Андрей Михайлович Соболь
«МИМОХОДОМ»

"МИМОХОДОМ"

Еще в июне в отряде было человек триста, тачанок десятка два - обоз, честь-честью, с обозными.

Гаврюха за интенданта, зарубки делал, вроде приходо-расходной ведомости, сколько гимнастерок и штанов увезено с красноармейского склада под Голтой, сколько чаю, бумазеи, хрому и прочего добра бог послал на разъезде двадцатой версты, когда на разобранных рельсах окоченел поезд, передние вагоны кувырком по косогору, а уцелевшие мешочники наутек в лес, и сколько ботинок, сапог да пальто с покойников под обломками.

И максимычи были - пять штук.

Еще к концу июля прибыл гонец от атамана Мурылы, от правобережного, с нижайшей просьбой Днепр перемахнуть, людишек в одно соединить, и не так, чтоб в подчинение, а на правах равных: команда по очереди и дележ пополам.

И Myрыле отвечал Алексей Ушастый, трех сотен начальник и командир над пятью пулеметами (был еще другой Алексей, под Вознесенском, Безухий, кого поймали в прошлом году, обезушили и расстреляли, а оказалось: не достреляли, уполз с красными пулями и выжил):

"Не хочу, потому что я сам по себе, а у меня не людишки, а партизанские революционеры за волю и землю для российского народа против комиссаров и жидов по тайному и равному голосованию, а ты, сукина сволочь, деревни палишь и на карачках в гетманы ползешь. Долой гетманов, офицеров и всякую власть. Ура!"

Диктовал Ушастый, а писал Симеон, из конотопских семинаристов, углем из костра потухшего по сосновой доске; доску обстругал Гаврюха...

Гонец доску взял, под рубаху сунул и ускакал, молча, как молча привез письмецо с сургучной печатью и шнурком.

Потом, когда к югу повернули и возле речушки на ночь расположились, Симеон подполз к Ушастому, под кусты.

- Почему ты Мурыле сам не написал, а мне велел?

- Неграмотный я, - нехотя сказал Ушастый и зевнул. - Спи уж, поповна.

- Неграмотный? А у кого записная книжка за голенищем? С карандашиком... А намедни кто в ней все чиркал да чиркал?

Вскочил Ушастый...

Утром двинулись, верст пять отъехали, и схватился Гаврюха: нет поповича - погнал двух в поиски, атамана не спросясь, за что и наказан был Ушастым: в строй отправлен на неделю.

А двое к вечеру нагнали и сапоги Симеона привезли, утопленника.

Ночью Ушастый из-за голенища вытащил записную книжку, исписанную мелким-мелким бисерным почерком, за пазуху спрятал и усмехнулся: не лезь, Симеон, конотопский семинарист, куда не надо.

В книжке прибавилось:

"Любопытно, до какой степени хладнокровия я дойду? Надолго ли я запомню кусты, речку сонную и пальцы скрюченные?"

К сентябрю от трехсот осталось десятка полтора, пулеметы побросали, когда от курсантов росным утром врассыпную кинулись - обильно напирали курсанты, ночью промоинами обойдя, - немотная ночь и не шелохнулась, когда по мураве поползли красные звездочки, сеть сплетая.

И тачанкам - обозу воинскому - конец пришел: интендант Гаврюха на сосне болтался, высунутым языком иглы лизал.

В комок собранный отряд, в грязи вывалянный, катился к румынской границе.

Боцала единственная уцелевшая лошадь - Ушастый крепко в седле сидел, а лицо как перчатка замшевая: скулы обтянуты, лоб, губа к губе притянута, и все серое - щеки, глаза, и за пазухой книжка в переплете сером.

К румынской границе - для пятнадцати отдых, водка румынская, девки бессарабские, лепешки кукурузные, а для шестнадцатого только действие третье (первое в Москве!) - харчевня на Днестре, русский офицер в штатском: "Здорово вас потрепали. Ничего, отыграемся", купе в скором на Кишинев, вместе с офицером, отель, салфетки, белье тонкое - после вшей! - чтоб потом опять назад, по степям новороссийским, к грязи, к тачанкам, к перелогам, к ночевкам в лесу, к визгу пуль, к дыму, к крови.

К концу недели уткнулись в железнодорожную насыпь и вдоль пошли; десять верст отмахали - восемь железнодорожных будок обчистили, но маловато: только лук, хлеба немного да крупы ячневой. Ночью деревню обогнули, в овраге притаились: Ушастый разрешил побаловаться, на избы налететь, но с уговором - не убивать и баб не трогать.

Поутру, деревню подпалив, уходил отряд.

Ушастый, стремена напружинив, ждал, пока последний из отряда в лесу скроется, глядел на дым, на снопы огненные и по передней луке пальцами барабанил.

А за лесом, копоть покинув, трескотню крыш, вой бабий и стон мужицкий, повстречали всадника: бугор в поле, а на бугре всадник.

Пятнадцать винтовок одним звяком к плечу, Ушастый коня пришпорил, а с бугра крик:

- Стой! Стой!

И спешился всадник, винтовку на спину перекинул и, руки подняв, к Ушастому.

Окружили: пятнадцать бородачей - все обросли, все в коросте - хриплыми голосами наперебой: "Эй... эй!" - пятнадцать глоток, пятнадцать бородачей, а посередине, в кругу, мальчик, юноша - безусый, голубоглазый, а в глазах голубых ни страха, ни испуга, ровен взгляд.

А из-под козырька старой казачьей фуражки, выцветшей, каштановая прядь по лбу - кудрявая, в крупных завитках.

- Чей?

- Миловановский.

- Врешь!

По мальчишескому лицу смешок пробежал:

- Спроси Милованова.

- А где он?

- За Брозняками. Семь верст отсюда.

Бородачи расцвели: Милованов близко, еда близко, водка, лошадей дадут.

Гонец не обманул: привел к Милованову.

Хотя водкой не угостили, но лошадей дали: у Милованова на поводу табун целый, лишний.

И Ушастый весь вечер с Миловановым шептался, у костра - коньяк пили - командиры! - какими-то бумажками на свету обменивались.

А в провожатые, чтоб с дороги не сбиться и напрямик к Днестру попасть, дал Милованов юнца.

- Дошлый! Золотой паренек!

- Кто он? - спрашивал Ушастый и тяжелым сапогом по углям бил - искры летели, вспыхивали и гасли в темноте.

- А кто знает. Пристал в прошлом годе - и ладно. Парень веселый, хороший парень. Запевало наш. Дай пулемет - с пулеметом справится. Поставь над сотней - сотню поведет.

На рассвете распрощались с миловановскими и тотчас же рысью взяли: тянуло холодком, первая изморозь белым порошкам посыпала кончики трав.

Паренек голубоглазый дремал, в седле покачиваясь, сонно сказал:

- Влево, по тропке. - И набок пригнулся; под фуражкой розовело маленькое ухо.

А когда обогрело, паренек запел; пел тонко, приятно, бородачи слушали, Ушастый подсвистывал сквозь зубы, - знакомая песнь, ох, знакомая!

Соловьем залетным юность пролетела

Расстилалась степь, на горизонте дымило - к Одессе, к синему морю мчался поезд.

В полдень по дороге попалась рощица, темным пятном мелькнула по серой равнине. Ушастый сказал, что можно привалить, велел порядок блюсти, а сам спать завалился, пока похлебка поспеет.

А на привале, когда по роще рассыпались за ягодами да за грибами, бородачи на той стороне наткнулись мимоходом на повозку; в повозке дед старый, девушка с ним, а лошадь пегая на свободе траву щиплет. Деда мигом по рукам по ногам и кляп в рот, а девушку поволокли: по чину и по дисциплине сперва атаману. Ушастый выругался и молвил, что не нужна ему девка.

Девушка лежала на земле; стиснув зубы, хрипела; бородачи стояли кругом.

- Жеребий кидать, - сказал Мотька с серьгой и загоготал; серьга запрыгала. - Кому перво-наперво.

- Пятнадцать душ... - раздумчиво проговорил тот, кто первый повозку увидал. Патлатый, густо волосами поросший. - Выдержит? - И носом шмыгнул.

- Сорок и то! - рванулся Мотька и шапку с себя снял. - Хлопцы... Кто шапку закинет... дальче - тому девка для почина. Моя шапка - моя девка. - И кинул.

Полетела вторая, за ней третья, пятая шапка...

Ушастый тряхнул головой и привстал: вытянул шею, следя, куда шапки ложатся, брови сдвинулись - внимательно следил.

- А я? - близко звякнул молодой голос - и оборвался.

Расталкивая передних, влетел в круг паренек голубоглазый, а уж глаза не голубели - темными были: темнее рощи, темнее фуражки его.

И - только Ушастый заметил - побелели губы, да завиток мокрый прилип ко лбу.

- Кидай! - гаркнул Мотька.

И боком, вкось брошенным кружком, засвистев, полетела фуражка.

Теснясь, отходили бородачи; на руки взяв девушку, голубоглазый шел к рощице, шел и сгибался: тяжела ноша.

- Не волынь! - кричал Мотька вдогонку и следом шел. - Мой нумер, моя очередь... Го!

Очередные переминались с ноги на ногу. Ушастый снова лег - грело солнце, хорошо то спину подставить, то грудь - и Ушастый первый же вскочил, первый стал коня ловить, когда вдруг завопил Мотька, из рощи выбегая:

- Утекает!.. Утекает!.. Братцы! Братцы!..

И наперерез справа кинулся Ушастый - рощу огибая, мчался по степи, на коне чужом, голубоглазый, золотой паренек, и по ветру трепалась синяя юбка, поперек коня.

- Ге-ей... Сто-о-ой!..

Конь уходил... Слева, дугу описывая, неслись Мотька и Патлатый.

Мотька вскинул винтовку...

Когда уж седлали коней, чтоб привал покинуть, и уж с паренька были сняты сапоги и гимнастерка, и Мотька сапоги примерял, а девушка на валежнике не дышала под синей юбкой, накинутой на лицо, последним, пятнадцатым, подошел к Алексею Патлатый и сказал угрюмо, точно из лесной чащобы медведь дохнул:

- Девка.

- Ну...

- Что "ну"? Паренек-то - девка. Гимнастерку потянули, а глядь... - И повел к убитому.

Подвернув ногу, лежал паренек, покрытый шинелью до подбородка, кудрилась каштановая прядь - золотой паренек, на траве отдыхает, вот-вот полуоткрытые губы запоют тонко и приятно:

Соловьем залетным...

Ох, знакомая песня, знакомая!..

Патлатый нагнулся, поднял шинель - и под нею увидел Ушастый край рубашки тонкой, с прошивкой, и грудь - маленькую, упругую, девичью, мертвую.

Долго стоял Ушастый, а лицо, - как перчатка замшевая - все серым затянуло. И за пазухой книжка серая - и внесла в нее попозже тугожильная рука, но почерком мелким, бисерным:

"Батистовая рубашка... Голову отдаю, что не краденая, своя, а грудь - как у моей статуэтки Бурделя, которую я когда-то проиграл барону Остену. Что еще попадется мне на моем страшном пути? Удивительная все-таки моя страна, Русь проклятая".

Красково под Москвой Май - июнь 1922

Андрей Михайлович Соболь - МИМОХОДОМ, читать текст

См. также Соболь Андрей Михайлович (Израиль Моисеевич Соболь) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

ОБЛОМКИ
У подножья базальтовой горы, в саду, где мало цветов, но много фруктов...

ПАНОПТИКУМ
ГЛАВА ПЕРВАЯ I Белые дни и белые ночи - все белым-бело. Сугробы в рост...