Константин Станюкович
«Два брата - 03»

"Два брата - 03"

XXIV

- Медведь! Медведь! Смоленский медведь!

- Новичок! Новичок!.. Мишенька!

- Топтыгин!

- Лесной зверь!.. У-у, какой он страшный, господа!

- Кусается?.. Ты кусаешься, Мишенька?

- Медведь! Медведь Лаврентьич!

- Лаврушка! Лавренович! Лаврешка! Лавровишневые капли!

Под градом таких восклицаний, окруженный толпою мальчуганов в курточках с белыми погонами, стоял Гриша в своей неуклюжей статской куртке и не без сердитого изумления посматривал вокруг на смеющиеся лица новых товарищей, принявших его в первый же день так недружелюбно. Около него, словно чертенята, прыгали, кричали эти стриженые мальчишки, дергали за куртку, щупали волосы, щипали за коленки, а Гриша в самом деле озирался, как сконфуженный медвежонок, переминаясь с ноги на ногу, и вдруг совершенно неожиданно дал такую здоровую затрещину какому-то егозе, схватившему его за нос, что егоза о визгом отскочил, и все моментально шарахнулись в сторону, словно испуганные воробьи.

- Славно! - одобрительно воскликнул какой-то черненький мальчуган.

- Ого?! Он умеет хлестаться! - раздались голоса.

- Посмотрим! - раздался чей-то самоуверенный голос, и с этими словами белобрысый мальчик выступил из толпы и, подойдя к Лаврентьеву, произнес вызывающим тоном:

- Давай, новичок, хлестаться!

- Что значит хлестаться? - изумленно спросил Гриша.

Веселый хохот толпы маленьких мальчишек раздался в ответ на вопрос Гриши.

- Он не знает, что значит хлестаться?! - раздались насмешливые восклицания со всех сторон.

- А вот пойдемте в умывалку! - с серьезным видом произнес белобрысый кадет. - Я покажу тебе, что значит хлестаться!

- Пойдем! - произнес Гриша.

С этим словом он храбро пошел, окруженный толпой, в умывальную комнату, не совсем ясно понимая в чем дело, но предчувствуя что-то серьезное.

- Господа! На часы! - крикнул кто-то.

- Ладно. Не прозеваем.

Двое мальчуганов стали у дверей сторожить дежурного офицера. Остальные мальчишки сомкнули круг, в котором очутились друг против друга оба противника с серьезностью, достойной предстоящего дела, и приготовились следить за ходом битвы.

- Шмаков его отхлещет! - замечали тихо в толпе.

- Он проучит смоленского медведя.

Несколько секунд оба противника стояли друг против друга в ожидании. Гриша, казалось, не хорошо понимал, что будет дальше, как вдруг, не говоря ни слова, белобрысый кадет со всего размаха хватил Гришу по уху и стал быстро наносить удары. Гриша первое мгновение ошалел и отступил было, но затем яростно бросился на противника и, в свою очередь, не ударил лицом в грязь. Удары сыпались за ударами. Двое мальчуганов то сходились, то расходились, как два разъяренные петуха. Первое время казалось, что победа будет на стороне белобрысого кадетика. Ловкий, увертливый, словно угорь, он дал подножку, так что Гриша, коренастый и неуклюжий, чуть было не свалился, но все-таки продолжал напирать с упорством раздраженного медвежонка.

- Признавайся, что тебя отхлестали! - крикнул кто-то. - Куда тебе со Шмаковым! Проси пощады!

- Еще подожди, братцы! - заметил черномазый мальчуган, который раньше одобрил Гришу. - Новичок молодцом хлещется! Еще неизвестно!..

Гриша не слышал ничего. Он храбро наносил удары и наконец успел обхватить своего противника. Тот пробовал вырваться, но крепкие объятия все более и более сдавливали его, и он опустился наземь. Гриша стоял над поверженным врагом, крепко надавливая ему грудь, и, весь красный, взъерошенный, только пыхтел и отдувался, но не бил уже более своего врага.

- Шмаков отхлестан! - раздались голоса. - Проси пощады!

- Молодец новичок!.. Он честно хлестался!

- Пусти! - прошептал наконец поверженный противник.

Гриша тотчас же отпустил противника. Тогда сконфуженный мальчуган произнес, обращаясь к Грише:

- Ты хорошо хлещешься, но, не повали ты меня, я бы тебе задал!

Все присутствующие единогласно признали, что новичок отлично хлестался, вообще держал себя молодцом и, как следует молодцу, ни разу не ударил в живот и показал великодушие, не воспользовавшись случаем совсем "расхлестать" Шмакова, когда Шмаков лежал на полу. Не без уважения теперь подходили к Грише мальчуганы, недавно дразнившие его, и знакомились с ним, подавая руки.

- Теперь хорошенько вымойся да причешись! - советовали ему со всех сторон.

- Да подбели синяки мелом. Умеешь ты белить синяки? - спрашивал его черненький, быстроглазый, веселый, маленький мальчуган, которого все звали "Жучком". - Не умеешь? Эй, господа, принесите кто-нибудь мелу, я ему подбелю, он сам не умеет! Да смотри, Лаврентьев, - ласково прибавил тихим голосом Жучок, - если Селедка спросит, с кем ты хлестался, - не говори.

- Какая селедка?

- Селедки не знаешь? Разве не видал ротного командира? Такой длинный, высокий, с седыми баками. Мы его "Селедкой" зовем... Он не любит, когда с новичками дерутся. Да и никому не говори, а то Шмакову достанется.

- Я не фискал! - произнес Гриша, утираясь носовым платком, обязательно предложенным Жучком. - Я никому не скажу.

- Да ты, как видно, молодец! Хочешь, будем дружны? - воскликнул Жучок.

- Будем дружны! - отвечал Гриша, которому очень понравился этот черномазый Жучок.

- И будем делиться?

- Будем.

- Так пойдем же сейчас, я тебе полбулки вчерашней дам. Ты ел когда-нибудь вчерашнюю булку? Нет?.. Сейчас увидишь, как это вкусно.

Гриша выходил из умывалки в другом настроении. Все эти стриженые мальчики в курточках с белыми погонами, казавшиеся ему за полчаса такими гадкими и злыми, теперь казались ему уже не такими, а Жучок сразу даже очень ему понравился. Теперь Гришу уж не дразнили, а, напротив, дружелюбно расспрашивали: откуда он приехал, часто ли прежде хлестался, кто его отец, к кому он будет ходить "за корпус" и т.п., так что Гриша едва успевал отвечать на вопросы. Жучок между тем повел своего нового друга в коридор, вытащил из кармана теплую булку и, отдавая половину, сказал:

- Ешь!.. Не правда ли, хороша? Она целое утро в печке была. Повернись-ка на свет... Ничего незаметно. Ты только не попадайся на глаза Селедке. А ты, Лаврентьев, славно хлестался. Только зачем ты морочил, будто не знаешь, что значит хлестаться?

- Я не знал.

Вместо ответа Жучок плутовски подмигнул черным бойким глазом, словно бы говоря: "Ладно, меня не проведешь!" - и, хлопнув приятеля по спине, продолжал:

- Поделом Шмакову. Он задира!.. Только тебе, пожалуй, еще придется хлестаться с Кобчиком!

- Зачем?

- Он сильный, Кобчик, и как узнает, что ты отхлестал Шмакова, обидится и, пожалуй, тебя отхлещет! - в раздумье продолжал Жучок, - но только я ему скажу, что если он тебя тронет, то я вступлюсь. Я хоть не очень сильный, а спуску не дам!.. Пожалуй, он тогда не посмеет!

- А где Кобчик?

- В лазарете огуряется!

- Как огуряется? Что значит огуряется?

- Боится в класс идти, не знает уроков, и пошел в лазарет. Сказал доктору, что у него голова болит и все болит. Понял?

- А у него взаправду болит?

- То-то ничего не болит. Это и называется - огуряться! - весело смеялся Жучок, входя в объяснение. - Если ты не будешь знать урока - непременно огурнись, а то Селедка в субботу, пожалуй, выпорет. Он по субботам всегда порет ленивых. Три нуля получишь - знай, что выпорет.

- Однако ж Селедка, должно быть, сердитый! - промолвил Гриша.

- Нет, не очень. И сечет не больно. Много-много - десять розог.

В тот же день Жучок самым добросовестным образом старался просветить своего нового друга насчет подробностей предстоящей жизни. Он рассказал, какие офицеры добрые и какие злые, за что секут, за что сажают в карцер, за что ставят "под часы", как надо быть с фельдфебелем и унтер-офицерами, - одним словом, сообщил немало интересных сведений.

На следующий же день Гриша, остриженный под гребенку, в форменной курточке с белыми погонами, был посажен в "точку", то есть в приготовительный класс, и, по счастию, ему довелось сидеть с своим новым другом. После классов, когда малолетняя рота была во фронте, готовясь идти обедать, вошел высокий, сухощавый ротный командир и, обходя по фронту, заметил новичка и, приблизившись к нему, спросил:

- Ну что, Лаврентьев, не скучно у нас? Привык?

- Привык.

- А знаешь ли, как зовут ротного твоего командира?

- Александр Егорович.

- Ай да новичок!.. А это у тебя что? - наклонился Александр Егорович, рассматривая лицо Лаврентьева и дотрогиваясь пальцем до большого синяка на лбу.

- Я ушибся.

- Ушибся? Когда ушибся? Ты, Лаврентьев, уже врешь? Вижу - дрался! С кем ты дрался?

- Я не дрался, я ушибся.

Селедка пристально взглянул на Гришу, едва заметно улыбнулся и, потрепав его по щеке, проговорил, отходя:

- Смотри, Лаврентьев, вперед так не ушибайся... Ведите роту! - обратился он к дежурному офицеру.

Рота пошла в столовую. Жучок одобрительно подмигнул своему новому другу. И за столом поступок новичка вызвал всеобщее одобрение. Все находили, что новичок совсем молодец.

Несмотря, однако, на первые свои успехи и на дружбу, которую оказывал ему Жучок, Гриша все-таки тосковал первое время в корпусе, нередко вспоминая няню, кучера Ивана, маленьких своих друзей, отца дьякона и раздолье деревенской жизни.

Корпусная жизнь со всеми ее обычаями казармы - мальчик поступил в 1852 году, когда солдатчина была в большой моде в морском корпусе, - первое время очень смущала Гришу, привыкшего к простору полей, шуму леса и забавам деревни. Тесно и скучно казалось ему в ротной зале, негде было разгуляться, нельзя было с отцом дьяконом насвистывать птиц, запрячь с Иваном лошадь, а главное - не было Арины Кузьминишны, которую так сильно любил мальчик, и он первые дни очень тосковал, несмотря на старания доброго Жучка развлечь своего нового друга. Он добросовестно выучил его многим кадетским штукам и фокусам, которые, по уверению Жучка, составляли секрет немногих; он предлагал даже Лаврентьеву по вторникам и субботам, когда на третье блюдо давали слоеные пироги с яблоками, меняться пирогом на "говядку", убежденный, что яблочный пирог значительно повлияет на расположение духа Лаврентьева, но, однако, Гриша все-таки тосковал, к изумлению веселого и забавного Жучка. Он заметил, что Лаврентьев, ложась спать, всегда закрывает лицо одеялом и даже не хочет толковать о "домашнем", говоря, что хочется спать. "Уж не ревет ли Лаврентьев?" - заподозрил Жучок и решился обследовать это обстоятельство. Однажды, когда в спальне была тишина, все мальчики спали, Жучок осторожно поднялся с постели, незаметно подошел к кровати Лаврентьева и услышал тихий плач. Жучок тихо подтолкнул своего друга и произнес голосом, полным участия:

- Это я! Жучок!.. Отчего ты, Лаврентьев, скрытничаешь? Разве мы не друзья?! Чего ты плачешь? Не нравится, что ли, в корпусе?

- Нет, не нравится. То ли дело в деревне.

- И мне прежде не нравилось, а теперь ничего себе. Прежде, Лаврентьев, так домой хотелось... Ты, видно, по матери скучаешь? - осторожно спросил Жучок, присаживаясь к кровати.

- У меня, Жучок, нет матери. Она давно умерла.

- Это нехорошо! У меня мать есть, она мне пишет письма. Так если, ты говоришь, у тебя нет матери, так о ком же ты скучаешь, Лаврентьев? Может быть, об отце?

- Отец с нами не жил.

Худощавое, тонкое личико черномазого мальчика выражало участие. Он покачал головой и, вздрагивая от холода в одной рубашке, продолжал:

- Не жил? Так у кого же ты жил?

- У тетки.

- Видно, тетка-то добрая?

- Нет, злая.

- Злая? - изумился Жучок. - Так о ком же ты скучаешь?

Гриша колебался открыться другу, он знал, что Жучок, при всех его хороших качествах, иногда любил поднимать на смех, и боялся, что друг его не с должным сочувствием отнесется к его деревенским друзьям, а это было бы очень больно любящей душе мальчика. Однако потребность вылиться пересилила эту щекотливую боязнь деликатного чувства.

- Ты не станешь, Жучок, смеяться и никому не скажешь?..

- Отхлещи меня, Лаврентьев, пять раз по роже, если я скажу кому-нибудь слово!

После такого торжественного заверения Гриша вполне открылся своему другу, и у него стало гораздо легче на душе. Он уже не плакал и вполголоса объяснял Жучку, как следует отыскивать птичьи гнезда, как отец дьякон отлично насвистывал птиц и как Иван давал ему запрягать лошадь. С большим сочувствием слушал Жучок своего друга. Он полюбил Гришиных деревенских приятелей, негодовал на тетку и взял слово с Гриши, что тот познакомит его с няней. В свою очередь и Жучок счел долгом открыться Грише и посвятить его в свои домашние дела. Он рассказал ему, что отец его в дальнем плавании, а мама живет в Коломне с двумя маленькими сестрами и что мать очень его любит. Есть у него и тетки, но они - очень хорошие тетки, зато няни у него такой, как у Лаврентьева, нет. Мальчуганы долго еще болтали о "домашнем" и, прощаясь наконец, дали торжественную клятву в неизменной дружбе.

Прошел месяц, и маленький Гриша совсем свыкся с новым положением; его уже не тянуло в деревню. Новая жизнь охватила его новыми интересами. Скучно ему бывало по воскресеньям, когда товарищи его уходили по домам, а он оставался в корпусе, но вскоре приехала в Петербург няня и навещала своего любимца по воскресеньям.

Почти безвыходно провел Лаврентьев годы учения в морском корпусе, и корпусная жизнь того времени, конечно, не осталась без хорошего влияния на закалку его характера, хотя мало способствовала умственному развитию. Учился он так себе, не дурно, но и не хорошо. Вообще Лаврентьев не выдавался ни способностями, ни умом, ни быстротой соображения; все ему давалось с трудом, ум его работал тяжело... В кругу товарищей он пользовался любовью и уважением за прямоту и истинно рыцарский характер. Если Лаврентьев находил какой-нибудь поступок нехорошим, это значило, что и в самом деле поступок был нехорош; все знали, что Лаврентьев не покривит душой, не обидит слабого, не выдаст товарища. Он всегда был грозой обидчиков и шпионов и в таких случаях пользовался своей физической силой. В пятнадцать лет Лаврентьев был заправским кадетом старого времени. Он мог съесть на пари двадцать пять блинов, был отличным по фронту, любил патриотические стихотворения, считал за позор быть штафиркой , старался говорить басом, презирал "француза" (так звали французского учителя), стригся под гребенку, выносил розги стоиком и для закалки, вместе с двумя такими же, как он, кадетами, ходил ночью на Голодай, для испытания своей храбрости. Он напускал на себя грубость, гордился хорошо развитыми мускулами, мечтал о военных подвигах и преодолении разных опасностей. Жизнь моряка манила его. Если к этому прибавить, что наружность его не переменилась к лучшему - в пятнадцать лет он был плотным, неуклюжим, угловатым и застенчивым подросткам с красным, некрасивым лицом - и что манеры его далеко не отличались изяществом, то читатель поймет, что недаром в корпусе Лаврентьева звали "Медведем". Когда в семнадцать лет Лаврентьев был произведен в офицеры, то он все-таки оставался таким же неразвитым малым, как и был. О литературе он не имел никакого понятия, ничего не читал и тотчас же по выходе из корпуса ушел в кругосветное плавание, мечтая о карьере моряка. С Жучком Лаврентьев остался по-прежнему закадычным приятелем, хотя с годами разница между ними делалась все больше и больше. В то время, когда Лаврентьев остался старым кадетом, Жучка уже коснулись веяния шестидесятых годов, и он в последние два года корпусной жизни кое-что почитывал и мечтал об университете. Когда приятели сделались офицерами, то Жучок однажды объявил Лаврентьеву, что он окончательно решил бросить службу и поступить в университет. Лаврентьев покачал головой и не одобрил намерения друга.

- Опять за книги? И охота тебе в студенты! То ли дело офицером!..

- Ты чудак, Лаврентьев... Ты все меня не понимаешь... Не тянет меня служба. Жаль, что ты со студентами не знаком... Они не то что мы...

- А что же они?

- Они образованные...

- И черт с ними!.. - обрезал Лаврентьев. - Моряку не нужно знать разные глупости... Наше дело - поддерживать честь флага и умереть с честью. Ты помнишь, как сказал Нельсон: "Надеюсь, каждый исполнит долг свой!.." Вот наше дело... Это жизнь настоящая, а то каким-нибудь чиновником или учителем... Мерзость!

- Кому как...

- Отец разве позволяет тебе в отставку?

- Нет, - отвечал Жучок.

- Так как же ты? Разве хочешь против воли отца?

- Я попрошу его, а не согласится - что делать!

Друзья задушевно простились, когда Лаврентьев уходил в плавание, и обещали друг другу писать. Горячо обнялись они; каждый мечтал о будущности с надеждой в сердце: Лаврентьев мечтал о карьере моряка, хотел выработать из себя морского волка, бравого морехода, поддерживающего честь флота, а Жучок, напротив, жаждал иной деятельности.

Если веяние шестидесятых годов осталось вначале без влияния на Лаврентьева, то тем сильнее оно коснулось его впоследствии. Заграничное путешествие было первым толчком, заставившим его подумать, что в России не все лучше, чем в Европе. Сравнение лезло в глаза, и Лаврентьев, бывший в те времена ультрапатриотом, невольно задумывался. К тому же беседы в кают-компании образованного и сведущего молодого врача, плававшего вместе на корвете, производили свое действие. Все это было совсем ново для Лаврентьева; речи, доселе никогда им не слыханные, действовали на него сильно, хотя он и не поддавался им сразу, а, напротив, старался противостоять им. Доктор был очень порядочный человек, и скоро Лаврентьев сошелся с ним. Он стал читать. Новый мир идей понемногу стал открываться перед ним; статьи Добролюбова и другого известного писателя произвели на молодого человека потрясающее, ошеломляющее впечатление. Голова его сильно работала в это время, и прочитанное находило отклик в горячем его сердце. Заглохшая было детская любовь к мужику пробудилась в нем с новой силой и уже сознательно... Матрос напоминал ему мужика с его бесконечным горем. Воспоминания детства, просветленные сознанием, наполняли благодарностью горячее сердце, жаждавшее случая отплатить за добро. Когда теперь он припоминал прошлое, ореол героя отца потухал в его глазах. Медленно, не без борьбы спадала пелена с духовных очей молодого человека, и когда через три года он вернулся из кругосветного плавания в Россию, то не мечтал уже более о славе, о подвигах, о карьере. Другие мысли, другие стремления охватили его.

Через год после его возвращения умер его отец, и Лаврентьеву досталось огромное имение в Смоленской губернии. Несмотря на увещания начальства, Лаврентьев тотчас же вышел в отставку и переехал вместе с няней в деревню. Первым шагом его новой деятельности была раздача всей земли крестьянам. Себе он оставил двести десятин и повел жизнь, к изумлению няни, совсем не господскую. Он жил в двух комнатах ветхого барского дома, держал одну прислугу, ел совсем скромно. В скором времени он устроил в селе школу, основал ссудо-сберегательное товарищество , сблизился с крестьянами и зажил скромною, трудовою жизнью, не имеющею ничего общего с жизнью русского помещика, а скорей напоминающею жизнь английского фермера. Он сам работал в поле, вместе с своими рабочими, торговал хлебом, одевался по-мужицки. Сперва на него в уезде смотрели как на сумасшедшего, потом как на очень опасного человека, но в конце концов привыкли к "чудаку" и только время от времени подымали в заглазных разговорах на смех "дикого человека". В свою очередь и Лаврентьев не вел с соседями помещиками знакомств, а знался только с крестьянами. Так прожил он в своей Лаврентьевке четырнадцать лет, пользуясь любовью и доверием мужиков, всегда готовый постоять за их интересы, помочь в нужде, спасти в беде, выбираемый всегда гласным крестьянами, бельмо на глазу у кулаков и мироедов, довольный скромной своей жизнью и ни за что не променявший бы ее ни на какую другую. Он понемногу так втянулся в эту жизнь, что не понимал, как можно жить в городе и быть чиновником или офицером.

Полная забот, деятельная жизнь Лаврентьева отнимала все его время. Читать было некогда, да он как-то и отвык за последнее время от книг и читал мало. В своей деятельности он нашел разрешение сомнений и примирение с совестью. Он нашел себе колею, и "мучительные вопросы" уже не волновали его; они были им разрешены давно и раз навсегда. Занятый практической деятельностью, он не пытался, да едва ли и умел обобщать безобразные явления, встречающиеся на каждом шагу. Факты волновали его, находили в нем горячего порицателя, но обнять связи их и причинности он был не в состоянии. Всей душой ненавидел он притеснителей крестьян, собирался добраться до какого-нибудь "Кузьки" и несколько наивно дивился, что ни ссудо-сберегательные товарищества, ни артельные сыроварни не в состоянии помочь в борьбе с разными "Кузьмами Петровичами", овладевшими деревней.

Несмотря ни на постоянные неудачи в борьбе Григория Николаевича с разными хищниками, донимавшими деревню, ни на бесплодность его оригинальных речей в земских собраниях, ни на ничтожность результатов от устроенных им ссудо-сберегательного товарищества и артельной сыроварни, Григорий Николаевич не падал духом, не искал иных путей, а шел вперед с упорством вола и все еще не терял надежды упечь ненавистного "Кузьку" по Владимирке.

Крепко привязан был Григорий Николаевич к своему гнезду и с любовью занимался хозяйством в своем маленьком имении. Дело свое он знал превосходно, зорким глазом смотрел за всем, с раннего утра был на ногах, нередко сам работал в поле, словом - вел трудовую жизнь. Он был расчетлив, даже скуп, умел торговаться с купцами с остервенением и при умеренном образе жизни прикопил себе даже небольшую сумму денег из доходов своей Лаврентьевки. Работящие, хорошие мужики всегда ссужались у него, но лодырям он не давал. В округе мужики уважали Лаврентьева, называли его "дошлым", ходили к нему за советом и знали, что его на кривой не объедешь.

Лаврентьев знал мужика хорошо, сжился с ним, любил его без сентиментальничания, всегда готовый помочь и защищать его интересы. Не умевший обобщать явлений, человек ума неповоротливого и не широкого полета мысли, Григорий Николаевич не умел объяснить причин своих неудач и все беды и злополучия сваливал на недостаток хороших людей и на разные частные причины.

Погруженный в хозяйство, занятый заботами деревенской жизни, он мало-помалу втянулся в эту жизнь зажиточного фермера и трезво, спокойно шел по намеченной им колее, не зная ни мук сомнения, ни работы неугомонной мысли. В книге он искал фактов, цифр и сведений, но обобщения и выводы не заставляли работать его мысль. Он был доволен и своим положением, и своей деятельностью. Никакая скептическая струйка не смущала его личного довольства. В идеале скромного полупомещичьего, полумужицкого счастья он нашел примирение, исход благородных стремлений молодости, никогда не жалел о карьере и удивлялся, как это люди не могут устроить себе счастия. Он не без гордости говорил, что "не растит брюха на счет других".

Уверенный в этом, Григорий Николаевич расхохотался бы в глаза всякому, кто сказал бы ему, что и он в своей Лаврентьевке роковым образом не чужд общего греха...

Он очень любил Васю, но, когда однажды юноша открыл ему свою душу и поделился сомнениями, волнующими его горячее сердце, Григорий Николаевич изумился и не понял его порываний...

XXV

Вернувшись из города, Григорий Николаевич в тот же день, как только спала жара, вышел из дому и весело зашагал по направлению к усадьбе, где жила Леночка... Скорыми шагами прошел он лес, и когда увидал знакомый серый небольшой дом на пригорке, окруженный садом, - сердце Григория Николаевича застучало быстрей.

Мог ли он, еще год тому назад, думать о таком счастье?! Смел ли он ожидать, что Леночка наконец согласится быть его женой?.. Скоро, скоро пройдут полтора месяца, и Леночка переберется в Лаврентьевку. По временам он даже не верил своему счастью. Застенчивый, нелюдимый, боявшийся женского общества, он почему-то думал, что ни одной женщине не может понравиться, и вдруг, поди ж, Леночка согласилась выйти за него, за "сиволапого", как он себя называл!.. И она увидит, какое преданное сердце у сиволапого. Он будет беречь свою любимую, ненаглядную Леночку. Он все сделает для ее счастия, и они заживут отлично. И отчего ей быть несчастливой? Она не такая, как другие: она славная, честная, трудолюбивая, как пчелка, эта Леночка, и будет именно такая жена, о которой он порой мечтал в грезах. Славная будет хозяюшка Леночка! Лаврентьевка с Леночкой!.. Господи! Да какое может быть еще счастье!.. Только бы поправилась она, а то в последнее время бедняжка что-то прихварывает... Непременно лекаря... Надо уговорить ее!

Такие мысли проносились у Лаврентьева. Счастливый своим глубоким чувством, радостный и веселый вошел он в сад, озираясь по сторонам, не мелькнет ли между деревьев знакомая фигурка молодой девушки.

"Верно, на крыльце сидит!" - решил он и пошел к дому. На крыльце никого не было, и Григорий Николаевич вошел в комнаты.

В столовой на диване сидела Леночкина тетка, Марфа Алексеевна, по обыкновению изнемогая от жары, вся красная, обливаясь потом. Она лениво отмахивалась веткой от мух и покрикивала от скуки на босоногую девочку, собиравшую чай.

При входе Лаврентьева Марфа Алексеевна лениво кивнула головой и, протягивая руку, произнесла:

- Эка вы обкорнались как, Григорий Николаевич!.. Давно пора, а то с космами от жары с ума сойдешь... Экая жара-то! Садитесь, сейчас чай будем пить!.. А вам не стыдно бедного братца подводить? - вдруг выпалила Марфа Алексеевна.

- Вы это о чем, Марфа Алексеевна?

- Да в Залесье-то... Охота было путаться!.. Бедный братец только что из города вернулся, расстроенный... Кажется, будущего тестя можно было бы пожалеть... Видно, вам мужичье ближе, чем тесть... Впрочем, вам хоть кол на голове теши... Вы какие-то полоумные...

Григорий Николаевич знал хорошо Марфу Алексеевну и не обращал особенного внимания на ее речи. "Пусть себе брешет!" - обыкновенно говорил он, когда она начинала охать и жаловаться на нынешние времена.

- Тоже и Вязниковы хороши! - продолжала между тем Марфа Алексеевна. - И старик и сынки очень хороши! Нечего сказать... А из-за них бедный братец в ответе...

- Да вы сказывайте, барыня, толком... Разнес, что ли, генерал Ивана Алексеевича?

- Разнес?! Эка у вас слог какой... Хоть бы вы, Григорий Николаевич, ради Леночки несколько поотесались, а то, право, словно бы вы не благородный человек, а мужлан говорите!

Лаврентьев добродушно усмехнулся и промолвил:

- Была, значит, выволочка?

- Тьфу ты! И откуда вы такие хамские слова берете?

- Что вы, Марфа Алексеевна? - поддразнил Лаврентьев. - Это самое деликатное слово. Нонче во дворце не иначе говорят...

- Не вам бы о дворце говорить! Могли бы и во дворце быть, если б не ваша глупость... Экое именье-то было!..

- Слыхали, Марфа Алексеевна...

- И еще раз услышать не мешает... А еще жениться выдумали... Чем детей-то содержать будете?

- Небось прокормимся! - шутя говорил Лаврентьев.

- А братец ужо поблагодарит вас. Это вы, видно, старика Вязникова настроили к губернатору ехать, а губернатор после все срамил братца насчет какой-то статистики... Очень это по-родственному!.. И Вася долговязый туда же... путается! Я даже и не поверила. Что выдумал глупый! К Кузьме Петровичу разлетелся с советами!.. Ну, времена, нечего сказать!.. И как это старик не высек сына-то... Впрочем, и то: сам он недаром в молодости в солдатах был. Яблочко от яблони падает недалеко! Вот еще намедни пришла братцу бумага секретная: искать по уезду какого-то студента Мирзоева... Просто ни минуты покоя... Каково по жаре по эдакой рыскать!

- Да где Леночка? - перебил словоохотливую старуху Григорий Николаевич.

- А я почем знаю! Верно, сейчас придет. За книжкой, чай, сидит!

- Здорова она?

- Не говорит, что больна; значит, здорова.

- Ну, это значит, что пристяжная скачет!

- А я вот что вам скажу насчет вашей Леночки. Вы, как жених, книжки бы у нее все отобрали...

Лаврентьев весело рассмеялся при этих словах, произнесенных Марфой Алексеевной самым серьезным тоном.

- Не смейтесь... смеяться еще погодите, а право, послушайте меня, а не то того и гляди и она обезумеет... Долго ли! Нынче какая-то мода безумствовать... Мало ли нигилистов этих развелось, а братец совсем дочку свою распустил... И вот еще что: уж скорей бы вы венчались, право...

- Вы-то что спешите?

- А то, что кровь-то родная; слава богу, племянница! - даже обиделась Марфа Алексеевна. - Вы-то слепы, а я, даром что старуха, а вижу.

- Что ж вы видите?

- Лена, бог ее знает... больна - не больна, а стала последнее время какая-то нехорошая. Худеть стала, - это не к добру. По-моему, это все от книг. Обрадовалась, что Вязников из Петербурга понавез разных книжек, и набросилась. Хорошего она оттуда не вычитает, верьте слову, а только от хозяйства отобьется! И то отбилась! И к чему Вязников Лене книги дает? Читай сам, коли путного дела нет, но благородную девушку зачем впутывать? Слава богу, она тоже училась, в гимназии курс кончила, нечего ее опять учить!

Марфа Алексеевна хотела было продолжать, но посмотрела на Григория Николаевича и с сердцем плюнула.

- И я-то хороша! - проговорила она. - Я по-родственному предостерегаю жениха, а он смеется! Да мне-то что за дело! С вами, как посмотрю, и говорить-то нечего!

- Опять баталия? - раздался в это время из дверей веселый стариковский голос, и вслед за тем в столовую вошел, потягиваясь после сна, Иван Алексеевич.

Это был предобродушный, небольшого роста бравый старик лет под шестьдесят, с седыми, коротко остриженными волосами и располагающим лицом. Он был в форменном люстриновом пальто, держался с молодцеватостью старой военной косточки и посасывал какую-то невозможную сигару.

- Снова Марфа донимает вас, а, Григорий Николаевич? - весело продолжал старик, пожимая руку Лаврентьева. - Она ведь консерватор чистейшей крови... Хе-хе-хе! Верно, на нигилистов жаловалась? Сестрица и меня в нигилисты записала! - снова разразился веселым смехом бравый старик.

- И впрямь старый нигилист!

- Нигилист - исправник! Ах ты, Марфа Посадница ! Тоже и она нынче политикой занимается, а мне так она... хоть бы вовсе ее никогда не было, - столько с нею хлопот!

- Вам, братец, посмотрю, как с гуся вода. Губернатор вам сраму наделал, а вы...

- Не плакать же! Ну, распек; надо правду сказать, распек, что называется, со всеми онерами, - обратился Иван Алексеевич к Лаврентьеву. - Главное - зачем статистика неверна. Так разве я статистик? Я исправник, а не статистик. Ну, да пусть. На то он и губернатор!

- А все Никодимка нагадил, а еще кум! - вставил Лаврентьев.

- Это он против меня хотел апрош вести, да сам попался!.. Жаль, что вы не застали тогда меня; на следствие в другой конец уезда катал! А Никодиму Егорычу на руку. Бестия обрадовался случаю и набрехал в телеграмме с три короба. И мне гонка, и его того и гляди турнут! Так-то. Жаль, жаль, Григорий Николаевич. Мы бы эту поганую историю затушили бы своими средствами. Я бы вашего врага как-нибудь уговорил, а теперь - скандал. Его превосходительство не знает, как и быть... Чиновник по особым поручениям дело представил по-своему. Кузьма-то, не будь дурак...

С этими словами Иван Алексеевич плутовски прищурился и весело рассмеялся.

- Как бы и вам, братец, не досталось?.. - заметила Марфа Алексеевна.

- А мне за что? Слава богу, я каши-то не заваривал. Мне предписано было взыскать, а я предписал Никодиму Егорычу. Так разве я предписывал ему пакостить? Я ему по-дружески еще сказал, что ежели что такое, то отложи... Иной раз и строжайшее предписание забудешь, коли придется его исполнять на людских спинах. Тоже и мы люди! Да. На многое насмотришься, а иной раз и ничего не поделаешь, жалость надо в карман, чтобы своя шкура осталась цела! При бывшем губернаторе всего бывало: иногда, я вам скажу, чуть не плачешь, а порешь. Анафемская служба, самая анафемская, - вздохнул старый исправник. - А кормиться надо!

Лаврентьев лениво слушал старика, все прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Леночки. А старик, оседлавши своего любимого конька, не скоро останавливался.

- И знаете, что я вам скажу, Григорий Николаевич: верьте мне не верьте, а прежде куда душевней было...

- Будто?..

- Конечно, слова нет: реформы... высокое их значение... гласный суд ... не спорю... но только прежде проще все как-то, смятения этого в умах не было... цивилизации... Уж я и не знаю, как это вам сказать!.. Ну, положим, - взятки, это точно; но ведь и теперь разве ангелы? Оно, если разобрать, то еще спорный пункт... Потребности нынче разные, воспитание детей, а жалованье - мизерия какая-то; человек и должен позаботиться о семье... Я, впрочем, не об этом, а насчет простоты... Прежде ты знал, что делать, а теперь разве я знаю, как мне поступать?! С одной стороны, чтобы немедленно, а с другой - чтобы деликатно, без шума! И немедленно, и без шума... вот и вертись! А главное: и тут смотри, и там смотри! И начальства остерегайся, и публики остерегайся, и всякому толстопузому мирволь, и чтобы в газетах о тебе ни слуху ни духу, и чтобы все везде благополучно!.. Что ни губернатор, то система... Прежде одно начальство знали и опасались, а теперь еще и разных толстопузых опасайся... Разве я могу его, жидомора, теперь за бороду, как прежде? Шалишь, исправник! У них теперь амбиция, и он тебе такую мину подведет, что и с места слетишь!.. Анафема, а не служба!

Старый исправник хотя был и добрый человек, но все-таки не ангел и, где мог, пользовался; впрочем, брал по чину и добродушно. Тем не менее при всяком удобном случае старик любил пофилософствовать и искренно возмущался тяжелыми временами.

- И честят же нас! - продолжал старик, закуривая свой трабукос . - Честят! - повторил он, улыбаясь. - Что ни нумер ведомостей , то непременно либо исправника, либо станового пробирают. Только про них и пишут. Читаешь, читаешь, а иногда даже злость берет, выходит, будто вся беда идет от исправника да от станового. Все хороши, только, мол, исправники шельмецы!.. А как смекнешь, что и писателю надо кормиться, так даже и злость отходит. Повыше жарить нельзя, а кормиться надо; может, у него и семейство есть, он и жарит нашего брата. Иной раз, шельма, так отбреет, что лихо... хохочешь, как он расписывает! Вот теперь, наверное, скоро будет корреспонденция. Прочтем!.. И продернет же он за эту историю!.. А губернатор не любит, когда об нашей губернии пишут. Вот давеча он меня распекал за эту статистику: зачем, мол, о Залесье неверные сведения... Верно, говорит, и весь уезд так же спутан, и приказал всю статистику заново! А когда мне статистикой заниматься? И так последнее время все по секретным предписаниям гоняют, как зайца... Губернатор ничего себе, человек добрый, но донял своей статистикой... беда!

- Може, я могу помочь? - спросил Григорий Николаевич.

- Помоги, отец родной, в ноги поклонюсь. Я вам дам таблички эти, вы там проставьте что знаете, чтоб им пусто было!.. Тут - статистика, там - недоимки, чтобы немедленно, а вдобавок - гонка по секретным предписаниям... Вот намедни еще новое получил: разыскать какого-то студента - Мирзоева. А как его разыщешь? У него на лбу не написано, что он Мирзоев, а приметы такие, что и вас можно принять за Мирзоева: лицо смуглое, волосы черные, роста среднего. Вот и ищи!

Старик добродушно рассказывал о секретном предписании. Обыкновенно все его домашние тотчас же знали о служебных секретах, ибо исправник нередко в домашнем совете обсуждал секретные бумаги.

- Очень уж трудно стало! Вот год дотяну до полного пенсиона, и бог с ними! Слава богу, все дети на ногах теперь. Намедни Кузьма Петрович приехал, как бы вы думали, с чем? Скажи я ему автора корреспонденции, которая - помните? - недели две тому назад была напечатана в газетах. И ведь обиделся, когда я сказал, что это не мое дело. Он сына Вязникова подозревает... Только едва ли. А статейка была ядовитая... Кривошейнов очень сердился и теперь после истории рвет и мечет... Эх, времена-то пошли! - вздохнул исправник. - Да что ж это Леночка не идет? Не знает разве, что Григорий Николаевич здесь?

Иван Алексеевич подошел к окну и крикнул:

- Леночка! Лена! Иди, голубчик, к нам! Григорий Николаевич пришел, и самовар на столе.

- Сейчас иду! - раздался сверху Леночкин голос.

Через минуту она вошла в столовую. Лаврентьев был поражен видом молодой девушки, такая она была расстроенная и сумрачная. Он подошел к ней, крепко пожал руку и с нежным участием взглянул ей в глаза. Они были красны от слез. Леночка поглядела на Лаврентьева робким взором, точно виноватая, и опустила глаза. Слабая, страдальческая улыбка мелькнула на ее лице, когда Леночка заметила перемену в Григорье Николаевиче. Он был в черном сюртуке, и вместо косматой гривы, придававшей его лицу оригинальный вид, волосы его были приглажены и даже напомажены, отчего некрасивая физиономия Лаврентьева еще более потеряла...

- Вы нездоровы, Елена Ивановна! - произнес с необыкновенной нежностью в голосе Григорий Николаевич. - Позвольте, я за лекарем быстро смахаю.

- Нет, не надо, Григорий Николаевич. Я... так... голова болит.

Она торопливо отошла от него и села за самовар.

- Что ты, Леночка? В самом деле не прихворнула ли? - осведомился и старик, ласково поглядывая на дочь.

- Нет. Голова немного болит.

- А ты бы капустки, Леночка, на головку!

- Еще бы голове не болеть! Целые дни за книжками! - заметила Марфа Алексеевна.

Лаврентьев свирепо взглянул на Марфу Алексеевну и проговорил:

- Это вы все, Марфа Алексеевна, зря говорите...

- Деликатно, очень деликатно! - проворчала Марфа Алексеевна. - Вы с отцом готовы во всем Лене потакать. Ужо погодите, как мужем будете, так ли станете в глаза смотреть...

- Да полно тебе, Марфа Посадница, воевать-то! - вступился старик. - Жаль, что вас исправниками не назначают, а то бы хорошая из тебя вышла исправница! - смеялся Иван Алексеевич. - Мы вот с тобой книг не читаем, а Леночка пусть себе на здоровье читает. Ее дело!

Леночка молча сидела за самоваром, пока старики перебранивались. Когда отпили чай, она подошла к Лаврентьеву и проговорила, не поднимая глаз:

- Пойдемте, Григорий Николаевич, в сад!..

Они вышли в сад и тихо пошли по дорожке. С тревогой и нежностью посматривал Григорий Николаевич на Леночку, недоумевая, что у нее за болезнь и отчего она упорно отказывается от доктора. Он напрасно старался заглянуть ей в лицо. Она шла, склонив на грудь голову, погруженная, казалось, в раздумье. По временам ее плечи вздрагивали, и рука нервно сжимала платье.

Так шли они несколько минут.

- А мы вчера с Николаем Ивановичем фортепиано в городе торговали. Теперь за вами дело, Елена Ивановна. Поедем-ка завтра? Заодно к лекарю бы съездили! - с глубокой нежностью произнес Лаврентьев.

Леночка вздрогнула и остановилась. Она взглянула на Лаврентьева умоляющим взглядом, хотела что-то сказать, но слова замерли на ее устах.

- Елена Ивановна! Родная, ненаглядная! - дрожащим голосом сказал Григорий Николаевич, осторожно беря ее руку. - Вам очень недужится. Ишь рука совсем холодная. Что болит у вас? Я мигом слетаю за лекарем.

- Нет, не надо. Доктор не поможет, - прошептала девушка.

Потом, как бы решившись наконец, она быстро подняла голову и, останавливая на Лаврентьеве глаза, полные слез, проговорила:

- Простите ли вы меня, мой добрый, хороший Григорий Николаевич?

У Лаврентьева заныло в груди. Растерянным взглядом смотрел он на Леночку и, казалось, не понимал в чем дело.

- Я хотела вам писать... Я... я не должна идти за вас замуж, - чуть слышно прибавила Леночка.

Мелкие судороги исказили лицо Григория Николаевича. Оно вдруг потемнело и осунулось. Несколько секунд стоял он неподвижно, пораженный внезапным ударом, и не проронил ни слова. Казалось, он все еще неясно понимал значение ужасных слов.

- Простите, простите меня, если можете, Григорий Николаевич!..

- Простить? Да разве вы виноваты? - произнес наконец Лаврентьев таким тихим, нежным голосом, что у Леночки сжалось сердце. - Спасибо вам, что напрямки сказали. Хорошая вы девушка...

Григорий Николаевич казался теперь спокойным. Необычайной силой воли пересилил он невыносимую боль. Он не спрашивал объяснений, а думал только, как бы успокоить Леночку.

- Я во всем виноват, а вы-то чем виноваты?.. Я должен был понять, что вы не пара мне, и я не сделаю вас такой счастливой, какой вы должны быть. Туда же в калашный ряд! - как-то печально усмехнулся Григорий Николаевич. - Хотел вас законопатить в Лаврентьевке...

- Я в Петербург думаю ехать, Григорий Николаевич!

Лаврентьев вздрогнул.

- Учиться, - успокоительно прибавила Леночка.

- Вот видите, какая вы хорошая... Дай же бог вам всего доброго, Елена Ивановна! Коли что, - помните, что у вас есть верный друг.

С этими словами он поднес ее руку к своим губам и, не оглядываясь, вышел поспешными шагами из сада.

Лаврентьев пошел в лес, забираясь в самую глубь. Голова у него кружилась, в виски стучало. Он останавливался, отдыхал и снова шел вперед, сам не зная, куда и зачем он идет. Ему просто хотелось куда-нибудь уйти подальше. Он припоминал подробности только что бывшей сцены, и Леночкины слова так и врезывались в самое сердце. Она потеряна для него, и опять впереди одиночество, а он-то надеялся, ждал, что и для него есть счастие, что на его горячую любовь откликнулось любимое существо!..

- Она меня жалела только! - произнес Лаврентьев. Невыносимая тоска охватила все его существо. Крупные слезы катились по осунувшемуся лицу "дикого барина".

Поздно ночью вернулся он домой, выпил несколько графинов водки и снова ушел. Так пропадал он несколько дней в лесу и не ночевал дома. Когда он наконец вернулся домой, то кухарка со страхом взглянула на Григория Николаевича: так он был мрачен и так осунулся.

Через несколько дней Григорий Николаевич писал следующее письмо своему старому другу, Жучку, бывшему в Петербурге доктором:

"Любезный Жучок! Свадьба моя лопнула, а потому, если некогда, - не приезжай. Сегодня первый день, что я тверез окончательно и перестал киснуть, а то дрянь дела были, да и сам я дрянь. Завтра займусь опять делом. Она, брат, не виновата: она по совести сказала, что не может идти за меня замуж, и сама убивалась. Скоро поедет в Питер к вам, учиться. Ты, друг, познакомься с нею и, коли что надо там, окажи помощь; да если будет бедствовать - напиши: схитрим работу. Славная, брат, это девушка, очень хорошая; ну, да и то: видно, мне не жениться никогда. Нечего тебя предупреждать, чтобы ты ей о моих любвях никогда не сказывал, да и вообще никому не сказывай... В ту пору, как она это объявила, очень было трудно: насилу устоял, за собственное мясо руками ухватился, - синяки важные! Человечина - тварь слабая... Такая одолела тоска и так все опоганело, что я запьянствовал. Опротивела теперича Лаврентьевка, хоть бы продать, а поди к делу пойдет - не продам. Если хочешь чревною жизнью пожить и время позволяет - кати сюда; жать станем, тебе поди в охотку, а то шатнем в другую сторону, куда вздумаем. Проветриться хочется. А затем будь здоров... Чай, в Питере-то отощал?.. Я - по-прежнему, только седой волос одолел, и всяческая мерзость здесь иной раз сердит. Твой Григорий Лаврентьев".

Тяжелое время переживал Григорий Николаевич, хотя он и писал другу, что перестал киснуть. Он усердно, по обыкновению, занимался с утра до вечера по хозяйству, но по вечерам нападала на него такая хандра, что он либо напивался, либо уходил в лес и затягивал там заунывные песни. Леночка по-прежнему безраздельно царила в его сердце, и он нередко боролся с желанием как-нибудь увидать ее... Ни с кем ему не хотелось видеться, и даже, когда пришел как-то к нему Вася, Григорий Николаевич не особенно был доволен этим посещением, и Вася ушел от Лаврентьева печальный, недоумевая, как Леночка могла так жестоко поступить с таким хорошим человеком, как Григорий Николаевич, который ее так сильно любит. Он решил непременно переговорить об этом с Леночкой.

XXVI

Только после тяжелой внутренней борьбы Леночка пришла к решению, результатом которого было известное читателю объяснение молодой девушки с Григорием Николаевичем. Не одну бессонную ночь, в тоске и слезах, провела она, не зная, как быть, что делать, сознавая себя бессильной перед неведомым до сих пор мучительным и сладким чувством, охватившим все ее существо с силой впервые пробудившейся страсти, встревоженная под наплывом новых идей и стремлений, вызванных вновь чтением и беседами с Николаем. В то же время сердце ее сжималось от жалости, когда она думала о тяжком ударе, который нанесет глубоко любившему ее человеку, если ему откажет.

"Господи! Да что же мне делать?" - не раз спрашивала себя Леночка. Она старалась отогнать любимый образ, а он все-таки носился перед ней. Она начинала думать о Лаврентьеве, считая себя глубоко виноватой перед ним; она старалась уверить себя, что любит Григория Николаевича, что должна его любить и сдержит слово... Иначе - она разобьет чужую жизнь. Она должна пожертвовать собой. С людьми нельзя так шутить... Она будет непременно его женой и заглушит в себе чувство... И в то же время мысль о том, что она должна быть женой Лаврентьева и вечно быть с ним в Лаврентьевке, приводила ее в ужас. "Нет, нет, это невозможно!" - вырвался из груди ее скорбный стон; незаметно она снова начинала думать о Николае, и сердце ее опять трепетало, как птица в клетке. Все в нем казалось ей прекрасным: и лицо, и голос, и мысли, и улыбка. Она ловила себя на этих "гадких", как называла она, мыслях и заливалась слезами.

- Зачем он приехал? Зачем? Зачем? - шептала Леночка в отчаянии. Она избегала последнее время встреч с Николаем и при нечаянных встречах держала себя с ним холодно и сдержанно, глубоко и стыдливо тая про себя любовь к нему, но зато тем больше о нем думала: думала, оставаясь одна, думала, читая книгу, гуляя в саду, слушая Лаврентьева. Сердце ее замирало при встречах с молодым человеком. Она тосковала, если долго не видала его, не слыхала его голоса; она выдумывала какой-нибудь предлог, чтобы пойти к Вязниковым, и в то же время краснела при одной мысли о том, что Николай может узнать о ее любви к нему.

"Разве он, умный, красивый, может когда-нибудь полюбить ее, такую скромную, простенькую, некрасивую девушку?" - часто думала Леночка и еще сдержаннее и суровее держала себя с Николаем.

Она раньше любила Николая, но то было весеннее дыхание любви, товарищеская дружба, любовь, оставившая по себе приятное воспоминание. Теперь не то!.. Теперь совсем иное чувство пробудилось в Леночке, и она не могла противостоять ему. Она удивлялась, почему с приездом Николая все как-то переменилось в ее жизни, и Григорий Николаевич стал в ее глазах гораздо более чужим, чем прежде. Постепенно, незаметно для нее самой случилось это, и она напрасно старалась уверить себя, что это так только, пройдет потом... Она почувствовала с инстинктом любящей девушки, что совсем иные чувства заставили ее согласиться быть женой Григория Николаевича. Она привыкла к нему, она уважала и ценила его как прекрасного, честного и доброго человека; Леночку трогала его привязанность; чувство благодарности она приняла за любовь и наконец после двух отказов дала слово. Но никогда она не испытывала того, что испытывала теперь; Григория Николаевича она встречала всегда спокойно и ровно, встречала как хорошего, доброго друга; никогда сердце ее не билось тревожно в ожидании его прихода, никогда рука ее не вздрагивала в его руке; а теперь с ней совсем не то.

- Я люблю! - невольно шептала Леночка и с этим словом нередко засыпала, счастливая своим чувством.

Вместе с чувством пробуждался и духовный мир молодой девушки.

Николай слишком поспешно вывел заключение, что Леночка "успокоилась", что бывший отзывчивый его товарищ, прежняя умная, пытливая Леночка, мечтавшая не меньше своего товарища, годится только для того, чтобы "нянчить, работать и есть". Сдержанная вообще, неуверенная в себе, Леночка принадлежала к числу тех скромных, глубоких натур, которые стыдливо прячут задушевные мысли и не сразу показывают богатство внутреннего своего содержания. Такова была и Леночка. Хотя она сразу показалась Николаю чересчур солидною для ее лет, слишком погрузившеюся в хозяйственные заботы, но в действительности на дне ее души теплился огонек, и мысль не засыпала. У нее были свои заветные убеждения, свои мечты, неясные стремления. Ей подчас становилось тесно в захолустье, но она считала своим долгом вести маленькое хозяйство отца и с усердием посвятила себя этому занятию. Все то, что бродило в голове Леночки, было неясно, неопределенно; ее порывания не находили себе отклика ни в окружающих ее людях, ни в окружающей обстановке и глохли, как цветок, лишенный света. Она росла физически, расцветала на деревенском приволье, но ум ее не развивался. Книг не было, приходилось читать урывками, что попадется под руку, без всякого выбора. Людей, которые бы возбудили духовную ее деятельность, тоже не было. Лаврентьев не годился для этого. Он сам ничего не читал и если влиял на нее, то влиял в другом направлении: он научил ее любить деревню, любить работу, быть полезной окружающим, но не ему было разбудить чувства высшего порядка, дремавшие в душе молодой девушки и только ждавшие какого-нибудь толчка, чтобы развиться во всей полноте.

Скромная, трудолюбивая, всегда занятая мыслями о других, готовая помочь каждому, она мало-помалу свыклась с скромным своим положением и сумела в тесной сфере своей деятельности быть полезной. Она лечила крестьян домашними средствами, ходила за больными, нередко бывала предстательницей за них перед отцом, который любил без памяти свою Леночку, и все это она делала тихо, без шума, не напоказ, а из глубокой потребности доброго сердца. Всюду поспевала она, всегда кроткая, веселая, вносящая с собой добрую свежесть цветущей молодости и несравненную прелесть добродушия и ласковости.

Приезд Николая, его горячие речи, полные увлекательной прелести, повеяли на нее чем-то знакомым, давно желанным. Он говорил о своих стремлениях, он высказывал свои надежды, и его слова западали глубоко в сердце девушки и звучали в ее ушах, как вечевой колокол. Она верила всему, что говорил он, и он поднимал со дна ее души тысячи мыслей и ощущений. Под влиянием этих новых ощущений и идей она точно вся встрепенулась. Она жадно вслушивалась и стала жадно читать книги, которые дал ей молодой человек. Чем-то светлым, возвышающим, манящим вдаль, волнующим душу, захватывающим мысль залило сердце молодой девушки, когда она прочитывала Шекспира, Байрона, Гете, когда она познакомилась с Белинским и Добролюбовым... Новый мир охватил ее всю. Узкий круг ее прежних дум и стремлений стал для нее тесен. Мысль рвалась на простор. Леночка переживала те счастливые времена молодости, когда под впечатлением книги так сильно чувствуется все светлое, честное и высокое, в неясной еще дали мелькает заманчивая перспектива, дух захватывается от внезапного наплыва идей и ощущений, и слезы, плодотворные слезы невольно льются над какой-нибудь потрясающей страницей. В такие минуты сердце проникается восторженностью и любовью, жажда знания и подвига охватывает человека, просветляется ум, возвышается дух, и мысль кладет свой благородный отпечаток на челе.

Такие минуты испытывала Леночка рядом с борьбой мятежного сердца. Это время было переломом в ее жизни. Она много пережила и передумала. Как ни тяжело ей было, но она поняла, что надо было нанести удар Лаврентьеву и сказать ему, что она не может быть его женой.

Удар был нанесен, она ему сказала, а все-таки Леночка чувствовала себя виноватой и долго еще с тоской вспоминала о нем. Григорий Николаевич так мягко, так деликатно отнесся к ней. Ни одного слова упрека; напротив: она, хотя невольно, причинила ему жестокое страдание, а он так искренно, так просто пожелал ей счастия и даже уверял, что виноват он, а не она. Он виноват за то, что так сильно, горячо любил! Она сама любила, любила втайне, не ожидая взаимности, и тем более жаль ей было Григория Николаевича, тем яснее понимала она, каково ему. Она хотела было послать Лаврентьеву длинное письмо, но какая-то внутренняя деликатность подсказала ей, что лучше теперь не посылать, не бередить его сердца, лучше когда-нибудь после, после, когда пройдет время и он спокойней отнесется к ее исповеди и ее извинениям.

XXVII

Велико было изумление старика Ивана Алексеевича, когда, дня через два после объяснения с Григорием Николаевичем, Леночка вошла к отцу в кабинет и сказала ему, что отказала Лаврентьеву. Старик не верил своим ушам, так неожиданно было для него это известие.

- Повтори, повтори, что ты сказала, Леночка? - переспросил он дочь.

- Свадьба наша расстроилась, папенька! - повторила Леночка.

- То есть как же это? Почему расстроилась? Что случилось?

- Ничего не случилось, папенька, просто я раздумала.

- Но как же, однако? Ты дала слово, все знают. Наконец, это, в некотором роде, скандал. Григорий Николаевич, конечно, не бог знает что за партия, но все-таки он человек хороший и основательный. Правда, несколько того... мужиковат...

- Он превосходный человек. Я очень люблю и уважаю Григория Николаевича, - горячо подхватила Леночка, - и считаю, что он - превосходная партия, а не бог знает какая, как вы, папенька, говорите!..

Иван Алексеевич совсем недоумевал и смотрел во все глаза на Леночку.

- Или я, на старости лет, потерял голову, или ты, Леночка, с ума спятила, но только я ничего не понимаю. Сама же ты говоришь, что любишь и уважаешь Григория Николаевича, и в то же время отказала ему. Это что же значит? Или новая какая-нибудь мода такая? Объясни мне, пожалуйста! - с сердцем проговорил старик.

- Мне нечего объяснять больше, папенька! Я просто не хочу идти замуж!

- Не хочу! Не хочу! Заладила: не хочу! Мало ли чего и я не хочу. Уж не хочешь ли ты за принца какого выйти замуж? Так принцев-то на твой обиход нет. Шалишь!

- Я ни за кого не желаю выходить замуж!

- И что это вдруг на тебя нашло? Все была согласна, приданое сделали, всем объявили и вдруг: не хочу! Ой, ой, Елена! Смотри, не к нашему лицу быть разборчивой невестой. Ты знаешь: у меня средств никаких нет, так, кое-какие гроши, а бесприданниц нонче не очень-то берут. В девках сидеть тоже не радость.

- Я знаю это, папенька.

- То-то знаешь. И все-таки отказала?

- Решительно отказала.

- Ну, девка, пеняй тогда на себя. После плакать будешь. Нечего сказать, разодолжила! А я-то думал... Вот тебе новость!.. Ай да выкинула коленце! То-то тетка удивится!.. Послушай, Леночка, ты лучше выкинь дурь эту и напиши скорей Григорию Николаевичу. Он по твоей младости простит.

- Что вы, папенька? Разве я шучу?

- Вот как? Мудрец какой! - ворчал старик.

- Да полно вам, папенька, сердиться!

- Как не сердиться? Сама говорит: хороший человек, и вдруг: не хочу! Или кто другой приглянулся, что ли? - прибавил старик, понижая тон.

Леночка вспыхнула.

- Никто мне не приглянулся.

- Ну, ну. Уж ты сейчас и в обиду!.. Я ведь не гоню тебя; слава богу, будет нам вдвоем места. Любя тебя говорю. Ты знаешь: неволить не стану!.. - совсем уже ласково проговорил отец. - Делай как знаешь, Леночка. А все жаль: Григорий Николаевич человек основательный.

- Оставим этот вопрос, папенька... Я еще имею к вам просьбу.

- Какая твоя такая просьба, говори?

- Вы отпустите меня в Петербург?

- Это еще что за новости? Зачем тебе в Петербург? - удивился Иван Алексеевич.

- Учиться.

- Что?..

- Учиться, папенька...

- То есть как это учиться, позвольте вас спросить?.. Разве дома ты не можешь учиться?

- Я хочу окончить курс. Надо систематически учиться.

- Ой, Лена! Да ты никак в самом деле в книгах одну дурь вычитала... Уж не Вязников ли тебя сбивает?..

- Я сама решила. Никто меня не сбивает.

- Ишь выдумала: в Петербург!.. - удивлялся старик.

- По крайней мере, папенька, я никому не буду обузой. Сами же вы говорили, что у нас средств нет, что бесприданниц не берут...

- Ты не очень-то стрекочи... мало ли что говорится!.. А если я не пущу тебя в Петербург?

- Вы не захотите причинять мне горе! Не правда ли?

- Ей-богу, тетка права, что ты от рук отбилась, Елена! И не воображай лучше, чтобы я когда-нибудь согласился на твою дурацкую просьбу. Знаем мы этот Петербург и разные там ваши курсы! Очень знаем, слава богу! Того и гляди нигилисткой сделаешься: фанаберия, очки, стриженые волосы, а после разные революции - смотришь, и ведут бычка на веревочке!.. Каково-то будет отцу, ты только подумай... И откуда, скажи мне на милость, блажь полезла в твою голову? Замуж не хочу, учиться хочу!.. Жила себе спокойно, прилично, как следует порядочной девице; дала человеку слово; все, кажется, отлично; приданое нашили - и вдруг: папенька, хочу в Петербург! Учиться!.. Мало, что ли, училась!.. Нет, Елена, ты лучше выкинь из головы дурь-то. И не думай. Я не пущу. Слышишь ли? - проговорил старик, возвышая голос.

- Мне очень жаль, что вы не согласны, но я не оставлю своего намерения...

- Не оставишь? - крикнул вдруг старик.

- Не оставлю! - тихо ответила Леночка.

- Так знай же, что и я своего решения не переменю и ни гроша тебе не дам. Чем ты будешь жить в Петербурге?.. Нет, ты лучше не серди меня, Елена!.. Зарядила: хочу да хочу. А я не хочу!

- Но что за причина?..

- Причина? А причина та, что земля кругла! Вот тебе и причина! - вспылил старик. - Ишь выросла упрямая дура. Отец толком говорит, а она: что за причина?.. Как посмотрю, в самом деле нынче вы умней отцов стали. Очень уж умны! Удивительно! И всякая девчонка: "Какая причина?"

Леночка тихо вышла из кабинета. Она хорошо знала характер отца и была уверена, что пройдет время - и старик станет сговорчивей.

Когда Марфа Алексеевна узнала об отказе Леночки Лаврентьеву, то она напустилась на брата.

- Вот, полюбуйтесь, плоды вашего воспитания! Нечего сказать - хороши! Давали девке волю, вот вам и воля. Ах, срам какой! Приданое пошили... Да я бы заставила идти замуж. А вы небось, братец, по головке погладили? Очень хорошо. Теперь на весь уезд осмеют. Любуйтесь дочкой-то! Говорила я, книжки-то эти до добра не доведут. Из-за книжек и бунтуют все, вам же хлопоты. Ну уж и детки!..

Досталось, разумеется, и Леночке. Марфа Алексеевна ее всячески бранила, говорила, что она погубит отца, что теперь, после такого пассажа, никто на ней не женится; одним словом, не давала Леночке покоя и сердилась, что Леночка покорно выслушивала все эти упреки, не отвечая ни слова.

- Очень уж вы воображаете о себе, сударыня!

- Я, тетенька, ничего не воображаю!

- Понимаю, понимаю!.. Вы думаете, что Вязников на вас женится?.. Дудки!.. Он на вас и смотреть не хочет!..

- Тетенька, с чего вы это выдумали? Прошу вас, не говорите этого!

- Просите не просите, но только будьте покойны. Ваш Николай Иванович на вас плюет! Он за вдовушкой за богатой ухаживает, за Ниной этой бесстыжей. Тоже молодой человек понимает жизнь, не дурак, не бойтесь!.. А вы думали, он вам книжки дает из сердечного интереса, что ли? Ах, боже мой, какая вы красавица! Так и привлекли! Нашелся один дурак, так вы бы должны бога молить, а вы вдруг накануне почти свадьбы отказали... Вы хоть бы подумали об отце. Приданое денег стоит, а у отца-то вашего средств нет. Нынче времена не прежние. Доходы нынче самые мизерные. Ну, что теперь с приданым делать?

- Тетенька!

- Нечего "тетенька"! Срам один!

Леночка уходила в свою комнату и запиралась, но за обедом тетка снова начинала пилить племянницу, так что старик даже раз заметил с сердцем сестре:

- Ну, будет тебе язычничать-то! Оставь Лену в покое!

Несколько дней старик дулся на Леночку и ни слова не говорил, но наконец не выдержал и, целуя Леночку, спросил:

- А ты все еще, упрямица, в Петербург хочешь?

- Хочу.

- И обещаешь мне, что будешь там жить, как следует порядочной девушке?

- Папенька!.. Что это вы?

- Эх, Леночка!.. Ну, уж что с тобой делать!.. Ты девушка серьезная и не будешь там вертопрашничать. Поезжай себе с богом. Будешь с братьями жить, а я тебе буду давать двадцать пять рублей в месяц, больше не могу. Ты когда хочешь ехать?

- В сентябре.

- Ну, и Христос с тобой. На праздники к нам приезжай. Ведь без тебя пусто будет, Леночка. Приедешь?

- Разумеется. Ах, добрый мой, хороший! - воскликнула Леночка, горячо обнимая отца.

"Пусть себе в самом деле девка учится. По крайней мере кусок хлеба будет иметь! Состояния у бедняжки нет!"

Вопрос о куске хлеба победил старого исправника.

XXVIII

Целую неделю Леночка не ходила к Вязниковым. Ей было как-то совестно идти в Витино. Ей думалось, что после истории ее с Григорием Николаевичем старики должны косо на нее смотреть, а она их так любила, они так ее ласкали... Кроме того, она все боялась, чтобы как-нибудь они не догадались о причине ее отказа и не открыли бы тайну, которую она так тщательно скрывала в тайнике души... "Никто и никогда не узнает об этом!" Однако ей очень хотелось повидать Марью Степановну, и вот она выбрала время, когда Николай обыкновенно работал, и пошла в Витино.

Она хотела пройти прямо в комнату к Марье Степановне, но в зале ее встретил Иван Андреевич.

- Леночка!.. Наконец-то вы зашли, а я было к вам хотел идти, проведать вас, - необыкновенно мягко и участливо встретил ее Иван Андреевич, и особенно нежно, ласково - показалось Леночке - звучал его голос. - Ну, пойдемте к жене. Она вас давно ждет!

Он ни одним словом не намекнул о том, что знает об ее отказе, и с участием смотрел на молодую девушку, которая в короткое время так сильно изменилась. Она похудела, осунулась, и на лице ее лежал отпечаток пережитого горя. Это уж была не прежняя веселая Леночка.

- Посмотри-ка, Марья Степановна, какую я дорогую гостью к тебе привел!

С этими словами старик пропустил вперед Леночку, а сам вышел из комнаты, оставив их наедине.

- Леночка! - произнесла своим мягким голосом Марья Степановна, приближаясь плавной походкой к молодой девушке.

Она больше не произнесла ни слова, а крепко-крепко обняла Леночку и поцеловала ее. Потом, обхватив ее талию, она привела Леночку к дивану, усадила ее, сама села подле и взглянула на Леночку так ласково, с такой материнской нежностью и любовью, что Леночка, тронутая до глубины души, бросилась на шею к Марье Степановне и залилась слезами. А Марья Степановна по-прежнему не говорила ни слова и только тихо гладила своей широкой ладонью голову Леночки. Так прошло несколько секунд. В этой безмолвной ласке доброй женщины Леночка нашла утешение, которого она напрасно искала в своих одиноких думах. Ей было так тепло и хорошо от этой материнской, нежной ласки. Она ее пригрела и успокоила.

- Добрая, хорошая вы! - прошептала Леночка, припадая к руке Марьи Степановны.

- А ты-то разве не добрая? - ответила Марья Степановна, целуя молодую девушку. - Ведь вон ты как измучилась. Осунулась, похудела...

- Тяжело было. Он такой славный, хороший. Ни одним словом не упрекнул.

- За что ж упрекать? Ты честно поступила.

- Но каково ему!

- Тяжело, очень тяжело. Он тебя так любит; но разве лучше было бы, если бы ты вышла замуж, не любя человека? Этого скрыть нельзя, моя девочка. Рано или поздно нелюбовь сказалась бы, и тогда было бы еще тяжелей. Ты по крайней мере вовремя спохватилась...

Так утешала Марья Степановна, любуясь своей любимицей.

- Славная ты, Леночка, девушка!.. - произнесла как-то задушевно Марья Степановна. - Не горюй, время залечит горе бедного Григория Николаевича. И к тебе счастие придет, найдешь своего суженого.

"Найду ли?" - подумала Леночка.

- Такую девушку, как ты, нельзя не полюбить, право... И я от души желаю, чтобы будущие мои невестки походили на тебя. Бог с ними, с этими кокетками, говоруньями! Они счастья не приносят!..

- Что вы, что вы, Марья Степановна! - шептала Леночка, вся замирая от охватившего ее волнения.

- Я тебе не комплименты говорю, Лена, ты знаешь!..

Леночка сообщила Марье Степановне о своем намерении ехать в Петербург и Марья Степановна одобрила ее планы.

- Поезжай, поезжай, мой друг. Нынче и нашей сестре надо учиться. Дай бог тебе всего хорошего. Жаль только без тебя скучно будет, ну, да ты будешь ведь приезжать? Это ты умно надумала. Тебе надо из этих мест уехать, а то, в самом деле, что тебе, молодой девушке, в глуши-то жить. Жить там с братьями будешь?

- Да.

- Отец согласился?

- Сперва было отказал... сердился, а потом позволил. Папенька ведь очень, очень добрый!

- Да разве с тобой можно недобрым быть? Ты всякого обезоружишь, - ласково промолвила Марья Степановна. - Вчера еще за обедом мы о тебе вспоминали, какой ты девочкой славной была... Так, значит, решенное дело... Студенткой будешь?

- Да.

- Я уверена, что ты отлично кончишь курс... Ты, слава богу, способная... С Колей-то вместе поезжайте; вдвоем - веселей. А в Петербурге он будет тебя навещать, в театр когда вместе сходите... все свой человек. Я скажу Коле, чтоб он тебя чаще навещал.

"Она не догадывается!" - радостно подумала Леночка и быстро сказала:

- Нет, нет, не говорите. Зачем говорить!

- Как зачем? Одну тебя оставить там, что ли?

- Я буду с братьями жить.

- Еще как ты с братьями-то сойдешься... Давно ведь ты их не видала... Мало ли что... А я непременно попрошу Колю, чтоб он к тебе заходил. Слава богу, ты нам не чужая, и Коля любит тебя, как сестру.

"Как сестру!" - вздохнула Леночка и спросила:

- Разве Николай Иванович в сентябре едет в Петербург? Кажется, он рассчитывал остаться до октября?

- Мало ли как Коля рассчитывает! - рассмеялась Марья Степановна. - Он непоседа. Не усидеть ему в деревне до октября! Уж я замечаю: скучать начал, хоть и уверяет, что ему весело. Мать-то ему не провести! Сердце чует... это он по своей деликатности нам, старикам, в утешение. Что ему с нами-то делать? Недавно он статью свою окончил и отослал в редакцию, теперь беспокоится, ответа ждет. Как жаль, Леночка, что ты не слыхала его статьи. Превосходная статья! Он читал нам. Так хорошо написана, честно, горячо... Ты не думай, - спохватилась добрая женщина, - что я говорю пристрастно, как мать, ей-богу нет... Статья в самом деле прекрасная и, наверное, будет иметь успех.

- Еще бы! - подхватила Леночка. - Наверное, будет иметь успех. Николай Иванович такой умный, честный, талантливый.

- Не правда ли? - наивно спросила Марья Степановна.

И Леночка горячо ее поддержала и рада была, что может говорить о Николае.

- Как Коля статью кончил, - продолжала Марья Степановна, - он, показалось мне, заскучал. Хотел было процессом заняться, попробовать себя адвокатом.

- Процессом? Каким?

- Разве ты не слыхала? Чуть было со Смирновой не завел дела. Смирнова лес от своих крестьян требовала.

- Да, да, слышала. Григорий Николаевич говорил. Так отчего ж он не ведет дело?

- Смирнова окончила дело миролюбиво.

- А! - протянула Леночка таким тоном, как будто была недовольна, что Николаю не пришлось вести дело со Смирновой.

- А Коле очень хотелось. Так, сложа руки сидеть, ему скучно. И то: натура живая, впечатлительная... Человек молодой, а развлечений-то никаких, и людей кругом мало, а он любит общество... Ему и не сидится в деревне.

- А разве у Смирновых, например, не весело... Там гостят приезжие из Петербурга, люди развитые, и наконец старшая дочь, Нина, говорят, очень интересная и умная женщина? - проговорила Леночка, стараясь придать равнодушный тон своим словам.

- Бог с ней, с ее красотой и с умом. Признаюсь, мне эта Нина не нравится... В ней что-то такое... непонятное... И про нее рассказывают странные вещи... Из-за нее человек застрелился!..

- А Николаю Ивановичу тоже не нравится?

- Спроси-ка его сама! - засмеялась Марья Степановна. - Смотри меня не выдавай, а сдается мне, что она произвела на него впечатление; хоть и говорит, что нет, а кажется, есть грешок...

К счастью, Марья Степановна не заметила, как молодая девушка при этих словах изменилась в лице.

- Впрочем, я думаю, это уж и прошло. Он всегда легко увлекался... Верно, Нина с ним кокетничала, а Коля самолюбив... в нем самолюбия много, надо правду сказать... И еще в нем есть черта... признаюсь, она смущает меня... Он как-то все новых людей ищет... Набросится, а потом и отойдет! Совсем характер его не похож на Васин... Вася другой... какой-то особенный! - вздохнула Марья Степановна.

- Вася не едет в Петербург?

- Не знаю еще... Здоровье его смущает меня... Кашляет все... И такой он какой-то, Леночка, несчастный: все волнует его, все-то он близко к сердцу принимает... И все из-за других... о себе и не думает. Если он поедет в Петербург, ты, Леночка, сделай милость, чуть что - напиши мне... Он ведь такой деликатный... Терпеть будет и никому не скажет. Ты знаешь, после этой залесской истории Вася захворал, даже перепугал меня... Жар, бред... в бреду-то все говорит: "Так нельзя... так нельзя!" Нервный он такой... Уж я, признаюсь тебе, Леночка, много о нем поплакала... Все страшно мне за него... И ребенком он был не такой, как другие... Бывало, заберется в сад, сядет где-нибудь под деревом, да и сидит смирнехонько один, задумчивый такой... Болит у меня за него сердце. Страшно от себя его пускать, а делать нечего - надо... Смотри же, Лена, в Петербурге о Васе узнавай... Да ты куда это, Леночка? Разве не с нами обедаешь? - удивилась Марья Степановна, заметив, что Леночка берет шляпку.

- Нет, Марья Степановна, домой пора.

- Уж и домой. Оставайся; что дома-то делать?

В эту минуту вошел Николай.

Он подошел к Леночке, улыбаясь, по обыкновению, приветливой своей улыбкой, крепко пожал ее руку и дружески проговорил:

- Останьтесь, Елена Ивановна. Вы ведь так давно у нас не были. Останетесь?

И Николай, не дожидаясь ответа, тихонько высвободил из рук молодой девушки шляпку.

Когда Марья Степановна сообщила, что Леночка собирается в Петербург, то Николай воскликнул:

- Вот это славно! Молодец вы, Елена Ивановна! Давно бы так! В самом деле едете?

- Еду!

- Браво, браво! Порадовали вы своего старого товарища!

Леночка пробыла у Вязниковых целый день. Она была сдержанна и молчалива и почти не отходила от Марьи Степановны. Все заметили перемену в Леночке. За эти дни она очень изменилась. Это была не прежняя веселая, приветливая Леночка. Она стала серьезной, и на ее лице появилось то сосредоточенное выражение, которое является у людей, переживших серьезный момент жизни. И это выражение придавало ее прекрасному лицу оттенок какой-то высшей, духовной красоты.

Вася изумился этой перемене. На его глаза, Леночка как будто сделалась старше на несколько лет и гораздо красивее, чем прежде. Он тотчас же понял, что говорить с ней о Лаврентьеве невозможно.

"Обоим им тяжело!" - думал он, украдкой подымая на молодую девушку взор, полный любви и участия, и не зная, кого больше жалеть: Лаврентьева или Леночку, и недоумевая, как это случилось.

Засветло Леночку проводили всей компанией до дому и несколько времени посидели с Марфой Алексеевной. Ивана Алексеевича не было дома. По словам Марфы Алексеевны, "братец рыскал по делам службы". Как-то особенно ласково - показалось Леночке - простился с ней старик Вязников и, пожимая ее руку, проговорил:

- Смотрите, Леночка, не забывайте нас, навещайте! Скоро вы уедете. А мы вас так любим!

"Господи! Какие они все хорошие!" - шептала Леночка, оставшись одна, и тихо-тихо заплакала под наплывом какого-то хорошего, радостного чувства.

Вязниковы лесом возвращались домой.

- Славная девушка! - в раздумье произнес Иван Андреевич.

- Да, - подтвердила Марья Степановна. - И как тяжело ей. Лаврентьев ее так любит!.. Она совсем изменилась за это время.

- Но как же, однако? Так неожиданно?

- Я не расспрашивала... она не говорила... Верно, почувствовала, что не любит, и сказала. А Лаврентьев тоже какой хороший... Ни одного слова упрека...

- Сильно любит!

- Я рад, мама, за Леночку! - проговорил Николай, подходя к матери. - Признаюсь, я всегда удивлялся, что она хотела идти за Лаврентьева... Он прекрасный человек, но только не пара ей. Какова бы была ее жизнь с Григорием Николаевичем?

Вася не проронил ни слова. Он только взглянул на брата долгим взглядом и снова задумчиво опустил голову на грудь.

XXIX

Август приходил к концу.

Жизнь в Витине шла обычной колеей. Иван Андреевич, по обыкновению, хозяйством не занимался и больше для очистки совести, чем из любопытства, заглядывал иногда на скотный двор, на гумно, осматривал поля и т.п. Он большею частью по утрам занимался у себя в кабинете: читал журналы и газеты или писал различные записки и проекты для земского собрания хотя в последнее время и у него как-то пошатнулась вера в свои записки. Он спорил с Николаем, по вечерам играл с ним в шахматы, чаще, чем прежде, беседовал с Васей, с тревогой в сердце следя за юношей, и нередко с грустью думал, что скоро оба сына уедут, и Витино опустеет. Прежде, бывало, осенью и зимой, Леночка часто навещала одиноких стариков, а теперь и Леночка уедет, и они останутся совсем одни до лета. Нередко смущали старика и денежные их обстоятельства. Небольшой капитал, бывший у него, был прожит, а надежды впереди плохие. Хоть Марья Степановна, которая несла бремя хозяйственных забот, по-прежнему не посвящала Ивана Андреевича в "эти дрязги", как она нарочно при муже называла свои труды и хлопоты, но Иван Андреевич по лицу ее замечал, что дела скверны. Урожаи, действительно, предстояли плохие. Эти мысли нередко наводили на него хандру.

- Плохи доходы? - спрашивал он Марью Степановну.

- Не очень однако! Ты не беспокойся, мой друг.

- Как не беспокоиться? К декабрю придется платить в банк проценты, и, кроме того, надо же Коле давать, пока он не найдет себе места... Васе тоже.

- Как-нибудь справимся со всем! - отвечала Марья Степановна. - Не волнуйся! И проценты внесем, и детям поможем.

- Из каких это доходов?

- А видишь ли... я думаю свои брильянты продать... Тысячу рублей дадут. Мы и извернемся!

Иван Андреевич нахмурился.

- Не люблю я этого... Ты и так все свои брильянты спустила.

- Так что ж? Носить их, что ли?

- Все же... как-то... Ты ведь готова последнюю юбку для нас продать... Знаю я! - нежно проговорил Иван Андреевич, поднося руку Марьи Степановны к своим губам.

- Ишь выдумал! Слава богу, юбок у меня много!.. Коля, конечно, скоро пристроится, и тогда нам вдвоем хватит... А Васе, сам знаешь, многого не надо. Он и не возьмет!

После этого разговора Иван Андреевич несколько успокоился и по-прежнему ворчал, если обед был нехорош и вино кисло. Иван Андреевич любил жить хорошо и недаром в молодости прожил порядочное состояние.

Николаю деревня начинала надоедать. После того как он окончил статью, Николай решил было призаняться - для этой цели он и книги с собою привез, - но занятия как-то не клеились; он было начал, но ему скоро надоела серьезная работа, и он отложил ее до зимы. А пока он читал журналы, ходил на охоту, ездил верхом, был раза два у Смирновых, снова там поспорил с Присухиным и сцепился с Горлицыным - апломб "молодого ученого" был ему ненавистен, - заходил раза два к Лаврентьеву, но не заставал дома, и, вероятно, не знал бы, что делать, если бы в последнее время он не принялся с увлечением за развитие Леночки.

Сперва Леночка избегала Николая, но он с таким товарищеским участием расспрашивал об ее занятиях, приносил ей книги, вступал в споры, что Леночка мало-помалу перестала избегать молодого человека, и они часто бывали вместе. Она тщательно скрывала свои чувства, и Николай не только о них не догадывался, а напротив, не раз говорил с упреком, что Леночка совсем переменилась к нему и стала какая-то другая.

Обыкновенно Леночка по утрам занималась дома, а по вечерам приходила к Вязниковым. Нередко в саду молодые люди вместе читали и вели горячие споры по поводу прочитанной книги или статьи. Николай не без изумления замечал, что бывшая его ученица вовсе не такая "простенькая", какою он считал ее. Леночка нередко поражала Николая чуткостью, тонкостью понимания, глубиною мысли. Николай по-прежнему относился к Леночке немножко свысока, - Леночка по скромности как будто не замечала этого - и удивлялся, когда молодая девушка не всегда соглашалась с ним, а горячо отстаивала свои взгляды.

Николай так привык по вечерам видеть молодую девушку, что, когда она не приходила, ему чего-то недоставало. На другой день он шел узнавать, что случилось, и звал Леночку... Она покорно приходила, чувствуя, что не в силах бороться против искушения, и утешая себя мыслью, что Николай не знает и не должен знать о ее любви.

"Что она для него?"

Как тщательно ни скрывала Леночка свою любовь, но разве можно было скрыть ее?.. Она сказывалась в разных мелочах: она сказывалась в неровности ее обращения, в нежной дрожи голоса, когда они оставались наедине, в краске лица, в смущении... И Николай стал догадываться. Он вдруг как-то сделался с ней сдержан при других и искал случая оставаться наедине. Тогда он говорил как-то мягко, нежно, рассказывал о своей дружбе, посвящал Леночку в свои мечты, с увлечением говорил о своих идеалах, надеждах, планах, нередко дольше, чем следовало другу, держал ее руку в своей, бросал на нее взгляды, полные значения, и незаметно увлекался, не думая, что будет впереди... Ему было так весело и хорошо вдвоем с Леночкой. Она была такая хорошенькая, эта Леночка, и Николай любил ее провожать по вечерам домой. Обыкновенно они шли по лесу. Николай замедлял шаги, чтобы подольше идти рука в руку с Леночкой. И часто шли они, оба молодые, полные страсти, стараясь найти предмет разговора и часто не находя его.

Однажды после обеда, чудным солнечным осенним днем, молодые люди шли по лесу и оживленно разговаривали. Леночка в этот день была как-то особенно оживлена и горячо говорила. Николай слушал ее и не слышал, любуясь ею с каким-то наивным восторгом. Она заметила его взгляд, смутилась и смолкла. Николай начал было разговор, но разговор не клеился... Оба молчали, тихо подвигаясь вперед в чащу леса.

- Куда это мы идем? Пойдемте назад! - вдруг испуганно промолвила Леночка.

- Здесь так хорошо. Тихо так. Впрочем, как хотите! Пойдемте на дорогу!..

Опять наступило молчание.

- Послушайте, Леночка, я давно хотел спросить вас, - заговорил Николай, - любили вы Лаврентьева или нет?

- К чему вам знать, Николай Иванович? Не все ли вам равно?

- Мне интересно знать. Я думаю, вы никогда его не любили и не могли любить!

- Отчего? Он превосходный человек.

- Мало ли хороших людей, но он не мог же нравиться вам... признайтесь... вы просто из жалости хотели выйти за него замуж...

- Николай Иванович! Не говорите об этом! - тихо произнесла она.

- Так вот она, дружба! - проговорил Николай.

- Вы непременно хотите знать: ну, да, я никогда его не любила! То есть любила и теперь люблю, как очень хорошего человека, но не так, как...

Она запнулась.

- Как надо любить! - подсказал Николай.

- Пожалуй, как надо любить! - повторила Леночка.

- Я был уверен в этом.

- Почему?

- Да разве вы, с вашим чутким сердцем, с жаждой знания, с богато одаренной натурой, могли удовлетвориться идеалом Григория Николаевича? Его идеалы - узки; его жизнь - суха; сам он...

- Послушайте! - перебила Леночка. - Я вас прошу при мне не говорить худо о Григории Николаевиче.

- Да разве я худо о нем говорю?.. Я первый уважаю его, и все-таки, когда я приехал сюда и узнал, что вы выходите замуж за Лаврентьева, мне было так больно, так обидно за вас...

- Как за ученицу, не оправдавшую надежд?

- Как за человека, как за друга!..

"Как странно он говорит!" - подумала Леночка, жадно прислушиваясь к его словам. А в словах его звучали нежные струны.

- И когда я узнал, что свадьба расстроилась, я... очень обрадовался.

- Каково-то другим!

- Эх, Леночка!.. Все на свете проходит!

- Проходит, но не все легко переживается... Вот вы, кажется, счастливый человек.

- Как счастливый?

- Да так. Вам увлечься нипочем.

- Вы думаете?

- Вы не сердитесь: я думаю!

- Вот вы какая! А на каком основании?

- Как вам сказать?.. За откровенность - откровенностью. Вам очень нравится Нина Сергеевна?

- Откуда вы взяли?

- Нравилась?

- Пожалуй, чуть-чуть!

- А теперь?

- Ни капельки!

- Так как же вы не счастливый человек! Впрочем, и слава богу!

Они вышли к дороге и пошли опушкой.

- А вы... вы никого не любили?

- Никого! - чуть слышно промолвила Леночка.

Николай посмотрел на молодую девушку, и какая же она ему показалась прелестная, эта Леночка, и как хотелось ему услышать, что она его любит, и сказать ей, что он ее любит, любит... Он шел несколько минут молча, и вдруг совершенно неожиданно у него сорвалось, именно сорвалось:

- Леночка, ведь я хотел бы не только вашей дружбы...

Николай проговорил эти слова взволнованный, охваченный страстью.

Рука Леночки задрожала в его руке. Она вся затрепетала от счастия, но это было на мгновение. Внезапно отдернула она руку, отступила на шаг и прошептала упавшим голосом, прямо глядя в лицо Николая:

- И вам не стыдно смеяться надо мной?

- Смеяться? Леночка! Разве вы не видите?

Он схватил ее руку и стал осыпать ее поцелуями. Теперь она не отрывала руки и только испуганно шептала:

- Это правда? Правда?

- Правда! правда! Разве я умею лгать?

Никто не догадывался о любви наших молодых людей. С хитростью влюбленных они тщательно скрывали свою любовь. Леночка была счастлива. Она верила словам любви, которые шептал ей Николай, доверчиво склоняя свою голову на тяжело дышавшую грудь Николая. Они собирали весенние цветы любви, писали друг другу записки, жали друг другу руки, целовались и не думали о будущем. Им так хорошо жилось настоящим. Николаю казалось, что он любит Леночку так, как никого не любил, и он говорил о своей любви гораздо более, чем Леночка. Она слушала как очарованная и верила. Ей так хотелось верить. Она любила его горячо, с беззаветностью глубокой страсти, и пошла бы за ним куда угодно... Они решили не говорить до времени никому, пока Николай не устроится.

XXX

Нашего юношу сомнения и скорбные мысли не оставляли в покое. Тяжелая внутренняя работа происходила в нем, и ни жизнь, ни книги, которые он перечитал, не давали ему удовлетворительных для его сердца ответов. Есть души - правда, мало их - с удивительно чуткой совестью, болящие чужим страданием, чужим горем, которое становится их собственным страданием. Такая чуткая до болезненности душа была и у Васи. Он словно чувствовал на себе чужую неправду и жаждал примирения своих неясных еще идей с действительностью. Нередко он задумывался над жгучими, терзающими его вопросами, и какие только планы, какие фантазии не бродили в его голове! О себе он никогда не думал - эта черта в Васе была выдающаяся. Себя он забывал. Он считал себя виноватым, что до сих пор жил не по совести, и с искренней печалью высчитывал, сколько он стоил своему отцу. Он твердо решился жить не так, как живут вокруг, но как? Что делать? К кому обратиться, как тот богатый юноша, который обратился к Христу ? Никто из окружающих не давал ответов. Все говорили не то, что нужно было его сердцу. Приходилось искать ответа в книгах и в себе самом, и Вася пришел в заключение, что он обязан укрепить свое слабое тело, работать и есть так же, как и мужик. Эта мысль одно время сильно занимала юношу и не давала ему покоя, и он закалял себя, занимался гимнастикой, полевыми работами и горевал, что силы нет. Он стал в последнее время отказывать себе в пище; ему казалось, что он не имеет права наедаться, когда вокруг люди питаются бог знает как. Но и эта будущность не удовлетворяла его, хотя несколько и примиряла с совестью. Ему надо было помочь ближним, отдать всего себя на служение им. Но как? - этот вопрос главнейшим образом и мучил его...

О, он охотно бы положил живот свой за обездоленных и угнетенных! Что значит жизнь? Отец его рисковал же ею!

Так часто думал юноша, и думы эти не выходили у него из головы. Недаром он с таким восторгом перечитывал биографии Гуса и Савонаролы , попавшиеся в библиотеке отца.

Вася усердно готовился к экзамену. Он сделает, как хочет отец, и, кроме того, приобретет знания - отец в этом прав, - но ни за что он не употребит эти знания во зло другим. Но сколько ждать времени? Оно, впрочем, пройдет с пользою, он укрепит свое тело.

Так думал Вася, усердно следуя своей программе. Он вставал очень рано, делал гимнастику, потом занимался какою-нибудь физической работой, возвращался домой, занимался и после обеда читал. Читал он, обыкновенно, книги, описывающие быт крестьян, или исторические сочинения, делал заметки у себя в тетради; мысли же и факты, особенно его поражавшие, он записывал в свой дневник. По вечерам он ходил гулять и часто заходил в деревню к знакомым крестьянам. Он любил слушать о крестьянском житье, и речи с одной и той же унылой нотой глубоко западали в его чуткое сердце. Молодого барчука любили и звали его "чудным".

Иван Андреевич нередко беседовал с Васей и должен был сознаться, что он совсем ошибался, назвав юношу неучем. Скромный и застенчивый Вася никогда не бросался в глаза, но при разговорах с отцом он подчас выказывал такую начитанность, особенно по истории, что отец удивленно спросил однажды:

- Да откуда ты все это знаешь?

- Из твоей же библиотеки.

- Когда же ты успел?

- Слава богу, полтора года прожил здесь!

- Ах ты какой! И хоть бы сказал когда!.. - с любовью заметил Иван Андреевич.

Отец был очень рад, что Вася поступит в технологический институт - Вася в академию не пожелал, - но все-таки видел, что беседы его не переубедят юношу. Отец звал сына не туда, куда стремился юноша. Он предлагал ему счастие, а сын искал креста.

Марья Степановна тревожно смотрела на Васю. Она нередко спрашивала: "Что с ним? Здоров ли он?"

- Ничего, мама, не беспокойся, я здоров.

- Но отчего ты такой нелюдим?

- Так уж... Разве это тебя огорчает?

- Тебя жаль. Мне все кажется, что ты болен. Не остаться ли тебе еще годик в деревне?

- Нет, я поеду. А ты не беспокойся.

И он обвил шею матери своими длинными руками и нежно глядел ей в глаза. А мать тоже смотрела долго на него, и вдруг ей сделалось жаль сына. Ее поразило что-то особенное в этом нежном, страдальческом взгляде, и почему-то показалось ей, что сын не жилец на свете. Слезы тихо закапали из ее глаз.

- Ты что это? Не плачь, дорогая!..

- Милый мой!..

- К чему плакать? Разве я такой жалкий?

- Нет, нет. Так... взгрустнулось.

Вася долго сидел около матери и все старался ее успокоить. Она сквозь слезы улыбнулась, улыбнулся и он.

Однажды Вася откуда-то пришел домой со связкой книг, необыкновенно взволнованный и возбужденный.

- Что с тобой, Вася? Откуда ты? - остановил его Николай, пораженный встревоженным видом брата.

- От Прокофьева. Он мне книг дал.

- Разве он приехал?

- Две недели тому назад.

- Покажи-ка, что за книги?.. Ого!.. - протянул Николай. - Книги все хорошие. Да разве ты, Вася, знаешь французский язык?

- Ничего себе, знаю. Читать могу свободно.

- Когда ты это успел?

- Да здесь.

- А это что за список у тебя из кармана торчит? Можно взглянуть?

- Смотри.

Николай пробежал длинный список книг и проговорил:

- Список превосходный. Это на что же?

- Прочитать надо.

- Прокофьев советовал?

- Да.

- У него книг, видно, много?

- Ах, если бы ты знал, Коля, сколько у него книг! Вся комната завалена книгами, и все такими. А сам-то как живет, - тут же и кровать; скромно-скромно живет. Я у него целое утро провел и целый бы день остался, да ему некогда. Он пошел рабочим лекции читать.

- Лекции?

- Как он говорит! То есть не то, что хорошо... нет, и хорошо, а знаешь ли, - так никто не говорил, то есть я не слыхал. Никто! Знаешь ли, Коля, - все, о чем я думал, что меня мучит, он понял... Нет, Коля, это такой человек, такой...

- Да говори толком, а то только и слышу: такой человек, такой человек! Что за телячий восторг!

- Не смейся, Коля! Ну да, я в восторге. Ведь он, Коля, все мое душевное состояние объяснил. Ведь он... Да ты пойми, Коля, пойми, голубчик... Он не так, как все... Он не для себя живет... Он...

- Эка восторги какие! А для кого же? - насмешливо перебил Николай.

- Для кого? Да ты, Коля, опять смеешься. К чему же ты расспрашиваешь? Я не стану говорить. Я не могу слышать, когда над такими людьми смеются!

И Вася прошел в свою комнату.

XXXI

В светлый сентябрьский день, в четырехместной коляске, с кучером Иваном на козлах, ехало семейство Вязниковых на станцию железной дороги. Грустные сидели старики, поглядывая на своих сыновей. Особенно печально сидела Марья Степановна, едва удерживая слезы.

- Полно, полно. Ведь они на рождество приедут. Коля, может быть, будет занят, а Вася непременно приедет. Ведь так? - обратился Иван Андреевич к сыновьям.

- Я приеду! - отвечал Вася.

- И я постараюсь, если только будет какая-нибудь возможность.

- И Леночку привозите! - вспомнила Марья Степановна.

- И ее привезем, мама! - сказал Николай.

- Вот видишь ли! Всего каких-нибудь три месяца одним нам прожить. Много ли? И не заметим, как пролетит время, а чтобы оно скорее летело, вы, мои милые, письма нам чаще пишите. Смотри, Вася, ты обещал со мною особенную переписку вести! - пошутил Иван Андреевич. - Не забудь же. Просвети меня. Может быть, и я, на старости лет, стану утопистом. Кто знает! Да смотри, Вася: тебе, голубчик, может быть, двадцати пяти рублей не хватит, так ты пиши.

- Куда больше!

- А на дорогу вам мы пришлем. Только приезжайте.

- Да что ты, папа! Ты и без того мне много дал денег. Куда мне шестьсот рублей.

- Ну, ну, что об этом говорить. Много! Тебе нужно. Пока еще работу найдешь!

- Я скоро найду. Уж у меня есть в виду присяжный поверенный, - не Присухин, не бойся! - который возьмет меня в помощники. Кроме того, еще за статью получу!

- Ну, ладно, ладно. А пока при деньгах-то - лучше.

Коляска остановилась у станции. Вязниковы вошли на станцию. Там уже дожидалась Леночка с Марфой Алексеевной.

- А Иван Алексеевич не приедет? - спросил старик.

- Братцу невозможно. Вот служба-то, даже с дочерью проститься не дадут! Разве вы не слыхали? Ведь Залесье сгорело дотла сегодня.

- Залесье? - спросили в один голос отец и сыновья.

- Братец там был. Сегодня эта продажа назначена по иску Кузьмы Петровича. А мужики опять было не давать. Однако ничего, братец уговорил, как вдруг пожар... Все дотла... ничего не спасли, да, кажется, и спасать-то не хотели мужики. Говорят: подожгли. Одну бабу молодую подозревают. Взяли ее с пожара-то... Братец к губернатору по телеграмме. Все насчет этого, будь он проклят... как его звать-то, Леночка?

- Мирзоев! - подсказала Леночка.

- Мирзоев? - спросил Николай.

- Ну да, Мирзоев! Бог его знает, какой такой; сказывают, беглый студент; только из-за него братцу покоя нет. Три раза - все секретные предписания. Братец рыскал, искал, да разве так он и объявится. Шутишь! Дурной человек, известное дело, логово безопасное ищет! Но только вчера приехали из Петербурга два господина; думали, видно, что братец не сумел бы без них найти, - обидчиво проговорила Марфа Алексеевна.

- И что же? - спросил Николай.

- Да ничего. Ночью уехали и ни с чем и вернулись! - торжественно объявила Марфа Алексеевна, обиженная за брата. - Братец по секрету мне сказывал, - а вы не болтайте, молодые люди! - что будто бы этот Мирзоев около именья Надежды Петровны скрывается. Это слух так был. Ну, и никакого Мирзоева не оказалось. А Надежду Петровну даром потревожили. У нее все хорошие люди живут: один адвокат и ученый из Петербурга, управляющий заводом еще... как его? Да, вспомнила, Прокофьев. Только управляющего-то дома не было. По делам, три дня тому назад, Смирнова послала его в Петербург. Закупки для завода сделать. Так вот таким манером и не дали отцу дочь-то проводить! Еще, пожалуй, опять ему достанется! Просто беда нынче; уж лучше бы скорей братец в отставку вышел, право. То сюда, то туда. Ровно угорелый мечись, а ведь Ивану Алексеевичу шестьдесят три года... Каково-то ему!

Известие о пожаре в Залесье произвело на всех тягостное впечатление. Иван Андреевич взглянул на сыновей и совсем насупился. Марья Степановна то и дело утирала слезы, не отрывая глаз от Васи, которого она усадила подле. Николай пошел брать билеты.

- Ты, Леночка, смотри, деньги-то не потеряй. Да в Петербурге не ротозейничай. Там живо карманы выворотят! Я была раз в Петербурге - знаю! - говорила Марфа Алексеевна.

- Не бойтесь, тетя.

- Сейчас поезд идет! - проговорил начальник станции, подходя к Вязникову.

Все вышли на платформу. Тяжело пыхтя, медленно приближался поезд.

- Ну, прощайте, дети! Прощай, Коля, голубчик мой! Желаю тебе успеха. Хороший ты, славный... Оставайся таким! Пиши. Прощай! - взволнованным голосом говорил старик, обнимая Николая.

А в это время Марья Степановна перекрестила Васю, обняла его, долго не отпускала от себя и, рыдая, прошептала:

- Да хранит тебя господь бог, моего милого!

- Береги себя, Вася! Береги, мой добрый, мой честный мальчик. Береги себя! Ведь ты... ты...

Тут голос старика оборвался, и слезы скатились по его бороде, когда он прижал к своей груди Васю. Он поцеловал его, потом взял за подбородок, с нежностью и тревогой засматривая в глаза бледнолицего юноши, и снова привлек к себе.

Старики обняли Леночку, расцеловали ее, пожелали счастия, и отъезжающие стали садиться в вагон.

Через три минуты поезд тихо двинулся. Вася высунулся из вагона и махнул фуражкой. Скоро поезд скрылся из глаз, и старики, печальные, отправились в осиротелую усадьбу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Ясный, морозный январский день потухал. Зимние сумерки окутывали Петербург серо-туманной дымкой. На улицах зажигали фонари, и ярко осветились магазины и рестораны. Невский и Большая Морская, где только что кишела публика, начинали пустеть. Фланеры и кокотки попадались реже. Взмыленные рысаки, взбивая копытами снежную пыль, развозили катавшийся люд по домам; толстые, краснолицые кучера, с обледеневшими бородами, обгоняя извозчиков, покрикивали зычными голосами на зазевавшихся пешеходов. На малолюдных улицах они сдавали вожжи, и кони мчались стрелой. Только легкий, скрипящий шум на улице, когда пролетали парные сани и быстро скрывались в дали сумерек. Вагоны конно-железных дорог были битком набиты проголодавшимися чиновниками и служащими, возвращавшимися со службы к своим пенатам: у гостиного двора, у Адмиралтейской площади толпилась публика в ожидании прихода конки; места занимались чуть не с бою. Иззябшие извозчики, с ледяными сосульками в бороде и усах, усиленно предлагали пешеходам "прокатить за двугривенный", указывая движением руки на своих вздрагивавших, покрытых инеем, "американских шведок". Начинался обычный отлив от центров к окраинам. Департаменты, правления, конторы опустели. Петербург торопился обедать.

В этот самый час по Фурштадтской улице, направляясь к Таврическому саду, шел Вася. Мороз был порядочный, а между тем костюм нашего юноши совсем не соответствовал сезону: на нем было осеннее пальтецо да плед, которые едва ли предохраняли от холода его тщедушное тело. Хотя мороз и пробирал молодого человека, заставляя его время от времени вынимать из карманов руки и потирать нос и щеки, но, казалось, Вася не очень смущался холодом, так как не особенно торопился, а шел обычной своей походкой, опустив голову и, по-видимому, погруженный в такие приятные размышления, которые заставляли его забывать, что на дворе мороз свыше восемнадцати градусов по Реомюру .

Дойдя почти до конца улицы, он вошел в ворота большого дома, прошел двор, поднялся по темной лестнице на самый верх и тихо позвонил у дверей. Очутившись в теплой прихожей, освещенной лампочкой, Вася почувствовал всю прелесть тепла, охватившего разом его иззябшее тело после совершенного путешествия с Царскосельского проспекта к Таврическому саду.

Он приветствовал старую женщину, отворившую ему двери, и осведомился, дома ли Елена Ивановна.

- Это вы, Василий Иванович? Сразу-то я вас и не признала! Быть вам богатым! - проговорила квартирная хозяйка, добродушная на вид женщина лет за пятьдесят, у которой Леночка нанимала комнату со столом. - Барышня наша еще не вернулась.

- Не вернулась? - протянул Вася.

- Должна скоро быть. Обождите. Небось, иззябли?

- Да, мороз, кажется, порядочный! - проговорил Вася.

- Ступайте-ка в комнату, обогрейтесь. Самоварчик, что ли, приказать поставить? Сейчас Мавра вернется.

- Благодарю вас, Пелагея Петровна. Я уж заодно, когда Елена Ивановна будет пить.

- Ну, как знаете. А то бы выпили?

- Нет. Верно, Елена Ивановна сейчас придет.

- Надо ей давно бы быть. Разве куда зашла?

Вася вошел в Леночкину комнату и присел на диван у стола, на котором был накрыт прибор и горела лампа, освещая мягким, ровным светом крайне скромную обстановку жилища молодой студентки. Комната была крошечная. Постель с подушками и одеялом, сиявшими белизной, кисейные занавески, комод с туалетным зеркалом, этажерка с двумя десятками книг, кожаный диван, стол и два стула составляли все ее убранство, но в этой маленькой келейке было необыкновенно уютно, светло и опрятно. Сразу чувствовалось присутствие умелой женской руки и веяло домовитостью и любовью к порядку.

Вася взял со стола книгу и стал было читать, но ему не читалось. Он отложил книгу и восторженным взглядом обвел эту хорошо знакомую ему комнату; мысли его обратились к Леночке, и он думал о ней с любовью, глубоко спрятанной в его любящей душе. Чувство, которое давно уже питал юноша к молодой девушке, было горячее, бескорыстное юношеское чувство привязанности. Он любил Леночку, как нежный брат и преданный друг. Никакие другие побуждения не смущали его привязанности, и Вася счел бы великим святотатством, если бы было иначе. Целомудренный и стыдливый, он возбуждал не раз насмешки Николая и не любил, когда Николай подсмеивался над его исключительными мнениями по этому предмету.

Привязанность Васи к Леночке была совершенно невинная. Он считал Леночку святой девушкой, желал ей счастия, печалился, когда замечал, что она озабочена или грустна, и радовался, видя ее счастливою и довольною. Он делал ей всякие услуги: доставал билеты в театр, переписывал лекции, помогал заниматься математикой, доставал книги, - словом, обнаруживал самую нежную заботливость.

Доверчивый и простодушный, Вася, разумеется, и не подозревал о любви Леночки к брату, тем более что молодые люди тщательно ее скрывали; близость их он объяснял товарищеской дружбой, чуть-чуть завидовал брату, досадовал на него, когда замечал, что брат обращается с Леночкой с некоторой фамильярностью, и иногда думал, что для Лаврентьева еще не все потеряно, и если он подождет, когда Леночка окончит курс, то она выйдет за него замуж, и они заживут отлично.

Сам Вася усердно работал и много читал. Жил он отдельно от брата, - ему надо было ходить на лекции и нанять комнату поближе к технологическому институту, а Николай не хотел жить в той стороне, - скромной комнатке, с чисто спартанской простотой. Да ему и не было надобности в другой жизни; он не ломал себя, а скромные привычки являлись сами собой. Он жил отшельником, водил знакомство с несколькими товарищами, бывшими ему по душе, и переписывался с отцом. Переписка эта была очень интересна; читатели познакомятся с нею в своем месте. Теперь можно только заметить, что Иван Андреевич не всегда давал читать эти письма Марье Степановне и каждый раз после получения письма в раздумье ходил печальный по кабинету.

В последнее время Вася стал замечать перемену в молодой девушке. Первые месяцы по приезде в Петербург Леночка была такая счастливая, какою Вася ее никогда не видал; в последние же две недели с ней что-то сделалось. Она была как-то озабочена, раздражительна и грустна. Раз или два он заставал ее в слезах, но у него недоставало духа спросить о причине; он даже делал вид, что не замечает слез, и обыкновенно старался чем-нибудь развлечь Леночку. Она ничего ему не говорила. Однажды только заметила:

- Если случится, услышите, Вася, об уроках, достаньте мне.

Нечего и говорить, что Вася принялся деятельно хлопотать, но хлопоты его были безуспешны. Он сообщил об этом Леночке и, между прочим, заметил:

- Видите ли, Елена Ивановна, пока вы не сыскали уроков, я бы просил вас... У меня есть лишние деньги, они мне вовсе не нужны, право не нужны... Так вы уж не обидьте меня, возьмите по-товарищески...

- Спасибо, Вася! Благодарю вас, но теперь мне деньги не нужны. Вы, я знаю, последнее свое готовы считать лишним! - улыбнулась она.

- Как не нужны? К чему же тогда вы уроков ищете?

- Я всякой работы ищу... Не сейчас... но впоследствии она мне очень нужна.

- Очень нужна? - недоумевал Вася.

- Не спрашивайте... У меня есть один план. Когда-нибудь после узнаете! - как-то грустно и тихо прибавила Леночка.

Вася более не спрашивал и ушел домой, недоумевая, в чем дело, какой такой у Леночки план. Он снова стал хлопотать об уроках, сделал в газетах объявления, но успеха никакого не было. Но вчера один из товарищей сообщил ему, что можно получить место корректорши. Вася спешил сообщить эту новость Леночке.

Через полчаса раздался звонок, и в комнату вошла Леночка, иззябшая, румяная.

- Здравствуйте, Вася!.. - проговорила она, пожимая руку Васе. - Что вас давно не видать?.. Здоровы?

- Что мне делается! Я здоров! - отвечал Вася.

- Холодно сегодня как! - продолжала Леночка, снимая шубку и меховую шапочку и поправляя перед зеркалом волосы. - Я на Васильевском острове была...

- Пешком ходили?

- А то как же?

- Далеко!..

- Не близко!.. Николая Ивановича видели?

- Нет, не видал. Трудно его застать.

- Это что еще значит?.. Как трудно?

- Дома никогда нет.

- Зачем же ему дома сидеть?

- Я не к тому. Я просто говорю: трудно застать. Два раза был и не заставал.

- А вы бы пораньше сходили!

- Он ведь спит до двенадцати часов.

- Уж и до двенадцати?

- Поздно, верно, ложится.

- Верно, по ночам работает!

- Уж я не знаю!.. - промолвил Вася.

- А что, не слышали, его статья... принята? Разумеется, принята?

- Не знаю!

- Как это, Вася, вы ничего не знаете! - с раздражением заметила Леночка. - Хорош брат!

- Я, право, не виноват. Я на неделе четыре раза у него был и не мог застать... Если хотите, я завтра пойду, пропущу лекцию...

- Кто вас посылает!.. Экий вы какой смешной, Вася! - вспыхнула Леночка и отвернулась, воспользовавшись приходом кухарки, которая принесла на подносе тарелку щей и кусок зажаренной говядины.

- Хотите есть, Вася?

- Нет, я обедал.

- Не церемоньтесь. Я всего не съем.

- Я не церемонюсь.

- Ну как знаете.

Леночка принялась обедать. Вася молча посматривал на нее. Сегодня Леночка показалась ему особенно возбужденной и раздражительной.

- А у вас Коля давно был?

- Давно!.. Неделю тому назад. Он, верно, бедный, в хлопотах. Все у него неудачи!

Более чуткое ухо подслушало бы в этих словах не одно только товарищеское участие. Слова ее звучали тревогой любящего сердца.

- Хлопоты - хлопотами, а мог бы найти время зайти к вам! - проговорил Вася. - Я ему скажу завтра, чтобы он зашел...

- Кто вас просит? Прошу вас, не говорите!.. - резко оборвала Леночка.

Вася сконфуженно взглянул на Леночку и, минуту спустя, добродушно проговорил:

- Вы, Елена Ивановна, не в духе сегодня.

- Нездоровится...

- То-то... вы бы сказали. Я, может быть, мешаю?.. Я уйду... я только на минуточку, хотел сказать вам, что есть место корректорши.

Леночке стало стыдно. Она ласково взглянула на Васю и с чувством сказала:

- Вы простите меня, не сердитесь... Вот вы какой добрый, а я...

- Только место это не очень-то подходящее! - продолжал Вася, чувствуя, как радостно бьется его сердце от ласкового слова Леночки. - Глаза можно испортить!..

- Благодарю вас, Вася... Очень благодарю вас... Теперь мне не надо этой работы... Я сегодня уроки получила... Спасибо Александру Михайловичу, он рекомендовал.

- Вот это лучше! - обрадовался Вася. - У кого?

- У одного купца на Васильевском острове... Каждый день два урока маленькой девочке и за это тридцать пять рублей в месяц... Заниматься от пяти до семи часов вечера...

- Молодец доктор! - весело воскликнул Вася. - Вы знаете, он товарищ Григория Николаевича, - прибавил Вася.

При имени Лаврентьева по лицу Леночки пробежала тень.

- Знаю; я о нем давно слышала... Григорий Николаевич его Жучком зовет.

- Он и впрямь на жука похож. Такой черный весь.

Леночка то и дело посматривала на часы и несколько раз выходила из комнаты под предлогом поторопить Мавру с самоваром, но на самом деле она ходила не к Мавре, а подбегала к дверям и прислушивалась, не раздадутся ли по лестнице знакомые шаги Николая. Но на лестнице было тихо; и Леночка, взволнованная, возвращалась в комнату.

- Куда ж вы, Вася? Подождите, напьемся чаю. Сейчас самовар подадут! - остановила Леночка Васю, собиравшегося было уходить. - Еще рано... восемь часов!

- Да вы, быть может, собираетесь куда? Все на часы смотрите!

- На часы?.. Я поджидаю одну товарку... Обещала прийти, да, видно, не придет! - прошептала Леночка.

Подали самовар. Вася молча отхлебывал чай. Он пробовал было начать разговор, но разговор не клеился. Леночка рассеянно слушала его и поминутно взглядывала на часы. Наконец она промолвила упавшим голосом:

- Девять часов. Она, верно, не придет!

- Сходить за ней? - вызвался Вася. - Я скоро.

- Нет, Вася, не надо... Расскажите-ка лучше что-нибудь...

- Не умею я рассказывать, Елена Ивановна!.. - заметил Вася. - Мало ли что бродит в голове, всего не расскажешь... Да и неинтересно... Мало ли какие у кого мысли, да если они мыслями останутся, что толку-то?.. Это я так... вот сейчас о брате вспомнил... Он вот умеет говорить и писать умеет... да вот жаль только, ум у него как-то особенно устроен.

- Как это особенно?

- Так - особенно. Мы с ним часто спорим... Только напрасно... Каждый остается при своем... Только он сердится...

- Будто сердится?

- Ей-богу, сердится... Он стал какой-то раздражительный.

- Поневоле станешь... Он ведь не то, что мы с вами... Он талантливый человек... ему нужна деятельность широкая, свободная, а вместо этого одни неудачи...

- Неудачи? Какие это неудачи? Коля уж очень торопится... Непостоянный он какой-то, а главное - очень уж любит широко жить... Отец дал шестьсот рублей - деньги немалые, а где они? Коля не может себя стеснить, а это большая беда... А впрочем, он умный человек и, верно, придет к тому, что все это суета одна...

- Ну, уж вы, Вася, опять с вашей философией.

- Так я не буду... Я ведь с своей точки зрения.

- Да и не вы одни... Вот тоже и доктор совсем несправедливо нападает на Николая Ивановича... Называет его самонадеянным, заносчивым, воображающим о себе бог знает что. Это все неправда... Надо знать хорошо человека, чтобы судить о нем... Я горячо спорила с доктором.

- Коля не заносчив - это вздор, а что он... как бы сказать?.. легко иногда относится к людям, это в нем есть... Это у него как-то без намерения выходит.

- И это неправда... Он просто давит других своим умом и талантом.

- Так не дави... Зачем давить другого?..

- Это невольно...

Леночка проговорила целый дифирамб Николаю, не замечая, какой горячностью звучали ее слова. Вася слушал молодую девушку и находил, что она очень уж захваливала брата. Он сам очень любил брата и смотрел на его недостатки снисходительно, но все-таки не идеализировал этих недостатков так, как Леночка.

В разговоре о Николае Леночка оживилась и не заметила, как пролетело время. Когда она взглянула на часы, было одиннадцать часов.

- Засиделся я у вас! - проговорил Вася, прощаясь.

- Смотрите, не зовите вашего брата... Нечего его беспокоить! Ему не до посещений! - еще раз напомнила Леночка, провожая Васю. - Это что значит? - вдруг воскликнула Леночка.

- Что такое?

- Где ваше меховое пальто? - допрашивала Леночка, заметив, как Вася тщательно укутывался в плед. - С вашим здоровьем да в эдакий мороз в одном пледе! И я еще обещала Марье Степановне за вами смотреть! Где ваше пальто? Верно, кому-нибудь отдали?

- Товарищ один больной... Ему нужней!..

- А вы здоровый что ли?

- Я - ничего, слава богу. Да вы не сердитесь, Елена Ивановна... Он на время взял...

- Ах вы, Вася, Вася, добрая вы душа! - воскликнула Леночка. - Однако так я вас не пущу. Возьмите еще мой платок. Без разговоров! Постойте, я вас сама одену.

И Леночка принесла из комнаты большой теплый платок и заботливо укутала Васю, несмотря на его протесты.

Оставшись одна, Леночка не могла долее сдерживать своего горя. Слезы невольно полились из глаз, и рыдания вырвались из ее груди.

- Он не любит меня! - беззвучно шептали ее губы. - Нет, нет, не может быть, это было бы ужасно!

Одна мысль об этом приводила в отчаяние молодую девушку, недавно почувствовавшую, что она будет матерью.

Она скрывала это от Николая. Ей было почему-то стыдно сказать ему. Она все откладывала, ждала, когда выяснятся их отношения, но он молчал, молчала и она, переживая тяжелые дни...

На днях она написала ему два письма, звала его - и никакого ответа!..

Она припомнила теперь последнее время, и ей казалось, что Николай ее разлюбил. Он реже у нее бывал, не так говорил с ней, не так глядел. Все казалось ей не так, как было прежде.

- Он не любит меня! - опять прошептала Леночка. - Не любит!

Вася шел домой, погруженный в мысли о Леночке. Он недоумевал, что такое с ней случилось. Что за причина ее грусти и нервности? Почему она так резко остановила Васю, когда он хотел позвать брата, о котором между тем она говорила с необыкновенным чувством и оживлением? Вася никогда не слыхал, чтобы она о ком-нибудь так говорила, как говорила о Николае. Голос ее звучал особенной нежностью, глаза загорались блеском.

В первый раз мысль о том, что Леночка любит Николая, закралась в душу юноши и глубоко засела там. Он стал припоминать разные мелочи, характеризующие отношения между братом и Леночкой, и теперь эти отношения как бы являлись перед ним в ином свете. Припоминались ему различные факты, которые тогда он пропускал без внимания, а теперь они имели в глазах его особенное значение. Почему Леночка отказала Лаврентьеву? С каких пор она стала особенно часто ходить в Витино? Приезд Николая как раз совпадал, по мнению Васи, с резкой переменой, происшедшей в Леночке. Затем он припомнил внезапный отказ Лаврентьеву, решение Леночки ехать в Петербург, затем сближение ее с братом, чтения вдвоем, беседы и прогулки, - все это подтверждало подозрения юноши.

"Леночка любит брата!" - подумал юноша и в то же время не хотел и допустить мысли, что Николай виноват хоть сколько-нибудь в том, что свадьба Леночки расстроилась, и Лаврентьеву причинено несчастье.

"Это было бы очень нехорошо! - решил Вася. - Коля не способен на такой поступок!"

А между тем именно мысли о виновности брата гнездились в его голове. Он припоминал его отзывы о Лаврентьеве, о том, что Леночка ему не пара. "Уж не говорил ли брат того же и Леночке? Не смутил ли он ее, обворожив своими увлекательными речами?"

- Я клевещу на брата! - обвинял себя Вася. - Он не мог ей этого говорить!

Тем не менее Вася теперь почти не сомневался, что Леночка любит Николая, и очень сокрушался за Леночку, так как был уверен, что Николай совсем не любит Леночку; по крайней мере не так привязан, как следовало бы, по мнению Васи. Он и держит себя с ней совсем не так и говорит о ней не так, как Лаврентьев. Тот так любил ее!

Но если он не любит ее, так зачем же он не скажет ей? Зачем он ходит к Леночке? К чему до последнего времени он каждый день бывал у нее, ездил с ней в театр, гулял с ней вдвоем? Разве он не видит, что Леночка увлечена им? А если видит и все-таки ходит, продолжая увлекать?

Все эти мысли угнетали Васю, и, вернувшись домой, он долго еще не мог заснуть, раздумывая об отношениях брата к Леночке. Само собой, что Васе и в голову не приходило, чтобы брат мог воспользоваться привязанностью доверчивой, любящей девушки. На это способны только подлецы!

Он припомнил разговоры Николая о женщинах; легкость, с которой иногда брат говорил при нем о них, откровенность, с которой он оценивал внешние достоинства, нередко возмущали непорочного юношу. В своей юношески строгой исключительности Вася недоумевал, как брат его, человек честный и порядочный, мог так относиться к женщине. Когда Вася однажды заметил, что говорить так - значит профанировать высокоидеальное чувство любви, то Николай весело рассмеялся, назвал брата "Иосифом прекрасным" и заметил, что когда он будет постарше, то заговорит иначе. Все это как нарочно припоминалось именно теперь, и Васе почему-то бесконечно было жаль Леночку.

II

В тот самый вечер, когда Леночка напрасно ожидала Вязникова, Николай наконец собрался побывать у Смирновых. По приезде в Петербург он сделал им визит и был принят радушно. Надежда Петровна с участием расспрашивала молодого человека, как он устроился, порадовалась, что он поступил помощником к такому безукоризненному человеку и талантливому адвокату, как Лев Васильевич Пряжнецов, который большой ее приятель ("Вы помните его речь по делу ограбления почты? Вы помните? Не правда ли, прелестная речь?"); осведомилась, не пишет ли Николай Иванович новой статьи, и, получив утвердительный ответ, дружески посоветовала отдать ее не в "Русскую летопись" , а непременно в "Указатель прогресса" , редактор которого, "милейший Александр Александрович, высоко держит либеральное знамя" и один из ее добрых друзей. По мнению Надежды Петровны, статья, помещенная в "Указателе прогресса", скорей обратит внимание; затем Надежда Петровна выразила надежду, что молодой человек не откажется быть членом "общества вспомоществования истинно бедным людям", вручила ему устав и несколько отчетов, так что Николай принужден был вынуть из бумажника десять рублей и отдать их почтенной благотворительнице. Прощаясь, Надежда Петровна любезно пригласила бывать у них непременно по четвергам и вообще не забывать их.

- Вы встретите у нас, - промолвила Надежда Петровна, - небольшой, но избранный и тесный кружок. Для вашего спокойствия прибавлю, - улыбнулась Надежда Петровна, - что консервативный элемент отсутствует на наших четвергах!

Молодому человеку оставалось только поблагодарить за честь быть в числе избранных, что он и сделал с должной любезностью; однако, очутившись на лестнице, он ругнул Надежду Петровну за то, что она так ловко лишила его десяти рублей и сделала членом "общества вспомоществования истинно бедным людям", на что он никак не рассчитывал, отправляясь с визитом.

В исходе десятого часа Николай подъехал к большому, красивому дому в одной из улиц, прилегающих к Литейной. Отдав пальто и калоши швейцару, он оправился перед зеркалом, взбил чуть-чуть волосы, отчего они стали еще кудрявее, что к нему шло, и по широкой лестнице, устланной красным ковром, с тощими пальмами на площадках поднялся в третий этаж.

Хотя Николай и несколько свысока относился к Смирновым, считая их "жидкими либералами", и заранее осмеивал их журфиксы (он вспомнил, как смеялась над ними Нина Сергеевна), тем не менее наш молодой человек испытывал некоторое волнение, когда остановился у дверей с блестящей дощечкой, на которой была выгравирована изящной вязью фамилия Смирновой. Волнение это не были следствием робости, - нет, это было волнение самолюбия.

Мысли о том, как на него посмотрят, как к нему отнесутся, как он войдет, не оставляли его. У Смирновых, он знал, собирались все более или менее "известные" люди, и он, "неизвестный" молодой человек, мечтавший об известности и уже заранее настроивший себя на насмешливо-враждебный тон, теперь вдруг почувствовал такую малодушную робость, что даже не прочь был уехать домой.

Сознание, что он оробел, именно оробел самым постыдным образом, взбесило нашего молодого человека.

- Фу ты, какая мерзость! - проговорил он и придавил пуговку электрического звонка так решительно, что в прихожей раздался звонок совсем уж неприличный, напоминавший звонки почтальона.

Красивый, необыкновенно представительный лакей во фраке и белом галстуке, с выхоленными бакенбардами, сделавшими бы честь любому камер-юнкеру, отворил поспешно двери и, доложив, что барыня у себя и принимает, пропустил Николая в гостиную. В ярко освещенной, роскошно убранной большой гостиной не было никого; из соседней комнаты раздавался оживленный разговор.

Приподняв свою красиво посаженную голову, Николай прошел в столовую, приостановился на пороге, слегка прищуривая глаза, и, отыскав хозяйку, направился к ней.

- Наконец-то! - любезно приветствовала Николая Надежда Петровна, находя, что Николай и наружностью, и манерами, и безукоризненным костюмом не только не шокировал ее респектабельных чувств, но даже был совсем не лишним украшением ее журфиксов в качестве представительного молодого человека, хотя еще не "известного", но подающего большие надежды.

- Где это вы пропадали, молодой человек? Так-то вы держите слово? Как здоровье ваших? Иван Андреевич не собирается сюда?

И, не дожидаясь ответа на свои вопросы, Надежда Петровна громко произнесла, обращаясь ко всему обществу:

- Николай Иванович Вязников!

Николай сделал общий поклон, а Надежда Петровна между тем назвала по имени несколько более или менее известных фамилий, преимущественно из судебного мира. Впрочем, были и такие фамилии, которые Николай слышал в первый раз.

- С Алексеем Алексеевичем и с мосье Горлицыным вы ведь знакомы.

- Как же, как же! Еще спорили в деревне! - снисходительно проговорил Присухин, протягивая свою мягкую пухлую руку.

Обменявшись рукопожатиями с барышнями и господином Горлицыным, Николай сел на свободное место, очутившись между незнакомыми лицами. С одной стороны сидел худой, совсем худой господин с длинными волосами, с другой - некрасивая полная дама не первой молодости, в светлом платье с большим вырезом, открывавшим более, чем следовало бы в интересах дамы, рыхлую, жирную шею сомнительной свежести.

Прерванный на минуту разговор возобновился, и Николай мог свободно разглядывать общество, сидевшее за столом.

В средине сидела хозяйка, в черном шелковом платье, безукоризненно сшитом, приветливая, веселая и улыбающаяся. Она внимательно слушала свою соседку, прехорошенькую блондинку, с тонкими чертами лица, щебетавшую приятным голоском о необходимости поторопиться устройством благотворительного базара, чтобы опередить другой дамский кружок, - и в то же время зорко следила, есть ли у всех чай, и, если замечала у кого-нибудь пустой стакан, значительно взглядывала на скромную даму, сидевшую за самоваром на конце стола. Хорошенькая блондинка была вице-председательницей "общества вспомоществования истинно бедным людям", председательницей кружка, призревающего пять прелестных малюток, и женой симпатичного, круглолицего, румяного брюнета, даровитого петербургского профессора, сидевшего напротив. Он то и дело смеялся веселым, заразительным смехом, беседуя с Присухиным и другим солидным господином, известным юристом и членом магистратуры - Анохиным. Около барышень тихо ораторствовал молодой ученый г.Горлицын. На этот раз он объяснял не Спенсера, а Шекспира, и внимательно взглядывал на рыжеватого господина, сидевшего подле, когда тот прерывал плавную, докторальную речь молодого ученого разными замечаниями. Маленький, худенький, чистенький господин с светло-рыжими вьющимися волосами, нервный и вертлявый, с необыкновенно юркими, бегающими во все стороны карими глазками, показался знакомым Николаю. Он припомнил, что встречал его в какой-то редакции. Это был господин Пастухов, педагог, археолог, сотрудник газет, ученый дилетант, чиновник, секретарь в многих ученых обществах и вообще бойкий молодой человек, умевший втираться всюду и пользовавшийся, как слышал Николай, покровительством какого-то сановника, которому молодой человек помогал составлять научное исследование о древнерусской посуде.

Невдалеке от Николая сидели два литератора - один очень скромный и молчаливый, другой, напротив, как показалось Николаю, не обладавший большой скромностью. Скромный литератор, с едва заметной улыбкой, скользившей на нервном, умном лице, слушал своего соседа, высокого, плотного, белокурого господина с мясистыми губами, который громко, очевидно желая обратить общее внимание, высказывал необыкновенно либеральные взгляды по поводу современного положения дел. Он волновался, кипятился, говорил необыкновенно развязно и произвел на Николая отвратительное впечатление. В его речах слышалась фальшивая нота. Он точно старался подчеркнуть свой отчаянный либерализм, словно боясь, что ему не поверят. И ему в самом деле как-то не верили.

Толстая некрасивая дама, соседка Вязникова, млела от восторга и сильно затянутого корсета, слушая нескромного литератора, и подавала ему реплики.

Литератор, однако, не вызвал общего внимания. Худой господин с длинными волосами сидел молча, не вмешиваясь в разговор. Раз или два он поднял большие, темные, ленивые глаза на волнующегося литератора и снова опустил их. По-видимому, его не занимали разговоры, происходившие в столовой. Он обводил равнодушным взглядом общество и то и дело посматривал на двери.

"Верно, улизнуть хочет!" - подумал Вязников, недоумевая, к какому разряду отнести этого барина. По виду он походил не то на художника, не то на артиста.

- Скажите, пожалуйста, кто этот белокурый господин? - спросил тихо Николай своего соседа.

- Браиловский.

- Сотрудник "Почты" ?

- А не знаю... Знаю, что литератор и большой болтун!

- А другой, рядом с ним?

- Негожев...

- Негожев! - повторил Вязников и взглянул еще раз на скромного господина в очках, с жиденькой бородкой, рассказы которого отличались недюжинным талантом.

Разговоры то стихали, то становились громче. Дух благовоспитанного недовольства носился в столовой. Все так или иначе осуждали современные порядки, но не было одушевления, не было задевающей жилки; все было в меру умно, либерально и неинтересно. Чувствовалась какая-то вялость, что-то не глубоко прочувствованное во всех этих порицаниях. Все точно говорили потому, что нельзя же на журфиксе молчать. И только когда разговор принимал характер сплетни, лица оживлялись, речь становилась живей, внимание напряженнее.

Надежда Петровна отлично исполняла обязанности хозяйки. Она старалась всех втянуть в разговор, несколько раз обращалась с вопросами к Негожеву, но тот отвечал коротко и в разговоры не вмешивался, а более слушал. Худой господин тоже молчал и, видимо, скучал.

Разговоры замерли, когда общим вниманием овладел Алексей Алексеевич, начав рассказывать о предстоящем знаменитом процессе. Дело шло о подложном духовном завещании в три миллиона рублей, в составлении которого обвинялось лицо, принадлежавшее к высшему кругу.

Он мастерски рассказал пикантные и романические подробности этого дела, еще неизвестные из газет, и порадовался, что процесс наконец будет.

- Дело это чуть было не замяли!.. - прибавил он, рассказав, как случилось, что его не замяли.

По этому поводу Присухин высказал несколько общих соображений. Он говорил с обычным мастерством и, разумеется, достаточно либерально. Общие соображения дали ему случай пожурчать несколько минут, очаровывая слушателей. Хотя все то, что он говорил, не поражало ни глубиной мысли, ни новизной, но талантливость изложения и блестящая форма его речи заставляли слушать Присухина. Все молчали. Только нескромный литератор, улучив минуту паузы, хотел было высказать, в свою очередь, несколько еще более либеральных взглядов, но это ему не удалось, так как Алексей Алексеевич, не любивший, чтобы его прерывали, очень ловко перебил литератора и продолжал говорить, пока не дошел до настоятельной необходимости реформ, после чего скромно опустил масленые глазки в пустой стакан.

Надежда Петровна воспользовалась наступившим затишьем и пригласила гостей в другие комнаты. Все поднялись с мест и перешли в гостиную и кабинет Надежды Петровны - изящное гнездышко, освещенное мягким светом голубого фонаря. Все разбились по группам; около Присухина образовался кружок; он рассказывал какой-то анекдот при общем хохоте: рыженький господин хохотал более всех. Нескромный литератор нашел жертву в полной барыне и оживленно ей объяснял, как трудно высказаться.

Николай заметил, что Негожев уже скрылся, а худой господин, его сосед за столом, отыскивал шляпу.

- Куда, куда? Еще так рано! - остановила его хозяйка.

- Голова болит, Надежда Петровна.

- И, полноте!.. Вы нам что-нибудь сыграете из вашей новой оперы? Говорят, прелестная вещь.

И она решительно взяла от него шляпу.

Худой господин остался, но за рояль не сел, а забился в угол и стал перелистывать альбом.

- Не правда ли, сегодня Алексей Алексеевич в ударе? - обратилась Надежда Петровна к Николаю.

- Да, он недурно говорит.

- Недурно, - что вы! Дайте-ка нам парламент!

Но так как молодой человек не мог никак дать парламента, то Надежда Петровна уже оставила его и подсела к Любарскому, заметив, что он один.

Николай начинал скучать между незнакомыми людьми. Он прошел в кабинет Надежды Петровны; там сидели дамы и неизменно ораторствовал Горлицын, и только что приехавший из театра молодой господин рассказывал о том, как мила была сегодня Паска .

Евгения Сергеевна усадила Николая возле себя.

- Долго же вы собирались к нам, Николай Иванович! - любезно упрекнула его Евгения.

- Все некогда было, Евгения Сергеевна.

- Много работаете? Пишете что-нибудь?

- Пока больше бездельничаю! - засмеялся Николай.

- Это нехорошо!

- Пожалуй, что даже дурно.

- Способные люди теперь должны работать! - внушительно заметила Евгения.

- Так я желал бы быть неспособным, - пошутил Николай. - А вы что поделываете хорошего?

- Немного хорошего.

- Однако?

- Хожу на курсы. Штудирую Лессинга .

- Лессинга?

- У нас целый кружок составился. Собираемся раз в неделю. Составляем рефераты...

- И велик ваш кружок?

- Человек двадцать. Алексей Алексеевич - инициатор... Не хотите ли к нам? Очень интересно.

- Не сомневаюсь, но только...

- Не хотите? - засмеялась Евгения.

- Нет.

"Бедняжка! - подумал Николай. - Изучала Спенсера, изучала химию, теперь штудирует Лессинга, а все-таки не выходит замуж! А ведь очень недурна, особенно сегодня!"

- А как поживает за границей Нина Сергеевна?

- Она здесь.

- Как здесь? - воскликнул Николай.

- Так, в Петербурге. Неделю тому назад вернулась, совсем неожиданно. Никто и не думал. Она уехала на год, а пробыла всего пять месяцев.

- Вот как!

- Она, верно, скоро будет в опере сегодня.

Николай очень обрадовался этой новости. Эта загадочная женщина положительно раздражала его любопытство с тех пор, как он нечаянно узнал ее интимную историю. Он был почти уверен, что ее отъезд за границу имел связь с отъездом Прокофьева из деревни.

Он нарочно заговорил о деревенской жизни летом и, между прочим, вскользь спросил у Евгении Сергеевны, не слышала ли она чего-нибудь о Прокофьеве.

- Об управляющем? Нет. Ведь он уехал в начале сентября на три дня в Петербург по делам и не вернулся. Он опасно заболел и известил, что должен отказаться от места. Вы его не встречали после приезда?

- Нет.

- Странный господин. Очень загадочный!

- Чем же?

- Он нас всех заинтриговал после того, как у нас разыскивали какого-то Мирзоева, бежавшего из Сибири. Слышали?

- Как же, слышал.

- Поиски были дня через три после отъезда Прокофьева. Приметы очень похожи. Мама тогда перетрусила. Она ждала, что Прокофьев вернется, как вдруг она получает письмо от Прокофьева, в котором он извещает о болезни и отказывается от места. Мама еще более перепугалась и не знала, как быть ей с письмом. Алексей Алексеевич советовал послать его к губернатору для собственного спокойствия.

- И послали?

- То-то нет. Нина убедила не делать этого и удивительно хохотала над этими страхами. По ее мнению, Прокофьев не скрывался бы так открыто. Письмо сожгли. Нина сама сожгла, чтобы успокоить маму. Во всяком случае, странное совпадение. Нина всегда наперекор всем думает, а по-моему, ничего не было невозможного, если б и в самом деле Прокофьев скрывался.

В это время подошла Любарская. Евгения заговорила с ней, и Николай незаметно пробрался в гостиную. Там шел оживленный спор между Любарским и Присухиным о каком-то юридическом вопросе. Около них группировались другие гости. Худощавого господина не было. "Таки улизнул!" - решил Николай, усаживаясь в сторонке на маленьком диване за трельяжем.

Он решил дождаться Нины. Он взглянул на часы - было половина двенадцатого; верно, скоро приедет. Все только что им слышанное убеждало его, что никто в семье и не догадывается об ее отношениях к Прокофьеву. Загадочная эта женщина умела хорошо прятать концы.

Но каким образом могли сойтись эти натуры? Что между ними общего? Как могла эта барыня полюбить такого человека, как Прокофьев? И любит ли она его? Не заинтересовал ли он ее только?

Занятый этими мыслями, Николай и не заметил, как приблизился рыженький господин и присел около.

- Мы, кажется, встречались? - проговорил г.Пастухов тоненьким голосом.

- Да, - ответил Николай. - В редакции "Общественного блага" .

- Именно. Вы там по-прежнему?

- Нет.

- Ушли?

- Ушел! - сухо ответил Николай.

- Я и не знал. Скотина там редактор... ну, и сотрудники... я вам скажу...

- Вы, кажется, тоже сотрудничаете? - резко заметил Николай.

- Да, печатаю критические, педагогические статьи... Может быть, читали? Буквой Ф. подписываюсь. Платят там... Мне до редакции нет дела... Черт с ними!

Пастухов помолчал и заметил:

- И скучища же здесь, я вам скажу!

- Кто ж мешает вам уехать?

- Да уж подожду до ужина. Ужин по крайней мере хороший! А за ужином будем опять слушать Иоанна Златоуста ... Он здесь - соловей. Вы знаете Присухина?

- Немного.

- Репутация большая, а в сущности он - скотина порядочная. Состояние имеет большое, а как платит помощникам... Стыд!

Пастухов стал перебирать гостей и про каждого сообщил какую-нибудь сплетню. Сплетничал он с каким-то захлебыванием, и сплетни у него имели характер необыкновенно пакостный. Глазки в это время искрились, и самого его передергивало.

- Слышите, как Браиловский распинается? Прислушайтесь-ка! А ведь все врет, все врет... Выгнали его из акциза, - он в акцизе служил и, говорят, того! - подмигнул глазом Пастухов, - а теперь либерал... читают его... есть дураки... А поэтесса млеет... мужчина-то он ражий!

- Какая поэтесса?

- Да возле вас сидела... Толстая барыня... Сижкова... Ни малейшего таланта, так печатают, на затычку, а она и в самом деле думает, что поэтесса... Бабе мужа хочется, - вот и стихи. Муж хоть и есть, но так только, по названию, так она почувствовала поэтические приливы...

"Фу, какой пакостный сплетник!" - подумал Николай.

- Жаль, вот наш Бетховен уехал, а то бы новую музыку послушали.

- Какой Бетховен?

- Да Битюгов. Худой, с длинными волосами. Он ведь гений... Оперу сочинил. Я слышал отрывки... Черт знает что такое!..

Вязникову становилось противно. Мелкая, самолюбивая, завистливая душонка обнаруживалась совсем голо. Николай встречал немало сплетников, но такого озлобленного и подленького пришлось увидать в первый раз. Не было ни одного лица из множества более или менее известных лиц, упомянутых г.Пастуховым, о котором бы он не рассказал какой-нибудь невозможной гнусности и притом самого ужасного характера. Такой-то, которого все считают за порядочного человека, уморил жену, такой-то бьет кухарку, тот скуп, как Плюшкин, этот по уши в долгах и живет на счет купчихи, тот выдал чужое исследование за свое. Этот рыжеватенький молодой человек, казалось, был пропитан насквозь завистью и не мог равнодушно слушать, когда кого-нибудь хвалили. Он тотчас же как-то ежился, хихикал и дарил какой-нибудь пакостью. А между тем Николай видел, с каким заискиванием он относился к тому самому редактору, которого он обозвал скотиной, как лакейски льстил Присухину, как лебезил перед Любарским. При этом Пастухов, когда сплетничал, как будто сожалел, что такой-де известный человек и вдруг подлец.

- К чему вы рассказываете мне все эти сплетни? - спросил наконец Николай, выведенный из терпения.

Пастухов быстро заморгал глазами и захихикал.

- К чему? Да ведь интереснее же сплетничать, чем слушать все эти возвышенные разговоры. Признайтесь, интереснее? Вон там они требуют реформ, но ведь ни один из них на это рубля своего не даст, ей-богу не даст!

- А вы-то сами?

- Я?.. С удовольствием дал бы, чтобы посмотреть, как все эти господа перегрызутся. Ей-богу, дал бы! - весело хихикал Пастухов. - Спектакль был бы интересный.

Однако Пастухов смолк и взглянул на часы.

- Здесь в два часа ужинают! - промолвил он.

Николай не отвечал. Он поднялся с дивана и пошел в кабинет. В передней звякнул звонок.

- Она! - произнес Николай, останавливаясь на пороге.

В гостиную торопливо вошла Нина, неся за собой тонкие струйки душистого аромата. При ее появлении в гостиной смолкли разговоры - все невольно любовались красавицей. Она действительно была необыкновенно красива и изящна в нарядном туалете. Черное бархатное платье, плотно облегавшее мягкие формы роскошного бюста, ниспадало тяжелыми складками вдоль стройной, гибкой, высокой фигуры, оканчиваясь длинным шлейфом. Черный бархат еще рельефней оттенял ослепительную белизну лица, шеи и груди, полуприкрытой прозрачными белыми кружевами, окаймлявшими вырез платья. Золотисто-рыжие волосы, собранные в роскошные косы, спереди были гладко зачесаны назад; высокие белые перчатки обливали изящные очертания маленьких рук с сверкавшими на них браслетами. В маленьких розовых ушах горело по брильянту.

Что-то ослепительное и раздражающее было в нежных, тонких чертах, в блестящих глазах, во всей роскошной фигуре этой красивой женщины, и Нина показалась сегодня Николаю прелестнее, чем когда-либо. Он вместе с другими невольно любовался ею и не спускал с нее глаз.

Нина поцеловалась с матерью, приветливо пожала руки гостям и, сказав несколько слов, как прошла опера, направилась в кабинет.

- Николай Иванович! Вот не ожидала вас встретить! - воскликнула Нина, останавливаясь, несколько удивленная, перед Николаем и дружески протягивая ему обе руки. - Мне сестры говорили, что вы были раз с визитом и с тех пор в воду канули. Какой счастливый ветер занес вас сюда? Очень рада вас видеть, очень рада! - повторила она задушевным тоном, ласково глядя на Николая. - Как вы живете? Счастливо? Впрочем, нечего и спрашивать! Разумеется, счастливо. Разве в ваши годы люди бывают несчастливы. Одних надежд сколько впереди! Мы с вами, надеюсь, еще поговорим сегодня, поболтаем, как, бывало, болтали в деревне. Хорошо там было!

Николаю показалось, что при этих словах, словно тень, пробежала грустная улыбка по ее губам и легкий вздох вырвался из груди.

- А теперь пойду к гостям! - прибавила она, указывая веером на кабинет. - Вероятно, Горлицын, по-старому, просвещает?

- Да.

- Все как было, ничего не изменилось!.. И как это им не наскучит!.. - улыбнулась она, отходя от Николая. - А впрочем, может быть, оно и лучше! - прибавила она, полуоборачиваясь на ходу.

Через несколько минут Нина сидела с Николаем на одном из маленьких диванов, за столом, на котором стоял маленький поднос с чашкой чая и печеньем.

- Ну, рассказывайте теперь о себе, - говорила она, стягивая перчатки и принимаясь за чай.

- Ничего о себе интересного рассказать не могу, Нина Сергеевна. Немного работаю, а больше бездельничаю.

- По крайней мере не скучаете?

- Этим не грешен.

- И слава богу. Вы ведь, кажется, адвокат?..

- Да, но пока больше по названию.

- Что так? Еще не сделались известностью?..

- Нет, не сделался!

- Сделаетесь! - засмеялась Нина. - Вы ведь пишете тоже?

- Пока более для насущного хлеба, чем для славы!

- А славы вам хочется, очень хочется? - проронила Нина, пристально взглядывая на Николая.

- Не всем она дается!

- Но это не мешает гоняться за ней! Ужасно вы все самолюбивы, как посмотрю. Всех вас гложет какой-нибудь червь и не дает вам покою. Не умеете вы жить. Не умеете пользоваться счастьем!.. - проговорила Нина задумчиво.

- Кто это - все?

- Все вообще несколько неглупые люди!..

- А вы умеете?

- Я?.. Об этом когда-нибудь поговорим. Рассказывайте пока, что вы делаете, с кем знакомы, где часто бываете?

- Да что говорить? У вас вот есть что рассказывать, а мне, право, нечего... Хорошо ли вы съездили за границу? Вы, кажется, не рассчитывали скоро вернуться?

- Мало ли на что рассчитываешь!

- Где были?..

- В Париже больше.

- И надолго сюда?..

- А не знаю, как поживется...

Нина Сергеевна неохотно говорила о себе и старалась замять разговор, как только Николай начинал говорить об ее заграничном путешествии.

"Непременно что-нибудь случилось с ней!" - подумал он, взглядывая на молодую женщину. Ему показалось, что она в лице похудела и стала как-то серьезней. Глаза ее не смеялись, как бывало прежде. Напротив, взгляд ее стал мягче, ласковей, грустней.

Она кончила чай и проговорила, вставая:

- Теперь пойдемте слушать Присухина. Кстати, как вам понравились наши четверги? Весело?

- Не очень.

- То-то! А ведь сколько четвергов еще впереди! И опять одно и то же, одно и то же!

Тон ее голоса звучал таким отчаянием, что Николай спросил:

- Да что с вами, Нина Сергеевна? Вы совсем стали другой с тех пор, как я вас не видал.

- Так, хандра. Музыка, вероятно, навела хандру. Музыка на меня действует. Сегодня "Гугеноты" отлично шли. Это пройдет! - улыбнулась Нина. - Все на свете проходит.

- Будто?

- У таких людей, как мы с нами, или, если вы не согласны, так у такой женщины, как я. Кстати, что поделывает ваш брат? Здоров ли он?

"Почему она о нем спрашивает?" - удивился Николай.

- Ничего, здоров, учится. Вы разве знаете Васю?

- Раз видела и случайно много слышала о нем. Говорят, оригинальный, славный юноша. Приведите-ка его ко мне.

- Что за фантазия? - рассмеялся Николай.

- Что вас удивляет? Или он не пойдет?

- Он дикарь. Попробую.

- Смотрите же, приведите. Быть может, он не будет судить по наружности, как все. Да и вы не забывайте меня, Николай Иванович.

Она сказала свой адрес и прибавила:

- По утрам я всегда дома. Придете?

- Непременно.

- Смотрите же... Я вас жду на днях же. И брата приводите как-нибудь... Да... я и забыла вас спросить: правда, что свадьба вашей знакомой деревенской барышни расстроилась?

- Да!.. Она отказала Лаврентьеву. Вы слышали о нем?

- Как же, и как-то видела в деревне... Что за причина?.. Говорят, это случилось так неожиданно.

- Не пара она Лаврентьеву.

- Она, говорят, здесь теперь... учится?

- Да.

- А вы часто видитесь?

- Мы с Леночкой большие приятели!.. - проговорил, краснея, Николай.

- Уж не вы ли, чего доброго, виновник этой истории? - серьезно заметила Нина.

- Я?.. Что вы!.. - ответил Николай, краснея еще больше.

- Она, говорят, отличная девушка, эта ваша Леночка!.. И хорошенькая... В ней что-то свежее, непочатое есть...

- Откуда вы все это знаете?

- Слухом земля полнится... Ну, смотрите же, на днях я жду вас, тогда поговорим свободнее... И то мама уж на меня смотрит, что я забыла гостей. Надеюсь, мы будем настоящими приятелями?.. Вы меня, быть может, и с Леночкой познакомите, если она удостоит... Уговорите ее...

Нина присела к гостям и принялась весело болтать, рассказывая об опере, об исполнении, о знакомых, которых она встретила в театре, о туалетах и пр. Около нее тотчас же образовался кружок мужчин. Присухин то и дело заговаривал с ней, но она ему отвечала с нескрываемой сухостью и презрением.

Николай не дождался ужина и, несмотря на просьбы Надежды Петровны, уехал, получив приглашение не забывать по четвергам.

Разговор Нины Сергеевны сильно заинтересовал Вязникова.

"С чего это она вздумала познакомиться с Леночкой и братом?"

Константин Станюкович - Два брата - 03, читать текст

См. также Станюкович Константин Михайлович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Два брата - 04
III Было около двух часов ночи, когда Николай вышел на подъезд, сопров...

Два брата - 05
XIV Как легко, весело стало нашему молодому человеку, когда Лаврентьев...