Иван Тургенев
«Вешние воды - 02»

"Вешние воды - 02"

ХХVИ

В пять часов Санин проснулся, в шесть уже был одет, в половине седьмого расхаживал по публичному саду, в виду небольшой беседки, о которой Джемма упомянула в своей записке.

Утро было тихое, теплое, серое. Иногда казалось, что вот-вот пойдет дождь; но протянутая рука ничего не ощущала, и только глядя на рукав /v 138 платья, можно было заметить следы крохотных, как мельчайший бисер, капель; но и те скоро прекратились. Ветра - точно на свете никогда не бывало . Каждый звук не летел, а разливался кругом; в отдалении чуть сгущался беловатый пар, в воздухе пахло резедой и цветами белых акаций. На улицах еще не открывались лавки, но уже показались пешеходы; изредка стучала одинокая карета... В саду гулявших не было. Садовник скоблил, не торопясь, дорожку лопатой, да дряхлая старушонка в черном суконном плаще проковыляла через аллею. Ни на одно мгновение не мог Санин принять это убогое существо за Джемму - и, однако же, сердце в нем екнуло, и он внимательно следил глазами за удалявшимся черным пятном.

Семь! прогудели часы на башне.

Санин остановился. Неужели она не придет? Трепет холода внезапно пробежал по его членам. Тот же трепет повторится в нем мгновенье спустя, но уже от другой причины. Санин услышал за собою легкие шаги, легкий шум женской одежды... Он обернулся: она!

Джемма шла сзади его по дорожке. На ней была серенькая мантилья и небольшая темная шляпа. Она глянула на Санина, повернула голову в сторону - и, поравнявшись с ним, быстро прошла мимо.

- Джемма, - проговорил он едва слышно.

Она слегка кивнула ему - и продолжала идти вперед. Он последовал за нею.

Он дышал прерывисто. Ноги плохо его слушались. Джемма миновала беседку, взяла направо, миновала небольшой плоский бассейн, в котором хлопотливо плескался воробей, и, зайдя за клумбу высоких сиреней, опустилась на скамью. Место было уютное и закрытое.

Санин сел возле нее.

Прошла минута - и ни он, ни она слова не промолвили она даже не глядела на него - и он глядел ей не в лицо, а на сложенные руки, в которых она держала маленький зонтик. Что было говорить? Что было сказать такого, что, по значению своему, могло бы равняться одному их присутствию здесь, вместе, наедине, так рано, так близко друг от друга?

- Вы... на меня не сердитесь? - произнес наконец Санин. Трудно было Санину сказать что-нибудь глупее этих слов... он сам это сознавал... Но по крайней мере молчание было нарушено.

- Я? - отвечала она.- За что? Нет.

- И вы верите мне? - продолжал он.

- Тому, что вы написали?

- Да.

Джемма опустила голову и ничего не промолвила. Зонтик выскользнул из ее рук. Она поспешно поймала его, прежде чем он упал на дорожку.

- Ах, верьте мне, верьте тому, что я писал вам, - воскликнул Санин; вся робость его вдруг исчезла - он заговорил с жаром.- Если есть на земле правда, святая, несомненная правда, - так это то, что я люблю вас, люблю вас страстно, Джемма!

Она бросила не него косвенный, мгновенный взгляд - и опять чуть не уронила зонтик.

- Верьте мне, верьте мне, - твердил он. Он умолял ее, протягивал к ней руки и не смел коснуться ее.- Что вы хотите, чтобы я сделал... чтоб убедить вас?

Она опять глянула на него.

- Скажите, monsieur Dimitri!, - начала она, - третьего дня, когда вы пришли меня уговаривать, - вы, стало быть, еще не знали... не чувствовали...

- Я чувствовал, - подхватил Санин, - но не знал. Я полюбил вас с самого того мгновенья, как я вас увидел, - но не тотчас понял, чем вы стали для меня! К тому же я услыхал, что вы обрученная невеста... Что же касается до поручения вашей матушки, - то, во-первых, как бы я мог отказаться? а, во-вторых, - я, кажется, так передал вам это поручение, что вы могли догадаться...

Послышались тяжелые шаги, и довольно плотный господин, с саквояжем через плечо, очевидно иностранец, выдвинулся из-за клумбы - и, с бесцеремонностью заезжего путешественника окинув взором сидевшую на скамейке парочку, громко кашлянул и прошел далее.

- Ваша матушка, - заговорил Санин, как только стук тяжелых ног затих, - сказала мне, что ваш отказ произведет скандал (Джемма чуть-чуть нахмурилась); что я отчасти сам подал повод .к неблаговидным толкам и что... следовательно... на мне - до некоторой степени - лежала обязанность уговорить вас не отказывать вашему жениху, господину Клюберу...

- Monsieur Dimitri, - промолвила Джемма и провела рукой по волосам со стороны, обращенной к Санину, - не называйте, пожалуйста, господина Клюбера моим женихом. Я не буду его женой никогда. Я ему отказала.

- Вы ему отказали? Когда?

- Вчера.

- Ему самому?

- Ему самому. У нас в доме. Он приходил к нам.

- Джемма! Стало быть, вы любите меня?

Она обернулась к нему.

- Иначе... разве бы я пришла сюда? - шепнула она, и обе ее руки упали на скамью.

Санин схватил эти бессильные, ладонями кверху лежавшие руки - и прижал их к своим глазам, к своим губам... Вот когда взвилась та завеса, которая мерещилась ему накануне! Вот оно, счастье, вот его лучезарный лик!

Он приподнял голову и посмотрел на Джемму - прямо и смело. Она тоже смотрела на него - несколько сверху вниз. Взор ее полузакрытых глаз едва мерцал, залитый легкими, блаженными слезами. А лицо не улыбалось... нет! оно смеялось, тоже блаженным, хотя беззвучным смехом.

Он хотел привлечь ее к себе на грудь, но она отклонилась и, не переставая смеяться тем же беззвучным смехом, отрицательно покачала головою. "Подожди", - казалось, говорили ее счастливые глаза.

- О Джемма! - воскликнул Санин, - мог ли я думать, что ты (сердце в нем затрепетало, как струна, когда его губы в первый раз произнесли это "ты") - что ты меня полюбишь!

- Я сама не ожидала этого, - тихо проговорила Джемма.

- Мог ли я думать, - продолжал Санин, - мог ли я думать, подъезжая к Франкфурту, где я полагал остаться всего несколько часов, что я здесь найду счастье всей моей жизни!

- Всей жизни? Точно? - сбросила Джемма.

- Всей жизни, навек и навсегда! - воскликнул Санин с новым порывом .

Лопата садовника внезапно заскребла в двух шагах от скамейки, на которой они сидели.

- Пойдем домой, - шепнула Джемма, - пойдем вместе - хочешь?

Если б она сказала ему в это мгновенье: "Бросься в море - хочешь?"- она не договорила бы последнего слова, как уж он бы летел стремглав в бездну.

Они вместе вышли из саду и направились к дому, не городскими улицами, а предместьем.

ХХVIII

Санин шел то рядом с Джеммой, то несколько позади ее, не спускал с нее глаз и не переставал улыбаться. А она как будто спешила... как будто останавливалась. Правду сказать, оба они, он весь бледный, она вся розовая от волнения, подвигались вперед, как отуманенные. То, что они сделали вдвоем, несколько мгновений тому назад - это отдание своей души другой душе, - было так сильно, и ново, и жутко; так внезапно все в их жизни переставилось и переменилось, что они оба не могли опомниться и только сознавали подхвативший их вихорь, подобный тому ночному вихрю, который чуть-чуть не бросил их в объятия друг другу. Санин шел и чувствовал, что он даже иначе глядит на Джемму: он мгновенно заметил несколько особенностей в ее походке, в ее движениях, - и, боже мой! как они были ему бесконечно дороги и милы! И она чувствовала, что он так на нее глядит. Санин и она - полюбили в первый раз; все чудеса первой любви совершались над ними. Первая любовь - та же революция: однообразно-правильный строй сложившейся жизни разбит и разрушен в одно мгновенье, молодость стоит на баррикаде, высоко вьется ее яркое знамя, и что бы там впереди ее ни ждало - смерть или новая жизнь, - всему она шлет свой восторженный привет.

- Что? это никак наш старик? - промолвил Санин, указывая пальцем на закутанную фигуру, которая поспешно пробиралась сторонкой, как бы стараясь остаться незамеченной. Среди избытка блаженства он ощущал потребность говорить с Джеммой не о любви - то было дело решенное, святое, - а о чем-нибудь другом.

- Да, это Панталеоне, - весело и счастливо отвечала Джемма.- Он, наверное, вышел из дому по моим пятам; он уже вчера целый день следил за каждым моим шагом... Он догадывается!

- Он догадывается! - с восхищением повторил Санин. Что бы такое могла сказать Джемма, от чего он не пришел бы в восхищение? Потом он попросил ее рассказать подробно все, что именно произошло накануне.

И она немедленно начала рассказывать, спеша, путаясь, улыбаясь, вздыхая короткими вздохами и меняясь с Саниным короткими светлыми взглядами. Она рассказала ему, как, после третьегодняшнего разговора мама все хотела добиться от нее, Джеммы, чего-нибудь положительного; как она отделалась от фрау Леноры обещанием сообщить свое решение в течение суток; как она выпросила себе этот срок - и как это было трудно; как совершенно неожиданно явился г-н Клюбер, более чопорный и накрахмаленный, чем когда-либо; как он изъявил свое негодование по поводу мальчишески-непростительной и для него, Клюбера, глубоко оскорбительной (так именно он выразился) выходки русского незнакомца - он разумел твою дуэль - и как он потребовал, чтобы тебе немедленно отказали от дому. "Потому, - прибавил он, - и тут Джемма слегка передразнила его голос и манеру, - это бросает тень на мою честь; как будто я не сумел бы заступиться за свою невесту, если б нашел это необходимым или полезным!Весь Франкфурт завтра узнает, что чужой дрался с офицером за мою невесту, - на что это похоже? Это марает мою честь!" Мама с ним соглашалась - представь! - но тут я ему вдруг объявила, что он напрасно беспокоится о своей чести и о своей персоне, напрасно оскорбляется толками о своей невесте - потому что я больше ему не невеста и никогда его женой не буду! Признаться, я хотела было сперва поговорить с вами... с тобою, прежде чем отказать ему окончательно; но он пришел... и я не могла удержаться. Мама даже закричала от испуга, а я вышла в другую комнату и принесла ему его кольцо - ты не заметил, я уже два дня тому назад сняла это кольцо - и отдала ему. Он ужасно обиделся; но так как он ужасно самолюбив и чванлив, то он не стал много разговаривать - и ушел. Разумеется, мне пришлось много вытерпеть от мамы, и очень мне было больно видеть, как она огорчалась, - и думала я, что я немножко поторопилась; но ведь у меня была твоя записка - и я без того уже знала...

- Что я тебя люблю, - подхватил Санин.

- Да... что ты полюбил меня. Так говорила Джемма, путаясь и улыбаясь, и понижая всякий раз голос или вовсе умолкая, когда кто-нибудь шел ей навстречу или проходил мимо. А Санин слушал восторженно, наслаждаясь самым звуков ее голоса, как накануне он любовался ее почерком.

- Мама чрезвычайно огорчена, - начала снова Джемма, - и слова ее быстро-быстро бежали одно за другим, - она никак не хочет взять в соображение то, что господин Клюбер мог мне опротиветь, что я и выходила -то за него не по любви, а вследствие ее усиленных просьб... Она подозревает ... вас... тебя; то есть, прямо говоря, она уверена, что я тебя полюбила, - и это ей тем больнее, что еще третьего дня ей ничего подобного в голову не приходило и она даже поручала тебе меня уговаривать... А странное это было поручение - не правда ли? Теперь она тебя... вас величает хитрецом, лукавым человеком, говорит, что вы обманули ее доверие, и предсказывает мне, что меня вы обманете...

- Но, Джемма, - воскликнул Санин, - разве ты ей не сказала...

- Я ничего не сказала! Какое я имела право, не переговоривши с вами? Санин всплеснул руками.

- Джемма, я надеюсь, что теперь по крайней мере ты во всем ей сознаешься, ты приведешь меня к ней... Я хочу доказать твоей матушке, что я не обманщик!

Грудь Санина так и вздымалась от прилива великодушных и пламенных чувств!

Джемма глянула на него во все глаза.

- Вы точно хотите идти теперь к маме со мною? к маме, которая уверяет, что..что все это между нами невозможно - и никогда сбыться не может?

Было одно слово, которое Джемма не решалась выговорить... Оно жгло ей губы; но тем охотнее произнес его Санин.

- Вступить с тобою в брак, Джемма, быть твоим мужем - я выше блаженства не знаю!

Ни любви своей, ни своему великодушию, ни решимости своей он уже не знал никаких пределов.

Услышав эти слова, Джемма, которая остановилась было на мгновенье, пошла еще скорее...Она как будто хотела убежать от этого слишком великого и нежданного счастья!

Но вдруг у ней ноги подкосились. Из-за угла переулка, в нескольких шагах от нее, в новой шляпе и новой бекеше, прямой, как стрела, завитый, как пудель, появился г-н Клюбер. Он увидал Джемму, увидал Санина - и, как-то внутренно фыркнув и перегнув назад свой гибкий стан, щегольски пошел им навстречу. Санина покоробило; но, взглянув на клюберовское лицо, которому владелец его, насколько в нем хватало уменья, тщился придать выражение презрительного изумления и даже соболезнования, - взглянув на это румяное, пошлое лицо, он внезапно почувствовал прилив гнева - и шагнул вперед.

Джемма схватила его руку и, с спокойной решительностью подав ему свою, посмотрела прямо в лицо своему бывшему жениху... Тот прищурился, съежился, вильнул в сторону и, пробормотав сквозь зубы: "Обычный конец песенки!" (Dаs аltе Еndе vom Liеdе!) - удалился той же щегольской, слегка подпрыгивающей походкой.

- Что он сказал, негодяй? - спросил Санин и хотел было броситься вслед за Клюбером; но, Джемма его удержала и пошла с ним дальше, уже не принимая руки, продетой в его руку.

Кондитерская Розелли показалась впереди. Джемма еще раз остановилась .

- Dimitri, monsieur Dimitri!, - сказала она, - мы еще не вошли туда, мы еще не видели мамы... Если вы хотите еще подумать, если... вы еще свободны, Димитрий.

В ответ ей Санин крепко-крепко притиснул ее руку к своей груди и повлек ее вперед.

- Мама, - сказала Джемма, входя с Саниным в комнату, где сидела фрау Леноре, - я привела настоящего!

ХХIХ

Если бы Джемма объявила, что привела с собою холеру или самую смерть, фрау Леноре, должно полагать, не могла бы с большим отчаянием принять это известие. Она немедленно села в угол, лицом к стене, - и залилась слезами, почти заголосила, ни дать ни взять русская крестьянка над гробом мужа или сына. На первых порах Джемма до того смутилась, что даже не подошла к матери - и остановилась, как статуя, посреди комнаты; а Санин совсем потерялся - хоть самому удариться в слезы! Целый час продолжался этот безутешный плач, целый час! Панталеоне почел за лучшее запереть наружную дверь кондитерской, как бы кто чужой не вошел - благо, пора стояла ранняя. Старик сам чувствовал недоумение - и во всяком случае не одобрял поспешности, с которой поступили Джемма и Санин, а, впрочем, осуждать их не решался и готов был оказать им покровительство - в случае нужды: уж очень не любил он Клюбера! Эмиль считал себя посредником между своим другом и сестрой - и чуть не гордился тем, что как это все превосходно удалось! Он никак не в состоянии был понять, чего фрау Леноре так убивается, и в сердце своем он тут же решил, что женщины, даже самые лучшие, страдают отсутствием сообразительной способности! Санину приходилось хуже всех. Фрау Леноре поднимала вопль и отмахивалась руками, как только он приближался к ней, - и напрасно он попытался, стон в отдалении, несколько раз громко воскликнуть: "Прошу руки вашей дочери!" Фрау Леноре особенно досадовала на себя за то, что "как могла она быть до того слепою - и ничего не видеть!" "Был бы мой Джиован Баттиста жив, - твердила она сквозь слезы, - ничего бы этого не случилось!" - "Господи, что же это такое? - думал Санин, - ведь это глупо наконец!" Ни сам он не смел взглянуть на Джемму, ни она не решалась поднять на него глаза. Она ограничивалась тем, что терпеливо ухаживала за матерью, которая сначала и ее отталкивала...

Наконец, мало-помалу буря утихла. Фрау Леноре перестала плакать, дозволила Джемме вывести ее из угла, куда она забилась, усадить ее в кресло возле окна и дать ей напиться воды с флердоранжем; дозволила Санину - не приблизиться... о нет! - но по крайней мере остаться в комнате (прежде она все требовала, чтобы он удалился) и не перебивала его, когда он говорил. Санин немедленно воспользовался наступившим штилем - и выказал красноречие изумительное: едва ли бы сумел он с таким жаром и с такой убедительностью изложить свои намерения и свои чувства перед самой Джеммой. Эти чувства были самые искренние, эти намерения - самые чистые, как у Альмавивы в "Севильском цирюльнике". Он не скрывал ни от фрау Леноры, ни от самого себя невыгодной стороны этих намерений; но эти невыгоды были только кажущиеся! Правда: он чужестранец, с ним недавно познакомились, не знают ничего положительного ни об его личности, ни об его средствах;но он готов привести все нужные доказательства того, что он человек порядочный и не бедный; он сошлется на самые несомненные свидетельства своих соотчичей! Он надеется, что Джемма будет счастлива с ним и что он сумеет усладить ей разлуку с родными!.. Упоминовение разлуки - одно это слово "разлука" - чуть было не испортило всего дела... Фрау Леноре так и затрепетала вся и заметалась... Санин поспешил заметить, что разлука будет только временная - и что, наконец, быть может, ее не будет вовсе!

Красноречие Санина не пропало даром. Фрау Леноре начала взглядывать на него, хотя все еще с горечью и упреком, но уже не с прежним отвращением и гневом; потом она позволила ему подойти и даже сесть возле нее (Джемма сидела по другую сторону); потом она стала упрекать его - не одними взорами, но словами, что уже означало некоторое смягчение ее сердца; она стала жаловаться, и жалобы ее становились все тише и мягче;

/v 143 они чередовались вопросами, обращенными то к дочери, то к Санину; потом она позволила ему взять ее за руку и не тотчас отняла ее... потом она заплакала опять - но уже совсем другими слезами... потом она грустно улыбнулась и пожалела об отсутствии Джиован Баттиста, но уже в другом смысле, чем прежде... Прошло еще мгновенье - и оба преступника, Санин и Джемма, уже лежали на коленях у ног ее, и она клала им поочередно свои руки на головы; прошло другое мгновенье - и они уже обнимали и целовали ее, и Эмиль, с сияющим от восторга лицом, вбежал в комнату и тоже бросился к тесно сплоченной группе.

Панталеоне глянул в комнату, ухмыльнулся и нахмурился в одно и то же время - и, отправившись в кондитерскую, отпер наружную дверь.

ХХХ

Переход от отчаяния - к грусти, а от нее к "тихой резиньяции" совершился довольно скоро в фрау Леноре; но и эта тихая резиньяция не замедлила превратиться в тайное довольство, которое, однако, всячески скрывалось и сдерживалось ради приличия. Санин с первого дня знакомства пришелся по нутру фрау Леноре; свыкшись с мыслию, что он будет ее зятем, она уже не находила в ней ничего особенно неприятного, хотя и считала долгом сохранять на лице своем несколько обиженное... скорей озабоченное выражение. К тому же все, что произошло в последние дни, было так необычайно... Одно к одному! Как женщина практическая и как мать, фрау Леноре почла также своим долгом подвергнуть Санина разнообразным вопросам, и Санин, который, отправляясь утром на свидание с Джеммой, и в помыслах не имел, что он женится на ней, - правда он ни о чем тогда не думал, а только отдавался влечению своей страсти, - Санин с полной готовностью и, можно сказать, с азартом вошел в свою роль, роль жениха, и на все расспросы отвечал обстоятельно, подробно, охотно. Удостоверившись, что он настоящий, природный дворянин, и даже несколько удивившись тому, что он не князь, фрау Леноре приняла серьезный вид и - "предупредила его заранее", что будет с ним совершенно бесцеремонно откровенна, потому что к этому принуждает ее священная обязанность матери! - на что Санин отвечал, что он от нее иного не ожидал, и сам ее убедительно просит не щадить его!

Тогда фрау Леноре заметила ему, что г-н Клюбер (произнесши это имя, она слегка вздохнула и сжала губы и запнулась) - г-н Клюбер, бывший Джеммин жених, уже теперь обладает восемью тысячами гульденов дохода - и с каждым годом эта сумма будет быстро увеличиваться, - а его, г-на Санина, каков доход?

- Восемь тысяч гульденов, - повторил протяжно Санин.- Это на наши деньги - около пятнадцати тысяч рублей ассигнациями... Мой доход гораздо меньше. У меня есть небольшое имение в Тульской губернии... При хорошо устроенном хозяйстве оно может дать - и даже непременно должно дать тысяч пять или шесть... Да если я поступлю на службу - я легко могу получить тысячи две жалованья.

- На службу в России? - воскликнула фрау Леноре.- Я, стало быть, должна расстаться с Джеммой!

- Можно будет определиться по дипломатической части, - подхватил Санин, - у меня есть некоторые связи... Тогда служба происходит за границей.А то вот еще что можно будет сделать - и это гораздо лучше всего: продать имение и употребить вырученный капитал на какое-нибудь выгодное предприятие, например, на усовершенствование вашей кондитерской .

Санин и чувствовал, что говорит нечто несообразное, но им овладела непонятная отвага! Он глянет на Джемму, которая с тех пор, как начался "практический" разговор, то и дело вставала, ходила по комнате, садилась опять, - глянет он на нее - и нет для него препятствий, и готов он устроить все, сейчас, самым лучшим образом, лишь бы она не тревожилась!

- Господин Клюбер тоже хотел дать мне небольшую сумму на поправку кондитерской, - промолвила, после небольшого колебания, фрау Леноре.

- Матушка! ради бога! матушка! - воскликнула Джемма по-итальянски

- Об этих вещах надо говорить заблаговременно, дочь моя, - отвечала ей фрау Леноре на том же языке.

Она снова обратилась к Санину и стала его расспрашивать о том, какие законы существуют в России насчет браков и нет ли препятствий для вступления в супружество с католичками, - как в Пруссии? (В то время, в сороковом году, вся Германия еще помнила ссору прусского правительства с кельнским архиепископом из-за смешанных браков.) Когда же фрау Леноре услыхала, что, выйдя замуж за русского дворянина, ее дочь сама станет дворянкой, - она выказала некоторое удовольствие.

- Но ведь вы должны сперва отправиться в Россию?

- Зачем?

- А как же? Получить позволение от вашего государя? Санин объяснил ей, что это вовсе не нужно... но что, быть может, ему точно придется перед свадьбой съездить на самое короткое время в Россию (он сказал эти слова - и сердце в нем болезненно сжалось, глядевшая на него Джемма поняла, что оно сжалось, и покраснела и задумалась) - и что он постарается воспользоваться своим пребыванием на родине, чтобы продать имение... во всяком случае, он вывезет оттуда нужные деньги.

- Я бы также попросила вас привезти мне оттуда астраханские хорошие мерлушки на мантилью, - проговорила фрау Леноре.- Они там, по слухам, удивительно хороши и удивительно дешевы!

- Непременно, с величайшим удовольствием привезу и вам и Джемме ! - воскликнул Санин.

- А мне вышитую серебром сафьянную шапочку, - вмешался Эмиль, выставив голову из соседней комнаты.

- Хорошо, привезу и тебе... и Панталеоне туфли.

- Ну к чему это? к чему? - заметила фрау Леноре.- Мы говорим теперь о серьезных вещах. Но вот еще что, - прибавила практическая дама .- Вы говорите: продать имение. Но как же вы это сделаете? Вы, стало быть, и крестьян тоже продадите?

Санина точно что в бок кольнуло. Он вспомнил, что разговаривая с г-жой Розелли и ее дочерью о крепостном праве, которое, по его словам, возбуждало в нем глубокое негодование, он неоднократно заверял их, что никогда и ни за что своих крестьян продавать не станет, ибо считает подобную продажу безнравственным делом.

- Я постараюсь продать мое имение человеку, которого я буду знать с хорошей стороны, - произнес он не без заминки, - или, быть может, сами крестьяне захотят откупиться.

- Это лучше всего, - согласилась и фрау Леноре.- А то продавать живых людеи...

- Ваrbаri! - проворчал Панталеоне, который, вслед за Эмилем, показался было у дверей, тряхнул тупеем и скрылся. "Скверно!" - подумал про себя Санин - и украдкой поглядел на Джемму . Она, казалось, не слышала его последних слов. "Ну ничего!" - подумал он опять.

Таким манером продолжался практический разговор почти вплоть до самого обеда.- Фрау Леноре совсем укротилась под конец - и называла уже Санина Дмитрием, ласково грозила ему пальцем и обещала отомстить за его коварство. Много и подробно расспрашивала она об его родне, потому что - "это тоже очень важно"; потребовала также, чтобы он описал ей церемонию брака, как он совершается по обряду русской церкви, - и заранее восхищалась Джеммой в белом платье, с золотой короной на голове.

- Ведь она у меня красива, как королева, - промолвила она с материнской гордостью, - да и королев таких на свете нет!

- Другой Джеммы на свете нет! - подхватил Санин.

- Да; оттого-то она и - Джемма! (Известно, что на итальянском языке Джемма значит: драгоценный камень.)

Джемма бросилась целовать свою мать... Казалось, только теперь она вздохнула свободно - и удручавшая ее тяжесть опала с ее души.

А Санин вдруг почувствовал себя до того счастливым, такою детскою веселостью наполнилось его сердце при мысли, что вот сбылись же, сбылись те грезы, которым он недавно предавался в тех же самых комнатах; все существо его до того взыграло, что он немедленно отправился в кондитерскую; он пожелал непременно, во что бы то ни стало, поторговать за прилавком, как несколько дней тому назад... "Я, мол, имею полное теперь на это право! Я ведь теперь домашний человек!"

И он действительно стал за прилавок и действительно поторговал, то есть продал двум зашедшим девочкам фунт конфект, вместо которого он им отпустил целых два, взявши с них только полцены.

За обедом он официально, как жених, сидел рядом с Джеммой. Фрау Леноре продолжала свои практические соображения. Эмиль то и дело смеялся и приставал к Санину, чтобы тот его взял с собой в Россию. Было решено, что Санин уедет через две недели. Один Панталеоне являл несколько угрюмый вид, так что даже фрау Леноре ему попеняла: "А еще секундантом был!" - Панталеоне взглянул исподлобья.

Джемма молчала почти все время, но никогда ее лицо не было прекраснее и светлее. После обеда она отозвала Санина на минуту в сад и, остановившись около той самой скамейки, где она третьего дня отбирала вишни, сказала ему:

- Димитрий, не сердись на меня; но я еще раз хочу напомнить тебе, что ты не должен почитать себя связанным...

Он не дал ей договорить...

Джемма отклонила свое лицо.

- А насчет того, что мама упомянула - помнишь? - о различии нашей веры, то вот!..

Она схватила гранатовый крестик, висевший у ней на шее на тонком шнурке, сильно дернула и оборвала шнурок - и подала ему крестик.

- Если я твоя, так и вера твоя - моя вера!

Глаза Санина были еще влажны, когда он вместе с Джеммой вернулся в дом.

К вечеру все пришло в обычную колею. Даже в тресетте поиграли.

ХХХI

Санин проснулся очень рано на следующий день. Он находился на высшей степени человеческого благополучия; но не это мешало ему спать; вопрос, жизненный, роковой вопрос: каким образом он продаст свое имение как можно скорее и как можно выгоднее - тревожил его покой. В голове его скрещивались различнейшие планы, но ничего пока еще не выяснилось. Он вышел из дому, чтобы проветриться, освежиться. С готовым проектом - не иначе - хотел он предстать перед Джеммой.

Что это за фигура, достаточно грузная и толстоногая, впрочем, прилично одетая, идет перед ним, слегка переваливаясь и ковыляя? Где видел он этот затылок, поросший белобрысыми вихрами, эту голову, как бы насаженную прямо на плечи, эту мягкую, жирную спину, эти пухлые отвислые руки? Неужели это - Полозов, его старинный пансионский товарищ, которого он уже вот пять лет, как потерял из виду? Санин обогнал шедшую перед ним фигуру, обернулся... Широкое желтоватое лицо, маленькие свиные глазки с белыми ресницами и бровями, короткий, плоский нос, крупные, словно склеенные губы, круглый, безволосый подбородок - и это выражение всего лица, кислое, ленивое и недоверчивое - да точно: это он, это Ипполит Полозов!

"Уж не опять ли моя звезда действует?" - мелькнуло в мыслях Санина.

- Полозов! Ипполит Сидорыч! Это ты?

Фигура остановилась, подняла свои крохотные глаза, подождала немного - и, расклеив, наконец, свои губы, проговорила сиповатой фистулой:

- Дмитрий Санин?

- Он самый и есть! - воскликнул Санин и пожал одну из рук Полозова; облеченные в тесные лайковые перчатки серо-пепельного цвета, они по-прежнему безжизненно висели вдоль его выпуклых ляжек.- Давно ли ты здесь? Откуда приехал? Где остановился?

- Я приехал вчера из Висбадена, - отвечал, не спеша, Полозов, - за покупками для жены и сегодня же возвращаюсь в Висбаден.

- Ах, да! Ведь ты женат - и, говорят, на такой красавице!

Полозов повел в сторону глазами.

- Да, говорят.

Санин засмеялся.

- Я вижу, ты все такой же... флегматик, каким ты был в пансионе.

- На что я буду меняться?

- И говорят, - прибавил Санин с особым ударением на слово "говорят", - что твоя жена очень богата.

- Говорят и это.

- А тебе самому, Ипполит Сидорыч, разве это неизвестно?

- Я, брат, Дмитрий... Павлович? - да, Павлович! в женины дела не мешаюсь.

- Не мешаешься? Ни в какие дела?

Полозов опять повел глазами.

- Ни в какие, брат. Она - сама по себе... ну и я - сам по себе.

- Куда же ты теперь идешь? - спросил Санин.

- Теперь я никуда не иду; стою на улице и с тобой беседую; а вот как мы с тобой покончим, отправлюсь к себе в гостиницу и буду завтракать .

- Меня в товарищи - хочешь?

- То есть это ты насчет завтрака?

- Да.

- Сделай одолжение, есть вдвоем гораздо веселее. Ты ведь не говорун?

- Не думаю.

- Ну и ладно.

Полозов двинулся вперед, Санин отправился с ним рядом. И думалось Санину - губы Полозова опять склеились, он сопел и переваливался молча, - думалось Санину: каким образом удалось этому чурбану подцепить красивую и богатую жену? Сам он ни богат, ни знатен, ни умен; в пансионе слыл за вялого и тупого мальчика, за соню и обжору - и прозвище носил "слюняя". Чудеса!

"Но если жена его очень богата - сказывают, она дочь какого-то откупщика, - то не купит ли она мое имение? Хотя он и говорит, что ни в какие женины дела не входит, но ведь этому веры дать нельзя! Притом же и цену я назначу сходную, выгодную цену! Отчего не попытаться? Быть может, это все моя звезда действует... Решено! Попытаюсь!"

Полозов привел Санина в одну из лучших гостиниц Франкфурта, в которой занимал уже, конечно, лучший номер. На столах и стульях громоздились картоны, ящики, свертки... "Все, брат, покупки для Марьи Николаевны !" (так звали жену Ипполита Сидорыча). Полозов опустился в кресло, простонал: "Эка жара!" - и развязал галстук.Потом позвонил обер-кельнера и тщательно заказал ему обильнейший завтрак. "А в час чтобы карета была готова! Слышите, ровно в час!"

Обер-кельнер подобострастно наклонился и рабски исчез.

Полозов расстегнул жилет. По одному тому, как он приподнимал брови, отдувался и морщил нос, можно было видеть, что говорить будет для него большою тягостью и что он не без некоторой тревоги ожидал, заставит ли его Санин ворочать языком или сам возьмет на себя труд вести беседу ?

Санин понял настроение своего приятеля и потому не стал обременять его вопросами; ограничился лишь самым необходимым; узнал, что он два года состоял на службе (в уланах! то-то, чай, хорош был в коротком-то мундирчике!), три года тому назад женился - и вот уже второй год находится за границей с женой, "которая теперь от чего-то лечится в Висбадене", - а там отправляется в Париж. С своей стороны, Санин также мало распространялся о своей прошедшей жизни, о своих планах; он прямо приступил к главному - то есть заговорил о своем намерении продать имение .

Полозов слушал его молча, лишь изредка взглядывая на дверь, откуда должен был явиться завтрак. Завтрак явился наконец. Обер-кельнер, в сопровождении двух других слуг, принес несколько блюд под серебряными колпаками.

- Это в Тульской губернии имение? - промолвил Полозов, садясь за стол и затыкая салфетку за ворот рубашки.

- В Тульской.

- Ефремовского уезда... Знаю.

- Ты мою Алексеевку знаешь? - спросил Санин, тоже садясь за стол.

- Знаю, как же.- Полозов запихал себе в рот кусок яичницы с трюфелями .- У Марьи Николаевны - жены моей - по соседству есть имение... Откупорьте эту бутылку, кельнер! Земля порядочная - только мужики у тебя лес вырубили. Ты зачем же продаешь?

- Деньги нужны, брат. Я бы дешево продал. Вот бы тебе купить... Кстати.

Полозов проглотил стакан вина, уперся салфеткой и опять принялся жевать - медленно и шумно.

- Н-да, - проговорил он наконец...- Я имений не покупаю: капиталов нет. Пододвинь-ка масло. Разве вот жена купит. Ты с ней поговори. Коли дорого не запросишь - она этим не брезгает... Экие, однако, эти немцы - ослы! Не умеют рыбу сварить. Чего, кажется, проще? А еще толкуют: фатерланд, мол, объединить следует. Кельнер, примите эту мерзость!

- Неужели же твоя жена сама распоряжается... по хозяйству? - спросил Санин.

- Сама. Вот котлеты - хороши. Рекомендую. Я сказал тебе, Дмитрий Павлович, что ни в какие женины дела я не вхожу, и теперь тебе то же повторяю

Полозов продолжал чавкать

- Гм... Но как я с ней переговорить могу. Ипполит Сидорыч?

- А очень просто, Дмитрий Павлович. Отправляйся в Висбаден. Отсюда недалече. Кельнер, нет ли у вас английской горчицы? Нет? Скоты! Только времени не теряй. Мы послезавтра уезжаем. Позволь, я тебе налью рюмку: с букетом вино - не кислятина. Лицо Полозова оживилось и покраснело; оно и оживлялось только тогда, когда он ел... или пил.

- Право же... я не знаю, как это сделать? - пробормотал Санин.

- Да что тебе так вдруг приспичило?

- То-то и есть, что приспичило, брат.

- И большая сумма нужна?

- Большая. Я... как бы это тебе сказать? я затеял... жениться.

Полозов поставил на стол рюмку, которую поднес было к губам.

- Жениться! - промолвил он хриплым, от изумления хриплым, голосом и сложил свои пухлые руки на желудке.- Так скоропостижно?

- Да... скоро.

- Невеста - в России, разумеется?

- Нет, не в России.

- Где же?

- Здесь, во Франкфурте.

- И кто она?

- Немка; то есть нет - итальянка. Здешняя жительница.

- С капиталом?

- Без капитала.

- Стало быть, любовь уж очень сильная?

- Какой ты смешной! Да, сильная.

- И для этого тебе деньги нужны?

- Ну да... да, да.

Полозов проглотил вино, выполоскал себе рот и руки вымыл, старательно вытер их о салфетку, достал и закурил сигару. Санин молча глядел на него.

- Одно средство, - промычал наконец Полозов, закидывая назад голову и выпуская дым тонкой струйкой.- Ступай к жене. Она, коли захочет всю беду твою руками разведет.

- Да как я ее увижу, жену твою? Ты говоришь, вы послезавтра уезжаете? Полозов закрыл глаза.

- Знаешь, что я тебе скажу, - проговорил он наконец, вертя губами сигару и вздыхая.- Ступай-ка домой, снарядись попроворнее да приходи сюда. В час я выезжаю, карета у меня просторная - я тебя с собой возьму. Этак всего лучше. А теперь я посплю. Я, брат, как поем, непременно поспать должен. Натура требует - и я не противлюсь. И ты не мешай мне.

Санин подумал, подумал - и внезапно поднял голову: он решился!

- Ну хорошо, согласен - и благодарю тебя. В половине первого здесь-и мы отправимся вместе в Висбаден.Я надеюсь, жена твоя не рассердится...

Но Полозов уже сопел. Пролепетал: "Не мешай!" - поболтал ногами и заснул, как младенец.

Санин еще раз окинул взором его грузную фигуру, его голову, шею, его высоко поднятый, круглый, как яблоко, подбородок - и, выйдя из гостиницы проворными шагами направился к кондитерской Розелли. Надо было предварить Джемму.

ХХХII

Он застал ее в кондитерской комнате, вместе с матерью. Фрау Леноре перегнувши спину, измеряла небольшим складным футом промежуток между окнами. Увидя Санина, она выпрямилась и весело приветствовала его не без маленького замешательства, однако.

- У меня, с ваших вчерашних слов, - начала она, - все в голове вертятся мысли, как бы нам улучшить наш магазин. Вот тут, я полагаю, два шкапчика с зеркальными полочками поставить. Теперь, знаете, это в моде И потом еще...

- Прекрасно, прекрасно, - перебил ее Санин, - это все надо будет сообразить... Но подите-ка сюда, я вам что сообщу.

Он взял фрау Леноре и Джемму под руки и повел их в другую комнату. Фрау Леноре встревожилась и мерку из рук выронила. Джемма встревожилась было тоже, но глянула попристальнее на Санина и успокоилась. Лицо его, правда, озабоченное, выражало в то же время оживленную бодрость и решимость.

Он попросил обеих женщин сесть, а сам стал перед ними - и, размахивая руками да ероша волосы, сообщил им все: встречу с Полозовым, предполагаемую поездку в Висбаден, возможность продажи имения.

- Вообразите мое счастье, - воскликнул он наконец, - дело приняло такой оборот, что мне даже, быть может, незачем будет ехать в Россию! И свадьбу мы можем сыграть гораздо скорее, чем я предполагал!

- Когда вы должны ехать? - спросила Джемма.

- Сегодня же - через час; мой приятель нанял карету - он меня довезет .

- Вы нам напишете?

- Немедленно! как только переговорю с этой дамой - так тотчас и напишу.

- Эта дама, вы говорите, очень богата? - спросила практическая фрау Леноре.

- Чрезвычайно!ее отец был миллионером - и все ей оставил.

- Все - ей одной? Ну, это ваше счастье. Только смотрите не продешевите вашего имения! Будьте благоразумны и тверды. Не увлекайтесь! Я понимаю ваше желание быть как можно скорее мужем Джеммы... но осторожность прежде всего! Не забудьте: чем вы дороже продадите имение, тем больше останется вам обоим - и вашим детям.

Джемма отвернулась, и Санин опять замахал руками.

- В моей осторожности вы можете быть уверены, фрау Леноре! Да я и торговаться не стану. Скажу ей настоящую цену: даст - хорошо; не даст - бог с ней!

- Вы с ней знакомы... с этой дамой? - спросила Джемма.

- Я ее никогда в лицо не видал.

- И когда же вы вернетесь?

- Если ничем не кончится наше дело - послезавтра; если же оно пойдет на лад - может быть, придется пробыть лишний день или два. Во всяком случае - минуты не промешкаю. Ведь я душу свою оставляю здесь! Однако я с вами заговорился, а мне нужно перед отъездом еще домой сбегать... Дайте мне руку на счастье, фрау Леноре, - у нас в России всегда так делается.

- Правую или левую?

- Левую - ближе к сердцу. Явлюсь послезавтра - со щитом или на щите! Мне что-то говорит: я вернусь победителем! Прощайте, мои добрые, мои милые...

Он обнял и поцеловал фрау Леноре, а Джемму попросил пойти с ним в ее комнату - на минутку, так как ему нужно сообщить ей что-то очень важное. Ему просто хотелось проститься с ней наедине. Фрау Леноре это поняла - и не полюбопытствовала узнать, какая это была такая важная вещь...

Санин никогда еще не бывал в комнате Джеммы. Все обаяние любви, весь ее огонь, и восторг, и сладкий ужас - так и вспыхнули в нем, так и ворвались в его душу, как только он переступил заветный порог... Он кинул вокруг умиленный взор, пал к ногам милой девушки и прижал лицо свое к ее стану...

- Ты мой? - шептала она, - ты вернешься скоро?

- Я твой... я вернусь, - твердил он задыхаясь.

- Я буду ждать тебя, мой милый!

Несколько мгновений спустя Санин уже бежал по улице к себе на квартиру. Он и не заметил того, что вслед за ним из двери кондитерской, весь растрепанный, выскочил Панталеоне - и что-то кричал ему, и потрясал, и как будто грозил высоко поднятой рукою.

Ровно в три четверти первого Санин объявился к Полозову. У ворот его гостиницы уже стояла карета, запряженная четырьмя лошадьми. Увидав Санина, Полозов только промолвил: "А! решился?" - и, надев шляпу, шинель и калоши, заткнув себе хлопчатой бумагой уши, хотя дело было летом, вышел на крыльцо. Кельнеры, по его указанию, расположили во внутренности кареты все многочисленные его покупки, обложили место его сиденья шелковыми подушечками, сумочками, узелками, поставили в ноги короб с провизией и привязали к козлам чемодан. Полозов расплатился щедрой рукой - и, хотя сзади, но почтительно поддерживаемый услужливым привратником, полез, кряхтя, в карету, уселся, обмял хорошенько все вокруг себя, выбрал и закурил сигару - и тогда только кивнул пальцем Санину: полезай, мол, и ты! Санин поместился с ним рядом. Полозов приказал через привратника почтальону ехать исправно - если желает получить на водку; подножки загремели, дверцы хлопнули, карета покатилась .

ХХХIII

От Франкфурта до Висбадена теперь по железной дороге менее часа езды; в то время экстра-почта поспевала часа в три. Лошадей меняли раз пять. Полозов не то дремал, не то так покачивался, держа сигару в зубах, и говорил очень мало; в окошко не выглянул ни разу: живописными видами он не интересовался и даже объявил, что "природа - смерть его!". Санин тоже молчал и тоже не любовался видами: ему было не до того. Он весь отдался размышлениям, воспоминаниям. На станциях Полозов аккуратно расплачивался, замечал время по часам и награждал почтальонов-мало или много, смотря по их усердию.На полдороге он достал из короба с съестными припасами два апельсина и, выбрав лучший, предложил Санину другой. Санин пристально поглядел на своего спутника - и вдруг рассмеялся.

- Чему ты? - спросил тот, старательно отдирая своими короткими белыми ногтями кожу с апельсина.

- Чему? - повторил Санин.- Да нашему с тобой путешествию.

- А что? - переспросил Полозов, пропуская в рот один из тех продольных ломтиков, на которые распадается мясо апельсина.

- Очень оно уже странно. Вчера я, признаться, так же мало думал о тебе, как о китайском императоре, а сегодня я еду с тобой продавать мое имение твоей жене, о которой тоже не имею малейшего понятия.

- Всяко бывает, - отвечал Полозов.- Ты только поживи подольше - всего насмотришься. Например можешь ты себе представить меня подъезжающим на ординарцы? А я подъезжал; а великий князь Михаил Павлович скомандовал: "Рысью, рысью этого толстого корнета! Прибавь рыси!"

Санин почесал у себя за ухом.

- Скажи мне, пожалуйста, Ипполит Сидорыч, какова твоя жена? Нрав у ней каков? Мне ведь это нужно знать.

- Ему хорошо командовать: "рысью!" - с внезапной запальчивостью подхватил Полозов, - а мне-то... мне-то каково? Я и подумал: возьмите вы себе ваши чины да эполеты - ну их с богом! Да... ты о жене спрашивал? Что- жена? Человек, как все. Пальца ей в рот не клади - она этого не любит. Главное, говори побольше... чтобы посмеяться было над чем.Про любовь свою расскажи, что ли... да позабавней, знаешь.

- Как позабавней?

- Да так же. Ведь ты мне сказывал, что влюблен, жениться хочешь. Ну вот, ты это и опиши.

Санин обиделся.

- Что же в этом ты находишь смешного? Полозов только глазами повел. Сок от апельсина тек по его подбородку.

- Это твоя жена тебя во Франкфурт за покупками посылала? - спросил Санин спустя немного времени.

- Она самая.

- Какие же это покупки?

- Известно: игрушки.

- Игрушки? разве у тебя есть дети?

Полозов даже посторонился от Санина.

- Вона! С какой стати у меня будут дети? Женские колифишэ ... Уборы. По части туалета.

- Ты разве в этом толк знаешь?

- Знаю.

- Как же ты мне говорил, что ни во что женино не входишь?

- В другое не вхожу. А это... ничего. От скуки - можно. Да и жена вкусу моему верит. Я ж и торговаться лих.

Полозов начинал говорить отрывисто; он уже устал.

- И очень жена твоя богата?

- Богата-то богата. Только больше для себя.

- Однако, кажется, и ты пожаловаться не можешь?

- На то я муж. Еще бы мне не пользоваться! И полезный же я ей человек! Ей со мной - лафа! Я - удобный!

Полозов утер лицо фуляром и тяжело фукнул: "Пощади, дескать; не заставляй еще произносить слова. Видишь, как оно мне трудно".

Санин оставил его в покое - и снова погрузился в размышления.

Гостиница в Висбадене, перед которой остановилась карета, уже прямо смахивала на дворец. Колокольчики немедленно зазвонили в ее недрах, поднялась суетня и беготня; благообразные люди в черных фраках запрыгали у главного входа; залитый золотом швейцар с размаху отворил дверцы кареты.

Как некий триумфатор высадился Полозов и начал подниматься по устланной коврами и благовонной лестнице. К нему подлетел человек, тоже отлично одетый, но с русским лицом - его камердинер. Полозов заметил ему, что впредь будет всегда брать его с собою, ибо, накануне, во Франкфурте, его, Полозова, оставили на ночь без теплой воды! Камердинер изобразил ужас на лице - и, проворно наклонясь, снял с барина калоши.

- Марья Николаевна дома? - спросил Полозов.

- Дома-с. Изволят одеваться. У графини Ласунской изволят обедать.

- А! у этой!.. Стой! Там вещи в карете, все вынь сам и внеси. А ты, Дмитрий Павлович, - прибавил Полозов, - возьми себе комнату да через три четверти часа и приходи. Пообедаем вместе.

Полозов поплыл дальше, а Санин спросил себе номер попроще - и, приведя туалет свой в порядок да отдохнув немножко, отправился в громадный апартамент, занимаемый его светлостью (Durсhlаuсht) князем фон Полозоф.

Он застал этого "князя" восседающим на роскошнейшем бархатном кресле посреди великолепнейшего салона. Флегматический приятель Санина успел уже ванну взять и облачиться в богатейший атласный шлафрок; на голову он надел малиновую феску. Санин приблизился к нему и некоторое время рассматривал его. Полозов сидел неподвижно, как идол; даже лица в его сторону не повернул, даже бровью не повел, звука не издал. Зрелище было поистине величественное! Полюбовавшись им минуты с две, Санин хотел было заговорить, нарушить эту священную тишину - как вдруг дверь из соседней комнаты растворилась и на пороге появилась молодая, красивая дама в белом шелковом платье, с черными кружевами, в бриллиантах на руках и на шее - сама Марья Николаевна Полозова. Ее густые русые волосы падали с обеих сторон головы - заплетенными, но не подобранными косами.

ХXХIV

- Ах, извините! - проговорила она с полусмущенной, полунасмешливой улыбкой, мгновенно прихватив рукою конец одной косы и вперив на Санина свои большие серые светлые глаза.- Я не думала, что вы уже пришли.

- Санин, Дмитрий Павлович, приятель мой с детства, - промолвил Ползов, по-прежнему не оборачиваясь к нему и не вставая, но указывая на него пальцем.

- Да... знаю... Ты мне уже сказывал. Очень рада познакомиться. Но я хотела было попросить тебя, Ипполит Сидорыч... Моя горничная сегодня какая-то бестолковая...

- Волосы тебе убрать?

- Да, да, пожалуйста. Извините, - повторила Марья Николаевна с прежней улыбкой, кивнула головою Санину и, быстро повернувшись, скрылась за дверью, оставив за собою мимолетное, но стройное впечатление прелестной шеи, удивительных плеч, удивительного стана.

Полозов встал и, тяжело переваливаясь, ушел в ту же дверь.

Санин ни одной секунды не сомневался в том, что присутствие его в салоне князя Полозова" было как нельзя лучше известно самой хозяйке; весь форс состоял в том, чтобы показать свои волосы, которые были точно хороши. Санин внутренно даже порадовался этой выходке г-жи Полозовой: коли мол, захотели меня поразить, блеснуть передо мною - может быть, как знать? и насчет цены на имение окажут податливость. Его душа до того была наполнена Джеммой, что все другие женщины уже не имели для него никакого значения:он едва замечал их;и на этот раз ограничился только тем, что подумал:"Да, правду говорили мне:эта барыня хоть куда!"

А будь он не в таком исключительном душевном состоянии, он бы, вероятно, иначе выразился: Мария Николаевна Полозова, урожденная Колышкина, была очень замечательная особа. И не то, чтобы она была отъявленная красавица: в ней даже довольно явственно сказывались следы ее плебейского происхождения. Лоб у ней был низкий, нос несколько мясистый и вздернутый;ни тонкостью кожи, ни изяществом рук и ног она похвалиться не могла - но что все это значило? Не перед "святыней красоты, говоря словами Пушкина, остановился бы всякий, кто бы встретился с нею, но перед обаянием мощного, не то русского, не то цыганского цветущего женского тела... и не невольно остановился бы он!

Но образ Джеммы охранял Санина, как та тройная броня, о которой поют стихотворцы.

Минут десять спустя Марья Николаевна появилась опять в сопрождении своего супруга. Она подошла к Санину... а походка у ней была такая, что иные чудаки в те, увы!уже далекие времена-от одной этой походки с ума сходили."Эта женщина, когда идет к тебе, точно все счастье твоей жизни тебе навстречу несет", - говаривал один из них. Она подошла к Санину - и, протянув ему руку, промолвила своим ласковым и как бы сдержанным голосом по-русски:"Вы меня дождетесь, не правда? Я вернусь скоро".

Санин наклонился почтительно, а Марья Николаевна уже исчезала за портьерой двери - и, исчезая, опять повернула голову назад через плечо, и опять улыбнулась, и опять оставила за собою прежнее стройное впечатление.

Когда она улыбалась - не одна и не две, а целых три ямочки обоз начались на каждой щеке, и ее глаза улыбались больше, чем губы, чем ее алые, длинные вкусные губы, с двумя крошечными родинками на левой их стороне.

Полозов ввалился в комнату и опять поместился на кресле. Безмолвствовал он по-прежнему; но странная усмешка от времени до времени пучила его бесцветные и уже сморщенные щеки. Он был старообразен, хотя всего тремя годами старше Санина. Обед, которым он попотчевал своего гостя, конечно, удовлетворил бы самого взыскательного гастронома, но Санину он показался бесконечным, несносным! Полозов ел медленно, "с чувством, с толком с расстановкой внимательно наклоняясь над тарелкой, нюхая чуть не каждый кусок; сперва пополощет себе рот вином, потом уже проглотит и губами пошлепает А за жарким он вдруг разговорился - но о чем? О мериносах, которых намеревался выписать целое стадо, да так подробно, с такой нежностью употребляя все уменьшительные имена. Выпив чашку горячего, как кипяток, кофе (он несколько раз, слезливо-раздраженным голосом, напомнил кельнеру, что накануне ему подали кофе - холодный, холодный, как лед и прикусив гаванскую сигару своими желтыми кривыми зубами, он по обычаю своему задремал, к великой радости Санина, который начал ходить взад и вперед, неслышными шагами, по мягкому ковру, и мечтал о том, как он будет жить с Джеммой и с каким известием вернется к ней, Однако Полозов проснулся, по собственному замечанию, раньше обыкновенного, - он поспал всего полтора часика и, выпив стакан зельтерской водки со льдом да проглотив ложек с восемь варенья, русского варенья, которое принес ему камердинер в темно-зеленой, настоящей "киевской" банке и без которого он, по его словам, жить не мог, - он уставился припухшими глазами на Санина и спросил его, не хочет ли он поиграть с ним в дурачки.Санин охотно согласился;он боялся, как бы Полозов опять не заговорил о барашках, да о ярочках, да о курдючках с жирком. Хозяин и гость, оба перешли в гостиную, кельнер принес карты - и началась игра, разумеется, не на деньги. За этим невинным занятием застала их Марья Николаевна, вернувшись от графини Ласунской. Она громко рассмеялась, как только вошла в комнату и увидала карты и раскрытый ломберный стол. Санин вскочил с места, но она воскликнула:- Сидите играйте. Я сейчас переоденусь и к вам вернусь, - и опять исчезла, прошумев платьем и сдергивая перчатки на ходу. Она точно вернулась очень скоро. Свое нарядное платье она заменила широкой шелковой блузой лилового цвета с открытыми висячими рукавами толстый крученый шнурок перехватывал ее талью. Она подсела к мужу и, дождавшись, что он остался в дураках, сказала ему: "Ну, пышка довольно! (при слове "пышка" Санин с изумлением глянул на нее, а она весело улыбнулась, отвечая взглядом на его взгляд и выказывая все свои ямочки на щеках) - довольно; я вижу, ты спать хочешь; целуй ручку и отправляйся; а мы с господином Саниным побеседуем вдвоем

- Спать я не хочу, - промолвил Полозов, грузно поднимаясь с кресла а отправиться отправлюсь и ручку поцелую.- Она подставила ему свою ладонь, не переставая улыбаться и глядеть на Санина. Полозов тоже глянул на него и ушел не простившись.

- Ну, рассказывайте, рассказывайте, - с живостью проговорила Марья Николаевна, разом ставя оба обнаженные локтя на стол и нетерпеливо постукивая ногтями одной руки о ногти другой.- Правда, вы, говорят, женитесь?

Сказав эти слова, Марья Николаевна даже голову немножко набок нагнула, чтобы пристальнее и пронзительнее заглянуть Санину в глаза

ХXХV

Развязное обхождение г-жи Полозовой, вероятно, на первых порах смутило бы Санина - хотя он новичком не был и уже потерся между людьми, - если бы в самой этой развязности и фамилиарности он опять-таки не увидел хорошего предзнаменования для своего предприятия. "Будем потакать капризам этой богатой барыни", - решил он про себя - и так же непринужденно, как она его спрашивала, ответил ей:

- Да, я женюсь.

- На ком? На иностранке?

- Да.

- Вы недавно с ней познакомились? Во Франкфурте?

- Точно так.

- И кто она такая? Можно узнать?

- Можно. Она дочь кондитера.

Марья Николаевна широко раскрыла глаза и подняла брови.

- Да ведь это прелесть, - проговорила она медлительным голосом, - это чудо! Я уже полагала, что таких молодых людей, как вы, на свете больше не встречается. Дочь кондитера!

- Вас это, я вижу, удивляет, - заметил не без достоинства Санин, - но, во-первых, у меня вовсе нет тех предрассудков...

- Во-первых, это меня нисколько не удивляет, - перебила Марья Николаевна, - предрассудков и у меня нет. Я сама дочь мужика. А? что, взяли? Меня удивляет и радует то, что вот человек не боится любить. Ведь вы ее любите?

- Да.

- Она очень хороша собою?

Санина слегка покоробило от этого последнего вопроса... Однако отступать уже не приходилось.

- Вы знаете, Марья Николаевна, - начал он, - всякому человеку лицо его возлюбленной кажется лучше всех других; но моя невеста - действительно красавица.

- В самом деле? В каком роде? итальянском? античном?

- Да; у ней очень правильные черты.

- С вами нет ее портрета?

- Нет. (В то время о фотографиях еще помину не было. Дагерротипы едва стали распространяться.)

- Как ее зовут?

- Ее имя - Джемма.

- А ваше - как?

- Димитрий.

- По отчеству?

- Павлович.

- Знаете что, - проговорила Марья Николаевна все тем же медлительным голосом, - вы мне очень нравитесь, Дмитрий Павлович. Вы, должно быть, хороший человек. Дайте-ка мне вашу руку. Будемте приятелями.

Она крепко пожала его руку своими красивыми, белыми, сильными пальцами. Ее рука была немногим меньше его руки - но гораздо теплей и глаже, и мягче, и жизненней.

- Только знаете, что мне приходит в голову?

- Что?

- Вы не рассердитесь? Нет? Она, вы говорите, ваша невеста. Но разве ... разве это непременно было нужно?

Санин нахмурился.

- Я вас не понимаю. Марья Николаевна.

Марья Николаевна засмеялась тихохонько и, встряхнув головою, откинула назад падавшие ей на щеки волосы.

- Решительно - он прелесть, - промолвила она не то задумчиво, не то рассеянно.- Рыцарь! Подите верьте после этого людям, которые утверждают что идеалисты все перевелись!

Марья Николаевна все время говорила по-русски удивительно чистым прямо московским языком - народного, не дворянского пошиба.

- Вы, наверное, дома воспитывались, в старозаветном, богобоязненном семействе? - спросила она.- Вы какой губернии?

- Тульской.

- Ну, так мы однокорытники. Мой отец... Ведь вам известно, кто был мой отец?

- Да, известно.

- Он в Туле родился... Гуляк был. Ну, хорошо... (Это "хорошо Марья Николаевна уже с намерением выговорила совсем по-мещанскому вот так: хершоо.) Ну давайте же теперь за дело примемся.

- То есть...- как же это так за дело приняться? Что вам угодно этим сказать?

Марья Николаевна прищурилась.

- Да вы зачем сюда приехали?(Когда она щурила глаза, выражение их становилось очень ласковым и немного насмешливым; когда же она раскрывала их во всю величину - в их светлом, почти холодном блеске проступало что-то недоброе... что-то угрожающее. Особенную красоту придавали ее глазам ее брови, густые, немного надвинутые, настоящие соболиные.) Вы хотите, чтобы я у вас купила имение? Вам нужны деньги для вашего бракосочетания? Не так ли?

- Да, нужны.

- И много вам их требуется?

- На первый случай я бы удовольствовался несколькими тысячами франков. Вашему супругу мое имение известно. Вы можете посоветоваться с ним, - а я бы взял цену недорогую.

Марья Николаевна повела головою направо и налево.

- Во-первых, - начала она с расстановкой, ударяя концами пальцев по обшлагу санинского сюртука, - я не имею привычки советоваться с мужем, разве вот насчет туалета - он на это у меня молодец; а во-вторых зачем вы говорите, что вы цену назначите недорогую? Я не хочу воспользоваться тем, что вы теперь очень влюблены и готовы на всякие жертвы... Я никаких жертв от вас не приму. Как? Вместо того чтобы поощрять вас... ну, как бы это сказать получше?.. благородные чувства, что ли? я вас стану обдирать как липку? Это не в- моих привычках. Когда случится, я людей не щажу - только не таким манером.

Санин никак не мог понять, что она - смеется ли над ним или говорит серьезно? а только думал про себя: "О, да с тобой держи ухо востро!"

Слуга вошел с русским самоваром, чайным прибором, сливками, сухарями и т.п. на большом подносе, расставил всю эту благодать на столе между Саниным и г-жою Полозовой - и удалился.

Она налила ему чашку чаю.

- Вы не брезгаете? - спросила она, накладывая ему сахар в чашку пальцами... а щипчики лежали тут же.

- Помилуйте!.. От такой прекрасной руки...

Он не закончил фразы и чуть не поперхнулся глотком чаю, а она внимательно и ясно глядела на него.

- Я потому упомянул о недорогой цене моего имения, - продолжал он, - что так как вы теперь находитесь за границей, то я не могу предполагать у вас много свободных денег и, наконец, я сам чувствую, что продажа... или покупка имения при подобных условиях есть нечто ненормальное, и я должен взять это в соображение.

Санин путался и сбивался, а Марья Николаевна тихонько отклонилась на спинку кресла, скрестила руки и глядела на него тем же внимательным и ясным взглядом. Он наконец умолк.

- Ничего, говорите, говорите, - промолвила она, как бы приходя ему на помощь, - я вас слушаю - мне приятно вас слушать; говорите.

Санин принялся описывать свое имение, сколько в нем десятин, и где оно находится, и каковы в нем хозяйственные угодья, и какие можно извлечь из него выгоды... упомянул даже о живописном местоположении усадьбы; а Марья Николаевна все глядела да глядела на него - все светлее и пристальнее, и губы ее чуть-чуть двигались, без улыбки: она покусывала их. Ему стало неловко наконец; он замолчал вторично.

- Дмитрий Павлович, - начала Марья Николаевна - и задумалась ...- Дмитрий Павлович, - повторила она...- Знаете что:я уверена, что покупка вашего имения - очень выгодная для меня афера и что мы сойдемся; но вы должны мне дать... два дня - да, два дня сроку. Ведь вы в состоянии на два дня расстаться с вашей невестой? Дольше я вас не продержу, против вашей воли, - даю вам честное слово. Но если вам нужны теперь же пять, шесть тысяч франков, я с великим удовольствием готова предложить вам их взаймы - а там мы сочтемся.

Санин поднялся.

- Я должен благодарить вас, Марья Николаевна, за вашу радушную и любезную готовность услужить человеку, почти совсем вам незнакомому ... Но если уже вам непременно так угодно, то я предпочту дождаться вашего решения насчет моего имения - останусь здесь два дня.

- Да; мне так угодно, Дмитрий Павлович. А вам будет очень тяжело ? Очень? Скажите.

- Я люблю свою невесту, Марья Николаевна, и разлука с ней мне не легка.

- Ах, вы золотой человек! - со вздохом промолвила Марья Николаевна .- Обещаюсь не слишком томить вас. Вы уходите?

- Уже поздно, - заметил Санин.

- А вам надо отдохнуть от дороги - и от игры в дурачки с моим мужем. Скажите - вы Ипполиту Сидорычу, моему мужу, большой приятель ?

- Мы воспитывались в одном пансионе.

- И он уже тогда был такой?

- Какой "такой"? - спросил Санин.

Марья Николаевна вдруг засмеялась, засмеялась до красноты всего лица, поднесла платок к губам, встала с кресла и, покачиваясь, как усталая, подошла к Санину и проткнула ему руку.

Он раскланялся и направился к двери.

- Извольте завтра пораньше явиться - слышите? - крикнула она ему вслед.

Он глянул назад, уходя из комнаты, и увидел, что она опять опустилась в кресло и закинула обе руки за голову. Широкие рукава блузы скатились почти до самых плеч - и нельзя было не сознаться, что поза этих рук, что вся эта фигура была обаятельно прекрасна.

ХXХVI

Далеко за полночь горела лампа в комнате Санина. Он сидел за столом и писал "своей Джемме". Рассказал ей все; описал ей Полозовых, мужа и жену - впрочем, больше распространялся насчет собственных чувств - и кончил тем, что назначил ей свидание через три дня!!! (с тремя восклицательными знаками). Утром рано он отнес это письмо на почту и пошел прогуляться по саду Кургауза, где уже играла музыка. Народу было еще мало; он постоял перед беседкой, в которой помещался оркестр, прослушал попурри из "Роберта-Дьявола" и, напившись кофе, отправился в боковую, уединенную аллею, присел на лавочку - и задумался.

Ручка зонтика проворно - и довольно крепко - постучала по его плечу. Он встрепенулся... Перед ним, в легком, серо-зеленом барежевом платье, в белой тюлевой шляпке, в шведских перчатках, свежая и розовая, как летнее утро, но с не исчезнувшей еще негой безмятежного сна в движениях и во взорах, стояла Марья Николаевна.

- Здравствуйте, - промолвила она.- Я сегодня посылала за вами да вы уже ушли. Я только что отпила свой второй стакан - меня, вы знаете, заставляют здесь воду пить, бог ведает зачем... уж я лине здорова? И вот я должна гулять целый час. Хотите вы быть моим спутником. А там мы кофе напьемся.

- Я уже пил, - промолвил Санин, вставая, - но я очень рад гулять с вами.

- Ну так дайте же мне вашу руку... Не бойтесь: вашей невесты здесь нет - она вас не увидит.

Санин принужденно улыбнулся. Он испытывал ощущение неприятное всякий раз, когда Марья Николаевна упоминала о Джемме. Однако поспешно и послушно наклонился... Рука Марьи Николаевны медленно и мягко опустилась на его руку, и скользнула по ней, и как бы прильнула к ней.

- Пойдемте - вот сюда, - сказала она ему, закинув раскрытый зонтик за плечо.- Я в здешнем парке как дома:поведу вас по хорошим местам. И знаете что (она часто употребляла эти два слова): мы с вами не будем говорить теперь об этой покупке; мы о ней после завтрака хорошенько потолкуем; а вы должны мне теперь рассказать о себе... чтобы я знала, с кем я имею дело. А после, если хотите, я вам о себе порасскажу. Согласны?

- Но, Марья Николаевна, что может быть для вас интересного...

- Постойте, постойте. Вы не так меня поняли. Я с вами не кокетничать хочу.- Марья Николаевна пожала плечами.- У него невеста, как древняя статуя, а я буду с ним кокетничать?! Но у вас товар - а я купец. Я и хочу знать, каков у вас товар. Ну-ка, показывайте -каков он? Я хочу знать не только, что я покупаю, но и у кого я покупаю. Это было правило моего батюшки. Ну, начинайте... Ну, хоть не с детства ну вот - давно ли вы за границей? И где вы были до сих пор? Только идите тише - нам некуда спешить.

- Я сюда прибыл из Италии, где я пробыл несколько месяцев.

- А у вас, видно, особое влечение ко всему итальянскому? Странно что вы не там нашли свой предмет. Вы любите художества? Картины? или больше - музыку?

- Я люблю искусство... Я все прекрасное люблю.

- И музыку?

- И музыку тоже

- А я ее совсем не люблю. Нравятся мне одни русские песни - то в деревне, и то весной - с пляской, знаете...Красные кумачи, поднизи, на выгоне молоденькая травка, дымком попахивает...чудесно!Но не обо мне речь. Говорите же, рассказывайте.

Марья Николаевна сама шла, а сама то и дело взглядывала на Санина. Она была высокого роста - ее лицо приходилось почти в уровень с его лицом.

Он принялся рассказывать - сначала неохотно, неумело, а потом разговорился разболтался даже. Марья Николаевна очень умно слушала; да к тому же она сама казалась до того откровенной, что невольно и других вызывала на откровенность. Она обладала тем великим даром "обиходности" - Lе tеrriblе don dе lа familiaritе, о котором упоминает кардинал Ретц. Санин говорил о своих путешествиях, о житье в Петербурге о своей молодости...Будь Марья Николаевна светской дамой, с утонченными манерами-он никогда бы так не распустился;но она сама называла себя добрым малым, не терпящим никаких церемоний; она именно так отрекомендовала себя Санину. И в то же время этот "добрый малый" шел рядом с ним кошачьей походкой, слегка прислоняясь к нему, и заглядывал ему в лицо; и шел он в образе молодого женского существа, от которого так и веяло тем разбирающим и томящим, тихим и жгучим соблазном, каким способны донимать нашего брата - грешного, слабого мужчину, одни - и то некоторые и то не чистые, а с надлежащей помесью - славянские натуры!

Прогулка Санина с Марьей Николаевной, беседа Санина с Марьей Николаевной продолжалась час с лишком. И ни разу они не останавливались - все шли да шли по бесконечным аллеям парка, то поднимаясь в гору и на ходу любуясь видом, то спускаясь в долину и укрываясь в непроницаемую тень - и все рука с рукой. Временами Санину даже досадно становилось: он с Джеммой, с своей милой Джеммой никогда так долго не гулял... а тут эта барыня завладела им - и баста!

- Не устали ли вы? - спрашивал он ее не однажды.

- Я никогда не устаю, - отвечала она.

Изредка им попадались гуляющие; почти все ей кланялись - иные почтительно, другие даже подобострастно. Одному из них, весьма красивому, щегольски одетому брюнету она крикнула издали, с самым лучшим парижским акцентом: "Соmte, vous savez, il ne faut pas venir me voir- ni aujourd'hui, ni demain". Тот снял молча шляпу и отвесил низкий поклон.

- Кто это? - спросил Санин, по дурной привычке "любопытствовать", свойственной всем русским.

- Это? Один французик - их здесь много вертится... За мной ухаживает - тоже. Однако пора кофе пить. Пойдемте домой; вы, чай, успели проголодаться. Мой благоверный, должно быть, теперь глаза продрал.

"Благоверный! Глаза продрал!!" - повторил про себя Санин... "И говорит так отлично по-французски... Что за чудачка!"

Марья Николаевна не ошиблась. Когда она вместе с Саниным вернулась в гостиницу - "благоверный", или "пышка" сидел уже, с неизменной феской на голове, перед накрытым столом.

- А я тебя прождался! - воскликнул он, скорчив кислую мину.- Хотел уже кофе без тебя пить.

- Ничего, ничего, - весело возразила Марья Николаевна.- Ты сердился ? Это тебе здорово: а то ты совсем застынешь. Я вот гостя привела . Звони скорее!Давайте пить кофе, кофе - самый лучший кофе - в саксонских чашках, на белоснежной скатерти! Она скинула шляпу, перчатки - и захлопала в ладоши. Полозов глянул на нее исподлобья.

- Что это вы сегодня так расскакались, Марья Николаевна? - проговорил он вполголоса.

- А не ваше дело, Ипполит Сидорыч! Звони! Дмитрий Павлович, садитесь - и пейте кофе во второй раз! Ах, как весело приказывать! Другого удовольствия на свете нет.

- Когда слушаются, - проворчал опять супруг.

- Именно, когда слушаются! Оттого-то мне и весело. Особенно с тобою . Не правда ли, пышна? А вот и кофе. На громадном подносе, с которым появился кельнер, находилась также и театральная афишка. Марья Николаевна тотчас ухватилась за нее.

- Драма! - произнесла она с негодованием, - немецкая драма. Все равно: лучше, чем немецкая комедия. Велите мне взять ложу - бенуар - или нет... лучше Fremden-Loge, - обратилась она к кельнеру.- Слышите ли: непременно Fremden-Loge!

- Но если Fremden-Loge уже взята его превосходительством, директором города (seine Excellenz), - осмелился доложить кельнер.

- Дайте его превосходительству десять талеров, - а чтоб ложа у меня была! Слышите!

Кельнер покорно и печально наклонил голову.

- Дмитрий Павлович, вы поедете со мной в театр? немецкие актеры ужасны, но вы поедете... Да? Да! Какой вы любезный! Пышка, а ты не пойдешь?

- Как прикажешь, - проговорил Полозов в чашку, которую поднес ко рту.

- Знаешь что: останься. Ты в театре все спишь - да и по-немецки ты понимаешь плохо. Ты лучше вот что сделай: напиши ответ управляющему - помнишь, насчет нашей мельницы... насчет крестьянского помолу. Скажи ему, что я не хочу, не хочу и не хочу! Вот тебе и занятие на целый вечер.

- Слушаю, - ответил Полозов.

- Ну, вот и прекрасно. Ты у меня умница. А теперь, господа, благо мы заговорили об управляющем, будемте толковать о главном нашем деле . Вот как только кельнер уберет со стола, вы нам все расскажете, Дмитрий Павлович, о своем имении - как, что, за какую цену продаете, сколько хотите задатку вперед, - словом, все! ("Наконец-то, - подумал Санин, - слава богу!") Вы уж мне кое-что сообщили, сад свой, помнится, чудесно описали, да "пышки" при этом не было... Пусть он послушает - все что-нибудь пробуркнет! Мне очень приятно думать, что я могу помочь вам жениться, да я же обещала вам, что после завтрака займусь вами; а я всегда держу свои обещания; не правда ли, Ипполит Сидорыч?

Полозов потер себе лицо ладонью.

- Что правда, то правда, вы никого не обманываете.

- Никогда! И никогда никого не обману. Ну, Дмитрий Павлович, излагайте дело, как мы выражаемся в сенате.

ХХХVII

Санин принялся "излагать дело", то есть опять, во второй раз, описывать свое имение, но уже не касаясь красот природы и от времени до времени ссылаясь на Полозова, для подтверждения приводимых "фактов и цифр". Но Полозов только хмыкал и головой покачивал - одобрительно ли или неодобрительно - этого, кажется, сам черт бы не разобрал. Впрочем, Марья Николаевна и не нуждалась в его участии. Она выказывала такие коммерческие и административные способности, что оставалось только изумляться! Вся подноготная хозяйства была ей отлично известна; она обо всем аккуратно расспрашивала, во все входила; каждое ее слово попадало в цель, ставило точку прямо на I.Санин не ожидал подобного экзамена: он не приготовился. И продолжался этот экзамен целых полтора часа. Санин испытывал все ощущения подсудимого, сидящего на узенькой скамеечке перед строгим и проницательным судьею. "Да это допрос!" - тоскливо шептал он про себя. Марья Николаевна все время посмеивалась, словно шутила, но от этого Санину не было легче; а когда в течение "допроса" оказалось, что он не совсем ясно понимал значение слов: "передел" и "запашка" - так его даже пот прошиб.

- Ну, хорошо!- решила наконец Марья Николаевна.- Ваше имение я теперь знаю... не хуже вас. Какую же цену вы положите за душу? (В то время цены имениям, как известно, определялись по душам.)

- Да... я полагаю... меньше пятисот рублей взять нельзя, - с трудом проговорил Санин. (О, Панталеоне, Панталеоне, где ты? Вот бы когда тебе пришлось снова воскликнуть: Вarbari!)

Марья Николаевна взвела глаза к небу, как бы соображая.

- Что же? - промолвила она наконец.- Эта цена мне кажется безобидной . Но я выговорила себе два дня сроку - и вы должны подождать до завтра. Я полагаю, что мы сойдемся, и тогда вы скажете, сколько вам потребуется задатку. А теперь basta cosi - подхватила она, заметив, что Санин хотел что-то возразить.- Довольно мы занимались презренным металлом... a demain les affaires! Знаете что: я теперь отпускаю вас (она глянула на эмалевые часики, заткнутые у ней за поясом)... до трех часов... Надо ж дать вам отдохнуть. Ступайте поиграйте в рулетку.

- Я никогда в азартные игры не играю, - заметил Санин.

- В самом деле? Да вы совершенство. Впрочем, и я не играю. Глупо бросать деньги на ветер - наверняка. Но подите в игорную залу, посмотрите на физиономии. Попадаются презабавные. Старуха есть там одна, с фероньеркой и с усами - чудо! Наш князь там один - тоже хорош. Фигура величественная, нос как у орла, а поставит талер - и крестится украдкой под жилеткой. Читайте журналы, гуляйте, - словом, делайте что хотите... А в три часа я вас ожидаю... de pied ferme . Надо будет пораньше пообедать. Театр у этих смешных немцев начинается в половине седьмого.- Она протянула руку.- Sans rancune , n, est-ce pas?

- Помилуйте, Марья Николаевна, за что я буду на вас досадовать?

- А за то, что я вас мучила. Погодите, я вас еще не так, - прибавила она, прищурив глаза, и все ее ямочки разом выступили на заалевшихся щеках.- До свидания!

Санин поклонился и вышел. Веселый смех раздался вслед за ним - и в зеркале, мимо которого он проходил в это мгновенье, отразилась следующая сцена: Марья Николаевна надвинула своему супругу его феску на глаза, а он бессильно барахтался обеими руками.

ХХХVIII

О, как глубоко и радостно вздохнулось Санину, как только он очутился у себя в комнате! Точно: Марья Николаевна правду сказала - ему следовало отдохнуть, отдохнуть от всех этих новых знакомств, столкновений, разговоров, от этого чада, который забрался ему в голову, в душу - от этого негаданного, непрошеного сближения с женщиной, столь чуждой ему! И когда же все это совершается? Чуть не на другой день после того, как он узнал, что Джемма его любит, как он стал ее женихом! Да ведь это святотатство! Тысячу раз просил он мысленно прощенья у своей чистой, непорочной голубицы, хотя он собственно ни в чем обвинить себя не мог; тысячу раз целовал данный ею крестик. Не имей он надежды скоро и благополучно окончить дело, за которым приехал в Висбаден, опрометью бросился бы он оттуда назад - в милый Франкфурт, в тот дорогой, теперь уже родственный ему дом, к ней, к возлюбленным ее ногам... Но делать нечего! Надо испить фиал до дна, надо одеться, идти обедать - а оттуда в театр... Хоть бы завтра она его поскорей отпустила!

Еще одно его смущало, его сердило: он с любовью, с умилением, с благодарным восторгом думал о Джемме, о жизни с нею вдвоем, о счастии, которое его ожидало в будущем, - и между тем эта странная женщина, эта госпожа Полозова неотступно носилась... нет! не носилась - торчала... так именно, с особым злорадством выразился Санин - торчала перед его глазами, - и не мог он отделаться от ее образа, не мог не слышать ее голоса, не вспоминать ее речей, не мог не ощущать даже того особенного запаха, тонкого, свежего и пронзительного, как запах желтых лилий, которым веяло от ее одежд. Эта барыня явно дурачит его, и так и сяк к нему подъезжает... Зачем это? что ей надо? Неужели же это одна прихоть избалованной, богатой и едва ли не безнравственной женщины ? И этот муж?! Что это за существо? Какие его отношения к ней? И к чему лезут эти вопросы в голову ему, Санину, которому собственно ни до его супруги? Почему не может он прогнать этот неотвязный образ даже тогда, когда обращается всей душою к другому, светлому и ясному, как божий день? Как смеют сквозь те, почти божественные черты - сквозить эти? И они не только сквозят - они ухмыляются дерзостно. Эти серые хищные глаза, эти ямочки на щеках, эти змеевидные косы - да неужели же это все словно прилипло к нему, и он стряхнуть, отбросить прочь все это не в силах, не может?

Вздор! вздор! Завтра же это все исчезнет без следа... Но отпустит ли она его завтра?

Да... Все эти вопросы он себе ставил, а стало время пододвигаться к трем часам - и надел он черный фрак да, погулявши немного но парку, отправился к Полозовым.

Он застал у них в гостиной секретаря посольства из немцев, длинного-длинного, белокурого, с лошадиным профилем и пробором сзади (тогда это было еще внове) и... о чудо! кого еще? Фон Донгофа, того самого офицера, с которым дрался несколько дней тому назад! Он никак не ожидал встретить его именно тут - и невольно смутился, однако раскланялся с ним.

- Вы знакомы? - спросила Марья Николаевна, от которой не ускользнуло смущение Санина.

- Да... я имел уже честь, - промолвил Донгоф и, наклонившись слегка в сторону Марьи Николаевны, прибавил вполголоса, с улыбкой:- Тот самый... Ваш соотечественник... русский...

- Не может быть!- воскликнула она также вполголоса, погрозила ему пальцем и тотчас же стала прощаться - и с ним и с длинным секретарем который, по всем признакам, был смертельно в нее влюблен, ибо даже рот раскрывал всякий раз, когда на нее взглядывал. Донгоф удалился немедленно, с любезной покорностью, как друг дома, который с полуслова понимает, чего от него требуют: секретарь заартачился было, но Дарья Николаевна выпроводила его без всяких церемоний.

- Ступайте к вашей владетельной особе, - сказала она ему (тогда в Висбадене проживала некая принчипесса ди Монако, изумительно смахивавшая на плохуло лоретку), что вам сидеть у такой плебейки, как я.

- Помилуйте, сударыня, - уверял злополучный секретарь, - привсе принчипессы в мире...

Но Марья Николаевна была безжалостна - и секретарь ушел вместе со своим пробором.

Марья Николаевна в тот день принарядилась очень к своему "авантажу как говаривали наши бабушки. На ней было шелковое розовое платье глясэ, с рукавами а 1а Еоntanges, и по крупному бриллианту в каждом ухе. Глаза ее блистали не хуже тех бриллиантов: она казалась в духе и в ударе.

Она усадила Санина возле себя и начала говорить ему о Париже, куда собиралась ехать через несколько дней, о том, что немцы ей надоели что они глупы, когда умничают, и некстати умны, когда глупят; да вдруг как говорится, в упор - а brule pourpoint - спросила его, правда ли, что он вот с этим самым офицером, который сейчас тут сидел, на днях дрался из-за одной дамы?

- Вам это почему известно? - пробормотал изумленный Санин.

- Слухом земля полнится, Дмитрий Павлович; но, впрочем, я знаю что вы были правы, тысячу раз правы - и вели себя как рыцарь. Скажите - эта дама была ваша невеста?

Санин слегка наморщил брови...

- Ну, не буду, не буду, - поспешно проговорила Марья Николаевна. Вам это неприятно, простите меня, не буду, не сердитесь! - Полозов появился из соседней комнаты с листом газеты в руках.- Что ты? или обед готов?

- Обед сейчас подают, а ты посмотри-ка, что я в "Северной пчеле" вычитал... Князь Громобой умер.

Марья Николаевна подняла голову.

- А! царство ему небесное! Он мне каждый год, - обратилась она к Санину, - в феврале, ко дню моего рождения, все комнаты убирал камелиями. Но для этого еще не стоит жить в Петербурге зимой. Что, ему, пожалуй, за семьдесят лет было? - спросила она мужа.

- Было. Похороны его в газете описывают. Весь двор присутствовал. Вот и стихи князя Коврижкина по этому случаю.

- Ну и чудесно.

- Хочешь, прочту? Князь его называет мужем совета.

- Нет, не хочу. Какой он был муж совета! Он просто был муж Татьяны Юрьевны. Пойдемте обедать. Живой живое думает. Дмитрий Павлович, вашу руку.

Обед был, по-вчерашнему, удивительный и прошел весьма оживленно. Марья Николаевна умела рассказывать... редкий дар в женщине, да еще в русской! Она не стеснялась в выражениях; особенно доставалось от нее соотечественницам. Санину не раз пришлось расхохотаться от иного бойкого и меткого словца. Пуще всего Марья Николаевна не терпела ханжества, фразы и лжи... Она находила ее почти повсюду. Она словно щеголяла и хвасталась той низменной средою, в которой началась ее жизнь; сообщала довольно странные анекдоты о своих родных из времени своего детства; называла себя работницей, не хуже Натальи Кирилловны Нарышкиной . Санину стало очевидным, что она испытала на своем веку гораздо больше, чем многое множество ее сверстниц.

А Полозов кушал обдуманно, пил внимательно и только изредка вскидывал то на жену, то на Санина свои белесоватые, с виду слепые, в сущности очень зрячие глаза.

- Какой ты у меня умница!- воскликнула Марья Николаевна, обратившись к нему, - как ты все мои комиссии во Франкфурте исполнил!

Поцеловала бы я тебя в лобик, да ты у меня за этим не гоняешься.

- Не гоняюсь, - отвечал Морозов и взрезал ананас серебряным ножом.

Марья Николаевна посмотрела на него и постучала пальцами по столу.

- Так идет ваше пари? - промолвила она значительно.

- Идет.

- Ладно. Ты проиграешь.

Полозов выставил подбородок вперед.

- Ну, на этот раз, как ты на себя ни надейся, Марья Николаевна, а я полагаю, что проиграешь-то ты.

- О чем пари? Можно узнать? - спросил Санин.

- Нет... нельзя теперь, - ответила Марья Николаевна - и засмеялась.

Пробило семь часов. Кельнер доложил, что карета готова. Полозов проводил жену и тотчас же поплелся назад к своему креслу.

- Смотри же! Не забудь письма к управляющему! - крякнула ему Марья Николаевна из передней.

- Напишу, не беспокойся. Я человек аккуратный.

ХХХIХ

В 1840 году театр в Висбадене был и по наружности плох, а труппа его, по фразистой и мизерной посредственности, по старательной и пошлой рутине, ни на волос не возвышалась над тем уровнем, который до сих пор можно считать нормальным для всех германских театров и совершенство которого в последнее время представляла труппа в Карлсруэ, под "знаменитым" управлением г-на Девриента. Позади ложи, взятой для "ее светлости г-жи фон Полозов" (бог ведает, как умудрился кельнер ее достать - не подкупил же он штадт-директора в самом деле!) - позади этой ложи находилась небольшая комнатка, обставленная диванчиками; прежде чем войти в нее, Марья Николаевна попросила Санина поднять ширмочки, отделявшие ложу от театра.

- Я не хочу, чтобы меня видели, - сказала она, - а то ведь сейчас полезут.

Она и его посадила возле себя, спиною к зале, так, чтобы ложа казалась пустою.

Оркестр проиграл увертюру из "Свадьбы Фигаро"... Занавес поднялся: пьеса началась.

То было одно из многочисленных доморощенных произведений, в которых начитанные, но бездарные авторы отборным, но мертвенным языком, прилежно, но неуклюже проводили какую-нибудь "глубокую" или "животрепещущую" идею, представляли так называемый трагический конфликт и наводили скуку... азиатскую, как бывает азиатская холера. Марья Николаевна терпеливо выслушала половину акта, но когда первый любовник, узнав об измене своей возлюбленной (одет он был в коричневый сюртук с "бушами" и плисовым воротником, полосатый жилет с перламутровыми пуговицами, зеленые панталоны со штрипками из лакированной кожи и белые замшевые перчатки), когда этот любовник, уперев оба кулака в грудь и оттопырив локти вперед, под острым углом, завыл уже прямо по-собачьи - Марья Николаевна не выдержала.

- Последний французский актер в последнем провинциальном городишке естественнее и лучше играет, чем первая немецкая знаменитость, - с негодованием воскликнула она и пересела в заднюю комнатку.- Подите сюда, - сказала она Санину, постукивая рукою возле себя по дивану.- Будемте болтать.

Санин повиновался.

Марья Николаевна глянула на него.

- А вы, я вижу, шелковый! Вашей жене будет с вами легко. Этот шут, - продолжала она, указывая концом веера на завывавшего актера (он исполнял роль домашнего учителя), - напомнил мне мою молодость: я тоже была влюблена в учителя. Это была моя первая... нет, моя вторая пассия. В первый раз я влюбилась в служку Донского монастыря. Мне было двенадцать лет. Я видала его только по воскресеньям. Он носил бархатный подрясник, душился оделаваном, пробираясь в толпе с кадилом, говорил дамам по-французски: "пардон, экскюзе" - и никогда не поднимал глаз, а ресницы у него были вот какие! - Марья Николаевна отделила ногтем большого пальца целую половину своего мизинца и показала Санину .- Учителя моего звали -monsieur Gaston! Надо вам сказать, что он был ужасно ученый и престрогий человек, из швейцарцев - и с таким энергическим лицом! Бакенбарды черные, как смоль, греческий профиль - и губы как из железа вылитые. Я его боялась! Я во всей моей жизни только одного этого человека и боялась. Он был гувернером моего брата, который потом умер... утонул. Одна цыганка и мне предсказала насильственную смерть, но это вздор. Я этому не верю. Представьте вы себе Ипполита Сидорыча с кинжалом?!.

- Можно умереть и не от кинжала, - заметил Санин.

- Все это вздор! Вы суеверны? Я - нисколько. А чему быть, того не миновать. Monsieur Gaston жил у нас в доме, над моей головой. Бывало, я проснусь ночью и слышу его шаги - он очень поздно ложился - и сердце замирает от благоговения... или от другого чувства. Мой отец сам едва разумел грамоте, но воспитание нам дал хорошее.Знаете ли, что я по-латыни понимаю?

- Вы? по-латыни?

- Да - я. Меня monsieur Gaston выучил. Я с ним "Энеиду" прочла. Скучная вещь, но есть места хорошие. Помните, когда Дидона с Энеем в лесу...

- Да, да, помню, - торопливо промолвил Санин. Сам он давным-давно всю свою латынь забыл и об "Энеиде" понятие имел слабое.

Марья Николаевна глянула на него, по своей привычке, несколько вбок и из-под низу.

- Вы не думайте, однако, что я очень учена. Ах, боже мой, нет - я не учена, и никаких талантов у меня нет. Писать едва умею... право; читать громко не могу; ни на фортепьяно, ни рисовать, ни шить - ничего! Вот я какая - вся тут!

Она расставила руки.

- Я вам все это рассказываю, - продолжала она, - во-первых, для того, чтобы не слушать этих дураков (она указала на сцену, где в это мгновение вместо актера подвывала актриса, тоже выставив локти вперед), а во-вторых, для того, что я перед вами в долгу: вы вчера мне про себя рассказывали.

- Вам угодно было спросить меня, - заметил Санин.

Марья Николаевна внезапно повернулась к нему.

- А вам не угодно знать, что собственно я за женщина? Впрочем, я не удивляюсь, - прибавила она, снова прислонясь к подушкам дивана.- Человек собирается жениться, да еще по любви, да после дуэли... Где ему помышлять о чем-нибудь другом?

Марья Николаевна задумалась и начала кусать ручку веера своими крупными, но ровными и, как молоко, белыми зубами.

А Санину казалось, что ему в голову опять стал подниматься тот чад, от которого он не мог отделаться вот уже второй день.

Разговор между им и Марьей Николаевной происходил вполголоса, почти шепотом - и это еще более его раздражало и волновало его...

Когда же это все кончится?

Слабые люди никогда сами не кончают - все ждут конца.

На сцене кто-то чихал; чиханье это было введено автором в свою пьесу, как "комический момент" или "элемент"; другого комического элемента в ней уже, конечно, не было; и зрители удовлетворялись этим моментом, смеялись.

Этот смех также раздражал Санина.

Были минуты, когда он решительно не знал: что он - злится или радуется, скучает или веселится? О, если б Джемма его видела!

- Право, это странно, - заговорила вдруг Марья Николаевна.- Человек объявляет вам, и таким спокойным голосом: "Я, мол, намерен жениться"; а никто вам не скажет спокойно: "Я намерен в воду броситься". И между тем - какая разница? Странно, право.

Досада взяла Санина.

- Разница большая, Марья Николаевна! Иному броситься в воду вовсе не страшно: он плавать умеет; а сверх того... что касается до странности браков... уж коли на то пошло...

Он вдруг умолк и прикусил язык.

Марья Николаевна ударила себя веером по ладони.

- Договаривайте, Дмитрий Павлович, договаривайте - я знаю, что вы хотели сказать. "Уж коли на то пошло, милостивая государыня, Марья Николаевна Полозова, - хотели вы сказать, - страннее вашего брака ничего нельзя себе представить... ведь я вашего супруга знаю хорошо, с детства !" Вот что вы хотели сказать, вы, умеющий плавать!

- Позвольте, - начал было Санин...

- Разве это не правда? Разве не правда? - настойчиво произнесла Марья Николаевна.- Ну, посмотрите мне в лицо и скажите, что я неправду сказала!

Санин не знал, куда деть свои глаза.

- Ну, извольте: правда, коли вы уж этого непременно требуете, - проговорил он наконец.

Марья Николаевна покачала головою.

- Так... так.- Ну - и спрашивали вы себя, вы, умеющий плавать, какая может быть причина такого странного... поступка со стороны женщины, которая не бедна... и не глупа... и не дурна? Вас это не интересует, может быть: но все равно. Я вам скажу причину не теперь, а вот как только кончится антракт. Я все беспокоюсь, как бы кто-нибудь не зашел.

Не успела Марья Николаевна выговорить это последнее слово, как наружная дверь действительно растворилась наполовину - и в ложу всунулась голова красная, маслянисто-потная, еще молодая, но уже беззубая, с плоскими длинными волосами, отвислым носом, огромными ушами, как у летучей мыши, с золотыми очками на любопытных и тупых глазенках, и с pince-nez на очках. Голова осмотрелась, увидела Марью Николаевну, дрянно осклабилась, закивала... Жилистая шея вытянулась вслед за нею...

Марья Николаевна замахала на нее платком.

- Меня дома нет! Iсh bin nicht zu Hause, Herr P...!Ich bin nicht zu Hause...Кшшш, кшшшш!

Голова изумилась, принужденно засмеялась, проговорила, словно всхлипывая, в подражание Листу, у ног которого когда-то пресмыкались: "Sehr gut! sehr gut!" - и исчезла.

- Это что за субъект? - спросил Санин.

- Это? Критик висбаденский. "Литтерат" или лонлакей, как угодно. Он нанят здешним откупщиком и потому обязан все хвалить и всем восторгаться, а сам весь налит гаденькой желчью, которую даже выпускать не смеет. Я боюсь: он сплетник ужасный; сейчас побежит рассказывать, что я в театре. Ну, все равно.

Оркестр проиграл вальс, занавес взвился опять... Поднялось опять на сцене кривлянье да хныканье.

- Ну-с, - начала Марья Николаевна, снова опускаясь на диван, - так как вы попались и должны сидеть со мною, вместо того чтобы наслаждаться близостью вашей невесты... не вращайте глазами и не гневайтесь - я вас понимаю и уже обещала вам, что отпущу вас на все четыре стороны, - а теперь слушайте мою исповедь. Хотите знать, что я больше всего люблю?

- Свободу, - подсказал Санин.

Марья Николаевна положила руку на его руку.

- Да, Дмитрий Павлович, - промолвила она, и голос ее прозвучал чем-то особенным, какой-то несомненной искренностью и важностью, - свободу, больше всего и прежде всего. И не думайте, чтоб я этим хвасталась - в этом нет ничего похвального, - только оно так, и всегда было и будет так для меня, до самой смерти моей. Я в детстве, должно быть, уж очень много насмотрелась рабства и натерпелась от него. Ну, и monsieur Gaston, мой учитель, глаза мне открыл. Теперь вы, может быть, понимаете, почему я вышла за Ипполнта Сидорыча; с ним я свободна, совершенно свободна, как воздух, как ветер... И это я знала перед свадьбой, я знала, что с ним я буду вольный казак!

Марья Николаевна помолчала и бросила веер в сторону.

- Скажу вам еще одно: я не прочь размышлять... оно весело, да и на то ум нам дан: но о последствиях того, что я сама делаю, я никогда не размышляю, и когда придется, не жалею себя - ни на эстолько: не стоит. У меня есть поговорка: "Сеlа nе tirе раs а соnsеquеnсе!" - не знаю, как это сказать по-русски. Да и точно: что tirе а соnsеqиеnсе? Ведь от меня отчета не потребуют здесь, на сей земле; а там (она подняла палец кверху) - ну, там пусть распоряжаются, как знают. Когда меня будут там судить, то я не я буду! Вы слушаете меня? Вам не скучно?

Санин сидел наклонившись. Он поднял голову.

- Мне вовсе не скучно, Марья Николаевна, и слушаю я вас с любопытством . Только я... признаюсь... я спрашиваю себя, зачем вы это все говорите мне?

Марья Николаевна слегка подвинулась на диване.

- Вы себя спрашиваете... Вы такой недогадливый? Или такой скромный?

Санин поднял голову еще выше.

- Я вам все это говорю, - продолжала Марья Николаевна спокойным тоном, который, однако, не совсем соответствовал выражению ее лица, - потому что вы мне очень нравитесь: да, не удивляйтесь, я не шучу: потому, что после встречи с вами мне было бы неприятно думать, что вы сохраните обо мне воспоминание нехорошее... или даже не нехорошее, это мне все равно, а неверное. Оттого я и залучила вас сюда, и остаюсь с вами наедине, и говорю с вами так откровенно... Да, да, откровенно . Я не лгу. И заметьте, Дмитрий Павлович, я знаю, что вы влюблены в другую, что вы собираетесь жениться на ней... Отдайте же справедливость моему бескорыстию! А впрочем, вот вам случай сказать в свою очередь: "Сеla ne tire pas a consequence!"

Она засмеялась, но смех ее внезапно оборвался - и она осталась неподвижной, как будто ее собственные слова ее самое поразили, а в глазах ее, в обычное время столь веселых и смелых, мелькнуло что-то похожее на робость, похожее даже на грусть.

"Змея! ах, она змея! - думал между тем Санин, - но какая красивая змея!"

- Дайте мне мою лорнетку, - проговорила вдруг Марья Николаевна.- Мне хочется посмотреть:неужели эта jеune premiere в самом деле так дурна собою? Право, можно подумать, что ее определило правительство с нравственной целью, чтобы молодые люди не слишком увлекались.

Санин подал ей лорнетку, а она, принимая ее от него, быстро, но чуть слышно, охватила обеими руками его руку.

- Не извольте серьезничать, - шепнула она с улыбкой.- Знаете что: на меня цепей наложить нельзя, но ведь и я не накладываю цепей. Я люблю свободу и не признаю обязанностей - не для себя одной. А теперь посторонитесь немножко и давайте послушаемте пьесу.

Марья Николаевна навела лорнетку на сцену - и Санин принялся глядеть туда же, сидя с нею рядом, в полутьме ложи, и вдыхая, невольно вдыхая теплоту и благовоние ее роскошного тела и столь же невольно переворачивая в голове своей все, что она ему сказала в течение вечера - особенно в течение последних минут.

ХL

Пьеса длилась еще час с лишком, но Марья Николаевна и Санин скоро перестали смотреть на сцену. У них снова завязался разговор, и пробирался он, разговор этот, по той же дорожке, как и прежде; только на этот раз Санин меньше молчал. Внутренно он и на себя сердился и на Марью Николаевну; он старался доказать ей всю неосновательность ее "теории", как будто ее занимали теории! он стал с ней спорить, чему она втайне очень порадовалась: коли спорит, значит уступает или уступит. На прикормку пошел, подается, дичиться перестал! Она возражала, смеялась, соглашалась, задумывалась, нападала... а между тем его лицо и ее лицо сближались, его глаза уже не отворачивались от ее глаз... Эти глаза словно блуждали, словно кружили по его чертам, и он улыбался ей в ответ - учтиво, но улыбался. Ей на руку было уже и то, что он пускался в отвлеченности, рассуждал о честности взаимных отношений, о долге, о святости любви и брака... Известное дело: эти отвлеченности очень и очень годятся как начало... как исходная точка...

Люди, хорошо знавшие Марью Николаевну, уверяли, что когда во всем ее сильном и крепком существе внезапно проступало нечто нежное и скромное, что-то почти девически стыдливое - хотя, подумаешь, откуда оно бралось?..- тогда... да, тогда дело принимало оборот опасный.

Оно, по-видимому, принимало этот оборот и для Санина... Презрение он бы почувствовал к себе, если б ему удалось хотя на миг сосредоточиться; но он не успевал ни сосредоточиться, ни презирать себя.

А она не теряла времени. И все это происходило оттого, что он был очень недурен собою! Поневоле придется сказать: "Как знать, где найдешь, где потеряешь?"

Пьеса кончилась. Марья Николаевна попросила Санина накинуть на нее шаль и не шевелилась, пока он окутывал мягкой тканью ее поистине царственные плечи. Потом она взяла его под руку, вышла в коридор - и чуть не вскрикнула: у самой двери ложи, как некое привидение, торчал Донгоф; а из-за его спины выглядывала паскудная фигура висбаденского критика. Маслянистое лицо "литтерата" так и сияло злорадством.

- Не прикажете ли, сударыня, я вам отыщу вашу карету? - обратился к Марье Николаевне молодой офицер с трепетом худо сдержанного бешенства в голосе.

- Нет, благодарствуйте, - ответила она, - мой лакей ее найдет.- Останьтесь! - прибавила она повелительным шепотом - и быстро удалилась, увлекая за собою Санина.

- Ступайте к черту! Что вы ко мне пристали? - гаркнул вдруг Донгоф на литтерата. Надо было ему на ком-нибудь сорвать свое сердце!

- Sеhr gut! sehr gut! - пробормотал литтерат и стушевался.

Лакей Марьи Николаевны, ожидавший ее в сенях, в мгновение ока отыскал ее карету - она проворно села в нее, за нею вскочил Санин. Дверцы захлопнулись - и Марья Николаевна разразилась смехом.

- Чему вы смеетесь? - полюбопытствовал Санин.

- Ах, извините меня, пожалуйста... но мне пришло в голову, что если Донгоф с вами опять будет стреляться... из-за меня... Не чудеса ли это?

- А вы с ним очень коротко знакомы? - спросил Санин.

- С ним? С этим мальчиком? Он у меня на побегушках. Вы не беспокойтесь!

- Да я и не беспокоюсь вовсе.

Марья Николаевна вздохнула.

- Ах, я знаю, что вы не беспокоитесь. Но слушайте - знаете что: вы такой милый, вы не должны отказать мне в одной последней просьбе. Не забудьте: через три дня я уезжаю в Париж, а вы возвращаетесь во Франкфурт... Когда мы встретимся!

- Какая это просьба?

- Вы верхом, конечно, умеете ездить?

- Умею.

- Ну вот что. Завтра поутру я вас возьму с собою - и мы поедем вместе за город. У нас будут отличные лошади. Потом мы вернемся, дело покончим - и аминь! Не удивляйтесь, не говорите мне, что это каприз, что я сумасшедшая - все это может быть, - но скажите только: я согласен!

Марья Николаевна обернула к нему свое лицо. В карете было темно, но глаза ее сверкнули в самой этой темноте.

- Извольте, я согласен, - промолвил Санин со вздохом.

- Ах! Вы вздохнули! - передразнила его Марья Николаевна.- Вот что значит: взялся за гуж - не говори, что не дюж. Но нет, нет... Вы - прелесть, вы хороший - а обещание я свое сдержу. Вот вам моя рука, без перчатки, правая, деловая. Возьмите ее и верьте ее пожатию. Что я за женщина, я не знаю; но человек я честный - и дела иметь со мною можно.

Санин, сам хорошенько не отдавая себе отчета в том, что делает, поднес эту руку к своим губам. Марья Николаевна тихонько ее приняла и вдруг умолкла - и молчала, пока карета не остановилась.

Она стала выходить... Что это? показалось ли Санину или он точно почувствовал на щеке своей какое-то быстрое и жгучее прикосновение?

"До завтра!" - шепнула Марья Николаевна ему на лестнице, вся освещенная четырьмя свечами канделябра, ухваченного при ее появлении золотообрезным привратником. Она держала глаза опущенными.- "До завтра!"

Вернувшись к себе в комнату, Санин нашел на столе письмо от Джеммы . Он мгновенно... испугался - и тотчас же обрадовался, чтобы поскорей замаскировать перед самим собою свой испуг. Оно состояло из нескольких строк. Она радовалась благополучному "началу дела", советовала ему быть терпеливым и прибавляла, что все в доме здоровы и заранее радуются его возвращению. Санин нашел это письмо довольно сухим - однако взял перо, бумагу... и все бросил. "Что писать?! Завтра cам вернусь... пора, пора!"

Он немедленно лег в постель и постарался как можно скорее заснуть . Оставшись на ногах и бодрствуя, он наверное стал бы думать о Джемме - а ему было почему-то... стыдно думать о ней. Совесть шевелилась в нем. Но он успокоивал себя тем, что завтра все будет навсегда кончено и он навсегда расстанется с этой взбалмошной барыней - и забудет всю эту чепуху!..

Слабые люди, говоря с самими собою, охотно употребляют энергические выражения.

Еt puis...cela ne tire pas a consequence!

ХLI

Вот что думал Санин, ложась спать; но что он подумал на следующий день, когда Марья Николаевна нетерпеливо постучала коралловой ручкой хлыстика в его дверь, когда он увидел ее на пороге своей комнаты - с шлейфом темно-синей амазонки на руке, с маленькой мужской шляпой на крупно заплетенных кудрях, с откинутым на плечо вуалем, с вызывающей улыбкой на губах, в глазах, на всем лице, - что он подумал тогда - об этом молчит история.

- Ну? готовы? - прозвучал веселый голос.

Санин застегнул сюртук и молча взял шляпу. Марья Николаевна бросила на него светлый взгляд, кивнула головою и быстро побежала вниз по лестнице. И он побежал вслед за нею.

Лошади стояли уже на улице перед крыльцом. Их было три: золоисто -рыжая чистокровная кобыла с сухой, оскалистой мордой, черными глазами навыкате, с оленьими ногами, немного поджарая, но красивая и горячая как огонь - для Марьи Николаевны; могучий, широкий, неcколько тяжелый конь, вороной, без отмет - для Санина; третья лошадь назначалась груму. Марья Николаевна ловко вскочила на свою кобылу... Та затопала ногами и завертелась, отделяя хвост и поджимая круп, но Марья Николаевна (отличная наездница!) удержала ее на месте: нужно было проститься с Полозовым, который, в неизменной своей фесе и в шлафроке нараспашку, появился на балконе и махал оттуда батистовым платочком, нисколько, впрочем, не улыбаясь, а скорее хмурясь . Взобрался и Санин на своего коня; Марья Николаевна отсалютовала г-ну Полозову хлыстиком, потом ударила им свою лошадь по выгнутой и плоской шее: та взвилась на дыбы, прыгнула вперед и пошла щепотким, укрощенным шагом, вздрагивая всеми жилками, собираясь на мундштуке, кусая воздух и порывисто фыркая. Санин ехал сзади и глядел на Марью Николаевну: самоуверенно, ловко и стройно покачивался ее тонкий и гибкий стан, тесно и вольно охваченный корсетом. Она обернула голову назад и подозвала его одними глазами. Он поравнялся с нею.

- Ну, вот видите, как хорошо, - сказала она.- Я вам говорю напоследях, перед разлукой: вы прелесть - и раскаиваться не будете.

Выговорив эти последние слова, она несколько раз повела головою сверху вниз, как бы желая подтвердить их и дать ему почувствовать их значение.

Она казалась до того счастливой, что Санин просто удивлялся; у нее на лице появилось даже то степенное выражение, какое бывает у детей, когда они очень... очень довольны.

Шагом доехали они до недалекой заставы, а там пустились крупной рысью по шоссе. Погода была славная, прямо летняя; ветер струился им навстречу и приятно шумел и свистал в их ушах. Им было хорошо: сознание молодой, здоровой жизни, свободного, стремительного движения вперед охватывало их обоих; оно росло с каждым мигом.

Марья Николаевна осадила свою лошадь и опять поехала шагом; Санин последовал ее примеру.

- Вот, - начала она с глубоким, блаженным вздохом, - вот для этого только и стоит жить. Удалось тебе сделать, чего тебе хотелось, что казалось невозможным, - ну и пользуйся, душа, по самый край!- Она провела рукой себе по горлу поперек.- И каким добрым человек тогда себя чувствует! Вот теперь я... какая добрая! Кажется, весь свет бы обняла. То есть нет, не весь свет!.. Вот этого я бы не обняла.- Она указала хлыстиком на пробиравшегося сторонкой нищенски одетого старика.- Но осчастливить его я готова. Нате, возьмите, - крикнула она громко по-немецки и бросила к его ногам кошелек. Увесистый мешочек (тогда еще портмоне в помину не было) стукнул о дорогу. Прохожий изумился, остановился, а Марья Николаевна захохотала и пустила лошадь вскачь.

- Вам так весело верхом ездить? - спросил Санин, догнав ее.

Марья Николаевна опять разом осадила свою лошадь: она иначе ее не останавливала.

- Я хотела только уехать от благодарности. Кто меня благодарит - удовольствие мое портит. Ведь я не для него это сделала, а для себя. Как же он смеет меня благодарить? Я не расслышала, о чем вы меня спрашивали.

- Я спрашивал... я хотел знать, отчего вы сегодня так веселы?

- Знаете что, - промолвила Марья Николаевна: она либо опять не расслышала Санина, либо не почла за нужное отвечать на его вопрос .- Мне ужасно надоел этот грум, который торчит за нами и который, должно быть, только и думает о том, когда, мол, господа домой поедут? Как бы от него отделаться? - Она проворно достала из кармана записную книжечку.- Послать его с письмом в город? Нет... не годится . А! вот как! Это что такое впереди? Трактир?

Санин глянул, куда она указывала.

- Да, кажется, трактир.

- Ну и прекрасно. Я прикажу ему остаться в этом трактире - и пить пиво, пока мы вернемся.

- Да что он подумает?

- А нам что за дело! Да он и думать не будет; будет пить пиво - и только. Ну, Санин (она в первый раз названа его по одной фамилии), - вперед, рысью!

Поравнявшись с трактиром, Марья Николаевна подозвала грума и сообщила ему, что она от него требовала. Грум, человек английского происхождения и английского темперамента, молча поднес руку к козырьку своей фуражки, соскочил с лошади и взял ее под уздцы.

- Ну, теперь мы - вольные птицы!- воскликнула Марья Николаевна.- Куда нам ехать - на север, на юг, на восток, на запад? Смотрите - я как венгерский король на коронации (она указала концом хлыста на все четыре стороны света). Все наше! Нет, знаете что: видите, какие там славные горы - и какой лес! Пойдемте туда, в горы, в горы!

In die Berge, wo die Freiheit thron!

Она свернула с шоссе и поскакала по узкой, неторной дорожке, которая действительно как будто направлялась к горам.Санин поска- кал за нею.

ХLII

Дорожка эта скоро превратилась в тропинку и наконец совсем исчезла, пересеченная канавой. Санин посоветовал вернуться, но Марья Николаевна сказала:"Нет, я хочу в горы! Поедем прямо, как летают птицы"- и заставила свою лошадь перескочить канаву. Санин тоже перескочил. За канавой начинался луг, сперва сухой, потом влажный, потом уже совсем болотистый: вода просачивалась везде, стояла лужицами Марья Николаевна пускала лошадь нарочно по этим лужицам, хохотала и твердила: "Давайте школьничать!"

- Вы знаете, - спросила она Санина, - что значит: охотиться по брызгам?

- Знаю, - отвечал Санин.

- У меня дядя был псовый охотник, - продолжала она.- Я с ним езживала - весною.Чудо! Вот и мы теперь с вами - по брызгам.А только я вижу:вы русский человек, а хотите жениться на итальянке.Ну да это - ваша печаль.Это что?Опять канава? Гоп!

Лошадь перескочила - но шляпа упала с головы Марьи Николаевны, кудри ее рассыпались по плечам. Санин хотел было слезть с коня и поднять шляпу, но она крикнула ему:"Не трогайте, я сама достану", нагнулась низко с седла, зацепила ручкой хлыста за вуаль и точно: достала шляпу, надела ее на голову, но волос не подобрала и опять помчалась, даже гикнула.Санин мчался с нею рядом, рядом с нею и перепрыгивал рвы, ограды, ручейки, проваливался и выкарабкивался, несся под гору, несся в гору и все глядел ей в лицо.Что за лицо! Все оно словно раскрыто: раскрыты глаза, алчные, светлые, дикие;губы ноздри раскрыты тоже и дышат жадно;глядит она прямо, в упор перед собою, и, кажется, всем, что она видит, землею, небом, солнцем и самим воздухом хочет завладеть эта душа, и об одном только она и жалеет: опасностей мало - все бы их одолела!"Санин! - кричит она, - ведь это как в Бюргеровой "Леноре"!Только вы не мертвый - а?Не мертвый?.. Я живая!" Разыгрались удалые силы. Это уж не амазонка пускает коня в галоп - это скачет молодой женский кентавр, полузверь и полубог, и изумляется степенный и благовоспитанный край, попираемый ее буйным разгулом!

Марья Николаевна остановила наконец свою вспененную забрызганную лошадь:она шаталась под нею, а у могучего, но тяжкого санинского жеребца прерывалось дыхание.

- Что? любо? - спросила Марья Николаевна каким-то чудным шепотом.

- Любо! - восторженно отозвался Санин. И в нем кровь разгорелась.

- Постойте, то ли еще будет! - Она протянула руку. Перчатка на ней была разорвана.

- Я сказала, что приведу вас к лесу, к горам... Вот они, горы!

Точно: покрытые высоким лесом, зачинались горы шагах в двухстах от того места, куда вылетели лихие всадники.- Смотрите: вот и дорога. Оправимтесь - и вперед. Только шагом. Надо дать лошадям вздохнуть.

Они поехали. Одним сильным взмахом руки Марья Николаевна отбросила назад свои волосы. Посмотрела потом на свои перчатки - и сняла их.

- Руки будут кожей пахнуть, - сказала она, - да ведь это вам ничего? А?..

Марья Николаевна улыбалась, и Санин улыбался тоже. Эта бешеная скачка их как будто окончательно сблизила и подружила.

- Сколько вам лет? - спросила она вдруг.

- Двадцать два.

- Не может быть! Мне двадцать два тоже. Годы хорошие. Сложи их вместе, и то до старости далеко. Однако жарко. Что, я раскраснелась ?

- Как маков цвет!

Марья Николаевна утерла лицо платком.

- Только бы до лесу добраться, а там будет прохладно. Этакой старый лес - точно старый друг. Есть у вас друзья?

Санин подумал немного.

- Есть... только мало. Настоящих нет.

- А у меня есть, настоящие - только не старые. Вот тоже друг - лошадь. Как она тебя бережно несет! Ах, да здесь отлично! Неужто я послезавтра в Париж еду?

- Да... неужто? - подхватил Санин.

- А вы во Франкфурт?

- Я непременно во Франкфурт.

- Ну, что ж - с богом! Зато сегодняшний день наш... наш... наш!

Лошади добрались до опушки и вошли в нее. Тень леса накрыла их широко и мягко, и со всех сторон.

- О, да тут рай! - воскликнула Марья Николаевна.- Глубже, дальше в эту тень, Санин!

Лошади тихо двигались "глубже в тень", слегка покачиваясь и похрапывая . Дорожка, по которой они выступали, внезапно повернула в сторону и вдалась в довольно тесное ущелье. Запах вереска, папоротника, смолы сосновой, промозглой, прошлогодней листвы так и сперся в нем - густо и дремотно. Из расселин бурых крупных камней било крепкой свежестью. По обеим сторонам дорожки высились круглые бугры, поросшие зеленым мохом.

- Стойте! - воскликнула Марья Николаевна.- Я хочу присесть и отдохнуть на этом бархате. Помогите мне сойти.

Санин соскочил с коня и подбежал к ней. Она оперлась об его плечи, мгновенно спрыгнула на землю и села на одном из моховых бугров . Он стал перед нею, держа в руках поводья обеих лошадей.

Она подняла на него глаза...

- Санин, вы умеете забывать?

Санину вспомнилось вчерашнее... в карете.

- Что это - вопрос... или упрек?

- Я отроду никого и ни в чем не упрекала. А в присуху вы верите?

- Как?

- В присуху - знаете, о чем у нас в песнях поется. В простонародных русских песнях?

- А! Вы вот о чем говорите...- протянул Санин.

- Да, об этом. Я верю... и вы поверите.

- Присуха... колдовство...- повторил Санин.- Все на свете возможно . Прежде я не верил, а теперь верю. Я себя не узнаю.

Марья Николаевна подумала - и оглянулась.

- А мне сдается, место это мне как будто знакомое. Посмотрите-ка, Санин, за тем широким дубом - стоит деревянный красный крест? аль нет? Санин сделал несколько шагов в сторону.

- Стоит.

Марья Николаевна ухмыльнулась.

- А, хорошо! Я знаю, где мы. Пока еще не потерялись. Это что стучит? Дровосек?

Санин поглядел в чащу.

- Да... там какой-то человек сухие сучья рубит.

- Надо волосы в порядок привести, - проговорила Марья Николаевна .- А то увидит - осудит.- Она сняла шляпу и начала заплетать свои длинные косы - молча и важно. Санин стоял перед нею... Ее стройные члены явственно рисовались под темными складками сукна, с кое-где приставшими волокнами моха.

Одна из лошадей внезапно встряхнулась за спиною Санина; он сам затрепетал невольно, с ног до головы. Все в нем было перепутано - нервы натянулись, как струны. Недаром он сказал, что сам себя не узнает... Он действительно был околдовал. Все существо его было полно одним... одним помыслом, одним желаньем. Марья Николаевна бросила на него проницательный взгляд.

- Ну, вот теперь все как следует, - промолвила она, надевая шляпу.- Вы не садитесь? Вот тут! Нет, погодите... не садитесь. Что это такое?

По верхушкам деревьев, по воздуху лесному, прокатилось глухое сотрясение .

- Неужели это гром?

- Кажется, точно гром, - ответил Санин.

- Ах, да это праздник! просто праздник! Только этого недоставало ! - Глухой гул раздался вторично, поднялся - и упал раскатом.- Браво! Вis! Помните, я вам говорила вчера об "Энеиде"? Ведь их тоже в лесу застала гроза. Однако надо убраться.- Она быстро поднялась на ноги.- Подведите мне лошадь... Подставьте мне руку. Вот так. Я не тяжела.

Она птицей взвилась на седло. Санин тоже сел на коня.

- Вы - домой? - спросил он неверным голосом.

- Домой?? - отвечала она с расстановкой и подобрала поводья.- Ступайте за мной, - приказала она почти грубо.

Она выехала на дорогу и, минуя красный крест, опустилась в лощину, добралась до перекрестка, повернула направо, опять в гору... Она, очевидно, знала, куда держала путь - и шел этот путь все в глубь да в глубь леса. Она ничего не говорила, не оглядывалась; она повелительно двигалась вперед - и он послушно и покорно следовал за нею, без искры воли в замиравшем сердце. Дождик начал накрапывать. Она ускорила ход своей лошади - и он не отставал от нее. Наконец, сквозь темную зелень еловых кустов, из-под навеса серой скалы, глянула на него убогая караулка, с низкой дверью в плетеной стене... Марья Николаевна заставила лошадь продраться сквозь кусты, спрыгнула с нее - и, очутившись вдруг у входа караулки, обернулась к Санину и шепнула: "Эней?"

Четыре часа спустя Марья Николаевна и Санин, в сопровождении дремавшего на седле грума, возвратились в Висбаден, в гостиницу. Г-н Полозов встретил свою супругу, держа в руках письмо к управляющему. Вглядевшись в нее попристальнее, он, однако, выразил на лице своем некоторое неудовольствие - и даже пробормотал:

- Неужто проиграл пари?

Марья Николаевна только плечами пожала.

А в тот же день, два часа спустя, Санин в своей комнате стоял перед нею, как потерянный, как погибший...

- Куда же ты едешь? - спрашивала она его.- В Париж - или во Франкфурт?

- Я еду туда, где будешь ты, - и буду с тобой; пока ты меня не прогонишь, - отвечал он с отчаянием и припал к рукам своей властительницы. Она высвободила их, положила их ему на голову и всеми десятью пальцами схватила его за волосы. Она медленно перебирала и крутила эти безответные волосы, сама вся выпрямилась, на губах змеилось торжество - а глаза, широкие и светлые до белизны, выражали одну безжалостную тупость и сытость победы. У ястреба, который когтит пойманную птицу, такие бывают глаза.

ХLII

Вот что припомнил Дмитрий Санин, когда в тишине кабинета, разбирая свои старые бумаги, он нашел между ними гранатовый крестик. Рассказанные нами события ясно и последовательно возникали перед его мысленным взором... Но, дойдя до той минуты, когда он с таким унизительным молением обратился к г-же Полозовой, когда он отдался ей под ноги, когда началось его рабство, - он отвернулся от вызванных им образов, он не захотел более вспоминать. И не то, чтобы память изменила ему - о нет! он знал, он слишком хорошо знал, что последовало за той минутой, но стыд душил его - даже и теперь, столько лет спустя; он страшился того чувства неодолимого презрения к самому себе, которое, он в этом не мог сомневаться, непременно нахлынет на него и затопит, как волною, все другие ощущения, как только он не велит памяти своей замолчать. Но как он не отворачивался от возникавших воспоминаний, вполне заглушить он их не мог. Он вспомнил дрянное, слезливое, лживое, жалкое письмо, посланное им Джемме, письмо, оставшееся без ответа Явиться к ней, вернуться к ней - после такого обмана, такой измены - нет! нет! На столько совести и честности осталось еще в нем. К тому же он всякое доверие потерял к себе, всякое уважение: он уже ни за что не смел ручаться. Санин вспомнил также, как он потом - о, позор!- отправил полозовского лакея за своими вещами во Франкфурт, как он трусил, как он думал лишь об одном:поскорей уехать в Париж, в Париж как он, по приказанию Марьи Николаевны, подлаживался и подделывался к Ипполиту Сидорычу - и любезничал с Донгофом, на пальце которого он заметил точно такое же железное кольцо, какое дала ему Марья Николаевна!!! Потом пошли воспоминания еще хуже, еще позорнее Кельнер подает ему визитную карточку - и стоит на ней имя Пантелеоне Чиппатола, придворного певца е. к. в. герцога Моденского! Он прячется от старика, но не может избегнуть встречи с ним в коридоре- и встает перед ним раздраженное лицо под взвившимся кверху седым хохлом;горят, как уголья, старческие глаза - и слышатся грозные восклицания и проклятия: Maledizione, слышатся даже страшные слова: Codardo! Infame traditore! Санин жмурит глаза, встряхивает головою, отворачивается вновь и вновь - и все-таки видит себя сидящим в дорожном дормезе на узком переднем месте...На задних, покойных местах сидят Марья Николаевна и Ипполит Сидорыч - четверня лошадей несется дружной рысью по мостовой Висбадена - в Париж! в Париж! Ипполит Сидорыч кушает грушу, которую он, Санин, ему очистил, а Марья Николаевна глядит на него и усмехается тою, ему, закрепощенному человеку, уже знакомой усмешкой - усмешкой собственника, владыки...

Но боже мой! Вон там, на углу улицы, недалеко от выезда из города, не Панталеоне ли стоит опять - и кто с ним? Неужели Эмилио? Да, то он, тот восторженный, преданный мальчик! Давно ли его юное сердце благоговело перед своим героем, идеалом, а теперь его бледное красивое - до того красивое лицо, что Марья Николаевна его заметила и высунулась в окошко кареты - это благородное лицо пышет злобой и презрением; глаза, столь похожие на те глаза! - впиваются в Санина, и губы сжимаются... и раскрываются вдруг для обиды...

А Панталеоне протягивает руку и указывает на Санина - кому? - стоящему возле Тарталье, и Тарталья лает на Санина - и самый лай честного пса звучит невыносимым оскорблением... Безобразно! А там - житье в Париже и все унижения, все гадкие муки раба, которому не позволяется ни ревновать, ни жаловаться и которого бросают наконец, как изношенную одежду... Потом - возвращение на родину, отравленная, опустошенная жизнь, мелкая возня, мелкие хлопоты, раскаяние горькое и бесплодное и столь же бесплодное и горькое забвение - наказание не явное, но ежеминутное и постоянное, как незначительная, но неизлечимая боль, уплата по копейке долга, которого и сосчитать нельзя... Чаша переполнилась - довольно! Каким образом уцелел крестик, данный Санину Джеммой, почему не возвратил он его, как случилось, что до того дня он ни разу на него не натыкался? Долго, долго сидел он в раздумье и - уже наученный опытом, через столько лет - все не в силах был понять, как мог он покинуть Джемму, столь нежно и страстно им любимую, для женщины, которую он и не любил вовсе?.. На следующий день он удивил всех своих приятелей и знакомых: он объявил им, что уезжает за границу. Недоумение распространилось в обществе. Санин покидал Петербург, среди белой зимы, только что нанявши и обмеблировавши отличную квартиру, даже абонировавшись на представления итальянской оперы, в которой участвовала сама г-жа Патти - сама, сама, сама г-жа Патти! Приятели и знакомые недоумевали; но людям вообще не свойственно долго заниматься чужими делами, и когда Санин отправился за границу - его на станцию железной дороги приехал провожать один француз портной, и то в надежде получить недоплаченный счетец - "pour un sauteen-barque en velours noir, tout a fait chic".

ХLIV

Санин сказал своим друзьям, что уезжает за границу, но не сказал, куда именно: читатели легко догадаются, что он покатил прямо во Франкфурт. Благодаря повсеместно распространенным железным дорогам он на четвертый день после выезда из Петербурга был уже там. Он не посещал его с самого 1840 года. Гостиница "Белого лебедя" стояла на прежнем месте и процветала, хотя уже не считалась первоклассной; Цейль, главная улица Франкфурта, мало изменилась, но не только от дома г-жи Розелли - от самой улицы, где находилась ее кондитерская, - не осталось ни следа. Санин бродил как ошалелый по местам, когда-то столь знакомым, и ничего не узнавал: прежние постройки исчезли; их заменили новые улицы, уставленные громадными сплошными домами, изящными виллами; даже публичный сад, где происходило его последнее объяснение с Джеммой, разросся и переменился до того, что Санин себя спрашивал - полно, тот ли это сад? Что было ему делать? Как и где наводить справки? Тридцать лет прошло с тех пор... Легкое ли дело! К кому он ни обращался - никто даже имени Розелли не слыхивал; хозяин гостиницы советовал ему справиться в публичной библиотеке: там он, дескать, найдет все старые газеты, но какую он из этого извлечет пользу - хозяин сам объяснить не умел. Санин, с отчаянья, осведомился о г-не Клюбере. Это имя было хорошо известно хозяину - но и тут вышла неудача. Изящный комми, прогремев и возвысившись до звания капиталиста, проторговался, обанкрутился и умер в тюрьме... Это известие не причинило, впрочем, Санину ни малейшего огорчения. Он начинал уже находить свое путешествие несколько необдуманным... Но вот однажды, перелистывая франкфуртский адрес-календарь, он наткнулся на имя фон Донгофа, майора в отставке (Маjor а. D.). Он немедленно взял карету и поехал к нему - хотя почему этот Донгоф должен был непременно быть тем Донгофом и почему даже тот Донгоф мог сообщить ему какие-либо сведения о семействе Розелли? Все равно: утопающий за соломинку хватается.

Санин застал отставного майора фон Донгофа дома - и в принявшем его поседелом господине немедленно узнал своего бывшего противника. И тот его узнал и даже обрадовался его появлению: оно напоминало ему молодость и молодые проказы. Санин услыхал от него, что семейство Розелли давным-давно переселилось в Америку, в Нью-Йорк; что Джемма вышла замуж за негоцианта; что, впрочем, у него, Донгофа, есть знакомый, тоже негоциант, которому, вероятно, известен адрес ее мужа, так как у него много дел с Америкой. Санин упросил Донгофа сходить к тому знакомому, и - о радость! - Донгоф принес ему адрес Джеммина мужа, г-на Иеремии Слокома - М-г J. Slocum, New-York, Broadway, N 501.- Только адрес этот относится к 1863 году.

- Будем надеяться, - воскликнул Донгоф, - что наша бывшая франкфуртская красавица еще жива и не покинула Нью-Йорка! Кстати, - прибавил он, понизив голос, - а что та русская дама, что, помните, гостила тогда в Висбадене - госпожа фон Бо... фон Бозолоф - еще жива?

- Нет, - отвечал Санин, - она давно умерла.

Донгоф поднял глаза, но, заметив, что Санин отвернулся и нахмуился, не прибавил ни слова - и удалился.

В тот же день Санин послал письмо к г-же Джемме Словом в Нью-Йорк. В этом письме он говорил ей, что пишет к ней из Франкфурта, куда приехал единственно для того, чтобы отыскать ее следы; что он очень хорошо сознает, до какой степени он лишен малейшего права на то, чтобы она ему отозвалась; что он ничем не заслужил ее прощения - и надеется только на то, что она, среди счастливой обстановки, в которой находится, давно позабыла о самом его существовании. Он прибавлял, что решился напомнить ей о себе вследствие случайного обстоятельства, которое слишком живо возбудило в нем образы прошедшего; рассказал ей свою жизнь, одинокую, бессемейную, безрадостную; заклинал ее понять причины, побудившие его обратиться к ней, не дать ему унести в могилу горестное сознание своей вины - давно выстраданной, но не прощенной - и порадовать его хотя самой краткой весточкой о том, как ей живется в этом новом мире, куда она удалилась. "Написав мне хоть одно слово, - так кончил Санин свое письмо, - вы сделаете доброе дело, достойное вашей прекрасной души, - и я буду благодарить вас до последнего моего дыхания. Я остановился здесь, в гостинице Белого лебедя (эти слова он подчеркнул) и буду ждать - ждать до весны - вашего ответа".

Он отправил это письмо и принялся ждать. Целых шесть недель прожил он в гостинице, почти не выходя из комнаты и решительно никого не видя. Никто не мог написать к нему ни из России, ни откуда; и это было ему по сердцу; приди на его имя письмо - он уже знает, что оно то, которого он ждет. Он читал с утра до вечера - и не журналы, а серьезные книги, исторические сочинения. Эти продолжительные чтения, это безмолвие, это улиткообразное, скрытое житье - все это пришлось как раз под лад его душевного строя: уж за это за одно спасибо Джемме ! Но жива ли она? Ответит ли она?

Наконец пришло письмо - с американской почтовой маркой - из Нью-Йорка на его имя. Почерк адреса на обертке был английский... Он не узнал его, и сердце в нем сжалось. Не разом решился он надломить пакет. Он глянул на подпись: Джемма! Слезы так и брызнули из его глаз: одно то, что она подписалась своим именем, без фамилии - служило ему залогом примирения, прощения! Он развернул тонкий лист синей почтовой бумаги - фотография выскользнула оттуда. Он поспешно ее поднял - и так и обомлел: Джемма, живая Джемма, молодая, какою он ее знал тридцать лет тому назад! Те же глаза, те же губы, тот же тип всего лица! На оборотной стороне фотографии стояло: "Дочь моя, Марианна". Все письмо было очень ласково и просто. Джемма благодарила Санина за то, что он не усумнился обратиться к ней, что он имел к ней доверие; не скрывала от него и того, что она точно после его бегства пережила тяжелые мгновенья, но тут же прибавляла, что все-таки считает - и всегда считала - свою встречу с ним за счастье, так как эта встреча помешала ей сделаться женою г-на Клюбера и таким образом, хотя косвенно, но была причиной ее брака с теперешним ее мужем, с которым она живет вот уже двадцать восьмой год совершенно счастливо, в довольстве и изобилии: дом их известен всему Нью-Йорку. Джемма извещала Санина, что у ней пять человек детей - четыре сына в одна восемнадцатилетняя дочь, невеста, фотографию которой она ему посылает, так как она, по общему суждению, весьма похожа на свою мать. Печальные вести Джемма приберегла к концу письма. Фрау Леноре скончалась в Нью-Йорке, куда она последовала за дочерью и зятем, - однако успела порадоваться счастью своих детей, понянчить внучат; Панталеоне тоже собирался в Америку, но умер перед самым отъездом из Франкфурта. "А Эмилио, наш милый, несравненный Эмилио - погиб славной смертью за свободу родины, в Сицилии, куда он отправился в числе тех "Тысячи", которыми предводительствовал великий Гарибальди; мы все горячо оплакали кончину нашего бесценного брата, но, и проливая слезы, мы гордились им - и вечно будем им гордиться и свято чтить его память! Его высокая, бескорыстная душа была достойна мученического венца!" Потом Джемма изъявляла свое сожаление о том, что жизнь Санина, повидимому, так дурно сложилась, желала ему прежде всего успокоения и душевной тишины и говорила, что была бы рада свидеться с ним - хотя и сознает, как мало вероятно подобное свиданье...

Не беремся описывать чувства, испытанные Саниным при чтении этого письма. Подобным чувствам нет удовлетворительного выражения: они глубже и сильнее - и неопределеннее всякого слова. Музыка одна могла бы их передать.

Санин отвечал тотчас - и в подарок невесте послал "Марианне Слоком от неизвестного друга" гранатовый крестик, обделанный в великолепное жемчужное ожерелье. Подарок этот, хотя весьма ценный, не разорил его: в течение тридцати лет, протекших со времени его первого пребывания во Франкфурте, он успел нажить значительное состояние . В первых числах мая он вернулся в Петербург - но едва ли надолго. Слышно, что он продает все свои имения и собирается в Америку.

1872

Иван Тургенев - Вешние воды - 02, читать текст

См. также Тургенев Иван - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :