Сергей Степняк-Кравчинский
«Андрей Кожухов - 01»

"Андрей Кожухов - 01"

Роман

Предисловие автора

РЕВОЛЮЦИОНЕР-ПИСАТЕЛЬ

Спартак, Овод, Андрей Кожухов... Эти три героя всегда стоят рядом в нашем воображении. Рядом они стояли всегда в жизни многих русских революционеров начала XX века.

Жена замечательного революционера, одного из организаторов Советской власти, Якова Свердлова пишет в своих воспоминаниях: "Читать Яков научился сам, без посторонней помощи, и вскоре любимыми его авторами стали такие писатели, как Степняк-Кравчинский, Джованьоли, Войнич. Яков увлекался подвигами Спартака, борьбой Андрея Кожухова и Овода..."

Именно эти романы были любимыми книгами Николая Островского. Именно об этих произведениях говорит Павел Корчагин: "Книги, в которых были ярко описаны мужественные, сильные духом и волей революционеры, бесстрашные, беззаветно преданные нашему делу, оставляли во мне неизгладимое впечатление и желание быть таким, как они".

"Спартак". "Овод". "Андрей Кожухов".

Хотя создатели этих романов родом из разных стран - итальянец Рафаэлло Джованьоли, англичанка Этель Лилиан Войнич и русский С.М.Кравчинский, известный под псевдонимом "Степняк" - и герои их принадлежат разным странам и эпохам, в сердце русского читателя они слились в один образ борца за свободу.

Но, пожалуй, самое удивительное в том, что все эти разные книги русский читатель узнал благодаря одному человеку - С.М.Степняку-Кравчинскому.

Это Степняк-Кравчинский первый перевел роман "Спартак" на русский язык. Это Степняк-Кравчинский написал роман "Андрей Кожухов". Это Степняк-Кравчинский вдохновил Э.Л.Войнич на создание романа "Овод" и в какой-то степени был прообразом его героя.

Переводчик, автор, вдохновитель...

Все это произошло совсем не случайно.

Сергей Михайлович Кравчинский действительно был одним из самых замечательных, необыкновенных людей в русском революционном движении, в русской литературе, в общественном движении XIX века.

В плодородных степях Украины, между Херсоном и Кривым Рогом, почти затерялось маленькое село со странным названием Новый Стародуб. И сейчас его найдешь далеко не на всякой карте, хотя в этом селе два богатых колхоза и шесть школ а сто с лишним лет назад это было и вовсе небольшое поселение. Здесь тогда был расположен кавалерийский полк. В семье главного лекаря ново-стародубовского военного госпиталя Михаила Кравчинского 1 (13) июля 1851 года родился мальчик. Назвали его Сергей.

О детстве и юности Сергея Кравчинского известно очень мало. Какой он был - забияка и драчун или задумчивый и тихий, мы не знаем. Учился он далеко от дома - в военной гимназии в Орле, потом в военном училище в Москве, а затем в артиллерийском училище в Петербурге. Но странный, однако, это был артиллерист. Об этом времени сохранились воспоминания его друзей. Из всех предметов больше всего Сергея интересовала история. Превосходно успевал он и по иностранным языкам. Военные науки также изучал пристально и внимательно.

Но все свободное время молодой артиллерист проводил за книгами. Ни веселые пирушки будущих офицеров, ни задорные игры молодежи не привлекали его. В комнате у него был только один стул, на котором сидел он сам, - чтобы никто с пустой болтовней и досужими сплетнями не задерживался у него.

Но это не значит, что у него не было товарищей. Были. Небольшой круг серьезных, мыслящих юношей. Только в комнате беседовать им было опасно, ибо, как тогда говорили, "и у стен есть уши". Товарищи собирались на полянках в лесу или у кого либо на частной квартире. Обсуждали прочитанные книги - произведения Чернышевского, Писарева, "Историю цивилизации в Англии" Бокля, "Исторические письма" П.Миртова, "Положение рабочего класса в России" Н.Флеровского, изучали революционное движение во Франции.

Кроме русских книг Сергей усиленно штудировал толстую книгу, недавно вышедшую на немецком языке, - "Karl Marx - Der Kapital".

Окончив артиллерийское училище и прослужив год подпоручиком, Сергей вышел в отставку.

Народ! Благо народа! Борьба за это благо - вот отныне его цель в жизни. Он не может служить в армии, угнетающей народ. Он поступил в Земледельческий институт. Решил изучить сельское хозяйство. В России - крестьянской стране - это самое важное.

Ему нет еще и двадцати лет - он уже пылко агитирует за социализм среди учащихся артиллерийского училища, среди рабочих за Нарвской заставой В это время он вошел в кружок, объединявший самую прекрасную молодежь того времени, - так называемый кружок "чайковцев".

Члены этого кружка - его друзья на всю жизнь, до самой смерти. Петр Кропоткин, Соня Перовская, Дмитрий Клеменц, Николай Морозов. Еще никто не знает, что первый из них станет крупным ученым, идеологом международного анархизма, что вторая героически осуществит организацию казни российского самодержца Александра II и сама трагически погибнет на эшафоте, что третий, насильственно оторванный от борьбы, не сломится и в глухой Сибири и станет известным этнографом, а четвертый, после 25 лет заключения в Шлиссельбурге, доживет до Великой Октябрьской социалистической революции, будет почетным академиком наук СССР, станет свидетелем героизма советского народа во время Великой Отечественной войны, увидит День Победы.

И никто не знает, что он сам, Сергей Кравчинский, переменив десятки имен С. Михайлов, Абрам Рублев, Владимир Джандиеров, Шарль Обер, С. Горский, Никола Феттер, С. Штейн и другие, станет всемирно известным писателем под именем "Степняк".

Друзья его очень любят. И он страстно любит друзей.

Он всегда один из первых. Решили что надо сейчас, не откладывая, немедленно нести идеи социализма в народ. И Сергеи бросает институт, переодевается пильщиком и идет "в народ", ходит по деревням, призывая к бунту.

Конечно, его сразу арестовали. Но через сутки он уже был на свободе. Распропагандированные им крестьяне помогли ему бежать. И теперь, уже на всю жизнь он - нелегальный.

Жандармы нескольких губерний ищут убежавшего, во все концы империи идут шифрованные телеграммы. Арестовывают и допрашивают друзей Кравчинского. Друзья единодушно восторженно отзываются о Кравчинском, хотя это может ухудшить их участь. Но это неудивительно Удивительно, что жандармский полковник, ведущий следствие по делу Кравчинского, в докладной записке на имя Александра II восторженно отзывается о молодом пропагандисте, высказывая сожаление, что такие талантливые люди не служат царю и отечеству.

Но Кравчинский служит отечеству, хотя и не так, как желал бы жандармский полковник. Он пропагандирует социализм всеми возможными способами - ведет занятия в рабочих кружках и пишет брошюры в виде сказок. В этих сказках рассказывает русским крестьянам и рабочим о международном товариществе рабочих - Интернационале, о мудром Карле Марксе.

Кравчинскому нельзя жить в России - полиция следует за ним по пятам. И он уезжает за границу Швейцария, Франция, Бельгия, Англия, Италия, западные славянские страны. Изучает революционные, национально освободительные движения в этих странах, принимает в них участие.

Так же как он сам спасаясь от жандармов принимает разные имена, так же под различными названиями выходят в Лондоне его пропагандистские сказки. Например, "Сказка о Мудрице Наумове" выходит под названием "Сказка говоруха", а на другой обложке этой же сказки значится "Приключения пошехонцев". И всюду обозначено, что книжка издана в Москве и дозволена цензурой.

Эти сказки читали в рабочих кружках в России. За этими сказками охотились жандармы.

А сам Сергей поехал сражаться в южнославянские земли, помогать повстанцам против турецкого ига. А потом в Италии вместе с друзьями поднял знамя восстания в защиту крестьян. Там его арестовали с оружием в руках. Девять месяцев просидел он в тюрьме. Но он не унывал и не терял времени читал много, изучал историю разных стран, штудировал Маркса. Тут умер итальянский король, и новый, взойдя на престол, амнистировал узников.

Заточение не истомило Сергея - он был здоров, бодр, полон энергии. Пешком - денег у него не было ни сантима - он пришел из Италии в Швейцарию, в Женеву, и встретил там товарищей, которые тоже вынуждены были бежать из России Вместе с ними стал издавать журнал "Община". Это было начало 1878 года.

Тут из Петербурга пришла весть о покушении Веры Засулич на генерала Трепова. Этот Трепов приказал высечь одного политического заключенного, который якобы не так приветствовал генерала, как ему полагалось по чину. От лица молодой России, от лица честных людей Вера Засулич стреляла в Трепова, чтоб не повадно было сатрапам издеваться над людьми.

Восторг охватил Кравчинского. Ему казалось издалека, что вся Россия пробуждается от сна, рвет цепи рабства. Если уж девушки карают царских слуг за произвол и насилие!..

Кравчинский написал восторженный панегирик в честь этой неведомой ему девушки и напечатал его в журнале "Община" за своей полной подписью. Одновременно Кравчинский писал статьи об итальянском освободительном движении, редактировал статьи друзей.

Но Кравчинский мечтал вернуться в Россию. Там настоящая борьба. И вот в мае 1878 года он в Петербурге. Его пьянит родной воздух, встреча с друзьями. Все действительно так, как он ожидал: все оживленны, деятельны. Это уже закаленные бойцы. Грезы их молодости исчезли, они не тешат себя несбыточными иллюзиями и готовятся к долгой, упорной борьбе с самодержавием.

Кравчинского встретили с радостью. Одно его присутствие сулило удачу. Одно его присутствие создавало особую атмосферу нравственной чистоты, правдивости, искренности, доверия. При нем невозможно было сфальшивить, при нем люди становились лучше, чище, сильнее.

Но скольких нет вокруг... Закончился процесс революционеров-пропагандистов, по которому судили 193 человека. Десятки самых близких, самых дорогих друзей Кравчинского заточены в казематы, сосланы в Сибирь.

Буквально через два-три дня после приезда в Петербург Кравчинский пишет прокламацию "По поводу нового приговора", обличая в ней "бесчеловечность, зверство, попрание всех человеческих прав, лицемерие и низость" царского правительства.

В этой прокламации Кравчинский призывал своих соратников отдать все силы, все помыслы, всю энергию на борьбу с самодержавием.

Прокламация была тотчас же нелегально отпечатана в Петербурге.

Кравчинский устраивает большую подпольную типографию, вербует новых членов в партию "Земля и воля", названную так по его предложению в знак продолжения борьбы революционеров шестидесятых годов, организация которых называлась "Земля и воля".

На прожитье, так же как в студенческие годы, Кравчинский зарабатывает переводами Он переводит и статьи, и целые книги с немецкого, английского, французского. Но этому он уделяет немногие часы. А все дни его целиком заняты борьбой.

Знали друзья и минуты радости. В это лето совершено было немало удачных побегов. С ликованием встречал Кравчинский своих соратников, бежавших из тюрем и ссылок. Как смело, как дерзко, обманув жандармов, бежала его давняя приятельница по кружку "чайковцев" Соня Перовская. Как ловко освободил троих друзей из киевской тюрьмы, нанявшись туда надзирателем, Михаил Фроленко.

И самая прекрасная девушка на свете, их соратница Фанни Личкус, любит Сергея, согласна стать его женой.

Но он не может забыть товарищей, замурованных заживо, он слышит их предсмертные стенания. Это генерал-адъютант Мезенцев, шеф жандармов, начальник Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии, виновен в их гибели. Это он препятствовал смягчению участи приговоренных по процессу 193-х. Это он приказал казнить Ивана Ковальского в Одессе.

Так пусть узнают царские слуги, что нет более покорной России, смиренно взирающей на гибель лучших сынов своих. Он сам, Сергей Кравчинский, который не тронет дворнягу, убьет шефа жандармов. Смерть за смерть!

Газетные шавки обвиняют революционеров в трусости - мол, стреляют издалека, чтоб самим спастись. Нет, он встретит врага лицом к лицу - он убьет его кинжалом. Итальянские партизаны научили его владеть этим оружием храбрых. Он привез с собой такой кинжал.

И ясным августовским утром, простившись с невестой, он идет на верную гибель. Он идет на Михайловскую площадь, где каждое утро прогуливается этот палач.

Неслыханная удача! Палач убит. Ему удалось скрыться.

Весь Петербург в смятении, столица будто на военном положении. Вся полиция по личному распоряжению царя ищет смельчака. А он здесь, ходит по мостовым столицы, пишет брошюру с объяснением мотивов покушения.

И любовь, единственная на всю жизнь, - Фанни стала его женой.

Сколько вокруг Кравчинского прекрасных людей - красивых, смелых, мужественных! Они все живут под чужими именами, по фальшивым паспортам, они терпят всевозможные лишения, нередко голодают, разлучены с родными, каждую минуту их ждет арест и смерть, но они сильны своей идеей, своей борьбой за землю и волю, за благо народа. Их семья - друзья. Их символ веры - социализм. Они не признают ни бога, ни царя.

Престол, армия, чиновники, полиция - кажется, вся Россия против них. Их преследуют, ловят, казнят.

Но нет, они - тоже Россия!

От имени вольной России они говорят нелегальными изданиями. Вышла брошюра Кравчинского об убийстве Мезенцева "Смерть за смерть!". Выходит первый номер их газеты "Земля и воля". Этот номер редактировал Кравчинский. Он же и написал передовую статью.

Царь и его подручные неистовствуют. Смельчак не пойман. Каждый день появляются новые крамольные издания. Преследования становятся все яростнее. Обшаривают каждый дом. Просматривают всю корреспонденцию столицы. Тщетно. Хватают направо и налево. Сначала все мимо...

Но вот арестован один из друзей Кравчинского, помогавших ему при покушении на Мезенцева. Все меньше квартир, где можно переночевать нелегальному.

Нельзя, нельзя, чтобы враги восторжествовали, поймав смельчака. Друзья умоляют Кравчинского скрыться. Но он верит в свою звезду. Тогда друзья поручают Кравчинскому испытать новые составы взрывчатых веществ. Это опасно. Это можно сделать только в горах Швейцарии Так он уехал из Петербурга в ноябре 1878 года. На несколько дней. Оказалось - навсегда...

Начались тяжкие годы изгнания. Фанни также приехала из Петербурга. Каждый день их томила тоска по родине, невозможность возвращения, горькая нужда.

Каждый день он жил мечтой о возвращении на родину. Но поездка в Россию была для него крайне опасной. Приметы его были разосланы по всей империи. Внешность его была столь незаурядной, что замаскироваться ему было невозможно. Конечно, он мог сбрить маленькую курчавую бородку и буйную шевелюру, мог так изменить одежду, чтобы в ней не осталось ничего крамольного, - недаром же летом 1878 года он, живя по паспорту грузинского князя, вполне удачно разыгрывал его роль, расхаживая в элегантном цилиндре и изысканном костюме.

Но как спрятать этот слишком высокий, огромный лоб благородных очертаний, как притушить эти карие глаза, слишком глубоко сидящие под крутыми бровями, что делать с этими слишком толстыми яркими губами, куда девать эти могучие плечи? Как изменить весь этот характерный, неповторимый облик? Как уничтожить осанку, полную сознания собственного достоинства, достоинства человека, а не раба?

Арест означал для него неминуемую смерть. Друзья это понимали и всячески оттягивали срок его возвращения на родину. А без их содействия это было невозможно. Но вот однажды друзья сообщили Кравчинскому, что без него не могут обойтись и чтобы он готовился к поездке в Россию.

В эти дни Кравчинский писал жене (из одного городка Швейцарии в другой):

"Знаешь, я убежден, что нам будет теперь так же хорошо, как в России. В России совсем особое чувство наслаждения собственным существованием, свободой, всем, потому что чувствуешь, что все это может исчезнуть каждое мгновение, и нужно ловить счастье на лету. Теперь, раз поездка в Россию дело решенное и близкое, это ощущение возобновляется". (Это неопубликованное письмо хранится в архиве.)

Но вскоре друзья решили не рисковать жизнью Кравчинского, и поездка его была отложена. А между тем пребывание его в Швейцарии было небезопасным. Царское правительство пустило шпионов по его следу в Швейцарии. Ему приходилось и здесь скрываться, менять имена Несмотря на тяжкую нужду, Кравчинский и здесь не складывал оружия. Пока ему оставалось только одно - печатное слово. Он стал переводить для русских журналов разные произведения европейских писателей. Но ему вовсе не все равно было, что переводить. Он выбрал для перевода роман итальянского писателя, соратника Гарибальди в борьбе за свободу Италии - Рафаэлло Джованьоли, - "Спартак". Этот роман появился в русском журнале "Дело" в 1880 и 1881 годах, а потом вскоре вышел отдельным изданием.

Так Сергей Кравчинский дал в друзья русскому читателю отважного вождя гладиаторов.

В России назревали события. Революционеры искали новых путей борьбы. Мирная пропаганда была невозможна. Партия "Земля и воля" раскололась на две партии: "Народная воля" и "Черный передел". Исполнительный комитет партии "Народная воля" вынес смертный приговор русскому самодержцу, и все ее силы были направлены на исполнение этого приговора. "Черный передел" стоял за продолжение пропаганды.

К началу 1881 года стало очевидно, что инициативу революционной борьбы в России держит "Народная воля". Создав сильную, строго законспирированную организацию, она регулярно выпускала свою газету и предпринимала всевозможные меры для уничтожения Александра II.

Кравчинский считал себя народовольцем, хотя формально к партии не принадлежал, так как не был в России, и во многом расходился с ними во взглядах.

Теперь, как и раньше, он не особенно вникал в теории, ему чужды были стремления к точности формулировок, бесконечные споры о тех или иных суждениях, пунктах и т.п. Он жаждал действия.

Многие друзья уезжали в Россию. Всем сердцем, всеми помыслами Кравчинский был там, на родине, а вместо этого ему приходилось заниматься переводами, скрываясь от преследований шпионов.

Весной 1881 года весь мир узнал о событиях в России. 1 марта - в Западной Европе было уже 13 марта - народовольцы убили Александра II.

Приговор деспоту приведен в исполнение.

Но как дорого заплатили революционеры за свою призрачную победу! Аресты, аресты, аресты. Гибель лучших из лучших.

Уцелевшие товарищи поняли, что теперь без Кравчинского им не обойтись, и, каков бы ни был риск, его вызвали в Россию.

Ликующий Кравчинский писал жене:

"Фаничка, милая! Еду!..

Я еду, еду, туда, где бой, где жертвы, может быть, смерть!

Боже, если б ты знала, как я рад, - нет, не рад, а счастлив, счастлив, как не думал, что доведется еще быть! Довольно прозябания!

Жизнь, полная трудов, быть может, подвигов и жертв, снова открывается предо мной, как лучезарная заря на сером ночном небе, когда я уже снова начинал слабеть в вере и думал, что еще, может быть, долгие месяцы мне придется томиться и изнывать в этом убийственном бездействии между переводами и субботними собраниями!..

Чувствую такую свежесть, бодрость, точно вернулись мои двадцать лет. Загорается жажда - давно уснувшая - подвигов, жертв, мучений даже, да! Все-все за один глоток свежего воздуха, за один луч того дивного света, которым окружены их головы Да, наступил и для меня светлый праздник...

Признаюсь, однако, радость моя не без облачков. Мне грустно, что я так мало могу оправдать надежды, которые возлагают на меня мои друзья. Проклятая работа из-за куска хлеба не дала мне никакой возможности запастись новыми знаниями В этом отношении я уеду таким, каким уехал Но зато эта же каторжная работа дала мне много выдержки и упорства в труде, которых тоже у меня не было.

Но все-таки грустно! Как бы я хотел обладать теперь всеми сокровищами ума, и знания, и таланта, чтобы все это отдать беззаветно, без всякой награды для себя лично, им, моим великим друзьям, знакомым, и незнакомым, которые составляют с нашим великим делом одно нераздельное и единосущное целое!

Что ж! Отдам что есть..."

Он писал это письмо огромными прыгающими буквами, строчки поднимались вверх и зигзагами опускались вниз, да вообще строк как будто и не было - отдельные слова, как победные клики. (Это письмо еще нигде не напечатано. Хранится в архиве)

Сергей Кравчинский весь отразился в этом письме. Тот, кто прочитает его книги - "Подпольную Россию", "Андрея Кожухова", - увидит, что одна и та же рука писала книги для тысяч читателей и это письмо любимой женщине-товарищу. Таков был строй его слов, его мыслей и чувств.

Однако неделя проходила за неделей. Из России поступали только страшные вести. Никакого переворота, на который надеялись народовольцы, не совершилось На место убитого взошел новый царь Александр III

А рано утром 3 апреля на Семеновском плацу в Петербурге веревка палача оборвала жизнь участников покушения, отважных народовольцев, друзей Кравчинского Неужели их подвиг был напрасен? Неужели их имена исчезнут бесследно?

Теперь мы знаем, что теория и практика их были ошибочны, но их действия были продиктованы горячей любовью к родине, а личности героичны. Не умея постичь законов развития общества, они вступили в единоборство с самодержавием, полные решимости отдать жизнь за свободу и счастье родного народа. И погибли.

...Отъезд Кравчинского в Россию опять был отложен Это было мучительно. А тут шпионы снова утроили преследования. И в Швейцарии ему больше оставаться невозможно. Объявив всем знакомым, что он уезжает в Англию, Кравчинский ушел (пешком, так как денег не было) из Швейцарии в Италию. Так он очутился в двойном изгнании - эмигрант в эмиграции В Милане, где он поселился - конечно, под чужим именем! - он собирался написать для русских журналов статьи об итальянской литературе: хоть немного денег заработает, а тем временем придут долгожданные документы для поездки в Россию Пока он целые дни просиживал в библиотеке, его новые итальянские друзья - где бы он ни жил, у него всегда были друзья! - рассказали о нем издателю одной миланской газеты, и тот заказал Кравчинскому серию статей о русском революционном движении Кравчинский был чрезвычайно увлечен этой работой. "Постараюсь дать характеристику движения в лицах и образах", - писал он жене. (Как он тосковал по ней! Но Фанни вынуждена была оставаться в Швейцарии, так как денег на дорогу не было, да и жизнь в Италии была гораздо дороже, чем в Швейцарии.) На следующий день он снова сообщал ей: "Пишу с величайшим удовольствием, как еще никогда ничего не писал".

Так в ноябре 1881 года читатели миланской газеты "Пунголо" ("Жало") начали знакомиться с серией статей о русском революционном движении, озаглавленной "Подпольная Россия".

Удивительное название дал своей работе Кравчинский.

Действительно, кроме царской России, кроме рабской России, кроме страны жандармов, палачей, чиновников, преуспевающих газетчиков-блюдолизов, кроме страны нищих крестьян, голодных рабочих, кроме страны людей, сочувствующих народу и обуреваемых иногда "благими порывами", - есть еще, утверждал он, Россия благородных, мужественных, честных борцов за счастье народа, Россия героев, Россия революционная, подпольная!

Эти очерки он подписал псевдонимом "Степняк".

Они вызвали большой интерес у читателей, и издатель решил вскоре выпустить их отдельной книгой Так весной 1882 года в Милане вышла книга Степняка "Подпольная Россия" В короткий срок она была переведена почти на все языки мира: на португальский, английский, французский, немецкий, датский, голландский, шведский, испанский, польский, болгарский и другие Яркими, сильными штрихами излагал автор историю революционного движения в России Но книга эта меньше всего походила на историю Скорее всего, это была вдохновенная ода героям и жертвам революции.

Основную часть книги составляли очерки о Вере Засулич, Софье Перовской, Петре Кропоткине и других русских революционерах-народниках.

Трудно точно определить, что же это за книга. Читатель найдет в ней рассказы, мемуары, очерки, литературные портреты, приключения, исторические экскурсы, пропагандистскую прокламацию, политический трактат.

Достоинства подлинно художественного произведения сочетаются в ней с исторической достоверностью.

Эту книгу очень любили и высоко ценили Марк Твен и Лев Толстой, Этель Лилиан Войнич и Эмиль Золя В И Ленин рекомендовал "Подпольную Россию" для изучения русского революционного движения Многие большевики в своих воспоминаниях рассказывают, что именно "Подпольная Россия" послужила для них толчком встать на революционный путь Читал и перечитывал "Подпольную Россию" мальчишка Аркадий Голиков, ставший потом писателем Аркадием Гайдаром Вспомните, как Гайдар рассказывает об этом в повести "Школа".

Всю жажду деятельности, любовь к товарищам-соратникам, стремление привлечь симпатии прогрессивных читателей во всем мире к русскому революционному движению вложил Степняк (отныне он стал известен под этим именем) в свою книгу. "Для меня литература - то же поле битвы", - говорил он.

Однако вскоре и в Италии шпионы стали преследовать его. Кравчинский переехал в Швейцарию, а летом 1884 года вынужден был переехать в Англию, в Лондон.

Раз возвращение в Россию для него невозможно, все силы отныне он отдаст литературе. Он будет служить своей родине словом. В газетах, журналах, книгах он расскажет всему миру об ужасах самодержавия, о мужестве русских революционеров, об их борьбе за свободу. Расскажет о великой русской литературе.

Заветной мечтой Кравчинского было продолжить дело Герцена - возродить вольную русскую печать, издавать газету, журнал, книги, переправлять эту литературу в Россию, готовить народ к новому этапу борьбы. Он понял теперь, что террор бессмыслен и что надо бороться с самодержавием другими способами. Однако он не верил в силы рабочего класса и к первой русской марксистской организации - группе "Освобождение труда", созданной в Женеве его друзьями, - не примкнул.

Несмотря на теоретические разногласия, Кравчинского и других русских эмигрантов объединяла страстность поисков, беззаветная преданность своим убеждениям, глубокая принципиальность, презрение к каким бы то ни было компромиссам, сделкам с совестью, и самое главное - интересы общества всегда были для них выше личных интересов, борьба за свободу была их единой вечной страстью.

Это и о них думал В. И. Ленин, когда говорил, что история освободительной борьбы в России была историей "неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма, невероятной энергии и беззаветности исканий, обучения, испытания на практике, разочарований, проверки, сопоставления опыта Европы"*.

* В.И.Ленин. Полное собрание сочинений, т.41, стр.8.

Другой насущной стороной своей деятельности Степняк считал заграничную агитацию.

Ведь самодержавие в России является оплотом для реакционеров всех стран; народы мира и в своих интересах должны помогать русскому народу в его борьбе, - для этого необходимо всемерно разоблачать ужасы царского строя, показывать действительное положение в России.

Степняк решил всеми силами знакомить общественное мнение всего мира с Россией - писать статьи, книги, выступать на митингах, читать лекции, рассказывать о мужестве русских революционеров, о великой русской литературе.

С первых же дней пребывания в Лондоне Степняк познакомился со многими видными английскими общественными деятелями, писателями, журналистами. Его знали как автора "Подпольной России", как автора ряда статей о политическом положении в России.

В первые же дни жизни в Лондоне познакомился Степняк с Фридрихом Энгельсом. В Англии издавна находили убежище борцы за свободу, изгнанные из родных стран. Жили в Лондоне в прошлые годы Александр Герцен, Джузеппе Мадзини, Карл Маркс. Теперь Фридрих Энгельс был самой выдающейся фигурой из эмигрантов. Проведя долгие тяжкие годы в изгнании, он неустанно продолжал дело Маркса, стремился к сплочению сил рабочего класса во всем мире.

Фридрих Энгельс радушно принял русского изгнанника. Несмотря на различие во взглядах, они подружились, и с этих пор до последних дней жизни Энгельс и Степняк поддерживали близкие связи. Степняк часто бывал с женой у Энгельса. Степняк познакомил Энгельса со многими другими русскими эмигрантами. Энгельс всячески поддерживал деятельность Степняка по ознакомлению Европы с Россией. На первом в мире первомайском митинге, состоявшемся в Лондоне в 1890 году, Степняк выступал с трибуны, на которой был Энгельс. Энгельс был очень доволен его выступлением и с радостью сообщал друзьям о той "буре восторгов", которую оно вызвало.

В доме Энгельса познакомился Степняк и с дочерью Маркса - Элеонорой. Вскоре они стали близкими друзьями. Познакомился Степняк и с Бернардом Шоу, Оскаром Уайльдом. В его маленькой квартирке сходились общественные деятели многих стран, политические изгнанники всегда находили у него приют.

Меньше чем через год после приезда в Лондон Степняк выпустил на английском языке "Россия под властью царей". В ней он знакомил англичан с краткой историей России и рассказывал о современном положении своей родины - о произволе жандармерии, о бесправности подданных Российской империи, о состоянии образования и просвещения, о положении печати. Эта книга встретила очень сочувственный прием у публики, была переиздана в Нью-Йорке и вскоре была переведена и на французский язык.

Затем вышла еще одна его публицистическая книга - "Русская грозовая туча", где он рассказывал о царской армии, о великодержавной национальной политике Российской империи, об угнетенном положении разных народностей, входящих в ее состав.

Затем вышел в свет его солидный труд "Русское крестьянство". Фридрих Энгельс очень одобрил эту работу и содействовал переводу ее на немецкий язык.

Несмотря на успех этих книг, Степняк все время мечтал о другом: он мечтал писать повести и рассказы. Образы горячо любимых им соратников постоянно жили в его воображении, и даже в свои политические, публицистические книги он вставлял целые главы в виде небольших рассказов. И он понимал, что именно эти главы удаются у него лучше всего, - всякие теории и рассуждения давались ему гораздо труднее. Но он старался выполнять свой долг, как он его понимал, и писал статьи и публицистические книги.

Но мало-помалу, люди, жившие в его воображении, приобретали все более ясные черты, и Степняк начал писать роман. Конечно, это был роман о русских революционерах. Он понимал, что в России его книга не сможет появиться, и писал роман, так же как и предыдущие свои политические книги, на английском языке. Оказалось, что писать роман на чужом языке гораздо труднее: создание характера, описание пейзажа требовало большей точности слова и хотя он уже владел английским в совершенстве, все-таки это был чужой язык, и он сам видел, как теряет от этого его произведение...

Однако он был счастлив. Даже работая урывками, испытывая горькую нужду, он все же осуществлял свою заветную мечту - он писал о тех, кого любил до обожания, он осуществлял свое желание: "представить, - как он говорил, - в романическом освещении сердечную и душевную сущность этих восторженных друзей человечества, у которых преданность своему делу достигла степени высокого религиозного экстаза, не будучи сама по себе религией".

Если бы он писал для русских, он назвал бы свой роман по имени главного героя - "Андрей Кожухов", но для англичан надо было дать другое название. Всех русских революционеров в Западной Европе называли нигилистами. И Степняк назвал свой роман "The Career of a Nihilist" - "Карьера нигилиста".

Начал он писать роман в 1886 году, закончил в 1888-м.

Много лет спустя Фанни Степняк вспоминала: "Период писания этого романа был очень тяжелый для нас обоих". Горькая нужда. Тяжкие вести из России.

Но Степняк, как всегда, был бодр. Весной 1888 года он писал своей приятельнице: "Мой роман двигается на всех парах. Ничего с таким удовольствием и легкостью не писал. Первую половину... написал в 3 месяца между правкой корректур. Вторую надеюсь кончить и того скорее. А главное, что вещь будет несомненно гораздо лучше, чем можно было ожидать, - я, по крайней мере, доволен, а это большая похвала. Затем, что мне почти столько же приятно, - язык мой английский Эвелинг и его жена (Маркса дочка), люди очень опытные, нашли очень хорошим. Для романа стиль огромное дело, и я за это очень боялся, потому что не пробовался на сем. Статейки журнальные - это совсем не то. Одно мне жаль, что, пожалуй, печатание моего романа затянется надолго. Вдруг этак годика на полтора".

Степняк не ошибся - действительно, роман "Андрей Кожухов" вышел только через полтора года - в ноябре 1889-го. На титульном листе книги было обозначено: "Степняк, автор "Подпольной России" и других произведений".

Многие английские газеты и журналы поместили доброжелательные отзывы о романе, отмечая необычность героев, их удивительную стойкость духа, самоотверженность, цельность характеров. Ну конечно, консервативная печать указывала на "опасность" для английского читателя подобных произведений.

Большинство газет и журналов прежде всего искали в романе политической оценки описываемых событий и характеров, и именно это вынудило Степняка написать ко второму английскому изданию романа, которое осуществилось через год, специальное предисловие, где он объяснял свои цели и намерения Это предисловие помещено в нашем издании в конце книги.

Одновременно с литературной работой Степняк отдавал множество сил и энергии прямой агитации в пользу пробуждения в Англии симпатий к русскому революционному движению. Наконец, к самому концу 1889 года, ему удалось организовать английское "Общество друзей русской свободы". В это Общество вошли видные прогрессивные английские общественные деятели. Общество собирало деньги для помощи русским политическим заключенным, устраивало митинги для разъяснения положения в России. С середины 1890 года Общество стало издавать ежемесячный журнал "Свободная Россия", в котором печатались всевозможные материалы о России, а также переводы произведений русских писателей. Степняк был редактором этого журнала.

Его ближайшей помощницей в этом благородном деле стала молоденькая англичанка Лили Буль. Еще раньше, глубоко потрясенная его книгой "Подпольная Россия", она задумала сама поехать в Россию, чтобы лично убедиться, действительно ли там так плохо живется народу, действительно ли там есть такие герои. Она познакомилась со Степняком; он и Фанни Марковна обучили ее русскому языку, и Лили поехала в Петербург. Она провела в России два года, а вернувшись в Англию, стала помощницей Степняка: она переводила произведения русских писателей на английский язык, была членом исполнительного комитета "Общества друзей русской свободы", работала в редакции журнала "Свободная Россия". В доме Степняка познакомилась она и с молодым польским революционером, бежавшим из сибирской ссылки, - Михаилом Войничем - и вышла за него замуж Вместе с мужем она помогала Степняку и в других его предприятиях - в организации "Фонда вольной русской прессы" для издания и транспортировки в Россию всевозможной революционной литературы. Степняк же написал вступительные статьи к двум книгам произведений русских писателей, которые вышли в Англии в ее переводе. Этель Лилиан Войнич перевела на английский язык рассказы Гаршина и большой сборник "Русский юмор", в который вошли произведения Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского и др.

Дружба со Степняком, с его друзьями революционерами, ее личное участие в русском революционном движении под его руководством помогли Э.Л.Войнич написать роман "Овод", создать один из самых ярких во всей мировой литературе образ революционера.

Книги Степняка, его замечательная личность, его мужество, кристальная честность, преданность борьбе за свободу, скромность и непреклонная верность своим убеждениям в значительной степени отразилась на романе Э.Л.Войнич "Овод".

Здесь уместно будет отметить, что незаурядная фигура Степняка отразилась и во многих других произведениях мировой литературы: например, в романе Э.Золя "Жерминаль", романе А.Додэ "Тартарен в Альпах", в поэме А.Блока "Возмездие".

Еще "Карьера нигилиста" не вышла в свет, а Степняк уже начал работать над другой книгой - повестью "Домик на Волге". Эту повесть он писал по-русски.

"Домик на Волге" - также повесть о русских революционерах. Герой ее, Владимир Муринов, - тоже один из тех "восторженных друзей человечества", которые идут на гибель во имя свободы родного народа. Он - прирожденный пропагандист. Едва только избавившись от смертельной опасности - совершив удачный побег из-под стражи, он сразу же пытается вербовать в ряды борцов за свободу свою новую знакомую - Катю Прозорову. Завербовать Катю ему удается не сразу, но ее доверие он завоевывает с первой же встречи. После долгих колебаний и раздумий, после мучительного разрыва с женихом Катя вступает на дорогу Владимира - бросает свое мирное гнездо, тихий домик на Волге, и посвящает свою жизнь борьбе "за мир и счастье миллионов других гнезд".

В это время одна английская писательница, Сара Смит, писавшая под псевдонимом "Хесба Стреттон", заинтересованная Россией под влиянием пропаганды Степняка, решила писать книгу о русских сектантах-штундистах, особенно яростно преследуемых самодержавием. Она попросила Степняка собрать для нее материал о преследованиях штундистов. "Однако же, - рассказывает жена Степняка, - когда он засел за работу, то скоро почувствовал, что не в состоянии ограничиться сухим изложением фактов и исторических материалов. Как-то сам собой "материал" вылился у него в форму стройного рассказа..." Этот роман - "Штундист Павел Руденко" - Степняк предоставил Хесбе Стреттон. Она переделала его по-своему и выпустила в 1895 году под названием "Великий путь скорби". Степняк просил, чтобы имя его не было упомянуто и вместо него было проставлено шесть звездочек.

К концу 1895 года "Фонд вольной русской прессы" располагал уже довольно значительными суммами, собранными как пожертвования и вырученными за изданную литературу. Степняк вместе с друзьями решили издавать в Лондоне большую газету на русском языке.

Эти хлопоты занимали все время Степняка. С большим трудом закончил он книгу, посвященную характеристике положения России в конце царствования Александра III и начала правления Николая II, назвав ее "Царь-чурбан и царь-цапля". Книга вышла в самом конце 1895 года. Но он никак не мог выкроить время для окончания начатых романов о русской революционной молодежи; для создания задуманной драмы о Рылееве; для воплощения романа о "Народной воле", в котором он собирался вывести образы Перовской, Желябова, Фигнер, Халтурина...

23 декабря 1895 года, рано утром, Степняк вышел из дому и направился к друзьям, чтобы договориться окончательно о первом номере новой газеты, которая должна была выходить с января 1896 года. Он торопился и шел задумавшись. Ему нужно было перейти через линию пригородной железной дороги. Он не перешел ее...

Он хотел жить сто лет. Он ушел от царской виселицы, от пули итальянского карабина, и вот теперь, когда осуществлялась его мечта - издавать вольную русскую газету, заговорить наконец полным голосом, - он погиб... Паровоз, налетевший из-за поворота, оборвал жизнь замечательного революционера, писателя.

Он так и не побывал больше на родине, которую так любил. Не глотнул больше русского воздуха, о котором так мечтал!

На следующий день почти все английские газеты поместили извещение о трагической гибели Степняка.

В их квартиру, где, казалось, еще звучал его добрый голос, приносили сотни писем и телеграмм.

Хоронили Степняка в субботу 28 декабря. 1895 года. Перед вокзалом, откуда шла дорога в крематорий, прошли многотысячные демонстрации. С мутно-серого неба непрерывно падали мелкие капли дождя.

Промокшие, озябшие, тесными рядами шли английские, французские, немецкие, итальянские пролетарии, собравшиеся из мрачных предместий Лондона. Они шли с красными знаменами, выражая самую горячую любовь погибшему русскому революционеру, который сражался и за их свободу. Шли литераторы, артисты, политические деятели.

С невысокой кирпичной стенки вокзала выступали с последним словом его соратники и друзья: английский социалист поэт Вильям Моррис, итальянский революционер Энрико Малатеста, немецкий социалист Эдуард Бернштейн, русский революционер Петр Кропоткин, дочь Маркса - Элеонора.

Только после смерти Степняка осуществилась его мечта: его книги появились на русском языке. Фанни договорилась с группой "Освобождение труда" и с ее помощью стала издавать произведения Степняка в Женеве. Сначала напечатали то, что было написано на русском языке: "Домик на Волге". А роман "Андрей Кожухов" Фанни сама стала переводить на русский язык. Еще при жизни Степняка, в 1890 году, четыре главы из третьей части романа были переведены на русский язык Верой Засулич и напечатаны в журнале "Социал-демократ", выходившем в Женеве. Теперь Фанни перевела остальное. Близкий друг Степняка П.А.Кропоткин помог ей в этом и отредактировал ее перевод. Кое-что он изменил в тексте. Он убрал, например, объяснения различных слов и понятий, которые Степняк написал специально для английского читателя, так как для русского они были не нужны.

Русский перевод "Андрея Кожухова" вышел в Женеве в 1898 году. (Заметим, кстати, что русский перевод романа "Овод" также появился в 1898 году.)

Небольшими партиями - по десять, двадцать экземпляров - роман стал проникать в Россию.

Писательница А. Бруштейн в автобиографической книге "Дорога уходит в даль..." рассказывает, как молодежь того времени встретила роман "Андрей Кожухов", с каким восторгом читали и перечитывали книгу о судьбе русского революционера, отдавшего борьбе за свободу свою жизнь.

Сормовский рабочий Петр Заломов, который послужил М.Горькому прототипом героя романа "Мать", рассказывает о сильнейшем впечатлении, которое на него произвел "Андрей Кожухов".

Читал и перечитывал эту книгу Лев Толстой, говорил о ней: "Очень нравится..."

Роман "Андрей Кожухов" занимает совершенно особое место в русской литературе. Это единственная книга, в которой русские революционеры-народники изображены во весь рост, со своими мыслями и чувствами, предельно правдиво и достоверно. Недаром друзья и соратники узнавали в образах романа людей, им хорошо известных. А в образе главного героя узнавали самого автора. Свои мысли и чувства, свои тревоги и радости изобразил Степняк, описывая Андрея.

Эта автобиографичность романа придает ему особую достоверность. Так же как Андрей, сам Кравчинский переходил границу с помощью контрабандистов; так же как Андрей, вел пропаганду в рабочих кружках Петербурга, и это была его любимая работа; так же как Андрей, организовывал побеги своих товарищей; так же как Андрей, готовился к покушению, прощаясь с любимой женщиной, прощаясь с жизнью, но, как более типичное, описал неудавшееся покушение...

Это свои мысли выражает Кравчинский, когда говорит словами Андрея: "Недаром какой-то великий философ сказал, что чем выше вы цените людей, тем меньше вы рискуете ошибиться в своих ожиданиях".

И Андрей мог написать такие письма, какие писал Кравчинский своей жене: о счастье под угрозой опасности, о счастье принять участие в борьбе.

И Андрей мог написать слова, написанные Кравчинским в альбом одной девушке: "Оставайся верной самой себе, и ты никогда не будешь знать угрызений совести, которые составляют единственное действительное счастье в жизни".

Но, конечно, роман "Андрей Кожухов" - не просто автобиография. Как настоящий художник, Степняк создал в своем романе образ героя, воплотив в нем черты многих и многих борцов за народное благо. Как настоящий художник, Степняк показал в своем романе психологию героизма, самоотверженности, столь характерных для русских революционеров-народников.

Конечно, русская литература знает художников большего мастерства, чем Степняк. Но в книгах Степняка есть особое эмоциональное напряжение, которое неотразимо действует на читателя, увлекая его. Ведь для Степняка его книги были оружием. Лишенный возможности действовать, он всю энергию, весь дар пропагандиста, весь пыл борца вложил в свои произведения.

Недаром в одной из статей он приводит слова итальянского писателя Ф.Д.Гверрацци, сказанные им о своей книге, которую он создал, сидя в тюрьме: "Я написал эту книгу потому, что не имел возможности дать генеральное сражение врагам Италии".

Эти слова Гверрацци с полным основанием Степняк мог сказать и о себе.

Именно поэтому его книги производят такое сильное впечатление на читателя. И в том, что под влиянием его книг люди шли в революцию, посвящая ей не только свободные вечера, но и всю свою жизнь, мы видим, что действительно его книги стали оружием в борьбе с самодержавием.

В романе есть глава "Новообращенная", в которой с потрясающей силой и правдивостью изображено, как в молодой душе происходит созревание характера. Таня Репина давно сочувствовала революционерам, но только теперь, под влиянием рассказа о скромном подвиге революционера, спасшего жизнь товарищу ценой своей жизни, она сама решилась стать на путь борьбы.

Богатый опыт пропагандиста, не только наблюдавшего такие случаи, но и переживавшего их, помог художнику изобразить этот душевный кризис с удивительной глубиной и правдивостью.

"Событие или книга, живое слово или заразительный пример, печальная повесть настоящего или яркий просвет будущего - все может послужить поводом для рокового кризиса. У иных он сопровождается сильным душевным потрясением; у других глубочайшие источники сердца открываются как бы во сне, нежным прикосновением дружеской руки. Так или иначе, но все отдавшиеся на жизнь и смерть служению великому делу должны пережить такой решающий момент..."

Таким "решающим моментом" в жизни многих было чтение романа "Андрей Кожухов".

Благородный характер его героев привлекает сердца. Увлеченный ими, читатель начинает брать пример с любимых героев, "воображаться" ими. Помните, как писал Пушкин о Татьяне: "Воображаясь героиней своих излюбленных творцов..."

В этом даре - увлекать читателей примером своих героев - особая черта творчества писателя-борца, писателя-революционера Степняка-Кравчинского.

Бескорыстное служение народу, неугасающий энтузиазм, огромный душевный подъем характеризуют и жизнь и творчество Степняка-Кравчинского.

О нем можно сказать словами Лермонтова:

Он знал одной лишь думы власть, Одну, но пламенную страсть.

Именно это определяет особенности произведений Степняка-Кравчинского и делает их значительными и увлекательными и для современных читателей. "Ни террористами, ни штундистами они от них не сделаются, - правильно писала Вера Засулич, - но переживут вместе с их героями зарождающиеся уже и в них самих чувства людей, отдавшихся великому общему делу, от которого не могут отказаться ни под какой грозой".

Евгения Таратута

Часть первая

ЭНТУЗИАСТЫ

Глава I

НАКОНЕЦ!

Елена наскоро окончила свой скромный обед в маленьком женевском ресторане - излюбленном сборном пункте русских эмигрантов - и отказалась от кофе. Она обыкновенно позволяла себе эту роскошь с тех пор, как ей посчастливилось раздобыть урок русского языка, но сегодня она торопилась. У нее в кармане лежало давно ожидаемое письмо из России, только что переданное ей старым седым часовщиком, который получал на свое имя всю ее заграничную корреспонденцию, и она горела нетерпением передать драгоценное послание своему другу Андрею. Хотя оно и относилось непосредственно к нему, но, наверное, содержало известия общего характера.

Перекинувшись несколькими словами с одним из товарищей по изгнанию, девушка прошла между рядами столиков, за которыми сидели рабочие в блузах, и вышла на улицу. Было только половина восьмого; она уверена была, что застанет Андрея дома; он жил поблизости, и через пять минут она была у его двери; ее красивое, несколько холодное лицо слегка раскраснелось от быстрой ходьбы.

Андрей был один и читал какую-то статистическую книгу, делая из нее выписки для своей еженедельной статьи в русской провинциальной газете. Он повернул голову и поднялся, протягивая руку гостье.

- Вот вам письмо, - сказала Елена, здороваясь с ним.

- А, - воскликнул он. - Наконец-то!

Это был молодой человек лет двадцати шести или семи, с серьезным, добрым лицом и правильными чертами. Лоб его носил отпечаток ранних забот и глаза имели задумчивое выражение, но это не нарушало впечатления решимости и спокойствия, производимого его сильною, хорошо сложенною фигурою.

Легкий румянец покрыл его лоб в то время, как пальцы его тонкой мускулистой руки с нервной торопливостью распечатывали конверт. Он развернул большой лист бумаги, покрытый далеко отстоявшими друг от друга строками, написанными мелким неровным почерком. Елена выказывала не менее нетерпения, чем он сам; она подошла к нему и положила руку на плечо, чтобы тоже заглянуть в письмо.

- Сядьте лучше, Лена, - сказал молодой человек. - Вы заслоняете свет вашими локонами.

Бедно обставленная комнатка плохо освещалась небольшой лампой под зеленым абажуром. Только ножки нескольких простых стульев и нижняя часть комода из красного дерева были освещены надлежащим образом. Желтые обои с развешанными на них дешевой олеографией швейцарского генерала Дюфура, стереотипным пейзажем, фотографией умершего мужа хозяйки и ее собственным школьным дипломом, под стеклом и в золотой рамке, - все это погружено было в полумрак, очень выгодный для картин, но лишавший возможности читать.

Андрей подвинул еще один стул к круглому обеденному столу, покрытому книгами и газетами, и повернул лампу так, чтобы она освещала часть стола, служившую ему пюпитром. Елена села подле него и придвинулась так близко, что волосы их соприкасались, но оба они были слишком поглощены чтением, чтобы обращать на это внимание. С чисто женским проворством Елена быстро пробежала страницу и первая высказала свое мнение.

- В письме ничего нет! - сказала она. - Все это вздор! Нечего даже терять время на чтение.

Этот странный совет не возбудил, однако, удивления со стороны Андрея, и он спокойно ответил:

- Обождите минутку. Я узнаю почерк Жоржа, а он обыкновенно вставляет кое-что интересное. Во всяком случае, прочесть недолго: "Дорогой Андрей Анемподистович, спешу известить вас..." гм... гм... "ввиду сильных морозов..." гм... гм... "овцы и телята..." гм... гм... - бормотал Андрей, быстро пробегая строчки глазами. - А вот тут что-то о домашних делах. Давайте прочтем... "Что касается домашних дел, - Андрей читал тоном канцелярского чиновника, делающего рапорт, - извещаю вас, что сестра Катя вышла замуж за... она его встретила прошлой осенью в... Муж оказался человеком без принципов и чувства чести... хуже того... Она в отчаянии... Я бы никогда не думал, что она... Отец крайне огорчен... Седые волосы... Мы надеемся только, что всеоблегчающее время, утешитель страждущих..."

Патетическое излияние было прервано веселым смехом Елены, или Лены, как ее называл ее друг.

- Сейчас видно, - сказала она, - что поэт писал.

Ничуть не обиженный такой неуместной веселостью, Андрей продолжал читать, быстро бормоча сквозь зубы конец письма.

- Да, вы были правы, не стоило читать, - сказал он наконец, не обнаруживая, однако, никакой досады. Затем он обернулся, как бы ища чего-то.

- Вот, - сказала она, взявши с камина маленькую черную склянку, стоявшую рядом со спиртовой машинкой, на которой он готовил свой утренний чай.

Он тщательно расправил письмо и, обмакнув в склянку, переданную ему Леной, кисточку, несколько раз провел ею по лежавшей перед ним странице.

Черные строчки, написанные обыкновенными чернилами, быстро исчезли, как бы растворясь в едкой жидкости; на мгновение бумага осталась совершенно белой. Потом на ней что-то ожило и задвигалось; из сокровенных ее недр появились как бы выброшенные из глубины, спеша и толпясь, одна за другой буквы, слова, фразы - здесь, там, повсюду. Это была беспорядочная ватага, напоминавшая разбуженных утренним сигналом солдат, когда они спешат оставить палатки и занять место в строю.

Наконец движение прекратилось; буквы остановились на своих местах; кое-где еще какое-нибудь запоздавшее слово или буква старались порвать застилавший их тонкий покров и незаметно проскальзывали на свои места, рядом с другими, более проворными товарищами; но в верхней части страницы все пришло в порядок. Вместо прежних фиктивных слов стояли густые строчки, написанные мелким почерком и готовые открыть наконец верно сохраненную тайну Андрею и Лене. Оба наклонились над столом, взволнованные долгим ожиданием.

- Я буду читать вам! - воскликнула Лена. И прежде чем Андрей успел возразить или как-нибудь иначе защитить свою собственность, нетерпеливая девушка вырвала письмо и начала: - "Дорогой брат! Наши друзья поручили мне ответить на твое письмо и сказать, что мы всей душой сочувствуем плану твоего возвращения в Россию. Мы чувствовали потребность в твоем присутствии среди нас гораздо чаще, чем ты думаешь, но не решались вызывать, зная слишком хорошо, с какими это связано опасностями для тебя. Мы решили позвать тебя только в случае крайней необходимости - и вот теперь этот момент наступил. Ты знаешь, конечно, по газетам о наших недавних победах, но ты, вероятно, не знаешь, какой дорогой ценой они нам достались. Наша организация понесла тяжелые потери; несколько наших лучших товарищей погибло; жандармы полагают, что они окончательно нас раздавили, но мы, конечно, выпутаемся. Теперь есть более, чем когда-либо, желающих присоединиться к нам, но все это народ неопытный. Мы не можем более обойтись без тебя. Приезжай, мы все тебя ждем - старые друзья, которые никогда тебя не забывали, и новые, не менее нас желающие приветствовать тебя. Приезжай как можно скорее!"

Лена остановилась. Она глубоко радовалась за Андрея, с которым была в большой дружбе. Поднявши голову, она взглянула на него глазами, полными симпатии, но увидела только его коротко остриженные черные волосы, жесткие, как лошадиная грива. Он отодвинул свой стул и, перегнувшись через спинку его, оперся подбородком на руку и казался всецело поглощенным созерцанием неровностей елового пола. Лене некогда было задаваться вопросом: избегает ли он ее взгляда или просто боится света лампы; она продолжала читать дальше.

В письме говорилось довольно пространно о разных отвлеченных вопросах; в нем сообщалось о значительных переменах в практической программе и в ближайших целях партии.

"Все это, - заключал автор письма, - может быть, удивит и возмутит тебя в первую минуту, но я не сомневаюсь, что очень скоро ты, как практик, согласишься с нами..."

Тут Лене пришлось перевернуть страницу, и ее сразу остановила бессмысленная болтовня фиктивного письма; она на минуту забыла, что его нужно смыть для того, чтобы обнаружился настоящий текст. Первые слова, которые она нечаянно прочла, произвели на нее впечатление фарса, врывающегося в серьезную драму.

Она взяла склянку и провела по остальным страницам; в несколько секунд они тоже преобразились наподобие первой, но вид их был несколько иной. Обыкновенное письмо прерывалось кое-где длинными шифрованными местами, содержавшими, очевидно, особенно важные известия. Шифр служил гарантией на тот случай, если полиция обнаружит особую подозрительность и, не довольствуясь чтением письма, употребит химические средства для исследования скрытого содержания.

Сначала шифрованные места попадались только изредка, и группы сплоченных цифр поднимались над ровными строками обычного писания, подобно кустарникам среди ровного поля; но мало-помалу эти кучки цифр густели все более и более, пока, наконец, посредине третьей страницы они не превратились в целый лес, как в таблицах логарифмов, без всяких знаков препинания.

- Вот вам, Андрей, приятное времяпрепровождение! - сказала Лена, указывая на количество шифра. - Я уверена, что Жорж нарочно для вас постарался!

- Хороша услуга, нечего сказать! - ответил молодой человек.

Он терпеть не мог заниматься разбором шифрованных писем и часто говорил, что это для него своего рода телесное наказание.

- Знаете, - продолжал он, - ведь нам придется поработать часов шесть над этой прелестью.

- Вовсе уже не так много, лентяй вы этакий! Вдвоем мы соорудим это гораздо скорее.

- Я отвык от этой работы. Напишите мне, пожалуйста, ключ, чтобы освежить память.

Она сейчас же исполнила его просьбу, и, вооружившись каждый листом бумаги, они терпеливо уселись за работу. Это была нелегкая задача. Жорж пользовался двойным шифром, употреблявшимся организацией; первоначальные цифры письма нужно было при помощи ключа превратить в новый ряд цифр, а те, в свою очередь, превращались через посредство другого ключа уже прямо в слова. Это давало возможность употреблять много различных знаков для обозначения каждой отдельной буквы азбуки и делало шифр недоступным для самых проницательных полицейских экспертов. Но если в шифрованном письме попадалась какая-нибудь ошибка, оно оставалось иногда загадкой даже для того, кому было адресовано.

Жорж, как подобает поэту, далеко не был образцом аккуратности и по временам доводил своих друзей до отчаяния; не было никакой возможности найти в иных частях письма что-либо, кроме нечленораздельных звуков, лишенных всякого намека на человеческую речь. И, как нарочно, подобные трудности постоянно попадались, по-видимому, на самых интересных и важных местах. Если Жорж, работавший в эту минуту на далекой родине, не почувствовал сильного припадка икоты, то это было никак не по вине его друзей, не перестававших бранить его.

Без помощи Лены Андрей не раз пришел бы в отчаяние. Но у девушки был большой навык в разборе шифров, и она имела талант угадывать недостающее. Когда Андрей терял терпение и предлагал отказаться от прочтения того или другого места, она брала оба листа в руки и по какому-то особенному вдохновению догадывалась, в чем состояла ошибка Жоржа. Более двух часов употребили они на чтение отдельных шифрованных мест. В них заключались подробности поездки Андрея в Россию, давались имена и адреса людей, к которым он должен был обратиться на границе и потом в Петербурге.

Андрей тщательно переписал все адреса на маленькую бумажку и положил ее в кошелек, с тем чтобы выучить на память до отъезда. Теперь им оставалось разобрать только один кусок письма, состоявший из сплошного шифра; тут речь шла, очевидно, о чем-то другом - вероятно, очень опасном и компрометирующем, так как Жорж не поленился зашифровать каждое слово.

Какую же роковую тайну скрывал этот непроницаемый лес цифр? Андрей вглядывался в знаки, пытаясь угадать их значение, но лес ревниво оберегал тайну, дразня немой монотонностью своих рядов, при всем капризном разнообразии цифр.

Отдохнувши несколько минут, они сели за работу, с удвоенной энергией разбирая одно за другим шифрованные слова. Андрей выписывал букву за буквой добытые результаты; когда у него оказывалось достаточно слов для целой фразы, он прочитывал ее Лене. Но первые же разобранные слова так взволновали его, что он не был в состоянии ждать окончания фразы.

- Что-то случилось с Борисом, я в этом уверен! - воскликнул он. - Посмотрите сюда!

Лена быстро взглянула на лист, лежавший перед Андреем, и потом на свой собственный. Нечего было сомневаться: дело касалось Бориса, одного из самых способных и влиятельных членов их партии, и начало фразы не обещало ничего хорошего - оно было даже хуже, чем предполагал Андрей. Лена догадалась о значении двух следующих букв, но не высказала своего предположения вслух и продолжала диктовать.

- Пять, три.

- Семь, девять, - вторил Андрей, ища в ключе соответствующей буквы.

- Скорее! - нетерпеливо сказала Лена. - Вы разве не видите, что это а?

Андрей записал зловещее а.

Следующая буква оказалась р, что было еще хуже...

Последовали третья, четвертая, пятая буквы, и последние сомнения исчезли. Не обмениваясь ни словом больше, они продолжали расшифровывать с лихорадочной торопливостью, и через несколько минут перед ними, черным на белом, стояла фраза: "Борис недавно арестован в Дубравнике".

Они взглянули друг на друга, совершенно растерянные. Аресты, подобно смерти, кажутся всегда нелепыми, невероятными, даже когда их можно было предвидеть.

- В Дубравнике! На кой черт ему вздумалось ехать в этот проклятый Дубравник?

- Посмотрим, что будет дальше, - сказала Лена, - может быть, узнаем. Вероятно, есть какие-нибудь подробности об аресте.

Они опять принялись за свою томительно-медленную работу, разобрав минут в десять, которые показались им часом, следующую пару строчек. В них сообщалось, что Борис и еще двое из его товарищей были арестованы после отчаянного сопротивления. Этого краткого извещения было достаточно, чтобы увидеть всю безнадежность положения Бориса. Он - обреченный человек, какова бы ни была его роль в этой стычке. По новому закону всякое участие в подобных делах наказывалось смертью. Борис же не принадлежал к людям, способным стоять сложа руки, когда другие сражаются.

- Бедная Зина! - вздохнули оба.

Зина была жена Бориса.

После короткой паузы Лена опять взялась за ряд цифр, который скоро превратился в имя женщины, вызвавшей у них сочувственный вздох.

- Зина, Зина! Неужели?.. - воскликнул Андрей.

Первой его мыслью было, что она тоже арестована.

Через пять минут томительной неизвестности оказалось, что он ошибся.

"Зина, - говорилось дальше в письме, - поехала в Дубравник зондировать* почву и посмотреть, нельзя ли устроить побег Бориса".

* Зондировать - здесь в значении исследовать, разведывать.

- А, вот они что замышляют! Я так рад! - сказал Андрей. - Тем скорее надо мне ехать.

За сообщением об участи Бориса следовал список других жертв, попавшихся в руки полиции; говорилось также о предстоящих процессах и о том, что предвидятся суровые приговоры, судя по тайным сведениям, полученным от официальных лиц.

Грустные известия о заключенных товарищах передавались кратко, деловым тоном, как составляются реляции об убитых и раненых после сражения.

Трагизм подпольной борьбы просачивался капля по капле. Не было возможности проглотить сразу горькую чашу; каждая особенно печальная весть вызывала у читающих невольные восклицания, но они спешили дальше, сдерживая чувства.

Чтение шло теперь гораздо быстрее. Шифр Жоржа становился правильнее, разбирать его сделалось легче.

После печального перечня потерь и жертв перешли к более приятной теме; в кратких словах, но со свойственным ему энтузиазмом, Жорж рассказывал о быстрых успехах движения вообще, указывая на широкое брожение умов, развивавшееся решительно всюду. Его слова действовали, как звук трубы, призывающей к новой битве от покрытого трупами поля сражения, или как вид залитого солнцем пейзажа по выходе из катакомб. Жизнь со всеми ее бурными волнениями эгоистично вступила в свои права, и, несмотря на тяжелое впечатление от письма, они окончили чтение его бодрее, чем можно было ожидать.

- Да, я уверена, что скоро заварится каша! - воскликнула радостно Лена, хотя она была правоверной народницей и все, на что намекал Жорж, шло вразрез с ее программой.

Она встала и принялась ходить взад и вперед по комнате, чтобы расправить онемевшие члены. Затем взяла письмо, осторожно посушила его над лампой и зажгла спичку с очевидным намерением сжечь его.

- Подождите, - остановил ее Андрей быстрым движением.

- Почему? Разве вы не списали адресов?

- Списал, но мне хотелось бы сохранить письмо еще на время.

- Зачем? Чтобы оно попалось в чужие руки? - резко ответила девушка.

Андрей возразил, что такого рода предосторожности излишни в Швейцарии, но Лену трудно было убедить. Как большая часть женщин, принимающих участие в конспирациях, она строго исполняла все правила.

- Но, быть может, вы согласитесь на компромисс, - сказала она смягчаясь.

Оторвав первую половину письма, касавшуюся Андрея, она тщательно зачеркнула в ней несколько шифрованных мест.

- Ведь вы хотите эту часть, не правда ли? - спросила она.

- Хорошо, я согласен на сделку. Эта часть письма мне действительно всего интереснее, и я жертвую остальным, - сказал Андрей, в то время как Лена стала на колени перед камином и принялась сжигать оставшиеся страницы письма и бумагу, на которой они разбирали шифр. Успокоивши свою совесть, она села на прежнее место.

- Итак, вы уезжаете, Андрей! - задумчиво проговорила она.

Чувствовалась какая-то необычная теплота в звуке ее голоса и во взгляде ее честных и смелых голубых глаз, обращенных на товарища. Остающиеся не могут глядеть без волнения на человека, покидающего безопасное убежище, чтобы снова рисковать жизнью в стране царского произвола.

- Вы скоро едете? - спросила она.

- Да, - ответил Андрей. - Деньги и паспорт будут здесь, надеюсь, дня через три-четыре. Я успею собраться. Хотел бы я знать, открыто ли его имя? - прибавил он внезапно.

- Чье имя? - спросила девушка, поднимая глаза.

- Как - чье? Бориса.

Тяжелая утрата не переставала мучить Андрея, несмотря на его внешнее спокойствие и бодрость.

- Не думаю, чтобы они могли так скоро узнать, - ответила она. - Борис никогда прежде не бывал в Дубравнике. К тому же Жорж упомянул бы о таком важном обстоятельстве.

- Дай бог, чтобы было по-вашему, - сказал Андрей. - Это бы значительно облегчило побег. Во всяком случае, я скоро узнаю обо всем.

Они стали говорить о делах. Лена, очевидно, была опытна в деле контрабандной переправы через русскую границу. Она дала несколько очень полезных советов Андрею, хотя тот и был старше ее на несколько лет.

- Когда вы попадете в водоворот, не забывайте нас, - сказала она со вздохом. - Пишите иногда мне или Василию. Я тоже хочу вернуться. Устройте это, если возможно.

- С удовольствием. Да, кстати, где же это Василий? Почему вы не привели его с собой?

- Его не было в ресторане. Я послала ему записку, прося, зайти сюда. Вероятно, его не было дома. Он, наверное, в опере; сегодня дают "Роберта"*, иначе он был бы давно здесь.

* "Роберт" - опера "Роберт Дьявол" французского композитора Ж.Мейербера (1791-1864).

Лена опустила руку в карман и вынула старомодные тяжеловесные золотые часы. Она их очень любила, как подарок отца, генерала николаевских времен; часы были с ней в Сибири, и она привезла их с собой в изгнание. Для измерения времени они служили лишь изредка, а гораздо чаще спокойно лежали у закладчиков, когда ей или ее товарищам нужны были деньги. Все они были так близки друг с другом, что понятие частной собственности само собою исчезало между ними. Тот факт, что часы находились в руках их законной владелицы, указывал на сравнительное процветание маленькой эмигрантской группы в настоящую минуту.

- Однако как поздно, - сказала Лена. - Уже первый час, надо торопиться домой, чтобы завтра поспеть на урок.

- Мне тоже нужно рано встать, чтобы засесть за литературу, - сказал Андрей.

- Кстати, - заметила Лена, - вы должны передать кому-нибудь из наших свою работу, когда уедете.

- Непременно. Она как нельзя лучше подойдет Василию. С его скромными привычками он отлично проживет на восемьдесят франков в месяц.

- Конечно, проживет, - подхватила Лена с видимой досадой.

- Хватит даже на то, чтобы водить вас в концерты и оперу.

Лена покраснела, хотя давно должна была привыкнуть к подобного рода шуткам. Андрей вечно дразнил ее этим поклонником; но она легко краснела, как все блондинки.

- Василий, во всяком случае, человек с твердыми принципами, а не сибарит*, как вы, - сказала она с улыбкой. - Но теперь прощайте, мне некогда ссориться с вами.

* Сибарит - человек, изнеженный роскошью

Он взял лампу, чтобы посветить ей на лестнице, и подождал у дверей, пока она перешла через улицу к своему дому. Потом он медленно воротился в свою одинокую комнату.

Спасенная страница письма соблазнительно лежала на столе. Лена угадала правду: прося у нее письмо, он хотел наедине насладиться дружескими словами своих далеких товарищей; но, догадавшись о его намерении, Лена испортила ему все удовольствие. Он положил письмо в карман, чтобы прочесть его на следующий день; теперь же решился пойти спать и отворил дверь алькова в глубине своей узкой и низенькой комнаты, которая благодаря этому увеличению приняла вид пустой коробки из-под сигар или гроба.

Приготовив постель, он, однако, почувствовал, что напрасно трудился, так как был слишком взволнован, чтобы заснуть.

Три длинных, длинных года прошли с тех пор, как Андрей Кожухов, замешанный в первых попытках пропаганды среди крестьян, а потом и в дальнейшей борьбе, вынужден был, по настоянию друзей, поехать "проветриться". С тех пор он скитался по разным странам, тщетно ища работы для своего беспокойного ума. Еще в конце первого года добровольной ссылки им овладела такая тоска по родине, что он стал просить товарищей, центр которых был тогда в Петербурге, чтобы они позволили ему вернуться и занять место в их рядах. Ему отказали наотрез. Был момент затишья; полиции не за кем было охотиться; а так как она еще отлично помнила имя Кожухова, то его появление могло поднять всю шайку на ноги. Стесненный во всех своих движениях, он был бы только в тягость товарищам, так как им пришлось бы заботиться о его безопасности. Он должен был понимать это сам. Если его возвращение станет нужным, они сообщат ему. А пока ему следует сидеть смирно и заняться революционной литературой или принять участие в заграничном социалистическом движении.

Андрей попробовал и то и другое, но успех не соответствовал усердию. Он пытался писать для нескольких русских изданий, печатавшихся за границей. Но природа лишила его всякого литературного таланта.

Он чувствовал в себе пламенную душу, полную энтузиазма, и далеко не был равнодушен к красоте и поэзии. Но настоящие слова для выражения чувств ему не давались, и то, что глубоко волновало его сердце, выходило на бумаге бесцветно и безлично. Статьи, которые он изредка писал в разные газеты, были небесполезны - и только. Еще меньшим успехом увенчались другие его попытки найти себе дело за границей. Через несколько месяцев язык не представлял уже для него никаких препятствий для сближения с иностранными социалистами, но служить двум господам сразу он не мог.

Вся его душа переполнена была русскими заботами, русскими надеждами, русскими воспоминаниями. Он чувствовал себя случайным гостем на швейцарских митингах, и тоска по родине все сильнее и сильнее охватывала его. Он собирался снова писать друзьям, когда получилась живая весть от них в лице Елены Зубовой, помогавшей ему сегодня одолеть письмо. Только что убежавши из Сибири, она явилась в Петербург и предложила свои услуги организации; но ей посоветовали уехать на время за границу. Вместе с множеством поклонов она передала Андрею совет друзей сидеть смирно и быть благоразумным. В данную минуту в них обоих не нуждались в России: приезд Лены служил тому наглядным доказательством.

Андрею оставалось только покориться. Время притупило острую тоску первой разлуки с родиной. Он понемногу свыкся с мелкими заботами и огорчениями эмигрантской жизни и стал ценить глубокое наслаждение беспрепятственного доступа ко всем сокровищам европейской мысли. Таким образом он провел три года спокойного, безмятежного существования, оживляемого только лихорадочным ожиданием известий из России.

Ожидания его не были напрасны. После короткого перерыва слабо тлевшее революционное движение разгорелось с удвоенной силой. Андрей обрадовался новому предлогу для возвращения и написал друзьям с энергией и красноречием, так редко встречавшимися, к сожалению, в его более обработанных литературных произведениях. Теперь не было больше причин для отсрочки, и действительно, через несколько недель он получил ответ в письме Жоржа.

- Наконец-то! - повторял он, медленно шагая взад и вперед по своей комнате и обдумывая предстоящую поездку. В его голосе слышалась не радость, а странное спокойствие с оттенком меланхолии. Арест Бориса? Да, но это не все. Мысль о возвращении на родину потеряла долю своей прелести. Его самого удивляло и даже огорчало это спокойное настроение; судя по своему былому страстному томлению по родине, он заранее предвкушал тот восторг, которым наполнит его душу призыв друзей.

Теперь, когда наконец желание его исполнилось, ему все показалось так просто и естественно, что он почти забыл о тысячах верст и многих опасностях, еще стоявших между ним и его целью. Однообразные впечатления эмигрантской жизни исчезли, он мысленно был опять в Петербурге, среди знакомой обстановки, как будто он только вчера с нею расстался. Он принялся хладнокровно обдумывать важные вопросы, содержавшиеся в письме Жоржа, и рассердился на друга за предположение, что так легко переубедить его. Нет, до этого еще далеко! Он вполне одобрял последние террористические акты, но не соглашался с их объяснением. Стремление организации сосредоточить всю власть в руках исполнительного комитета ему очень не нравилось. Он решил прежде всего растолковать Жоржу всю опасность такой системы. Его мысль оживилась, он постепенно разгорячился под влиянием своего воображаемого спора и стал быстрее шагать по комнате.

Громкий стук внезапно прервал его монолог и вернул к сознанию действительности. Стучал нижний жилец, потерявший всякое терпение от бешеного шагания Андрея. С помощью метлы он телеграфировал о своем неудовольствии беспокойному соседу верхнего этажа.

- А, - проговорил Андрей, - это господин Корнишон. Бедняге хочется спать, и ему нет решительно никакого дела до судеб русской революции!

Чтобы показать, что он извиняется, Андрей моментально остановился и не двигался с места, пока стук не прекратился. Спать ему не хотелось, и так как он знал, что не сможет усидеть смирно на одном месте, то решился воспользоваться прелестной весенней ночью и пойти прогуляться. Он затушил лампу, запер дверь и, по обыкновению, положил ключ под коврик перед дверью.

Глава II

В УЕДИНЕНИИ

Хорошо зная дом, Андрей ощупью спустился по темной лестнице и вышел на свежий воздух. Ночь была ясная и тихая, полный месяц светил с небесного свода. Андрей пошел вниз по своей узенькой улице и, повернувши налево, прошел через маленький сквер, где возвышалось несколько гигантских вязов; предание гласит, что под ними любил отдыхать Жан-Жак Руссо*. Продолжая идти по тому же направлению, Андрей через несколько минут очутился на открытой площади против Ботанического сада, решетка которого чуть поблескивала своими золочеными остриями на темном фоне экзотических растений. Мягкий ветерок навевал прохладу. Жадно вдыхая бодрящий ночной аромат, он чувствовал себя совершенно обновленным. Им овладело особое чувство радости: он радовался окружающей природе, своему спокойствию духа, своему физическому здоровью и силе, придававшей особую эластичность его членам. Ему хотелось двигаться, идти куда-нибудь... но куда?

* Жан-Жак Руссо (1712-1778) - французский писатель и мыслитель, родившийся в Женеве; его литературные произведения имели большое значение для подготовки и развития Великой французской революции конца XVIII столетия.

Спящий город с его рядами доходных дворцов - роскошных отелей - тянулся по берегу Роны, налево от Андрея. Он любил этот мощный поток с его голубовато-зелеными или черными, как вороново крыло, пенящимися волнами, быстро несущимися между каменистых берегов. В жаркие солнечные дни он часами стоял, наблюдая волшебную игру света на подвижной мозаике речного дна, просвечивающего сквозь темные пучки водорослей.

Но чтобы попасть туда, нужно было пройти мимо всех этих дворцов - этих приютов прозаичной корыстолюбивой мелкоты, уснувшей после дневной сутолоки. В такую ночь они были ему невыносимы, и он направился в противоположную сторону, вдоль озера. Это любимое место прогулок женевцев с их семьями было теперь совершенно пустынно. Ничьи шаги, ничей докучий шум не нарушали величественного покоя ночи. Озеро было тихо, ровный ритмический плеск его волн убаюкивал Андрея, не прогоняя светлых видений, теснившихся в его взволнованном мозгу.

Открылась новая страница его жизни. Через несколько дней он будет за тысячи верст отсюда, на родине, в совершенно ином мире, среди совершенно иной обстановки. Сколько перемен с тех пор, как он оставил Петербург! Не более полдюжины его старых товарищей остались в организации. Только двое из них находились теперь в столице. Все остальные были новые люди, завербованные в его отсутствие.

Поладит ли он с ними, смогут ли они работать сообща без частых столкновений? Не беда! Он сильно верил в свое умение приспособляться к практическим условиям. В прежнее время он особенно любил попадать в совершенно незнакомые места, где все и всё было для него ново. Он чувствовал возрождение прежней страсти к борьбе и опасности и хладнокровную отвагу, свойственную тем, кого поражение делает еще непреклоннее и настойчивее.

Презрительная улыбка показалась у него на губах при мысли о полицейском хвастовстве, упомянутом в письме Жоржа. Глупцы! Они думают, что все идет к концу, между тем как теперь только начинается настоящее дело! Он знал, по репутации, самых выдающихся из новых членов; с некоторыми из них он встречался еще на собраниях тайных студенческих обществ; с тех пор они сделались, вероятно, совсем молодцами. Какое счастье, что судьба соединила его с такими людьми! В последнее время Андрей мучился мыслью, что долгое пребывание за границей, может быть, порвало крепкие узы, связывавшие его с близкими людьми на родине. Теперь он чувствовал, что эти братские узы так же прочны, как и прежде. Глубокая симпатия, сказавшаяся в письме друзей, нашла горячий отклик в его сердце. Как можно было опасаться столкновений или недоразумений с людьми, которые так заботились о том, чтобы сберечь человека, лично совершенно чужого для большинства из них, между тем как сами они были под огнем?

Он ни на минуту не допускал мысли, что заслуживает таких забот. Хотя он едва достиг зрелости, но раннее вступление в жизнь и интенсивность пережитых ощущений дали ему опытность человека на десять лет старше его.

В двадцать семь лет он был положительным человеком, давно уже пережившим всякие иллюзии. Заботливость друзей не пробудила в нем тщеславия. Они в своем великодушии просто не ценили сами своих даров. Он принял их как хорошее предзнаменование, с благодарностью и с чистою, светлою радостью. Вот скала, на которой зиждется их церковь, и врата адовы не одолеют ее!

Он замедлил шаги и лишь только теперь заметил, что очутился далеко за городом. Луна садилась и смотрела ему прямо в лицо; дорога повернула вправо, постепенно поднимаясь в гору. Он заметил узкий проход между двумя каменными стенами, которыми в Швейцарии огораживают фруктовые сады и виноградники. Путь этот вел, вероятно, в какое-нибудь пустынное место, так как вымощенная камнями дорога успела порасти травой.

Андрей вошел в этот тенистый проход и стал подниматься вверх; подъем становился все круче, по мере того как он шел вперед; крыша какой-то постройки неожиданно покрыла дорогу своей тенью. Он поднял глаза и увидел волнистую черную линию черепиц, выделявшуюся на синеве неба. Стены ветхой постройки были испещрены узкими перекрестками прощелинами; это был, очевидно, хлев. Корова, занятая своей жвачкой, замычала, почуяв приближение чужого человека, но, когда он прошел мимо, успокоилась и принялась за прежнее занятие. Немного дальше потянулись виноградники со своими толстыми лозами, свешенными со стен, а затем через сотню шагов дорога свернула, извиваясь широкой полосой между двумя длинными стенами, придававшими ей вид сухого акведука. Узкая каменная лестница, поднимавшаяся на холм, выделилась тенями своих зигзагов. Когда Андрей взобрался по ее ступенькам наверх, он увидел перед собой открытое пространство, заросшее орешником. Тропинка, соединявшая, вероятно, нижнюю дорогу с другою, шедшею выше, блестела, как струя воды на освещенном луной изумрудном лугу.

Андрей пустился по ней; его привлекала ивовая роща на вершине холма. Но вскоре дорожка исчезла в мягкой траве, застилавшей все кругом. Всмотревшись пристально, Андрей заметил на некотором расстоянии другую дорогу, поднимавшуюся на небольшой зеленый холмик направо. Он взобрался на него и был очень поражен, очутившись около самой обыкновенной садовой скамьи с удобной спинкой; неприятно напоминала она о вторжении человека в этот чудный пустынный уголок. Скамейки нельзя было заметить издали: длинные ветви плакучей ивы, под которой она стояла, окутывали ее своей тенью.

Отодвинув гибкие ветви, Андрей проник под манящий зеленый свод и уселся. Подняв голову и взглянув перед собою, он вскочил с криком восторга и удивления. Перед его глазами расстилалось только одно озеро; но с этого места и именно в эту минуту оно приняло такой фантастический вид, что он едва узнал его. Он стоял на террасе в нескольких шагах от края обрыва, скрывавшего все пространство, отделявшее его от воды. Белое, широко раскинувшееся озеро было прямо под ногами, как будто бы волшебная сила подняла почву, на которой он стоял, - деревья, скамью, все вокруг - и держала их в воздухе над громадным протяжением сверкающей воды, блестевшей слишком ярко для обыкновенной воды. Целое море расплавленного серебра тянулось направо и налево, так далеко, как только глаз мог уследить, и все пространство наполнено было потоком света, отраженным гладкой поверхностью. Андрей подошел ближе к краю площадки, чтобы лучше оглядеться вокруг, но иллюзия сразу исчезла. Верхушки домов и деревьев у его ног выступили из темноты, густые и мрачные, оттеняя сверкающий блеск воды. Далекая набережная с маленькими скамейками и аккуратно подстриженными платанами; белые пристани, врезавшиеся в озеро, как лапы какого-то странного морского чудовища; освещенные газом мост и город; низкий швейцарский берег, исчезавший в туманной синеве, где берег и небо соединялись в одно целое; и сторожевые огни на горах, принимавшие вид неподвижных золотых звезд на небе, - все это было очень красивой панорамой, но она лишилась прежнего волшебного вида. Андрей вернулся на то же место, не чувствуя больше досады против людей, поставивших здесь скамейку. Он был очень чувствителен к красотам природы, хотя любил ее по-своему, припадками, эгоистично, как оно часто бывает с людьми, занятыми всецело поглощающим их делом.

Сегодня он в последний раз любовался этими красотами, прощался с ними, отправляясь на призыв долга. Сердце его переполнено было чувством глубокого спокойствия, какого он не испытывал уже много лет, и величавая тишина громко говорила его сердцу. Ему казалось, что никогда он так полно, так чисто и возвышенно не наслаждался, как теперь.

А между тем мысли, продолжавшие бродить в его голове независимо от созерцания, далеко не гармонировали со спокойствием окружавшей его природы.

Есть какое-то особое удовольствие в мысли о страданиях, когда они уже не причиняют прямой боли и сделались воспоминанием прошлого.

Андрей думал о своей эмигрантской жизни, и воспоминания его с странной настойчивостью останавливались на самой темной стороне пережитого.

Он не делил со своими друзьями и товарищами горькой чаши, выпавшей на их долю, а между тем он чувствовал теперь, что все-таки ему достались самые горькие капли. Выброшенный из активной жизни, он должен был глядеть сложа руки - на что? Даже не на борьбу своих друзей, а на хладнокровное избиение лучших из них. Первая вспышка революционного движения была потушена с громадными потерями. Глубокий упадок духа охватил те слои общества, откуда пополнялся главный контингент революционеров. Разбросанные же остатки могучей армии, верные своему знамени, сражались до конца. Лишь весьма немногие оставляли родину, чтобы искать убежища за границей; остальные десятками и сотнями, мужчины и женщины, гораздо лучшие, чем он, погибали на посту.

Но почему же он оставался в живых?

Как много раз, изнемогая от страданий, задавал он себе этот вопрос?

Ужасное видение воскресло внезапно в его памяти. Ночь. Тускло освещенная камера в одной из тюрем на юге России. Обитатель ее - молодой студент - лежит на тюфяке из соломы. Его руки и ноги туго связаны веревками, голова и тело носят следы тяжелых побоев. Его только что избили тюремщики за непокорность. Невыносимо страдая от зверского оскорбления, он замышляет единственное доступное ему мщение - ужасное самоубийство. Огонь будет его орудием. Среди глухой ночи он с усилием приподнимается с постели, схватывает губами горячее стекло лампы; оно обжигает ему рот, но он отвинчивает зубами горелку и выливает керосин на свой тюфяк. Когда солома пропиталась керосином, он бросает на нее горящий фитиль и ложится сам на пылающую постель. Не издавая ни стона, он лежит, в то время как пламя лижет и жжет его тело... Когда сторожа, привлеченные запахом дыма, врываются в камеру, они находят заключенного полусожженным, умирающим.

Это не был кошмар, а так оно было в действительности. Целыми месяцами ужасное видение преследовало Андрея и теперь предстало перед ним так же ясно, как будто он видел его накануне.

И в то время, когда эти ужасы происходили там, на родине, что же он делал? Он оставался в возмутительной безопасности, читая умные книжки, наслаждаясь красотами природы и произведениями искусства. И его совесть - строгий, неумолимый инквизитор - настойчиво шептала ему на ухо: "Да разве в самом деле одни только настояния друзей удерживают тебя здесь? Разве тебе так сильно хочется полезть опять в петлю или обменять женевскую комнатку на темный царский каземат?"

При его неестественном образе жизни что, кроме пустых слов, могло быть ответом на эти мучительные вопросы? Не всегда удавалось ему успокоить ими своего страшного судью; он знал тоску сомнений и муки самообвинений. Бывали минуты, когда весь его прежний революционный пыл казался ему лишь юношеским увлечением и любовью к сильным ощущениям, когда он считал жизнь свою загубленной и себя самого - глиняным чурбаном, который хочет сделаться плитой в мраморном храме, карликом в панцире великана; он чувствовал себя в эти минуты разбитым, уничтоженным, глубоко несчастным.

Андрей окончательно утратил власть над своими мыслями. Он вызвал эти воспоминания, как Фауст - подвластных ему духов, для времяпрепровождения, как своего рода интеллектуальную забаву. Но они одолели его и держали теперь в страшных тисках, совершенно покорив себе. Ни следа удовольствия не было в его опущенной голове или в нервном движении руки, когда он проводил ею по лбу, как бы прогоняя нахлынувшие воспоминания.

Но теперь все это погрузится в небытие и забвение, исчезнет, как безобразные ночные видения перед брезжущим утром. В эту торжественную минуту, накануне перехода через роковой порог, который ему, наверное, не придется переступить в другой раз, он мог вполне определить свои силы. Он почувствовал, что длинные годы томительного бездействия не оставили следа на его душе; она оставалась в бездействии, как меч в ножнах. Теперь меч вынут из ножен, и Андрей рассматривает его строгим, пытливым взором. На нем нет ржавчины; он чист, отточен, готов для боя, как всегда.

Устремленный вперед взор Андрея засветился боевой отвагой. Он встал со скамейки, его тянуло идти дальше. Ничто не удерживало его здесь больше. Красоты природы утратили всякую притягательную силу. Машинально он пошел обратно по прежней дороге при сером свете занимавшегося дня. Лицо его было бледно, но спокойно и несколько мрачно, в то время как все трепетало в его порывисто дышавшей груди. Широко раскрытыми глазами он вглядывался в темноту, но едва ли видел что-нибудь; если бы острые шипы какого-нибудь кустарника въелись в его тело, он и этого бы не заметил. Охваченный сильным волнением, он почти не сознавал действительности.

Такое чувство не было ему совершенно ново. Он иногда знавал нечто подобное, но никогда еще - с такой всепоглощающей силой. Он испытывал восторг и вместе с тем непонятную грусть, как будто душа его была полна рыданиями, а сердце исходило слезами; но самые рыдания были мелодичны, а слезы радостны.

Из этой бури ощущений - как крик орла, парящего в вечно спокойных небесах, высоко над сферой облаков и бурь, - вырастало в его душе торжествующее, упоительное сознание титанической силы человека, которого ничто не может заставить ни на волос уклониться от пути - ни опасность, ни страдания, ни что бы то ни было в мире! Он знал теперь, что будет хорошим солдатом в легионе сражающихся за благо родины, потому что эта сила дает человеку власть над сердцами других; она делает его рвение заразительным; она вливает в его слово - простую вибрацию воздуха - такую мощь, которая способна перевертывать, пересоздавать человеческие души.

Роща, пройденная им, осталась далеко позади, и он давно уже шел по открытой дороге; прежде ему никогда еще не случалось попадать в эту часть города. Ржаное поле привлекло его внимание; оно было очень невелико - всего в несколько квадратных сажен - и выглядело среди громадных зеленых пастбищ как дамский носовой платок, оброненный на ковре в гостиной; но глаз иностранца, привыкший видеть в Швейцарии только горы и виноградники, невольно привлечен был неожиданным видом поля.

Андрею нетрудно было сообразить, что дорога, по которой он шел, приведет обратно на его квартиру; но ему не хотелось возвращаться домой так рано. Ему нужно было отрезвиться, прежде чем показаться среди людей, и он решил отправиться в маленький лесок на берегу Арвы, из которого видна была южная часть города. Он направился туда, шагая как можно скорее, чтобы утомиться; но его сильные молодые мышцы, крепкие и упругие как сталь, могли выдержать какое угодно напряжение. В эту ночь душевное возбуждение удвоило и закалило против усталости его физические силы. Зато длинная прогулка освежила его голову. Он окончательно пришел в себя, взобравшись на вершину La Batie, и чувства его спокойно потекли по обычному руслу, как река, вошедшая в берега после наводнения.

Месяц тем временем закатился. Оставалось еще часа два до восхода солнца, но приближение утра уже чувствовалось во всем. Воздух становился резче, мрак ночи рассеивался, свежий ветер дул с гор. На западной части горизонта быстро поднимались громадные массы тяжелых свинцовых облаков и стояли наготове, как рабочие, перед тем как взяться за дневной труд. Звезды угасли на потускневшем небе. Млечный Путь, потухая на одном конце, имел вид разбитой арки гигантского моста. Весь восток подернуло нежным, прозрачным цветом, представлявшим нечто среднее между бледно-желтым, зеленым и жемчужно-белым, неописуемой нежности и чистоты. Звезды застенчиво удалились вглубь, уступая место новому, ослепительному явлению. Только одна оставалась во всей своей красе, сияя на волшебно-прекрасном фоне, искрясь и мерцая, как глаз, вспыхивающий и потухающий под дрожащими ресницами. Это Венера, звезда поэтов. Но разве она не была в то же время и его звездой, звездой его России, лежащей там, по направлению восходящего солнца, и готовящейся восстать от вековой ночи к светлому, радостному утру?

Андрей направился домой. Давно пора было кончить прогулку. Он достаточно освежился, и незачем было терять время. Завтра ему нужно рано встать. Лена, наверное, зайдет после урока. Ему предстоит еще много работы, чтобы приготовиться к немедленному отъезду.

Он надвинул шапку на лоб и сбежал с холма. Дорога шла зигзагами между кустарников, покрывавших темный заросший спуск. Вскоре леса исчезли, и, глядя с верхушки отлогой дороги, Андрей увидел совершенно обнаженный спуск. Он был очень крут, но почва была мягкая и глинистая. Как хорошо было бы спуститься, как камень, перепрыгивая с кочки на кочку, и остановиться сразу у подошвы! Какой-то демон-искуситель подговаривал его попробовать. Он приблизился к краю и собрался сделать первый небольшой прыжок. Но быстро промелькнувшая мысль заставила его отказаться от довольно опасной забавы. Что, если он вывихнет себе ногу? Что станется с его поездкой? Нет, теперь ему не следует рисковать. Он отступил назад и пошел осторожно по проложенной дорожке.

Переходя через Арву, он миновал ряд домов в одном из предместий и попал на большую площадь, место учения рекрутов и народных празднеств. Самый город начинался дальше. Звуки занимавшегося дня слышались уже там и сям. Среди улицы прогуливалась лошадь в хомуте, но без повозки, как это часто бывает в Швейцарии; нигде не видно было ее хозяина. Животное выступало с такой забавной уверенностью и сознательностью, что Андрей похлопал его по шее и спросил, как ему скорее всего дойти до дому.

Лошадь равнодушно прошла мимо, не уклонившись ни на шаг, с видом самодовольного, солидного господина, идущего по своим делам. "Ну да, - подумал Андрей, идя дальше, - разве французская лошадь может понимать по-русски? Мне следовало обратиться к ней на ее родном языке". Он чувствовал себя бодрым и веселым, как после холодной ванны, и готов был забавляться пустяками.

Через двадцать минут он был на противоположном конце города и взбирался по своей лестнице. Подойдя к двери, он был удивлен, заметив слабый свет, видневшийся из-под нее, и найдя ее незапертой. Ему помнилось, что, уходя, он потушил лампу и запер дверь. Загадка, впрочем, скоро объяснилась. Войдя в комнату, он увидел при слабом освещении человека, лежавшего на его кровати. Лампа стояла у изголовья. Андрей поднял ее и осветил спящего.

- А, Васька! - сказал он, узнав прежде всего розоватые панталоны своего друга - единственный в своем роде экземпляр, купленный Васькой, или иначе Василием Вербицким, по ошибке в какой-то темной лавке, - потом его старое пальто и наконец его добродушное загорелое лицо, наполовину закрытое густыми каштановыми волосами.

Василий получил записку Лены поздно вечером и тотчас же пошел расспросить о письме. Не застав Андрея, он решился ждать его возвращения и заснул в ожидании. На полу около кровати лежала книга, с помощью которой он пытался скоротать время.

Не желая будить приятеля, Андрей оглянулся вокруг, чтобы устроиться где-нибудь самому на ночь. Ему оставалось только импровизировать походную кровать. Он разостлал на полу большой лист неразрезанной газеты. Зимнее пальто пригодилось вместо тюфяка, а неизбежный студенческий плед - как одеяло. Но где достать подушку? Василий лежал на двух небольших шерстяных валиках, которыми хозяйка снабдила своего жильца вместо подушек. Андрей справедливо рассудил, что гостю его достаточно одного валика. Он без церемоний засунул руку под голову приятеля и вытащил другой. Потревоженный среди сна Василий сначала пробормотал какие-то непонятные звуки эгоистического протеста. Но он, очевидно, согласился тотчас же, что был неправ, потому что промычал что-то в примирительном тоне, не открывая, однако, глаз, и, опустивши голову на оставшийся валик, не двигался больше.

Андрей разделся, положил около себя часы, чтобы встать вовремя, и, как только голова его коснулась подушки, моментально заснул сном праведника.

Глава III

НА ГРАНИЦЕ

Самуил Зюсер, по прозванию "Рыжий Шмуль", глава контрабандистов и шинкарь в Ишках, деревне на литовской границе, услуживал своим покупателям с обычным проворством. Его быстрый глаз никогда не упускал минуты, когда кому-нибудь хотелось пить, и его опытная рука никогда не наливала в стакан одной каплей пива больше, чем нужно было, чтобы стакан казался полным и был по возможности ненаполненным. Но его мысли были в эту минуту далеко: они следили за курьерским поездом из Петербурга, проходившим последние мили до границы.

Он утром получил телеграмму от Давида Стерна, студента-еврея, который присоединился к "гоям" (христианам), бунтующим против начальства, и теперь для них "держит границу". На заранее условленном языке Давид извещал, что приедет вечерним поездом вместе с тремя спутниками, которых нужно будет переправить за русские пределы.

Три человека, по десяти рублей с каждого, - недурной заработок. Но Рыжий Шмуль рассчитывал получить больше за свои хлопоты. Теперь было время рекрутского набора, и особые предосторожности были приняты на границе, чтобы мешать молодым сынам Израиля бежать от военной службы. Честный контрабандист имел право рассчитывать на прибавку в подобное время. Но нужно действовать осторожно с таким скрягой, как Давид. Человек он, конечно, хороший, ума палата, настоящая еврейская голова, которая везде сделала бы честь своей нации. Он, вероятно, был генералом или чем-то в этом роде у "гоев"; молодец хоть куда и знает, где раки зимуют. Он, наверное, пойдет в гору, и честному контрабандисту можно на него положиться. Он умеет держать язык за зубами и никогда не обманет, но зато торгуется за каждый грош, как цыган на конной ярмарке.

Рыжий Шмуль имел много случаев изучить своего странного клиента. Каждые три-четыре месяца молодой человек появлялся на границе, приводя с собой партии "гоев", которым нужно было уезжать из России или въезжать в нее. Кроме того, приходилось ввозить контрабандой книги - очень выгодное занятие, так как книги лучше оплачиваются, чем табак или шелк. Давид имел много связей с разными людьми на границе, но Рыжий Шмуль пользовался его наибольшим доверием.

Что все это значило, кто были эти странные люди, приятели Давида, чего они добивались - этого Рыжий Шмуль не мог решить. Подстрекаемый еврейским любопытством, он пробовал прочесть некоторые из революционных брошюр, проходивших через его руки. Но при своем недостаточном знании русского языка он мало понял и потерял охоту к дальнейшим расследованиям. Раз такой умный человек, как Давид, принимает в этом участие, значит, дело выгодное: иначе, как бы мог он платить так аккуратно и так хорошо? Так как ввоз этих книг Пыл запрещен, подобно ввозу многих других товаров, то тут шла, очевидно, контрабанда высшего сорта, нужная для господ, а зачем именно - этого Шмуль не понимал. Да и на что ему знать, раз хорошо платят? У него достаточно своих дел.

Свист локомотива дал знать о приближении петербургского поезда.

"Вот они", - подумал Шмуль, подавая с заискивающей улыбкой рюмку коньяку полицейскому чиновнику.

Шинок Шмуля стоял довольно далеко от вокзала. Большинство проезжих заходило погреться и закусить в более близкие и удобные заведения, но кой-кто попадал и к нему. Он стал готовиться к приему гостей: вытер два деревенских дубовых стола, стоявших по обе стороны комнаты, осмотрел приготовленную батарею бутылок, наполнил несколько рюмок, стоявших на стойке, и стал за прилавок.

Шинок начал наполняться народом. Несколько арендаторов из окрестных деревень вошли в комнату, громко обсуждая новости, слышанные на ярмарке. Два жандарма, только что смененные с караула на станции, зашли выпить рюмку водки и уселись на почетное место. Несколько постоянных посетителей пришли и ушли, а Давида все еще не было. Прошло около часа со времени прихода поезда, а он не показывался.

Шмуль слишком мало знал об опасностях, угрожающих революционерам, чтобы тревожиться. Он решил, что Давида, верно, где-нибудь задержали и что он приедет завтра, в пятницу, то есть накануне шабаша. Так как в этот день работа кончалась рано, то предприимчивый шинкарь начал уже помышлять о том, как бы ему воспользоваться неаккуратностью Давида, но, обернувшись направо, он вдруг увидел его самого. Давид спокойно сидел за столом около жандармов и так же мало обращал внимания на них, как и они на него. Да и в самом деле, какое подозрение мог возбудить этот бедно одетый молодой еврей, бесцельно глядящий в пространство с терпеливым видом скромного потребителя, который не торопится покидать теплую, уютную комнату и приятную компанию?

Это был коренастый человек низкого роста, лет двадцати пяти или около того, с приятным правильным лицом еврейского типа и большими темно-карими глазами, глядевшими грустно и приветливо.

Шмуль снабдил его кружкой пива, когда дошла до него очередь, и не обращал больше никакого внимания на нового посетителя. Молодой человек заплатил за свое пиво и, выпив его не торопясь, вышел так же спокойно, как и вошел.

Очутившись на улице, Давид повернул за угол и вошел в кухню через черный ход. При тусклом свете сальной свечки он не заметил, как наткнулся на что-то мягкое и белое - молодую проворную козу, которая быстро вскочила с пола и пробежала мимо его ног, поднимая густое облако пыли. Курица, сидевшая на шесту, испугалась со сна, потеряла равновесие и с громким кудахтаньем спрыгнула и спряталась в противоположном углу комнаты.

Молодой человек быстро прошел через кухню, где его появление наделало столько суматохи, и очутился в темном коридоре. Он зажег восковую спичку и поднялся по деревянной лестнице в маленькую грязную комнатку, где Рыжий Шмуль имел обыкновение обделывать самые важные из своих дел.

Его хозяин был уже там. Оставив жену за прилавком вместо себя, он поспешил к своему гостю, как только тот вышел из шинка.

- Как поживаете, реб* Шмуль? - спросил Давид на еврейском жаргоне. - Вы не ждали меня так скоро?

* Реб - по-древнееврейски учитель (почетное наименование).

- Я совсем не ждал вас, пан Давид, то есть не сегодня. Я полагал, что вы приедете завтра.

- У меня тут были кой-какие дела, - сказал молодой человек, усаживаясь в кресло, покрытое засаленной материей неопределенного цвета.

Тощий и длинный Шмуль приютился на высоком деревянном стуле, у которого недоставало одной ножки.

- Ваши спутники с вами? - спросил я.

- Да.

- Все трое?

- Все трое. Двое мужчин и одна дама. Я оставил их у Фомы. Нам нужно быть по ту сторону завтра утром. Вы все приготовили, надеюсь?

- Да, все устроено. Они будут на той стороне в восемь часов. Но...

Шмуль нерешительно замолчал и стал почесывать левую сторону носа, вопросительно поглядывая на Давида.

- В чем дело? - спросил тот, взглянув на него.

- Видите ли, времена плохие теперь, да и солдаты стали жадны. Мне очень, очень трудно было уговорить их, - сказал Шмуль, поднимая глаза к потолку, - и мне пришлось заплатить им больше, чем...

- Если это правда, Шмуль, то вы совершенно напрасно это сделали, - небрежным тоном заметил Давид.

- Почему напрасно? Разве мне не следовало угодить вам?

- Не в том дело. Нужно держаться установленных цен. Это - торговое правило. Чем больше вы дадите, тем больше с вас будут требовать. Помните это, друг мой, и держитесь своих цен. Это - правило.

- Вам хорошо говорить, пан Давид! - обидчиво сказал контрабандист, разыгрывая роль угнетенной невинности. - Но как же мне было не уступить? Ведь они господа, а не я.

- Умный человек должен уметь убедить их, - невозмутимо ответил Давид. - Представьте себе, - прибавил он с веселым выражением своих больших глаз, - что вы попросили бы у меня прибавки к условленной цене. Я не говорю, что вы это сделали бы, но предположим это на минуту. Я бы только ответил вам, что рыба ищет, где глубже, а покупатель - где дешевле. В делах нужно соблюдать выгоду. Граница велика, а солдат много. Если человек не держится условленной цены, зачем вам держаться человека? Не правда ли?

Давид добродушно улыбнулся и стал набивать свою короткую деревянную трубку.

Он, конечно, сейчас догадался, к чему Шмуль ведет разговор, и твердо решился не уступать. Расчетливость в трате революционных денег он считал священным долгом для члена партии. Но он не имел обыкновения обходиться сурово с людьми, если не было для этого необходимости.

- А как поживает ваша семья? Я забыл спросить раньше. Все здоровы, надеюсь?

- Здоровы, благодарю вас, - угрюмо отвечал Шмуль, замышляя более решительную атаку на Давида: ему вовсе не хотелось упускать такого удобного случая.

- Ничего нового в деревне? - продолжал Давид, беззаботно покуривая трубку.

- Да, есть, - ответил контрабандист кислым тоном и принялся рассказывать о том, какие строгости пошли теперь на границе.

- Вы знаете, что Ицка вернулся? - спросил Давид, выпуская изо рта облако дыма.

У Шмуля упало сердце. Ицка, или Исаак Перлгланц, был очень ловкий контрабандист, пользовавшийся хорошей репутацией среди своих собратьев. Давид иногда вел дела с Ицкой, и Шмуль опасался, что тот хочет его вытеснить.

- Разве? - отозвался он слабым голосом. - Я этого не знал.

Он взглянул испытующим взором на своего собеседника. Но Давид сидел совершенно невозмутимо.

- Мне Фома сказал. Вот все, что я знаю, - отвечал он.

"Все пропало, - подумал Шмуль. - Он знает обо всем, и его невозможно обойти".

- У ваших друзей много багажа? - спросил Шмуль деловым тоном, как будто между ними никогда не было ни тени недоразумений.

- Несколько узлов. Ваш мальчик может снести все.

- Так я его пошлю завтра к Фоме. Деньги на той стороне?

- Да, но помните, что от них вы не должны брать ничего. Только маленькую записку, что они благополучно переправились.

Шмуль грустно кивнул головой в ответ. Это было тоже одной из его претензий к молодому человеку. Давид был очень строг, даже жесток в этом отношении: Шмуль слишком хорошо это знал.

Обиженный контрабандист тряхнул длинными пейсами и торопливо осведомился о погоде в Петербурге, чтобы изменить неприятное направление своих мыслей.

Но его дурное расположение духа сменилось приятным ожиданием, когда Давид спросил его, будет ли он здесь через месяц.

- Я отправляюсь за границу, - объяснил молодой человек, - и мне нужно будет переправить сюда много вещей.

Шмуль почмокал губами. Это было вознаграждением за испытанное им поражение.

Он не стал предлагать вопросов. Давид этого не любил и никому не сообщал больше, чем сам считал нужным.

- Вы не забудете меня, надеюсь? - сказал Шмуль.

- Конечно, нет. Только вы должны быть на месте. Я вам напишу заранее, чтобы вы могли приехать.

После этого они стали толковать о накладных, о провозе и т.п., и Шмуль не выказывал уже никаких знаков протеста. Они расстались по-приятельски, и контрабандист остался с двойственным чувством эстетического наслаждения деловитостью Давида и досады на крушение своих планов.

"Ловкий молодец, что и говорить! Только праотец Яков мог бы обойти его, - рассуждал он про себя, запирая ставни и двери в шинок. - Но все же ему следовало бы быть помягче с одним из своих соплеменников, у которого семья на шее, и помочь ему заработать честный грош".

Он с грустью вспомнил о золотом времени, лет шесть-семь тому назад, когда переправа за границу оплачивалась в двадцать пять и даже пятьдесят рублей с человека; бывали простаки, которые платили по сто. Давид свел цену до мизерных десяти рублей, без всяких прибавок. Правда, что с тех пор, как Давид взялся за дело, в десять раз больше "гоев" приезжает и уезжает из России. Это было некоторым утешением. Но Шмуль не мог не помечтать о том, как хорошо было бы, если бы движение шло так же оживленно, как теперь, а цены оставались бы прежние. Его глазам представился такой блестящий ряд цифр, что сердце его сначала затрепетало от радости, а потом заныло от тоски.

Тем временем Давид пришел к дому Фомы, где его спутники расположились на ночь. Хозяин сам отворил ему дверь, и Давид осведомился о своих друзьях. Все обстояло благополучно. Они поужинали, как он распорядился, и теперь отправились спать; мужчины заняли переднюю комнату, а Марина, дочь хозяина, отправилась с барышней наверх. Давид поблагодарил его и присоединился к приятелям. В подобных случаях он всегда предпочитал останавливаться у Фомы, хотя у него ничего не было, кроме простых нар для спанья. Но Фома был местным сотским*, и его изба была вполне безопасным местом для ночлега.

* Сотский - низшее должностное лицо в сельской полиции при царизме.

Очутившись в комнате, Давид осмотрел все кругом с тщательностью полицейского чиновника. Ставни были закрыты, чтобы прохожие не могли заглянуть внутрь. Весь багаж, в том числе его собственный холщовый саквояж, был сложен в углу. Его спутники, утомленные длинным путешествием, спали на нарах вдоль стен. Каждый из них имел соломенную подушку и импровизированное одеяло. Для него готова была такая же постель, как для других, но, несмотря на усталость, он проголодался и стал устраивать себе какое-то подобие ужина. Отрезав ломоть от лежавшего на столе большого хлеба, он вынул из саквояжа кусок сыру, бережно завернутого в бумагу, и, как бывалый солдат в походе, удовлетворился этой скромной едой.

Поднявшись первым, как только утреннее солнце стало пробиваться в комнату, он наскоро оделся и открыл ставни. Разбуженные его веселым голосом, спутники тоже торопились вставать.

Острогорский, старший из них, был человек средних лет, небольшого роста, сутуловатый и выглядел поблекшим, болезненным ученым. Сосланный много лет тому назад за какой-то незначительный проступок в захолустный приволжский городок, он бежал теперь из места своего изгнания, намереваясь окончательно поселиться за границей.

Его спутник, Зацепин, молодой человек лет двадцати трех, бывший поручик пехотного полка, был так серьезно скомпрометирован, что организация послала его за границу "проветриться".

- Торопитесь, ребята, - тормошил их Давид. - Ведь вам предстоят сегодня великие подвиги, и времени терять не следует. Я пойду распорядиться насчет завтрака.

Выйдя на двор, он увидел третьего члена компании, Анну Вулич, девятнадцатилетнюю девушку, замешанную в качестве сочувствующей в какие-то университетские беспорядки, не имевшие политического характера. Ей отказали в выдаче заграничного паспорта, и Давид охотно присоединил ее к ближайшей группе, отправлявшейся за границу. Он всегда рад был помочь перебраться через границу всякому, кто в этом нуждался.

Анна присматривала за самоваром, а Давид занялся завтраком, который вышел настолько обильным, насколько позволяла кладовая Фомы. Это было вопросом чести для Давида. Равнодушный к своему личному комфорту, он доходил иногда до смешного в заботах о вверенных ему людях. Он не только заботился об их безопасности, но и о том, чтобы они были хорошо накормлены и довольны во всех отношениях.

Тем временем первые горячие лучи солнца светили уже в маленькие окна избы, освещая комнату и лица путешественников.

Давид сам заварил чай. У него всегда был большой запас в саквояже, потому что чай, покупаемый в небольшой лавке, нехорош и дорог. Скромный завтрак прошел очень оживленно. Все были возбуждены и веселы, как люди, полные любопытства и ожидания общей для всех опасности. Они не могли отделаться от представления, что переправа через границу царских владений - дело серьезное. Давид уверял их, что нет ничего проще. Сотни людей переходят границу тайком, просто для того, чтобы не тратиться. Политические нелегальные, если только нет никаких особенностей в их внешности, могут переходить так же легко, как и все другие.

- А все-таки многие были арестованы, - сказала Анна Вулич, краснея.

Она немного волновалась, так как это было ее первым рискованным шагом. Но она была очень самолюбива и боялась, что ее замечание покажется другим признаком трусости.

- Конечно, были, - сказал Давид с негодованием. - А по чьей вине, если не по их собственной? Можно утонуть в ведре воды, если засунуть туда голову.

Как истый сангвиник* по темпераменту, Давид был склонен к преувеличениям. По его словам выходило, что граница - самое удобное место для прогулок взад и вперед. Он серьезно сердился на увальней, портящих репутацию границы и дающих пищу глупым рассказам об ее опасностях.

* Сангвиник - человек живой, кипучий, увлекающийся.

Разговор о пограничных приключениях был прерван Острогорским, который первый обратил внимание на то, что контрабандист запоздал. Десять часов уже пробило, а его еще не было. Давид зашел в шинок, но Шмуля не оказалось дома. Что-нибудь да случилось. Острогорский, раздражительный по природе, стал волноваться.

- Неужели нам придется еще раз переночевать здесь? - спросил он с желчной улыбкой.

Давид спокойно объяснил, что этого опасаться -нечего. Если контрабандист не явится к одиннадцати часам, он устроит дело иначе.

Один Зацепин не ворчал и не приставал с вопросами. Он верил Давиду, как солдат полководцу, и по природе своей был чужд сомнений.

Когда Шмуль показался в дверях, Давид встретил его целым градом упреков. Контрабандист стал извиняться: остановка вышла не по его вине; по случайности караульный, с которым он условился, не был назначен на утреннюю службу, и на него можно рассчитывать только вечером.

Дело осложнялось. В этот день была пятница; через несколько часов начинался шабаш, и тогда самая заманчивая награда не заставит еврея-контрабандиста нарушить субботний отдых.

Давид был взбешен.

- Не сердитесь, пан Давид, - успокаивал контрабандист, - вам не придется пережидать субботы. У меня есть два паспорта для господ, а моя дочь встретит нас по пути к переправе и передаст своей барышне. Мы можем отправиться тотчас же.

Давид объяснил по-русски, что случилось, и передал паспорта двум мужчинам. Паспорта были не настоящие заграничные, а простые свидетельства, выдаваемые пограничным жителям, у которых есть дела по обе стороны границы и которым нужно постоянно ездить взад и вперед.

Оба путешественника развернули паспорта, чтобы прочесть имена, на которые им придется отвечать в случае необходимости. Чтение документа произвело необычайное действие на Зацепина.

- Посмотрите, что за ерунду вы мне принесли! - крикнул он Шмулю. - Ведь это женский паспорт!

- Да, - ответил Шмуль, - так что же за беда?

Спутники Зацепина с любопытством и изумлением взяли у него бумагу, чтобы удостовериться в ее содержании.

Не могло быть никакого сомнения. В паспорте было написано крупными буквами и несколько пожелтелыми чернилами: "Сара Гальпер, вдова купца Соломона Гальпера, 40 лет от роду".

- Надо переменить паспорт, - сказал он контрабандисту. - Не могу же я сойти за вдову!

- Почему нет? С божьей помощью сможете, - сказал Шмуль, подняв руки вверх, как крылья херувима, и мигая глазами. Зацепин, который не имел такой веры в божий промысел, настаивал на своем; тогда Давид, которого потешала досада приятеля, вмешался наконец.

- Это не имеет никакого значения, - сказал он. - Вы сами в этом убедитесь.

Зацепин пожал плечами: как мог он сойти за вдову сорока лет, было выше его понимания; но раз Давид посвящен в эту тайну, значит, все обстояло благополучно.

Путешественники приготовились к отъезду. Они должны были ехать с пустыми руками, потому что на границе было правилом, что люди и товар должны переправляться отдельно: на товар, годный для продажи, пошлина больше, чем на обыкновенные человеческие создания, не имеющие рыночной цены. Острогорский, имевший с собой только небольшой чемодан с рукописями, не мог взять даже его. Давид должен был позаботиться обо всем. Он взялся доставить вещи другой дорогой и обещал присоединиться к ним на той стороне через короткое время.

У ворот они встретили сына Шмуля, который передал Вулич паспорт своей сестры.

- Теперь все готово, - сказал Давид.

Они пожали друг другу руки и расстались.

Зацепин и контрабандист шли впереди. Остальные двое следовали на некотором расстоянии, чтобы не обращать на себя внимания. Через двадцать минут они очутились у грязного маленького ручья, который и курица перебредет в сухую погоду. Вдоль берегов его тянулась плоская, голая равнина с глинистой почвой, проглядывавшей промеж жидкой травы. По обе стороны стояли кучки мужчин и женщин. Плоскодонный плот, похожий на старую стоптанную туфлю, плавал и желтой воде. Седой полицейский с красным суровым лицом стоял на носу с обнаженным тесаком.

Как только плот подошел к берегу и пассажиры высадились, наши путешественники, по знаку своего провожатого, вскочили на него, и за ними набилась дюжина мужчин и женщин до того, что они чуть не толкали друг друга и воду.

- Довольно! - закричал полицейский, отталкивая напиравшую толпу. И, обращаясь к уместившимся на плоту, сказал повелительным тоном: - Ваши паспорта!

Это была граница. По левую сторону грязного ручейка была Россия, по правую - Германия.

Все вынули паспорта, которые были собраны в кучку и переданы столпу порядка и закона. Подняв палец кверху, он поспешно пересчитал число голов и потом число документов. Так как оба сходились, он передал их обратно ближайшему из пассажиров и крикнул: "Готово!"

Паромщик, у которого не было ни шеста, ни руля, оттолкнул свое судно от России и в следующую минуту ударился о Германию. Пассажиры Давида высадились на берег. Все было кончено. Они были в Европе, вне власти царя.

- Как это все просто! - воскликнула, улыбаясь, Вулич.

Они почувствовали большое облегчение и, громко разговаривая, направились в деревню, где должны были ждать Давида.

Если бы они не были так заняты собой, то заметили бы прилично одетого молодого человека с темными глазами и бледным лицом, который, проходя по улице, остановился, приятно пораженный звуками чистой русской речи.

Это был Андрей, прибывший уже пять дней тому назад на место, указанное в письме Жоржа. Ожидая с часу на час приезда Давида, который должен был его встретить здесь, он умирал со скуки.

Он сразу догадался, что эти трое были из компании Давида. Ему хотелось заговорить с ними, но он удержался. "Вдруг они окажутся чужие. Осторожность никогда не мешает. Если они приятели Давида, то и сам Давид, вероятно, недалеко".

Глава IV

НОВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

Вернувшись в гостиницу, Андрей позвал слугу и сказал ему ломаным немецким языком, что будет целый день дома, на случай, если кто-нибудь спросит о нем.

Окна его комнаты выходили на большой зеленый сквер, к которому вело несколько улиц. Он стал наблюдать за прохожими и около одиннадцати часов заметил издалека неуклюжую фигуру Давида, быстро шагавшего в тяжелом сером пальто, которое он носил круглый год.

Андрей сбежал с лестницы; приятели встретились у входных дверей и крепко расцеловались.

- Признайся, ты, верно, здорово бранил меня за то, что я заставил тебя так долго ждать? - спросил Давид, ласково хлопая Андрея по плечу

- Бранил, но не очень. Я боялся, не приключилось ли чего с тобой.

- Вот пустяки! Что может статься со мной? Я просто захлопотался, собирая небольшую партию для переправы через границу. Двух зайцев одним ударом. Оно и дешевле и скорее.

- Я, кажется, видел твою партию на переправе час тому назад.

- Возможно. Зацепин между ними; ты должен с ним познакомиться.

Они были уже в комнате Андрея. Давид снял пальто, бросил его на кресло и уселся.

- Ну, а теперь расскажи мне про наших, - сказал Андрей, становясь против него. - Как поживает Жорж и все другие? Что слышно о Борисе? Есть ли письма от Зины?

- Да, было одно письмо. Надежды пока очень мало, судя по ее намекам. Да она сама скоро будет в Петербурге и расскажет тебе обо всем.

- Разве ты не едешь со мной в Петербург?

- Нет, - ответил Давид. - Я еду в Швейцарию и останусь там несколько времени. Ты слыхал, что эквилибристы хотят издавать собственную подпольную газету в Петербурге?

- Эквилибристы! - воскликнул Андрей. - Да неужели?

Эквилибристами называлось тайное общество, прозванное так в насмешку другими кружками за умеренность и отсутствие решительности. Между ними и партией "Земли и воли"*, к которой принадлежали Давид и Андрей, были довольно холодные отношения.

* "Земля и воля" - подпольная политическая организация, основанная в 1876 году и объединившая народнические группы.

- На этот раз они в самом деле что-то затевают, - ответил Давид. - Когда они узнали, что я еду в Швейцарию, то дали мне денег для покупки шрифта.

- Это недурно, - заметил Андрей. - Я меняю о них свое мнение.

- А я остаюсь при прежнем, - возразил Давид. - Посмотрим еще, что они сделают со своим шрифтом. Я не верю в них.

Он смотрел кругом, ища спичек, чтобы закурить свою трубку. Андрей подал ему сигару.

- Так зачем же ты взялся исполнять их поручение? - спросил он.

- Это моя обязанность, - ответил Давид. - Моя служба состоит в том, чтобы очищать дороги от всяких преград и держать их свободными для желающих пользоваться. Удастся ли затея эквилибристов или нет - не мое дело. Да и помимо того, - прибавил он, - возня-то небольшая. Это даст мне возможность пробыть несколько лишних дней с друзьями в Швейцарии - вот и все.

- Я рад за них, во всяком случае. Ты писал о своем приезде?

- Нет, я этого никогда не делаю. Гораздо приятнее приехать невзначай. Как они все поживают? Ты мне ничего не сказал о них.

- Да нечего говорить. Жизнь все та же и такая же скучная, - ответил Андрей.

Давид с досадой ударил себя по колену.

- Что за нелепый народ наши революционеры! - воскликнул он. - Живут в свободной стране среди большого социального движения и чувствуют себя как рыба на суше. Да неужели же свет клином сошелся на одной России?

Со своим еврейским космополитизмом* он часто спорил на эту тему с товарищами.

* Космополитизм - здесь признание своим отечеством всего мира.

- Ты прав, ругая нас, - возразил Андрей с готовностью самообличения, под которой так часто скрывается полуодобрение. - Мы наименее космополитическая нация, хотя многие и утверждают противное. Ты один между нами заслуживаешь имя гражданина мира.

- Это лестно, но не особенно приятно, - заметил Давид.

Андрей не продолжал спора и стал расспрашивать о том, что петербуржцы думают относительно Бориса. Он принимал дело очень близко к сердцу. Борис был его лучшим другом, самым близким после Жоржа.

- Ничего нельзя решить до приезда Зины, - сказал Давид. - Но я боюсь, что вообще ничего не удастся сделать теперь.

- Ничего? Почему же?

- Нет сил, - ответил Давид вздыхая. - Мы теперь некоторым образом на мели сидим. Вот увидишь сам, когда приедешь.

Он стал высчитывать потери и финансовые затруднения партии.

Андрей слушал, ходя взад и вперед с опущенной головой. Дело обстояло хуже, чем он ожидал. Но мысль о безнадежности положения возмущала его и не укладывалась в голове. О том, что его самого когда-нибудь арестуют, он привык думать спокойно: такой уж обычный жребий бойцов. Но позволить "этим подлецам" (как он называл всех этих представителей власти) заморить товарища без всякой попытки отнять у них добычу было бы слишком большим унижением.

- Какой вздор говорить о недостатке сил в нашей партии! - воскликнул он, остановившись против Давида. - Наши силы вокруг нас; если мы не можем найти помощников, то, значит, мы сами ничего не стоим.

- Выше головы не прыгнешь, - возразил Давид. - У нас нашлось бы несколько человек, способных организовать освобождение, но как быть без денег?

- Не беда, - сказал Андрей. - Самое лучшее средство пополнить кассу и возбудить в людях энергию - это затеять какое-нибудь живое дело.

- Иногда это удается, - ответил Давид. - Поговори с Зиной. Всем нам хочется попытаться что-либо сделать.

Он встал и начал прощаться.

- Мне пора идти к моим путешественникам, - сказал он. - Да, как же устроить тебе свидание с Зацепиным? Хочешь пойти к нему или чтобы он сюда пришел?

Андрей спросил, кто были другие, и предложил сейчас же отправиться в гостиницу. Он рад был познакомиться со всей компанией.

Когда Давид вошел в комнату, где сидели его клиенты, он был встречен шумной овацией.

Андрей был им представлен под первым вымышленным именем, которое попалось Давиду на язык. Острогорский и Вулич были чужими для партии, и их не было надобности посвящать в тайну возвращения Андрея на родину. Зацепину же нетрудно было догадаться, кто перед ним.

Компания распалась на две группы. Андрей и Зацепин продолжали сидеть за столом; Давид же отвел двух других к окну на противоположном конце комнаты. Острогорский и молодая девушка все еще не могли надивиться простоте своего бегства.

- Даже жалко, что не пришлось испытать никакого сильного ощущения, - сказала Анна.

Острогорский тоже выразил свое удивление. Он был в говорливом настроении и рассказывал о слухах, доходивших до него из достоверных источников, что людей переносили в полночь на спине, в мешках, что приходилось прятаться по нескольку дней в кладовых, прежде чем контрабандисты могли найти возможность переправы. Давид смеялся и заметил, что сомневается только насчет мешков, а все остальное могло быть правдой. В прежние времена, когда контрабандисты могли делать все по-своему, они часто нарочно выкидывали такие штуки, чтобы пустить пыль в глаза своим клиентам и показать, что громадные деньги, которые им переплачивали, были честно заработаны.

Андрей тем временем спокойно разговаривал с Зацепиным, расспрашивая его о разных людях, с которыми он встречался, о городах, в которых живал. Их оставили наедине с обычной непринужденностью, господствующей в революционной среде; это продолжалось, однако, лишь до тех пор, пока Зацепин не выразил громко своего мнения о какой-то группе радикалов, с которыми ему пришлось познакомиться в одном из провинциальных городов.

- Болтуны они, и только! Виляют между социализмом и политикой, - заявил он с обычной резкостью. - Хотят усесться на двух стульях, да только теперь это не годится.

Это замечание долетело до ушей Острогорского, который был страстным спорщиком. Медленными шагами маленький человечек приближался к разговаривавшим, заложив руки за спину, и его исхудалое лицо казалось придавленным книзу большим тяжелым носом. У него уже было дорогой несколько стычек с Зацепиным, но он жаждал еще сразиться. С легкой саркастической* улыбкой на тонких губах он попросил позволения предложить Зацепину вопрос: что именно не годится, по его мнению, для нынешнего времени - сидеть на двух стульях или оставаться социалистом?

* Саркастический - злобно-насмешливый, язвительный.

Зацепин резко ответил, что сказал то, что хотел сказать, и что все, называющие себя революционерами и уклоняющиеся в то же время от участия в настоящем революционном деле, не более как болтуны, если не хуже!

С этим Острогорский был совершенно согласен, но у него было свое собственное определение настоящего дела. Прения заинтересовали Вулич, и она подвинулась к краю дивана, поближе к спорящим. Сперва она слушала; потом вмешалась, и разговор сделался общим. Один Давид оставался на своем месте и лениво болтал ногами, сидя на подоконнике.

Начавшийся спор становился все горячее и шумнее. И не удивительно, так как скоро стало очевидно, что из пяти присутствующих революционеров-социалистов каждый был в чем-нибудь не согласен со всеми остальными, и ни один не был склонен к уступкам. Зацепин был отъявленным террористом, отличавшимся простотой и прямолинейностью своих воззрений на все вопросы как практики, так и теории, а также счастливым отсутствием малейшего сомнения в чем бы то ни было. Анна Вулич тоже была террористкой - в теории, конечно, - хотя не шла так далеко, как Зацепин, с которым она, кроме того, совершенно расходилась в вопросе о социалистической пропаганде среди рабочего класса. Острогорский и Давид - оба склонялись к эволюционному социализму, но резко расходились между собой по вопросам о социалистическом государстве в будущем и политической деятельности в настоящем. Что касается Андрея, то он не мог вполне согласиться ни с одним из четырех, но, пробывши так долго вне революционного течения, он не имел, казалось, определенной системы и немного колебался. Он возражал то одному из спорящих, то его противнику, а в следующую минуту оба набрасывались на него и кричали ему в оба уха различные возражения, доказывавшие его непоследовательность. Зацепина очень сердило такое поведение Андрея. Человек с таким прошлым должен бы иметь более здравые понятия и без пустых околичностей тотчас же пристать к настоящему делу.

Стоя спиной к потухшему камину и опираясь на него своей сильной правой рукой, Зацепин твердо отстаивал свою позицию. Он должен был защищаться против всех остальных, старавшихся внушить ему ту мысль, что вера в один террор слишком узка для социалиста.

- Ну, так я вам объявляю, - кричал он громовым голосом, - что я не социалист!

Он делал ударение на каждом слове, чтобы придать им больше силы.

- Именно! - воскликнул торжествующим фальцетом Острогорский. - Следовательно, вы - буржуа, сторонник угнетения рабочего класса капиталистами. Quod erat demonstrandum!*

* Что и требовалось доказать! (лат.).

Он отвернулся от своего противника и начал ходить взад и вперед, напевая сквозь зубы какую-то арию, чтобы показать бесполезность дальнейшего разговора.

- Нет, я не буржуа! - выкрикивал ему вслед нимало не смущенный Зацепин. - Социализм - не для нашего времени, вот что я говорю. Мы должны бороться с деспотизмом и завоевать политическую свободу для России. Вот и все. А о социализме я забочусь, как о выеденном яйце.

- Извините, Зацепин, - вмешался Андрей, - но это нелепо. Вся наша нравственная сила заключается в том, что мы социалисты. Отбросьте социализм, и наша сила пропадет.

- А какое будете вы иметь право звать рабочих присоединиться к вам, если вы не социалисты? - вскричала, вскакивая с места, Вулич.

- Толкуйте! - протянул Зацепин, презрительно махнув рукой. - Все это метафизика. - Метафизикой он называл все то, что не заслуживало, по его мнению, ни минуты внимания. - Наша ближайшая задача, - продолжал он, покрывая своим громким голосом все остальные голоса, - побороть политический деспотизм, это необходимо для всех. Кто любит Россию, тот должен присоединиться к нам, а кто не присоединяется, тот изменник народному делу!

При этом он посмотрел в упор на Острогорского, чтобы не было никакого сомнения, к кому относились его слова.

- Что выиграет народ от буржуазной конституции, за которую вы боретесь? - взвизгнул маленький человечек, набрасываясь на своего крупного противника с видом петуха, наскакивающего на гончую собаку. - Вы забываете народ, потому что вы сами буржуа. Да, вот вы что такое.

- Посмотрите, господа, - сказал Давид, показывая на улицу, - вон пожарный насос. Не горячитесь, а то хозяин гостиницы обдаст нас холодной водой.

Никто не обратил на него ни малейшего внимания. Его шутка не произвела впечатления на спорящих, и он снова погрузился в молчание.

Прения продолжались в том же роде, но, по мере того как спорящие уставали, они становились спокойнее. За это время все несколько раз меняли места. Теперь Зацепин стоял у стола рядом с Острогорским, который держал его за пуговицу сюртука.

- Дайте мне сказать два слова, чтобы убедить вас, Зацепин! - говорил он сладким, вкрадчивым голосом. - История Европы доказывает нам, что все большие революции... - И он продолжал пространно развивать свой тезис.

Зацепин слушал, весь выпрямившись, слегка наклонив голову и нахмурив лоб; судя по его физиономии, можно было с вероятностью заключить, что семя мудрости Острогорского падало на каменистую почву.

- Господа, - прервал Давид, взглянув на часы, - осталось меньше двух часов до вашего поезда. Пора подумать и о хлебе насущном. Давайте пообедаем. С этим, я надеюсь, все согласятся.

Он спустился вниз, а Острогорский вышел из дому, чтобы разменять русские деньги.

Андрей обрадовался возможности изложить свои взгляды, которые, казалось ему, будут приняты всеми, лишь бы их поняли, так как в его старательно выработанной перед отъездом программе было место для всего и для всех. Зацепин внимательно слушал.

- Это никуда не годится! - отрезал он наконец без малейшего колебания, энергично встряхнув головой.

- Почему же? - спросил Андрей.

Зацепин ответил не сразу. Он собирался с мыслями, приискивая слова, которые бы ясно их выразили. Его полемический жар остыл. Андрей был товарищ и намеревался действовать. С ним следовало говорить о сути дела, а не просто препираться. Он вдруг покраснел, и на лице его выразилось негодование.

- Вы предлагаете, чтобы мы шли рука об руку с либералами, сказал он, мрачно глядя на Андрея. - Но что, если они захотят, чтобы мы притихли? Разве мы согласимся? Клянусь, нет! Мы будем колоть, стрелять и взрывать, и пусть все трусы убираются к черту. - Он так ударил кулаком по столу, что чуть не разбил его. - Нет, Андрей, - добавил он более спокойным тоном, - ваш эклектизм* не годится.

* Эклектизм - беспринципное сочетание разнородных, несовместимых, противоположных воззрений.

- А вы что скажете? - спросил Андрей девушку.

- Я думаю, что мы должны рассчитывать только на себя и идти своей дорогой. Те, кому дороги наши цели, пойдут за нами, - ответила она, краснея от возбуждения.

В этом ответе не было ничего такого, чего бы он не слыхал от сотни людей. Но серьезный тон, которым эти слова были сказаны, обнаруживал более нежели простую искренность и поразил опытное ухо Андрея. До этой минуты он отдавался непосредственному удовольствию первой встречи с настоящими русскими и обращал мало внимания на робкую девушку, принимавшую слабое участие в разговоре. Теперь же в нем проснулся инстинкт вербовщика, и он внимательно всмотрелся в нее. Ее свежее молодое лицо глядело умно и серьезно, а блестящие карие глаза были большей частью опущены вниз. Ее маленькая энергическая фигурка была одета в простое черное платье - обычный костюм революционерок.

За обедом он стал расспрашивать ее об ее занятиях и планах и узнал, что она член тайного студенческого кружка для самообразования. Ему нетрудно было догадаться, что она руководила кружком. Она ехала в Швейцарию с целью закончить свое образование. Андрей советовал ей направиться в Женеву, где легко будет устроиться, и дал ей письмо к Лене.

Поезд отходил в четыре часа. Давид дал отъезжающим все нужные указания и много полезных советов. Но его материнская заботливость исчезла. Они уже не находились под его опекой, и вся его внимательность и предупредительность перенеслись теперь на Андрея. Они вдвоем направились в гостиницу, и решено было, что Давид переселится туда же. Они должны были провести в городе субботний день, и Давид сказал, что велит Шмулю быть готовым к утру в воскресенье.

- Не раньше? - спросил Андрей.

- Раньше нельзя, если иметь дело с евреями, - объяснил Давид. - Но по эту сторону живет один человек; я могу его повидать, если хочешь.

Андрей попросил так и сделать, и Давид вскоре явился с известием, что некий Шмидт (контрабандист-немец) может перевести их через границу в эту же ночь, если им угодно. Андрей с радостью согласился: ему хотелось как можно скорее попасть в Петербург. Давид тоже спешил, так как у него было много дела на руках. Ввиду этого тотчас же послали за Шмидтом, который не замедлил явиться.

Шмидт был толстый и круглый человек с добродушным и честным немецким лицом, одетый как фермер. Он вежливо поздоровался с Андреем и сделал несколько замечаний о погоде. Затем прямо перешел к делу и сказал, что все готово.

К сожалению, оказалось, что у молодого человека было слишком много багажа. Революционер, приезжающий на родину, должен быть хорошо одет и иметь довольно много вещей и противоположность оставляющим отчизну. Давид протестовал против всяких задержек, чтобы не опоздать на поезд.

После этого последовали быстрые и короткие переговоры по-немецки между Давидом и Шмидтом, за которыми Андрей не мог уследить. Он понял, однако, что все кончилось к обоюдному удовольствию. Немец взвалил себе на плечи чемодан Андрея, и они направились все вместе к его дому.

Это был маленький двухэтажный домик с хорошеньким палисадником. Фрау Шмидт, степенная дама средних лет, в белом чепце, вышла к ним и предложила закусить.

- Где Ганс? - спросил Шмидт.

Ганс только что вернулся с вечерних занятий в школе и переодевался у себя в комнате.

На зов отца сошел вниз краснощекий белокурый мальчик лет двенадцати, не более, в широких панталонах и коротенькой узкой курточке, швы которой трескались под напором молодого развивающегося тела.

- Возьми шляпу и сведи этих господ к серому камню за березой, на том холмике. Понимаешь?

- Да, папа.

- Живо! - прибавил Шмидт вслед сыну.

- Хорошо, папа.

Шмидт пожелал гостям доброго пути, проводил их до калитки садика и повторил наставления сыну.

Ганс в них не нуждался. Он был серьезный мальчик, понимавший свое дело, и уже обещал сделать честь профессии, которая переходила в их роде от отца к сыну. Без лишних разговоров он повел за собой путешественников, причем его круглое лицо светилось важностью и сознанием собственного достоинства.

Оба друга следовали за ним на некотором расстоянии. Они вышли из деревни и продолжали идти несколько времени вдоль ручейка, через который приятели Давида переправлялись незадолго перед тем. Потом ручей повернул направо, и им пришлось идти по открытому болотистому месту, где не было и следа проложенной дороги. Мальчик не выказывал, однако, ни малейшего колебания и продолжал идти ровными шагами, слегка балансируя короткими толстыми руками и ни разу не оборачивая головы.

Солнце уже село, и пурпурный отблеск неба придавал красоту даже унылому пейзажу Восточной Пруссии. Безграничная равнина расстилалась по всем направлениям, но Андрей подметил уже издали соломенные крыши русской деревни, представляющие резкий контраст с просторными домиками, крытыми красною черепицею, на немецкой стороне. Не могло быть никакого сомнения. За этими кустами была Россия, печальная родина, так сильно манившая к себе Андрея. Через несколько минут он ступит на эту пропитанную слезами землю, для которой готов рисковать жизнью.

- Я очень жалею, милый Давид, - обратился он к своему спутнику, - что нам так мало пришлось побыть вместе. Мне бы хотелось еще о многом поговорить с тобой.

- Я приблизительно через месяц вернусь в Петербург. Ты не уедешь до тех пор, надеюсь?

- Нет, я едва успею осмотреться за это время. Ведь многoe изменилось там, вероятно. Но скажи, пожалуйста, многие из наших разделяют взгляды Зацепина?

- Нет, этого тебе бояться нечего. Он один из немногих чудаков этого рода. У остальных - другие фантазии, и Жорж - их пророк. Ты, конечно, читал его вещи?

- Читал.

- И тебе нравятся?

- Да, очень. Почему ты спрашиваешь?

- Я так и думал. А что касается меня, то, если бы мне предстоял выбор, я предпочел бы Зацепина.

- Недалеко бы ты с ним ушел, - заметил Андрей.

- Да. Он ничего не видит дальше злобы сегодняшнего дня, но он человек этого дня, и его дело то самое, что все мы делаем. Ясно, чего можно ждать от него, чего нельзя. Но ваш брат, русский, терпеть не может иметь дело с положительными, осязательными вещами, вам непременно нужна какая-нибудь фантастическая бессмыслица, чтобы морочить ею свою голову. Это у вас в крови, я полагаю.

- Не будь так строг к нам, - заметил Андрей, улыбаясь выходке своего приятеля. - Если даже вера Жоржа в Россию и в высокие добродетели наших крестьян и преувеличена, то что за беда? Разве ты не повторяешь того же самого относительно твоих излюбленных немецких рабочих вообще, и берлинских в частности?

- Это совершенно иное дело, - сказал Давид. - Это не вера, а предвидение будущего, основанное на твердых фактических данных.

- Тех же щей, да пожиже влей, - сказал Андрей. - Нельзя не идеализировать того, к чему сильно привязан. Со всей твоей философией ты ничуть не благоразумнее нас. Все дело в том, что у нас различные пристрастия. Мы сильно привязаны к нашему народу, а ты нет.

Давид не сразу ответил. Слова Андрея затронули в нем больное место.

- Да, я не привязан к вашему народу, - сказал он наконец медленным, грустным голосом. - Да и как бы я мог привязаться к нему? Мы, евреи, любим свой народ, это все, что у нас осталось на земле; по крайней мере, я люблю его глубоко и горячо. За что же мне любить ваших крестьян, когда они ненавидят мой народ и варварски поступают с мим? Завтра они, может быть, разгромят дом моего отца, честного рабочего, как они громили тысячи других работающих в поте лица евреев. Я могу жалеть ваших крестьян за их страдания, все равно как бы жалел абиссинских или малайских рабов или вообще всякое угнетенное существо, но они не близки моему сердцу, и я не могу разделять ваших мечтаний и нелепого преклонения перед народом. Что же касается так называемого общества высших классов - что, кроме презрения, могут внушить эти поголовные трусы? Нет, в вашей России нечем дорожить. Но я знаю революционеров и люблю их даже больше, чем мой собственный народ. Я присоединился к ним, люблю их, как братьев, и это единственная связь, соединяющая меня с вашей страной. Как только мы покончим с царским деспотизмом, я уеду навсегда и поселюсь где-нибудь в Германии.

- И ты полагаешь, - сказал Андрей нерешительным тоном, - что там будет лучше? Ты забываешь грубость немецкой толпы, да одной ли только толпы...

- Да, - ответил Давид с грустным выражением в своих больших красивых глазах, - мы, евреи, чужие среди всех наций. Но все-таки немецкие рабочие цивилизованны и прогрессируют также в нравственном отношении, и Германия - единственная страна, где мы чувствуем себя не совсем чужими. - Он опустил голову и замолчал.

Андрей был глубоко взволнован горем своего друга. Он приблизился к нему и тихонько положил ему руку на плечо. Ему хотелось ободрить его. Он хотел сказать ему, что варварство русских крестьян происходит только от их невежества, что у них больший запас человечности и терпимости, чем у какой бы то ни было нации в мире, что, когда они будут хоть наполовину так образованны, как немцы, все средневековые предрассудки бесследно исчезнут у них.

Но Андрею помешал высказать все это краснощекий представитель конкурирующей расы, который в эту минуту подошел к ним со словами:

- Спокойной ночи!

- А, Ганс! - сказал Давид. - Ты уже идешь домой?

- Да. Мама будет беспокоиться. Я должен спешить.

Давид вынул из жилетного кармана несколько зильбергрошей для мальчика и, потрепав его по розовой щеке, отпустил домой.

- А как же с границей? Нам придется перебираться одним? - спросил Андрей.

- Граница? Мы уже перешли ее.

- Когда?

- Полчаса тому назад.

- Странно! Я никого не заметил, даже ни одного часового.

- Часовой, вероятно, зашел за тот холмик или в какое-нибудь другое место, откуда ни он не мог бы нас видеть, ни мы его.

- Как это мило с его стороны, - сказал Андрей улыбаясь.

- Это обычный прием, - ответил Давид. - Никто не может быть в претензии на часового за то, что в известный момент от стоит в известном пункте своего района. А за пару грошей, если он только уверен, что его не выдадут, он всегда готов постоять подольше там, где его попросят.

- А если бы мы опоздали и он заметил бы нас, выйдя из своей засады?

- Он бы повернулся и побежал назад к прежнему месту, нет и все... Но нам нельзя терять времени. Пройдем прямо в деревню, чтоб нас не заметили жандармы: мы ведь уже в царских владениях.

В доме Фомы Андрей с радостью увидел свой чемодан, доставленный уже аккуратным немцем. Они пришли на станцию как раз за пять минут перед тем, как, пыхтя и грохоча, и нее вкатил заграничный поезд. Это был курьерский поезд, что тоже было с руки: с пассажирами курьерского поезда обходятся всегда с большим почтением, чем с простыми смертными, ездящими в почтовых поездах.

Андрей выбрал купе, в котором был один только молодой человек, спавший в углу, укутавши пледом свою белокурую голову. Жандарм, ходивший взад и вперед по платформе, вежливо помог ему втащить чемодан. Андрей пожал еще раз руку Давиду, поезд тронулся, и Андрей почувствовал себя окончательно в России.

Глава V

ДВА ДРУГА

Быстро вперед мчится черная змея с раскаленными глазами, то извиваясь и распуская свой длинный, сияющий хвост, то влетая, как стрела, в темный туннель, пыхтя и завывая в своей борьбе с пространством. Но еще быстрее красноокой змеи несутся мысли путешественника, стремящегося навстречу своей судьбе.

После целого дня волнений Андрей очутился наедине с собою и задумался о предстоявшей ему роли в деле, ему хорошо знакомом много лет тому назад, но теперь для него совершенно новом. Утренняя встреча с русскими и несвязный, шумный спор оставили на нем след. Эти люди привезли с собой струю русского воздуха, и Андрей почуял в нем нечто новое, смутившее его. Он почувствовал, что к революционному движению примешалось какое-то побочное течение, несколько узкое и исключительное, но сильное и неудержимое. Станет ли он содействовать союзу этого движения с более умеренными, но зато и более многочисленными элементами общества? Или же придется поплыть по новому течению, чтобы не лишиться возможности действовать немедленно и энергично? Это выяснится только на месте.

У него вдруг заныло сердце при мысли о Борисе. Уму и рассудительности этого человека он доверял больше всего и всегда с полной готовностью следовал его советам. При одной мысли, что никогда больше не придется говорить с ним, быть может, никогда больше не свидеться, самая поездка в Петербург, казалось, утратила всю свою привлекательность для Андрея.

"Что, если и Жоржа арестовали тем временем?" - промелькнуло у него в голове.

Возможно и это. Андрею в ту минуту казалось, что несчастия никогда не приходят в одиночку. Он настолько встревожился, что решил послать телеграмму Жоржу, давая ему знать на условном языке о своем приезде. Так он и сделал на первой же большой станции - и почувствовал облегчение, как будто бы телеграмма могла предотвратить опасность.

Он был теперь совершенно уверен, что Жорж выедет ему навстречу на вокзал, и охотно вступил в разговор со своим попутчиком - тем самым, которого он принял накануне ночью за молодого человека со светлыми вьющимися волосами. К утру, когда путешественник проснулся и его можно было ближе разглядеть, оказалось, что это был старик лет шестидесяти, без всяких кудрей на совершенно лысой голове. Опасаясь сквозняков, он надел на ночь вязаный желтый колпак, который Андрей и принял впотьмах за волосы.

Скука длинного путешествия располагает к болтовне. Старик оказался словоохотливым. Он не мог просидеть двенадцать часов лицом к лицу с человеком, не расспросив его, женат ли он или холост, помещик ли, купец, или чиновник, или же занимается какой-нибудь из свободных профессий. Зато он с готовностью распространялся и о своих собственных делах. Они разговорились. Андрей выдал себя за коммерсанта. Его собеседник оказался столоначальником в министерстве государственных имуществ и возвращался домой после зимы, проведенной за границей. От впечатлений, вынесенных из чужих стран, они перешли к разговору о родине, и старик показался Андрею одним из самых недовольных русскими порядками людей. Он не уважал властей, видел одни только глупости в действиях и мерах правительства, начиная с освобождения крестьян. Он не верил в прочность существующих учреждений и не считал ее желательной, потому что все было плохо и нуждалось в изменении. Государственная служба плохо оплачивается, помещики разорены, крестьяне голодают и входят в неоплатные долги; все идет прахом.

То обстоятельство, что человек, которому он высказывал свои чувства и взгляды, был для него совершенно чужим, имени которого он не спрашивал и которому не назвал себя, ничуть не ослабляло экспансивности* старого господина. Но за станцию до Петербурга их tete-a-tete** был прерван двумя другими пассажирами, вошедшими в вагон. Старик счел более разумным не компрометировать себя в их присутствии и сделался молчаливым и даже несколько грустным. Когда поезд вошел под стеклянную крышу вокзала, он принял суровый, официальный вид, как бы мысленно входя в канцелярию своего департамента.

* Экспансивность - чрезмерная откровенность, излишняя общительность, несдержанность в проявлении своих чувств.

** Разговор наедине (франц.).

Андрей высунулся из окна, ища глазами Жоржа. Платформа была запружена публикой - мужчинами, женщинами и детьми, пришедшими встречать родственников или друзей. Артельщики пробивали себе дорогу в толпе, крича и жестикулируя. Не видя Жоржа, Андрей решил, что тот ждет его на улице.

С чемоданом в руках он медленно пробирался к выходу, когда сильный удар по плечу и хорошо знакомый голос заставили его повернуть голову. Это был Жорж. За три года он из юноши превратился во взрослого человека, с белокурой бородой, покрывавшей его щеки и подбородок. Кроме того, он был одет с элегантностью, составлявшею полный контраст с его прежним, нигилистическим костюмом*.

* Нигилистический костюм - здесь небрежная одежда.

- Каким ты стал, однако, франтом, - сказал Андрей, целуя приятеля. - Я бы совсем не узнал тебя.

- Ничего не поделаешь! Мы теперь люди серьезные и должны соблюдать приличия. Есть у тебя багаж?

- Ничего, кроме этого, - ответил Андрей, показывая свой довольно тяжеловесный чемодан.

Они молча вышли из вокзала и наняли извозчика до квартиры Жоржа. Кое-как усевшись на узком сиденье, Андрей начал нетерпеливые расспросы:

- Что у вас слышно? Все ли здоровы?

- Все наши здоровы, - ответил Жорж.

Это, конечно, означало, что никто из них не был арестован в последнее время; расспросы о здоровье сами по себе были слишком маловажным сюжетом, чтобы им стоило интересоваться революционерам.

- Я, значит, приехал в хорошую погоду, - заметил Андрей.

- Не совсем, - уклончиво ответил Жорж, - но об этом после.

Он указал глазами на извозчика. Извозчичьи дрожки в Петербурге - не всегда подходящее место для обсуждения политических новостей.

Андрей кивнул головой в знак согласия и с восторгом стал всматриваться в знакомые улицы.

- Как приятно опять трястись на этих адских дрожках! - сказал он. - Ничего подобного нет за границей, уверяю тебя.

Он чувствовал себя совершенно счастливым при виде чудного города, с которым были связаны дорогие ему воспоминания, и радовался мысли, что он снова на своем месте. Сомнения, одолевавшие его дорогой, совсем рассеялись. Он почувствовал себя единицей в той самой таинственной организации, которая подкапывается под власть царя у самого его носа и скрывается чуть ли не в складках жандармских и полицейских шинелей. Вот они, эти царские мирмидоны*, с саблями и револьверами за поясом, строго поглядывающие на проезжающих мимо них двух приятелей. Но Андрей хорошо знал, что они скорее арестуют половину обитателей столицы, чем увидят что-нибудь подозрительное в двух столь веселых и беззаботных молодых людях, как он с Жоржем. Комичность положения окончательно притупила сознание действительной опасности.

* Мирмидоны (мирмидоняне) - древнегреческое племя, отличавшееся на войне смелостью и отвагой, здесь: насмешливое прозвище царских жандармов и полицейских, воевавших с населением своей страны.

Жорж жил на Гагаринской улице, где занимал маленькую квартиру в две комнаты с передней. В ней было достаточно места для двоих, и друзья решили провести вместе с неделю или больше, пока Андрей приищет себе подходящее помещение. У революционеров правило - не жить вместе, если того не требуют "деловые" соображения, иначе арест одного вел бы совершенно напрасно к гибели другого.

Когда Андрей уничтожил все следы длительного путешествия, Жорж повел его на "конспиративную квартиру", где всегда можно было застать двух-трех членов организации. Потом они зашли вместе на минутку к друзьям, жившим поблизости, а дела отложили до следующего дня.

Таким образом, им удалось вернуться домой рано. Они хотели подольше побеседовать наедине: им нужно было позондировать друг друга относительно многого. Андрею необходимо было расспросить, а Жоржу - рассказать о новых людях и новых условиях, среди которых приезжему придется действовать. Они долго и серьезно говорили, и Андрей то возражал, то слушал, стараясь воспользоваться сведениями своего друга.

- Довольно о политике на сегодня, - сказал он наконец, когда все задетые вопросы были подробно обсуждены за пять часов оживленной беседы. - Расскажи мне теперь все про себя самого.

Жорж ходил взад и вперед по комнате, заложивши руки за спину, все еще размышляя о серьезных вопросах.

- С чего начать? Ведь это длинная история, - сказал он.

- С самого начала. Я ведь ничего о тебе не знаю, кроме того, что напечатано тобой, а это, согласись, очень мало.

- В таком случае, ты знаешь почти все, - ответил Жорж.

- Но разве ты не написал еще чего-нибудь, кроме напечатанного? Чего-нибудь в другом роде? - спросил Андрей.

Он намекал на стихи, которые Жорж писал в промежутках между более прозаичными и трудными обязанностями публициста революционной партии.

- Очень мало, - ответил Жорж, - почти ничего после того маленького сборника; ты его знаешь. В последнее время я много работал в кружках молодежи.

- Да? И какое ты вынес впечатление? Мне многие говорили за границей, что молодежь становится очень практичной и филистерской*.

* Филистер - презрительное название людей с узким, обывательским кругозором.

- Вечные жалобы близоруких и малодушных людей! В большой книге жизни они ничего не видят, кроме запачканных полей! - с жаром ответил Жорж.

Он рассказал о своих собственных наблюдениях, которые привели его к совершенно другим, скорее, чересчур радужным заключениям, и назвал для примера нескольких из своих молодых друзей.

- Ты должен с ними познакомиться, - сказал он. - Я не сомневаюсь, что ты согласишься со мной.

В немногих словах он охарактеризовал каждого из них, сделав это, однако, наскоро, как бы торопясь перейти к особенно интересному сюжету.

- Тут есть одна девушка, с ней мне очень хочется тебя познакомить, - продолжал он, подсаживаясь к Андрею на диван. - Ее зовут Татьяна Григорьевна Репина, дочь известного адвоката и совершенно исключительная девушка.

- У тебя положительно талант, - заметил Андрей, - находить необыкновенные и исключительные натуры, особенно между девушками.

- Бывает и так, что невозможно ошибиться. Что касается Репиной, то она несомненно замечательная личность.

- Сколько ей лет? - спросил Андрей.

Это было слабым пунктом в панегирике* Жоржа, и он это знал.

* Панегирик - чрезмерное восхваление.

- Ей девятнадцать лет, - ответил он с напускной небрежностью. - Но что же из этого?

- Она красива, я полагаю?

Жорж не ответил. Характерная поперечная складка появилась на его лбу, придавая ему выражение досады, доходящей до боли.

- Не сердись, - поспешил извиниться Андрей, взяв его за руку. - Я не хотел сказать ничего дурного. Ведь говорят же, что лицо - зеркало души, - прибавил он, не сумевши подавить в себе желание пошутить.

Жорж не умел сердиться, и первое дружеское слово успокоило его. Он живо повернулся, уселся с ногами на диван, чтобы смотреть прямо в лицо Андрею, и начал пространную и красноречивую речь о нравственных и умственных качествах Тани.

Больше всего его поражала в девушке способность к сильному энтузиазму, соединенная с хладнокровием и точностью практического деятеля. У нее были задатки вождя, и ее силу не уменьшают присущие ей женская подвижность и грация.

Все это Жорж доказывал с большим усердием и трогательной убежденностью.

Андрей слушал его со скептической, но сочувствующей улыбкой. Он был уверен, что по крайней мере девять десятых того, что говорил Жорж, было плодом его богатого воображения. У Жоржа было очень нежное сердце, но ему недоставало средних нот в гамме симпатий. В сношениях с людьми он быстро доходил до высших степеней восторга или до полного равнодушия. Он часто ошибался в своих суждениях о людях, хотя и претендовал на знание людей. Он и в самом деле знал их по-своему, хотя на его мнения нельзя было полагаться. Но Андрей, обладавший нормальной гаммой симпатий, любил своего друга больше всего именно за эту необузданность чувств. Он с радостью констатировал, что Жорж очень мало переменился.

- Да, - сказал он, смеясь, - познакомь меня непременно с твоей молодой приятельницей. Если одна десятая того, что ты говоришь о ней, правда, то она - цвет своего поколения. Где ты с ней видаешься? На студенческих собраниях или в доме у отца?

- Мы аккуратно встречаемся на собраниях, но я и Зина бываем иногда у Репиных. Он не боится принимать у себя "нелегальных". Я думаю, что тебе лучше всего увидеться с Татьяной Григорьевной у нее на дому.

Андрей согласился с Жоржем. Ему хотелось также познакомиться с Репиным, и он выразил удовольствие, что такой туз на их стороне.

- В этом я не уверен, - сказал Жорж. - Я никак не могу точно определить его взглядов. Зина знает его лучше и очень высокого мнения о нем. Несомненно только, что Репин бывал нам очень полезен в затруднительных случаях.

Жорж привел несколько примеров весьма значительных денежных пожертвований со стороны Репина.

- Он, вероятно, очень богатый человек, - заметил Андрей.

- Да, он человек состоятельный, - ответил Жорж. - Но едва ли он один дает все эти деньги. Таня богата сама по себе. У нее будет большое состояние, когда она достигнет совершеннолетия: какое-то наследство по матери, кажется, я хорошенько не помню. Конечно, - прибавил он мягким, мечтательным голосом, - она сама - гораздо большее приобретение для партии, чем все ее деньги!

Андрей быстро повернул голову к Жоржу, но не мог заглянуть ему в глаза. Они глядели в пространство, как бы созерцая что-то вдалеке.

Андрей произнес многозначительное "гм!" и решил воспользоваться первым случаем, чтобы познакомиться с этой необыкновенной девушкой. Конечно, думал он, Жорж и она могут быть большими друзьями, и ничего больше. У такого энтузиаста, как Жорж, границы дружбы особенно растяжимы. Но все-таки в тоне и в выражении лица, когда он говорил о девушке, сквозило что-то сильнее обыкновенной дружбы. Андрею захотелось видеть их вместе, чтобы решить кое-какие сомнения и даже опасения. Правда, он не вполне разделял мнения некоторых из своих товарищей, утверждавших, что революционер должен отказаться от любви, но все-таки он считал, что гораздо лучше держаться подальше от "этих глупостей". Если Жорж теперь попался, то не с чем его поздравить, тем более что его избранница - светская девушка и вращается, очевидно, в совершенно другом обществе.

Глава VI

СМЕШАННАЯ КОМПАНИЯ

Репин ответил на вопрос своей дочери, что очень рад будет видеть Андрея у себя. Но прошло целых три недели, прежде чем Андрею удалось воспользоваться этим приглашением.

Зина тем временем вернулась из Дубравника с такими неблагоприятными вестями, что все, не исключая ее самой и Андрея, должны были согласиться, что на время, по крайней мере, всякую попытку освобождения Бориса надо оставить. Так как Зина хотела переговорить с Репиными - они живо интересовались этим делом, - то и предложила Андрею пойти к ним вместе. Таким образом, в квартире адвоката должна была собраться вечером целая компания "нелегальных".

Андрей жил теперь отдельно, на Песках, недалеко от Зины, так что им легко было отправиться вместе. Жорж поэтому был освобожден от обязанности сопровождать своего друга, что показалось ему совершенно достаточным предлогом, чтобы отправиться раньше других. Ровно в шесть часов, когда, он знал, семья Репиных только что кончила послеобеденный кофе, он уже нажимал пуговицу электрического звонка в их элегантной квартире на Конюшенной улице. Он едва успел спросить, дома ли господа, как раздались быстрые шаги в соседней комнате и сама Таня, улыбаясь, вышла, приветствуя его дружеским пожатием руки. Она была грациозной брюнеткой, с большими черными глазами под резко очерченными бровями и красивым, хотя несколько большим ртом. Ее живое оригинальное лицо было не то чтобы очень красивое, но очаровательное, когда она улыбалась.

- Только вы! - сказала она с шутливым разочарованием.

- Только я, Татьяна Григорьевна, - ответил Жорж, - но не приходите в отчаяние, остальные скоро явятся.

Она провела его в столовую, где они застали ее отца, человека лет пятидесяти пяти, высокого, с седой бородой, и молодого человека лет тридцати, в бархатной жакетке и с длинными каштановыми волосами, с видом художника. Это был Николай Петрович Криволуцкий, профессор одного из высших учебных заведений в Петербурге и большой друг Репина.

После обычных приветствий Криволуцкий возобновил прерванный разговор о приближающемся столкновении между реакционной и либеральной партией императорского общества пчеловодства, секретарем которого он состоял.

Репин и он были, по-видимому, очень заинтересованы этим предметом, и Репин от души хохотал, слушая о проделках, на которые пускались реакционеры, чтобы обеспечить себе большинство при следующих выборах председателя.

Таня и Жорж из вежливости показали вид, что их тоже интересует этот разговор, но скоро начали говорить о своих собственных делах. Таня спросила, о чем была речь на последнем студенческом собрании, на которое она не попала. Жорж рассказал и, в свою очередь, осведомился, приготовила ли она свой реферат* для следующего собрания.

* Реферат - доклад по какому-либо политическому, научному или другому вопросу.

- Да, я написала. Но вышло так плохо, что я, вероятно, вовсе не решусь читать. Жаль, что я не выбрала чего-нибудь полегче.

- Всякое начало трудно, - сказал Жорж. - Но, быть может, работа вышла лучше, чем вы думаете. Покажите ее мне.

- С удовольствием; но я уверена, что и вам она не понравится.

Она повела его в свою комнату, где на изящном письменном столике лежала аккуратно переписанная, тщательно сшитая тетрадка с широкими полями. Она передала ее молодому человеку.

Жорж вынул карандаш из кармана и уселся читать с деловым видом человека, привыкшего к просмотру рукописей.

Вытянувшись на стуле, немая как рыба, Таня с забавным напряжением не сводила глаз с Жоржа. Ей не хотелось, чтобы он счел ее глупой, но ее первый опыт был так плох, что она ничего другого и ждать не могла.

Они были знакомы всего несколько месяцев, но уже очень подружились Молодая девушка никогда не вела такой полной и многосторонней жизни, как со времени встречи с Жоржем. Когда, несколько лет тому назад, Зина, только что убежавшая из тюрьмы, появилась у них в доме, она взволновала молодое воображение Тани, открыв ей совершенно новый мир. Но тогда она была совсем девочкой, и таинственный мир, в котором жила Зина, не то путал, не то интересовал ее. Теперь она знала его лучше, и ей нравились приятели Зины. На одном из собраний она познакомилась с Жоржем, и он скоро занял главное место в ее умственной жизни.

Слушая его, девушка чувствовала прилив новых сил. Жорж не льстил ей и, конечно, не сказал ей ни одного комплимента. Никто из их поколения, так горячо защищавшего права женщин, не позволил бы себе этого, да и всякая девушка сочла бы комплименты за пошлость. Жорж не смущал ее разговорами о ней самой. Такие разговоры он берег для своих близких друзей, которым он прожужжал уши подробным анализом всех необыкновенных качеств открытой им девушки. Но он был так преисполнен ею, что это давало себя знать, о чем бы он ни говорил. Рассказывая Тане про Андрея и про радость их встречи, он не мог скрыть, что много раз беседовал о ней со своим другом Когда речь заходила о кружке, к которому они с Таней оба принадлежали, то, незаметно для него самого, вводились тонкие намеки на скрытые качества девушки и ее революционные таланты.

Хотя Таня протестовала и старалась не верить словам Жоржа, но не могла не радоваться и не чувствовать благодарности за то, что такой замечательный человек, как ее новый знакомый, такого высокого мнения о ней. Жорж представлялся ей в ореоле доблестного рыцаря, сражающегося за благородное дело и рискующего для него свободой и жизнью. Она не сомневалась, что установившиеся между ними отношения - чисто дружеского характера. При своей красоте и вдобавок богатстве Таня имела много поклонников, но ничего похожего на их поведение она не приметила в Жорже. Он обращался с нею как с товарищем, без всякого намека на ухаживание. Иногда делал ей замечания и всегда говорил прямо в глаза, когда считал ее неправой. Оттого ей так приятно было в его обществе, и тем более она ценила его тонкие, сдержанные похвалы.

Она вздохнула с облегчением, когда Жорж, прочтя написанное, сказал ей, что реферат недурен. Несколькими отметками карандашом он указал, где следует сделать небольшие перестановки и сокращения.

Посреди их разговора вошли Зина и Андрей.

При виде Зины молодая девушка сейчас же забыла про свой реферат, про Жоржа и про все на свете в порыве страстного сочувствия горю своего несчастного друга. Она знала, как сильно Зина любила Бориса, и теперь видела ее в первый раз после ее неудачной поездки в Дубравник.

Вопросительно и испуганно взглянув на нее своими большими выразительными глазами, Таня бросилась к подруге и стала целовать ее с девичьей экспансивностью. Но красивое лицо молодой женщины оставалось спокойным и не обнаруживало никаких знаков волнения. Глядя в эту минуту на них обеих, можно было подумать, что Таня потеряла близкого человека и Зина пришла утешать ее. Глубокие серые глаза Зины встретили взволнованный и полный сострадания взгляд Тани совершенно твердо. Ее изящный лоб, оттененный волнистой линией волос, был безоблачен, радостная улыбка говорила, как ей приятно видеть Таню.

Таня почувствовала успокоение. Ей так хотелось успокоиться. Грусть и сожаление не вяжутся с оптимизмом юности.

- Григорий Александрович, надеюсь, дома? - спросила Зина.

- Да, папа разговаривает с Криволуцким. Мы сбежали сюда, чтобы не мешать им своей болтовней, - сказала Таня. - Теперь, когда нас так много, мы смело можем нагрянуть на них.

Жорж представил ей Андрея.

- Это мой товарищ, Татьяна Григорьевна. Прошу любить и жаловать, - сказал он.

- Непременно постараюсь, - ответила молодая девушка, протягивая Андрею руку с поразившей его грациозностью.

Оказалось, что Репин и Криволуцкий уединились в кабинет и сидели там в облаках дыма.

Андрей для удобства был представлен под именем Петрова, хотя, конечно, его настоящее имя известно было и Репину и Криволуцкому, который нарочно пришел, чтобы познакомиться с ним.

Пожилой адвокат радушно принял Андрея. Между старыми эмигрантами было несколько друзей юности Репина, и ему хотелось узнать, как им живется на чужбине.

Андрей некоторых из них знал лично, а о других слыхал от общих друзей. Русских эмигрантов за границей немного, и более старые из них, к числу которых принадлежали друзья Репина, были известны всем Они мною работали, каждый в своем направлении, разделенные большей частью политическими несогласиями. Одни были бодры и здоровы, другие нет. Вот все, что можно было сообщить об их довольно однообразной жизни.

- Боюсь, что здесь жизнь не покажется вам слишком однообразной, - сказал хозяин. Добродушная улыбка показалась на его толстых губах и быстро исчезла, оставив серьезное, вдумчивое выражение на резко очерченном умном лице старого адвоката.

Разговор сделался общим. Репин бывал в Швейцарии во времена Герцена и вспоминал о приятных впечатлениях, которые вынес оттуда.

- Какой тяжелый контраст для вас, сказал он, после долгой привычки к полной свободе вдруг очутиться в этой несчастной стране, где слова нельзя сказать, не рискуя попасть в лапы жандармам.

- Контраст, конечно, большой, - согласился Андрей. - Но я лично мало страдаю от него; мне, во всяком случае, приятнее жить здесь, чем там.

Репин недоверчиво покачал головой. Он был тронут, почти пристыжен при виде этого молодого человека, полного сил и энергии, приехавшего с другого конца Европы в этот ужасный город, полный шпионов и полиции, чтобы поплатиться жизнью за прекрасную мечту. Он посмотрел на него и его друзей и снова покачал головой.

- Не говорите этого, - сказал он. - Жить под вечными опасениями, не иметь ни минуты покоя и сознания безопасности в течение дня, просыпаться ночью при каждом необычном шорохе с мыслью, что вот-вот наступит ваш последний час, - это должно быть ужасно!

Репин произнес свои слова таким убежденным тоном, и грустная картина, нарисованная им, была так далека от действительности, что те, которых она касалась, разразились веселым смехом.

- Простите, - извинился Андрей, - но вы рисуете это слишком сильными красками.

Репин ничуть не обиделся, а скорее заинтересовался, как наблюдатель человеческой природы. Неудержимый взрыв чистосердечного хохота был убедительнее всяких доказательств.

- Неужели вы хотите меня уверить, что опасности, окружающие вас на каждом шагу, вам нипочем? - спросил он, озираясь вокруг с изумлением.

Зина сидела в самом конце полукруга, образовавшегося около Репина, и он дольше всего остановил свой взгляд на ней, как будто общий вопрос касался главным образом ее.

- Слишком часто повторяются эти опасности, Григорий Александрович. Человек привыкает ко всему, к несчастью! - сказала она, и тень грусти промелькнула по ее лицу.

Непростительная оплошность, за которую поплатился Борис, была главной причиной трагедии в Дубравнике.

Но эта тень исчезла так же натурально, как и появилась, и ее серые глаза смотрели опять ясно и твердо.

Хотя сознание недавней и тяжелой утраты не оставляло ее ни на минуту, но невозможно было предположить, чтобы ее внешнее спокойствие было только маской. Каждый звук ее голоса, каждая черта ее красивого лица дышали такой искренностью, что даже ее стоицизм* должен был быть естественным, а не напускным. Это было тоже результатом давно приобретенной привычки. В мире, в котором жила Зина, всегда из трех человек у одного, по крайней мере, сердце разрывалось на части вследствие таких несчастий. Жизнь сделалась бы невозможной и их работа прекратилась бы окончательно, если бы они не владели своими нервами.

* Стоицизм - твердость, стойкость в жизненных несчастьях и испытаниях.

Зина не была в разговорчивом настроении в этот вечер, но она принимала участие в беседе с той же простотой и естественностью, с какой она исполняла обычные обязанности повседневной жизни. Она поддержала Андрея, когда он постарался дать хозяину более правильное понятие о жизни нелегального, и смеялась, когда Жорж взялся доказывать, что в России только нелегальные и пользуются - иногда по крайней мере - полным покровительством законов.

- Возьмите себя, например, - обратился он к Репину. - Уверены ли вы, что сегодня же ночью полиция не заберется к вам в дом? Вы прогнали проворовавшегося конторщика, и он может отомстить вам, обвинив вас в укрывательстве террористов; вы что-нибудь сказали против правительства, и об этом донесли в Третье отделение; вы много лет тому назад написали что-нибудь в том же роде приятелю, которого теперь арестовали и у которого нашли ваше письмо. Разве всего этого за вами не водилось?

Репин повинился в своих проступках.

- В таком случае с вашей стороны безрассудно спать спокойно, - продолжал Жорж, - потому что вас могут арестовать сегодня же ночью, а завтра вы уже очутитесь на дороге в Архангельск или в другое, более отдаленное и неудобное место.

Адвокат с улыбкой ответил, что он надеется, что ничего подобного с ним не случится, но что, конечно, поручиться нельзя.

- А мы можем! - воскликнул Жорж с шутливым торжеством. - Все наши грехи смываются, когда мы бросаем в огонь наши старые паспорта и являемся с новыми. Если только паспорт хорош и держать ухо востро, то можно жить припеваючи. Я скоро буду праздновать четвертую годовщину моей нелегальной жизни.

- Ты, значит, прожил двойной срок за счет кого-нибудь другого, - сказал Андрей. - Рассчитано, что нелегальные живут средним числом не больше двух лет.

- Можно три протянуть, если не лениться менять паспорта, - заметил Жорж больше для собственного назидания, потому что никто не расслышал его глубокомысленного замечания.

Позвали к чаю, и все поднялись и прошли в столовую.

- Зинаида Петровна, - сказал Репин, - мне нужно кое о чем спросить вас. Подождите минуту. Таня, - прибавил он, - пришли нам чаю сюда.

Он хотел узнать все подробности о положении дела ее мужа и спросить, не может ли он быть чем-нибудь полезен.

Зина догадывалась, о чем он думает. Ей нечего было сообщить Репину о своем деле - оно не двигалось с места, но ей хотелось потолковать с адвокатом наедине. Нужно было заняться делом сестер Поливановых. Их согласны были выпустить на поруки после двух лет тюремного заключения, так как не было никаких доказательств их вины. Необходимо было тотчас же найти двух хороших поручителей, потому что девушки, как сообщали, очень слабого здоровья. Зина надеялась, что Репин возьмет на себя ручательство за одну и постарается найти поручителя для другой. Кроме того, она хотела спросить его, нельзя ли разузнать у прокурора, что сталось с осужденными в последнем политическом процессе. Их отправили неизвестно куда.

Из столовой доносились веселые голоса и смех молодежи. Жорж заспорил с Криволуцким о любимом предмете профессора, утверждавшего, что, пока вся масса русского крестьянства не превратится в пролетариат, подвластный игу капиталистов, до тех пор нет надежды на рабочее движение в России.

Жорж вел спор, а остальные двое слушали: Таня - с сосредоточенным вниманием новичка, стараясь вникнуть в глубокомысленные разглагольствования профессора; Андрей - с любопытством, наблюдая этот новый тип ученого доктринерства*. От времени до времени он предлагал вопросы Криволуцкому, предоставляя, однако, своему другу главную роль в споре. Жорж был блестящий полемист, и его замечательная память позволяла ему запоминать все подробности длинных речей своего оппонента. Андрей вставил несколько слов, но интерес к разговору быстро охладел у него; в нем не было этой распространенной среди русских страсти к спорам, в которую выливается их не находящая себе нормального выхода энергия.

* Доктринёрство - рассуждение, основанное на отвлеченных, нежизненных положениях, нежелание считаться с требованиями действительности, здесь Криволуцкий является представителем буржуазного толкования марксизма, доктринерски извращающим подлинное, жизненное учение Маркса о роли пролетариата в развитии революции

Он обрадовался, когда Зина, окончившая конфиденциальный* разговор с адвокатом и, очевидно, довольная его результатами, появилась в дверях. Репин следовал за ней.

* Конфиденциальный доверительный, секретный, не подлежащий разглашению

- Ну что, как обстоят дела? - спросил он споривших. - Порешили уже судьбы России или что-нибудь осталось еще под сомнением?

Поперечная складка - признак неудовольствия - появилась на лбу у Жоржа, прежде чем он мог сдержать свою досаду. Он не любил этого шутливого тона. Андрей, напротив, был очень доволен и объяснил Репину, в какой тупик загнал Россию его ученый друг.

Явились новые гости - Орест Пудовиков, литератор, со своей женой - и дали иное направление разговору. Но Андрей не принял в нем участия. Он присоединился к Зине и Тане.

- Помогите мне удержать ее с нами еще немного, - обратилась к нему Таня.

Теперь, когда Зина собиралась уходить, девушке пришло в голову, что ее спокойствие было результатом самообладания, а не покорности судьбе. Она упрекала себя за бессердечное отношение к горю Зины и искала возможность загладить свою вину, хотя и не знала, как это сделать.

- Разве вам пора уходить, Зина? - спросил Андрей. - Ведь еще очень рано.

- Мне еще нужно зайти в Басков переулок.

- Вы можете сделать это завтра утром. Посидите еще немного, - упрашивала Таня, взявши Зину за талию и ласкаясь к ней с грацией котенка.

Зина засмеялась коротким тихим смехом, придававшим ей большую прелесть. Как можно было остаться! Она должна была ровно в половине одиннадцатого встретиться в Басковом переулке с тюремным сторожем, который приносил письма от политических заключенных, находящихся в одном из казематов.

- Нет, голубушка, - сказала она, целуя оживленное личико Тани, просительно поднятое к ней, - я не могу отложить этого на завтра, иначе я сама бы посидела еще с вами. Я зайду в субботу днем, - прибавила она, - а теперь я должна бежать.

Она ушла, улыбнувшись им еще раз на прощание в дверях. Казалось, что ее присутствие приподнимало на более высокий уровень все окружающее. Вид мужественно переносимого глубокого личного горя настраивает души на более возвышенный тон. Таня и Андрей почувствовали себя сближенными общим чувством симпатии к Зине.

- Вы давно знакомы с Зинаидой Петровной? - спросил Андрей.

- Я в первый раз встретилась с нею, когда она убежала из тюрьмы. Но только с тех пор, как она поселилась в Петербурге, я хорошо с ней познакомилась и поняла, какая это женщина! - восторженно сказала Таня.

- Мне нельзя будет так часто видаться с вами, Татьяна Григорьевна. Но я пришел сюда с надеждой, что уйду, если возможно, вашим другом, - сказал Андрей, доверчиво глядя ей в глаза. - Вы не обидитесь моей самоуверенностью?

- Совершенно напротив, - ответила девушка серьезно.

- Спасибо. Так давайте же прежде всего поговорим толком, - сказал Андрей.

Он оглянулся вокруг и, найдя удобный уголок, предложил ей сесть в кресло, а сам поместился на стуле около нее.

- Вы для меня далеко не чужая, - продолжал Андрей. - Могу сказать, что я был почти знаком с вами раньше, чем мы встретились. Жорж очень много говорил о вас, и очень красноречиво, уверяю вас.

Таня слегка покраснела, почувствовав досаду на себя, и рассердилась на Андрея. Ее доброе чувство к новому гостю исчезло сразу.

- Я вам отомщу за ваш комплимент, - сказала она, - потому что я слышала о вас, наверное, гораздо больше, чем вы обо мне, и от многих людей. Так что мои сведения разностороннее ваших.

- Тем лучше, - сказал Андрей, - это мне даст право требовать возмездия.

Девушку не могло смягчить такое хладнокровие собеседника. Она наморщила слегка свой чистый, гладкий лоб, на котором ни заботы, ни горе еще не наложили следов. Она привыкла встречать покорную почтительность у молодых людей и не собиралась делать исключения для человека, в сущности, совершенно чужого. Она пожалела, что с самого начала не поставила себя с ним на более официальную ногу.

- Вы недовольны собой, Татьяна Григорьевна, за свою доброту ко мне и думаете, что я злоупотребляю ею? - сказал Андрей, читая ее мысли у нее на лице. - Что ж, может быть, вы и правы, - продолжал он, не давая ей времени ответить. - Но вы должны быть снисходительны к нам. Жизнь революционера коротка, и возможность дружеской беседы редко выпадает на его долю. Нам простительно, если мы стараемся как можно полнее воспользоваться этими минутами, отбрасывая иногда условные формальности. Сегодня наши пути пересеклись на мгновение, и кто знает, встретятся ли они еще раз. Позволите ли вы мне говорить откровенно, без всяких стеснений, как бы я говорил с товарищем?

Лед был сломан. Под спокойным тоном странного гостя девушка почувствовала нечто глубоко симпатичное и грустное; оно тронуло ее отзывчивое сердце и растопило поверхностный слой ее светскости. Ей сделалось стыдно своей подозрительной сдержанности: с таким человеком она была совершенно неуместна.

- Да! - воскликнула она горячо, глядя ему в лицо. - Говорите, как хотите.

Андрей сам удивился, что ее согласие было ему так приятно. В девушке было что-то, о чем Жорж, вероятно, забыл упомянуть, но что особенно ему нравилось и привлекало его, независимо от той роли, которую она могла играть в жизни его друга.

Он стал расспрашивать ее про ее теперешние занятия, политические взгляды, сомнения и планы будущего. Его вопросы волновали и тревожили ее, но были ей вместе с тем приятны, и она не пыталась противиться странному влиянию этого человека. После первой четверти часа она почувствовала себя легко с ним; они разговаривали, как давнишние близкие знакомые.

Жорж подошел было к ним, не будучи в состоянии противиться притягательной силе Тани, но скоро оставил их опять наедине. Ему так хотелось, чтоб они подружились, что он готов был принести себя в жертву и дать им возможность поговорить толком. Он довольствовался тем, что глядел на девушку издали, быстро опуская глаза, когда встречал слегка насмешливые взгляды Андрея.

За четверть часа до двенадцати, когда начинаются особенно "беспокойные" часы, Андрей и Жорж ушли, и вся компания разошлась.

Таня ушла к себе в комнату, полная приятных впечатлений вечера. Она сняла свое элегантное платье, слишком элегантное и дорогое для девушки с ее взглядами. Жорж несколько раз горячо упрекал ее за любовь к нарядам. Сидя перед большим туалетным зеркалом, она стала заплетать свои длинные черные волосы на ночь. В общем, она была очень довольна своим новым знакомствам. Очевидно, желание такого человека, как Кожухов, сделаться ее другом льстило ее юному самолюбию.

- Как смешно он смотрел на меня, прося позволения обращаться со мной как с товарищем! - воскликнула она и громко рассмеялась, показывая в зеркале два блестящих ряда маленьких белых зубов и пару сверкающих черных глаз.

Но когда она стала припоминать подробности их необычайного разговора, ее чувства приняли другое направление. Кожухов был первый выдающийся революционер, с которым она встретилась. Жорж был, в сущности, крупнее его, но он был исключительной личностью, и к нему нельзя применять обычную мерку. Почему же Кожухов так заинтересовался ею? Лично для него она ничего не значила; но он был конспиратор и хотел убедиться, стоит ли привлекать ее в партию? Она была для него возможною полезностью, и он пришел оценивать ее. Вот и все! Эта мысль огорчила Таню и возбудила досаду на самое себя. Она не могла себе простить, что сама помогла его расследованиям. Он застал ее врасплох; в другой раз она проучит его. Образ Жоржа пробудил в ее сердце раскаяние и нежность. Она начала ценить его горячую привязанность и деликатную заботливость по сравнению с этим Кожуховым.

Едва закрылась дверь дома Репина за выходившими приятелями, как Жорж схватил Андрея под руку и взволнованным голосом спросил:

- Ну, скажи, как тебе понравилась Татьяна Григорьевна?

- Ничего, понравилась, - последовал спокойный ответ.

Жорж опустил руку друга и отвернул голову с молчаливой досадой. И это было наградой за его самопожертвование в течение целого вечера! Он был разочарован и даже обижен. Ну можно ли быть таким увальнем? Досада Жоржа, однако, скоро улеглась, и он стал находить оправдания своему другу. Нельзя же требовать от человека, чтобы он изучил характер после часового разговора! Но так как сам Андрей, очевидно, не собирался беседовать о девушке, то Жорж, чтоб утешиться, взял эту задачу на себя. Ресурсы его были велики, и он мог внести приятное разнообразие в сюжет.

Андрей был очень хорошим слушателем, понимая с полуслова и возражая мало. Это обстоятельство было одной из первых причин их дружбы. Теперь он слушал Жоржа с обычной внимательностью, однако ни в чем не соглашался с ним.

- Сила характера! - прервал он Жоржа. - Я сомневаюсь, есть ли у нее характер, - конечно, в том смысле, как ты это понимаешь.

Жорж улыбнулся такой грубой ошибке своего друга.

- Я вижу, ты совсем не знаешь ее! - сказал он.

- Возможно, хотя мне кажется, что знаю, - ответил Андрей.

- Тебя, вероятно, обманула мягкость манер, свойственная ей как светской барышне.

- Ты считаешь ее светской барышней? Мне она показалась, напротив, очень простой и естественной - настоящая русская девушка, и больше ничего!

- Больше ничего! Значит, она тебе совсем не понравилась? А ты сказал, что понравилась.

Андрей засмеялся.

- Ты ошибаешься, мой друг, - сказал он веселым голосом. - И чтобы доказать тебе, что она мне в самом деле нравится, я теперь же заявляю тебе, что если она так же полюбит тебя, как ты ее, я без колебания даю вам отеческое благословение.

Андрей в первый раз так прямо заговорил с Жоржем о его сердечных делах. Ему нужно было видеть его с Таней вместе, чтобы убедиться кое в чем. Он знал, что часто "эти глупости", как он называл любовь вообще, могут раздуться в нечто серьезное благодаря доброжелательному вмешательству и поощрению со стороны. Но теперь, после того как он видел их вместе, всякое сомнение исчезло и не к чему было воздерживаться от откровенного разговора.

Молодой философ не подозревал, что "глупость" пустила корни в его собственном сердце и что единственным средством для него уберечься от ее губительного яда было бы никогда больше не видать тех черных сверкающих глаз, чистого лба и обворожительной улыбки.

Но так как некому было дать этот совет и в сердце его царило удивительное спокойствие, то Андрей и не собирался бежать от искушения. Он даже перестал думать о Тане, потому что в ту минуту его внимание отвлеклось в совершенно другую сторону.

В течение некоторого времени он слышал за собою неотступные подозрительные шаги. Они всегда раздавались на одинаковом расстоянии и были неровные, то слишком смелые, то слишком осторожные, как измена. По всей вероятности, за ними следом шел шпион. Андрей ничего не сказал о своем подозрении Жоржу, опасаясь, что тот, как человек впечатлительный, повернет сейчас же голову и испортит этим все дело. Взявши друга под руку, Андрей ускорил шаги, как бы в пылу оживленного разговора. Человек, следовавший за ними, зашагал быстрее. Андрей повторил опыт, пошел медленнее, и результат оказался тот же. Несомненно, что за ними шел шпион, да вдобавок еще глупый. Андрей был уверен, что он пристал, когда они уже далеко отошли от дома Репиных. Это был, вероятно, бесцельно шатающийся шпион, привлеченный какими-нибудь подозрительными словами, сказанными слишком громко, когда они проходили мимо него. Дело было несерьезное, но все-таки следовало отделаться от неприятеля, тем более что они приближались теперь к квартире Жоржа.

- За нами шпион, - тихо сказал Андрей своему спутнику, - только не обращай на него внимания. Мы разойдемся на углу Косого переулка, и я его беру на себя. До меня ведь дальше.

- Хорошо, - ответил Жорж, кивнув головой.

Они скоро дошли до угла. Жорж пошел своей дорогой, но Андрей, сделав несколько шагов, остановился закурить папиросу. Все сомнения исчезли, когда он увидел в лицо своего провожатого. Верзила, с большими красными руками, рыжими волосами и бородой, носил на лице печать своей профессии в характерно напряженном и испуганном выражении, которое он тщетно старался скрыть под напускной непринужденностью.

Шпиону пришлось выбирать, за кем идти, и он колебался в течение нескольких секунд. Андрей был старше и претендовал на то, что имеет более серьезный и внушительный вид, чем Жорж. Он был уверен, что выбор остановится на нем. Так бы оно, по всей вероятности, и случилось, но спичка Андрея долго не зажигалась. Он простоял еще несколько секунд, и шпион, озадаченный выжиданием, круто повернул направо и решительно пошел по улице вслед за Жоржем. Андрей предвидел эту возможность и немедленно последовал за ним. Иметь одного неприятеля впереди, а другого позади, на пустынной улице, - неприятное положение. Самый ловкий шпион не выдержал бы более трех минут, и в самом деле, несчастный остановился сейчас же, как бы для того, чтобы прочесть театральную афишу. Андрей прошел мимо него, спокойно куря папироску. Спустя несколько десятков шагов он опять услыхал за собой шаги. Этого он и ожидал. Так как он шел гораздо медленнее, чем Жорж, с видом человека, высматривающего извозчика, то друг его был уже далеко и вскоре исчез за углом.

Теперь Андрей намеревался дать за собой следить несколько времени по пустынным улицам, потом взять извозчика там, где другого не было бы поблизости, и поехать в отдаленный конец города, оставив шпиона ни с чем. Но он был избавлен от лишнего расхода. Шаги его преследователя затихли и через некоторое время совсем замолкли. Убедившись, что его накрыли, шпион сам отказался от дальнейшего преследования. Догадка Андрея, что весь инцидент не имеет серьезной подкладки, подтвердилась. А все-таки почем знать?

Вернувшись домой, он тщательно запер двери на засов, чтобы не быть застигнутым врасплох, и осмотрел заряженный револьвер и кинжал, которые всегда носил на поясе под сюртуком.

Глава VII

ПЕРВОЕ ОТЛИЧИЕ ТАНИ

Случайное замечание Жоржа об опасностях, угрожающих сну Репина, оказалось худым предзнаменованием. Не успели два опасных гостя скрыться из виду, как нагрянула полиция.

Репин не был трусом, но он весь похолодел при виде ненавистных синих мундиров в своей квартире. Его первой мыслью было, что обоих молодых людей арестовали на улице и что обыск у него был лишь следствием их ареста. Но первые же слова жандармов успокоили его. Незваный визит был результатом смутных подозрений, об источнике которых он никак не мог догадаться. Совпадение же с приходом двух революционеров было, очевидно, случайное. Репин вздохнул свободно. За себя ему нечего было бояться.

Жандармы обыскали весь дом, но не нашли ничего компрометирующего. В три часа утра они ушли. Ввиду высокого общественного положения Репина он не был арестован, и ему пришлось только отправиться в участок и отвечать там на глупые и наглые вопросы.

Его оставили в покое, но, не добившись ничего, полиция продолжала зорко следить за домом. Это могло бы иметь неприятные последствия для всех, если бы шпионы заметили посещения Зины или Жоржа. Необходимо было немедленно известить их о случившемся, а потому на следующее же утро Таня была командирована в революционный лагерь, чтобы предупредить друзей об опасности Она двинулась в путь с волнением молоденькой девушки, которой в первый раз поручают серьезное дело. Так как за их домом следили, то было более чем вероятно, что каждого из его обитателей будут сопровождать при выходе на улицу. Она страшно боялась вместо предупреждения привести к друзьям шпиона. Как избежать зоркого ока полиции? Полная фантастически преувеличенных понятий всех непосвященных о вездесущности и сверхъестественной ловкости полиции, она не знала, как убедиться, следят ли за нею или нет. Одевшись несколько иначе, чем обыкновенно, она вышла на улицу в ту минуту, когда подозрительный человек, стоявший на углу, зашел в портерную*. Но кто знает? Может быть, у того окна, через дорогу, стоит другой шпион за занавеской и, заметив ее, даст знак своему товарищу, когда тот вернется из портерной. Она быстро прошла улицу, чтобы убежать от призраков, созданных ее собственной фантазией, но они преследовали ее. Могла ли она быть уверенной, что эта почтенная старая Дама, идущая по одному направлению с нею, не шпионка? Гарантии, конечно, не было никакой. Дама повернула за угол и пошла по Невскому, ни разу даже не взглянув на девушку. Все это прекрасно, но, быть может, это только хитрость, и предполагаемая шпионка дала знак кому-нибудь, и за Таней продолжают следить. Или же, если дама не шпионка, то, может быть, за нею следует на некотором расстоянии настоящий шпион, которого она не заметила.

* Портерная - пивная.

Бедная девушка совсем растерялась, и у нее голова пошла кругом, когда вдруг она вспомнила, что одна из ее кузин живет на Литейной, в доме, где есть проходной двор на Моховую улицу. Даже в разгар уличного движения мало кто пользуется этим проходом; в этот же утренний час в нем, наверное, никого нет. Если она пройдет через него, не имея за собой провожатого, тогда ей, несомненно, удалось спастись от страшных соглядатаев Третьего отделения. Средство оказалось такое простое, что она даже удивилась, как оно раньше не пришло ей в голову. Она взяла извозчика на Литейную и с радостью убедилась, что никто не поехал вслед за нею. Что же касается пешеходов, то она отважилась думать, что на них нечего обращать внимания. Она начала оправляться от своих суеверных опасений и стала обдумывать дальнейшие шаги. Первой ее мыслью было отправиться на квартиру Жоржа. Революционеры обыкновенно скрывают свои частные адреса по принципу, сообщая их только товарищам по делу, но Жорж сделал исключение для Тани. Она знала его адрес и была несколько раз в его берлоге; она могла найти его дом и добраться до квартиры, никого не спрашивая. Но застанет ли она Жоржа? Она обещала извозчику на чай и через десять минут очутилась у желанных проходных ворот. В эту минуту проход не был совершенно пуст; две прачки как раз входили в него с громадною корзиною белья. Но Таня уже достаточно оправилась от своих страхов, чтобы не заподозрить этих женщин в сношениях с Третьим отделением. Остальную дорогу она прошла пешком.

На ее звонок дверь была отворена сейчас же. Жорж был дома. Он не мог удержаться от радостного восклицания при виде неожиданной гостьи.

- Какой добрый ветер пригнал вас к моему берегу, Татьяна Григорьевна? Мои лучшие друзья собрались под моим кровом, и вас одной недоставало...

Его радостное словообилие не позволило Тане проронить слово, прежде чем он открыл дверь из передней в комнату, служившую одновременно кабинетом, гостиной и столовой. Там сидели Андрей и высокая, незнакомая Тане дама.

Это была Лена Зубова, только что вернувшаяся из Швейцарии.

Девушек познакомили друг с другом. Чтобы извиниться в том, что она помешала людям, всегда, как ей казалось, занятым важными делами, Таня сейчас же объяснила причину своего прихода.

Весть об обыске у Репина поразила всех. Но, услыхав, что ничего не было найдено и что он не был арестован, они успокоились.

- Вас можно поздравить с первым политическим опытом, - сказал Андрей.

- Он мог оказаться последним для нас, - заметил Жорж. Он рассказал Лене, как близки они были вчера к тому, чтобы быть арестованными у Репина.

- Если бы мы остались еще на несколько минут, нас наверное схватили бы.

- То же случилось бы, если бы полиция ускорила шаги и явилась немного раньше, - сказал Андрей. - Наше будущее записано в книге судеб, и избежать его невозможно, - прибавил он полушутя, полусерьезно.

Жорж ответил, что человеку никогда не мешает самому помогать судьбе.

Оба они поблагодарили Таню, что она пришла предупредить их.

Лене первой пришло в голову спросить, как Тане удалось уйти из дома, за которым, наверное, следили.

- Уверены ли вы, что вас не проследили сюда? - спросила она.

Таня не могла сказать наверное, но ей казалось, что нет.

Затем она откровенно рассказала про все свои сомнения и опасения и про маленькую хитрость, пущенную ею в ход, чтобы отрезать дорогу возможным преследователям.

Лена захлопала в ладоши.

- Да вы прекрасно исполнили свою роль, Татьяна Григорьевна, - сказала она. - Никто из нас лучше бы не сделал.

- Неужели? - спросила девушка, краснея. - Я этого не подозревала.

- Тем лучше, - сказал Жорж. - У вас, значит, врожденный талант к конспирациям.

Он был в восторге, что Таня дала это маленькое доказательство своего присутствия духа и находчивости, и ему было особенно приятно, что его друзья оценили ее поведение.

Исполнив свое поручение, Таня встала и начала прощаться. Ее светский такт подсказал ей, что не следовало оставаться дольше.

Жорж посмотрел на нее с выражением глубокого разочарования. Уйти, не обменявшись с ним почти ни словом! Это было слишком жестоко с ее стороны. О внешней стороне событий прошлой ночи достаточно было рассказать другим; ему же самому хотелось еще расспросить дорогую девушку о ее внутренних ощущениях при первом столкновении с полицией. Но Таня стеснялась оставаться.

- У вас, наверное, какие-нибудь дела, - сказала она ему шепотом. - Я не хочу мешать.

- О нет, останьтесь, пожалуйста, - настаивал Жорж. - У нас не деловое собрание. Вам нечего торопиться.

Андрей повторил уверение Жоржа и тоже стал ее упрашивать. Теперь дом ее отца небезопасен, и бог знает, когда они снова увидятся.

Андрей почти не разговаривал с Таней, предоставив ее попечению Жоржа, и, по-видимому, не обращал на нее внимания. Его, казалось, совершенно поглощал рассказ Лены об Анне Вулич, подтвердивший его первые впечатления на границе. Но сознание присутствия Тани не оставляло его ни на минуту и наполняло тихой радостью все его существо, действуя подобно солнечному свету или красивому пейзажу, между тем как мысли отвлечены чем-нибудь совершенно иным.

Когда, получасом позже, Таня поднялась, говоря, что отец будет беспокоиться, и ушла, Андрею показалось, что в комнате сразу потемнело и чего-то недостает.

- Какое у нее милое лицо! - заметила Лена, когда девушка ушла.

Андрей улыбнулся.

- Я не знаю. Спросите мнение Жоржа на сей счет, - сказал он, указывая по направлению своего друга, вышедшего провожать гостью на лестницу. - Я в этом не судья.

Андрей соскрытничал, на этот раз по крайней мере, потому что внутренне он был совершенно согласен с Леной. Сегодня лицо Тани было действительно прелестное. Но какое ему дело до этого?

Жорж вернулся, и они возобновили разговор, прерванный приходом Тани.

Около двенадцати часов к ним присоединились Зина и Василий Вербицкий, приехавший из Женевы вместе с Леной. Андрей исполнил данное им обещание и постарался об их скором возвращении.

Зина пришла сильно взволнованная, и даже на невозмутимом лице Василия видны были следы возбуждения.

- В чем дело? - спросил Жорж.

Зина показала им письмо из Дубравника, полное ужасающих подробностей об обращении с политическими заключенными. Оно дошло до апогея в неслыханном до того факте: по приказанию прокурора молодая девушка, имя которой сообщалось, была раздета донага в присутствии тюремщиков и жандармов, прежде чем ее заперли в камеру, под тем предлогом, что тюремные правила требуют точного описания примет всякого заключенного.

Известие это было встречено гробовым молчанием. Веселье товарищеской беседы исчезло. Мрачный дух мщения носился над ними, и каждый из присутствовавших был поглощен одними и теми же злыми мыслями.

- Этого нельзя оставить безнаказанным!

- Нужно сделать примерную расправу! - воскликнули Лена и Жорж почти одновременно.

Андрей ничего не сказал, потому что считал лишним говорить о том, что было совершенно очевидно.

- Так именно и решили наши в Дубравнике, - сказала Зина. - Они только просят в своем письме послать им опытную женщину для конспиративной квартиры. Потом им нужен человек с хладнокровной головой и твердой рукой.

- Я готов к их услугам, - поспешно сказал Андрей.

- Нет, - вмешался Василий своим медленным, ленивым голосом. - Я сказал Зине еще до прихода сюда, что поеду.

Зина подтвердила его слова, прибавив, что гораздо лучше ехать Василию. Вопрос о первенстве не играл, конечно, никакой роли, но Андрей завязал уже кое-какие деловые сношения в Петербурге и занялся настоящим делом; Василий же только что приехал и как нельзя более подходил для предстоящего дела в Дубравнике.

Ее голос оказался решающим.

- Хорошо, пусть будет так, - согласился Андрей. - Но если вам понадобится кто-нибудь на подмогу, черкните мне слово.

Выбор женщины решался сам собою. Зина была уже раньше в Дубравнике, и все права и все необходимые качества были на ее стороне.

Таким образом, оба волонтера* были выбраны. Вопрос должен был еще обсуждаться на ближайшем заседании комитета, который имел решающий голос. Но это было одной формальностью. Они знали заранее, что никаких возражений не последует.

* Волонтёр - доброволец.

- Кстати, - обратилась Зина к Лене, - не займете ли вы мое место во время моего отсутствия?

Лена ответила, что была бы очень рада взяться сейчас же за какое-нибудь дело.

Зина стала посвящать ее в подробности, и в результате обнаружилась работа довольно внушительных размеров: пропаганда среди молодежи, пропаганда между рабочими и тайная переписка с заключенными в крепости.

- Не знаю, справлюсь ли я со всем этим, - нерешительно сказала Лена, - особенно с перепиской: я совсем не знаю, как это ведется.

Жорж обещал взять на себя эту обязанность и предложил ей свою помощь временно и в остальном деле.

- Вы скоро пустите корни повсюду, - сказал он весело. - Завтра мы зайдем к моему приятелю, молодому студенту, члену одного из кружков, через него вы познакомитесь с остальными. В другом кружке вы уже имеете знакомую.

- Кого?

- Татьяну Репину, которую вы только что видели.

- Это очень приятно, - сказала Лена.

- Таня была здесь? Что-нибудь случилось? - спросила Зина.

Известия из Дубравника заставили забыть незначительный инцидент обыска у Репина.

Зина, однако, была поражена им более, чем остальные.

- Репин знает о причине обыска?

- Нет, ему ничего не сказали, и ни он, ни мы не можем понять, откуда это стряслось, - ответил Жорж.

- А мне кажется, что я знаю, - сказала Зина.

- Неужели?

- Это в связи с арестами в Дубравнике. В письме оттуда есть отдаленный намек, но я его не поняла сначала. Они упоминают об аресте адвоката Новаковского, кажется хорошего знакомого Репина, и прибавляют, чтобы я предупредила "Пандекта* номер первый". Я никак не могла догадаться, к кому относится это прозвище. Теперь ясно, что они имели в виду Репина. Всегда так выходит при излишке усердия в конспирациях.

* "Пандект" - сборник древнеримских юридических, правовых постановлений; здесь: прозвище Репина, отражающее его профессию адвоката.

- Но вы бы не успели его предупредить, если бы даже тотчас догадались, - сказал Андрей. - Приказание об обыске у Репина было дано, очевидно, по телеграфу. Кроме того, ему ничего дурного не сделали, и нам незачем особенно огорчаться.

- Правда. Но я боюсь, что дело на этом не кончится. Новаковский серьезно замешан. Это может открыться каждую минуту, и у Репина еще раз сделают обыск, но уже с более серьезными последствиями. Нужно предупредить его, чтобы он не убаюкивал себя обманчивой безопасностью.

Так как неблагоразумно было бы идти в дом адвоката, то и решили, что кто-нибудь зайдет к Криволуцкому и передаст ему письмо для Репина.

Сергей Степняк-Кравчинский - Андрей Кожухов - 01, читать текст

См. также Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Андрей Кожухов - 02
Глава VIII РАЗМЫШЛЕНИЯ РЕПИНА Зина и Вербицкий отправились в назначенн...

Андрей Кожухов - 03
Глава VI ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВАСИЛИЯ Убежище, куда укрылся Андрей, находилось ...