Федор Сологуб
«Тяжелые сны - 01 часть»
"Тяжелые сны - 01 часть"
Роман
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА К ТРЕТЬЕМУ ИЗДАНИЮ
Роман "Тяжёлые сны" начат в 1883 году, окончен в 1894 году. Напечатан в журнале "Северный вестник" в 1895 году, с изменениями и искажениями, сделанными по разным соображениям, к искусству не относящимся. Отдельно напечатан первым изданием в 1896 году, но и тогда первоначальный текст романа не вполне был восстановлен по тем же внешним соображениям. Для третьего издания в 1908 году роман вновь просмотрен автором и сличен с рукописями; редакция многих мест изменена. Много лет работать над романом -
а всякий роман не более как книга для легкого чтения, - можно только тогда, когда есть надменная и твердая уверенность в значительности труда. Проходят долгие, тягостные дни и годы, и все медлишь, и не торопишься заканчивать творение, возникающее "lentement, lentement, comme le soleil" .
Создаём, потому что стремимся к познанию истины; истиною обладаем так же, в той же мере и с тою же силою, как любим. Сгорает жизнь, пламенея, истончаясь легким дымом, - сжигаем жизнь, чтобы создать книгу. Милая спутница, изнемогая в томлениях суровой жизни, погибнет, и кто оценит её
тихую жертву? Посвящаю книгу ей, но имени её не назову.
Сентябрь 1908 года.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Начало весны. Тихий вечер... Большой тенистый сад в конце города, над обрывистым берегом реки, у дома Зинаиды Романовны Кульчицкой, вдовы и здешней богатой помещицы...
Там, в доме, в кабинете Палтусова, двоюродного брата хозяйки (впрочем, никто в городе не верит в их родство), играют в винт сам Палтусов и трое солидных по возрасту и положению в нашем уездном свете господ. Их жены с хозяйкою сидят в саду, в беседке, и говорят, говорят...
Хозяйкина дочь, Клавдия Александровна, молодая девушка с зеленоватыми глазами, отделилась от их общества. Она сидит на террасе у забора, что выходит на узкую песчаную дорогу над берегом реки Мглы. С Клавдиею один из гостей: он в карты не играет.
Это - Василий Маркович Логин, учитель гимназии. Ему немного более тридцати лет. Его серые близорукие глаза глядят рассеянно; он не всматривается пристально ни в людей, ни в предметы. Лицо его кажется утомленным, а губы часто складываются в слабую улыбку, не то лениво-равнодушную, не то насмешливую. Движения его вялы, голос незвонок.
Он порою производит впечатление человека, который думает о чем-то, чего никому не скажет.
- Скучно... Жить скучно, - сказал он, и разговор, казалось, интересовал больше Клавдию, чем его.
- Кто же заставляет вас жить? - быстро спросила Клавдия.
Логин подметил в ее голосе раздражение и усмехнулся.
- Как видите, пока еще не сумел избавиться от жизни, - ленивым голосом ответил он.
- А это так просто! - воскликнула Клавдия. Зеленоватые глаза ее сверкнули. Она засмеялась недобрым смехом.
- Просто? А именно? - спросил Логин. Клавдия сделала угловатый, резкий жест правою рукою около виска:
- Крак! -и готово.
Ее узко разрезанные глаза широко раскрылись, губы судорожно дрогнули, и по худощавому лицу пробежало быстрое выражение ужаса, словно она вдруг представила себе простреленную голову и мгновенную боль в виске.
- А! - протянул Логин, - Это, видите ли, для меня уж слишком просто.
Да ведь этим и не избавишься ни от чего.
- Будто бы? - с угрюмою усмешкою спросила Клавдия.
- Есть запросы, жажда томит, не унять всего этого огнестрельным озорством... А может быть, просто ребяческий страх... глупое, неистребимое желание жить... впотьмах, в пустыне, только бы жить.
Клавдия взглянула на него пытливо, вздохнула и опустила глаза.
- Скажите, - заговорил опять Логин после короткого молчания, - вам жизнь какого цвета кажется и какого вкуса?
- Вкус и цвет? У жизни? - с удивлением спросила Клавдия.
- Ну да... Это же в моде-слияние ощущений...
- Ах, это... Пожалуй, вкус-приторный.
- Я думал, вы скажете: горький. Клавдия усмехнулась.
- Нет, почему же! - сказала она.
Старые вязы наклоняли ветви, словно прислушиваясь к странному для них разговору. Но не слушали и не слышали. У них было свое. Стояли, безучастные к людям, бесстрастные, бездумные, со своею жизнью и тайною, а с темных ветвей их падала, как роса, отрясаемая ветром, прозрачная грусть.
- А цвет жизни? - спросил Логин.
- Зеленый и желтый, - быстро, не задумываясь, с какою-то даже злостью в голосе ответила Клавдия.
- Надежды и презрения?
- Нет, просто незрелости и увядания... Ах!- воскликнула она внезапно, как бы перебивая себя самое, - есть же где-то широкие горизонты!
- Нам-то с вами что до них? - угрюмо спросил Логин.
- Что?... Душно мне-и страшно... Я заметила у себя в последнее время дурную повадку оглядываться на прошлое...
- И что же вам вспоминается?
- Картинки... милые! Детство-без любви, озлобленное. Юность-муки зависти, невозможность желаний... крушение надежд... идеалов! Да, идеалов,
- не смейтесь, - были все-таки идеалы, - как ни странно... Вперед стараешься заглянуть-мрак.
- А над всем этим-кипение страсти, - сказал Логин неопределенным тоном, не то насмешливо, не то равнодушно.
Клавдия задрожала. Ее глаза и потемнели, и зажглись бешенством.
- Страсти? - воскликнула она сдавленным голосом.
- Конечно! Вас томит не жажда истины, а просто, выражаясь грубо и прямо, страсть.
- Что вы говорите! Какая страсть? К чему?
- Неопределенные порывы, чувственное кипение... возраст такой, - да и пленено юное сердце демоническою красотою очаровательного скептика.
- Вы про Палтусова?.. Если б вы знали, чем он был в моей жизни! Если бы вы могли это себе представить.
- Развивателем?
- Оставьте этот тон, - раздражительно сказала Клавдия.
- Простите, я ненарочно, - ответил Логин искренним голосом.
- Когда еще я была девочкою, - страстно и торопливо заговорила Клавдия, - когда он еще обращал на меня внимание не больше, чем на любую вещь в доме, я уже была захвачена чем-то в нем... мучительно захвачена.
Что-то неотразимое, хищное, - как коршун захватывает цыпленка. Мне иногда хотелось... не знаю, чего хотелось... Дикие мечты зажигались... Впрочем, я всегда ненавидела его.
- За что?
- Разве можно это знать! Может быть, за пренебрежительную усмешку, за дерзость речи, за то, что мать... вы знаете, он имеет на нее влияние.
Клавдия улыбнулась странною, не то злою, не то смущенною улыбкою.
- За это особенно, - тихо сказал Логин, - ревность, не правда ли?
- Да, да, - порывисто и волнуясь отвечала Клавдия.- Потом, не знаю как, мы начали сходиться. Не помню, с чего это началось, - помню только мою злую радость. Долгие беседы, жуткие, жгучие, - поток новых мыслей, смелых, злых... Открылись заманчивые бездны... Но я ненавижу их... Я бы хотела бежать от всего этого!
- Куда?
- Почем же я знаю? Я вижу сны, я боюсь,- чего, сама не знаю... Точно боишься взять что-то чужое... А что мне она, эта жена его далекая, которая не живет с ним, которой я и не видела никогда!.. Может быть, она несчастна... или утешилась?.. Стоишь точно перед рогаткою, за которую не ведено входить... Он издевается над этим... суеверием...
- А вы знаете, - внезапно сказал Логин, переходя к другому, - и я был влюблен в вас.
- Да?
Клавдия принужденно засмеялась и покраснела.
- Благодарю за честь, - досадливо сказала она.
- Нет, в самом деле.
- Не сомневаюсь.
Логин слегка наклонился к ней и заговорил задушевным голосом:
- Не сердитесь на мои слова,- мне тяжело было терять и эти надежды. Я думал тогда: отчего для меня должно оставаться запрещенным счастье, широкое, вольное? Отчего не идти рука об руку со смелою подругою туда, где мечтались мне новые, широкие просторы? Отчего? - тихо спросил он и взял ее тонкую руку с длинными пальцами.
Клавдия не отымала руки. Плечи ее тихонько вздрагивали. Ее зеленоватые глаза горели.
- Да, - продолжал Логин,- мечтались мне широкие пути... И вдруг увидел я, что это было чувство, искусственно согретое...
Встал, прошелся по террасе. Клавдия молчала и следила за ним странно горящими глазами. Легкое веяние доносилось с реки. Ветви вязов слегка колыхались. Логин остановился перед Клавдиею.
- А впрочем, - сказал он, - мне кажется, для каждого из нас есть свой путь... трудный и неведомый.
- Покажите мне его! - с порывом несколько диким воскликнула Клавдия и протянула к нему руки широким и быстрым движением.
- Да я сам хотел бы, чтобы мне его открыли,- угрюмо сказал Логин, -
Было время, мне казалось... В чьих-то руках мерещился светоч...
- У вас есть свои светочи.
- В том-то и горе, что их нет. Мираж-все эти мои планы, - жажда обмануть свою душу...
- Какой светоч мерещился вам? - печально спросила Клавдия.
- Что-то неожиданное... Неизъяснимое очарование веяло... Что-то не русское, чуждое всему, что здесь... Я все ждал, что вот-вот случится необычайное, невозможное... Но ничего не случалось, - дни умирали однообразно и скучно, как всегда... Посмотрел я пристально в себя самого-и нашел в себе все ту же всечеловеческую дерзость, задорную и бессильную, и тот же тоскливый вопрос о родине... Идите к нему, - небо и землю создаст он вам.
Клавдия хотела ответить. Но раздались шаги и голоса приближающихся дам, и Клавдия промолчала.
Логин возвращался домой поздно ночью, по безлюдным и темным улицам.
Думал о Клавдии. Щемящая жалость к ней наполняла его душу.
Отец Клавдии умер, когда ей было лет пять. Ее мать сошлась с инженером Палтусовым. Он был женат, и не жил с женою. Кульчицкая выдавала его за двоюродного брата. Так прожили они несколько лет, то в нашем городе, то странствуя по чужим землям. В последнее время Палтусов охладел к увядающей красоте Кульчицкой. Его потянуло к Клавдии. Они начали сближаться как-то странно, словно враждуя друг с другом. Мать заметила их сближение. Начала ревновать. Клавдия не любила матери. Но ее тяготила мысль о бесправной связи, которую люди осудят.
Логин и сам наверное не знал, за что он жалеет эту девушку: за то ли, что мать ее никогда не любила и холодное детство обезобразило ее страстную душу? За то ли, что она полюбила чужого мужа, любовника ее матери,- и не могла разобраться в тех отношениях, которые порождены были этою любовью? За то ли, что Палтусов разбил в ней первоначальные верования и ничем не могла она заменить их?
Логин вспомнил, что нежная жалость к Клавдии давно томила его, -
томила тем сильнее, что он чувствовал, как родственны их натуры. Эту жалость принял он когда-то за любовь к Клавдии. И так напряженно было это его чувство, что оно нашло себе отклик и в самой Клавдии. Между ними установилась странная полу откровенность, взаимное испытывание друг друга, взаимная смута. Установилось и взаимное понимание с полуслова. Но ничего не вышло из этих напряженных отношений: назвать свое сближение любовью они не могли, а лгать себе самим не хотели.
Теперь Логин думал, что и не могла зажечься любовь в его преждевременно одряхлевшем сердце. Давно уже привык он топить всякий порыв своего сердца в бесплодных и бессильных размышлениях, в ленивых и сладостных мечтах, в страданиях и утехах одиноких и странных, о которых он никому не мог рассказать. Он теперь ясно вспоминал, как быстро эта удивительная жалость к Клавдии претворилась в чувственное влечение,- и мечты окрасили это влечение жестокостью.
Угасло ли это низменное влечение теперь, он еще не знал, но уже уверен был в его незаконной природе. Заманчиво было бы бросить Клавдии год, два жгучих наслаждений, под которыми кипела бы иная, разбитая... ее любовь. А потом-угар, отчаяние, смерть... Так представлялось ему будущее, если бы он сошелся с Клавдиею... Чувствовалось ему, что невозможна была бы мирная жизнь его с нею, - слишком одинаковым злобным раздражением отравлены были бы оба, - и, может быть, оба одинаково трудно любили тех, от кого их отделяло так многое...
Но отчего ж все-таки он, усталый от жизни, не взял этого короткого и жгучего полусчастья, полубреда? Что из того, что за ним смерть? Ведь и раньше знал он, что идет к мучительным безднам, где должен погибнуть! Что отвращало его от этой бездны? Бессилие? Надежда?
Перед ним раскрывались иногда в его мечтаниях иные, доверчиво-чистые глаза, светилась ласковая улыбка. Может быть, это зажигалась чистая, спасительная любовь, но не верил в нее Логин. Чужой, далекий свет являлся в тех доверчивых глазах, и бездна казалась ему непереходимою...
Логин жил на краю города, в маленьком домике. В мезонине устроил кабинет; там и спал; в подвальном этаже была кухня и помещение для служанки; середину дома занимали комнаты, где Логин обедал и принимал гостей. Наверх к себе приглашал немногих. Здесь он жил: мечтал, читал.
Книжные шкафы и полки для книг занимали много места в кабинете. На этажерке лежало десятка полтора новых книг. Еще немногие из них были разрезаны. Письменный стол наполовину загромождали тетради, справочные книги, учебники. - Когда? - угрюмо спросил Логин,
- Да в прошлое воскресенье, - объясняла Ульяна, словно досадовала на его забывчивость, - когда вы у наших господ в гостях были.
- Что за вздор!
- В коридоре меня встретили, да и говорите: приходи, мол, в среду вечерком, ждать буду - вот я и пришла. Раньше никак не способно было, - в силу вырвалась.
- Тебе послышалось, - лениво сказал Логин. - На что ты мне?
Ульяна звонко засмеялась. Назойливый смех дразнил и обольщал Логина.
Он смотрел на Ульяну с недоумением и досадою. Она была такая розовая и пышная, от нее точно веяло жаром. Темные косы выбивались из-под платочка. А кончики платочка торчали в разные стороны, и узел расползался...
Розовый туман опять начал расстилаться перед глазами Логина. Голова сладко и томно закружилась. Фигура Ульяны расплывалась в тумане.
"Да это сон, бред!" - подумал он.
Ульяна сделала шага два вперед - Она неслышно ступала и странно колебалась. Складки длинной юбки колыхались и едва приоткрывали кончики белых ног.
- Что ж, садись, красавица, коли пришла, - сказал Логин.
- Ничего, постою, - отвечала Ульяна. Ее плутоватые глаза забегали по комнате. Вдруг она пригорюнилась, подперла рукою щеку и заговорила что-то жалостное: о муже-пьянице, о горьком сиротстве и одиночестве своем, о даром увядающей красоте. Она выговаривала слова тихо, но отчетливо, словно быстро и умело отбирала крупные пшеничные зерна. Все быстрее и слаще журчала ее заунывная речь. Все ближе подвигалась она к Логину. И уже ощутил он ее теплую и томную близость.
- Приласкайте меня! - шепнула она, и вся зарделась, и задрожала, и закрылась руками.
А сквозь раздвинутые слегка пальцы глянули задорные, веселые глаза.
Логин вылил в стакан остатки вина и жадно выпил его...
Багровый туман застилает комнату. Лампа светит скупо и равнодушно.
Назойливая румяная улыбка...
Падают широкие одежды... Алые, трепещущие пятна сквозь багровый туман... Так близко знойное тело...
Кто-то погасил лампу...
ГЛАВА ВТОРАЯ
По утрам в будни Логин всегда бывал в мрачном настроении. Знал: придет в гимназию и встретит холодных, мертвых людей. Они равнодушно отбывают свою повинность, механически выполняют предписанное, словно куклы усовершенствованного устройства. Но не любят этого предписанного, стараются затратить на него поменьше сил, мечтают о картах. Знает Логин, что и от него ждут такого же бездушного отношения к делу. Он должен быть как все, чтобы не раздражать сослуживцев.
Когда-то он влагал в учительское дело живую душу,- но ему сказали, что он поступает нехорошо: задел неосторожно чьи-то самолюбия, больные от застоя и безделья, столкнулся с чьими-то окостенелыми мыслями и оказался, или показался, человеком беспокойным, неуживчивым. Не понимали, из-за чего он хлопочет: не все ли ему равно, так или иначе поступят с тем или другим мальчиком? Его перевели, чтобы прекратить ссоры, в другую гимназию, в наш город, и объявили на язвительно-равнодушном канцелярском наречии, что он переводится "для пользы службы". И вот он целый год томится здесь тоскою и скукою.
Он встал рано. После выпитого вечером вина ему часто не спалось по утрам, и он пробуждался раньше обычного.
Голова тупо болит: выпил слишком много. Во всем теле чувствуется томность. Ясное утро кажется тоскливым, одиноко и грустно в его холостяцкой квартире. Угрюмое лицо служанки, изрытое оспою, усиливает его тоску.
Безумные воспоминания смутно и беспорядочно толпятся в отяжелелой голове. Вспоминается ночь и странное посещение... В глаза так и мечется Ульяна, румяная, смеющаяся. В кабинете никого уже не было, когда он проснулся. Не может решить, приходила ли Ульяна или это был ночной бред.
Томится тоскою более ранних, полузабытых, грубых воспоминаний. Разверстые уста двух мрачных бездн зияют за ним, и не понять ему, из которой бездны подняло его грустное, светлое вешнее утро невозможно-наивною зарею.
Спустился вниз и ходит в гостиной и столовой. Боязливо смотрит на окна. Никто еще не отворял их с ночи. Их медные задвижки отчищенным блеском удручают глада. Всматривается в эти задвижки и никак не может решиться подойти к окну.
Злобная досада на себя наконец охватила его. Порывисто подошел к окну, второму от угла, и схватился за задвижку - она с легким взвизгиваньем вышла из медного влагалища.
"Бред, бред! - тоскливо думал Логин. - Да нет, не может быть! От какого угла второе окно? Может быть, второе от двора".
Торопливо перешел из столовой в гостиную и бросился ко второму окну-оно было только притворено и не заперто на задвижки... Хриплый, короткий смех вырвался из его груди. Он широко распахнул окно и, перегнувшись через подоконник, жадно всматривался во что-то...
Пыльная травка внизу, повыше-узкий выступ фундамента и сероватые доски, которыми обшит дом. Этот ли ветер, который теперь упруго и влажно бьется в лицо Логина, уничтожил следы? Или длинная Ульянина юбка смела пыль с выступа над фундаментом? Или и не было никаких следов?
Логин внимательно всматривался в скупую, сорную землю дороги, но и там ничего не находил.
После томительно проведенного в гимназии утра Логин вернулся домой и принялся за работу. Недавно задумал он основать в нашем городе союз взаимопомощи, с довольно широкими целями. Теперь хотел набросать на бумаге проект устава, чтобы показать тем, кто первые отозвались на его мысль.
Может быть, не столько в мыслях, сколько в смятенных чувствах Логина находил себе пищу этот замысел. Он навеян был давнею тоскою, холодом жизни эгоистичной и полной случайностей... Много видел Логин отвратительных и презренных дел, видел гибель многих и каменное равнодушие остающихся, -
негодование, отчаяние, злоба мучили его. Жизнь являлась грозною, томили предчувствия, подстерегали несчастия. Личное счастье и довольство сурово отвергались сердцем, да и разуму казались ненадежными, - казалось, что в личной жизни нет устоев, которых не могла бы сокрушить нелепая случайность.
Жизнь колебалась, как непрочный мост на шатких устоях. И вот явилась мысль, спасительная... но химеричная.
В глубине сознания Логина с самого начала таилось неверие в осуществимость этой мысли. Иногда он даже сознавался перед собою в том, что не верит. Но слишком был необходим выход из душевной смуты, чтобы Логин мог решиться бросить свой замысел, не испытав его на деле.
В последние дни Логин внимательно всматривался в горожан и много знакомился с теми, кого раньше или вовсе не знал, или знал мало. Все, что замечал теперь, примеривал к своему' замыслу-и людей, и дела их.
Оказывалось большое несоответствие. Иногда затея провести живую мысль в этом обществе представлялась до забавного нелепою, и Логин улыбался холодною и рассеянною улыбкою.
Он пообедал одиноко, оделся с некоторою тщательностью и отправился за город. Там, куда он шел, ему легче дышалось, там были ясные настроения, хотя часто казались они ему странно чуждыми.
Он шел к Ермолиным, которые жили в своей усадьбе, верстах в двух от города. Семья Ермолиных состояла из отца, дочери и сына. Максим Иванович Ермолин лет десять тому назад, оставил земскую службу -был он председателем уездной управы. Теперь только со стороны интересовался он земскими делами.
Эти дела шли не так, как при нем, - по иному направлению.
Логину чудилось что-то родное в печальной задумчивости, которая ложилась иногда на лицо Ермолина. Но оно дышало здоровьем и было полно той красоты, простой и дикой, которая напоминает простор полей, деревню и лес, где пахнет "смолой и земляникой".
Ермолин занимался хозяйством,- считался он по уезду в числе не только уцелевших от разорения, но и богатых помещиков. Он дивил горожан простотою жизни, любовью к труду и ворохами журналов и книг, которые ему высылались.
Детей воспитал просто и сурово. Они привыкли к труду, не боятся холода и боли. Напрасный стыд не имеет над ними власти; они целыми днями остаются необутыми и так уходят далеко из дому. В нашем мещанском городе, конечно, это осуждали.
Логин шел по шоссейной дороге. Только что миновал он последнюю городскую лачугу и последнюю харчевню, - а уже было пусто и тихо. Только слабо и гулко доносились удары молота из убогой, почернелой кузницы, что торчала боком на выезде из города, да впереди Логина, далеко, трусил в сером облачке пыли на тряской тележонке пьяный мужик, подхлестывал пегую лошаденку и горланил песню, слов которой не было слышно - Скоро и он скрылся из виду, и затихли понемногу дикие звуки его нестройного пения.
Около дороги, в стоячей воде рва, увидел Логин бледные и грустные цветы водяного лютика. Плотные, блестящие листья с выемчатыми краями равнодушно и сонно лежали на тусклой воде и не чуяли теплой ласки вешнего воздуха, а больные цветы тосковали и задыхались в своем влажном и душном жилище. Светлый май был им нерадостен, и нерадостно глядели на них глаза тоскующего человека...
Наконец оголтелые и тусклые просторы дороги и полей наскучили Логину.
Торопливо покинул он проезжую дорогу и свернул в сторону, по тропе, которая вела в кусты и через них к реке. Запахло сыростью. Еле различимый, кисловатый аромат ландышей опьянял воздух веселыми, безмятежными настроениями. В тени кустов изредка забелели радостные цветы и напоминали Логину беззаботную улыбку Анны Ермолиной. Ему стало вдруг весело и забавно.
Он принялся срывать ландыши и сам подсмеивался в душе над собою за такое свое детское занятие. Но чувствовал он, что родственны его душе и эти невинные и безоблачные настроения, - правда, скучноватые, правда, преследуемые каиновою улыбкою злого человека.
Берег подымался. Под ногами Логин а были красные глинистые обрывы.
Ландыши в его руках медленно увядали...
Река делала луку около обрывистого береги; Противоположный берег был низменный. Там виднелись поля. Видна была отсюда и часть города, и зеленые кровли его белых церквей с поволоченными крестами.
Логин поднялся на самую высокую точку берега. Невдалеке увидел он усадьбу Ермолина: деревянный двухэтажный дом с красною железною крышею, весело зеленеющий сад и густо разросшийся парк; дальше, за домом, службы и огород. Он перевел глаза к реке. У края парка, на берегу реки, увидел он женскую фигуру в синем сарафане. Недалеко от нее, по колени в воде, копошился мальчик с удочкою в руках. Логин не различал лиц - он плохо видел вдаль. Но он был уверен, что это Анна Ермолина и ее брат Анатолий. Логин вооружился своим пенсне. Оказалось, что он не ошибся.
Анна сидела на земле; она прислонилась спиною к стволу ивы. Логину видно было только ее ухо и часть спины, но он узнал ее по манере держаться, по медленным и свободным движениям рук, по круглым очертаниям плеч, по всем тем еле уловимым приметам, которые с трудом передаются словами, но так хорошо улавливаются и запоминаются глазом.
Логин перевел вооруженные стеклышками глаза на Анатолия. Мальчик говорил с Анною и улыбался. Лихо поднятый кверху блестящий козырек серовато-белой фуражки открывал смуглое лицо. Освещенный солнцем, уменьшенный расстоянием, ясно видный Логину сквозь стекла, словно обведенный тоненькими, отчетливыми линиями, он казался ярким, как на картинке, на ярком фоне голубой реки и светлой зелени. Его белая блуза была перетянута лакированным темным ремнем с узкою медною пряжкою. Иногда Анатолий выходил из воды и взбирался на который-нибудь из камней у берега.
Рядом с темными складками высоко подобранной одежды ноги казались розовыми.
Рыба плохо ловилась. Мальчик даром бродил в холодной еще воде. Но, казалось, он не чувствовал холода. Он привык.
Логин припомнил свое детство, вдали от природы, среди кирпичных стен столицы. Вялы и нерадостны были дни, городскою пылью дышала грудь, суетные желания томили, раздражительна была ложная стыдливость, порочные мечты рано стали волновать воображение. "Вот она, жизнь мирная и ясная, - думал он, -
а я, с моим нечистым прошлым, дерзаю приближаться к ним, непорочным".
Злобно взглянул он на ландыши, смял цветы, изорвал их и бросил вниз, к реке. Тихо полетели измятые ландыши, и колыхались в воздухе, и рассыпались по неровностям обрыва. Логин долго смотрел на их погубленную красоту. Он думал: "Не любит современный человек красоты в ее обнаженном аспекте, не понимает ее и не выносит. У нас нервы слишком тонки для такого простого и грубого наслаждения, как созерцание красоты".
Потом он спустился с холма и пошел к парку Ермолина. Внизу, в сыром и темном месте, увидел крупные, желтые цветы курослепа. Усмехнулся недоброю улыбкою, сорвал цветок и всунул его в петлицу пальто; но тотчас же лицо его стало печально, он бросил цветок в траву и облегченно вздохнул.
Анна развилась пышно для своих двадцати лет: плечи у нее "опарные", грудь высокая. Ее нельзя назвать красивою за ее лицо; для строгих типов красоты оно, хоть и миловидное, неправильно, а быть красавицею в русском вкусе ей мешают глаза, большие и красивые, но слишком внимательные, и золотистая смугловатость кожи. Зато под складками ее сарафана угадывается прекрасное, сильное тело. Короткие рукава обнажают стройные руки. Ее ноги слегка тронуты загаром.
Анатолий, мальчик лет пятнадцати, сильный и ловкий, похож на сестру.
Его глаза смотрят не по возрасту рассудительно, но и наивно, пожалуй, тоже не по возрасту: мы привыкли видеть в глазах мальчиков тех же лет слишком
"понимающее", преждевременное и нехорошее выражение.
Анатолий взобрался на прибрежный камень. Говорил печально:
- Нет, не ловится; ведь вот какая незадача!
- Видно, вчера всю выловил,- сказала Анна - Анатолий потер руками похолодевшие колени и сказал:
- А ведь это дурное дело... жестокое.
- А ловишь, однако, - тихо молвила Анна. Анатолий покраснел слегка, помолчал немного и ответил:
- Да уж заодно, им там в воде тоже несладко: жрут друг друга. Кто сильнее... Знаешь, что мне теперь представляется?
- Ну, что? - спросила Анна.
- Видишь - дерево?
Анна взглянула на иву, которая склоняла над нею свою косматую вершину.
- Вот будто я взлез туда,- рассказывал Анатолий.- А внизу дети крестьянские с белыми волосами глазеют на меня, ртишки разинули. И стало мне грустно...
- Когда же это было? - спросила Анна. Улыбалась и поддразнивала брата притворным непониманием.
- Не было, - я так говорю... Мне это представляется. Анна засмеялась.
Анатолий посмотрел на нее упрекающими глазами и сказал:
- Ты - веселая, вся смеешься.
Совсем вышел на берег, бросил свои рыболовные снаряды и лег на траве, у сестриных ног. Солнце клонилось к закату, освещало и грело мальчика.
- А тебе разве не грустно? - спросил он и поглядел снизу в лицо Анны.
Перестала улыбаться. Наклонилась к мальчику и ласкала его. Спросила:
- Отчего грустно?
- Отчего? - переспросил Анатолий. - А вот - там у них вещие сны, колокола, свечи, домовые, дурной глаз, - а мы одни, мы чужие всему атому.
- Не так чтоб уж очень чужие.
- Чужие, чужие! - воскликнул Анатолий. - Ну, наденем мы посконные рубахи, а все-таки не станем ближе к народу. Все только маскарад один.
- Ты, Толька, по внешности судишь.
- Нет, не только по внешности, - весело сказал Анатолий и засмеялся.
- Вот ты и сам рад смеху, как воробей - зернам.
- Нет, ты мне скажи, Нюточка, почему по внешности?
- Конечно... Мы тоже хотим жить по душе, по-Божьи, как они выражаются.
Мы всегда будем с народом, хоть и по-разному с ним думаем.
Анатолий повернулся на спину и полежал немного молча.
- Да, с народом, - заговорил он вдумчиво и вдруг быстро переменил тон и сказал с лукавою усмешкою: Однако с народом-то мы не умеем так заговариваться, как...
Замолчал и засмеялся. Анна пощекотала его пальцами под горлом и спросила:
- Как с кем?
Анатолий со смехом барахтался в траве.
- С кем-нибудь другим,- кончил он звонким от смеха голосом.
- Так ведь с кем о чем можно говорить,- ласково сказала Анна, - у всякой птички свой голосок.
Прислонилась спиною к дереву и мечтательно всматривалась в далекие очертания убегающего берега, словно разнежили ее воспоминания.
- А вот с кем интересно говорить, так это с Логиным, - вдруг сказал Анатолий искренним голосом. Анна зарделась. Живо спросила:
- Почему?
- Да так,- он о разных предметах умеет. Другие все больше об одном: у каждого свой любимый разговор,- заведет свою шарманку, да музыкант...
Впрочем, нынче и у него шарманка завелась.
- Что за слово-шарманка!
- А чем не слово?
- А тем, что каждый говорит о том, что ему интересно. Что тут удивительного? Видишь - ива, - вдруг бы на ней огурцы выросли!
Анатолий звонко рассмеялся. И, вдруг возвращаясь к какому-то прежнему разговору, спросил:
- А что, если уже и мы дождемся?
- Чуда? - спросила Анна. - Огурцов с ивы?
- Нет, того, что неизбежно. Какая радостная будет жизнь!.. А вот и Василий Маркович! - весело крикнул Анатолий.
Анна подняла голову и улыбнулась. С берега по узкой тропинке спускался Логин. Спуск был крутой, - Логину приходилось придерживаться за кусты.
Чем ближе подходил он, тем беззащитнее становилось у него на душе. Он чувствовал себя опять, как в самом раннем детстве, простым и свободным.
Анна поднялась ему навстречу. Анатолий побежал к нему с радостною улыбкою.
Логин опустился в а траву рядом с Анною. Анатолий опять улегся на свое прежнее место и рассказал Логину, что они сегодня делали и где они сегодня были. Логин чувствовал на себе обаяние Анниных девственно-нежных глаз.
Когда Анатолий окончил свои рассказы, Анна сказала Логину:
- Мы с отцом вчера долго говорили о ваших планах.
- Боюсь только, - грустно отвечал Логин, - что вы приписываете им не то происхождение.
- Почему же? Кажется, ясно: трудно жить среди людей несчастных и не пытаться помочь.
- Нет, не то! Один только страх меня двигает... Служба учительская мне опротивела, капиталов у меня нет, никаких путей перед собою я не вижу, - и ищу для себя опоры в жизни... просто, личного довольства. Ведь не в носильщики же мне идти!
Анна недоверчиво покачала головою.
- Довольства... - начала было она-Впрочем, я не понимаю, почему ваша теперешняя деятельность противна вам? Чего же вы от нее ждали?
- Мне вас, видно, не убедить.
- Я помню, что вы говорили. Но видите, уж у березы ли кора не белая,-
а пальцы марает, если ее ломать. Везде есть темные стороны,- но ведь фонарь не гаснет оттого, что ночь темная.
- На мне отяготела жизнь, и умею я только ненавидеть в ней все злое...
хоть и сам я не беспорочен.
Логин взглянул в ту сторону, где лежал сейчас Анатолий. Но его там уже не было. Мальчику показалось, что он может помешать разговору. Он незаметно отошел и опять занялся удочками.
- Они знают, что надо делать, - продолжал Логин.- Если бы я знал! А то я как-то запутался в своих отношениях к людям и себе. Светоча у меня нет...
И желания мои странны.
Логин говорил это почти небрежным тоном, с легкою усмешкою, которая странно противоречила смыслу его слов.
- Так вот и видно, - весело сказала Анна, - что не одно личное довольство манит вас.
- Нет, отчего же? Мне порою кажется, что я рад бы обратиться в сытого обрезывателя купонов. Но беда в том, что и денег теперь мне не надо... Мне жизнь страшна. Я чувствую, что так нельзя жить дальше.
- А чем страшна жизнь?
- Мертва она слишком! Не столько живем, сколько играем. Живые люди гибнут, а мертвецы хоронит своих мертвецов... Я жажду не любви, не богатства, не славы, не счастья, - живой жизни жажду, без клейма и догмата, такой жизни, чтоб можно было отбросить все эти завтрашние цели, чтоб ярко сияла цель недостижимая.
- Невозможное желание! - грустно сказала Анна.
- Да, да! - страстно воскликнул Логин. - В жизни должно быть невозможное, и только оно одно имеет цену... Ну, а возможное... Я ходил по всем путям возможного в жизни, и везде жизнь ставила мне ловушки. Красота приводила к пороку, стремление к добру заставляло делать глупости и вносить к людям зло, стремление к истине заводило в такие дебри противоречий, что не знал, как и выйти. Безверие, порок мелкий, трусливый, потаенный, разочарование в чем-то, - и бессилие... Есть запрещенное, - к нему и тянешься... Манят услады сверхъестественные... пусть даже противуестественные. Мы слишком рано узнали тайну, и несчастны... Мы обнимали призрак, целовали мечту. Мы в пустоту тратили пыл сердца... сеяли жизнь в бездну, и жатва наша - отчаяние. Мы живем не так, как надо, мы растеряли старые рецепты жизни и не нашли новых. Вас и воспитывали диковинно: дерзновение отрока умерщвляли в нас, чтобы не вышло из среды нашей мужа.
Анна внимательно слушала, опустив глаза к зеленеющим травкам, ласкающим ее ноги.
- Я не все здесь точно понимаю, - тихо сказала она. - Так много недосказанного. Слишком много страсти и злости. Да и не на всех путях вы были.
"Однако, я исповедываюсь ей", - думал Логин. И дивился он на себя и на откровенность свою. Почему ей, непорочной, говорит он о пороках и доверчиво открывает ей свою душу... нищету своей души? Как все непорочные, она -
жестокая...
- И отчего не исполняются надежды? - тоскливо заговорил он.
Анна подняла на него ясные глаза и тихо сказала:
- У нас в лесах цветет теперь много ландышей, белые в прозелень цветы, милые такие. А вам случалось видеть их ягоды?
- Нет, не доводилось.
- Да и мало кто их видел.
- А вы видели?
- Я видела. Ярко-красные ягоды. И никто-то, почти никто их не видит: ребятишки жадные обрывают цветы - и продают.
- Здесь лучше цвет, чем плод, - сказал Логин. - Красота цветка -
достигнутая цель жизни ландыша.
Он вспомнил, как за полчаса перед этим мял и рвал ландыши. Он улыбнулся так горько, что Анна почувствовала смутную боязнь. Логин не объяснил, чему улыбается, хоть Анна вопросительно смотрела на него.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ермолины провожали Логина. Был поздний вечер. Воздух был влажен и прохладен. Поля затуманивались. Неподвижны и грустны стояли придорожные липы. Зеленоватые цветы бузины пахли странно и резко. Травы дремали, кропя росою босые ноги Анны и Анатолия.
От столбовой дороги, в полуверсте от городской черты, отделялась неширокая, мощенная щебнем дорога. По ней до усадьбы Ермолина было около версты. Саженей за сто до усадьбы дорога обращалась в аллею - старые липы росли по обеим сторонам. За ними по одну сторону были пашни, виднелась деревенька Подберезье. По другую сторону, к городу, ряд лип был границею парка, раскинувшегося широко от дороги. В парке были пруды в виде озерок и речек, через которые переброшены мостики, были густые рощицы и веселые лужайки. За парком начинался сад. Между парком и садом, за рядом придорожных лип и небольшою площадкою, стоял дом с широкой террасою в сад.
Высокий частокол охватывал двор, службы и сад, так что с дороги виден был только фасад дома с двумя балконами на концах второго этажа и с подъездом посредине. Парк огораживали только кусты акаций, - вход в него был свободен, и горожане иногда приходили сюда гулять. Впрочем, очень не часто,- далеко от города.
- Вы бываете у Дубицкого? - спросил Ермолин.
- Редко, да и то с неохотою, - ответил Логин. Ермолин засмеялся. Смех его был всегда заразительно веселый, звонкий. Да и весь он был крепкий.
Плотный стан, сильные руки, борода лопатою, - и подвижное лицо, богатое разнообразием выражений, вдумчивые, проницательные глаза и характерные складки хорошо развитого лба - все обличало человека, который одинаково работает и мускулами, и нервами. Дети оба на него похожи-
- А ведь он вас хвалит! - сказал он Логику.
- Дубицкий? Удивительно!
- Как же! Он говорит, что вы один из всех здесь его понимаете. Ему кто-то передал, - пояснил Ермолин,- будто вы говорили: все здесь слабняки да лицемеры, один только, мол, Дубицкий хорош.
- Вы иногда говорите то, чего не думаете, - сказала Анна с трудно скрываемым волнением, и глаза ее зажглись.
Логин смотрел на ее ярко запылавшие щеки,- и гордая радость шевельнулась в нем, Бог весть о чем.
- Что ж,- сказал он, - Дубицкий все же выделяется.
- Еще бы! - воскликнула Анна. - Да и как выделяется.
- Хоть он и гнетет своих детей, - продолжал Логин, - да и сам железный. А то нынче у всех нервы...
- А раньше их не было?
- Люди, как и прежде,- сожрать друг друга готовы, а сами все гибкие, как вербовые хлыстики. Этот, по крайней мере, смеет быть жестоким откровенно.
- Так вот, - заговорил Ермолин опять, - у меня к вам просьба: авось вам и удастся то, о чем я вас попрошу.
- С удовольствием, если сумею, - ответил Логин.
- Дело вот в чем: есть в нашем уезде учитель Почуев. Он недавно кончил в здешней семинарии. Юноша скромный и добросовестный, хоть пороху не выдумает. Вот теперь его увольняют от службы за то, что подал руку Вкусову.
Логин удивился. Спросил:
- Исправнику? За это?
- Вас удивляет? Видите, какие случаи возможны в глуши. Учитель неопытный. Приехал к нему в школу исправник. Почуев первый протянул руку.
Исправник раскричался - как смел забыться такой молокосос: должен был дожидаться, когда начальство протянет руку. Почуев возразил что-то. Это приняли за дерзость. А какая там дерзость,- просто переконфузился юноша, что кричат на него перед учениками. Теперь решено его уволить.
- Как это глупо! - воскликнул Логин.
- От Дубицкого тут много зависит,- продолжал Ермолин,- он, как предводитель дворянства, председательствует в училищном совете. Он может отстоять учителя,- если захочет.
- Да его ведь уже уволили?
Ну, могут опять назначить... хоть в другую школу, если в ту же нельзя.
Вот мы с Нютою подумали, да и решили попросить вас зайти к Дубицкому и попытаться как-нибудь это устроить.
- Я с удовольствием, - отчего не попытаться. Да стоит ли?
- Ну, как не стоит, - где и когда он пристроится? А Дубицкого можно уговорить - он не благоволит к Вкусову... Съездил бы и я к нему, да он меня не любит: испорчу только своим вмешательством.
Ермолин усмехнулся добродушно и грустно.
- Хорошо, я схожу, если вы находите...
- Уж вы, пожалуйста, постарайтесь,- ласково сказала Анна, сжимая руку Логина.
Ее лучистые глаза доверчиво и нежно глянули на него,- и показалось Логину, что они смотрят прямо в заветную и недоступную глубину его души. И ответная чистая радость поднялась в нем и блеснула на миг в загоревшемся внезапно огне его мечтательно-утомленного взора.
Ермолины простились с Логиным... Он остался один. Влажная вечерняя тишина наполняла его светлою печалью. Отрывками вспоминались сегодняшние разговоры,- и воспоминания проносились медленно, как клочья облаков на небе, слегка озвездившемся, светло-синем с зеленоватыми краями. Один образ стоял перед ним неотступно, как небо, которое многократно просвечивало сквозь клочья облаков, - образ Анны. Очарование веяло от него... Но чем дальше уходил Логин, тем больнее разгоралась в его душе отрава старых сомнений. Мечта о счастии мучительно умирала, мимолетная, радостная, - и ненужная...
Логин думал о счастии того, кто полюбит Анну и кого она полюбит. Был теперь уверен в том, что для него это счастие недоступно. Да и не нужно оно ему. Сердце его холодно,- и никакой обман жизни не имеет над ним власти. Не может он полюбить, - и нечем ему возбудить любви! Одиноко догорит его жизнь. Порочно и холодно его сердце. Мысль отвергает плотскую любовь и всякое вожделение. Все желания имеют одинаково незаконную природу - и узаконенные обычаем, и тайные. Все они возникают из суетного стремления к расширению своей личности, призрачной, вечно текущей и обреченной на уничтожение. Горе вожделеющим, горе тем, кто надеется! Всякая надежда обманет, и всякое вожделение оставит по себе тягостный угар. Но и счастливы только желающие,- потому что всякое счастие - обман и мечта. Кто понял жизнь, тот ей рад и не рад, и отвергает счастие.
Но все же сладко было мечтать об Анне. Не было зависти к чужому счастию, к наивному счастию того, кто возьмет ее в жены.
Анна вошла в отцов кабинет. Она вся была простая и чистая, как вода нагорного ключа. Густая коса ее была распущена и опускалась до пояса.
Было поздно. Ермолин сидел и просматривал газеты: почта пришла утром, но Ермолин весь день был занят. На тяжелом письменном столе с потертым зеленым сукном светло горела под зеленым колпаком стеклянная на бронзе лампа. Все здесь было просто и скромно. Широкие окна давали днем много света. По стенам теснились открытые шкафы с книгами, расставленными тесно, по форматам, на передвижных полках, так что над книгами не оставалось пустых мест. Диван, обитый сафьяном, несколько кресел и стульев, по стенам несколько фотографий в ореховых резных рамках,- и нигде ничего лишнего, никаких украшений и безделушек-Анн а придвинула стул и села рядом с отцом.
У нее, как и у Анатолия, была привычка каждый вечер приходить к отцу. Их беседы наедине, то краткие, то продолжительные, бывали похожи на исповеди.
Беспощадная откровенность, строгий суд. Анна рассказывала впечатления дня.
Это почти заменяло дневник. Ее дневники были кратки. Это были только памятные заметки, беглые намеки: одно слово обозначало целое событие, сжатые формулы вмещали ряд мыслей. Только для нее самой были понятны краткие записи в тоненьких синих тетрадках.
- Я почему-то все думаю о Логине, - сказала Анна.
- Я люблю его, - отвечал Ермолин, - но мало я в него верю.
- В нем большая борьба. Гроза, которая еще не надвинулась: не то зарницы, не то молнии...
- Не то гром, не то стучит телега, - докончил Ермолин с улыбкою.
- Да, вот ты шутишь, - - а ведь ему в самом деле тяжело. Он тянется в разные стороны и видит две истины разом. У него всё противоречия, - и не хочет скрывать их.
- Или не умеет. Умственная леность.
- Скорее смелость. Он как коршун, который захватил в каждую лапу по цыпленку, и не может подняться с обоими, и не хочет бросить ни одного, и бьется крыльями в пыли. Он не овладел целою истиною.
- И не овладеет, сухо сказал Ермолин.
Почему? спросила Анна и быстро покраснела.
- Да потому, что в нем нет настоящей силы.
- А мне кажется...
- Он рассуждает иногда верно, и дело его будет сделано, может быть, но другими. Сам он-лишний.
- Ах, нет! В нем-то и есть сила, только скованная.
- Чем?
- Сама на себя разделилась. Но это настоящая сила. Ермолин улыбнулся.
- Посмотрим, в чем она скажется.
- В нем много злого... порочного, - тихонько сказала Анна, точно это слово обжигало ей губы.- Ему нужен порыв, подъем духа, - может быть, нужно, чтоб кто-нибудь зажег его душу.
- Не ты ли?
Анна покраснела и засмеялась.
Аннина спальня во втором этаже. В ней окна оставались открытыми во всю ночь.
Утром над постелью пронеслись влажные и мягкие веяния. Анна проснулась. Окна розовели. Солнце еще не взошло, но уже играла заря. Было свежо и тихо. Чирикали ранние птицы. Анна быстро встала и подошла к окну.
Томность развивалась в ее теле. Холодок пробегал под ее тонкою одеждою.
Под окном стояла березка. Ее сочные и тонкие ветки гнулись. Сад еще слегка туманился. На светлом небе алели и тлели тонкие тучки.
Анна вышла в сад. Никто не встретился. Шла босая по сыроватому песку дорожек. Охватил утренний радостный холод. Кутала плечи в платок. Хотелось идти куда-то далеко, - а глаза еще порою смыкались от недоспанного сна.
Вышла через калитку из сада и шла парком, по росистой тропе между кустами бузины. Запах цветов бузины щекотал обоняние...
Солнце всходило: золотой край горел из-за синей мглы горизонта. Анна взошла на вершину обрыва, туда, где вчера Логин измял собранные им ландыши.
Дали открывались из-за прозрачного, розовато-млечного тумана, который быстро сбегал. Сырость и холод охватили Анну. Было весело. И грусть примешивалась к веселости. Все было вместе: и радость жизни, и грусть жизни. В теле разливалась холодная, бодрая радость; на душе горела грусть.
Мечты и думы сменялись...
Река с розовато-синими волнами, и белесоватые дали, и алое небо с золотистыми тучками -все было красиво, но казалось ненастоящим. За этою декорациею чувствовалось колыхание незримой силы. Эта сила таилась, наряжалась, - лицемерно обманывала и влекла к погибели. Волны реки струились, тихие, но неумолимые.
"Какая сила! - думала Анна. - Бесполезная, равнодушная к человеку... И все к нам безучастно и не для нас: и ветер, бесплодно веющий, и звери, и птицы, которые для чего-то развивают всю эту дикую и страшную энергию.
Ненужные струи, покорные вечным законам, стремятся бесцельно, - и на берегах вечнодвижущейся силы бессильные, как дети, тоскуют люди"...
Дома Анну встретила тоненькая, смуглая девушка с резкими, угловатыми движениями и неприятно-громким смехом. У нее черные брови; густые черные волосы заплетены в косу, которую она обвила вокруг головы. На ее худощавых щеках играет густой румянец. Это - дочь бывшего здешнего чиновника Дылина;
он был исключен из службы за запойное пьянство, служил потом волостным писарем, но и оттуда его удалили за неумеренные поборы с крестьян;
пристроился наконец писцом у "непременного члена". Недавно умер от перепоя.
Осталась жена и девять человек детей. Вся эта ватага жила в маленьком домике, на одном дворе с квартирою Логина.
Девица, которая явилась теперь, ранним утром, к Анне, - старшая из детей. Зовут ее Валентиною Валентиновною или, сокращенно, Валею, что к ней больше идет: очень еще она юна и шаловлива. Она после смерти отца получила место учительницы в сельской школе, близ усадьбы Ермолина. Теперь она шла в свою школу из города, где была с вечера у матери.
Смерть отца была для Валиной семьи счастием: он не пропьет теперь жениной одежды и не переколотит дома всего, что ни попадет под пьяную руку.
А чувствительные городские дамы пришли на помощь сиротам, пристроили Валю, определили двух ее подростков-братьев на инженерные работы, которые производились близ нашего города, и наделяли семью и одеждою, и пищею, и деньгами. Ермолиных Дылины считали в числе своих покровителей и потому забегали к ним в чаянии получить какую-нибудь подачку или работу. И теперь на Вале надеты подаренные Анною красная кофточка и синяя юбка. Башмаки, купленные для нее Анною, Валя оставила в городе; здесь она ходит босая, из подражания Анне и по привычке из детства.
- Вот, Валя, - сказала Анна, - вы целый год живете рядом с Логиным -
то-то вы его, должно быть, хорошо знаете.
- Ну да, - ответила Валя с резким смехом, от которого Анна слегка поморщилась, - где там его узнаешь!
- А что ж? - спросила Анна. - Однако как ты смеешься, Валя!
Валя покраснела и перестала смеяться. Она относилась к Анне с некоторою робостью и почитанием и старалась подражать ей во всем.
- Да Василий Маркович такой неразговорчивый, объяснила она. - И гордый очень. И смотрит как-то так...
- Как же?
- Да как-то уныло, и точно он презирает.
- Ошибаешься, Валя: он не гордый и никого не презирает.
- Только я его боюсь.
- Что ж в нем страшного?
- Да у него глаз дурной.
- Что ты, Валя, - что это значит?
- Ну вот, посмотрит и сглазит.
- Ах, Валя, а еще учительница!
- Да правда же, Анна Максимовна, есть такие глаза. Уж это у человека кровь такая. Он и сам не рад, да что ж делать, коли кровь...
- Перестань, пожалуйста.
- Вот, вы ни в чох, ни в сон не верите.
- Какая ты еще неразумная девочка, Валя!
- Какая я девочка! Мне уж скоро двадцатый пойдет.
- То есть недавно восемнадцать исполнилось, и ты еще лазаешь по заборам. Где это ты приобрела?
Анна взяла Валину руку, на которой через всю ладонь проходила красная, узенькая, совсем еще свежая царапинка.
- А это я об мотовиловский забор,- без всякого стеснения объяснила Валя.
- Как же это так?
- А мы за сиренью ходили.
- В чужой сад, через забор, воровать цветы! Валя, как вам не стыдно!
Валя покраснела и хохотала.
- Ну так что ж такое! - оправдывалась она.- Цветы все крадут, даже комнатные, примета есть - лучше растут. Да и куда им сирень, у них много, даром отцветут.
- А если поймают?
- Не поймают, - убежим.
- И вы опять и нынче, как в прошлом году, будете бегать с братьями и сестрами воровать чужой горох? Право, Валя, я совсем на вас рассержусь.
- Да ведь какой же кому убыток, если возьмем по горсточке гороху?
- По горсточке! Полные подолы!
- Ведь это же только для забавы: мы у них, они у нас могут. На репище да на гороховище все ходят.
- Иди, - я совсем сердита.
- Ну я больше не буду, право, не буду, - говорила Валя, смеялась и ластилась к Анне.
- То-то же, а то лучше и на глаза мне не показывайся. А теперь похлопочи-ка о самоваре.
Валя послушно побежала. Она была рада услужить и никогда не отказывалась, какую бы работу ни задавала ей Анна. Сегодня ей хотелось еще рассказать скандальную историю, но она еще не знала, как подступить к рассказу: Анна не любила сплетен.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Логин сидел у Анатолия Петровича Андозерского, в кабинете, убранство которого обличало тщетные претензии на вкус и оригинальность.
Сквозь закрытые окна, за низенькими, сероватыми домишками, виднелось багровое зарево заката.
Андозерский, плотный, упитанный, лет тридцати трех-четырех, с румяными пухлыми щеками и глазами немного навыкате, неопределенного цвета, был одет в серую тужурку, которая плотно охватывала его жирное тело. Он и Логин были товарищами по гимназии и университету. Юноша Андозерский, наклонный к самохвальству, был неприятен Логину, который всегда бывал неловок и застенчив. Но в учебные годы все-таки им приходилось встречаться часто, даже горячо спорить. Через несколько лет судьба опять свела их. Андозерский уже года три занимал место уездного члена окружного суда.
- Дивлюсь я на тебя, дружище, - говорил Андозерский. - Прожил ты здесь без малого год, жил затворником, - и вдруг принимаешься, ни с того, ни с сего, туманными проектами горы двигать. Ну скажи, пожалуйста, что из этого может выйти?
Логин лениво усмехнулся и сказал:
- Да я тебя и не приглашаю, - вижу, что это не в твоем вкусе.
- Знаю, что не приглашаешь, да сам-то ты... Говоря откровенно, дружище, наше общество еще, слава Богу, не готово к этим штукам. У нас коммунизм и анархизм не ко двору.
- Помилуй, Анатолий Петрович, что ты говоришь! Какой там коммунизм! Эк тебя, куда ты вывез!
- Полно, дружище, нечего притворяться, - знаю ведь я, куда ты гнешь.
Только вот увидишь, - попомни мое слово, - твои же тебя выдадут,
- Право, ты ошибаешься, - выдавать нечего: у нас нет секретов, -
Андозерский недоверчиво хмыкнул.
- Ну, ваше дело. Только не надейся. Тебе ведь общество для отвода глаз нужно,- только бы позволили вам собираться. А там вы и заварите кашу.
- Анатолия Петрович, да не смеши ты, сделай милость, - досадливо возражал Логин. - Ничего такого ни у кого из нас и в мыслях нет, уверяю тебя. Что я за бунтарь? Да кто тебе говорил такие вещи?
- Сорока на хвосте принесла. Ну, да что тут... Что терять золотое время,- выпьем-ка, дружище, закусим чем Бог послал, - за стаканчиком доброго винца веселее говорится.
Андозерский встал, сладко потянулся и сощурил глазки, как разбуженный жирный кот: так и казалось, что вот он сейчас замурлычит.
- Пойдем-ка, брат, в столовую, - пригласил он Логина.
Логина коробило и от ухваток и от слов Андозерского. Он удивлялся себе: зачем он ходит к этому неумному и неинтересному человеку? Однако, после нескольких стаканов,- а вино на самом деле было хорошо, в атом Андозерский знал толк, - Логину мало-помалу перестала казаться неприятно-пошлою рослая фигура хозяина. Даже отпечаток недалекого "себе на уме" в самодовольных чертах Андозерского теперь как будто изгладился: сидел черед Логиным только добродушный, жизнерадостный человек. Конечно, - Логин это ясно помнил, - этому добродушному и недалекому малому пальца в рот не клади, но это не мешает ему быть милейшим человеком.
- Ведь я, дружище, женюсь скоро, - откровенничал Андозерский.
- На ком? - -полюбопытствовал Логин.
- На ком именно, сказать теперь, видишь ли, пока еще трудно.
Логин засмеялся:
- Это, значит, еще долгая песня.
- Да вовсе нет, чудак ты этакий: дело на мази.
- Сколько же у тебя невест?
- Стой, подожди, расскажу все по порядку. Их, видишь ли, три, то есть настоящих, стоящих внимания, три, - а вообще-то невест здесь непочатый угол. Женим, дружище, ужо и тебя. А теперь выпьем-ка за моих невест!
Он налил опустелые стаканы. Чокнулись.
- Да здравствуют твои три невесты! - пожелал Логин. - И пусть тебя повенчают разом со всеми. Андозерский захохотал.
- Уж чего бы лучше: выбирать не надо, и выгоды вместе. Да, брат, жаль, что у нас не Магометов закон: три жены, да каждая с приданым, славненький вышел бы гаремчик. Да нельзя, - гаремчик только из картинок завести можно.
Кстати, покажу-ка я тебе штучку, - кажется, ты ее у меня еще не видел.
Андозерский порывисто поднялся, ушел с веселым ржаньем в кабинет и минуты через две вернулся с пачкою фотографических карточек. Логин просмотрел их с равнодушною усмешкою.
- А? Что? - спрашивал Андозерский.- Ведь пикантно, не правда ли?
- Да, но только все это наивно, элементарно.
- Ну, чего ж тебе еще! - обидчиво сказал Андозерский и собрал карточки.
- Однако, что ж твои невесты? - спросил Логин.
- Невесты? А вот, во-первых, Нюта Ермолина, славная девочка. Жаль только, воспитана странно. А прилагательное изрядное. А, что скажешь?
- Милая девушка, - неохотно сказал Логин.
- Уж ты, брат, сам не втюрился ли?
Андозерский подмигнул Логину и изобразил на своем лице лукавство, что мало шло к его пухлым щекам и невыразительным глазам.
- Смотри, не вздумай отбивать: ты туда что-то повадился.
- Ну, где повадился,
- Она ведь не в твоем вкусе.
- А ты как мой вкус знаешь?
- Да уж знаю. Она не по тебе,- с придурью девчонка и шустрая; ей нужен муж с характером, практический, - а то, дружище, как два мечтателя поженятся, так проку мало.
- Помилуй, с чего я буду отбивать у тебя невест: похож ли я на Дон Жуана!
- Кто вас знает, мечтателей: в тихом омуте черти водятся. Ты, впрочем, и не думай: ничего тебе не очистится, - девочка, я тебе доложу, в меня по уши врезалась,- как встретимся где, так у нее глазенки и засверкают.
- Вот как! Ну, поздравляю, - сказал Логин с усмешкою.
"Глазенки засверкают, - думал он, - да только отчего?"
Андозерский развалился на спинку стула и самодовольно приглаживал пестрый жилет, прикрывающий брюшко умеренно-солидных размеров.
- Да, брат, это уж доподлинно исследовано мною,- продолжал он. -
Приходи хоть завтра, - выскочит с руками и ногами. Ну, да я еще посмотрю и посравню. Другие две, пожалуй, попрелестнее будут, хоть и победнее.
Логин торопливо и маленькими глотками прихлебывал из стакана.
"Всякая муха, - думал он, - может карабкаться своими нечистыми лапками всюду, куда ей вздумается!"
- Номер второй, - продолжал Андозерский,- Неточка Мотовилова,-
премиленькая барышня, не правда ли?
- Да, мила и Неточка, - лениво ответил Логин. - У нее и призвание есть.
- К чему? - спросил Андозерский с некоторым даже испугом.
- Выйти замуж.
- То-то... Ее папенька, сказать тебе по правде, изрядный плут, -
конечно, это между нами.
- Да уж не пойду сплетничать.
- Кстати, они тобою огорчаются.
- Кто?
- Да Мотовиловы. Зачем ты их Петьке двойки лепишь.
- Ну, уж ато...
- У других-то ведь он тянется. Да ато, конечно, твое дело. А все бы лучше... Вот кабы ты за Неточкой приударил, так, небось, и к братцу был бы помилостивее. Славная девочка, черт возьми... У папеньки состояньице кругленькое, хотя и нечисто нажито.
- Жаль только, что на много частей делить придется.
- Ну, это ничего, всем хватит. А ведь помнят старожилы, как лет двадцать пять назад он появился сюда в рваной шинелишке, в истасканных сапожишках,- прохвост прохвостом. Был управляющим одной питерской дуры-та ему вверилась: ведь он и теперь мастер о добродетелях говорить. На словах блажен муж, а на деле всукую шаташася, как говорят семинаристы.
Андозерский захохотал.
- Славный был у нее лесок, - извел начисто, а денежки прикарманил.
Потом женился на богатой вдовушке. Что-то уж очень скоро она окочурилась, а капиталы ему завещала. Женился на другой. Много о нем еще скверного толкуют. Говорят, что и завещание-то было подложное. Даже совсем невероятные вещи рассказывают.
- И такого-то человека ты хочешь иметь тестем! И за таким приданым погнался!
Логин встал со своего места и прошелся по комнате. Уже давно чувствовал он к Мотовилову странное отвращение. Лицемерною казалась Логину вся его повадка. И в гимназии, и в городе он намозолил глаза Логину: был он человек заметный и довольно неугомонный, и везде воскуряли ему горожане фимиам почтения. Наконец, самого имени Мотовилова не мог слышать Логин без раздражения.
- Мало ли что! - досадливо говорил Андозерский.- Ведь и ты, небось, не отказался бы от хорошенького кушика? Дочка его ни при чем. Она премиленькая. Вот мы возьмем да за нее и выпьем.
Андозерский принялся перебирать бутылки и глубокомысленно рассматривал каждую на свет. Он приостановил свой рассказ и принял такой вид, будто слова Логина ему не понравились: румяные щеки его вытянулись настолько строго и солидно, насколько позволяла их сытая припухлость; выпуклые глаза сердито поглядывали в ту сторону, где остановился у окна Логин. Он выбрал вино подешевле, маркою пониже, и пробормотал сквозь зубы:
- Вот мы этого попробуем, это - тоже доброе винцо. Логин усмехнулся.
- Ну, так как же, однако, твои дела в этом пункте?
- Известно, дружище, девочка на меня уже давно засматривается.
- Ого, да ты победитель!
Андозерский опять оживился и весело заговорил:
- Тут, брат, из-за меня барышни чуть не дерутся, маменьки тоже так и думают, как бы в женихи изловить. Другой давно бы испекся, да я, брат, сноровку знаю,- меня не обманешь... Ну, а что до Неточки, - так здесь и папенька очень бы рад со мною породниться,- ему это пригодилось бы.
- Да?
- Есть дела... Ну, да что тут... Наконец, есть и третий номер. Тоже невеста хоть куда, - Клавдия Кульчицкая. Энергичная девушка и неглупая.
- Да, поумнее нас с тобою.
- Ну, где там, - важно ответил Андозерский, - но очень неглупая. Она мне на днях сказала: с вами можно жить, вы не злой. Очень страстная барышня,- боюсь, как бы не сбежала.
- От тебя?
- От меня не убежит! Боюсь, как бы ко мне не сбежала с бухты-барахты.
Уж слишком фантастическая девица!
Того гляди, явится, скажет: твоя навеки. А я еще не решил, кто лучше.
- Вот оно что! Но, однако, с чего же бы ей бежать? Ведь она совершеннолетняя?
- Да так, взбалмошная такая: вздумает, да и весь сказ. Свой капиталец имеет,- от отца осталось. Маменька опекуншей была и порастрясла дочкины денежки. С Палтусовым спуталась. Он ей такой же брат, какая ты мне жена.
Андозерский радостно засмеялся своему сравнению.
- Он, - продолжал Андозерский, - из нигилистов. И хвост у него замаран. Говорят, ему скоропалительно пришлось оставить службу: не то проврался, не то проворовался. Впрочем, успел сколотить копеечку. Сперва широконько пожили, по заграницам околачивались. Теперь сократились. Он за аферы принялся, - в большом секрете, - -и очень практично ведет дела, хоть и не совсем чисто. Ума-палата.
- А "умный человек не может быть не плутом"?
- Само собой! Нос у него собакой натерт... И по амурной части малый не промах. Врезался в Клавдию,- маменька-то ему уж понадоела. Мать ревнует, а дочка их обоих злит напропалую. Вот ты мне что, дружище, скажи - чем это Клавдия прельщает? Ведь не красавица: зеленоглазая, бледная, волоса какие-то даже не черные, а синие, - что в ней?
- Что в ней? - задумчиво переспросил Логин.- Прелесть неизъяснимая, манящая, что-то загадочное и гибкое.
- Именно, гибкая, как кошка. И презлая.
Просидели далеко за полночь, беседуя то о настоящем, то о прошлом, -
больше о настоящем: общих воспоминаний было немного. Логин больше слушал, Андозерский рассказывал, больше о себе, а если и о других, то всегда так, что он сам стоял на первом месте. Он принадлежал к числу людей, которые скучают, когда речь идет не о них, и которые сердятся, когда их не хвалят или когда хвалят не их.
Была теплая и светлая ночь, когда Андозерский вышел на крыльцо за Логиным. Их шаги и голоса звучно раздались в чуткой тишине улицы.
Андозерский доволен был своим внимательным слушателем и интересным для него самого разговором, а маленькие шероховатости забылись под влиянием того особого прилива приязни, который всегда ощущают хозяева, когда провожают засидевшихся гостей.
- Проводил бы тебя,- говорил он, - погода славная, и покалякать с тобой приятно, - да налимонился уж я очень. Поскорей спать завалиться.
От излишне выпитого вина Логин чувствовал легкое головокружение.
Неясные очертания домов, заборов, деревьев колебались, как бы зыблемые ветром. Но прохлада ночи ласково обнимала его и успокаивала горячую голову;
ласково смотрел склонившийся на запад месяц, над крушением диких мыслей возникший сладким веянием восторга. Логину становилось необычайно легко и весело: новые силы закипали, в сердце тихо звенели неведомые, таинственные струны, словно прозрачная песня рождалась в нем, наполняя его очарованием голубой мелодии.
Логин прошел длинный и шаткий мост. Тонкие устои жалобно роптали на что-то речным струям. Логин повернул по высокому берегу, где тянулись заборы садов и огородов. Задумавшись, миновал он поворот на ту улицу, по которой следовало ему выйти к своему дому,- и шел дальше.
Здесь было совсем пустынно. Огороды и сады еще продолжались на этом берегу, а за рекою начинались нивы и леса. В воздухе были разлиты теплые и влажные благоухания. Река журчала по кремнистому руслу, мелкому и широкому.
Издали доносился шум и плеск струй у мельничной запруды, где жили, таясь на дне, зеленоволосые и зеленоглазые русалки. В безоблачно-светлом, синем море небес сверкали архипелаги звезд. Ночной полумрак сгущался вдали и ложился мечтательными очертаниями, а туман за рекою окутывал нижнюю часть рощи, из которой выступали вперед и темнели отдельные кусты.
Логин заметил, что зашел далеко. Осмотрелся и сообразил, что стоит у сада Кульчицкой. Высокие деревья из-за забора смотрели внимательно, и ветви их не шевелились.
Логин прислонился спиною к забору и глядел на зыбкий туман. Что-то жуткое происходило в сознании. Казалось, что тишина имеет голос, и этот голос звучит и вне его, и в нем самом, понятный, но непереложимый на слова.
Душа внимала этому голосу, и растворялась, и утопала в бесконечности...
Это ощущение овладело уже не первый раз Логиным. Были в жизни проникновенные минуты, когда казались легко разрешимыми вопросы бытия, такие грозные, так мучительно непонятные в другое время. Он сознавал себя воистину слившимся с миром, который перестал быть внешним, - и минута была полна, как вечность. И все в этом мире, теснясь в его душу, сливалось и примирялось в единстве, которое показалось бы нелепым в другое время: звуки принимали окраску, запахи-телесные очертания, и образы звучали и благоухали; розовый пряный шепот реки, голубое сладкое вздрагивание веток березы, и зеленые горькие вздохи ветра, и темно-фиолетовые солоноватые отзвуки спящего города обнимали и целовали его, как шаловливые эльфы. Это было безумие, радужное, острое и звонкое, - и душе сладко было растворяться и разрушаться в его необузданном потоке.
А в саду слышались шаги, шорох платья, тихий говор: шли и говорили двое. Вот шаги затихли, заскрипела доска скамейки, говор смолк на минуту...
Опять послышались звуки слов, но слова были неуловимы для слуха. Только иногда то или другое слово различалось. Мечта влагала в эти звуки свой смысл, сладкий и томный. Логину не хотелось уходить.
Страстный женский голос, мечталось Логину, говорил:
- Влечет меня к тебе любовь, и сердце полно радостью, сладкою, как печаль. Злоба жизни страшит меня, но мне любовь наша радостна и мучительна.
Смелые желания зажигаются во мне, - отчего же так бессильна воля?
- Дорогая, - отвечал другой голос, - от ужасов жизни одно спасение -
наша любовь. Слышишь - смеются звезды. Видишь - бьются голубые волны о серебряные звезды. Волны - моя душа, звезды - твои очи.
Клавдия говорила в это время Палтусову неровным и торопливым голосом, и ее сверкающие глаза глядели прямо перед собою:
- Вы все еще думаете, что я для вас пришла сюда? Злость меня к вам толкает, поймите, одна только злость - и больше ничего, решительно ничего,
- и нечего вам радоваться! Нечему радоваться! И зачем вы меня мучите? Я посмела бы, знайте это, я все посмела бы, но не хочу, потому что мне противно, ах противно, и вы, и все в вас.
Палтусов наклонился к Клавдии и тревожно заглядывал в ее глаза.
- Дорогая моя, - сказал он слегка сипловатым, но довольно приятным голосом, - послушайте...
Клавдия быстро отодвинулась от Палтусова и перебила его:
- Послушайте, - в ее голосе зазвучала насмешливая нотка,- словечки вроде "дорогая моя" и другие паточные словечки, которыми вы позаимствовались у Ирины Авдеевны, кажется, - вы можете оставить при себе или приберечь их... ну, хоть для вашей двоюродной сестрицы.
- Гм, да, то есть для вашей маменьки, - обидчиво и саркастически возразил он, - для обожаемой вами маменьки.
- Да, да, для моей маменьки, - тихо отвечала она. И злоба, и слезы послышались в ее голосе. Голоса на минуту замолкли; потом Палтусов снова заговорил, - и снова прислушивался Логин к лживому шепоту мечты.
- Прочь сомнения! - звучал в мечтах Логина голос любимого ею, - пусть другим горе, возьмем наше счастье, будем жестоки и счастливы.
- Я проклинаю счастье, злое, беспощадное,- отвечала она.
- Не бойся его: оно кротко уводит нас от злой жизни. Любовь наша - как смерть. Когда счастием полна душа и рвется в мучительном восторге, жизнь блекнет, и сладко отдать ее за миг блаженства, умереть.
- Сладостно умереть! Не надо счастия! Любовь, смерть-это одно и то же.
Тихо и блаженно растаять, забыть призраки жизни, - в восторге сердца умереть!
- Для того, кто любит, нет ни жизни, ни смерти.
- Отчего мне страшно и безнадежно и любовь моя мучит меня, как ненависть? Но связь наша неразрывна.
- Горьки эти плоды, но, вкусив их, мм будем, как боги.
А в саду говорили свое.
- Поверьте, Клавдия, вас терзают ненужные сомнения. Вам страшно взять счастье там, где вы нашли его. Ах, дитя, неужели вы еще так суеверны!
- Да, счастие мести, проклятое счастие, и родилось оно в проклятую минуту, - со сдержанною страстностью отвечала Клавдия.
- Поверьте, Клавдия, если бы вы решились отказаться от этого счастия, которое вы проклинаете, - однако вы его не отталкиваете, - а если б... о, я нашел бы в себе достаточно мужества, чтоб устранить себя от жизни,- жить без вас я не могу.
- Умереть! Вот чего я больше всего хочу! Умереть, умереть! - тихо и как бы со страхом сказала Клавдия, и замолчала, и низко наклонила голову -
На губах Палтусова мелькнула жесткая усмешка. Он незаметным движением закутал горло и заговорил настойчиво:
- Перед нами еще много жизни. Хоть несколько минут, да будут нашими. А потом пойдем каждый своею дорогою - вы в монастырь, грехи замаливать, а я... куда-нибудь подальше!
- Ах, что вы сделали со мною! Противно даже думать о себе. Я и не была счастлива никогда, - но была хоть надежда, - пусть глупая, все же надежда,
- и я веровала так искренно. И все это умерло во мне. Пусто в душе - и страшно. И так быстро, почти без борьбы, вырвана из сердца вера, как дерево без корней. Без борьбы, но с какою страшною болью! Любить вас? Да я вас всегда ненавидела, еще в то время, когда вы не обращали на меня внимания.
Теперь еще больше... Но все-таки я, должно быть, пойду за вами, если захочу выместить вам всю мою ненависть. Пойду, а зачем? Наслаждаться? Умирать?
Тащить каторжную тачку жизни? Я читала, что один каторжник, прикованный к тачке, изукрасил ее пестрыми узорами. Как вы думаете, зачем?
- Какие странные у вас мысли, Клавдия! К чему эта риторика?
- К чему, - растерянно и грустно повторила она, - к чему он это сделал? Ведь это ему не помогло,- с участливою печалью продолжала она,-
тачка ему все же опротивела. Он умолял со слезами, чтобы его отковали. Мало ли кто чего просит!..
- Поверьте, Клавдия, настанет время, когда вы будете смотреть на эти ваши муки как на нелепый сон,- хоть все это, не спорю, искренно, молодо...
Что делать! Плоды древа познания вовсе не сладки, - они горькие, противные, как плохая водка. Зато вкусившие их станут, как боги.
- Все это слова,- сказала Клавдия.- Они ничего не изменят в том, что с нами случится. Довольно об этом,- пора домой.
В мечтах звучало:
- Мимолетно наслажденье, радость увянет и остынет, как стынут твои руки от ветра с реки. Но мы оборвем счастливые минуты, как розы, - жадными руками оборвем их, и сквозь звонкое умирание их распахнется призрачное покрывало, мелькнет пред нами святыня любви, недостижимого маона... А потом пусть снова тяжело падают складки призрачного покрова, пусть торжествует мертвая сила, - мы уйдем от нее к блаженному покою..
- В душе моей трепещет неизъяснимое. Что счастие и радости, и земные утехи, бледные, слабые! Наивная надежда так далека, так превысил ее избыток моей страсти! Детская вера упраздняется совершеннейшим экстазом недостижимой любви. Память минувшего, исчезни! Рушатся, умирают тени и призраки, душа расширяется, яснеет, - без борьбы свергаются былые кумиры перед зарею любви, без борьбы, но переполняя меня сладкою болью.
- Любить-воплощать в невозможной жизни невозможное жизни, расширять свое существование таинственным союзом, сладким обманом задерживая стремительную смену мимолетных состояний!
- Так жажду жизни, что поработить себя готова другому, только бы жить в нем и через него. Возьми мою душу, ты, который освободил ее от мелькания утомительных призраков жизни,- свободную, как дыхание ветра, возьми ее, чтобы чувствовала она в своей пустыне властное веяние жизни. Всюду пойду за тобою, наслаждаться ли, умирать ли, влечь ли за собою минуты и годы ненужного бытия, - всюду пойду за тобою, навеки твоя...
- Старые заветы исполнятся, мы будем, как боги, мудры и счастливы, -
счастливы, как боги.
Прохладный ветер настойчиво бился о лицо Логина. Он очнулся. Грезы рассеялись. В саду было совсем тихо. Логин медленно пошел домой. Кто-то другой шел с ним рядом, невидимый, близкий, страшный.
Когда он всходил на крыльцо своего дома, перед запертою дверью он почувствовал - как это бывает иногда после тревожного дня, - что кто-то беззвучным голосом позвал его. Он обернулся. Чарующая ночь стала перед ним, безмолвная, неизъяснимая, куда-то зовущая,- на борьбу, на подвиг, на счастие, - как разгадать? Блаженство бытия охватило его. Черные думы побледнели, умерли,- что-то новое и значительное вливалось в грудь с широким потоком опьяняющего воздуха... Радость вспыхнула в сердце, как заря на небе, - и вдруг погасла...
Ночь была все так же грустно тиха и безнадежно прозрачна. От реки все такою же веяло сырою прохладою. Скучно и холодно было в пустых улицах.
Угрюмо дремали в печальной темноте убогие домишки.
Логин чувствовал, как кружилась его отяжелелая голова. В ушах звенело.
Тоска сжимала сердце, так сжимала, что трудно становилось дышать. Не сразу вложил он ключ в замочную скважину, открыл дверь, добрался кое-как до своей постели и уже не помнил, как разделся и улегся.
Он заснул беспокойным, прерывистым сном. Тоскливые сновидения всю ночь мучили его. Один сон остался в его памяти.
Он видел себя на берегу моря. Белоголовые, косматые волны наступают на берег, прямо на Логина, но он должен идти вперед, туда, за море. В его руке
- прочный щит, стальной, тяжелый. Он отодвигает волны щитом. Он идет по открывшимся камням дна, влажным камням, в промежутках между которыми копошатся безобразные слизняки. За щитом злятся и бурлят волны, - но Логин горд своим торжеством. Вдруг чувствует он, что руки его ослабели. Напрасно он напрягает все свои силы, напрасно передает щит то на одну, то на другую руку, то упирается в него сразу обеими руками, - щит колеблется... быстро наклоняется... падает... Волны с победным смехом мчатся на него и поглощают его. Ему кажется, что он задыхается.
Он проснулся. Гудели колокола церквей...
ГЛАВА ПЯТАЯ
Клавдия и Палтусов вошли через террасу в дом. В комнатах было тихо и темно. Прилив отвращения внезапно шевельнул упрямо стиснутые губы Клавдии.
Ее рука дрогнула в руке Палтусова. В то же время она поняла, что уже давно не слушает и не слышит того, что он говорит. Она приостановилась и наклонила голову в его сторону, но все еще не глядела на него. Слова его звучали страстью и мольбою:
- Ангел мой, Клавдия, забудьте детские страхи! Жизнью пользуйся живущий... Хорошо любить, душа моя!
Она порывисто повернулась к нему и очутилась в его объятиях. Его поцелуй обжег ее губы. Она оттолкнула его и крикнула:
- Оставьте меня! Вы с ума сошли.
Где-то стукнула дверь, на стене одной из дальних комнат зазыблился красноватый свет,- они ничего не заметили.
- Теми же губами вы целовали мою мать... Какая низость! Вы обманули меня, вы сумели уверить меня, что я вас люблю, но это - ложь! Я любила не вас, а ненависть мою к матери, - теперь я это поняла. Но вы, вы, - как вы унизили меня!
Поспешно, точно от погони, она пошла от Палтусова. Он мрачно смотрел вслед ей, насмешливо улыбался.
Палтусову было лет сорок пять.
Клавдия вырывалась из рук матери и отворачивала от нее раскрасневшееся лицо,- но мать цепко ухватилась за ее руки и не выпускала их. Голос ее понизился почти до шепота, и его шипящие звуки резали слух Клавдии, как удары кнута, грубо падающие на больное тело. Клавдия бросилась к двери, -
дверь отворялась внутрь, и потому напрасно Клавдия схватилась за ручку двери своею рукою, которую она освободила с большими усилиями: мать надвигалась на нее всем телом, прижимала ее к двери и смотрела в ее лицо дикими глазами, которые горели, как у рассвирепевшей кошки. Обе они трудно дышали.
Мать наконец замолчала. Клавдия опустила руки и устало оперлась спиною на дверь.
- И за что ненависть ко мне? - заговорила опять Зинаида Романовна после недолгого молчания. - Ты получила от меня все, что надо, - и воспитание, и твой капитал сбережен, и все... Чего же тебе еще не хватало?
- Вашей любви!
- Какие нежности! Это мало к тебе идет.
- Может быть. В детстве я привыкла к вашей суровости и боялась вас. Я думала тогда, что вам приятно делать мне больно. Едва ли я ошиблась. Только при гостях ласкали.
- Ах, Клавдия, наказал меня Бог тобою! Если бы кто другой столько вынес в жизни! Перед тобой я ничем не виновата. Я - мать, а мать не может не любить свое дитя, несмотря на все оскорбления.
Какая там любовь! Вы бы меня и теперь с удовольствием избили. Но вы знаете, что это бесполезно. Боитесь вы просто, вот что...
- Полно, Клавдия, чего мне бояться! Я привыкла к твоим угрозам. Ты еще девчонкой грозилась, что утопишься, - детские угрозы, ими теперь всякий школьник бросает. Когда будешь постарше, ты поймешь, что материнская любовь может обойтись и без нежностей. .'За все, что в тебе есть хорошего, ты должна быть благодарна мне.
- Странно: в том, что я зла, я сама виновата,- а что во мне хорошего, тем я вам обязана?
- Конечно, мне! - воскликнула Зинаида Романовна,- вся ты моя. Мы обе упрямы, мы обе ни перед чем не остановимся. Это себя самое я в тебе ненавидела и боялась!
- А ненавидели-таки! - сказала Клавдия с недоброю усмешкою.
- Вот мы столкнулись с тобою. Обеим нам больно, и ни одна не хочет уступить. Но ты должна уступить! Да, это правда, я готова была избить тебя,
- но ты сегодня же пойдешь к нему. А он,- разве они ценят любовь, самопожертвования! Его жена-святая женщина, а он ее бросил. На мне этот грех. Но он уже и ко мне охладел,- а я не могу жить без него. Ах, Клавдия, говорю тебе, оставь его, или обеим нам худо будет. Умоляю тебя, оставь его.
Она неожиданно бросилась на колени перед Клавдиею и охватила ее колени дрожащими руками. Клавдия наклонилась к ней.
- Встаньте! Боже мой, - что вы делаете! - растерянно говорила она.
Зинаида Романовна быстро поднялась.
- Помни же, Клавдия, что я тебя прошу,- оставь его, или берегись. Я на все готова!
По ее разгоревшемуся лицу видно было, что ее порыв был неожиданным для нее самой: гордость, стыд и недоумение изображались на нем в странном смешении. Руки ее стремительно легли на плечи Клавдии и судорожно вздрагивали. Ее горящий взгляд упорно приковался к глазам дочери.
Клавдия слегка отстранилась. Руки Зинаиды Романовны упали.
- Я устала, - сказала она. - Оставь меня, я не могу больше.
Зинаида Романовна опустилась в изнеможении на длинное кресло, Клавдия подождала немного.
"Наверное, вернет сейчас же, - досадливо думала она, - финал еще недостаточно эффектен".
Наконец она подошла к двери и положила свою тонкую руку с длинными пальцами на желтую медь дверной тяги. Зинаида Романовна поднялась и с жадным любопытством посмотрела на дочь, словно увидела ее в новом освещении. Вдруг она встала и скорыми шагами подошла к Клавдии. Она обняла Клавдию и заглянула в ее лицо.
- Клавдия, ангел мой,- умоляющим голосом заговорила она,- скажи мне правду: ты любишь его?
- Вы знаете, - ответила Клавдия, упрямо глядя вниз, мимо наклонявшегося к ней лица матери.
- Нет, ты сама скажи мне прямо, любишь ли ты его? Да, любишь? Или нет, не любишь?
Клавдия молчала. Глаза ее упрямо смотрели на желтую медную тягу, которая блестела из-под ее бледной руки. Мать снизу заглядывала ей в глаза.
- Клавдия, да скажи же что-нибудь! Любишь?
- Нет, не люблю, - наконец сказала Клавдия. Зеленоватые глаза ее с загадочным выражением обратились к матери. Зинаида Романовна смотрела на нее тоскливо и недоверчиво.
- Нет, не любишь, - тихонько повторила она.- Клавдия, мне очень больно. Но ведь этого больше не будет, не так ли? Это была вспышка горячего сердечка, злая шутка, - да?
Клавдия приложила ладони к горячим щекам.
- Да, конечно,- сказала она, - он только шутил и забавлялся со мною.
Вы напрасно придали этим шуткам такое значение.
- Клавдия, будь доверчивее со мною. Забудь свои темные мысли. Ты всегда найдешь во мне искреннего друга.
- Что ж, я, пожалуй, в самом деле вся ваша,- сказала Клавдия после короткой нерешительности. - Я хочу верить вам - и боюсь: не привыкла. Но все же отрадно верить хоть чему-нибудь.
Клавдия слабо протянула руки к матери.
Зинаида Романовна порывисто обнимала Клавдию и думала: "Какие у нее горячие щеки! Девчонка, правда, соблазнительна, хотя далеко не красива. Я была гораздо лучше в ее годы, но молодость - великое дело, особенно такая пылкая молодость".
И она целовала щеки и губы дочери. Губы Клавдии дрогнули. Неловкое, стыдное чувство шевелилось в ней, как будто кто-то уличал ее в обмане. Она наклонилась и поцеловала руку матери. Зинаида Романовна придержала ее подбородок тонкими розовыми пальцами, которые все еще легонько вздрагивали, и поцеловала ее в лоб. Близость матери обдавала Клавдию пахучими, неприятными ей духами.
Клавдия долго не могли заснуть. Ей было душно и почему-то жутко, и щеки все еще рдели. Порою нестерпимое чувство стыда заставляло ее прятаться в подушки от ночных теней, которые заглядывали ей в лицо пытливо и насмешливо. Одеяло давило ей грудь, но она стыдливо прятала под ним руки и натягивала его на голову, все выше и выше, пока не обнажились кончики ног;
тогда она быстро подбирала ноги и окутывала их одеялом.
Потом мысли и чувства налетали на нее целым роем. Она не могла разобраться в их странных противоречиях. Она откидывала одеяло, приподнималась на постели и чутко прислушивалась к неугомонному спору непримиримых голосов. Бессвязные отрывки противоречивых мыслей овладевали порою встревоженным сознанием, вытесняли друг друга и без толку повторялись, настойчивые, суетливые и бессильные в своем задорном споре.
"Но что же? Или я боюсь сказать правду даже себе самой?" - подумала она и тотчас же решила, что не боится. Если бы правда представилась ей сейчас, она приняла бы ее без колебаний, какова бы она ни была. Но ответа на настойчивые искания не было ни в области мысли, ни в области чувства.
Когда она вызывала воображением образ Палтусова, сердце ее томилось неуловимыми и неизъяснимыми чувствами. Что это - любовь? ненависть? То казалось, что она пламенно любит, то чувствовала приливы темной злобы.
Сердце то жаждало его смерти, то замирало от жалости к нему.
Она спрашивала себя: то, что казалось ей любовью, была, может быть, жалость к его страсти или гордость его любовью? Или то, что казалось ненавистью к нему, не было ли страстным гневом на невозможность запрещенного и отвергаемого счастия? Или эта смена мучительных чувств - это и есть любовь? Или это - только мстительное, мелкое злобное чувство, и попытка привить к сердцу любовь разрешилась взрывом бешеной ненависти к человеку, который легкомысленно открыл ей путь легкого и сладкого мщения за былые детские обиды? И, быть может, эти жутко-приятные волны, которые пробегают порою в смятенной душе, - только пленительная музыка удовлетворяемой мести и самовнушенной страстности? Или все это ложные объяснения? Быть может, истина где-нибудь гораздо глубже и гораздо сложнее она? Или есть из этих сомнений выход простой и ясный и стоит лишь открыть глаза, чтобы увидеть его?
И что должна она теперь делать? Ждать ли, что принесет ей время?
Медлительны его зыбкие волны, но с предательскою быстротою мчат к последнему, несомненному разрешению загадок бытия.
Ждать! Каждый день бесплодного ожидания должен увеличивать безысходные муки, усиливать неразрешимую путаницу и в ней самой, и в ее отношениях к тем людям, с судьбою которых так мучительно-нелепо сплелась ее судьба. Нет, ни одного дня ожидания! Действовать как бы то ни было!
Решимость действовать, идти вперед, быстро зрела в ней. Слагались планы смелые, несбыточные, - разум посмеется над ними, но что до того!
Все-таки действовать...
Было уже светло, когда она заснула. Щебетанье ранних птиц носилось над ее тревожным сном, в котором мелькали розовые отблески утреннего солнца...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Утро у Логина, по случаю праздника, было свободно. Лежал на кушетке, мечтал. Мечты складывались знойные, заманчивые, мучительно-порочные. Иногда вдруг делалось радостно. Аннин образ вплетался в мечты, - и они становились чище, спокойнее. Не мог сочетать этого образа ни с каким нечистым представлением.
Досадно стало, когда услышал звонок. Поспешно спустился вниз, чтоб не успел ранний гость подняться к нему. В гостинной увидел Юрия Александровича Баглаева, который в кругу собутыльников обыкновенно именовался Юшкою, хотя и занимал должность городского головы. Он был немного постарше Логина.
Румяный, русый, невысокий да широкий, со светлою бородою очень почтенного вида, казался весь каким-то мягким и сырым. Трезвым бывал редко, но и бесчувственно пьяным редко можно было его увидеть; крепкая была натура -
много мог выпить водки. Средства к жизни были сомнительные, но жил открыто и весело. Жена его славилась в нашем городе гостеприимством, обеды у нее бывали отличные, хоть и не роскошные, - и в доме Баглаева не переводились гости. Особенно много толклось молодежи.
Теперь от Баглаева уже пахло водкою, и он не совсем твердо держался на ногах. Облапил Логина и закричал:
- Друг, выручай! Жена водки не дает, припрятала. А мы ночь прокутили, здорово дрызнули, Лешку Молина поминали.
Логин, уклоняясь кое-как от его поцелуев, спросил:
- А что с ним случилось?
- С Лешкой Молиньш что случилось? Аль ты с луны слетел? Да разве ж ты ничего не слышал?
- Ничего не слышал.
- Эх ты, злоумышленник! Сидишь, комплоты сочиняешь, - а делов здешних не знаешь. Да об этом уж целую неделю собаки лают, а вчера его и сцапали.
Куда сцапали? Расскажи толком, и я знать буду. Друг сердечный, опохмелиться треба, ставь графинчик очищенной, всю подноготную выложу. Пей лучше вино, нет у меня водки. Как нет! Что ты, братец, - а кабаки на что?
Знаешь, что заперты, - до двенадцати часов не откроют, а теперь всего десять.
Ах, мать честная! Как же быть! Не могу я быть без опохмелки, поколею без горелки!
У Баглаева было испуганное и растерянное лицо. Логин засмеялся.
- Что, Юрий Александрович, стишки Оглоблина припомнил? Зарядишь ты с утра - что к вечеру будет?
- Что ты, что ты! Видишь, я чист как стеклышко,- а только пропустить необходимо.
- Вот, закусить не хочешь ли? - предложил Логин.
- Перекрестись, андроны едут, буду я без водки закусывать! Я не с голодного острова.
Водка, однако, нашлась, и Баглаев расцвел.
- То-то, - радостно говорил он, - уж я тебя знаю, недаром я прямо к тебе. Как в порядочном доме не быть водки!.. Да, да, жаль нашего маримонду.
- Это еще что за маримонда?
- И того не знаешь? Все он же, Лешка Молин.
- Кто ж его так прозвал?
- Сам себя назвал. Он, брат, всякого догадался облаять. Ты думаешь, тебя он не обозвал никак? Шалишь, брат, ошибаешься.
- А как он меня назвал?
- Сказать? Не рассердишься?
- Чего сердиться!
- Ну смотри. Слепой черт, вот как. Логин засмеялся.
- Ну, это незамысловато,- сказал он.- Ну а что же это значит, маримонда?
Баглаев меж тем наливал уже третью рюмку водки.
- А вот что значит принялся он объяснить, - он говорит: я некрасивый, в такую, говорит, маримонду ни одна девица не влюбится, не моим, говорит, ртом мух ловить. Но только он по женской части большой был охотник - ко всем невестам сватался. И за нашей Евлашей приударил. Он учитель, она учительница, он и вздумал, что они пара. Но он к ней всей душой, а она к нему всей спиной. А он не отстает. Ну, известно, она у нас живет, я обязан был за нее заступиться. Но только по женской части ему и капут пришел. Ау, брат, сгинул наш Лешка, а теплый был парень!
- Да что с ним случилось, скажи ты наконец толком, а не то я водку уберу.
Баглаев проворно ухватился за графин. - Стой, стой! - закричал он испуганным голосом, - отчаянный человек! Разве такими вещами можно шутить?
Я тебе честью скажу: в тюрьму посадили! Ну, что, доволен?
И Баглаев принялся наливать рюмку.
- В тюрьму? За что? - с удивлением спросил Логин. Ему приходилось встречать Алексея Ивановича Молина, учителя городского училища. Это был кутила и картежник. Но все-таки казалось странным, что он попал в тюрьму.
- Постой, расскажу по порядку, - сказал Баглаев.- Знаешь, что он жил у Шестова, у молоденького учителя?
- Знаю.
- А знаешь, почему он к Шестову переехал?
- Ну, почему?
- Видишь ты, его уж нигде не хотели на квартире держать: буянит, это раз.
- Ну, в а том-то и ты, Юрий Александрович, ему помогал.
- А то как же? Он, брат, мастак был по этой части,- такой кутеж устроим, что небу жарко. А другое, такой бабник, что просто страх: хозяйка молодая - хозяйку задевает; дочка хозяйкина подвернется - ее облапит. Ну и гоняли его с квартиры на квартиру. Пришло наконец так, что уж никто не хотел сдавать ему комнату. Ну, он и уцепился за Шестова: у тебя, мол, есть место, твоя, мол, тетка с сыном потеснятся. Ну, а Шестов уж очень его почитал, - он, брат, скромный такой, все с Молиным вместе ходили да водку пиля.
- Это ты, городская голова, и называешь скромностью?
- Чудак, пойми, от скромности и водку пил: другие пьют, а ему как отстать? Ну, вот он и не мог отказать,- пустили его, хоть старухе и не хотелось. Ну и что же вышло,- прожил он у них месяца четыре, и ведь какой анекдот приключился, так что даже очень удивительно!
- А ты, Юшка, в этом анекдоте участвовал?
- Стой, расскажу все по порядку. Я в худые дела не мешаюсь. Были мы на днях у Лешки в гостях. Собралась у нас солидная компания: я был, закладчик с женой, Бынька, Гомзин, еще кто-то, в карты играли, потом закладчик с женой как выиграли, так и ушли, а мы остались, и сидели мы, братец ты мой, недолго, часов этак до трех.
- Недолго!
- Главная причина, что хозяева так нахлестались, что и под стол свалились, ну, а мы, известно, дали им покой, выпили поскорее остаточки, да и ушли себе. А тут-то и вышел анекдот. Под самое под утро слышит старуха, что Лешка в сени вышел, а оттуда в кухню. И долго что-то там остается. А там у них в кухне прислужница спала, девочка лет пятнадцати... Чуешь, чем пахнет?
- Ну, дальше.
- Ну, старуха и начала сомневаться, чего он прохлаждается? Вот она оделась, да и марш в кухню. Только она в сени, а Лешка из кухни идет, известное дело, пьянее вина. Саданул плечом старуху и не посмотрел, прошамал к себе. Ну, а та в кухню. Видит, сидит Наталья на своей постели, дрожит, глаза дикие. Чуешь? Понимаешь?
Баглаев подмигнул Логину и захохотал рыхлым смехом.
- Этакая гадость! - брезгливо промолвил Логин.
- Нет, ты слушай, что дальше. Утром Наталья к своей бабке побежала,-
бабка тут у нее на Воробьинке живет.
Воробьинкою называется в нашем городе небольшой островок на реке Мгле, который застроен бедными домишками.
- Отправились они с бабкой к надзирателю. Тот их спровадил, а сам к Молину. Ну, известное дело, тому бы сразу заплатить, - тем бы и кончилось.
А он заартачился.
- Стойкий человек! - насмешливо сказал Логин.
- Прямая дубина! - возразил Баглаев. - Он думал, они не посмеют. Но не на таких напал. Вчера следователь к Лешке нагрянул, обыск сделали, да и сцапали. И ведь какие теперь слухи пошли, удивительно: будто это Наталью Шестов с теткою подговорили.
- Какой же им расчет?
- А будто бы из зависти, что Лешку хотели сделать инспектором, -
Мотовилов хлопотал. И я а следователя сердятся, - говорят, что и он по злобе, из-за Кудиновой: он с нею амурился, а Лешка ее обругал когда-то, -
так вот будто за это.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
День выдался жаркий, какие редко бывают у нас в это время. Небо без облаков, воздух без движения, земля без влаги. Солнце крутыми лучами беспощадно обливает беззащитную перед ним землю. На открытом месте видно, как небо по краям дымно туманится. В воздухе пахнет гарью: там, вдали, тлеет лесное пожарище. Жаль смотреть на молоденькую травку, которая пробилась кой-где на улицах, немощеных и пыльных, и теперь изнывает от зноя, никнет, желтеет, пылится.
Люди двигаются лениво и сонно. Всяк, кто может, прячется в тень и лень спальни. На улицах изредка барышни под белыми зонтиками пройдут купаться.
Служанки в пестрых платочках тащат за ними простыни. Вот Машенька Оглоблина, молодая купеческая девица: она держит зонтик высоко,- пусть видят ее золотой браслет. Она и купаясь не снимет браслета.
Плеск воды в купальнях убаюкивает гладкоструйную реку. Медлительные воды нежат и баюкают разлегшийся над рекою мост. И на нем пусто, как и на улицах. Только иногда протащится по его шаткой настилке гремучий тарантас неистового путешественника, или чьи-нибудь собственные дрожки уныло продребезжат, - и жалобно заскрипит обеспокоенный в полдневной дреме мост.
Во втором часу Клавдия вышла на улицу из калитки своего сада. Утром задумала нечто, что должно было иметь для нее важное значение. Наскоро написала записку Логину без обращения и без подписи: "Быть может, вас удивит, что я пишу к вам. Но вы говорили недавно, что мною владеют неожиданные, фантастические побуждения. Вот такое побуждение, - скорее, необходимость,- заставляет меня сделать что-нибудь решительное. Мне надо видеть вас: мне кажется, что вы скажете мне магическое, освобождаюшее слово. Сейчас я подымусь на вал к беседке. Если я встречу вас там, вы услышите нечто интересное".
Запечатывая записку, подумала, что поступает неосторожно. Но уже не хотела и не могла изменить своего намерения, что-то подталкивало ее.
И вот всходила на вал, и казалось, что там будет что-то решено и закончено.
Вал насыпан встарь, когда наш город подвергался нападениям иноземцев.
Он замыкает площадь, которая имеет вид продолговатого четырехугольника и называется крепостью. Вал тянется без малого версту в длину. Вышина сажен восемь. Прежде был, говорят, выше, да устал стоять и осыпался. Только очертания напоминают о былом назначении: у него тупые выступы на длинных сторонах и мало выдающиеся бастионы на этих двух выступах и по всем четырем углам. Весь вид его мирный и даже веселый, недаром горожане любят гулять здесь по вечерам С наружной и внутренней его стороны, посередине высоты, тянутся две террасы, сажени по две в ширину каждая. И эти террасы, и склоны вала заросли травою. Наверху вала протоптана неширокая дорожка. Для, проезда в крепость проделаны в восточной и северной стороне вала двое ворот. Под их кирпичными сводами сыро, мрачно и гулко.
Посередине крепости собор старинной постройки, с белыми стенами и зеленою шатровою кровлею, что придает ему бодрый и молодящийся вид.
Островерхий купол с заржавленным крестом подымается над алтарною частью храма. К западу от него, на скатах кровли, торчат две маленькие главки, аршина в два вышиною. Эти главки - как яблоки на тонкой ножке, с острыми придатками вверху. Они такие несоразмерно маленькие, что кажутся посторонними залетками; так и представляется, что вот-вот они спрыгнут на землю и поскачут прочь на своих тонких ножках.
К югу от собора каменный острог; стены его ярко белеют. К подошве вала лепятся огороды тюремного смотрителя. Бледный арестант смотрит из-за решетки на красные и синие тряпки, которые сушатся на изгороди, смотрит на зелень вала, на лазурь неба, на бледно-желтые одежды Клавдии,- она идет быстрою походкою по верхней дорожке,- и на птиц, которые проносятся еще гораздо быстрее и кажутся черными точками или пестрыми полосками.
На север от собора раскинулись здания местного войска: кирпичная двухэтажная казарма, деревянный манеж и каменный домик-канцелярия воинского начальника. Здесь тоже огороды, мелькают фигуры солдатиков в красных рубахах, и они кажутся мирными людьми. А у казарменной стены упрямо стоит себе в бурьяне картонный супостат с намалеванным ружьем мишень для стрельбы.
Между казармою и восточными воротами крепости четырехугольный пруд тускнеет свинцовою, неподвижною поверхностью. Он смотрит на все, что проносится над ним, и сердито молчит. Зеленая ряска затягивает его по краям.
Южная подошва вала желтою полосою дороги отделяется от реки, мелкой в этом месте. Здесь она делится на два протока и охватывает Воробьинку. С остальных трех сторон подошву вала обнимают огороды и зеленые пустыри.
На южной, короткой стороне вала красуется на верхней площадке беседка, она пестро раскрашена и украшена резьбою в русском стиле. Герб губернии намалеван на всех шести наличниках беседки. Беседка-память недавнего посещения: из нее высокий гость любовался городом. Решено было ее сохранить за красоту и как памятник.
Логин и Клавдия встретились на дорожке вала, обменялись несколькими словами, прошли в беседку и молча сели. Клавдия сжимала костяную ручку зонтика и постукивала им по деревянному полу. Логин рассеянно глядел на город.
Отсюда город был красив. Березки у подножия вала не заслонили вида.
Тополя с обрубленными вершинами, верхние ветви которых все-таки немного закрывали город, росли только на восточной террасе. Здесь их не было.
Центральная часть города у большого моста видна была как на ладони.
Зеленые сады у каждого дома,- лиловая пыльная даль полу скрытых домами улиц,- сероватые груды деревянных домишек с красными, синими, серыми кровлями, то яркими после недавней окраски, то тусклыми и смытыми дождем, -
бурые изгороди и заборы, которые изогнулись во все стороны, - все это красиво смешивалось и производило впечатление жизни мирной и успокоенной.
Случайные резкие звуки оттуда наверх не долетали. Изредка проходящие крошечные фигуры людей казались безмолвными и бесшумными; копыта лошадей точно и не стучали по камням отвратительной мостовой, и колеса медленно двигавшегося по базарной площади тарантаса, казалось, не грохотали; жесты встречавшихся походили на игру марионеток.
Река изгибалась красивыми плесами. На ней были раскиданы маленькие купальни. Около иных вода плескалась - там купались. Кое-где мальчики удили рыбу и входили для этого в самую реку. Вдали, за последними городскими лачугами, белела пена, искрились на солнце водяные брызги, сверкали тела купающихся детей. Но и детские звонкие крики сюда не долетали.
Здесь было совсем тихо. Иногда только важно жужжала пчела, медленно пролетая, да ветер шуршал в густой траве, колючей и перепутанной, и лепетал с ветками березок, которые ползли по внутреннему склону вала и никак не могли добраться до верху. Но и ветер сегодня набегал изредка, да и то слабый, не так как в другие дни.
- Я люблю бывать здесь не вечером, когда гуляют,- сказал Логин, - а днем, когда никого нет.
Клавдия подняла на него глаза, - мрачно было их мерцание, - как бы с усилием вслушалась в его замечание и спросила:
- Вы не любите толпы?
- Не люблю быть в толпе... составлять часть толпы.
- А без толпы пусто... и скучно.
- А что и в толпе? Созерцать калмыцкие обличил?
- Почему калмыцкие?
- Наша толпа всегда имеет вид азиатчины: фигуры топорные, лица не европейские... Право, Европа кончается там, на рубеже.
- А у нас что ж, Азия?
- .Нет, так, просто шестая часть света... А все-таки хорошо, что взгромоздили этот вал. Можно позволить себе невинное удовольствие подниматься от земли все выше и выше. Это окрыляет душу Город, с его пылью и грязью", внизу, под ногами,- дышится гордо и весело. После житейской мелочи и пустяковины только вот здесь и даешь себе утешение.
- Есть другие утешения в жизни! - воскликнула Клавдия.
- Какие?
- Любить, испытывать страсти, гореть с обоих концов, наполнить пылом и борьбой каждую минуту. Логин вяло улыбнулся.
- Где уж нам! Нервный век, силенок не хватает. Нам ли, с нашим темпераментом разочарованной лягушки, в приключения пускаться!
Лицо Клавдии бледнело. Она порывисто спросила:
- Чем же вы жили до этого времени? Теперь у вас есть замысел, и он даст смысл жизни. А раньше?
- Я искал правды, - тихо ответил Логин. Напряженное состояние Клавдии сообщалось и ему. Лицо его приняло грустнострогое выражение.
- Правды? - с удивлением переспросила Клавдия.- И что же?
- Не нашел,- и только напрасно запутался в ссорид.
- Не нашли!
- Да, нигде не нашел, ни на большой дороге, ни на проселке. И искать не надо было.
- Почему?
- Умные люди говорят: была и правда на земле, да не за нашу память.
- Прибаутка! - пренебрежительно сказала Клавдия.
Логии поглядел на нее печально и задумчиво. Сказал:
- А может быть, и правда нашлась бы, да не хватило терпенья, любви...
сил не достало.
- Правда! В чем она? Все это книжно! - досадливо сказала Клавдия. -
Надо жить, просто жить, торопиться жить.
- Почему так непременно это надо?
- Послушайте, я хотела вас видеть. Это неосторожно с моей стороны. Но я не могу ждать! Я жить хочу, по-новому жить, хоть бы с горем, лишь бы иначе. И зачем книжные взгляды на жизнь? Берите ее так, как она есть, и с нею то, что плывет вам в руки.
- Простите, но я думаю, что вы ошибаетесь во мне... а более всего в себе.
- Да? Ошибаюсь? - спросила Клавдия вдруг упавшим голосом. - Может быть.
- Я хочу сказать, что и в вашей настоящей жизни много ценного.
- Не знаю, право. В детстве и у меня было все, как у всех, и весь обиход, и удобные мысли. С такими радужными надеждами ждала я, когда буду большая... Ну, вот я и большая. А жить-то оказалось трудно. И надежды испарились незаметно, как вода на блюдце. Остались только большие запросы от жизни. А люди везде одни и те же, тусклые, ненужные мне. И все везде неинтересно, вся эта рутина жизни, и эти скучные привычки. А жажда все растет.
- Что ж, это у всех бывает. Мы утоляем эту жажду работою, стремлением к самостоятельности, к господству над людьми.
- Работа! Самостоятельность! К чему? Это все очень легко, но это все не то. Я жить хочу, жить жизнью, а не выдумками.
- Работа-закон жизни.
- Ах, эти слова! Может быть, это умные слова, но забудьте их. Ведь я не в переплете живу, - у меня кожа и тело, и кровь, молодая, горячая, скорая. Меня душит злоба, отчаяние. Мне страшно оставаться. Все это, я чувствую, бессвязно и бестолково, - я говорю не то, что надо, слова не слушаются... Мне надо уйти и сжечь... сжечь все старое.
- Я вас понимаю. Жизнь имеет свои права, неодолимые. Она бросает людей друг к Другу, и незачем сопротивляться ей.
- Да? И вы так думаете? Это очень нелепо, что я вас пригласила. И знаете ли зачем? Чтобы сказать: возьмите меня.
Бледное лицо ее все дрожало волнением и страстью, и глаза не отрываясь, смотрели на Логина. Их жуткое, испуганное выражение притягивало его странным обаянием. Сладостное и страстное чувство закипало в нем,- но было в сознании что-то холодное, что печально и строго унимало волнение и подсказывало сдержанные ответы. Произнося их, он чувствовал, что они глупы и бледны и что каждый из них что-то обрывает, совершает что-то непоправимое. Сказал:
- Загляните в себя поглубже, испытайте себя. Клавдия не слушала.
Продолжала:
- Хоть на время. Разбейте мне сердце, - потом бросьте меня. Будет горе, но будет жизнь, а теперь нет выхода, я точно перед стеною. Пусть вы меня не любите, все равно, спасите меня! Пожалейте меня, приласкайте меня!
- Вы безумны, Клавдия Александровна. И что вам из того, если и я заражусь вашим безумством? Клавдия вдруг вся зарделась. Сказала:
- Я знаю, вы говорите это потому, что уже любите... Нюточку.
- Я? Анну Максимовну? О нет... едва ли... Но почему...
- Да, вы этого и сами, может быть, не знаете, а она вас пленила быстрыми глазками, умными речами из книжек и деланною простотою-кокетством простоты.
Логин слегка засмеялся.
- Вот уж, кажется, в ком нет кокетства!
- Не спорьте. Это дразнит ваше нечистое воображение, - босые ножки богатой барышни на пыльных дорогах. Эта перехватившая через край простота, то, что никто и нигде не делает, - как же, то заманчиво, любопытно!
- Вы несправедливы.
- Я думала, вы оригинальнее. Увлечься девочкой, пустою, как моя ладонь, и сладкою, как миндальный пряник, за то только, что ее полупомешанный отец начинил ее идеями, - вряд ли она хорошо их понимает, -
и за то, что он приучил ее не бояться росистой травы!
- Максим Иванович - умный человек.
- Ах, пусть он чудо по уму! Но послушайте, - я красивее Анютки и смелее ее. И что в ней хорошего! Все в ней обыкновенно, - здоровая деревенская девица.
- В ней есть настоящая спасающая смелость,- горячо сказал Логин, - а не та раздраженная и бессильная дерзость, которая крикливо говорит в вас.
- Что вы говорите! Я смелее ее и не побоюсь того, что испугает Нюту.
Вот, хотите? Я приду к вам, я...
- Вы красавица, и вы смелая,- перебил ее Логин.- Вы, может быть, правы, - я, может быть, люблю ее, - да и вы, - вы тоже любите кого-то.
-Да?
- Вам пора любить. Идите к нему с этою жгучею страстью.
- Вы разве не знаете, что женщины не прощают того, что вы сделали теперь?
- Я дал вам добрый совет, но... Если бы вам понадобилась грубая подделка под любовь...
Клавдия стояла у выхода из беседки и надевала перчатки. Глаза ее и Логина встретились. На лице Клавдии отразилась безумная ненависть. Она быстро вышла из беседки.
Федор Сологуб - Тяжелые сны - 01 часть, читать текст
См. также Сологуб Федор - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :
Тяжелые сны - 02 часть
ГЛАВА ВОСЬМАЯ Около четырех часов дня Логин сидел в гостиной предводит...
Тяжелые сны - 03 часть
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Кончилась вторая кадриль. Воздух сделался мглистым. ...