Федор Сологуб
«Тяжелые сны - 02 часть»

"Тяжелые сны - 02 часть"

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Около четырех часов дня Логин сидел в гостиной предводителя дворянства Дубицкого. Хозяин, тучный, высокий старик в военном сюртуке, - отставной генерал-майор, - благосклонно и важно посматривал на гостя и грузно придавливал пружины широкого дивана.

Здесь все строго и чинно. Тяжелая мебель расставлена у стен в безукоризненном порядке. Все блещет чистотою совершенно военною: паркетный пол гладок, как зеркало, и на нем ни одной пылинки; лак на мебели и позолота на карнизах стен как только что наведенные; медь и бронза словно сейчас только отчищены. В квартире торжественная тишина. Двери повсюду настежь. У Дубицкого много детей, но ни малейшего шороха сюда не доносится, разве только изредка прошелестят где-то недалеко осторожные шаги.

Логину тяжело говорить о деле, для которого он пришел. Знает, что надо сказать приятное генералу, чтобы достигнуть успеха, но противно лицемерить.

Становится уже досадно, что взял на себя неудобное поручение. Но говорить надо: Дубицкий все чаще вопросительно посматривает и хриплым голосом произносит все более отрывочные фразы.

- Прошу извинить меня, Сергей Иванович, за докуку, - сказал наконец Логин, - я к вам в качестве просителя.

Дубицкий не выразил на своем угрюмом лице с низким лбом и узкими глазами ни малейшего удивления и немедленно ответил:

- Вижу!

Логин хмуро усмехнулся. Подумал:

"Чем это я так похож на просителя?"

- Хотите знать почему? - спросил Дубицкий, но не дождался ответа и объяснил сам: - Если бы вы не с просьбою пришли, то положили бы ногу на ногу, а теперь вы их рядом держите.

Дубицкий захохотал хриплым, удушливым смехом, от которого заколыхалось все тучное туловище.

- Однако, - сказал Логин, - наблюдательность вашего превосходительства изощрена.

- Да-с, любезнейший Василий Маркович, повидал я людей на веку. Вот вы с мое поживите, так у вас ни зуба, ни волоса не останется, а я, как видите, еще не совсем развалина.

- Вы замечательно сохранились, Сергей Иванович, вам еще далеко до старости.

- Да-с, я старого лесу кочерга. В мое время не такие люди были, как теперь. Теперь, вы меня извините, слякоть народ пошел; а в мое время, батюшка, дубовые были. Ну-с, так чем могу служить?

Логин начал объяснять цель своего прихода. Дубицкий прервал с первых слов, даже руками замахал.

- Да, да, знаю! Почуяв, бывший учитель, как не знать, сокол ясный!

Уволен, уволен. Пусть себе отправляется на все четыре ветра, мы к нему никаких претензий не имеем.

- Но, Сергей Иванович, я бы просил вас на первый раз быть снисходительным к молодому человеку.

- Что вы мне про первый раз толкуете! Кто человека первый раз укокошит, тоже снисходительно отнестись прикажете? Или по-вашему, по-новому, не вор виноват, а обокраденный, ась?

- Вина молодого человека, ваше превосходительство, зависела только от его неопытности, если можно назвать ее виною.

- Можно ли назвать виною! - воскликнул Дубицкий. - Вы изволите в этом сомневаться? Это - неуважение к старшим, это дурной пример для мальчишек.

Их надо приучать к субординации.

Дубицкий сердито пристукнул кулаком по ручке кресла.

- Он хотел приветствовать исправника, - с некоторою вялостью заговорил опять Логин, - оказать ему почтение, да только не знал, как это делается.

Да и, право, не большая вина; ну, первый руку подал, - кому от этого вред или обида?

- Нет-с, большая вина! Сегодня он с начальником запанибрата обошелся,

- завтра он предписанием начальства пренебрежет, а там, глядишь, и пропагандою займется. Нет, на таких местах нужны люди благонадежные.

- Конечно, - продолжал Логин, - наш исправник весьма почтенный человек...

Дубицкий хмыкнул не то утвердительно, не то отрицательно.

- Нам всем известно, что Петр Васильевич вполне заслуженно пользуется общим уважением.

- Насколько могут быть уважаемы исправники,- угрюмо сказал Дубицкий.

- Но, Сергей Иванович, лучше бы ему великодушно оставить это и не так уж сердиться на молодого человека. И так ведь могло случиться, что Петр Васильевич сам подал повод.

- Чем это, позвольте спросить? - грозно воскликнул Дубицкий.

- Я, ваше превосходительство, позволяю себе только сделать предположение. Могло случиться, что Петр Васильевич вошел в класс немножко, как у нас говорится, вросхмель, с этакой своей добродушной физиономией, и отпустил приветствие на своем французском диалекте, что-нибудь вроде: мерси с бонжуром, мезанфанты, енондершиш! Учитель, понятное дело, и расхрабрился.

Дубицкий хрипло и зычно захохотал.

- Могло быть, могло быть, - повторял он в промежутках смеха и кашля.-

Изрядный шут, сказать по правде, наш исправник. В школы, по-моему, он некстати суется, у нас там недоимок нет. Но во всяком разе я ничего тут не могу: уволили.

- Вы, ваше превосходительство, это можете переменить, если только пожелаете.

- Я не один там.

- Но кто же, Сергей Иванович, пойдет против вас? Вам стоит только слово сказать.

- Ничего, поделом ему. Нельзя ему в этом училище оставаться: соблазн для учеников.

- А в другое нельзя ли? - с осторожною почтительностью осведомился Логин.

- В другое? Ну, об этом мы, пожалуй, подумаем. Но не обещаю. Дас, любезнейший Василий Маркович, дисциплина-первое дело в жизни. С нашим народом иначе нельзя. Нам надо к старинке вернуться. Где, позвольте вас спросить, строгость нравов? На востоке, вот где. Почтение к старшим, послушание... Вот я вам моих поросят покажу, - вы увидите, какое- бывает послушание.

Сердце Логина сжалось от предчувствия неприятной сцены. Дубицкий позвонил. Неслышно, как тень, в дверях появилась молоденькая горничная в белоснежном, аккуратно пригнанном переднике и пугливыми глазами смотрела на Дубицкого.

- Детей! - командным голосом приказал он. Горничная беззвучно исчезла.

Не прошло и минуты, как из тех же дверей показались дети: два гимназиста, один лет четырнадцати, другой двенадцати, мальчик лет девяти, в матросской курточке, три девочки разных возрастов, от пятнадцати до десяти лет.

Девочки сделали реверансы, мальчики шаркнули Логину, - и все шестеро остановились рядом посреди комнаты, подобравшись под рост. Они были рослые и упитанные, но на их лицах лежало не то робкое-, не то тупое выражение.

Глаза у них были тупые, но беспокойные, - лица румяные, но с трепетными губами.

- Дети, смирно! - скомандовал Дубицкий. Дети замерли: руки неподвижно опущены, ноги составлены пятки вместе, носки врозь, глаза уставлены на отца.

- Умирай! - последовала другая команда. Все шестеро разом упали на пол, - так прямо и опрокинулась на спины, как подшибленные, не жалея затылков, - и принялись заводить глаза и вытягиваться. Руки и ноги их судорожно трепетали.

- Умри! - крикнул отец.

Дети угомонились и лежали неподвижно, вытянутые, как трупы. Дубицкий с торжеством взглянул на Логина. Логин взял пенсне и внимательно рассматривал лица лежащих детей; эти лица с плотно закрытыми глазами были так невозмутимо-покойны, что жутко было смотреть на них.

- Чхни! - опять скомандовал Дубицкий. Шесть трупов враз чихнули и опять успокоились на безукоризненно чистом паркете.

- Смирно!

Дети вскочили, словно их подбросило с пола пружинами, и стали навытяжку.

- Смейся!

- Плачь!

- Пляши!

- Вертись!

Командовал отец - и дети послушно смеялись,- и даже очень звонко, -

плакали, хотя и без слез; усердно плясали и неутомимо вертелись; и все это проделывали они все вместе, один как другой. В заключение спектакля они, по команде отца, улеглись на животы и по одному выползли из гостиной, -

маленькие впереди. Логин сидел безмолвно и с удивлением смотрел на хозяина.

- Ну что, каково? - с торжеством спросил Дубицкий, когда дети выползли из гостиной.

В соседней комнате слышалось короткое- время легкое- шуршанье: там дети вставали с пола и тихо удалялись в свои норы. Было что-то страшное в их бесшумном исчезновении.

- Да, послушание необыкновенное, - сказал Логин. - Этак они по вашей команде съедят друг друга. Дрожь отвращения пробежала по его спине.

- Да и съедят! - крикнул Дубицкий радостным голосом. - И косточек не оставят. И будет что есть, - я их не морю: упитаны, кажись, достаточно, по-русски, - и гречневой и березовой кашей, и не бабятся, на воздухе много.

Логин поднялся, чтобы уходить. Ему было грустно.

- Так вот какова должна быть дисциплина,- говорил Дубицкий. - Лучше одного забить, да сотню выучить, чем две сотни болванов и негодяев вырастить. А вы уж уходите? Пообедайте с нами, ась? Нет, не хотите? Ну, как желаете; вольному - воля, спасенному - рай.

Когда уже Логин в передней, при помощи той же бесшумной девушки в передничке, надел пальто, Дубицкий появился в раскрытых дверях прихожей, причем заполнил своею широкою фигурою почти все пространство между косяками, и сказал:

- Так и быть, только для вас, получит ваш Почуев место. Молокосос он, выдрать бы его надо хорошенько,- ну да уж так и быть.

Логин начал было благодарить.

- Не надо, не надо, - остановил его Дубицкий, - я не купец-благотворитель. Что захотел, то и сделал. Да скажите ему, чтоб ухо востро держал вперед. А то уж окончательно! И тогда никаких ходатайств, ни боже ни.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Прямо от Дубицкого Логин отправился к Ермолину. Там собралось несколько человек поговорить о том обществе, которое, по мысли Логина, предполагали они здесь учредить. Логин взялся написать проект устава.

Сегодня надо было его прочесть и обсудить.

Когда Логин пришел, на террасе сидели, кроме Ермолина и Анны, еще трое: Шестов, Коноплев и Хотин. В саду раздавались голоса Анатолия и Мити, двоюродного брата Шестова; на траве мелькали весело голые ноги мальчиков.

Логину показалось, что опять ясные глаза Анны приветливо поднялись на него.

Складки ее сарафана падали прямо. В них было удивительное спокойствие.

Егор Платонович Шестов - молодой учитель, сослуживец арестованного Молина, невысокого роста худенький юноша, белокурый и голубоглазый. По молодости своей,- ему двадцать один год,- еще наивен, и не утратил отроческой способности краснеть от всякого душевного движения. Непомерно застенчив и нерешителен,- как будто никогда не знает, что надо делать, не знает иногда, может быть, чего сам хочет и чего не хочет. Поэтому наклонен подчиняться всякому. В гостях ли он, ему трудно решиться уйти: все ждет, когда поднимутся остальные. Если кроме него никого нет, готов сидеть без конца; когда же заметит наконец, что надоел хозяевам, то смущенно берется за шапку, словно намеревается украсть ее. При этом обыкновенно, приглашают посидеть еще (хоть и рады были бы, чтобы ушел); отнекнется раз, пробормочет

"пора" или "уж я давно" и кончит тем, что останется. Хозяева зевают и уже не удерживают; тогда уходит и терзается мыслью, что пересидел и наговорил глупостей. Последнее озабочивает его не без причины: в разговорах он весьма ненаходчив, вымучивает из себя слова, когда уж непременно надо говорить, и бывает иной раз способен, в припадке застенчивого отупения, сказать что-нибудь неуместное: то при священнике упомянет о поповских карманах, то заговорит о старых девах при девицах, которые могут на это обидеться, то примется рассматривать альбом, да и спросит вдруг хозяина дома о портрете его матери:

- Кто эта старуха? На зайца похожа. На что хозяин досадливо ответит:

- Это - так, знакомая одна...

И заговорит о другом. Каждый раз после такой выходки Шестов мгновенно соображает, в чем дело, и мучительно краснеет: намеренно он никому не сказал бы ничего неприятного.

Так как при всем том он целомудренно честен, увлекается чтением книг и при всей своей застенчивости страстно любит говорить и спорить об интересующих его вопросах со всяким, причем готов открыть случайному собеседнику заветнейшие убеждения и пламеннейшие надежды, - то понятно, что бывает неприятен в обществе людей положительных и солидных.

Савва Иванович Коноплев служит учителем здешней учительской семинарии.

Он худощав и высок, как жердь, по народному сравнению. Его лицо обложено рыжею, клочковатою бородкою того фасона, который делает человека похожим на обезьяну. На нем черный сюртук, который заношен и лоснится на локтях, а под сюртуком синяя кумачная рубашка; ее ворот вышит красным гарусом. Блестящие, бегающие глаза; движения быстрые и угловатые; речь неразборчивая, торопливая,- иногда даже брызгает слюною, такая толкотня слов происходит во рту, - все это дает впечатление человека исступленного, который выскочил из колеи. Щеки у него слишком впалые, грудь чрезмерно узка, руки необычайно сухи, жилисты, длинны. Сразу видно, что он и суетлив и бестолков.

Иван Сергеевич Хотин - мелкий здешний купец. Пишет стихи и приводит ими в восторг всех наших мещан и маленьких чиновников. У него в городе только один соперник, и тоже из купцов, - молодой. Оглоблин. Но тот образованнее, кончил гимназию, а Хотин не доучился в уездном училище. Стихи Оглоблина печатаются в губернском листке и даже иногда в каком-нибудь столичном еженедельнике. Попытки Хотина печататься были неудачны. Хотин огорчился и пришел к убеждению, что без протекции и в печать не попасть.

Человек восторженный, хотя и малограмотный, и любит помечтать. Торговля идет плохо: за прилавком чувствует себя не в своей тарелке. Ему около сорока лет. Длинная черная борода. На голове изрядная лысина.

С ним Логин познакомился из-за стихов. Хотин принес стихи; Логин сказал свое мнение. Хотин показался ему интересным: неугомонная жажда справедливости закипала в его речах. О городских делишках говорил, горя и волнуясь. Но Логин понимал, что Хотин - один из "шлемялей", которым суждено проваливать всякое дело, за какое бы они ни взялись.

Вообще, несмотря на рассеянность, которая овладевала Логиным в последнее время, он сохранил значительную степень психологической прозорливости, давнишнее, как бы прирожденное качество,- по крайней мере, оно развилось без заметных усилий. В оценке людей ошибался редко. Даже новый замысел, хотя и побуждал искать людей, но не ослеплял Логина. Эти люди, что собрались у Ермолина, были единственные, которые заинтересовались делом, каждый по-своему, так что с ними можно было "начать".

"Только бы начать!" - думал Логин.

А там, впереди, борьба за возможность работать в иных условиях.

- Что нового слышно? спросил Коноплев у Логина, когда тот поздоровался со всеми.

- Горожане, вы знаете, теперь только одним интересуются: рады скандалу.

По лицу Анны пробежало презрительное выражение; глаза ее показались Логину померкшими. Сожаление, что начал об этом, быстро сменилось в Логине странным ему самому злорадством.

- Да, это дело Молина, сказал Хотин, - скверное дело. Очень уж наши мещане все злобятся.

- Подлец этот ваш Молин! - крикнул Коноплев Шестову. Я всегда это говорил. Тоже и девчонка, сказать по правде, стерва.

Нет, вы ошибаетесь, заговорил Шестов, краснея, - Алексей Иваныч очень честный человек.

Ну еще бы, честные люди всегда так делают!

- Он в этом деле даже и не виноват нисколько.

- Ну для него же лучше. Вы откуда же это знаете?

- Да он меня так уверял.

И только-то? Вот так доказательство! Коноплев хлопнул себя по коленям длинными руками и захохотал.

Молин не стал бы лгать, горячо спорил Шестов, он человек честный и умный, и свое дело знает, и ученики его уважают.

- Подите вы, - отъявленный прохвост! - решительно и даже с раздражением сказал Коноплев. - Охота вам была с ним якшаться! Я рад, что хоть с одного лицемера маску сдернули.

Шестов был весьма огорчен этими резкими отзывами о сослуживце и собирался еще что-то возражать. Но вмешался в разговор Ермолин; он до тех пор молчал и задумчивыми голубыми глазами ласково и грустно смотрел на Шестова.

- Не будем из-за него спорить, - сказал Ермолин примирительным голосом,- виноват он или нет, это обнаружится.

Анна не то застенчиво, не то задумчиво потупилась и тихо молвила:

- Да и говорить о нем невесело. Мне всегда стыдно было на него смотреть: он такой наглый, и цепляется, как репейник.

- И всем дает ругательные клички,- сказал Хотин. Видно было, что он вспомнил какую-нибудь из этих кличек, - может быть, она относилась к кому-нибудь из присутствующих,- и едва удержался от смеха: по его лицу пробежало отражение того нехорошего чувства, которое овладевает многими из нас при воспоминании о том, как обругали или осмеяли кого-нибудь из наших приятелей.

Шестов покраснел. Логин подумал, что грубая кличка могла относиться и к Анне, и почувствовал злобу. Быстро глянул на Анну. Брезгливое движение слегка тронуло ее губы. Она протянула руки вперед, словно запрещала говорить об этом дальше. Ее движение было повелительно.

- Вот более важная новость, - сказал Ермолин, - в нашей губернии уже были, говорят, случаи холеры. Хотин вздохнул, погладил бороду и сказал:

- Недаром, видно, у нас барак построили.

- Типун вам на язык! - сердито крикнул Коноплев. - Чего каркаете!

- Уж тут каркай, не каркай... Слышали вы, что в народе болтают?

- А что? - спросил Логин.

- Известно что: барак построили, чтоб людей морить, будут здоровых таскать баграми, живых в гроб класть да известкой засыпать.

- А все-таки холера к лучшему, - заявил Коноплев. - Это чем же? -

спросил Хотин несколько даже обидчивым голосом.

- А тем, что все-таки город почистили немножко. Все замолчали. Никому не хотелось больше говорить о холере. Она была еще далеко, и ясный весенний день с радостною зеленью, с нежными и веселыми шорохами и беззаботными чириканиями не верил холере и торопился жить своим, настоящим. Но этот разговор напомнил Анне другое неприятное, но более близкое- этим цветам и звукам.

- Василий Маркович, вы были у Дубицкого?- спросила она у Логина и с тревожным ожиданием склонилась в его сторону стройным станом, опираясь на край стула обнаженною рукою.

- Да, как же, был. Почуеву дадут место, но в другой какой-нибудь школе.

- Ну вот, большое вам спасибо, - сказал Ермолин и крепко пожал руку Логина.- Как это вам удалось?

Анна посмотрела на Логина благодарными глазами, и ее рука нежным движением легла на его руку. Логин почувствовал, что ему не хочется рассказывать ей, потому что она смотрит так ясно, но он преодолел себя и подробно передал все, что было.

- Молодец генерал! - воскликнул Коноплев с искренним восторгом.

Хотин неодобрительно потряс черною бородою, Шестов покраснел от негодования, Анна спросила холодно и строго:

- Что же вам так нравится? Коноплев слегка смутился.

- Как же, дисциплина-то какая? Разве худо?

- Неумно. Какие жалкие дети!

- Обо всем не перенегодуешь, так не лучше ли поберечь сердце для лучших чувств, - сказал Логин с усмешкою.

Анна вспыхнула ярким румянцем, так что даже ее шея и плечи покраснели и глаза сделались влажными.

- Какие чувства могут быть лучше негодования?- тихо промолвила она.

- Любовь лучше, - сказал Шестов. Все на него посмотрели, и он закраснелся от смущения.

- Что любовь! - говорила Анна. - Во всякой любви есть эгоизм, одна ненависть бывает иногда бескорыстна.

В ее голосе звучали резкие, металлические ноты; голубые глаза ее стали холодными, и румянец быстро сбегал с ее смуглых щек. Ее обнаженные руки спокойно легли на коленях одна на другую. Шестов смотрел на нее, и ему стало немного даже страшно, что он возражал ей: такою строгою казалась ему эта босая девушка в сарафане, точно она привыкла проявлять свою волю.

- Да вот, - сказал Логин, - вы, конечно, давно негодуете, а много вы сделали?

Анна подняла на Логина спокойные глаза и встала. Ее рука легла на деревянные перила террасы.

- А вы знаете, что надо делать? - спросила она.

- Не знаю,- решительно ответил Логин.- Порою мне кажется, что негодующие на мучителей просто завидуют: обидно, что другие мучат, а не они. Приятно мучить.

Анна смотрела на Логина внимательно. Темное чувство подымалось в ней.

Ее щеки рдяно горели.

- А что, - сказал Ермолин, - не приступить ли к делу? Василий Маркович прочтет нам...

- Постойте, - сказал Коноплев, - писать-то все можно, бумага стерпит.

Все засмеялись. Коноплева удивил внезапный смех. Он спросил:

- Что такое-? Да нет, господа, постойте, я не то, что... я хочу вот что сказать: важно знать сразу самую суть дела, главную идею, так сказать.

Вот я, например, я уж после Других примкнул, мне рассказали, но, может быть, не всё.

- Савва Иванович любит обстоятельность, - сказал Хотин, посмеиваясь.

- Ну а то как же? Все-таки интересно знать, что и как.

- В таком случае,- сказал Ермолин,- мы попросим Василия Марковича предварительно словесно изложить нам свои мысли, если это не затруднит.

- Нисколько, я с удовольствием, - отозвался Логин. Он мечтательно глядел перед собою, куда-то мимо кленов радостно зеленеющего сада, и медлительно говорил:

- Все нынче жалуются, что тяжело жить.

- Еще и как тяжело, - со вздохом сказал Хотин.

- Мы все, не капиталисты, - продолжал Логин,- живем обыкновенно изо дня в день.

Если бы посмотрел на Анну, заметил бы, что она вдруг смущена чем-то, но ничего не видел и говорил:

- Болезнь, потеря работы, смерть главы семейства - все это быстро поглощает сбережения. Да и как сберегать? Часто не из чего, да и самый процесс скапливания денег непривлекателен.

- Ну, чем же? - недоверчиво спросил Коноплев.

- В нем есть что-то презренное, скряжническое-.

- Ну, не скажите, - прибережешь копейку, так сам себе барин, ни от кого не зависишь.

- Это верно, - подтвердил Хотин, задумчиво поглаживая длинную бороду.

- Может быть, и так,- сказал Логин,- но одни сбережения не могут быть достаточны. Возьмем хоть сберегательные кассы. У них громадные капиталы, но что ж? Вы делаете сбережения в кассе, но это не ставит вас ни в какие отношения с другими вкладчиками. Исчерпали вы ваш вклад и беспомощны: касса ни в каком случае не даст вам в долг.

- Для того ссудосберегательные кассы, - сказал Коноплев.

- Да, это хорошо, но и это узко, - деньги не всегда достаточная помощь. Бывает иногда нужно живое содействие, совет врача, юриста, достать работу или еще что-нибудь. Надо установить тесные связи между членами общества, как в семье, где все друг другу помогают.

- Тоже, какая семья! - сказал Хотин.

- Мы хорошую устроим, - отвечала Анна с ласковою улыбкою.

- Множество людей, - продолжал Логин, - терпят недостаток в необходимом, и они же часто не могут найти работы. А лишних людей нет.

- Да, кабы лишних ртов не было, - спорил Коноплев.

- Не бывает их,- говорил Логин.- Если новый работник увеличивает собою предложение труда, так зато он увеличивает и спрос на чужую работу. Человек не может прожить без помощи других, это понятно: естественное состояние человека - нищета. Но зато естественное состояние общества - богатство, и потому общество не должно оставлять своих сочленов без работы, без хлеба, без всего такого, чего на всех хватит при дружной жизни. В нашем городе, например, найдется немало людей и образованных, и простых, у которых есть досуг, и почти каждый из них во многом нуждается. Они могут соединиться.

Можно вперед рассчитать, сколько работы потребуется в год, работы друг на друга. Каждый делает, что умеет: сапожник сапоги тачает...

- И пьянствует, - вставил свое словечко Коноплев.

- Пусть себе пьет, лишь бы свою долю работы сделал, - сказал Ермолин.

- А работы у него будет много, - продолжал Логин, - зато и на него будут работать многие: и врач, и плотник, и слесарь, и учитель, и булочник.

Образуется союз взаимной помощи, где каждый нужен другим и каждый братски расположен помочь другим, - зато и ему окажут всегда помощь и поддержку, все будут свои люди, соседи и друзья. Всякому, кто хочет работать, найдется работа. И всякий будет пользоваться большими удобствами жизни, возможностью жить не в тех конурах, в которых теперь живет большинство. А еще выгода, -

при таком устройстве добрососедских союзов нет надобности в дорогом посредничестве купцов, хозяев, предпринимателей.

"Он холоден, и не верит, - вдруг подумала Анна, и вся наклонилась на стуле, и с удивлением посмотрела на Логина. - Нет, - опять подумала она, -

я ошибаюсь, конечно!"

- А если члены перессорятся? - спросил Коноплев.

- Весьма вероятно, - отвечал Логин. - Но это не беда: неуживчивые выйдут, другие спорщики подчинятся общему мнению, увидят, что это выгодно.

- Нужен капитал, - сказал Хотин, - без денег самых пустых вещей не устроишь.

Деловая озабоченность не шла к нему, - такое- у него всегда было рассеянно-мечтательное лицо.

- Каждый человек сам по себе капитал,- сказал Логин. - Инструменты у многих, конечно, найдутся.

- И деньги найдутся, - сказала Анна и опять покраснела.

Странное чувство неловкости владело ею; стала смотреть в сад и положила руки на деревянную изгородь террасы. Цветы, которые пахли безмятежно, по-весеннему, возвратили ей спокойствие.

- С миру по нитке, - начал было Шестов. Но уже он так давно молчал, что у него на этот раз не вышло, - горло пересохло, звук оказался хриплым.

Шестов сконфузился, закраснелся и не кончил пословицы.

- Самое главное, - сказал Ермолин, - надо для начала людей убежденных, чтоб они верили в дело и повлияли на других своею уверенностью.

- Люди найдутся, - сказал Хотин с уверенным видом и погладил бороду, как будто бы эти люди были у него в бороде.

- Было бы корыто... - начал опять Шестов и опять в смущении замолчал: он видел, что Анна улыбается.

- Заведем в складчину машины, - заговорил Логин, - работа будет производительнее, меньше будет утомлять. Приспособим электричество. Много есть под руками живых сил, которыми не пользуются люди. Заведем общие библиотеки. Будем обмениваться нашими знаниями, будем устраивать путешествия...

- На луну, - тихо сказал кто-то, Логин не расслышал кто.

Логин вздрогнул слегка и заметил, что мечтает вслух.

- Зачем на луну? - досадливо сказал он, - хоть бы по родине, а то мы и ее не знаем как следует.

- Еще один вопрос, - торопливо сказал Коноплев, - типография будет?

При этом его лицо приняло такое выражение, точно это было самое важное и интересное для него дело, и черные глаза с ожиданием уставились на Логина.

- Что ж, если понадобится, отчего же,- ответил Логин,- в других городах есть, так отчего бы и у нас ей не быть!

- В нашем городе? Что у нас печатать? - спросила, улыбаясь, Анна.-

Листок городских известий и сплетен?

- Непременно надо, оживленно заговорил Коноплев, - мало ли здесь учреждений разных, и частных, и казенных, - нужны бланки, книги торговые, объявления, мало ли что. Наконец, книги печатать.

- Какие? Приходно-расходные?

- Ну да вот я напечатаю свое сочинение,- почти готово.

- Для книги-то стоит, согласился Ермолин с едва заметною усмешкою.

- Эта типография, - сказала Анна, - будет как теплица, чтобы взращивать провинциальные книги.

Решили прочесть вслух и обсудить устав. Мальчики вернулись на террасу, и Анатолий выпросил, чтобы читать позволили ему.

После чтения каждого параграфа подымались споры, довольно-таки нелепые. Горячее всех спорили, причем часто не понимали друг друга, Коноплев и Хотин: Коноплев любил спорить, Хотин хотел показать свою практичность, и оба оказывались бестолковыми одинаково. Ермолин и Анна помогали им разобраться и с трудом успевали в этом. Шестов говорил мало, зато много волновался и краснел. Мальчики не ушли и слушали внимательно;

Митя горел восторгом и сердился на непонимающих. Логин молчал и смотрел все так же, мечтательными, не замечающими предметов глазами. Но он видел, что ласковые глаза Анны иногда останавливались на нем,- и ему приятно было чувствовать на себе ее взгляд. Казалось ему иногда, что ее чистые глаза, доверчивые, были насмешливы. Да, от насмешливого отношения к себе, зачинателю, и к своему замыслу он никогда не мог совсем освободиться.

Когда чтение окончилось, спорили еще долго о названии общества: Коноплев предлагал назвать его дружиною, Хотин - компаниею. Шестов -

братством, - и не пришли ни к чему.

- С этим обществом мы таких делов наделаем, что страсть! - воскликнул Хотин, внезапно воодушевляясь.- Мы им покажем, как жить по совести. Только бы удалось нам осуществить, а уж мы им нос утрем.

И он яростно погрозил кому-то кулаками.

Логин вдруг нахмурился; язвительная улыбка промелькнула на его губах.

"Ничего не выйдет", - подумал он, и тоскливо стало ему. Но вслух он сказал:

- Да, конечно, если приняться с толком, то должно осуществиться.

"Отец - такой же мечтатель, как и дочь, - думал он об Ермолиных. - Он верит в мой замысел больше, чем я сам, - поверил сразу, с двух слов. А я, после стольких дум, все-таки почти не верую в себя! А какой бодрый и славный Ермолин! Глаза горят совсем по-молодому, - позавидуешь невольно".

- Однако, - суетливо заговорил Коноплей, - я не стану тратить времени даром: сейчас же буду готовить книгу для типографии. Мне типография больше всего нужна. Это хорошо будет устроено. Вот я книгу написал. Напечатать надо деньги. А своя типография, то даром, - выгода очевидная.

- Ну, не совсем даром, - сказал Логин, хмурясь и в то же время улыбаясь.

- Да, да, понимаю: бумага, краска типографская. Ну да это подробности, потом.

- У вас и так много работы,- сказал Шестов,- а вы еще находите время писать.

Он с большим уважением относился к тому, что Коноплев пишет.

- Что делать, надо писать, - с самодовольною скромностью отвечал Коноплев.- Никто другой не говорит в печати о том, что нужно, - приходится выступать нам.

- А не будет нескромностью полюбопытствовать, о чем ваша книга? -

спросил Логин.

- Против Льва Толстого и атеизма вообще. Полнейшее опровержение, в пух и прах. Были и раньше, но не такие основательные. У меня все собрано.

Сокрушу вдребезги, как Данилевский Дарвина. И против науки. - Против науки!

- с ужасом воскликнул Шестов.

- Наука-ерунда, не надо ее в школах,- говорил Коноплев в азарте. - Все в ней ложь, даже арифметика врет. Сказано: отдай все,- и возвратится тебе сторицею. А арифметика чему учит? Отнять, так меньше останется! Чепуха!

Против Евангелия. К черту ее!

- Со школами вместе? - спросил Ермолин.

- Школы не для арифметики!

- А для чего?

- Для добрых нравов.

- В воззрениях на науку, - сказал Логин, - вы идете гораздо дальше Толстого.

- Вашего Толстого послушать, так выходит, что до него все дураки были, ничего не понимали, а он всех научил, открыл истину. Он соблазняет слабых!

Его повесить надо!

- Однако, вы его недолюбливаете.

- Книги его сжечь! На площади, - через палача!

- Ас читателями его что делать? - спросила Анна с веселою улыбкою.

- Кто его читает, всех кнутом, на торговой площади! Анна взглянула на Логина, словно перебросила ему Коноплева.

- Виноват, - сказал Логин, - а вы читали?

- Я? Я читал с целью, для опровержения. Я зрелый человек. Я сам все это прошел, атеистом был, нигилистом был, бунтовать собирался. А все-таки прозрел,- Бог просветил; послал тяжкую болезнь, - она заставила меня подумать и раскаяться.

- Просто вы это потому, что теперь мода такая,- сказал Шестов; он от слов Коноплева пришел в сильнейшее негодование.

Коноплев презрительно посмотрел на него.

- Мода? Скажите пожалуйста! - сердито сказал он.

Широкие губы его нервно подергивались.

- Ну да,- продолжал Шестов, волнуясь и краснея, -

было прежде поветрие такое - вольное, и вы тянулись за всеми, а теперь другой ветер подул, так и вы...

- Нет, извините, я не тянулся, я искренно все это пережил.

- И Толстой - искренно.

- Толстой? На старости лет честной народ мутит.

- Ваша книга его и обличит окончательно,- сказала Анна примирительным тоном,

- Мало того! На кол его, и кнутом!

- Меры, вами предлагаемые, не современны, к сожалению, - сказал Шестов.

Он старался придать своим словам насмешливое выражение, но это ему не удалось: он весь раскраснелся, и голос его звенел и дрожал, - очень уж обидно ему было за Толстого, и он теперь от всей души ненавидел Коноплева.

- Не современны! - насмешливо протянул Коноплев.- То-то нынче все и ползет во все стороны, и семья, и все. Разврат один: разводы, амурные шашни! А по Домострою, так крепче было бы.

- Так, по Домострою, - сказал Ермолин, - то есть непокорную жену...

- Камшить плетью!

- Хорошо, кто с плетью, худо, кто под плетью,- сказал Логин, - всяк ищет хорошего для себя, а худое оставляет другим. Так и жена.

- Нет, совсем не так. Жена-сосуд скудельный, она слабее, и поэтому ее обязанность - повиноваться мужу.

- Вот вы говорите, что жена слабее, - сказала Анна. - А если случится так, что жена сильнее мужа?

- Не бывает! - решительно сказал Коноплев.

- Однако!

- Если телом и сильнее, так умом или характером уступит. Муж-глава семьи. Вот Дубицкий - примерный семьянин, он в повиновении держит...

- Изверг! - воскликнул Шестов.

- А взять хоть нашего городского голову, - да он прямой колпак. Я б его жену в бараний рог согнул.

- Это вам не удалось бы, - возразил Хотин, - посмеиваясь.

- Не беспокойтесь! Или еще исправничиха, - разве хорошо? Муж долги делает, а она наряжается. Не молоденькая, пора бы остепениться!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Логин и Шестов с Митею втроем возвращались от Ермолиных. Они отказались от экипажа, который им предлагали, а Коноплев и Хотин предпочли ехать.

Митя устал за день. Ему хотелось спать. Иногда он встрепенется, пробежит по дороге и опять шагает лениво, понурив голову.

Тихо было на большой дороге. Уже солнце касалось мглистой полосы у горизонта. Откуда-то из-за дали доносились заунывные звуки песни, тягучие и манящие. По окраинам дороги, на высоких и пустых стеблях покачивались большие желтые цветы одуванчика. На лугу кой-где ярко желтели крупные калужницы. В перелеске коротко и скучно загоготал одинокий леший и смолк.

Шестов так бодро шагал по дороге, словно уже совершал некоторый подвиг. Логин с усмешкою слушал его восторженные восклицания. Вспомнилось, как при прощанье Анатолий крепко сжал его руку. Он смотрел тогда на Логика разгоревшимися глазами, и щеки его раскраснелись. Восторг мальчика понравился Логину и позабавил его.

"Игрушка, заманчивая для детей, незнакомых с жизнью, и для стариков, которые молоды до могилы"-так определил он теперь свой замысел.

- Какая превосходная идея! - восклицал Шестов.- Да, вот это именно и хорошо, что без всяких потрясений можно устроить разумную жизнь,- и так скоро!

- Разумную жизнь в Глупове! - тихо сказал Логин.

Помните, - продолжал Шестов, - "Через сто лет" Беллами. Когда я читал, я все думал, что это что-то далекое, почти несбыточное. Ведь он через сто с лишком лет рассчитывает. А через сто лет что еще будет нравиться людям У них свои идеалы, может быть, будут, получше наших. А это наше дело теперь же можно сделать! Сейчас же можно начать!

Сейчас, конечно, угрюмо сказал Логин, - вот придем домой и переменим свою жизнь.

Ну, не буквально сейчас... Да нет, именно сейчас, теперь же можно говорить, собирать сотрудников, разрабатывать устав. Ведь начальство разрешит!

Было бы для кого разрешать.

Шестов посмотрел на Логина внимательно, словно обдумывал - разрешат или нет, - и опять быстро и уверенно зашагал.

- Ведь тут нет ничего предосудительного или незаконного. Впрочем, как посмотрят. Вот мне один из товарищей писал, что в их городе клуба не разрешили: мало членов, и никого из местных заправил. Но мыто навербуем толпу участников.

- Едва ли десяток найдется.

- Почему же вы так думаете?

- Равнодушие - злейший враг всякого движения.

Шестов примолк ненадолго.

"Ах, если бы я сам был поменьше недоверчив к себе, думал Логин. - Этот мальчик своим энтузиазмом разогрел бы кого-нибудь... если бы не обстоятельства".

Настолько Логин был уже знаком с историею, которая занимала город, и с настроением некоторых влиятельных в городе лиц, чтобы предвидеть, что участие Шестова не принесет пользы для проведения замысла в жизнь. Скорее напротив: будут мешать за то, что' он участвует.

А все-таки поборемся,- решительно сказал Шестов.

Горделивое чувство поднялось в душе Логина, как перед битвою в душе воина, который не уверен в победе, он дорожит честью.

- Поборемся,- весело повторил он.

И вера в замысел, такая же сильная, как и неверие, встала в его душе, и все же не могла затмить угрюмой недоверчивости.

"Восторг его хорош сам по себе, помимо возможных результатов, думал он о Шестове, эстетичен этот восторг!"

Было, в самом деле, что-то прекрасное и трогательное в молодом энтузиасте. Дорога, где шли они, с серым избитым полотном и узкими канавами по краям, пыльно протянулась среди унылого ландшафта, утомительнооднообразного; она своим пустынным и жестким простором под блеклозеленым небом, всем своим скучающим видом странно и печально оттеняла незрелый восторг молодого учителя. Чахлые придорожные березки не слушали его восклицаний, вздрагивали пониклыми и порозовелыми на заре ветками и не пробуждались от вечного сна. Грубая дорожная пыль взлетала по ветру нежными клубами, сизыми, обманчивыми. Когда она подымалась у ног Логина, за нею мерещился ему кто-то злой и туманный.

- Какая светлая личность-Ермолин! - продолжал восторгаться Шестов. -

Какая удивительная девушка- Анна Максимовна! Их Толя - замечательно умный мальчик, не то, что ты, Митька!

- Ну уж, ты, - сердито пробормотал Митя, - все-то у тебя замечательные!

- Коноплев тоже очень умный человек, но только он ужасно заблуждается.

- Что вы говорите! - досадливо сказал Логин,- какой он умный! У него в голове не мозг, а окрошка с луком.

- Ах нет, вы его еще очень мало знаете!

- Говорит, был нигилистом. Да он и теперь нигилист.

Логин не пошел прямо домой. Сообразил, что горожане глазеют на острог, где сидит арестованный учитель Молин, - и захотелось поглядеть на это.

Не ошибся. На валу нашел вереницы гуляющих по той Дорожке над рекою, откуда видны окна острога. Некоторые останавливались перед острогом и смотрели на него сверху вниз; старались угадать окно, за которым сидит Молин. Надеялись, что он покажется; кто-то уверял, что днем Молин разговаривал из окна с учениками. Но теперь он не появлялся.

Любопытствующие горожане спорили о том, какое- окно принадлежит его камере.

Логин встречал знакомых, слышал отрывки разговоров, веселый смех, шутки, довольно плоские, по обыкновению, -все о заключенном. Кто попроще, не стесняясь, бранили Молина и издевались над тем, что он угодил в тюрьму: прельщала мысль, что вот, хоть и барин, а все-таки посажен. Но в речах людей, которые стараются в обхождении и одежде подражать "господам и барышням", не мог Логин уловить ни сочувствия к заключенному, ни пылкого осуждения: в сонную толпу брошен забавный анекдот, занимаются им, - и только.

Здесь была сегодня все больше публика, одетая странно, в подражание господам; шляпки, не идущие к лицу, стриженые холки над румяными лупетками, пестрые галстуки под корявыми рожами, тесные башмаки на громадных ножищах и усилия подражать господам не только в разговорах, но и в самых мыслях.

Какие-то вертлявые, но как бы испуганные чем-то барышни хихикали;

молоденькие, развязные и неловкие чиновники вертелись вокруг них - иной поместится против барышень, да так и марширует спиною вперед. Смуглый, рябой поручик Гомзин, со сверкающими белыми зубами, молодцевато прошел с Машенькою Оглоблиною, которая фасонисто потряхивала хорошенькою глупенькою головкою, чтобы пощеголять золотыми сережками, и помахивала пухленькими короткопалыми ручонками, чтобы увидели ее золотые браслеты. Ее брат, жирный молодой купчик, суетливо пробежал в толпе бестолково-шумливых молодых людей; они покрывали каждую его фразу восторженным ржанием. Валя Дылина и ее младшая сестра Варя прошмыгнули тут же; их преследовали двое невзрачных юношей, воспитанники учительской семинарии; в воздухе, мягком и влажном, резко взвизгнули скрипучие и трескучие нотки громкого смеха веселых девушек.

Внизу, на площадке между собором и острогом, тоже был народ. Но они не прикрывали своего любопытства тем, что будто бы пришли на прогулку, - это был рабочий народ, который гуляет только в кабаке да в трактире.

Прохаживались угрюмо, застаивались перед железными воротами острога, -

мрачные, унылые фигуры в испачканных, заплатанных одеждах: мальчишки грязные, растрепанные и изумленные, - мастеровые: сапожник, опорки измызганные и дырявые, почерневшие от вара пальцы-краснели кий мясник, одежда пахла кровью убитых быков, - столяр, высокий, тощий, бледный, цепкие и костлявые руки бесприютно болтались по воздуху, тосковали об оставленном дома рубанке. Говорили тихо, но злобно, - обрывками зловещих угроз и таинственных афоризмов.

- А вы что здесь один делаете, Кудинов? - спросил Логин румяного, длинноносого гимназиста, который с любопытным и суетливым видом шнырял в толпе, на дорожке вала.

- А меня мама послала посмотреть, что здесь делается, - откровенно объяснил Кудинов.

Трое почтовых чиновников остановились на валу против окон острога.

Пьяные. Один из них, хромой, с выражением совестливости на румяном лице, круглом, безусом, уговаривал товарищей идти дальше и сконфуженно улыбался.

Бормотал:

- Братцы, бросьте! Довольно безобразно, и даже нехорошо. Ну, что там!

Наплевать! Невидаль какая! Пойдемте, ей-богу, пойдемте!

Двое других, тощие, бледные, обалделые и нахальные лица, удерживали его, хватали за руки и вскрикивали, обращаясь к острогу:

- Друг, Лешка, ясное солнышко, покажись! Скотина ты этакая, выставь свою мордашку, друг распроединственный!

Наконец-таки благоразумный товарищ (они пили по большей части на его счет и потому несколько слушались его) убедил их. Пошли, неистово хохотали, шатались, ругались. Были не настолько пьяны, как представлялись, и могли бы держаться прямее, но хотелось покуражиться.

Молодой щеголеватый портной Окоемов, у которого кривые ноги двигались, как ножницы, подскочил к Логину с форсом, протянул ему руку. Разило1

помадою и духами резедою; галстучек на тонкой, жилистой шее торчал зеленый с розовыми крапинками; рыженький котелок, аккуратненький пиджачок бирюзового цвета, узкие клетчатые брючки. Шил на Логина и потому на улицах подходил беседовать. Логин знал, что Окоемов глуп, и беседы с ним уже не забавляли.

- Вот извольте полюбоваться, - презрительно сказал Окоемов, -

совершенно непросвещенный народ: дивятся, а чему? Что тут глаза таращить!

Все одно,- много ли увидят? И что такого особенного? Ну, будем так говорить, за нарушение целомудренности засадили интеллигентного человека.

Но, я вас спрошу, разве же это редкость?

- Будто бы не редкость?

- Помилуйте, скажите, да они не читают газет, а взять хоть бы "Сын Отечества",- да там в каждом номере самых разнообразных преступлений хоть отбавляй: читай не хочу, так что под конец и внимания не обращаешь, ну убил, зарезал, отравил, - тьфу!

- А тут наш попался,- объяснил Логин,- всем и интересно.

- Конечно, - согласился Окоемов, - так как в нашем богоспасаемом граде не имеется, можно сказать, никаких высших интересов и увеселений, то им и это обстоятельство лестно. В столицах же и в больших городах теперь в моде психопатия. Я ведь и сам, как вы, может быть, изволите знать, жил в Санкт-Петербурге, обучался своему художеству.

- И насмотрелись на психопатию?

- Да-с, оно точно, психопатия - веди", будем так говорить, очень тонкая и деликатная. Значит, как хочу, так и верчу, и ты моему нраву не препятствуй. Ну а чуть ты что не потрафил, так уж тут держись, берегись да улепетывай, а не то живым манером пистолетная запальчивость. Так что остальные прочие уж лучше терпи, кто ежели попроще и без нервов. Ловко!

Господа очень одобряют.

- Ну а вы как?

- Чего-с?

- Одобряете, кажется, психопатию?

- Я-то?

- Ну да, вы.

- Да как вам сказать; оно, конечно... Но только, будем так говорить, если кого, например, через свою психопатию умертвить, то все-таки большие треволнения для себя самого произойдут, а я этого не уважаю. Я больше обожаю, чтобы все было тихо, мирно, благородно.

- Значит, людей умерщвлять не будете?

- Зачем же? Пусть живут!

- А вот рыбку умерщвляете, видел я вас сегодня поутру.

Окоемов покраснел: утром сегодня он был одет уж очень в распояску.

В это время встретился им Толпугин, молодой полицейский чиновник из самых незначительных, зато известный в городе за искусного переплетчика.

Маленький человечек, тощенький, курчавенький, шепелявенький, весь запыленный и слегка проклеенный. Видно было, что он радостно озабочен и занят чем-то своим. Слегка задыхался от волнения, когда говорил Логину:

- Поздравьте, меня произвели.

- А, так вы теперь?..

- Коллежский регистратор! - с гордостью сказал Толпугин, и его рябенькое- лицо засияло.

Логин поздравил нового коллежского регистратора.

- Что, нет ли у вас работки для меня? - спросил Толпугин.

- А вот зайдите ко мне на днях,- кажется, найдется. Так обделал Толпугин свои делишки и заговорил тоже о Моли не. Он кивнул головою на острог.

- Жирует там теперь, - сказал он и захлебнулся от восторга. - Ведь поставили же острог на самом тору!

Кондитер с семьею-женою, сыном - сельским учителем и дочерью, тоже учительницею,- прошли мимо Логина, черные и торжественные, как неторопливые вороны. Если бы Логин был один, то они заговорили бы с ним. Но они презирали Толпугина и Окоемова, считали их ниже себя Логина утомила сутолока лиц и безлепица разговоров. Он призакрыл глаза. Перед ним поднялось из тьмы смуглое лицо Анны с ее смущенно опущенными глазами, с презрительною усмешкою на негодующих губах. И потянуло его прочь от этих людей, - от этих добрых людей. Сошел с вала и нанял извозчика. Чувствовал себя усталым. Голова начинала болеть.

Энтузиазм Шестова вспомнился и разогрел Логина. Начал, незаметно для себя самого, мечтать о том, как задуманное осуществится. Мечта за мечтою роились. Предметы действительности пропали. И вдруг в то время, когда он, в собрании членов общества, при единодушных рукоплесканиях, кончал речь об открытии в нашем городе классического общедоступного театра, дрожки сильно тряхнуло, Логин подпрыгнул, как на пружине, и чуть не упал. Взъезжали на мост. Из плохо налаженной настилки торчала доска, - она-то чуть и не свалила дрожек. Казалось, что весь мост скрипит и шатается под копытами облезлой клячи. Логин побледнел.

"Провалится, все провалится",- подумал он с внезапным бешенством.

Ощутил в правом виске тупую боль: что-то холодное и крепкое- прижалось к виску. Дуло револьвера произвело бы такое- ощущение. Он поднял руку, бессмысленным жестом отмахнул невидимое дуло и потерянно улыбнулся.

- Василий Маркович, домой? - послышался голос Баглаева.

Баглаев подходил к дрожкам. Был, по обычаю своему, заметно нетрезв.

Извозчик, привычный к частым остановкам седоков при встречах, - в нашем городе некуда торопиться,- сам остановил лошадь. Логин пожал пухлую руку Баглаева. Сказал:

- Да, сейчас вот чуть не вывалился на вашем городском мосту, Баглаев засмеялся и показал свои попорченные зубы.

- Ну что, каков мостик?

- Хорош, нечего сказать!

- Провалится, брат, провалится. Весной только починили, да ледоход опять снесет.

- Неужели?

- Уж в этом я тебе ручаюсь. На живую нитку заштопали. Уж теперь не устоит, - совсем будет капуткранкен.

- Эх ты, городская голова! Тебе-то какая радость? Юшка захихикал и принялся звать Логика к себе на вечер. Логин отказался.

Извозчик проехал по мосту шагом, как установлено, и повез Логина по мучительно-громадным булыжникам улиц. Дрожки гремели и сотрясали Логина. Он мрачно смотрел по сторонам, Дома, с высоко поднятыми, под самую кровлю, окнами, имели глупый вид,

- бессмысленные хари, у которых волосы начинают расти почти сразу от бровей. Грязные лавчонки, шумные кабаки, глупые вывески,- "шапочных дел ремесленник", прочел на одной из них Логин.

Дикие мысли вспыхивали, отрывочные, мучительные. Нелепою казалась жизнь. Странно было думать, что это он переживает зачем-то все это. Томила тоска воспоминаний.

"Почему на мою долю эта смута и этот сумбур? И почему я? Какое-

блаженство было бы по воле покинуть постылую оболочку и переселиться, - ну, хоть вот в этого оборванного и чумазого мальчишку, или вот в этого толстого купца, угрюмо-задумчивого. Зачем эта скупость одиночной жизни?"

Внезапный шум и гам привлекли внимание Логина. Проезжал мимо трактира Обряднина. Это место было излюблено нашими мещанами. Теперь там разгорелась драка. Вдруг распахнулись с треском и звоном выходные двери трактира.

Пьяная ватага вывалилась оттуда и свирепо горланила. Растрепанный мужик с багровым лицом и налитыми кровью глазами бросился за дрожками. Извозчик отмахнул его кнутом. Пьяница зарычал от боли, но трусливо отстал.

Логин быстро удалялся от толпы, которая гудела сзади него.

ГЛАВА ОДИНАДЦАТАЯ

Утро веселилось и радовалось. Шестов сидел у окна. В нем сменялись смутные, неопределенные настроения. День выдался свободный - занятий в училище не было.

0н то брал в руки, то опять бросал на стул рядом с собою книгу,- не читалось. Рассеянно посматривал на немощеную улицу, где торчали серые заборы, бродили куры, росла буро-зеленая трава и жались к заборам желтые зонтики чистотела. "Задавал" себе думать о проекте Логина. Но невольно мысли направлялись в другую сторону. Своего, арестованного теперь, товарища он очень уважал за "ум", за презрительные отзывы обо всех и за то, что Молин был старше его лет на пять. Теперь Шестову жаль было, что Молин "взят под стражу". Но он с неприязненным чувством вспоминал, как бесился Молин, когда увидел, что дело плохо. В комнате, которую он занимал, со стен висели лохмотья порванных и запятнанных обоев, валялись поломанные гнутые стулья;

его были следы буйства: накануне ареста Молин вернулся поздно ночью откуда-то, где его предупредили о предстоящем, и долго метался по комнате, энергично ругал кого-то, швырял с грохотом стулья и кидал в стены что ни попало. Шестов сказал ему:

- Алексей Иванович, ведь уж поздно, тетушка спит.

- О, черт вас возьми с вашей тетушкой! - закричал Молин и сильным ударом об пол раздробил легкий буковый стул.

Шестов скромно скрылся в свою комнату и уж больше не препятствовал порывам шумного гнева. Это бешенство даже подняло Молина в глазах наивного юноши,- "значит, невиновен, если так негодует". А все ж ему было досадно,-

"стулья-то зачем ломать?" Вспомнил, что Молин был очень невыгодный квартирант: слишком много на него было расходов, а платил он мало, так что в последнее время накопился долг в лавках, а Молин еще не каждый день был доволен пищею. Его чрезмерная разборчивость выводила из себя Александру Гавриловну, тетку Шестова, и она говаривала:

- Не в коня корм.

Шестов упрекал себя за эти мысли и старался гнать их. Так привык уважать ум и честность Молин а, что считал себя обязанным и теперь верить ему, а Молин уверял, что он невиновен. Но как только пробовал Шестов взглянуть на дело беспристрастно, так немедленно и несомненно убеждался, что Молин сделал то, в чем его обвиняют. И не только сделал, - мало ли что случайно может сделать человек, - но и способен был сделать: такой уж у него был темперамент, и такие наклонности, и такие взгляды. Это убеждение мучило Шестова, как измена дружбе.

А и друзьями-то не были, - пьянствовали только вместе, причем Молин не упускал случая выставить свое превосходство. Против этого Шестов и не спорил, но начинал догадываться, что это - плохая дружба. И с тех пор, как научился пить водку почти так же хорошо, как Молин, он начал замечать, что никакого превосходства нет. Уже слушал недоверчиво, когда Молин горделиво говорил:

- Меня здесь каким-то уездным Мефистофелем считают!

Но Шестов старался не давать воли слишком свободным мыслям о своем товарище: уж очень поразил и пленил его с самого начала, года два тому назад, Молин.

Если в таком сбивчивом настроении Шестов хватался за постороннюю идею, чтобы ею развлечься, то это была попытка отчаянная. Идея не могла прогнать прежних мыслей, хоть и велик был его восторг перед нею и перед ее автором.

Вдруг Шестов досадливо нахмурился: увидел на улице Галактиона Васильевича Крикунова, учителя-инспектора училища, в котором Шестов служил.

Очевидно было, что Крикунов направляется сюда; он уж начал даже пальто расстегивать, когда приметил Шестова у окна.

Шестов считал Крикунова человеком злым и лицемерным, ненавидел его вкрадчивые манеры, ханжество, низкопоклонство перед значительными людьми, его взяточничество, несправедливое отношение к ученикам и мелочные прикарманивания казенных денег. В последнее время по некоторым мелким, но несомненно верным признакам Шестов стал догадываться, что и Крикунов его возненавидел. Причиною могли быть только разве неосторожные слова Шестова в

"своей компании", то есть в кругу выпивавших с Молиным молодых людей. Но так как наиболее резкие из этих выражений были сказаны в разговоре с Молиным с глазу на глаз, да и в таком месте, где подслушать было некому, за городом, на шоссе, и так как Крикунов злился очень сильно, то Шестов подозревал, что все это передал Молин жене Крикунова и что, может быть, и свои собственные резкости взвалил заодно на Шестова. По своей повадке давать всем пренебрежительные клички, Молин иначе и не называл Крикунова в своем пьянствующем кружке, как сосулькою или леденчиком. Откровенно объясниться по этому поводу с Молиным Шестов не решался, отчасти по своей застенчивости, отчасти и потому, что боялся оскорбить Молина, если заговорит с ним о таких своих подозрениях.

Шестов с тяжелым сердцем вышел в переднюю встречать Крикунова.

- Здравствуйте, здравствуйте, с добрым утречком,- заговорил Крикунов,

- вот и я к вам, Егор Платонович, рады не рады, - принимайте.

Носовые звуки его жидкого тенорка казались Шестову гнусными. Он покраснел, когда пожимал руку Крикунова, и неловко ответил:

- Очень рад, здравствуйте.

- Матушка, Александра Гавриловна! Сколько лет, сколько зим не видались!

Александра Гавриловна, худощавая и бодрая старуха высокого роста, лет пятидесяти с лишком, неприязненно оглядела сверху вниз маленькую, тощую и сутуловатую фигурку гостя и сказала:

- Редко у нас бываете.

- Некогда, голубушка, нисколиньки времячка нет,- отвечал Крикунов и придал своему лицу с острыми глазенками озабоченное выражение. - Вот забежал по делу, на минуточку. Я еще вчера хотел поговорить с вами, Егор Платонович, после обеденки, да вы, кажется, у обедни вчера не были?

Шестов вошел за Крикуновым в гостиную, Александра Гавриловна не пошла за ними. Крикунов подобрал фалды аккуратно сшитого сюртучка, уселся в кресло, медленно вынул из кармана серебряную табакерку, с видимым удовольствием повертел ее, похлопал по крышке, открыл ее и с наслаждением втянул понюшку. Приучился нюхать, чтоб отстать от курения: дешевле. Звучно и сладко чихнул. Серые, бойкие глазки шмыгали по углам большой, пустовато обставленной комнаты. Заговорил протяжно:

- Вот уж я вам похвастаюсь, - подарочек получил от бывшего ученика.

Володя Дубицкий прислал, я его в корпус готовил: отлично сдал все экзамены, отец очень мне был благодарен. Да-с, Егор Платоныч, мы хоть и лыком шиты, а тоже...

- Хорошенькая табакерка, - сказал Шестов.

- То ведь мне дорого, что сам вспомнил; отец говорит, что никовушкото ему не советывал.

Крикунов показал Шестову выгравированную на нижней стороне серебряной крышки надпись и прочел ее вслух, раздельно и с чувством:

- Многоуважаемому Галактиону Васильевичу от благодарного ученика Володи Дубицкого.

- Молодец Володя! - сказал Шестов.

- Да, вспомнил старика, утешил. Крикунов не был стар, ему было лет сорок, стариком он называл себя, очевидно, для большей чувствительности.

- И вот, - продолжал он,- хоть вам, молодым людям, это и смешно, хоть вы и улыбаетесь...

- Помилуйте, Галактион Васильевич, вовсе не смешно,- совсем даже напротив, то есть хочу сказать, что вполне сочувствую, что это очень трогательно.

- Да, утешил, утешил. И карточку мне свою прислал.

- Тоже с надписью?

- Да-с, с надписью,- раздражительно сказал Крикунов.

Маленькие глазки его засверкали. Но сладость воспоминаний утешила,-

повторил вкусно, с кошачьею ухваткою:

- С надписью! Сам Сергей Иваныч принес вчера вечером. Пришел ко мне, так, запросто. Посидели мы с ним, потолковали кое- о чем. Вдруг подает мне.

Очень меня тронуло. Грешный человек, чуть я не заплакал. Ведь что дорого?

Что сам вспомнил, самушко вспомнил, мальчик милый!

Шестов натянуто улыбался.

- Уж такой, говорю, ваше превосходительство, вы мне праздник сделали, такой праздник! Теперь, говорю, уж я никогдашеньки с этой табакерочкой не расстанусь, всегда с собой буду носить, когда пойду куда-нибудь. Домато из старой берестяной тавлиночки понюхаю, а пойду куда, серебряную захвачу, пусть видят добрые люди. Похвастаюсь всем, говорю, ваше превосходительство: вот, мол, как мы нынче. Умирать стану, говорю, с собою в гроб прикажу положить эту табакерочку, ваше превосходительство.

Крикунов с умилением понюхал табачку, вздохнул и поднял к потолку плутоватые глаза.

- Вместе с записочкой? - спросил Шестов. Крикунов мгновенно окрысился.

- С какой записочкой?

- Да от Калокшина.

- Да-с, и ту записочку, и эту табакерку, вот как! Записка, о которой напоминал Шестов, имела вот какое- происхождение: прошлою зимою приезжали в город для ревизии учебных заведений два чиновника: помощник попечителя учебного округа и при нем, чтобы вникать в подробности, окружной инспектор.

Первый из них держал себя величественно, удостаивал более или менее распространенных обращений только лиц заслуженных, младших же служащих ошеломлял лаконизмом вопросов, внушительностью замечаний и молниями взглядов. Младший из ревизоров, более доступный, должен был однажды вечером передать Крику нову некоторое внезапное приказание помощника попечителя.

Чтобы не призывать к себе Крикунова лично, - некогда было: предстояла интересная партия винта, окружной инспектор написал Крикунову коротенькую записку на лоскутке бумаги, чуть ли не оберточной. Эту записку Крикунов принял с волнением, как знак высокой милости: собственноручная записка, и в ней Крикунов назван по имени и отчеству! Положим, ревизор перепутал и назвал Галактиона Васильевича Василием Галактионовичем, но это, конечно, произошло по множеству забот. Что всего умилительнее, записка начиналась словом "уважаемый!". Растроганный до глубины души, показал Крикунов записку всем сослуживцам и объявил, что, умирая, прикажет положить ее себе в гроб;

потом долго ходил по всем знакомым, показывал записку и повторял то же завещание, потом записку спрятал и рассказывал уже повторительно. Наконец дошли до него грубоватые насмешки Молина над его гробом, который обратился в корзину для сорных бумаг, так как служебная карьера его еще не кончена,-

а в эти бумажки бросят и обсосанный леденчик. Крикунов обиделся и перестал рассказывать о записке.

В последнее время Шестов заметил, что Крикунов считает его автором непристойного уподобления Теперь Шестов спохватился, что дал Крикунову повод еще более убедиться в том.

"Ну к чему вот я? Эх, всегда-то я так наглуплю!"- терзался Шестов.

- Да-с, Егор Платоныч,- брюзжал Крикунов,- ничего, что гроб на мусорную корзину будет похож, ничего. Дай Бог всякому в такую корзину лечь!

- Да уж, конечно, где ж всякому! - говорил Шестов и сам не знал, зачем это говорит: с языка сорвалось, - да и вам дай Бог еще не скоро в гроб ложиться.

- Эх, Егор Платоныч! - вздохнул Крикунов,- неприятности везде. Сколько раз уж просил, чтобы взяли от меня училище, сделали простым учителем. Да нет, начальство просит остаться, да и родители... Видно, еще нужен я. Ну что ж делать, буду трудиться, пока Господь силы дает.

- Конечно, зачем уходить, коли вас так любят.

- Так-то, Егор Платоныч, голубчик вы мой. Вы еще молоды, а вы у меня спросите... Ну, да засиделся я. Пора к домам пробираться. Я ведь по делу.

- Что ж вы торопитесь, посидели бы.

- Некогда. Завтрашняя мне почта-ох! Вы ведь за меня не сделаете? Так вот дело-то какое: был я у Алексея Степаныча.

Глазенки Крикунова опять зашныряли по углам комнаты. Сладкое и нетерпеливо-злое выражение мелькало в них, как в глазах кошки, когда она издали почует добычу. Шестов смотрел на него и сидел неподвижно.

- Так вот. Алексей Степаныч просит вас пожаловать к нему.

- Когда же? - тоскливо, срывающимся голосом спросил Шестов.

- Да уж, вот сейчас же, если вам возможно.

- Он вам говорил зачем?

Крикунов забеспокоился, поерзал в кресле и встал.

- Наверно не знаю. А думаю, что по этому делу...

- О Молине?

- Да, по этому самому делу.

- Ну хорошо, я схожу.

- Ну вот и хорошо, вот и отлично. Уж вы, Егор Платоныч, послушайтесь меня, - не спорьте вы с ним,

- Как это? Я и не собираюсь спорить.

- Нет, видите ли, если он предложит вам сделать что-нибудь, понимаете, так уж вы не отказывайте.

- Что ж он мне предложит?

- Да это я так, больше по соображениям. Я ничего верного не знаю,- а только я вам же добра желаю, и вообще, чтоб все это получше как-нибудь обделать. Уж я вас прошу, уж пожалуйста, сделайте милость, Егорушка Платонович!

Крикунов поглаживал Шестова по плечу, чувствительно пожимал ему руки и глядел на него замаслившимися лукавыми глазами; для пущей ласковости он хотел было и отчество Шестова сказать в ласкательной форме, да только это у него не вышло. Шестову стало очень совестно и очень смешно.

Мотовилов и в городском училище состоял почетным попечителем. Шестов ему не понравился, из-за мелочей и сплетен.

Шестов надел новенький сюртучок, спрыснутый духами иланжилан по четвертаку за бутылочку, и отправился к Мотовилову с храбростью подпоручика, который первый раз идет на сражение и уверен, что его убьют, потому что он дурной сон видел. По дороге старался думать о предметах посторонних и преимущественно приятных.

Идти было недалеко, - в нашем городе и нет больших расстояний. Через десять минут Шестов стоял у дома Мотовилова. Это был деревянный двухэтажный дом, широкий, некрасивый; цветные стекла на крытом балконе; в первом этаже

- магазин и кладовая, во втором - жилые покои.

Шестов сообразил, что приличнее пройти дальше, как будто бы гуляет, и уж только1 от следующего угла повернуть обратно и зайти. Так и сделал Но не дошел до намеченного угла, как вдруг решил, что достаточно показал свою независимость, - и стремительно повернул назад. Шага за три до крыльца подумал, что не лучше ли будет не идти. Ведь не ему нужно, а его хотят видеть, а ведь ему-то что ж за дело? Однако он остановился у крыльца. А раз остановился, то как не зайти? Еще, может быть, кто-нибудь видел, как он стоит у крыльца. Не войти, подумают, побоялся. Внезапно покраснел от этой мысли, взбежал на ступеньки крыльца, дернул медную ручку звонка и поспешно скрылся от предполагаемых наблюдателей за незапертою нижнею дверью.

В первой комнате, куда вошел он из прихожей вслед за отворившею двери горничною, попалась ему навстречу старшая дочь хозяина, Анна Алексеевна, молоденькая и миловидная девушка, предмет его тайных мечтаний. Он никогда не пользовался ее вниманием: застенчивый с барышнями, Неты он даже побаивался, считал ее насмешливою, хотя она была только смешлива. Но такой суровости, как сегодня, раньше никогда не бывало: Нета едва глянула на него, едва кивнула головою на его почтительный, неловкий поклон, презрительно отвернулась и молча прошла мимо. Горничная насмешливо улыбалась. Шестов упал духом и тихонько побрел в одну из гостиных, где горничная предложила ему подождать барина Ждать пришлось минут двадцать, и это время показалось очень длинным.

Солнце стояло еще не высоко. В гостиной, небольшой, в два окна, с цветами у окон и по углам, с темною мебелью, было1 светло1 и грустно.

Сквозь закрытые двери из внутренних комнат не слышно было движения и голосов. Шестов несколько раз порывался уйти, несколько рая подходил к дверям - и оставался. Наконец совсем уже собрался уходить и пошел из комнат. Но через две или три комнаты встретил Мотовилова.

- А, это вы,- сказал Мотовилов, на ходу подал руку и пошел впереди.

Мотовилов высок и тучен. Привычка на ходу слегка раскачиваться.

Небольшая голова,- низкий покатый лоб, - седеющие, кудрявые, густые волосы;

борода клином, полуседая. Затылок широкий, скулы хорошо обозначены. В разговоре слегка наклоняется одним ухом к собеседнику,- глуховат.

Указал Шестову кресло у преддиванного стола и сам сел на кресло по другую сторону. Пеструю скатерть озаряли косые лучи солнца; на ней стояла глиняная красная пепельница в виде рака и невысокая тяжелая лампа.

Мотовилов постукивал пухлыми пальцами по скатерти. Шестов молчал и жался.

- Я хотел с вами поговорить о деле Алексея Иваныча, - начал Мотовилов,

- вы вместе жили, вам это лучше известно. Вы как думаете, виновен он или нет?

- Я не знаю, - нерешительно отвечал Шестов. - Он сам говорит, что невиновен.

Мотовилов строго посмотрел на Шестова и заговорил с растяжкою:

- Такс. Признаться, мы все больше расположены верить Алексею Иванычу, чем этой девице. Алексей Иваныч, как говорится, ни мухам ворог. Но очень нехорошо, что ваша тетушка позволила себе дать такое- показание. Очень жаль это.

- Да, но я-то при чем же? - сказал Шестов и весь зарделся.

- Мне кажется, - внушительно сказал Мотовилов,- что вы, как товарищ, должны были позаботиться о том, чтобы не вредить Алексею Иванычу. Для вас это особенно важно ввиду неблаговидных слухов, которые ходят в городе, о том, что вы принимали участие в возникновении этого дела.

- Вздорные слухи!

- Тем лучше. Но не скрою от вас, что эти слухи держатся упорно.

Конечно, показание вашей тетушки уже дано, но его можно изменить.

- Что ж, следователь может еще допрос сделать,- смущенно говорил Шестов.

- Но может и не сделать. Я вам советую убедить вашу тетушку, чтоб она сама явилась к следователю и заявила ему, что ее первое показание, так сказать, не точно, что она не слышала, там, этой двери, ну и так далее, вообще, чтоб видно было, что нельзя сказать, входил он в кухню или нет.

- Я, Алексей Степаныч, говорил со своей тетушкой об этом деле, -

сказал Шестов дрожащим голосом.

- Такс, ну и что же? - строго спросил Мотовилов.

- Она, конечно, не согласится на это. Все именно так и было, как она показывала.

- Ну, вы должны убедить ее, наконец даже заставить.

- Как заставить?

- Да, именно заставить. Вы содержите ее и ее сына на свой счет, ее сын освобожден от платы в нашей гимназии, - и это надо очень ценить, - она должна вас послушаться.

В лучах солнца глиняный рак на столе краснел, как Шестов, и стыдливо прятался под его вздрагивающими пальцами.

- Выходит, как будто я должен припугнуть ее, что прогоню ее от себя, если она не послушается?

- Да, в крайнем случае намекнуть, дать понять, даже прямо объявить.

Это для вас самих очень важно, вся эта грязная история может отразиться даже на вашей службе.

Мотовилов придал голосу и лицу внушительное выражение, что любил делать.

- Нет, Алексей Степаныч, я не могу так поступить.

- Напрасно. Потом сами пожалеете. Кто заварил кашу, тому и расхлебывать.

- Это, по-моему, даже нечестно, - давать ложные показания.

Шестов встал. Дрожал от негодования, искреннего и наивного.

- Нет, вы меня не поняли, - с достоинством сказал Мотовилов, - я вам недолжного не могу посоветовать,- посмотрите, у меня борода сивая. Я вас просил только, во имя чести и правды, повлиять на вашу тетушку, чтобы она вместо неверного показания дала верное.

- Вот как! - воскликнул Шестов.

- Да-с, вот как. У вашей тетушки свои виды, а по нашему общему мнению, тут только один шантаж, и это обнаружится, могу вас уверить. А если ваш товарищ, к нашему общему сожалению, и пострадает из-за вашего коварства, то вы, поверьте мне, ничего не выиграете по службе.

- Зачем вы мне грозите службой?

- Не грожу, а предостерегаю.

- Ну хорошо, нам с вами больше не о чем говорить,- с внезапной решительностью сказал Шестов, неловко поклонился и бросился вон.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вечерело. Солнце близилось к закату. Усталое небо разнежилось, смягчилось и прикрывало свою грозно зияющую пустыню тканью ласковых оттенков. Но обманчива была эта ласковость: легкие облака, сквозные, как паутина, тлели и вспыхивали, как тонкая пряжа.

По узким дорожкам вала кружилась, все прибывая, пестрая и болтливая толпа. Босые крестьянские ребятишки суетливо продавали ландыши. Внизу, перед острогом, уже не толпились: любопытство толпы притупилось.

В беседке сидел Логин, один. Голова болела, томила грусть. Мысли проносились отрывочные, несвязные. Досадливо мережили в глазах проходившие мимо. Наконец увидел недалеко от себя светло-желтую соломенную шляпу с белыми и желтыми перьями. Эту шляпу он видел недавно на Анне. Встал и пошел в ту сторону; казалось, что повернул туда случайно, - и присоединился к обществу, где находилась Анна.

Тут были,- он заметил остальных, кроме Анны, только когда здоровался с ними,- Нета Мотовилова, нарядная и веселая; около нее увивался молодой человек деликатного сложения, одетый старательно и узко, причесанный волосок к волоску, напомаженный, надушенный, с коротко подстриженною черною бородкою, с предупредительною улыбкою и маслеными глазками, Иван Константинович Биншток; он служит в суде, занимается приискиванием невесты и тратит все, что остается от жалованья после уплаты за квартиру, на одежду, духи и вообще на поддержание приличного вида: на пищу издерживает мало, так как предпочитает каждый день быть в гостях; с Анною поручик Гомзин, человек из тех, что пороху не выдумают, с рябым лицом темно-бурого цвета и белыми зубами, которыми он, по-видимому, гордится, потому что часто испускает звуки, похожие на ржанье, и старательно показывает свои зубы;

дальше Мотовилов в легкой серенькой крылатке и с тяжелою тростью в руке, -

и с ним под руку другая дочь, пятнадцатилетняя Ната. Так изменено, для благозвучия и краткости, имя Анастасия.

Ната еще девочка нескладная и неловкая. Еще носит короткие платья, но старается держать себя степенно и стыдится тех угловатых, почти мальчишеских движений, которые выдают порою ее возраст. Уже ей не нравится, если на нее смотрят как на девочку, но еще она краснеет как вишня, когда ее называют Анастасиею Алексеевною. Теперь она сердито поглядывает на Бинштока и на сестру; ее бледное лицо часто покрывается румянцем досады. Ее мордовский костюм вдруг перестал ей нравиться,- она думает, что он слишком пестрый.

Биншток иногда занимается и Натою, - он приберегал ее "на всякий случай", "в запас", и говорил приятелям:

- Погодите, она будет пикантненькая.

Бывало, он обижался, когда Молин уверял, что за него отдадут разве только "чахоточную" Нату, да и то потому только, что она "глухая". Молин любил грубовато подразнить своих собутыльников. На этот раз он был не совсем прав: Ната не была глухая, не была и в чахотке, - но случались дни, когда у нее шла кровь из горла или из носа, и она начинала плохо слышать.

Вместе со всеми Логин вернулся в беседку. Расселись по скамейкам.

Логину казалось, что всем скучно и что все притворяются, что им хорошо.

Биншток вполголоса рассказывал что-то Нете, должно быть, смешное: он улыбался очень убедительно и даже иногда похихикивал и пофыркивал. Нета смеялась и, когда на нее не глядели, подносила руки к щекам: Логину удалось подметить, что она пощипывает щеки, чтоб не быть бледною. На ней и шляпа с широкими полями на розовой подкладке, чтобы лицо было в розовой тени.

Гомзин развлекал Анну рассказами на общеармейский лад. Он повернулся к ней всем корпусом с необычайною любезностью. Прекрасные гарнизонные зубы его отлично блестели.

Мотовилов опирался сложенными ладонями на серебряный набалдашник трости, которую он поставил между раздвинутыми ногами, и медлительно рассказывал Логину случаи, которые должны были доказать, что он- всеми уважаемый местный деятель и что его труды уж так полезны обществу, что и сказать нельзя. Логин в соответствующих местах делал приличные случаю замечания, почти машинально. Он спрашивал себя: неужели Анне интересны россказни Гомзина? Она разговаривает с ним так, как будто это доставляет ей удовольствие.

"Гарнизонный воин, - думал Логин, - просто глуп и очень доволен собою.

Он воображает, что его мундир и его любезность неотразимо-очаровательны. Ей следовало бы дать ему понять, что он-фофан, да и то резервный".

Ему было досадно. Аннино платье из легкой ткани блеклого зеленовато-желтого цвета, с поясом светлой кожи, не нравилось ему. Белые отвороты корсажа казались ему слишком большими, перья на шляпе слишком желтыми и широкими и бант палевых лент на мелочно-белой ручке красного легкого зонтика слишком пышным, в несоответствии с тонкими ремнями ее сандалий, надетых на голые ноги.

Мотовилов догадывался, что Логин слушает недостаточно внимательно. Это Мотовилов относил к легкомыслию и вольнодумству Логина и удваивал обычную внушительность интонаций и лица.

- Василий Маркович, - сказала Нета, когда Мотовилов приостановился в своих рассказах, - я слышала, что вы устраиваете здесь общество, благотворительное,- правда это?

- А от кого, позвольте узнать, вы это слышали?

- Вот Иван Константиныч говорит.

- Да-с, - с любезнейшею улыбкою подтвердил Биншток, - сейчас у меня был Шестов и просвещал меня на этот счет.

- Это ужасно, ужасно хорошо, благотворительное общество! - залепетала Нета. - У нас так много бедных, а мы будем им помогать, - восхитительно!

Взмахивала красивыми ручками. Биншток глядел на нее с восхищением.

Логин начал было:

- Не то чтобы благотворительное...

- Да, да, я все прекрасно поняла, - перебила Нета, - им не даром будут помогать, а чтоб они работали. Они могут плести благотворительные корзинки.

- Или собирать благотворительные грибы, - прибавила Анна улыбаясь.

- Да, да, грибы, или тоже ягоды можно. Мотовилов постучал золотым перстнем по набалдашнику трости и внушительно заговорил:

- Благотворительность, конечно, святое дело. Все мы обязаны помогать неимущему,- по мере средств. Истинные христиане так и делают, я уверен в этом. Кто решится отказать в куске хлеба человеку честному, но по несчастию или по слабости обедневшему и протягивающему руку со слезами на глазах?

Надо иметь слишком жестокое сердце, чтобы думать только о себе. Но самое лучшее- благотворить так, чтобы левая рука не знала, что делает правая.

Общественная же благотворительность-дело очень трудное и даже, позволю себе так выразиться, деликатное, - требует, во-первых, большой опытности, во-вторых, знания местных условий, вообще, очень многого.

- Совершенно верно изволили сказать, - угодливо подтвердил Гомзин и повернул к Мотовилову свои восхитительно оскаленные зубы и почтительно склоненный стан, - и опытность, и знание местных условий, и, главным образом, влиятельное положение в обществе.

Мотовилов важно наклонил голову.

- Да, именно, влияние на общество. Именно это я и хотел сказать.

- Влияние на общество, - подхватил Гомзин и взвизгнул от подобострастия.

- Вот возьмем, например, нашу общедоступную столовую, - продолжал Мотовилов, - мы ее устроили на практических началах, и она оказалась настоящим благодеянием.

Логин знал эту столовую, которую устроили при городской богадельне скучающие дамы нашего города и в которой ежедневно кормили десятка полтора нищенок по протекции тех же дам. Он сказал улыбаясь:

- Тут недоразумение маленькое-. Я и не мечтал посягать на благотворительность и на другие добродетели: где уж мне, конечно! - человек я грешный, да мне и не по средствам. Дело проще.

Принялся объяснять замысел. Мотовилов слушал со строгим вниманием.

Говорил Логин вяло и кратко, словно нехотя. Неприятно было распространяться о своих планах перед Мотовиловым.

Анна внимательно смотрела на Логин а. Ее брови слегка сдвинулись, словно она старалась понять какую-то свою думу. Нета была разочарована и досадливо покусывала тонкие губы. Упрекнула Бинштока:

- Что ж вы мне вовсе не так рассказали?

- Я и сам сначала так понял. Да признаться, я не очень внимательно слушал Шестова: работал днем, голова разболелась, хотелось погулять, а тут он пришел,- скандал!

Анна обняла Нету и со смехом сказала:

- Ах ты, благотворительница! Вот подожди, мы зимой опять устроим живые картины в пользу бедных, а пока подежурь в неделю разок в благотворительной столовой, - старушки тебе ручки целуют, королевишной тебя называют.

Логину было досадно, что Анна забавлялась и тем, как понял Биншток слова Шестова, и тем, как отнеслись к этому Нета и Мотовилов. Он чувствовал в ее настроении еще что-то, что было вызвано вялостью его слов: это выдавало тихое постукивание ее сандалии по полу беседки.

- Не берусь судить об удобоисполнимости вашего проекта, - сказал Мотовилов с удвоенною внушительностью, - конечно, в теории все это хорошо, но на практике-другое дело. Осмелюсь только заметить, что вы рискуете встретиться вот с какою неприятностью: чем вы гарантированы от вторжения в ваше общество растлевающего элемента, лентяев и тунеядцев, которые только о том и думают, чтобы поменьше работать и побольше получать? Такие трутни, если и будут работать, так плохо.

- Если бы меня, например, - беззаботно заметил Биншток, - кормили, и одевали, и вообще содержали так, без денег, за здорово живешь, разве я стал бы работать? Скажите, пожалуйста, с какой стати?

- А вы обо всех по себе не судите, - стремительно вмешалась в разговор Ната.

Это вышло неожиданно и резко. Ната густо покраснела, когда все на нее посмотрели. Все засмеялись, Логин сдержанно улыбнулся. Анна ласково глядела на Нату и думала:

"Бедная птичка, у тебя не будет крыльев".

- Вы, конечно, правы, Ната, - сказал Логин, - городские жители не должны об этом судить по себе: мы привыкли к рее сеянной жизни, и превосходно обходимся без работы. А рабочему человеку без дела-смерть.

- Нет, - возразил Мотовилов, - без дела он, так в кабак пойдет последние гроши пропивать.

Анна спокойно взглянула на него. Ее губы презрительно дрогнули.

Перевела ясные глада на Логина,- и вдруг не захотелось ему спорить с Мотовиловым. Он сообразил, что и невыгодно иметь Мотовилова против себя в замышляемом деле; проныра, - забежит, повредит. Сказал:

- Но я, впрочем, согласен с вашим мнением, Алексей Степаиыч. Это, конечно, следует предвидеть.

- Да-с, непременно, - самодовольно заговорил Мотовилов. - Дело надо держать в руках. Без хозяина нельзя. Мы, русские, не можем жить без руководства. И- вы меня извините, - я вам позволю еще посоветовать, как человек опытный, поживший на свете немало, - если, конечно, вам угодно будет выслушать.

- С глубочайшей признательностью выслушаю ваш совет, - сказал Логин с любезною улыбкою. Но чувствовал-накипает досада.

- Вы, конечно, помните изречение баснописца: "с раэбором выбирай друзей"? - спросил Мотовилов с выражением глубокой мудрости на хитром лице.

Логин заметил, что при этом предисловии к обещанному совету все постарались придать своим лицам серьезное и понимающее выражение. Одна только Анна улыбнулась насмешливо, а впрочем, может быть, так только показалось: через полминуты ее лицо уже было спокойно; ее руки неподвижно лежали на коленях.

Гомзин показал зубы Логину и с глубокомысленным видом, сказал:

- Золотое правило. Крылов весьма остроумно сочинял свои басни.

- Свои, а не чужие? - задорно крикнула расходившаяся Ната.

- Ната! - строго, вполголоса, остановил ое отец. Ната присмирела и сверкнула глазами на Гомзина. Мотовилов продолжал:

- Так вот я и скажу, что следовало бы вам осторожнее выбирать сотрудников. Нечего греха таить, не все способны быть хорошими товарищами.

С иным нетрудно и впросак попасть, поверьте моей опытности. Вы не думайте, что я говорю что-нибудь такое, что бы я не мог повторить при ком угодно.

Да-с. Я-человек прямой Смею думать, что недаром пользуюсь некоторым уважением. Личностей касаться я не буду, но считаю своим долгом предостеречь вас.

Логин нетерпеливо дергал черную тесьму пенсне. Неприязненное чувство к Мотовилову разгоралась, и внушительно-важная фигура старого лицемера становилась несносною. Сказал решительно:

- Шестов не способен ни на какое- коварство, - он молод, наивен и честен,

- Не только те хороши, кто молоды, - обидчиво заговорил Мотовилов,-

но, как я уже имел честь вам объяснить, личностей я не трогаю и не навязываю никому своего мнения, - не смею: вы, может быть, изволите обладать большим знанием света и большим умом, - вам и книги в руки; а я говорю, как по моему, может быть, несовершенному разуму выходит, - и я говорю вообще.

Он раздраженно постукивал в такт словам тростью.

- А, вообще... Я думал... Впрочем, благодарен вам за ваши советы, -

сухо сказал Логин.

"На сегодня будет!"-решил он, раскланялся и отправился домой.

Солнце зашло. Запад пылал, как лицо запыхавшегося от беготни ребенка.

Восточная половина неба была залита нежно-алыми, лиловыми и палевыми оттенками. Воздух был тих и звучен. Грустная задумчивость разлита была в его светлом колыхании. Прозрачно мерцал вечер, и незаметно набегали сумерки. Влажная и сонная тишина стояла над рекою. Гладкие струи плескались о сырой песок берега с легким шепотом, словно нежные детские губы целовали мамины руки. Вдали, на берегу, радостно зажглась красная звездочка костра;

там виднелась рыбачья лодка.

Логин спускался с вала и чувствовал, что его осеняет мирное, благостное настроение.

"Отчего?"-подумал с удивлением, и-ответ,- улыбка Анны затеплилась перед ним.

Как мог я досадовать на ее улыбку? Вот теперь она меня греет, и я несу в себе завет мира".

В мягком, прозрачном воздухе раздавалась песня. На Воробьинке, у самой воды, сидела компания оборванцев. Это они пели, и пели прекрасно.

Логин направился через остров: так ближе. Когда он перешел мост, от артели певцов отделился высокий детина в отрепьях, в опорках на босую ногу, и приблизился к Логину. Заговорил, обдал запахом сивухи. Старался придать хриплому голосу просительное выражение.

- Милостивый государь, осмелюсь вас обеспокоить. По лицу и по изяществу телодвижений ваших усматриваю, что вы-человек интеллигентный. Не откажите помочь людям тоже интеллигентным, людям из общества, но впавшим в несчастье и принужденным снискивать пропитание тяжелою землекопною работою.

Логин остановился и с удивлением рассматривал его. Сказал:

- Вы слишком красноречиво изъясняетесь.

- Проникаю в сокровенный смысл вашего замечания. Изволите намекать, что я того... заложил за галстук.

Детина щелкнул себя по тому месту, где некогда имел обыкновение носить галстук.

- С горя, милостивый государь, и от климата для предупреждения и пресечения простуды. Видел, как и эти птенцы, со мною путешествующие и воспевающие, видел лучшие дни. Но "миновали красные дни Аранжуеца!" Был некогда судебным следователем. Но сердечные огорчения и несправедливость начальства вторгнули меня в пучину несчастия, где и пребываю безвыездно. А эти, со мною странствующие, тоже из сильных мира сего: один - бывший полицейский надзиратель, другой-бывший столоначальник, а третий-бывший дворянин, лишенный столиц приблизительно безвинно. Благороднейшая, чиновная компания!

- Куда же вы путешествуете? спросил Логин.

- Работаем совместно над улучшением путей сообщения, а инженеры здешние, с позволения сказать, жулики! Но, впрочем, благороднейшие люди!

- А от меня-то вам что же угодно?

- Испрашиваю некоторое количество денег заимообразно-отнюдь не в виде милостыни.

- Хорошо, я дам вам что-нибудь заимообразно, как вы выражаетесь. А вы всегда в таком состоянии?

- Чистосердечно каюсь: почти беспрерывно! Как благородный человек!

"Чужды нравственности узкой, не решаемся мы скрыть этот знак натуры русской-да, веселье Руси пить". Цитата из Некрасова!

- Однако потрезвее бываете же вы когда-нибудь?

- По утрам-с, а также и во дни невольного поста.

- Так вот в такое- время не придете ли вы когда-нибудь ко мне на квартиру?

- Изволите быть писателем? - спросил оборванец, хитро подмигивая.

- Нет, не писатель. Другой у меня расчет.

- Слушаю-с.

Логин объяснил, как найти его. Детина выслушал, видимо постарался запомнить и потом сказал с широкою улыбкою:

- Да вы не извольте утруждать себя объяснениями, так найду. Почему, угодно знать? Вот почему: есть благодетели, что юродивых да кошек собирают, особенно благодетельницы есть такие сердобольные; ну а которые бы нашего брата желали увидеть, таких не более как по одному на миллиард граждан.

Когда сами придем, так и то смотрят, как бы мы не уперли чего, вытурить торопятся, потому что мы народ, с позволения сказать, отпетый. Так я так смекаю, что вашу милость и без адреса найду.

Логин молча выслушал, нахмурился и пошел прочь.

- Ваше высокоблагородие! - окликнул оборванец.- А обещанное-то вами заимообразное вспомоществование?

Логин остановился, достал деньги и сказал:

- Все равно пропьете.

- Немедленно же, но за ваше драгоценное здоровье. Щедры, щедры и милостивы, награди вас Господь! Возвращу при первой же возможности.

Серпеницын! - назвал он себя, приподнял рваный, серый от пыли и грязи картуз и шаркнул опорками. - Простите, что не ношу с собой вексельной бумаги!

Детина возвратился к товарищам,- и снова понеслись звуки песни.

Задушевные были они и ласкали слух. Публика на валу слушала певцов. Эти звуки мучили и дразнили Логина.

"Поэтический замысел, артистическое исполнение... и певцы-пропойцы.

Дико и прекрасно!"

Вернулся домой. Из открытых в соседним флигеле окон доносились громкие голоса: то Валя бранилась с семинаристом, который ухаживал за нею.

- Ах ты домовладелец! - долетал на улицу Валин голос. - Толкну ногой-и твой домишка развалится.

- А ты думаешь, Андозерский на тебе женится?- отвечал сердитый юношеский тенорок. - Что забавляется с тобой, так ты и рада.

- А ты дурак; педагогом себя называешь, а сам мальчишка, еще тебя в угол ставят.

- Меня никто не смеет в угол ставить. Ты-наставница, а тебя твои ученики поколотили.

- Врешь, он не нарочно снежком залепил!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Логин сидел в своем кабинете. Темно-зеленые обои, раздвижные, сурового полотна с розовыми каймами занавески, на медных кольцах по медным прутьям, у трех узких окон на улицу, низкий потолок, оклеенный желтоватою бумагою, темно-зеленый лионский ковер - все делало комнату мрачною. Мимолетным был кроткий свет, которым осенила сегодня Аннина улыбка, и увял цвет, расцветший у ее белых ног.

На столике возле кушетки, на мельхиоровом подносе, стояла бутылка мадеры, белый хлеб, рокфор и маленький тонкий стакан. Логин выпил стоя стакан вина, налил другой стакан и перенес его к письменному столу.

Несколько минут просидел в тяжелой задумчивости. Голова горела и кружилась.

Чувствовал, что не скоро уснет. Тоскливая жажда тянула к вину.

В последнее время часто случалось проводить ночи вовсе без сна, - ночи томительных грез, отрывочных воспоминаний. В нем творилось что-то неладное.

Сознательная жизнь мутилась, - не было прежнего цельного отношения к миру и людям. Достаточно стало малейшего повода, чтобы внезапно начинал думать и чувствовать по-иному, и тогда казался диким только что оставленный строй мысли и чувства.

В бессонные ночи пробегали картины прошлого. Иногда внимание останавливалось на одной из них, - ее очертания становились яркими, назойливо-выпуклыми.

Казалось странно отождествлять себя с мальчиком, на которого смотрел с горы опыта и усталости. Вспоминая, видел себя немного со стороны. Не то чтоб ясно наблюдал того другого, о котором думает, когда по взаимной неточности языка и мысли говорит: я был, я делал. Похоже было на то, когда высунешься из окна и стараешься заглянуть в соседние окна или под карниз дома, где лепятся серые гнезда, или в окна других этажей; дом виден не совсем со стороны, но и чувствуешь, что не в самом доме находишься. Так и он видел приливы и отливы румянца на щеках, строгие, слегка волнистые линии лица, всю тонкую и хрупкую фигуру, всегда немного понурую,- видел это, как что-то чужое, но не так ярко, как вспоминались предметы совершенно посторонние. Даже сильные душевные движения, пережитые когда-то, припоминались смутно. Зато иногда что-нибудь внешнее и мелкое-, что связано с испытанным сильным чувством, выпукло вставало в памяти.

Были некоторые обстоятельства, которые казались совершенно утраченными для памяти. Чувствовалось, что многие звенья той цепи впечатлений, которые некогда стройными волнами перелились через порог сознания, теперь затерялись, упали в общую темную массу пережитого, - и сходные соединились, как сливающиеся ручьи. Сознание, блуждающий огонек, мается по этой нестройной массе и своим мельканием делает то, что называется сознательною жизнью.

Казалось Логину, что не было единства в содержании души, не было целости, что распадение души началось давно и вот теперь близится к завершению. Были дни, когда мысли и чувства шли жизнерадостным путем, - все темное в жизни забывалось. Бывали и жестокие полосы жизни: невыносимая тоска сжимала сердце, и все могилы душевного кладбища высылали своих мертвецов, - тогда изглаживалась в душе память об ее другом, лучшем мире.

Но чаще огонь сознания горел на мосту, между двумя половинами души, и чувствовалось томление нерешительности. Устои моста шатались и трещали под напором волн жизни, и брезжущий огонь сознания озарял иногда их белопенные верхи и страшное шатание устоев. Иногда этот огонь освещал радостные и полные надежд мысли, но сила жить принадлежала ветхому человеку, который делал дикие дела, метался, как бешеный зверь, перед удивленным сознанием и жаждал мук и самоистязания. Чем больше скоплялось в жизни угнетающего, тем бывало сильнее и дольше продолжалось торжество освобожденного низшего сознания.

"Не очевидно ли, думал иногда Логин со странным злорадством,- что мое

"я" - довольно жалкая претензия существа, текущего и обновляющегося, как вода реки в берегах, которые и сами неизменны только по внешности?"

Логин открыл один из ящиков стола и достал письмо, которое получил недавно. На это письмо еще не отвечал. Оно было от лучшего из приятелей, с которым беседовал почти откровенно. Перечитал теперь внимательно все четыре страницы письма. Потом отыскал почтовую бумагу, придвинул кресло поближе к столу и начал писать, - о своем замысле. Долго просидел за этим, то быстро водя пером по бумаге, то откидываясь на спинку кресла и задумываясь. Иногда брал стакан, пил понемногу.

Холодный воздух вливался с улицы в открытое окно. В городе было тихо.

Издали доносились болтливые звуки реки у мельничной запруды-там звучно лепетала, и смеялась, и плакала беспокойная русалка, и зеленые над белым телом разметались косы.

Окончил письмо. Допил вино из стакана. Ощущение холодноватого стекла и вкус вина доставляли наслаждение, в котором на минуту весь сосредотачивался. Потом опять становилось тоскливо.

Прошелся несколько раз по комнате, перелил из бутылки в стакан остатки вина и опять сел к столу перечитывать письмо.

Прочтя то место, где говорится о завещании, на случай неудачи замысла, грустно улыбнулся. Думал:

"Завещание самоубийцы-клочок бумаги с традиционною просьбою в смерти никого не винить. Очень это нужно, подумаешь! Люди привыкли любопытствовать, даже забавляться всяким происшествием, в том числе и самоубийством. Ищут причин, тщательно отмечают их- для статистики, А самоубийцы покорно подчиняются ненужному им порядку и оставляют объяснения смерти. Иной целое письмо сочинит,- к другу, к невесте,- с тайною целью порисоваться трагизмом кончины. Глупо! Впрочем, в таких случаях люди, должно быть, ужасно теряются и плохо соображают.

Если бы до меня дошла очередь убить себя, я постарался бы сделать это словно нечаянно: мало ли бывает несчастных случаев!

А всего бы лучше исчезнуть совсем незаметно, бесследно: потонуть в океане, отравиться в непосещаемой пещере. Нашли бы потом кости, череп и поместили бы этот хлам в археологическую коллекцию".

Неприятное ощущение тупой боли в виске повторялось все чаще. Откинулся на спинку стула. Побледневшее лицо казалось спокойным. Слышал тихий смех, который звенел за спиною. Смех Анны вспомнился Сырой холод пробежал по телу. Оглянулся на открытое окно. Подумал:

"Закрыть бы его".

Но лень было встать.

"Нет, лучше после,- решил он,- а то будет душно"

Выпил мадеры, опять принялся за письмо. Некоторые места напоминали ему почему-то Мотовилова, - и каждый раз ненависть и презрение к этому человеку вспыхивали в нем. Удивился окончанию письма. Подумал:

"С чего это я вздумал уверять, что верую в свою идею? Ведь и так понятно, что без веры в нее я не стал бы думать о ее выполнении. Дурной признак! Или в самом деле я живу слишком рано, еще в утренних сумерках, и только тени далекого будущего ложатся на меня?"

Когда запечатывал письмо, надписывал адрес, все продолжал слышать странный, несмолкающий смех. Тупая боль в голове расползалась все дальше.

Казалось, что постороннее что-то стоит за спиною.

Вдруг заметил, что страшно. С напряженною улыбкою преодолел жуткое-

чувство, обернулся назад.

"Это - река", - сообразил он, встал и затворил окно. В комнате стало тише, - за стеклом окон шум воды раздавался глуше и слабее.

Допил вино, стало теплее и веселее. Зажег спичку, потушил лампу, собрался лечь спать. Со свечкою в руках подошел к постели.

Одеяло тяжелыми складками лежало на кушетке и закрывало подушку. На красном цвете резко выделялись тени складок. Странно расположилось оно на кушетке: посередине коробилось, с боков лежало плотнее. С нижней стороны кушетки, в ногах, образовалась продольная складка; доходила до середины одеяла. На подушке оно тоже возвышалось и круглилось. Похоже было, как будто забрался кто-нибудь под одеяло и лежит там тихонько, не шевелясь.

Логин стоял неподвижно перед постелью и подымал перед собою правую руку со свечкою, точно хотелось осветить что-то сверху поудобнее. На побледневшем лице сумрачные глаза горели тягостным недоумением.

Тихий, назойливый смех шелестел за спиною. Мысли складывались медленно и трудно, как будто хотелось что-то припомнить или понять, и это усилие было мучительно. Но казалось, что начинает понимать.

Там, под одеялом, лежит кто-то, страшный и неподвижный. Холодом веет от него. Логин чувствует на лице и на теле этот холод. Это - холод трупа.

Там, под одеялом, еще не началось тление. Но посинелые губы тяжелы, неподвижные глаза впалы.

Странное оцепенение сковывает Логина, и не может он приподнять одеяло.

Красный свет свечки зыблется на красном одеяле. Белесоватый туман надвигается, наползает со всех сторон,- и только красное одеяло зияет темными складками. Туман вздрагивает и смеется беззвучно, но внятно. Лицо мертвеца мерещится Логину; это - его собственное лицо, страшно бледное, с тускло-свинцовыми тенями на впалых щеках, еще не тронутых тлением.

Мертвец, еще не погребенный и блуждающий по свету, оживленный на время солнечным сиянием, лег здесь и покоится сном без видений. И знает Логин, что это он сам лежит, неподвижный и мертвый.

"Нелепая мечта! Надо взять себя в руки!"-шепчут бледные губы Логина.

Рука тянется к одеялу. А туман разрастается, клубится уже над одеялом и смеется злобно и жалобно. Свеча колеблется в отяжелелой и затекшей руке.

Логин чувствует, что томительно и страшно лежать неподвижным, непогребенным трупом и ждать. Сквозь одеяло просвечивает багровый огонь. Тяжелые складки давят бессильное тело. Кто-то стоит над ним и всматривается дико горящими глазами в его покрытое красным одеялом тело. Чья-то рука ложится на его грудь, нащупывает ее сквозь одеяло, дрожит, - и грудь его ощущает быстрые и слабые толчки... Томительно и жутко ждать, когда не можешь пошевелиться.

Одеяло приподымается, - холодный воздух струится по лицу мертвеца, орошенному холодным потом. Страшное, нечеловеческое- напряжение насквозь пронизывает его, - он подымается с подушек...

Страшным усилием воли смиряя расходившиеся нервы, Логин поставил свечку на круглый столик и прошелся по комнате из угла в угол. Туман, который застилал глаза, стал рассеиваться. Логин подошел к кушетке и быстро опустил руку на одеяло. Мягкая подушка под одеялом, - и только... Подумал:

"Однако, надо лечиться, - целый день голова болит нестерпимо".

Разделся и откинул одеяло.

"Отчего впадина на подушке? Ах да, это я рукою... А точно голова лежала".

Потушил свечку и лег. Красный цвет одеяла погас. Было темно. Только окна мутно белели, - внимательно-неподвижные глаза чудовища подстерегали добычу. Вдали смеялась русалка.

Логину захотелось лечь так, как тогда лежал под одеялом "он". Мелкая дрожь пробежала по телу.

"Так-то будет теплее", - подумал он и закрыл лицо одеялом.

Лежал лицом кверху. Одеяло тяжело падало на грудь и на лицо. Опять представилось Логину, что он-холодный и неподвижный мертвец. Страшная тоска сжала сердце. Воздуха, света страстно захотелось ему... Откинул одеяло...

Но оцепенение сковало его, и неподвижно лежал он. Страх и тоска умерли.

Лежал, холодный и спокойный, и глядел мертвыми, закрытыми глазами сквозь тяжелую ткань.

Спиною к нему, у письменного стола, сидел человек и отдавался грустным думам. И странно было Логину, и не понимал он, зачем томится этот человек, когда его мечты и надежды, убитые до срока, холодеют здесь, в мертвом теле.

Все решено и кончено, не о чем думать,- и тяжелым взором звал он к себе того другого; мертвец звал и ждал человека.

Мерещилось Логину, как стоял над ним этот человек и дикими глазами глядел на красное одеяло. И знал Логин, что это он сам стоит над своим трупом. И слышит он свои странные речи.

"Лежи, разрушайся скорее, не мешай мне жить. Я не боюсь того, что ты умер. Не смейся надо мною своею мертвою улыбкою, не говори мне, что это я умер. Я знаю это,- и не боюсь. Я буду жить один, без тебя. Если бы ты не умер сам, я убил бы тебя. Я приберег для тебя (для себя, поправляешь ты, -

пусть будет так, все равно) хорошую пулю, в алюминиевой оболочке. Освободи мне место, исчезни, дай мне жить.

Я хочу жить, и не жил, и не живу, потому что влачу тебя с собою. О, если бы ты знал, как тяжело влачить за собою свой тяжелый и ужасный труп!

Ты холоден и спокоен. Ты страшно отрицаешь меня. Неотразимо твое молчание.

Твоя мертвая улыбка говорит мне, что я-только иллюзия моего трупа, что я -

как слабо мигающий огонек восковой свечи в желтых и неподвижных руках покойника.

Но это не может быть правдою, не должно быть правдою. Я-сам, постоянный и цельный, я-отдельно от тебя.

Я ненавижу тебя и хочу жить отдельно от тебя, по-новому. Зачем тебе быть всегда со мною? Ты не пользуешься жизнью. Ты уже отжил. Ты-мое отяжелелое прошлое.

Отчего не исчезаешь ты, как тает снег весною, как тают в полдень облака? Зачем ты вливаешь трупный яд ненавистного былого в божественный нектар несбыточных надежд?

Исчезни, мучитель, исчезни, пока я не раздробил твоего мертвого черепа!"

Лежал неподвижно. И жутко, и радостно было терзать обезумевшего от тоски человека. Тихий смех звенел в комнате и напоминал, что мучит он самого себя.

Мерещилось опять, что стоит он в темной комнате, над постелью, проклинает мертвеца, - и томительный ужас леденит его. Мрак душит цепкими объятиями, подымает и бросает в бездну. Голоса бездны глухо смеются. Он падает глубже и глубже... Сердце замирает. Смех затихает где-то вдали.

Тишина, мрак, бездумье, - тяжелый и безгрезный сон.

Логин откинул одеяло. Побледневшее лицо плотно приникло к подушке.

Дыхание быстрое и тихое. Ночь смотрит мутными глазами сквозь стекла окон на усталое лицо, на улыбку безнадежного недоумения, которая застыла на губах.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

У Кульчицкой званый вечер. Было еще не поздно, когда пришел Логин, но уже почти все собрались. Виднелись нарядные платья дам и девиц; были знакомые и незнакомые Логину молодые и старые люди в сюртуках и фраках.

Еще в его душе не отзвучали тихие уличные шумы, грустные, как и заунывный шелест воды на камнях, за мельничною запрудою. Призраки серых домов в лучах заката умирали в дремлющей памяти, как обломки старого сна.

Светлые обои комнат, в которых вечерний свет из окон печально перемешивался с мертвыми улыбками ламп, создавали близоруким глазам иллюзию томительно-неподвижного сновидения.

Переходил из комнаты в комнату, здоровался. Чувствовал, что каждое встречное лицо отражается определенным образом в настроении. Черты пошлости и тупости преобладали мучительно. Самое неприятное впечатление произвела семья Мотовилова: жена, маленькая, толстенькая, вульгарные манеры, злые глаза, грубый голос, зеленое платье, пышные наплечники, - сестра, желтая, сухая, тоже в зеленом, - Нета, глуповато-кокетливый вид, розовое открытое платье, - Ната, беспокойно-задорные улыбки, белое платьице, громадный тройной бант у пояса, - сын гимназист, гнилые зубы, зеленое лицо, слюнявая улыбка, впалая грудь, развязные любезности с барышнями помоложе.

Встречались и милые лица. Были Ермолины, отец и дочь. Логин почувствовал вдруг, что скука рассеялась от чьей-то улыбки. Осталось чувство мечтательное, тихое. Хотелось уединиться среди толпы, сесть в углу, прислушиваться к шуму голосов, отдаваться думам. С неохотою вошел в кабинет хозяина, где раздавался спор, толпилась курящая публика.

- А, святая душа на костылях! - закричал казначей Свежунов, толстый, красный и лысый мужчина.

- Мы все о Молине толкуем, - объяснил Палтусов Логину.

- Да-с, я готов с крыши кричать, что поступки следователя возмутительны: запереть невинного человека в тюрьму из личных расчетов! -

говорил Мотовилов.

- Неужели только из личных расчетов? - осторожным тоном спросил инженер Саноцкий.

- Да-с, я утверждаю, что из-за личных столкновений, и больше не из-за чего. Прямо это говорю, я на правду- черт. И вы увидите, это обнаружится: правда всегда откроется, как бы ни старались втоптать ее в грязь. Мы все ручаемся за Молина, я предлагал какой угодно залог,- он продолжает держать его в тюрьме. Но это ужасно,- невинного человека третировать вместе со злодеями! И только по навету подкупленной волочаги!

- Всего лучше бы, - сказал исправник Вкусов, старик с бодрою осанкою и дряхлым лицом,- эту девицу по-старинному высечь хорошенько, енондершиш.

- Я надеюсь, - продолжал Мотовилов, - что нам удастся обратить внимание судебного начальства на это возмутительное дело и внимание учебного начальства на настоящих виновников гнусного шантажа.

- А не лучше ли подождать суда? - спросил Логин.

- На присяжных надеетесь? - насмешливо и губо спросил казначей Свежунов. - Плоха надежда, батенька: наши мещанишки его засудят из злобы и дела слушать не станут как следует.

- Чем он их так озлобил? - улыбаясь спросил Логин.

- Не он лично,- пробормотал смущенный казначей.

- Позвольте, - перебил Мотовилов, -что ж, вы считаете справедливым тюремное заключение невинного?

- Во всяком случае,- сказал Логин,- агитация в пользу арестанта бесполезна.

- Выходит, по-вашему, что мы занимаемся недобросовестной агитацией?

- Помилуйте, зачем же так! Я не говорю, что ж, прекрасные намерения.

Но одних добрых намерений, я думаю, мало. Впрочем, правда обнаружится, вы в этом уверены, чего же больше?

- Правда для нас и теперь ясна, - сказал отец Андрей, старый протоиерей, который имел уроки и в гимназии и в городском училище,- потому нам и обидно за нашего сослуживца: напрасно терпит человек. Не чужой нам, да и всячески по человечеству жалко. Надо только дивиться тому поистине злодейскому расчету, который проделан из-за товарищеской зависти. Дело ясное, тут и сомнений быть не может.

- Поступок недостойный дворянина, - сказал Малыганов, наставник учительской семинарии, который, слушая, то лукаво подмигивал Логину, то почтительно склонялся к Мотовилову.

- Нехороший человек ваш Шестов, - говорил отец Андрей Логину. -

Помилуйте, он мою рясу однажды пальтом назвать вздумал. На что же это похоже, я вас спрошу?

- А слышали вы,- спросил Логина Палтусов,- как он назвал нашего почтенного Алексея Степаныча?

- Нет, не слышал.

- Это, изволите видеть, у нас в училище, говорит, почетная мебель.

- А своего почтенного начальника,- сказал Мотовилов, - уважаемого нами всеми Крикунова он изволил назвать сосулькой!

- Не без меткости, - сказал со смехом Палтусов.

- Конечно, - внушительно продолжал Мотовилов,- у Крикунова фигура жидковатая, но к чему глумиться над почтенными людьми? Непочтительность чрезмерная! на улице встречается с женой, с дочками, не всегда кланяться удостоит.

- Он близорук, - сказал Логин.

- Он атеист, - возразил отец Андрей сурово, - сам признался мне, и со всеми последствиями, то есть, стало быть, и в политическом отношении. И тетка его - бестия преехидная, и чуть ли не староверка.

- Мове! - сказал Вкусов.- Вся публика на него обижается. Вот Крикунов

- так учитель. Такому не страшно сына отдать.

- А если ухо оборвет? - спросил Палтусов.

- Ну, кому как,- возразил исправник.- В их училище иначе нельзя, такие мальчишки, все анфан терибли. "Рабы и деспоты в одно время", - думал Логин.

Опять мстительное чувство подымалось в нем ярыми порывами и опять сосредоточивалось на Мотовилове.

- Что ни говорите, - заговорил вдруг Палтусов,- славный парень Молин: и выпить не дурак, да и относительно девочек малый не промах.

- Ну, уж это вы, Яков Андреевич, напрасно,- укоризненно сказал Мотовилов.

- А что же? Ах да... Ну да ведь я, господа, от мира не прочь.

- Однако, - сказал Логин, - ваше мнение, кажется, не сходится с тем, что решил мир.

- Глас народа-Божий глас, - оправдывался Палтусов посмеиваясь. -

Однако не выпить ли пока, стомаха ради?

В столовой был приготовлен столик с водками и закусками. Выпили и закусили. Исправник Вкусов увеселял публику "французским" диалектом:

- Дробызнем-ну! - шамкал он беззубым ртом, потом выпивал водку, закусывал и говорил:-Енондершиш! Это постуденчески, так студенты в Петербурге говорят.

- А что это значит? - страшивал с зычным хохотом отец Андрей.

- Же не се па, благочинный бесчинный, - отвечал исправник. - А ну-тка, же манжера се пти пуасончик. Эге, се жоли, се тре жоли , - одобрял он съеденную сардинку.

А его жена сидела в гостиной, куда долетали раскаты хохота, и говорила:

- Уж я так и знаю, что это мой забавник всех развлекает. У нас вся семья ужасно веселая: и у меня темперамент сангвинический, и дочки мои

-хохотушки! О, им на язычок не попадайся!

- В вас так много жизни, Александра Петровна,- томно говорила Зинаида Романовна, - что вам хоть сейчас опять на сцену.

- Нет, будет с меня, выслужила пенсию, и слава Богу.

- Выходной была, а туда же,- шепнула сестра Мотовилова, Юлия Степановна, на ухо своей невестке.

Та смотрела строго и надменно на бывшую актрису, и даже не на нее самое, а на тяжелую отделку ее красного платья; но это, впрочем, нисколько не смущало исправничиху.

- Вы какие роли играли? - с видом наивности спрашивала актриса Тарантина, красивая, слегка подкрашенная полудевица.

Наши барыни ласкали ее за талант, а в особенности за то, что она была из "хорошей семьи" и "получила воспитание".

Гомзин сидел против нее и готовил на ее голову любезные слова, а пока тихонько ляскал зубами. Его смуглое лицо наклонялось над молодцеватым, но сутуловатым станом, а глаза смотрели на актрису плотоядно,- издали казалось, что он облизывается, томясь восточною негою.

- Когда я была в барышнях, - рассказывала в другом углу гостиной молоденькая дама - лицо вербного херувима, приподнятые брови, - поехали мы раз в маскарад...

- Со своим веником,- крикнул выскочивший из столовой казначей.

- Ах, что вы! - воскликнула дама краснея. Рядом с дамою, которая недавно была в барышнях, сидела Анна. Пышные плечи в широких воланах шелковой кисеи. Цвет платья как нежная кожица персика. Все оно легко золотилось, и золотистые отсветы ложились на смуглое лицо и шею. Крупные желтые тюльпаны, которыми с правой стороны была заткана юбка, казалось, падали из-под бархатного темно-красного кушака. Перчатки и веер цвета сгёте. Белые бальные легкие башмачки. Медленная улыбка алых губ. В широких глазах ожидание.

Звуки интимного разговора долетали до нее из укромного уголка.

- Давно мы с вами не видались, Михаил Иваныч,- притворно-сладким голосом говорила Юлия Петровна, дочь Вкусова от первой жены, девица с мужественною физиономиею, красным носом, маленькими черненькими усами, высокая, ширококостная, но сухощавая.

Ее собеседник-учитель Доворецкий, толстенький коротыш, лицо приказчика из модного магазина. Разговор ему не нравился; он досадливо краснел, пыхтел и оглядывался по сторонам, но Юлия Петровна преграждала путь огромными ногами и тяжелыми складками голубого платья.

- Да, это давно было, - сухо ответил он.

- Ведь мы с вами были почти как невеста и жених.

- Мало ли что!

- Почему бы не быть этому снова? Ведь вы уже делали мне предложение.

- Нет, я не делал.

- Не вы, так Ирина Авдеевна от вас, вес равно.

- Нет, не все равно.

- Папаша вам даст, сколько вы просили.

- Я ничего не просил, я не алтынник.

- Он даже прибавит двести рублей.

Грубоватый голос Юлии Петровны звучал при этих словах почти музыкально. Доворецкий оставался непреклонным. Досадливо отвечал:

- Нет уж, Юлия Петровна, вы мне и не заикайтесь о деньгах. У вас есть жених: вы за Бинштоком ухаживаете, вы его и прельщайте вашими деньгами, а меня оставьте в покое.

- Что вы, Михаил Иваныч, что за жених Биншток! Это вот вы за Машенькой Оглоблиной ухаживаете.

- Оглоблина мне не пара.

- А я?

- Нет, то было два года тому назад. И вы за это время изменились, да и я себе цену знаю. И вы меня оставьте, пожалуйста. Не на такого наскочили!

Доворецкий решительно встал. Лицо его было красно и злобно.

- Раскаетесь, да поздно будет, - зловещим голосом сказала Юлия Петровна, отодвигая ноги и подбирая платье.

- Шкура барабанная, - проворчал Доворецкий, отходя.

Логин вошел в гостиную. Улыбка Анны опять показалась ему не то досадною, не то милою. Захотелось пройти к Анне. Клавдия остановила.

Повеяло запахом сердца Жаннеты. Спросила:

- Вы не сели играть в карты?

- Какой я игрок!

Стояли у дверей, одни. Клавдия нервно подергивала и оправляла драпировку корсажа, которая лежала поперечными складками и была прикреплена у левого плеча, под веткою чайных роз.

- Мы будем танцевать, а вы... Послушайте, - быстро шепнула, - вы меня презираете?

- За что? - так же тихо сказал он и прибавил вслух:-Я не танцую.

- Что ж вы будете делать? Скучать?.. Вы меня очень презираете? Вы считаете меня нимфоманкой?

- Буду смотреть... Полноте, с какой стати! Презирать-глупое занятие, на мой взгляд, - я этим давно не занимаюсь.

Вкусова вслушалась в его слова со своего места и вмешалась в разговор:

- Это танцы-то-глупое занятие? Эх вы, молодой человек!

- Какой я молодой человек! Мы с вами-старики.

- Благодарю за комплимент, только я на свой счет не принимаю.

- Василий Маркович мастер говорить такие любезности, что не обрадуешься, - с кислою улыбочкой сказала Марья Антоновна Мотовилова.

Кто-то заиграл на рояле кадриль. Произошло общее движение. Откуда-то вынырнули и засуетились кавалеры с развязными жестами. Два-три военных сюртука чрезвычайно ловко извивались рядом со своими дамами. Статские кавалеры потащили дам; двигали в стороны плечами, словно расталкивали толпу. Барышни и дамы, которые отправлялись танцевать, имели обрадованный вид.

Логин рассеянно смотрел на нелепые фигуры кадрили. Молодой человек, который дирижировал, кричал глухим голосом.

"Дышать как следует, каналья, не умеет, а туда же, кричит!"-думал Логин.

Кадриль кончилась. Логин пробрался к Анне, сел рядом с нею и заговорил:

- Утомляют меня эти добрые люди!

- Почему вы называете их добрыми? - спросила Анна, ласково улыбаясь ему.

- Спросить бы их, каждый о себе что думает? Все оказались бы добрыми и хорошими. А если б им сказать, что хороших людей по нынешним временам не так много, чтоб всякая трущоба кишела ими, - как бы озлились эти добрые люди!

- Может быть, каждый только себя считает хорошим?

- Хорошо, кабы так...

- Мало хорошего!

Анна засмеялась. Логин сказал, улыбаясь:

- Ведь тут что утешительно? Что если все мои знакомые-хорошие люди, так в хорошие люди не трудно попасть, - я ведь знаю их, мерзавцев, - так рассуждает всякий и охотно наделяет каждого дипломом хорошего. А представить себе только, что хороших людей мало! Значит, это трудно! Ну я, положим, один хорош, остальные-подлецы. Но как же трудно удержаться в такой позиции! Потому их и злит всякая критика.

- Их только? А нас с вами? - оживленно спросила Анна.

- Что ж, было время; и я считал себя и многих моих друзей альтруистами, а за что? На поверку взять, так за то только, что мы на высокие темы умели красно говорить. Теперь мне и самое это словечко долговязое, "альтруизм", нелепым кажется.

- Вы считаете себя эгоистом?

- Все-эгоисты. Люди только обманывают себя на свою же беду, когда уверяют, что возможна бескорыстная любовь.

- Вот уж это несправедливо так рассуждать: как только я перестал быть альтруистом, так и все должны быть эгоистами.

- Впрочем, я готов на уступку. Пусть будут и альтруисты,- не пропадать же слову. Но, право, это не больше как избыток питания.

- Чем же отличается добро от зла?

- А чем отличается тепло от холода или жара? Должно быть, всякое-

добро произошло оттого, что нам кажется злом, при помощи какого-нибудь приспособления.

- Да это нравственная алхимия.

А рояль опять бренчал, по зале носилась пара за парою. Гомзин подскочил к Анне с преувеличенною ловкостью. Анна улыбаясь положила руку на его плечо.

Логин рассеянно следил за танцующими. Щеки дам горели, глаза блестели, женские голые плечи были красивы, но кавалеры, на взгляд Логина, были неприличны: красные, потные, скуластые лица, черные клоки волос, которые мотались над плоскими и наморщенными лбами, и выражение любезности и усердия в вытаращенных глазах. Гомзин смотрел сверху, за охровожелтую кружевную Аннину берту, туда, где она прикреплялась к корсажу темно-красным шу; Анна весело улыбалась. Все это казалось Логину глупым.

Анна вернулась и сейчас же ушла танцевать с молодым человеком в мешковато сидевшем фраке. Фамилии молодого человека Логин не знал, не знал и его общественного положения, но они считали себя знакомыми и при встречах разговаривали.

Логин хотел было уж уйти из этой пыльной залы, где музыка и свечи надоедливо веселились, - но Анна опять села рядом и сказала:

- Если б умели делать из свинца золото, чего стоило бы золото?.. Нет, благодарю вас, я устала, - ответила она пригласившему ее танцору, который от усталости имел жалкий и мокрый вид.

Закрывая вышитым веером улыбку, Анна смеющимися глазами следила за ним, пока он искал даму. Потом вопросительно взглянула на Логина. Он улыбнулся и сказал:

- Золото подешевело бы, но не стало бы для всех доступно.

- Дар-недоверчиво спросила Анна.

Опустила на колени раскрытый веер. Имя Анна было вышито на нем, между веток ландышей, желтыми шелками. Логин смотрел на это имя и говорил:

- Того же достигнет и психологическая алхимия. "Искру Божию" находили в падших, а другою рукою развенчивали идеалы. И вот, резкое- различие между добрыми и злыми стерлось, мы стали жалостливы и в то же время равнодушны к тому, что прежде казалось возвышенным. Наивность утрачена, и с нею счастье!

- Точно счастье непременно глупо!

- Избранные натуры не ищут счастья и не имеют его.

- Почему? - спросила Анна, подымая на Логина удивленные глаза.

- Счастье не для них. Блаженство-для них гнусное чувство. Как пользоваться тем, что нам представил случай, когда везде так много печали, страданий!

- В страданиях есть восторг, - задумчиво сказала Анна.

- Выто это откуда знаете?

- Из опыта. И счастье всегда надо завоевать.

- Да ведь побеждают только сильные?

- Конечно, - сказала Анна.

Решительный склад ее губ показался Логину жестоким.

- А слабые? Топтать слабых, чтоб добиться счастья! Уж лучше быть побежденным. Да и наивное счастье, которым удовлетворяется людское- стадо, как трудно оно достигается! Или пробирайся к экватору степью под вьюгой, или грейся у камина. Но в степи замерзают, а у камина...

- Сердце черствеет, - тихо докончила Анна.

- Да, сердце черствеет!

- Вот как я удачно подаю реплики! - сказала Анна, смеясь.

Минутная задумчивость быстро сбежала с ее лица.

- Отвлеченный разговор в неподходящей рамке,- ответил Логин, стараясь попасть в ее тон для окончания разговора. - А знаете, кто мне из всего этого общества всех симпатичнее?

- Кто? - спросила Анна, слегка нахмуривая брови.

- Баглаев.

- Неужели! Что в нем хорошего? Болтает, врет.

- Да. Он нравится мне тем, что он самый непосредственный из мерзавцев.

У него нет ничего в душе, кроме того, что ползает на языке.

Барышня с бледными глазами подошла к Анне и заговорила с нею. Логин отошел и встретил Андозерского.

- Ищу визави. Танцуешь? - озабоченно спросил его Андозерский.

- Нет, где мне!

- Так, дружище, нельзя,- что ты кисляем таким? Бери с меня пример. А я тут около Неточки занялся.

- Ну, и что ж?

- А вот надо этого актеришку проучить, Пожарского, - ухаживать вздумал. И какой он Пожарский,- просто буйский мещанин Фролов, и пьяница вдобавок, мразь этакая!

- Не все ли равно! Фролов так Фролов

- Ну да! Да, впрочем, и все здешние актеры-те же золоторотцы, босяки.

Надоедят публике, перестанут сборы делать и поплетутся в другой город по образу пешего хождения, на своих подошвах, вздев сапоги на палочку. Ну, пойду искать.

Логин подошел к Нете; она разговаривала с незнакомою Логину барышнею.

Сел рядом с Нетою, нагнулся к ее уху и тихо спросил:

- Кто лучше: Пожарский или Андозерский? Нет а вскинула на него глаза и постаралась придать им строгое выражение. Логин спокойно улыбался и настойчиво глядел прямо в ее глаза. Спрашивал:

- Для вас-то кто лучше кажется?

- Послушайте, так нельзя спрашивать, - отвечала Нета с легонькою растяжкою, стараясь выдержать строгий тон.

- Полноте, отчего же нельзя?

- Отчего? Да только вы способны так спрашивать.

- Но, однако, кто же лучше?

Нета засмеялась. Сказала с жеманною ужимкою:

- Андозерский-ваш друг.

- О, я не передам.

- Да, в самом деле? Ах, как вы меня утешили! А я этого-то и боялась.

- Так кто же лучше?

- Знаете, ваш друг чванен и скучен не по возрасту,- сказала Нета.

Сделала капризную гримасу.

- Да. А неправда ли, как мил и остроумен Пожарский?

- Прелесть! - искренним голосом воскликнула Нета.

- А вы не знаете его фамилии?

- Вот странный вопрос!

- Пожарский - по сцене. Настоящая фамилия - Фролов.

- А я не знала.

- Буйский мещанин. В Костромской губернии есть город Буй.

- Что ж из этого? - краснея и досадуя, спросила Нета.

В замешательстве она так сильно, по привычке, щипнула свою щеку, что на ней осталось явственное пятнышко,

- Так, к слову пришлось, - равнодушно усмехаясь, сказал Логин.

Нета замолчала. Логин отошел.

"Я сегодня веду странные разговоры", - подумал он.

Пожарский был первый актер нашего театра. Он нес на своих плечах весь репертуар, играл Хлестакова в "Ревизоре", а иногда и городничего, и Гамлета, и все, что придется, кувыркался в водевилях, умирал в трагедиях, пел куплеты, читал стихи и сцены ид еврейского, армянского, народного и всякого иного быта в дивертисментах. Вне сцены он был разбитной малый, мог выпить водки сколько угодно, мало хмелел при этом и бывал душою общества в компании пьяных купчиков, которых мастерски обыгрывал в стуколку.

Состязаться с ним в этом искусстве мог один только Молин.

Публика любила Пожарского,- театр в его бенефисы бывал полон, и ему подносили ценные подарки: иногда серебряный портсигар, иногда роскошный халат с кистями и с ермолкою. Но денег у него не водилось, - все добытое от искусства или от карт немедленно пропивалось. На его счастье, всегда находилась сердобольная вдовушка, которая заботилась об его удобствах.

Теперь Нета уязвила его сердце не на шутку-он пил меньше обыкновенного и уже месяца два порвал с своею последнею подругою.

Федор Сологуб - Тяжелые сны - 02 часть, читать текст

См. также Сологуб Федор - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :