Илья Салов
«ОХОТНИЧИЙ ДВОР»

"ОХОТНИЧИЙ ДВОР"

В предыдущем рассказе моем "Волки" я успел уже отчасти познакомить моих читателей с Андрианом, тем самым доезжачим, с которым ездил я в Девятовской лес подвывать волков. Спустя несколько дней после описанного мне довелось познакомиться с Андрианом еще короче. На этот раз я встретился с ним не в лесу, не в обществе подвытой стаи волков, не в роскошную лунную ночь, а в собственной его квартире, в кругу его семейной обстановки, среди псов и щенков, в том самом охотничьем дворе, 6 котором я тоже успел уже сказать вам несколько слов.

Дело было так.

Узнав о начавшемся пролете вальдшнепов, я отправился к г. Сапину, выпросил у него разрешение охотиться в его лесах, взял с собою одного из типографских наборщиков по имени Кондратия Кузьмича и часов в шесть утра был уже в лесу. Мы начали с монастырской рощи. Кондратий Кузьмич, знавший прекрасно места, рассказал мне обстоятельно, где именно держится вальдшнеп, посоветовал идти полугорьями и, столь же обстоятельно изложив передо мною й собственный свой маршрут, вежливо раскланялся, пожелал мне удачи и, крикнув своего Азора, отправился низами. Мы положили сойтись на сапинских дачах.

День был прелестный, тихий, солнечный и до того теплый, что я с головы до ног был одет в летний костюм. Лес был покрыт еще листьями, теми осенними, роскошными, пестрыми листьями, которые придают ему особенный живописный наряд. Я шел и восхищался этой картиной. Что за прелесть! Рядом с темной зеленью дуба трепещет и золотится пожелтевшей листвой своей стройная осинка, а рядом с нею, словно обагренный кровью, могучий кряжистый Клен... То же самое и под ногами: возле побугревшего листа ландышей - изумрудная бархатная зелень мха, дикой мяты и тут же рядом несколько шляпок сочных, словно покрытых лаком, опенок. Точно крохотные зонтики, повыскакали они из земли, топырятся, пыжатся и словно напрашиваются в кузов...

Только что выбрался я на полугорье, как чуть не из-под ног выскочил русак. Точно сумасшедший, вылетел он, зашумел сухими листьями, бросился направо, метнулся налево и вдруг, поднявшись на задние лапы, принялся было смотреть на меня косыми глазами своими, но, увидав собаку, струсил и пустился без оглядки в самую кручь горы. Долго еще побелевшая шкурка его мелькала в стволах деревьев, долго еще слышался шорох торопливой скачки его, наконец, завалившись за гору, он исчез. Здесь и там звенели резвые синички - это, кажется, единственные певуньи осеннего леса, остальные или покинули его, или замолкли... Только стрекотали еще сороки и, перелетая с дерева на дерево, словно сплетничали между собою, словно ссорились, ругались, шумно хлопая своими крыльями и хвостами... Люблю я этот осенний лес!..

Достигнув полугорья, я послал вперед свою Лэди и пошел следом за нею. Часов пять прошатался я по этим горам; сначала держался средины полугорья, но, не подняв ни единого вальдшнепа, принялся, как говорится, ходить зря, то спускаясь вниз, то взбираясь на самые макушки гор, но и эти маневры, кроме усталости, не принесли ничего... Я не видал ни единого вальдшнепа... Не слыша выстрелов и со стороны Кондратия Кузьмича, я заключил, что и он бродит так же безуспешно, как и я... Наконец, часам к 12 пополудни, усталый и измученный от продолжительной ходьбы, я добрался до того ущелья, по которому раскинуты сапинские дачи. Словно крошечный городок представился моему взгляду.

Но мне было уже не до созерцания красот пейзажа, мне хотелось посидеть, поесть и отдохнуть... Я спустился с горы и принялся звать Кондратия Кузьмича.

- Кондратий Кузьмич! - кричал я во все горлў.

Но вместо Кондратия Кузьмича вылетели на меня несколько дворовых лохматых собак и с диким лаем набросились на меня,

- Кондратий Кузьмич!- кричал я.- Где вы? Ау! Год, гоп!..

Но ни мои "ау", ни мои "гоп-гопы" ничего не помогли. Кондратий Кузьмич словно в землю ушел. Собаки между тем окружили мою Лэди и принялись тормошить ее со всех сторон. Лай их далеко разносился по ущелью, раскатывался по горам, поднял целую стаю голубей, и, конечно, долго бы не справился я с этими озлобленными псами, если бы не вышел ко мне на помощь какой-то благообразный старик с длинною седою бородой, одетый в ваточное сак-пальто.

- Цыц!- крикнул он.- Цыц, вы, дьяволы!

Дьяволы мгновенно рассыпались в разные стороны, поворчали еще немного и затем расселись поодаль, посматривая на нас.

- Не вы ли г. Веселов?- спросил я.

Старин вежливо приподнял фуражку, вежливо раскланялся и отрекомендовался, что он действительно не кто иной, как Веселов - садовник сапинских дач.

- К вам есть записка от г. Сапина, - проговорил я, подавая письмо.- Он был так любезен, что разрешил мне охотиться в своих дачах.

- Очень приятно-с,- проговорил Веселов.

- Здесь на этих дачах я должен сойтись с другим охотником-товарищем. Скажите, не был здесь охотник в черном пиджаке, пуховой шляпе и с кожаной сумкой через плечо?

- Не видал-с!- проговорил Веселов.- Может быть, здесь, на дачах, нет ли его... Может быть, не сидит ли на какой-нибудь террасе или на каком-нибудь балконе... Посмотримте-с... может, и найдем-с...

Мы обошли все дачи: побывали в шахматной, переносной, павильонной, мониторе, облазили все башни, всё балконы, заглядывали под мосты, но, увы, Кондратия Кузьмича не было нигде. Наконец, забравшись на какую-то самую высокую башню, я, словно муэдзин, призывающий с минарета правоверных на молитву, принялся кричать во все стороны Кондратия Кузьмича. В силу подражания принялся за то же самое и г. Веселое.

- Кондратий Кузьмич! - кричал я с башни.

- Кондратий Кузьмич! - кричал Веселов.

Но, увы, крики наши пропадали даром. Их только повторяло эхо и, повторяя, словно смеялось над нами, словно передразнивало нас и, вдоволь насмеявшись, прятало звуки в темные ущелья...

Я сделал два выстрела, но и эти выстрелы так же, как и крики, были только повторены эхом и тем же порядком умолкли.

- Должно быть, нет-с!- проговорил Веселов и вслед за тем, как бы желая довершить свое одолжение, приложил обе ладони ко рту, откашлялся и, словно в трубу, прокричал благим матом:

- Кон-дра-тий Кузь-мич!

Кондратий Кузьмич! - повторило эхо раза два-три, и все замерло.

- Нет-с,- успокоил меня Веселов.

Делать было нечего. Взывания к правоверному остались ни при чем, и минарет приходилось покидать. Досаднее всего было то, что Кондратий Кузьмич обязательно взялся носить на себе мою сумку с провизией, там, в сумке этой, находились все мои съестные припасы, как-то: бутылка портвейну, сыр, икра, белый хлеб и даже запас папирос и сигар. Что было делать? Возвращаться в город не хотелось. Я порешил так: пройти ущелье вплоть до дачи г. Тендзягольского, закусить у него по знакомству, отдохнуть и затем, поднявшись на гору, идти по направлению к охотничьему двору. Так я и сделал. Я распростился с Веселовым, голос которого заметно охрип, и, крикнув свою Лэди, отправился в путь. Собаки снова было набросились на меня, но ненадолго, ибо при первом же: "цыц!", вылетевшему из охрипших уст Веселова, они оставили меня в покое и разошлись по своим местам.

Однако утолить свой голод и жажду на дачах г. Тендзягольского мне не пришлось, ибо почтенный Юрий Антонович, как истый хлопотун, успел уже переселиться в город и все свои дачи забил наглухо досками. Мне только пришлось сорвать два-три уцелевших от мороза георгина, несколько цветков настурций, и с букетом этим отправился под гостеприимный кров Андриана.

Переход мой от сапинских дач до охотничьего двора был столь же удачен, как и предыдущий. Я не видал ничего, кроме одного ежа, тотчас же при виде меня свернувшегося в клубок. Лэди набросилась было на него, но тотчас же отскочила и принялась неистово лаять и визжать.

Наконец, часов в пять вечера я добрался до охотничьего двора. Первое, что бросилось мне в глаза, это Андриан, сидевший на завалинке. В одной руке у него было шило, в другой дратва, а между ущемленных коленок торчал кожаный ошейник.

- Здравствуйте,- проговорил он.

- Здравствуй.

- Охотились?

- Да.

- Где же дичь-то?

- Дичи нет.

- Попусту, значит, проходили?

- Попусту.

Я подсел к нему.

- Это что ты делаешь?

- Ошейник чиню... Намедни на Громиле лопнул.

И потом, как-то прищурившись, улыбнувшись и фыркнув носом, он глянул мне прямо в лицо и проговорил:

- А ведь проклятые-то опять пришли.

- Какие проклятые?

- Да волки-то... Два старика и переярок.

- Ты почем знаешь?

- Отзывались... как же не знать... Я сегодня ночью опять ездил...

- Ну что же?

- Ничего... выходили...

- Подвывал?

- Ништо. Один-ат на ногу жалуется... мотри, зацепил кто-нибудь...

- И близко подходили? .

- Возле были... Один лобастый такой... полено здоровенное...

- Это что такое значит: полено?

- Нешто не знаете? - удивился Андриан.

Я притворился, что не знаю.

- А еще охотник!- крикнул он.- Известно - хвост! У волка хвост называется поленом, а у лисы трубой.

- Один ездил?

- Один...

- Уж они тебя разорвут когда-нибудь.

- Ну! зачем они разорвут...

- А что,- перебил я его,- есть мне очень хочется, с утра ничего не ел... Нельзя ли яичницу изготовить да самовар поставить?

- Что ж, ничего, это можно.

- Хозяйка твоя дома, что ли?

- Куда же ей деваться-то? Знамо, дома... бабье дело известно какое... ухват да наперсток с иглой...

- Так можно, значит?

- Известно, можно...

Андриан свернул дратву, свернул ошейник, сунул в карман шило и нырнул в калитку. Вслед за ним пошел и я.

Однако позвольте познакомить вас покороче с этим Андрианом.

С виду доезжачий Андриан был самый обыкновенный мужичишка: небольшого роста, невзрачный, с лицом, заросшим не то рыжими, не то желтоватыми волосами, с приплюснутым, постоянно лупившимся носом и какими-то светло-голубыми, словно рачьими, глазами. Он носил длинные волосы, подстриженные "в скобку", часто встряхивал ими и спереди имел вихор, весьма походивший на вычурно зачесанный тупей. Одевался Андриан тоже мужик мужиком: носил красные рубахи с косым воротом и желтые верблюжьего сукна штаны, заправленные за голенища сапог. Словом, в нем не было ничего такого, что бы могло придать какую n6h то ни было типичность, какую бы то ни было особенность. Но все это было только с виду, в сущности же Андриан вовсе не походил на обыкновенного мужика. Он страстно любил собак, страстно любил охоту, знал поименно всех "господ охотников" не только Саратовской, но и соседних губерний и точно так же отлично помнил клички всех более или менее знаменитых собак, их родословную, цвет и отличительные их качества. Андриану было лет сорок пять с лишком. К кружку саратовских охотников он относился как-то не с особенным уважением: за охотников их не считал (может быть, потому, что кружок не имел борзых) и терпеть не мог немцев. Только к "лицам благородного сословия", как он называл дворян, он относился с видимым почтением, усматривая в них как бы отпрыски тех "господ", с которыми когда-то в старые годы вожжался. Андриан как бы гордился этими "старыми годами", любил вспоминать о них, а о знаменитых охотах Столыпина, Мачеварионова, Лихачева, Каракозова и других говорил даже с каким-то упоением, захлебываясь, заливаясь и чуть не со слезами на глазах.

Мыкаясь всю жизнь свою с гончими, немудрено, что Андриан знал как свои пять пальцев и все охотничьи места. Он знал поименно каждый остров, все особенности этого острова, лесные дорожки, перемычки, овраги, лисьи норы, мочажины; знал, как и где именно пойдет зверь, и искренно сокрушался, что все эти охотничьи Палестины с каждым годом все вырубаются и вырубаются. Он помнил, например, что Буданиха и Плетневка считались самыми зверьистыми местами, что в Буданиху приезжали на охоту за 200, за 300 верст, а теперь Буданиха эта вырублена сплошь, выбита скотиной и до того оголена, что даже зайцу негде притулиться. Точно то же происходит, по его словам, и с островами по течению рек: Медведицы, Хопра, Вороны, Аркадака и других.

Семья Андриана была довольна значительная: она состояла из его жены, Агафьи, трех сыновей, из которых старший, Николашка, обучался в какой-то школе в Саратове, и грудной девочки. На жену свою Андриан смотрел как на необходимость "по домашности" и в разговоры с нею не вступал. Он и вообще на женщин, так же, как и на немцев, не, обращал внимания и почему-то и тех и других называл "баловством". Только под пьяную руку иногда подлетит, бывало, к какой-нибудь бабе, ширнет ее, помнет, а затем, наддав коленкой, отойдет прочь. В молодости, однако, Андриан был не таков: "баловства" не гнушался, был любим девками и бабами, и хотя даже и тогда особенного уважения к ним не питал, но тем не менее и не брезгал. В то, время он умел и песенку сыграть, и на балалайке отбренчать, и подарочки дарить. То, бывало, колечко купит, то платочек, то орешков и, глядишь, стоит где-нибудь у плетня огорода, обнявшись с красавицей, прильнет, бывало, к щеке ее, да так и замрет.

Когда-то Андриан был, конечно, крепостным человеком и принадлежал помещику капитану Будораге. Будорага этот был в полном смысле слова "широкая натура". Любил поесть, любил выпить и хотя состоянием обладал небольшим, имел всего душ триста, но охоту держал большую. С охотой этой капитан всю осень перекочевывал с места на место, забирался иногда в соседние губернии, соединялся с другими охотами, прихватывал с собой "мелкотравчатых", травил волков, лисицу, зайцев, пил, ел, сибаритничал и наконец досибаритничался до того, что промотал все свои души и умер в нищете. В сущности был он человек не злой, но на охоте под пьяную руку доходил иногда до жестокости: порол охотников, порол пастухов, заступавшихся за свои стада, порол лошадей, порол собак...

В охоту капитана Будораги Андриан попал с малолетства. Сначала был "корытничим" и мальчиком при псарне, затем выжлятником и, наконец, был возведен в должность доезжачего. Будучи "корытничим", Андриан жил в землянке грязной, сырой вместе с собачьим кухмистером хуже всякой собаки, ибо для собак были поделаны в закутах нары, на которые ежедневно постилалась солома, а у него никаких нар не было. Зимой каменные стены землянки промерзали насквозь и покрывались ледяной корой, а весной и осенью сквозь стены сочилась вода, стекала на земляной пол и превращала его в болото. В землянке этой в особом котле варился "махан", заваривалась овсянка, и пар от котла густым облаком наполнял землянку. Только весной и летом Андриан оживал. Он вылезал тогда из землянки, как сурок из норы, и целые дни проводил на воздухе, отогреваясь на солнышке и любуясь красивыми окрестностями. Иногда он брал с собою щенков и уходил с ними в поле; ляжет, бывало, там на спину, а глупые щенки примутся сначала лаять на него, потом лизать лицо и руки, затем, вскарабкавшись на грудь и живот, теребить его за платье. И Андриан рад, бывало, хохочет и переворачивается с боку набок. Доставались Андриану колотушки и от кухмистера, я от выжлятников, и от псаря, но колотушкам этим он не придавал особенного значения, только почешется, бывало, и вообще жизнью на псарне был даже доволен. Он привязался к собакам, которых знал еще слепыми; привязался к людям; оделявшим его колотушками; привязался к лошадям, к бесшабашной охотничьей жизни и до того сроднился с жизнью на псарне, с ее обыденными порядками, с гамом и воем собак, с хлопаньем арапников и звуком рогов, что когда наступала осень, когда охота уходила и на псарне оставался он один с щенками, то ему становилось невыносимо скучно. Он бродил из угла в угол, заглядывал в опустевшие закуты, в опустевшие конюшни и мысленно переносился туда, где происходила лихая травля волков, лисиц и зайцев, где острова наполнялись ревом гона, где гремели рога и голоса доезжачих и выжлятников, где ночью горели разложенные костры, а вокруг костров этих лилось вино, воздух оглашался песнями и земля потрясалась плясками.

Наконец наступила и его пора. Андриану минуло 15 лет, и его сделали выжлятником. Тот, кто знает обязанности выжлятника, тот поймет, конечно, что доля его незавидная.. Целый день с утра и до ночи мычется этот несчастный человек, сидя на своей лошади, и минуты нет у него свободной. Только что набросит гончих, как уж он изволь помогать доезжачему. Пошел ли зверь на кругах, он должен его перескакать и направить в стаю, а если перевидит зверя, тотчас же в рог давай голос: по волку с двумя перебоями, по лисе - с одним. Прорвутся гончие - доезжачий; на месте стоит, в рог отзывает, а выжлятник лети за гончими, отхлопывай их и ори во всю мочь: "Чу! Слушай рог!!!". Если в острове есть красный зверь, а гончие натекли на зайца - он спеши остановить их и направить на доезжачего; перевидит выжлятник во время гона отсталых гончих, изволь подбить их и опять ори: "Чу! к нему!!." Доезжачий уж вышел из острова, подзывает гончих, уж охотники давно спешились и успели уже пропустить по третьей, а то и по четвертой, а выжлятник все еще мычется по лесу, подбивая к рогу отсталых; лошадь его в мыле, рожа в крови, во рту пересохло, горло от крика перехватило, а он все; мычется и ждет не дождется той минуты, когда доезжачий сделает ему позыв: "Иди вон!"

Тем не менее, однако, Андриан был счастлив. С поступлением в выжлятники колотушки заменились уже "лупцовками" со стороны доезжачего, но и "лупцовки" эти не заглушили в Андриане страсти к охоте. Ему нравилась эта дикая, разгульная жизнь, и с каждою осенью он пристращивался к ней все более и более. Года четыре пробыл он выжлятником и, наконец, попал в доезжачие. С поступлением в доезжачие Андриан, так сказать, достиг высшей ступени, охотничьей иерархии. Он сделался уже начальством, под его командой находились уже выжлятники, и ему не было, уже надобности мыкаться по острову и ждать позыва: "Иди он!" Степенно подъезжал он к острову, останавливался от него саженях во ста, чтобы до наброса не побудить зверя, и, дождавшись сигнала в рог в два тона, что означало: "На... брось!" или "Ме...чи!" - он с помощью выжлятников размыкал гончих и, постояв минут пять, пускал их в остров. Ш в ту же минуту остров оглашался его криком. "Полезь,- кричал он,- полезь, гончие, полезь! Собаченьки, добудь, добудь! Сюда, други! Сюда, родные! Тут улез! Тут, улез!" И порсканье его с звонками, переливами и прибаутками раздавалось по всему лесу. Но вот слышит Андриан, что Цыганка тонким дискантом отозвалась по следу, завторил ей Докучай, затянул басом Помыкай, и Андриан встрепенулся. Мигом летит он в ту сторону. "Чу! к нему! - кривит он, подзадоривая стаю к вожакам. - Чу! к нему!" - и во все время гона держится на слуху у гончих... И все это Андриан проделывал не суетясь, не торопясь, а, напротив, как-то даже степенно и важно. Он как-то всегда умел вовремя справить гончих и, несмотря ни на какую обширность и заразистость острова, выставить зверя в поле. Он не суетился, а между тем гончие гнали у него стайно, не в отбой и не вразбивку; зверя в острове не душил, а выставлял на охотников; по острову зря не носился и лошадей не мучил.

Несмотря, однако, на все это, Андриан не всегда угождал сумасбродному капитану, и редкое поле проходило без "лупцовки". Раз как-то он до полусмерти избил Андриана. Дело было так: требовалось из одного громадного леса перевести выводок волков в отъемный остров, отделявшийся от леса небольшой перемычкой. Поступают в подобных случаях таким образом: едут в остров, начинают подвывать волков и, когда волки перейдут, спешат обставить остров охотниками, чтобы преградить волкам путь к отступлению, и набрасывают в остров гончих. Точно так поступил и Андриан, он перевел волков, но капитан запоздал, и, когда гончие были наброшены, волков уже в острове не было. Стая прошла остров молча и капитан вмиг рассвирепел. С поднятым арапником подскакал он к Андриану, соскочил с лошади и принялся колотить его и по лицу и по голове. Кровь брызнула, но кровь эта не остановила расходившейся барской руки - удары арапника продолжали сыпаться, и никто не заступился за несчастного Андриана: ни "лица благородного сословия", бывшие тут же, ни выжлятники, ни борзятники... Заступилась только за своего пестуна стая гончих, стая псов, кормившихся падалью и овсянкой, и как только Андриан упал без чувств на землю, так эти четвероногие мстители и заступники накинулись на капитана Будорагу и чуть не разорвали его на части.

Андриан прохворал месяца два и с этих пор не мог хладнокровно говорить про своего господина и даже выключил его из числа "лиц благородного сословия". Впрочем, Андриан в качестве доезжачего пробыл у него недолго, и в следующую же весну капитан продал его за 150 р. помещику Курганову в Симбирскую губернию. Несколько раз допрашивал я Андриана, за что именно капитан разгневался на него, но на все мои допросы Андриан отвечал только, что "маленичко сшалил!". В чем именно состояла эта шалость, он, однако, не говорил, и только впоследствии я узнал, что шалость эта заключалась в следующем. У капитана была возлюбленная по имени Глаша. Глаша эта была из дворовых девок и отличалась хорошенькими, лукавыми глазками, каштановой роскошной косой, белизною лица, хорошеньким ротиком, украшенным рядом белых зубов, и стройностью талии. Капитан пленился ею в то время, когда Глаша, подоткнув подол платья и засучив рукава, полоскала в реке белье. Нагнувшись, она напевала какую-то песенку и в такт этой песенке била вальком по белью. Капитан стоял сзади и любовался Глашей, наконец, не вытерпел, подкрался к девушке и ущипнул ее. Глаша ахнула, валек вывалился из рук ее, а раскрасневшееся лицо и разгоревшиеся глазки словно обожгли барина. Дня два шли переговоры, а на третий, когда сумерки окутали барский двор, дворня видела, как старая ключница через заднее крыльцо вместе с пятнадцатилетней Глашей шмыгнула в барский дом. Прошло после этого года три, у Глаши было уже двое детей, но даже и дети эти не могли заставить ее привязаться к старому, ненавистному капитану. Девушка искала иной любви, такой, чтобы и ее собственное сердечко не билось спокойно и ровно, чтобы и ее руки искали объятий, чтобы и ее губки жаждали поцелуя, да такого поцелуя, от которого бы кровь закипела, в глазах помутилось и голова кругом пошла!.. И вот, стоя у окна с ребенком у груди, Глаша начала засматриваться на молодого доезжачего. Некрасив он был, правда, но девушке нравилась в нем удаль безответная, песня широкая да нрав веселый! От таких взглядов до сердечной речи недалеко: встретились как-то Андриан с Глашей в саду, перекинулись несколькими словами, пошутили, посмеялись и разошлись. Встретились еще раз, опять пошутили, только на этот раз, расставаясь, Андриан как-то незаметно притянул к себе Глашу и крепко поцеловал ее в щеку. При третьей встрече он только было обнял Глашу, только было прижал ее к себе, как вдруг, откуда ни возьмись, капитан - и на следующий же день Андриан был отправлен к Курганову. Андриан даже не простился ни с кем, он только зашел на псарку, перегладил и перецеловал всех своих заступников, крикнул на них: "Стой! гончие, в кучу!", когда они вздумали было завыть, и, отерев кулаком слезы, зашагал с барским письмом за пазухой в Симбирскую губернию к новому своему помещику.

С освобождением крестьян сделался и Андриан вольной птицей. Но даже и воля не заглушила в нем страсти к охоте, напротив, он еще сильнее привязался к ней. Он перебывал почти во всех охотах и с особенным удовольствием вспоминал то блаженное время, когда он служил в охоте Лихачева под руководством идеала псарей знаменитого Василия Трифонова, когда-то купленного Лихачевым за три тысячи рублей. У Лихачева он пробыл несколько лет кряду, и, когда охота эта, подобно многим другим, исчезла с лица земли, Андриан поступил в кружок охотников и поселился в описываемом охотничьем дворе...

К этому-то Андриану я и завернул отдохнуть.

Только что переступили мы с Андрианом за порог калитки и только что гончие сметили следовавшую за мною с поджатым хвостом Лэди, как в ту же минуту псарный двор огласился неистовым лаем и воем, и вся стая гончих, словно стадо диких зверей, поднялась на ноги и набросилась было на нас, но Андриан быстро водворил порядок.

- Стой!- загремел он.- Стой! в кучу!

И в ту же секунду все смолкло: гончие откинулись назад, свалились в кучу и, молча прижавшись в угол двора, покорно завиляли хвостами.

- Стой!- крикнул еще раз Андриан и затем, пропустив в сени вертевшуюся у ног Лэди, проговорил, обращаясь ко мне:

- Пожалуйте, не бойтесь.

Немного погодя я был уже в комнате Андриана и, сняв с себя охотничьи доспехи, сидел на скамье возле окна, выводившего на псарку. Я был совершенно счастлив и, вытянув утомленные долгой и напрасной ходьбой ноги, отдыхал в полном смысле этого слова. Помещение Андриана оказалось весьма приличным. Оно состояло из небольшой комнатки, обшитой гладко выстроганным тесом, с русской печью в углу, в которой была пристроена еще небольшая печурка с вмазанным в нее котлом. В котле этом кипела вода. В углу против печки помещалась небольшая кровать, заваленная каким-то тряпьем и полушубками, на которой сидело двое чумазых ребят с баранками в руках. Ребята эти были дети Аидриана. Небольшой киот с образами, шкапчик с чайной посудой, дубовый стол и несколько развешанных по стене ошейников, арапников, кинжалов и два медных рога довершали убранство комнаты. Жена Аидриана, Агафья, женщина лет 35, худая, сморщенная, с грудями в виде табачных кисетов, копошилась у печки, вытаскивая чугун с наваром для собак. При виде ее Андриан словно вспомнил о моем голоде.

- Самовар ставь!- крикнул он.- Скорее, скорее. А потом яичницу изготовь на сковородке... Яйца-то есть, что ли?

- С пяточок наберется,- проныла Агафья.

- Ну и ладно... Ставь, ставь самовар-ат...

Агафья засуетилась, поставила на край печки чугун, прибрала ухват, сняла с полки самовар и торопливо вышла с ним в сени.

- Это твои дети?- спросил я Андриана, смотря на ребят.

- Ништо, мои... да тут не все еще... Там в чулане есть девчонка, да в Саратове один в училище учится... Наши охотники, значит, определили его туда на свой кошт, по два рубля с человека в год платят.

- В каком это училище?

- Там, возле Киновии, по Московской налево...

- А эти учатся?

- Старшего-то Антошка-выжлятник обучает.

И, помянув Антошку, он проговорил с беспокойством:

- Чтой-то долго нет его...

- Кого это?

- Да Антошки-то! В Саратов, к Митрофану Павловичу услал его, еще солнышко не вставало...

- Зачем?

- Да вот доложиться, что в Девятовке волки опять обозначились. Взять бы их надоть... чего же им шататься-то... Пусть охотникам повестки дадут...

И, немного помолчав и почесав в затылке, он прибавил:

- Так в те поры немец прозевал их...

- Какой немец?

- А право не знаю, как его звать-то!.. "Лиц благородного сословия" я всех поименно знаю, а этих-то, шут их запомнит!.. Сам своими глазами видел... Волк-то мимо его скачет, а он в другую сторону глаза-то таращит... Шагах в десяти от него был... Ну, а что, каковы наши гончурки-то? - спросил вдруг Андриан и улыбнулся самой глупейшей улыбкой.

- Ничего, гончие хорошие.

Андриан даже обиделся.

- Как это "ничего"?- проговорил он.- Да вы лучше-то видали ли когда?

- Есть и лучше...

- Есть, да редко... вот что-с... Вы, значит, не понимаете ничего. Гончие наши в натечке зверя чуткие, мастероватые, полазистые, нестомчивые, окромя того паратые - у зверя на хвосте висят... вот что-с!.. Тут уже недосуг зверю разнюхивать да разглядывать, а настоящим лазом идет... Зверогоны лихие... А вы - "ничего"!.. Разве так-то можно говорить!..

- А которые из них лучше всех?- спросил я.

- Вот то-то и есть!.. На охоте были, а не знаете... Ворон да Хлестало... Уж это мастера, вожаки!.. Уж эти не сорвут, не пролезут мимо зверя, хоша бы он через реку отбыл или мокрыми и каменистыми местами побежал... Уж у них - шалаш! ни упалого, ни отселого, ни удалелого зверя нет... Вот что-с!.. Помните, намедни в Девятовке-то гон-то каков был. У меня индо шкура задрожала... Ведь я тоже не у плохого доезжачего-то обучался, поди, слышали про Василия-то Трифоныча?

- Как не слыхать!

- Доезжачий был первейший. Недаром за него Лихачев-то три тысячи рубликов отвалил. Тоже всякий-то с делом этим не управится. И ездить привычку надо иметь, да и гончих составить тоже умение требуется.

В это время Агафья принесла самовар и, поставив его на стол, принялась собирать чайную посуду.

- А что, махан-то варится, что ли?- спросил ее Андриан.

- Готов.

- Это что значит "махай"?

- А вы не знаете?

- Не знаю.

- Что же вы немец, что ли?

- Да это слово-то нерусское...

- Чудесно,- проговорил Андриан укоризненно,- а еще охотник!..

И потом вдруг, обратись к меньшому своему сынишке, клопу лет четырех, проговорил:

- Сережка! Научи охотника-то, что маханом прозывается...

- Мясо лошадиное!- прогнусил Сережка. Андриан даже расхохотался.

- Эх, вы!- проговорил он и, взяв фуражку, вышел из комнаты.

Как только показался он на дворе, как гончие снова разволновались.

- Что, милые! Что, гончурки?- кричал Андриан, лаская собак.- Проголодались, видно... Погоди, вот Антошка приедет... мигом накормлю. Ого-го-го-го!.. Стой, в кучу! Хлестало, Звонило... Стой!..

И, приласкав и потрепав собак, он вместе с ними отправился по направлению к калитке. Антошка, видимо, беспокоил его... Он подошел к калитке, приложил ко лбу руку козырьком и принялся смотреть на извивавшуюся лентой дорогу. Между тем Агафья успела уже поставить на стол чай, сахар и стакан с блюдечком.

- Вам сливок не подать ли?- спросила она.

- А разве есть?

- Как же не быть! Тоже, поди, коровенку держим... С малыми ребятами нетто можно без коровенки.....

- А коли есть, так давай.

- Сейчас, только на ледник схожу... Я вам всю бадеечку принесу, там как знаете, так сами сливочки-то и снимайте.

- Ну ладно, тащи всю бадеечку.

Агафья вышла, а я принялся заваривать чай, как вдруг со двора долетел ко мне озлобленный крик Агафьи.

- Ах, окаянный! ах, непутевый!- кричала она, размахивая пустой бадейкой.- Ах, бестыжие глаза твои!.. Опять украл... опять стискал... Ах ты, татарин лопоухий... ах ты, разбойник... совести в тебе нету!..

Я даже окно растворил.

- Что случилось?- спрашиваю.

- Да что? Ведь опять стащил... Только было сегодня бадеечку надоила, только было хотела вечерком ребятишек молочком напоить... глядь, а бадеечка-то пуста...

И, снова помахав бадейкой, она вдруг обратилась к калитке, в которой стоял Андриан, все еще продолжавший пристально смотреть на дорогу в ожидании Антошки, и завыла в голос:

- Ты что это, окаянный, делаешь?!. Что же мне запирать, что ли, от тебя ледник-то!.. Запирать, что ли!.. Говори: куда молоко-то девал? Опять на щенков на своих извел, треклятых...

- Ну, а ты не ори, сволочь!- раздался голос Андриана.

- Ах ты, вор эдакий! Ты хоть бы о детях-то помыслил... У собственных своих детищей ради щенков молоко ворует! а?.. Ну, не бесстыжие ли глаза твои!..

Но Андриан даже и вниманья не обращал на вопли жены и, как ни в чем не бывало, продолжал себе глядеть на дорогу.

- Что такое случилось?- спросил я Агафью, когда та взошла в комнату.

- Нет вам сливок!- оборвала она.- Все до капельки украл.

- Кто?

- Известно, кто у нас здесь молоко-то ворует!

- Неужто Андриан?

- Кому же еще?

Я даже расхохотался.

- Вам смешно, а мне не до смеху. Как только заглядишься, так и поминай как звали! Сегодня утром целую бадейку доверху налила, нарочно в угол припрятала и капустой прикрыла... Так нет! нашел-таки проклятый... Ну, постой же,- прибавила она, стуча кулаком по столу,- постой же, я тебя проучу... только попробуй еще!.. Не посмотрю, что муж... за шиворот - и к мировому... Только попробуй... Я тебе докажу, как у детей молоко воровать!..

Но в это время раздался скрип ворот, и во двор верхом на коне въехал Антошка. Следом за ним, переваливаясь с боку на бок, шел Андриан.

- Что долго?- спрашивал он соскочившего с седла выжлятника.

- Да в городе не было его,- отвечал тот.- За "вальшнеками" ездил... Только недавно вернулся.

- Ну что ж?

- Сейчас сам сюда будет.

- Говорил про волков-то?

- Говорил. Хорошо, говорит, сейчас сам приеду; посоветуемся тогда...

- Те-ек!..- протянул Андриан задумчиво, но тут же встрепенулся и прибавил:- Ну ладно! расседлывай же скорее лошадь, да давай собак кормить.

И, обратясь к собакам, он загоготал во все горло:

- О-го-го, собаченьки! Сюда, сюда, родимые!..

Я взглянул в окно, и только одна голова Андриана высовывалась из-за облапившей его со всех сторон стаи гончих.

Я напился чаю, съел целую сковородку яичницы, накормил свою Лэди и начал уже собираться домой, как вдруг к охотничьему двору подкатила тележка, запряженная парою рыженьких лошадок. Приехавший был не кто иной, как распорядитель охоты.

- А! какими судьбами?- проговорил он, увидав меня.

Я рассказал ему про свои похождения, про неудачу и наконец про исчезновение Кондратия Кузьмича с сумкой с провизией и сигарами.

- Какой это Кондратий Кузьмич? - спросил он.

- Наборщик из типографии. Мы с ним вместе было по вальдшнепам пошли.

Митрофан Павлович даже расхохотался.

- Поздравляю!- проговорил он.- Да я этого Кондратия Кузьмича часов в девять утра на Немецкой встретил. Шел он с ружьем, с сумкой и с собакой.

- А разве вы его знаете?

- Еще бы! Я, батюшка, всех охотников знаю... Слава тебе, господи! Не первый год охочусь... Я еще спросил его: "Откуда, мол, волшебный стрелок?" - "Из монастыря!" - говорит. "Говеете, что ли?" - "Нет, говорит, разговляться собираюсь!" - и при этом похлопал по сумке... Ну а теперь что намерены делать?

- А теперь хочу домой идти.

- Пешком?

- Пешком,

- С ума вы сошли! Да разве это возможное дело!..

- Как же быть-то!

- А вот как. Я сейчас распоряжусь охотой и потом вас довезу.

И, проговорив это, он крикнул Андриана.

- Ну что, как?- спросил он его.

- Да ничего-с, все слава богу-с... Волки опять здесь в Девятовке.

- Проверял?

- Ништо, проверял.

- Все налицо?

- Все... Один старик на ногу жалуется. И, немного помолчав, он прибавил:

- Я бы советовал взять их...

- А я было в Побочную хотел... Тут три праздника кряду будут, мне и хотелось в Побочную...

- В городской лес, значит?- спросил Андриан.

- Первый день городской взять, а на другой-то Будаииху да Плетиевский враг... Ты как думаешь?

- Что ж, и туда можно... Острова зверистые... Только в городском-то надо прежде норы заткнуть в той вершине, на которой лесная сторожка-то стоит.

- Так и порешим. Завтра с утра ты пойдешь в Побочную, переночуешь, переднюешь, а послезавтраго к вечерку-то и мы подъедем.

- Где же останавливаться-то?- спросил Андриан.- На сапинеком дворе, у немцев, что ли?

- У немцев, конечно.

Андриан даже в затылке почесал.

- Что, не нравится?

- Не люблю я их, шутов...

- Ну как же быть! больше негде...

- Известно, негде... Только уж вы прикажите подводу взять, потому без овсянки туда невозможно.

- Конечно... А что собаки - в исправности?

- Ничего.

- А Набат?

- Все по-прежнему.

- Ты бы масла ему дал, чтобы псовину-то очистить. Ну, а щенки?

Услыхав этот вопрос, Андриан даже просиял, встрепенулся как-то и, защурив глаза, заговорил нараспев:

- Щенки у меня, Митрофан Павлович, вот в каком порядке, что лучше желать нельзя. На редкость - вот какие щенки... Уж я их и к рогу приучил... И такие-то позывистые стали, что не хуже стариков... Состаил их, к стойке приучил, а на смычках куда хошь веди... Вот какие щенки!

Минут 10 распевал Андриан про этих щенков и высыпал, кажется, целую кучу охотничьих терминов.

Мы пошли взглянуть на щенков. Помещались они на особом небольшом дворе, отделявшемся от главного дощатой стеной с навесом. Щенки оказались действительно превосходными и в большом порядке. Несмотря на то что им было всего месяцев 6 - 7, но в них уже заметны были все статьи, лады и; вообще все признаки кровных и породистых гончих: глаза выпуклые, на слезах с кровавыми белками; тело мускулистое, не сохастоватое, чутье мокрое, гон (хвост) крепкий, короткий, не повислый; ноги и голова сухие, не густошерсты,- словом, по всему было видно, что щенки будут непременно чутки к натечке зверя, мастероваты, нестомчивы и полазисты.

- Я их молочком покармливаю,- говорил между тем Андриан, улыбаясь.- Только уж больно хозяйка меня донимает...

- А что?

- Так в бороду и норовит... Этакая проклятая, чтоб ей пусто было...

- Захотел ты от бабы разума!- подшутил Митрофан Павлович.- Нешто они понимают!

- Ничуть!- подхватил Андриан с некоторым даже озлоблением.- Как есть назем... голый назем, и шабаш!

- А что, собак кормил?

- Никак нет еще, Митрофан Павлович, все Антошку поджидал.

- И отлично, что запоздали... Кстати, и мы посмотрим... Ну, ступай, приготовляйся.

Андриан ушел в избу, а мы уселись на крылечке. Так как гончие все были заперты по закуткам, то псарный двор в данную минуту имел совершенно пустынный вид. Словно на нем и не было никогда ни единой собаки. Все было подметено, все вычищено. Среди двора стояло громадное корыто сажени три длиною и четверти две шириною, сколоченное из досок. В этом-то корыте и производилась кормежка собак. Вскоре появились Андриан и Антошка, неся на плечах довольно значительных размеров ушат, наполненный только что запаренной овсянкой. Овсянку эту вылили в корыто, и пар от нее заклубился во все стороны. Тишина продолжала царствовать. Андриан надел па себя чистый фартук, взял мешалку и принялся ею размешивать овсянку.

- Неси махан!- приказал он Антошке как-то особенно серьезно.

Антошка юркнул в избу и немного погодя снова вышел с двумя железными ведрами, наполненными приваром с мелко изрубленными кусками махана. Привар этот был вы лит в овсянку, и снова Андриан принялся мешать в корыте. Ушат и ведра были убраны Антошкой под навес. Когда овсянка остыла и приняла температуру парного молока, Андриан вооружился рогом и приказал Антошке растворить закуту. Раздался позыв.

- К рогу!- крикнул Антошка после третьего позыва.- Вались к рогу!

И в ту же минуту двор огласился визгом, лаем, и гончие, прыгая друг через друга, друг под друга, подлезая и толкаясь, вырвались из узких дверей закуты, пронеслись по двору, но только что притекли к Андриану, как тот закричал громовым голосом:

- Стой, гончие, стой! в кучу!

И вмиг все притихло: гончие молча поджали хвосты и выстроились вдоль стены псарки, поводя чутьем и умильно поглядывая на лакомое блюдо. Андриан поднял рог, приложил его к губам, надулся, снова дал позыв три раза, подсвистнул, провел мешалкой по корыту, постучал ею по краям и вдруг крикнул:

- Дбруц, собаченьки, дбруц, дорогие!

И стая со всех ног уткнулась в корыто. Послышалось торопливое лаканье, словно табун лошадей шлепал по грязи копытами, послышалось фырканье, ворчанье... На крыльцо выбежала моя Лэди и удивленными глазами принялась смотреть на незнакомую ей картину. Вытянув морду, поводя чутьем и приподняв левую переднюю лапу, она словно стойку делала и не сводила своих умных глаз с лакавшей овсянку стаи.

- Стой!- крикнул опять Андриан.- Стой, гончие, в кучу!

Перепуганная Лэди с визгом бросилась в сени, а гончие сразу отвалили от корыта и снова выстроились вдоль стенки забора. Андриан отошел от корыта, направился в самый отдаленный угол двора и снова дал позыв в рог.

- Сюда, гончие!- кричал он.- Сюда! сюда!

- К рогу! к нему!- подхватил Антошка, хлопнув арапником, и стая, покорно миновав корыто, притекла к Андриану.

Но этим еще не кончилось. Андриан перебывал в остальных трех углах двора, проделывал с гончими то же самое, что и в первом; выходил за калитку, обходил с гончими вокруг корыта, то подпускал их к овсянке, то кричал на них: "Стой, в кучу!" - и ни единая из собак не смела подумать даже о непослушании. Мне даже стало жаль их.

"Вот если бы этак нас в клубе Франц Степаныч (Содержатель буфета в Коммерческом клубе. (Примеч. автора.)) кормил",- хотел было заметить я Митрофану Павловичу, но, боясь нарушить шуткой этой торжественность минуты, промолчал.

Вскоре пытка кончилась. Андриан крикнул: "Дбруц!" Артошка подхватил: "Вались к нему!" - и снова жадное, торопливое лаканье огласило двор.

Наконец, вдоволь наговорившись с Андрианом и обсудив с ним все подробности предстоящей охоты в Побочной, мы с Митрофаном Павловичем поехали в Саратов. Лэди сидела у наших ног...

Ночь был прелестная, лунная, теплая... только проезжая мимо ущелья, в котором гнездились сапинские дачи, на нас, словно из подвала, пахнуло холодом и сыростью. Лошади бежали крупной рысью... Вот, наконец, и монастырь. Облитый лунным светом, он казался словно выкованным из серебра и резко отделялся от темного фона черневшего позади леса. Горели кресты на церквах... Оконные стекла келий выбрасывали лучи лунного отражения... Все было тихо... все спало... только где-то в одной келье теплилась лампадка. Неужто монах все еще не устал и кладет поклоны... Беззаботная жизнь!.. Раздался удар колокола, видно, сторож проснулся... Эхо подхватило этот звук и разметало по горам и ущельям...

Прощаясь с Митрофаном Павловичем, я спросил:

- Когда же в Побочную?

- Да послезавтраго на ночь.

- У вас товарищ есть?

- Целая Компания: брат, Хохловский Василий Назарыч, Имсен Василий Васильевич, Богданов Алексей Петрович...

- Жаль, а то бы вместе поехали...

- А вы приедете?

- Непременно.

- Места отличные, приезжайте...

На следующее утро зашел я в редакцию - редактора еще не было.

- А что, Кондратий Кузьмич здесь?- спросил я конторщика.

- Здесь,- отвечал он, улыбаясь.

- Вы что же улыбаетесь-то?

- Я ничего-с...

Я прошел в типографию, там кипела обычная деятельность. Чумазый народ в синих блузах с выпачканными краской носами суетились и работали на славу. Слышалось пощелкиванье, постукиванье... Пахло скипидаром и сажей. "Забирай бабашками!" - раздавалось в одном углу, "разбей на шпации!" - слышалось в другом. "Как прикажете набирать вот это?" - спрашивал кто-то тоненьким фальцетом. "Известно как!- раздался хриплый голос- Жирной терцией, а то так гробе-цицером!"

Мой Кондратий Кузьмич стоял перед реалом, в левой руке у него была верстатка, правая бегала по кассе, между тем как взор его был приковав к рукописи, воткнутой в тенакль.

- Вы что же это?- спросил я, подойдя к нему. Кондратий Кузьмич быстро оглянулся и, вытаращив глаза, посмотрел на меня удивленно.

- Что такое-с?- спросил он, как-то особенно часто замигав веками.

- Вы куда же это вчера провалились-то?

- Как провалился-с?

- Ну, пропали...

- Я не пропадал никуда-с... Напротив, я целый день вас искал-с...

- И на сапинских дачах были?

- Был-с! Часа два поджидал-с...

И вдруг переменив тон, спросил скороговоркой:

- Убили-с?

- А вы?

- Одного подшиб-с!

Я посмотрел на Кондратия Кузьмича.

- Как же это так,- проговорил я,- были вы на охоте, подшибли кого-то, на сапинских дачах поджидали, и в то же время Митрофан Павлович видел вас на Немецкой улице!

Кондратий Кузьмич вдруг весь вспыхнул, словно его фуксином окатили, суетливо ощупал галстук, сделал жалкие глаза, склонил голову набок, приподнял плечи и едва слышно проговорил:

- Не поверите ли!.. Мозоли так разболелись, что даже ходить невозможно было-с...

- А где сумка?

Кондратий Кузьмич нагнулся и вытащил из-под реала мою сумку... Она была пуста.

По типографии пронесся хохот.

- Накладчик, подавай!- крикнул машинист. Отпечатанные листы полетели, и стены типографии наполнились благородным гулом благороднейшей машины...

Илья Салов - ОХОТНИЧИЙ ДВОР, читать текст

См. также Салов Илья Александрович - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

Мельница купца Чесалкина
Посвящается А. В. Зименко Случалось ли вам когда-нибудь ловить, или, п...

Крапивники
Рассказ I Одним из самых усерднейших товарищей моих по охоте был колыч...