Федор Сологуб
«Мелкий бес - 04»

"Мелкий бес - 04"

XXVII

Передонов проснулся под утро. Кто-то смотрел на него громадными, мутными, четырехугольными глазами. Уж не Пыльников ли это? Передонов подошел к окну и облил зловещий призрак.

На всем были чары и чудеса. Визжала дикая недотыкомка, злобно и коварно смотрели на Передонова и люди, и скоты. Все было ему враждебно, он был один против всех.

В гимназии на уроках Передонов злословил своих сослуживцев, директора, родителей, учеников. Гимназисты слушали с недоумением. Иные, хамоватые по природе, находились, что, подлаживаясь к Передонову, выражали ему свое сочувствие. Другие же сурово молчали или, когда Передонов задевал их родителей, горячо вступались. На таких Передонов смотрел угрюмо и отходил от них, бормоча что-то.

На иных уроках Передонов потешал гимназистов нелепыми толкованиями.

Читал раз Пушкинские стихи:

Встает заря во мгле холодной, На нивах шум работ умолк, С своей волчихою голодной Выходит на дорогу волк.

- Постойте, - сказал Передонов, - это надо хорошенько понять. Тут аллегория скрывается Волки попарно ходят: волк с волчихою голодной. Волк - сытый, а она -

голодная Жена всегда после мужа должна есть. Жена во всем должна подчиняться мужу.

Пыльников был веселый, он улыбался и смотрел на Передонова обманчиво-чистыми, черными, бездонными глазами. Сашино лицо мучило и соблазняло Передонова. Чаровал его проклятый мальчишка своею коварною улыбкою.

Да и мальчишка ли? Или, может быть, их два: брат и сестра. И не разобрать, кто где. Или даже, может быть, он умеет переворачиваться из мальчишки в девчонку. Недаром он всегда такой чистенький, -

переворачиваясь, в разных волшебных водицах всполаскивается, - иначе ведь нельзя, не обернешься. И духами так всегда от него пахнет.

- Чем это вы надушились, Пыльников? - спросил Передонов, - пачкулями, что ли?

Мальчики засмеялись. Саша обидчиво покраснел и промолчал.

Чистого желания нравиться, быть не противным Передонов не понимал.

Всякое такое проявление, хотя бы со стороны мальчика, он считал охотою на себя. Кто принарядился, тот, значит, и замышляет прельстить Передонова.

Иначе зачем рядиться? Нарядность и чистота были для Передонова противны, духи казались ему зловонны; всяким духам предпочитал он запах унавоженного поля, полезный, по его мнению, для здоровья. Наряжаться, чиститься, мыться

- на все это нужно время и труд; а мысль о труде наводила на Передонова тоску и страх. Хорошо бы ничего не делать, есть, пить, спать - да и только!

Товарищи дразнили Сашу, что он надушился "пачкулями" и что Людмилочка в него влюблена. Он вспыхивал и горячо возражал: ничего, мол, не влюблена, все это, мол, выдумки Передонова; он-де сватался к Людмилочке, а Людмилочка ему нос натянула, вот он на нее и сердится и распускает про нее нехорошие слухи. Товарищи ему верили,- Передонов, известно,- но дразнить не переставали; дразнить так приятно.

Передонов упрямо говорил всем о развращенности Пыльникова.

- С Людмилкой спутался, - говорил он. - Так усердно целуются, что она одного приготовишку родила, теперь другого носит.

Про любовь Людмилы к гимназисту заговорили в городе преувеличенно, с глупыми, непристойными подробностями. Но мало кто верил: Передонов пересолил. Однако любители подразнить, - их же в нашем городе достаточно много, - спрашивали у Людмилы:

- Что это вы в мальчишку втюрились? Для взрослых кавалеров это обидно.

Людмила смеялась и говорила:

- Глупости!

Горожане посматривали на Сашу с поганым любопытством. Вдова генерала Полуянова, богатая дама из купчих, справлялась о его возрасте и нашла, что он еще слишком мал, но что года через два можно будет его позвать и заняться его развитием.

Саша уже начал и упрекать иногда Людмилу, что его за нее дразнят. Даже иногда, случалось, и поколачивал, на что Людмила только звонко хохотала.

Однако, чтобы положить конец глупым сплетням и выгородить Людмилу из неприятной истории, все Рутиловы и многочисленные их друзья, родственники и свойственники усердно действовали против Передонова и доказывали, что все эти рассказы - фантазия безумного человека. Дикие поступки Передонова заставляли многих верить таким объяснениям.

В то же время полетели доносы на Передонова к попечителю учебного округа. Из округа прислали запрос директору. Хрипач сослался на свои прежние донесения и прибавил, что дальнейшее пребывание Передонова в гимназии становится положительно опасным, так как его душевная болезнь заметно прогрессирует.

Уже Передонов был весь во власти диких представлений. Призраки заслонили от него мир. Глаза его, безумные, тупые, блуждали, не останавливаясь на предметах, словно ему всегда хотелось заглянуть дальше их, по ту сторону предметного мира, и он искал каких-то просветов.

Оставаясь один, он разговаривал сам с собою, выкрикивал кому-то бессмысленные угрозы:

- Убью! зарежу! законопачу!

А Варвара слушала и ухмылялась.

"Побесись!" - думала она злорадно.

Ей казалось, что это - только злость: догадывается, что его обманули, и злится. С ума не сойдет, сходить дураку не с чего. А если и сойдет, что же, безумие веселит глупых!

- Знаете, Ардальон Борисыч, - сказал однажды Хрипач, - вы имеете очень нездоровый вид.

- У меня голова болит, - угрюмо сказал Передонов.

- Знаете ли, почтеннейший, - осторожным голосом продолжал директор, -

я бы вам советовал не ходить пока в гимназию. Полечиться бы вам, позаботиться о ваших нервах, которые у вас, невидимому, довольно-таки расстроены.

"Не ходить в гимназию! Конечно, - думал Передонов, - это самое лучшее.

Как раньше я не догадался! Сказаться больным, посидеть дома, посмотреть, что из этого выйдет".

- Да, да, не буду ходить, я болен, - радостно говорил он Хрипачу.

Директор тем временем еще раз писал в округ и со дня на день ждал назначения врачей для освидетельствования. Но чиновники не торопились. На то они и чиновники.

Передонов не ходил в гимназию и тоже чего-то ждал. В последние дни он все льнул к Володину. Страшно было выпустить его с глаз, - не навредил бы.

Уже с утра, как только проснется, Передонов с тоскою вспоминал Володина: где-то он теперь? что-то он делает? Иногда Володин мерещился ему: облака плыли по небу, как стадо баранов, и между ними бегал Володин с котелком на голове, с блеющим смехом; в дыме, вылетающем из труб, иногда быстро проносился он же, уродливо кривляясь и прыгая в воздухе.

Володин думал и всем с гордостью рассказывал, что Передонов его очень полюбил, - просто жить без него не может.

- Варвара его надула, - говорил Володин,- а он видит, что один я ему верный друг, он ко мне и вяжется.

Выйдет Передонов из дому, проведать Володина, а уж тот идет ему навстречу, в котелке, с тросточкою, весело подпрыгивает, радостно заливается блеющим смехом.

- Чего это ты в котелке? - спросил его однажды Передонов.

- Отчего же мне, Ардальон Борисыч, не носить котелка - весело и рассудительно ответил Володин, - скромно и прилично. Фуражечку с кокардою мне не полагается, а цилиндр носить - так это пусть аристократы упражняются, нам это не подходит.

- Ты в котелке сваришься, - угрюмо сказал Передонов.

Володин захихикал.

Пошли к Передонову.

- Шагать-то сколько надо, - сердито сказал Передонов.

- Это полезно, Ардальон Борисыч, промоциониться, - убеждал Володин,-

поработаешь, погуляешь, покушаешь - здоров будешь.

- Ну, да, - возражал Передонов, - ты думаешь, через двести или через триста лет люди будут работать?

- А то как же? Не поработаешь, так и хлебца не покушаешь. Хлебец за денежки дают, а денежки заработать надо.

- Я и не хочу хлеба.

- И булочки, и пирожков не будет, - хихикая, говорил Володин, - и водочки не на что купить будет, и наливочки сделать будет не из чего.

- Нет, люди сами работать не будут, - сказал Передонов, - на все машины будут: повертел ручкой, как аристон, и готово... Да и вертеть долго скучно.

Володин призадумался, склонил голову, выпятил губы и сказал задумчиво:

- Да, это очень хорошо будет. Только нас тогда уже не будет.

Передонов посмотрел на него злобно и проворчал:

- Это тебя не будет, а я доживу.

- Дай вам бог, - весело сказал Володин, - двести лет прожить да триста на карачках проползать.

Уж Передонов и не зачурался, - будь что будет. Он всех одолеет, надо только смотреть в оба и не поддаваться.

Дома, сидя в столовой и выпивая с Володиным, Передонов рассказывал ему про княгиню. Княгиня, в представлении Передонова, что ни день дряхлела и становилась ужаснее: желтая, морщинистая, согбенная, клыкастая, злая, -

неотступно мерещилась она Передонову.

- Ей двести лет, - говорил Передонов и странно и тоскливо глядел перед собою. - И она хочет, чтобы я опять с нею снюхался. До тех пор и места не хочет дать.

- Скажите, чего захотела! - покачивая головою, говорил Володин. -

Старбень этакая!

* * *

Передонов бредил убийством. Он говорил Володину, свирепо хмуря брови:

- Там у меня за обоями уже один запрятан. Вот ужо другого под пол заколочу.

Но Володин не пугался и хихикал.

- Вонь слышишь из-за обоев? - спросил Передонов.

- Нет, не слышу, - хихикая и ломаясь, говорил Володин.

- Нос у тебя заложило,- сказал Передонов, - недаром у тебя нос покраснел. Гниет там, за обоями.

- Клоп! - крикнула Варвара и захохотала. Передонов смотрел тупо и важно.

* * *

Передонов, все более погружаясь в своe помешательство, уже стал писать доносы на карточные фигуры, на недотыкомку, на барана, что он, баран, самозванец, выдал себя за Володина, метил на высокую должность поступить, а сам - просто баран; на лесоистребителей, - всю березу вырубили, париться нечем и воспитывать детей трудно, а осину оставили, а на что нужна осина?

Встречаясь на улице с гимназистами, Передонов ужасал младших и смешил старших бесстыдными и нелепыми словами. Старшие ходили за ним толпою, разбегаясь, когда завидят кого-нибудь из учителей, младшие сами бежали от него.

Во всем чары да чудеса мерещились Передонову, галлюцинации его ужасали, исторгая из его груди безумный вой и визги. Недотыкомка являлась ему то кровавою, то пламенною, она стонала и ревела, и рев ее ломил голову Передонову нестерпимою болью. Кот вырастал до страшных размеров, стучал сапогами и прикидывался рыжим рослым усачом.

XXVIII

Саша ушел после обеда и не вернулся к назначенному времени, к семи часам. Коковкина обеспокоилась: не дай бог, попадется кому из учителей на улице в непоказанное время. Накажут, да и ей неловко. У нее всегда жили мальчики скромные, по ночам не шатались. Коковкина пошла искать Сашу.

Известно, куда же, как не к Рутиловым.

Как на грех, Людмила сегодня забыла дверь замкнуть. Коковкина вошла, и что же увидела? Саша стоит перед зеркалом в женском платье и обмахивается веером. Людмила хохочет и расправляет ленты и его ярко-цветного пояса.

- Ах, господи, твоя воля! - в ужасе воскликнула Коковкина, - что же это такое! Я беспокоюсь, ищу, а он тут комедию ломает. Срам какой, в юбку вырядился! Да и вам-то, Людмила Платоновна, как не стыдно!

Людмила в первую минуту смутилась от неожиданности, но быстро нашлась.

С веселым смехом, обняв и усаживая в кресло Коковкину, рассказала она ей тут же сочиненную небылицу:

- Мы хотим домашний спектакль поставить, - я мальчишкой буду, а он девицей, и это будет ужасно забавно.

Саша стоял весь красный, испуганный, со слезами на глазах.

- Вот еще глупости! - сердито говорила Коковкина, - ему надо уроки учить, а не спектакли разыгрывать. Что выдумали! Изволь одеться сейчас же, Александр, и марш со мною домой.

Людмила смеялась звонко и весело, целовала Коковкину, - и старуха думала, что веселая девица ребячлива, как дитя, а Саша по глупости все ее затеи рад исполнить. Веселый Людмилин смех казал этот случай простою детскою шалостью, за которую только пожурить хорошенько. И она ворчала, делая сердитое лицо, но уже сердце у нее было спокойно.

Саша проворно переоделся за ширмою, где стояла Людмилина кровать.

Коковкина увела его и всю дорогу бранила. Саша, пристыженный и испуганный, уж и не оправдывался. "Что-то еще дома будет?" - боязливо думал он.

А дома Коковкина в первый раз поступила с ним строго, велела ему стать на колени. Но едва постоял Саша несколько минут, как уже она, разжалобленная его виноватым лицом и безмолвными слезами, отпустила его.

Сказала ворчливо:

- Щеголь этакий, за версту духами пахнет!

Саша ловко шаркнул, поцеловал ей руку, - и вежливость наказанного мальчика еще больше тронула ее.

* * *

А между тем над Сашею собиралась гроза. Варвара и Грушина сочинили и послали Хрипачу безыменное письмо о том, что гимназист Пыльников увлечен девицею Рутиловою, проводит у нее целые вечера и предается разврату. Хрипач припомнил один недавний разговор. На-днях на вечере у предводителя дворянства кто-то бросил никем не поднятый намек на девицу, влюбившуюся в подростка. Разговор тотчас же перешел на другие предметы: при Хрипаче все, по безмолвному согласию привыкших к хорошему обществу людей, сочли это весьма неловкою темой для беседы и сделали вид, что разговор неудобен при дамах и что самый предмет ничтожен и маловероятен. Хрипач все это, конечно, заметил, но он не был столь простодушен, чтобы кого-нибудь спрашивать. Он был вполне уверен, что все узнает скоро, что все известия доходят сами, тем или другим путем, но всегда достаточно своевременно. Вот это письмо и была жданная весть.

Хрипач ни на минуту не поверил в развращенность Пыльникова и в то, что его знакомство с Людмилою имеет непристойные стороны. "Это,- думал он, -

идет все от той же глупой выдумки Передонова и питается завистливою злобою Грушиной. Но это письмо, - думал он, - показывает, что ходят нежелательные слухи, которые могут бросить тень на достоинство вверенной ему гимназии. И потому надобно принять меры".

Прежде всего Хрипач пригласил Коковкину, чтобы переговорить с нею о тех обстоятельствах, которые могли способствовать возникновению нежелательных толков.

Коковкина уже знала, в чем дело. Ей сообщили даже еще проще, чем директору. Грушина выждала ее на улице, завязала разговор и рассказала, что Людмила уже вконец развратила Сашу. Коковкина была поражена. Дома она осыпала Сашу упреками. Ей было тем более досадно, что все происходило почти на ее глазах и Саша ходил к Рутиловым с ее ведома. Саша притворился, что ничего не понимает, и спросил:

- Да что же я худого сделал?

Коковкина замялась.

- Как что худого? А сам ты не знаешь? А давно ли я тебя застала в юбке? Забыл, срамник этакий?

- Застали, ну что ж тут особенно худого? так ведь и наказали за то! И что ж такое, точно я краденую юбку надел!

- Скажите, пожалуйста, как рассуждает! - говорила растерянно Коковкина. - Наказала я тебя, да видно мало.

- Ну, еще накажите, - строптиво, с видом несправедливо обижаемого, сказал Саша. - Сами тогда простили, а теперь мало. А я ведь вас тогда не просил прощать, стоял бы на коленях хоть весь вечер. А то, что ж все попрекать!

- Да уж и в городе, батюшка, про тебя с твоей Людмилочкой говорят, -

сказала Коковкина.

- А что говорят-то? - невинно-любопытствующим голосом спросил Саша.

Коковкина опять замялась.

- Что говорят, - известно что! Сам знаешь, что про вас сказать можно.

Хорошего-то мало скажут. Шалишь ты много со своею Людмилочкою, вот что говорят.

- Ну, я не буду шалить, - обещал Саша так спокойно, как будто разговор шел об игре в пятнашки.

Он делал невинное лицо, а на душе у него было тяжело. Он выспрашивал Коковкину, что же говорят, и боялся услышать какие-нибудь грубые слова. Что могут говорить о них? Людмилочкина горница окнами в сад, с улицы ее не видно, да и Людмилочка спускает занавески. А если кто подсмотрел, то как об этом могут говорить? Может быть, досадные, оскорбительные слова? Или так говорят, только о том, что он часто ходит?

И вот на другой день Коковкина получила приглашение к директору. Оно совсем растревожило старуху. Она уже и не говорила ничего Саше, собралась тихонько и к назначенному часу отправилась. Хрипач любезно и мягко сообщил ей о полученном им письме. Она заплакала.

- Успокойтесь, мы вас не виним, - говорил Хрипач, - мы вас хорошо знаем. Конечно, вам придется последить за ним построже. А теперь вы мне только расскажите, что там на самом деле было.

От директора Коковкина пришла с новыми упреками Саше.

- Тете напишу, - сказала она, плача.

- Я ни в чем не виноват, пусть тетя приедет, я не боюсь, - говорил Саша и тоже плакал.

На другой день Хрипач пригласил к себе Сашу и спросил его сухо и строго:

- Я желаю знать, какие вы завели знакомства в городе.

Саша смотрел на директора лживо-невинными и спокойными глазами.

- Какие же знакомства? - сказал он: - Ольга Васильевна знает, я только к товарищам хожу да к Рутиловым.

- Да, вот именно, - продолжал свой допрос Хрипач, - что вы делаете у Рутиловых?

- Ничего особенного, так, - с тем же невинным видом ответил Саша, -

главным образом мы читаем. Барышни Рутиловы стихи очень любят. И я всегда к семи часам бываю дома.

- Может быть, и не всегда? - спросил Хрипач, устремляя на Сашу взор, который постарался сделать проницательным.

- Да, один раз опоздал, - со спокойною откровенностью невинного мальчика сказал Саша,- да и то мне досталось от Ольги Васильевны, и потом я не опаздывал.

Хрипач помолчал. Спокойные Сашины ответы ставили его втупик. Во всяком случае, надо сделать наставление, выговор, но как и за что? Чтобы не внушить мальчику дурных мыслей, которых у него раньше (верил Хрипач) не было, и чтобы не обидеть мальчика, и чтобы сделать все к устранению тех неприятностей, которые могут случиться в будущем из-за этого знакомства.

Хрипач подумал, что дело педагога - трудное и ответственное дело, особенно если имеешь честь начальствовать над учебным заведением. Трудное, ответственное дело педагога! Это банальное определение окрылило застывшие было мысли у Хрипача. Он принялся говорить, - скоро, отчетливо и незначительно. Саша слушал из пятого в десятое:

- ... первая обязанность ваша как ученика - учиться... нельзя увлекаться обществом, хотя бы и весьма приятным и вполне безукоризненным. .

. во всяком случае, следует сказать, что общество мальчиков вашего возраста для вас гораздо полезнее.. . Надо дорожить репутацией и своею и учебного заведения... Наконец, - скажу вам прямо,- я имею основания предполагать, что ваши отношения к барышням имеют характер вольности, недопустимой в вашем возрасте, и совсем не согласно с общепринятыми правилами приличия.

Саша заплакал. Ему стало жаль, что о милой Людмилочке могут думать и говорить как об особе, с которою можно вести себя вольно и неприлично.

- Честное слово, ничего худого не было, - уверял он, - мы только читали, гуляли, играли, - ну, бегали, - больше никаких вольностей.

Хрипач похлопал его по плечу и сказал голосом, которому постарался придать сердечность, а все же сухим:

- Послушайте, Пыльников...

(Что бы ему назвать когда мальчика Сашею! Не форменно, и нет еще на то министерского циркуляра?)

- Я вам верю, что ничего худого не было, но все-таки вы лучше прекратите эти частые посещения. Поверьте мне, так будет лучше. Это говорит вам не только ваш наставник и начальник, но и ваш друг.

Саше осталось только поклониться, поблагодарить, а затем пришлось послушаться. И стал Саша забегать к Людмиле только урывками, минут на пять, на десять, - а все же старался побывать каждый день. Досадно было, что приходилось видеться урывками, и Саша вымещал досаду на самой Людмиле. Уже он частенько называл ее Людмилкою, дурищею, ослицею сиамскою, поколачивал ее. А Людмила на все это только хохотала.

Разнесся по городу слух, что актеры здешнего театра устраивают в общественном собрании маскарад с призами за лучшие наряды, женские и мужские. О призах пошли преувеличенные слухи. Говорили, дадут корову даме, велосипед мужчине. Эти слухи волновали горожан. Каждому хотелось выиграть: вещи такие солидные.

Поспешно шили наряды. Тратились не жалея. Скрывали придуманные наряды и от ближайших друзей, чтобы кто не похитил блистательной мысли.

Когда появилось печатное объявление о маскараде, - громадные афиши, расклеенные на заборах и разосланные именитым гражданам, - оказалось, что дадут вовсе не корову и не велосипед, а только веер даме и альбом мужчине.

Это всех готовившихся к маскараду разочаровало и раздосадовало. Стали роптать. Говорили:

- Стоило тратиться!

- Это просто насмешка - такие призы.

- Должны были сразу объявить.

- Это только у нас возможно поступать так с публикой.

Но все же приготовления продолжались: какой ни будь приз, а получить его лестно.

Дарью и Людмилу приз не занимал, ни сначала, ни после. Нужна им корова! Невидаль - веер! Да и кто будет присуждать призы? Какой у них, у судей, вкус! Но обе сестры увлеклись Людмилиною мечтою послать в маскарад Сашу в женском платье, обмануть таким способом весь город и устроить так, чтобы приз дали ему. И Валерия делала вид, что согласна. Завистливая и слабая, как дитя, она досадовала - Людмилочкин дружок, не к ней же ведь ходит, но спорить с двумя старшими сестрами она не решалась. Только сказала с презрительною усмешечкою:

- Он не посмеет.

- Ну, вот, - решительно сказала Дарья, - мы сделаем так, что никто не узнает.

И когда сестры рассказали Саше про свою затею и сказала ему Людмилочка: "Мы тебя нарядим японкою", Саша запрыгал и завизжал от восторга. Там будь что будет, - и особенно, если никто не узнает, - а только он согласен, - еще бы не согласен! - ведь это ужасно весело всех одурачить.

Тотчас же решили, что Сашу надо нарядить гейшею. Сестры держали свою затею в строжайшей тайне, не сказали даже ни Ларисе, ни брату. Костюм для гейши Людмила смастерила сама по ярлыку от корилопсиса: платье желтого шелка на красном атласе, длинное и широкое; на платье шитый пестрый узор, крупные цветы причудливых очертаний. Сами же девицы смастерили веер из тонкой японской бумаги с рисунками, на бамбуковых палочках, и зонтик из тонкого розового шелка на бамбуковой же ручке. На ноги - розовые чулки и деревянные башмачки скамеечками. И маску для гейши раскрасила искусница Людмила: желтоватое, но милое худенькое лицо с неподвижною, легкою улыбкою, косо-прорезанные глаза, узкий и маленький рот. Только парик пришлось выписать из Петербурга, - черный, с гладкими, причесанными волосами.

Чтобы примерить костюм, надо было время, а Саша мог забегать только урывочками, да и то не каждый день. Но нашлись. Саша убежал ночью, уже когда Коковкина спала, через окно. Сошло благополучно.

* * *

Собралась и Варвара в маскарад. Купила маску с глупою рожею, а за костюмом дело не стало, - нарядилась кухаркою. Повесила к поясу уполовник, на голову вздела черный чепец, руки открыла выше локтя и густо их нарумянила,- кухарка же прямо от плиты, - и костюм готов. Дадут приз -

хорошо, не дадут - не надобно.

Грушина придумала одеться Дианою. Варвара засмеялась и спросила:

- Что ж, вы и ошейник наденете?

- Зачем мне ошейник? -с удивлением спросила Грушина.

- Да как же, - объяснила Варвара, - собакой Дианкой вырядиться вздумали.

- Ну вот, придумали!-ответила Грушина со смехом, - вовсе не Дианкой, а богиней Дианой.

Одевались на маскарад Варвара и Грушина вместе у Грушиной. Наряд у Грушиной вышел чересчур легок: голые руки и плечи, голая спина, голая грудь, ноги в легоньких туфельках, без чулок, голые до колен, и легкая одежда из белого полотна с красною обшивкою, прямо на голое тело, - одежда коротенькая, но зато широкая, со множеством складок. Варвара сказала, ухмыляясь:

- Головато.

Грушина отвечала, нахально подмигивая:

- Зато все мужчины так за мной и потянутся.

- А что же складок так много? - спросила Варвара.

- Конфект напихать можно для моих чертенят, - объяснила Грушина.

Все так смело открытое у Грушиной было красиво, - но какие противоречия. На коже -

блошьи укусы, ухватки грубы, слова нестерпимой пошлости. Снова поруганная телесная красота.

* * *

Передонов думал, что маскарад затеяли нарочно, чтобы его на чем-нибудь изловить. А все-таки он пошел туда, - не ряженый, в сюртуке. Чтобы видеть самому, какие злоумышления затеиваются.

* * *

Мысль о маскараде несколько дней тешила Сашу. Но потом сомнения стали одолевать его. Как урваться из дому? И особенно теперь, после этих неприятностей. Беда, если узнают в гимназии, как раз исключат.

Недавно классный наставник, - молодой человек до того либеральный, что не мог называть кота Ваською, а говорил: кот Василий, - заметил Саше весьма значительно при вы даче отметок:

- Смотрите, Пыльников, надо делом заниматься.

- Да у меня же нет двоек, - беспечно возразил Саша.

А сердце у него упало, - что еще скажет? Нет, ничего, промолчал, только посмотрел строго.

В день маскарада Саше казалось, что он и не решится поехать. Страшно.

Вот только одно: готовый наряд у Рутиловых, - нешто ему пропадать? И все мечты и труды даром? Да ведь Людмилочка заплачет. Нет, надо итти.

Только приобретенная в последние недели привычка скрытничать помогла Саше не выдать Коковкиной своего волнения. К счастью, старуха рано ложится спать. И Саша лег рано, - для отвода глаз разделся, положил верхнюю одежду на стул у дверей и поставил за дверь сапоги. Оставалось только уйти - самое трудное.

Уж путь намечен был заранее, через окно, как тогда для примерки. Саша надел светлую летнюю блузу, - она висела на шкапу в его горнице, - домашние легкие башмаки и осторожно вылез из окна на улицу, улучив минуту, когда нигде поблизости не было слышно голосов и шагов. Моросил мелкий дождик, было грязно, холодно, темно. Но Саше все казалось, что его узнают. Он снял фуражку, башмаки, бросил их обратно в свою горницу, подвернул одежду и побежал вприпрыжку босиком по скользким от дождя и шатким мосткам. В темноте лицо плохо видно, особенно у бегущего, и примут, кто встретит, за простого мальчишку, посланного в лавочку.

* * *

Валерия и Людмила сшили для себя замысловатые, но живописные наряды: цыганкою нарядилась Людмила, испанкою - Валерия. На Людмиле - яркие красные лохмотья из шелка и бархата, на Валерии, тоненькой и хрупкой - черный шелк, кружева, в руке - черный кружевной веер. Дарья себе нового наряда не шила,

- от прошлого года остался костюм турчанки, она его и надела, - решительно сказала:

- Не стоит выдумывать!

Когда прибежал Саша, все три девицы принялись его обряжать. Больше всего беспокоил Сашу парик.

- А ну как свалится! - опасливо повторял он.

Наконец, укрепили парик лентами, связанными под подбородком.

XXIX

Маскарад был устроен в общественном собрании, - каменное, в два жилья, здание казарменного вида, окрашенное в ярко-красный цвет, на базарной площади. Устраивал маскарад Громов-Чистопольский, антрепренер и актер здешнего городского театра.

На подъезде, обтянутом коленкоровым навесом, горели шкалики. Толпа на улице встречала приезжающих и приходящих на маскарад критическими замечаниями, по большей части неодобрительными, тем более, что на улице, под верхнею одеждою гостей, костюмы были почти не видны, и толпа судила преимущественно по наитию. Городовые на улице охраняли порядок с достаточным усердием, а в зале были в качестве гостей исправник и становой пристав.

Каждый посетитель при входе получал два билетика: один - розовый, для лучшего женского наряда, другой - зеленый, для мужского наряда. Надо было их отдать достойным. Иные осведомлялись:

- А себе можно взять?

Вначале кассир в недоумении спрашивал:

- Зачем себе?

- А если, по-моему, мой костюм - самый хороший, - отвечал посетитель.

Потом кассир уже не удивлялся таким вопросам, а говорил с саркастическою улыбкою (насмешливый был молодой человек) :

- Сделайте ваше одолжение. Хоть оба себе оставьте.

В залах было грязновато, и уже с самого начала толпа казалась в значительной части пьяною. В тесных покоях с закоптелыми стенами и потолками горели кривые люстры; они казались громадными, тяжелыми, отнимающими много воздуха. Полинялые занавесы у дверей имели такой вид, что противно было задеть их. То здесь, то там собирались толпы, слышались восклицания и смех, - это ходили за наряженными в привлекавшие общее внимание костюмы.

Нотариус Гудаевский изображал дикого американца: в волосах петушьи перья, маска медно-красная с зелеными нелепыми разводами, кожаная куртка, клетчатый плед через плечо и кожаные высокие сапоги с зелеными кисточками.

Он махал руками, прыгал и ходил гимнастическим шагом, вынося далеко вперед сильно согнутое голое колено. Жена его нарядилась колосом. На ней было пестрое платье из зеленых и желтых лоскутьев; во все стороны торчали натыканные повсюду колосья. Они всех задевали и кололи. Ее дергали и ощипывали. Она злобно ругалась:

- Царапаться буду! - визжала она.

Кругом хохотали. Кто-то спрашивал:

- Откуда она столько колосьев набрала?

- С лета запасла, - отвечали ему, - каждый день в поле воровать ходила.

Несколько безусых чиновников, влюбленных в Гудаевскую и потому извещенных ею заранее о том, что у ней будет надето, сопровождали ее. Они собирали для нее билетики, - чуть не насильно, с грубостями. У иных, не особенно смелых, просто отымали.

Были и другие ряженые дамы, усердно собиравшие билетики через своих кавалеров. Иные смотрели жадно на неотданные билетики и выпрашивали. Им отвечали дерзостями.

Унылая дама, наряженная ночью, - синий костюм со стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, - робко сказала Мурину:

- Дайте мне ваш билетик.

Мурин грубо ответил:

- Что за ты. Билетик тебе! Рылом не вышла!

Ночь проворчала что-то сердитое и отошла. Ей бы хотелось хоть дома показать два-три билетика, что вот, мол, и ей давали. Тщетны бывают скромные мечты.

Учительница Скобочкина нарядилась медведицею, то есть попросту накинула на плечи медвежью шкуру, а голову медведя положила на свою, как шлем, сверх обыкновенной полумаски. Это было в общем безобразно, но все ж таки шло к ее дюжему сложению и зычному голосу. Медведица ходила тяжкими шагами и рявкала на весь зал, так что огни в люстрах дрожали. Многим нравилась медведица. Ей дали не мало билетов. Но она не сумела их сохранить сама, а догадливого спутника, как у других, ей не нашлось; больше половины билетов у нее раскрали, когда ее подпоили купчики, - они сочувствовали проявленной ею способности изображать медвежьи ухватки. В толпе кричали:

- Поглядите-ка, медведица водку дует!

Скобочкина не решалась отказаться от водки. Ей казалось, что медведица должна пить водку, если ей подносят.

Выделялся ростам и дородством некто одетый древним германцем. Многим нравилось, что он такой дюжий и что руки видны, могучие руки, с превосходно-развитыми мускулами. За ним ходили преимущественно дамы, и вокруг него слышался ласковый и хвалебный шопот. В древнем германце узнавали актера Бенгальского. Бенгальский в нашем городе был любим. За то многие давали ему билеты.

Многие рассуждали так:

- Уж если приз не мне достанется, то пусть лучше актеру (или актрисе).

А то, если из наших, хвастовством замучат.

Имел успех и наряд у Грушиной, - успех скандала. Мужчины за нею ходили густою толпою, хохотали, делали нескромные замечания. Дамы отворачивались, возмущались. Наконец исправник подошел к Грушиной и, сладко облизываясь, произнес:

- Сударыня, прикрыться надо.

- А что же такое? У меня ничего неприличного не видно, - бойко ответила Грушина.

- Сударыня, дамы обижаются, - сказал Миньчуков.

- Наплевать мне на ваших дам! - закричала Грушина.

- Нет уж, сударыня, - просил Миньчуков, - вы хоть носовым платочком грудку да спинку потрудитесь покрыть.

- А коли я платок засморкала? - с наглым смехом возразила Грушина.

Но Миньчуков настаивал:

- Уж как вам угодно, сударыня, а только, если не прикроетесь, удалить придется.

Ругаясь и плюясь, Грушина отправилась и уборную и там, при помощи горничной, расправила складки своего платья на грудь и спину. Возвратясь в зал, хотя и в более скромном виде, она все же усердно искала себе поклонников. Она грубо заигрывала со всеми мужчинами. Потом, когда их внимание было отвлечено в другую сторону, она отправилась в буфетную воровать сласти. Скоро вернулась она в зал, показала Володину пару персиков, нагло ухмыльнулась и сказала:

- Сама промыслила.

И тотчас же персики скрылись в складках ее костюма. Володин радостно осклабился.

- Ну! - сказал он, - пойду и я, коли так.

Скоро Грушина напилась и вела себя буйно,- кричала, махала руками, плевалась.

- Веселая дама Дианка! - говорили про нее.

Таков-то был маскарад, куда повлекли взбалмошные девицы легкомысленного гимназиста. Усевшись на двух извозчиках, три сестры с Сашею поехали уже довольно поздно, - опоздали из-за него. Их появление в зале было замечено. Гейша в особенности нравилась многим. Слух пронесся, что гейшею наряжена Каштанова, актриса, любимая мужскою частью здешнего общества. И потому Саше давали много билетиков. А Каштанова вовсе и не была в маскараде, - у нее накануне опасно заболел маленький сын.

Саша, опьяненный новым положением, кокетничал напропалую. Чем больше в маленькую гейшину руку всовывали билетиков, тем веселее и задорнее блистали из узких прорезов в маске глаза у кокетливой японки. Гейша приседала, поднимала тоненькие пальчики, хихикала задушенным голосом, помахивала веером, похлопывала им по плечу того или другого мужчину и потом закрывалась веером, и поминутно распускала свой розовый зонтик. Нехитрые приемы, впрочем, достаточные для обольщения всех, поклоняющихся актрисе Каштановой.

- Я билетик свой отдам прелестнейшей из дам, - сказал Тишков и подал с молодцеватым поклоном билетик гейше.

Уже он много выпил и был красен; его неподвижно улыбающееся лицо и неповоротливый стан делали его похожим на куклу. И все рифмовал.

Валерия смотрела на Сашины успехи и досадливо завидовала; уже теперь и ей хотелось, чтобы ее узнали, чтобы ее наряд и ее тонкая, стройная фигура понравились толпе и чтобы ей дали приз. И сейчас же с досадою вспомнила она, что это никак невозможно: все три сестры условились добиваться билетиков только для гейши, а себе, если и получат, то передать их все-таки своей японке.

В зале танцовали. Володин, быстро охмелев, пустился вприсядку.

Полицейские остановили его. Он сказал весело-послушно:

- Ну, если нельзя, то я и не буду. Но по примеру его пустившиеся откалывать трепака два мещанина не пожелали покориться.

- По какому праву? за свой полтинник! - восклицали они и были выведены.

Володин провожал их, кривляясь, осклабясь, и приплясывал.

Девицы Рутиловы поспешили отыскать Передонова, чтобы поиздеваться над ним. Он сидел один, у окна, и смотрел на толпу блуждающими глазами. Все люди и предметы являлись ему бессмысленными, но равно враждебными. Людмила, цыганкою, подошла к нему и сказала измененным гортанным голосом:

- Барин мой милый, дай я тебе погадаю.

- Пошла к чорту! - крикнул Передонов.

Внезапное цыганкино появление испугало его.

- Барин хороший, золотой мой барин, дай мне руку. По лицу вижу: богатый будешь, большой начальник будешь, - канючила Людмила и взяла-таки руку Передонова.

- Ну, смотри, да только хорошо гадай, - проворчал Передонов.

- Ай, барин мой бриллиантовой, - гадала Людмила, - врагов у тебя много, донесут на тебя, плакать будешь, умрешь под забором.

- Ах ты стерва! - закричал Передонов и вырвал руку.

Людмила проворно юркнула в толпу. На смену ей пришла Валерия, села рядом с Передоновым и шептала ему нежно:

Я - испанка молодая.

Я люблю таких мужчин, А жена твоя - худая.

Мой прелестный господин.

- Врешь, дура, - ворчал Передонов.

Валерия шептала:

Жарче дня и слаще ночи Мой севильский поцелуй, А жене ты прямо в очи Очень глупые наплюй.

У тебя жена-Варвара, Ты, красавец-Ардальон.

Вы с Варварою-не пара, Ты умен, как Соломон.

- Это ты верно говоришь, - сказал Передонов, - только как же я ей в глаза плюну? Она княгине пожалуется, и мне места не дадут.

- А на что тебе место? Ты и без места хорош, - сказала Валерия.

- Ну да, как же я могу жить, если мне не дадут места, - уныло сказал Передонов.

* * *

Дарья всунула в руку Володину письмо, заклеенное розовою облаткою. С радостным блеяньем распечатал его Володин, прочел, призадумался, - и возгордился, и словно смутился чем-то. Было написано коротко и ясно:

"Приходи, миленький, на свидание со мною завтра в одиннадцать часов ночи в Солдатскую баню. Вся чужая Ж".

Володин письму поверил, но вот вопрос: стоит ли итти? И кто такая эта Ж? Какая-нибудь Женя? Или это фамилия начинается с буквы Ж?

Володин показал письмо Рутилову.

- Иди, конечно, иди! - подбивал Рутилов,- посмотри, что из этого выйдет. Может быть, это богатая невеста, влюбилась в тебя, а родители препятствуют, так вот она и хочет с тобою объясниться.

Но Володин подумал, подумал да и решил, что не стоит итти. Он важно говорил:

- Вешаются мне на шею, но я таких развратных не хочу.

Он боялся, что его там поколотят: Солдатская баня находилась в глухом месте, на городской окраине.

* * *

Уже когда толпа во всех помещениях в клубе теснилась, густая, крикливая, преувеличенно-веселая, в зале у входных дверей послышался шум, хохот, одобрительные возгласы. Все потеснились в ту сторону. Передавали друг другу, что пришла ужасно оригинальная маска. Человек тощий, длинный, в заплатанном, засаленном халате, с веником подмышкою, с шайкою в руке, пробирался в толпу. На нем была картонная маска, - глупое лицо с узенькою бороденкою, с бачками, а на голове фуражка с гражданскою круглою кокардою.

Он повторял удивленным голосом:

- Мне сказали, что здесь маскарад, а здесь и не моются.

И уныло помахивал шайкою. Толпа ходила за ним, ахая и простодушно восхищаясь его замысловатою выдумкою.

- Приз, поди, получит, - завистливо говорил Володин.

Завидовал же он, как и многие, как-то бездумно, непосредственно, -

ведь сам-то он был не наряжен, что бы, кажись, завидовать? А вот Мачигин, так тот был в необычайном восторге: кокарда особенно восхищала его. Он радостно хохотал, хлопал в ладоши и говорил знакомым и незнакомым:

- Хорошая критика! Эти чинуши много важничают, кокарды любят носить, мундиры, вот им критику и подпустили, - очень ловко.

Когда стало жарко, чиновник в халате принялся обмахиваться веником, восклицая:

- Вот так банька!

Окружающие радостно хохотали. В шайку сыпались билеты.

Передонов смотрел на веющий в толпе веник. Он казался ему недотыкомкою.

"Позеленела, шельма", - в ужасе думал он.

XXX

Наконец начался счет полученным за наряды билетикам. Клубские старшины составили комитет. У дверей в судейскую комнату собралась напряженно ожидавшая толпа. В клубе на короткое время стало тихо и скучно. Музыка не играла. Гости притихли. Передонову стало жутко. Но скоро в толпе начались разговоры, нетерпеливый ропот, шум. Кто-то уверял, что оба приза достанутся актерам.

- Вот вы увидите, - слышался чей-то раздраженный, шипящий голос.

Многие поверили. Толпа волновалась. Получившие мало билетиков уже были озлоблены этим. Получившие много волновались ожиданием возможной несправедливости.

Вдруг тонко и нервно звякнул колокольчик. Вышли судьи: Верига, Авиновицкий, Кириллов и другие старшины. Смятение волною пробежало в зале,

- и вдруг все затихли. Авиновицкий зычным голосом произнес на весь зал:

- Приз, альбом, за лучший мужской костюм присужден, по большинству полученных билетиков, господину в костюме древнего германца.

Авиновицкий высоко поднял альбом и сердито смотрел на столпившихся гостей. Рослый германец стал пробираться через толпу. На него глядели враждебно. Даже не давали дороги.

- Не толкайтесь, пожалуйста! - плачущим голосом закричала унылая дама в синем костюме, со стеклянною звездочкою и бумажною луною на лбу, - Ночь.

- Приз дали, так уж и вообразил о себе, что дамы перед ним расстилаться должны, - послышался из толпы злобно-шипящий голос.

- Коли сами не пускаете, - со сдержанною досадою ответил германец.

Наконец он кое-как добрался до судей и взял альбом из Веригиных рук.

Музыка заиграла туш. Но звуки музыки покрылись бесчинным шумом. Посыпались ругательные слова. Германца окружили, дергали его и кричали:

- Снимите маску!

Германец молчал. Пробиться через толпу ему бы ничего не стоило, но он, очевидно, стеснялся пустить в ход свою силу. Гудаевский схватился за альбом, и в то же время кто-то быстро сорвал с германца маску. В толпе завопили:

- Актер и есть!

Предположения оправдались: это был актер Бенгальский. Он сердито крикнул:

- Ну, актер, так что же из того! Ведь вы же сами давали билеты!

В ответ раздались озлобленные крики:

- Подсыпать-то можно.

- Билеты вы ведь печатали.

- Столько и публики нет, сколько билетов роздано.

- Он полсотни билетов в кармане принес.

Бенгальский побагровел и закричал:

- Это подло так говорить. Проверяйте, кому угодно, - по числу посетителей можно проверить.

Меж тем Верига говорил ближайшим к нему:

- Господа, успокойтесь, никакого обмана нет, ручаюсь за это: число билетов проверено по входным.

Кое-как старшины с помощью немногих благоразумных гостей утишили толпу. Да и всем стало любопытно, кому дадут веер. Верига объявил:

- Господа, наибольшее число билетиков за дамский костюм получено дамою в костюме гейши, которой и присужден приз, веер. Гейша, пожалуйте сюда, веер - ваш. Господа, покорнейше прошу вас, будьте любезны, дорогу гейше.

Музыка вторично заиграла туш. Испуганная гейша рада была бы убежать.

Но ее подтолкнули, пропустили, вывели вперед. Верига, с любезною улыбкою, вручил ей веер. Что-то пестрое и нарядное мелькнуло в отуманенных страхом и смущением Сашиных глазах. Надо благодарить, - подумал он. Сказалась привычная вежливость благовоспитанного мальчика. Гейша присела, сказала что-то невнятное, хихикнула, подняла пальчики, - и опять в зале поднялся неистовый гвалт, послышались свистки, ругань. Все стремительно двинулись к гейше. Свирепый, ощетинившийся Колос кричал:

- Приседай, подлянка! приседай!

Гейша бросилась к дверям, но ее не пустили. В толпе, волновавшейся вокруг гейши, слышались злые крики:

- Заставьте ее снять маску!

- Маску долой!

- Лови ее, держи!

- Срывайте с нее!

- Отымите веер!

Колос кричал:

- Знаете ли вы, кому приз? Актрисе Каштановой. Она чужого мужа отбила, а ей - приз! Честным дамам не дают, а подлячке дали!

И она бросилась на гейшу, пронзительно визжала и сжимала сухие кулачки. За нею и другие, - больше из ее кавалеров. Гейша отчаянно отбивалась. Началась дикая травля. Веер сломали, вырвали, бросили на пол, топтали. Толпа с гейшею в середине бешено металась по зале, сбивая с ног наблюдателей. Ни Рутиловы, ни старшины не могли пробиться к гейше. Гейша, юркая, сильная, визжала пронзительно, царапалась и кусалась. Маску она крепко придерживала то правою, то левою рукою.

- Бить их всех надо! - визжала какая-то озлобленная дамочка.

Пьяная Грушина, прячась за другими, науськивала Володина и других своих знакомых.

- Щиплите ее, щиплите подлянку! - кричала она.

Мачигин, держась за нос, - капала кровь, - выскочил из толпы и жаловался:

- Прямо в нос кулаком двинула.

Какой-то свирепый молодой человек вцепился зубами в гейшин рукав и разорвал его до половины. Гейша вскрикнула:

- Спасите!

И другие начали рвать ее наряд. Кое-где обнажилось тело. Дарья и Людмила отчаянно толкались, стараясь протиснуться к гейше, но напрасно.

Володин с таким усердием дергал гейшу, и визжал, и так кривлялся, что даже мешал другим, менее его пьяным и более озлобленным: он же старался не со злости, а из веселости, воображая, что разыгрывается очень потешная забава.

Он оторвал начисто рукав от гейшина платья и повязал себе им голову.

- Пригодится! - визгливо кричал он, гримасничал и хохотал.

Выбравшись из толпы, где показалось ему тесно, он дурачился на просторе и с диким визгом плясал над обломками от веера. Некому было унять его. Передонов смотрел на него с ужасом и думал:

"Пляшет, радуется чему-то. Так-то он и на моей могиле спляшет".

Наконец гейша вырвалась, - обступившие ее мужчины не устояли против ее проворных кулаков да острых зубов.

Гейша метнулась из зала. В коридоре Колос опять накинулась на японку и захватила ее за платье. Гейша вырвалась было, но уже ее опять окружили.

Возобновилась травля .

- За уши, за уши дерут, - закричал кто-то. Какая-то дамочка ухватила гейшу за ухо и трепала ее, испуская громкие торжествующие крики. Гейша завизжала и кое-как вырвалась, ударив кулаком злую дамочку.

Наконец Бенгальский, который тем временем успел переодеться в обыкновенное платье, пробился через толпу к гейше. Он взял дрожащую японку к себе на руки, закрыл ее своим громадным телом и руками, насколько мог, и быстро понес, ловко раздвигая толпу локтями и ногами. В толпе кричали:

- Негодяй, подлец!

Бенгальского дергали, колотили в спину. Он кричал:

- Я не позволю с женщины сорвать маску; что хотите делайте, не позволю.

Так через весь коридор он пронес гейшу. Коридор оканчивался узкою дверью в столовую, Здесь Вериге удалось ненадолго задержать толпу. С решимостью военного он стал перед дверью, заслонил ее собою и сказал:

- Господа, вы не пойдете дальше.

Гудаевская, шурша остатками растрепанных колосьев, наскакивала на Веригу, показывала ему кулачки, визжала пронзительно:

- Отойдите, пропустите.

Но внушительно-холодное у генерала лицо и его решительные серые глаза воздерживали ее от действий. Она в бессильном бешенстве закричала на мужа.

- Взял бы да и дал бы ей оплеуху, - чего зевал, фалалей!

- Неудобно было зайти, - оправдывался индеец, бестолково махая руками,

- Павлушка под локтем вертелся.

- Павлушке бы в зубы, ей в ухо, чего церемонился!- кричала Гудаевская.

Толпа напирала на Веригу. Слышалась площадная брань. Верига спокойно стоял пред дверью и уговаривал ближайших прекратить бесчинство. Кухонный мальчик приотворил дверь сзади Вериги и шепнул:

- Уехали-с, ваше превосходительство.

Верига отошел. Толпа ворвалась в столовую, потом в кухню, - искали гейшу, но уже не нашли. Бенгальский бегом пронес гейшу через столовую в кухню. Она спокойно лежала на его руках и молчала. Бенгальскому казалось, что он слышит сильный перебой гейшина сердца. На ее голых руках, крепко сжавшихся, он заметил несколько царапинок и около локтя синевато-желтое пятно от ушиба. Взволнованным голосом Бенгальский сказал толпившейся на кухне челяди:

- Живее, пальто, халат, простыню, что-нибудь, - надо барыню спасать.

Чье-то пальто наброшено на Сашины плечи, кое-как закутал Бенгальский японку и по узкой, еле освещенной керосиновыми чадящими лампами лестнице вынес ее на двор, - и через калитку в переулок.

- Снимите маску, в маске хуже узнают, теперь все равно темно, -

довольно непоследовательно говорил он, - я никому не скажу.

Любопытно ему было. Он-то наверное знал, что это не Каштанова, но кто же это? Японка послушалась. Бенгальский увидел незнакомое смуглое лицо, на котором испуг преодолевался выражением радости от избегнутой опасности Задорные, уже веселые глаза остановились на актеровом лице.

- Как вас благодарить! - сказала гейша звучным голосом. - Что бы со мною было, если бы вы меня не вытащили!

"Баба не трус, интересный бабец! - подумал актер, - но кто она? Видно, из приезжих".- Здешних дам Бенгальский знал. Он тихо сказал Саше:

- Надо вас поскорее домой доставить. Скажите мне ваш адрес, я возьму извозчика. Японкино лицо снова омрачилось испугом.

- Никак нельзя, никак нельзя! - залепетала она, - я одна дойду, вы меня оставьте.

- Ну, как вы там дойдете по такой слякоти на ваших деревяшках, надо извозчика, - уверенно возразил актер.

- Нет, я добегу, ради бога, отпустите, - умоляла гейша.

- Клянусь честью, никому не скажу, - уверял Бенгальский. - Я не могу вас отпустить, вы простудитесь. Я взял вас на свою ответственность, и не могу. И скорее скажите, - они могут и здесь вас вздуть. Ведь вы же видели, это совсем дикие люди. Они на все способны.

Гейша задрожала. Быстрые слезы вдруг покатились из ее глаз.

Всхлипывая, она сказала:

- Ужасно, ужасно злые люди! Отвезите меня пока к Рутиловым, я у них переночую.

Бенгальский крикнул извозчика. Сели и поехали. Актер всматривался в смуглое гейшино лицо. Оно казалось ему странным. Гейша отвертывалась.

Смутная догадка мелькнула в нем. Вспомнились городские толки о Рутиловых, о Людмиле и об ее гимназисте.

- Эге, да ты - мальчишка! - сказал он потом, чтобы не слышал извозчик.

- Ради бога, - бледный от ужаса, взмолился Саша.

И его смуглые руки в умоляющем движении протянулись из-под кое-как надетого пальто к Бенгальскому. Бенгальский тихонько засмеялся и так же тихо сказал:

- Да уж не скажу никому, не бойся. Мое дело - тебя доставить на место, а больше я ничего не знаю. Однако ты - отчаянный. А дома не узнают?

- Если вы не проболтаетесь, никто не узнает - просительно-нежным голосом сказал Саша.

- На меня положись, во мне как в могиле,- ответил актер. - Сам был мальчишкою, штуки выкидывал.

* * *

Уж скандал в клубе начал затихать, - но вечер завершился новою бедою.

Пока в коридоре травили гейшу, пламенная недотыкомка, прыгая по люстрам, смеялась и навязчиво подсказывала Передонову, что надо зажечь спичку и напустить ее, недотыкомку огненную, но не свободную, на эти тусклые, грязные стены, и тогда, насытясь истреолением, пожрав это здание, где совершаются такие страшные и непонятные дела, она оставит Передонова в покое. И не мог Передонов противиться ее настойчивому внушению. Он вошел в маленькую гостиную, что была рядом с танцевальным залом. Никого в ней не было. Передонов осмотрелся, зажег спичку, поднес ее к оконному занавесу снизу, у самого пола, и подождал, пока занавес загорелся. Огненная недотыкомка юркою змейкою поползла по занавесу, тихонько и радостно взвизгивая. Передонов вышел из гостиной и затворил за собою дверь. Никто не заметил поджога.

Пожар увидели уже с улицы, когда вся горница была в огне. Пламя распространялось быстро. Люди спаслись, но дом сгорел.

На другой день в городе только и говорили, что о вчерашнем скандале с гейшею да о пожаре. Бенгальский сдержал слово и никому не сказал, что гейшею был наряжен мальчик.

А Саша еще ночью, переодевшись у Рутиловых и обратившись опять в простого, босого мальчика, убежал домой, влез в окно и спокойно уснул. В городе, кишащем сплетнями, в городе, где все обо всех знали, ночное Сашино похождение так и осталось тайною. Надолго, конечно, не навсегда.

XXXI

Екатерина Ивановна Пыльникова, Сашина тетка и воспитательница, сразу получила два письма о Саше: от директора и от Коковкиной. Эти письма страшно встревожили ее. В осеннюю распутицу, бросив все свои дела, поспешно выехала она из деревни в наш город. Саша встретил тетю с радостью, - он любил ее. Тетя везла большую на него в своем сердце грозу. Но он так радостно бросился ей на шею, так расцеловал ее руки, что она не нашла в первую минуту строгого тона.

- Милая тетичка, какая ты добрая, что приехала! - говорил Саша и радостно глядел на ее полное, румяное лицо с добрыми ямочками на щеках и с деловито-строгими карими глазами.

- Погоди радоваться, еще я тебя приструню, - неопределенным голосом сказала тетя.

- Это ничего, - беспечно сказал Саша, - приструнь, было бы только за что, а все же ты меня ужасти как обрадовала.

- Ужасти! - повторила тетя недовольным голосом, - вот про тебя ужасти я узнала.

Саша поднял брови и посмотрел на тетю невинными, непонимающими глазами. Он пожаловался:

- Тут учитель один, Передонов, придумал, будто я - девочка, привязался ко мне, а потом директор мне голову намылил, зачем я с барышнями Рутиловыми познакомился. Точно я к ним воровать хожу. А какое им дело?

"Совсем тот же ребенок, что и был, - в недоумении думала тетя. - Или уж он так испорчен, что обманывает даже лицом?"

Она затворилась с Коковкиной и долго беседовала с нею. Вышла от нее печальная. Потом поехала к директору. Вернулась совсем расстроенная.

Обрушились на Сашу тяжелые тетины упреки. Саша плакал, но уверял с жаром, что все это - выдумки, что никаких вольностей с барышнями он себе никогда не позволял. Тетя не верила. Бранила, бранила, заплакала, погрозила высечь Сашу, больно высечь, сейчас же, сегодня же, вот только еще сперва увидит этих девиц. Саша рыдал и продолжал уверять, что ровно ничего худого не было, что все это ужасно преувеличено и сочинено.

Тетя, сердитая, заплаканная, отправилась к Рутиловым.

Ожидая в гостиной у Рутиловых, Екатерина Ивановна волновалась. Ей хотелось сразу обрушиться на сестер с самыми жестокими упреками, и уже укоризненные, злые слова были у нее готовы, - но мирная, красивая их гостиная внушала ей, мимо ее желаний, спокойные мысли и утишала ее досаду.

Начатое и оставленное здесь вышиванье, кипсеки, гравюры на стенах, тщательно выхоженные растения у окон, и нигде нет пыли, и еще какое-то особое настроение семейственности, нечто такое, чего не бывает в непорядочных домах и что всегда оценивается хозяйками, - неужели в этой обстановке могло совершиться какое-то обольщение ее скромного мальчика заботливыми молодыми хозяйками этой гостиной? Какими-то ужасно нелепыми показались Екатерине Ивановне все те предположения, которые она читала и слушала о Саше, и, наоборот, такими правдоподобными представлялись ей Сашины объяснения о том, что он делал у девиц Рутиловых: читали, разговаривали, шутили, смеялись, играли, хотели домашний спектакль устроить, да Ольга Васильевна не позволила.

А три сестры порядком струхнули. Они еще не знали, осталось ли тайною Сашино ряженье. Но их ведь было трое, и все они дружно одна за другую. Это сделало их более храбрыми. Они все три собрались у Людмилы и шопотом совещались. Валерия сказала:

- Надо же итти к ней, - невежливо. Ждет.

- Ничего, пусть простынет немного, - беспечно ответила Дарья, - а то она уж очень сердито на нас напустится.

Все сестры надушились сладко-влажным клематитом, - вышли спокойные, веселые, миловидные, нарядные, как всегда, наполнили гостиную своим милым лепетом, приветливостью и веселостью. Екатерина Ивановна была сразу очарована их милым и приличным видом. Нашли распутниц! - подумала она досадливо о гимназических педагогах. А потом подумала, что они, может быть, напускают на себя скромный вид. Решилась не поддаваться их чарам.

- Простите, сударыни, мне надо с вами серьезно объясниться, - сказала она, стараясь придать своему голосу деловитую сухость.

Сестры ее усаживали и весело болтали.

- Которая же из вас? . . - нерешительно начала Екатерина Ивановна.

Людмила сказала весело и с таким видом, как будто она, любезная хозяйка, выводит из затруднения гостью:

- Это все больше я с вашим племянничком возилась. У нас с ним оказались во многом одинаковые взгляды и вкусы.

- Он очень милый мальчик, ваш племянник, - сказала Дарья, словно уверенная, что ее похвала осчастливит гостью.

- Право, милый, и такой забавливый, - сказала Людмила.

Екатерина Ивановна чувствовала себя все более неловко. Она вдруг поняла, что у нее нет никаких значительных поводов к упрекам. И уже она начала на это сердиться, и последние Людмилины слова дали ей возможность высказать свою досаду. Она заговорила сердито:

- Вам забава, а ему. ..

Но Дарья перебила ее и сказала сочувствующим голосом:

- Ах, уж мы видим, что до вас дошли эти глупые Передоновские выдумки.

Но ведь вы знаете, он - совсем сумасшедший. Его директор и в гимназию не пускает. Только ждут психиатра для освидетельствования, и тогда его выставят из гимназии.

- Но позвольте, - перебила ее в свою очередь Екатерина Ивановна, все более раздражаясь, - меня интересует не этот учитель, а мой племянник. Я слышала, что вы, - извините, пожалуйста, - его развращаете.

И, бросивши сгоряча сестрам это решительное слово, Екатерина Ивановна сразу же подумала, что она зашла слишком далеко. Сестры переглянулись с видом столь хорошо разыгранного недоумения и возмущения, что и не одна только Екатерина Ивановна была бы обманута,- покраснели, воскликнули все разам:

- Вот мило!

- Ужасно!

- Новости!

- Сударыня, - холодно сказала Дарья, - вы совсем не выбираете выражений. Прежде чем говорить грубые слова, надо узнать, насколько они уместны.

- Ах, это так понятно! - живо заговорила Людмила с видом обиженной, но простившей свою обиду милой девицы,- он же вам не чужой. Конечно, вас не могут не волновать все эти глупые сплетни. Нам и со стороны было его жалко, потому мы его и приласкали.

А в нашем городе сейчас из всего сделают преступление. Здесь, если бы вы знали, такие ужасные, ужасные люди!

- Ужасные люди! - тихо повторила Валерия звонким, хрупким голосом, и вся дрогнула, словно прикоснулась к чему-то нечистому.

- Да вы его спросите самого, - сказала Дарья, - вы на него посмотрите: ведь он еще ужасный ребенок. Это вы, может быть, привыкли к его простодушию, а со стороны виднее, что он совсем, совсем не испорченный мальчик.

Сестры лгали так уверенно и спокойно, что им нельзя было не верить.

Что же, ведь ложь и часто бывает правдоподобнее правды. Почти всегда.

Правда же, конечно, не правдоподобна.

- Конечно, это - правда, что он у нас бывал слишком часто, - сказала Дарья. - Но мы его больше и на порог не пустим, если вы так хотите.

- И я сама сегодня же схожу к Хрипачу, - сказала Людмила. - Что это он выдумал? Да неужели он сам верит в такую нелепость?

- Нет, он, кажется, и сам не верит, - призналась Екатерина Ивановна, -

а только он говорит, что ходят разные дурные слухи.

- Ну вот, видите! - радостно воскликнула Людмила, - он, конечно, и сам не верит. Из-за чего же весь этот шум?

Веселый Людмилин голос обольщал Екатерину Ивановну. Она думала:

"Да что же на самом-то деле случилось? Ведь и директор говорит, что он ничему этому не верит".

Сестры еще долго наперебой щебетали, убеждая Екатерину Ивановну в совершенной невинности их знакомства с Сашею. Для большей убедительности они принялись было рассказывать с большою подробностью, что именно и когда они делали с Сашею, но при этом перечне скоро сбились: это же все такие невинные, простые вещи, что просто и помнить их нет возможности. И Екатерина Ивановна, наконец, вполне поверила в то, что ее Саша и милые девицы Рутиловы явились невинными жертвами глупой клеветы.

Прощаясь, Екатерина Ивановна ласково расцеловалась с сестрами и сказала им:

- Вы - милые, простые девушки. Я думала сначала, что вы, - простите за грубое слово,- хабалки.

Сестры весело смеялись. Людмила говорила:

- Нет, мы только веселые и с острыми язычками, за это нас и недолюбливают иные здешние гуси.

Вернувшись от Рутиловых, тетя ничего не сказала Саше. А он встретил ее перепуганный, смущенный и посматривал на нее осторожно и внимательно. Тетя пошла к Коковкиной. Поговорили долго, наконец тетя решила:

"Схожу еще к директору".

* * *

В тот же день Людмила отправилась к Хрипачу. Посидела в гостиной с Варварою Николаевною, потом объявила, что она по делу к Николаю Власьевичу.

В кабинете у Хрипача произошел оживленный разговор, - не потому собственно, что собеседникам надо было многое сказать друг другу, а потому, что оба любили поговорить. И они осыпали один другого быстрыми речами: Хрипач - своею сухою, трескучею скороговоркою, Людмила - звонким, нежным лепетаньем. Плавно, с неотразимою убедительностью неправды, полился на Хрипача ее полулживый рассказ об отношениях к Саше Пыльникову. Главное ее побуждение было, конечно, сочувствие к мальчику, оскорбленному таким грубым подозрением, желание заменить Саше отсутствующую семью, и, наконец, он и сам такой славный, веселый и простодушный мальчик. Людмила даже заплакала, и быстрые маленькие слезинки удивительно красиво покатились по ее розовым щекам на ее смущенно улыбающиеся губы.

- Правда, я его полюбила, как брата. Он - славный и добрый, он так ценит ласку, он целовал мои руки.

- Это, конечно, очень мило с вашей стороны,- говорил несколько смущенный Хрипач,- и делает честь вашим добрым чувствам, но вы напрасно принимаете так близко к сердцу тот простой факт, что я счел долгом уведомить родственников мальчика относительно дошедших до меня слухов.

Людмила, не слушая его, продолжала лепетать, переходя уже в тон кроткого упрека:

- Что же тут худого, скажите пожалуйста, что мы приняли участие в мальчике, на которого напал этот ваш грубый, сумасшедший Передонов,- и когда его уберут из нашего города! И разве же вы сами не видите, что этот ваш Пыльников - совсем еще дитя, ну, право, совсем дитя!

Всплеснула маленькими красивыми руками, брякнула золотым браслетиком, засмеялась нежно, словно заплакала, достала платочек,- вытереть слезы, - и нежным ароматом повеяла на Хрипача. И Хрипачу вдруг захотелось сказать, что она

"прелестна, как ангел небесный", и что весь этот прискорбный инцидент "не стоит одного мгновенья ее печали дорогой". Но он воздержался.

И журчал, и журчал нежный, быстрый Людмилочкин лепет, и развеивал дымом химерическое здание Передоновской лжи. Только сравнить: безумный, грубый, грязный Передонов - и веселая, светлая, нарядная благоуханная Людмилочка. Говорит ли совершенную Людмила правду, или привирает, это Хрипачу было все равно, но он чувствовал, что не поверить Людмилочке, заспорить с нею, допустить какие-нибудь последствия, хоть бы взыскания с Пыльникова - значило бы попасться впросак и осрамиться на весь учебный округ. Тем более, что это связано с делом Передонова, которого, конечно, признают ненормальным. И Хрипач, любезно улыбаясь, говорил Людмиле:

- Мне очень жаль, что это вас так взволновало. Я ни одной минуты не позволил себе иметь какие бы то ни было дурные мысли относительно вашего знакомства с Пыльниковым. Я очень высоко ценю те добрые и милые побуждения, которые двигали вашими поступками, и ни одной минуты я не смотрел на ходившие в городе и дошедшие до меня слухи иначе, как на глупую и безумную клевету, которая меня глубоко возмущала. Я обязан был уведомить госпожу Пыльникову, тем более, что до нее могли дойти еще более искаженные сообщения, но я не имел в виду чем-нибудь обеспокоить вас и не думал, что госпожа Пыльникова обратится к вам с упреками.

- Ну, с госпожой-то Пыльниковой мы мирно сговорились, - весело сказала Людмила, - а вот вы на Сашу не нападайте из-за нас. Если уж наш дом такой опасный для гимназистов, то мы его, если хотите, и пускать не будем.

- Вы к нему очень добры, - неопределенно сказал Хрипач. - Мы ничего не можем иметь против того, чтобы он в свободное время, с разрешения своей тетки, посещал своих знакомых. Мы далеки от намерения обратить ученические квартиры в места какого-то заключения. Впрочем, пока не разрешится история с Передоновым, лучше будет, если Пыльников посидит дома.

* * *

Скоро уверенная ложь Рутиловых и Сашина была подкреплена страшным событием в доме Передоновых. Оно окончательно убедило горожан в том, что все толки о Саше и о девицах Рутиловых - бред сумасшедшего.

XXXII

Был пасмурный, холодный день. Передонов возвращался от Володина. Тоска томила его. Вершина заманила Передонова к себе в сад. Он покорился опять ее ворожащему зову. Вдвоем прошли в беседку, по мокрым дорожкам, покрытым палыми, истлевающими, темными листьями. Унылою пахло сыростью в беседке.

Из-за голых деревьев виден был дом с закрытыми окнами.

- Я хочу открыть вам правду, - бормотала Вершина, быстро взглядывая на Передонова и опять отводя в сторону черные глаза.

Она была закутана в черную кофту, повязана черным платком и, посинелыми от холода губами сжимая черный мундштук, пускала густыми тучами черный дым.

- Наплевать мне на вашу правду, - ответил Передонов, - в высокой степени наплевать. Вершина криво усмехнулась и возразила:

- Не скажите! Мне вас ужасно жалко, - вас обманули.

Злорадство слышалось в ее голосе. Злые слова сыпались с ее языка. Она говорила:

- Вы понадеялись на протекцию, но только вы слишком доверчиво поступили. Вас обманули, а вы так легко поверили. Письмо-то написать всякому легко. Вы должны были знать, с кем имеете дело. Ваша супруга -

особа неразборчивая.

Передонов с трудом понимал бормочущую речь Вершиной; сквозь ее околичности еле проглядывал для него смысл. Вершина боялась говорить громко и ясно: сказать громко - кто-нибудь услышит, передадут Варваре, могут выйти неприятности, Варвара не постеснится сделать скандал; сказать ясно - сам Передонов озлится; пожалуй, еще прибьет. Намекнуть бы, чтобы он сам догадался. Но Передонов не догадывался. Ведь и раньше, случалось, говорили ему в глаза, что он обманут, а он никак не мог домекнуться, что письма подделаны, и все думал, что обманывает его сама княгиня, за нос водит, Наконец Вершина сказала прямо:

- Письма-то, вы думаете, княгиня писала? Да теперь уже весь город знает, что их Грушина сфабриковала, по заказу вашей супруги; а княгиня и не знает ничего.

Кого хотите спросите, все знают, - они сами проболтались. А потом Варвара Дмитриевна и письма у вас утащила и сожгла, чтобы улики не было.

Тяжкие, темные мысли ворочались в мозгу Передонова. Он понимал одно, что его обманули. Но что княгиня будто бы не знает, - нет, она-то знает.

Недаром она из огня живая вышла.

- Вы врете про княгиню, - сказал он, - я княгиню жег, да недожег: отплевалась.

Вдруг бешеная ярость охватила Передонова. Обманули! Он свирепо ударил кулаком по столу, сорвался с места и, не прощаясь с Вершиною, быстро пошел домой. Вершина радостно смотрела за ним, и черные дымные тучи быстро вылетали из ее темного рта и неслись и рвались по ветру.

Передонова сжигала ярость. Но когда он увидел Варвару, мучительный страх обнял его и не дал ему сказать ни слова.

На другой день Передонов с утра приготовил нож, небольшой, в кожаных ножнах, и бережно носил его в кармане. Целое утро, вплоть до раннего своего обеда, просидел он у Володина. Глядя на его работу, делал нелепые замечания. Володин был попрежнему рад, что Передонов с ним водится, а его глупости казались ему забавными.

Недотыкомка весь день юлила вокруг Передонова. Не дала заснуть после обеда. Вконец измучила. Когда, уже к вечеру, он начал было засыпать, его разбудила нивесть откуда взявшаяся шальная баба. Курносая, безобразная, она подошла к его постели и забормотала:

- Квасок затереть, пироги свалять, жареное зажарить.

Щеки у нее были темные, а зубы блестели.

- Пошла к чорту! - крикнул Передонов.

Курносая баба скрылась, словно ее и не бывало.

* * *

Настал вечер. Тоскливый ветер выл в трубе. Медленный дождь тихо, настойчиво стучал в окошки. За окнами было совсем черно. У Передоновых был Володин, Передонов еще утром позвал его пить чай.

- Никого не пускать. Слышишь, Клавдюшка? - закричал Передонов.

Варвара ухмылялась. Передонов бормотал:

- Бабы какие-то шляются тут. Надо смотреть. Одна ко мне в спальню затесалась, наниматься в кухарки. А на что мне курносая кухарка?

Володин смеялся, словно блеял, и говорил:

- Бабы по улице изволят ходить, а к нам они никакого касательства не имеют, и мы их к себе за стол не пустим.

Сели за стол втроем. Принялись пить водку и закусывать пирожками.

Больше пили, чем ели. Передонов был мрачен. Уже все было для него как бред, бессмысленно, несвязно и внезапно. Голова болела мучительно. Одно представление настойчиво повторялось - о Володине, как о враге. Оно чередовалось тяжкими приступами навязчивой мысли: надо убить Павлушку, пока не поздно. И тогда все хитрости вражьи откроются. А Володин быстро пьянел и молол что-то бессвязное, на потеху Варваре.

Передонов был тревожен. Он бормотал:

- Кто-то идет. Никого не пускайте. Скажите, что я молиться уехал, в Тараканий монастырь.

Он боялся, что гости помешают. Володин и Варвара забавлялись, -

думали, что он только пьян. Подмигивали друг другу, уходили поодиночке, стучали в дверь, говорили разными голосами:

- Генерал Передонов дома?

- Генералу Передонову бриллиантовая звезда.

Но на звезду не польстился сегодня Передонов. Кричал:

- Не пускать! Гоните их в шею. Пусть утром принесут. Теперь не время.

"Нет, - думал он, - сегодня-то и надо крепиться. Сегодня все обнаружится, а пока еще враги готовы много ему наслать всякой всячины, чтобы вернее погубить".

- Ну, мы их прогнали, завтра утром принесут, - сказал Володин, снова усаживаясь за стол.

Передонов уставился на него мутными глазами и спросил:

- Друг ли ты мне или враг?

- Друг, друг, Ардаша! - отвечал Володин.

- Друг сердечный, таракан запечный, - сказала Варвара.

- Не таракан, а баран, - поправил Передонов. - Ну, мы с тобой, Павлуша, будем пить, только вдвоем. И ты, Варвара, пей - вместе выпьем вдвоем.

Володин, хихикая, сказал:

- Ежели и Варвара Дмитриевна с нами выпьет, то уж это не вдвоем выходит, а втроем.

- Вдвоем,- угрюмо повторил Передонов.

- Муж да жена - одна сатана, - сказала Варвара и захохотала.

Володин до самой последней минуты не подозревал, что Передонов хочет его зарезать. Он блеял, дурачился, говорил глупости, смешил Варвару. А Передонов весь вечер помнил о своем ноже. Когда Володин или Варвара подходили с той стороны, где спрятан был нож, Передонов свирепо кричал, чтобы отошли. Иногда он показывал на карман и говорил:

- Тут, брат, у меня есть такая штучка, что ты, Павлушка, крякнешь.

Варвара и Володин смеялись.

- Крякнуть, Ардаша, я завсегда могу, - говорил Володин, - кря, кря.

Очень даже просто.

Красный, осовелый от водки, Володин крякал и выпячивал губы. Он становился все нахальнее с Передоновым.

- Околпачили тебя, Ардаша, - сказал он с презрительным сожалением.

- Я тебя околпачу! - свирепо зарычал Передонов.

Володин показался ему страшным, угрожающим. Надо было защищаться.

Передонов быстро выхватил нож, бросился на Володина и резнул его по горлу.

Кровь хлынула ручьем.

Передонов испугался. Нож выпал из его рук. Володин все блеял и старался схватиться руками за горло. Видно было, что он смертельно испуган, слабеет и не доносит рук до горла. Вдруг он помертвел и повалился на Передонова. Прерывистый раздался визг, - точно он захлебнулся,- и стих.

Завизжал в ужасе и Передонов, а за ним Варвара.

Передонов оттолкнул Володина. Володин грузно свалился на пол. Он хрипел, двигался ногами и скоро умер. Открытые глаза его стеклянели, уставленные прямо вверх. Кот вышел из соседней горницы, нюхал кровь и злобно мяукал. Варвара стояла как оцепенелая. На шум прибежала Клавдия.

- Батюшки, зарезали! - завопила она.

Варвара очнулась и с визгом выбежала из столовой вместе с Клавдиею.

Весть о событии быстро разнеслась. Соседи собирались на улице, на дворе. Кто посмелее, прошли в дом. В столовую долго не решались войти.

Заглядывали, шептались. Передонов безумными глазами смотрел на труп, слушал шопоты за дверью... Тупая тоска томила его. Мыслей не было.

Наконец осмелились, вошли, - Передонов сидел понуро и бормотал что-то несвязное и бессмысленное.

19 июня 1902 г.*

* Дата окончания романа установлена по его черновой рукописи. - Ред.

ВАРИАНТЫ

1. Наташке и хотелось украсть сладкий пирог и потихоньку съесть его, да нельзя было: раз - что Варвара торчит около нее, да и только, не выжить ее ничем; а другое - если и уйдет и без нее снимать со сковороды, так она потом посчитает по следам на сковороде: сколько нет, столько пирожков потребует, - никак украсть нельзя ни одного. И Ната злилась. А Варвара, по обыкновению своему, ругалась, придираясь к служанке за разные неисправности и за недостаточную, по ее мнению, расторопность. На ее морщинистом, желтом лице, хранившем следы былой красивости, неизменно лежало брюзгливо-хищное выражение.

- Тварь ленивая, - кричала Варвара дребезжащим голосом, - да что ты, обалдела, что ли, Наташка! Только что поступила, да уж ничего не хочешь делать, - ничевуха поганая.

- Да кто у вас и живет, - грубо отвечала Наташа.

И точно, у Варвары прислуга не заживалась: своих служанок Варвара кормила плохо, ругала бесперерывно, жалованье старалась затянуть, а если нападала на не очень бойкую, то толкала, щипала и била по щекам.

- Молчать, стерва! - закричала Варвара.

- Чего мне молчать, - известно, у вас, барышня, никто не живет, - все вам нехороши. А сами-то вы, небось, хороши больно. Не в пору привередливы.

- Как ты смеешь, скотина?

- Да и не смеивши скажу. Да и кто у такой облаедки жить станет, кому охота!

Варвара разозлилась, завизжала, затопала ногами. Наташка не уступала.

Поднялся неистовый крик.

- Кормить не кормите, а работы требуете, - кричала она.

- На помойную яму не напасешься хламу, - отвечала Варвара.

- Еще кто помойная яма. Туда же, всякая дрянь...

- Дрянь, да из дворян, а ты - моя прислуга. Стерва этакая, вот я тебе по морде дам, - кричала Варвара.

- Я и сама сдачи дать умею! - грубо ответила Наташка, презрительно посматривая на маленькую Варвару с высоты своего роста. - По морде! Это что тебя-то самое барин по мордасам лощит, так ведь я - не полюбовница, меня за уши не выдерешь.

В это время со двора в открытое окно послышался крикливый, пьяный бабий голос:

- Эй, ты, барыня, ай барышня? как звать-то тебя? Где твой соколик?

- А тебе что за дело, лихорадка? - закричала Варвара, подбегая к окну.

Внизу стояла домовая хозяйка, Иринья Степановна, сапожникова жена, простоволосая, в грязном ситцевом платье. Она с мужем жила во флигельке, на дворе, а дом сдавали. Варвара в последнее время часто вступала с нею в брань, - хозяйка ходила вечно полупьяная и задирала Варвару, догадываясь, что хотят съезжать.

Теперь они опять сцепились ругаться. Хозяйка была спокойнее, Варвара выходила из себя. Наконец хозяйка повернулась спиной и подняла юбку.

Варвара немедленно ответила тем же.

От таких сцен и вечного крика у Варвары делались потом мигрени, но она уже привыкла к беспорядочной и грубой жизни и не могла воздержаться от непристойных выходок. Давно уже она перестала уважать и себя, и других.

2. На другой день, после обеда, пока Передонов спал, Варвара отправилась к Преполовенским. Крапивы, целый мешок, послала она раньше, с своей новой служанкой Клавдией. Страшно было, но все же Варвара пошла. В гостиной у Преполовенских сидели в круг преддиванного овального стола Варвара, хозяйка и ее сестра Женя, высокая, полная, краснощекая девица с медленными движениями и обманчиво-невинными глазами.

- Вот, - говорила Софья, - видите, какая она У нас толстуха краснощекая, - а все потому, что ее мать крапивой стегала. Да и я стегаю.

Женя ярко покраснела и засмеялась.

- Да, - сказала она ленивым, низким голосом, - как я начну худеть, сейчас меня жаленцей попотчуют, - я и раздобрею опять.

- Да ведь вам больно? - с опасливым удивлением спросила Варвара.

- Что ж такое, больно, да здорово, - отвечала Женя, - у нас уж такая примета; и сестрицу стегали, когда она была в девицах.

- А не страшно разве? - спрашивала Варвара.

- Что ж делать, меня не спрашивают, - спокойно отвечала Женя, -

высекут, да и вся недолга. Не своя воля.

Софья внушительно и неторопливо сказала:

- Чего бояться, вовсе не так уж больно, ведь я по себе знаю.

- И хорошо действует? - еще раз спросила Варвара.

- Ну вот еще, - с досадой сказала Софья, - не видите разве, - живой пример перед глазами. Сперва немного опадешь с тела, а со следующего дня и начнешь жиреть.

Наконец убеждения и уговоры двух сестриц победили последние Варварины сомнения.

- Ну, ладно, - сказала она ухмыляясь, - валяйте. Посмотрим, что будет.

А никто не увидит?

- Да некому, вся прислуга отправлена, - сказала Софья.

Варвару повели в спальню. На пороге она было начала колебаться, но Женя втолкнула ее, - сильная была девица, - и заперла дверь.

Занавесы были опущены, в спальне полутемно. Ни откуда не слышалось ни звука. На двух стульях лежало несколько пучков крапивы, обернутых по стеблям платками, чтобы держать не обжигаться. Варваре стало страшно.

- Нет уж, - нерешительно начала она, - у меня что-то голова болит, лучше завтра... Но Софья прикрикнула:

- Ну, раздевайтесь живее, нечего привередничать.

Варвара мешкала и начала пятиться к дверям. Сестрицы бросились на нее и раздели насильно. Не успела она опомниться, как лежала в одной рубашке на постели. Женя захватила обе ее руки своею сильною рукою, а другою взяла от Софьи пучок крапивы и принялась стегать им Варвару. Софья держала крепко Варварины ноги и повторяла:

- Да вы не ёрзайте, - экая ёрза какая!

Варвара крепилась недолго, - и завизжала от боли. Женя секла ее долго и сильно переменила несколько пучков. Чтобы Варварин визг не был далеко слышен, она локтем прижала ее голову к подушкам.

Наконец Варвару отпустили. Она поднялась, рыдая от боли. Сестры стали утешать ее. Софья сказала:

- Ну, чего ревете. Экая важность: пощиплет и перестанет. Это еще мало, надо повторить будет через несколько дней.

- Ой, голубушка, что вы! - жалобно воскликнула Варвара, - и раз-то намучилась.

- Ну, где там намучились, - унимала ее Софья. - Конечно, надо повторять время от времени. Нас ведь обоих с детства стегали, да и нередко.

А то и пользы не будет.

- Жамочная крапива! - посмеиваясь, говорила Женя.

Выспавшись после обеда, Передонов отправился в Летний сад поиграть в ресторане на биллиарде. На улице встретил он Преполовенскую: проводив Варвару, она шла к своей приятельнице Вершиной рассказать по секрету об этом приключении. Было по дороге, пошли вместе. Уже заодно Передонов пригласил ее с мужем на вечер сыграть в стуколку по маленькой.

Софья свела разговор на то, отчего он не женится. Передонов угрюмо молчал. Софья делала намеки на свою сестру, - таких-то ведь пышек и любит Ардальон Борисыч. Ей казалось, что он соглашается: он смотрел так же сумрачно, как всегда, и не спорил.

- Я ведь знаю ваш вкус, - говорила Софья, - вы егастых недолюбливаете.

Вам надо выбрать себе под пару, девицу в теле.

Передонов боялся говорить, - еще подденут пожалуй, - и молча сердито посматривал на Софью.

3. Дорогой Передонов рассказал Володину, что Женя, Софьина сестра, -

любовница Преполовенского.

Володин немедленно этому поверил: он зол был на Женю, которая недавно ему отказала.

- Надо бы на нее в консисторию донести, - говорил Передонов, - ведь она из духовных, епархиалка.

Вот донести бы, так отправят ее в монастырь на покаяние, а там высекут!

Володин думал: не донести ли? Но решился быть великодушным, - бог с нею. А то еще и его притянут, скажут: докажи.

4. В таких разговoрах приехали в деревню. Дом, где жил арендатор, Мартин и Владин отец, был низенький и широкий, с высокою серою кровлею и прорезными ставнями у окон. Он был не новый, но прочный и, прячась за рядом березок, казался уютным и милым, - по крайней мере, таким казался он Владе и Марте. А Передонову не нравились березки перед домом, он бы их вырубил или поломал.

Навстречу приехавшим выбежали с радостными криками трое босоногих детей, лет восьми - десяти: девочка и два мальчика, синеглазые и с веснусчатыми лицами.

На пороге дома гостей встретил и сам хозяин, плечистый, сильный и большой поляк с длинными полуседыми усами и угловатым лицом. Это лицо напоминало собою одну из тех сводных светописей, где сразу отпечатаны на одной пластинке несколько сходных лиц. В таких снимках утрачиваются все особые черты каждого человека и остается лишь то общее, что повторяется во всех или во многих лицах. Так и в лице Нартановича, казалось, не было никаких особых примет, а было лишь то, что есть в каждом польском лице. За это кто-то из городских шутников прозвал Нартановича: сорок четыре пана.

Сообразно с этим Нартанович так и держал себя: был любезен, даже слишком любезен в обращении, никогда притом не утрачивал шляхетского своего гонора и говорил лишь самое необходимое, как бы из боязни в лишних разговорах обнаружить что-нибудь лишь ему одному принадлежащее.

Очевидно он рад был гостю и приветствовал его с деревенскою преувеличенностью. Когда он говорил, звуки его голоса вдруг возникали,-

громкие, как бы назначенные спорить с шумом ветра, - заглушали все, что только что звучало, и вдруг обрывались и падали. И после того голоса у всех других людей казались слабыми, жалкими. В одной из горниц, темноватых и низковатых, где хозяин легко доставал потолок рукою, быстро накрыли на стол. Юркая баба собрала водок и закусок.

- Прошу, - сказал хозяин, делая неправильные ударения по непривычке к разговору, - чем бог послал. Передонов торопливо выпил водки, закусил и принялся жаловаться на Владю. Нартанович свирепо смотрел на сына и угощал Передонова немногословно, но настоятельно. Однако Передонов решительно отказался есть еще что-нибудь.

- Нет, - сказал он, - я к вам по делу, вы меня сперва послушайте.

- А, по делу, - закричал хозяин, - то есть резон. Передонов принялся чернить Владю со всех сторон. Отец все более свирепел.

- О, лайдак!- восклицал он медленно и с внушительными ударениями, -

выкропить тебе надо. Вот я тебе задам такие холсты. Вот ты получишь сто горячих.

Владя заплакал.

- Я ему обещал, - сказал Передонов, - что нарочно приеду к вам, чтоб вы его при мне наказали.

- За то вас благодарю, - сказал Нартанович, - я осмагаю розгами, ленюха этакого, вот-то будет помнить, лайдак!

Свирепо глядя на Владю, Нартанович поднялся,- и казалось Владе, что он

- громадный и вытеснил весь воздух из горницы. Он схватил Владю за плечо и потащил его в кухню. Дети прижались к Марте и в ужасе смотрели на рыдающего Владю. Передонов пошел за Нартановичем.

- Что ж вы стоите, - сказал он Марте, - идите и вы, посмотрите да помогите, - свои дети будут.

Марта вспыхнула и, обнимая руками всех троих ребятишек, проворно побежала с ними из дому, подальше, чтобы не слышать того, что будет на кухне.

Когда Передонов вошел в кухню, Владя раздевался. Отец стоял перед ним и медленно говорил грозные слова:

- Ложись на скамейку, - сказал он, когда Владя разделся совсем.

Владя послушался. Слезы струились из его глаз, но он старался сдержаться. Отец не любил коика мольбы, - хуже будет, если кричать.

Передонов смотрел на Владю, на его отца, осматривал кухню и, не видя нигде розок, начал беспокоиться. Неужели это делает Нартанович только для виду: попугает сына да и отпустит его ненаказанным. Недаром Владя странно ведет себя, совсем не так, как ожидал Передонов: не мечется, не рыдает, не кланяется отцу в ноги (ведь все поляки низкопоклонные), не молит о прощении, не бросается с своими мольбами к Передонову. Для того ли приехал сюда Передонов, чтобы посмотреть только на приготовления к наказанию?

Меж тем Нартанович, не торопясь, привязал сына к скамейке, - руки затянул над головой ремнем, ноги в щиколотках обвел каждую отдельно веревкой и притянул их к скамейке порознь, раздвинув их, одну к одному краю скамьи, другую - к другому, и еще веревкой привязал его по пояснице. Теперь Владя не мог уже пошевелиться и лежал, дрожа от ужаса, уверенный, что отец засечет его до полусмерти, так как прежде, за малые вины, наказывал не привязывая.

Покончив с этим делом, Нартанович сказал:

- Ну, теперь розог наломать, да и стегать лайдака, если то не будет противно пану видеть, как твою шкуру стегают.

Нартанович искоса взглянул на угрюмого Передонова, усмехнулся, поводя своими длинными усами, и подошел к окну. Под окном росла береза.

- И ходить не треба, - сказал Нартанович, ломая прутья.

Владя закрыл глаза. Ему казалось, что он сейчас потеряет сознание.

- Слухай, ленюх, - крикнул отец над его головою страшным голосом, -

для первого раза на году дам тебе двадцать, а за тем разом больше ж получишь.

Владя почувствовал облегчение: это - наименьшее количество, которое признавал отец, и такое-то наказание Владе было не в диковинку.

Отец принялся стегать его длинными и крепкими прутьями. Владя стиснул зубы и не кричал. Кровь проступала мелкими, как роса, каплями.

- Вот-то хорошо, - сказал отец, окончив наказание,-твердый хлопец!

И он принялся развязывать сына. Передонову казалось, что Владе не очень больно.

- Для этого-то не стоило и привязывать, - сказал он сердито, - это с него, как с гуся вода.

Нартанович посмотрел на Передонова своими спокойными синими глазами и сказал:

- В другой раз милости просим, - то лепше ему будет. А сегодня же достаточно.

Владя надел рубашку и, плача, поцеловал у отца руку.

- Целуй розгу, смаганец, - крикнул отец, - и одевайся.

Владя оделся и побежал босиком в сад, - выплакаться на воле.

Нартанович повел Передонова по дому и по службам показывать хозяйство.

Передонову это нисколько не было занятно. Хотя он часто думал, что вот накопит денег и купит себе именье, но теперь, глядя на все, что ему показывали, он видел только грубые и неопрятные предметы, не чувствовал их жизни и не понимал их связи и значения в хозяйстве.

Через полчаса сели ужинать. Позвали и Владю. Передонов придумывал шутки над Владей. Выходило грубо и глупо. Владя краснел, чуть не плакал, но другие не смеялись, - и это огорчало Передонова. И ему было досадно, зачем давеча Владя не кричал. Больно же ведь ему было, - недаром кровца брызгала,

- а молчал, стервеныш. Заядлый полячишка! - думал Передонов. И уж он начал думать, что не стоило и приезжать.

Рано утром Передонов поднялся и сказал, что сейчас уезжает. Напрасно уговаривали его погостить весь день, - он решительно отказался.

- Я только по делу и приезжал, - угрюмо говорил он.

Нартанович слегка усмехался, поводя своими длинными сивыми усами, и говорил зычным голосом:

- Что то за шкода, что за шкода!

Передонов опять несколько раз принимался дразнить Владю. А Владя радовался, что Передонов уезжает. Теперь, после вчерашней кары, уж он знал, что можно дома делать что хочешь, отец не забранит. На приставанья Передонова он охотно ответил бы какою-нибудь дерзостью. Но за последние дни Вершина не раз повторяла ему, что если он хочет добра Марте, то не должен сердить Передонова. И вот он усердно заботился о том, чтоб Передонову еще удобнее было сидеть, чем вчера.

Передонов смотрел на его хлопоты, стоя на крыльце, и спрашивал:

- Что, брат, влетело?

- Влетело, - отвечал Владя, стыдливо улыбаясь.

- До новых веников не забудете?

- Не забуду.

- Хорошо всыпало?

- Хорошо.

И так продолжался разговор все время, пока запрягалась тележка. Владя начал уже думать, что не всегда возможно быть любезным до конца. Но Передонов уехал, - и Владя вздохнул свободно.

С ним отец обходился сегодня так, как будто вчера ничего и не было.

Владин день прошел весело.

За обедом Нартанович сказал Марте:

- Глупый этот у них учитель. Своих детей не имеет, чужих сечь ездит.

Смагач!

- На первый-то раз можно было и не сечь, - сказала Марта.

Нартанович посмотрел на нее строго и сказал внушительно :

- В ваши лета человека выхлестать завсе не лишнее, - имей это в памяти. Да он и заслужил.

Марта покраснела... Владя сказал, сдержанно улыбаясь :

- До свадьбы заживет.

- А ты, Марта,- сказал Нартанович,- после обеда получишь хлосты. Отца не учи. Двадцать горяченьких дам.

5. Передонов быстро шел, почти бежал. Встречные городовые раздражали, пугали его. Что им надо! - думал он, - точно соглядатаи.

6. Знал он о горожанах поразительно много, - и действительно, если бы каждая незаконная проделка могла быть уличена с достаточной для преданья суду ясностью, то город имел бы случай увидеть на скамье подсудимых таких лиц, которые пользовались общим уважением. Любопытных было бы несколько судебных дел!

7. И во всей-то гимназии теперь 177 гимназистов, а мещан 28, да крестьян 8, дворян да чиновников только 105.

8. - Теперь вы, значит, не либерал, а консерватор.

- Консерватор, ваше превосходительство.

9. Когда Передонов вернулся домой, он застал Варвару в гостиной с книгой в руках, что бывало редко. Варвара читала поваренную книгу, единственную, которую она иногда открывала.

Многого в книге она не умела понять, и все то, что вычитывала из нее и хотела применить, ей не удавалось: никак ей было не сладить с отношениями составных частей кушаний, так как эти отношения давались в книге на 6 или

12 персон, а ей надо было готовить на две или на три персоны, редко больше.

Но все же она иногда делала кушанья по книге. Книга была старая, трепаная, в черном переплете. Черный переплет бросился в глаза Передонову и привел его в уныние.

- Что ты читаешь, Варвара? - сердито спросил он.

- Что, известно что, поварскую книгу, - ответила Варвара, - мне глупые книги некогда читать.

- Зачем поварская книга? - с ужасом спросил Передонов.

- Как зачем? кушанье буду готовить, тебе же, ты все привередничаешь, -

объясняла Варвара, усмехаясь с видом горделивым и самодовольным.

- По черной книге я не стану есть! - решительно заявил Передонов, быстро выхватил из рук у Варвары книгу и унес ее в спальню.

"Черная книга! Да еще по ней обеды готовить! - думал он со страхом. -

Тогда только недоставало, чтобы ею открыто пытались извести чернокнижием!

Необходимо ее уничтожить", - думал он, не обращая внимания на дребезжащее ворчанье Варвары.

Но как уничтожить? Сжечь? Но еще оно, пожалуй, пожар сделает. Утопить?

Выплывет, конечно, и кому еще попадет! Забросить? Найдут. Нет, самое лучшее

- отрывать по листу и потихоньку уносить для разной надобности, а потом уже, когда она вся выйдет, черный переплет сжечь. На том он и успокоился.

Но как быть с Варварою? Заведет новую чародейную книгу. Нет, надо Варвару наказать хорошенько.

Передонов отправился в сад, наломал там березовых прутьев и, угрюмо поглядывая на окна, принес их в спальню. Потом крикнул, приотворив дверь в кухню:

- Клавдюшка, позови барыню в спальню, и сама приходи.

Скоро Варвара и Клавдия вошли. Клавдия первая увидела розги и захихикала.

- Ложись, Варвара! - приказал Передонов.

Варвара завизжала и бросилась к двери.

- Держи, Клавдюшка! - кричал Передонов.

Вдвоем разложили Варвару на кровати. Клавдия держала, Передонов порол, Варвара рыдала отчаянно и просила прощения.

10. За дверью раздавались тихие детские голоса, слышался серебристый Лизин смех.

Гудаевская шепнула:

- Вы тут пока постойте, за дверью, чтоб он пока не знал.

Передонов зашел, в глухой угол коридора и прижался к стене. Гудаевская порывисто распaхнула дверь и вошла в детскую. Сквозь узкую щель у косяка Передонов увидел, что Антоша сидел у стола, спиной к двери, рядом с маленькой девочкой в белом платьице. Ее кудри касались его щеки и казались темными, потому что Передонову видна была только затененная их часть. Ее рука лежала на Антошином плече. Антоша вырезал для нее что-то из бумаги, -

Лиза смеялась от радости. Передонову было досадно, что здесь смеются: мальчишку пороть надо, а он сестру забавляет вместо того, чтобы каяться да плакать. Потом злорадное чувство охватило его: вот сейчас ты завопишь, подумал он об Антоше и утешился.

Антоша и Лиза обернулись на стук отворившейся двери, - румяную щеку и коротенький Лизин нос из-под длинных и прямых прядей волос увидел Передонов из своего убежища, увидел и простодушно-удивленное Антошино лицо.

Мать порывисто подошла к Антоше, нежно обняла его за плечики и сказала бодро и решительно:

- Антоша, миленький, пойдем. А ты, Марьюшка, Побудь с Лизой, - сказала oна, обращаясь к няньке, которой не видно было Передонову.

Антоша встал неохотно, а Лиза запищала на то, что он еще не кончил.

- После, после он тебе вырежет, - сказала ей мать и повела сына из комнаты, все держа его за плечи.

Антоша еще не знал, в чем дело, но уже решительный вид матери испугал его и заставил подозревать что-то страшное.

Когда вышли в коридор и Гудаевская закрыла дверь, Антоша увидел Передонова, испугался и рванулся назад. Но мать крепко ухватила его за руку и быстро повлекла по коридору, приговаривая:

- Пойдем, пойдем, миленький, я тебе розочек дам. Твоего oтца тирана нет дома, я тебя накажу розочками, голубчик, это тебе полезно, миленький.

Антоша заплакал и закричал:

- Да я же не шалил, да за что же меня наказывать!

- Молчи, молчи, миленький! - сказала мать, шлепнула его ладонью по затылку и впихнула в спальню.

Передонов шел за ними и что-то бормотал, тихо и сердито.

В спальне приготовлены были розги. Передонову не понравилось, что они жиденькие и коротенькие.

"Дамские", - cердито подумал он.

Мать быстро села на стул, поставила перед собой Антошу и принялась его расстегивать. Антоша, весь красный, с лицом, облитым слeзaми, закричал, вертясь в ее руках и брыкаясь ногами:

- Мамочка, мамочка, прости, я ничего такого не буду делать!

- Ничего, ничего, голубчик, - отвечала мать, - раздевайся скорее, это тебе будет очень полезно. Ничего, не бойся, это заживет скоро, - утешала она и проворно раздевала Антошу.

Полураздетый Антоша сопротивлялся, брыкался ногами и кричал.

- Помогите, Ардальон Борисович, - громким шопотом сказала Юлия Петровна, - это такой разбойник, уж я знала, что мне одной с ним не справиться.

Передонов взял Антошу за ноги, а Юлия Петровна принялась сечь его.

- Не ленись, не ленись! - приговаривала она.

- Не лягайся, не лягайся! - повторял за ней Передонов.

- Ой, не буду, ой, не буду! - кричал Антоша. Гудаевская работала так усердно, что скоро устала.

- Ну, будет, миленький, - сказала она, отпуская Антошу, - довольно, я больше не могу, я устала.

- Если вы устали, так я могу еще посечь, - сказал Передонов.

- Антоша, благодари, - сказала Гудаевская, - благодари, шаркни ножкой.

Ардальон Борисович еще тебя посечет розочками. Ляг ко мне на коленочки, миленький.

Она передала Передонову пучок розог, опять привлекла к себе Антошу и уткнула его головой в колени. Передонов вдруг испугался: ему показалось, что Антоша вырвется и укусит.

- Ну, на этот раз будет, - сказал он.

- Антоша, слышишь? - спросила Гудаевская, подымая Антошу за уши. -

Ардальон Борисович тебя прощает. Благодари, шаркни ножкой, шаркни. Шаркни и одевайся, Антоша, рыдая, шаркнул ножкой, оделся, мать взяла его за руку и вывела в коридор.

- Подождите. - шепнула она Передонову, - мне еще надо с вами поговорить.

Она увела Антошу в детскую, где уже няня уложила Лизу, и велела ему ложится cпать. Потом вернулась в спальню. Передонов угрюмо сидел на стуле среди комнаты. Гудаевская сказала:

- Я так вам благодарна, так благодарна, не могу сказать. Вы поступили так благородно, так благородно. Это муж должен был бы сделать, а вы заменили мужа. Он стоит того, чтобы я наставила ему рога; если он допускает, что другие исполняют его обязанности, то пусть другие имеют и его права.

Она порывисто бросилась на шею Передонова и прошептала:

- Приласкайте меня, миленький!

И потом еще сказала несколько непередаваемых слов. Передонов тупо удивился, однако охватил руками ее стан, поцеловал ее в губы, - и она впилась в его губы долгим, жадным поцелуем. Потом она вырвалась из его рук, метнулась к двери, заперла ее на ключ и быстро принялась раздеваться.

11. Антоша Гудаевский уже спал, когда отец вернулся из клуба. Утром, когда Антоша Гудаевский уходил в гимназию, отец еще спал. Антоша увидел отца только днем. Он потихоньку от матери забрался в отцов кабинет и пожаловался на то, что его высекли. Гудаевский рассвирепел, забегал по кабинету, бросил со стола на пол несколько книг и закричал страшным голосом:

- Подло! Гадко! Низко! Омерзительно! К чорту на рога! Кошке под хвост!

Караул!

Потом он накинулся на Антошу, спустил ему штанишки, осмотрел его тоненькое тело, испещренное розовыми узкими полосками, и вскрикнул пронзительным голосом;

- География Европы, издание семнадцатое!

Он подхватил Антошу на руки и побежал к жене. Антоше было неудобно и стыдно, и он жалобно пищал.

Юлия Петровна погружена была в чтение романа. Заслышав издали мужнины крики, она догадалась, в чем дело, вскочила, бросила книгу на пол и забегала по горнице, развеваясь пестрыми лентами и сжимая сухие кулачки.

Гудаевский бурно ворвался к ней, распахнув дверь ногою.

- Это что? - закричал он, поставил Антошу на пол и показал ей его открытое тело.- Откуда этакая живопись! Юлия Петровна задрожала от злости и затопала ногами.

- Высекла, высекла! - закричала она, - вот и высекла!

- Подло! Преподло! Анафемски расподло! - кричал Гудаевский, - как ты осмелилась без моего ведома?

- И еще высеку, на зло тебе высеку, - кричала Гудаевская, - каждый день буду сечь.

Антоша вырвался и, застегиваясь на ходу, убежал, а отец с матерью остались ругаться. Гудаевский подскочил к жене и дал ей пощечину. Юлия Петровна взвизгнула, заплакала, закричала:

- Изверг! Злодей рода человеческого! В гроб вогнать меня хочешь!

Она изловчилась, подскочила к мужу и хлопнула его по щеке.

- Бунт! Измена! Караул! - закричал Гудаевский. И долго они дрались, -

все наскакивали друг на друга. Наконец устали. Гудаевская села на пол и заплакала.

- Злодей! Загубил ты мою молодость, - протяжно и жалобно завопила она.

Гудаевский постоял перед нею, примерился было хлопнуть ее по щеке, да передумал, тоже сел на пол против жены и закричал:

- Фурия! Мегера! Труболетка бесхвостая! Заела ты мою жизнь!

- Я к маменьке поеду, - плаксиво сказала Гудаевская.

- И поезжай, - сердито отвечал Гудаевский,- очень рад буду, провожать буду, в сковороды бить буду,. на губах персидский марш сыграю.

Гудаевский затрубил в кулак резкую и дикую мелодию.

- И детей возьму! - крикнула Гудаевская.

- Не дам детей! - закричал Гудаевский. Они разом вскочили на ноги и кричали, размахивая руками:

- Я вам не оставлю Антошу, - кричала жена.

- Я вам не отдам Антошу, - кричал муж.

- Возьму!

- Не дам!

- Испортите, избалуете, погубите!

- Затираните!

Сжали кулаки, погрозили друг другу и разбежались, - она в спальню, он в кабинет. По всему дому пронесся стук двух захлопнутых дверей.

Антоша сидел в отцовом кабинете. Это казалось ему самым удобным, безопасным местом. Гудаевскнй бегал по кабинету и повторял:

- Антоша, я не дам тебя матери, не дам.

- Ты отдай ей Лизочку, - посоветовал Антоша. Гудаевский остановился, хлопнул себя ладонью по лбу и крикнул:

- Идея!

Он выбежал из кабинета. Антоша робко выглянул в коридор и увидел, что отец пробежал в детскую. Оттуда послышался Лизин плач и испуганный нянькин голос. Гудаевский вытащил из детской за руку навзрыд плачущую, испуганную Лизу, привел ее в спальню, бросил матери и закричал:

- Вот тебе девчонка, бери ее, а сын у меня остается на основании семи статей семи частей свода всех уложений.

И он убежал к себе, восклицая дорогой:

- Шутка! Довольствуйся малым, секи понемножку! Ого-го-го!

Гудаевская подхватила девочку, посадила ее к себе на колени и принялась утешать. Потом вдруг вскочила, схватила Лизу за руку и быстро повлекла ее к отцу. Лиза опять заплакала.

Отец и сын услышали в кабинете приближающийся по коридору Лизин рев.

Они посмотрели друг на друга в изумлении.

- Какова? - зашептал отец,- не берет! К тебе подбирается.

Антоша полез под письменный стол. Но в это время уже Гудаевская вбежала в кабинет, бросила Лизу отцу, вытащила сына из-под стола, ударила его по щeке, схватила за руку и повлекла за собою, крича:

- Пойдем, голубчик, отец твой - тиран. Но тут и отец спохватился, схватил мальчика за другую руку, ударил его по другой щеке и крикнул:

- Миленький, не бойся, я тебя никому не отдам.

Отец и мать тянули Антошу в разные стороны и быстро бегали кругом.

Антоша между ними вертелся волчком и в ужасе кричал:

- Отпустите, отпустите, руки оборвете.

Как-то ему удалось высвободить руки, так что у отца и у матери остались в руках только рукава от его курточки. Но они не замечали этого и продолжали яростно кружить Антошу. Он кричал отчаянным голосом:

- Разорвете! В плечах трещит! Ой-ой-ой, рвете, рвете! Разорвали!

И точно, отец и мать вдруг повалились в обе стороны на пол, держа в руках по рукаву от Антошиной курточки. Антоша убежал с отчаянным криком:

- Разорвали, что же это такое!

Отец и мать, оба вообразили, что оторвали Антошины руки. Они завыли от страха, лежа на полу:

- Антосю разорвали!

Потом вскочили и, махая друг на друга пустыми рукавами, стали кричать наперебой:

- За доктором! Убежал! Где его руки! Ищи его руки!

Они оба заёрзали на полу, рук не нашли, сели друг против друга и, воя от страха и жалости к Антоше, принялись хлестать друг друга пустыми рукавами, потом подрались и покатились по полу. Прибежали горничная и нянька и розняли господ.

12. После обеда Передонов лег спать, как всегда, если не шел на биллиард. Во сне ему снились все бараны да коты, которые ходили вокруг него, блеяли и мяукали внятно, но слова у них были все поганые, и бесстыже было все, что они делали.

Выспавшись, отправился он к купцу Творожкову, отцу двух гимназистов, жаловаться на них. Он был уже разлакомлен успехом прежних посещений, и казалось ему, что и теперь будет удача. Творожков - человек простой, ученый на медные деньги, сам разжился, вид у него суровый, говорит он мало, держит себя строго и важно; мальчики его, Вася и Володя, боятся его, как огня.

Конечно, он им задаст такую порку, что чертям тошно станет.

И, видя, как сурово и молчаливо выслушивает Творожков его жалобы, Передонов все более утверждался в этой своей уверенности. Мальчики, четырнадцатилетний Вася и двенадцатилетний Володя, стояли, как солдатики, вытянувшись перед отцом, но Передонова удивляло и досадовало то, что они спокойно смотрят и не обнаруживают страха. Когда Передонов кончил и замолчал, Творожков внимательно посмотрел на сыновей. Они еще более вытянулись и смотрели прямо на отца.

- Идите, - сказал Творожков.

Мальчики поклонились Передонову и вышли. Творожков обратился к Передонову:

- Много чести для нас, милостивый государь, что вы изволили так побеспокоиться относительно моих сыновей. Только мы наслышаны, что вы и ко многим другим также ходите и тоже требуете, чтобы родители стегали своих мальчиков. Неужели у вас так вдруг в гимназии расшалились ребята, что и справы с ними нет? Все было хорошо, а тут вдруг порка да порка.

- Коли они шалят, - смущенно пробормотал Передонов.

- Шалят, - согласился Творожков, - уж это известное дело; они шалят, мы их наказываем. Только мне удивительно, - уж вы меня извините, милостивый государь, коли что не так скажу, - удивительно мне очень, что из всех учителей вы один так себя утруждаете, и таким, с позволения сказать, неподходящим занятием. Своего сына, известно, когда постегаешь, - что ж делать, коли заслужит, а чужим-то мальчикам под рубашки заглядывать как будто бы оно для вас и лишнее дело будет.

- Для их же пользы, - сердито сказал Передонов.

- Эти порядки нам хорошо известны, - возразил сейчас же Творожков, не давая ему продолжать, - провинится гимназист, его в гимназии накажут, как по правилам следует; коли ему неймется, родителям дадут знать или там в гимназию вызовут, классный наставник или там инспектор скажет, в чем его вина; а уж как с ним дома поступить, это родители сами знают, по ребенку глядя, ну и опять же по вине. А чтобы учитель там какой сам от себя ходил по домам да требовал, чтобы пороли мальчиков, таких порядков нет. Сегодня это вы пришли, завтра другой придет, послезавтра - третий, а я каждый день своих сыновей драть буду? Нет уж, слуга покорный, это не дело, и вы, милостивый государь, стыдитесь таким несообразным делом заниматься.

Стыдно-с!

Творожков встал и сказал:

- Полагаю, что больше нам не о чем беседовать.

- Вот вы как поговариваете? - угрюмо сказал Передонов, смущенно подымаясь с своего кресла.

- Да-с, вот так, - ответил Творожков, - уж вы меня извините.

- Нигилистов растить хотите, - злобно говорил Передонов, неловко пятясь к двери,- донести на вас надо.

- Мы и сами донести умеем, - спокойно отвечал Творожков.

Этот ответ поверг Передонова в ужас. О чем собирается донести Творожков? Может быть, во время разговора, думал Передонов, я что-нибудь сболтнул, проговорился, а он и подцепил. У него, может быть, под диваном такая машинка стоит, что все опасные слова записывает. Передонов в ужасе бросил взгляд под диван, - и там, показалось ему, зашевелилось что-то маленькое, серенькое, зыбкое, дрожащее издевающимся смешком. Передонов задрожал. Не надо только выдавать себя, - пронеслась в его голове быстрая мысль.

- Дудки, меня не поймаешь! - крикнул он Творожкову и поспешно пошел из комнаты.

13. Конечно, Передонов этого не заметил. Он был весь поглощен своею радостью.

Марта вернулась в беседку, когда уже Передонов ушел. Она вошла в нее с некоторым страхом: что-то скажет Вершина.

Вершина была в досаде: до этой поры она еще не теряла надежды пристроить Марту за Передонова, самой выйти за Мурина, - и вот все нарушено. Она быстро и негромко сыпала укоризненными словами, поспешно пускала клубы табачного дыма и сердито поглядывала на Марту.

Вершина любила поворчать. Вялые причуды, потухающая, вялая похоть поддерживали в ней чувство тупого недовольства, и оно выражалось всего удобнее ворчаньем. Сказать вслух - вышло бы ясный вздор, а ворчать, все нелепое изливается через язык, - и не заметишь ни сама, ни другие несвязности, противоречий, ненужности всех этих слов.

Марта, может быть, только теперь поняла, насколько Передонов ей противен после всего, что случилось с ним и из-за него. Марта мало думала о любви. Она мечтала о том, как выйдет замуж и будет вести хорошо хозяйство.

Конечно, для этого надо, чтобы кто-нибудь влюбился в нее, и об этом ей было приятно тогда подумать, но это было не главное.

Когда Марта мечтала о своем хозяйстве, то ей представлялось, что у нее будет точь-в точь такой же дом и сад и огород, как у Вершиной. Иногда ей сладко-мечталось, что Вершина все это ей подарила и сама оставалась жить у нее, курить папиросы и журить ее за леность.

- Не сумели заинтересовать, - сердито и часто говорила Вершина, -

сидели всегда пень-пнем. Чего вам еще надо! Молодец мужчина, кровь с молоком. Я о вас забочусь, стараюсь, вы бы хоть это ценили и понимали, -

ведь для вас же, так и вы бы с вашей стороны хоть чем-нибудь его завлекли.

- Что ж мне ему навязываться, - тихо сказала Марта, - я ведь не Рутиловская барышня.

- Гонору много, шляхта голодраная! - ворчала Вершина.

- Я его боюсь, я за Мурина лучше выйду, - сказала Марта

- За Мурина! Скажите, пожалуйста! Уж очень вы много себе воображаете!

За Мурина! Возьмет ли еще он вас. Что он вам иногда ласковые слова говорил, так это еще, может быть, и вовсе не для вас. Вы еще и не стоите такого жениха, - солидный, степенный мужчина. Покушать любишь, а подумать - голова болит..

Марта ярко покраснела: она любила есть и могла есть часто и много.

Воспитанная на деревенском воздухе, в простых и грубых трудах, Марта считала обильную и сытую еду одним из главных условий людского благополучия.

Вершина вдруг метнулась к Марте, ударила ее по щеке своею маленькою сухою ручкой и крикнула:

- На колени, негодяйка.

Марта, тихо всхлипывая, встала на колени и сказала:

- Простите Н. А.

- Целый день продержу на коленях, - кричала Вершина, - да платье тереть не изволь, оно деньги плачено, на голые колени стань, платье подыми, а ноги разуй, - не велика барыня. Вот погоди, еще розгами высеку.

Марта, послушно присев на краешек скамейки, поспешно разулась, обнажила колени и стала на голые доски. Ей словно нравилось покоряться и знать, что ее отношениям к этому тягостному делу наступает конец. Накажут, подержат на коленях, может быть, даже высекут, и больно, а потом все же простят, и все это будет скоро, сегодня же.

Вершина ходила мимо тихо стоящей на коленях Марты и чувствовала жалость к ней и обиду на то, что она хочет выйти за Мурина. Ей приятнее было бы выдать Марту за Передонова или за кого другого, а Мурина взять себе. Мурин ей весьма нравился, - большой, толстый, такой добрый, привлекательный. Вершина думала, что она больше подходила бы для Мурина, чем Марта. Что Мурин так засматривается на Марту и прельщается ею, - так это бы прошло. А теперь - теперь Вершина понимала, что Мурин будет настаивать на том, чтобы Марта вышла за него, и мешать этому Вершина не хотела: какая-то словно материнская жалость и нежность к этой девушке овладевала ею, и она думала, что принесет себя в жертву и уступит Марте Мурина. И эта жалость к Марте заставляла ее чувствовать себя доброй и гордиться этим, - и в то же время боль от погибшей надежды выйти за Мурина жгла ее сердце желанием дать Марте почувствовать всю силу своего гнева и своей доброты и всю вину Марты.

Вершиной тем-то особенно и нравились Марта и Владя, что им можно было приказывать, ворчать на них, иногда наказать их. Вершина любила власть, и ей очень льстило, когда провинившаяся в чем-нибудь Марта по ее приказанию беспрекословно становилась на колени.

- Я все для вас делаю, - говорила она. - Я еще и сама не старуха, я еще и сама могла бы пожить в свое удовольствие и выйти замуж за доброго и солидного человека, чем вам женихов разыскивать. Но я о вас больше забочусь, чем о себе. Одного жениха упустили, теперь я для вас, как для малого ребенка, другого должна приманивать, а вы опять будете фыркать и этого отпугаете.

- Кто-нибудь женится,- стыдливо сказала Марта, - я не урод, а чужих женихов мне не надо.

- Молчать! - прикрикнула Вершина. - Не урод! Я, что ли, урод!

Наказана, да еще разговасиваешь. Видно, мало. Да и, конечно, надо тебя, миленькая, хорошенько пробрать, чтоб ты слушалась, делала, что велят, да не умничала. С глупа ума умничать - толку не жди. Ты, мать моя, сперва научись сама жить, а теперь в чужих платьях еще ходишь, так будь поскромнее, да слушайся, а то ведь не на одного Владю розги найдутся.

Марта дрожала и смотрела, жалко поднимая заплаканное и покрасневшее лицо, с робкою, молчаливою мольбою в глаза Вершиной. В ее душе было чувство покорности и готовности сделать все, что велят, перенести все, что захотят с нею сделать, - только бы узнать, угадать, чего от нее хотят. И Вершина чувствовала свою власть над этою девушкою, и это кружило ей голову, и какое-то нежно-жестокое чувство говорило в ней, что надо обойтись с Мартой с родительской суровостью, для ее же пользы.

"Она привыкла к побоям, - думала она, - без этого им урок не в урок, одних слов не понимают; они уважают только тех, кто их гнет".

- Пойдем-ка, красавица, домой, - сказала она Марте, улыбаясь, - вот я тебя там угощу отличными розгами.

Марта заплакала снова, но ей стало радостно, что дело идет к концу.

Она поклонилась Вершиной в ноги и сказала:

- Вы мне - как мать родная, я вам так много oбязана.

- Ну, пошла, - сказала Вершина, толкая ее в плечо.

Марта покорно встала и пошла босиком за Вершиной. Под одной березой Вершина остановилась и с усмешкой глянула на Марту.

- Прикажете нарвать? - спросила Марта.

- Нарви, - сказала Вершина, - да хорошеньких.

Марта принялась рвать ветки, выбирая подлиннее и покрепче, и обрывала с них листья, а Вершина с усмешкой смотрела на нее.

- Довольно, - сказала она наконец и пошла к дому.

Марта шла за нею и несла громадный пук розог. Владя повстречался с ними и испуганно посмотрел на Вершину.

- Вот я твоей сестрице сейчас розог дам, - сказала ему Вершина, - а ты мне ее подержишь, пока я ее наказывать буду.

Но, придя домой, Вершина передумала: она села в кухне на стул. Марту поставила перед собой на колени, нагнула ее к себе на колени, подняла сзади ее одежды, взяла ее руки и велела Владе ее сечь. Владя, привыкший к розгам, видевший не раз дома, как отец сек Марту, хоть и жалел теперь сестру, но думал, что если наказывают, то надо делать это добросовестно, - и потому стегал Марту изо всей своей силы, аккуратно считая удары. Пребольно было ей, и она кричала голосом, полузаглушенным своею одеждою и платьем Вершиной. Она старалась лежать смирно, но против ее воли ее голые ноги двигались по полу все сильнее, и наконец она стала отчаянно биться ими. Уже тело ее покрылось рубцами и кровяными брызгами. Вершиной стало трудно ее держать.

- Подожди, - сказала она Владе, - свяжи-ка ей ноги покрепче.

Владя принес откуда-то веревку. Марта была крепко связана, положена на скамейку, прикручена к ней веревкой. Вершина и Владя взяли по розге и еще долго секли Марту с двух сторон. Владя попрежнему старательно считал удары, вполголоса, а десятки говорил вслух. Марта кричала звонко, с визгом, захлебываясь, - визги ее стали хриплыми и прерывистыми. Наконец, когда Владя досчитал до ста, Вершина сказала:

- Ну, будет с нее. Теперь будет помнить.

Марту развязали и помогли ей перейти на ее постель. Она слабо взвизгивала и стонала.

Два дня не могла она встать с постели. На третий день встала, с трудом поклонилась в ноги Вершиной и, поднимаясь, застонала и заплакала.

- Для твоей же пользы, - сказала Вершина.

- Ох, я это понимаю. - отвечала Марта и опять поклонилась в ноги, - и вперед не оставьте, будьте вместо матери, а теперь помилуйте, не сердитесь больше.

- Ну, бог с тобой, я тебя прощаю, - сказала Вершина, протягивая Марте руку.

Марта ее поцеловала.

Федор Сологуб - Мелкий бес - 04, читать текст

См. также Сологуб Федор - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :