинный моток стальной и платиновой проволоки и две железных скобы очень странной формы.

-- Оставить все здесь, сэр? -- спросил он, обращаясь к Кэмпбелу.

-- Да, -- ответил за Кэмпбела Дориан.-- И, к сожалению, Фрэнсис, мне придется дать вам еще одно поручение. Как зовут того садовода в Ричмонде, что поставляет нам в Селби орхидеи?

-- Харден, сэр.

-- Да, да, Харден. Так вот, надо сейчас же съездить к нему в Ричмонд и сказать, чтобы он прислал вдвое больше орхидей, чем я заказал, и как можно меньше белых... нет, пожалуй, белых совсем не нужно. Погода сегодня отличная, а Ричмонд -- прелестное местечко, иначе я не стал бы вас утруждать.

-- Помилуйте, какой же это труд, сэр! Когда прикажете вернуться?

Дориан посмотрел на Кэмпбела.

-- Сколько времени займет ваш опыт, Алан? -- спросил он самым естественным и спокойным тоном. Видимо, присутствие третьего лица придавало ему смелости.

Кэмпбел нахмурился, прикусил губу.

-- Часов пять, -- ответил он.

-- Значит, можете не возвращаться до половины восьмого, Фрэнсис... А впрочем, знаете что: приготовьте перед уходом все, что мне нужно надеть, и тогда я могу отпустить вас на весь вечер. Я обедаю не дома, так что вы мне не нужны.

-- Благодарю вас, сэр, -- сказал лакей и вышел.

-- Ну, Алан, теперь за дело, нельзя терять ни минуты. Ого, какой тяжелый ящик! Я понесу его, а вы -- все остальное.

Дориан говорил быстро и повелительным топом. Кэмпбел покорился. Они вместе вышли в переднюю. На верхней площадке Дориан достал из кармана ключ и отпер дверь. Но тут он словно прирос к месту, глаза его тревожно забегали, руки тряслись.

-- Алан, я, кажется, не в силах туда войти, -- пробормотал он.

-- Так не входите. Вы мне вовсе не нужны, -- холодно отозвался Кэмпбел.

Дориан приоткрыл дверь, и ему бросилось в глаза освещенное солнцем ухмыляющееся лицо портрета. На полу валялось разорванное покрывало. Он вспомнил, что прошлой ночью, впервые за все эти годы, забыл укрыть портрет, и уже хотел было броситься к нему, поскорее его завесить, но вдруг в ужасе отпрянул.

Что это за отвратительная влага, красная и блестящая, выступила на одной руке портрета, как будто полотно покрылось кровавым потом? Какой ужас!

Это показалось ему даже страшнее, чем неподвижная фигура, которая, как он знал, сидит тут же в комнате, навалившись на стол, -- ее уродливая тень на залитом кровью ковре свидетельствовала, что она на том же месте, где была вчера.

Дориан тяжело перевел дух и, шире открыв дверь, быстро вошел в комнату.

Опустив глаза и отворачиваясь от мертвеца, в твердой решимости ни разу не взглянуть на него, он нагнулся, подобрал пурпурнозолотое покрывало и набросил его на портрет.

Боясь оглянуться, он стоял и смотрел неподвижно на сложный узор вышитой ткани. Он слышал, как Кэмпбел внес тяжелый ящик, потом все остальные вещи, нужные ему. И Дориан неожиданно спросил себя, был ли Алан знаком с Бэзилом Холлуордом и, если да, то что они думали друг о друге?

-- Теперь уходите, -- произнес за его спиной суровый голос. Он повернулся и поспешно вышел. Успел только заметить, что мертвец теперь посажен прямо, прислонен к спинке стула, и Кэмпбел смотрит в его желтое, лоснящееся лицо. Сходя вниз, он услышал, как щелкнул ключ в замке.

Было уже гораздо позднее семи, когда Кэмпбел вернулся в библиотеку. Он был бледен, но совершенно спокоен.

-- Я сделал то, чего вы требовали. А теперь прощайте навсегда. Больше я не хочу с вами встречаться.

-- Вы спасли мне жизнь, Алан. Этого я никогда не забуду, -- сказал Дориан просто.

Как только Кэмпбел ушел, Дориан побежал наверх. В комнате стоял резкий запах азотной кислоты. Мертвый человек, сидевший у стола, исчез.

ГЛАВА XV

В тот же вечер, в, половине девятого, Дориан Грей, прекрасно одетый, с большой бутоньеркой пармских фиалок в петлице, вошел в гостиную леди Нарборо, куда его с поклонами проводили лакеи. В висках у него бешено стучала кровь, нервы были взвинчены до крайности, но он поцеловал руку хозяйки дома с обычной своей непринужденной грацией. Пожалуй, спокойствие и непринужденность кажутся более всего естественными тогда, когда человек вынужден притворяться. И, конечно, никто из тех, кто видел Дориана Грея в этот вечер, ни за что бы не поверил, что он пережил трагедию, страшнее которой не бывает в наше время. Не могли эти тонкие, изящные пальцы сжимать разящий нож, эти улыбающиеся губы оскорблять бога и все, что священно для человека! Дориан и сам удивлялся своему внешнему спокойствию. И бывали минуты, когда он, думая о своей двойной жизни, испытывал острое наслаждение.

В этот вечер у леди Нарборо гостей было немного -- только те, кого она наспех успела созвать. Леди Нарборо была умная женщина, сохранившая, как говаривал лорд Генри, остатки поистине замечательной некрасивости. Долгие годы она была примерной женой одного из наших послов, скучнейшего человека, а по смерти супруга похоронила его с подобающей пышностью в мраморном мавзолее, сооруженном по ее собственному рисунку, выдала дочерей замуж за богатых, но довольно пожилых людей, и теперь на свободе наслаждалась французскими романами, французской кухней и французским остроумием, когда ей удавалось где-нибудь обнаружить его.

Дориан был одним из ее особенных любимцев, и в разговорах с ним она постоянно выражала величайшее удовольствие по поводу того, что не встретилась с ним, когда была еще молода. "Я уверена, что влюбилась бы в вас до безумия, мой милый, -- говаривала она, -- и ради вас забросила бы свой чепец через мельницу. Какое счастье, что вас тогда еще и на свете не было!

Впрочем, в мое время дамские чепцы были так уродливы, а мельницы так заняты своим прозаическим делом, что мне не пришлось даже ни с кем пофлиртовать. И, конечно, больше всего в этом виноват был Нарборо. Он был ужасно близорук, а что за удовольствие обманывать мужа, который ничего не видит?" В этот вечер в гостиной леди Нарборо было довольно скучно. К ней, -- как она тихонько пояснила Дориану, закрываясь весьма потрепанным веером, -- совершенно неожиданно приехала погостить одна из ее замужних дочерей и, что всего хуже, привезла c собой своего супруга.

-- Я считаю, что это очень неделикатно с ее стороны, -- шепотом жаловалась леди Нарборо.-- Правда, я тоже у них гощу каждое лето по возвращении из Гамбурга, -- но ведь в моем возрасте необходимо время от времени подышать свежим воздухом. И, кроме того, когда я приезжаю, я стараюсь расшевелить их, а им это необходимо. Если бы вы знали, какое они там ведут существование! Настоящие провинциалы! Встают чуть свет, потому что у них очень много дела, и ложатся рано, потому что им думать совершенно не о чем. Со времен королевы Елизаветы во всей округе не было ни одной скандальной истории, и им остается только спать после обеда. Но вы не бойтесь, за столом вы не будете сидеть рядом с ними! Я вас посажу подле себя, и вы будете меня занимать.

Дориан в ответ сказал ей какую-то любезность и обвел глазами гостиную.

Общество собралось явно неинтересное. Двоих он видел в первый раз, а кроме них, здесь были Эрнест Хорроуден, бесцветная личность средних лет, каких много среди завсегдатаев лондонских клубов, человек, у которого нет врагов, но их с успехом заменяют тайно ненавидящие его друзья; леди Рэкстон, чересчур разряженная сорокасемилетняя дама с крючковатым носом, которая жаждала быть скомпрометированной, но была настолько дурна собой, что, к великому ее огорчению, никто не верил в ее безнравственное поведение; миссис Эрлин, дама без положения в обществе, но весьма энергично стремившаяся его завоевать, рыжая, как венецианка, и премило картавившая; дочь леди Нарборо, леди Элис Чэпмен, безвкусно одетая молодая женщина с типично английским незапоминающимся лицом; и муж ее, краснощекий джентльмен с белоснежными бакенбардами, который, подобно большинству людей этого типа, воображал, что избытком жизнерадостности можно искупить полнейшую неспособность мыслить.

Дориан уже жалел, что приехал сюда, но вдруг леди Нарборо взглянула на большие часы из золоченой бронзы, стоявшие на камине, и воскликнула:

-- Генри Уоттон непозволительно опаздывает! А ведь я нарочно посылала к нему сегодня утром, и он клятвенно обещал прийти.

Известие, что придет лорд Генри, несколько утешило Дориана, и, когда дверь открылась и он услышал протяжный и мелодичный голос, придававший очарование неискреннему извинению, его скуку и досаду как рукой сняло.

Но за обедом он ничего не мог есть. Тарелку за тарелкой уносили нетронутыми. Леди Нарборо все время бранила его за то, что он "обижает бедного Адольфа, который придумал меню специально по его вкусу", а лорд Генри издали поглядывал на своего друга, удивленный его молчаливостью и рассеянностью. Дворецкий время от времени наливал Дориану шампанского, и Дориан выпивал его залпом, -- жажда мучила его все сильнее.

-- Дориан, -- сказал наконец лорд Генри, когда подали заливное из дичи.-- Что с вами сегодня? Вы на себя не похожи.

-- Влюблен, наверное! -- воскликнула леди Нарборо.И боится, как бы я его не приревновала, если узнаю об этом. И он совершенно прав. Конечно, я буду ревновать!

-- Дорогая леди Нарборо, -- сказал Дориан с улыбкой, -- я не влюблен ни в кого вот уже целую неделю -- с тех пор как госпожа де Феррол уехала из Лондона.

-- Как это вы, мужчины, можете увлекаться такой женщиной! Это для меня загадка, право, -- заметила старая дама.

-- Мы ее любим за то, леди Нарборо, что она помнит вас маленькой девочкой, -- вмешался лорд Генри, -- Она единственное звено между нами и вашими короткими платьицами.

-- Она вовсе не помнит моих коротких платьиц, лорд Генри. Зато я помню очень хорошо, какой она была тридцать лет назад, когда мы встретились в Вене, и как она тогда была декольтирована.

-- Она и теперь появляется в обществе не менее декольтированной, --

отозвался лорд Генри, беря длинными пальцами маслину.И когда разоденется, то напоминает роскошное издание плохого французского романа. Но она занятная женщина, от нее всегда можно ожидать какого-нибудь сюрприза. А какое у нее любвеобильное сердце, какая склонность к семейной жизни! Когда умер ее третий муж, у нее от горя волосы стали совсем золотые.

-- Гарри, как вам не стыдно! -- воскликнул Дориан.

-- В высшей степени поэтическое объяснение! -- воскликнула леди Нарборо со смехом.-- Вы говорите -- третий муж? Неужели же Феррол у нее четвертый?

-- Именно так, леди Нарборо!

-- Ни за что не поверю.

-- Ну, спросите у мистера Грея, ее близкого друга.

-- Мистер Грей, это правда?

-- По крайней мере, так она утверждает, леди Нарборо. Я спросил у нее, не бальзамирует ли она сердца своих мужей и не носит ли их на поясе, как Маргарита Наваррская. Она ответила, что это невозможно, потому что ни у одного из них не было сердца.

-- Четыре мужа! Вот уж можно сказать -- trop de zele!

-- Вернееtrop d'audace! Я так и сказал ей, -- отозвался Дориан.

-- О, смелости у нее хватит на все, не сомневайтесь, милый мой! А что собой представляет этот Феррол? Я его не знаю.

-- Мужей очень красивых женщин я отношу к разряду преступников, --

объявил лорд Генри, отхлебнув глоток вина. Леди Нарборо ударила его веером.

-- Лорд Генри, меня ничуть не удивляет, что свет считает вас в высшей степени безнравственным человеком.

-- Неужели? -- спросил лорд Генри, поднимая брови.-- Вероятно, вы имеете в виду тот свет? С этим светом я в прекрасных отношениях.

-- Нет, все, кого я только знаю, говорят, что вы опасный человек, --

настаивала леди Нарборо, качая головой. Лорд Генри на минуту стал серьезен.

-- Просто возмутительно, -- сказал он, -- что в наше время принято за спиной у человека говорить о нем вещи, которые... безусловно верны.

-- Честное слово, он неисправим! -- воскликнул Дориан, наклоняясь через стол.

-- Надеюсь, что это так, -- воскликнула, смеясь, леди Нарборо.-- И послушайте -- раз все вы до смешного восторгаетесь мадам де Феррол, придется, видно, и мне выйти замуж второй раз, чтобы не отстать от моды.

-- Вы никогда больше не выйдете замуж, леди Нарборо, -- возразил лорд Генри.-- Потому что вы были счастливы в браке. Женщина выходит замуж вторично только в том случае, если первый муж был ей противен. А мужчина женится опять только потому, что очень любил первую жену. Женщины ищут в браке счастья, мужчины ставят свое на карту.

-- Нарборо был не так уж безупречен, -- заметила старая леди.

-- Если бы он был совершенством, вы бы его не любили, дорогая. Женщины любят нас за наши недостатки. Если этих недостатков изрядное количество, они готовы все нам простить, даже ум... Боюсь, что за такие речи вы перестанете приглашать меня к обеду, леди Нарборо, но что поделаешь -- это истинная правда.

-- Конечно, это верно, лорд Генри. Если бы женщины не любили вас, мужчин, за ваши недостатки, что было бы с вами? Ни одному мужчине не удалось бы жениться, все вы остались бы несчастными холостяками. Правда, и это не заставило бы вас перемениться. Теперь все женатые мужчины живут как холостяки, а все холостые -- как женатые.

-- Fin de siecle! -- проронил лорд Генри.

-- Fin du globe! -- подхватила леди Нарборо.

-- Если бы поскорее fin du globe!-- вздохнул Дориан -- Жизнь --

сплошное разочарование.

-- Ах, дружок, не говорите мне, что вы исчерпали жизнь! -- воскликнула леди Нарборо, натягивая перчатки.-- Когда человек так говорит, знайте, что жизнь исчерпала его. Лорд Генри -- человек безнравственный, а я порой жалею, что была добродетельна. Но вы -- другое дело. Вы не можете быть дурным --

это видно по вашему лицу. Я непременно подыщу вам хорошую жену. Лорд Генри, вы не находите, что мистеру Грею пора жениться?

-- Я ему всегда это твержу, леди Нарборо, -- сказал лорд Генри с поклоном.

-- Ну, значит, надо найти ему подходящую партию. Сегодня же внимательно просмотрю Дебретта и составлю список всех невест, достойных мистера Грея.

-- И укажете их возраст, леди Нарборо? -- спросил Дориан.

-- Обязательно укажу, -- конечно, с некоторыми поправками. Однако в таком деле спешка не годится. Я хочу, чтобы это был, как выражается "Морнинг пост", подобающий брак и чтобы вы и жена были счастливы.

-- Сколько ерунды у нас говорится о счастливых браках! -- возмутился лорд Генри.-- Мужчина может быть счастлив с какой угодно женщиной, если только он ее не любит.

-- Какой же вы циник! -- воскликнула леди Нарборо, отодвинув свой стул от стола и кивнув леди Рэкстон.-- Навещайте меня почаще, лорд Генри. Вы на меня действуете гораздо лучше, чем все тонические средства, которые мне прописывает сэр Эндрью. И скажите заранее, кого вам хотелось бы встретить у меня. Я постараюсь подобрать как можно более интересную компанию.

-- Я люблю мужчин с будущим и женщин с прошлым, -- ответил лорд Генри.-- Только, пожалуй, тогда вам удастся собрать исключительно дамское общество.

-- Боюсь, что да! -- со смехом согласилась леди Нарборо.

Она встала изза стола и обратилась к леди Рэкстон:

-- Ради бога, извините, моя дорогая, я не видела, что вы еще не докурили папиросу.

-- Не беда, леди Нарборо, я слишком много курю. Я и то уже решила быть умереннее.

-- Ради бога, не надо, леди Рэкстон, -- сказал лорд Генри.--

Воздержание -- в высшей степени пагубная привычка. Умеренность -- это все равно что обыкновенный скучный обед, а неумеренность -- праздничный пир.

Леди Рэкстон с любопытством посмотрела на него.

-- Непременно приезжайте как-нибудь ко мне, лорд Генри, и разъясните мне это подробнее. Ваша теория очень увлекательна, -- сказала она, выплывая из столовой.

-- Нус, мы уходим наверх, а вы тоже не занимайтесь тут слишком долго политикой и сплетнями, приходите поскорее, иначе мы там все перессоримся, --

крикнула леди Нарборо с порога. Все засмеялись. Когда дамы вышли, мистер Чэпмен, сидевший в конце стола, величественно встал и занял почетное место.

Дориан Грей тоже пересел -- поближе к лорду Генри. Мистер Чэпмен немедленно стал разглагольствовать о положении дел в палате общин, высмеивая своих противников. Слово "доктринер", столь страшное для англичанина, слышалось по временам среди взрывов смеха. Мистер Чэпмен поднимал британский флаг на башнях Мысли и доказывал, что наследственная тупость британской нации (этот оптимист, конечно, именовал ее "английским здравым смыслом") есть подлинный оплот нашего общества.

Лорд Генри слушал его с усмешкой. Наконец он повернулся и взглянул на Дориана.

-- Ну, что, мой друг, вы уже чувствуете себя лучше? За обедом вам как будто было не по себе?

-- Нет, я совершенно здоров, Генри. Немного устал, вот и все.

-- Вчера вы были в ударе и совсем пленили маленькую герцогиню. Она мне сказала, что собирается в Селби.

-- Да, она обещала приехать двадцатого.

-- И Монмаут приедет с нею?

-- Ну конечно, Гарри.

-- Он мне ужасно надоел, почти так же, как ей. Она умница, умнее, чем следует быть женщине. Ей не хватает несравненного очарования женской слабости. Ведь не будь у золотого идола глиняных ног, мы ценили бы его меньше. Ножки герцогини очень красивы, но они не глиняные. Скорее можно сказать, что они из белого фарфора. Ее ножки прошли через огонь, а то, что огонь не уничтожает, он закаляет. Эта маленькая женщина уже много испытала в жизни.

-- Давно она замужем? -- спросил Дориан.

-- По ее словам, целую вечность. А в книге пэров, насколько я помню, указано десять лет. Но десять лет жизни с Монмаутом могут показаться вечностью... А кто еще приедет в Селби?

-- Виллоуби и лорд Рэгби -- оба с женами, потом леди Нарборо, Джеффри, Глостон, -- словом, все та же обычная компания. Я пригласил еще лорда Гротриана.

-- А, вот это хорошо! Он мне нравится. Многие его не любят, а я нахожу, что он очень мил. Если иной раз чересчур франтит, то этот грех искупается его замечательной образованностью. Он вполне современный, человек.

-- Погодите радоваться, Гарри, -- еще неизвестно, сможет ли он приехать. Возможно, что ему придется везти отца в МонтеКарло.

-- Ох, что за несносный народ эти родители! Всетаки постарайтесь, чтобы он приехал, уговорите его... Кстати, Дориан, вы очень рано сбежали от меня вчера, -- еще и одиннадцати не было. Что вы делали потом? Неужели отправились прямо домой?

Дориан метнул на него быстрый взгляд и нахмурился.

-- Нет, Гарри, -- не сразу ответил он.-- Домой я вернулся только около трех.

-- Были в клубе?

-- Да... То есть нет! -- Дориан прикусил губу.-- В клубе я не был. Так, гулял... Не помню, где был... Как вы любопытны, Гар ри! Непременно вам нужно знать, что человек делает. А я всегда стараюсь забыть, что я делал. Если уж хотите знать точно, я пришел домой в половине третьего. Я забыл взять с собою ключ, и моему лакею пришлось открыть мне. Если вам нужно подтверждение, можете спросить у него.

Лорд Генри пожал плечами.

-- Полноте, мой милый, на что мне это нужно! Пойдемте в гостиную к дамам... Нет, спасибо, мистер Чэпмен, я не пью хереса... С вами что-то случилось, Дориан! Скажите мне что? Вы сегодня сам не свой.

-- Ах, Гарри, не обращайте на это внимания. Я сегодня в дурном настроении, и все меня раздражает. Завтра или послезавтра я загляну к вам. В гостиную я не пойду, мне надо ехать домой. Передайте леди Нарборо мои извинения.

-- Ладно, Дориан. Жду вас завтра к чаю. Герцогиня тоже будет.

-- Постараюсь, -- сказал Дориан, уходя.

Он ехал домой, чувствуя, что страх, который он, казалось, уже подавил в себе, снова вернулся. Случайный вопрос лорда Генри вывел его из равновесия, а ему сейчас очень нужно было сохранить самообладание и мужество. Предстояло уничтожить опасные улики, и он содрогался при одной мысли об этом. Ему даже дотронуться до них было страшно.

Но это было необходимо. И, войдя к себе в библиотеку, Дориан запер дверь изнутри, затем открыл тайник в стене, куда спрятал пальто и саквояж Бэзила. В камине пылал яркий огонь. Дориан подбросил еще поленьев... Запах паленого сукна и горящей кожи был невыносим. Чтобы все уничтожить, пришлось провозиться целых три четверти часа. Под конец Дориана даже начало тошнить, кружилась голова. Он зажег несколько алжирских курительных свечек на медной жаровне, потом смочил руки и лоб освежающим ароматным уксусом...

Вдруг зрачки его расширились, в глазах появился странный блеск. Он нервно закусил нижнюю губу. Между окнами стоял флорентийский шкаф черного дерева с инкрустацией из слоновой кэсти и ляпислазури. Дориан уставился на него как завороженный, -- казалось, шкаф его и привлекал и пугал, словно в нем хранилось чтото, чего он жаждал и что вместе с тем почти ненавидел. Он задыхался от неистового желания... Закурил папиросу -- и бросил. Веки его опустились так низко, что длинные пушистые ресницы почти касались щек. Но оп все еще не двигался и не отрывал глаз от шкафа. Наконец он встал с дивана, подошел к шкафу и, отперев, нажал секретную пружину. Медленно выдвинулся трехугольный ящичек. Пальцы Дориана инстинктивно потянулись к нему, проникли внутрь и вынули китайскую лакированную шкатулку, черную с золотом, тончайшей отделки, с волнистым орнаментом на стенках, с шелковыми шнурками, которые были унизаны хрустальными бусами и кончались металлическими кисточками.

Дориан открыл шкатулку. Внутри лежала зеленая паста, похожая на воск, со страннотяжелым запахом.

Минутудругую он медлил с застывшей на губах улыбкой. В комнате было очень жарко, а его знобило. Он потянулся, глянул на часы... Было без двадцати двенадцать. Он поставил шкатулку на место, захлопнул дверцы шкафа и пошел в спальню.

Когда бронзовый бой часов во мраке возвестил полночь, Дориан Грей в одежде простолюдина, обмотав шарфом шею, крадучись, вышел из дому. На Бондстрит он встретил кеб с хорошей лошадью. Он подозвал его и вполголоса сказал кучеру адрес.

Тот покачал головой.

-- Это слишком далеко.

-- Вот вам соверен, -- сказал Дориан.-- И получите еще один, если поедете быстро.

Ладно, сэр, -- отозвался кучер.-- Через час будете на месте. Дориан сел в кеб, а кучер, спрятав деньги, повернул лошадь и помчался по направлению к Темзе.

ГЛАВА XVI

Полил холодный дождь, и сквозь его туманную завесу тусклый свет уличных фонарей казался жуткомертвенным. Все трактиры уже закрывались, у дверей их стояли кучками мужчины и женщины, неясно видные в темноте. Из одних кабаков вылетали на улицу взрывы грубого хохота, в других пьяные визжали и переругивались. Полулежа в кебе и низко надвинув на лоб шляпу, Дориан Грей равнодушно наблюдал отвратительную изнанку жизни большого города и время от времени повторял про себя слова, сказанные ему лордом Генри в первый день их знакомства: "Лечите душу ощущениями, а ощущения пусть лечит душа". Да, в этом весь секрет! Он, Дориан, часто старался это делать, будет стараться и впредь. Есть притоны для курильщиков опиума, где можно купить забвение. Есть ужасные вертепы, где память о старых грехах можно утопить в безумии новых.

Луна, низко висевшая в небе, была похожа на желтый череп. Порой большущая безобразная туча протягивала длинные щупальца и закрывала ее. Все реже встречались фонари, и улицы, которыми проезжал теперь кеб, становились все более узкими и мрачными. Кучер даже раз сбился с дороги, и пришлось ехать обратно с полмили. Лошадь уморилась, шлепая по лужам, от нее валил пар. Боковые стекла кеба были снаружи плотно укрыты серой фланелью тумана.

"Лечите душу ощущениями, а ощущения пусть лечит душа". Как настойчиво звучали эти слова в ушах Дориана. Да, душа его больна смертельно. Но вправду ли ощущения могут исцелить ее? Ведь он пролил невинную кровь. Чем можно это искупить? Нет, этому нет прощения!.. Ну что ж, если нельзя себе этого простить, так можно забыть. И Дориан твердо решил забыть, вычеркнуть все из памяти, убить прошлое, как убивают гадюку, ужалившую человека. В самом деле, какое право имел Бэзил говорить с ним так? Кто его поставил судьей над другими людьми? Он сказал ужасные слова, слова, которые невозможно было стерпеть.

Кеб тащился все дальше и, казалось, с каждым шагом все медленнее.

Дориан опустил стекло и крикнул кучеру, чтобы оп ехал быстрее. Его томила мучительная жажда опиума, в горле пересохло, холеные руки конвульсивно сжимались. Он в бешепстве ударил лошадь своей тростью. Кучер рассмеялся и, в свою очередь, подстегнул ее кнутом. Дориан тоже засмеялся -- и кучер почему-то притих.

Казалось, езде не будет конца. Сеть узких уличек напоминала широко раскинутую черную паутину. В однообразии их было что-то угнетающее. Туман все сгущался. Дориану стало жутко.

Проехали пустынный квартал кирпичных заводов. Здесь туман был не так густ, и можно было разглядеть печи для обжига, похожие на высокие бутылки, из которых вырывались оранжевые веерообразные языки пламени. На проезжавший кеб залаяла собака, где-то далеко во мраке кричала заблудившаяся чайка.

Лошадь споткнулась, попав ногой в колею, шарахнулась в сторону и поскакала галопом.

Через некоторое время они свернули с грунтовой дороги, и кеб снова загрохотал по неровной мостовой. В окнах домов было темно, и только коегде на освещенной изнутри шторе мелькали фантастические силуэты. Дориан с интересом смотрел на них. Они двигались, как громадные марионетки, а жестикулировали, как живые люди. Но скоро они стали раздражать его. В душе поднималась глухая злоба. Когда завернули за угол, женщина крикнула им что-то из открытой двери, в другом месте двое мужчин погнались за кебом и пробежали ярдов сто. Кучер отогнал их кнутом.

Говорят, у человека, одержимого страстью, мысли вращаются в замкнутом кругу. Действительно, искусанные губы Дориана Грея с утомительной настойчивостью повторяли и повторяли все ту же коварную фразу о душе и ощущениях, пока он не внушил себе, что она полностью выражает его настроение и оправдывает страсти, которые, впрочем, и без этого оправдания все равно владели бы им. Одна мысль заполонила его мозг, клетку за клеткой, и неистовая жажда жизни, самый страшный из человеческих аппетитов, напрягала, заставляя трепетать каждый нерв, каждый фибр его тела. Уродства жизни, когда-то ненавистные ему, потому что возвращали к действительности, теперь по той же причине стали ему дороги. Да, безобразие жизни стало единственной реальностью. Грубые ссоры и драки, грязные притоны, бесшабашный разгул, низость воров и подонков общества поражали его воображение сильнее, чем прекрасные творения Искусства и грезы, навеваемые Песней. Они были ему нужны, потому что давали забвение. Он говорил себе, что через три дня отделается от воспоминаний.

Вдруг кучер рывком остановил кеб у темного переулка. За крышами и ветхими дымовыми трубами невысоких домов виднелись черные мачты кораблей.

Клубы белого тумана, похожие на призрачные паруса, льнули к их реям.

-- Это где-то здесь, сэр? -- хрипло спросил кучер через стекло.

Дориан встрепенулся и окинул улицу взглядом.

-- Да, здесь, -- ответил он и, поспешно выйдя из кеба, дал кучеру обещанный второй соверен, затем быстро зашагал по направлению к набережной.

Коегде на больших торговых судах горели фонари. Свет их мерцал и дробился в лужах. Вдалеке пылали красные огни парохода, отправлявшегося за границу и набиравшего уголь. Скользкая мостовая блестела, как мокрый макинтош.

Дориан пошел налево, то и дело оглядываясь, чтобы убедиться, что никто за ним не следит. Через семьвосемь минут он добрался до ветхого, грязного дома, вклинившегося между двумя захудалыми фабриками. В окне верхнего этажа горела лампа. Здесь Дориан остановился и постучал в дверь. Стук был условный.

Через минуту он услышал шаги в коридоре, и забренчала снятая с крюка дверная цепочка. Затем дверь тихо отворилась, и он вошел, не сказав ни слова приземистому тучному человеку, который отступил во мрак и прижался к стене, давая ему дорогу. В конце коридора висела грязная зеленая занавеска, колыхавшаяся от резкого ветра, который ворвался в открытую дверь. Отдернув эту занавеску, Дориан вошел в длинное помещение с низким потолком, похожее на третьеразрядный танцкласс. На стенах горели газовые рожки, их резкий свет тускло и криво отражался в засиженных мухами зеркалах. Над газовыми рожками рефлекторы из гофрированной жести казались дрожащими кругами огня. Пол был усыпан яркожелтыми опилками со следами грязных башмаков и темными пятнами от пролитого вина. Несколько малайцев, сидя на корточках у топившейся железной печурки, играли в кости, болтали и смеялись, скаля белые зубы. В одном углу, навалившись грудью на стол и положив голову на руки, сидел моряк, а у пестро размалеванной стойки, занимавшей всю стену, две изможденные женщины дразнили старика, который брезгливо чистил щеткой рукава своего пальто.

-- Ему все чудится, будто по нему красные муравьи ползают, -- с хохотом сказалаодна из женщин проходившему мимо Дориану. Старик с ужасом посмотрел на нее и жалобно захныкал.

В дальнем конце комнаты лесенка вела в затемненную каморку. Дориан взбежал по трем расшатанным ступенькам, и ему ударил в лицо душный запах опиума. Он глубоко вдохнул его, и ноздри его затрепетали от наслаждения.

Когда он вошел, белокурый молодой человек, который, наклонясь над лампой, зажигал длинную тонкую трубку, взглянул на него и нерешительно кивнул ему головой.

-- Вы здесь, Адриан?

-- Где же мне еще быть? -- был равнодушный ответ.-- Со мной теперь никто из прежних знакомых и разговаривать не хочет.

-- А я думал, что вы уехали из Англии.

-- Дарлингтон палец о палец не ударит... Мой брат наконец уплатил по векселю... Но Джордж тоже меня знать не хочет... Ну, да все равно, --

добавил он со вздохом.-- Пока есть вот это снадобье, друзья мне не нужны.

Пожалуй, у меня их было слишком много.

Дориан вздрогнул и отвернулся. Он обвел глазами жуткие фигуры, в самых нелепых и причудливых позах раскинувшиеся на рваных матрацах. Судорожно скрюченные руки и ноги, разинутые рты, остановившиеся тусклые зрачки -- эта картина словно завораживала его. Ему были знакомы муки того странного рая, в котором пребывали эти люди, как и тот мрачный ад, что открывал им тайны новых радостей. Сейчас они чувствовали себя счастливее, чем он, ибо он был в плену у своих мыслей. Воспоминания, как страшная болезнь, глодали его душу.

Порой перед ним всплывали устремленные на него глаза Бэзила Холлуорда. Как ни жаждал он поскорее забыться, он почувствовал, что не в силах здесь оставаться. Присутствие Адриана Синглтона смущало его. Хотелось уйти куда-нибудь , где его никто не знает. Он стремился уйти от самого себя.

-- Пойду в другое место, -- сказал он после некоторого молчания.

-- На верфь?

-- Да.

-- Но эта дикая кошка, наверное, там. Сюда ее больше не пускают.

Дориан пожал плечами.

-- Ну что ж! Мне до тошноты надоели влюбленные женщины. Женщины, которые ненавидят, гораздо интереснее. Кроме того, зелье там лучше.

-- Да нет, такое же.

-- Тамошнее мне больше по вкусу. Пойдемте выпьем чего-нибудь . Мне сегодня хочется напиться.

-- А мне ничего не хочется, -- пробормотал Адриан.

-- Все равно, пойдемте.

Адриан Синглтон лениво встал и пошел за Дорианом к буфету. Мулат в рваной чалме и потрепанном пальто приветствовал их, противно скаля зубы, и со стуком поставил перед ними бутылку бренди и две стопки. Женщины, стоявшие у прилавка, тотчас придвинулись ближе и стали заговаривать с ними. Дориан повернулся к ним спиной и что-то тихо сказал Синглтону.

Одна из женщин криво усмехнулась.

-- Ишь какой он сегодня гордый! -- фыркнула она.

-- Ради бога, оставь меня в покое! -- крикнул Дориан, топнув ногой.--

Чего тебе надо? Денег? На, возьми и не смей со мной больше заговаривать.

Красные искры вспыхнули на миг в мутных зрачках женщины, но тотчас потухли, и глаза снова стали тусклыми и безжизненными. Она тряхнула головой и с жадностью сгребла со стойки брошенные ей монеты. Ее товарка завистливо наблюдала за ней.

-- Ни к чему это, -- со вздохом сказал Адриан, продолжая разговор.Я не стремлюсь вернуться туда. Зачем? Мне и здесь очень хорошо.

-- Напишите мне, если вам понадобится что-нибудь . Обещаете? -- спросил Дориан, помолчав.

-- Может быть, и напишу.

-- Ну, пока до свиданья.

-- До свиданья, -- ответил молодой человек и, утирая платком запекшиеся губы, стал подниматься по лесенке.

Дориан с болью посмотрел ему вслед и пошел к выходу. Когда он отодвигал занавеску, ему вдогонку прозвучал циничный смех женщины, которой он дал деньги.

-- Уходит эта добыча дьявола! -- хрипло закричала она, икая.

-- Не смей меня так называть, проклятая! -- крикнул Дориан в ответ.

Она щелкнула пальцами и еще громче заорала ему вслед:

-- А тебе хочется, чтобы тебя называли Прекрасный Принц, да?

Дремавший за столом моряк, услышав эти слова, вскочил и как безумный осмотрелся кругом. Когда из прихожей донесся стук захлопнувшейся двери, он выбежал стремглав, словно спасаясь от погони.

Дориан Грей под моросящим дождем быстро шел по набережной. Встреча с Адрианом Синглтоном почему-то сильно взволновала его, и он спрашивал себя, прав ли был Бэзил Холлуорд, когда с такой оскорбительной прямотой сказал ему, что разбитая жизнь этого юноши -- дело рук его, Дориана. На минуту глаза его приняли печальное выражение. Но он тотчас же встряхнулся.

Собственно, ему-то что? Слишком коротка жизнь, чтобы брать на себя еще и бремя чужих ошибок. Каждый живет, как хочет, и расплачивается за это сам.

Жаль только, что так часто человеку за однуединственную ошибку приходится расплачиваться без конца. В своих расчетах с человеком Судьба никогда не считает его долг погашенным.

Если верить психологам, бывают моменты, когда жажда греха (или того, что люди называют грехом) так овладевает человеком, что каждым фибром- его тела, каждой клеточкой его мозга движут опасные инстинкты. В такие моменты люди теряют свободу воли. Как автоматы, идут они навстречу своей гибели. У них Уже нет иного выхода, сознание их --либо молчит, --либо своим вмешательством только делает бунт заманчивее. Ведь теологи не устают твердить нам, что самый страшный из грехов -- это грех непослушания. Великий дух, предтеча зла, был изгнан с небес именно за мятеж.

Бесчувственный ко всему, жаждущий лишь утешений порока, Дориан Грей, человек с оскверненным воображением и бунтующей душой, спешил вперед, все ускоряя шаг. Но когда он нырнул в темный крытый проход, которым часто пользовался для сокращения пути к тому притону с дурной славой, куда он направлялся, -- сзади кто-то неожиданно схватил его за плечи и, не дав ему опомниться, прижал к стене, грубой рукой вцепившись ему в горло.

Дориан стал отчаянно защищаться и, сделав страшное усилие, оторвал от горла сжимавшие его пальцы. В ту же секунду щелкнул курок, и в глаза Дориану блеснул револьвер, направленный прямо ему в лоб. Он смутно увидел в темноте стоявшего перед ним невысокого, коренастого мужчину.

-- Чего вам надо? -- спросил Дориан, задыхаясь.

-- Стойте смирно! -- скомандовал тот.-- Только шевельнитесь -- и я вас пристрелю.

-- Вы с ума сошли! Что я вам сделал?

-- Вы разбили жизнь Сибилы Вэйн, а Сибила Вэйн -- моя сестра. Она покончила с собой. Я знаю, это вы виноваты в ее смерти, и я дал клятву убить вас. Столько лет я вас разыскивал -- ведь не было никаких следов... Только два человека могли бы вас описать, но оба они умерли. Я ничего не знал о вас

-- только то ласкательное прозвище, что она дала вам. И сегодня я случайно услышал его. Молитесь богу, потому что вы сейчас умрете.

Дориан Грей обомлел от страха.

-- Я ее никогда не знал, -- прошептал он, заикаясь.-- И не слыхивал о ней. Вы сумасшедший.

-- Кайтесь в своих грехах, я вам говорю, потому что вы умрете, это так же верно, как то, что я -- Джеймс Вэйн.

Страшная минута. Дориан не знал, что делать, что сказать.

-- На колени! -- прорычал Джеймс Вэйн.-- Даю вам одну минуту, не больше, чтобы помолиться. Сегодня я ухожу в плавание и сначала должен расквитаться с вами. Даю одну минуту, и все.

Дориан стоял, опустив руки, парализованный ужасом. Вдруг в душе его мелькнула отчаянная надежда...

-- Стойте! -- воскликнул он.-- Сколько лет, как умерла ваша сестра?

Скорее отвечайте!

-- Восемнадцать лет, -- ответил моряк.-- А что? При чем тут годы?

-- Восемнадцать лет! -- Дориан Грей рассмеялся торжествующим смехом.--

Восемнадцать лет! Да подведите меня к фонарю и взгляните на меня!

Джеймс Вэйн одно мгновение стоял в нерешимости, не понимая, чего надо Дориану. Но затем потащил его изпод темной арки к фонарю.

Как ни слаб и неверен был задуваемый ветром огонек фона ря, -- его было достаточно, чтобы Джеймс Вэйн поверил, что он чуть не совершил страшную ошибку. Лицо человека, которого он хотел убить, сияло всей свежестью юности, ее непорочной чистотой. На вид ему было не больше двадцати лет. Он, пожалуй, был немногим старше, а может, и вовсе не старше, чем Сибила много лет назад, когда Джеймс расстался с нею. Было ясно, что это не тот, кто погубил ее.

Джеймс Вэйн выпустил Дориана и отступил на шаг.

-- Господи помилуй! А я чуть было вас не застрелил! Дориан тяжело перевел дух.

-- Да, вы чуть не совершили ужасное преступление, -- сказал он, сурово глядя на Джеймса.-- Пусть это послужит вам уроком: человек не должен брать на себя отмщения, это дело господа бога.

-- Простите, сэр, -- пробормотал Вэйн.-- Меня сбили с толку. Случайно услышал два слова в этой проклятой дыре -- и они навели меня на ложный след.

-- Ступайтека домой, а револьвер спрячьте, не то попадете в беду, --

сказал Дориан и, повернувшись, неторопливо зашагал дальше.

Джеймс Вэйн, все еще не опомнившись от ужаса, стоял на мостовой. Он дрожал всем телом. Немного погодя какая-то черная тень, скользившая вдоль мокрой стены, появилась в освещенной фонарем полосе и неслышно подкралась к моряку. Почувствовав на своем плече чью-то руку, он вздрогнул и оглянулся.

Это была одна из тех двух женщин, которые только что стояли у буфета в притоне.

-- Почему ты его не убил? -- прошипела она, вплотную приблизив к нему испитое лицо.-- Когда ты выбежал от Дэйли, я сразу догадалась, что ты погнался за ним. Эх, дурак, надо было его пристукнуть. У него куча денег, и он -- настоящий дьявол.

-- Он не тот, кого я ищу, -- ответил Джеймс Вэйн.-- А чужие деньги мне не нужны. Мне нужно отомстить одному человеку. Ему теперь, должно быть, под сорок. А этот -- еще почти мальчик. Слава богу, что я его не убил, не то были бы у меня руки в невинной крови.

Женщина горько засмеялась.

-- Почти мальчик! Как бы не так! Если хочешь знать, вот уже скоро восемнадцать лет, как Прекрасный Принц сделал меня тем, что я сейчас.

Лжешь! -- крикнул Джеймс Вэйн. Она подняла руку.

-- Богом клянусь, что это правда.

-- Клянешься?

-- Чтоб у меня язык отсох, если я вру! Этот хуже всех тех, кто таскается сюда. Говорят, он продал душу черту за красивое лицо. Вот уже скоро восемнадцать лет я его знаю, а он за столько лет почти не переменился... Не то что я, -- добавила она с печальной усмешкой.

-- Значит, ты клянешься?

-- Клянусь! -- хриплым эхом сорвалось с ее плоских губ.-- Но ты меня не выдавай, -- добавила она жалобно.-- Я его боюсь. И дай мне деньжонок -- за ночлег заплатить.

Он с яростным ругательством бросился бежать в ту сторону, куда ушел Дориан Грей, но Дориана и след простыл. Когда Джеймс Вэйн оглянулся, и женщины уже на улице не было.

ГЛАВА XVII

Неделю спустя Дориан Грей сидел в оранжерее своей усадьбы СелбиРойял, беседуя с хорошенькой герцогиней Монмаут, которая гостила у него вместе с мужем, высохшим шестидесятилетним стариком. Было время чая, и мягкий свет большой лампы под кружевным абажуром падал на тонкий фарфор и чеканное серебро сервиза. За столом хозяйничала герцогиня. Ее белые руки грациозно порхали среди чашек, а полные красные губы улыбались, -- видно, ее забавляло то, что ей нашептывал Дориан. Лорд Генри наблюдал за ними, полулежа в плетеном кресле с шелковыми подушками, а на диване персикового цвета восседала леди Нарборо, делая вид, что слушает герцога, описывавшего ей бразильского жука, которого он недавно добыл для своей коллекции. Трое молодых щеголей в смокингах угощали дам пирожными. В Селби уже съехались двенадцать человек, и назавтра ожидали еще гостей.

-- О чем это вы толкуете? -- спросил лорд Генри, подойдя к столу и ставя свою чашку.-- Надеюсь, Дориан рассказал вам, Глэдис, о моем проекте все окрестить поновому?.. Это замечательная мысль.

-- А я вовсе не хочу менять имя, Гарри, -- возразила герцогиня, поднимая на него красивые глаза.-- Я вполне довольна моим, и, наверное, мистер Грей тоже доволен своим.

-- Милая Глэдис, я ни за что на свете не стал бы менять такие имена, как ваши и Дориана. Оба они очень хороши. Я имею в виду главным образом цветы. Вчера я срезал орхидею для бутоньерки, чудеснейший пятнистый цветок, обольстительный, как семь смертных грехов, и машинально спросил у садовника, как эта орхидея называется. Он сказал, что это прекрасный сорт

"робинзониана"... или что-то столь же неблагозвучное. Право, мы: разучились давать вещам красивые названия, -- да, да, это печальная правда! А ведь слово -- это все. Я никогда не придираюсь к поступкам, я требователен только к словам... Потому-то я и не выношу вульгарный реализм в литературе.

Человека, называющего лопату лопатой, следовало бы заставить работать ею --

только на это он и годен.

-- Ну а как, например, вас окрестить поновому, Гарри? -- спросила герцогиня.

-- Принц Парадокс, -- сказал Дориан.

-- Вот удачно придумано! -- воскликнула герцогиня.

-- И слышать не хочу о таком имени, -- со смехом запротестовал лорд Генри, Садясь в кресло.-- Ярлык пристанет, так уж потом от него не избавишься. Нет, я отказываюсь от этого титула.

-- Короли не должны отрекаться, -- тоном предостережения произнесли красивые губки.

-- Значит, вы хотите, чтобы я стал защитником трона?

-- Да.

-- Но я провозглашаю истины будущего!

-- А я предпочитаю заблуждения настоящего, -- отпарировала герцогиня.

-- Вы меня обезоруживаете, Глэдис! -- воскликнул лорд Генри, заражаясь ее настроением.

-- Я отбираю у вас щит, но оставляю копье, Гарри.

-- Я никогда не сражаюсь против Красоты, -- сказал он с галантным поклоном.

-- Это ошибка, Гарри, поверьте мне. Вы цените красоту слишком высоко.

-- Полноте, Глэдис! Правда, я считаю, что лучше быть красивым, чем добродетельным. Но, с другой стороны, я первый готов согласиться, что лучше уж быть добродетельным, чем безобразным.

-- Выходит, что некрасивость -- один из семи смертных грехов?воскликнула герцогиня.А как же вы только что сравнивали с ними орхидеи?

-- Нет, Глэдис, некрасивость -- одна из семи смертных добродетелей. И вам, как стойкой тори, не следует умалять их значения. Пиво, Библия и эти семь смертных добродетелей сделали нашу Англию такой, какая она есть.

-- Значит, вы не любите нашу страну?

-- Я живу в ней.

-- Чтобы можно было усерднее ее хулить?

-- А вы хотели бы, чтобы я согласился с мнением Европы о ней?

-- Что же там о нас говорят?

-- Что Тартюф эмигрировал в Англию и открыл здесь торговлю.

-- Это ваша острота, Гарри?

-- Дарю ее вам.

-- Что я с пей сделаю? Она слишком похожа на правду.

-- А вы не бойтесь. Наши соотечественники никогда не узнают себя в портретах.

-- Они -- люди благоразумные.

-- Скорее хитрые. Подводя баланс, они глупость покрывают богатством, а порок -- лицемерием.

-- Всетаки в прошлом мы вершили великие дела.

-- Нам их навязали, Глэдис.

-- Но мы с честью несли их бремя.

-- Не дальше как до Фондовой биржи. Герцогиня покачала головой.

-- Я верю в величие нации.

-- Оно -- только пережиток предприимчивости и напористости.

-- В нем -- залог развития.

-- Упадок мне милее.

-- А как же искусство? -- спросила Глэдис.

-- Оно -- болезнь.

-- А любовь?

-- Иллюзия.

-- А религия?

-- Распространенный суррогат веры.

-- Вы скептик.

-- Ничуть! Ведь скептицизм -- начало веры.

-- Да кто же вы?

-- Определить -- значит, ограничить.

-- Ну, дайте мне хоть нить!..

-- Нити обрываются. И вы рискуете заблудиться в лабиринте.

-- Вы меня окончательно загнали в угол. Давайте говорить о другом.

-- Вот превосходная тема -- хозяин дома. Много лет назад его окрестили Прекрасным Принцем.

-- Ах, не напоминайте мне об этом! -- воскликнул Дориан Грей.

-- Хозяин сегодня несносен, -- сказала герцогиня, краснея.-- Он, кажется, полагает, что Монмаут женился на мне из чисто научного интереса, видя во мне наилучший экземпляр современной бабочки.

-- Но он, надеюсь, не посадит вас на булавку, герцогиня?-- со смехом сказал Дориан.

-- Достаточно того, что в меня втыкает булавки моя горничная, когда сердится.

-- А за что же она на вас сердится, герцогиня?

-- Изза пустяков, мистер Грей, уверяю вас. Обычно за то, что я прихожу в три четверти девятого и заявляю ей, что она должна меня одеть к половине девятого.

-- Какая глупая придирчивость! Вам бы следовало прогнать ее, герцогиня.

-- Не могу, мистер Грей. Она придумывает мне фасоны шляпок. Помните ту, в которой я была у леди Хилстон? Вижу, что забыли, но из любезности делаете вид, будто помните. Так вот, она эту шляпку сделала из ничего. Все хорошие шляпы создаются из ничего.

-- Как и все хорошие репутации, Глэдис, -- вставил лорд Генри.-- А когда человек чем-нибудь действительно выдвинется, он наживает врагов. У нас одна лишь посредственность -- залог популярности.

-- Только не у женщин, Гарри! -- Герцогиня энергично покачала головой.-- А женщины правят миром. Уверяю вас, мы терпеть не можем посредственности. Кто-то сказал про нас, что мы "любим ушами". А вы, мужчины, любите глазами... Если только вы вообще когда-нибудь любите.

-- Мне кажется, мы только это и делаем всю жизнь, -- сказал Дориан.

-- Ну, значит, никого не любите понастоящему, мистер Грей, --

отозвалась герцогиня с шутливым огорчением.

-- Милая моя Глэдис, что за ересь! -- воскликнул лорд Генри.-- Любовь питается повторением, и только повторение превращает простое вожделение в искусство. Притом каждый раз, когда влюбляешься, любишь впервые. Предмет страсти меняется, а страсть всегда остается единственной и неповторимой.

Перемена только усиливает ее. Жизнь дарит человеку в лучшем случае лишь одно великое мгновение, и секрет счастья в том, чтобы это великое мгновение переживать как можно чаще.

-- Даже если оно вас тяжело ранит, Гарри? -- спросила герцогиня, помолчав.

-- Да, в особенности тогда, когда оно вас ранит, -- ответил лорд Генри.

Герцогиня повернулась к Дориану и посмотрела на него как-то странно.

-- А вы что на это скажете, мистер Грей? -- спросила она.

Дориан ответил не сразу. Наконец рассмеялся и тряхнул головой.

-- Я, герцогиня, всегда во всем согласен с Гарри.

-- Даже когда он не прав?

-- Гарри всегда прав, герцогиня.

-- И что же, его философия помогла вам найти счастье?

-- Я никогда не искал счастья. Кому оно нужно? Я искал наслаждений.

-- И находили, мистер Грей?

-- Часто. Слишком часто. Герцогиня сказала со вздохом:

-- А я жажду только мира и покоя. И если не пойду сейчас переодеваться, я его лишусь на сегодня.

-- Позвольте мне выбрать для вас несколько орхидей, герцогиня, --

воскликнул Дориан с живостью и, вскочив, направился в глубь оранжереи.

-- Вы бессовестно кокетничаете с ним, Глэдис, -- сказал лорд Генри своей кузине.-- Берегитесь! Чары его сильны.

-- Если бы не это, так не было бы и борьбы.

-- Значит, грек идет на грека?

-- Я на стороне троянцев. Они сражались за женщину.

-- И потерпели поражение.

-- Бывают вещи страшнее плена, -- бросила герцогиня.

-- Эге, вы скачете, бросив поводья!

-- Только в скачке и жизнь, -- был ответ.

-- Я это запишу сегодня в моем дневнике.

-- Что именно?

-- Что ребенок, обжегшись, вновь тянется к огню.

-- Огонь меня и не коснулся, Гарри. Мои крылья целы.

-- Они вам служат для чего угодно, только не для полета: вы и не пытаетесь улететь от опасности.

-- Видно, храбрость перешла от мужчин к женщинам. Для нас это новое ощущение.

-- А вы знаете, что у вас есть соперница?

-- Кто?

-- Леди Нарборо, -- смеясь, шепнул лорд Генри, -- она в него положительно влюблена.

-- Вы меня пугаете. Увлечение древностью всегда фатально для нас, романтиков.

-- Это женщиныто -- романтики? Да вы выступаете во всеоружии научных методов!

-- Нас учили мужчины.

-- Учить они вас учили, а вот изучить вас до сих пор не сумели.

-- Нука, попробуйте охарактеризовать нас! -- подзадорила бго герцогиня.

-- Вы -- сфинксы без загадок. Герцогиня с улыбкой смотрела на него.

-- Однако долго же мистер Грей выбирает для меня орхидеи! Пойдемте поможем ему. Он ведь еще не знает, какого цвета платье я надену к обеду.

-- Вам придется подобрать платье к его орхидеям, Глэдис.

-- Это было бы преждевременной капитуляцией.

-- Романтика в искусстве начинается с кульминационного момента.

-- Но я должна обеспечить себе путь к отступлению.

-- Подобно парфянам?

-- Парфяне спаслись в пустыню. А я этого не могу.

-- Для женщин не всегда возможен выбор, -- заметил лорд Генри. Не успел он договорить, как с дальнего конца оранжереи донесся стон, а затем глухой стук, словно от падения чего-то тяжелого. Все всполошились. Герцогиня в ужасе застыла на месте, а лорд Генри, тоже испуганный, побежал, раздвигая качавшиеся листья пальм, туда, где на плиточном полу лицом вниз лежал Дориан Грей в глубоком обмороке.

Его тотчас перенесли в голубую гостиную и уложили на диван. Он скоро пришел в себя и с недоумением обвел глазами комнату.

-- Что случилось?спросил он.А, вспоминаю! Я здесь в безопасности, Гарри? -- Он вдруг весь затрясся.

-- Ну конечно, дорогой мой! У вас просто был обморок. Наверное, переутомились. Лучше не выходите к обеду. Я вас заменю.

-- Нет, я пойду с вами в столовую, -- сказал Дориан, с трудом поднимаясь.-- Я не хочу оставаться один.

Он пошел к себе переодеваться.

За обедом он проявлял беспечную веселость, в которой было что-то отчаянное. И только по временам вздрагивал от ужаса, вспоминая тот миг, когда увидел за окном оранжереи белое, как платок, лицо Джеймса Вэйна, следившего за ним.

ГЛАВА XVIII

Весь следующий день Дориан не выходил из дому и большую часть времени провел у себя в комнате, изнемогая от дикого страха; смерти, хотя к жизни он был уже равнодушен. Сознание, что за ним охотятся, что его подстерегают, готовят ему западню, угнетало его, не давало покоя. Стоило ветерку шевельнуть портьеру, как Дориан уже вздрагивал. Сухие листья, которые ветер швырял в стекла, напоминали ему о неосуществленных намерениях и будили страстные сожаления. Как только он закрывал глаза, перед ним вставало лицо моряка, следившего за ним сквозь запотевшее стекло, и снова ужас тяжелой рукой сжимал сердце.

Но, может быть, это только его воображение вызвало из мрака ночи призрак мстителя и рисует ему жуткие картины ожидающего его возмездия?

Действительность -- это хаос, но в работе человеческого воображения есть неумолимая логика. И только наше воображение заставляет раскаяние следовать по пятам за преступлением. Только воображение рисует нам отвратительные последствия каждого нашего греха. В реальном мире фактов грешники не наказываются, праведники не вознаграждаются. Сильному сопутствует успех, слабого постигает неудача. Вот и все.

И, наконец, если бы сторонний человек бродил вокруг дома, его бы непременно увидели слуги или сторожа. На грядках под окном оранжереи остались бы следы -- и садовники сразу доложили бы об этом ему, Дориану.

Нет, нет, все это только его фантазия! Брат Сибилы не вернулся, чтобы убить его. Он уехал на корабле и погибнет где-нибудь в бурном море. Да, Джеймс Вэйн, во всяком случае, ему больше не опасен. Ведь он не знает, не может знать имя того, кто погубил его сестру. Маска молодости спасла Прекрасного Принца.

Так Дориан в конце концов уверил себя, что все это был только мираж.

Однако ему страшно было думать, что совесть может порождать такие жуткие фантомы и, придавая им видимое обличье, заставлять их проходить перед человеком! Во что превратилась бы его жизнь, если бы днем и ночью призраки его преступлений смотрели на него из темных углов, издеваясь над ним, шептали ему что-то в уши во время пиров, будили его ледяным прикосновением, когда он уснет! При этой мысли Дориан бледнел и холодел от страха. О, зачем он в страшный час безумия убил друга! Как жутко даже вспоминать эту сцену!

Она словно стояла у него перед глазами. Каждая ужасная подробность воскресала в памяти и казалась еще ужаснее. Из темной пропасти времен в кровавом одеянии вставала грозная тень его преступления.

Когда лорд Генри в шесть часов пришел в спальню к Дориану, он застал его в слезах. Дориан плакал, как человек, у которого сердце разрывается от горя.

Только на третий день он решился выйти из дому. Напоенное запахом сосен ясное зимнее утро вернуло ему бодрость и жизнерадостность. Но не только это вызвало перемену. Вся душа Дориана восстала против чрезмерности мук, способной ее искалечить, нарушить ее дивный покой. Так всегда бывает с утонченными натурами. Сильные страсти, если они не укрощены, сокрушают таких людей. Страсти эти --либо убивают, --либо умирают сами. Мелкие горести и неглубокая любовь живучи. Великая любовь и великое горе гибнут от избытка своей силы.

Помимо того, Дориан убедил себя, что онжертва своего потрясенного воображения, и уже вспоминал свои страхи с чувством, похожим на снисходительную жалость, жалость, в которой была немалая доля пренебрежения.

После завтрака он целый час гулял с герцогиней в саду, потом поехал через парк па то место, где должны были собраться охотники. Сухой хрустящий иней словно солью покрывал траву. Небо походило на опрокинутую чашу из голубого металла. Тонкая кромка льда окаймляла у берегов поросшее камышом тихое озеро.

На опушке соснового леса Дориан, увидел брата герцогини, сэра Джеффри Клаустона, -- он выбрасывал два пустых патрона из своего ружья. Дориан выскочил из экипажа и, приказав груму отвести лошадь домой, направился к своему гостю, пробираясь сквозь заросли кустарника и сухого папоротника.

-- Хорошо поохотились, Джеффри? -- спросил он, подходя.

-- Не особенно. Видно, птицы почти все улетели в'поле. После завтрака переберемся на другое место. Авось там больше повезет.

Дориан зашагал рядом с ним. Живительный аромат леса, мелькавшие в его зеленой сени золотистые и красные блвки солнца на стволах, хриплые крики загонщиков, порой разносившиеся по лесу, и резкое щелкание ружей -- все веселило его и наполняло чудесным ощущением свободы. Он весь отдался чувству бездумного счастья, радости, которую ничто не может смутить.

Вдруг ярдах в двадцати от них, изза бугорка, поросшего прошлогодней травой, выскочил заяц. Насторожив уши с черными кончиками, вытягивая длинные задние лапки, он стрелой помчался в глубь ольшаника. Сэр Джеффри тотчас поднял ружье. Но грациозные движения зверька неожиданно умилили Дориана, и он крикнул:

-- Не убивайте его, Джеффри, пусть себе живет!

-- Что за глупости, Дориан! -- со смехом запротестовал сэр Джеффри и выстрелил в тот момент, когда заяц юркнул в чащу. Раздался двойной крик --

ужасный крик раненого зайца и еще более ужасный предсмертный крик человека.

-- Боже! Я попал в загонщика! -- ахнул сэр Джеффри.-- Какой это осел полез под выстрелы! Эй, перестаньте там стрелять! -- крикнул он во всю силу своих легких.-- Человек ранен!

Прибежал старший егерь с палкой.

-- Где, сэр? Где он?

И в ту же минуту по всей линии затихла стрельба.

-- Там, -- сердито ответил сэр Джеффри и торопливо пошел к ольшанику.--

Какого черта вы не отвели своих людей подальше? Испортили мне сегодняшнюю охоту.

Дориан смотрел, как оба нырнули в заросли, раздвигая гибкие ветви.

Через минуту они уже появились оттуда и вынесли труп на освещенную солнцем опушку. Дориан в ужасе отвернулся, подумав, что злой рок преследует его повсюду. Он слышал вопрос сэра Джеффри, умер ли этот человек, и утвердительный ответ егеря. Лес вдруг ожил, закишел людьми, слышался топот множества ног, приглушенный гомон. Крупный фазан с меднокрасной грудью, шумно хлопая крыльями, пролетел наверху среди ветвей.

Через несколько минут, показавшихся расстроенному Дориану бесконечными часами муки, на его плечо легла чья-то рука. Он вздрогнул и оглянулся.

-- Дориан, -- промолвил лорд Генри.-- Лучше я скажу им, чтобы на сегодня охоту прекратили. Продолжать ее как-то неудобно.

-- Ее бы следовало запретить навсегда, -- ответил Дориан с горечью.--

Это такая жестокая и противная забава! Что, тот человек...

Он не мог докончить фразы.

-- К сожалению, да. Ему угодил в грудь весь заряд дроби. Должно быть, умер сразу. Пойдемте домой, Дориан.

Они шли рядом к главной аллее и молчали. Наконец Дориан поднял глаза на лорда Генри и сказал с тяжелым вздохом:

-- Это дурное предзнаменование, Гарри, очень дурное!

-- Что именно? -- спросил лорд Генри.-- Ах да, этот несчастный случай.

Ну, милый друг, что поделаешь? Убитый был сам виноват -- кто же становится под выстрелы? И, кроме топимы-то тут при чем? Для Джеффри это изрядная неприятность, не спорю. Дырявить загонщиков не годится. Люди могут подумать, что он плохой стрелок. А между тем это неверно: Джеффри стреляет очень метко. Но не будем больше говорить об этом.

Дориан покачал головой.

-- Нет, это дурной знак, Гарри. Я чувствую, что случится что-то страшное... Быть может, со мной, -- добавил он, проводя рукой по глазам, как под влиянием сильной боли.

Лорд Генри рассмеялся.

-- Самое страшное на свете -- это скука, Дориан. Вот единственный грех, которому нет прощения. Но нам она не грозит, если только наши приятели за обедом не вздумают толковать о случившемся. Надо будет их предупредить, что это запретная тема. Ну а предзнаменования -- вздор, никаких предзнаменований не бывает. Судьба не шлет нам вестников -- для этого она достаточно мудра или достаточно жестока. И, наконец, скажите, ради бога, что может с вами случиться, Дориан? У вас есть все, чего только может пожелать человек.

Каждый был бы рад поменяться с вами.

-- А я был бы рад поменяться с любым человеком на свете! Не смейтесь, Гарри, я вам правду говорю. Злополучный крестьянин, который убит только что, счастливее меня. Смерти я не боюсьстрашно только ее приближение. Мне кажется, будто ее чудовищные крылья уже шумят надо мной в свинцовой духоте.

О господи! Разве вы не видите, что какой-то человек прячется за деревьями, подстерегает, ждет меня?

Лорд Генри посмотрел туда, куда указывала дрожащая рука в перчатке.

-- Да, -- сказал он с улыбкой, -- вижу садовника, который действительно поджидает нас. Наверное, хочет узнать, какие цветы срезать к столу. До чего же у вас нервы развинтились, мой милый! Непременно посоветуйтесь с моим врачом, когда мы вернемся в город.

Дориан вздохнул с облегчением, узнав в подходившем садовника. Тот приподнял шляпу, смущенно покосился на лорда Генри и, достав из кармана письмо, подал его хозяину.

-- Ее светлость приказала мне подождать ответа, -- промолвил он вполголоса.

Дориан сунул письмо в карман.

-- Скажите ее светлости, что я сейчас приду, -- сказал он сухо.

Садовник торопливо пошел к дому.

-- Как женщины любят делать рискованные вещи! -- с улыбкой заметил лорд Генри.-- Эта черта мне в них очень нравится. Женщина готова флиртовать с кем угодно до тех пор, пока другие на это обращают внимание.

-- А вы любите говорить рискованные вещи, Гарри. И в данном случае вы глубоко ошибаетесь. Герцогиня мне очень нравится, но я не влюблен в нее.

-- А она в вас очень влюблена, но нравитесь вы ей меньше. Так что вы составите прекрасную пару.

-- Вы сплетничаете, Гарри! И сплетничаете без всяких оснований.

-- Основание для всякой сплетни -- вера в безнравственность, -- изрек лорд Генри, закуривая папиросу.

-- Гарри, Гарри, вы ради красного словца готовы кого угодно принести в жертву!

-- Люди сами восходят на алтарь, чтобы принести себя в жертву.

-- Ах, если бы я мог кого-нибудь полюбить! -- воскликнул Дориан с ноткой пафоса в голосе.-- Но я, кажется, утратил эту способность и разучился желать. Я всегда был слишком занят собой -- и вот стал уже в тягость самому себе. Мне хочется бежать от всего, уйти, забыть!.. Глупо было ехать сюда. Я, пожалуй, телеграфирую Харви, чтобы яхта была наготове. На яхте чувствуешь себя в безопасности.

-- В безопасности от чего, Дориан? С вами случилась какаянибудь беда?

Почему же вы молчите? Вы знаете, что я всегда готов помочь вам.

-- Я не могу вам ничего рассказать, Гарри, -- ответил Дориан уныло.--

И, наверное, все -- просто моя фантазия. Это несчастье меня расстроило, я предчувствую, что и со мной случится чтонибудь в таком роде.

-- Какой вздор!

-- Надеюсь, вы правы, но ничего не могу с собой поделать. Ага, вот и герцогиня! Настоящая Артемида в английском костюме. Как видите, мы вернулись, герцогиня.

-- Я уже все знаю, мистер Грей, -- сказала герцогиня.-- Бедный Джеффри ужасно огорчен. И, говорят, вы просили его не стрелять в зайца. Какое странное совпадение!

-- Да, очень странное. Не знаю даже, что меня побудило сказать это.

Простая прихоть, вероятно. Заяц был так мил... Однако очень жаль, что они вам рассказали про это. Ужасная история...

-- Досадная история, -- поправил его лорд Генри.-- И психологически ничуть не любопытная. Вот если бы Джеффри убил его нарочно, -- как это было бы интересно! Хотел бы я познакомиться с настоящим убийцей!

-- Гарри, вы невозможный человек! -- воскликнула герцогиня.-- Не правда ли, мистер Грей?.. Ох, Гарри, мистеру Грею, кажется, опять дурно! Он сейчас упадет!

Дориан с трудом овладел собой и улыбнулся.

-- Это пустяки, не беспокойтесь, герцогиня. Нервы у меня сильно расстроены, вот и все. Пожалуй, я слишком много ходил сегодня... Что такое Гарри опять изрек? Что-нибудь очень циничное? Вы мне потом расскажете. А сейчас вы меня извините -- мне, пожалуй, лучше пойти прилечь.

Они дошли до широкой лестницы, которая вела из оранжерея на террасу.

Когда стеклянная дверь закрылась за Дорианом, лорд Генри повернулся к герцогине и посмотрел на нее в упор своими томными глазами.

-- Вы сильно в него влюблены? -- спросил он. Герцогиня некоторое время молчала, глядя на расстилавшуюся перед ними картину.

-- Хотела бы я сама это знать, -- сказала она наконец. Лорд Генри покачал головой.

-- Знание пагубно для любви. Только неизвестность пленяет нас. В тумане все кажется необыкновенным.

-- Но в тумане можно сбиться с пути.

-- Ах, милая Глэдис, все пути ведут к одному.

-- К чему же?

-- К разочарованию.

-- С него я начала свой жизненный путь, -- со вздохом отозвалась герцогиня.

-- Оно пришло к вам в герцогской короне.

-- Мне надоели земляничные листья.

-- Но вы их носите с подобающим достоинством.

-- Только на людях.

-- Смотрите, вам трудно будет обойтись без них!

-- А они останутся при мне, все до единого.

-- Но у Монмаута есть уши.

-- Старость туга на ухо.

-- Неужели он никогда не ревнует?

-- Нет. Хоть бы раз приревновал!

Лорд Генри осмотрелся вокруг, словно ища чегото.

-- Чего вы ищете? -- спросила герцогиня.

-- Шишечку от вашей рапиры, -- отвечал он.-- Вы ее обронили.

Герцогиня расхохоталась.

-- Но маска еще на мне.

-- Изпод нее ваши глаза кажутся еще красивее, -- был ответ.

Герцогиня снова рассмеялась. Зубы ее блеснули меж губ, как белые зернышки в алой мякоти плода.

А наверху, в своей спальне, лежал на диване Дориан, и каждая жилка в нем дрожала от ужаса. Жизнь внезапно стала для него невыносимым бременем.

Смерть злополучного загонщика, которого подстрелили в лесу, как дикого зверя, казалась Дориану прообразом его собственного конца. Услышав слова лорда Генри, сказанные с такой циничной шутливостью, он чуть не лишился чувств.

В пять часов он позвонил слуге и распорядился, чтобы его вещи были уложены и коляска подана к половине девятого, так как, он, уезжает вечерним поездом в Лондон. Он твердо решил ни одной ночи не ночевать больше в Селби, этом зловещем месте, где смерть бродит и при солнечном свете, а трава в лесу обрызгана кровью.

Он написал лорду Генри записку, в которой сообщал, что едет в Лондон к врачу, и просил развлекать гостей до его возвращения. Когда он запечатывал записку, в дверь постучали, и лакей доложил, что пришел старший егерь.

Дориан нахмурился, закусил губу.

-- Пусть войдет, -- буркнул он после минутной нерешимости. Как только егерь вошел, Дориан достал из ящика чековую книжку и положил ее перед собой.

-- Вы, наверное, пришли по поводу того несчастного случая, Торнтон? --

спросил он, берясь уже за перо.

-- Так точно, сэр, -- ответил егерь.

-- Что же, этот бедняга был женат? У него есть семья? -- спросил Дориан небрежно, -- Если да, я их не оставлю в нужде, пошлю им денег. Сколько вы находите нужным?

-- Мы не знаем, кто этот человек, сэр. Поэтому я и осмелился вас побеспокоить...

-- Не знаете, кто он? -- рассеянно переспросил Дориан.-- Как так? Разве он не из ваших людей?

-- Нет, сэр. Я его никогда в глаза не видел. Похоже, что это какой-то матрос, сэр. Перо выпало из рук Дориана, и сердце у него вдруг замерло.

-- Матрос? -- переспросил он.-- Вы говорите, матрос?

-- Да, сэр. По всему видно. На обеих руках у него татуировка... и все такое...

-- А нашли вы при нем что-нибудь ? -- Дориан наклонился вперед, ошеломленно глядя на егеря.-- Какой-нибудь документ, из которого можно узнать его имя?

-- Нет, сэр. Только немного денег и шестизарядный револьвер -- больше ничего. А имя нигде не указано. Человек, видимо, приличный, но из простых.

Мы думаем, что матрос.

Дориан вскочил. Мелькнула безумная надежда, и он судорожно за нее ухватился.

-- Где труп? Я хочу его сейчас же увидеть.

-- Он на ферме, сэр. В пустой конюшне. Люди не любят держать в доме покойника. Они говорят, что мертвец приносит несчастье.

-- На ферме? Так отправляйтесь туда и ждите меня. Скажите кому-нибудь из конюхов, чтобы привел мне лошадь... Или нет, не надо. Я сам пойду в конюшню. Так будет скорее.

Не прошло и четверти часа, как Дориан Грей уже мчался галопом, во весь опор, по длинной аллее. Деревья призрачной процессией неслись мимо, и пугливые тени перебегали дорогу. Раз добыла неожиданно свернула в сторону, к знакомой белой ограде, я чуть не сбросила седока. Он стегнул ее хлыстом по шее, и она понеслась вперед, рассекая воздух, как стрела. Камни летели изпод ее копыт.

Наконец Дориан доскакал до фермы. По двору слонялись двое .рабочих. Он спрыгнул с седла и бросил поводья одному из них. В самой дальней конюшне светился огонек. Какой-то внутренний голос подсказал Дориану, что мертвец там. Он быстро подошел к дверям и взялся за щеколду.

Однако он вошел не сразу, а постоял минуту, чувствуя, что вот сейчас ему предстоит сделать открытие, которое --либо вернет ему покой, --либо испортит жизнь навсегда. Наконец он порывисто дернул дверь к себе и вошел.

На мешках в дальнем углу лежал человек в грубой рубахе и синих штанах.

Лицо его было прикрыто пестрым ситцевым платком. Рядом горела, потрескивая, толстая свеча, воткнутая в бутылку.

Дориан дрожал, чувствуя, что у него не хватит духу своей рукой снять платок. Он кликнул одного из работников.

-- Снимите эту тряпку, я хочу его видеть, -- сказал он и прислонился к дверному косяку, ища опоры.

Когда парень снял платок, Дориан подошел ближе. Крик радости вырвался у него. Человек, убитый в лесу, был Джеймс Вэйн!

Несколько минут Дориан Грей стоял и смотрел на мертвеца. Когда он потом ехал домой, глаза его были полны слез. Спасен!

ГЛАВА XIX

-- И зачем вы мне твердите, что решили стать лучше? -- говорил лорд Генри, окуная белые пальцы в медную чашу с розовой водой.-- Вы и так достаточно хороши. Пожалуйста, не меняйтесь.

Дориан покачал головой.

-- Нет, Гарри, у меня на совести слишком много тяжких грехов. Я решил не грешить больше. И вчера уже начал творить добрые дела.

-- А где же это вы были вчера?

-- В деревне, Гарри. Поехал туда один и остановился в маленькой харчевне.

-- Милый друг, в деревне всякий может быть праведником, -- с улыбкой заметил лорд Генри.-- Там нет никаких соблазнов. По этойто причине людей, живущих за городом, не коснулась цивилизация. Да, да, приобщиться к цивилизации -- дело весьма нелегкое. Для этого есть два пути: культура или так называемый разврат. А деревенским жителям то и другое недоступно. Вот они и закоснели в добродетели.

-- Культура и разврат, -- повторил Дориан.-- Я приобщился к тому и другому, и теперь мне тяжело думать, что они могут сопутствовать друг другу.

У меня новый идеал, Гарри. Я решил стать другим человеком. И чувствую, что уже переменился.

-- А вы еще не рассказали мне, какое это доброе дело совершили. Или, кажется, вы говорили даже о нескольких? -- спросил лорд Генри, положив себе на тарелку красную пирамидку очищенной клубники и посыпая ее сахаром.

-- Этого я никому рассказывать не стал бы, а вам расскажу. Я пощадил женщину, Гарри. Такое заявление может показаться тщеславным хвастовством, но вы меня поймете. Она очень хороша собой и удивительно напоминает Сибилу Вэйн. Должно быть, этим она вначале и привлекла меня. Помните Сибилу, Гарри?

Каким далеким кажется то время!.. Так вот... Гетти, конечно, не нашего круга. Простая деревенская девушка. Но я ее искренне полюбил. Да, я убежден, что это была любовь. Весь май -- чудесный май был в этом году! -- я ездил к ней дватри раза в неделю. Вчера она встретила меня в саду. Цветы яблони падали ей на волосы, и она смеялась... Мы должны были уехать вместе сегодня на рассвете. Но вдруг я решил оставить ее такой же прекрасной и чистой, какой встретил ее...

-- Должно быть, новизна этого чувства доставила вам истинное наслаждение, Дориан? -- перебил лорд Генри.-- А вашу идиллию я могу досказать за вас. Вы дали ей добрый совет и разбили ее сердце. Так вы начали свою праведную жизнь.

-- Гарри, как вам не стыдно говорить такие вещи! Сердце Гетти вовсе не разбито. Конечно, она поплакала и все такое. Но зато она не обесчещена. Она может жить, как Пердита, в своем саду среди мяты и златоцвета.

-- И плакать о неверном Флоризеле, -- докончил лорд Генри, со смехом откидываясь на спинку стула.-- Милый мой, как много еще в вас презабавной детской наивности! Вы думаете, эта девушка теперь сможет удовлетвориться любовью человека ее среды? Выдадут ее замуж за грубиянавозчика или крестьянского парня. А знакомство с вами и любовь к вам сделали свое дело: она будет презирать мужа и чувствовать себя несчастной. Не могу сказать, чтобы ваше великое самоотречение было большой моральной победой. Даже для начала это слабо. Кроме того, почем вы знаете, -- может быть, ваша Гетти плавает сейчас, как Офелия, где-нибудь среди кувшинок в пруду, озаренном звездным сиянием?

-- Перестаньте, Гарри, это невыносимо! То вы все превращаете в шутку, то придумываете самые ужасные трагедии! Мне жаль, что я вам все рассказал. И что бы вы ни говорили, я знаю, что поступил правильно. Бедная Гетти! Сегодня утром, когда я проезжал верхом мимо их фермы, я видел в окне ее личико, белое, как цветы жасмина... Не будем больше говорить об этом. И не пытайтесь меня убедить, что мое первое за столько лет доброе дело, первый самоотверженный поступокна самом деле чуть ли не преступление. Я хочу стать лучше. И стану... Ну, довольно об этом. Расскажите мне о себе. Что слышно в Лондоне? Я давно не был в клубе.

-- Люди все еще толкуют об исчезновении Бэзила.

-- А я думал, что им это уже наскучило, -- бросил Дориан, едва заметно нахмурив брови и наливая себе вина.

-- Что вы, мой милый! Об этом говорят всего только полтора месяца, а обществу нашему трудно менять тему чаще, чем раз в три месяца, -- на такое умственное усилие оно не способно. Правда, в этом сезоне ему очень повезло.

Столько событий -- мой развод, самоубийство Алана Кэмпбела, а теперь еще загадочное исчезновение художника! В Скотландярде все еще думают, что человек в сером пальто, уехавший девятого ноября в Париж двенадцатичасовым поездом, был бедняга Бэзил, а французская полиция утверждает, что Бэзил вовсе и не приезжал в Париж. Наверное, через неделюдругую мы услышим, что его видели в СанФранциско. Странное дело -- как только кто-нибудь бесследно исчезает, тотчас разносится слух, что его видели в СанФранциско!

Замечательный город, должно быть, этот СанФранциско, и обладает, наверное, всеми преимуществами того света!

-- А вы как думаете, Гарри, куда мог деваться Бэзил? -- спросил Дориан, поднимая стакан с бургундским и рассматривая вино па свет. Он сам удивлялся спокойствию, с которым говорил об этом.

-- Понятия не имею. Если Бэзилу угодно скрываться, -- это его дело.

Если он умер, я не хочу о нем вспоминать. Смерть -- то единственное, о чем я думаю с ужасом. Она мне ненавистна.

-- Почему же? -- лениво спросил младший из собеседников.

-- А потому, -- лорд Генри поднес к носу золоченый флакончик с уксусом,

-- что в наше время человек все может пережить, кроме нее. Есть только два явления, которые и в нашем, девятнадцатом, веке еще остаются необъяснимыми и ничем не оправданными: смерть и пошлость... Давайте перейдем пить кофе в концертный зал, -- хорошо, Дориан? Я хочу, чтобы вы мне поиграли Шопена. Тот человек, с которым убежала моя жена, чудесно играл Шопена. Бедная Виктория!

Я был к ней очень привязан, и без нее в доме так пусто. Разумеется, семейная жизнь только привычка, скверная привычка. Но ведь даже с самыми дурными привычками трудно бывает расстаться. Пожалуй, труднее всего именно с дурными. Они -- такая существенная часть нашего "я".

Дориан, ничего не отвечая, встал изза стола и, пройдя в соседнюю комнату, сел за рояль. Пальцы его забегали по черным и белым клавишам. Но когда подали кофе, он перестал играть и, глядя на лорда Генри, спросил:

-- Гарри, а вам не приходило в голову, что Бэзила могли убить?

Лорд Генри зевнул.

-- Бэзил очень известен и носит дешевые часы. Зачем же было бы его убивать? И врагов у него нет, потому что не такой уж он выдающийся человек.

Конечно, он очень талантливый художник, но можно писать, как Веласкес, и при этом быть скучнейшим малым. Бэзил, честно говоря, всегда был скучноват.

Только раз он меня заинтересовал -- это было много лет назад, когда он признался мне, что безумно вас обожает и что вы вдохновляете его, даете ему стимул к творчеству.

-- Я очень любил Бэзила, -- с грустью сказал Дориан.-- Значит, никто не предполагает, что он убит?

-- В некоторых газетах такое предположение высказывалось. А я в это не верю. В Париже, правда, есть весьма подозрительные места, но Бэзил не такой человек, чтобы туда ходить. Он совсем не любознателен, это его главный недостаток.

-- А что бы вы сказали, Гарри, если бы я признался вам, что это я убил Бэзила?

Говоря это, Дориан с пристальным вниманием наблюдал за лицом лорда Генри.

-- Сказал бы, что вы, мой друг, пытаетесь выступить не в своей роли.

Всякое преступление вульгарно, точно так же, как всякая вульгарность --

преступление. И вы, Дориан, не способны совершить убийство. Извините, если я таким утверждением задел ваше самолюбие, но, ейбогу, я прав. Преступники --

всегда людп низших классов. И я их ничуть не осуждаю. Мне кажется, для них преступление -- то же, что для нас искусство: простонапросто средство, доставляющее сильные ощущения.

-- Средство, доставляющее сильные ощущения? Значит, повашему, человек, раз совершивший убийство, способен сделать это опять? Полноте, Гарри!

-- О, удовольствие можно находить во всем, что входит в привычку, -- со смехом отозвался лорд Генри.-- Это один из главных секретов жизни. Впрочем, убийство -- всегда промах. Никогда не следует делать того, о чем нельзя поболтать с людьми после обеда... Ну, оставим в покое беднягу Бэзила.

Хотелось бы верить, что конец его был так романтичен, как вы предполагаете.

Но мне не верится. Скорее всего, он свалился с омнибуса в Сену, а кондуктор скрыл это, чтобы не иметь неприятностей. Да, да, я склонен думать, что именно так и было. И лежит он теперь под мутнозелеными водами Сены, а над ним проплывают тяжелые баржи, и в волосах его запутались длинные водоросли... Знаете, Дориан, вряд ли он мог еще многое создать в живописи.

Его работы за последние десять лет значительно слабее первых.

Дориан в ответ только вздохнул, а лорд Генри прошелся из угла в угол и стал гладить редкого яванского попугая, сидевшего на бамбуковой жердочке.

Как только его пальцы коснулись спины этой крупной птицы с серыми крыльями и розовым хохолком и хвостом, она опустила белые пленки сморщенных век на черные стеклянные глаза и закачалась взад и вперед.

-- Да, -- продолжал лорд Генри, обернувшись к Дориану и доставая из кармана платок, -- картины Бэзила стали много хуже. Чего-то в них не хватает. Видно, Бэзил утратил свой идеал. Пока вы с ним были так дружны, он был великим художником. Потом это кончилось. Изза чего вы разошлись? Должно быть, он вам надоел? Если да, то Бэзил, вероятно, не мог простить вам этого

-- таковы уж все скучные люди. Кстати, что сталось с вашим чудесным портретом? Я, кажется, не видел его ни разу с тех пор, как Бэзил его закончил... А, припоминаю, вы говорили мне несколько лет назад, что отправили его в Селби, и он не то затерялся по дороге, не то его украли. Что же, он так и не нашелся? Какая жалость! Это был настоящий шедевр. Помню, мне очень хотелось его купить. И жаль, что я этого не сделал. Портрет написан в то время, когда талант Бэзила был в полном расцвете. Более поздние его картины уже представляют собой ту любопытную смесь плохой работы и благих намерений, которая у нас дает право художнику считаться типичным представителем английского искусства... А вы объявляли в газетах о пропаже?

Это следовало сделать.

-- Не помню уже, -- ответил Дориан, -- Вероятно, объявлял. Ну, да бог с ним, с портретом! Он мне, в сущности, никогда не нравился, и я жалею, что позировал для него. Не люблю я вспоминать о нем. К чему вы затеяли этот разговор? Знаете, Гарри, при взгляде на портрет мне всегда вспоминались две строчки из какой-то пьесы -- кажется, из "Гамлета"... Постойте, как же это?..

Словно образ печали, Бездушный тот лик...

Да, именно такое впечатление он на меня производил.

Лорд Генри засмеялся.

-- Кто к жизни подходит как художник, тому мозг заменяет душу, --

отозвался он, садясь в кресло.

Дориан отрицательно потряс головой и взял несколько тихих аккордов на рояле.

-- Словно образ печали Бездушный тот лик...-- повторил он.

Лорд Генри, откинувшись в кресле, смотрел на него изпод полуопущенных век.

-- А между прочим, Дориан, -- сказал он, помолчав, -- что пользы человеку приобрести весь мир, если он теряет... как дальше? Да: если он теряет собственную душу?

Музыка резко оборвалась. Дориан, вздрогнув, уставился на своего друга.

-- Почему вы задаете мне такой вопрос, Гарри?

-- Милый мой.-- Лорд Генри удивленно поднял брови.-- Я спросил, потому что надеялся получить ответ, -- только и всего. В воскресенье я проходил через Парк, а там у Мраморной Арки стояла кучка оборванцев и слушала какого-то уличного проповедника. В то время как я проходил мимо, он как раз выкрикнул эту фразу, и меня вдруг поразила ее драматичность... В Лондоне можно очень часто наблюдать такие любопытные сценки... Вообразите --

дождливый воскресный день, жалкая фигура христианина в макинтоше, кольцо бледных испитых лиц под неровной крышей зонтов, с которых течет вода, -- и эта потрясающая фраза, брошенная в воздух, прозвучавшая как пронзительный истерический вопль. Право, это было в своем роде интересно и весьма внушительно. Я хотел сказать этому пророку, что душа есть только у искусства, а у человека ее нет. Но побоялся, что он меня не поймет.

-- Не говорите так, Гарри! Душа у человека есть, это нечто до ужаса реальное. Ее можно купить, продать, променять. Ее можно отравить или спасти.

У каждого из нас есть душа. Я это знаю.

-- Вы совершенно в этом уверены, Дориан?

-- Совершенно уверен.

-- Ну, в таком случае это только иллюзия. Как раз того, во что твердо веришь, в действительности не существует. Такова фатальная участь веры, и этому же учит нас любовь. Боже, какой у вас серьезный и мрачный вид, Дориан!

Полноте! Что нам за дело до суеверий нашего века? Нет, мы больше не верим в существование души. Сыграйте мне, Дориан! Сыграйте какой-нибудь ноктюрн и во время игры расскажите тихонько, как вы сохранили молодость. Вы, верно, знаете какой-нибудь секрет.

Я старше вас только на десять лет, а посмотрите, как я износился, сморщился, пожелтел! Вы же поистине очаровательны, Дориан. И сегодня более чем когда-либо . Глядя на вас, я вспоминаю день нашей первой встречи. Вы были очень застенчивый, но при этом довольно дерзкий и вообще замечательный юноша. С годами вы, конечно, переменились, но внешне -- ничуть. Хотел бы я узнать ваш секрет! Чтобы вернуть свою молодость, я готов сделать все на свете -- только не заниматься гимнастикой, не вставать рано и не вести добродетельный образ жизни. Молодость! Что может с ней сравниться? Как это глупоговорить о "неопытной и невежественной юности". Я с уважением слушаю суждения только тех, кто много меня моложе. Молодежь нас опередила, ей жизнь открывает свои самые новые чудеса. А людям пожилым я всегда противоречу. Я это делаю из принципа. Спросите их мнения о чемнибудь , что произошло только вчера, -- и они с важностью преподнесут вам суждения, господствовавшие в тысяча восемьсот двадцатом году, когда мужчины носили длинные чулки, когда люди верили решительно во все, но решительно ничего не знали... Какую прелестную вещь вы играете! Она удивительно романтична. Можно подумать, что Шопен писал ее на Майорке, когда море стонало вокруг его виллы и соленые брызги летели в окна. Какое счастье, что у нас есть хоть одно неподражательное искусство! Играйте, играйте, Дориан, мне сегодня хочется музыки!.. Я буду воображать, что вы -- юный Аполлон, а я -- внимающий вам Марсий... У меня есть свои горести, Дориан, о которых я не говорю даже вам.

Трагедия старости не в том, что человек стареет, а в том, что он душой остается молодым... Я иногда сам поражаюсь своей искренности. Ах, Дориан, какой вы счастливец! Как прекрасна ваша жизнь! Вы все изведали, всем упивались, вы смаковали сок виноградин, раздавливая их во рту. Жизнь ничего не утаила от вас. И все в ней вы воспринимали как музыку, поэтому она вас не испортила. Вы все тот же.

-- Нет, Гарри, я уже не тот.

-- А я говорю -- тот. Интересно, какова будет ваша дальнейшая жизнь.

Только не портите ее отречениями. Сейчас вы -- совершенство. Смотрите же, не станьте человеком неполноценным. Сейчас вас не в чем упрекнуть. Не качайте головой, вы и сами знаете, что это так. И, кроме того, не обманывайте себя, Дориан: жизнью управляют не ваша воля и стремления. Жизнь наша зависит от наших нервных волокон, от особенностей нашего организма, от медленно развивающихся клеток, где таятся мысли, где родятся мечты и страсти. Вы, допустим, воображаете себя человеком сильным и думаете, что вам ничто не угрожает. А между тем случайное освещение предметов в комнате, тон утреннего неба, запах, когда-то любимый вами и навеявший смутные воспоминания, строка забытого стихотворения, которое снова встретилось вам в книге, музыкальная фраза из пьесы, которую вы давно уже не играли, -- вот от каких мелочей зависит течение нашей жизни, Дориан! Браунинг тоже где-то пишет об этом. И паши собственные чувства это подтверждают. Стоит мне, например, ощутить гденибудь запах духов "белая сирень", -- и я вновь переживаю один самый удивительный месяц в моей жизни. Ах, если бы я мог поменяться с вами, Дориан! Люди осуждали нас обоих, но вас они всетаки боготворят, всегда будут боготворить. Вытот человек, которого наш век ищет... и боится, что нашел. Я очень рад, что вы не изваяли никакой статуи, не написали картины, вообще не создали ничего вне себя. Вашим искусством была жизнь. Вы положили себя на музыку. Дни вашей жизни -- это ваши сонеты.

Дориан встал изза рояля и провел рукой по волосам.

-- Да, жизнь моя была чудесна, но так жить я больше не хочу, -- сказал он тихо.-- И я не хочу больше слышать таких сумасбродных речей, Гарри! Вы не все обо мне знаете. Если бы знали, то даже вы, вероятно, отвернулись бы от меня. Смеетесь? Ох, не смейтесь, Гарри!

-- Зачем вы перестали играть, Дориан? Садитесь и сыграйте мне еще раз этот ноктюрн. Взгляните, какая большая, желтая, как мед, луна плывет в сумеречном небе. Она ждет, чтобы вы зачаровали ее своей музыкой, и под звуки ее она подойдет ближе к земле... Не хотите играть? Ну, так пойдемте в клуб.

Мы сегодня очень хорошо провели вечер, и надо кончить его так же. В клубе будет один молодой человек, который жаждет с вами познакомиться, -- это лорд Пул, старший сын Борнмаута. Он уже копирует ваши галстуки и умоляет, чтобы я его познакомил с вами. Премилый юноша и немного напоминает вас.

-- Надеюсь, что пет, -- сказал Дориан, и глаза его стали печальны.-- Я устал, Гарри, я не пойду в клуб. Скоро одиннадцать, а я хочу пораньше лечь.

-- Не уходите еще, Дориан. Вы играли сегодня, как никогда. Ваша игра была как-то особенно выразительна.

-- Это потому, что я решил исправиться, -- с улыбкой промолвил Дориан.-- И уже немного изменился к лучшему.

-- Только ко мне не переменитесь, Дориан! Мы с вами всегда останемся друзьями.

-- А ведь вы однажды отравили меня книгой, Гарри, -- этого я вам никогда не прощу. Обещайте, что вы никому больше не дадите ее. Это вредная книга.

-- Дорогой мой, да вы и в самом деле становитесь моралистом! Скоро вы, как всякий новообращенный, будете ходить и увещевать людей не делать всех тех грехов, которыми вы пресытились. Нет, для этой роли вы слишком хороши!

Да и бесполезно это. Какие мы были, такими и останемся. А "отравить" вас книгой я никак не мог. Этого не бывает. Искусство не влияет на деятельность человека, -- напротив, оно парализует желание действовать. Оно совершенно нейтрально. Так называемые "безнравственные" книги -- это те, которые показывают миру его пороки, вот и все. Но давайте не будем сейчас затевать спор о литературе! Приходите ко мне завтра, Дориан. В одиннадцать я поеду кататься верхом, и мы можем покататься вместе. А потом я вас повезу завтракать к леди Бренксам. Эта милая женщина хочет посоветоваться с вами насчет гобеленов, которые она собирается купить. Так смотрите же, я вас жду!.. Или не поехать ли нам завтракать к нашей маленькой герцогине? Она говорит, что вы совсем перестали бывать у нее. Быть может, Глэдис вам наскучила? Я это предвидел. Ее остроумие действует на нервы. Во всяком случае, приходите к одиннадцати.

-- Вы непременно этого хотите, Гарри?

-- Конечно. Парк теперь чудо как хорош! Сирень там цветет так пышно, как цвела только в тот год, когда я впервые встретил вас.

-- Хорошо, приду. Покойной ночи, Гарри.

Дойдя до двери, Дориан остановился, словно хотел еще что-то сказать. Но только вздохнул и вышел из комнаты.

ГЛАВА XX

Был прекрасный вечер, такой теплый, что Дориан не надел пальто и нес его на руке. Он даже не обернул шею своим шелковым кашне. Когда он, куря папиросу, шел по улице, его обогнали двое молодых людей во фраках. Он слышал, как один шепнул другому: "Смотри, это Дориан Грей". И Дориан вспомнил, как ему раньше бывало приятно то, что люди указывали его друг другу, глазели на него, говорили о нем. А теперь? Ему надоело постоянно слышать свое имя. И главная прелесть жизни в деревне, куда он в последнее время так часто ездил, была именно в том, что там его никто не знал.

Девушке, которая его полюбила, он говорил, что он бедняк, и она ему верила.

Раз он ей сказал, что в прошлом вел развратную жизнь, а она засмеялась и возразила, что развратные люди всегда бывают старые и безобразные. Какой У нее смех -- совсем как пение дрозда! И как она прелестна в своем ситцевом платьице и широкополой шляпе! Она, простая, невежественная девушка, обладает всем тем, что он утратил.

Придя домой, Дориан отослал спать лакея, который пе ложился, дожидаясь его. Потом вошел в библиотеку и лег на диван. Он думал о том, что ему сегодня говорил лорд Генри.

Неужели правда, что человек при всем желании не может измениться?

Дориан испытывал в эти минуты страстную тоску по незапятнанной чистоте своей юности, "белорозовой юности", как назвал ее однажды лорд Генри. Он сознавал, что загрязнил ее, растлил свою душу, дал отвратительную пищу воображению, что его влияние было гибельно для других, и это доставляло ему жестокое удовольствие. Из всех жизней, скрестившихся с его собственной, его жизнь была самая чистая и так много обещала -- а он запятнал ее. Но неужели все это непоправимо? Неужели для него нет надежды?

О, зачем в роковую минуту гордыни и возмущения он молил небеса, чтобы портрет нес бремя его дней, а сам он сохранил неприкосновенным весь блеск вечной молодости! В ту минуту он погубил свою жизнь. Лучше было бы, если бы всякое прегрешение влекло за собой верное и скорое наказание. В каре --

очищение. Не "Прости нам грехи наши", а "Покарай нас за беззакония наши"вот какой должна быть молитва человека справедливейшему богу.

На столе стояло зеркало, подаренное Дориану много лет назад лордом Генри, и белорукие купидоны попрежнему резвились на его раме, покрытой искусной резьбой. Дориан взял его в руки, -- совсем как в ту страшную ночь, когда он впервые заметил перемену в роковом портрете, -- и устремил на его блестящую поверхность блуждающий взор, затуманенный слезами. Однажды ктото, до безумия любивший его, написал ему письмо, кончавшееся такими словами:

"Мир стал иным, потому что в него пришли вы, созданный из слоновой кости и золота. Изгиб ваших губ переделает заново историю мира". Эти идолопоклоннические слова вспомнились сейчас Дориану, и он много раз повторил их про себя. Но в следующую минуту ему стала противна собственная красота, и, швырнув зеркало на пол, он раздавил его каблуком на серебряные осколки. Эта красота его погубила, красота и вечная молодость, которую он себе вымолил! Если бы пе они, его жизнь была бы чиста. Красота оказалась только маской, молодость -- насмешкой. Что такое молодость в лучшем случае?

Время незрелости, наивности, время поверхностных впечатлений и нездоровых помыслов. Зачем ему было носить ее наряд? Да, молодость его погубила.

Лучше не думать о прошлом. Ведь ничего теперь не изменишь. Надо подумать о будущем. Джеймс Вэйн лежит в безымянной могиле па кладбище в Селби. Алан Кэмпбел застрелился ночью в лаборатории и не выдал тайны, которую ему против воли пришлось узнать. Толки об исчезновении Бэзила Холлуорда скоро прекратятся, волнение уляжется -- оно уже идет на убыль.

Значит, никакая опасность ему больше не грозит. И вовсе не смерть Бэзила Холлуорда мучила и угнетала Дориана, а смерть его собственной души, мертвой души в живом теле. Бэзил написал портрет, который испортил ему жизнь, -- и Дориан не мог простить ему этого. Ведь всему виной портрет! Кроме того, Бэзил наговорил ему недопустимых вещейи он стерпел это... А убийство?

Убийство он совершил в минуту безумия. Алан Кэмпбел? Что из того, что Алан покончил с собой? Это его личное дело, такова была его воля. При чем же здесь он, Дориан?

Новая жизнь! Жизнь, начатая сначала, -- вот чего хотел Дориан, вот к чему стремился. И уверял себя, что она уже началась. Во всяком случае, он пощадил невинную девушку. И никогда больше не будет соблазнять невинных. Он будет жить честно.

Вспомнив о Гетти Мертон, он подумал: а пожалуй, портрет в запертой комнате уже изменился к лучшему? Да, да, наверное, он уже не так страшен, как был. И если жизнь его, Дориана, станет чистой, то, быть может, всякий след пороков и страстей изгладится с лица портрета? А вдруг эти следы уже и сейчас исчезли? Надо пойти взглянуть.

Он взял со стола лампу и тихопько пошел наверх. Когда он отпирал дверь, радостная улыбка пробежала по его удивительно молодому лицу и осталась на губах. Да, он станет другим человеком, и этот мерзкий портрет, который приходится теперь прятать от всех, не будет больше держать его в страхе. Он чувствовал, что с души наконец свалилась страшная тяжесть.

Он вошел, тихо ступая, запер за собой дверь, как всегда, и сорвал с портрета пурпурное покрывало. Крик возмущения и боли вырвался у него.

Никакой перемены! Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы кривила лицемерная усмешка. Человек на портрете был все так же отвратителен, отвратительнее прежнего, и красная влага на его руке казалась еще ярче, еще более была похожа па свежепролитую кровь. Дориан задрожал. Значит, только пустое тщеславие побудило его совершить единственное в его жизни доброе дело? Или жажда новых ощущений, как с ироническим смехом намекнул лорд Генри? Или стремление порисоваться, которое иногда толкает нас на поступки благороднее пас самих? Или все это вместе? А почему кровавое пятно стало больше? Оно расползлось по морщинистым пальцам, распространялось подобно какой-то страшной болезни... Кровь была и на ногах портрета -- не капала ли она с руки? Она была и на другой руке, той, которая не держала ножа, убившего Бэзила. Что же делать? Значит, ему следует сознаться в убийстве?

Сознаться? Отдаться в руки полиции, пойти на смерть?

Дориан рассмеялся. Какая дикая мысль! Да если он и сознается, кто ему поверит? Нигде не осталось следов, все вещи убитого уничтожены, -- он, Дориан, собственноручно сжег все, что оставалось внизу, в библиотеке. Люди решат, что он сошел с ума. И, если он будет упорно обвинять себя, его запрут в сумасшедший дом... Но ведь долг велит сознаться, покаяться перед всеми, поыести публичное наказание, публичный позор. Есть бог, и он требует, чтобы человек исповедовался в грехах своих перед небом и землей. И ничто не очистит его, Дориана, пока он не сознается в своем преступлении...

Преступлении? Он пожал плечами. Смерть Бэзила Холлуорда утратила в его глазах всякое значение. Он думал о Гетти Мертон. Нет, этот портрет, это зеркало его души, лжет! Самолюбование? Любопытство? Лицемерие? Неужели ничего, кроме этих чувств, не было в его самоотречении? Неправда, было нечто большее! По крайней мере, так ему казалось. Но кто знает?..

Нет, ничего другого не было. Он пощадил Гетти только из тщеславия. В своем лицемерии надел маску добродетели. Из любопытства попробовал поступить самоотверженно. Сейчас он это ясно понимал.

А это убийство? Что же, оно так и будет его преследовать всю жизнь?

Неужели прошлое будет вечно тяготеть над ним? Может, в самом деле сознаться?.. Нет, ни за что! Против него есть только однаединственная -- и то слабая -- улика: портрет. Так надо уничтожить его! И зачем было так долго его хранить? Прежде ему нравилось наблюдать, как портрет вместо него старится и дурнеет, но в последнее время он и этого удовольствия не испытывает. Портрет не дает ему спокойно спать по ночам. И, уезжая из Лондона, он все время боится, как бы в его отсутствие чужой глаз не подсмотрел его тайну. Мысль о портрете отравила ему не одну минуту радости, омрачила меланхолией даже его страсти. Портрет этот -- как бы его совесть.

Да, совесть. И надо его уничтожить.

Дориан осмотрелся и увидел нож, которым он убил Бэзила Холлуорда. Он не раз чистил этот нож, и на нем не осталось ни пятнышка, он так и сверкал.

Этот нож убил художника -- так пусть же он сейчас убьет и его творение, и все, что с ним связано. Он убьет прошлое, и, когда прошлое умрет, Дориан Грей будет свободен! Он покончит со сверхъестественной жизнью души в портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретет покой.

Дориан схватил нож и вонзил его в портрет.

Раздался громкий крик и стук от падения чего-то тяжелого. Этот крик смертной муки был так ужасен, что проснувшиеся слуги в испуге выбежали из своих комнат. А два джентльмена, проходившие на площади, остановились и посмотрели на верхние окна большого дома, откуда донесся крик. Потом пошли искать полисмена и, встретив его, привели к дому. Полисмен несколько раз позвонил, но на звонок никто не вышел. Во всем доме было темно, светилось только одно окно наверху. Подождав немного полисмен отошел от двери и занял наблюдательный пост на соседнем крыльце.

-- Чей это дом, констебль? -- спросил старший из двух джентльменов.

-- Мистера Дориана Грея, сэр, -- ответил полицейский.

Джентльмены переглянулись, презрительно усмехаясь, и пошли дальше. Один из них был дядя сэра Генри Эштона.

А в доме, на той половине, где спала прислуга, тревожно шептались полуодетые люди. Старая миссис Лиф плакала и ломала руки. Фрэнсис был бледен как смерть.

Прождав минут пятнадцать, он позвал кучера и одного из лакеев, и они втроем на цыпочках пошли наверх. Постучали, но никто не откликнулся. Они стали громко звать Дориана. Но все было безмолвно наверху. Наконец, после тщетных попыток взломать дверь, они полезли на крышу и спустились оттуда на балкон. Окна легко поддались, -- задвижки были старые.

Войдя в комнату, они увидели на стене великолепный портрет своего хозяина во всем блеске его дивной молодости и красоты. А на полу с ножом в груди лежал мертвый человек во фраке. Лицо у него было морщинистое, увядшее, отталкивающее. И только по кольцам на руках слуги узнали, кто это.

Оскар Уайльд - Портрет Дориана Грея - 03, читать текст

См. также Уайльд Оскар (Oscar Wilde) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :