Константин Станюкович
«Жрецы - 02»

"Жрецы - 02"

XX

Часов около одиннадцати Маргарита Васильевна вернулась домой. С ней был Невзгодин.

В ярко освещенной прихожей Катя подозрительно оглядывала обоих. Лицо Маргариты Васильевны казалось ей возбужденным.

- Пожалуйста, Катя, самовар поскорей.

- Сейчас будет готов.

- А вы что же так рано из гостей? - ласково спросила Маргарита Васильевна, обратив внимание на щеголеватое праздничное платье горничной.

- Я не ходила со двора, барыня.

- Что так? Раздумали?

- Раздумала.

- Идемте, Василий Васильевич, ко мне!

И с этими словами Маргарита Васильевна прошла через гостиную в свой маленький кабинет.

Катя побежала вперед, чтоб зажечь лампу.

- Так очень проскучали на нашем собрании, Василий Васильич? - спрашивала Заречная, опустившись на диван и оправляя свои сбившиеся под шапочкой золотистые волосы.

- Порядочно-таки.

Невзгодин закурил папироску и, усаживаясь в маленькое кресло, продолжал:

- Благотворительные дамы вашего попечительства напомнили мне соседку за обедом на юбилее Косицкого... Так же болтливы и с таким же самодовольным апломбом говорят о пустяках.

- И я на вас произвела такое же впечатление?..

- Вы хоть были лаконичны, Маргарита Васильевна!

Катя, намеренно долго поправлявшая абажур, слушала во все уши.

В ее лукавых темных глазах, острых, как у мышонка, сверкнула усмешка, и они снова недоверчиво скользнули по Маргарите Васильевне.

"Все-то ты врешь!" - говорили, казалось, глаза горничной.

Она вышла из комнаты, плотно затворив двери, шмыгнула в прихожую и оттуда бегом побежала к подъезду.

Отворив двери, она спросила извозчика, стоявшего у панели:

- Ты сейчас привез барыню с барином?

- Я самый.

- Откуда ты их привез?

- Со Стоженки.

- С улицы посадил?

- Нет, касатка, из дома взял. Оттуда много барынь выходило. А ты чего расспрашиваешь? На чаек, что ли, господа выслали? - спросил, смеясь, извозчик.

Катя быстро скрылась в двери.

Она возвратилась на кухню и стала разогревать самовар, не совсем довольная, что ее подозрения о барыне и Невзгодине не подтвердились. Она была уверена, что ссора, и, по-видимому, серьезная, между мужем и женой вышла из-за Невзгодина. Они, наверно, влюблены друг в друга, хоть и отводят людям глаза, и оттого бедный Николай Сергеич сослан в кабинет.

"Нашла, дура, на кого променять!" - подумала Катя, горевшая желанием открыть глаза Николаю Сергеевичу, чтобы он по крайней мере не мучился напрасно.

И сегодня, когда после обеда приехал Невзгодин и ушел вместе с Маргаритой Васильевной, Катя почти не сомневалась, что они отправились на тайное свидание. Оказывается, они действительно были в попечительстве. Катя не раз там бывала.

Впрочем, обманутые подозрения не поколебали ее уверенности в том, что Маргарита Васильевна влюблена в Невзгодина. Ей очень хотелось, чтобы это было так и чтобы муж об этом узнал. Тогда перестанет она важничать и строить из себя недотрогу. Не лучше, мол, других!

Пока Катя, занятая этими соображениями, почерпнутыми из ее наблюдений в течение десятилетнего пребывания в должности горничной, накрывала в столовой на стол, Маргарита Васильевна, внезапно прервав речь о своих благотворительных планах, в которые она начала было посвящать Невзгодина, значительно проговорила:

- А у меня новость, Василий Васильевич.

- Новость! Какая?

- Я расхожусь с мужем!

Как бы он обрадовался, если б Маргарита Васильевна сообщила эту новость год тому назад. А теперь у него хотя и было дружеское участие к человеку, жизнь которого неудачно сложилась, но, главным образом, в нем был возбужден писательский интерес. Он это хорошо сознавал, взглядывая без малейшего волнения на красивое лицо когда-то любимой женщины. И к тому же он несколько скептически отнесся к этой новости. Не расходилась же она раньше, отдаваясь нелюбимому супругу. Отчего же теперь расходится? И ради кого? Кажется, барынька никого не любит?

Глаза Невзгодина чуть-чуть улыбались, когда он проговорил:

- От души поздравляю вас, Маргарита Васильевна, с добрым намерением!

- Это не намерение, а решение! - воскликнула молодая женщина. - Слышите ли, решение! А вы, я вижу, не верите! - раздраженно прибавила Маргарита Васильевна, самолюбие которой было сильно задето и недостаточно, по ее мнению, горячим отношением Невзгодина к сообщенному факту, и его недоверчивостью к ее решению.

"Он вправе не верить!" - подумала она в следующее мгновение. И краска стыда и досады залила ее щеки. Ей вдруг сделалось обидно, что она заговорила об этом с Невзгодиным. Он далеко не такой ее друг, как ей прежде казалось.

И она почти сухо кинула:

- Впрочем, верьте или не верьте, это ваше дело!

- Да вы не сердитесь, Маргарита Васильевна.

- Я не сержусь...

- Полноте... Сердитесь... А еще умный человек!

- При чем тут ум?

- Вы недовольны моими словами... Вам непременно хотелось бы слышать в них полную веру в то, что вы сказали?.. Но подумайте, виноват ли я, что этой веры нет. Или вы хотите, чтобы я лгал?..

- Я этого не хочу.

- Так сердитесь, коли хотите, а я лишь тогда поверю вашему решению, когда вы разойдетесь...

Эти слова взорвали молодую женщину. Она поняла причины недоверия Невзгодина и, возмущенная до глубины души, сказала:

- Я не расхожусь сейчас, сегодня, только потому, что муж умолял подождать несколько времени. Не могла же отказать ему в этом я, виноватая перед ним. Он может, конечно, думать, что я из жалости к нему перерешу и останусь его женой, но вы как смеете не верить мне, раз я вам говорю, что оставляю мужа... Или вы такого скверного мнения о женщинах, что не допускаете, чтобы женщина могла понять всю мерзость своего замужества... Или вы думаете, что меня пугает перспектива одиночества и трудовой жизни?

Невзгодин терпеливо выслушал эту горячую тираду и ничего не ответил.

- Что ж вы молчите? Или и теперь не верите?..

- Словам я вашим верю, но...

- Но что? - нетерпеливо перебила Маргарита Васильевна.

- Позвольте мне пока остаться Фомой неверным... Ведь Николай Сергеич вас очень любит.

- Но я его не люблю! И я это ему сказала вчера.

- А если он не совладает со своей страстью...

- Этого быть не может...

- Однако?

- Я помочь не могу...

- Но пожалеть можете и пожалеете, конечно?

- Положим... Что ж дальше... К чему вы это ведете?

- А если пожалеете, то, пожалуй, и не оставите его, если не полюбите кого-нибудь другого.

- И буду опять его женой, хотите вы сказать? - негодующе спросила Маргарита Васильевна.

Невзгодин благоразумно промолчал и через минуту мягко заметил:

- Жизнь не так проста, как кажется, Маргарита Васильевна, и человек не всегда поступает так, как ему хочется... И вы простите, если я рассердил вас... Увы! На мне какой-то рок ссориться даже с друзьями... Но поверьте, я искренне буду рад, если вы обретете счастье хотя бы в вашей личной жизни.

Он проговорил это с подкупающей искренностью. Маргарита Васильевна несколько смягчилась.

- Так вы не очень сердитесь, Маргарита Васильевна?

- Да вам не все ли это равно?

- Не совсем.

- Ну, так я скажу, что сержусь. Вы меня обидели! - взволнованно проговорила Маргарита Васильевна.

- Если и обидел, то невольно... Простите.

- Прощу, когда вы убедитесь, что я умею исполнять свои решения.

- Но все-таки пока не смотрите на меня, как на врага... И в доказательство протяните руку.

Маргарита Васильевна протянула Невзгодину руку. Он почтительно ее поцеловал.

Несколько минут длилось молчание.

Невзгодин чувствовал, что Маргарита Васильевна все еще сердится, и наблюдал, как передергивались ее тонкие губы и в глазах сверкал огонек.

И в уме его проносилась картина будущего примирения супругов. Он раскается ей в своем фразерстве, объяснит, почему он не герой, напугает ее своей загубленной жизнью без нее и припадет к ее ногам, выбрав удобный психологический момент. И она пожалеет, быть может, такого красавца мужа и отдастся ему из жалости, как отдавалась раньше из уважения к его добродетелям. По крайней мере, так будет утешать себя, не имея доблести сознаться, что в ней такое же чувственное животное, как и в других...

А все-таки ему было жалко Маргариту Васильевну. И он припомнил, какие требования предъявляла она к жизни, когда была девушкой, как высокомерно относилась она к тем женщинам, которые живут лишь одними интересами мужа и семьи, как хотелось ей завоевать независимость и выйти замуж не иначе, как полюбивши какого-нибудь героя и быть его товарищем... И вместо этого - замужество по рассудку, из-за страха остаться старой девой. Даже храбрости не было отдаться своему темпераменту, не рискуя своей свободой... И теперь неудовлетворенное честолюбие несомненно неглупой женщины, не знающей, куда приложить ей силы. Разочарование в героизме мужа, разбитая личная жизнь и постоянное резонерство, которое мешает ей отдаваться непосредственно жизни и жить впечатлениями страстного своего темперамента, который она старается обуздать.

Невзгодину казалось, что он понимал Маргариту Васильевну и что она такая, какою он себе теперь представлял. Как далеко было это представление от прежнего, когда Невзгодин, влюбленный, считал Маргариту Васильевну чуть ли не героиней, способной удивить человечество.

И ему вдруг стало жалко прежних своих грез, точно с ними улетела и его молодость. Ведь и его личная жизнь не особенно удачная. И он не любит ни одной женщины... да и вообще одинок. Счастье его, что в нем писательская жилка. Как бы скверно ему жилось на свете без этой чудной творческой работы, которая по временам так захватывает его... И теперь, после нескольких дней пребывания в Москве, он чувствовал позыв к работе... Крайне сочувственное письмо, полученное им сегодня вместе с корректурами от редактора журнала, в котором печаталась повесть Невзгодина, подбодрило его, и он решил исправить и другую свою вещь и послать ее тому же редактору.

- Вы в Москве думаете оставаться, Маргарита Васильевна? - спросил наконец Невзгодин.

- В Москве. Сперва поселюсь в меблированных комнатах, а потом, при возможности, найму квартиру... Уехать мне нельзя. Тут у меня занятие... Поближе к редакциям быть лучше, а то того и гляди потеряешь работу... И наконец, это новое дело... Не оставлю я его.

- И вы надеетесь, что ваша мысль осуществится?

- Разумеется, надеюсь. Аносова уже обещала пятьдесят тысяч.

- Обещала, но не дала?

- Что за противный скептицизм! Она не отступится от своего слова.

- Ну, положим, и не отступится. А еще на каких богачей надеетесь?

- На Рябинина! Слышали про этого миллионера?

- Еще бы! Знаменитый фабрикант и безобразник. Имеет гарем на фабрике и в то же время собирается, говорят, издавать газету в защиту бедных фабрикантов, которых все обижают.

- Еще надеюсь на Измайлову.

- На эту бывшую Мессалину и дисконтершу на покое? Чего ради они дадут вам денег на устройство дома для рабочих? И кто вас надоумил к ним обратиться?

- Аглая Петровна.

- Она, этот министр торговли в юбке? В таком случае надо попытать счастья.

- К Рябинину я поеду сама. А к Измайловой надо послать мужчину.

- И это советовала великолепная вдова?

- Да. И советовала, чтобы к ней обратился с просьбой Николай Сергеич.

- Отличный психолог Аглая Петровна! Превосходно распределяет роли! - усмехнулся Невзгодин.

- Мужа я просить не хочу, - продолжала Маргарита Васильевна. - А вот если бы вы, Василий Васильич, не отказались помочь делу и поехать к Измайловой, то я была бы вам очень благодарна.

- Я? С моей тщедушной фигурой? - воскликнул, смеясь, Невзгодин. - Да вы, видно, хотите провалить дело, посылая меня, Маргарита Васильевна! Измайлова со мной и говорить-то не захочет.

- Полно смеяться. Я вас серьезно прошу.

- Да я не отказываюсь. Отчего и не посмотреть на Мессалину, обратившуюся в мумию.

- Так поезжайте. А я вам достану от Аглаи Петровны рекомендательное письмо. Кстати, вы и писатель... А Измайлова их уважает...

- Извольте, я поеду, но, если даже и обещания не привезу, вина не моя.

В эту минуту двери бесшумно отворились, и на пороге появилась Катя с докладом, что самовар готов.

- Вот чудный вестник! Я ужасно чаю хочу! - проговорил Невзгодин, поднимаясь вслед за хозяйкой, чтоб идти в столовую.

И снова Катя была обманута в ожиданиях: Ее быстрый взгляд, давно изощрившийся все видеть во время внезапных появлений в комнату, когда в ней сидят вдвоем хозяйка и гость, не уловил никаких признаков любовной атмосферы, и лица и положения обоих собеседников не внушили никаких подозрений даже и Кате, знавшей по опыту, как горячо целуют в какую-нибудь короткую секунду самые почтенные мужья в коридоре, почти на глазах у жен.

Но она все-таки не теряла надежды узнать "всю правду".

Маргарита Васильевна стала разливать чай, продолжая разговаривать с Невзгодиным. Они теперь говорили о статье в "Старейших известиях" и хвалили письмо Косицкого и сдержанный ответ оклеветанных. Несмотря на то что Катя нарочно подала два стакана, Маргарита Васильевна даже и не подумала спросить: дома ли муж и не хочет ли чаю?

Это отношение к мужу решительно возмутило горничную.

"Они пьют себе чай и закусывают, а бедный Николай Сергеич сидит себе один-одинешенек, точно оплеванный!" - подумала Катя, стоявшая в коридоре и жадно прислушивавшаяся к тому, что говорят в столовой.

И она прошла к кабинету и приотворила двери.

Николай Сергеевич по-прежнему сидел за письменным столом, откинувшись в кресле.

Тогда Катя, оправив волосы, вошла в комнату и тихо приблизилась к профессору. При виде его подавленного, грустного, слегка осунувшегося лица ей сделалось бесконечно жалко Николая Сергеевича.

- Что вам, Катя? - спросил Заречный.

- Чаю не угодно ли, барин? Только что самовар барыне подала! - говорила Катя как-то особенно почтительно-нежно, взглядывая робко и в то же время значительно на Заречного.

- А барыня вернулась?

- Недавно вернулись вместе с господином Невзгодиным... Они в столовой...

Заречный поморщился, точно от боли.

"Опять этот Невзгодин!" - подумал он.

- Так прикажете чаю, Николай Сергеич? Может, и кушать хотите... Я вам сюда подам, если вам не угодно выйти... В одну минуту все сделаю.

- Я ничего не хочу.

Заречный поднял глаза на заалевшее хорошенькое и свежее лицо горничной и вдруг перехватил такой восторженный и пламенный взгляд, что тотчас отвел глаза в сторону, несколько удивленный и сконфуженный, и проговорил неожиданно для самого себя мягко:

- Спасибо, Катя. Вы... вы услужливая девушка.

- Что вы, барин? За что благодарите? Да разве вы не видите, что для вас я что угодно готова сделать. Только прикажите! - прибавила она почти шепотом.

- Ну, так сделайте мне поскорее постель! - полушутя приказал Заречный, делая вид, что не замечает горячего тона Кати.

- Опять здесь прикажете? - с едва уловимой насмешкой в голосе спросила она.

- Здесь! - ответил, не поднимая глаз, Заречный, чувствуя, что этот вопрос заставил его покраснеть и сильнее почувствовать стыд своего положения вдовца при жене.

И, словно бы желая скрыть это обидное положение, прибавил:

- Я устал и лягу пораньше... И кроме того, мне необходимо раньше завтра встать! - говорил Николай Сергеевич, внутренне стыдясь, что он должен врать перед горничной. - Вы можете разбудить меня в шесть часов? - неожиданно спросил он строгим голосом.

- Когда угодно, барин.

- Так разбудите, пожалуйста.

- Будьте покойны, разбужу. Покойной ночи, барин. И дай вам бог приятных снов.

Она не уходила, точно ожидая чего-то.

- Можете идти, Катя. Больше мне ничего не нужно! - сказал Заречный.

Катя подавила вздох и медленно вышла.

Николай Сергеевич, однако, не ложился. Он поднялся с кресла и, приоткрыв двери, прислушивался к разговору в столовой. Оттуда временами долетали фразы незначащего разговора, и это несколько успокоивало Заречного. Скоро он услыхал, что Невзгодин прощается... Он взглянул на часы... половина первого... "Значит, не особенно долго сидел... Верно, Рита рассказала ему, что бросает меня!"

И Заречный чувствовал себя несчастным, одиноким и немножко виноватым перед Ритой.

"Нет, одно спасение в работе, в науке!" - думал он, когда лег в постель и сладко потянулся, расправляя усталые члены.

И Рита, и Найденов с его унизительным разговором, и этот юноша-идеалист, и подлая статья, и книга, которую надо кончить, и Невзгодин, и Сбруев занимали его мысли и ставили перед ним вопросы, о которых он прежде не думал, когда считал себя счастливым и словно бы не замечал в себе той двойственности, о которой с такою страстностью напомнил ему Медынцев. Довольно фраз... Он за них достаточно наказан...

И вся суетливая деятельность его вне университета казалась теперь ему ненужной, бесцельной и опасной. Из-за пустяков можно лишиться положения. "Был Заречный, и нет Заречного!" - припомнил он насмешливые слова Найденова и проникся их вескостью, откровенно признаваясь самому себе, что он трус, скрывающий от людей эту трусость речами о компромиссе.

Наконец все как-то перепуталось в его мозгу, потеряло ясность, и он заснул с мыслью о том, что надо заниматься одной наукой, которая представилась ему вдруг в лучезарном образе Риты.

Заречный проснулся от света, падавшего ему в глаза, и от того, что чья-то мягкая, теплая и вздрагивающая рука осторожно дергала его за плечо.

Проснувшись, он увидел наклонившуюся над ним Катю в капоте, плотно облегавшем красивые формы ее крепкого стана. Она смотрела на него с нежной вызывающей улыбкой. Оголенная белая рука держала свечку, свет которой освещал заалевшееся пригожее лицо с лукавыми черными глазами...

- Вставайте, барин... Шесть часов... Вы велели разбудить вас! - говорила она ласковым шепотом, запахивая ворот капота, из-под которого виднелась чистая сорочка.

Заречный закрыл глаза, будто собираясь заснуть.

- Вставайте же, милый барин! - настойчиво повторила девушка, еще ниже наклоняясь над Заречным и обдавая его лицо горячим дыханием.

Вместо ответа он протянул руку и грубо и властно обхватил ее талию и привлек к себе.

- О милый барин! - шептала Катя, осыпая профессора страстными поцелуями.

В десять часов, когда Николай Сергеевич, напившись чаю, уходил в университет, Катя с еще большею почтительностью подала ему шубу и держала себя так, словно бы ничего между ними и не было.

Молодой профессор старался не глядеть на Катю. Он был сконфужен, сознавая себя виноватым и словно бы осквернившим свою любовь к Рите, и в то же время чувствовал себя в это утро как бы спокойнее, уравновешеннее и не таким несчастным.

Конечно, он оправдывал себя и во всем винил Катю, вздумавшую будить его, вместо того чтобы стучаться в дверь, и решил, что больше этой вспышки зверя не повторится в нем. Однако в тот же вечер, когда Катя готовила ему постель, он как-то особенно внимательно смотрел на ее розоватый затылок и, когда она пожелала ему покойной ночи, снова приказал разбудить себя в шесть часов.

Катя метнула глазами, вся вспыхивая от радости, и почтительно-официальным тоном ответила:

- Слушаю, барин!

XXI

С того вечера как Аглая Петровна приглашала Невзгодина к себе и, милостиво подарив его своей неотразимо-чарующей улыбкой, подчеркнула желание видеть Василия Васильевича как можно скорей, - прошло более двух недель, а Невзгодин и не думал ехать к "великолепной вдове".

Она ждала Невзгодина с нетерпением, дивившим ее. Одетая с большей кокетливостью, чем обыкновенно одевалась дома, Аглая Петровна, как институтка, подбегала к окнам и смотрела на двор. После нескольких дней напрасного ожидания желание красавицы вдовы видеть Невзгодина еще более усилилось. Обыкновенно спокойная, не знавшая никаких волнений, кроме коммерческих, Аглая Петровна сделалась нервной, возбужденной и раздражительной, негодуя, что Невзгодин не едет после такого любезного приглашения, каким она его удостоила.

И - что было всего удивительнее - даже за деловыми занятиями в своей уютной клетушке Аглая Петровна по временам испытывала непривычную доселе скуку и, всегда точная и аккуратная, бывала рассеянна.

В деловом разговоре порой не слышалось прежней ясной краткости. Ее крупная холеная рука откидывала неверно костяшки. Цифры путались в ее уме. Вместо них в голове роились совсем другие мысли.

Она гневалась на эти "шалости нервов" и капризы властного своего характера. Не влюбилась же она в самом деле в Невзгодина! И тем не менее женское самолюбие ее было жестоко оскорблено его презрительным невниманием, и в ней, богачихе, дочери и внучке крутых самодуров, привыкшей к тому, чтобы желания и капризы ее исполнялись, зарождалось к Невзгодину какое-то сложное чувство ненависти и в то же время неодолимого желания видеть его.

Он должен во что бы то ни стало быть у нее!

Этот каприз решительно овладел Аглаей Петровной. Деспотическая ее натура не поддавалась никаким доводам ума. Она понимала всю нелепость своего самодурства и плакала от злости, что Невзгодин не едет.

Написать ему?

Ни за что на свете. Одна мысль об этом вызывала в Аглае Петровне негодование.

Чтоб этот легкомысленный, непутевый человек смел подумать, что она им интересуется, она, которая с горделивым равнодушием относится к своим многочисленным поклонникам и тайным вздыхателям, которые не чета Невзгодину. Да поведи она бровью, и у ее ног были бы известные профессора, литераторы, художники, чиновные люди, купцы-миллионеры. И вдруг этот "мартышка" без рода и племени, этот нищий фантазер без положения, осмелится вообразить, что в него влюблены - скажите пожалуйста!

Прошла неделя.

Аглая Петровна была в театре у итальянцев, была на бенефисе в Малом театре, надеясь встретить Невзгодина, и наконец поехала отдать визит Заречной, рассчитывая от нее узнать что-нибудь о Невзгодине. Верно, он с ней часто видится.

Но нигде она его не видела, Маргарита Васильевна могла только сообщить, что Василий Васильич точно в воду канул и глаз к ней не кажет с тех пор, как был более недели тому назад. И вообще из разговора с Заречной Аглая Петровна заключила, что между Маргаритой Васильевной и Невзгодиным пробежала кошка. По крайней мере, Заречная, как показалось Аглае Петровне, довольно сдержанно говорила о своем приятеле.

- А он мне нужен, - заметила Аглая Петровна, - потому я и спрашиваю о нем. Хочу просить его читать на благотворительном концерте, - внезапно сочинила она. - Кстати, вы слышали его повесть. Хороша она?

- Он не читал еще мне. И мне он нужен, если только вы дадите ему рекомендательное письмо к Измайловой...

- Вы его хотите послать вместо мужа?

- Да.

- Что же, Николай Сергеич не хочет ехать?

- Он занят очень...

- Так пошлите Невзгодина ко мне. Я дам ему письмо.

- Я адреса его не знаю...

- Можно справиться в адресном столе. Кстати напишите ему и о концерте...

- А Невзгодин у вас разве еще не был? - в свою очередь, спросила Маргарита Васильевна.

- То-то не удостоивает! - смеясь отвечала Аносова.

- Он, кажется, собирался...

Аглая Петровна распрощалась, целуя Маргариту Васильевну с прежней искренностью. По-видимому, Аносова возвратила ей свое расположение, заключив, что подозрения, охватившие ее на юбилейном обеде, неверны.

"Между ними, кажется, ничего нет!" - подумала Аглая Петровна. Эта мысль была ей приятна, и Аносова, уходя, снова подтвердила Маргарите Васильевне, что даст пятьдесят тысяч, и советовала поскорей послать Невзгодина к Измайловой, а самой Маргарите Васильевне ехать к Рябинину.

- Я на днях была у него. Его нет в Москве.

- Ну так попытайтесь у Измайловой... Письмо к ней я сегодня же напишу... Напишите и вы Невзгодину... Пусть явится за ним... Ну, до свидания, родная!

Прошло еще три дня, а Невзгодин не являлся.

Аглая Петровна злилась, чувствуя бессилие свое удовлетворить свой каприз.

"Быть может, он уехал!" - мелькнуло у нее в голове, и она почувствовала, что отъезд Невзгодина не вернул бы ей прежнего спокойствия.

Что это с ней делается наконец! Какое безумие нашло на нее? - спрашивала она себя, сидя ранним утром за письменным столом в своей клетушке за объемистой запиской о постройке новой фабрики, поданной одним из ее управляющих.

И она два раза надавила пуговку электрического звонка.

На пороге явился, по обыкновению бесшумно, старый Кузьма Иванович и, отвесив низкий поклон, замер в почтительной позе.

Уверенная в том, что Кузьма Иванович предан ей как собака и умеет быть немым как рыба, Аглая Петровна дала старику поручение "осторожно узнать", в Москве ли господин Невзгодин и если в Москве, то навести справки, как он проводит время и где бывает.

- Понял, Кузьма Иваныч?

- Понял, матушка Аглая Петровна. Наведу справки как следует, без огласки.

На другое же утро Кузьма Иванович докладывал в клетушке своим тихим, слегка скрипучим голосом, таким же бесстрастным, как и его худощавое, безбородое лицо:

- Господин Василий Васильич Невзгодин находятся в Москве. Они никуда не отлучались из своей комнаты в течение свыше двух недель и денно и нощно занимаются по письменной части. Пишут все и довольно много исписали бумаги. И кушают пищу у себя, пребывая в одиночестве, и никто у них не был, и никого не велели они принимать.

- Спасибо, Кузьма Иваныч!.. - проговорила Аглая Петровна.

И когда Кузьма Иванович ушел, она облегченно вздохнула и, подняв глаза, светившиеся теперь радостным блеском, на лампадку, истово осенила себя три раза крестом.

XXII

На Невзгодина нашел рабочий писательский стих.

Он заперся в своей маленькой неуютной комнате в верхнем этаже меблированного дома под громким названием "Севильи" и, казалось, забыл всех своих знакомых.

Возбужденный, с приподнятыми нервами и с повышенной впечатлительностью, он писал с утра до поздней ночи, отрываясь от письменного стола лишь для того, чтобы снова думать о работе, захватившей молодого писателя всего.

Невзгодин побледнел и осунулся. Его впавшие, лихорадочно блестевшие глаза придавали сосредоточенно-напряженному выражению лица вид несколько помешанного. Он работал запоем уже вторую неделю, но почти не чувствовал физической усталости, не замечал, что дышит ужасным воздухом, пропитанным едким табачным дымом, и, не выпуская изо рта папироски, исписывал своим твердым размашистым почерком листы за листами, отдаваясь во власть творчества с его радостями и муками.

И как много было этих мук!

По временам Невзгодин приходил просто в отчаяние от бессилия передать в ярком образе или выразить в вещем слове то, что так ясно носилось в его голове и что так сильно чувствовалось.

А между тем слова, ложившиеся на бумагу, казались бледными, безжизненными, совсем не теми, которые могли удовлетворить художественное чутье сколько-нибудь требовательного писателя. Он это чувствовал.

- Не то, не то! - шептал Невзгодин, мучительно неудовлетворенный.

Он рвал начатые листы и нервно ходил в маленькой комнате, точно зверь по клетке, ходил минуты и часы, не замечая их, пока сцена или выражение, которых он искал, не озаряли его мозга как-то внезапно и совсем не так, как он думал.

Тогда, счастливый, с просветленным лицом, Невзгодин снова садился к столу и писал радостно, быстро и уверенно, не столько сознавая, сколько чувствуя всем своим существом правдивость и жизненность того, что, казалось, так неожиданно и так легко явилось в его голове.

И сколько переделывал, переписывал, зачеркивал и сокращал Невзгодин, искавший жизни и правды, изящества формы и точности выражений. Как часто надежда в нем сменялась сомнением, сомнение - надеждой, что он не лишен дарования, что может писать и напишет вещь куда лучше, чем "Тоска".

Но так или иначе, а он не может не писать.

Несмотря на все муки творчества, несмотря на авторскую неудовлетворенность, он испытывает великое наслаждение в этой работе, в этой жизни жизнью лиц, созданных обобщением непосредственных наблюдений. Во время работы ему дороги и близки эти лица, все равно - хороши ли они или дурны, умны или глупы, лишь бы они были жизненны и иллюстрировали жизнь такою, какою она ему представляется, со всеми ее ужасами пошлости, лицемерия и лжи, которые он чувствует, испытывая неодолимую потребность передать все это на бумаге.

Так нередко думал Невзгодин и теперь и в Париже, когда начал свое писательство и после долгих колебаний послал одно из своих произведений в журнал, наиболее ему симпатичный по направлению.

Извещение из конторы журнала - сухое и лаконическое - о том, что его повесть принята и будет напечатана в январской книжке, обрадовало Невзгодина, но далеко не разрешило его сомнений насчет писательского таланта. Он никому не читал своих вещей, и когда его жена в Париже как-то узнала, что он пишет повесть, то высокомерно посоветовала ему лучше "бросить эти глупости" и прилежней заниматься химией. Но он не бросал и в одной из своих повестей, незадолго до "расхода" с женой, нарисовал типичную фигуру трезвенной, буржуазной студентки, прототипом которой послужила ему супруга.

Когда Невзгодин увидал в корректурных листах свою "Тоску", он в первые минуты испытал невыразимое чувство радостной удовлетворенности автора, впервые увидавшего свое произведение напечатанным. Он не прочел, а скорее проглотил свою повесть, и ему казалось, что редактор писал не просто одобряющие комплименты начинающему писателю, находя ее свежей, интересной и талантливой в своем письме, полученном одновременно с корректурой. И Невзгодину нравилась в печати его "Тоска" после первого чтения, хотя и далеко не так, как в то время, когда он ее писал, переживая сам настроение, приписанное герою повести. Тогда это настроение и тоскливый пессимизм, скрывающий под собою жажду идеала, во имя которого стоило бы бороться, казались ему значительнее, оригинальнее и свежее, и он думал, что затрогивает что-то новое, чего раньше не говорилось, что его "Тоска" откроет многим истинные причины недовольства жизнью.

Но когда в тот же вечер Невзгодин принялся читать свою повесть для правки, внимательно, строку за строкой, вчитываясь в каждое слово, то впечатление получилось другое. Автор решительно был смущен и недоволен. Образы казались ему теперь недостаточно выпуклыми, характеры - неопределенными, общий тон приподнятым, идея повести далеко не новой, а форма небрежной и требующей отделки.

Две-три сцены во всей повести еще ничего себе; в них чувствовалась жизнь, но в общем... Господи! Как это все несовершенно и неинтересно, как не похоже на то, чего он ожидал и что в повести было ему так дорого, так близко.

А вдобавок ко всему редактор обвел несколько мест красным карандашом и в письме пишет, что они невозможны в цензурном отношении; их надо исключить совсем.

У Невзгодина явилось желание переделать всю повесть. Но необходимо было вернуть корректуры через день, и автор мог только исправить слог, сократить длинноты; он послал свое детище, почти что чувствуя к нему ненависть.

Сравнивая свою "Тоску" с теми произведениями, которые печатаются в журналах, Невзгодин находил ее не хуже других, но когда он вспоминал мастеров слова, как Лев Толстой, ничтожность его "Тоски" казалась ему очевидной, и в эти минуты он сожалел, что она будет напечатана.

"И как же ее разругают!"

"Но не всем же быть Толстыми или Шекспирами. Тогда никому и писать нельзя. И наконец, редактор не первый встречный, а известный писатель. Не станет же он хвалить окончательно плохую вещь? Быть может, я слишком требовательный к себе автор и не могу отнестись к своей работе беспристрастно?"

Так утешал себя Невзгодин.

И неудачная в глазах его работа вызвала в нем желание написать что-нибудь лучшее. Что-то в нем говорило, что он может это сделать - надо только упорно работать над своими вещами, отделывать их, добиваться правды и жизни...

Невзгодина потянуло к писанию. Он стал пересматривать свои рукописи, и одна из них показалась ему стоящей переработки. Тема интересная.

Невзгодин принялся было переделывать написанный рассказ, но вместо того стал писать заново. И новый совсем не походил на прежний.

Наконец рассказ был окончен вчерне, и Невзгодин стал переписывать рукопись. И снова исправлял и переделывал.

В это время, как-то утром, коридорный подал Невзгодину письмо.

Оно было от Маргариты Васильевны. Она передавала приглашение Аносовой участвовать в литературном чтении и просила поскорей съездить к Аглае Петровне за рекомендательным письмом к Измайловой и побывать у богатой купчихи. В приписке Маргарита Васильевна пеняла, что Невзгодин совсем ее забыл.

Невзгодин был раздражен, что его отрывают от работы, и довольно сухо ответил, что он, конечно, на литературном вечере участвовать не будет и удивляется, с чего это "великолепная вдова" зовет читать начинающего писателя. Что же касается до визита к Измайловой, то он поедет к ней через неделю. Раньше невозможно.

В конце третьей недели затворничества Невзгодина рассказ окончательно переписан два раза четким красивым почерком на четвертушках парижской синей бумаги и почти без помарок. Автор перечитывает рукопись. Ему кажется, что вышло недурно.

Радостный и веселый, словно бы он внезапно отделался от какой-то болезни или освободился от гнетущего обязательства, он бережно прячет рукопись и от чар фантазии возвращается в мир действительности. Он забывает всех своих героев, с которыми жил в течение трех недель, словно до них ему нет уж более дела, и только теперь чувствует, как он разбит и утомлен после долгой, непрерывной работы. Спина болит, нервы болезненно напряжены. И он доволен, как ребенок, что работа кончена, и жаждет отдыха, развлечения. Ему снова хочется знать, что делается на свете, и видеть людей.

Только теперь Невзгодин обратил внимание на обстановку, в которой он работал, не замечая ее... В его комнате грязь была невозможная. Повсюду пыль. Воздух спертый, пропитанный табаком. Письменный стол завален окурками... На полу сор и листы разорванной бумаги. Кровать не убрана.

"Скорее вон, на воздух!" - решил Невзгодин, удивляясь, как он мог не замечать всего этого свинства.

Он надавил пуговку звонка. Прошло добрых пять минут, пока явился коридорный Петр, молодой человек меланхолического вида, в засаленном сюртуке.

- Ну, Петр, окончил работу! - весело воскликнул Невзгодин. - Теперь можете прибрать. Видите, какая везде гадость.

- То-то грязновато. Да ведь вы сами приказывали не мешать. Я и не мешал. И, осмелюсь спросить, много вы получите за эти ваши сочинения?

- За то, что теперь написал?

- Так точно-с.

- Да думаю, рублей триста дадут.

- Это за писанье-то? - недоверчиво протянул Петр.

- Да.

- Так я бы, Василий Васильич, на вашем месте все сидел бы да писал. Деньжищ-то за год сколько!

- Попали бы в сумасшедший дом, Петр! - засмеялся Невзгодин. - Я вот три недели работал, и то спина болит. Почистите-ка мне ботинки да принесите воды.

Петр вышел и скоро вернулся с водой и налил ее в умывальник.

- Когда я уйду, вы уж, пожалуйста, хорошенько уберите комнату, Петр! - говорил Невзгодин, умываясь.

- Форменно уберу, как следует к празднику.

- К какому?

- А вы, видно, барин, за работой и забыли, что сегодня сочельник!

- И впрямь забыл...

- А кушать сегодня дома будете?.. Уже пятый час, а вы не обедали.

- Сегодня я вашей дряни не буду есть. Сегодня я кутну, Петр, и пообедаю где-нибудь в порядочном трактире по случаю окончания работы... А что же ботинки?

Петр взял ботинки из-под кровати, обтер пыль и проговорил:

- Чищены, Василий Васильич... Блестят... Так вы говорите - триста рублей?

- Другие и больше получают...

- За такую легкую работу? Сиди да пиши!

- Попробуйте-ка... А у меня был кто-нибудь за это время?

- Только вчера одна дама спрашивала. Не допустил, как вы приказывали. Сказал: сочиняют, мол.

- Спасибо, что не пустили, только вперед говорите просто, что занят... А карточки дама не оставила?

- Нет-с. Если опять придут, принимать?

- Примите.

Невзгодин кончил мыться и, утирая лицо, кинул вопрос:

- А дама старая или молодая?

- Средственная, но только очень видная. И фасонисто одетая.

- Худощавая? Блондинка? - спрашивал Невзгодин, предполагая, что заходила Маргарита Васильевна.

- Нет-с. В полной комплекции, как следует, и брунетистая... С пинснетом...

- Странно. Кто бы мог быть?

Петр, любивший-таки поболтать, стоял у притолоки и посматривал, как Невзгодин одевается.

Он недоверчиво усмехнулся словам Невзгодина и промолвил:

- Очень даже бельфамистая дама, Василий Васильевич.

И, помолчав, прибавил уверенно:

- Они беспременно вскорости придут.

- Почему вы думаете?

На длинноносом, прыщеватом лице долговязого коридорного мелькнула тонкая улыбка, и он значительно ответил:

- Хоть я и необразованного звания человек, а кое-что, слава богу, могу понимать, Василий Васильич. Барыня очень настоятельно желала вас видеть и выспрашивала, когда вы можете принять и, вообще, по какой причине не принимаете и здоровы ли. Обстоятельно выспросила.

- Что же вы сказали?

- Сказал: никуда, мол, не выходит и все сочиняет, а когда примут, неизвестно. Как, мол, окончат сочинять.

- А она?

- Усмехнулась. Ежели без вас придут, как обнадежить, Василий Васильич?

- Скажите, что завтра утром до двенадцати я дома.

- Слушаю-с. А из пятьдесят второго номера актерка сбежала! - доложил Петр, почему-то сообщавший Невзгодину обо всех событиях в "Севилье".

- Как сбежала?

- Очень просто.

- В чем же это ваше "очень просто"?

- За два месяца не заплатила и... тю-тю. Довольно даже ловко... и с чемоданами. А хозяин озлился - беда! Ищи-ка, сделай одолжение! - говорил Петр, по-видимому, сочувствовавший "актерке", помогая Василию Васильевичу надеть пальто.

XXIII

С видом счастливого школьника, вырвавшегося на свободу, вышел Невзгодин из своей грязной комнаты.

Ему было как-то весело и легко после усидчивой работы. Впереди предстояла близкая получка гонорара, а пятьдесят рублей, бывшие у него в кармане, и незаложенные золотые часы вполне поддерживали бодрое настроение духа такого богемы по натуре, каким был Невзгодин. Он глядел на будущее без страха и боязни и не особенно думал о каких-нибудь постоянных занятиях, надеясь, что писательство, если пойдет удачно, его прокормит... Много ли ему надо?

Он беззаботно насвистывал какой-то мотив, предвкушая удовольствие побыть на людях, как вдруг из-за поворота коридора показалась высокая полная женская фигура и шла прямо на него.

- Та самая, что были вчера! - не без торжества шепнул Петр, следовавший сзади.

Невзгодин остановился, перестал свистать и вглядывался в приближавшуюся барыню, которая так очаровала Петра.

В полутьме коридора он не мог разглядеть ее лица, но в ее высокой полноватой фигуре и особенно в походке, слегка переваливающейся, было что-то близко знакомое.

- Вы меня не узнали, Невзгодин? - произнесла дама, приблизившись к нему и протягивая с товарищескою бесцеремонностью руку в черной лайке... - Окончили сочинять, как выражается ваш Лепорелло? Надеюсь, пожертвуете мне несколько минут. Я к вам по делу и очень рада вас видеть! - мягко прибавила она.

С первых же звуков этого твердого, уверенного и несколько резковатого голоса, в котором едва слышна была веселая, покровительственно-ироническая нотка, Невзгодин узнал свою жену.

Он не испытывал ни малейшего неприязненного чувства при виде этой, когда-то очень близкой ему женщины, с которой так легкомысленно сошелся, пленившись под влиянием хандры и одиночества на чужбине ее рассудительностию, практичностию, упорным трудолюбием в занятиях наукой и - главное - здоровой, свежей красотой, вызывающей своей кажущейся невозмутимостью. Он, в свою очередь, тоже рад был увидать жену, с которой, благодаря ее такту и уму, разошелся так хорошо и так основательно, без сцен, без взаимных упреков, после короткого супружества, показавшего, как чужды они друг другу по характеру, взглядам, уму, привычкам.

Невзгодин раздражался, бывало, и едко подсмеивался, когда она донимала его поучениями об умеренности и аккуратности, но никогда не обвинял ее серьезно и не чувствовал ненависти, понимая упрямое упорство ее сильного характера, с каким она хотела подчинить себе мужа, рассчитывая сделать из него такого же трезвенного, уравновешенного человека, каким была сама. Он скучал с ней, но не мог ее не уважать за последовательность. Он знал, что и она считала замужество ошибкой, мешающей ее занятиям, и был благодарен ей за правдивость, с какою она в этом призналась, ни на минуту не представляясь жертвой.

Очутившись теперь лицом к лицу с женой, Невзгодин оставался в прежнем веселом настроении. Только к этому настроению прибавилось что-то иронически-добродушное и вместе с тем любопытное, точно он ждал, что жена, как бывало в Париже, сделает ему какой-нибудь выговор с соответственным научным объяснением.

Невзгодин крепко пожал руку жены и с изысканною любезностью джентльмена ответил:

- К вашим услугам, Марья Ивановна... И сколько угодно минут... Я только что кончил сочинять и совершенно свободен. И я, право, рад вас видеть, но только не в этой темноте. Не угодно ли ко мне в комнату... Только извините... Вы найдете в ней беспорядок, и она еще не убрана.

- Так поздно и не убрана? Вы тот же богема?

- Тот же... Работал...

- Разве работа мешает порядку? - слегка усмехнулась Марья Ивановна.

Невзгодин отворил двери. Оба, и муж и жена, с любопытством взглянули друг на друга прежде, чем войти в комнату.

Такая же, как и была, свежая, здоровая и румяная, с теми же правильными, несколько резкими чертами красивого лица римской матроны из русских купчих, побывавшей парижской студенткой. То же самодовольно-уверенное выражение в карих глазах под соболиными бровями, глядевших через pince-nez на прямом крупном носе, что придавало лицу еще более серьезный и в то же время несколько вызывающий вид. И одета она была с обычной умышленной скромностью, не лишенной своеобразного кокетства: черная шерстяная юбка, черная хорошо сидевшая жакетка, опушенная черным мехом, черное боа, черные перчатки и черная шапочка на голове.

"Еще более раздобрела, несмотря на усердное занятие наукой!" - подумал Невзгодин, заметив пополневший бюст, и не без любопытства и не без некоторого смущения ждал, что будет, когда аккуратная до педантизма его чистеха жена войдет в комнату, в которой действительно была невозможная грязь.

И действительно, только что Марья Ивановна вошла в комнату, как на ее лице выразился ужас, и она воскликнула:

- Да ведь это нечто невероятное... Тут целые недели не убирали...

- Вроде этого, Марья Ивановна! - виновато промолвил Невзгодин.

- И вы могли жить в таком свинстве?

- Как видите... Даже не замечал... Увлекся работой... Да вы присядьте, Марья Ивановна... Вот сюда...

Невзгодин бросился снимать со стула бумаги.

Марья Ивановна подобрала юбку и осторожно присела, продолжая с брезгливым видом озирать комнату.

Невзгодин хотел снимать пальто, но жена его остановила:

- Не снимайте, Невзгодин... Я сейчас ухожу и вас не хочу держать в этой клоаке.

Он присел в пальто.

- Посмотрите на себя, как вы осунулись и побледнели, Невзгодин, - продолжала Марья Ивановна. - Живя так, вы схватите чахотку... Ведь это безобразие... Видно, что некому за вами присмотреть... И долго вы сочиняли?..

- Три недели.

- И никуда не выходили? Работали по-русски - запоем?

- Запоем.

- Безобразие! Вам жизнь, что ли, надоела?

- Пока нет еще.

- Так не делайте таких опытов над собой и не живите по-азиатски. У вас от одного табачного дыма можно задохнуться. А какой развод микробов! Как вам не стыдно, Невзгодин? Кажется, образованный человек и...

Марья Ивановна вдруг остановилась и засмеялась.

- Да что ж это я? Пришла к вам по делу, а вместо этого читаю вам нотации...

- Читайте, не стесняйтесь, Марья Ивановна. Я стою их! - весело проговорил Невзгодин.

- Все равно, бесполезно... Вас не переделаешь... Но, без шуток, так жить ведь нельзя... Вид у вас совсем скверный...

- Я думаю перебраться отсюда.

- Обязательно. И знаете ли что, Невзгодин?

- Что, Марья Ивановна?

- Вам нужна нянька, которая смотрела бы за вами... Ну, конечно, нянька-женщина. Если я поселюсь в Москве и найму квартиру, милости просим ко мне жильцом. Я охотно буду смотреть за вами... Право, говорю серьезно.

- А я так же серьезно благодарю вас и готов быть вашим жильцом, Марья Ивановна, если только долго усижу в Москве...

- Ну, а мое дело в двух словах. Я пришла просить вас...

- Развода? - подсказал Невзгодин.

- Он мне пока еще не нужен. Быть может, нужен вам?

В словах ее звучала любопытная нотка.

- И мне, слава богу, не требуется...

- Больше глупости не повторите?

- Постараюсь.

- Мне нужен вид на жительство. Я, конечно, могла написать вам об этом, но мне хотелось повидать вас... У нас ведь нет друг к другу... ненависти... Не так ли? И мы, я думаю, можем продолжать знакомство...

- Еще бы... На какой срок вам нужен вид?

- На год, на два, как знаете. Пока меня прописали по заграничному паспорту, но полиция требует вид от вас.

Невзгодин обещал достать его после праздников.

- Куда прикажете доставить?

- В меблированные комнаты Семенова, на Девичьем поле, в Тихом переулке... Я там остановилась. Близко к клиникам. Я приехала сюда держать экзамены. Пока я лишь французская докторесса.

- Давно вы приехали?

- Три дня тому назад.

- И уже начали заниматься?

- С завтрашнего дня начну. Если хотите зайти, помните, что я могу вас принять только утром, по воскресеньям. Остальное время я буду заниматься и ходить в клиники... Ну, а вы... химию бросили?

- Нет.

- Говорят, ваша повесть скоро появится.

- В январе.

- Любопытно будет прочесть. Непременно прочту после экзаменов... А еще говорят...

Марья Ивановна насмешливо усмехнулась.

- Что еще говорят?..

- Будто вы снова увлечены Заречной...

- Вранье, Марья Ивановна...

- И я не поверила... Вы не способны увлекаться серьезно... Ну, однако, идемте...

Марья Ивановна встала, но, прежде, чем выйти из комнаты, отворила форточку.

- Вы все та же, Марья Ивановна? - усмехнулся Невзгодин.

- Какая?

- Любите порядок и живете по строгому расписанию.

- Еще бы. Да и поздно меняться. И вы такой же...

- Какой?

- Неосновательный...

Они вместе вышли на подъезд.

XXIV

Погода была отличная. Только что выпал снег и блестел под солнцем. Мороз был несильный.

Невзгодин с наслаждением вдыхал свежий воздух, словно бы опьяненный им.

- Вы куда, Марья Ивановна? Не прикажете ли подвезти вас?

- После сиденья да ехать? Вы с ума сошли, Невзгодин! Вам необходимо прогуляться. Мне надо к шести часам быть на Арбате, у тети. А вам в какую сторону?

- К Тестову обедать...

- Богаты, что ли?

- Положим, не богат, но после обедов в "Севилье" хочется побаловать себя...

- И транжирить деньги? Все тот же. Нам по дороге... Пойдемте пешком.

И она было направилась. Невзгодин ее остановил:

- Марья Ивановна! Прокатимся лучше в санках. Дорога отличная и...

- И что еще?

- Признаться, я дьявольски хочу есть.

- Отсюда недалеко. Вам полезно пройтись. Идемте! - властно почти приказала Марья Ивановна.

- Идемте! - покорно произнес Невзгодин.

Скоро они вышли на Кузнецкий мост. Там было много народу, и особенно кидалась в глаза предпраздничная суета. У всех почти были покупки в руках.

На тротуаре было тесновато. Невзгодин предложил жене руку.

Они пошли теперь скорее, рука об руку, оба веселые и оживленные, посматривая на пешеходов, на богатые купеческие закладки, на витрины магазинов и меняясь отрывочными фразами.

Невзгодин невольно вспомнил, как вскоре после супружества они так же гуляли по воскресеньям по парижским бульварам или где-нибудь за городом, но тогда их прогулки обыкновенно кончались спорами и взаимными колкостями.

А теперь они так мирно беседуют, что со стороны можно подумать, что гуляют влюбленные. Вот что значит быть мужем и женой только по названию!

Невзгодин улыбнулся.

- Вы чего смеетесь?

- Вспомнил, Марья Ивановна, как мы гуляли с вами в Париже.

- Для вас это очень неприятные воспоминания? Признайтесь?

- Как видите, во мне не осталось злого чувства... А вы как обо мне вспоминали, Марья Ивановна? Лихом? Или никак не вспоминали?

- Напротив, часто и всегда как о порядочном человеке, которому только не следует никогда жениться... Вот и обменялись признаниями! - засмеялась Марья Ивановна.

У пассажа Попова экипажи ехали шагом. В маленьких санках, запряженных тысячным рысаком, сидела Аносова. Она увидела Невзгодина с женой и смотрела на них во все глаза, изумленная и взбешенная, точно ей нанесена была какая-то обида.

Невзгодин взглянул на нее. Она отвела глаза в сторону.

- Глядите, Марья Ивановна, на московскую красавицу Аносову. Вон она на своем рысаке. Трудно сказать, что лучше: великолепная вдова или рысак.

- Она стала еще красивее, чем была в Бретани, когда я ее видела.

- Прелесть... Эта белая шапочка так идет к ней.

- Вы с ней продолжаете знакомство?

- Раз встретился. У нее еще не был. Собираюсь с визитом. Кстати и дело есть.

Они подходили к театру.

- До свидания, Невзгодин, - проговорила Марья Ивановна, высвобождая руку. - Нам дальше не по пути.

Невзгодину вдруг пришла мысль пригласить жену обедать. Все не так скучно, чем одному, и вдобавок он расспросит о парижских знакомых. К тому же он знал, что Марья Ивановна любила хорошо покушать, но была слишком скупа, чтоб позволить себе такую роскошь.

Невзгодин спросил:

- Вы к тетке обедать, Марья Ивановна?

- Да, к шести часам... Надеюсь, не опоздала? Без двадцати шесть! - облегченно проговорила она, взглянув на часы. - Прощайте, Невзгодин.

Но он пошел рядом с ней.

- Нет, позвольте... У меня к вам просьба!

- Какая?

- Сделайте мне честь, примите мое приглашение пообедать вместе у Тестова?

Марья Ивановна изумленно взглянула на Невзгодина.

- С чего вам вдруг пришла в голову такая дикая фантазия? - строго спросила она, пытливо взглядывая на Невзгодина.

Но вид у него был самый добродушный.

- Что ж тут дикого? Мне просто хочется пообедать вместе, порасспросить о парижских знакомых и выпить бокал шампанского не за ваше здоровье, - вы и так цветете! - а в благодарность...

- За то, что мы так скоро разошлись? - перебила молодая женщина.

- И не сделались врагами...

- Вы по-прежнему сумасшедший и мотыга!.. Но ведь вам будет скучно со мной... Пожалуй, мы к концу обеда побранимся...

- Едва ли... Ведь после обеда мы разойдемся в разные стороны.

- Или вы, как писатель, хотите изучить меня? Так ведь довольно, кажется, изучили?..

- Это уж мое дело.

- И наконец я обещала тете...

- Пошлем посыльного.

Марья Ивановна все еще колебалась.

Хорошо изучивший ее Невзгодин сказал:

- Или вы боитесь, что скажут ваши тети и дяди, если узнают, что вы обедали в сочельник с мужем, которого бросили и которого ваши родные считают, конечно, за самого беспутного человека в подлунной?

- Я никого и ничего не боюсь... Идемте обедать! - решительно проговорила Марья Ивановна.

Они повернули и пошли под руку через площадь.

- Вот спасибо, что не отказали, Марья Ивановна.

- Но только я обедаю с вами с условием...

- Заранее принимаю какие угодно.

- Мы будем обедать скромно... Вы не будете бросать даром деньги.

"Все та же скупость. Даже чужие деньги жалеет!" - подумал Невзгодин и ответил:

- Будьте покойны.

- И я вам не позволю много пить...

- Буду послушен, как овечка, Марья Ивановна.

Через несколько минут Невзгодин с женою сидели в общей зале ресторана, за небольшим столом, у окна, друг против друга, на маленьких бархатных диванчиках, как бывало в Париже, обедая по воскресеньям, в короткие медовые месяцы их супружества, в дешевых ресторанах.

Без меховой жакетки, простоволосая, с тяжелой темно-каштановой косой, собранной на темени, без завитушек спереди, гладко зачесанная назад, Марья Ивановна выглядела моложавее и менее полной в своем черном, обшитом у ворота белым кружевом, платье, тонкая ткань которого плотно облегала ее роскошный бюст. И ее румяное лицо, с легким пушком на полноватой, слегка приподнятой губе, под которой сверкали крупные зубы, и с родинкой на резко очерченном подбородке, и вся ее крепкая, плотная, хорошо сложенная фигура дышали могучим здоровьем и физической крепостью женщины, заботящейся о том сохранении силы, красоты и свежести тела, которое французы метко называют: "soigner la bete" . Недаром же Марья Ивановна научилась в Париже ежедневно обливаться холодной водой, делать гимнастику, ездить на велосипеде и вообще культивировать в себе здоровое животное по всем правилам гигиены и физического воспитания.

Она строго и несколько изумленно посматривала сквозь стекла своего pince-nez в золотой оправе то на улыбающегося, веселого Невзгодина, предвкушавшего удовольствие дернуть несколько рюмок водки и вкусно закусить, то на половых, которые то и дело носили и ставили на стол перед ними тарелки, тарелочки, сковородки и банки со всевозможными закусками. И хотя у Марьи Ивановны текли слюнки при виде свежей икры, белорыбицы, семги, осетровой тешки, грибов, запеканок и всяких других русских снедей, которых она, коренная москвичка, воспитанная у богатой тетки, так долго не видела в Париже, тем не менее ее возмущала эта "непроизводительная трата денег", как она называла всякое мотовство.

- Невзгодин! - проговорила она наконец тихо и значительно.

Эта манера называть мужа по фамилии, манера, давно усвоенная Марьей Ивановной и прежде раздражавшая Невзгодина, как напускная претензия на студенческую бесцеремонность, и этот внушительный тон цензора добрых нравов не только не сердили теперь Невзгодина, а напротив, возбуждали в нем еще большую веселость.

И он, будто не догадываясь, в чем дело, с самым невинным видом спросил, как, бывало, спрашивал прежде, называя и тогда жену Марьей Ивановной, но только спросил без прежней иронической нотки в голосе, а добродушно:

- Что прикажете, строжайшая Марья Ивановна?

- А наши условия? Зачем вы велели подать все это! - тихо сказала Марья Ивановна, указывая взглядом на закуски.

- Зачем? А для того, чтобы вы непременно отведали этих прелестей русской жизни! - смеясь отвечал Невзгодин. - Не будьте же строги и успокойтесь за мой карман... Все это не дорого стоит... Да если бы и дорого?.. Разве вы не доставите мне удовольствия угостить вас? С чего вам угодно начать? Позвольте положить вам свежей икры. Вы прежде ее обожали, Марья Ивановна. А перед закуской крошечную рюмочку зубровки...

Невзгодин угощал с такой подкупающей любезностью, что Марья Ивановна перестала протестовать и даже милостиво разрешила Невзгодину налить ей зубровки. Чокнувшись с мужем, она выпила крохотную рюмку водки по-мужски, залпом и не поморщившись, и принялась закусывать.

Внутренне очень довольная этим неожиданным обедом с "беспутным человеком", но все еще несколько натянутая - чопорная и преувеличенно-серьезная, - словно бы боящаяся, что половые и два-три господина, бывшие в зале, примут ее за непорядочную женщину, - Марья Ивановна ела необыкновенно вкусно, не спеша, видимо наслаждаясь едой, но стараясь, впрочем, не обнаружить своей, редкой вообще у женщин, страстишки к чревоугодию, которую она, благодаря скупости и правилам режима, всегда обуздывала, не давая ей воли.

"Но изредка можно себе позволить!"

И в спокойных глазах Марьи Ивановны загорался даже плотоядный огонек, когда она облюбовывала что-нибудь, особенно ей нравящееся, и с умышленной медлительностью, чтобы не выказать неприличной жадности, накладывала на тарелочку.

А Невзгодин не особенно заботился о корректности и, страшно проголодавшийся, набросился на закуски и, несмотря на строго-укоряющие взгляды жены, выпил очень быстро несколько рюмок водки. Он любил иногда выпить и, как он выражался, "посмотреть, что из этого выйдет".

После нескольких рюмок он нисколько не захмелел, а почувствовал себя бодрее и словно бы восприимчивее, испытывая то несколько возбужденное и приятное состояние, когда человека вдруг охватывает прилив откровенности и ему хочется сказать что-то особенное, хорошее и значительное, но для этого необходимо только выпить еще одну-другую рюмку, и тогда будет все отлично.

И Невзгодин потянулся к одной из многих бутылок водки, стоявших на столе.

Быстрым, уверенным движением Марья Ивановна схватила своей розоватой мягкой рукой с коротко остриженными ногтями маленькую, почти женскую руку Невзгодина, державшую горлышко пузатого графинчика, и решительно проговорила:

- Довольно, Невзгодин!

- Я хотел только еще одну рюмочку, Марья Ивановна! - виновато промолвил Невзгодин.

- Что за распущенность! Вы и так много пили.

- Всего четыре рюмки.

- Неправда, шесть.

- Вы считали? - весело и добродушно спросил Невзгодин.

- Считала...

Марья Ивановна не отнимала руки. Невзгодин чувствовал ее силу и теплоту.

- И больше не позволите?

- Не позволю. Ведь вам так вредно пить... И без того вы ведете совсем ненормальную жизнь, и если будете еще пить...

- Я не пью... Изредка только. А если вообще делать только то, что не вредно, то можно умереть с тоски... Не правда ли, Марья Ивановна?

- Неправда. И я вас прошу, не пейте больше! - настойчиво повторила молодая докторша.

- Это ваш каприз?

- Я не капризна.

- Боязнь, что я буду пьян?.. Можете быть уверены, что я при дамах не напиваюсь.

- Не то.

- Так что же?

- Просто... просто искреннее желание остановить ближнего от безумия.

Она проговорила эти слова мягко, почти нежно, и, слегка краснея, торопливо отдернула руку.

- Спасибо за ваше участие. Искренне тронут и больше не буду. Поцеловать бы в знак благодарности вашу руку, но здесь нельзя.

И Невзгодин приказал половому убрать все бутылки с водкой.

- Довольны моим послушанием, Марья Ивановна?

- Если б я была уверена, что вы можете быть всегда таким, как сегодня, то...

Она усмехнулась, не докончив фразы.

- То что же?

- Я, пожалуй, пожалела бы, что мы разошлись.

- А так как вы не уверены, то и не жалеете! - весело воскликнул Невзгодин.

За обедом Марья Ивановна отдавала честь подаваемым блюдам и запивала еду, по парижской привычке, красным вином. Она снова прочла маленькую нотацию Невзгодину, предупреждая его, как врач, что он быстро сгорит, как свечка, если радикально не изменит образа жизни.

- Я вам серьезно это говорю, Невзгодин. Нельзя распускать себя.

И она предписывала ему подробности строгого режима: раннее вставание, холодные души, моцион, шесть часов занятий умственным трудом... И, главное, поменьше эксцессов... вы понимаете? Она затруднилась только предписать одно из условий режима: спокойный брак, вследствие решительной непригодности Невзгодина к тихой семейной жизни, но все-таки дала несколько предостережений относительно вредного влияния на организм сильных любовных увлечений...

- Впрочем, по счастью, на них вы не способны! - заключила Марья Ивановна свою лекцию.

Невзгодин слушал, потягивая тепловатый кло-де-вужо, и был несколько тронут такой заботливостью Марьи Ивановны. Все, что она говорила, - и так авторитетно, - было, несомненно, умно, справедливо, но давно ему известно и... скучно... И Невзгодин невольно припомнил ту пору супружества, когда, спасаясь от научных нравоучений жены, сбегал от нее на целые дни.

Обрадовавшись, что лекция окончена, Невзгодин охотно обещал исправиться и стал расспрашивать о парижских знакомых, о том, как Марья Ивановна думает устроиться...

Марья Ивановна сообщила о парижских знакомых и потом стала рассказывать о своих планах и надеждах.

По окончании экзаменов весною она уедет на месяц-другой в Крым отдохнуть и к осени вернется в Москву и займется практикой. Она изберет специальностью женские болезни и надеется, что практика у нее будет благодаря родству и знакомству среди богатого купечества. Она тогда устроит себе уютную квартиру, сделает хорошую обстановку и будет вполне довольна своей судьбой.

- Я ведь не гоняюсь за чем-то особенным, как вы, Невзгодин. Мой идеал - разумное, покойное, буржуазное счастие. И я завоюю его! - уверенно прибавила Марья Ивановна.

- Но для полноты режима благополучия вы забыли одно...

- Что?

- Мужа... но, разумеется, не такого, каким оказался ваш покорный слуга.

- Пока еще не собираюсь искать его...

- Но после экзаменов, когда устроитесь?

- С удовольствием выйду замуж, если найду основательного, спокойного человека, с которым можно жить без ссор, без волнений, которые так портят жизнь, мешая занятиям и раздражая нервы. Только трудно найти такого подходящего человека, который на супружество смотрел бы так же трезво, как я.

Невзгодин хорошо знал, как смотрит на супружество Марья Ивановна. Он знал, что ей нужен "основательный человек", главным образом, "для режима", чтобы Марья Ивановна была всегда в уравновешенном состоянии. Недаром же она как-то высказывала, что для счастья здоровой, нормальной женщины гораздо пригоднее здоровый и даже глупый муж, чем хотя бы гениальный, но нервный и беспокойный.

И он заметил:

- Но зачем же в таком случае связывать себя непременно браком, Марья Ивановна?

- Я тоже предпочла бы не выходить замуж и не жить со своим избранником вместе.

- Так в чем же дело?

- А в том, что это повредило бы моей репутации и практике.

"Все та же добросовестно-откровенная женщина!" - подумал Невзгодин.

Когда половой разлил холодное шампанское по бокалам, Марья Ивановна, к удивлению Невзгодина, не сделала никакого замечания насчет "непроизводительного расхода", вероятно, потому, что очень любила это вино.

- За ваше благополучие, Марья Ивановна! От души вам желаю найти основательного мужа и благодарю вас за то, что своим присутствием вы доказали, что не поминаете меня лихом! - проговорил Невзгодин, поднимая бокал.

- А вам, Невзгодин, желаю побольше благоразумия... Помните, что здоровье легко растерять, так не губите его!.. А насчет лиха я уж говорила... За вами его нет!

Они чокнулись. Марья Ивановна выпила сразу целый бокал. Невзгодин налил ей другой. Она не протестовала.

Слегка заалевшая, с блестевшими глазами от выпитого вина, она сделалась проще, оживленнее и интереснее, не напуская на себя чопорности и серьезности и не стараясь говорить только умные вещи. Ее докторская степенность умалилась, и в ней заговорила женщина.

Она теперь даже не прочь была пококетничать с "беспутным человеком", испытывая чувство обиды и досады за то, что он, по-видимому, совершенно равнодушен к ней, как к женщине, а ведь прежде она только и нравилась ему, как любовница. Потому только он и женился на ней. Она это отлично понимала. Недаром же они днем постоянно ссорились, ни в чем не сходясь друг с другом, и безмолвно мирились только вечером в горячих поцелуях. И как он тогда был нежен!

"Теперь, наоборот, он не спорит, не лезет со своими мнениями, но зато и основательно позабыл об ее ласках, - неблагодарное животное".

Такие мысли совсем неожиданно пришли в слегка возбужденную голову Марьи Ивановны, и она не могла не признаться самой себе, что была бы довольна, если б снова понравилась Невзгодину.

К чему же она разыскала его и приходила к нему? Не для того только, разумеется, чтобы поговорить о виде. Об этом можно было бы и написать. Неужели он не догадывается, а еще умный человек.

"Легкомысленный", - заключила про себя Марья Ивановна и тихо вздохнула.

А "легкомысленный человек" решительно "не догадывался" ни о чем, хотя и не считал себя дураком.

Но еще с тех пор, как бутылка красного вина стала пуста, он вдруг нашел, что Марья Ивановна гораздо интереснее теперь, чем показалась ему давеча в полутемной комнате. "Такое же красивое животное, как и была!" - думал он, посматривая, по-видимому, добродушно-веселым взглядом на жену. И в его не совсем свежую голову тоже совсем неожиданно врывались воспоминания из той поры супружества, которое он называл "скотоподобным счастьем" и которое теперь казалось ему потерянным раем. В голове немножко шумело, в виски стучало, он незаметно скашивал глаза на лиф, на шею, на руки и...

- Не разрешите ли, Марья Ивановна, еще бутылку шампанского? - спросил он с невинным видом человека, нисколько не виновного в греховных мыслях.

- Нет, не надо... не надо, Невзгодин. И то у меня чуть-чуть кружится голова. Вы заразили меня своим безумием! - тихо смеясь, промолвила Марья Ивановна.

- А это безумие разве так вредно?

- Конечно, вредно! - значительно кинула докторша.

И, помолчав, сказала:

- Потребуйте счет, Невзгодин. Пора нам и расстаться.

- Что вы? - испуганно воскликнул Невзгодин. - Неужели вы в самом деле хотите уходить? Не уходите... Посидите... прошу вас! - почти умоляюще шептал Невзгодин.

- Зачем?

И Марья Ивановна посмотрела на Невзгодина ласково-удивленным взглядом. Глядел на нее и Невзгодин жадными, внезапно поглупевшими глазами. Взгляды их встретились, улыбающиеся, томные, и не отрывались друг от друга. И оба внезапно примолкли.

Невзгодин накинул салфетку на протянутую на столе руку жены и крепко сжимал ее горячие мягкие пальцы, припоминая в то же время ту сцену из "Войны и мира", когда Курагин в ложе смотрит на оголенные плечи Элен и оба, без слов, понимают друг друга.

Прошла секунда-другая. Оба отвели глаза и вздохнули.

И словно бы осененный внезапной мыслью, Невзгодин вдруг шепнул:

- Знаете ли что, Марья Ивановна!.. Поедемте кататься на тройке... Вечер дивный!

- Будем безумствовать до конца. Едем! - ответила тихо Марья Ивановна.

- Но вы без шубы... Вам не будет холодно?

- Ничего, я холода не боюсь. Если прозябну, заедемте к вам... А то заезжать в кабаки дорого. Можно?

- Еще бы!..

- Кстати, я посмотрю, хорошо ли у вас прибрана комната.

Невзгодин нетерпеливо потребовал счет и на радостях дал половым три рубля.

Через пять минут Невзгодин с женой ехали за город. В Петровском парке Невзгодин все повторял, что Марья Ивановна обворожительна. Они целовались на морозе и скоро вернулись в "Севилью". Поднимаясь по лестнице, Марья Ивановна предусмотрительно опустила вуаль. Но никто их не видал. И швейцар и коридорный сладко спали.

Около полуночи Невзгодин привез на извозчике жену домой, в Тихий переулок.

У подъезда Марья Ивановна протянула Невзгодину руку.

- Не проводить ли вас наверх? - любезно предложил он.

- Лишнее! - отрезала жена. - Вас может увидать прислуга.

Невзгодин засмеялся.

- Чему вы? - строго спросила Марья Ивановна.

- Забавное положение: жена боится, что ее увидят с мужем.

- Ничего нет забавного. Я не желаю рисковать репутацией.

- Репутацией жены, разошедшейся с мужем?

- Именно. Ну, прощайте. Не забудьте поскорей прислать вид на жительство и лучше бы постоянный, а то вы еще уедете куда-нибудь - ищи вас. Если пожелаете видеть меня, я не буду заниматься с десяти до двенадцати утром по воскресеньям! - нетерпеливо говорила Марья Ивановна деловитым, почти сухим тоном.

И, наскоро пожавши руку Невзгодина, она скрылась в дверях подъезда.

Невзгодин усмехнулся - далеко не добродушно - и этому тону, и этой форме прощанья женщины, только что бывшей пламенной жрицей любви.

"Прогрессирует в своем стремлении быть настоящей женщиной конца века", - подумал Невзгодин и уселся в сани.

Он ехал домой усталый, в подавленном состоянии хандры и апатии, ощущая только теперь эти последствия долгого сиденья за работой. Он был словно бы весь разбит. В груди ныло, в голове сверлило. Он чувствовал полное физическое и нравственное утомление. На душе было уныло и безнадежно.

"Она права. Надо переменить образ жизни, иначе станешь неврастеником!" - рассуждал Невзгодин, испытывая какой-то мнительный страх перед призраком болезни.

Вспоминая о неожиданной встрече с женой, он не раз мысленно повторял, что они оба порядочные таки скоты, и снова удивлялся, как он мог жениться на Марье Ивановне и прожить с ней шесть месяцев.

Несмотря, однако, на мрачное настроение, в голове Невзгодина смутно мелькал остов нового рассказа, герой которого муж - тайный любовник антипатичной жены. И в этих неясных зачатках будущего произведения автор был беспощаден и к себе и к жене.

Усталый и сонный, поднялся Невзгодин в свой номер, быстро разделся и, бросившись в постель, почувствовал неизъяснимое наслаждение отдыха и через минуту заснул как убитый.

XXV

Невзгодин проснулся поздно - в одиннадцать часов.

Солнечные лучи весело заглядывали в окно с неопущенной шторой, заливая светом маленькую комнату, имевшую несколько упорядоченный вид благодаря вчерашнему посещению Марьи Ивановны. После долгого, крепкого сна Невзгодин снова чувствовал себя здоровым, бодрым и жизнерадостным.

Одно только обстоятельство несколько омрачало его настроение - это то, что сегодня праздник и все кассы ссуд заперты.

А между тем эти учреждения весьма интересовали начинающего писателя, так как в его бумажнике должно было остаться очень мало денег из тех пятидесяти рублей, которые были у него вчера утром и, казалось, вполне обеспечивали Невзгодина до получения гонорара за "Тоску".

Но вчерашние обильные закуски, обед с красным вином и шампанским, тройка, возвышенные "на чай" и фрукты, часть которых еще и теперь красуется на столе, как живое доказательство легкомыслия Невзгодина и его чрезмерного представления об аппетите жены, - все это, прикинутое в уме, не оставляло ни малейшего сомнения в том, что в бумажнике много-много, если есть пять-шесть рублей, и что, таким образом, финансовый кризис застал Невзгодина врасплох именно в такой день, когда поздравления с праздником неминуемы и дома и вне его, а ссудные кассы бездействуют.

А Невзгодин еще собирался сегодня побывать у Заречной, у "великолепной вдовы" и еще кое у кого из знакомых, а извозчики тоже дерут праздничные цены.

Лежа в постели и куря папироску за папироской, Невзгодин раздумывал об устройстве финансовой операции с часами, помимо кредитных учреждений, как увидал в зеркало, что в двери его номера осторожно высунулась сперва рыжая голова, а затем показалась и вся долговязая, неуклюжая фигура коридорного Петра.

Петр был в черном праздничном сюртуке, в голубом галстуке, сильно напомажен, выбрит и слегка выпивши.

Он уже давно обошел жильцов всех своих номеров, - которых он, впрочем, не особенно баловал своими услугами, объясняя, что ему не разорваться, и потому, вероятно, предпочитал не приходить вовсе на звонки, - и несколько раз подходил к номеру Невзгодина и отходил, несколько обиженный тем, что Невзгодин "дрыхнет, как зарезанный", и, таким образом, нельзя подвести итоги собранной контрибуции. Нетерпение Петра объяснялось еще и тем, что на Невзгодина он сильно надеялся. Недаром же он может так, зря, и такие деньжищи зарабатывать. Сиди да пиши. Очень даже легко!

- Доброго утра, барин. С праздником Рождества Христова честь имею поздравить, Василий Васильич! - торжественно проговорил Петр, принимая соответствующий торжественный вид.

Он поставил на диво вычищенные ботинки у кровати, сложил платье на стул и, несколько спуская с себя торжественности, продолжал:

- Долго изволили почивать сегодня, Василий Васильич... Я уж было подумал: не случилось ли чего с вами, что вы так долго не звоните, и зашел... По нашему каторжному званию во все приходится вникать, Василий Васильич, чтобы не быть из-за жильца в ответе... Тоже вот в прошлом году, на масленице, один жилец - в сто сорок пятом жил - долго не вставал... Вхожу - номерок их тоже не заперт был - и что же вы думаете? жилец мертвый... То есть такая паскудная должность, что и не обсказать, Василий Васильич... Вы вот сочиняете и большие деньги за сочинения берете. Сочинили бы, как коридорным в нумерах жить... Один на десять нумеров, а жалованье от хозяина... одно только название, что жалованье.

Появление Петра вызвало на лице Невзгодина веселую улыбку, разрешив сомнения о финансовой комбинации, и, когда Петр окончил свои меланхолические излияния, Невзгодин попросил его подать со стола бумажник.

Петр бережно, словно бы нес большую драгоценность, подал его и деликатно отступил на несколько шагов.

Открывши бумажник, Невзгодин не без сожаления убедился, что его предположения оправдались: там было ровно пять рублей.

- Вот вам, Петр! - проговорил он, отдавая коридорному трехрублевую бумажку с беззаботным видом человека, в бумажнике которого есть-таки еще порядочное количество денежных знаков.

- Чувствительно благодарен, Василий Васильич... Извольте вставать, а я тем временем самовар и газеты подам.

- Постойте, Петр. Не можете ли вы...

Невзгодин на секунду запнулся.

- Что прикажете, Василий Васильич?

- Заложить сейчас же часы!

Хотя Петр в качестве коридорного и привык к самым неожиданным требованиям жильцов, тем не менее в первую минуту был несколько озадачен.

В самом деле, господин может легко заработать большие деньжищи, дал, не поморщившись, три рубля, на столе стоят фрукты, и вдруг: "Не можете ли заложить часы?"

- Это насчет каких часов вы изволите упоминать, Василий Васильич? - спросил наконец осторожно Петр.

- А насчет этих самых! - пояснил с веселым видом Невзгодин, указывая на золотые, купленные в Париже, часы, лежавшие на столике у кровати... - Они стоят около ста рублей. Мне нужно пятьдесят и немедленно!

Петр несколько мгновений пристально смотрел на часы.

- Есть у меня, Василий Васильич, один знакомый человек, который дает деньги под заклад, но только теперь, по случаю праздника, не найти его дома... Вот если бы вчера...

- Вчера мне не нужно было...

"Бельфамистая, видно, порастрясла", - подумал Петр.

- Это конечно-с. Если бы вчера явилась потребность, то и в ломбарте бы взяли. Очень просто. Разве у нашего швейцара спытать? У него должны быть деньги, у собаки! - не без завистливой нотки в голосе говорил Петр, соображая, не может ли и он сам тут поживиться. - Его должность не то, что моя... Его должность доходная. Каждый идет мимо, смотришь, и даст гривенник. Только, Василий Васильич, он, подлец, пожалуй, большой процент попросит. Упользуется, шельма, по случаю, что как праздник, так негде достать.

- Пусть берет. Мне не надолго. Недели на две... А там я получу деньги...

- Сколько прикажете давать проценту? Если спросит, скажет пять рублей... Не много ли будет, Василий Васильич?

- Давайте хоть десять, только достаньте денег.

Петр взял часы и вышел.

Невзгодин быстро вскочил с постели и занялся своим туалетом.

Парижский редингот был бережно разложен на кровати, а пока Невзгодин, тщательно вымытый, с расчесанной короткой бородкой, с густыми каштановыми волосами, стоявшими "ежиком", надел рабочую блузу и, присевши к столу, стал было читать какую-то книгу, поминутно оборачиваясь к двери.

Наконец дверь открылась, вошел Петр с значительным видом и, подавая Невзгодину толстую пачку мелких и порядочно-таки засаленных бумажек, проговорил:

- Насилу уломал дурака, Василий Васильич. Уж, можно сказать, постарался для вас.

- Спасибо, Петр.

- Но только, Василий Васильич, как его ни усовещивал, а меньше как восемь рублей за три недели проценту не согласен, собака! Народ нынче, сами понимаете какой, Василий Васильич! - говорил Петр и ругал народ словно бы из потребности выгородить себя из этого дела, на котором он, однако, заработал два рубля, выговорив их от собаки-швейцара.

Невзгодин обрадованно сосчитал деньги, дал Петру за хлопоты рубль и, спрятавши сорок девять рублей, значительно поднявших температуру его веселости, в бумажник, остановил Петра, начавшего было снова разговор о положении коридорных, покорнейшей просьбой подать самовар, принести газеты и потом сказать, когда будет двенадцать часов.

- В один секунд, Василий Васильич!

Минут через пятнадцать, составлявших по счету Петра одну секунду, самовар был подан, газеты принесены, а сам Петр уже начинал заплетать языком.

Лениво отхлебывая чай и попыхивая дымком папиросы, Невзгодин просматривал газеты, наполненные сегодня почти одними так называемыми рождественскими рассказами.

Невзгодин сперва пробежал телеграммы. Узнавши из них, между прочим, весьма важное известие о том, что у австрийской императрицы ischias - болезнь седалищного нерва, как значилось, в выноске, - и что она поэтому в Неаполь не поедет, - Невзгодин, в качестве писателя, которому, быть может, самому придется писать рождественские рассказы, прочитал два такие рассказа, подписанные известными литературными фамилиями, украшающими обложки почти всех журналов обеих столиц.

Помимо подзаголовка: "Святочный рассказ", специально рождественское в них заключалось в том, что действие происходило накануне Рождества и что был несчастный, бездомный малютка и добрый господин почтенного возраста, пригласивший на елку несчастного малютку, найденного на улице. "А вьюга так и завывала. А мороз все крепчал и крепчал".

И Невзгодин дал себе слово не только не писать, но и не читать никогда больше рождественских рассказов, в которых несчастные малютки обязательно бывают счастливыми, едят виноград и яблоки в теплой зале доброго господина в то время, как "вьюга так и завывала, а мороз все крепчал и крепчал".

И, словно бы в доказательство того, как бессовестно лгут авторы святочных рассказов на погоду в вечер сочельника, Невзгодин вспомнил прелестный вчерашний вечер, вспомнил и, признаться, слегка пожалел, что не "завывала вьюга". Тогда Марья Ивановна не согласилась бы ехать на тройке, и он, быть может, знал бы, который теперь час.

Невзгодин заглянул в хронику, и вдруг выражение изумления застыло на его лице, когда он читал в "Ежедневном вестнике" следующее короткое известие:

"В ночь с 24 на 25 декабря приват-доцент московского университета Л.Н.Перелесов, проживавший Арбатской части, 2 участка, в доме купца первой гильдии Семенова, в квартире титулярного советника Овцына, выстрелом из револьвера нанес себе смертельную рану в висок. Смерть, вероятно, была мгновенная. Хозяева, немедленно после выстрела прибежавшие в комнату своего квартиранта, нашли его на полу уже без признаков жизни. Никакой записки, объясняющей причины самоубийства, не оказалось".

Невзгодин знал Перелесова. Лет пять тому назад он познакомился с ним в одном доме, где Перелесов давал уроки, и одно время довольно часто с ним встречался.

Перелесов не особенно нравился Невзгодину. Несомненно много трудившийся и много знавший, он производил впечатление человека малоталантливого, скрытного и непомерных претензий, скрываемых под видом приветливости и даже искательности в сношениях с людьми. Невзгодин считал его неискренним и беспринципным человеком. Затем, по возвращении из Парижа, Невзгодин встретился с Перелесовым на юбилее Косицкого, и ему показалось, что Перелесов, несмотря на видимое добродушие, озлобленный человек. Это чувствовалось в его жалобах на то, что ему не дают кафедры, и вообще на свое положение. Однако вместе с тем он тогда говорил Невзгодину, что надеется, что все это скоро кончится и он наконец выйдет на дорогу. Но вообще Перелесов далеко не производил впечатления человека, способного на самоубийство.

Все это припомнилось теперь Невзгодину. Он стал прочитывать заметки о самоубийстве Перелесова в других газетах. В одной были, между прочим, следующие таинственные строчки: "Мы слышали, будто самоубийство Л.Н.Перелесова имеет связь с неприличной статьей, появившейся вслед за юбилеем А.М.Косицкого". В другой сообщалось, что к Перелесову рано утром в день самоубийства заходил какой-то молодой человек, плохо одетый, и что после его короткого визита Перелесов, бледный и "не похожий на себя", по выражению кухарки, куда-то поспешно ушел и вскоре вернулся уже успокоенный. Около полудня он вошел на кухню и, давши ей два письма, просил немедленно снести на почту и отправить заказными. Письма были городские, но кому адресованы, кухарка не знает. Затем она в этот день видела покойного, когда подавала в его комнату обед и вечером самовар. Ничего особенного она в покойном не заметила, только удивилась, что за обедом он почти ничего не ел.

Заметка репортера оканчивалась выражением пожелания, чтобы "был пролит свет на это загадочное самоубийство молодого, полного сил и здоровья, талантливого ученого".

"Во всем этом, действительно, кроется какая-то драма!" - подумал Невзгодин и скоро вышел из дому.

XXVI

Первый визит его был к Маргарите Васильевне.

Щегольски одетая, разряженная и вся словно сиявшая весельем, отворила двери Катя и, казалось, была изумлена при виде гостя.

Невзгодин это заметил.

- Здравствуйте, Катя. Не ждали, видно, меня?.. Что, Маргарита Васильевна принимает? - говорил он, входя в двери.

- Здравствуйте, Василий Васильич... Я действительно думала, что вас нет в Москве... Так долго у нас не были... А наших никого нет дома. Барин уехал с визитами, а барыня в Петербурге... Я думала: вы знаете! - прибавила с лукавой улыбкой горничная.

- Ничего не знаю. Давне уехала?

- Третьего дня с курьерским.

- И надолго? Не знаете?

- Послезавтра обещали быть.

- Ну, передайте карточки и позвольте вас поздравить с праздником! - сказал Невзгодин, отдавая две карточки и рублевую бумажку.

Катя поблагодарила и, отворяя двери, спросила:

- Когда же будете у нас, Василий Васильевич?.. Послезавтра?.. Я так и скажу барыне.

- Ничего не говорите. Я наверное не могу сказать, когда буду.

- Что так? Отчего вы перестали ходить к нам, Василий Васильич? - с напускною наивностью спрашивала Катя, по-видимому совершенно сбитая с толку в своих предположениях.

Невзгодин пристально взглянул на эту бойкую московскую "субретку" и, смеясь, ответил:

- Я вовсе не перестал ходить, как видите.

- Но вас так давно не было, барин.

- А не было меня давно оттого, что я был занят, - уж если вам так хочется это знать, Катя, и вы не боитесь скоро состариться. Знаете поговорку? - насмешливо прибавил он, отворяя двери подъезда.

Катя лукаво усмехнулась и, выйдя за двери, оставалась с минуту на морозе, но зато слышала, как Невзгодин приказал извозчику ехать на Новую Басманную в дом Аносовой.

- Знаешь?

- Еще бы не знать. Всякий знает дом Аносихи! - ответил извозчик, трогая лошадь.

Проезжая по Мясницкой, Невзгодин взглянул на почтамтские часы. Было без десяти минут два.

"Не рано для визита!" - подумал он.

Вот наконец и красивый "аносовский" особняк, построенный отцом Аносовой для своей любимицы "Глуши".

- Въезжай во двор!

Извозчик стеганул лошадку и бойко подкатил к подъезду. Невдалеке стояла карета с русским "англичанином" на козлах и несколько собственных саней с породистыми лошадьми. Были и извозчики.

"Верно, купечество поздравляет!" - решил Невзгодин, входя в растворившиеся двери.

- Пожалуйте, принимают. Честь имею с праздником поздравить! - приветливо говорил молодой лакей в новом ливрейном полуфраке и в штиблетах до колен.

Невзгодин сунул лакею рублевую бумажку, оправился перед зеркалом и поднялся во второй этаж.

На площадке его встретил другой ливрейный лакей, постарше, видимо выдержанный и благообразный. Почтительно поклонившись, он отворил двери в залу и проговорил с изысканной любезностью:

- Пожалуйте в большую гостиную.

"Точно идешь к какой-нибудь маркизе Ларошфуко!" - усмехнулся про себя Невзгодин и вошел в большую, отделанную мрамором, белую, в два света, залу.

"А вот и маркиз..."

Действительно, из-за портьеры, в глубине залы, вышел, семеня тонкими ножками в белых штанах, маленький, сухонький, сморщенный старичок в красном, расшитом золотом, мундире, в красной ленте, звездах и орденах, с трехуголкой, украшенной белым плюмажем, в руке.

А на пороге гостиной, словно бы в красной рамке из портьер, вся в белом шелку, ослепительно красивая, Аглая Петровна говорила своим низким, слегка певучим голосом в шутливо-кокетливом тоне:

- Еще раз спасибо, милый князь, что вспомнили вдову-сироту.

В эту минуту Аносова увидала Невзгодина, и кровь прилила к ее щекам от радостного волнения и от стыда за только что сказанную фразу. В присутствии Невзгодина она вдруг почувствовала ее пошловатость и дурной тон.

Князь между тем вернулся, припал к руке Аглаи Петровны и наконец произнес сладким тоненьким тенорком:

- Разве можно забыть такую божественную красавицу! Я всегда ухожу от вас, потерявши здесь бедное свое старое сердце, и грущу, что не могу, подобно Фаусту, вернуть своей молодости... До свидания, очаровательная Аглая Петровна.

И сиятельный "Фауст" в почтительном поклоне низко склонил свою голую, как колено, голову и, повернувшись, засеменил бодрей, стараясь держаться прямо.

Аносова уже успела справиться с собою. Равнодушно взглянув на Невзгодина, она сделала несколько шагов к нему навстречу. Он поклонился.

- Наконец удостоили...

Аглая Петровна произнесла эти два слова умышленно небрежным, слегка насмешливым тоном, словно бы желая подчеркнуть, что посещение Невзгодина ей безразлично...

А между тем в эти мгновения она испытывала какое-то особенно хорошее, давно ей неведомое чувство, совсем не похожее на мучительную страсть.

Ее сердце точно охватило теплом, и все кругом стало светлей. Ей казалось, что она сделалась мягче, отзывчивее, просветленнее и вдруг словно бы обрела давно потерянную веру в людей - вот в этом худощавом, невидном молодом человеке, с нервным, болезненным лицом и смеющимися глазами, которому нет никакого дела до ее миллионов, и он стоит перед ней независимый и свободный.

Аглая Петровна уже не питала досады на Невзгодина. Напротив! Ей так хотелось, так неудержимо хотелось, чтобы он стал ее другом, братом, чтобы понял, что она не такая уж бессердечная "представительница капитала", какой он ее считает, и чтобы относился к ней хорошо и не сторонился бы ее, как теперь, а приходил бы запросто поговорить, почитать вдвоем...

И, захваченная этим настроением, Аглая Петровна уже не боролась с ним, а свободно отдалась ему.

Она крепко, сердечно, не скрывая радостного чувства, пожала Невзгодину руку и вдруг заговорила порывисто, торопливо и взволнованно, понижая почти до шепота голос и глядя доверчиво и мягко своими большими бархатными глазами в острые, улыбающиеся глаза Невзгодина.

- Как я рада вас видеть, если б вы знали! Ведь я ждала, ждала вас, Василий Васильич, и, признаюсь, сердилась на вас за то, что вы пренебрегли моим зовом, помните, на юбилее Косицкого? Верьте, я не лгу и не кокетничаю с вами. Мне так хотелось по-приятельски поговорить с вами, поспорить, послушать умного, хорошего человека, для которого я не мешок с деньгами, не богатая купчиха Аносова, а просто человек. Ведь я совсем одинока со своими миллионами! - с грустной ноткой в голосе прибавила она. - А вы не ехали и, как нарочно, пришли с визитом сегодня, когда гости и нельзя поговорить, как - помните? - мы говорили на морском берегу в Бретани... Стыдно вам, Василий Васильич!

И этот горячий, дружеский тон после первого момента почти равнодушной встречи, и это искание духовного общения, и эти, казалось, искренние похвалы, все это сперва изумило, а потом тронуло и даже несколько "оболванило" Невзгодина, лишив его в эти минуты обычной в нем способности анализа и бесстрастного наблюдения.

Едва вдруг показалось, что он был, пожалуй, не совсем прав в своих поспешных заключениях об этой "великолепной вдове", когда называл ее сквалыгой, восторгающейся Шелли и обсчитывающей рабочих. И, незаметно поддаваясь обычному даже и у неглупых мужчин искушению - верить и извинять многое женщинам (особенно когда они недурны собой), которые находят их необыкновенно умными и интересными, - он уже считал себя несколько виноватым, что так поспешно осуждал Аглаю Петровну прежде, чем внимательнее пригляделся к ней. Конечно, она типичная современная "капиталистка", но в ней, быть может, по временам и говорит возмущенная совесть и она действительно одинока со своими миллионами.

Так думал Невзгодин, слушая Аглаю Петровну.

И, значительно смягченный и ее особенным вниманием и ее чарующей красотой, почти извиняясь, ответил:

- Я все время был занят... Увлекся работой... Писал.

- Знаю...

- Как?

- Узнавала. И похудели же вы, бедный. Ну, идем в гостиную. Только не уходите скоро. Гости разойдутся и мы поболтаем... Не правда ли?

- С удовольствием.

Она позвала лакея и велела больше никого не принимать.

Аглая Петровна вошла в гостиную вместе с Невзгодиным, оживленная и веселая, и громко произнесла, обращаясь к гостям:

- Василий Васильич Невзгодин!

Тот сделал общий поклон и, увидав профессора Косицкого и еще двух знакомых, обменялся с ними рукопожатиями и хотел было присесть, как хозяйка его подозвала и подвела к единственной даме, бывшей тут среди мужчин во фраках и белых галстуках, - к пожилой, изящно одетой, дородной брюнетке лет за сорок, сохранившей еще следы замечательной красоты на своем умном, энергичном смуглом лице с большими красивыми, томными глазами.

- Рекомендую тебе, Даша, это тот самый невозможный спорщик, о котором я тебе говорила... Мы познакомились с Васильем Васильевичем в Бретани... Моя кузина, Дарья Михайловна Чулкова.

Невзгодин в первый раз увидал эту известную в Москве богачку и щедрую благотворительницу, которую знал по фамилии и по ее репутации умной и скромной женщины, умевшей толково и умно тратить часть своих средств на разные добрые дела и при этом без шума и без треска, не ради того, чтобы о ней говорили и об ее пожертвованиях печатали в газетах.

Невзгодин слышал, что несколько школ было обязано ей своим существованием и много молодых людей благодаря ей получали образование. Слышал он и о помощи, которую оказывала Чулкова и многим "пострадавшим", и их семьям. И сам Невзгодин благодаря Чулковой не был исключен из университета в числе других бедняков за невзнос платы.

Он все это припомнил, когда Чулкова, указав на свободное кресло около себя, заговорила с ним, расспрашивая о жизни русских студентов и студенток в Париже.

Разговор в гостиной шел лениво. Общество было разношерстное. Несколько представителей купеческой аристократии, два профессора, юный поэт из декадентов, баритон из Петербурга и высокий бравый полковник из остзейских немцев, объяснявший хозяйке, что он коренной москвич.

О самоубийстве Перелесова не говорили ни слова. Это удивило Невзгодина, - он знал, как Москва любит посудачить и особенно по такому поводу. И как только Чулкова уехала, пригласив Невзгодина когда-нибудь запросто приехать прямо к обеду, он подсел к Косицкому и спросил:

- Вы не знаете ли, Андрей Михайлович, отчего застрелился Перелесов?

Косицкий боязливо взглянул на Аглаю Петровну, сидевшую близко.

- Помилосердствуйте, Василий Васильич... Разве вы не знаете? - воскликнула она.

- То-то не знаю... Читал только в газетах...

- А у меня с утра только и разговоров, что об этой ужасной истории... Я слышала ее бесчисленное число раз.

- Но все-таки разрешите и мне узнать, а Андрею Михайловичу - рассказать.

- Разрешаю, но только пересяду подальше от вас, господа! - проговорила Аносова, вставая, и присела около полковника.

- Это очень грустная и поучительная история! - сказал в виде предисловия старый профессор. - Прежде этого не бывало! - прибавил он.

И Косицкий рассказал, что сегодня утром Заречный получил письмо, написанное Перелесовым в день самоубийства. В этом письме несчастный сообщал, что автором пасквильной статьи был он, и так как, несмотря на принятые им меры скрыть следы своего авторства, оно открылось, то он решил не жить, чтоб не видать заслуженного презрения порядочных людей...

- По крайней мере искупил свою вину... По нынешним временам это редкость! - заметил взволнованный рассказом Невзгодин. - А как же открылось его авторство?

- И это он объяснил в своем длинном и обстоятельном предсмертном письме. Дело в том, что вчера утром приходил один молодой человек, его родственник, и рассказал, что фактор типографии газеты, в которой помещен пасквиль, называет его автором и что слухи эти уже ходят... Да. Письмо производит потрясающее впечатление... Перелесов просит Заречного простить ему хотя за то, что подлость не достигла цели, а цель была - занять его место. Но мертвые срама не имут, а живые...

Косицкий сердито покачал головой и продолжал:

- Не он додумался до этой гадости. Его подбили. Несчастный, проклиная, назвал того, кто посоветовал ему высмеять и мой юбилей, и меня, и коллег, обещая профессуру, а потом, недовольный статьей, сам же издевался. Перелесов и этому человеку написал письмо.

- Кто же он?

- Найденов! - тихо проговорил Косицкий. - Такой умный, талантливый ученый и...

Старик не докончил и стал собираться.

Скоро все гости ушли.

- Ну, пойдемте, я вам покажу свою клетушку, Василий Васильич! - сказала Аглая Петровна. - Уж если вы будете меня описывать, то непременно в ней... Там я провожу большую часть своего времени.

Когда Невзгодин вошел в клетушку, он был удивлен и вкусом Аглаи Петровны, и особенно подбором книг.

Он просидел у Аносовой около часу и более слушал, чем говорил. Сегодня она показалась ему не такою, как в Бретани, и Невзгодину не хотелось верить, что эта женщина, говорившая, казалось, так искренне о неудовлетворенности жизни, понимавшая так тонко художественные творения, цитировавшая на память Байрона и Шелли, в то же время могла быть... кулаком.

Но как бы то ни было, а Невзгодин был крайне заинтересован Аглаей Петровной.

"Ведь она такой любопытный тип для изучения!" - думал он, любуясь чарующей красотой этого типа.

И Невзгодин ушел, обещая побывать на днях.

XXVII

Самоубийство Перелесова и, главное, причины, вызвавшие его, произвели сильное и подавляющее впечатление.

Многие из знавших его не хотели верить, чтобы молодой человек, пользующийся репутацией вполне порядочного человека, проповедовавший с кафедры идеи правды и добра, считавшийся одним из даровитых и честных жрецов науки, мог написать такую клевету на товарищей. Возмущенное чувство протестовало против этого. Такая неожиданная подлость казалась невероятной даже скептикам, видевшим немало предательств, не удивлявших никого по нынешним временам. Но и в отступничестве соблюдается некоторая приличная постепенность, а в данном случае как-то сразу порядочный, казалось, человек вдруг оказался негодяем.

Сомнений в этом быть не могло.

Хотя все газеты - и не только московские, но и петербургские, - словно бы сговорившись между собой, не давали никаких сведений о причинах самоубийства, а газета, напечатавшая о письмах, писанных Перелесовым перед смертью, даже поспешила опровергнуть это известие и на основании "новых достоверных известий" сообщила, что Перелесов застрелился в припадке умопомешательства, - тем не менее слухи о письме покойного к профессору Заречному быстро распространились в интеллигентных кружках. Кроме того, благодаря нескромности фактора типографии еще накануне самоубийства многие знали, что автором пасквиля был Перелесов.

Эта трагическая расплата за тяжкий грех словно бы встряхнула сонных людей и заставила призадуматься даже тех, которые ни над чем не задумываются, осветив перед ними весь ужас жизни с ее какими-то ненормальными условиями, благодаря которым даже среди самых интеллигентных людей, среди жрецов науки, возможны те недостойные средства, какие были употреблены Перелесовым и, разумеется, с надеждою на успех.

Что же, значит, возможно среди менее интеллигентных людей? - невольно являлся вопрос, и чем-то жутким, чем-то безотрадным веяло от этой утерянности принципов и нравственного чувства.

Перелесова жалели, и многие решили быть на его похоронах. Останься он жить, порядочные люди, разумеется, отвернулись бы от него с презрением, но мертвый, добровольно заплативший жизнью за грех, хоть и великий, он несколько примирил с собою.

Но зато "демон-искуситель", этот старый циник, натравивший Перелесова соблазительными намеками о профессуре на подлость, возбуждал общее негодование; особенно среди профессоров и молодежи. Позабыв всякую осторожность, возмущенный до глубины души, Заречный показал нескольким из своих коллег не только письмо, им полученное от несчастного доцента, но и копию с письма его к Найденову, которую Перелесов приложил к письму к Заречному с предусмотрительностью человека, полного ненависти к врагу, которому он желал отомстить за преждевременную смерть.

Слухи об этом письме в тот же день разнеслись по городу, и как же ругали Найденова, каких только бед не накликали возмущенные москвичи на этого замечательного ученого...

Он спокойно сидел в кабинете за чтением какого-то любопытного исследования, когда поздно вечером в сочельник слуга подал ему письмо Перелесова.

Найденов подозрительно взглянул на незнакомый почерк, не спеша и с обычной аккуратностью взрезал конверт, вынул письмо, взглянул сперва на подпись и, недовольно скашивая губы, принялся читать следующие строки, написанные твердым, размашистым и неровным почерком.

"Глубокопрезираемый Аристарх Яковлевич!

Я переусердствовал и не оправдал ваших ожиданий в качестве тонкого и умелого пасквилянта, и вы, конечно, назовете меня дураком еще раз, узнавши, что я ухожу из жизни, так как не обладаю той доблестью, какою обладаете вы: спокойно жить, думая, что все подлецы, но не имеют только храбрости быть откровенными. Я именно из подлецов мысли и, быть может, остался бы таким, пока не получил бы кафедры, но вы с проницательностью, достойною лучшего применения, поняли мою озлобленную, порочную душу и, поманив меня профессурой, заставили быть орудием в ваших руках, чтобы потом поглумиться над недостаточною понятливостью ученика. Вы, таким образом, сыграли блестяще роль подстрекателя, и, разумеется, не ваша вина, что моя статья не достигла желаемой вами цели. Увлеченный надеждами, я переусердствовал. Расставаясь, благодаря вам главным образом, с жизнью, я не могу отказать себе в маленьком удовольствии сказать вам, что вы поступили со мною нечестно. Желаю вам почувствовать угрызения совести, если только это возможно для вас. Быть может, мое самоубийство спасет других, таких же слабых, как я. Довольно и одного такого человека, позорящего ученое сословие. К чему же еще плодить их? Вы, презренный старик, спокойно доживете свой век, а ведь совращенные вами могут не иметь вашего мужества, и тогда кто-нибудь из них пустит себе пулю в лоб, как через несколько часов сделаю это я. Столько ума и столько нечестности в одном человеке! И из-за него я должен умереть, когда так хотелось бы жить!

Впрочем, я не надеюсь, что вас чем-нибудь проймешь. Вы слишком свободны от каких бы то ни было предрассудков и, следовательно, неуязвимы. Одна только надежда: если дети ваши, которых вы так любите, честны, то искренне желаю, чтобы они прозрели, каков у них отец".

Не раз во время чтения этих строк старый профессор перекашивал свои тонкие губы, двигал скулами и ерзал плечами, полный злобы к Перелесову, каждое слово которого хлестало его, как бичом, своею грубою откровенностью. Он ведь понимал, что Перелесов прав, называя его убийцей. Но разве он, воспользовавшись дураком, мог рассчитывать, что тот окажется такой слабой тварью?

И, дочитывая заключительные строки письма, Найденов невольно побледнел и на минуту словно бы закаменел, неподвижный, с расширенными зрачками своих холодных, отливавших сталью, глаз.

- Туда дураку и дорога! - наконец прошептал он чуть слышно.

Проговорив со злобы эти слова, Найденов поднялся с кресла, подошел к камину и бросил на горевшие угли письмо Перелесова. Пристальным и злым взглядом смотрел он, как вспыхнул листок и как затем, обращенный в черный пепел, светился искорками и наконец истлел.

И словно бы почувствовав облегчение, старый профессор удовлетворенно вздохнул и заходил по своему обширному кабинету.

Видимо недовольный, он думал о "глупой истории", как мысленно назвал он самоубийство Перелесова. Его озабочивало - как бы не припутали к ней его имени.

Разумеется, он никакого письма не получал, и никто о нем никогда не узнает. Если этот дурак действительно застрелился, надо быть на одной из панихид и затем на похоронах... Во всяком случае, неприятная история. Вот что значит иметь дело с глупыми людьми. Сделает пакость в надежде на вознаграждение и винит других...

Так думал старый профессор, не догадывавшийся, что имя его уже крепко припутано к этой "глупой истории" и что Перелесов, расставаясь с жизнью, постарался отомстить виновнику своей смерти.

- К тебе можно, папа? - раздался на пороге свежий молодой голос.

- Можно, можно, Лизочка.

И голос Найденова зазвучал нежностью, а злые глаза его тотчас же приняли выражение нежной любви при виде высокой стройной девушки лет двадцати.

Она заглянула отцу в глаза, сама чем-то встревоженная, и спросила:

- Ты встревожен, папа?

- Я?.. Нет... С чего мне тревожиться, моя родная! - торопливо ответил старик и с какою-то особенной порывистою нежностью поцеловал дочь.

- Так ты, значит, не знаешь печальной новости?

- Какой?

- Перелесов сейчас застрелился...

Старый профессор, давно уже ничем и ни перед кем не смущавшийся, смущенно проговорил:

- Застрелился? Откуда ты об этом узнала, Лиза?

- Я сейчас гуляла и встретила Ольгу Цветницкую...

- И что же? - нетерпеливо перебил Найденов.

- К ним на минутку заезжал Заречный, чтобы сообщить, что Перелесов застрелился. И знаешь почему, папа? Это ужасно! - взволнованно прибавила молодая девушка.

- Почему же?

- Он был автором этой мерзкой статьи, - помнишь, папа? - в которой были оклеветаны Заречный, Косицкий и другие профессора. И не мог пережить позора...

- Но откуда все это известно? - едва скрывая тревогу, спрашивал Найденов.

- Он сам признался во всем в письме к Заречному и просил прощения... Несчастный! Кто мог думать, что он был способен на такую подлость... Но он искупил ее своею смертью... Говорят, что он еще написал письмо...

- Кому? - упавшим голосом спросил старый профессор.

- Ольга не знает... Кому-то из профессоров.

Найденова охватила мучительная тревога, и он невольно вспомнил заключительные строки только что уничтоженного письма. Вспомнил, и что-то невыносимо-жуткое, тоскливое прилило к его сердцу при мысли, что может открыться его прикосновенность к самоубийству Перелесова, и тогда он потеряет любовь сына и дочери.

А он их любил, и кажется, одних их во всем свете!..

Дома, в глазах жены и детей, он был в ореоле знаменитого ученого и безукоризненного человека. Никто из них не знал и не мог бы допустить мысли, что на душе старого профессора слишком много грехов, и таких, за которые можно сгореть со стыда. Перед своими он словно бы боялся обнажать душу и обнаруживать свой беспринципный цинизм, понимая, как это подействовало бы на молодые сердца, полные энтузиазма и веры в людей. Он большую часть своего времени проводил в кабинете, но, встречаясь с женой и детьми, бывал с ними необыкновенно ласков и нежен и при них никогда не высказывал своих безотрадно-скептических взглядов неразборчивого на средства честолюбца и карьериста, словно бы оберегая любимые существа от своего тлетворного влияния, и дети гордились своим отцом и горячо любили его, объясняя его нелюдимство и не особенно близкие отношения с профессорами его страстью к ученым занятиям. Они, быть может, и замечали, что многие относятся к отцу недоброжелательно и даже прямо враждебно, но это - казалось им - происходило оттого, что не понимали горделивой и сдержанной с посторонними натуры отца. Кроме того, боялись его насмешливого подчас языка и завидовали его подавляющему превосходству и уму и всеми признанной репутации замечательного ученого, труды которого переводятся на иностранные языки.

Благодаря умному добровольному невмешательству Найденова в воспитание своих детей и благодаря влиянию необыкновенно кроткой матери, обожавшей мужа с каким-то слепым, чуть ли не рабским благоговением любящей и нежной натуры, - дети выросли совсем не похожие по внутреннему складу на отца. Особенно его любимица Лиза, добрая девушка и беззаветная энтузиастка, горевшая желанием приложить свои силы на помощь обездоленным и несчастным.

Она была деятельным членом попечительства и вместе с Маргаритой Васильевной действительно ретиво занималась делом благотворительности. Она посещала ежедневно свой участок, не стесняясь подвалами и задворками, сердечно относилась к беднякам и с горячностью предстательствовала за них перед комитетом и раздавала им почти все свои карманные деньги, вместо того чтобы на них купить себе пару новых перчаток и флакон духов. Кроме того, Лиза была учительницей в школе попечительства и относилась к принятым на себя обязанностям с отцовской добросовестностью и аккуратностью к работе. Не похожая на большинство шаблонных барышень, мечтающих о нарядах, выездах, балах, театрах и поимке хорошего жениха, она распоряжалась своим досугом на пользу ближнего и, бодрая, здоровая и румяная, не нервничала от неудовлетворенности жизнью, делая свои маленькие дела скромно, толково и неустанно.

И отец, давно уж забывший альтруистические чувства и преследовавший в жизни одни лишь свои интересы, не высмеивал ни ее благотворительного пыла, ни ее посещений по вечерам публичных лекций, ни ее увлечения школой и возни с грязными детьми трущоб, ни ее молодого задора и категоричности мнений, ни ее негодующих протестов против того, что добрая девушка считала несправедливым, нечестным и злым.

Напротив! Этот черствый себялюбец, высокомерный и жесткий по отношению ко всем людям, исключая своих кровных, с снисходительным вниманием и, казалось, даже сочувственно слушал пылкие речи своей любимицы, доверчивой и экспансивной, и своим мягким ласковым взглядом как будто поощрял дочь верить в то, во что сам давно не верил, и проявлять бескорыстную деятельную любовь, которая ему лично казалась забавой.

И обычная саркастическая улыбка не кривила его тонких безусых губ. Ему казалось святотатством осквернить чистую душу своим скептицизмом старого циника и обнажить перед ней свое полное равнодушие к тому, что она считала красотой жизни.

"Пусть жизнь сама разрушит ее иллюзии. Пусть знакомство с людьми покажет ей человека таким, как он есть... А я не стану разрушать этой чистой веры!" - нередко думал старик, слушая свою любимицу.

И старик пользовался ее безграничной любовью. Из страха потерять эту любовь он тщательно скрывал перед нею самого себя и искусно показывал только то, что могло поддержать в ее глазах его престиж. Уж давно он потерял и уважение и любовь друзей. Давно он сам не уважал себя. Что же у него останется в жизни, если он потеряет любовь детей, хотя бы он и пользовался ею обманом.

И эта "глупая история", это самоубийство Перелесова, о котором так горячо говорила дочь, показалась ему страшной трагедией. Лучше было бы, если б ее не было.

- Ты, я вижу, очень изумлен и взволнован, папочка! - проговорила Лиза и быстро поцеловала костлявую и сухую отцовскую руку.

Старик нежно потрепал дочь по щеке и ответил:

- Да... Совсем неожиданно.

- Такой молодой и совершил такой ужасный поступок... Ты ведь знал Перелесова? Он, кажется, еще недавно у тебя был вечером, в день юбилея Косицкого!..

- Был.

- Как ты объясняешь себе эту лживую статью... это предательство товарищей, папа? - допрашивала Лиза, не понимая, что она является палачом любимого отца.

- Человек - очень сложный инструмент, Лиза. Очень сложный, милая! - как-то раздумчиво проговорил Найденов, отводя взгляд.

- Но все-таки, папа. Что могло заставить его решиться на это?

- У людей бывают разные страсти, Лиза. И побороть их не всегда легко.

- Но все-таки он был не совсем дурной человек... Этот трагический конец примиряет с ним. Не правда ли?

- Да, - тихо проговорил отец.

- И знаешь, папочка, Ольга говорила, будто кто-то обещал Перелесову, что он будет профессором вместо Заречного, если напишет статью. Его кто-то вовлек.

- Это вздор! - почти крикнул Найденов.

И, спохватившись, прибавил тихо:

- Кто мог обещать ему? Вернее всего, Перелесов сам додумался до этой статьи... Он давно мечтал о профессуре... Теперь мало ли каких сплетен не будут распускать по поводу самоубийства Перелесова... Пожалуй, еще и мое имя приплетут...

- Твое? Что ты? Бог с тобой, папочка! - испуганно промолвила Лиза.

- Люди злы... Пожалуй, узнают, что Перелесов заходил ко мне после юбилея...

- Так что же?..

- И выведут какие-нибудь нелепые заключения... От сплетен не убережешься... Ну, да я к ним равнодушен... Мне решительно все равно, как обо мне люди думают, лишь бы дома меня знали и любили. А больше мне ничего не надо... И я знаю, что вы меня любите и не поверите никаким сплетням про вашего отца... Не правда ли, Лиза? - необыкновенно нежным и умоляющим голосом проговорил старый профессор, уже понявший из слов дочери, что имя его припутано к самоубийству Перелесова.

Этот "кто-то", обещавший профессуру, смущал его.

- И ты еще спрашиваешь, родной? Да разве про тебя смеют говорить что-нибудь дурное?.. И разве мы можем поверить, что ты способен сделать что-нибудь дурное?.. О папочка!.. Ты просто расстроен этим несчастным происшествием, и тебе в голову лезут невозможные мысли. Лучше поцелуй свою дочку и пойдем в столовую. Сейчас подадут чай.

И Лиза порывисто обняла нагнувшегося к ней отца, крепко поцеловала его и, глядя на него своими восторженными блестящими глазами, воскликнула:

- О дорогой мой папочка! Как я горжусь тобой!

Что-то теплое, счастливое прилило к сердцу отца; он благодарно и умиленно гладил русую головку дочери своею вздрагивающею холодною рукой и в то же время думал о письме Перелесова к Заречному. Что, если в этом письме он рассказывает все, как было?

И мучительный трепет страха охватил ничего не боявшегося старого профессора при мысли, что дети могут узнать и убедиться, что напрасно они гордятся своим отцом.

Он чувствовал, что едва стоит на ногах.

- Папочка, да что с тобой? Ты побледнел. Твоя рука дрожит?.. - тревожно спрашивала Лиза.

- Ничего, ничего, родная...

И он присел на оттоманку.

- Тебя так взволновало это ужасное известие?..

- На свете много ужасных известий, Лиза... Я, верно, утомился сегодня... Много работал. И я не пойду в столовую пить чай... Принеси мне сюда, голубушка...

Когда Лиза ушла, Найденов как-то жалко и беспомощно прошептал:

- Неужели начинается расплата?..

XXVIII

На второй день праздника - утренняя панихида назначена была в десять часов.

В небольшой зале, рядом с опечатанной комнатой, в которой застрелился Перелесов, стоял гроб, обитый золотым глазетом. Толстый дьячок монотонно и гнусаво читал Псалтырь, взглядывая по временам равнодушным взглядом из-под густых бровей на маленькую, бедно одетую старушку в траурном платье, обшитом плерезами, которая стояла у гроба и тихо, совсем тихо, точно запуганный ребенок, плакала, не отрывая своих выцветших, красных от слез глаз от обрамленного цветами лица покойника, спокойного и серьезного, словно думающего какую-то важную думу.

Старушка мать, вдова маленького провинциального чиновника, жившая в уездном городе Смоленской губернии на средства, которые давал ей сын, уделяя их из своего скудного заработка, приехала вчера вечером, вызванная телеграммой Сбруева. Сбруев жил недалеко от Перелесова, на Арбате, и к нему первому прибежал квартирный хозяин, чтобы сообщить о самоубийстве своего квартиранта.

Сбруев был потрясен, когда поздно вечером узнал от Заречного о причинах самоубийства Перелесова. Он искренне его пожалел и простил грех, искупленный смертью. По просьбе Заречного он взял на себя хлопоты по устройству похорон, и так как после смерти Перелесова у него найдено было всего лишь три рубля, то Сбруев решил похоронить Перелесова на свой счет, если бы коллеги отказались от складчины, и в ту же ночь занял для этой цели двести рублей.

Но на другой же день Заречный объехал нескольких профессоров и собрал триста рублей и отдал их Сбруеву.

Старушка почти не спала ночь. Несмотря на просьбы Сбруева идти к нему переночевать, она просила, как милости, позволить ей остаться при сыне. Она не устала, а если устанет, подремлет в кресле.

И, ничего до этих пор не говорившая о сыне, она, глотая рыдания, вдруг сказала:

- О, если б вы только знали, какой он был добрый и нежный ко мне... О, если б вы это знали! Он сам нуждался... отказывал себе во всем, - я только теперь это узнала, - а мне, голубчик, каждый месяц посылал пятьдесят рублей... И писал, что живет отлично, что ни в чем не нуждается... Он всегда такой был... деликатный... А я, дура, верила, что он посылает от излишков. И он еще в последнем письме писал, что скоро выпишет меня в Москву и мы будем вместе жить, когда его сделают профессором... Вот и выписал... И объясните мне, ради бога, Дмитрий Иваныч, отчего Леня лишил себя жизни?.. В письме ко мне, оставленном на его столе, он просит прощения, что оставляет меня одну, и только говорит, что жить ему больше нельзя. Кто обидел его? Кому он мешал, мой голубчик?..

Сбруев грустно молчал.

- Такой хороший, умный, молодой... Ему бы жить, а он... мертвый... Кто же погубил его? Какие злодеи? И неужели они не будут наказаны? Да где ж тогда правда на земле, Дмитрий Иванович?

Она вдруг смолкла, точно сама испугавшись этого порыва отчаяния, и снова заплакала.

А Сбруев все молчал и не замечал, что глаза его влажны от слез.

Около полуночи он ушел домой, а мать снова подолгу стояла у гроба и, застывшая в скорби, глядела в лицо сына, точно ожидая, не откроет ли оно причину ее сиротства.

Ночью старушка забывалась на несколько минут в тяжелом сне, сидя на кресле. И теперь она опять смотрит на мертвого сына и опять тихо плачет.

На часах пробило девять ударов.

Вошла квартирная хозяйка, молодая рыжеватая дама, и, словно бы стыдясь занимать горюющую мать житейскими делами, как-то томно проговорила:

- Извините... Я, конечно, понимаю ваше горе, но все-таки... не выпьете ли чашку чая?..

Старушка с удовольствием приняла предложение и вышла из комнаты.

В конце десятого часа приехал Сбруев и вслед за ним Невзгодин.

Они познакомились на юбилее Косицкого и понравились друг другу.

- Как вы думаете, Дмитрий Иванович, много соберется на панихиду? - спросил Невзгодин.

- Я думаю. Вчера вечером на первой панихиде было порядочно народа...

- И это правда, что я слышал вчера о Найденове?.. Косицкий рассказывал...

- Правда. Не ожидали, что такой мерзавец?.. - грустно протянул Сбруев.

- Это я давно знал, положим... Но я не думал, что он так неосторожен...

- На всякого мудреца довольно простоты, Василий Васильич...

- И неужели он после всего... останется в Москве?..

- Не думаю! - как-то значительно промолвил Сбруев. - Вот мать покойного, оставшаяся сиротой и без куска хлеба после смерти Перелесова, спрашивала: где же правда на земле?

- И что вы ей ответили?

- Ничего! - мрачно произнес Сбруев.

- Ответить, хотя бы для утешения старухи, где по нынешним временам гостит эта самая правда, очень затруднительно.

- Особенно нам! - решительно подчеркнул Дмитрий Иваныч.

- Кому "нам"?

- Вообще жрецам науки, выражаясь возвышенным тоном.

- Почему же им особенно, Дмитрий Иваныч? - удивленно спросил Невзгодин.

- А потому, что у нас две правды! - уныло протянул Сбруев.

- У людей других профессий, пожалуй, этих правд еще больше.

Обыкновенно молчаливый и застенчивый, Дмитрий Иванович под влиянием самоубийства Перелесова находился в возбужденно-мрачном настроении, и ему хотелось поговорить по душе с каким-нибудь хорошим свежим человеком, и притом не из своей профессорской среды, которая ему не особенно нравилась.

А Невзгодин именно был таким свежим человеком, возбуждавшим симпатию в Сбруеве. Невзгодин был вольная птица и не знал гнета зависимости и двойственности положения. Кроме того, Сбруеву казалось, что Невзгодин не способен на компромиссы.

И Дмитрий Иванович заговорил вполголоса, волнуясь и спеша:

- Быть может, и больше, но знаете ли, в чем их преимущество?

- В чем?

- В том, что чиновник, например, не обязан говорить хорошие слова, свершая, положим, не совсем хорошие поступки. Сиди себе и пиши, худо или хорошо, это его дело. А мы обязаны.

- Как так?

- А так. С кафедры мы проповедуем одну правду - если и не всю, то хоть частичку ее, - а в жизни поступаем по другой правде, назначенной для домашнего употребления и для двадцатого числа...

Он застенчиво улыбнулся своею грустною улыбкой и продолжал:

- Вот Перелесов не вынес резкого противоречия этих двух правд, обнаруженного перед всеми, и пустил себе пулю в лоб... Ну, а мы и не замечаем этих противоречий и, если не делаем сами крупных пакостей и только, как Пилат, умываем руки при виде их или делаем маленькие подлости, то уж считаем себя порядочными людьми и надеемся дожить до заслуженного профессора и отпраздновать свой юбилей вместо того, чтобы уйти, пока еще не утрачено человеческое подобие, если не из жизни, как ушел Перелесов, то хоть из жрецов... Отчего, в самом деле, мы, русские интеллигенты, такие тряпки, Василий Васильич! - взволнованно воскликнул Сбруев, точно из души его вырвался страдальческий вопль.

- Много на это причин, Дмитрий Иваныч...

- Однако, звонят... Сейчас явится публика. Как жаль, что нельзя поговорить на эту тему основательнее и выяснить, почему более стыдливые - тряпки, а бесстыжие уж чересчур наглы... Не позавтракаем ли вместе завтра, после похорон? Сегодня боюсь... Вечером надо опять здесь быть, и неловко прийти не в своем виде. Я люблю, запершись, иной раз выпить, - прибавил Сбруев.

- С большим удовольствием.

- Поедем в "Прагу". Там не особенно дорого... А то молчишь-молчишь... Ну и вдруг захочется поговорить со свежим человеком, да еще таким счастливцем.

- Почему счастливцем?

- А как же. Ведь нигде не служите?

- Нигде.

- В профессора не собираетесь?

- Нет.

- И, слышал, избрали писательскую карьеру?

- Хочу попробовать.

- И не бросайте ее, ежели есть талант. По крайней мере сам себе господин. Ни от кого не зависите...

- Кроме редактора и цензора... Особенно если попадутся чересчур дальновидные! - усмехнулся Невзгодин.

- Но все-таки... в вашей воле...

- Не писать? Разумеется.

- Нет... Отчего не писать?.. Но не лакействовать. И это счастие.

- Не особенное, Дмитрий Иванович.

- По сравнению с другими профессиями - особенное.

Стали появляться разные лица. Явилось несколько профессоров; в числе их были и оклеветанные в статье покойного: Косицкий и Заречный. Маленькая зала быстро наполнилась интеллигентной публикой, среди которой были учителя, студенты и много молодых женщин.

Всех входящих в залу тотчас же охватывало какое-то особенное настроение взволнованности, страха и виноватости при виде спокойно-важного лица покойного. Трагическая его смерть напоминала, казалось, о чем-то важном и серьезном, что всеми обыкновенно забывается, и придавала этому лицу выражение не то упрека, не то предостережения.

И некоторым из присутствующих оно, казалось, говорило:

"Я сделал нечестное дело, в котором и вы отчасти виноваты, и... видите".

Несмотря на горделивое сознание всех присутствовавших, что никто из них не сделает такого нечестного дела и, следовательно, не застрелится, многим становилось жутко, когда подходили к покойнику и заглядывали в его лицо. Разговаривали шепотом, словно боялись разбудить мертвеца. Почти у всех женщин были заплаканные глаза... Старушка мать где-то затерялась в толпе, и на нее никто не обращал внимания.

Кто-то принес в корзине массу живых цветов, и в толпе пронесся шепот, что цветы прислала Аносова.

Несколько профессоров собрались в кучку и тихо поносили Найденова. Особенно отличались трусливые коллеги старого профессора, которые потихоньку заискивали у него. Но здесь, у гроба, невольно хотелось щегольнуть цивизмом, выражая негодование против человека, которого и раньше все боялись и не любили, но все-таки терпели.

- Я ему руки не подам. Честное слово! - вдруг сказал Цветницкий, не зная, как это у него сорвалось с языка, так как сам он был убежден, что никогда не решится сделать этого, пока Найденов в фаворе.

И вероятно, заметив, что ему не поверили, Цветницкий проговорил:

- Так-таки не подам!

Заречный между тем сообщил, что вчера, в пять часов вечера, перед самым обедом, к нему заезжал Найденов и не застал его дома.

- Я приказал не принимать его, если он еще раз приедет! - прибавил молодой профессор.

Слушатели удивлялись наглости Найденова. Сам натравил Перелесова написать пасквиль и имеет дерзость ехать к Николаю Сергеевичу. Верно, он не знает, что Николай Сергеевич получил письмо от жертвы.

- А может быть, узнал и хотел уговорить вас скрыть его.

- Черт его знает. Теперь я понял, что это за человек! - негодующе заметил Заречный, вспоминая, как Найденов глумился над ним по поводу его речи и как рассказывал, что защищал его, а между тем сам же подговорил написать против него статью.

"И каким я был трусом тогда!" - подумал Николай Сергеевич и почувствовал еще большую радость, что Найденов так основательно попался в своих подлых интригах.

Подошел еще один профессор и сообщил, что слышал из верных источников, будто по поводу самоубийства Перелесова будет назначено следствие.

На всех лицах мелькнули торжествующие улыбки.

- Тогда он наверное вылетит! - заметил Заречный.

- И давно пора, - проговорил Цветницкий.

И все снова принялись бранить Найденова.

Один только Косицкий слушал все это молча и грустно смотрел, как укладывают в гроб цветы.

Маргарита Васильевна вошла с мужем и стала у дверей в соседней комнате - столовой квартирных хозяев. Невзгодин подошел к Заречной и, взглядывая на ее бледное, истомленное лицо, задумчивое и скорбное, спросил:

- Что с вами? Зачем вы сюда пришли совсем больная?

- Со мной ничего особенного. Просто устала... не спала ночь в дороге. Я только что из Петербурга. А вы где пропадали?

- Работал. А поручение ваше завтра же исполню.

- Спасибо.

Она помолчала и вдруг промолвила чуть слышно:

- А как это просто.

- Что такое?

- Да вот это.

И Маргарита Васильевна едва заметным движением головы указала на гроб.

Невзгодин удивленно взглянул на молодую женщину.

- Вы хотите сказать, что просто расстаться с жизнью?

- Ну да.

- Уж не манит ли и вас эта простота?

- По временам являются такие мысли.

- Что это?.. Заразительность частых самоубийств?

- Нет... Собственные размышления последнего времени.

- И причины такого желания?..

- Жить скучно! - прошептала молодая женщина, и на лице ее появилась такая скорбная улыбка, что Невзгодину сделалось жутко.

- Как это, подумаешь, ужасно!..

- А вы думаете, нет?

- Но ваши планы деятельности и другие?

- Оставить мужа?

- Да.

- Ведь вы сами же говорили, что одна деятельность не может удовлетворить женщину. А в другой мой план не верили! - прибавила Маргарита Васильевна, и слабый румянец вспыхнул на бледных щеках.

- Положим, говорил... Но из этого не следует, что нужно...

- Мало ли что не следует! - перебила Маргарита Васильевна.

- Вам полечиться надо.

- Может быть.

- И что это ныне за безволие какое-то у людей!

Невзгодин сопоставил только что бывший у него разговор со Сбруевым с тем, что говорила Маргарита Васильевна. И того мучает двойственность положения, и в его речах чувствуется смутное желание выхода из него, хотя бы путем смерти... И эта вот тоже. Нечего сказать, тряпичное поколение в более стыдливых его представителях.

Да и сам он разве не переживал в Париже такого настроения?

Была полоса, когда и у него бродили мысли покончить с собой из-за проклятых вопросов, мучивших своей неприложимостью в жизни, и из-за отвергнутой любви к этой самой Маргарите Васильевне, без которой жизнь ему казалась несчастной... И ко всему этому одиночество и хроническое голодание.

Но все это продолжалось у него недолго и бесповоротно прошло. Работа, горделивое желание борьбы, примеры мужества крупных личностей и сознание долга перед жизнью спасли его, направив мысли от своих маленьких личных печалей на более серьезные и общественные печали. Теперь он удивляется своему малодушию, и его удивляет малодушие людей, которые без борьбы, без всякой попытки найти выход в каком-нибудь общественном деле отдаются во власть нервных, личных настроений.

Ему было жаль Маргариту Васильевну. Кто ее знает? Может быть, и в самом деле она приведет в исполнение свое желание оттого, что скучно жить. А ей скучно жить главным образом потому, что она никого не любит и жаждет любви.

Надо поговорить с ней, успокоить ее, убедить куда-нибудь уехать на время.

- Сегодня вы будете дома, Маргарита Васильевна?

- Целый день.

- Можно зайти к вам? Не помешаю?

- Заходите... Я всегда рада вас видеть.

- И уж больше не сердитесь на Фому неверного?

- Нет... Тем более что он...

- Был прав в своих сомнениях? - подсказал Невзгодин.

- Не совсем, но до известной степени! - грустно промолвила Маргарита Васильевна. - Ведь это так просто и так ужасно! - прибавила она, указывая взглядом на гроб, и вся содрогнулась.

"Бедняга! Боится, что и муж застрелится! Какая же он скотина, если пугает "этим"!" - подумал Невзгодин.

В столовую вошел старенький священник из ближнего прихода. Он тотчас же принял соответствующий предстоящей требе серьезно-задумчивый вид, поклонился и торопливо начал облачаться в траурную ризу при помощи дьячка. Вслед за ним вошли певчие, и в комнате запахло водкой. Некоторые из певчих были пьяны по случаю праздника и едва стояли на ногах.

Старенький священник подозрительно покосился на певчих и что-то шепнул дьячку.

- Не в первый раз, батюшка! - успокоительно проговорил дьячок.

В эту минуту в зале мгновенно наступила мертвая тишина. Все сразу смолкли, не окончив речей и повернув головы к раскрытым из залы в прихожую дверям.

Почти на всех лицах застыло выражение необычайного изумления и негодования. Даже по лицу добряка Андрея Михайловича Косицкого пробежала гримаса, точно от какой-то физической боли, и старик густо покраснел, точно сделал что-нибудь нехорошее, и ему стало стыдно.

Невзгодин переступил порог, взглянул и не верил своим глазам.

Высоко подняв свою седую, коротко остриженную голову и ни на кого не смотря своими серыми, пронизывающими глазами, светившимися из-под очков резким, холодным, словно сталь, блеском, сквозь толпу пробирался вперед, к гробу, Найденов с обычным своим спокойным и надменным видом.

Словно бы не замечая или не желая замечать того потрясающего впечатления, какое произвело его прибытие, он прошел вперед и остановился около кучки профессоров, ничем не выказывая своего волнения и еще выше поднимая голову. Только движение скул, замеченное Невзгодиным, могло обличить, что старый профессор отлично понимает, в какое убийственно-неприятное положение он поставил себя, явившись на панихиду.

И Невзгодин, как художник, любовался дьявольским самообладанием и дерзкою наглостью Найденова, ожидая, что будет дальше и как его встретят профессора.

Цветницкий, стоявший ближе к Найденову, первый поклонился, и Найденов, небрежно протянув ему руку, повел взглядом на остальных коллег. Еще два стыдливых нерешительных поклона, и ответный общий кивок Найденова.

Заречный отвел глаза в сторону, будто не замечая бывшего своего профессора. Косицкий встретил взгляд и поклон Найденова, не ответил на него и только снова покраснел. Не поклонились Найденову еще двое.

Это оскорбление нанесено было у всех на глазах. С известным ученым, тайным советником не хотели кланяться!..

Как только Найденов вошел в залу, он сразу же понял, что Перелесов хорошо отомстил своему врагу. Эти изумленные, негодующие взгляды, эти презрительные улыбки почти в упор ясно говорили, что он возбуждает ненависть и что его все считают виновником самоубийства этого "болвана". Но возвращаться было уже поздно, и наконец не ему занимать наглости.

И Найденов нарочно прошел вперед, к коллегам, уверенный, что никто из них не посмеет оскорбить его.

Он знал их хорошо. Но, значит, Заречный показал всем письмо, и его, влиятельного профессора, считали настолько скомпрометированным этим самоубийством, что уже решились обнаруживать свои цивические чувства в оскорблении. Прежде ненавидели, но не смели. Теперь смеют.

"Начинается расплата!" - снова пришла в голову Найденова мысль, не дававшая ему покоя после разговора с дочерью.

И, внутренне почти равнодушный к нескрываемой ненависти всех этих людей и к нанесенному коллегам оскорблению ("Они поплатятся за это!" - подумал старый профессор), он с ужасом и тоскою подумал, что дети могут узнать про все, что только что произошло.

Побледневший, с презрительно скошенными тонкими безусыми губами, он все-таки не терял самообладания. Неподвижная, словно статуя, его высокая, сухощавая, выпрямившаяся фигура стояла перед гробом, и глаза его, горевшие злым огоньком, как у затравленного волка, вызывающе смотрели сверху прямо в лицо покойника.

Священник хотел было начинать службу, но в это время из толпы вышел бледный как полотно Сбруев. Он подошел к батюшке и просил немного повременить.

Все, ожидая чего-то необычайного, замерли. Найденов плотнее сжал совсем побелевшие губы, и глаза его, казалось, пронизывали покойника.

Но в них блеснуло на мгновение что-то жалкое и беспомощное, когда Сбруев от священника подошел к нему и, не здороваясь и не поклонившись, взволнованно проговорил:

- Господин Найденов. Я вынужден сказать, что вам не место здесь, у гроба покойника, который...

От волнения Сбруев больше ничего не мог сказать.

Найденов не проронил ни слова. Медленно, словно бы нарочно замедляя шаги, направился он через толпу, наполнявшую комнату, к дверям.

Перед ним брезгливо расступались, точно перед зачумленным, его провожали злорадными взглядами, вслед ему посыпались проклятия, а он будто не видал и не слыхал ничего и шел, не склоняя под бременем позора своей седой, высоко поднятой головы, по-прежнему высокомерный, словно бы презирающий всех, и великолепный в своем бесстыдстве.

- Этакая наглость! - раздавались голоса.

Но, когда старый профессор вышел из квартиры и очутился на улице, самообладание его оставило.

Он едва стоял на ногах и трясущимися губами беззвучно шептал какие-то угрозы и пугливо и растерянно озирался, словно боясь людей или не зная, куда ему идти. Наконец упавшим, точно чужим голосом он позвал извозчика.

Когда он сел в сани, то как-то весь съежился, опустил голову и казался жалким и беспомощным, совсем не похожим на прежнего надменного старика.

Он приехал домой и, когда слуга отворил ему двери, спросил:

- Барышня дома?

- Нет-с... Оне ушли с Михайлом Аристархычем тотчас после вас.

Казалось, что известие успокоило несколько старика.

Нетвердыми шагами дрожащих ног прошел он в кабинет и опустился в кресло.

Через несколько минут пришла его жена, бледнолицая пожилая женщина с кроткими глазами, и, увидав мужа, испуганно спросила:

- Аристарх Яковлевич... Что с тобой? Ты болен...

- Ничего... Так... слабость... А где дети?

- Ты разве их не видал?

- Где?

- На панихиде. Они пошли туда...

- Они были там? - спросил Найденов глухим голосом.

- Да. Лиза непременно хотела идти на панихиду... Да отчего это тебя так удивляет?

Старый профессор поднял на жену взгляд, полный ужаса и тоски, и из груди его вырвался стон.

XXIX

Вскоре после панихиды Невзгодин сидел в кабинете Маргариты Васильевны.

Она говорила:

- Вы понимаете чужие настроения, Василий Васильич, но все-таки вы не знаете женской души. Вот вы давеча советовали лечиться...

- Советовал и теперь настаиваю. Вы изнервничались в последнее время... Прежде вы были куда энергичнее...

- Прежде?.. Прежде я надеялась, я ждала чего-то... А теперь?.. Разве вылечишь больную, неудовлетворенную душу бромом и обтираниями холодной водой? По совести вам говорю, как доброму приятелю: скучно жить.

Проговорив эти слова, Маргарита Васильевна взглянула грустным, усталым взглядом на Невзгодина.

- Это настроение пройдет...

- Когда?.. Когда пройдут годы и я сделаюсь старухой.

И, помолчавши, прибавила с тоской:

- А жить так хочется! Ведь я не жила совсем, вы правду как-то говорили... Я никогда и никого не любила... Я не знала, что значит забыть себя для другого, жить с ним неразрывно и душою и телом и с радостью отдать за любимого человека жизнь... А именно такого счастия я и искала, о такой любви и мечтала, а между тем... этого не было и никогда не будет!

- Отчего не будет? Разве вы не можете полюбить?

- Быть может, могу, но не посмею... Страшно строить свое счастье на несчастье другого...

- Во-первых, не всегда несчастье другого так сильно, а во-вторых, когда любят, то все смеют...

- А вы, Василий Васильевич, когда-нибудь так любили?

- Разве вы не знаете?

- Как я могу знать?

- Да ведь я вас так любил, Маргарита Васильевна!

- Разве? - удивленно и в то же время обрадованно воскликнула Маргарита Васильевна.

- И, знаете ли, дело прошлое, и потому сознаюсь вам, что в ту пору, когда вы отвергли мою руку, как руку легкомысленного и беспутного человека, я в Париже был в таком настроении, что мог наложить на себя руки.

- Вы?

- Я самый.

- И из-за меня?

- Не совсем из-за вас... Причиной отправиться к праотцам была не одна несчастная любовь, но и разные сомнения в том, следует ли жить на свете, не имея возможности переделать его радикально... Ну и, кроме того, одиночество... голодание.

- И долго было такое настроение?

- С месяц, пожалуй, бродили мысли о покупке револьвера... По счастью, денег не было.

- Как же вы избавились от этих мыслей?

- Один француз, безрукий старик - руку ему откорнали при усмирении Коммуны, - голодавший в соседней мансарде, высмеял меня самым настоящим образом и сказал, что уж если мне так хочется умереть, то лучше поехать в Южную Америку и поступить в ряды инсургентов... По крайней мере одним солдатом больше будет против правительства. Старик чувствовал ненависть ко всякому правительству... Но так как мне не на что было ехать в Южную Америку, то я занялся работой, достал уроки... читал... думал... и скоро устыдился своего намерения, сообразил, что я не один на свете, отвергнутый любимой женщиной, и не один со своими требованиями перекроить подлунную... Да и чтобы перекроить, надо жить, а не умирать... И, как видите, я не раскаиваюсь, что живу на свете и строчу повести и рассказы, хотя и я, как и вы, не знаю той любви, о которой вы мечтали...

- И которой не желали вы?

- Кто вам это сказал? Ведь и у меня губа не дура! Очень бы хотел полюбить женщину, которая была бы хороша, как Клеопатра Египетская, умна, как Маргарита Пармская, если только она в самом деле была так умна, как пишут историки, и притом не делала бы сцен ревности, не хлопала бы глазами, когда говорят про общественные дела, и была бы и любовницей, и отзывчивым другом, и хорошим товарищем... Я даже готов был бы сбавить кое-что из своих требований... Но пока такой любви нет, я нахожу, что можно и без нее жить... Разве жизнь, в самом деле, в одной только любви?

- Для вас, мужчин, пожалуй. А для женщины, такой, какая она теперь, только в любви. Я только недавно это поняла. Поняла и почувствовала тоску жизни! - грустно прибавила Маргарита Васильевна.

Она помолчала и продолжала:

- И знаете ли, Василий Васильич?.. Я много-много думала за это время о своем положении и не знаю, на что решиться...

- То есть - разойтись с мужем или нет?

- Да.

- Что же вас останавливает?

- Тогда решение у меня было твердое - оставить его.

- А теперь?

- Мне страшно... Если он, как Перелесов...

- Этого не будет.

- А если?

- Ну так что ж! Человек, женившийся на женщине, которая его не любит... Ведь он знал, что вы его не любите?

- Знал.

- Такой человек, если и застрелится, не может возбуждать раскаяния... И надо быть великим эгоистом, чтобы стращать этим...

Невзгодин скоро ушел.

Маргарита Васильевна, оставшись одна, снова задумалась.

XXX

Как только по Москве разнесся слух о том, что произошло перед панихидой, и, разумеется, слух, изукрашенный самыми фантастическими узорами, - жрецы науки засуетились, словно муравьи в потревоженном муравейнике.

Одни возмущались поступком Сбруева, другие злорадствовали, немногие сочувствовали, но всякий думал о себе, - как бы не случилось чего-нибудь неприятного по этому случаю. Как бы не подумали, что он одобряет дерзкую выходку своего коллеги против Найденова.

Хотя все хорошо знали, что старый профессор сыграл очень некрасивую роль в деле, которое привело к самоубийству Перелесова, тем не менее некоторые из господ профессоров тотчас же решили - ехать к Найденову, чтобы засвидетельствовать ему свое сочувствие и выразить негодование по поводу выходки Сбруева, рассчитывая, что Найденов, во всяком случае, сумеет выпутаться из этой истории и остаться формально вне всякого подозрения. Следовательно, ехать к нему необходимо, а не то он потом припомнит и сделает такую пакость, что и не ожидаешь.

И на другой же день после панихиды к нему поехали не только профессора, считавшие Найденова своим, но даже и некоторые из считавших его "чужим". В числе таких был и профессор Цветницкий, хваставший перед панихидой, что не подаст руки Найденову, и первый протянувший руку.

Однако ни один из посетителей не был принят.

Старый слуга всем говорил, что барин не совсем здоров и не принимает, и визитерам пришлось оставлять только свои карточки.

Действительно, Найденов со вчерашнего дня чувствовал себя нехорошо, хотя и скрывал это от жены и детей. Он испытывал непривычную слабость, утомленность и временами головокружение. Ему все было холодно. Он осунулся и как-то сразу одряхлел. И только его глаза, по-прежнему умные, пронизывающие, порой зажигались лихорадочным блеском.

Карточки, которые подавал ему слуга, по-видимому, не доставили ни малейшего удовольствия старому профессору.

Напротив! Прочитывая фамилии коллег и разных других лиц официального мира, считавших долгом заявить о своем сочувствии, Найденов с брезгливой усмешкой, кривившей его тонкие губы, бросал их на письменный стол.

Сам никому не веривший, он не верил и другим и, хорошо понимая мотивы этого сочувствия, знал, что через неделю-другую, когда уже он не будет влиятельным в университете лицом, ни одна душа не подъедет к крыльцу его дома, и все будут его поносить.

После долгой безотрадной думы решение уже им принято. Он подаст в отставку, уедет из Москвы и посвятит остаток жизни одной науке.

Как ученого его вспомнят!

Все остальное, из-за чего он, умный и самолюбивый человек, лгал и не останавливался ни перед чем во всю свою жизнь, теперь потеряло в глазах его всю прежнюю цену: и прелесть власти, и успех ловко веденной интриги, и накопление богатства, и видное положение, которого он домогался всякими правдами и неправдами и которое уже ему было обещано в ближайшем будущем.

Все это казалось ему теперь ненужным, бесцельным, неумным, и вся его жизнь вне науки представлялась ему сплошной ложью, приведшей его именно к тому, чего он так боялся.

И не потому он решил уйти, что один "глупец" застрелился, а другой осмелился публично оскорбить его. И не потому, что в обществе считают его виновником самоубийства...

Он понимает действительную цену русского общественного мнения и давно равнодушен к нему, хорошо зная, что не в нем опора для людей, ищущих успеха в жизни. И он не чувствует себя виноватым в самоубийстве Перелесова. Вольно же было ему переусердствовать и написать глупую подлость вместо умной. Вольно ж ему было с радостью влезать в шкуру предателя и потом жаловаться, что его соблазнили! Не особенно сердил старого профессора и Сбруев. Он был бы уволен за свою дерзость - и делу конец. Пусть надевает лавры жертвы за свои цивические добродетели и сопьется.

Не это все заставляет старого профессора все ниже и ниже опускать свою голову и думать горькую думу о полнейшем одиночестве, на которое он отныне обречен. Не это.

Хотя между ним и детьми не было никакого объяснения, но уже вчера в страдальчески-скорбном взгляде Лизы и в мрачной застенчивости сына он прочел свой приговор.

Они все видели, все слышали, и даже больше, чем могли выдержать их нервы, и, словно бы виноватые, чувствуя на себе позор их отца более, чем он сам, крадучись, вышли из толпы, бледные и приниженные, полные ужаса и недоумения...

Но, при всем желании сомневаться, сомнения были невозможны. Кто-то, очевидно не знавший детей Найденова, еще до появления его на панихиде, читал рядом с ними списанное письмо Перелесова к их отцу. Они слышали его и не знали, куда деваться, чувствуя, как горят их щеки краской стыда.

А кругом имя отца произносилось вместе с проклятиями.

И наконец эта зловещая тишина при его появлении... потом слова Сбруева и удаление отца, сопровождаемое общей нескрываемой ненавистью.

Брат и сестра возвратились домой потрясенные, полные ужаса и скорби.

Перед тем что позвонить, они, до сих пор не проронившие ни единого слова, вдруг бросились друг другу в объятия и заплакали, как маленькие дети, несчастные и беспомощные.

- Мамочка не должна ничего знать... Слышишь, Миша? - прошептала наконец Лиза, глотая рыдания...

- Боже сохрани! - ответил юноша.

И, утирая слезы, порывисто прибавил:

- Господи! За что? За что? Разве можно жить после того, как отец...

Он называл теперь отца не папой, как раньше.

Не докончив фразы, он закрыл руками лицо.

- Что ты, Миша... голубчик... Какие мысли! - вздрагивая всем телом, прошептала Лиза, в голове у которой тоже мелькали мысли о том, что жить невозможно.

- Какая ж это жизнь!.. Это не жизнь, а позор... Кто мог бы подумать!

- Надо быть мужественным, Миша... Надо своею жизнью искупить грехи отца... вот что надо...

- Такого греха ничем не искупишь...

- И у нас мама... Не забывай этого, Миша... И дай слово, что ты будешь помнить это! - значительно прибавила сестра... - Дай!..

- Ничего я не могу понять... Ничего... Тяжко, Лиза...

Они крепко пожали друг другу руки и вытирали слезы.

Через минуту брат позвонил.

Они прошли, не показываясь матери, каждый в свои комнаты переживать свое ужасное горе - разочарование в отце, которого обожали. Лиза несколько раз входила к брату и, крепко сжимая его руку, повторяла:

- Надо быть мужественным, Миша... И помни, что у нас чудная мамочка...

И снова плакала вместе с братом.

Наконец их позвали обедать.

- Крепись, Миша, родной мой... Не выдавай своего горя... Пусть мама не замечает.

- А ты! Ты бледна как смерть, Лиза.

- Скажем, что расстроены... При отце не говори, что были на панихиде. Пусть он не знает, что мы все знаем... О, лучше бы, как прежде, ничего не знать.

- Я слышал иногда, но не верил... А теперь...

Они старались казаться спокойными, когда вошли в столовую. Отца еще не было.

Когда он вошел, бледный, изможденный, состарившийся и словно бы приниженный, и сел на свое место, не глядя ни на жену, ни на детей, брат и сестра почувствовали, что отец - виновник смерти Перелесова.

И они затихли на своих местах, как затихают вдруг в замирающем страхе внезапно испуганные дети, не смея проронить звука и не решаясь, в свою очередь, поднять глаз на отца.

Найденов понял, что дети все знают, и с какою-то суровой сосредоточенностью хлебал суп, скрывая муки отца, которого презирают любимые дети.

Обед прошел в тягостном молчании.

Едва только он кончился, Найденов встал из-за стола и ушел к себе тосковать о потере единственных существ в мире, которых он действительно любил.

Когда он ушел, мать проговорила, обращаясь к детям:

- Какие вы, однако, нервные. Как сильно на вас подействовала панихида!

- Да, мамочка. Признаться, обоих нас расстроила.

- Вы больше не ходите туда.

- Мы не пойдем! - взволнованно отвечала Лиза.

- Довольно одной! - мрачно протянул сын.

- Но особенно расстроила эта панихида бедного папу, - продолжала Найденова. - Он вернулся оттуда потрясенный... И, кажется, очень был недоволен, что вы ходили туда.

- Он разве знает? - в страхе спросила Лиза.

- Я ему сказала... Боюсь, как бы наш родной не захворал. Заметили, какой он мрачный был за обедом...

И, минуту спустя, она спросила:

- Много народу было?

- Да, много.

- Пожалели, значит, несчастного.

- Мать у Перелесова... О, какая она несчастная!.. Говорят, без всяких средств осталась... Сын ей помогал... А теперь? Мамочка! Я продала свой браслет с бриллиантами...

- И отдашь деньги матери?

- Конечно... Передам Сбруеву.

- Твое дело... И я прибавлю денег. А узнали, кто этот подлый профессор, который подговорил Перелесова написать ту гадкую статью... Помнишь?

Лиза похолодела. И, употребляя все усилия, чтоб скрыть от матери охватившее ее волнение, она с решительностью ответила:

- Все это вздор, мамочка.

- Что вздор?

- А то, что какой-то профессор подговаривал. Это не профессор, а кто-то другой, мамочка.

- Да, другой, - подтвердил и сын.

- Кто же?

- Не знаю... Называли фамилию, да я забыла.

- Как же говорили, что профессор, и будто обещал хлопотать о профессуре, а Заречного вон, а Перелесова на его место?

- Мало ли что говорят, мамочка.

- В Москве ведь сплетен не оберешься. На кого угодно наплетут... Никто не убережется! - угрюмо заметил Миша.

- Ну и слава богу, что не профессор. А то ведь это было бы ужасно и для него и для его семьи... Боже сохрани, когда детям приходится краснеть за родителей...

Когда подали самовар, Лиза, по обыкновению, разлила всем чай. Она всегда носила стакан отцу в кабинет, но сегодня ей было жутко идти туда, и она медлила.

- Что ж ты, Лизочка, не несешь папе чай? Ведь он любит горячий... Неси ему скорей да разговори его хандру. Ты умеешь, и он любит, когда ты болтаешь с ним...

- Иду, иду, мамочка.

Когда молодая девушка вошла в кабинет и увидела отца, точно закаменевшего в своем кресле, с выражением беспредельной мрачной тоски в мертвенно-бледном, суровом и неподвижном лице, ее охватила жалость, и в то же время ей представилось спокойно-важное лицо покойника Перелесова с темным пятном на виске. Ей хотелось броситься на шею к отцу, пожалеть, приласкать, но какое-то брезгливое чувство парализовало первое движение ее сердца, и что-то внушавшее страх казалось в чертах прежде любимого лица. Оно словно бы стало чужим...

И Лиза осторожно и тихо поставила стакан на стол.

- Спасибо! - чуть слышно прошептал старик и робко взглянул на дочь взглядом, полным любви и страдания.

Взгляды их встретились. Старый профессор тотчас же отвел глаза. Лиза побледнела и торопливо вышла из комнаты. С порога до ушей Найденова донеслось заглушенное рыдание дочери.

Плохо спал в эту ночь старый профессор! К утру уж у него созрело решение "бросить все" и самому уехать на некоторое время за границу.

"Без меня им легче будет!" - подумал старик.

После обеда он позвал жену в кабинет и, когда та села в кресло против него, с тревогой глядя на изможденное лицо мужа, казавшееся в полусвете лампы совсем мертвенным, - он сказал:

- Чувствую, что утомился, Елена.

- Тебе надо посоветоваться с докторами, Аристарх Яковлевич... Тебя это самоубийство Перелесова совсем расстроило.

- Какое самоубийство? Какое мне дело, что Перелесов застрелился!.. - резко возразил Найденов. - Сегодня его, кстати, уж и похоронили... Верно, речи надгробные были и все как следует... Заречный, конечно, отличился... Ты ничего не слыхала?

- Нет.

- А дети разве на похоронах не были?

- Они и так расстроены вчерашней панихидой.

- Очень?

- Разве ты не заметил?

- И Миша тоже?..

- Еще бы...

- Ну, у Миши это скоро пройдет. У него счастливый характер, а Лиза...

Он не окончил начатой фразы и продолжал:

- И знаешь ли, что я надумал, Елена? Я думаю, ты одобришь мои намерения...

Жена, которой муж никогда не сообщал никаких своих планов и объявлял только о своих решениях, которые она исполняла с безропотной покорностью кроткого существа, боготворившего мужа, удивленно подняла на него свои глаза и спросила:

- Ты знаешь, я всегда охотно исполняю твои намерения. Что ты хочешь предпринять?

- Я хочу отдохнуть и потому решил выйти в отставку.

- Вот это отлично! - радостно проговорила Найденова.

- Вы переедете в Петербург, а я на некоторое время поеду за границу... Хочется покопаться в итальянских архивах... И чем скорее все это сделается, тем лучше.

- Но как же ты один поедешь, Аристарх Яковлевич? Ты хвораешь. Взял бы с собой Лизу.

- Нет... нет... я один.

В эту минуту в кабинет вбежала Лиза, бледнее смерти, и крикнула:

- Мама, иди... Миша... Миша... голубчик...

Найденова бросилась вслед за дочерью.

Поднялся с кресла и Найденов и быстрыми шагами пошел в комнату сына. Мимо пробежал со всех ног слуга, пробежала в столовой горничная.

- Что случилось? - в смертельной тревоге спрашивал Найденов.

Никто не отвечал. И лакей и горничная как-то растерянно показывали рукой в коридор.

Старик бросился туда, отворил двери комнаты сына и увидел его бледного, с виноватой улыбкой на устах, сидящего на диване. Пистолет лежал на полу.

Найденов понял все и бросился к сыну с искаженным от ужаса лицом.

- Ничего, ничего, успокойся, Аристарх Яковлевич... Рана неопасная! - взволнованно говорила Найденова.

- Он нечаянно! - вставила Лиза.

- Ну, конечно, нечаянно!.. - подтвердила мать. - Сейчас приедет хирург. Я послала...

- Нечаянно?.. - проговорил Найденов. - Нечаян...

Он хотел продолжать, но как-то жалко и беспомощно говорил что-то непонятное. Лицо его перекосилось. Один глаз закрылся.

Он, видимо, силился что-то сказать и не мог. И вдруг он склонился перед сыном, стал целовать его руку, издавая какое-то жалобное мычанье.

Найденова перенесли в кабинет и послали за другим доктором. Через полчаса приехали два врача. Хирург нашел, что у сына рана неопасна - пуля счастливо не задела легкого, а другой врач нашел положение старика опасным и определил у него паралич левой стороны тела, вызванный сильным нервным потрясением.

XXXI

На похоронах Перелесова было всего пять профессоров и в том числе: Заречный, Сбруев и старик Андрей Михайлович Косицкий, явившийся несмотря на предостережения своей неугомонной воительницы-супруги, окончательно, по ее словам, убедившейся в том, что муж спятил с ума и ведет себя, как студент первого курса.

- Недостает, чтоб ты еще влюбился! - не без ехидства прибавила она, измеряя маленькую худощавую фигурку профессора уничтожающим взглядом.

Остальные жрецы науки блистали своим отсутствием.

Похороны прошли без какого бы то ни было "прискорбного инцидента" и при очень незначительном количестве публики. Никаких речей не говорилось на кладбище. При виде обезумевшей от горя матери теперь как-то не поднимался язык говорить о вине покойного и об ее искуплении. Могилу засыпали, и все расходились молчаливо-угрюмые.

- А мы в "Прагу", не правда ли, Василий Васильич? - спрашивал Сбруев, нагоняя Невзгодина, который в раздумье шел между могил.

- С удовольствием.

Звенигородцев между тем собирал желающих ехать завтракать в "Эрмитаж" или к Тестову. Но так как профессора уклонились от предложения, Звенигородцев должен был отказаться от мысли устроить завтрак с речами по поводу самоубийства Перелесова.

Несколько времени Сбруев шел молча рядом с Невзгодиным. Вдруг, словно бы спохватившись, он проговорил:

- А я и позабыл познакомить вас со своими. Они здесь. Хотите?

- Очень буду рад.

- Так подождем минутку.

Они отошли в сторону и остановились.

- А вот и они! - промолвил Сбруев.

Невзгодин заметил, как просветлело лицо молодого профессора, когда он увидал двух скромно одетых дам.

Он подвел к ним Невзгодина и, назвав его, сказал:

- Моя мать и сестра Соня.

И та и другая очень понравились Невзгодину, в особенности молодая девушка.

Что-то сразу располагающее было в выражении ее свежего, миловидного лица и особенно во взгляде больших темных глаз, вдумчивых и необыкновенно ясных. Такие глаза, казалось, не способны были лгать и глядели на мир божий с доверчивостью чистого существа. Все в этой девушке словно бы говорило об изяществе натуры и о нравственной чистоте.

И Невзгодин невольно подумал: "Что за милая девушка!"

Они пошли все вместе к выходу с кладбища.

Прощаясь, Сбруева просила Невзгодина навестить их.

- Вечера мы почти всегда дома! - прибавила она.

Сбруев усадил своих дам на извозчика и сказал матери, чтоб его не ждали.

- Мы едем с Василием Васильевичем завтракать, мама! - прибавил он, застенчиво улыбаясь.

Мать взглянула на Невзгодина ласковым, почти умоляющим взглядом, словно бы просила его поберечь сына.

И Невзгодин поспешил проговорить:

- Мы недолго будем завтракать. Мне надо сегодня ехать по делу.

Через полчаса Сбруев и Невзгодин сидели за отдельным столом в гостинице "Прага".

Дмитрий Иванович, молча и только улыбаясь своей милой застенчивой улыбкой, пил водку рюмку за рюмкой, сперва вместе с Невзгодиным, а потом, когда тот отказался, - один.

- Люблю, знаете ли, иногда привести себя в возвышенное настроение, Василий Васильич! - говорил он, словно бы оправдываясь, когда наливал новую рюмку. - Однако возвращаюсь домой без чужой помощи и так, чтобы дома не видели моего возвышенного настроения! - прибавил он, добродушно усмехнувшись.

За завтраком Сбруев говорил мало, но когда завтрак был окончен, две бутылки дешевого крымского вина были выпиты и Дмитрий Иванович находился в возбужденном настроении подвыпившего человека, он заговорил порывисто и страстно, возвышая голос, так как орган играл какую-то бравурную пьесу.

- Вот теперь я чувствую себя в некотором роде свободным гражданином вселенной и могу, Василий Васильич, разговоры разговаривать по душе. А трезвый - я застенчив и, знаете ли, привык помалчивать, чтобы, значит, невозбранно получать свои двести пятьдесят рублей. Ведь это большое свинство, Василий Васильич, - молчать, когда хочется и обязан крикнуть во всю мочь: "Так жить нельзя!.." Но я не один, Василий Васильевич... Конечно, это не оправдание, но все-таки... я не один... Понравились вам моя старушка и сестра?

- Очень.

- То-то... Это, я вам скажу, золотые сердца... Мать-то что перенесла, чтобы меня поднять на ноги... Ох, как бедовала ради меня... И все наши славные... Кроме Сони, у меня еще две сестренки в гимназии... Зайдете, - увидите, Василий Васильич... Ну и пилатствуешь помаленьку... Свинство свое сознаешь, но... не на улицу же пустить своих... Вот вчера я спрашивал вас: отчего мы, интеллигентные люди, такие тряпки?.. Тут ведь не одна семья, не одна семья, не одна экономика, как хотят нас уверить, тут кое-что и другое... тут история, я полагаю, замешана, а не одно только экономическое воздействие... Иначе уж очень было бы мало отведено мысли и духу... Экономика - экономикой, а когда я вижу, что беззащитного человека бьют, хотя, быть может, и совершенно правильно, на основании науки, то ведь хочется его защитить?.. И где больше таких альтруистов, там и жить лучше, там и эта самая экономика видоизменяется... Ну, а мы даже собственной тени боимся, а не то что защищать других... Вот хоть бы я, господин профессор зоологии Сбруев... В возвышенном настроении хорохорюсь, а в трезвом виде жалкий трус... О, если б вы знали, какой трус!..

Дмитрий Иванович отхлебнул из чашки и продолжал:

- Вчера, после того как я Найденова удалил, - очень уж возмутительна была его смелость явиться на панихиду! - я сам испугался своего геройства... Понимаете ли, в чем даже геройство видишь... Нечего сказать, хороши мы герои... Очень даже большие герои! - с грустной усмешкой протянул Сбруев.

- Но все-таки... другие не решились этого сделать, Дмитрий Иваныч. Цветницкий даже протянул первый Найденову руку...

- Мало ли что другие делают... Другие вон сегодня на похороны не пришли... Другие, наверно, заявлять сочувствие Найденову поедут... Читали сегодня статейку в "Старейших известиях"?..

- Читал...

- Это тоже другие... Но ведь я, слава богу, еще не настолько оскотинился, чтоб быть из этих других... Я не стану извиняться, но в глубине души вчера трусил...

- Отчего?

- Отчего?.. Да оттого, что я русский человек - вот отчего. Поступил в кои веки как следует и сейчас же боюсь, как бы не лишиться мне двухсот пятидесяти рублей... И вижу я самый этот испуг и в глазах матери, хотя она, конечно, голубушка, хочет меня уверить, что ничего не боится и гордится сыном, который... который не побоялся ошельмовать Найденова... Гордиться-то гордится, а у самой сердце екает при мысли, что я могу лишиться места. Где новое-то найдешь?.. А как бы я хотел уйти, если бы вы знали. Не могу я вечно двоиться... Тошно... И знаете ли что?

- Что?..

- Я, как истинный российский трус и в то же время не потерявший еще стыда человек, был бы рад, если б меня выгнали... Сам уйти боюсь, а если бы попросили - был бы доволен и пошел бы куда-нибудь на частную службу или уроки бы стал давать... Понимаете ли, что за отсутствие характера... что за подлая трусость! - воскликнул Сбруев, начиная заплетать немного языком.

- И нет даже силенки уйти... Нет!.. Я ведь, Василий Васильич, не успокаиваю себя призрачной надеждой, что два-три порядочных человека среди двадцати или тридцати бесстыжих или позорно-равнодушных имеют силу что-нибудь изменить, чему-нибудь помочь, что-нибудь сделать. Это ведь самообман наивного дурака, а чаще всего ложь... компромисс ради жалованья, прикрытый фразами, чтобы не было зазорно очень. Не одни жрецы науки так рассуждают нынче... Так живет громадная часть интеллигенции... Громадная!.. На днях еще один господин, который, бывши гласным, поносил управу, пошел служить в эту самую управу... Ну и молчи, или говори прямо: пошел на свинство ради жалованья. Так ведь нет: совсем из другой оперы поет...

- Насчет того, что один добродетельный спасет сотню нечестивых?

- Именно. Я, говорит, хоть и в меньшинстве, а все-таки защищаю свои мнения... А какого черта его мнения, когда их не слушают! Ведь это выходит: покрывать своим именем всяческие гадости и полегоньку да помаленьку и самому их делать... Ведь если меня посадят рядом с выгребной ямой, то я невольно буду благоухать не особенно приятно... Не так ли?.. Все это - азбука, а теперь и она многим кажется каким-то донкихотством... Даже и в литературе... Казалось бы: святая святых... А если у меня двоюродный братец... литератор в современном вкусе... То есть такая, я вам скажу, свинья...

- В каком именно смысле?

- А во всех... Ему все равно, где бы ни писать, и не только в органах, которые ему не симпатичны по направлению, а даже, прямо-таки сказать, в предосудительных... И это называется литератор... Служитель свободной мысли...

- Он так же рассуждает, как и ваш управец, Дмитрий Иваныч... Я, мол, лично дурного ничего не пишу, мне платят, а что другие пишут, мне наплевать... Это нынче повальная болезнь...

- Какая...

- Отсутствие разборчивости, равнодушие к общественным делам и забота только о своих личных интересах. Во имя их и учатся, и тратят массу труда, энергии и ума. И это болезнь всей интеллигенции, за редкими исключениями. Таково уж безвременье... История не шутит и делает целые поколения негодными при известных условиях жизни и воспитания. Вспомните-ка, Дмитрий Иваныч, как нас воспитывали? Чему учили в гимназиях? Что мы потом видели в жизни? Торжество каких идеалов? А ведь люди вообще не герои.

- Так неужели так-таки и нет сильных, бодрых духом и независимых людей? - воскликнул Сбруев.

- Как не быть... Наверное есть... Я видел молодежь на холере... Я слышал про нее во время голода... Я знаю настоящих рыцарей духа среди стариков. Таким людям трудно пробиваться к свету... Но они все-таки пробиваются... И правда-то в конце концов одна: возможно лучшее существование масс... В конце концов правда эта победит... По крайней мере, пример Европы поддерживает во мне эту веру. Сравните, чем был человек труда тридцать лет тому назад и теперь... Будущая победа несомненна... И нечего предаваться отчаянию, Дмитрий Иваныч...

Они долго говорили и решали судьбы будущего с тою страстностью, на которую способны русские люди в минуты подъема духа.

Сбруев хотел было потребовать еще графинчик коньяка, но Невзгодин деликатно напомнил ему, что дома, верно, его будут ждать к обеду и беспокоиться. И Сбруев покорно согласился с Невзгодиным и крепко пожал ему руку.

Был четвертый час в начале, когда они вышли из трактира. Хотя Сбруев и был в "возвышенном настроении", но держался на ногах твердо. Тем не менее Невзгодин решил проводить Сбруева домой и затем ехать к Измайловой, чтобы исполнить поручение Маргариты Васильевны.

Мать Сбруева встретила Невзгодина благодарным взглядом и попросила посидеть у них. Дмитрий Иванович тотчас же ушел в свой кабинет и лег спать. Невзгодин пробыл в чистенькой, скромно убранной гостиной полчаса. Его напоили чаем с превосходным вареньем, и старуха почти все время говорила о сыне. Соня изредка вмешивалась в разговор, расспрашивая гостя о заграничной жизни. Невзгодину было как-то уютно в этой гостиной, и ему казалось, что он давно знаком с матерью и дочерью. Такие они простые и задушевные.

И Невзгодин решил бывать в этой маленькой, чистенькой и уютной гостиной с белыми занавесками, цветами на окнах и заливающимися канарейками, - где, казалось, даже пахнет как-то особенно хорошо, - не то кипарисом, не то тмином, - и где вся обстановка и эти добрые, бесхитростные, казалось, люди действуют успокоивающе на нервы.

XXXII

Вечером Невзгодину хандрилось в его неуютной комнате. Ни работать, ни читать не хотелось. Тянуло к людям, к какой-нибудь умной и, конечно, хорошенькой женщине, с которой можно было бы не проскучать вечер.

И он тотчас же вспомнил, что обещал Аносовой побывать у нее на днях. Положим, прошел один только день со времени его продолжительного визита, но ведь она звала его приезжать, когда вздумается, и говорила, что рада отвести с ним душу... Отчего же и не поехать, коли хочется? Во всяком случае, она интересна и для беллетриста находка.

А если она удивится его столь скорому посещению, - на здоровье! Пусть даже вообразит, что он заинтересован не типом, а самой ею, великолепной вдовой, - ему наплевать! Не первый раз с ним случались такие недоразумения. Заинтересованный кем-нибудь и впечатлительный по натуре, Невзгодин набрасывался на людей, которые казались ему интересными, и тогда ходил к таким знакомым каждый день, не думая, что может подать повод для каких-нибудь заключений. Но зато он так же быстро и пропадал, обрывая знакомства и отыскивая новые.

"Надо предупредить об этом великолепную вдову, чтоб не вообразила ухаживания", - подумал Невзгодин и, уверив себя, что его тянет к Аносовой исключительно ради изучения любопытного экземпляра московской "haute finance" , - в девятом часу вечером поехал на Новую Басманную.

Особняк был слабо освещен. Большая часть окон была темна. Только в одной комнате виднелся огонек да из окон клетушки приятно ласкал глаз мягкий красноватый свет. Зато подъезд был ярко освещен.

Аглая Петровна была дома и, по обыкновению, одна-одинешенька. Без особого приглашения по вечерам у нее никто не бывал, и если она не ездила в театр или в концерт, то обыкновенно читала и в одиннадцать часов уже ложилась спать, так как вставала рано.

Она сидела на низеньком диванчике около стола, на котором стояла красивая лампа с большим красным абажуром, - и была не в обычном своем поношенном черном кашемировом платье, а в нарядной пунсовой шелковой кофточке и серой юбке. Эта пунсовая кофточка очень шла к ее лому лицу с блестящими черными волосами; и так оделась она с утра не без надежды, что Невзгодин, быть может, приедет. Ей показалось, что он ушел от нее после последнего свидания несколько заинтересованный ею и без прежнего слегка насмешливого отношения к ней, как к миллионерке, заботящейся только о наживе. В его речах были теплые, сочувственные ноты, и, припоминая их, она радовалась. Радовалась и ждала Невзгодина, чувствуя, что он вдруг ей стал необыкновенно дорог. Целый день она думала о нем и уж теперь не противилась, как раньше, захватившему ее чувству. Он ей нравился, очень нравился, и она впервые познала прелесть любви, которая так поздно пришла к ней, нежданная, и словно бы придала настоящий смысл всей ее жизни и сделала ее необыкновенно чуткой и восприимчивой. Она чувствовала себя как-то чище, просветленнее и за последние дни далеко не с прежним интересом занималась делами. Еще недавно эти дела захватывали ее всю, а теперь главным в жизни она считала привязанность к ней Невзгодина. О, если б он полюбил ее, как бы она была счастлива!

И мысль, что он никогда ее не полюбит и не может полюбить, считая ее за женщину-дельца, за женщину, сознательно эксплуатирующую чужой труд (он об этом без церемонии говорил ей в Бретани), приводила в уныние Аглаю Петровну.

Он ведь не увлечется одной только физической красотой. Для такого человека этого мало. Ему нужен ум, нужно взаимное понимание, нужна чуткая душа... И она ведь ищет в нем не любовника только, а друга на всю жизнь... Меньшего она не возьмет.

И наконец, он, слишком впечатлительный, вечно склонный к анализу, разве способен на долгую привязанность, если б и увлекся?

Такие мысли отвлекали молодую женщину от чтения английской книги в изящном белом переплете, которая лежала перед Аглаей Петровной.

Кто-то постучал в двери.

- Войдите!

Вошедший слуга доложил, что приехал господин Невзгодин.

- Просите сюда! - проговорила Аглая Петровна, чувствуя, как сильно забилось ее сердце при этом известии.

Она призвала на помощь все свое самообладание, чтобы не обнаружить перед Невзгодиным своей тайны. Властная и гордая, она, разумеется, не покажет своего чувства, чтоб не вызвать в ответ благодарного сожаления. Ей этого не надо. Любовь за любовь. Все или ничего.

Он не должен ничего знать. Просто рада умному и интересному человеку, с которым приятно поболтать, - вот какой она возьмет с ним тон.

- Вот это мило с вашей стороны, Василий Васильич, так скоро исполнить обещание!

Она проговорила эти слова с приветливой улыбкой радушной хозяйки, но не обнаружила радости, охватившей ее при появлении Невзгодина.

И, пожимая его маленькую руку своей крупной белой рукой, попросила садиться.

- А вас разве это удивляет, Аглая Петровна? - спрашивал Невзгодин, присаживаясь в кресло около дивана.

- Признаюсь, немножко.

- Почему?

- Я не ждала, что после короткого промежутка вам захочется опять со мной поболтать.

- Как видите, ошиблись. Захотелось.

- И большое вам спасибо за это.

- Напрасно благодарите... Я ведь в данном случае преследовал свои интересы.

- Вы... интересы? Какие?

- Свои собственные... Мне просто хочется поближе познакомиться с такой интересной женщиной, как вы...

- Чтоб после описать?

- А не знаю... Быть может...

- Спасибо и на том, Василий Васильич... Только я и без вашего подчеркивания знала, что вас люди занимают только как интересные субъекты, и не рассчитывала на большее! Но все-таки очень рада вас видеть, Василий Васильич, с какими бы целями вы ни приехали.

- В свою очередь мне приходится благодарить вас.

- К чему? Ведь я тоже имею в виду исключительно свои интересы... Недаром я деловая женщина...

- Можно спросить: какие?

- Поболтать с умным и хорошим человеком... Значит, мы будем изучать друг друга. Не правда ли?

- Отлично... Пока не изучим и...

- И что?

- Не надоедим друг другу...

- Ну, разумеется. Боюсь только, что интересного во мне мало, Василий Васильич...

- Об этом предоставьте судить другим, Аглая Петровна...

- Обыкновенная купеческая вдова! Пожалуй, недолго и изучать... И тогда простись с вами... Вас и не увидишь?

- Так что ж? Вам, я думаю, от этого не будет ни холоднее, ни теплее...

- Вы думаете? Напрасно... Я привыкаю к людям... И, во всяком случае, будет жаль потерять интересного знакомого...

- Другой найдется... А насчет того, что вы обыкновенная купеческая вдова, позвольте с вами не согласиться...

- Что ж во мне необыкновенного, Василий Васильич?

- Будто сами не знаете?

- Себя ведь мало знаешь.

- Во-первых, красота...

- И вы ее во мне находите, Василий Васильич? - сдерживая радость, спросила Аносова.

- Да ведь я не слепой... И так как я не собираюсь ухаживать за вами, Аглая Петровна, то могу по совести сказать, что вы замечательно хороши! - прибавил Невзгодин, глядя на Аносову восхищенным взглядом.

Она заметила этот взгляд, и алый румянец покрыл ее щеки.

- А во-вторых? - нетерпеливо спросила Аносова.

- Несомненно умная женщина, читающая хорошие книжки... Кстати, что это вы читаете, Аглая Петровна?

- Карпентера... А в-третьих, четвертых и пятых?

- Еще не пришел к определенному заключению...

- Что так? В Бретани оно, кажется, у вас составилось.

- Но теперь несколько изменилось...

- Будто? - недоверчиво протянула Аглая Петровна. - Или вы деликатничаете... Не хотите сказать, что думаете обо мне. Так хотите, я вам скажу, что вы думаете?

- Пожалуйста...

- Вы думаете, что я сухая, черствая эгоистка, не доверяющая людям, холодная натура, никого не любящая... и потому живущая в одиночестве... Быть может, впрочем, она имеет и любовника, какого-нибудь юнца юнкера, но ловко прячет концы и пользуется репутацией недоступной вдовы... Юнкер ведь вполне подходит для такой женщины... Не правда ли? - добавила Аносова и нервно усмехнулась...

И, не дожидаясь ответа, продолжала:

- Вдобавок ко всему, занятая исключительно мыслями о наживе, как настоящая дочь своего отца... Кулак, несмотря на свои литературные вкусы... Эксплуататорка чужого труда и в то же время благотворительница ради тщеславия. Одним словом, одна из типичных представительниц капитала... Сытая, счастливая буржуазка. Скажите по совести, Василий Васильевич, ведь вы меня считаете такою?..

Она пробовала было смеяться, но не могла. И в ее черных больших глазах стояло грустное выражение, когда она ждала ответа.

- Не совсем такою, Аглая Петровна... Вы чересчур сгустили краски, передавая то, что, по вашему мнению, я должен думать...

- Но все-таки доля правды есть... Вы так думаете?..

- Каюсь, думал... Но, мне кажется, был не прав...

- А если правы? - чуть слышно проронила Аглая Петровна.

- Не хочу думать... И, во всяком случае, вы не должны быть счастливы... Не можете быть счастливы со всеми миллионами и именно благодаря им.

- Пожалуй! - раздумчиво проронила Аглая Петровна.

- Я уверен, что ничто так не портит людей, как богатство и власть... даже порядочных людей...

- И вас бы испортило?

- Еще бы!.. Что я? Известные исторические личности, пресыщенные богатством и властью, развращались и гнали то, чему прежде поклонялись...

- А разве не было исключений?

- Исключения подтверждают правило, Аглая Петровна.

- Мрачно же вы смотрите на богатых людей, Василий Васильич... Я рада по крайней мере, что меня вы хоть не считаете счастливой миллионеркой...

- Какая же вы счастливая... Вы в каждом должны видеть прежде всего посягателя на ваши деньги...

- Но только не в вас, Василий Васильич!

- Надеюсь! - заносчиво кинул Невзгодин. - От этого вы вот и одиноки... Вы, я думаю, и искреннему чувству не поверили бы. Вам все бы казалось, что любят не вас, а ваши миллионы. Не правда ли?

- Правда... Но не совсем... Я чутка... Я поняла бы. Когда-нибудь я расскажу вам, Василий Васильич, плоды своих наблюдений с молодых лет. Тогда, изучая меня, вы, быть может, простите многое... Да, вы правы, Василий Васильич. Богатство развращает!

Аглая Петровна притихла и словно бы виновато взглянула на Невзгодина. И в эту минуту миллионы ее казались ей только лишним бременем. Никогда не полюбит Невзгодин эксплуататорку миллионершу.

А Невзгодин, с обычной своей манерой отыскивать везде страдания, уже жалел эту красавицу миллионерку. Не рисуется же она перед ним, и с какой стати ей рисоваться? Она, наверное, испытывает муки своего положения.

И, польщенный, что она ему поверяла их, тронутый ее печальным видом, он в своей писательской фантазии уже прозревал драму, наделяя "великолепную вдову" теми качествами, какие ему хотелось самому видеть в созидаемом им эффектном образе "кающейся" миллионерки. И в эти минуты он даже забыл, что "кающаяся" не только делает все, что может делать представительница капитала, но и донимает рабочих на своих фабриках штрафами, о чем он знал от своего приятеля.

Женщины, и особенно влюбленные, отлично умеют приспособляться, отдаваясь воле инстинкта, и Аглая Петровна хорошо поняла, что Невзгодина можно взять благородством. И он легко поддавался этому, несмотря на весь свой критический анализ и прежние мнения об Аносовой, тем более что его самолюбие было польщено, что такая писаная красавица желает перед ним оправдаться в чем-то. Он, конечно, далек был от мысли, что все эти грустные излияния "бабы-дельца", что эта внезапная перемена в ее настроении и во взглядах на "тщету богатства" явились под влиянием властного чувства, охватившего энергичную и страстную натуру Аглаи Петровны.

И Невзгодин с сочувствием взглянул на Аносову. Как не похожа она была теперь, притихшая, грустная, словно бы виноватая, - на ту самоуверенную, блестящую, "великолепную" вдову, которую он видел раньше!

Точно благодарная за этот взгляд, Аглая Петровна протянула Невзгодину свою выхоленную белую руку. Он почтительно поцеловал ее, а Аглая Петровна крепко пожала руку Невзгодина и проговорила:

- Значит, есть надежда, что мы можем быть приятелями?

- Отчего же нет...

- И пока вы будете изучать меня... я буду иметь удовольствие вас видеть...

- Боюсь, не надоем ли?

- Не кокетничайте...

- Впрочем - надоем, вы прикажете не принимать. Это так просто.

- Но только этого вы не скоро дождетесь... А теперь будем чай пить... Пойдем в столовую или здесь?..

- Здесь у вас отлично...

- Ну, так здесь...

Аносова подавила пуговку и велела подавать самовар.

- А вы сегодня были на похоронах? - спрашивала Аносова.

- Был.

- Надеюсь, Найденов не явился?

- Да и вообще мало было.

- Я слышала, мать Перелесова приехала!

- Да?.. Несчастная!.. Она теперь осталась без всяких средств после смерти сына. Он ее содержал.

- Спасибо, что сказали.

- А что?

- Как что? Необходимо устроить старушку!.. - участливо промолвила Аносова.

- Истинное доброе дело сделаете, Аглая Петровна.

- Завтра же напишу Сбруеву. Пусть придумает форму помощи, не обидную для старушки.

- А вы как думаете ее устроить?

- Предложу ежемесячную пенсию. Пятьдесят рублей пожизненно. Довольно?

- Конечно. Сердечно благодарю вас за старушку, Аглая Петровна! - горячо промолвил Невзгодин.

Он был решительно тронут ее отзывчивостью и быстротою решения. А он прежде думал, что великолепная вдова благотворит только из тщеславия, чтобы о ней говорили в газетах. Нет, она положительно добрая женщина!

- Есть за что благодарить! - с грустной улыбкой ответила Аглая Петровна.

Слуга подал маленький серебряный самовар, поставил варенье, сливки, ром и лимон и удалился.

- Вам крепкий?

- Нет...

Невзгодин глядел, как умело Аглая Петровна заварила и потом перемыла стакан и чашку.

- А еще где вы были сегодня, Василий Васильич? У Маргариты Васильевны были?

- Вчера был...

- Вы, кажется, часто у нее бываете?

- Нет...

- Что так?.. Окончили ее изучать?

- Я Маргариту Васильевну не изучал. Я просто был в нее влюблен прежде...

- И долго?

- Долго.

- А что значит по-вашему: долго?

- Два с половиною года. Согласитесь, что очень долго.

- А теперь?

- А теперь мы добрые приятели, вот и все!

Аглая Петровна радостно улыбнулась. Но вслед за тем спросила:

- Но отчего же она не любит своего мужа?

- Могу вас уверить, что не из-за меня... Да, кажется, ни из-за кого, а просто так-таки не любит. Это хоть редко встречается, но бывает...

- А Николай Сергеич так ее любит!

- Вольно же. Люби не люби, а насильно мил не будешь, Аглая Петровна.

- Да, не будешь! - значительно проронила молодая женщина.

Она подала Невзгодину чай и спросила:

- А вы не боитесь возвращения чувства?

- Оно не возвращается... А бедную Маргариту Васильевну придется огорчить! - резко оборвал Невзгодин тему беседы.

- Чем?

- Ваше письмо не подействовало.

- Какое? Я ничего не понимаю.

- Письмо к Измайловой. Я был у нее сегодня.

- И что же?

- Разумеется, отказ. Впрочем, я этого и ждал. По-моему, большая ошибка со стороны Маргариты Васильевны было давать мне такие поручения... Измайлова, говорят, любит антиноев до сих пор... Ну, а я... сами видите, что невзрачный кавалер... Тем не менее я рад, что видел знаменитую Мессалину в отставке. И какая же она страшная, эта раскрашенная старуха!..

- Как же она вас приняла? Расскажите.

- Не особенно любезно. Осмотрела с ног до головы и, прочитавши ваше письмо, недовольно повела своими накрашенными губами и наконец просила изложить, в чем дело... Несмотря на все мое красноречие, - а я был красноречив, даю вам слово! - Измайлова отнеслась к затее Маргариты Васильевны прямо-таки неодобрительно. "Какие театры да лекции для рабочих? Я этому не сочувствую..." Ну, спросила, конечно, дали ли вы пятьдесят тысяч или пообещали только, и когда я сказал, что пообещали, она... усмехнулась довольно-таки, признаться, многозначительно...

- Не поверила, что я дам? - усмехнулась Аносова.

- Как будто так. А затем стала допрашивать: кто такой я и почему к ней приехал, а не Заречный... Одним словом, полнейшее фиаско... Не осуществить, как видно, Маргарите Васильевне своего плана...

- А вы его одобряете?

- Отчего ж не одобрить. Дело, во всяком случае, полезное...

- Ну, так план Маргариты Васильевны осуществится! - весело проговорила Аглая Петровна.

- Каким образом?

- Я одна выстрою дом, а вы, быть может, не откажетесь помочь нам советом, как лучше это сделать...

Невзгодин был изумлен.

- Ну что? Немножко довольны мною, Василий Васильич?

- Я восхищен вами, Аглая Петровна, и чувствую себя перед вами виноватым. Простите!

И Невзгодин горячо поцеловал руку Аносовой.

- За что вас прощать?

- За то, что считал вас не такою, какая вы есть.

- Вы вправе были... Я ведь кулак-баба... Наследственность сказалась.

- Вы клевещете на себя. А решение ваше сейчас?.. Это что?

- Ваше влияние, Василий Васильич!

- Вы шутите, конечно.

- Какие шутки! И заметьте - я без особенной надобности никогда не лгу... Это результат наших споров в Бретани и вообще знакомства с вами... У меня нрав скоропалительный... И на добро и на зло азартный, если я кому поверю... Только не оставляйте своими добрыми указаниями... Ну и, кроме того, ведь мы, бабы, любим, чтобы нас описывали не очень уж скверно - мне, значит, и хочется, чтобы, изучая, вы видели меня лучше, чем я есть... Простите бабье тщеславье, Василий Васильич...

- Вы преувеличиваете влияние моих споров! В вас просто добрая натура говорит.

- Думайте, как знаете...

Аносова заговорила о своем англичанине-управляющем и нашла, что его надо убрать. Очень уж он строг.

И совершенно неожиданно обратилась к Невзгодину с просьбой: порекомендовать ей какого-нибудь порядочного человека.

Когда Невзгодин в первом часу прощался с Аглаей Петровной, она спросила:

- Скоро увидимся?

- Я завтра зайду... Можно?

- Еще бы! Я рада поболтать с интересным человеком, ну, а вам...

- А мне?

- А вам надо изучить новую разновидность московской купчихи. Так приходите!.. - проговорила Аносова своим мягким, певучим голосом, ласково улыбаясь глазами.

XXXIII

Прошел месяц.

В течение этого времени Невзгодин чуть ли не каждый день ходил к Аглае Петровне и просиживал с ней вечера в клетушке. Они вели долгие разговоры, спорили, читали вместе, знакомили друг друга с своими биографиями. Аносова нередко посвящала Невзгодина в свои дела и спрашивала его советов. За это время они сблизились, и Аглая Петровна с инстинктом любящей женщины старалась показать себя Невзгодину с самой лучшей стороны и, действительно, под властью чувства, далеко не походила на прежнюю деловитую купчиху, скаредную и бессердечную, когда дело шло об ее купеческих интересах. Все, близко знавшие Аглаю Петровну, дивились такой перемене и приписывали ее, разумеется, тому, что Аносова влюбилась, как дура, в Невзгодина. Нечего и говорить, что безупречная доселе репутация Аглаи Петровны пошатнулась среди купечества, и Невзгодина называли любовником Аносовой.

А между тем ничего подобного не было.

Правда, великолепная вдова не только интересовала молодого писателя, как интересный тип для изучения, но и очень нравилась ему, импонируя своей роскошной красотой и привлекая умом; тем не менее он старался скрыть это и объяснял свои частые посещения удовольствием поболтать с умной женщиной. До сих пор он не обмолвился серьезным признанием, хотя нередко и говорил в шутливом тоне о красоте Аглаи Петровны.

Она нередко ловила восторженные взгляды Невзгодина и ждала, нетерпеливо ждала, что он наконец бросится к ее ногам и признается, что любит ее, но этого не было, и Аглая Петровна влюблялась сама все более и более, но, разумеется, горделиво не показывала Невзгодину, как он ей дорог и как бы она была счастлива выйти за него замуж.

Невзгодин и не догадывался, что в него Аносова влюблена, и верил ей, когда она говорила, что питает к нему хорошие чувства, как к человеку, который "открыл ей глаза" и сделал ее лучше. И он видел, что действительно имеет некоторое влияние на Аглаю Петровну, приписывая это влияние доброй, в сущности, натуре Аносовой, но испорченной наследственностью и средой.

Те перемены, которые она сделала на фабрике, удалив англичанина, и те планы, которые она хотела привести в исполнение, не оставляли его в сомнении, что Аглая Петровна "кающаяся капиталистка".

И Невзгодин, несколько "оболваненный" и красотой великолепной вдовы, и ее уменьем довольно тонко льстить мужскому самолюбию, и ее "планами", уже мечтал об интересной теме для новой повести, героиня которой под идейным влиянием раздает свои богатства, отказываясь от жизни, полной роскоши и блеска... По временам эта тема казалась фальшивой его художественному инстинкту, но ведь факт почти налицо в лице Аглаи Петровны. Надо только довести его до логического развития.

Впрочем, все эти мечтания о повести не мешали Невзгодину по временам (и в последнее время довольно-таки часто) совсем не "идейно" заглядываться на великолепную вдову.

"Тоска", напечатанная в январской книжке одного из петербургских журналов, очень понравилась Аглае Петровне, и она в восторженных комплиментах признала в Невзгодине выдающийся талант. Действительно, у Аносовой был литературный вкус, развитой недурным знакомством с несколькими литературами, и она сумела оттенить лучшие места повести и при этом тонко польстить авторскому самолюбию. И он, хотя и находил похвалы неумеренными, тем не менее поддавался лести. Ведь так приятно, когда умная и красивая женщина считает вас гениальным человеком!

Впрочем, не одна Аглая Петровна пришла в восторг от повести. Вскоре по напечатании ее Невзгодин стал получать пересылаемые ему из редакции письма от неизвестных лиц, выражавших свое сочувствие и похвалы. И эти письма, искренние и восторженные, благодарившие за призыв к вере в идеалы, сказавшийся в тоске по ним, - трогали молодого писателя и в то же время словно бы обязывали его относиться к писательству как к общественному служению. Наконец, появились в нескольких газетах и рецензии. Почти во всех приветствовалось появление нового таланта, на который возлагались надежды. Зато в двух газетах повесть Невзгодина была обругана жесточайшим образом, и именно за призыв к тому, что, слава богу, "исчезло, как мираж, нашедший на бедную Россию в шестидесятых годах".

Вместе с получением гонорара Невзгодин получил и письмо от редактора, который сообщал, что новый рассказ очень ему понравился и будет напечатан в следующей книжке. Вместе с тем он просил и дальнейшего его сотрудничества, прибавляя, что такие вещи, как "Тоска" и другой рассказ, "украшают" страницы журнала.

Невзгодин радовался своему успеху, хотя и несколько изумленный им. Скептическая жилка мешала ему возгордиться, и он только мечтал о том, чтобы заслужить похвалы будущими своими работами. В нем снова пробуждалась охота писать, и он по утрам работал, а вечером его тянуло к великолепной вдове...

"Не каменная же она в самом деле!" - говорил он себе и в то же время чувствовал, что с ней авантюра едва ли возможна. Она не из таких... С ней надо закинуть на себя мертвую петлю...

После появления "Тоски" Невзгодин получил лестные приглашения из многих редакций, а издатель одного иллюстрированного журнальчика сам приехал к Невзгодину и, отрекомендовавшись ему, без всяких церемоний спросил, окидывая удовлетворенным взглядом жалкую обстановку комнаты:

- Вы сколько получаете с листа в вашем журнале?

- Сто рублей! - ответил Невзгодин, несколько изумленный развязностью издателя.

- Так я вам охотно дам триста и, если хотите, сию минуту пятьсот рублей аванса. Угодно получить?

И издатель, не дожидаясь согласия и, по-видимому, не сомневавшийся в нем, вынул бумажник, достал пять сторублевок и положил их на стол перед Невзгодиным.

Тот с улыбкой наблюдал за издателем.

- Напрасно вы беспокоились. Положите свои деньги в бумажник! - проговорил наконец, улыбаясь, Невзгодин.

- Вы не хотите? - искренне изумился черноволосый, курчавый молодой издатель с бойкими и плутоватыми глазками. - Вам, может быть, желательно четыреста рублей с листа и тысячу аванса?.. Что ж, мы и это можем...

- Я совсем не желаю участвовать в вашем журнале!

- Не желаете? Но позвольте спросить, почему-с? У меня сотрудничают господа писатели первого сорта... можно сказать, генералы-с...

Издатель перечислил несколько действительно известных литературных имен и продолжал:

- Как видите, компания приличная-с вполне... И вам, смею думать, гораздо лестнее получить четыреста рублей с листа, чем сто... В четыре раза более... И читателей у меня гораздо больше... Или вы, Василий Васильич, обязаны контрактом? Так я с удовольствием рискну на неустойку, если она не велика-с. Вы в моде теперь, и я готов на жертвы-с.

Насилу Невзгодин избавился от одного из более юрких представителей современного издательства. Издатель ушел наконец, так-таки и не понявший, что человек в здравом уме и твердой памяти мог отказаться от таких блестящих предложений.

После того как Невзгодина расхвалили, о нем заговорили и в Москве. С ним старались познакомиться и залучить на журфиксы. Звенигородцев, находивший раньше, что Невзгодин ничего путного написать не может, заезжал к Невзгодину, наговорил ему множество приятных вещей и звал его вечером на журфикс к одному очень умному человеку, у которого собираются только очень умные люди, и был несколько огорчен, что Невзгодин отказался.

Но, знакомый только с казовой стороной своей известности, Невзгодин, не бывавший почти нигде, и не догадывался, какова изнанка ее и что про него говорят.

А говорили про него, действительно, черт знает что такое. Кто распускал про него грязные сплетни и к чему их распускали, - кто знает, но они имели успех, как всякие сплетни, да еще про человека сколько-нибудь известного.

Говорили, что Невзгодин ловко-таки "обрабатывает" миллионерку. Небось пишет об идеалах, смеется над всем, а сам... подбирается к аносовским деньгам... Какая гнусность! Его, конечно, называли Артюром при великолепной вдове. Другие, впрочем, утверждали, что он дальновиднее и, наверное, женится на миллионерке.

- Ждала, ждала... и не могла выбрать лучше... Нечего сказать, отличная партия!

Однажды Невзгодина встретил на улице один из его знакомых и спросил: правда ли, что он думает издавать журнал?

- И не думал! - рассмеялся Невзгодин.

- Однако говорят...

- А пусть говорят... Только говорят ли, откуда на журнал у меня деньги?

- Как откуда? Да Аглая Петровна Аносова, говорят, дает... Вы ведь с ней хорошо знакомы.

Невзгодин только презрительно усмехнулся, но тон, с каким были сказаны эти слова, покоробил его, и он в тот вечер сидел, по обыкновению, в клетушке несколько раздраженный.

Он досадовал на себя, что пришел.

Разговор в этот вечер не клеился. У обоих собеседников точно на душе было что-то, мешавшее обычной беседе. И это чувствовалось.

"И на какого дьявола я шляюсь сюда каждый вечер? Зачем? Она в самом деле может подумать, что я огорошу ее просьбами о деньгах на журнал?"

"Фу, мерзость!" - мысленно проговорил Невзгодин, раздражаясь от этой мысли еще более.

Он решился сейчас же уйти, чтобы не "разыгрывать дурака". Так она и верит его "изучению"!.. Таковская!

Невзгодин искоса взглянул на нее и остался на обычном своем месте - на низеньком кресле у диванчика, на котором сидела Аглая Петровна, притихшая, грустная и ослепительно красивая.

Остался и сделался еще мрачнее, злясь на самого себя.

XXXIV

Минуты две прошло в молчании. Наконец Аносова спросила:

- Что с вами, Василий Васильич? - В тоне ее голоса звучала тревога.

Невзгодин насторожился. Он уловил эту тревогу, и в ней ему послышалось что-то притязательное. Это несколько удивило и рассердило его.

- Ничего особенного, - ответил он.

- Вы чем-то раздражены?

- Положим... Так что ж из этого?

- Уж не я ли провинилась в чем-нибудь перед вами? И вы мною недовольны?

- Я? Вами? И какое я имел бы право?

- Это делается без всяких прав.

- Но все-таки выражают недовольство только люди с правами, а обыкновенные смертные просто не ходят к знакомым, которыми недовольны.

- Даже когда и изучают?

Он взглянул на Аносову: не смеется ли она? Но Аглая Петровна глядела на него так значительно и так нежно, что Невзгодин смущенно отвел свой взгляд и проговорил:

- Сегодня была одна встреча на улице и разговор, который меня раздражил... Да что скрывать...

И Невзгодин передал Аносовой разговор.

- И это могло вас раздражить?

- Как видите.

- Вижу! - грустно протянула Аносова.

Она, видимо, что-то хотела сказать, но не решалась.

- Говорите, Аглая Петровна... Говорите... я все выслушаю...

- И раздражитесь еще более? А я не хочу вас раздражать...

- Ну, как угодно... Сегодня мы оба в дурном настроении, и я лучше уйду...

- Нет, не уходите, Василий Васильич... Не уходите... И я вам скажу, что хотела. Неужели вы, в самом деле, не взяли бы у меня денег на журнал, если бы захотели издавать сами?

- Конечно, нет! - резко ответил Невзгодин.

- Я даже такого доверия не заслужила? Или вы побоялись бы, что скажут?

- Писателю надо быть выше всяких подозрений... И наконец, я никогда бы не путал женщину в дела, которых она не понимает...

- Даже если б женщина была вашим добрым приятелем?

- Тем более...

- Я так и думала... Очень уж вы горды, Василий Васильич... Вот вас даже и пустой разговор раздражил... А про меня, по поводу вас, теперь и не то говорят, а я, как видите, нисколько не смущаюсь... Пусть говорят!..

- По поводу меня? Что ж смеют говорить? - вызывающе кинул Невзгодин и весь вспыхнул.

- Ишь! Уже и загорелись!.. Говорят, что я...

Аносова запнулась.

- Что вы? - нетерпеливо переспросил Невзгодин.

- Ваша любовница! - досказала Аносова и взглянула на Невзгодина.

Тот совсем опешил от изумления.

- Изумлены? - кинула Аносова.

- Еще бы! Сочинить такую... такую нелепость про вас, чья репутация безупречна... Как это глупо! - воскликнул Невзгодин.

- А между тем ведь это так правдоподобно... До сих пор я жила отшельницей и вдруг почти каждый вечер сижу глаз на глаз с молодым человеком... Ведь не всякий же знает то, что знаю я...

- То есть что?

- Что молодой человек исключительно с литературной целью навещает женщину, еще не старую, ну и...

- Замечательную красавицу? - досказал горячо Невзгодин.

- К которой он, впрочем, довольно равнодушен! - прибавила Аглая Петровна.

Невзгодин не принял вызова и воскликнул:

- И вы меня не выгнали до сих пор, несмотря на такие сплетни?

- Я? Вас?..

Опять Аносова так ласково, так нежно и вместе с тем удивленно посмотрела на Невзгодина, что тот снова смутился.

- Да разве мне не все равно, что говорят! Я ничьей любовницей не была и не буду! - гордо подчеркнула она, - но пусть болтают, что хотят! Я сама по себе! - усмехнулась Аносова.

Это пренебрежение общественным мнением такой рассудительной и степенной женщины, какою казалась Аглая Петровна, восхитило Невзгодина и, разумеется, приятно щекотало его самолюбие.

И он восторженно взглянул на красавицу вдову и благодарно стал целовать ее руку несколько дольше и горячее, чем следовало бы это в литературных интересах.

Но Аносова не отнимала своей горячей руки, и Невзгодин ее несколько раз принимался целовать.

- И знаете ли, о чем еще на днях спрашивала меня сестра?

- О чем?

- Скоро ли я выхожу замуж?

- Вы? За кого?

- Да что вы за агнец, в самом деле! Разве не знаете?

- Клянусь честью, не знаю.

- Да за вас, разумеется!

- За меня?!

И Невзгодин искренне рассмеялся.

Аглая Петровна, по-видимому, недовольна была этим смехом и спросила:

- Чему вы смеетесь?

- Да уж это несравненно по своей глупости.

- Чем же так глупо?

- И вы еще спрашиваете? И вы охотница шутить! - с насмешливой улыбкой промолвил Невзгодин, несколько раздраженный.

- Я не шучу, Василий Васильич... Разве вы не видите или нарочно не хотите этого видеть? - значительно и серьезно промолвила Аглая Петровна.

- Вы... красавица, умная женщина, миллионерка, и вам сделать такой mesalliance!.. Выйти замуж за такого богему, нищего писателя, человека таких взглядов, как я... и притом такого непривлекательного...

- А почем знать. За такого, и только за такого я бы вышла. Такого, может быть, я и полюбила бы и не променяла его ни на кого. Да и как еще полюбила! - порывисто прибавила Аносова...

Она как будто говорила шутя, но каждое слово ее дышало неподдельною страстью. И Невзгодин словно бы неожиданно прозрел и почувствовал, что эта женщина не шутит. И ему стало жутко.

Все еще как бы не доверяя этому, он заглянул в глаза Аносовой пытливым, вопросительным и слегка смеющимся взглядом.

- Теперь верите? - шепнула она, не сводя с него своих темных глаз, светившихся лаской, и стыдливо алела, словно бы виноватая, что не могла более таить чувства.

- Не верю, не верю, не верю! - вызывающе повторял Невзгодин.

А сам верил, изумленный, что его любит эта властная, строгая красавица, и, весь охваченный трепетом молодой страсти, глядел на молодую женщину восторженно-благодарным взглядом.

- Так поверьте...

И Аносова вдруг порывисто обвила шею Невзгодина и прильнула своими губами к его губам в долгом страстном поцелуе.

Еще мгновение, и она оттолкнула его.

У Невзгодина была несчастная особенность, присущая многим писателям, не терять способности наблюдать и подчас ядовито смеяться над собою даже в самые, казалось бы, счастливые мгновения жизни, и это вносило отраву во все его увлечения. Казалось, он не мог непосредственно отдаваться впечатлениям, точно какой-то насмешливый бесенок сидел у него в голове и нашептывал ему смешные вещи.

Только раз в жизни, когда Невзгодин любил Маргариту Васильевну, он не анализировал, не потешался над собою, а просто любил до безумия.

И теперь, опьяневший от поцелуя, он словно бы был настороже и, более благодарный, чем счастливый, слушал, как Аглая Петровна, счастливая и радостная, говорила, заглядывая ему в глаза:

- О, какой же вы глупый, несмотря на весь ваш ум... На аршин под землю видите, а не видели, что я люблю вас... Ужели не замечали?..

- Честное слово...

- Какой же вы скромный, и как это хорошо... Ну да... люблю. Вы - идол мой. Ведь ради вас я стала другая... Ради вас я изменила порядки на фабрике... Ради вас я строю этот дом для рабочих... А вы не поверили, что я с радостью пошла бы за вас замуж, чтобы вы были моим, только всегда и всегда моим! - властно прибавила она. - А я и все мои миллионы в вашем распоряжении... Теперь верите?.. А вы... Вы любите ли меня?.. или мне только это чудится в ваших глазах... Хотите быть моим?..

Невзгодина захватила эта порывистая, сильная страсть, и, признаться, эти миллионы на мгновение смутили его. Отчего не жениться? Она красива, умна... Она ему нравится, эта красавица... А на эти миллионы можно сделать много хорошего...

Но в следующее же мгновение он уже пришел в ужас от мысли жениться на Аносовой.

Сидевший в голове его добрый бесенок высмеивал его добрые намерения благотворить чужими миллионами и ядовито докладывал, что Невзгодин просто женится, как первый прохвост, на миллионах, чтобы жить на чужие миллионы, утешая себя благотворительными подачками. И это писатель, автор "Тоски", проповедующий, что богатство развращает... Какой же, однако, писатель негодяй!.. На словах герой, а при первом же соблазне не устоял... И разве он любит великолепную вдову?.. Разве это любовь, а не одно только вожделение к красивому телу?.. Разве по духу она ему близка? И разве он хочет идти под ярмо и вечно быть в полной собственности миллионерши, вместо того чтобы быть свободным и независимым писателем?..

- Что ж вы молчите, Василий Васильевич? Или вы в самом деле ходили только изучать меня? - почти крикнула Аглая Петровна, увидавшая, как загорается насмешливый огонек в глазах Невзгодина.

- Я очень тронут вашим чувством... Вы мне нравитесь, Аглая Петровна, к чему лукавить, но я не думал связывать свою судьбу...

- С судьбой капиталистки? - ядовито перебила она Невзгодина. - Пошутить... отчего же?.. Говорить лукавые, вызывающие речи и... простите... "я изучил"... и отойти, если не удастся легкая интрижка... "Поднесут - пью, не поднесут - не пью", так, кажется, говорил вам какой-то остяк, этики которого вы придерживаетесь?.. А что за дело до тех, кого вы смущали лукавыми речами... На тех наплевать...

Аглая Петровна говорила, почти задыхаясь от гнева и оскорбленного самолюбия.

И вдруг она смолкла. Бледная как полотно и прекрасная в своем гневе, она порывисто встала с дивана.

Встал и Невзгодин.

Она смерила его злыми глазами и в бешенстве крикнула:

- Вон... И никогда не показывайтесь на мои глаза...

Но, как только Невзгодин направился к дверям, Аносова бросилась к нему и, схватив за руку, прошептала:

- Простите... простите... Вы хороший... славный... Я люблю вас... Да хранит вас Христос!

Властным жестом приказала она Невзгодину нагнуться. Она трижды поцеловала его в губы, торжественно перекрестила его и сказала, говоря ему "ты":

- Будь счастлив, родной, не поминай меня лихом!

В голосе ее слышны были рыдания.

- Вы не поминайте меня лихом! Прощайте, Аглая Петровна! - взволнованно проговорил Невзгодин, крепко пожимая ей руку.

- За тобой лиха нет... И ты прав: тебе пут не надо... Ты из орлиной породы... Спасибо за приязнь, за все спасибо, хороший мой!

Когда Невзгодин ушел, Аносова беспомощно опустилась на диван и горько-горько заплакала.

- Видно, и мне одинокой жить! - прошептала она.

На другой день она принялась за дела. Призванный зачем-то Артемий Захарыч обрадовался, увидав свою госпожу за счетами.

XXXV

На следующее утро Невзгодину не работалось.

Он был еще под сильным впечатлением того, что так неожиданно произошло вчера, и хотя жалел Аносову, но сам испытывал радостное чувство человека, избавившегося от опасности.

В самом деле, он чуть было не увлекся и... расхлебывай потом кашу.

Вошел коридорный Петр и подал телеграмму:

- Должно, от сродственников, Василий Васильич.

- Никого у меня нет сродственников, Петр...

- И родителей нет?

- Давно умерли. Один, как перст.

Невзгодин развернул телеграмму и прочел:

"Приходите завтра в час завтракать на новоселье Никольский переулок дом Гнездова квартира 10. Где пропадаете Маргарита".

- Ай да молодец! Вырвалась на свободу. Не ожидал! - весело проговорил Невзгодин, бросая телеграмму на стол.

- Чего изволите? - откликнулся Петр.

- Я не вам. Как сегодня на дворе?

- Весной оказывает, Василий Васильич. Каплет.

- Весной? В самом деле, февраль на исходе.

- Скоро масленица.

- Скоро и я уеду.

- На новую квартиру?

- Из Москвы. Сперва в Петербург, а потом весну в Крым встречать, а дальше и сам не знаю...

- Вам все равно, где ни жить... Пиши себе знай.

- То-то и хорошо... Вот на днях получу деньги, и прощайте, Петр! - весело говорил Невзгодин, предвкушая, как истый бродяга, удовольствие путешествия.

- Одни поедете?

- А то с кем же?

Петр хихикнул.

- А с той барыней?

- С какой?

- Которая тогда к вам наведывалась... Такая фасонистая... Еще фрухты покупали...

- То моя жена.

- Же-на? - с меланхолическим изумлением протянул Петр. - Вы, значит, с супругой вроде как будто врозь?

- И совсем врозь! - засмеялся Невзгодин. - Что, не приходила она?

- То-то нет. Прикажете отказывать?

- Нет... зачем же.

Петр вышел и тотчас же вернулся.

- Легка на помине... Идут! - таинственно прошептал он и снова скрылся.

Через несколько секунд раздался троекратный стук в двери.

- Войдите!

- Я к вам на одну минуту, Невзгодин, - проговорила Марья Ивановна, пожимая мужу руку и брезгливо оглядывая комнату, - была около, поблизости, и зашла поздравить вас... Где тут сесть у вас?

- А вот сюда, Марья Ивановна! Стул чистый, - усмехнулся Невзгодин, подавая жене стул и оглядывая ее новую весеннюю жакетку... - А поздравить с чем пришли?

- Во-первых, с литературным успехом...

- А во-вторых?

- С женитьбой... Вы гораздо практичнее, чем я ожидала... Одобряю и поздравляю... Надеюсь, и за развод вы заплатите мне хорошо...

- С чего вы взяли?.. Я и не думаю, слава богу, жениться.

- А на Аносовой? На этой красавице миллионерке... Я об этом уж несколько раз слышала. Говорят, она влюбилась в вас, как кошка...

- И не думал... и не влюблена она... и все это сплетни! - с раздражением сказал Невзгодин.

- Но вы у нее каждый день бывали?

- Бывал.

- И кажется, сдружились с ней?

- Положим, и сдружился...

- Так ведь отчего и не жениться?.. Я наверное знаю, что она пошла бы за вас.

- И знайте. Я вот не женюсь и скоро уезжаю.

- Да что вы сердитесь?.. И глупо делаете, если упускаете такой случай... Впрочем, вы все такой же... Миллионами брезгаете... Ну, прощайте... А ко мне что же по воскресеньям ни разу не заглянули?.. Или не хотите больше видеть? - улыбнулась Марья Ивановна.

- Некогда было...

- Знаю я эти ваши некогда... Или изучали миллионерку?

- Изучал.

- И кончили?

- Кончил... И знаете ли что?

- Что?

- Не пообедаем ли мы как-нибудь опять в "Эрмитаже"?

Марья Ивановна усмехнулась.

- Что ж... Пожалуй... Вы, видно, опять богаты?

- Миллионов нет, но сто рублей в кармане. Скоро еще четыреста получу... Чем не Крез?

- Миллионов у вас и помину не будет.

- То-то. Вы, кажется, меня немного знаете?

- А у меня капитал маленький будет. Наработаю практикой.

- Не сомневаюсь. Вам и миллионы позволительны. Так вам когда угодно обедать?

- Могу только в одно из воскресений. Остальное время занята...

- Так в это воскресенье я заеду за вами, Марья Ивановна...

- Заезжайте. В котором часу?

- В четыре.

- Буду ждать. До свидания. И то сегодня полчаса лишних гуляю! А вы ничего... Не так скверно глядите, как тогда... Верно, не сочиняете запоем? - бросила она на ходу и ушла.

"Вот с этой дамой никаких драм не может быть! Признает только науку и режим!" - усмехнулся про себя Невзгодин.

Скоро он вышел из дома.

XXXVI

В воздухе, действительно, пахло весной. Солнце грело с голубого неба, веселое и яркое. На улицах была грязь... Отовсюду капало.

Невзгодина еще сильнее потянуло из Москвы. Он заедет в Петербург, чтобы лично познакомиться с редактором, и оттуда - в Крым. Никогда он не бывал в Крыму, но слышал, что весной там особенно хорошо.

А в Москву он не вернется. Где он останется, он еще не решил. Если понравится Петербург, - в Петербурге. Если нет, - в другом городе, но только не в Москве. Уж очень деньгами она пахнет, эта Москва, и очень уж болтовней занимаются москвичи. Он, слава богу, вольная птица... Ничем и никем не связан и может жить, где угодно. Литература прокормит. И не надо даже обращаться в ремесленника и писать слишком много. Потребности у него небольшие... Одна голова - не беда.

И он шел по улице, веселый и бодрый, мечтая о том, как хорошо будет ему работаться в Крыму, где-нибудь на берегу моря. Там он, быть может, напишет что-нибудь лучшее. И при одной этой мысли Невзгодин чувствовал в себе словно бы новый подъем сил.

Но воспоминание об Аглае Петровне нет-нет да и омрачало его настроение... Он не чувствовал себя виноватым перед ней - он не заигрывал с ней, а все-таки... И ему делалось стыдно, когда он припоминал эту позорную минуту решения жениться на ней. О, как стыдно! Он непременно ее опишет, эту минуту, правдиво, без утайки... И она осветит темный угол души человеческой... Эта минута ведь пережита! Но зато таких минут уж не может быть.

И хорош был бы он - супруг миллионерки да еще такой властной, как Аглая. Настоящий король Лир в юбке. И теперь, когда он только ходил к ней, уже черт знает что говорят, а тогда... Он, разумеется, не обвинит человека, который полюбит женщину богатую, но ведь он ее не любил. Но, во всяком случае, Аглая женщина оригинальная и сильная. Она не врет... Прямо призналась, что вся ее перемена из-за охватившего ее чувства. Пройдет чувство, и снова проявится наследственный кулак.

Невзгодин должен был сознаться, что он ее идеализировал в последнее время... под влиянием увлечения ее красотой. Но разве он думал, что она может влюбиться в него?

Было двенадцать часов. Невзгодин зашел в цветочный магазин, купил чайных роз и велел сделать букет. Когда он был готов, он направился к Заречной.

Дорога шла через Арбат. На Арбате он встретился с Сбруевым.

Оба радостно пожали друг другу руки и, как водится, пеняли друг другу, что давно не видались.

Невзгодин осведомился, как дела.

- По-прежнему! - кисло улыбнулся Сбруев.

- А что Найденов, остается здесь? Поправился?

- Он подал в отставку, и его увезли за границу. Плох, говорят.

- А дети с ним?

- Нет. Они в Петербурге. Славные, говорят. И у такого отца! Они-то его и доконали... Безумно любит их, а они тогда были на панихиде. Ужасно.

Они поболтали еще несколько минут и разошлись.

В исходе первого часа Невзгодин был у Заречной.

Маргарита Васильевна встретила его веселая, оживленная и похорошевшая, в большой комнате, убранной умелой женской рукой, уютной, светлой, посреди которой стоял стол, накрытый на два прибора.

- От души поздравляю вас, Маргарита Васильевна! - приветствовал ее Невзгодин, подавая букет чудных роз.

- Вот это мило, что побаловали. Узнаю вас. Что за прелесть!

Она положила цветы в вазу и вазу поставила на стол.

- Сейчас будем завтракать, а пока скажу вам, что ваша "Тоска" прелесть и что сами вы бессовестно забыли меня.

- Я не забываю друзей.

- Так как же не заглянуть?.. Впрочем... я не упрекаю... Не заходили, значит, не хотелось... Вы ведь изучали новый тип... Правда?

- Правда! - ответил Невзгодин, краснея.

- И про вас легенды ходят...

- Которым вы, надеюсь, не поверили?

- Не поверила. Я знаю вас и знаю цену московским легендам.

- А вы давно на новом положении?

- Сегодня ровно неделя. Устраивалась.

- И отлично устроились.

- Я довольна. У меня две комнаты: эта - приемная, кабинет и столовая, а рядом моя спальная. Нанимаю от жильцов. Тихо, спокойно, хорошо. Заработок есть. А для души... дом для рабочих... Аносова ведь дает деньги!..

- А главное: вы чувствуете себя свободной... Не надо компромиссов! Не правда ли?

- Именно. И как это приятно! Я только теперь это почувствовала вполне... И как я вам благодарна, Василий Васильич... Вы поступили как истинный друг! - горячо проговорила Маргарита Васильевна.

- Мне? За что?

- А за то, что вы тогда на юбилее, - помните? - говорили о позоре моего компромисса, когда я обвиняла за него мужа и других... Мне было больно, очень больно - вы ведь посыпали мою рану солью, - и я на вас сердилась... Но ваши слова... заставили меня глубже заглянуть в свою совесть.

- Вы и без меня в нее заглядывали.

- Заглядывала, но успокоивала себя софизмами, прикрывая зверя в себе... А у вас есть особенная способность: взбудоражить человека, заставить его не особенно восхищаться собственной персоной...

- И за это доставалось-таки мне... Помните, как на холере одна барынька раззнакомилась со мной... Сперва говорила: умный, а потом в дураки произвела.

- А я вас именно за это особенно и ценю. А ведь вы все не верили, что я перейду на новое положение?

- Не верил... Да и вы сами колебались. Зато как обрадовался я вашей телеграмме!

Завтрак прошел весело и задушевно. Невзгодин отдал честь и пирогу, и рябчикам, и белому вину и расспрашивал Маргариту Васильевну об ее планах на будущее. Она весело сообщала, что переводная работа обеспечена у нее в одном журнале на полтораста рублей в месяц. Кроме того, она рассчитывает и на компиляции. Этого заработка ей вполне достаточно; от помощи мужа она, конечно, отказалась. Время у нее будет строго распределено...

- Боитесь гостей?

- Боюсь и буду принимать раз в неделю и с большим разбором! - подчеркнула молодая женщина. - А то я предвижу, что ко мне теперь будут являться господа, которые прежде почти не бывали.

- Это почему?

- А как же?.. Жена в разводе. Интересный сюжет. Начнутся попытки ухаживанья... Я ведь знаю милых московских кавалеров... Уж у меня были с визитами на новоселье... и, конечно, одни мужчины... Вчера два профессора являлись. Но я их скоро спровадила, и, верно, больше не появятся.

- А что?

- Уж очень были пошлы в своих любезностях и сочувствиях... И ведь все эти господа говорили, в сущности, одно и то же...

- Вы слишком требовательны, Маргарита Васильевна!

- Вы, кажется, тоже не из терпимых к глупости. Что делать! Признаюсь, брезглива и удивляюсь, как другие женщины малоразборчивы... Им все равно, кто бы за ними ни ухаживал, но только бы ухаживал... Я знаю одну профессоршу. Очень неглупая, чуткая женщина и образованная, а при ней - можете себе представить? - всегда стоит несколько кавалеров, как на подбор, один другого глупее...

- Несчастная!.. - вставил Невзгодин.

- Нисколько. Она всех их, как говорит, жалеет, всех принимает, со всеми любезна и каждому назначает соответственные роли. Один - поэлегантнее - ездит с супругами в театр, другой - в ученые заседания, третий - на выставки, четвертый - по магазинам. И каждый уверен, что общество его приятно. Иначе ведь не ходили бы.

- Любопытный типик: коллекционерка балбесов. Теперь таких коллекционерок особенно много развелось от одури! - рассмеялся Невзгодин. - А вы, значит, не хотите собирать у себя такой коллекции?

- Спаси бог. Я лучше одна буду сидеть, чем видеть торчащего балбеса, и особенно влюбленного.

- Который косит на вас шалые глаза, молчит, вздыхает и вдруг выпалит, что такого дурака, как он, никто не понимает... Но что, если несколько таких балбесов соберутся вместе?.. Ведь это... ужасно!..

Невзгодин налил себе рюмку и, поднимая ее, сказал:

- Ваше здоровье, Маргарита Васильевна. Будьте счастливы, и да смилуется над вами судьба. Пусть в эту комнату не заглянет ни один балбес!

- Аминь!.. - ответила Маргарита Васильевна, чокаясь с Невзгодиным.

После завтрака Маргарита Васильевна пересела на диван, а Невзгодин на кресло. Невзгодин закурил папироску и спросил:

- А Николай Сергеич как перенес ваш уход?

- Он был к нему подготовлен... Я предупреждала за два месяца...

- Но, согласитесь, если вы мне отрежете руку с предупреждением, то руки все-таки не будет...

- Он поступил как порядочный человек. Он покорился и не пугал меня... Скажи, что он застрелится, и я, конечно, от него не ушла бы... Но он успокоил меня насчет этого, и мы расстались дружелюбно... Конечно, ему тяжело...

- Он вас любит.

- Любит? Любовь - слово растяжимое, Василий Васильич... Конечно, любит, но как?.. С тех пор как я перестала быть его женой, он стал любить меня меньше. Мы, женщины, ведь это чувствуем... видим в глазах... А он именно любил во мне не человека, а женщину... Ведь иначе не женился бы, зная, что я его не люблю... А больше всего страдает его самолюбие. Как: "Жена его оставила!.."

- Ну, а все-таки вы теперь к мужу снисходительнее стали, Маргарита Васильевна? - спросил Невзгодин.

- Еще бы! И он, в сущности, не дурной человек... Только любил фразу и разыгрывал героя на словах, когда он самый обыкновенный трус и человек двадцатого числа...

- Отчего вы в прошедшем времени употребляете глаголы?

- А потому, что он понял самого себя, и... ему сделалось неловко... И он теперь больше стал работать дома... Уж он не разрывается во всех учреждениях... Не гоняется за популярностью... Притих... Да и лучше, чем фразерствовать!

- А оратор он талантливый и профессор хороший. Это верно! - заметил Невзгодин. - И, при его мягкости и любезности, он долго еще будет одной из гордостей Москвы...

- Москва зато и не особенно требовательна... Ну, а вы, Василий Васильич, конечно, не женитесь на Аносовой, как говорят в Москве?

Невзгодин только рассмеялся.

Константин Станюкович - Жрецы - 02, читать текст

См. также Станюкович Константин Михайлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :