Александра Соколова
«Царское гадание - 01»

"Царское гадание - 01"

Исторический роман из эпохи царствования Николая I

I

ДЕРЖАВНЫЙ "СОЛОМЕННЫЙ ВДОВЕЦ"

Польский мятеж был усмирен. Призрачная власть неугомонного польского царства исчезла с европейского горизонта, и император Николай I успокоился. Он успокоился как властолюбивый монарх, гордый повелитель миллионов подданных, но не успокоился и не мог простить как человек. Он возненавидел Польшу всею силою своей души, всем порывом своей гордой и страстной натуры.

Эту ненависть бессильны были победить и рассуждения глубокого ума, и беспристрастная оценка современной истории, и даже нежные и заботливые увещевания его доброго гения, императрицы Александры Федоровны, которую Николай I боготворил и слово которой было для него законом. Увы, здесь и она оказалась бессильной.

Ненависть Николая Павловича к Польше была сознательная, глубокая и притом вполне оправдываемая. Он ненавидел Польшу и поляков так, как они сами ненавидели его.

Он не останавливался в своих карах, как и они, его подневольные вассалы, не остановились бы перед его личной гибелью, если бы она на одну минуту оказалась в их власти.

Государь был не только разгневан польским мятежом и оскорблен им. Против него никогда еще никто не осмеливался открыто восставать; поляки первые подняли против него свои непокорные, гордые головы.

И Николай Павлович воздал полякам должное за это.

Мятеж потух; затихли звон оружия и пушечная пальба, перестала литься кровь, но злоба и месть еще жили во властной душе государя, жили тем сильнее, что им почти не было исхода. Император не говорил о Польше почти ни с кем, никому не доверял своих личных мыслей и впечатлений и только в беседах с кроткой и любящей супругой порою еще высказывал те чувства, которые мучительно жили в его душе.

Императрицу он любил пламенно, всеми силами своей могучей души; но он был человек, и притом сравнительно молодой, во всей силе могучей жизни и страсти, а потому наряду с чувством любви к подруге жизни в нем вспыхивали порой и порывы бурной страсти к женщине.

А между тем со времени рождения последней дочери все доктора, пользовавшие императрицу, единогласно осудили ее на полное безбрачие.

Хрупкий организм государыни, потрясенный в день мятежа на Сенатской площади 1825 года, когда ее супруг на ее глазах передал своего маленького наследника под защиту верного престолу гвардейского полка, не мог уже быть вполне восстановлен. В первую минуту у Александры Федоровны от сильного испуга задрожала голова, и этот нервный жест, ранний признак старости, остался до конца ее дней. Она, грациозная, гибкая, всегда жизнерадостная, выходила в дни придворных балов в сказочных по роскоши туалетах, с улыбкой счастья на красивом лице и с красиво причесанной, убранной цветами, но трясущейся головкой.

Государь страдал от этого болезненного припадка, только с большим трудом мог привыкнуть к нему, но молча, покорно подчинился строгому приговору представителей медицинской науки и в интимных разговорах с грустной улыбкой называл себя "соломенным вдовцом".

Это вдовство, само собой разумеется, соблюдалось без особой строгости. Проскальзывали маленькие эпизоды почти невольной неверности, над которыми сама императрица прежде всех дружески смеялась и шутила, не придавая им никакого серьезного значения. Она знала, что минутное сближение с женщиной, как бы молода и хороша ни была последняя, не могло отнять у нее сердце ее державного супруга; она знала, что она со своей поблекшей, но все еще грациозной и увлекательной красотой будет для него всегда впереди всех блестящих красавиц, украшавших в то время великолепный русский двор.

Первым серьезным увлечением государя было его ухаживание за красивой и строгой фрейлиной императрицы Варварой Аркадьевной Нелидовой, но и этого соперничества императрица не боялась, как не боялась ничего остального. Она только уважала Нелидову так, как не уважала других женщин, минутно отмечаемых капризом государя. Она своим женским сердцем чувствовала, что Нелидова не царя полюбила в императоре Николае, не полновластного владыку полумира, а человека, который увлек ее порывом своей страсти и сумел пробудить в ней такую же жгучую страсть.

Императрица одной из первых узнала об увлечении державного супруга, первая зорко присмотрелась к его новой избраннице и в интимной беседе сама заговорила с ним об этом увлечении. Николай Павлович откровенно сознавался ей во всем. Она не рассердилась, даже не огорчилась, а лишь грустно улыбнулась, и в этой грациозной улыбке разом сказалась и нежная любовь, поневоле покинутой супруги, и женственная душа любящей женщины.

- Варенька - честный, хороший человек, - задумчиво проговорила императрица. - Ее обидеть будет грех, и, если судьба пошлет тебе детей, я прошу тебя, чтобы эти дети были вполне обеспечены и нравственно, и материально.

Государь вместо ответа молча крепко поцеловал руку супруги. Однако о беременности Варвары Аркадьевны не было еще речи, и заботы государыни оказывались преждевременными.

Вечером в этот же день, беседуя со своей сестрой, последовавшей за ней в Россию и вышедшей здесь замуж за графа Гендрикова, императрица заговорила о новом увлечении государя. Графиня испугалась и громко воскликнула:

- Ах, Боже мой! Откуда ты знаешь? Кто мог тебе сказать?

Наедине она была на "ты" с императрицей.

- А зачем же было бы скрывать это от меня? - проговорила императрица. - Я и с государем говорила, и он сам подтвердил мне то, что я уже знала.

- Напрасно! Я удивляюсь государю, - нервно возразила графиня Гендрикова.

- Почему удивляешься? Разве я не обязана подчиниться тому, что исправить не могу? Разве я имею право требовать от государя, чтобы он жил монахом?

- Конечно нет, я этого не говорю. Но отсюда до того, чтобы рассказывать тебе о всех своих скандальных похождениях, целый мир расстояния! Хороши были бы мы все, если бы наши мужья вздумали посвящать нас во все свои эскапады! - И при этой мысли жизнерадостная графиня поневоле рассмеялась.

Государыня тоже улыбнулась и, смеясь, заметила:

- Ваши мужья - негодяи! Они изменяют вам от распущенности, оттого, что им весело поступать не так, как следует, тогда как государь изменяет мне только потому, что я как жена умерла для него. Будь я жива, он ни на кого, кроме меня, не взглянул бы никогда.

Графиня промолчала, но в тот же вечер, оставшись одна с государем, с которым держалась почти фамильярно, выразила ему свое искреннее порицание по поводу его неуместной откровенности. Он стал на сторону своей супруги, лишний раз преклонившись перед ее деликатным самоотвержением.

- Да, но все-таки ей не может быть все это приятно.

- Напротив! Это должно быть совершенно безразлично ей. Ведь она знает, что по первому ее слову или взгляду я откажусь от всех красавиц мира.

- Ну, это все слова, которым трудно поверить, - пожала графиня своими несколько отяжелевшими плечами.

- Когда ваш муж станет уверять вас в чем-нибудь подобном, - смеясь возразил государь, - то я всеми силами приглашаю вас не верить. Но когда это говорю я, то вы смело можете поверить.

- Ваше величество знаете что-нибудь про моего мужа? - спросила графиня, слегка сдвигая свои характерные брови. - В таком случае я убедительно просила бы вас открыть мне всю правду.

- И не подумаю, дорогая графиня! Я вовсе не хочу ссорить вас с вашим мужем, вы и без меня сумеете поссориться. На что вам мое участие в таком неизбежном деле?

Говоря это, государь намекал на беспрерывные ссоры между графиней Гендриковой и ее мужем, действительно отличавшимся необычайной влюбчивостью, точно так же, как графиня отличалась необычайной ревностью. Но как то, так и другое являлось совершенно напрасным. Граф был очень некрасив, известен своей аккуратностью, доходившей до скупости. Вследствие этих двух качеств, взятых вместе, им никто не увлекался, и даже продажные ласки выпадали на его долю с большими антрактами.

Императрица знала обо всем этом и всегда со смехом успокаивала свою ревнивую подругу.

- Не грусти, пожалуйста, не грусти! - говорила она. - Я попрошу государя не давать графу никаких денег. Карманных денег у него мало, и он поневоле, не имея средств оплачивать свою неверность, никогда не станет обманывать тебя.

Но эти шутки не успокаивали ревнивую графиню, и, когда ее собственный муж не подавал ей поводов к особой ревности, она ухитрялась ревновать и тревожиться за других.

Красавицу Нелидову графиня возненавидела с первой минуты ее появления при дворе. Она как будто предчувствовала будущую страсть к ней государя, и когда ее предположения оправдались, ее вражде к молодой фрейлине уже не было предела. Она восставала против назначения ее на дежурство к императрице, а также против ее приглашения на интимные вечера при дворе, и дело дошло до того, что Нелидова со слезами просила государя оградить ее от нападок ее нового непримиримого врага.

Государь, сильно разгневанный этим, обратился к императрице, и той стоило больших усилий остановить не в меру усердную защитницу ее интересов и уговорить ее не впутываться в личные дела государя. Она знала, что ничего подобного он не позволил бы никому в мире, и сама, при всем своем неограниченном влиянии на державного супруга, никогда не решилась бы открыто пойти против него.

Графиня угомонилась, и при дворе наступило то, что государь, смеясь, называл "перемирием". Император, будучи доволен этим и желая оказать внимание дальним родственникам императрицы и одновременно сошкольничать немножко, нарочно проиграл графу Гендрикову довольно крупную сумму денег, которую и уплатил тотчас же, заранее убежденный, что часть этого выигрыша пойдет на... неверность графине.

Так и случилось в действительности. Но графиня случайно узнала о любовном похождении мужа, застигла его чуть ли не на месте преступления и вся в слезах пришла жаловаться императрице на государя.

- При чем же тут император? - спросила Александра Федоровна, едва удерживаясь от смеха.

- Как при чем? - утирая катившиеся слезы, возразила графиня. - Да ведь он дал моему мужу деньги.

- Он их не даром дал ему, не подарил. Твой муж их в карты выиграл!

- А он нарочно проиграл их. Я знаю императора, он напрасно деньги проигрывать не станет, - кричала и горячилась графиня. - Он нарочно это сделал, чтобы огорчить меня. Он не любит меня! Он никого в мире не любит.

- Ну, это неправда! Государь одарен необычайно добрым и отзывчивым сердцем! Он слишком добр.

- Только не ко мне, во всяком случае, не ко мне!

В эту минуту в соседней комнате раздались твердые шаги, и из-за откинутой портьеры показалась красивая и мощная фигура императора Николая. Он вошел, как и всегда, бодрый и веселый и, крепко поцеловав государыню, приветливо поздоровался с графиней. Она низко и церемонно присела перед ним. Государь в этом церемонном реверансе почувствовал скрытую обиду.

- Графиня сегодня не в духе? - смеясь, заметил он.

- Смею ли я, ваше величество? - покорно, но церемонно возразила Гендрикова.

- Смеете, ваше сиятельство, постоянно и неустанно смеете, - улыбнулся государь. - Я уже давно не видел веселой улыбки на вашем лице, с того самого злополучного дня, когда граф меня беспощадно обыграл! Подумайте сами: где тут справедливость? Меня же обыграли, да на меня же еще и сердятся!

- Сердиться на ваше величество никто не смеет, - возразила графиня дрогнувшим голосом, - а огорчаться мне никто не может запретить!..

- Но и вы не можете никому запретить сочувствовать вашему горю.

- Вы бы меньше сочувствовали ему на словах, - колко заметила графиня, - а больше доказывали бы свое сочувствие на деле!..

- Ай-ай-ай, какая вы злая, графиня! И что я вам сделал?

Но графиня уже не знала меры своей досаде и взволнованным голосом заговорила:

- Платить не надо было моему мужу эти деньги! Не надо было давать ему возможность устраивать какие-то безобразные пикники, ездить на какие-то там Средние Рогатки и прочие безобразные русские почтовые станции!

- Помилосердствуйте, графиня, мои почтовые станции тут ни при чем, - от души рассмеялся государь, что все сильнее и сильнее волновало и так уже рассерженную графиню.

При виде смеха императора она разрыдалась и, прерывая свои слова то громкими всхлипываниями, то горькими слезами, залпом проговорила:

- Вы знаете, наверное знаете! Вам наверное ваш противный обер-полицмейстер доложил, что мой муж ездил на тройке на какую-то дурацкую Среднюю Рогатку в сопровождении какой-то балетной плясуньи, что он сорил там деньгами, заплатил этой негодной плясунье громадную сумму и вернулся в город на рассвете в таком состоянии, в каком у нас, в благоустроенной Пруссии, сапожник домой вернуться посовестится.

Государь терпеливо выслушал графиню и, когда она кончила, спокойно и по возможности серьезно возразил:

- Мой обер-полицмейстер вовсе не противный, а, напротив, очень приятный и красивый мужчина. Это за ним признают все наши дамы. За ночными экскурсиями моих друзей он следить не имеет ни малейшего права и доложить мне об этом не смеет!.. А моя Средняя Рогатка - премилая станция, расположенная в очень живописной местности, и там у смотрителя прехорошенькая дочка, которая и мне самому самовар подавала, и даже неоднократно.

Графиня, выслушав весь этот монолог, пожала плечами и, молча откланявшись, вышла из комнаты. Говорить она не могла, она чувствовала, что "вышла из берегов", как говорил император, и наговорит слишком много.

Государь молча низко поклонился ей вслед. Императрица, опустившись в кресло, хохотала до слез. Она страстно любила эти сцены. Спокойные и хладнокровные монологи мужа приводили ее в восторг. Она протянула ему обе руки и, когда он прижался к ним нежным поцелуем, притянула к себе его красивую голову и крепко поцеловала его в лоб.

II

БЛЕСТЯЩИЙ ДЕБЮТ

На этот раз на душе государя был маленький, еще неосознанный грех, в котором он не покаялся перед супругой. Впрочем, и особенно каяться еще не в чем было. Весь грех состоял в том, что Николай Павлович накануне в театре слишком пристально наблюдал за молоденькой актрисой-подростком, в первый раз выпущенной в настоящей роли и блеснувшей на подмостках сцены новой, едва заметной, но яркой звездочкой. Сила этого блеска была вся в будущем.

Молоденькая Асенкова - так звали артистку - лишь за несколько дней перед этим была выпущена из школы на водевильные роли. В водевильной актрисе Императорская труппа в то время сильно нуждалась, и молоденькая грациозная артистка с миловидным личиком и свеженьким, хотя и небольшим голоском была находкой для театра.

Александр Михайлович Гедеонов, вершитель всех театральных дел той эпохи, со свойственной ему прозорливостью понял, какое сокровище может приобрести сцена в лице молоденькой актрисы, но сразу своих карт не открыл и, выпуская Асенкову в ответственной роли травести - переодетую гусаром, оговорился, что делает это исключительно с целью поощрить молоденькую девочку и показать ей, что при серьезной работе и старании с ее стороны она может добиться со временем серьезных и ответственных ролей. Он не сказал, что в лице молоденькой ученицы, едва покинувшей школьную скамью, театр разом приобретал почти сформировавшуюся артистку, одно присутствие на сцене которой заранее гарантировало театру полные сборы.

Асенковой, выступившей в роли молоденького гусара в бойком водевиле "Полковник старых времен", аплодировали шумно, единодушно, всем театром, и государь, случайно заехавший в этот вечер в Александрийский театр, от души поздравил Гедеонова с удачным и умелым приобретением. Император никогда не отделял успеха того или другого дела от того лица, которое вызывало этот успех, и, усердно аплодируя увлекательной игре молодой артистки, в то же время благодарил за нее и сумевшего разыскать ее директора Императорских театров.

Гедеонов, бесконечно польщенный приветом и одобрением государя, почтительно доложил ему, что талант молодой многообещающей артистки развился под сенью Императорской театральной школы, давшей русской сцене уже столько крупных, выдающихся сил, и попутно испросил разрешение государя увеличить жалованье молоденькой актрисе до цифры, получаемой "настоящими артистами".

- Разумеется, разумеется! - живо заговорил государь. - Чем же этот пленительный маленький гусар не "настоящая артистка"? Чего тебе еще "настоящего"? Ты сколько ей назначил? - спросил государь.

- Пятьдесят рублей в месяц, ваше величество, и три рубля разовых для поощрения, - ответил Гедеонов.

Надо заметить, что в то время счет велся еще на ассигнации и что пятьдесят рублей тогдашних денег составляли неполных наших пятнадцать рублей, а три рубля составляли девяносто копеек на наши деньги.

- Не расщедрился же ты! - рассмеялся государь. - По твоему масштабу и таланты обнаруживать не стоит.

- Как угодно будет приказать вашему величеству! - возразил Гедеонов.

- Нет, я, брат, не в тебя. Я назначаю ей сто рублей жалованья и пятнадцать рублей разовых.

Хотя эта цифра на нынешние деньги равнялась все-таки только тридцати рублям в месяц и четырем рублям тридцати копейкам разовых, но по тогдашним ценам это была прибавка небывалая по своей значительности, и Гедеонов в душе спросил себя: не имеет ли он дела с восходящей звездой? Так дороги в то время были деньги, так дешево ценились даже настоящие таланты.

По окончании спектакля государь прошел на сцену и отдал Гедеонову приказ представить ему молоденькую дебютантку. Директор бросился в уборную Асенковой. Та еще не успела раздеться и, смеясь и перебрасываясь шутками с молоденькими товарками, одевавшимися в одной уборной с нею, только что успела отстегнуть свой гусарский ментик; она готовилась спустить с плеч гусарский мундир, как в дверь раздался стук, и вслед за тем в уборную вихрем влетел директор.

Удивленные и перепуганные молоденькие артистки поспешили закрыться юбками. Он небрежно бросил им:

- Ну, чего засуетились? Что я, раздетой актрисы, что ли, не видел? Да и не актрисы вы вовсе, а так, мелюзга незаметная. Очень мне нужно с вами церемониться. Асенкова, не раздевайся! Пристегни ментик, пойдем! Государю угодно тебя видеть.

Это царское желание ошеломило не только саму Асенкову, но и всех окруживших ее подруг. Все встрепенулись и почти с испугом смотрели на молоденькую дебютантку. Так, с первого выхода, никому еще не доводилось представляться особам царской фамилии, о самом же государе и речи не было: он удостаивал своим разговором и вниманием только солидных, заслуженных артистов или иностранных, с крупным театральным именем.

Послушная воле директора, Асенкова торопливо пристегнула свой ментик и направилась вслед за Гедеоновым на сцену.

Государь стоял в первой кулисе, обратив лицо ко входу. Он пристально взглянул на покрасневшую молодую девушку и одобрительно протянул ей руку. Она почтительно прикоснулась к ней губами - таков был этикет того времени.

- Молодец, гусар! - одобрительно улыбнулся государь, опытным взглядом знатока окидывая всю фигуру молоденькой артистки. - Молодец, гусар! От таких гусарчиков ни один мой гвардейский полк не откажется.

Асенкова улыбнулась. Улыбка у нее была пленительная, и о ней еще долгие годы после смерти артистки вспоминали ее современники.

- Ты давно вышла из школы? - спросил государь.

В то время императоры "вы" не говорили не только артистам, но и артисткам.

- На прошлой неделе только, ваше императорское величество, - ответила Асенкова.

- А у кого в классе занималась?

Она назвала одного из самых заурядных профессоров.

- Прибавь ему жалованье! - приказал государь, обращаясь к Гедеонову. - Нам нужны профессора, которые подготавливали бы на сцену таких бойких "гусар"!

Гедеонов ответил почтительным поклоном. В душе он сознавал, что профессор тут был ни при чем и что от его профессуры еще никогда дирекции не было ни тепло ни холодно. Но чем щедрее сыпались награды, тем, стало быть, довольнее был государь, а его благоволение ценилось превыше всяких сокровищ.

- Ты эту роль еще в училище готовила? - спросил император, вновь обращаясь к молодой девушке.

- Никак нет, ваше величество! Мне ее дали из-за болезни другой артистки! - И она назвала фамилию внезапно заболевшей артистки на роли травести.

- Ну и спасибо ей, что она заболела! - улыбнулся государь. - Кто же тебе помогал при изучении роли? - продолжал расспрашивать он.

- Директор и инспектор репертуара! - бойко ответила Асенкова.

Но она заведомо лгала: ни Гедеонов, ни знаменитый Павел Степанович Федоров, бывший в то время инспектором репертуара, и в глаза ее не видали после передачи ей ответственной роли.

Но государь поверил льстивой неправде находчивой маленькой артистки.

- Спасибо тебе, - сказал он, обращаясь к Гедеонову. - И Федорову мое спасибо передай за то, что вы при всем своем недосуге и на это время находите.

Гедеонов почтительно поклонился и бросил благодарный взгляд на молоденькую артистку, внесшую такую светлую страничку в его послужной список. Получив в один вечер несколько последовательных царских "спасибо", он был на верху благополучия.

- Когда ты опять выходишь? - спросил государь, обращаясь к Асенковой.

Она вопросительно взглянула на директора, так как не знала распределения репертуара и ей никто не указал на ближайший ее выход.

- Когда она опять выйдет? - обратился государь с вопросом к Гедеонову.

- Я думал послезавтра повторить тот же водевиль, ваше величество, - ответил директор.

- И прекрасно! Я с тобою совершенно согласен. Кстати, у нас гостит германский принц, и мой шурин завтра приезжает из Пруссии. Я их обоих привезу посмотреть, какие у меня лихие гусары водятся за кулисами моей армии! - И, еще раз протянув руку Асенковой, государь вышел из-за кулис.

Как только император ушел, Асенкову со всех сторон окружили и товарищи, и начальство. Все поздравляли ее, предрекали ей блестящую будущность.

Один только молоденький актерик, выпущенный из мужских классов училища одновременно с выпуском того женского класса, к которому принадлежала Асенкова, стоял в стороне грустный и понурый. Он один только не радовался успеху молоденькой актрисы, не поздравлял ее и ничего ей не предрекал.

Асенкова тотчас же заметила это, сама направилась к нему и тоном нескрываемого удивления сказала:

- Гриша! Ты как будто недоволен моим успехом?

Он молчал; его лицо было пасмурно и грустно.

- Да что с тобой, Гриша? С ума ты, что ли, сошел в самом деле? - принялась теребить его Асенкова, дергая его за руки.

- Госпожа Асенкова, раздеваться пожалуйте! - послышался голос портнихи.

- Подожди меня здесь, Гриша! Мы с тобой вместе до моей квартиры дойдем! - крикнула она актерику.

Он ответил молчаливым наклоном головы. Его дурное расположение духа явно не проходило от ее ласкового и заискивающего тона. Однако он, успев уже переодеться, остался дожидаться подругу в кулисах, чтобы проводить ее до дома.

Идти было недалеко. Асенкова, не имевшая никого из близких родных, за исключением матери, которая сама жила в богадельне, получила разрешение временно поселиться в одной из свободных комнат при театральном училище. Такой пансионат существовал для молодых артистов и артисток, не имевших, как говорится, куда голову приклонить в первую минуту самостоятельной жизни.

Асенкова живо переоделась и почти бегом прибежала к ожидавшему ее товарищу. Она еще вся полна была впечатлением пережитого счастья и едва могла поверить известию о положенной ей необыкновенной прибавке, о которой пришел ей сообщить "сам" Федоров, оповещенный Гедеоновым о той службе, какую молоденькая артистка сослужила им обоим. Она прерывающимся от волнения голосом передала своему спутнику, Грише Нечаеву, о всех случившихся с нею переменах, а затем добавила:

- Ты меня прямо до комнаты проводи, Гриша, и в комнату ко мне войди! Ничего, я попрошу позволения у дежурной классной дамы. Я прозябла что-то. Чаю вместе напьемся. Мне и это позволят!

- Тебе сегодня и не то позволят! Они ведь подлецы! - неожиданно выпалил Нечаев, но тотчас же, сам почти испугавшись резкости выраженного им суждения, боязливо оглянулся по сторонам и осторожно последовал за Асенковой в ее комнатку.

В школе, очевидно, уже были известны и необычайная царская милость, и крупный успех роли, исполненной молоденькой артисткой. Это было ясно видно из той встречи, какой она удостоилась при первом своем появлении в коридоре училища. Даже дежурная классная дама в сущности уже не имевшая для нее никакого значения как начальство, но имевшая право воспротивиться такому позднему чаепитию, да еще в обществе приведенного с собою гостя, заискивающим тоном ответила на робкий вопрос Асенковой о чаепитии:

- Ах, моя дорогая, конечно можно! О чем тут разговаривать? Если вы хотите, то я и самовар велю к вам в комнату подать. Няньки еще не спят. Еще наши девочки со спектакля не вернулись.

Тронутая таким вниманием, Асенкова с восторгом согласилась на это предложение и, сбросив свой большой платок и с ногами усаживаясь в глубокое кресло неизвестно откуда очутившееся у нее в комнате, проговорила:

- Вот видишь, Гриша? Я тебе говорила, что все устроится. Да не хмурься же так! Что с тобой? Я тебя вовсе не узнаю. Все так хорошо, так счастливо идет: и роль мне удалась как нельзя лучше, и жалованье я получила такое, о каком и во сне мне сниться не могло, и разовые мне дали совсем небывалые! Прямо такое счастье, такое счастье! Я проснуться боюсь. Ну как все это только сном окажется? Ну как всего этого на самом деле нет?

Вместе с чаем неизвестно по чьему распоряжению появились и сдобные булочки, и сухари, и даже бутерброды с маслом и сыром, словом, целая серия такого благополучия, о каком молоденькая дебютантка действительно и мечтать не могла.

- Гришка, противный! Да смотри же, что мне прислали! Смотри, какой у нас с тобой ужин готов! - вскакивая с места и теребя товарища, кричала Асенкова, сама вертясь как сумасшедшая и его заставляя волчком вертеться вместе с собой.

- Оставь, пусти, Варя! - недовольным голосом произнес Нечаев, освобождаясь от объятий своей неугомонной подруги. - Тебе весело? Ну и веселись себе с Богом, а меня оставь в покое! И домой меня отпусти, пожалуйста, мне еще далеко идти к товарищу, у которого я приютился. А завтра на репетицию рано приходить велено. Мы ведь - не первые сюжеты, нам сразу премьерских окладов не дадут!

В тоне этих слов звучала непривычная едкая горечь.

- Нет, ты мне скажи, Гришка противный, что с тобой? - настойчиво спросила молоденькая артистка, когда разлит был по чашкам чай. - Какая тебя муха укусила? Чего ты дуешься, как мышь на крупу, вместо того чтобы радоваться?

- И не дуюсь я вовсе, и радоваться мне нечему, - ответил Нечаев. - С чего ты выдумала?

- Как радоваться нечему? Разве ты раздумал жениться на мне? А? Да отвечай же: раздумал, что ли? - Ив голосе молодой девушки послышались слезы. - Ведь мы с тобой это еще в последнем классе решили... так порешили: на какое бы жалованье нас ни выпустили, а мы все-таки женимся. А теперь? Я вон сколько получать буду, страсть! Подумать, так одурь берет. А ты надулся, как сыч.

- Нет... за тебя я очень рад, - грустно проговорил молодой человек.

- За меня! За меня! А за себя-то что же? Нет, ты положительно глуп! Ведь если я обеспечена, так, стало быть, и ты со мной вместе тоже обеспечен. А мама... бедная мама, как счастлива будет! Господи, поскорей бы утро! Побегу, расскажу ей все! До репетиции отпрошусь... Да чего мне бежать? Я и "гитару" (Экипаж того времени, заменявший нынешние дрожки. - Здесь и далее прим. авт.) нанять могу! Вот только не знаю, есть ли у меня деньги. Я давеча прачке отдала да кофе маме купила. У тебя нет денег, Гриша?

Нечаев молча вынул из кармана портмоне и подал ей монету.

- У, какой ты богатый! Целых четыре рубля у тебя! И откуда ты столько денег достал?

- Я за урок получил. Купца одного польку "трамблан" танцевать учу, так он заплатил!

- Ты танцевать учишь? - расхохоталась Асенкова. - Ну и дурак же твой купец, если он танцам у тебя обучается. Ты сам-то ничего не умеешь и не понимаешь! Ну, да это все равно, давай деньги! Я тебе скорехонько отдам. А завтра утром я к маме съезжу и свезу ей два апельсина к чаю. Она страсть как их любит! Ну, да это все к стороне. А ты скажи мне, за что ты дуешься?

- Я вовсе не дуюсь, а грустно мне, на сердце у меня тяжело.

- Ну не дурак ли ты? Скажите на милость! У нас столько радости, а у него на сердце тяжело.

- Да не моя это радость, а твоя!

- И опять дурак! С каких это пор мы с тобой свои радости и горести делить перестали? Прежде все пополам было, а теперь и подавно!

- Нет, Варя, теперь пойдет иначе. Теперь ты мне не пара!

Асенкова подбежала к молодому товарищу и обняла обеими руками его голову.

- Вот видишь, какой ты скверный! Целоваться меня заставляешь! А помнишь, что Мефистофель поет: "Мой совет, до обручения не целуй его!"?

- Что же, совет хороший, и ты ему следуй. Только уж ежели можно, то и относительно других его соблюдай и тоже до обручения никого не целуй!

- Да ты что это, в самом деле что ли спятил? - бесцеремонно осведомилась Асенкова. - Про что ты это толкуешь? На что намекаешь?

Нечаев порывисто встал и, близко подойдя к ней, произнес решительным тоном:

- Теперь я тебя спрошу. Что ли ты поглупела от радости или хочешь только притвориться глупенькой?

- И не думаю притворяться, а просто не понимаю, что за вздор ты мелешь! - ответила она недовольным тоном. Она не привыкла, чтобы ее смирный и всегда покорный Гриша так разговаривал с нею; она такого разговора с собой не признавала, будучи самолюбивой и гордой. - Говори дальше! Говори, если начал!

- Что же, и буду дальше говорить! Неужели же ты думаешь, что все эти там начальники - и директор, и инспектор - так сразу поражены твоим талантом, что прямо голову потеряли от восторга?

- Ничего подобного я не думаю. Не так я глупа...

- Ну, как же ты себе объясняешь все эти нежности, все это внимание? Вот хотя бы чай этот дурацкий. Ну с какой стати маленькой выходной артистке станут чуть не столы накрывать, когда она из театра вернуться изволила? Видала ты что-нибудь подобное с другими? Скажи, видала?

- Ну, нет? Не видала!

- Ага! Значит, "умысел другой тут был"?

- Никакого ровно умысла! Государь похвалил меня, прибавку мне сделать приказал, ну, они и обрадовались!

- Не обрадовались они, а исподличались, государю угодить хотят.

- Что же тут такого особенного? Ему небось все угодить хотят! Да ты договаривай до конца, не мямли!

- Мне мямлить нечего, все равно один конец.

- Какой конец? Про что ты?

- Да про то, что недаром же государь вдруг так расщедрился и приказал окружить тебя таким вниманием.

- Как? И государь недаром? - расхохоталась Асенкова. - Он-то кому же угодить хочет? Тебе разве? Прослышал, что я намерена сочетаться законным браком с выходным артистом Императорских театров Григорием Ильичом Нечаевым, и, желая быть тебе приятным, отдал приказ сравнять меня в окладе чуть не с первыми сюжетами? А ты, срамник эдакий, и поблагодарить его за это не догадался? Эх ты, разиня муромская! - И она, громко расхохотавшись, вновь стала насильно кружить его по комнате.

- Тише ты! Ведь еще не дано тебе такой полной воли! - остановил он ее. - Подожди, пока в полный форс войдешь, пока полным титулом именоваться станешь!

- Каким титулом? Про что ты, Григорий? - уже более серьезно переспросила его Асенкова. - Говори толком... иначе кто тебя, дурака, поймет?

- Ты-то умна не по летам! Тебе сколько минуло намедни?

- Семнадцать! - весело сказала она. - Целых семнадцать!

- Ну вот, видишь! А рассуждаешь ты как семилетняя. Станет тоже государь жалованьем твоим и разовым даром заниматься, есть ему время!

- Значит, есть, коли занимается!

- Нет, не то это значит, совсем не то, сама ты давеча Мефистофелев совет вспоминала.

Асенкова так и упала от смеха.

- Ой, батюшки, умру! - воскликнула она, хватаясь за бока от хохота. - Так это ты мне с государем "до обручения" целоваться запрещал? Ну скажи ты мне на милость: есть глупее тебя кто-нибудь на свете или нет?

- Время покажет, кто из нас глуп, кто нет! А я пока вот что тебе скажу: если ты по этой дороге пойдешь, так забудь обо мне, не заботься, что со мной станется и куда я денусь. Не твое это дело, не твоя забота!

- Ничего ровно с тобой не станется. И заботиться я о тебе, дураке, буду, потому что если дурака одного по белому свету пустить, так он, словно мышь, пропадет. Подождем мы с тобой, чтобы состоялось зачисление в штат моего жалованья, а там и подадим в дирекцию заявление, что желаем обвенчаться! Александра Михайловича Гедеонова с Павлом Степановичем Федоровым в посаженые отцы пригласим. В шафера возьму балетных во фраках, а в крестные отцы потом самого государя пригласим! Я, пожалуй, заранее его попрошу, благо он ко мне так милостив! Знаешь, послезавтра опять наш "Полковник старых времен" идет, и государь обещал принцев каких-то иностранных с собой в театр привезти. Хочешь, я сама ему скажу, что замуж выйти собираюсь?

Нечаев молча встал и взял со стула свою шляпу. Он видел, что его молоденькая невеста не притворяется, действительно верит в тот светлый вздор, который говорит, и ему как-то мучительно грустно стало и за нее, и за себя. У него как будто стрелой пронеслось в уме убеждение в том, что все это мнимое счастье не даст им обоим настоящего, неподкупного счастья. Как будто молнией обожгло его какое-то странное, почти страшное предчувствие.

- Прощай! - сказал он. - Ей-богу, пора. И тебе завтра рано вставать надо, если ты хочешь действительно к Агафье Тихоновне проехать, да и мне выспаться надо. Плохо я что-то себя чувствую, устал я.

- Это ты от радости, дурашка! - по-прежнему весело и беззаботно прощебетала Асенкова. - Ну, ступай, ступай! До свидания... до завтра! - И она, крепко поцеловав Нечаева, шаловливо вытолкнула его на лестницу.

Проводив жениха, Асенкова собиралась лечь спать, как вдруг в комнату к ней вошла одна из классных дам, та, которая присутствовала в театре с воспитанницами и была свидетельницей милостивого разговора государя с молоденькой дебютанткой.

- Вы не спите, моя дорогая? - спросила она. - Можно к вам?

Асенкова, не привычная к таким визитам, встретила ее почтительным реверансом.

- Вы что это, чай пили, мой ангел? - продолжала классная дама таким непривычным тоном, что молоденькая шалунья едва могла удержаться от душившего ее смеха. - Дадите и мне чашечку?

- Ах, пожалуйста! - И Асенкова бросилась наливать чай.

Она, наивная до полного ребячества, не могла постигнуть причину той перемены, которая разом совершилась вокруг нее. Ей все казались такими исключительно, такими невыразимо добрыми.

- Вы одна были? Или у вас был кто-нибудь из подруг? - спросила классная дама, принимая из ее рук чашку горячего чая.

- Нет, у меня товарищ был, одновременно со мною выпущенный из училища, артист Нечаев!

- Нечаев, Нечаев... - сказала классная дама, прищурив глаза, как будто что-то припоминая. - Не помню что-то. Он куда же выпущен? В балет?

- Нет! В драму, на выходы пока. Потом, Бог даст, выдвинется. Все случай. Вот как и мне удалось!

- Ну, вы совсем другое дело: вы - талант! Сам государь вас заметил, сказал, что иностранным принцам вас покажет. Что о вас говорить! Что же вам этот Нечаев - родня?

- Нет, пока еще нет, - улыбнулась Асенкова, - но я замуж за него выйду.

- Вы? Замуж за выходного артиста? Вы шутите, моя дорогая?

- Нет, вовсе не шучу. Мы дали друг другу слово, еще когда в школе были, а теперь, когда мне назначили такое большое жалованье...

- Теперь? - повторила классная дама. - Теперь-то именно это и особенно трудно или, скорее, несвоевременно. А впрочем... - И осторожная, опытная особа остановилась, догадавшись, что замужество может быть одним из условий ожидающего молодую девушку необычайного счастья.

Разговор между молодой девушкой и старой опытной девой как-то плохо вязался, и, оставшись одна, Варвара Петровна Асенкова растерянно задумалась обо всем случившемся. Она видела, что во всем, что ей пришлось пережить и испытать, кроется что-то такое, что она полностью понять не может.

Прежде всего она никак не могла понять грусть и недовольство ее милого, дорогого Гриши. Не то чтобы она совсем уже не понимала жизни и всех ее условий: она была развита, как развиты бывают все девушки ее лет, пребывающие на сцене; но в ее скромную и разумную головку никак не могла закрасться мысль о том, что она понравилась государю и что в числе тех поклонников, которыми все воспитанницы театрального училища чуть не с первого класса любят хвастать друг перед другом, может значиться император Николай Павлович! Скажи ей это кто-нибудь так прямо и неожиданно, она умерла бы от смеха. Император Николай Первый - и она, маленькая выходная артистка казенного театра, для которой уже исключительное внимание режиссера должно считаться необычайными счастьем и почетом!

Но она, любя своего Гришу, не добивалась ни этого избрания, ни этой чести. Она была счастлива при мысли, что тотчас после выпуска из школы для них самих настанет пора настоящей службы и получения хотя бы скромного жалованья. Это для нее равнялось мечте о счастье и маленьком теплом гнездышке с любимым молодым мужем, с горячо любимой старушкой матерью; она возьмет ее к себе и окружит тем комфортом, которого она лишена в своей нищенской богадельне. Во всем этом так много счастья, света и покоя!

Лучезарным блеском вставало это скромное счастье в ее молодом воображении. Надо было только достигнуть того, чтобы жалованье на первых порах давало хотя бы малейшую возможность безбедного существования, а тут вдруг такое светлое, неожиданное счастье.

Молодая артистка провела почти бессонную ночь и чуть свет была уже у матери, на окраине города, в бедной, нищенской богадельне.

Старушка сначала испугалась такого раннего появления своей дорогой птички, но узнав обо всех счастливых обстоятельствах, посетивших ее Варю, набожно перекрестилась и в ответ на предложение тотчас же после получения первого жалованья перевезти старушку к себе покорно ответила ей:

- Сначала сама устройся, моя дорогая, о себе подумай хорошенько, а там уже обо мне разговор будет!

О Грише и о близкой свадьбе дочери она, на первых порах, как-то особенно тщательно промолчала. Старушка знала жизнь. Она хотя сама на сцене не была никогда, но знала ее близко и хорошо и смутно понимала, что в жизни ее Вари наступает какая-то существенная перемена.

- Молись, дитятко, молись! - сказала старушка, крестя и благословляя ее перед ее отъездом. - Обо мне не тревожься. Я теперь знаю, что и у тебя все по-хорошему. и буду ждать, когда все выяснится и ты станешь крепко на ноги! Мне что? Я твоей удачей довольна, твоим счастьем счастлива, твоей сытостью сыта! И не трудись больше сама ко мне сюда забираться. И далеко, да и дорого! Деньги беречь надо, на первых порах в особенности. Вот у тебя еще и салопчика теплого нет, справить его надо, а на это денег тоже пойдет немало. Христос с тобой! Ступай себе с Богом! Я сама до тебя доберусь, коли что. А ты себя не принуждай и не тревожь, еще простудишься грехом. Тебе здоровье беречь нужно! Ишь ты у меня добытчица какая оказалась! С тобой нынче, брат, не шути!

И, крестя дочь, она проводила ее до подъезда и далеко еще провожала глазами.

Затем, вернувшись к себе, в свою общую палату, старушка набожно перекрестилась и издали перекрестила ту сторону города, в которой жила ее Варя. Она смутно понимала, что в судьбе ее дорогой дочурки наступила важная, серьезная минута, и горячо молилась за нее.

III

ТАИНСТВЕННОЕ ПРЕДСКАЗАНИЕ

На следующий день утром, во время доклада министра двора, князя Петра Михайловича Волконского, государь прервал доклад об одном из крупных ассигнований, испрашиваемых князем, и спросил его о порядке выпуска из театрального училища. Волконский, до которого, как до опытного царедворца, уже дошли подробности о вновь нарождавшейся прихоти государя, ответил, что выпускаются воспитанники и воспитанницы по возрасту, а сортируются по успехам и способностям, какие они обнаруживают к сцене.

- Ну, однако, вчера я видел у тебя очень способную девочку, на плечи которой чуть не весь репертуар возлагается, а служба которой оплачивается жалкими грошами!

Министр сделал вид, что не понял, о ком именно идет речь.

- Последний выпуск, ваше величество, особыми талантами не изобиловал, - ответил он общим замечанием.

- Ты в том убежден?

- Поневоле пришлось убедиться, ваше величество! Я за училищными спектаклями следил и на всех экзаменационных спектаклях присутствовал.

- И не заметил ни одного выдающегося таланта?

- Кроме двух воспитанников, из которых один выпущен в драматическую труппу, а другой - в балет.

- Я не о воспитанниках, а о воспитанницах с тобой говорю! - перебил его государь.

- Из воспитанниц тоже одна очень даровитая выпущена в балет, да одна в драму. Но это - талант легкий, водевильный. Вы вчера изволили видеть ее в роли травести.

- В "Полковнике старых времен"? Да! А по-твоему, такой выдающийся "легкий талант" не стоит нескольких "тяжелых" драматических и трагических?

- Я не говорил этого, ваше величество.

- Не говоришь, а выпускаешь способных артистов на грошовые оклады.

- Вашему величеству благоугодно было разом увеличить оклад молодой артистки Асенковой. Я же обязан подчиняться закону и соображаться с существующими окладами.

- Да если эти твои соображения не имеют смысла?

- От воли вашего величества зависит изменить их коренным образом.

- Об этом мы поговорим в ближайшем будущем, а теперь разузнай мне хорошенько, кто эта Асенкова, откуда она, кто поместил ее в школу и что ее ждет впереди.

- Я и так все знаю, ваше величество, - ответил ловкий министр, действительно в течение утра успевший собрать все нужные справки.

Характер государя был хорошо известен ему. Волконский знал, что император Николай Павлович не любит ничего откладывать в долгий ящик, и явился на доклад уже снабженный всеми нужными сведениями.

- Из каких она? - спросил государь, не глядя на князя Волконского, потому что, как человек исключительно умный и справедливый, стеснялся и стыдился своих слабостей.

- Она родом мещанка, ваше величество, - ответил министр, - в театральное училище ее поместила старушка мать. Это бедная женщина, призреваемая в одной из столичных богаделен.

- Так что дочь и жить при ней не может?

- Никак нет, ваше величество. Ей дано временное помещение при училище. Я предвидел, что она быстро выдвинется и станет получать такое жалованье, что будет иметь возможность самостоятельно устроиться вместе с матерью.

- Это хорошо, - одобрил государь. - У нее в репертуаре несколько таких удачных ролей, как ее первая?

- Не могу доложить вашему величеству! Пока одна только эта, и та досталась ей случайно.

- Как же ты говоришь, что предвидел ее быстрый успех?

- И не ошибся, как вы сами изволите видеть. Но сразу взять роли у артисток, чтобы отдать их начинающим было нельзя. Все должно идти последовательно.

- Да, да, ты, пожалуй, прав!

В дверь раздался легкий стук, и после разрешения, данного государем, показалась сутуловатая и некрасивая фигура великого князя Михаила Павловича.

Известно, что великий князь был настолько же некрасив, насколько его два старших брата были обаятельно красивы! С императором Николаем, которого великий князь буквально боготворил, он составлял разительный контраст. Но это не мешало примерной дружбе обоих августейших братьев. Великий князь Михаил любовался братом и часто, смеясь, говорил своей жене, что она судьбою застрахована ото всякой ревности, потому что если он способен влюбиться, то единственно только в своего старшего брата.

На этот раз великий князь Михаил Павлович вошел явно чем-то недовольный. Государь сразу заметил это.

- Что ты как туча? - рассмеялся он, целуясь с братом по обычаю, усвоенному с детства. - Кто тебя рассердил?

- Никто, - ответил великий князь.

- Ну, полно! Знаю я тебя, привык читать на твоем достаточно выразительном лице, когда ты кем-нибудь или чем-либо недоволен. Наверно, опять твой фаворит Булгаков какую-нибудь дерзкую штуку выкинул?

- Во-первых, он вовсе не мой фаворит, и это ясно доказывается тем что я намереваюсь сослать его в армию.

- Давно уже ты намереваешься сделать это, Миша, но до сих пор тебе никак не удается привести это намерение в исполнение.

- На этот раз удастся. Но речь идет вовсе не о Булгакове, а о твоем министре двора, - произнес великий князь, бросая гневный взор в сторону князя Волконского.

Государь рассмеялся.

- О моем министре двора? Да вот оно, мое министерство. Возьми его и расправься с ним как знаешь!

- Чем я имел несчастье прогневать ваше императорское высочество? - смиренно и раболепно откликнулся князь Петр Михайлович.

Он знал, что великий князь шутить не любит и что на своего державного брата он имеет очень большое влияние.

В великом князе Михаиле равно заискивали и те, кто любил его, и те, кто ему вовсе не сочувствовал. Он сам хорошо знал это и довольно бесцеремонно обходился с теми, к кому не благоволил. Так и в данном случае он вовсе не ответил министру двора. Тот повторил свой покорный и вкрадчивый вопрос.

- Вы тем не угодили мне, князь, - ответил Михаил Павлович, - что опять нарядили свою какую-то там корифейку в мундир моей гвардии! Гвардейский мундир - не клоунский колпак, чтобы напяливать его на всех в угоду публике.

- Ты это о вчерашнем спектакле говоришь? - спросил государь, слегка сдвинув брови.

- Да, о вчерашнем! - смело ответил великий князь.

- Но ты в театре не был.

- Нет, не был, но выслушал подробный отчет о нем и знаю, что какая-то там вертушка со школьной скамьи паясничала в гусарском мундире и щеголяла каким-то кукольным ментиком.

- А, вот что тебе досадно! - рассмеялся государь. - Ну, уж за это, брат, с меня взыщи! Я первый аплодировал этому бедовому маленькому гусару и очень был бы рад, если бы у тебя целый полк таких гусариков набрался.

- Я таким полком командовать не стал бы, - ответил Михаил Павлович.

- А я, напротив, стал бы, и очень охотно. Повторяю, я от души аплодировал маленькому гусару, которого ты намерен преследовать своим гневом!

- Никого я не намерен преследовать, да и никаких преследований у меня и в характере нет! - возразил Михаил Павлович, слегка смягчившись, как всегда смягчался, наталкиваясь на малейшую уступку со стороны обожаемого брата.

- Как не намерен? Ты даже на Волконского взъелся за то, что он доставил мне удовольствие аплодировать такому бедовому гусарику.

- Я только заметил, что мне это неприятно.

- А ты поезжай посмотреть маленького полковника, и весь гнев твой утихнет!

- И не подумаю! - отвернулся великий князь, гнев которого уже почти совершенно остыл.

- Жаль! А я завтра везу в театр и принца, и шурина, которого жду сегодня, да и жену позвать хочу. Маленький полковник прямо очарователен! Я от души аплодировал ему!

- Да, и это я слышал! - не глядя на брата, сказал Михаил Павлович.

- И об этом тебе донесли? Это уже не по начальству. Аплодировать я имею полное право. Однако что у тебя новенького помимо сведений о моих аплодисментах? - спросил государь, желая окончательно рассеять тучи на челе брата. - Какой-нибудь новой сивиллы нет ли? - спросил он, намекая на страсть великого князя ко всевозможным гаданиям и предсказаниям.

- По этому поводу я могу нечто доложить вашему императорскому величеству! - вмешался в разговор министр двора.

- Ты? - спросил государь. - Что же, ты намерен стать конкурентом его высочества?

- Я никому верить не мешаю, - сказал великий князь, хотя в действительности любил, чтобы другие разделяли все его верования. - О чем же вы хотели доложить государю? Не о новой ли цыганке, что объявилась в Коломне?

- А вашему высочеству уже известно?

- Что же удивительного, что мне известно то, о чем вам успели доложить?

- Я не говорю этого, ваше высочество. Я осмелился только спросить, изволили ли вы сами быть у этой цыганки?

- Да, я был у нее и буквально поражен всем, что она сказала мне.

- Она, вероятно, знала, кто ты, - улыбнулся государь, который, напротив, очень мало верил во все чудесное и своим положительным умом любил все определять прямо и строго логично.

- Если и так, то, во всяком случае, то, что она сказала мне, поразительно. Она говорила мне о таких вещах, которые никому известны быть не могут.

- Даже мне? - спросил государь улыбаясь.

- Нет. Тебе и мне только! - ответил великий князь.

По выразительному лицу государя как бы тень проскользнула. Он понял, о чем говорил его августейший брат. Это был предмет, которого он сам никогда не касался и которого касаться никому не позволял.

- Ты один был у этой цыганки? - спросил государь.

- Нет, я был у нее с Мещерским, но входил к ней и беседовал с нею, конечно, наедине.

- И она действительно хорошо гадает?

- Она не гадает, а прямо смотрит и говорит... только на руку слегка взглядывает. Это нечто поразительное, - сказал великий князь, слегка вздрагивая.

- А где она живет?

- В Коломне, на Псковской улице, в доме секунд-майора Прокофьева, по полицейским книгам это пятнадцатый номер.

- Что же она - приезжая?

- Не знаю, право. Я ее об этом не спрашивал.

- Надо спросить об этом Бенкендорфа, - сказал государь.

- Ах нет, пожалуйста, не впутывай сюда своих жандармов. Я сказал ей, что гарантирую ей полную неприкосновенность, а свое слово я привык держать. Скажи мне, что ты не хочешь, чтобы она продолжала свое ремесло, или что ты требуешь, чтобы она совсем уехала из Петербурга, и это будет обязательно исполнено, но только мне это скажи, а не Бенкендорфу!

- Да я и не думаю изгонять ее из столицы. За что, если она зла никакого не делает? Напротив, я сам хочу съездить к ней.

Министр двора насторожился. Это, видимо, в его расчеты не входило.

Государь сразу понял это.

- Я требую, - строго сказал он, - чтобы до тех пор, пока я сам не побываю у этой гадалки, никто из моей свиты или из приближенных ко мне лиц не посещал ее. Если я узнаю о чем-либо подобном, то лицо, ослушавшееся меня, немедленно получит чистую отставку.

Все знали непреклонный характер и непреклонную волю государя. Поэтому министр низко опустил голову, а на живом, хотя и некрасивом лице Михаила Павловича выразилось полное удовольствие.

- Псковская улица, пятнадцать? - переспросил государь.

- Так точно, ваше величество, - ответил министр.

- Да, хочешь, я сам тебя довезу? - спросил великий князь. - Я не войду, войди ты один. Я только до дома ее тебя довезу.

- Отлично, поедем! - согласился государь. - Сегодня вечером, хочешь? Сегодняшний вечер у меня совершенно свободен. Маленький полковник ведь завтра выходит? - спросил он, обращаясь в сторону министра.

- Так точно, ваше величество!

- Поменяемся? - рассмеялся государь, обращаясь к брату. - Ты меня сегодня к гадалке свези, а я тебя завтра с маленьким полковником познакомлю. Согласен?

- Нет, не согласен, - ответил великий князь таким недовольным тоном, что государь поневоле рассмеялся.

- Ну как знаешь, не езди, пожалуй! Только я тебе этого полковника гусарского на съедение не отдам! Это уж как ты там хочешь. Его права и его ментик я лично защищу от твоих нападок.

Михаил Павлович с улыбкой пожал плечами. Он был уже побежден. Он видел и понимал, что мимолетный каприз его державного брата принимает все размеры маленькой вспышки страсти, и стушевался перед этой фантазией, как привык стушевываться перед всем, касавшимся обожаемого брата.

В тот же вечер государь вместе с великим князем Михаилом Павловичем в маленьких одиночных саночках направлялся в глухую в то время Коломну.

Кучер государя, привычный к его капризным экскурсиям, не удивился, когда ему отдан был приказ везти своих державных господ в отдаленную, глухую часть города, к церкви Михаила Архистратига. Там великий князь приказал свернуть влево, на улицу, расположенную прямо против храма, и остановиться перед домом секунд-майора Прокофьева.

Дом был небольшой, одноэтажный, с широкими, наглухо запертыми деревянными воротами.

На углу стоял будочник с алебардой. Великий князь подозвал сермяжного героя, который при виде гвардейского мундира застыл в трепетном ожидании.

- Обойди и вели отворить ворота! - приказал великий князь.

Государь остановил его.

- Не надо! - сказал он по-французски. - Чем меньше мы будем заявлять требований, тем лучше.

- Ей это не помешает нас узнать сразу! - заметил великий князь.

Тем не менее кучеру велено было остановиться на улице, и оба высокопоставленных посетителя пешком прошли до квартиры гадалки.

Флигель, в котором она помещалась, был в углу довольно просторного двора и отличался относительным благоустройством. Дверь ее была обита чистым сукном, у входа горел фонарь. Все говорило об известной степени культуры. В то время звонков у дверей простых и сравнительно дешевых квартир еще не полагалось; для того чтобы войти в квартиру, довольствовались первобытным стуком в дверь. Постучали и высокие посетители.

На стук появилась старуха, повязанная платком со спущенными назад концами, как обыкновенно повязываются цыганки.

- Вам кого? - осведомилась она.

Они не успели ответить, как из внутренних комнат раздался резкий голос, крикнувший:

- Впусти, Заремба! Этих гостей никто не смеет не впустить.

Старуха молча и покорно открыла дверь.

- Шире открывай, шире! С почетом принимай! - послышался тот же резкий, гортанный голос, с заметным иностранным акцентом.

Великий князь бросил торжествующий взгляд на брата. Государь пожал плечами. Но он не был еще убежден; он заподозрил чью-нибудь интригу, и его подозрение пало на Волконского.

- Пойдем! - коротко сказал он брату.

Они оба двинулись вперед, предводительствуемые старухой, и на пороге их встретила другая старая женщина, резко отличавшаяся от первой. Насколько та была проста и как-то заурядна, несмотря на свое довольно типичное лицо, настолько эта казалась тонкой, хитрой и выдавалась какой-то деланной, картинной эффектностью. Она была вся задрапирована в длинный полосатый плащ, такой, в каких евреи совершают свои молебствия. На голову ее был картинно наброшен ярко-красный платок. В черных, но тонких и стройных руках она держала маленькую золотую тросточку. Она встретила высоких посетителей на пороге своей комнаты и низко поклонилась им.

Государь пристально взглянул на нее.

- Пожалуйста, ваше величество! - сказала старая сивилла, почтительно преклоняя голову перед государем и пропуская его в комнату.

- Кто тебя предупредил о моем посещении? - строго спросил государь.

- Никто меня ни о чем не предупреждал! - прямо и смело взглянув на него, ответила гадалка. - Я сама знала, ждала вас в этом часу.

На великого князя старуха взглянула, как на старого знакомого, и почтительно, но почти дружески поклонилась ему. Все ее внимание было сосредоточено на особе государя. Она видела и замечала недовольное выражение на его лице, но это, видимо, нисколько не пугало ее.

Она прошла в комнату и пригласила своих высоких гостей присесть.

- С вашим величеством я хотела бы одна, с глазу на глаз, поговорить! - смело заметила гадалка, бросая бесцеремонный взгляд в сторону великого князя.

Он поднялся с места.

- Останься! - сказал государь. - Вздор! От тебя у меня тайн нет!

- Неправда, есть тайна! - серьезно и строго сказала старая сивилла. - И этой тайны я хочу коснуться для того, чтобы ваше величество перестали держать в уме своем подозрение против лица, ни в чем не повинного. Я вашего министра не видала ни разу, и дай Бог, чтобы он ко мне не приходил и меня ни о чем не спрашивал.

- Почему так? Разве ему предстоит какое-нибудь особое несчастье?

- Да, предстоит, - ответила цыганка.

- Какое? Служебное?

- Нет! По службе у него все пойдет исправно до конца, но умрет он от страшной, почти неслыханной болезни!

Великий князь пристально взглянул на брата. Он видел, что государь начинает верить.

- Ваше величество напрасно подозреваете именно этого министра во лжи, - сказала цыганка. - Он проще и бесхитростнее остальных! Но не об этом я хотела бы поговорить с вашим величеством. Мне нужно передать вам более интимные и, пожалуй, более житейские вещи.

Великий князь встал и молча направился к двери. Государь на этот раз не останавливал его. Он был почти покорен. Вся фигура старой цыганки, весь тон ее речи дышали безыскусственной, неподкупной правдой.

- Ну вот, мы с тобой вдвоем, - сказал государь. - Что-то ты мне скажешь?

- На первых порах, - начала сивилла, пристально глядя в лицо своего высокого посетителя, - я скажу тебе... - Она разом изменила свой тон и стала говорить государю "ты". - Прежде всего я скажу тебе, что пора тебе в Сибирь гонца посылать. Умирает там великий добровольный узник! Великий подвижник умирает. Не скончается еще он теперь в этой болезни, не закатится еще над грешным миром яркая, блестящая небесная звезда, но страдания его велики, и он ждет из своего дома горячего привета и помощи.

- Помощи? - переспросил государь, пораженный тем, что он слышал. - Помощи?

- Не материальной, конечно! В ней он не нуждается и не может нуждаться. Как ни ушли вы все в свой властный эгоизм, как ни забыли вы о том, о чем вам забывать не следовало, но до нужды материальной все-таки и вы великого подвижника, великого молитвенника за грешный мир не допустите! Ему и не нужно ничего. Его звезда сияет над миром и из того мрачного далека, где угасает его великая, его святая жизнь.

Император слушал гадалку, весь онемев от страха и смятения. Ничего подобного он не ждал, ни на что подобное, отправляясь к гадалке, не рассчитывал.

- Об этом мне говорить не следовало, - сказала гадалка, - об этом никто не смеет говорить, так же как и о том, какой грех искупает великий подвижник в своем тяжелом заточении. Я сказала тебе это, государь, только для того, чтобы понял ты, что имеешь дело не с пройдохой-цыганкой, что не на кофейной гуще я гадаю, как все обыкновенные гадалки, которых так много в вашем странном, как будто образованном городе. Мне хотелось доказать тебе, что мне поверить можно и что ни лгать, ни интриговать я не стану и не умею.

- Да, я тебе верю, - сказал государь, - глубоко верю тебе. Но скажи мне одно. То лицо, о котором ты говоришь... ты сама никогда не видала его?

Гадалка подняла на императора пристальный и проницательный взгляд.

- Вот и ты, государь, отгадчиком стал, и ты стал провидцем, - сказала она. - Видела я его, сподобилась его лицезрения. Нарочно я в далекую Сибирь ездила за этим, по тайге зимою пробиралась, в бурях жестоких чуть не погибла, с буранами снежными боролась, чтобы только добраться до его святой, одинокой кельи и земно поклониться ему. Стара я, государь, так стара, что ты не поверишь мне, если я тебе о настоящем возрасте скажу. Его я молодым да светлым помню. И родителя твоего убитого помню, и в самый день его горькой кончины я его видела! Слышал ты, небось, когда он, уходя из гостей, сам себя в зеркале с перетянутым веревкою горлом видел? Все я помню, все видела, все пережила, и вот теперь свой великий дар на потеху людскую отдаю, для того чтобы на старости лет денег побольше заработать.

- Зачем же ты это делаешь? И на что тебе деньги? - спросил государь.

- Деньги мне нужны на великое, давно задуманное мною дело, а дар свой великий я на людскую потеху отдаю, потому что подчас могу заранее предсказать человеку какую-нибудь гибельную для него перемену, спасти его от большой и крупной ошибки.

- Еще одно слово! - спросил государь, глубоко потрясенный предыдущим разговором. - Еще один только вопрос! Когда ты там, далеко, видела того, о ком ты говоришь, ты говорила с ним?

- Да, говорила! - ответила цыганка серьезным и грустным тоном.

- Ты сказала ему, откуда ты?

- Он знал. Ему говорить не надо. Он сам все видит и знает.

- И ты сказала, что назад сюда, в Петербург, вернешься?

- Да! И то сказала, что я тебя, государь, увижу!

- И что же он сказал тебе в ответ?

- Ничего, государь! Он своим великим, ненарушимым молчанием встретил мои слова. С ним разговаривать нельзя. Приказ его только можно выслушать, когда он говорит, или совет его прозорливый понять и в сердце у себя запечатлеть.

- И он не дал тебе никакого поручения?

Гадалка порывистым жестом подняла голову.

- Опять ты провидел, государь, - сказала она. - Великий дар тебе дан от Бога. Используй его на благо своего государства.

- Что же, ты мне гадать, что ли, посоветуешь? - улыбнулся государь.

- Нет! Такой глупый совет я тебе, императору русскому, дать не могу. Я могу только пожелать, чтобы ты свое провидение на пользу родины употребил, все... без остатка. И так как ты угадал о поручении, данном мне там, в далекой отчизне великого подвижника, то я открою тебе и то, какое именно поручение дано им мне, недостойной!

- Какое? - спросил государь, заинтересованный словами старой цыганки сильнее, нежели он сам хотел это показать.

Она встала с места и, приблизившись к стоявшей в углу божнице, рукою указала на нее государю, после чего пророчески произнесла:

- Вот тут у меня хранится эта великая святыня. Показать тебе я ее не могу и не смею, да и сама дотронусь до нее только в тот день, когда исполню данное мне великое поручение. Но этот день еще не настал, и я сама не знаю, когда он настанет.

- Но сказать ты мне можешь, в чем дело? - спросил государь.

- Да, сказать я могу. Ты про себя сохранишь эту великую тайну, сохранишь, потому что сказать ты никому об этом не решишься.

- Я слушаю тебя, - сказал государь сильно взволнованным голосом.

- Земля у меня тут, земля, данная им и взятая в изголовье того ложа, на котором он почивает. Он сам вынул эту землю, завернул ее и мне, недостойной, подал.

- И эта земля...

- Она должна, по его святому завету, быть положена в Петропавловской крепости на ту плиту, под которой покоится привезенное из Таганрога тело покойного императора Александра Благословенного.

Государь молча опустил голову.

Прошла минута тяжелого, гробового молчания.

- И ты исполнишь это великое таинственное поручение? - спросил государь.

- Да, я исполню его. Я должна его исполнить. Я не умру, не исполнив его! А теперь, государь, когда ты уверен во мне, когда ты сам на деле проверил, что ты не с гадалкой-мошенницей дело имеешь, вернемся мы с тобой к простой и заурядной жизни и давай с тобой о пустяках житейских разговаривать. Вещая цыганка, пришедшая к тебе издалека, из мрачных дебрей холодной Сибири, пусть отойдет на второй план, а вам, ваше величество, пусть обыкновенная цыганка-гадалка вашу обыденную судьбу предскажет. Согласны вы?

Император не ответил старухе ни слова. Он был глубоко поражен и ее несомненным знанием, и тем тоном, которым она говорила. Вся она была какая-то таинственная... какая-то непостижимая. Он поднял на гадалку взор и почти вскрикнул от изумления. Перед ним была совсем иная женщина. Пропало и строгое выражение смуглого, характерного лица, исчез и строгий взгляд больших черных глаз. Перед ним была самая обыкновенная цыганка, одна из тех, что так охотно и почти всегда так неумело гадают по дворам. Старуха как бы по волшебному мановению вся преобразилась.

- А погадать о простых житейских делах прикажете, ваше величество? - спросила она.

- Гадай! - сказал государь, протягивая ей руку. - Теперь и брат мой может войти? - спросил он.

- Нет, не на что ему про вздоры ваши житейские знать! - смело заявила цыганка. - У него свои вздоры, у вашего величества свои. Вечно одним только серьезным делом не проживешь. Уж на что серьезное дело ваша любовь к государыне императрице, а и тут вздор житейский замешался, и, если бы не благоразумие государыни, немало ей огорчений вы, ваше величество, причинили бы.

- Тебе и это известно? - улыбнулся государь.

- Известно, ваше величество. И про обеих Варвар известно! - рассмеялась и гадалка.

- Про каких это Варвар? - удивился государь.

- Одна из них давно уже полюбилась вашему величеству... гордая да властная такая, а другая - маленькая да скромная, словно цветочек полевой. Ее ваше величество только вчера в первый раз в театре видели.

- А разве ее тоже Варварой зовут? - удивился император, не имевший понятия об имени маленькой Асенковой.

- Тоже, ваше величество, - улыбнулась цыганка. - И маленькому цветочку тоже суждено сыграть роль в жизни вашего величества.

- В моей жизни?

- Да, государь! Вы серьезно пристраститесь к маленькому полевому цветочку. И он, скромный и маленький, будет достоин этого! Да только недолговечен будет цветок, скоро увянет!

- Ты начинаешь мне грустные вещи предсказывать.

- Что делать! Я говорю то, что вижу. Жизнь маленького цветочка связана с этим домом, в котором я живу! Это - дом счастливый, его держаться надо. Кто из него уйдет, тот погибнет.

- Да ведь эта молоденькая артистка, о которой ты говоришь, не здесь живет!

- Надо, чтобы здесь жила! Надо, чтобы и счастье свое она здесь нашла. Этот дом счастливый! - вещим голосом повторила цыганка.

В дверь раздался легкий стук.

- Вы кончили? - спросил великий князь Михаил Павлович, просовывая свою некрасивую голову в дверь. - Там видимо-невидимо народа набирается. Ваша старая помощница их всех в сенях дежурить заставляет. Там уже ропот поднимается.

Лицо старой цыганки моментально исказилось гневом. Ее узнать стало трудно.

- Заремба! - крикнула она.

В дверях показалась старая цыганка.

- Кто тебе позволил впускать кого бы то ни было сегодня? - гневно крикнула старая гадалка. - С каких пор мои приказания не исполняются? Немедленно чтобы все ушли... все до последнего человека, а кто не захочет подчиниться, тот пусть никогда больше на порог мой не ступает... Поняла?

Старая цыганка молча скрылась за дверью. Государь тоже встал, чтобы уйти.

- Нет, вы обождите. Негоже вам перед народом в трущобе у старой цыганки показываться!

И она властным жестом задернула занавеску, чтобы даже тень ее высоких посетителей не могла быть замечена через наружное окно.

Лишь через некоторое время государь мог удалиться от старой гадалки. Он был хмур, пасмурен и таким вернулся во дворец. Очевидно, разговор цыганки расстроил его, и даже обычное остроумие и шутки его брата не могли исправить это настроение.

IV

ЗАРЯ НОВОЙ ЖИЗНИ

Второй выход молоденькой Асенковой в той же роли молодого гусара был вторичным торжеством молоденькой артистки. Публика принимала ее восторженно. Куплеты ей пришлось бисировать под гром единодушных аплодисментов, и Гедеонов, не помнивший себя от восторга и счастья, чуть ли рук не целовал у хорошенькой дебютантки.

Государь, как обещал накануне, привез с собою в театр двух молодых иностранных принцев, и те, по его выражению, "руки себе отбили", аплодируя молоденькой дебютантке, а из оркестра Асенковой подали два букета, к одному из которых были прикреплены дорогие бриллиантовые сережки.

Она не помнила себя от восторга, но не только не гордилась своим внезапным и крупным успехом, а была, напротив, вдвое милее и внимательнее к своим товарищам, несмотря на то, что большинство из них смотрело на нее с явной завистью и недоброжелательством.

По окончании водевиля государь снова прошел за кулисы, и тут всем стало понятно, кем прислан был хорошенькой дебютантке роскошный букет с богатым приложением.

Асенкова горячо благодарила императора за все его милости, весело и оживленно отвечала на его расспросы о ее личных делах, наивно и доверчиво сообщила ему, что успела побывать в богадельне у матери и передать ей о всех своих крупных удачах и о счастливой перемене в ее судьбе. Затем она с восторгом услышала от государя, что не далее как на этой же неделе она будет иметь возможность перевезти свою мать к себе на квартиру, наймом которой озаботится, по его поручению, театральное начальство.

Все это ясно говорило о том, что каприз царственного деспота выразился совершенно определенно. Все это видели и отчетливо понимали. Все почти на косточках выкладывали приблизительный подсчет того, на что может рассчитывать новая фаворитка, только она одна не могла и не хотела осознать всю особенность своего положения и никак не могла уяснить себе причину той досадливой грусти, которую обнаруживал ее Гриша.

После отъезда государя из театра, когда Асенкова, уже переодевшись, собиралась идти домой, она была вызвана в кабинет директора, который пригласил ее прийти к нему на другой день утром, к одиннадцати часам. Причины этого вызова Асенкова не знала, но он не возбуждал в ней тех опасений, какими обыкновенно сопровождаются в труппе подобные начальнические вызовы. Выговора она, во всяком случае, не ожидала.

Уходя из театра, Асенкова послала сторожа в мужскую уборную вызвать молодого артиста Нечаева, который на этот раз сам не вышел к ней навстречу. Вначале он отказался прийти, сославшись на головную боль, но после вторичного вызова пришел расстроенный и бледный, как полотно.

Асенкова прямо-таки испугалась, взглянув на него.

- Что с тобою, Гриша? - спросила она. - На тебе лица нет.

- Ничего особенного, голова болит немножко, - ответил Нечаев и после минутного молчания прибавил: - Ты зачем меня звала? Тебе нужно что-нибудь?

- Ах, Боже мой, конечно! Нужно, чтобы ты меня проводил. Не одна же я пойду. Хотя и близко, а все-таки неловко! Всех провожают, я одна только, как обсевок в поле.

- Ну, этот обсевок, мне кажется, так культивируют, что на недостаток ухода ему жаловаться не приходится.

- Культивируют, да не ты! - капризно заметила Асенкова.

- Не все ли равно, кто? Что мой уход в сравнении со всем тем, что окружает тебя?

Асенкова сделала нетерпеливое движение.

- Ну, слушай! - сказала она. - Оденься, да и пойдем со мною. Надо же, наконец, объясниться и толком понять друг друга.

- Я тебя уже понял, - ответил Нечаев таким тоном, от которого у нее кровь в лицо бросилась.

- Пойдем! - повелительно сказала она. - Если я говорю "пойдем", так, стало быть, пойдем!

- Хорошо, - сказал Нечаев, - но только предупреждаю тебя, что сегодня мне с тобою чаи распивать некогда. Я долго не останусь!..

- Ты останешься столько, сколько мне это нужно будет, - решительным тоном проговорила юная артистка. - Окончим мы наш разговор, я и сама отпущу тебя. А так нельзя. Ты мне все удовольствие отравляешь, ты, как кошмар какой, передо мною стоишь.

- Ну и прочь его с дороги, этот зловещий, негодный кошмар, совсем его прочь! - желчно проговорил Нечаев, надевая фуражку и следуя за своей подругой по училищу к выходу.

В комнатке молоденькой артистки на этот раз, уже без спроса и требования с ее стороны, было все приготовлено не только для полного вечернего чая, но и для легкого ужина. На столе стояли даже ваза с фруктами и большая коробка конфет.

Сначала Асенкова по-детски обрадовалась всем этим неожиданным благам, но, взглянув на побледневшего Нечаева, как будто растерялась и сконфуженным тоном проговорила:

- Я, право, не понимаю, откуда все это. Я никому не поручала, никого ни о чем не просила.

- И просить не нужно было, - с насмешливой гримасой проговорил он. - Сами догадались. Дай срок, и не то еще будет. Кареты подавать станут к подъезду, лакеев ливрейных заведешь.

- Кареты казенные за всеми нами приезжают, тут невидали нет никакой. А насчет лакеев ливрейных ты не мели, неоткуда мне их достать. На жалованье свое я их нанимать не стану, а лишних денег у меня нет и взять их негде.

- Мало ли в казне денег! - зло рассмеялся Нечаев. Варя всплеснула руками и по-прежнему весело расхохоталась.

- Что же, я казну, что ли, грабить пойду, по твоему мнению? Ей-богу, ты обалдел, Григорий Ильич, прямо-таки обалдел. Другого и слова для тебя не подыщешь.

Нечаев встал и подошел к ней.

- Скажи ты мне на милость, - начал он таким резким и дерзким тоном, каким никогда еще не разговаривал с нею. - Долго ты еще намерена меня дурачить? Что ты, жалеешь меня, что ли, уж очень, что думаешь меня своим притворством хоть временно утешить? Или за дурака меня пошлого считаешь? Или, быть может, тебе... при новом твоем положении и впрямь нужен дурак муж, который грехи твои и все твои шашни покрывал бы своим именем, хотя и плебейским, да честным? Так на меня в этом отношении не рассчитывай! У меня совесть непродажная. Я, когда вздумаю жениться, так для себя жену возьму, а не для пополнения чужих гаремов.

Он замолчал и взволнованно зашагал по комнате. Асенкова долго и пристально смотрела ему вслед.

Прошла минута тяжелого, упорного молчания.

- Ты кончил? - спросила наконец Варя, заговорив совершенно новым, серьезным, вдумчивым тоном. - Ты все договорил? Да?

- Да, все! - ответил Григорий Ильич.

- Ну так теперь ты меня выслушай, хорошенько, внимательно выслушай! Ничьей любовницей я еще не была и ничьей сделаться не собираюсь, а когда соберусь, так не спрошусь не только тебя, а и своей родной матери. Сама я в себе вольна и сама за себя отвечаю. Плохо ты меня узнал, если даже одну минуту мог подумать, что я собиралась за тебя замуж для того, чтобы твоим именем свои какие-то шашни прикрывать. На такую грязь душевную я не способна. Краснеть мне не перед кем и не за что. А захочу я дурно сделать, так сделаю открыто и ни перед кем скрываться не стану. Да и что за невидаль такая, если молоденькая артистка себе поклонника заведет? У всех есть поклонники, и никто за это ни позора, ни оскорблений не терпит. Не думай, что я была бы терпеливее и уступчивее других. Я знаю, на что ты намекаешь, поняла, в чем ты меня подозреваешь, и скажу тебе одно: глуп ты, Григорий Ильич, много глупее, нежели я о тебе думала. Неужели же ты полагаешь, что если бы я метила так высоко, как ты воображаешь, то хотя одну минуту нуждалась бы для этого в твоем позволении и твоей поддержке? В этой роли сами других поддерживают, а не к людям за поддержкой идут. Я в тебя верила и за твою честь свою душу отдала бы. Ты во мне усомнился, и я в тебя верить больше не могу. Ступай и забудь обо мне. Что бы я ни сделала, как бы я ни возвеличилась или ни унизилась - не твое это будет горе и не твоя забота. Я привыкла к уважению, без него мне и любви не надо. Ты вот про государя говоришь, а он, при всей своей власти безграничной, денег мне не дал и не предложил, а жалованье мне назначил за мою работу. Значит, верит он, что мне не даровые деньги нужны, а те, которые честным трудом наживаются. А он - царь. И видел он меня всего только в первый раз... Ступай, Григорий Ильич, прощай, Бог с тобою!.. Если теперь ты не понял меня, потом поймешь, а ты для меня с этой минуты не существуешь. Забудь обо мне, как я о тебе забуду. Чужие мы с тобою люди были, чужими и останемся!..

Асенкова молча подала своему бывшему жениху руку и проводила его спокойным взглядом.

Он вышел не обернувшись, и странно: ни ей, ни ему в эту минуту почти тяжело не было. Слишком наболело у него на душе, слишком тяжело на ее душу легло не заслуженное ничем оскорбление.

Ночь Асенкова провела тревожно и на другой день, к одиннадцати часам, была уже в квартире директора.

Гедеонов встретил ее не только любезно, но даже отчасти почтительно. Так он встречал только ведущих артистов, да и то тогда только, когда знал, что не он им нужен, а они ему.

Усадив хорошенькую дебютантку и поставив перед нею, несмотря на ранний час, приготовленную для нее большую коробку конфет, Гедеонов сказал ей, что государю угодно было поручить ему приискать для Асенковой и ее матери небольшую, но удобную квартирку и прилично обставить ее.

Асенкова покраснела. Ей пришли на память горькие слова, сказанные ей накануне рассерженным Нечаевым, и она, краснея и смущаясь, ответила, что на обстановку у нее денег нет и из жалованья выплачивать ей будет трудно, если ей придется из этого же источника платить за квартиру и жить вдвоем с матерью.

Гедеонов ласково улыбнулся и ответил, что все это уже не ее забота, что квартира найдена и к следующему дню будет готова и что она может сегодня же поехать к матери и перевезти ее к себе в училище или сказать ей, чтобы она на следующий день сама приехала на новоселье.

- Сегодня ты совершенно свободна и можешь поехать к матери, - сказал Гедеонов, - а завтра будешь занята хлопотами по переезду, и, кроме того, вечером тебе предстоит выезд.

Асенкова подняла на него удивленный взгляд.

- Да, выезд, - ответил Гедеонов. - Я хочу пригласить тебя поехать в маскарад. Ты никогда не была в маскараде?

- Я? Нет, никогда, - ответила молодая девушка голосом, полным удивления. - Когда же мне было?

- Ну вот и прекрасно! Так завтра поедем. Я сам отвезу тебя в карете.

Асенкова слушала его и не понимала. Ни о чем подобном она никогда не слыхала. Никто из всех трупп Императорского театра никогда еще не ездил с самим директором в маскарад. Даже его открытая любовь, знаменитая балерина Андреянова, и та с ним так смело по маскарадам не разъезжала. И вдруг она, маленькая выходная артистка Асенкова, которой и имени-то еще никто никогда не слыхал! Положительно, слова Гриши все сильнее и сильнее вставали в ее воображении.

Асенкова чувствовала, что у нее кружится голова, а между тем ни посоветоваться ей было не с кем, ни довериться было некому. Матери она верила безгранично, но это была простая женщина. Около театра она на своем веку вертелась немало, но ничего подобного тому, о чем Варе нужно было теперь посоветоваться, она, наверное, во всю долгую жизнь свою никогда не видела. Что могла она сказать ей, что посоветовать?

Асенкова, растерянная, встала, чтобы откланяться.

- Зайди сегодня вечером в театр, - сказал Гедеонов, прощаясь с нею и завертывая для нее красивую бонбоньерку, из которой она успела съесть две или три конфеты. - Пройди прямо ко мне, вели доложить; я заранее отдам приказ. До свидания!.. Я тебе тогда скажу, как и куда я за тобою заеду.

- Костюм надеть надо будет? - спросила молодая девушка, останавливаясь на пороге.

Директор рассмеялся.

- Нет! В маскарады Благородного собрания в костюмах не ездят. Это не театральные маскарады. Ты поедешь в черном платье и в домино.

Молодая девушка растерянно взглянула на него.

- У меня нет ни черного платья, ни домино!

- Да, это правда! Я об этом не подумал. Хорошо, что ты мне напомнила!.. Пройди к себе, я пришлю старшую портниху снять с тебя мерку. Завтра к утру все будет готово! - И Гедеонов, ласково потрепав юную артистку по щеке, проводил ее сам до передней.

Асенкова вышла как в чаду. Да, Гриша был прав. Начиналась какая-то новая, головокружительная жизнь, в которой ей, одинокой и непривычной, трудно было разобраться.

А на следующий вечер Асенкова под руку с Гедеоновым, одетым в щегольской фрак, вошла в зал Благородного собрания, залитый огнями. Александр Михайлович, подтянувшийся, с щегольским цилиндром на голове, смотрелся еще совсем молодцом, и понятно было, что среди его частых и разнообразных капризов полновластного паши, среди зеленой молодежи подведомственного ему театра ему случалось еще внушать легкие симпатии.

Асенкова шла как во сне. Никогда она не была в залах собрания, никогда не видала такого шумного и пестрого движения, не слышала этого писка поддельных голосов, этого шумного говора маскарадных интриг, не находилась среди этой горячей атмосферы лихорадочного шума и движения.

С хоров гремел дивный оркестр волшебника Штрауса, отца того "короля вальсов", который сводил с ума все последующие поколения. Посреди большого бокового зала, на высокой эстраде, обставленной зеленью и пальмами, в своих живописных костюмах пели и плясали цыгане.

Цыганки хоров старого, бывалого времени не щеголяли в заграничных бальных костюмах, выписанных из Парижа, которые так мало идут этим дочерям горячей степи. Цыгане появлялись на эстрадах в своих национальных костюмах и пели не романсы, а свои настоящие, родные жгучие песни. Это были настоящие кочевые цыгане, со всей оригинальной прелестью своего особенного быта, со всем пылом своей бурной страсти.

Асенкова еще никогда не слыхала настоящих цыганских песен и, услыхав их, выдернула свою руку из-под руки Гедеонова и почти побежала к эстраде.

Гедеонов с улыбкой последовал за нею и, дойдя до эстрады, оглянулся. Он заметил, что толпа почтительно расступается, и увидел вдали входившего в зал государя.

Маленькая Асенкова не заметила императора. Она ничего и никого не могла бы заметить в эту минуту - так охватили ее всю жгучие звуки цыганских песен.

- Ах, как они поют, как они поют! - воскликнула она, прижимаясь к руке своего кавалера. - Ах, как я рада, что приехала сюда... И как я вам благодарна!

- Не меня надо благодарить, а государя. Я по его приказанию приехал с тобою сюда! - сказал Гедеонов, направляясь навстречу императору и почти насильно увлекая за собою свою миниатюрную маску.

Асенкова, стройная и гибкая, была прелестна в своем щегольском маскарадном костюме. Ее дорогое атласное домино было сплошь обшито широкими кружевами, волнами падавшими вокруг ее стройной талии. Из-под кружева бархатной полумаски заманчиво выглядывал крошечный коралловый ротик с ровными, как перлы, зубками, и ее чарующая улыбка оживлялась блеском глаз, как яркие звездочки блестевших в продолговатых разрезах черного бархата. Никто не узнал бы под этой маской маленького задорного гусара, но прелестная и совсем молоденькая женщина видна была сразу...

Гедеонов стал так, чтобы государь, проходя мимо, мог заметить его. Он угадал верно: государь взглянул в его сторону и, подойдя к нему, заговорил с его маской.

Асенкова, вконец сконфуженная, сделала ему глубокий реверанс. Это вызвало кругом улыбки. Молодая девушка почувствовала, что сделала не то, что следовало, и покраснела под своей предательской маской.

- Ты, маска, вероятно, в первый раз здесь? - улыбнулся государь. - Ты даже с законами маскарадов не знакома?

- Да, ваше величество, - робко ответила Асенкова, не стараясь изменить голос.

Император рассмеялся.

- Здесь нет ни величества, ни высочества, - сказал он. - Здесь все всем говорят "ты"... Это привилегия маскарадов.

- Я не знала, - тихо, как бы оправдываясь, проговорила миниатюрная маска.

- Тебе твой кавалер не надоел? - шутя спросил государь, нагибаясь к ней. - Ты не желала бы переменить его?

- Нет, ничего!.. - проговорила Асенкова, чувствуя, что говорит не то, что следует.

- Гедеонов, ты мне уступишь свою маску, конечно, если она сама согласится на эту уступку? - сказал государь, завладевая рукой Асенковой.

Она молча повиновалась, Гедеонов же откланялся и отошел в сторону.

- Ты что же, маска, недовольна переменой? - спросил государь, близко нагибаясь к хорошенькому личику своей дамы и крепко сжимая ее маленькую ручку.

Она вздрогнула и тихо проговорила:

- Нет, довольна!

В эту минуту с эстрады раздалась широкая степная, вольная песня, и молодая девушка вся подалась вперед.

- Пойдемте туда, к цыганам, - проговорила она умоляющим голосом. - Пожалуйста, пойдемте туда, к ним!

- Хорошо, - ответил император, - но с одним условием: что ты перестанешь говорить мне "вы"... Это противно всем основным законам маскарадов.

- Хорошо, я не буду, - согласилась Асенкова, торопливо направляясь в сторону цыган, куда ее непреодолимо тянуло.

Никогда в жизни молодая девушка не испытывала ничего подобного. Она чувствовала, что в ее груди словно проснулась какая-то новая жизнь и огнем потекла по ее жилам. Ей хотелось и плакать, и на шею кому-то броситься, и молить она кого-то хотела о далеком, невозможном счастье, и словно хоронила она что-то безвозвратно уходившее.

- Ах, как они поют!.. Как они поют! - повторила она в порыве восторга.

- Ты очень любишь цыганское пение? - спросил государь, нагибаясь к ней.

- Я в первый раз слышу его, - ответила девушка.

- В первый раз? Да? Разве там, где ты училась, в театральной школе, никогда не пели цыгане?

- Нет, не пели! - ответила Асенкова.

- Что же именно тебе так нравится в их песнях? - спросил государь.

- Простор! - ответила молодая девушка голосом, которого сама не узнала. - Простор и огонь!

- Простор и огонь. Как ты это славно сказала! Ты, стало быть, и сама рвешься на простор, и в твоем маленьком сердечке тоже огонек загореться может?

Говоря это, государь все крепче и крепче прижимал к себе руку молодой девушки, и его обаятельный голос звучал все мягче и нежнее.

- Я не знаю, - ответила она, едва сознавая, что говорит, - но мне так хорошо, так хорошо, и я так понимаю их незнакомые мне песни!

- Подожди, мы заставим их для нас одних петь, - сказал государь, окончательно овладевая заметно дрожавшей рукой своей маленькой дамы.

- Для нас? Разве это возможно? - наивно спросила она и сама рассмеялась над своим глупым вопросом - как будто было на свете что-нибудь невозможное для государя, да притом такого, как император Николай Павлович.

- Чтобы сделать удовольствие моему маленькому гусару, все возможно, - милостиво ответил император, сжимая в своих горячих пальцах дрожащие пальцы своей дамы.

Она невольно ответила ему таким же горячим рукопожатием.

Государь улыбнулся и, нагнувшись, пристально взглянул в лицо своей спутницы. Он чувствовал и сознавал, что магнетически действует на молодую девушку, и это доставляло ему удовольствие. Он любил сознавать в себе эту силу.

- Где же мы их так близко одни услышим? - переспросила она как-то безотчетно, почти невольно соединяя свое имя с именем государя. - Здесь? Да?

- Где и когда захочет мой маленький гусар, - с милостивой улыбкой ответил государь. - Хотя бы у тебя на новоселье, если ты желаешь.

- У меня на новоселье? На каком новоселье?

- Как? Да разве ты еще не перебралась на новую квартиру?

- Нет, государь!

- Говори мне просто "ты". Здесь государя нет, он остался за порогом этого зала.

- Нет, не переехала, - улыбнулась Асенкова своей светлой, детской улыбкой.

- Почему? Я поручил Гедеонову.

- О, директор сделал все, что от него зависело, и на него вашему величеству...

- Опять?

- И на него тебе сердиться не за что, - с улыбкой поправилась Асенкова.

- Так за чем же дело стало?

- Из богадельни отпускного билета не выдали! Сказали маме, что она не вовремя подала прошение и что подождать надо.

- Да? - сдвигая брови, переспросил государь. - И кто же дал твоей маме такой строгий ответ?

- Не знаю, право, кажется, эконом. У них эконом ужас какой строгий!..

- Хорошо, что я об этом узнал. Он у меня вовремя подаст прошение об отставке, - вырвалось у государя, который не терпел никакого промедления в исполнении его приказов. - И Гедеонов тоже зевака. Он должен был строго проследить. - И, прежде чем Асенкова успела остановить императора, он жестом руки подозвал Гедеонова, оставшегося в том же зале и издали следившего за государем и его маской.

Гедеонов поспешно подошел.

- Я просил тебя проследить за тем, чтобы артистка Асенкова и ее мать перебрались сегодня на свою новую квартиру, - сказал государь.

- Квартира готова, - ответил Гедеонов, - все убрано и сделано, как вы изволили приказать.

- Да! Но я просил тебя лично проследить за всем, а между тем дурак эконом отказал матери молодой артистки в отпуске и в праве переезда.

- Как отказал в праве переезда? - вне себя от удивления переспросил Гедеонов. - Что же, он силой хочет заставить ее жить в богадельне? Простите, ваше величество, я с такой глупостью еще не встречался. Я не мог предвидеть такое распоряжение.

- Отправься туда завтра сам лично и скажи от моего имени этому необычайному эконому, что он глуп.

Гедеонов молча поклонился.

- Обе квартиры готовы? - спросил государь.

- Так точно, ваше величество.

- Хорошо, ступай! И вели там, чтобы мои сани были отправлены домой и чтобы за мною через час приехала карета.

- Слушаю, ваше величество, - ответил Гедеонов.

Этот опытный царедворец понимал все с полуслова. Ему ясно было, что в карете государь намерен был сам довезти до дома свою маленькую маску.

Асенкова, сразу как-то осмелевшая, повернула свою грациозную головку в сторону государя и бойко спросила его:

- Вы... ты сказал о двух квартирах? Чья же будет другая? Разве мама не вместе со мною будет жить?

- Нет, твоя мама не расстанется с тобою. Ты будешь жить вместе с нею на квартирке, которую устроили тебе, по моему приказанию, на Владимирской, это близко от театра.

- О да, очень близко. Пешком можно будет бегать и на спектакль, и на репетицию.

- Нет, моя деточка, пешком тебе бегать не придется.

- Ну, в театральной карете ездить тоже близехонько.

- И театральная карета нам с тобою не понадобится. У нас будет своя карета, которая будет стоять у твоего подъезда, когда тебе нужно будет или просто вздумается куда-нибудь выехать, а на вторую квартиру она будет отвозить мою малютку тогда, когда мы с нею захотим свой праздник устроить, цыган одни послушать, и когда маленькая хозяйка желанного гостя ужином угостить захочет!

Говоря это, император так близко нагнулся к своей даме, что кружево ее маски шевелилось от его горячего дыхания и всю ее обдало его палящим жаром.

Асенкова вся вздрогнула от охватившего ее незнакомого чувства. Она страстно, порывисто прижалась к государю и тихо спросила:

- А этим "желанным гостем" будете вы, государь?

- На слово "вы" я не отвечаю, - улыбнулся Николай Павлович.

- Этим "желанным гостем" будешь ты? Да? - поправилась она.

Вместо ответа император крепче прежнего сжал ее руку.

А пылкая, страстная песня кочевых цыган лилась все громче и сильнее. Все глубже захватывала она молодую, неопытную душу, все сильнее вливала в нее отраву незнакомой безумной страсти.

Но вот звуки заунывной кочевой песни оборвались. Дирижер, заметивший приближение государя, властно взмахнул гитарой, поднял ее над своей курчавой головой, быстро повернулся лицом к хору и громко, властно крикнул:

- Живо! Веселей!

В ответ на это восклицание из пестрой толпы выделилась молодая цыганка и, взмахнув руками, как крыльями, плавно, едва шевеля плечами, поплыла вдоль образовавшегося большого круга. Она широко раскинула свои красивые смуглые руки, словно из желтого мрамора высеченные искусным резцом вдохновенного скульптора, затем взмахнула ими и понеслась по кругу с головокружительною быстротою, как птицы несутся по поднебесью, плавно, едва рассекая воздух, словно утопая в далеком эфире.

Удалая песня звучала все быстрее и быстрее... ее звуки лились все полнее. Все с большей мощью охватывали они грудь, все глубже проникали в душу, все сильнее зажигали молодую кровь.

Асенкова смотрела, затаив дыхание, вся охваченная, вся сожженная незнакомым палящим огнем.

- Господи! Зачем меня не в балет выпустили! - почти простонала она. - Зачем не учили меня танцевать!

- Что тебе так внезапно в балет захотелось? - спросил государь, близко нагибаясь к ней.

- Я проплясала бы так же, как эта смуглая красавица пляшет, - тихо, захлебываясь от восторга, проговорила молодая артистка. - Я так же птицей небесной понеслась бы над толпой, так же далеко унеслась бы и столько же счастья зажгла бы во всем окружающем меня!

Молодая девушка говорила как во сне, едва сознавая, где она и что с нею. Государь слушал ее с восторгом и сам увлеченный, как он давно не увлекался. Все то, что попадало ему на пути в последние годы, или носило характер притворного, заученного порыва, как это делалось за кулисами всех театров, или невольно застывало под гнетом возведенных в принцип приличий, как это случалось при дворе. Давно, со времени своей далекой юности, не видал он подле себя такого прямого, светлого, неподдельного чувства, давно не наблюдал такой мощной, такой юной вспышки пробуждающейся страсти. Он крепко сжал руку Асенковой и, подвинувшись с нею вместе к хору, милостиво выговорил:

- Молодцы, цыгане!

Это царское одобрение, столь редкое для бродячего, кочевого хора, электрической искрой зажгло бойкий хор. Песнь зазвучала мощнее и сильнее, пляска приняла особо быстрый темп. В глазах зажглась жгучая, страстная, неудержимая жизнь. Далекой, широкой степью повеяло среди чопорного столичного зала, необозримыми полями знойного юга запахло в пропитанном искусственными ароматами, роскошном мраморном помещении.

V

ВЕЩЕЕ СЕРДЦЕ

Асенкова вернулась домой вся очарованная проведенным вечером, обезумевшая от восторга и от полноты пережитых, незнакомых ей до того дня пылких, горячих впечатлений. Она смутно поняла, что Гриши она никогда не любила, что не любовью было то спокойное, нежное чувство, которое охватывало ее в присутствии названного молоденького жениха. Она поняла, что есть в мире другое чувство - мощное, властное, разом захватывающее всего человека, без остатка, без пощады и жалости. Она смутно почувствовала, что есть счастье, от которого умереть можно, есть блаженство, от которого сердце может разорваться. И ей мучительно захотелось этого счастья, ее, как обреченную, потянуло к этому могучему блаженству!

Едва успев раздеться, молодая девушка как подкошенная упала на постель и пролежала так до утра, между сном и бдением, сама не сознавая своего состояния, бессильная разобраться в том новом мире, который открывался перед ее удивленными глазами.

Вернулась она настолько поздно, что никто из классных дам уже не пришел проведать ее, как это делалось в предыдущие вечера. Но вечерний чай и легкий ужин с новой бонбоньеркой с конфетами ожидали ее на элегантно накрытом столе. Однако молодая девушка уже почти не удивлялась этой роскоши; она быстро, почти разом свыклась и с этой заботой, и с этим неурочным баловством, и с тою мыслью, что она стоит в особых, для других недосягаемых условиях.

Вполне она еще не сознавала той роли, которая предназначается ей в недалеком будущем, но особенности этой роли смутно понимала и как-то покорно мирилась с нею, никуда не стремясь, но ни от чего и не отказываясь, и не отстраняясь. Она фаталистические отдавалась течению, уверенная в том, что живая волна вынесет ее на светлый берег. Ее внезапно охватила какая-то слепая вера в судьбу, в свое счастье.

С постели она поднялась поздно, так как накануне была оповещена о том, что ей не нужно являться на репетиции. Ей предстоял только визит к матери, которая, как ей сказал государь, прощаясь с нею у подъезда театрального училища, до которого он довез ее в своей карете, будет уже готова к встрече с нею и до ее приезда успеет получить свой увольнительный билет.

Действительно, старушка ждала свою "ясочку", причем ждала слегка напуганная и удивленная. Увольнительный билет ей рано утром принес сам эконом, учтиво и почтительно извинившийся перед нею за промедление, случившееся по вине писаря, не тотчас доложившего ему о желании госпожи Асенковой покинуть убежище. Вместе с тем эконом униженно попросил старушку довести до сведения Высочайшего двора, что в бытность свою в богадельне она была всем довольна и никаких претензий к учреждению не имеет.

Старушка слушала его, как во сне. Она решительно не понимала, чего от нее хотят, и, не понимая, слегка трусила. Она никогда ни на что не жаловалась, а, наоборот, всегда за все усердно благодарила.

Да и как было не благодарить, когда ее, нищую, даром поили и кормили в богадельне, да еще и по два платья в год "строили"? Хотя и плохи были эти даровые платья, хотя их не хватало даже и на три месяца, но все-таки они были даровые. А даром кто же обязан содержать чужого человека?

В этом смысле старушка и перед экономом рассыпалась в благодарных и робких уверениях и только относительно Высочайшего двора осторожно "доложила" ему, что ни с кем из придворных лиц она никогда не беседовала и беседовать не думает.

- Но... ваша дочка? - неловко начал эконом и остановился.

Старушка с достоинством взглянула на него.

- Моя дочка - еще совсем малолеток, ваше превосходительство! - сказала она, по обыкновению награждая свое непосредственное начальство неподобающим титулом. - Она еще только из училища, благослови Господи, вышла, из яичка только что, можно сказать, вылупилась, и если заметило ее начальство и наградило по своей милости, так все-таки это ее из обычной колеи не выведет сразу и много ей надо будет поработать, чтобы на прямой путь выдвинуться.

Эконом пристально взглянул на старуху, желая проникнуть в то, хитрит она или в самом деле в своей наивности не понимает, что карьера ее дочери уже сделана, а затем ушел, еще раз пожелав ей полного счастья и удачи.

- Нас когда-нибудь вспомните, загляните к нам! - сказал он. - Мы добрым людям рады.

- Как же, как же, ваше превосходительство! - окончательно растаяла старушка. - К кому же мне и заглянуть, как не в свой уголок, где мне мирно прожилось столько лет? Шутка сказать! Как устроила дочку в школу, так сама к вам сюда поступила. А теперь дочка вот уже какой помощницей стала: старуху мать к себе на квартиру берет. - И она с гордостью улыбнулась, низко кланяясь эконому, вышедшему проводить ее на подъезд.

Ее недавние товарки, старушки из богадельни, тоже проводили ее, озадаченные ее внезапным величием. Когда же в ту самую минуту, как старушка, совсем собравшаяся, хотела идти за гитарой, к крыльцу подъехала молодая Асенкова в щегольской коляске, и все старушки даже отступили назад, охваченные чуть не чувством непритворного благоговения. Такого величия их скромная богадельня не видала с того достопамятного дня, когда однажды императрица Мария Федоровна, поочередно объезжавшая все благотворительные учреждения столицы, заехала и в их мирный уголок. С этого времени скромная богадельня вела свое летосчисление, и теперь внезапное возвеличивание скромной, бедной старушки являлось для богадельни своего рода особой честью.

Молоденькая артистка учтиво, но с достоинством раскланялась со старушками, почтительно поклонилась эконому и подала серебряную монету сторожу, вынесшему скромный узелок и деревянный сундучок ее матери. Она как-то инстинктивно чувствовала, что и для нее, и для ее матери наступала эпоха, полная нового волшебного счастья.

Маленькая, но светленькая квартирка, приготовленная Асенковой на Владимирской, неподалеку от церкви и той местности, которая в то время называлась местностью "У пяти углов", была заново убрана хорошенькой и свежей мебелью. Она состояла из четырех небольших комнат, что давало возможность маленькой хозяйке иметь и свой миниатюрный будуар, и свою спокойную и красивую спальню, и небольшую, красиво убранную гостиную с тюлевыми занавесками на окнах, что тогда считалось еще почти роскошью, а сверх всего этого матери отвести светлую и чистую комнату, прилично обставленную и расположенную по соседству со светлой кухней, снабженной всевозможными предметами хозяйства.

Старушка Агафья Тихоновна в первую минуту даже поверить не могла, чтобы все эти блага были собраны здесь для нее и ее ненаглядной дочурки, и, обойдя хорошенькую квартирку, наивно осведомилась, кто же будет жить с ними вместе.

- Если ты Гришу хочешь сразу к нам перевезти, - озабоченным голосом сказала она, - так это, конечно, хорошо. Почему ему с нами не пожить? Вы с ним оба честные, хорошие, ничего такого себе до брака не дозволите. Но как начальство посмотрит на это? Начальники - тоже народ требовательный, и рассуждать нам с ними не приходится.

При имени молодого Нечаева Варю как будто по сердцу что-то ударило. Он в протекшие часы как-то неимоверно далеко ушел от нее, стал ей почти чужим. Как это сделалось и почему именно так случилось, молодая девушка сама не могла отдать себе отчет... Но это было так, и Варе от этого было и тяжело, и грустно.

- Нет, мама, Гриша с нами жить теперь не будет, - ответила она, не глядя на мать.

- И хорошо, что не будет! Ты у меня умница, все хорошо рассудила и устроила. Нечего людей дразнить, нечего их на грех наводить. Посмотрят со стороны, не поймут, да и худое что-либо подумают, а от осуждения человеку дурно бывает!

Молодая Асенкова только хотела переговорить с матерью относительно обеда, как в наружную дверь постучали, и явившийся управляющий дома привел прислугу, присланную из училища. Она, почтительно раскланявшись, доложила "господам", что нанята самим "дилехтором" и что ей приказано за жалованьем тоже к "дилехтору" являться. Перед "господами" она рассыпалась в уверениях, что всячески будет стараться им угодить, так как ей "самим дилехтором" заявлено, что при первой жалобе барышни или барыни она моментально получит расчет.

Все это повергло старуху Асенкову в неописуемое удивление. Она отпустила новую кухарку на кухню, сказала, чтобы та разобралась там и на рынок идти снарядилась, затем, пройдя в спальню дочери, которая тоже разбиралась на своем роскошном новоселье, передала ей все охватившие ее впечатления.

- Чудное что-то творится, Варюша! - проговорила старушка, покачивая своей уже сильно седеющей головой. - Такое чудное, что и невдомек мне совсем, к чему это и как? Словно мы и заправские господа стали, словно на нас и невесть какая важность напущена!..

Дочь рассмеялась, крепко обняла свою наивную мать и на ее вопрос о том, пошлет ли она сейчас же за Гришей, задумчиво ответила:

- Нет, мам, подождем! Дай ему тоже одуматься!.. Гриша странный какой-то стал, ему словно неприятна моя удача.

Продолжать этот разговор им не пришлось, так как опять раздался стук, и вконец оторопевшая и растерявшаяся прислуга стрелой влетела в комнату с докладом: "сами дилехтор пожаловали". Варя, тоже оторопевшая, выбежала в переднюю.

На пороге действительно стоял Гедеонов с большим букетом цветов в руках. Сопровождавший его всюду лакей был нагружен всевозможными кульками и свертками.

- Як вам на новоселье, с хлебом-солью! - обратился Гедеонов разом и к Асенковой, и к старушке, в которой угадал мать молодой девушки. - Я знал, что вы не успеете разобраться в один день и можете остаться без обеда, а потому вот привез вам полный обед, да, пожалуй, и ужин тут же! Унеси и положи это все! - обратился он к лакею. - Тут все есть, что надо, - вновь обратился он к церемонно стоявшим перед ним хозяйкам дома, - решительно все: и рябчики жареные, и пироги, и сладости, и конфеты, и фрукты, и чай, и кофе, все тут положено! Все государь изволил приказать привезти вам на первых порах. Не надеялся он на аккуратность и умение молодой хозяйки; она могла что-нибудь забыть и пропустить. А уж я и не забуду, и не пропущу ничего. А тебе, моя красавица, я и роль новую захватил, - сказал он. - В том же гусарском ментике тебе опять явиться придется. Раскладывайся, разбирайся, да и за роль принимайся. Это новая комедия с пением "Гусарская стоянка". У нас она еще не шла, и государю угодно, чтобы она была поставлена как можно скорее. Ее величество императрица изволила слышать о тебе и желает тебя видеть, а государю угодно посмотреть на тебя в обеих ролях, чтобы выбрать и решить, в которой из них тебя ее величеству показать.

Молодая девушка с восторгом ухватилась за роль.

- Ах, как я рада! Какое счастье! - проговорила она восторженным тоном. - Господи, как много счастья в жизни и как жить хорошо! - воскликнула она, как на молитве складывая свои красивые миниатюрные ручки.

Проводив Гедеонова и наскоро закусив, молодая девушка ушла к себе в спальню, чтобы просмотреть роль, предоставив матери заботливо разбирать и укладывать все привезенные блага. Такого богатства старушка Асенкова никогда еще не видала и дрожащими руками разбиралась в своем нежданном, небывалом богатстве.

Роль оказалась прелестной. Куплеты были очень милы и остроумны, и Асенкова только на минуту призадумалась над тем, как она будет разучивать их без музыки. В этот момент вбежавшая мать объявила ей, что привезли фортепиано и что мастера ждут, куда она его поставить прикажет. Она так и сказала: "прикажет"; она уже сознавала, что ее дочурка, ее маленькая Варя что-то может и смеет, что она в силах что-то приказать, что ее слово станут слушать с уважением.

Хорошее новое фортепиано было внесено и поставлено в гостиной, неподалеку от камина, над которым красовалось небольшое зеркало.

Вместе с инструментом были привезены и вручены Асенковой и ноты ее роли, и она, проводив людей, доставивших инструмент, уселась за фортепиано, на котором научилась порядочно бренчать в школе. Она положила пред собой ноты, поставила в стороне бонбоньерку с конфетами и стала разбирать незатейливую музыку куплетов.

Звуки музыки заставили ее на минуту задуматься. Они напомнили ей вчерашний вечер и песни цыган. Она попробовала по слуху наиграть один из плясовых мотивов, слышанных ею накануне, и, когда это удалось ей и под ее пальцами воскресли жгучие, широкие аккорды вольной песни, внезапно почувствовала, как что-то горячее, до боли приятное охватило все ее существо и ее потянуло куда-то вдаль, на волю, на какую-то призрачную, недосягаемую высоту. Ей почему-то до безумия захотелось опять увидеть государя, сказать ему что-то, сознаться в чем-то.

Но в то же время молодая девушка вспомнила, как у Них в школе говорили о безумной любви государя к императрице, как на ухо друг другу дети передавали о том, что Николай Павлович влюбился в красавицу фрейлину Нелидову, и ей внезапно стало мучительно, до боли завидно. Ее всю сожгло завистью к счастью этих двух женщин, она сама себе показалась до крайности жалкой и ничтожной.

Мать застала ее в слезах и остановилась перед нею в немом глубоком удивлении.

- Варя, да что с тобой? Перекрестись! О чем ты? Тебе ли плакать и сокрушаться? Чего тебе недостает?

- Счастья мне недостает, мама, счастья, родная моя, хорошая... того счастья, от которого дух захватывает, которое как огнем сжигает всего человека.

Мать молча отступила и набожно перекрестила низко склоненную головку Вари. Она не совсем понимала своим ограниченным разумом неразвитой женщины, что именно случилось с ее девочкой, но инстинктом матери угадывала, что у нее в душе поднялась могучая буря. И ей сделалось страшно за молодое существо, ей близкое и дорогое. Она полжизни своей отдала бы за то, чтобы отодвинуть от дочери ту невидимую, совсем непонятную бурю, присутствие которой, однако, смутно понималось ею.

- Христос над тобой, мое дитятко! - нежно прижимая к себе красивую головку дочери, произнесла Агафья Тихоновна. - Христос над тобой! Все будет по-хорошему, все придет в свое время, как Господь укажет в Своем святом соизволении! Велики милости Его над нами, бедными, сиротливыми, не оставит Он нас до конца!

Молодая девушка подняла голову и в упор взглянула на мать.

- Мама, ты веришь в счастье? - спросила она. - Ты была когда-нибудь совсем-совсем счастлива, так счастлива, как в раю люди счастливы бывают?

Старушка покачала головой.

- Нет, дитятко! Такого полного счастья я не испытала, не судил мне Бог. А верить в счастье я верю, так же как в доходчивость материнской молитвы до неба. Я знаю, что дойдет моя молитва до милосердного Бога и что пошлет Он тебе счастье. А будешь ты счастлива, мне ничего другого и не надо; я твоим счастьем проживу.

VI

СОЛНЦЕ И НАЯДА

Новая роль удалась молодой артистке еще лучше первой. Она выступала на сценических подмостках уже с большей уверенностью, говорила смелее, пела громче и выразительнее. Асенкова чувствовала в себе какой-то необычайный душевный подъем, и чем смелее она была, тем сильнее и быстрее рос ее успех.

Новая пьеса поставлена была быстро, с нескольких репетиций, и все время у Асенковой было занято. Она вся ушла в свою роль и, по шутливому замечанию государя, заглянувшего за кулисы и вызвавшего ее из уборной, даже о нем совершенно забыла.

- Нет, ваше величество, о вас я не забыла! - ответила молодая девушка с такой бойкостью, какой сама удивилась.

- Вот как! - заметил государь, улыбнувшись. - Стало быть, мне было уделено местечко даже рядом с новой ролью?

- Впереди роли, ваше величество! - ответила маленькая кокетка, которой гусарский ментик придавал особую, несвойственную ей по характеру смелость.

- Спасибо, если так, - ответил император, низко кланяясь молоденькой актрисе и всю ее охватывая одним восторженным, горячим взглядом. - В следующий раз я самого строгого и сердитого цензора и критика в театр с собой привезу, - продолжал он, обращаясь разом и к Асенковой, и к стоявшему тут же Гедеонову.

Последний вопросительно взглянул на государя.

- Со мной приедет великий князь Михаил Павлович. Он сердит на нас обоих за гусарские ментики этой проказницы, Волконскому от него уже досталось, теперь же он и до тебя доберется. А на тебя посмотреть и императрица приедет! - сказал государь, обращаясь к Асенковой. - Я ей обе пьесы покажу, потому что не знаю, в которой из них ты лучше.

Молодая девушка почтительно присела перед императором. Она уже привыкла часто видеть его, и его появление вызывало в ней одно только чувство радости, без малейшего ощущения страха.

- Ну, как ты устроилась на новом месте? - спросил император, милостиво улыбаясь хорошенькой артистке.

- Прекрасно, ваше величество! - бойко ответила она.

- И всем довольна?

- Еще как довольна! - восторженно ответила Асенкова.

- А новоселья не справляла?

- Нет, ваше величество, не справляла.

- Чего же вы, стрекозы, смотрите? - обратился император к окружавшим их молодым актрисам. - Чего же вы к ней на новоселье не собираетесь? Разве можно так "заедать" новоселье? Так ведь это называется? - с улыбкой обратился он к ним.

Артистки засмеялись, прячась одна за другую.

- Нет, нет, новоселье непременно должно быть справлено! Я скажу Гедеонову, чтобы он жалованье авансом выдал на этот предмет и понемногу рассрочил платеж. Нельзя не праздновать новоселья! - продолжал император, а затем, пройдя за Асенковой до двери ее уборной, он, нагнувшись к молодой девушке, тихо шепнул: - А потом мы второе новоселье справим. То уж я сам организую.

Как бы то ни было, но приказ государя надо было исполнить, и, получив от Гедеонова вперед в счет жалованья сто рублей, Асенкова пригласила к себе всех своих подруг не только по выпуску, но и по службе.

Число приглашенных превысило то, что когда-нибудь в жизни могло собраться в скромной квартире старушки Асенковой, и та прямо потеряла голову от хлопот и старания устроить все как можно дешевле. Однако эти заботы оказались преждевременными. За два дня до назначенного новоселья к Асенковой опять совершенно неожиданно приехал Гедеонов и объявил ей, что, по приказанию государя, все нужное для угощения приглашенных будет доставлено в день торжества и что покупать ничего ровно не придется.

Агафья Тихоновна, уже наметившая в лавках и на рынке и большого мясистого гуся, и хорошую часть телятины, и относительно пирогов позаботившаяся, почти огорчилась такой необычайной заботой о соблюдении интересов ее и дочери.

- Помилуйте, ваше превосходительство! Как же это так возможно? И деньги на это Варей взяты вперед, да и у меня уж почти все намечено и готово! Нет, уж дозвольте нам самим это дело устроить!

- Я вам ни в чем не помеха, - пожал плечами директор. - Я вам волю государя передаю.

- Ну, а как же насчет денег-то теперь у Варюши будет? - не унималась старушка. - Ведь за месяц жалованье-то вперед взято.

- На что-нибудь другое его употребить придется, - смеясь, возразил Гедеонов. - Это, я думаю, вовсе не так трудно. Деньги, наверное, найдется куда девать?

- Найтись-то как не найдется, батюшка, ваше превосходительство, - покачала головой старушка. - Вот у Варюшки еще салопа теплого нет!

- Салоп будет, он уже заказан, - ответил Гедеонов.

Старушка окончательно растерялась.

- Если при эдаком жалованье, так уж к чему же? - заговорила она. - Варюша может и на свои заказать, на таком жалованье состоя.

Однако заметив на лице директора недовольное выражение, она сразу умолкла.

Новоселье готовилось пышное и блестящее. Приглашен был молодой актерский персонал, как мужской, так и женский. Осталось только пригласить Нечаева.

В этом вопросе Асенкова была осторожна. Она в последние дни видела Гришу только на репетициях и перебрасывалась с ним лишь незначительными фразами. Ее новую квартиру он еще не видел. Варя как-то заикнулась ему об этом, но он сделал вид, что не слышал; она обиделась и не стала настаивать. Теперь, когда приглашение уже нельзя было откладывать, Асенкова обратилась за помощью к матери.

- Мама, вы не сходите сами на квартиру к Грише? - спросила она.

- Почему не сходить? Да только не от меня должно идти приглашение, а от тебя.

- Он странный какой-то... со мной почти не говорит!

- Что же, я, пожалуй, пойду, - нехотя проговорила старушка. - Да только когда его дома застать можно? Ведь он тоже все по репетициям, а не то так по городу ходит. Уроки у него тоже есть. Волка ноги кормят; Грише дома рассиживаться не резон.

- А вы сходите сегодня ко мне на репетицию, а от меня и пройдете к Грише.

- А не все равно, что из дома, что от тебя из театра?

- Да нет же, не все равно. Быть может, вы его за кулисами увидите.

- Ладно, на репетицию пойду.

- Вы можете, пожалуй, в карете со мной доехать. Места свободные бывают!

- Ну, вот еще, была оказия! Что я за каретный ездок? И на своих двоих скатаю. Не привыкать.

Но ухищрения не привели к желаемому результату. Старушка не застала Нечаева ни в театре, ни на его квартире, и Варе пришлось самой приглашать его. Она робко и почти неохотно подошла к Нечаеву на репетиции и, подавая ему руку, сказала:

- Гриша! Завтра вечером все наши соберутся ко мне на новоселье. Приходи и ты, пожалуйста! Ты будешь особенно дорогим гостем. Ты почему-то перестал ходить ко мне. Конечно, это твое дело, насильно мил не будешь, но надеюсь, что, когда все будут у меня, ты не блеснешь своим отсутствием, как говорили у нас в школе?

- Спасибо. Я приду, если буду свободен! - ответил Нечаев как бы нехотя.

- А чем же ты можешь быть так сильно занят именно в тот день и час, когда я зову тебя? - спросила Асенкова, поднимая на него пристальный взгляд.

- Мало ли чем? Меня судьба на руках не пестует, мне жизнь не праздником стелется. Мне приходится работать, а в последнее время работать особенно много.

- Почему в последнее время? Нечаев не отвечал.

Варя тревожно посмотрела на него. Ей показалось, что у него на глазах были слезы.

- Гриша, голубчик, скажи мне, что с тобой? Беды какой-нибудь с тобой не случилось ли?

- Никакой особенной. Братишка маленький у меня занемог, так в больницу его положить пришлось.

- Какой братишка? Тот, что в мещанском училище учится?

- У меня лишь один брат и есть. Только из училища он вышел.

- Когда? Почему вышел?

- Экзамена он не выдержал, из класса в класс не перешел. А он стипендиатом был, на счет города воспитывался. Ну, не выдержал, не перешел из класса в класс, его и исключили!

- Так отчего же ты мне не сказал всего этого?

- А что бы ты сделать могла? Ведь не ты экзаменуешь в мещанском училище! - насмешливо протянул Нечаев.

- Не я экзаменую, но я нашла бы какой-нибудь путь, дорогу нашла бы к его начальству.

- Нет, спасибо, я до подобных дорог не охотник. Я прямой дорогой ходить привык.

- Да не об этом речь, а о том, что с твоим братом. Чем он болен?

- Тиф у него... простудился.

- Когда? Где? Господи Боже мой!

- Платье у него холодное было. Казенное взяли, в училище оставили, а своего теплого не было. Ну, он и простудился.

- Так ведь это же ужасно, Гриша! Что с тобой? Ты с ума сошел? Что же ты ко мне не обратился?

- Зачем?

- Ну конечно за деньгами! Дать мальчику замерзнуть на улице до того, чтобы он тиф схватил, позволить каким-то там дуракам раздеть ребенка и вытолкнуть его раздетого на улицу! Да разве это все возможно?

- А ты что за опекунша всего белого света? Меня самого не сегодня-завтра на мороз погонят!

- Тебя? Кто?

- Да все, с кем я имею дело: во-первых, моя квартирная хозяйка, которой я не плачу, потому что платить нечего; во-вторых, мой товарищ, которого я запутал своим неплатежом; в-третьих, генерал Гедеонов, мой прямой и непосредственный начальник, который и так уже косится на меня за то, что я опаздываю на репетиции!

- Так почему же ты опаздываешь?

- А потому что сил моих не хватает присутствовать на этих репетициях и видеть все то, что на них проделывается! Сил нет переносить всю эту грязь, видеть всю эту мерзость и молчать, как молчат рабы перед господами, как крепостные перед помещиками. Тебе непонятно все это? Да? Впрочем, тебе с некоторых пор многое стало непонятно, что прежде было понятно и близко! Да я не удивляюсь! Наука жизни - великая наука, и даром она никому не дается.

Асенкова слушала его внимательно, но как будто слегка утомленная его горячей речью.

- Спорить я с тобой не буду, - сказала она, - твои теории оспаривать не стану. Каждый понимает и встречает жизнь по-своему. Но если ты признаешь за собою право самого себя ставить в неловкое и невозможное положение, то над другими тебе этого права не дано. Ты можешь игнорировать меня сколько тебе угодно, я не в претензии, но для брата ты должен взять у меня денег. Нечаев поднял голову.

- Нет, твоих денег я не возьму ни для себя, ни для брата, ни для того, чтобы свою мать из могилы поднять, если бы она могла встать! Понимаешь ли ты? Мать с того света я этими деньгами вернуть не соглашусь - так горьки, так страшны мне твои деньги.

Асенкова молча отошла от него и, вернувшись домой, не села за стол, а весь вечер пролежала в темной комнате. Она не поехала в театр и после спектакля получила от Гедеонова бонбоньерку с запиской, отчего ее не было видно в ученической ложе. Чиновник театральной конторы, на которого было возложено это поручение, почтительно доложил молоденькой артистке, что к ее услугам была бы и другая ложа, если бы ей не угодно было сидеть в общей ученической. Асенкова ответила, что не могла приехать в театр по случаю болезни, и с глубоким волнением узнала, что через два дня в театр ожидают государыню императрицу.

- Вас разве не уведомили об этом? - удивился чиновник.

- Нет, мне никто не сказал.

- Пойдет ваша коронная пьеса "Полковник старых времен".

- Да?

Варя заметно оживилась. Ей хотелось выйти перед императрицей, которую все воспитанницы театрального училища обожали, хотя почти никогда не видели. Для них она была олицетворением грации и милости; это был луч солнца на царском престоле.

Чиновник откланялся и направился к двери. Старушка бросилась сама провожать его.

- Хорошо, мама, что мы с вами на завтра устроили новоселье! - сказала Варя матери. - Послезавтра уже всем было бы не до того. Государыня в театр собирается. Директор, Бог его знает, как к этому готовится! Ведь она в Александрийский театр почти никогда не ездит!

- И ты будешь перед нею играть, Варюша?

- Ну конечно. Государь сказал, что специально для меня привезет в театр императрицу.

- Ну, это он так милостиво пошутил с тобой, и этих его слов ты даже в шутку не повторяй! - робко заметила старушка.

- Мама! - после минутного молчания начала Асенкова, пристально взглядывая на мать. - Есть у вас свои деньги?

- Да нешто у тебя денег нет, Варя? - почти испугалась старушка. - Ведь тебе вперед выдали сто рублей!

- Да нет же, не про себя я говорю, а про вас! У меня денег много, девать мне их некуда, потому что и серьги у меня бриллиантовые есть в запасе, и салоп мне заказан, и мебель вся заведена. Мне нужны ваши деньги, а не свои.

- Мудрено ты что-то говоришь, не разберу я! Разве не все равно, какие деньги? Нешто они меченые?

- Ну все-таки - меченые там или нет, а свои-то у вас есть?

- Есть, Варюша, есть! Скрывать не стану. Отложено у меня пятьдесят рублей на погребение. Грошиками я их скопила, недоедала, недопивала. Хотела намедни тебе на салопчик их разменять, да, ишь ты, заказан салопчик-то!

- Ну, так вот дайте вы мне эти деньги взаймы, а вместо своих мои возьмите. Они лежат у меня в баульчике, а ключи под подушкой у меня.

- Да мои деньги в банке, Варюша. Я их сама от себя схоронила, чтобы не прожить их, не истратить.

- Ну, заберите их завтра утром и принесите мне, а в банк вы послезавтра мои деньги снесете вместо своих! Поняли?

- Нет, Варюша, ровно ничего не поняла!

- Все равно! Сделайте так, как я вас прошу...

- Да изволь, изволь! Что же ты с ними делать будешь, с этими пятьюдесятью рублями?

- Об этом я тогда скажу вам, когда вы мне их принесете. Так ступайте же завтра пораньше, мамочка! Только смотрите, не опоздайте, и как только вернетесь, так сейчас ко мне придите.

- Да ладно, ладно, и то торопиться стану! Мало ли у нас с тобой завтра дела!

Старушка перекрестила дочь и ушла в свою спальню, а Варя осталась одна, чтобы провести заведомо бессонную ночь.

На другой день рано утром старуха Асенкова отправилась в банк и вернулась домой с конвертиком, в котором лежал накопленный "капитал". Дочь нетерпеливо ждала ее.

- У вас к вечеру все готово, мама? - спросила она, схватывая деньги с радостью, которую мать положительно понять не могла, так как накануне вечером сама проверила содержание баульчика и видела, что у Вари почти все сто рублей целы.

- Да, почти все, - ответила старушка. - Тесто подошло, жаркое все заготовлено. А дальше и готовить нечего. Сама знаешь, что конфет и сластей всяких до Нового года не переесть. Да, гляди, директор и еще пришлет. Невесть только, в чью они глотку все это насылают? Нам с тобой хватает и десятой доли того, что привозят.

- Ну так вот что: возьмите сейчас извозчика... только непременно извозчика, не вздумайте пешком идти.

- Ну, ну, ладно! Куда ехать-то?

- К Грише. Он сейчас дома. Ему негде быть: репетиции сегодня нет. Да и не ходит он никуда!

- Ну, и что же мне у него делать, у Гриши твоего?

- Передайте вы ему свои деньги и толком скажите и растолкуйте, что они вами нажиты и скоплены, что не мои это деньги!

- А ему какое дело? Что он над тобой за опекун и что в твоих деньгах дурного? Я тебя опорочить никому не позволю, у тебя грош тоже трудовой. Ишь, как тебя публика-то любит да одобряет. Попусту всем театром хлопать да кричать не станут!

- Ну и что же из этого? Что вы хотите этим сказать?

- А то и хочу сказать, что от тебя деньги взять никому не зазорно! Вижу я все и понимаю. Да добра ты не в меру, сердце у тебя больно отходчиво! На меня бы напал, я бы не стерпела!

- Ну, мама, каждый по-своему рассуждает! Исполните мою просьбу?

- Исполню! Хотя и через силу, а исполню!

- У Гриши брат в больнице умирает - тиф у него, простудился он, потому что пальто теплого не было!

- Какой брат? Ведь его брат в училище?

- Выгнали, на улицу выгнали! - простонала Асенкова.

- Выгнали? За что?

- За бедность, мама, за одну только бедность! Экзамена он не выдержал. Другому бы переэкзаменовку дали, а он на казенный счет воспитывался, ну, его и выгнали! Понимаете вы? Раздетого на улицу холодную выгнали! Он и простудился, и лежит теперь в больнице! Поняли?

- А Григорий из-за гордыни своей глупой, из-за фанаберии богопротивной без помощи его оставил и без призора бросил? Ну и люди нынче пошли! И ты тоже хороша, Варюша! Вчера небось про все это узнала?

- Да, вчера!

- Так чего же ты мне-то не сказала? Я бы уж давным-давно и побывала у него, и снесла ему всего.

- Нет, мам, идти к больному нельзя. Тиф пристает!

- И то правда! Ну, сиделку вызвала бы, заплатила бы ей. Корыстны они, ой, корыстны! В какой он больнице-то, бедняжка?

- Не знаю, мама, ничего не знаю! Вы не к нему идите, а к Грише. Заставьте его от вас деньги принять, объясните ему, что не мои это деньги, что не я их даю.

- Да оно и подлинно не ты даешь! Я от тебя их назад не возьму. Я их на гроб себе берегла, боялась, что как помру, так тебе не на что будет в могилу меня опустить. Ну, а теперь отошла от меня эта забота! Знаю я, что на гроб хватит... и незачем мне деньги эти самые беречь! Гриша сам мне их отдаст, отработает. Хороший человек наш Гриша! Сердце у него жестокое, невыносливое, а человек он честный и хороший!

Вскоре же старушка отправилась исполнять великодушное поручение дочери, однако вернулась довольно быстро.

Молодого Нечаева она застала дома. У него только что перед нею был сторож из больницы. Братишке стало лучше, и он прислал попросить тарелку "своего" домашнего бульона.

Старушка засуетилась, захлопоталась и стала немедленно собираться, чтобы отнести бульон. Деньги она убедила Нечаева взять у нее взаймы "на года".

- До смерти они мне не понадобятся, - сказала она, суя ему в руку заповедный конверт с "капиталом". - Понемножку, по копеечкам станешь ты мне их отдавать, и мы с тобою вместе будем их назад в конверт вкладывать! Я и конвертик-то этот самый сохраню, чтобы опять обратно в нем же их в банк назад положить! И не увидим мы с тобою, как деньги у нас все целиком в кармане очутятся! Копятся деньги легко: стоит только один рубль собрать, а уж там и пойдет, и пойдет!.. Я знаю. Я по копеечкам собирала. Со второго целкового как по маслу пошло!

Варя оживилась, выслушав мать, но слегка огорчилась, когда старушка наотрез отказалась принять от нее обратно пятьдесят рублей.

- Нет, не хочу я перед Гришей лгуньей быть! - сказала она, отталкивая деньги. - Дурь он на себя напустил: твоих денег не хочет и не возьмет!.. Положим, обойдется и все по-прежнему пойдет. А теперь взял он с меня клятву перед иконой, что мои это деньги, и я клятвы своей не нарушу!

- А вечером он придет? - спросила Варя, покоряясь решительной воле своего бывшего жениха.

- Не знаю! Говорил, что придет ненадолго.

Старушка отправилась по хозяйству. Она хотела, чтобы новоселье вышло вполне достойным ее красавицы дочки.

Действительность превзошла все ее ожидания, а когда в столовую внесли роскошный букет, присланный из оранжереи и поставленный среди убранного чайного стола, то съехавшиеся гости чуть не ахнули от удивления.

Старушка угадала, говоря об ожидавшемся присыле. Перед вечером было прислано такое количество всевозможных закусок, а из кондитерской Назарова, бывшего тогда поставщиком двора, такое количество конфет и пирожных, что самой Асенковой почти смешно и досадно стало! Она понимала, что все это делалось по личному приказу обожаемого государя, но не могла не сознавать в глубине своей правдивой души, что исполнено было людьми, далеко не находчивыми.

Нечаев пришел позже других и, холодно поздоровавшись со всеми, уселся в дальний угол комнаты. Старушка Асенкова принялась усердно угощать его, но он упорно отказывался от всего и выпил только стакан чая.

Зато остальные артисты и артистки угощались на славу.

- Нечаев, что с тобою? Что ты, молодец, невесел, буйну головушку повесил? - сказал один из товарищей, ударяя Нечаева по плечу.

- Со мною ровно ничего! - ответил Нечаев. - Устал я, больше ничего!.. Ходил много!..

- Куда ходил? Сегодня и репетиции не было! Гулял, значит, просто? Мостовую гранил? - рассмеялись товарищи.

- Нет, я этим не занимаюсь, а предоставляю это дело другим. Мне мостовую гранить некогда. У меня уроки есть, а между репетициями, спектаклями и уроками необходимо брата навещать - он у меня в больнице умирает.

При этих словах все затихли.

После чая начались пение, декламация.

Заговорили молодые силы, проснулись молодые таланты. Каждому захотелось блеснуть перед товарищами. Один только Нечаев сидел молчаливый и угрюмый, не принимая участия в общем артистическом состязании.

- А ты, Нечаев, ничего не продекламируешь и ничего не расскажешь? - обратился к нему один из товарищей.

- Декламировать мне нечего - я в трагики не готовлюсь! А рассказывать я не мастер! Да и что рассказывать? Сказок вы слушать не станете, а былей хороших я вокруг себя не вижу.

- Ну, просто философ! - махнул рукой жизнерадостный товарищ Нечаева, молодой Радович, переиначивший свою фамилию из имени своего побочного отца Милорадовича. - То есть вот что я вам скажу, господа: если бы я узнал, что какая-нибудь молодая девушка за Нечаева замуж собирается, так бросился бы к ней, чтобы отговорить ее.

- Почему это? - рассмеялась хорошенькая подруга Вари, выпущенная в балет. - Чем наш Гриша не жених?

- Не заступайтесь, пожалуйста! - серьезным тоном заговорил Нечаев. - Не защищайте меня и не старайтесь восстановить мою репутацию милого и приятного человека!.. Я жениться не собираюсь и почти наверняка могу сказать, что никогда не женюсь.

Все подняли головы. Варя серьезно взглянула на своего недавнего жениха. Агафья Тихоновна так захлопоталась, что ничего не слышала и, только заметив, что все как-то разом замолчали, шутливо крикнула:

- Что это у вас там? Тихий ангел пролетел или дурак женился?

- Нет, уж только не дурак! - громко произнес Нечаев. - И дураков, и подлецов и так довольно на свете!..

- Ну, одним больше, одним меньше в счет не идет, - весело крикнул Радович.

- Кстати, о дураках, мадам! - жеманно проговорила молоденькая артистка балета. - Слыхали вы, Кузьминой отдельное па протанцевать дали в новом балете?

- Какое па? Какое? - засуетились все те, кого близко касался балетный вопрос.

- Прехорошенькое! Сама Тальони, говорят, его в Париже вставным в балете исполняла!

- Ну, ты тоже скажешь! Тальони и Кузьмина!.. Разговор перешел на близкие всем темы и все более и более оживлялся, так что никто не заметил, как Нечаев, ловко стушевавшись, тихонько исчез из комнаты, а затем и из самой квартиры.

- Мама, где Гриша? Ушел? - спросила Асенкова, ловя по дороге мать, ни на минуту не присаживавшуюся на место.

- И то ушел! - всплеснула старушка руками. - Вот непоседа-то! И чая путем не напился! Ну, да и то сказать, не до гостей ему и не до угощений, у него братишка умирает!..

Она говорила все это единственно для того, чтобы заставить замолкнуть праздное любопытство, очевидно, направленное на ее Варю и бывшего ее жениха. Но хитрость ей не удалась.

- Скажи, Варя, что у тебя вышло с Нечаевым? - спросила вдруг молоденькая артистка, так позавидовавшая успеху Кузьминой.

Асенкова покраснела и неловко пожала плечами.

- Ничего особенного, - сказала она. - Я занята новыми ролями, Гриша тоже занят.

- Да ведь ты за него замуж собиралась? - рассмеялась болтушка и тотчас же прибавила, важно откидывая свою капризную головку: - Ну, конечно, теперь он тебе уже не пара! Очень тебе нужно!.. Наш ученик! Была оказия!

- А что же такое "ученик"? - передразнил ее задорный Радович. - Чем "ученик" хуже "ученицы"?

Задавая этот вопрос, он стал в балетную позу и так карикатурно и в то же время так похоже представил бойкую девицу, что та первая расхохоталась до слез.

- Обезьяна! - крикнула она, вскакивая с места и ударяя его по спине, а затем спросила Асенкову: - Скажи, Варя, правда, что у тебя здесь был сам директор?

- Да, был, и не один раз даже! - ответила Асенкова, довольная возможностью поддразнить завистливую подругу.

- А Андреянова тебя не приколотит? - расхохоталась та.

- Не за что! - спокойно и холодно ответила Асенкова. - Директор за мною и не думает ухаживать!

- Так чего же его носит-то сюда?

- Полина, умри! - крикнул Радович. - Умри скоропостижно! Ничего лучшего ты сделать не можешь!

- Это отчего? Потрудитесь объяснить все!

- Ишь ты, какая! У меня голова-то всего только одна; если ее снесут, так другую мне взять уже будет неоткуда.

- А кто с тебя ее снесет?

- У-ра-ган! - громко и раздельно ответил ей Радович. - Ты ураган когда-нибудь видела?

- Это сильный ветер?

- Нет, не ветер, а у-ра-ган, то есть та сила, с которой бороться нельзя и которая может разрушить все, что ей на пути попадется. Поняла?!

- Нет, ровно ничего не поняла! - рассмеялась веселенькая Полина.

- Ну, тебе, по-твоему балетному чину, так и полагается! Ты и на свет рождена затем, чтобы вертеться и ничего не понимать.

- Скажите, пожалуйста, умник какой всесветный... А ты зачем на свет рожден?

- Я? Да затем, чтобы тебя любить безнадежно!

- А ты лучше надейся! Терпеть я не могу безнадежной любви!

- Мало ли что! А когда надеяться не на что?

- Пустяки!.. Всегда есть на что надеяться!.. Я, кажется, ежели бы в великого князя влюбилась или даже в самого государя, и то надеялась бы.

- А ты махни, попробуй! Все громко захохотали.

- Чему вы? - остановил их артист Павлов, выпущенный в драму и сразу обративший на себя внимание начальства и публики. - Чего вы хохочете? Мало ли перед нами ежедневно проходит безумных надежд и несбыточных мечтаний? Да вот я, например, недавно воочию видел, как один молодой рыбак, сидя на берегу реки, наяду к солнцу ревновал!

- Наяду к солнцу? Это очень красиво! - тоном одобрения произнес Радович.

- А я видел это наяву и нахожу, что это вовсе некрасиво и непомерно глупо!

- Что такое? Я опять ничего не понимаю!

- Не понимай. Мое дитя, исполняй свое предназначение! - распростер Радович обе руки над головкой Полины.

- Нет, почему же? - вмешался Павлов. - Я ей сейчас объясню! Видите ли, рыбак влюбился в наяду. Он не знал, что он наяда. Она выросла в его же деревне, вместе с прочими девушками, и рыбак думал, что она тоже простая девушка, как и они. Когда она отправлялась на работу, молодой рыбак шел и помогал ей. Когда она шла купаться, молодой рыбак садился на берегу и ждал ее, ждал молча, не оскорбляя ее своим праздным любопытством. Он решил жениться на наяде, когда заведет свою лодку и свои сети. Он не знал, что она наяда и что ей ни сетей, ни лодки не нужно! И вот однажды, когда она купалась, ее увидало ясное солнце. Солнце ведь все видит, и все ему доступно. Наяда заметила, что оно любуется на нее, и стала кокетничать с ним.

- Это с солнцем-то? - расхохоталась Полина.

- Да, с солнцем. Наяде все можно! А глупый рыбак, заприметив, что солнце любуется на его невесту, вздумал ревновать ее. Это к солнцу-то, к тому солнцу, которому все можно и все доступно! Поняла теперь, о, наибестолковейшая из всех Терпсихор подлунного царства? - спросил Павлов, обращаясь к Полине и почти загораживая собою Асенкову, которая сидела бледная, едва сдерживая слезы.

- Нет, ничего не поняла. Ты вздор какой-то наговорил, - весело и беззаботно пожала плечами Полина.

- Ты не поняла, так другие за тебя поняли! - сказал Павлов, вставая и на ходу слегка потягиваясь.

Он был прав. Другие поняли, и горькие мысли навеяло на молодые души это "понимание".

Александра Соколова - Царское гадание - 01, читать текст

См. также Соколова Александра Ивановна - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :